Отдельные мысли

* * *
Отпечаток детского восприятия пушкинского «и тленья убежит». Какой трусливой представлялась эта Тленья! Давно поменяла она свой род и падеж, но мне все хочется верить, что да, убежит…

* * *
При чтении есенинских строк вновь ощутил сожаление неузнавания. Когда дошел до «Шумит вода за мельницей крылатой» и глянул за… мельничное колесо, а не на… общее место еще с досервантесовских и прочих мельниц, вдруг ясно почувствовал, что крылата не мельница, а вода шумит – «крылато»! На мгновение мир оказался избавлен от тяжести воды.

* * *
Двойственность природы тютчевского образа – будто «тень, бегущая от дыма». Стихотворный порядок слов – за «бегущую от дыма», а смысловое впечатление скорее – за «тень от дыма». Простая перестановка слов и… жизнь бежит от любви, любовь от жизни – не разобрать. О неуловимая искра сожаления – от света, печали – от любви!

* * *
В вечности Блок не ошибался. Во времени – однажды почудилось ему за истину стремление «передовых художников» задаваться вопросом «зачем». Ныне слепому ясно, куда сие задавание завело. «Душа красивой бабочки», истолченная в чане советской версификации вместе «с телом полезного верблюда», явила миру не образец «сознания прекрасного долга», но должника, бездарно промотавшего целое состояние духа. Но вновь, в начале циничного века, куда спрячешься от проклятого вопроса?

* * *
Идея русского трехгранного штыка: не направлен ни на чью земную грудь. Не просто победа, но победный мир. Рядом – храм Георгия: Победоносца и Мученика. Однонаправленное единство штыка и храма объясняет если не все, то многое. И, визуально: богиня, простирающая крыла над крестом, выглядит излишне помпезной. Слава не затмит мук, не поможет никакая позолота.

* * *
Когда мука наслаждения своими собственными образами сильнее желания избавиться от мук, является Анненский со своими вакханками-нотами – «И режут сердце мне их узкие следы»...

* * *
От тютчевского «Душа моя – Элизиум теней» до мандельштамовс-
кого «К Рембрандту входит в гости Рафаэль. / Он с Моцартом в Москве души не чает» – целая лирическая эпоха. Один зрит великие тени в замкнутом пространстве души, тогда как другой уже бесстрашно стирает роковые границы и распахивает для них современный мир. Новое за-душевное завоевание, основанное на ужасающей тоске по воле и миру, лишающемуся каждодневно культуры прошлого.

* * *
Хождение по воде и тому подобное не представляет для совершающего особой ценности. Это – как удивлять аборигенов зажиганием спичек. Скучно и самоунизительно, ибо известна цена коробка. Иное дело – чудеса творчества. При этом человек тычет пальцем в небо, а бог попадает на землю. Проще, казалось бы, первое…

* * *
«Помни это, помни это»… Два поэта повстречались на улице.
— Куда так торопишься?
— Да в лито.
— А что там?
— Да вот, попросили о поэзии рассказать.
— Сам-то хоть знаешь, что это такое?
— Ну… так ведь никто этого не знает.
— Зачем же идешь?
— Ну… так ведь позвали.

* * *
«Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго я еще благодарил»… Устроено: недолго. Но еще удивительней вольный перевод из Гете – как от бога поэзии, как ответ бога на предыдущую просьбу: «Подожди немного, / Отдохнешь и ты».

* * *
Сила поэзии Тютчева – в уживаемости несочетаемого, слабость – в претерпевании этой уживаемости. Сила в слабости и слабость в силе: «я верю, боже мой, / Приди на помощь моему неверью!» – но разве один призыв о помощи не был бы творческой немощью, а одно «я верю» отказом
от творчества в пользу веры?

* * *
«За то, что дикие волненья / Мрачат стекло моих очей»… Дикое сочетание: «стекло очей», но что убедительней может противостоять «диким волненьям», как неподвижность – стихии? И еще этот глагол «мрачат» – как ночной мороз по стеклу, а внутри-то – «пламень» неземной таится «со дней младенчества», т. е. изначально. И единственная (неземная) боязнь поэта, что этот дар свыше может исчезнуть. И более безбоязненного в остальном (земном), чем Лермонтов, видимо, не бывало на земле.

* * *
Манерность – родимое пятно искусства. Плохо, когда разрастается до безобразного манерничанья. Иное дело, если привлекает внимание, как милая родинка на щеке. Ведь и самые чистые и правильные строки могут не принадлежать искусству, весьма искренне убивая безжизненностью!

* * *
Страдание выбора в стихотворении Лермонтова «Одиночество»: друзья (пылкие) или вдохновение (тоже пылкое) – выбирай. И печаль самого поэта – не о смерти, а о своем рождении. Это враги злорадствовали по поводу его скорого ухода. Это нам суждено сожалеть о его столь ранней кончине. Но ему самому выпало печалиться о своем появлении на свете. Одиноки все истинные лирики, но кто, когда, был такой «слепец, страданьем вдохновенный», так любил «мучения земли», а выбор делал в пользу неба: «Чего б то ни было земного / Я не соделаюсь рабом»?

* * *
«Не привлекай меня красой! / Мой дух погас и состарелся»… Почему «дух», а не взгляд, например? Если бы взгляд – печально, однако еще не трагедийно, тогда как «дух» – трагедия не столько жизни (что жизнь здесь!), сколько после-жизни.

* * *
Кровь Маргариты? Нет, мысль – единственная наследственность, коей следует дорожить. Мысли пробиваются и растут, как злаки, в них есть зерна первоначального знания и, увы, плевелы нашего невежества. «Постелю тебе в саду под чистым небом / И скажу, как называются созвездья»… Так воскрешенный Адам мог бы приглашать в свой перво-зданный дом.

* * *
У неба одна лирическая формула: как бог на душу положит. У человека другая – быть со-творцом. Важна не мука дуализма, а путь к единству.

Леонид Советников, 2013

Сертификат Поэзия.ру: серия 1352 № 98353 от 24.03.2013

0 | 0 | 1230 | 01.11.2024. 04:04:09

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []