Памяти Игоря Чурдалёва. Персональный сайт поэта

Два года назад, 26 мая, ушел из жизни Игорь Чурдалёв.  Он был личностью, напоминавшей по силе дарования титанов Возрождения: замечательный поэт,  знаток и тонкий ценитель искусства, культуры, талантливый тележурналист, блестящий мыслитель, ритор. Слушать его можно было часами, он легко держал целые залы своим обаянием, неординарностью, мощью. 

В прошлом году  заботами жены поэта, Аллы Чурдалёвой, появилась именная страница Игоря в «Википедии», а в Нижнем Новгороде вышла  самая полная книга его стихов «Полет вороны над Окой».

А не так давно благодаря дочери поэта Галине заработал его именной сайт, где собраны его стихи,  их аудиозаписи  (авторское чтение), а также его публицистические эссе, удивительно острые и яркие. Там же, на сайте, можно скачать электронный вариант книги «Полёт вороны над Окой». 

Вот ссылка на сайт: https://www.churdalev.com/

По-хорошему завидую тем, кому ещё только предстоит соприкоснуться с творчеством Игоря Чурдалёва. И шлю привет всем, кто его знает, любит и помнит.

 

Субмарина

 

Подводный крейсер выполнит приказ,
хотя, страны, его пославшей, нет.
Она уже сгорела, стала пеплом,
и некуда вернуться морякам,
и не к кому –
их близкие погибли.

Но жуткая гигантская сигара
беззвучно продвигается во тьме,
на глубине такой, что стонет корпус
под гнётом непомерного давленья.
В отсеках разговаривать нельзя –
и не о чем.
Отмщенье и присяга
в безмолвии царят на корабле,
прокладывая курс.

И наконец
чудовищный ковчег наоборот,
несущий гибель чистым и нечистым,
дает подводный старт своим драконам.
Шестнадцать грузных туш из-под воды
вскипающей, взмывают в клочьях пара –
и каждая несет ещё шестнадцать
зарядов, рассыпаемых над целью,
как адский дождь над проклятым Содомом.
А там и беспилотные торпеды
назначенных достигнут рубежей.
И «Мертвая рука» рванет на дне,
раскалывая днище океана...

Все стихнет через пару-тройку дней.
Последняя, быть может, субмарина
всплывет под небом ядерной зимы
в чудесном новом мире.
В нем не будет
ни подлости, ни алчности, ни злобы,
ни зависти, ни глупости, ни лжи.
Мечта сбылась.
Безумный капитан
команде выдаст все запасы спирта
и красного вина.

Ракетоносец
уже без цели, смысла и приказа
направится к родимым берегам,
куда ещё живыми доплывут
подводники, увидевшие рай.

2019

 

Голуби

 

Уничтожьте все,
для чего нужно лгать, убивать, красть,
и рваните в грядущее, радостны и ретивы.

Я такой же сторонник реформ, как Экклезиаст.
И настолько же верю в благие перспективы.

Мне и здесь хорошо.
Люблю этот миг – и мир,
отражаемый им, как свет жемчужной сережкой.
Этот вкрадчивый снег, медленный, осторожный.
и любой из дней Господних мне равно мил.

Старики не ставят на завтрашнее зеро,
если есть сегодня – у тех, кому повезло.
Завтра будет крутить рулетку всё то же зло.

Так полюбим теперь же
что не проиграть, не выиграть,
что вне предвкушений, зыбких надежд и выгод -
землю, женщин, детей, деревья, траву, зверьё.

Дрогнут нищие голуби, жмутся к стеклу окошек.
Я приладил кормушку и насыпаю крошек.
Хоть они и засранцы, но выжить хотят сейчас.
Это про голубей. А, может быть, и про нас.

Мы бы тоже хотели на крыльях лететь от бедствий.
Только некуда –
небо нынче на всех одно.
Прежде можно было себя обозначить бегством.
А теперь отвернись – и молча смотри в окно.
Говори с голубями.
Кругами их носят ветры
над помойками отчих лабазов и кабаков.
Им не нужно ни будущего, ни мечты, ни веры.
Но – снизойди к ним.
Может, и сам таков.

2019

 

К войне

 

Мы жили без большой войны?
Не факт.
Она ползла, гибридная и кибер-
Война была когда-то как инфаркт,
теперь она как застарелый триппер.
Всё катится, по-разному кроша
людей –
но так и так в суглинках спать им.
Кому досталась пуля «калаша»,
кому цирроз.
А кто-то просто спятил.

Кто дух, пиндос, москаль, хохол и жид,
ведет разборки мир, гнилой и шаткий.
И надо как-то в ненависти жить,
уча детей, как выхлопом, дышать ей.
В её полях –
ни фронта, ни побед,
а только смерть, предательство, угроза.
И злую ложь швыряет в топку бес,
гоня к обрыву тушу паровоза.
 
А ты – смотри.
Запоминай. Молчи,
вскрывая смысл,
как землю лемех плуга,
пока в продажных шоу трепачи
пытаются переорать друг друга.
Пускай вопят и бредят в кураже,
когда их зритель, заперевшись дома,
изжогу гасит пивом - и уже
как избавленья ждёт Армагеддона.
Настанет время,
позже, не сейчас –
он вспрянет и отправится в дорогу
к тем, кто его учили не прощать.
И, в общем, научили понемногу.

2017

 

Анаша

 

В насквозь проштемпелеванной дали
подшитой к делу, лишь ее открыли,
два года приснопамятных прошли,
в глухом стройбате, где тайком курили
продукт из криминальной конопли.

Дымок был жирноват, как от мангала
и синью все подергивал окрест.
По всей стране плыла фата-моргана,
один генштаб был беспросветно трезв.
Он клал на нас –
жестянку транспортира.
Ведь не его пинали дембеля
на желтом льду щелястого сортира,
за то, что жизнь – жестянка, падла, бля!

Спасибо –
хоть и щурился спесиво,
да не оставил азиатский бог.
Садилось солнце на хребты массива,
как старый караванщик меж горбов.
И был пожар.
И все казармы мира
пылали ярче, чем в ночи стога.
Была затяжка и глоток чифира.
Цвели дрова – и был закон – тайга!

Был долгий пир годов.
Пускай нечасто,
был зван и я – любимым, молодым.
Пил водку горя и шипучку счастья.

Но вот дополз и до генштаба дым.

Восток как бы дремал себе в затишье,
покоясь в упомянутых горбах.
Но прибывали младшие братишки
оттуда в оцинкованных гробах.
И ты, мамаша пьяная, Россия,
с погубленным сынишкой на руках
от слез своих трезвея, голосила.

Один генштаб ловил свой тихий кайф.
Музыка полковая даром тщилась,
зазря гремел оркестр магнитных мин.
Торчал генсек. Политбюро тащилось.
Балдел госплан. И улетал совмин.
Паленым мясом пахнет южный ветер.
Зависшая над пропастью во лжи,
скажи страна, кто спросит? кто ответит?
Очнись, страна обкуренных! Скажи –
где твой пророк?

…в чаду по ресторанам
роняет пену запоздалых фраз –
погонщик строк, идущих караваном
через пустыню пересохших глаз.

 

 

Русский модерн

В особняке темнота обретает форму
бреда - и смуты, гибельной и разгульной.
Выстрелом выбив каменный глаз грифону,
пьяный матрос по душам говорит с гаргульей.

Плачет повстанец — и как бы кивает демон.
«Что, страховидная, тоже ты контра, что ли?
Ишь, как тебя мировой капитал уделал.
Но не замай, и тебе теперь вдоволь воли».

Время к суконному переходить веселью -
на драпировочных бархатах, плюшах, фетрах,
там, где братва разберётся сейчас с мамзелью,
так же по-братски, как с тем, что найдёт в буфетах.

Душный декор отражается в липких лужах
водки, мочи и залившей паркеты крови.
И разминает освобождённый ужас
ржавые крылья на псевдоготичной кровле.

2010

 

Никто

 

В родной стране я вздумал жить как дома
(хотя могли и вытурить взашей),
никем не призван, кроме военкома,
никем не признан, кроме корешей.

Но отличить меня им было нечем,
они никто - и сам я был никем,
однажды только грамотой отмечен –
за меткую стрельбу из АКМ.

А выше жили некто – с именами,
друг дружку награждая орденами,
кого-то каждый раз благодаря,
за всё, что их поставило над нами.

Но это было нам до фонаря,
живущим безымянной массой, гущей,
и крепко запивавшим хлеб насущный,
поскольку легче жить навеселе
в краях, где каждый клоп нефтесосущий
себя считает кем-то на земле.

Никто не спросит, чем достаток нажит,
Никто смолчит, Никто ему не скажет:
- Ты, братец, вор! – на то и воровство.

Когда его лабаз подломят воры,
он сам посмотрит вниз, ища опоры.
А там глядишь – и нету никого.
Никак его судьбой не озабочен
немой Никто, безмолвный люд обочин,
не знающий названья своего.

... а мимо – что ни праздник, что ни дата,
мигалками мелькая, кавалькада,
летит, не тормозя на вираже,
к могиле Неизвестного Солдата,
которому без разницы уже.

 

 

Марлен

 

Ремарковский последыш, нелюдим,
под скверный кальвадос о чем-то грезит,
один в кафе - в той степени один,
что если он уйдёт, кафе исчезнет.

Душа однажды сбрасывает вес,
точней из брутто переходит в нетто.
А вещи, остающиеся здесь,
ещё живут в попытках значить нечто.

Так мнит скамья, что будет на века
седалищами жаркими согрета,
и дым, всходя к виньеткам потолка,
не верит, что погасла сигарета.

И вся эпоха, словно тот же дым,
витает в обольщениях нескромных,
что в ней никто отныне не один -
все поголовно в штурмовых колоннах.

А этот пьёт, шепча под шум дождя,
в стакан, который кажется бездонным:
«один-один», упрямо счёт ведя,
себя не признавая побеждённым.

Ничья за ним – он канет в никуда,
не поклонясь ни символам, ни плахам.
И за его спиною города
становятся ничем - золою, прахом.

Кренится небо, осеняя тлен.
И выпевает дождь разноголосо
десяток тактов из «Лили Марлен».
И помнят капли привкус кальвадоса.

2011

 

Cancer

 

Пределы самомненья ограничь -
песчинка ты, другой песчинки слепок,
вмонтирован в огромный организм
из триллионов столь же малых клеток.

Они — среда. Бульон или рассол.
Они - статисты непомерной сцены.
Таким не объясняет режиссер
ни фабулы, ни замысла, ни цели.

Они вершат вслепую жизни круг,
и суть его для них — святая тайна,
которой покрывает демиург
конечный смысл их сосуществованья,
их мир, где каждый заточён в себе -
и каждый дань неведомому платит,
покуда клетка, прочих послабей,
от собственной ничтожности не спятит.

Она теперь лишь внутрь себя глядит -
в напрасных спорах не ломает копий,
а тихо начинает городить
ряды своих, лишенных смысла копий.
Они плодятся тупо, словно скот
и каждая — безверия осколок.

Такими их и видит в микроскоп
надмирный, но беспомощный онколог.

2013