Гора (Часть VI. Падение)

Падение.

Падая,
он гору толкает стопой, и отпускает камень, и так мышцы от напряжения
спасает, и боли в них больше не чувствует; слёзы глотает из-за поражения
рядом с вершиной, вместе со словом: «нет», как болиголова крутой сироп.
И теперь внизу под ним, в пустоте, - чёрный песок со склонов, и свечение
пыли, белых и красных солнц, синих лун, астероидов. И от их вращения
приговор. И теперь привычки прошлого и мысль о будущем - обрывы строп.

Вниз головой,
принимая свой крик за крик богов, мозг свой за Солнце, каждый второй удар
о гравий лицом - за удар метронома. И чем глубже вниз, тем отчётливее радар
памяти выхватывает контуры стола на веранде, и над ним – базилик и укроп
на бельевой верёвке, нанесённые, словно тушью на матовое стекло, но выдох
всех, входящих на эту веранду в домашних тапочках, судачащих о планидах
друг друга, наполняет их цветом и запахом, и потому у вошедших теплеет лоб.

Закрывая глаза,
и сдвигая стол, рядом тумбочку, окно, и красный анис под окном за кромку кадра,
туда, где они обретали объём, и где теперь их эскизы ветер, как в огне Скамандра -
отца - Гефест, сжигает до единой воды, в которой ладони, колени, подошвы стоп
знают себя как себя, чтоб в её глубине растворяясь, взять силу пера у листа бумаги,
кисти над фреской, пальцев над клавишами, побега в изгибе сухого ствола коряги,
крыла дельтаплана, велосипедиста, мчащего по шоссе без светофора и знака «Стоп».

Глотая язык,
и воздух в лёгкие к месту, где буквы – сквозной сюжет, и значение любого слова
не имеет значения, где от него только прохлада от брызг и солнечный блик улова
краснопёрки в садке, жар от уключины, стук весла, и тени от двух удилищ у троп,
расходящихся от реки в горку до автотрассы, шорох шин на ней и машин сигналы.
И темнеющие небеса, где в квадрат Ковша возможно теперь любые вписать овалы
для своих лошадей, чтоб стать равным Фебу, что пустил своих белых коней в галоп.


И с последним криком,
в миг, когда эта вода и все записи в ней об отражённом в ней - стёрты от узнавания
их до конца; и язык прирос к нёбу, что к топору, и резкой судорогой от замерзания
сводит губы, и зубы раскрошатся, и кадык недвижим, и сверху в зёв наметёт сугроб,
вот тогда он сам весь – прозрачен, и в нём, как в горсти, собирается сор кометный,
облака – к ливню, сойки к дубам, разговор о футбольном матче - в дым сигаретный
В нём известны все стаи летучих рыб, и на всех полях, где соя, каждый сосчитан боб.


И расслабляя гортань,
и расширяя зрачки, впуская долгий смерч в них до хрипа и до самого дна глазного,
и когда шум становится ровным, и гаснет взгляд, тогда знает, что можно и босоного
по осколкам стекла гулять, пить кипяток и среди поля тушить рукою горящий сноп.
И в этом полёте, с ногами, сцеплёнными, как гвоздём, и растущим ртом - быть дома.
Играть в пианиссимо дроби града в стекло веранды, и, с крещендо под взрывы грома,
переводить оркестр слепого дождя со свинга, с июльской ночной грозой, - в би - боп.

И замолкая,
он торжествует: я всё таки жив, без тела и страха – нет! В лесах его не боятся звери.
И над садом опять светает. На веранде окна распахнуты настежь и не закрыты двери
в столовую, где кот в углу лижет с пола разлитое молоко. Он боль на горе, как салоп
потёртый в шкафу платяном, вспоминает, и видит: к порту в Коринфе гребут триеры,
выйдя из шторма. Пчела летит к липе, шмель к акации, стальные шары – стратосферы
синь рассекают панцирем, и под ней обратно к своей пещере, без глаза, бредёт циклоп.

И слушая
звуки всех авлосов, когда паруса видны с берега, в купах сирени - цикад, как обещание *
махаона на мраморный бюст; сиринги под рёв быка, в тени двух кипарисов на прощание
медный грохот кимвал, и тишину всех могил, где больше не различимы - эллин и эфиоп,**
он узнаёт подножье горы, что снова близка, как у колыбели - мать, и короткое утешение
ему за бессмертие, что оказалось падением, и равность богам, чьё единственное решение
- по склону двигаться без остановок, но следы оставлять на нём так же, как слон и клоп.

И растворяясь,
как соль, в поручении: быть всегда на горе, как в свете полной Луны, - в луче суждения
Таната, стать им, и потому при восхождении – падать и, вставая снова для восхождения,
ведать: «Если я в Аиде - не гость, а вечный работник, то тела и желаний своих - не холоп,
а потому свободен, и даже, когда вынуты позвонки, и на лице до кости перепачкан сажей,
я не упаду, и до вершины опять дойду, утоляя жажду кровью своей, и счастлив поклажей
такой, и родную глыбу скалы вверх толкну, словно со смехом под лиру спляшу хип-хоп».

И упав,
на хребет, что зажжется горькой звездой и лавой – в самом центре осевшего роя пыли
от осколков статуй Зевса, бюстов вождей, триумфальных арок, квадриг, что не укрыли
никого, когда дрожь земная ломает пейзаж, как булава витражи, и после их всех потоп
сметает, он ход песка из верхней колбы часов, что сплошь по живому кресту сплетения
в переносице, пеленает горло и торс, ощущает, как первую мысль, и, как соки растенния
его Время питает крутою молочной речью, и к Пангее дрейфуют пять африк и сто европ.


И вставая
в свой полный рост для шага, он принимает, как острый клин до предела его схождения
в груди, - все летящие стрелы над стенами, томагавки и все истребители сопровождения
бомбардировщиков, в дар от каждой смерти - рубец, как от Клото слоновье плечо Пелоп,***
и так идёт, под чавканье магмы в дыму - наверх, где только запах от мёрзлой золы и серы,
не мучая себя надеждой, не желая ничьей любви и, решая, что больше достигнуть веры
даже в себя – не дано, и слёзы закатав глубоко в глаза, словно в алебастры пустых каноп.****


И продолжая путь,
к вершине, где над стёртым наростом льда - тёмно-багровые петли облаков у самого горла
натирают кадык, и ближних сверхновых косые лучи дырявят кожу его, как мрамор свёрла,
и жгут, чтоб мог среди них искать под Лирой - Кобру, и стадо в атаку Скачущих Антилоп.
И здесь ему быть всегда, вечный уксус во рту, принимая за ром и сахарный привкус цедры,
чтобы молодые тимьян, мелисса покрывали края обрыва, где над Понтом - маслины, кедры.
Чтобы их писали углём на стене, и заносили строку за строкой в открытый для них лэптоп.



13 января 2015.


* Авлос – духовой инструмент в Древней Греции, часто используемый для государственных торжеств. Сиринга – пастушья свирель.

** Ср. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий» (Кор. Гл.13 ст. 1)

*** Согласно греческой мифологии, Пелоп, будучи мальчиком, был предложен в пищу богам. Съеденное Деметрой плечо Пелопа, согласно Пиндару восстановила мойра Клото, прядущая нить жизни, которая вставила на его место слоновую кость.

**** Канопы – ритуальные сосуды, чаще всего, алебастровые, куда закатывались органы из тела, подлежащего мумификации.

Константин Латыфич, 2015

Сертификат Поэзия.ру: серия 1376 № 109600 от 13.01.2015

0 | 0 | 1860 | 01.11.2024. 02:08:38

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []