Венеция

Весна со своим половодьем вконец испоганила нашу местность, но все-таки веселей как-то.
Вот зимой взять – мерзость всякая скрыта под снегом, а если какое дерьмо набирается по ходу действия пьесы с названьем кратким жизнь, то снегом чистейшим опять шито-крыто. А этого добра, снегу то есть, у нас навалом. Вот если бы можно было его продавать кому… Но зимой плохо, и с закутков гонят. Раньше в коровнике спасался, грелся от навозу, а навоз он ведь живой, а уж про коров и говорить нечего. Эти живее всех живых. Маленько поработаю – меня и не гонят, и молочка с хлебушком дают. Но теперь все разорили, и жить человеку стало совсем никакой возможности.
Заборы еще более покосились и похожи кто на слеш прямой, кто на слеш обратный. Это их мерзлота выдавливает из земли, как глубоко столбики ни вкапывай. Земля здесь вообще все человеческой выдавливает из себя, валит, гонит и гнетет. Мы-то ее, землю-то нашу, любим, а она нас – нет.
Сегодня возле избушки с гордым именем «Гастроном» съезд гостей. Дают разливуху.
Эту эссенцию стоит хотя бы понюхать для пущего познания действительности жизни.
Вот спускается с крыльца, галантно поддерживаемая за ручку, здешняя примадонна. Фонари под ее глазами делают лицо, и без того достойное кисти, трагически выразительным. Но Танька (а именно так зовут героиню) весела – как и все, кто ждал давно обещанного привоза нектара. С утра она уже сделала ходку, а может, и не одну. И Танькины ноги рисуют вензеля, расписываясь в совершенной невозможности свершать хотя бы непрямое движение к дому, который и отсель видать. Занавесок на окнах нет, стекол тоже почти нет, а есть куски фанеры да старый ватник, которым заткнули дыру после очередной, видать, дискуссии.
Но хибара Танькина с хахалем – там, а сама наша Татьяна – тут. И эту дилемму надо как-то решать. Помочь вызывается другой такой же персонаж. Он настолько бесформенный, что я не в силах обрисовать это существо, и перо невольно дрожит в моей руке. Впрочем, пару деталей подпущу, исключительно для украшения слога. На кудлатой башке галантёра - бескозырка. На теле, голом и черном, в цвет кочегарки, - клочковатая шуба, делая его похожим на обдристанного медведя.
Путь предстоит неблизкий – метров двести, а с петляющей ногами бабой, считай, вдвое,
потому моряк в шубе требует нацедить одну бидонную крышку авансом.
Тут на ножках колесом покатывает к мамке один из ее четверых. «Даэ…» - гундосит он. пуская дебильные слюни небе на подбородок. Танька дает ему глоток портвейна под неодобрительные комменты собравшихся.
- Много нельзя, только для витамину, - говорит Танька педагогически, и оглядывается вокруг, ища одобрения.
Пара, вкупе с кривоногим пацаном, уходит. Слышно, как оба поют, но только первую строчку, а дальше ничего не помнят, и начинают новую.
- Пошли пятого делать – угрюмо бросила вслед тетка и вздохнула.
Впрочем, к Таньке народ относится по-разному, даже бабы. Танька умеет человека слушать. А выслушав – молчать. Много тайн она знает, И про мужиков проклятых, и про бабьи грехи тож. Знает – но молчит. «Как партизан в танке» - так верно сказал о ней один ханыга.
Между речным заливчиком и первой улицей – болото. Туда сваливают всякое. Одна большая шина от «Беларуси» не легла плашмя, а так и осталась торчком. И когда солнце поднимается, то с этой точки, от магазина, оно глядит как раз сквозь огромную шину, как око сквозь фингал. Только никому этого не видно, потому как магазин еще об эту пору закрыт, и делать на пригорке не фиг. Старый сторож-татарин спит в своей каптерочке, без сторожа магазину нельзя – залезали не раз. Называется – колупнуть. Откуда знаю? Так ведь я из здешних, хоть давно здесь только наездом, с мольбертом, а и я ведь тоже пацаном был, и мы шалили не по-детски.
Вот и друг мой, который лишился хорошей жизни в коровнике. Я ему не говорю, что его портрет в телогрейке сделал мне имя; и его и меня и в заграницах знают. Народный русский типаж получился ужас как удачно. Сколько не пробовал повторить успех – не получается пока. Но мы еще спляшем тустеп. Я ему не говорю, что он тоже знаменитость, с его васильковой приголубью глаз и ручищами узластыми на коленях, в треухе с красной звездой. А то вконец замучает просьбами магарыча.
Уж и так достал. Но мы все же друзья.
Между тем солнце подбирается к полудню. Все вокруг напоено возвратным светом от сосен. Тайга стоит миллионноколонным храмом, а мы у его подножья пресмыкаемся всем своим убожеством. Солнце и небо высокомерно не замечают нашего нестроения, играют друг с другом лучами, полутонами – кроны сосен и кедров, облака, песок просек и дорог, река с его маслянистой ленивой потяжкой волны. И их праздник никогда не кончается.
А на нас небу и солнцу наплевать.
Да и нам на себя, кажется, тоже.
- Слышь, я картинку в журнале нашел, Вот она. Красиво. Друг достает из за пазухи пакет, бережно разворачивает его, потом разворачивает бумажку и показывает мне вырванную из журнала страницу. Венеция.
- Ты там был?
- Был.
- Правда так на самом деле, как на фотке?
- Это не фото, а картина. Там умереть, как хорошо.
- Вот бы там побывать разок.
С языка чуть не сорвалось, что он там был как раз портретом на биеналле, и сделал мне успех. Но я подумал про разливуху «Нектар» и промолчал.
- А скажи, у нас совсем хреново?
- У нас лучше.
- Свистишь.
Я оглядел строй высоченных сосен, лиственниц и кедров и посмотрел ему в васильки глаз, спрятанных в фантастически фактурных морщинах:
- Честно тебе говорю.
2009

Александр Медведев, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 733 № 67518 от 25.01.2009

0 | 0 | 1716 | 26.04.2024. 05:41:50

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []