Шахта бис - первая часть

В донецких ли гиблых шахтах или еще где, но был давным-давно такой случай. Спустилась ватага шахтАров со своими кайлами да обушками в забой. Ну, спустилась и спустилась, как спускалась всю жизнь кажин день, окоромя Божьего воскресенья. И вот обратно им подниматься пора, покончен урок. Собрались они наверх подыматься, клеть подъемную ждут. Тур на лошадях, что поворотный круг уж десять лет вертит, хлебушком с солью припасенным кормят. А лошадь-то от вечной в шахте тьмы давно слепая. Но ей глядеть никуда и не надо, она по кругу всю свою лашажью жисть поворотное кружало крутит, шахтаров горемычных спускает-поднимает, чтобы уголек кайлили.
Белая лошадь. Как засобираются, бывало наверх, да идут по штреку-то, а она белизной своей чуток посвечивает, как андел какой. Рабочий несчастный андел. Ну. Чумазые труженики ему хлебушка-то с солью и дают.
Уж и клеть пришла и стоит. И ватага тоже стоит, товарища ждет. Одного из них нету. Имя не запомнилось, а фамилией Шубин звать. Он хоть не молоденький был, старенький, ну не как я, а всё же не паренек, как полагалось бы подручному у добычников на побегушках, а все же был только крепежник да подай-принеси. И вот, как сказывают, в дальнем конце забоя крепь хрястнула. Дело обычное, но этот путь вел на запасный лаз, выход то есть по-нонешнему, и как бы его, лаз от есть, не завалило. Крепь как почнет трешшать да валится, так и валится, что твоё домино. И послали Шубина посмотреть. Послали, да за работой и забыли.
А как наверх подыматься, вспомнили. На шахте на всё, куда и кинь, обычай есть свой. И был и есть обычай – сколько спустилось, столько должно и подняться. Семеро одного не ждут – это не в шахте придумано.
Хоть полсотни человек ватага-бригада, все ждут. Ведь шахта – не война, хотя многое и похоже.
Словом, нет Шубина и нет. Как быть? Отрядили старшего наверх. Велено было – подымайтесь, Шубин, может, по запАсному лазу наверх вылез да и к бабе запАсной двинул.
Пошутили-посмеялись, на-гора поднялись, по домам да нарам, кто в барачках, разбрелись.

И забываться стал Шубин. С глаз долой из серьца вон. Ну, мало ли. В деревню свою тощую подался, не выдержал шахты, а выдерживают не все.
Или запил.
И дальше кайлом кайлят, обушком забойным забивают, по-старинному подрабатывают пласт, ни об чем таком не думают. И вот однажды отошел кто-то их них по неотложному делу в отработанную ветку забоя, и возвращается, орет благим матом. Привиделось ему привидение. А не запойный был, и человеку, вроде, вера.




Кто-то белый, как бы в шубе светлой, в темноте видимой, увиделся.
Похохатывает бригада, а работа их рук валится – мысли спутались.
И пошли некоторые в этот выработанный забой. Да только обратно скоро вернулись. Кричать не кричат, а только шшопчут. Мертвец, дескать там ходит в шубе светящей.
Тут Шубина-то и вспомнили.
С тех пор не только эта бригада, но и другие видели и свидетельствовали. Идут, бывало, на работу – темно в штреке, только шахтерские лампы и светят. А когда возвращаются – многие оглядываться стали бояться - позади всех в темноте как бы кто в белом идет. Хорошенькое дело – сзади привидением Шубин, впереди белая лошадь.
Как на том свете, наверное.
И у нас Шубина тоже видели. Хоть где Донетчина, а где мы. Никакой самый старый и длинный забой не дотянется. Наверное.
Ты вот корреспондент, ко мне пожаловал, будто я начальник какой стахановский, и штуку суешь мне вроде гриба весеннего или, прости господи, не скажу чего. А ты бы лучше стакашек мне предоставил, а я солененьких на стол обеспечу, вот мы и дальше поговорим.
Чекушка заготовленная была поднесена. Я ж старый волк, и обхожденьице понимаю. Но плепорция плюс возраст загубили продолжение рассказа. Заснул старикан прямо за столом, и я смотал удочки.

--------------------------

На шахте есть много инструкций, немало и неписанных законов, иногда те и другие совпадают. Вот по такому правилу собрали очередную партию номинантов на гордое звание шахтера и провели экскурсию по местам нашей будущей трудовой славы. Красивые каски с лампочками выдали, брезентухи – как полагается. И старый статный мастер покончил наш перекур, и мы пошли в подъемник.
- Наша Катька, - сказал, сверкнув глазами старший – последняя женщина, которую вы увидите. Дальше женскому персоналу хода на шахте нет. А до войны были и в забое. Но редко.
Сейчас заходим аккуратно, не толпясь. Коленки в движении чуть подпружинить. Торможение резкое.
Ну, раз последняя, как будто нам назад пути нет, то мы королеву шахты стали рассматривать получше. Да она того и стоила. Спецовочка на ней была ушита по фигуре, и то, чему дОлжно выпирать, выпирало и ласкало глаз. Красавица Катерина ноготком алым утопила кнопку подъемника и поиграла глазками. Под левым из них, бледно-голубых, чуть виднелся заштукатуренный старый фингал.
Но я вам обещал показать шахту, а не местных красоток и наши нравы.
Подъемник, пообширней больничных лифтов и поотвратней самого дранного из них, со свистом подкатил и раскрылся. Шахта началась.
Подъемник летел вниз с орлиным клекотом. Орлов я видел только на монетах, да и вы, я догадываюсь, тоже, тем не менее я эту банальную, но почему-то убедительную метафору оставляю, и прошу редактора не тянуться к ней своими руками.
Итак, подъемник клекотал, как орел, падающий на жертву свою. Мы, как обреченные, стояли в тесном, гремучем и полном ветра пространстве с подогнутыми, как и было велено, коленями.
Тормознуло так, что завтрак запросился покинуть желудок предательским путём. Но это пару секунд, можно и потерпеть.
- Приехали, - гоготнул кто-то.
- Нет, еще наклонный спуск будет. Теперь мы спустились на почти килОметр. Осталось еще метров двести.
Орлов вы, любезный читатель, не видели, но Москву-то видели, я чаю.
Я видел. Вот как эскалатор, только покруче и сидя по двое – это и есть наклонный спуск. Наш Вергилий садится первым.
Загремело, засвистело, понеслось. Мы уже включили свои лампы, сделали физиономии серьезные, чтобы не показать страх. А вообще-то очко играет.
В шахте вели себя тихо, как в музее, слушали внимательно, однако же хотелось наружу, хотелось курить, пить, есть и много чего еще.
Но оказалось, что нам предстоит пройти через запасный выход. Он и на вас, дорогой мой читатель, произвел бы сильное впечатление. Узкая щель, скользкие ступени и поручни, и так марш-марш вверх чуть не километр. И когда увиделся яйцеподобный овал выхода, сил уже не было. Сели на снег и молчали.

Наш город-городок вы без труда представите. Я вам, читатель, помогу. Положите на стол кисть своей руки, ладонью вниз. Как четыре пальца, тянутся от плато возвышения, а между ними распадки с голосистыми речками. То и есть наш город. Теперь посмотрите на ладонь свою. Линии на ней всё равно как забои и штреки той шахты, о которой у нас пойдет речь. Линии судьбы для жителей нашего дремуче-веселого, пихтово-елового, переходящего в березняк места.
А четвертый, большой, палец как бы рассечен линией железной дороги,
И на месте разреза белеет известняк слоистыми пластами. Их-то, пласты то есть, с порослью сосняка видят проезжающие из окон вагонов. Сторонние люди редко сходят на нашей станции. Да и местные не шибко куда шастают.
Ветка пути плотно гонит товарняк. Мы даём углЯ на металлургический завод, который седым медведем вылезает из-за горизонта и дымит так плотно и долго, что мы уже не откликаемся кашлем. Разве что когда холодный зимний туман подмешан к этому сизому дыму. Тогда в шахте уютней, чем на поверхности нашей дремучей земли.

Есть все же загадка, почему шахтеры так упорно держатся за свое место – ведь даже не скажешь, что под солнцем.
Но уж чего подземный человек получает в достатке – так это адреналина и радости жизни – всегда, когда он, живой-невредимый, со свистом и клекотом поднимается на-гора, и веселая очами Катенька снова видна во всей красе. И свет небесный, и воздух сладкий. А если на грузовом дворе и вокруг наше долгожданное лето – тогда вообще кайф. И птички, даже воробьи, чирикают так звонко, как будто они внутри вас, в крови поют, а не на ветках, обсыпанных жирной угольной пылью.
И один раз такое, как рюмку, попробовав, вам захочется еще и еще.
Так что вы приезжайте к нам, мы зададим экстрима, адреналина будет – малое море - Байкал. И мы научим вас и свободу любить, и солнце и все прочее.
А если ваша, я извиняюсь, физиономия запрокинута к небу, типа – вкусить он щедрот мироздания, а на нее сыплется только снег либо дождь осенний надоедливый, то и это вы будете принимать как драгоценный дар.



----------------------------


Сегодня воскресенье, самый тяжелый день у крепильщиков и «путных», то есть ремонтно-путевых. А я как раз путевой, мы могём рельсы гнуть вот этими вот руками. Потому - штрек, как вообще шахта, дело подвижное, он все время ходит, то есть изгибается туда-сюда, и рельсы шахтной узкоколейки должны загибаться соответственно.
Я девкам протягиваю руки, выкатываю глаза как от натуги, изображаю, как мы рельсы гнем – а мне не верят. Врать истинную правду – дело весёлое. Между тем, именно так, рельсы – руками. Ну, не голыми, а в рукавицах, и с помощью домкрата, а так всё верно.
Но тут девки прочь, и вдруг пожар, и серый пепел летит тучей, как саранча, и эта саранча первобытная большая падает наземь, и слой за слоем обугливается, и мы в ней погребены. А, может, и кстати, ведь шея ящера скользит рядом, и глаза чудища сверкают, что твои фонари. И пожаров множество, и вулкан извергается, и лава течет на лес хвощный, и он валится. Тут вагонетка, в которой мы едем, вихляет на повороте, я просыпаюсь.
Мы доехали до лавы. Сейчас начнется самая потеха. Рельсы гнуть – это пустяки, есть кое-что повеселее. Вот бревна из крепи вынимать, которые страшная сила расколола и выдавила. Они толстенные, тяжелые, особенно если комли. Напитанные сочимой из породы влагой. Покрытые мерзкой слизью. Их бы надо в вагонетку восьмерым грузить, но хватаем на три «ух» четверо.
Так мы упражняем мускулатуру каждый выходной, когда нашей физкультуре добыча не мешает. Все другие рабочие дни мы все равно что отдыхаем.
Я сказал – ремонт. Это не значит, что мы машины чиним, гайки крутим, шарики-ролики меняем в конвейере отгрузки. На то есть другие, мы не касаемся. А мы с крепилами, получается, чиним саму шахту, её живое и подвижное пространство. Вертикальные подвижки – забота крепильщиков, горизонталь же соблюдаем мы, и у нас всё путём.
Воскресенья объединяют тех и других в едином порыве, чёрт бы его подрал.
Брёвна крепи вываливаются то тут, то там постоянно, а шпалы путей
вдруг кое-где начинают тонут в камне, как в торфяной болотине. Земля сжевывает и пожирает всё, что мы тут нагородили. И нечему тут удивляться, всё по законам естества. Мы вторглись в толщи земные, где страшные силы боролись друг с дужкой неисчислимые мильоны лет, и вот они успокоились, заснули.
И вдруг человек, которого тут не ждали, явился, запылился и стал своими железами прогрызать, как червь-древоточец, ходы туда-сюда, и нарушилось равновесие в толщах природы. Она порой взревывает в потревоженном сне, губит своих докучных детей. Для своего равнодушного сопротивления мать-сыра-земля приготовила разные каверзы. Для погубления разумных докучливых червячков со светящимися головами особо эффективны линзы метана. Когда-то он, газ этот адский, был земной атмосферой. Потом легионы живого надышали кислороду, и вообще на земле сделалось благоприятно. Здесь же – другие законы, и мы тут как со своим уставом в чужом монастыре.
Я с тех шахтных пор не верю тому, что кажется нерушимо-каменным. Я знаю, что когда камню нужно поизгаляться над человеком, он становился мягок, как глина или течет с сверху, как вода, или бросается огнём на человека. Человек мал и слаб, но он и начал-то свой путь с того, что стал укрощать камень. А кому это понравится? Вот и дает он гастроль.
Оккончание - в новом файле

Александр Медведев, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 733 № 63915 от 16.08.2008

0 | 0 | 1864 | 26.04.2024. 19:14:32

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []