Дом Слова на улице Культуры ( из "Ицика Шрайбера")

« Ты Бог, живи один! Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя твой гордый ум…» -
писал А.С. Пушкин, но никто не следовал совету классика: в Стране Советов писатели ходили косяками. Несмотря на все старания расстрельных дел мастеров их стало даже больше, чем в мрачные царские времена, и никто из них не жил один и , тем более, дорогою свободной не пользовался. Судя по радиовещанию (газет Ицик не читал) писатели, они же инженеры человеческих душ, могучими колонами и сплоченными рядами маршировали к светлым вершинам коммунизма, отражали великие свершения сталинских пятилеток и попутно «ковали себе что-то железного». А если кто-нибудь скатывался на обочину, его тут же брали к ногтю.
В Харькове, куда демобилизованный лейтенант Ицик Шрайбер вернулся после войны, в 45-м, было, как положено, областное отделение республиканского, то есть украинского союза писателей . Думаю, писателей–членов Союза тогда в Харькове жило не намного меньше, чем теперь в Израиле .И никто из них не жил один, как хотелось бы Пушкину. Они проживали на улице Культуры в Доме Слова, специально отведенном под писателей. Ицик же в членах не состоял, но он посещал литературное объединение молодых начинающих, руководимое критиком Григорием Гельфанбейном , общался с писателями на их собраниях, а иных навещал в их убогом жилье, в Доме Слова, и все более убеждался, что писатель не только не Бог, но, как и все мы, «под богом ходит».
Первым послевоенным налетом( точнее, наветом) на писателей был доклад Жданова и постановление ЦК «О журналах «Звезда» и «Ленинград» . Тогда Анна Ахматова , чье строгое обаянье Ицик носил в себе еще из Ташкента, была всенародно объявлена «монахиней и блудницей», Михаил Зощенко, по мнению партии, не нашел среди советских людей ни одного положительного героя, кроме обезьяны…А третьим заклейменным оказался харьковчанин «пошляк Хазин», в стихах которого «под видом литературной пародии дана клевета на Ленинград».
Товарищ Жданов процитировал отрывок, из хазинского «Онегина в Ленинграде»: как Евгения оскорбили в ленинградском трамвае и как ему не удалось бросить обидчику вызов на дуэль, потому что « кто-то спер его перчатки».
С этого момента «чернявый» джентльмен в светлой заграничной кэпи (таким его запомнил Ицик), Александр Хазин стал достопримечательностью Харькова, как дом «Госпрома»- образец конструктивизма или памятник Шевченко работы Манизера.
На всех партийных и прочих торжественных мероприятиях, зимой в оперном театре, летом на открытой сцене в городском саду, таким же дежурным номером, как танец маленьких лебедей, было покаяние Хазина. Всем советским писателям, битым партией, положено было каяться. Покаяние должно было быть глубоким, искренним, истовым. Другие писатели строго следили, чтобы проштрафившийся их собрат не пытался под видом покаяния протащить оправдания или хоть как-нибудь смягчить свою вину. Поэтому кающийся обычно грузил на себя еще и еще ошибки и отступления от линии партии, о которых сама партия без его помощи ни за что бы не догадалась. Один харьковский писатель так активно признавал свои ошибки, что упал со сцены в оркестровую яму. Другой, рафинированный интеллигент, уличенный в отрыве от народа, эстетстве и формализме, клялся, бия себя в грудь, что в хате председателя колхоза видел полку с книгами, которых он, писатель, к стыду своему, не читал. После чего секретарь обкома предложил исключить его из Союза Писателей. То есть критикуемый как по проволоке ходил : то недокаешься, то перекаешься… Все это Хазин это хорошо знал. Но, надо отдать ему должное, и здесь он остался джентльменом. При каждом очередном покаянном действе, выходя на трибуну перед многочисленным городским активом, он надевал очки в толстой роговой оправе и начинал бубнить по бумажке заготовленный текст, всегда один и тот же:
- Я, пошляк Хазин, оклеветал наш родной Ленинград….
И так далее, и то прочее, включая стихотворный момент, когда у Онегина сперли перчатки... Тупо, тускло равнодушно, без театральной искренности и кликушеского энтузиазма, свойственных всем прочим кающися . Было ясно, что он издевается над возмущенной общественностью, рассчитывающей на другой спектакль. Он откровенно, нагло подчеркивает, что делает это все по обязанности: вы так хотели – нате вам, кушайте…И кушали. Потому что при всем желании не могли придраться. Саша Хазин, один из остроумнейших людей эпохи кровавого абсурда, читал свое покаяния по докладу главного идеологического палача, самого товарища Жданова , повторял слово в слово то, что тот сказал о нем, произведя лишь простую грамматическую операцию: перевел из третьего лица – в первое:
- Я пошляк Хазин…
Кушайте!.. И кушали пережеванное, и делали вид, что так и надо. Только один раз летом на открытой сцене Зеленого Театра в парке, когда Хазин, каясь, отмахивался от комаров, слетевшихся на свет партийных прожекторов, кто-то мстительно бросил с места :
- Что? Кусают?!
- Покусывают,- отвечал ему Саша со сцены,- но я привык.
И на глазах партийного актива города прихлопнул очередного комара докладом Жданова.
В конце концов, видимо, Хазину смертельно надоели ежегодные попытки публичной порки. Да и с чего он жил в Харькове? Этого Ицик до сих пор не знает. Но каково было ициково удивление, когда Хазин из Харькова исчез и, как оказалось, поселился в Ленинграде. Том самом, который «оклеветал». Впоследствии Ицик узнал, что Хазин писал для Райкина, и Аркадий Исаакович рискнул взять его на работу к себе в Ленинградский театр миниатюр « завлитом» – заведующим литературной частью.
Сам же Ицик Шрайбер в ту пору писал «серьезные» стихи, не зная, не ведая, что в дальнейшем судьба его выведет на ту же сатирическую дорожку и приведет вслед за Хазиным в тот же театр миниатюр, к тому же Райкину.
Пока же скучать не приходилось. Идеологические бои гладиаторов следовали почти беспрерывно : партия давила интеллигенцию руками самих интеллигентов. Драмы разыгрывались среди преподавателей филфака . Вдруг ни с того ни с сего бывшего грузинского семинариста Сосо Джугашвили потянуло учить профессоров «вопросам языкознания», базовой науке о языках, породившей множество теорий, в которых не то черт - сам Фауст сломал бы ногу. И светлые умы, такие как Финкель и Баженов, авторы известного учебника, вынуждены были повторять перед студентами руководящие трюизмы…Впоследствии, когда наваждение кончилось вместе с вождем, Финкель с грустной интонацией неистребимого еврейского интеллигента сказал, входя в аудиторию :
- Слава богу, теперь я уже не должен доказывать студентам филфака, что грамматика состоит из синтаксиса и морфологии.
А студентам тех первых послевоенных лет, надо отдать им должное, палец в рот не клади. Фронтовики побывали за границами, слепое доверие к партийным догмам было подорвано, энтузиазм угас, и одни стали приспоспосабливаться : готовились делать карьеру, другие над ними посмеиваться…Но, вобщем, все принимали условия игры, делали вид, что так и надо.
Станислав Славич-Приступа , впоследствии известный писатель, в день выплаты стипендии выпил по кружке пива с другим студентом, тоже фронтовиком , и шли по улице Совнаркомовской в приподнятом состоянии духа, как, глядь, навстречу трое, или четверо взрослых дядей - преподавателей другого института, а тротуар после дождя- в лужах , проход узкий, студенты не уступили старшим, задели плечом, за что получили нелестный отзыв: мол, выпили студентики на копейку, а разгулялись на рубль. Так ли – не знаю, но студягам не понравилось, и они , как на войне, тут же приняли стойку и скомандовали:
- Ложись! А то бить будем!
А стать у обоих была, прямо скажем, богатырская.
- Считаем до трех…Раз…
Дяди поняли, что с ними не шутят, и легли, где стояли, животиками в лужу…
Но рядом было здание горкома партии, у входа - милиционер, и не успели студенты скрыться за поворотом, как их поймали…И началось самое интересное – комсомольское собрание, на котором Славича с его приятелем «разбирали».
Естественно, их поступок рассматривался, как злостное хулиганство, и предложение было единственное: хулиганов из комсомола( а там следовало - из университета) исключить. Но, прежде, чем перейти к голосованию, виновным было предоставленно как бы последнее слово.
И тут они всем показали, как должен каяться настоящий советский человек:
- Мы не хулиганы, мы хуже – мы фашисты, мы даже хуже поджигателей войны, потому что нашему советскому гуманизму, самому гуманному в мире предпочли культ силы….
И далее в том же духе, вплоть до философии ницшеанства и образа сверхчеловека …Не знаю до какого бы они еще дошли саморазоблачения, если бы члены партбюро, присутствующие на данном собрании, коллективно не наклали в штаны. Это что ж получается ? Кого они воспитали?!
И тогда встал доцент Медведев, секретарь партийного бюро факультета, имеющий кличку «Скажимо» с ударением на «и» ( по- русски, « скажем») – его любимое слово-паразит.
- Не треба переб1льшувати, - запел он своим пронзительным дискантом, - ну , скажимо, хлопци трохи щось, скажимо, не те, не так, скажимо, зробили – так вже й фашизьм? Або , скажимо, не наша хвилосохвия. Нав1що, скажимо, у данному раз1 виключать ? Достатньо обмежитись, скажимо, доганой… виговором, скажимо, без занесенння , скажимо…
Короче, ребятам за купание в луже профессоров влепили всего лишь выговор без занесения в личное дело. Воистину, «за одного кающегося десять праведников дают».
Но этот пример – далеко не пример. Студент, хотя и не всякий, еще мог себе позволить шутить с огнем. Не то , что писатель, обремененный семьей..
В Киеве у Юрия Яновского нашли украинский национализм, кинулись искать его у харьковских «письменик1в» и вырулили даже на одного еврея, который тут же признался. Но что делать, когда хочется кушать, не хочется в тюрьму, а для доказательства преступления достаточно, если у тебя в романе колосья желтые, а небо голубое – типичный петлюровский «жовтоблакитний» флаг. Может, поклеймят, поклеймят, поймут, что ты глубоко осознал, и отвалятся, как насосавшиеся клопы.
Но с клопами еще жить можно, а, вот, был в Харькове такой писатель Кость Гордиенко. Уж кто умел достать, так уж умел. Даже самого «киевского лорда», сверху из столицы спущенного на харьковских писателей председателя «сп1лки» Петра Йосиповича Панча и того доставал. Приехал как то 1-го апреля Петро Йосипович из столицы Украины, собрал собрание и толкает доклад о том, какова международная обстановка и , соответственно, идеологическая установка, как вдруг в соседнем помещении затрещал репродуктор, прорезались позывные, и голос Левитана стал торжественно провозглашать очередной ежегодный первоапрельский «Указ Партии и Правительства о снижении розничных цен». Писателей сдуло с мест – бросились слушать радио: так ведь можно и упустить, почем отныне будут «давать» спиртоводочные и табачные изделия, охотничьи ружья, порох и дробь…
«Киевский лорд» интеллигентно поморщился:
- Пос1дайте, будь ласка. Зараз ви до крамниц1 ( в магазин) не поб1жите.
«Письменики» стыдливо потянулись на свои места, но тут столбом встал Кость Гордиенко.
- Вы совершаете непоправимую идеологическую ошибку, товарищ Панч! Вы недооцениваете значение Указа , знаменующего неусыпную заботу Партии и лично товарища Сталина о благосостоянии трудящихся Союза Советских Социа…
- Ладно, ладно, - поспешил исправиться Петро Йосипович,- объявляется перерыв. Потом продолжим совещание.
Но он еще не знает, с кем имеет дело.
- Вы совершаете непоправимую идеологическую ошибку, товарищ Панч! Вы принижаете ( до того он только недооценивал. М.А. ) значение Указа товарища Сталина…Такие дела в перерывах не обсуждаются. Необходимо собрать чрезвычайный торжественный митинг…
- Згода! Чрезвычайный торжественный митинг объявляю открытым!
- Вы совершаете…
- Что еще? Чего вы от меня хотите?
- Не я хочу, а Партия нас так учит и лично товарищ Сталин: какой может быть митинг из одних писателей? А где технический персонал: уборщицы, сторож, слесарь, электромонтер? Вы игнорируете рабочий класс, товарищ Панч.
И тут не выдерживает Игорь Муратов. О нем можно много говорить и как о писателе и как о человеке, умевшем сохранить рыцарское достоинство во все времена.
- А вы знаете, кто вы, - сказал он Кость Гордиенко, - вы унтер Пришибеев.
- Вы ответите за такие слова.
- И отвечу: унтер Пришибеев!
Наверно Кость Гордиенко свел бы с ним счеты, если бы та же партия не командировала Муратова в Западную Украину под пули бандеровцев редактировать журнал.
Однако было бы наивно полагать, что это архиважное дело- «держать и не пущать» власти передоверили «гордиенкам».
Первенцы тяжелой сталинской архитектуры - могучие корпуса на черных цоколях в центре города были отведены под управление МГБ, где работали профессионалы. Вернее, профессиональные бездельники. Потому что одно дело ловить преступников, другое – законопослушных граждан. Честный человек, он ведь никуда не убежит , не окажет сопротивления, и если родина прикажет, то и сам со страху возведет на себя обвинение. Достаточно прислать ему по почте повестку : явиться тогда-то туда-то в такую-то комнату,- как он тут же прибежит с полными штанами, и делай с ним, что хошь…Ицику тоже присылали, но ничего не сделали. Не потому что он такой стойкий оловянный солдатик, а по каким-то своим соображениям. Два раза было не то, чтобы очень страшно, но как-то тоскливо. Первый раз, когда прочитал, куда прийти: Иванова 12, - второй раз,- когда сотрудник в форме куда-то вышел из кабинета, а вместо него вошел амбал, стриженный под бокс, в штатском. Ицик уже имел некоторое представление и об этих кулаках и о дальнейшей судьбе, которая, возможно, его ожидает. Но амбал всего лишь сторожил бумажки, оставленные на столе хозяином кабинета . А следователь начал с того, что очень Ицика уважал, до сих пор, как фронтовика, комсомольца и начинающего писателя, к тому же сына уважаемого человека – директора завода, старого большевика, члена горкома и депутата горсовета …И как же ему после всего этого не ай-ай-ай?.
- А что ай-ай-ай?
- А то вы не знаете? Нам все известно, Но лучше будет, если сам расскажешь.
Ицик рассказывать не спешил, но для себя пытался вспомнить (чтобы потом огульно отрицать), где и когда успел проколоться?
Вспомнить, вообще-то, было что : и анекдоты рассказывал про товарища Сталина, и даже стишки сочинял – то есть вполне наработал на статью, вплоть до расстрельной…
Но следователь прервал его мрачные размышления:
- Ну так мы вам напомним. Как вы отзывались о Горьком? Вы позволили себе в компании других студентов филфака университета громогласно заявить, что Максим Горький плохой писатель.
Только и всего? Ицик никогда не был таким счастливым.
- Ну, во-первых, я этого не говорил…
- Вы сказали, что предпочитаете Анатоля Франца.
- Франса.
- Ну вот вы и признались, что позволили себе клевету на советскую власть, которая дает вам все : бесплатное образование…
- Причем здесь советская власть? Речь шла о литературе.
- Советской литературе!
Ицик тогда еще не представлял себе, до какой степени советская власть повязана с советской литературой…Но эмгебист внезапно сменил тему:
- Угланова знаешь?
- Какого Угланова?
Ицик ,и правда не знал никакого, Угланова…
- Ладно, идите…пока. И подумайте, может, вспомните.
Ицику пришлось-таки вспомнить Угланова лет через сорок, уже при перестройке, когда прочитал книгу Антонова-Овсеенко младшего «Портрет тирана». Оказывается, в то самое время, когда в Харькове Ицика таскали в МГБ, в Москве сфабриковали дело «Подпольной террористической организации молодежи». Якобы дети репрессированных врагов народа, во главе с сыном расстрелянного секретаря МК Угланова, намеревались мстить товарищу Сталину и его соратникам . Ячейки этой организации должны были быть обнаружены (читай, придуманы) и в других городах, в частности, в Харькове, где с этой целью была обречена на заклание группа молодых литераторов – студентов филфака . Только благодаря заступничеству ректора Харьковского университета академика Буланкина, -так писал автор книги, - ребятам удалось избежать арестов и расстрелов.
Кажется, Ицик понял, как ему это удалось. Ученый биохимик и добрейший человек Иван Николавич Буланкин, походя, успевал наблюдать, какие реакции управляют жизнедеятельностью мерзавцев из обкома партии. Как раз отмечался юбилей Университета, основанного в начале Х1Х века, и ректор сумел втолковать городским руководителям, что они сами себе подкладывают свинью и садятся в лужу на глазах начальства.
Однако не всех чаша сия миновала. На том же филфаке арестовали Бориса Чичибабина, с ним Ицик учился на первом курсе, и вместе посещали литобъединение Гельфанбейна. Мало кто знал тогда , за что его взяли. Говорили, было за что - нашли стихи . Например, о советских праздниках : « Как я счастлив, что повсюду поразвешены вожди!». Или, вот, Проспект Ленина он назвал «единственной прямой дорогой в коммунизм». А ведь в Харькове был еще и Проспект Сталина…Теперь Чичибабин досконально изучен, ему поставили памятник, улицу 8-го Съезда Советов переименовали в Чичибабина . А тогда посадку воспринимали как стихию, или - как артобстрел: сегодня в его окопчик попало, мой миновало, а завтра – бабушка надвое гадала.
Впрочем, бабушка не стала долго ждать. Грянула «компания борьбы с космополитизмом». И началась она не с собраний-покаяний, а напрямую с «посадок». В Москве вышла «Правда» с громадными черными заголовками: «Безродные космополиты!», «Иваны, не помнящие родства!» , «Бродяги в человечестве», «Об одной антипартийной группе театральных критиков».
Статьи эти пестрели еврейскими фамилиями в скобках и без скобок… В переводе на русский народный язык это звучало, примерно, так : Бей жидов и театральных критиков!
И не успела типографская краска высохнуть, как уже начали сажать по всей стране. В Харькове арестовали журналистов: Морского и Светова, вся «преступная деятельность» которых заключалась в писании рецензий на спектакли. К ним присоединили Льва Лившица, литературоведа, преподавателя филфака, который тоже время от времени баловался театральной критикой. Свои заметки в газете он подписывал псевдонимом Жаданов. Вот и получилось Жаданов ( Лившиц) – стоит раскрыть скобки, и станет ясно, кто «они».
О Льве Лившице можно много рассказывать, друзья это делалют и недавно издали его книгу . Но самое интересное, на взгляд автора этих строк ,- поступок Леонида Хаита, известного режиссера театра кукол и писателя. В застойные времена свои литературные работы режиссер Леонид Хаит подписывал Л. Жаданов – и тем продолжал творческую жизнь умершего Левы Лившица.
Тех, кого сразу не посадили, «били» в печати и на собраниях. Технология была такова : если партия где-нибудь в Москве, Ленинграде, Киеве сказала: Ату их! – надо искать и хватать по всем подворотням.
В Харькове секретарем писательской партийной организации оказался еврей Залмен Кац, который из самых благих побуждений заявил громогласно на собрании:
- В нашем крепком, здоровом писательском коллективе космополитов нет.
Ой, что тут началось! Братья-писатели повскакивали с мест и закричали, что сам он космополит, потому прикрывает космополитов. Кто-то ( не помню, может, Кость Гордиенко) выскочил на сцену и стал, загибая пальцы, перечислять фамилии, сидящих в зале :
- Космополит номер один…такой-то! Космополит номер два…Три…
Те, чьи фамилии он называл, тут же покорно выходили и активно признавали свои ошибки.
Рассказывали, что в Киеве, критик Адельгейм, которого обвинили в космополитизме, подошел в перерыве к секретарю парторганизации:
- За что меня бьют? Я не еврей, я немец.
На что последовал ответ:
- Вон отсюда, антисемит!
( Что так и было, не ручаюсь. Скорей всего, это анекдот. Анекдотов ходило много. Например, в период гонений на ученых - генетиков: председатель колхоза выступает на собрании:
- У нас тоже есть свои морганисты- менделисты. Вот ты, Иван. У тебя трактор вчера не работал. Проморганил!
Иван тут же признает:
- Что не работал, то правда. Проморганил, бо палива (горючего) не было. Але, взагал1( вообще), я не морганист.
Все это было бы смешно, если бы этого не было на самом деле.
За всем этим стояли люди, оставшиеся без работы, их семьи- без средств существования. Хуже всех пришлось еврейским писателям, пишущим на идиш. Ханна Левина, Гольдес…- им просто перекрыли кислород…. Не случайно на одном из таких собраний добрая женщина, «техничка», уборщица, знавшая многих писателей , их детей и жен, не выдержала и расплакалась…Но, чтоб и ее не стали клеймить за это, принесла справку от врача. И что было? На следующем сборище председательствующий объявил:
- Она представила справку, что она сумасшедшая. Но партии этого недостаточно .
Тем временем, Дом Слова на улице Культуры превращался в барак отверженых. Улица теперь оправдывала свое первоначальное название – Барачный переулок. Ледяной ветер выдувал из всех щелей писательских квартир остатки благополучия…
«Молодых» – студийцев Гельфанбейна, эти вихри обходили стороной , но постепенно и их стало втягивать в воронку.
Еще до начала гонений на писателей, Ицика и других горлопанов из начинающих угораздило восстать против Гельфанбейна. Им не по нраву пришлась осторожность, с какой руководитель литобъединения обходил все острые углы. Литературное объединение не случайно называли сокращенно «Лит», словом ЛИТ обозначалась также цензура. Песенка «Из харьковского ЛИТа бежали три пиита» имела, таким образом, двойное дно. А Ицик был фрондер от природы, его хлебом не корми – дай, так сказать, вступить в пререкания с начальством, родителями, учителями…Короче, «литовцы» из лит.овец превратились в лит.волков и бросились на своего наставника, обвиняяя его в «беспринципности» . Но тогда за Григория Михайловича вступился президиум Союза, старшие товарищи пожурили младших, и все вернулось на круги своя…
Однако Григорий Михайлович не зря осторожничал. Он был старый пуганый…не воробей, а ворон. И все равно не уберегся: и его пристегнули к безродным космополитам. Да и не могло быть иначе: критик, тем более, театральный, да еще при такой фамилии. Правда, осторожный Гельфанбейн, нигде ни один спектакль не лягнул, действовал, как писали, «тихой сапой», но прокололся: ему, вишь, не очень понравились декорации одного спектакля. «Хоть комочек, хоть кусочек грязи, а все-таки бросил Гельфанбейн» - так его заклеймили в газете, и этого было достаточно, чтобы «поставить на правеж».
И тогда обратились к Ицику:
- Вы в свое время критиковали Гельфанбейна за неправильное воспитание литературной молодежи. Вот возьмите теперь и выступите на писательском собрании.
Ицик скорей бы согласился снять штаны под памятником Ленина на площади имени Дзержинского…И пусть меня ведут на Иванова 12,- решил он,- чем такой позор.
- Когда мы выступали с критикой снизу, - сказал он товарищам из Президиума, - вы первые нас укоряли, как, мол, вам не стыдно поднимать хвост на старших? А теперь, когда его критикуют сверху, что получится ? «И я его тоже лягнул?» Меня старшие товарищи не учили бить лежачего.
К его удивлению, они не особенно настаивали:
- Найдутся другие.
И нашлись. Такие же молодые, но с хорошими фамилиями – так что можно было их принять после этого в Союз Советских писателей. И приняли.
А Ицика еще сорок лет не принимали.

Марк Азов, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 1218 № 65425 от 27.10.2008

0 | 0 | 1876 | 26.04.2024. 22:34:09

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []