Валентин Литвинов

Ондра Лысогорский. Утешение для поэта

Бесчинство ветра обломало

Вишнёво-яблоневый сад?

Снегами всё позаметало?

И юность не вернешь назад?

Умрешь ли? Будут разливаться

Весною ранней ручейки.

И в поднебесье будут рваться

Твои стихи.

Potiêcha dla poeta

Bušovanie vitrôv obłamało

Slivovo-jabłyčny sady?

Tôlizno sniêhu vpało?

Nikoli vže ne budeš mołody?

Budut znov rêki vylivati

Pud mokrym nebom navesniê.

Ne bude tebe? Ale budut spivati

tvojiê pisniê.

Кусочек солнца

Я для сестрёнки своей - Дарису -
Солнца кусочек в кармане несу.

Чтоб не боялась она темноты.
Чтобы была с темнотою на ты.

Будет он словно саранка цвести
В маленькой, нежной девчачьей горсти.

В этом волшебном кусочке стекла
Солнечных зайчиков куча мала.

Ондра Лысогорский. Лето

Скалистый берег, поросший лапчаткой,

Отражается в пенящейся Остравице.

Созревает лето. Сквозь ветви падает

Обеденное солнце в высокую траву.

По твоему лицу блуждает сеть теней,

А над ним небо цвета горечавки.

В пенном шуме волн моя рука,

Словно забывшись, гладит твои светлые волосы.

Кажется, я ласкаю в летнюю жару

Персик на солнце под Везувием.

Зажмурив глаза, слышу полуденное море.

И крик чаек над заливом Неаполя.

Чайки кричат и в бескидских краях,

Над белопенным шумом Остравицы.

Над тишиною сажелок*, слегка отороченных

Берёзами, меж которыми гуляет ветер.

Чайки кричат, а я счастливый в Бескидах,

Хоть тоскуют здесь хатки по-над шахтами.

Ты отозвалась. Я слышу говор предков,

Мягкий, как шепот полуденного моря.

Перевод с ляшского

Liêto

Skalisty bereh, porosły jolinoju,

odbivajesie v piênistuj Ostravici.

Dospivaje liêto. Čerez hôle padaje

Obiêdnie soncie v vysoku travu.

Po tvojôm łobi błudit siêť tiniôv,

a nad jim nebo koloru gencijany.

U piênnum šumi fal moja ruka,

niby zabyvšyś, hładit tvojiê jasny kosy.

Zdajetsie, ja łaskaju v liêtniuj žarê

broskvini v sonci pud Vezuvijom.

Zapluščyvšy očy, čuju puvdenne more.

I kryk mevuv nad zatokoju Neapolu.

Mevy kryčat i v beskidśkuj storoniê,

nad biêłopiênnym šumom Ostravici,

nad tišynoju sažałok, lohko obkidanych

berozami, z kotorymi hulaje viêtior.

Mevy kryčat. A ja ščaslivy u Beskidach,

choč nudiatsie tut joły po-nad šachtami.

Ty odozvałaś. Ja čuju movu prodkuv,

Mjahku jak šeptanie puvdennoho mora.

* Сажелка — искусственный водоём, яма, небольшой пруд, расширенный углублённый родник в низменной части берега реки.

Виноградная улитка

Однажды, поджав изумрудные рожки,

Улитка спешила по лунной дорожке.

Закрученный домик неся на спине,

Свой путь направляла к далекой луне.

Почти доползла, но - какая досада! -

Повисла луна за пределами сада.

Заманчив луны золотой виноград.

Но столько на лунной дорожке преград…

Под куполом звенящей тишины

Не чувствуешь дыхания войны.

Лишь иногда оса или пчела

Взлетает, словно наш БПЛА.

То вдруг луна среди ажурных крон

Повиснет, будто иноземный дрон.

А Млечный путь за давностию лет

Растает, как инверсионный след.

Главное

Морда шарпея похожа на мятый имбирь,

Что удивленно глядит на меня и зевает:

Мол, и чего только в жизни собачьей бывает…

Вот, например, нас с тобою сослали в Сибирь.

Здесь иногда прилетит красногрудый снегирь,

Сядет не ветку и яблочки жадно глотает.

А в замороженной дичке ледок волгло тает.

И под забором в снегу зеленеет купырь.

Морда шарпея уткнулась в колено мое.

И размышляет о чем-то заведомо важном,

Вынюхав главное носом приплюснуто влажным:

Главное - это семья и родное жилье.

Разрозненные мысли о принципах

Пассажиры цвели и смеялись,

Возвращаясь из плена домой.

Но забыли про принцип немой:

«Сбей своих, чтоб чужие боялись».

Светлячок

В моем футляре от очков

Гостиница для светлячков

Открыта до утра.

А поутру, а поутру

Я соберу всю детвору

Из нашего двора.

И покажу им свой футляр -

Великолепный экземпляр -

В нем тлеет светлячок.

Такого нет ни у кого -

Живет в футляре волшебство

И счастья маячок.

Рождественской ночью

Рождественской ночью в хлеву

Вольготно корове и льву.

Им противоречья чужды.

Задумчивый хищник, и тот,

Сухую травинку грызет,

Внимая моленью звезды.

И, не выпуская из рук цевья,

В окопе лежат сыновья.

Спайк Миллиган. Остралия

Остралия - Остра ли я

Мы грезим о тебе

Остралия - Остра ли я

В игре и при ходьбе.

Мы о тибе всё утро

Мечтаем, и не прочь

Провспоминать тебя одну

Весь вечер и всю ночь.

Остралия - Остра ли я

Любима ты с лихвой

Печенкой, сердцем, почками

И прочей требухой.

Orstralia

Orstralia – Orstralia
We think of you each day
Orstralia – Orstralia
At work or at play.
We think of yew in the morning
And in the evening too
We even wake up at mid-night
So that we can think of you.
Orstralia – Orstralia
We love you from the heart
The kidney, the Liver and the giblets,
And every other part.

Райнер Мария Рильке. Сомневаясь

Нет, не доходят до меня

Ожесточенных наций ссоры.

Несправедливы их укоры,

Претит их шумная возня.

Мне мил Гораций. Я - иной,

Стремлюсь к добру не без причины,

Ведь «золотая середина» -

Наиважнейший принцип мой.

R. M. Rilke. In Dubiis

Es dringt kein Laut bis her zu mir

von der Nationen wildem Streite,

ich stehe ja auf keiner Seite;

denn Recht ist weder dort noch hier.

Und weil ich nie Horaz vergaß,

bleib gut ich aller Welt und halte

mich unverbrüchlich an die alte

aurea mediocritas.

Своё болото

Любой кулик свое болото хвалит,

Свой клюквенно-морошечный не рай,

Где камчадал кету и нерку вялит,

И сер у неба синего закрай.

Где мхи одолевают расстоянья

И воздух упоительно колюч.

Где выживают только россияне,

Где и медведь отчаянно дремуч.

Свое болото, не в пример чужому,

Родней и ближе дальнего ручья.

И нет тебе единственной излому,

Таинственная Родина моя!

Лягушка-путешественница

Лягушка-квакушка, когда ей взгрустнётся,

Мечтала покинуть родное болотце.

И вот, заприметив на небе комету,

Она поскакала по белому свету.

И так разогнавшись, как слон по бульвару,

Допрыгала даже до Килиманджаро.

Когда же ее , наконец-то, поймали

В болотистой тундре на южном Ямале,

Она заявила, слукавив немножко:

Нет, я не лягушка, а рыжая кошка!

Ведь я не могу обитать, где придётся.

Домой меня тянет - в родное болотце!

Райнер Мария Рильке. Ночная картинка

У театральной рампы

Сгущается тишина.

Глядят дуговые лампы

На крыши дрожек. Видна

В дрожащих огнях дорожка

С цепочкой чужих следов.

И окна мансард немножко

Похожи на очи вдов.

Nachtbild

Auch auf der Theaterrampe

wird es stille nach und nach. —

Eine eitle Bogenlampe

schaut sich in ein Droschkendach.

Auf dem leeren Gangsteig zucken

Lichter. — Sehn nicht dort am Haus

helle Dachmansardenlucken

wie verweinte Augen aus?

Райнер Мария Рильке. Вигилии

Поля желтеющие спят,

Лишь я, как часовой;

И словно в гавани, закат

Спускает парус свой.

Как сладостна Вигилия!

Ночь бродит налегке;

И месяц белой лилией

Цветет в ее руке

Die falben Felder schlafen schon,

mein Herz nur wacht allein;

der Abend refft im Hafen schon

sein rotes Segel ein.

Traumselige Vigilie!

Jetzt wallt die Nacht durchs Land;

der Mond, die weiße Lilie,

blüht auf in ihrer Hand.

* - Вигилия - католическое богослужение, проходящее от заката до рассвета и требующее от всех его участников бодрствования. Соответствует православному Всенощному бдению

Райнер Мария Рильке. Забытьё

Рыбак седеющий, плечистый

Ведет к причалу ялик свой.

Обняв песок чуть серебристый,

Я нежный слушаю прибой.

Не знаю слаще колыбельной,

Чем та мелодия морей -

Сразит печалью неподдельной

И сон придет к душе моей.

Vergessen

Ein alter Fischer braun und sehnig,

bringt schon sein kleines Boot zu Ruh,

im weißen Silbersande lehn ich

und hör dem Sang der Wellen zu.

Kenn keine süss’re Schlummerweise,

als milde Meeresmelodein; -

da schläft zuerst der Kummer leise

und dann – die ganze Seele ein.

S7

Мы из Москвы летели. Рейс «Эс сэвэн»

Вез двести пассажиров на восток.

Из них с десяток были с костылями,

Один бедняга вовсе без руки.

А воздух был пронизан духом Avon

И примесью шанельною чуток.

А бутерброды с маслом и салями

Сопровождали кофе и сырки.

Свободу Райнеру Рильке

Навеяно Пражским триптихом Александра Шведова

"Свободу Анджеле Дэвис!"

Когда-то кричали толпы

Газетно и многотиражно.

"С её неземной прической

Не сладят ни копы, ни шпильки!"

На помощь бесстрашной деве с

Портрета любой пришёл бы.

А мы прокричим бесстрашно,

Затягиваясь папироской:

"Свободу Райнеру Рильке!"

Райнер Мария Рильке. В капелле святого Вацлава

Украшают стены зала,

Расточительно цветисты,

Кварца горного кристаллы,

Дым топазов, аметисты.

Пляшет свет чудесным птахом

В волнах воздуха густого

Над покоящимся прахом

В раке Вацлава святого.

От светильников до свода

Купол полон ярких бликов;

И пенсне сверкает чьё-то

Возле желтых сердоликов.

Вариант второй строфы родился после осознания того, что у Рильке св. Вацлав назван все-таки по-немецки: Wenzel. А ведь по-русски этот святой зовётся Вячеславом:

Танец света мнится чудом

В том пространстве, где по праву

В реликварии под спудом

Прах святого Вячеслава.

Alle Wände in der Halle

voll des Prachtgesteins; wer wüßte

sie zu nennen: Bergkristalle,

Rauchtopase, Amethyste.

Zauberhell wie ein Mirakel

glänzt der Raum im Lichtgetänzel,

unterm goldnen Tabernakel

ruht der Staub des heiligen Wenzel.

Ganz von Leuchten bis zum Scheitel

ist die Kuppel voll, die hohle;

und der Goldglast sieht sich eitel

in die gelben Karneole.

Ян Бжехва. Небо и пекло

"Обещал ты мне посмертную награду," -

Озабоченно душа моя сказала:

"А я чую, что достанусь в лапы аду,

Хоть желала бы я райского финала.

Удовольствий жажда нас с тобой сгубила,

Только к телу мать-природа милосердна -

Его ждёт всего лишь темная могила.

Я же выживу, затем что я бессмертна.

Смерть подходит, только глянь, и всё готово.

Чем тонуть в бреду горячечном, дубина,

На помин души заблудшей молви слово,

Что изменит мою вечную судьбину".

За меня смерть отвечала бегло:

"Есть решенье министерства, всё в законе.

А из Польши есть дорога только в пекло.

Небо, знаете ли, в долларовой зоне."

Jan Brzechwa. Niebo i piekło

Dusza moja zatroskana do mnie rzekła:

"Obiecałeś mi pośmiertnie ciszę nieba,

A ja czuję, że dostanę się do piekła,

Choć mi właśnie odpoczynku tak potrzeba.

Żądzą uciech zaszkodziłeś mnie i sobie,

Ostatecznie - ciało jeden w życiu cel ma,

Ale ono się rozsypie w ciemnym grobie,

A ja przetrwam, bo ja jestem nieśmiertelna.

Śmierć się zbliża, tylko patrzeć, jak tu stanie,

Pomyśl, zrób coś, zamiast głupstwa pleść w malignie,

Zanim umrzesz - na wieczyste pożegnanie

Powiedz słowo, bo mój los się wnet rozstrzygnie."

Rzekła za mnie śmierć uspołeczniona:

"Jest decyzja ministerstwa, próżne słowa,

Z Polski droga jest do piekła wyznaczona,

Nie do nieba, bo to strefa dolarowa."

Сэмюэл Тэйлор Кольридж. Песня Глицинии

Я созерцала в облаках

Столб солнечного света:

Парил в нем смело чудный птах,

Меня пленило это!

Взмывал и падал он свечой,

В луче, что прям и мглист;

Клюв - золотой, взгляд - колдовской,

А сам, как аметист!

И так он пел: "Прощай! Прощай!

Мечтою не прельщай.

Цветок не превратить в бутон:

Удел росинок предрешён.

Май ветрогон,

Нас манит он

За небосклон!

За неба склон!"

Samuel Taylor Coleridge

Glycine's song

A sunny shaft did I behold,

From sky to earth it slanted:

And poised therein a bird so bold

Sweet bird, thou wert enchanted!

He sank, he rose, he twinkled, he troll'd

Within that shaft of sunny mist;

His eyes of fire, his beak of gold,

All else of amethyst!

And thus he sang: 'Adieu! adieu!

Love's dreams prove seldom true.

The blossoms, they make no delay:

The sparking dew-drops will not stay.

Sweet month of May,

We must away;

Far, far away!

To-day! to-day!'

Ян Бжехва. Морковка

Хоть вспоминать о том неловко,

Росла на дереве морковка.

И так как высоко росла -

Она заносчивой была.

Капусту прозвала "капухой",

А брюкву - дурой толстобрюхой.

И так высмеивала репу,

Что говорить о том нелепо.

Томат звала наростом алым,

Салат - зелёненьким нахалом,

Картошку - вылупленным глазом,

Укропчик - сорняком чумазым.

Морковь любила похвалиться:

"Заткну за пояс даже птицу

И, если только захочу,

Я к небу синему взлечу!

Я лучший овощ на планете

Мой вкус - всех вкусов идеал!"

Вот потому не любят дети

Морковку...

И воображал.

Dawno temu, choć nikt o tym nie wie,
Marchewka rosła na drzewie,
A że tak wysoko rosła -
Była okropnie wyniosła.

O kapuście mówiła "kapucha",
Z brukwi się wyśmiewała, że jest tłustobrzucha,
A jak się wyrażała o rzepie,
Nawet nie wspominać lepiej.

Pomidor nazywała czerwoną naroślą,
Sałatę - jarzyną oślą,
Ziemniak - ślepiem wyłupiastym,
A koper, po prostu, chwastem.

"Ja - mówiła marchewka - ja to jestem taka,
Że jeśli tylko zechcę, zakasuję ptaka,
Rosnę w górze, na drzewie, lecz jak będzie trzeba,
Pofrunę nawet do nieba!

Ja jestem nadzwyczajna, w smaku niebywała,
Jam owoc nad owoce, ze mną nie przelewki!"
Tak mówiła marchewka - głupia samochwała.
Dlatego właśnie dzieci nie lubią marchewki.

Дондок Улзытуев. Ужель счастливой юности деньки

Ужель счастливой юности деньки

Умчались по Арбатским площадям?

Прихваченная изморозью жизни

Пожухла легкомысленность души?

Сердечность взгляда, нрава широта

Скукожились от зрелости ума?

Стихов моих стремительный напор

Сник от подавленности духа моего?

Тот ручеёк, журчавший изнутри

Оледеневшим омутом застыл?

Трав аромат и розовеющих цветов

Осокой обернулся ли густой?

Болотом ржавым распростёрся ли уже

Беспечный изумрудный бережок?

Пичуги, воспевающие жизнь,

Попрыгали лягушками в грязи?

Нет, нет!

Неважно то, что я уже старик,

Но не пропал ритм слова моего,

Начну я утреннюю песнь свою

Намного лучше и ещё бодрей.

Нет, не удастся в рифмы мне облечь

Никчемные и лживые слова,

Не разменяю искренность души

На жадные мыслишки подлеца.

Подальше в жаворонковой степи

Песнь горловую стану распевать,

Свой материнский ласковый язык

Старательно к вершинам возводя.

Степенно излагая мысли вслух,

С луной о солнце жизни говоря.

Необозримость родины моей,

Всей данною мне силой восхвалю.

В глубинных дуновеньях бытия

Невиданную силу обрету.

Найду премудрость сутры золотой

В сокровищнице рода моего.

И вскоре одиночества силки

Изрежу, искромсаю на куски.

И стану я для множества людей

Их песнопевцем, выразителем идей.

Струной натянутой звенит в душе моей

Сияющее счастье юных дней.

Степного солнца золотой костёр

С небес лазоревых свой яркий луч простёр.

Произнесённых мною верных слов

Пока лишь горсть - по пальцам перечесть.

Росток былинной песни вновь и вновь

Пытается проклюнуться во мне!

Айдар наһанайм арюун жаргал
Арбадай талмайгаар үнгэршоо гү?
Ажабайдалай шэрүүн хюрууда
Аляа сэдьхэлни хагдаршоо гү?

Уян налархай абари замни
Ухаансар боложо уйтаршоо гү?
Урагшаа тэгүүлһэн уран шүлэгни
Урмаа таһаран хүйтэршоо гү?

Сэлюун сагаан сэдьхэлэйм горхон
Сээл боложо тогтошоо гү?

Сэнгүү ягаан сэсэг намаань
Ожорһон боложо хубилшоо гү?
Нарата ногоон намжаа эрьень

Намаг болоод намхайшоо гү?
Нарьян байһан наһанайм шубууд
Баханууд болоод шунгашоо гү?

Үгы, үгы!

Үбгэрөөшье бол,

Үгым сохидол тэрэл зандаа.

Үглөө мүнөө һэргэн бодоод,
Үшөөл һайхаар дуулахаб тандаа.

Хооһон хубхай худал үгэ

Холбожо хэзээш хэлэхэгүйлби.

Хомхой хобдог хорон һаналаар
Хонгор сэдьхэлээ һэлгэхэгүйлби.
Жэргэмэлтэ талын дунда

Жээрэг-хөөмэйн дуу дуулан,
Жэнхэни буряад уран хэлэеэ
Жэлһээ жэлдэ гүнзэгырүүлэн,
Наһан тухай, наран тухай,

Намдуу ааляар удхалхалби.

Намда үгтэһэн шадал соогоо
Намжаа нютагаа магтахалби.
Ажабайдалай амисхаал coohoo
Асари хүсэ абажа ерэхэб,

Арадай түүхын абдар coohoo

Алтан тобшынь тайлан сэлихэб.

Одоо тиихэдэ гансаардалгын

Орёо урьха отолон хаяхаб.

Олон түмэн арад зоной

Омог дууша хүбүүн болохоб.

Айдар наһанайм арюун жаргал
Амин голойм хүбшэргэйдэ.

Аян замайм алтан наран

Аглаг номин огторгойдо.

Үгэлэн хэлэһэн үнэн үгэм

ҮНӨӨ дээрээ хэды еды.

Үльгэр дуунайм үнсэг үзүүр

Үшөөл үды, үшөөл үды!

1 декабря 2021

Журавлик

В заоблачной дали растаял твой журавлик,

Презрев законы всех механик и гидравлик.

Он был один из тех, что проплывали мимо,

Когда в седом аду пылала Хиросима.

И уцелели вновь в кострище Нагасаки,

Когда их жгли и жгли святые вурдалаки.

Цутому Ямагути (16 марта 1916 — 4 января 2010) — японец, один из немногих людей, переживших обе атомные бомбардировки японских городов Хиросима и Нагасаки.

Работал на судостроительном заводе, 6 августа 1945 года он находился в командировке в Хиросиме, оказавшись в трёх километрах от эпицентра ядерного взрыва, получил сильнейшие ожоги.

Ямагути Цутому в панике с другими людьми поехал на поезде домой в Нагасаки, но американцы нанесли и туда ядерный удар.

Он являлся единственным человеком, чьё нахождение в Хиросиме и Нагасаки во время бомбардировок официально признано.

Ян Бжехва. Приближение лета

Уже приходит лето,

Что скажешь ты на это?

Скривился крот понуро:

"Приедет видно фурой".

Ёж съёжился некстати:

"Скорей, на самокате".

Уж прошипел: "Не верю.

Летит на монгольфьере".

Дрозд свистнул: "К нам с енотом

Прибудет самолётом".

"Нет," - вставила сорока -

"За ним слежу я строго,

И в позапрошлом мае

Мы встретились в трамвае".

"Ложь! Мы к тому привыкли,

Что мчит на мотоцикле!"

"А я скажу, доныне

Являлось на машине".

"Всё ложь! Везут в карете!"
"Оставьте бредни эти,

У нас другие сводки -

Оно плывет на лодке".

А лето шло пешочком

По пашням и лесочкам.

Его луга с кустами

Приветствуют цветами.

Przyjście lata

I cóż powiecie na to,

Że już się zbliża lato?

Kret skrzywił się ponuro:

„Przyjedzie pewnie furą”.

Jeż się najeżył srodze:

„Raczej na hulajnodze”.

Wąż syknął: „Ja nie wierzę.

Przyjedzie na rowerze”.

Kos gwizdnął: „Wiem coś o tym.

Przyleci samolotem”.

„Skąd znowu - rzekła sroka -

Nie spuszczam z niego oka

I w zeszłym roku, w maju,

Widziałam je w tramwaju”.

„Nieprawda! Lato zwykle

Przyjeżdża motocyklem!”

„A ja wam to dowiodę,

Że właśnie samochodem”.

„Nieprawda, bo w karecie!”

„W karecie? Cóż pan plecie?

Oświadczyć mogę krótko,

Przypłynie własną łódką”.

A lato przyszło pieszo -

Już łąki nim się cieszą

I stoją całe w kwiatach

Na powitanie lata.

Хождение за три леса

Изюм из жимолости сизой

И голубицы островки

Вдоль горной тянутся реки,

Пропахшей мятой и мелиссой.

Сосёнки к небосводу взмыли

По-над тропою вширь и вдлинь,

Куда свой цепкий взгляд ни кинь,

Торчат бодылья чернобыля.

А мы спешим с тобой прижаться

К подножью следующей горы

Пока не увлекла прохладца,

Не одолели комары.

И после сладостной ночёвки

Под звездным пологом, пройдём

По буреломной раскорчёвке

За долгожданный окоём.

Ян Бжехва. Первые звёзды

Сумрак падает на плечи

Тонким кашемиром.

Чуть влажнеет летний вечер,

Пахнущий аиром.

Ангелочки рощам юным

Заплетают косы.

Ходят по дорожкам лунным

Святы все и босы.

Это, словно в первом танце,

Звезды расцветают -

Бог о людях пишет стансы.

Жаль, их не читают.

Jan Brzechwa. Gwiazdy pierwsze

Usypiają ludzkie dzieje
Zmierzchem byle jakim,
Wieczór w niebie wilgotnieje
Pachnąc tatarakiem.

Aniołowie młodym gajom
Rozczesują liście,
Wszyscy święci przebierają
Różańce perliście.

A to tylko gwiazdy pierwsze
Świtają w błękitach. -
Bóg o ludziach pisze wiersze,
Których nikt nie czyta.

Роберт Геррик. Некое утешение в беде (H-141)

Пусть побеждённых тешит то, что покарала

Их всех рука лихого генерала.

Robert Herrick
141. SOME COMFORT IN CALAMITY

To conquered men, some comfort 'tis to fall
By the hand of him who is the general.

Поэт

Амарсане Улзытуеву

Поэт огромен, толстокож,

Тяжеловесен и могуч…

На сумоиста он похож,

Плечами достает до туч.

Его громоподобный рык

Разбудит мертвого коня.

Его матерый праязык

Предпочитает шоферня.

Поэт загадочен и строг,

Как иноземный атташе…

И от его волшебных строк

Порхают бабочки в душе.

Разрозненные мысли о суперконтиненте и сверхчеловеках

Переиначить Землю политики спешат

В бездарное подобие Пангеи*.

Там будет не паноптикум, но явный зоосад,

В котором расцветут паны и геи.

* Пангея (др.-греч. Πανγαῖα «всеземля», от др.-греч. πᾶν «весь», «целый», «каждый» + Γαῖα «Земля») — Суперконтинент, существовавший в позднем палеозое и раннем мезозое 335-175 млн лет назад. Объединил существовавшие в те времена материки - Гондвану, Лавруссию и Сибирь.

Зачем?

Зачем Бог дал собак слепому человеку,

Сглупившему уже на старте бытия,

Стремящему свой путь в небытие от веку,

У коего бревно в глазу мешает веку?

Ведь этому насквозь дрянному имяреку

Не требуется Врач, но грозный Судия.

И, видимо, затем понадобились псины,

Что преданней существ на свете не найти.

А вытащить тебя из жизненной трясины

Способны не слова, не боль, не витамины,

А чуткие глаза в тебя влюблённой псины,

Попавшейся случайно на пути.

Циприан Камиль Норвид. Их сила

— Войск легионы, генералов брыли,

Полиций тайных, явных рать, двуполых,

Против кого ряды свои сплотили? —

Всего лишь против мыслей невеселых!..

Kamil Cyprian Norwid. Siła ich

— Ogromne wojska, bitne generały,

Policje tajne, widne i dwupłciowe

Przeciwko komuż tak się pojednały? —

Przeciwko kilku myślom, co nie nowe!...

Трудности распознавания

О, человек!

Сквозь тернии твои,

Как распознать, что же внутри гнездится -

В душе твоей прообраз райской птицы

Или зародыши змеи?

Амелия Джозефин Бёрр. Маленький лирик

Мерцает тускло светлячок,

В траве сражаясь с темнотой,

Жаль, меркнет этот маячок,

Ведь он не может быть звездой.

Сыграть отважно роль свою

Стремится он, пока живой:

Всего себя, мол, отдаю,

Чтоб час приблизить заревой.

Minor poet

by Amelia Josefine Burr

The firefly, flickering about
In busy brightness, near and far
Lets not his little lamp go out
Because he cannot be a star.
He only seeks, the hour he lives,
Bravely his tiny part to play,
And all his being freely gives
To make a summer evening gay.

Разрозненные мысли об ускользающем смысле жизни

...А смысл ускользает все больше и больше от нас.

И равенства в поисках смысла все меньше и меньше.

Европа стремится вползти на Олимп и Парнас.

А кто не поместится там - те, увы, унтерменши...

Разрозненные мысли об обратном эффекте бабочки

Газеты писали в минувший четверг:
"Когда по утрам дефицит кофеина

Испытывать начал промышленный клерк,

Жующий тамаго в своём Фудзимино,

И солнечный проблеск для клерка померк,

Виновна в том, прежде всего, Украина."

И, впрочем, никто это не опроверг.

"Если вы живёте в Японии и заметили, что утренняя порция кофеина не даёт того эффекта, которого вы ожидали, вините в этом конфликт на Украине", - заявила обозреватель Асахи Симбун Юко Кавасаки.

Роберт Л. Стивенсон. На берегу моря

С лопаткой детской в кулаке

Копал канавки я в песке,

И в каждую со дна

Втекало море, как в бокал.

Чтоб я его не расплескал,

Текло не дополна.

Robert Louis Stevenson At the Sea-side

When I was down beside the sea

A wooden spade they gave to me

To dig the sandy shore.

My holes were empty like a cup.

In every hole the sea came up,

Till it could come no more.

Разрозненные мысли о вселенской жути

Мы все не каины, не авели.

Хотя и братья.

Но нам надежды не оставили

Её объятья.

Мы все не авели, не каины

На перепутье.

Уходим в небо нераскаянны

Вселенской жутью.

И остаются на обочине

Дороги Млечной

Иной войны чернорабочие -

Бесчеловечной.

Элинор Уайли. Весна на севере

Шла, танцуя, сотни лиг

Через терн и ивы,

И насвистывал ей Григ

Чудные мотивы.

Бархатом бездонных глаз

Антилопы вслед глядели;

Пробивали снежный наст

Маки, иммортели.

В платьице из кисеи

Шла вприпрыжку, словно пламя,

Над прожилками хвои

И арктическими мхами.

Стая птиц - её слезинки;

А печаль её, как кисть,

Красит алым снег в ложбинке

И лазоревую высь.

Primavera in the North

She has danced for leagues and leagues,

Over thorns and thistles,

Prancing to a tune of Griegg’s

Performed on willow whistles.

Antelopes behold her, dazed,

Velvet-eyed, and furry;

Polar flowers, crackle-glazed,

Snap beneath her hurry.

In a wig of copper wire,

A gown of scalloped gauzes,

She capers like a flame of fire

Over Arctic mosses.

All her tears have turned to birds,

All her thoughts of dolour

Paint the snow with scarlet words

And traceries of colour.

Алистер Кроули. Оптимист

Дай шанс Земле,

Род истребив людской!

И в вековечной мгле

Найдет природа свой

Запас зачатков рас,

Что будут лучше нас.

Aleister Crowley. Optimist

Kill off mankind,

And give the Earth a chance!

Nature might find

In her inheritance

The seedlings of a race

Less infinitely base.

Разрозненные мысли на распутье

Когда святой дурак,

Что в кирхах и костёлах

Благословляет брак

Партнеров однополых,

Он обрекает мир

На строгий суд и скорый,

На горькую судьбу

Содома и Гоморры.

Полет шмеля

Неуклюжий, воздержанный шмель

Ужас как обожал бешамель

Есть на ужин, и даже в жару

Он жужжал: «Я однажды сожру

Жижку жирную и - в Куршевель!»

Экскалибур

Есть на земле негромкое сельцо,

Которое свои берут в кольцо

И хаймерсами улочку утюжат.

Родные беспилотники летят,

Взъерошенных пугая аистят

И прочих надоедливых пичужек.

Там "божьи одуванчики" лежат

В своих подвалах, вроде медвежат,

Пригревшихся в отеческой берлоге.

И обречённо бедные молчат,

Мечтая лишь о мире для внучат.

Убьет их всех Экскалибур в итоге.

Удод

У Федота круглый год

Жил нахохленный удод.

"Для чего тебе, Федот,

Расфуфыренный удод?"

"Ты его не обижай,

Он пророчит урожай:

Если крикнет: Худо тут!

Помидорки не растут.

А воскликнет: Буду тут!

Даже палки зацветут!"

Незавершёнка

Облокотилось облако на край

Незавершенной Вавилонской башни,

Пошёл среди строителей раздрай

Сильней разноголосицы всегдашней

И затрещала башня, словно ткань,

Под непомерной тяжестью тумана,

И лопнула, как старая лохань,

Как ссохшаяся кожа барабана.

Осталась после башни только пыль

И, вечностью окутанное,

имя.

Так начинался странный миттельшпиль

С фигурами и пешками людскими.

Роберт Геррик. Себе 507

За теми вслед, что до тебя ушли

Ты, как Пастушеский Шалаш*, благоволи

Упасть, чтобы восстать для жизни снова,

С Тем, чье Свидетельство есть Библии основа.

Robert Herrick
507. Upon himself

Th'art hence removing, (like a Shepherds Tent)
And walk thou must the way that others went:
Fall thou must first, then rise to life with These,
Markt in thy Book for faithfull Witnesses.

* - Жилище мое снимается с места и уносится от меня, как шалаш пастушеский; я должен отрезать подобно ткачу жизнь мою; Он отрежет меня от основы; день и ночь я ждал, что Ты пошлёшь мне кончину. (Исайя 38-12)

Впечатление

Я не ищу глубин и откровений

В художественно-правильном мазке.

Но мысль о том, что живописец - гений

Сквозит, пожалуй, в каждом волоске

Его точеной колонковой кисти

И в каждом взмахе стильного пера,

В которых нет ни злости, ни корысти,

А только взвесь из чуда и добра.

Элинор Уайли. Несчастная Земля

Она - не рай: прогоркнет здесь

Нутро семян от безнадёги.

Тут черти думают осесть:

Драконы множатся в итоге.

Ей небо размозжило лоб;

И солнце привязало к валу;

А путь параболичен, чтоб

Она ловушек избежала.

Её вращают, как пращу,

Пространств безудержные силы;

И я ей все грехи прощу,

Целуя шрамы рощиц милых.

Elinor Wylie. Poor Earth

It is not heaven: bitter seed

Leavens its entrails with despair

It is a star where dragons breed:

Devils have a footing there.

The sky has bent it out of shape;

The sun has strapped it to his wheel;

Its course is crooked to escape

Traps and gins of stone and steel.

It balances on air, and spins

Snared by strong transparent space;

I forgive it all its sins;

I kiss the scars upon its face

Неверие

Живые, искушённые умы

Приветствуют неверие Фомы,

Стремясь засунуть грязные персты

В надежды человека и мечты,

Не веря, не боясь и не любя.

При этом обделяя лишь себя.

Червяк

Из-под лопаты выполз здоровяк -

Розовощекий дождевой червяк.

И прошептал: «Вы раньше не могли

Меня извлечь лопатой из земли?

А щас я горд и счастлив целиком

Тем, что знаком с бывалым рыбаком.»

Возвращайся

Возвращайся с победой,
Мой младший двоюродный брат,
Одолев все порывы

И посвисты лютого ветра,
Злые волны цунами

И крупный, безжалостный град,
И крутые извивы

Взбесившегося курвиметра.

Элинор Уайли. Огонь и слякоть и свет свечей

К тому ль ты стремилась:

Словно вуаль,

Небо раскрылось,

Лопнула даль.

Шла растеряв ты

Свои крыла;

Горечью правды

Рот обожгла.

Сплела в канаты

Характер свой,

И голой шла ты

Сквозь сабель строй.

Слов запоздалость,

Уз вензеля.

Всё, что порвалось,

Скроет земля.

Бремя дороги

Щебня лютей:

Плоть-недотрога

Слезла с костей.

С ветром уходят

Слезы в пески;

Душу в лохмотья

Режут клинки.

И вот, ты у цели -

Сникла, устав:

Ни-че-го доселе

Не залатав.

Сном ты объята.

Тишь и покой.

Не тесновато,

Не глубоко.

Elinor Wylie. Fire and sleet and candlelight

For this you’ve striven

Daring, to fail:

Your sky is riven

Like a tearing veil.

For this, you’ve wasted

Wings of your youth;

Divined, and tasted

Bitter springs of truth.

From sand unslakèd

Twisted strong cords,

And wandered naked

Among trysted swords.

There’s a word unspoken,

A knot untied.

Whatever is broken

The earth may hide.

The road was jagged

Over sharp stones:

Your body’s too ragged

To cover your bones.

The wind scatters

Tears upon dust;

Your soul’s in tatters

Where the spears thrust.

Your race is ended—

See, it is run:

Nothing is mended

Under the sun.

Straight as an arrow

You fall to a sleep

Not too narrow

And not too deep.

Название представляет собой краткую формулу английского представления о комфорте. Позаимствовано оно из йоркширской народной погребальной песни The Lyke Wake Dirge https://canasg.com/zlyke.html
В оригинале первые строки звучат так:
This ay neet, this ay neet, any neet and all,

Fire and fleet and candle leet, and Christ receive thy saule.
Иногда, слово fleet заменяется на sleet. Англоязычные комментаторы предполагают, что эта замена происходила потому, что в средневековых текстах легко было спутать буквы f и s. Смею предположить, что это изменение произошло по иной причине. В современном английском эта фраза звучит совершенно невразумительно, так как слово fleet имеет абсолютно иной смысл, чем первоначальное слово fleet. Если вы обратили внимание, слова из первых двух строчек погребальной песни neet, leet, fleet и звучат немного иначе в наши времена night, light, flet. Но проблема на этом не заканчивается, так как слово flet устаревшее , и не каждый англоязычный читатель сходу уловит связь между fleet и house/room, которые собственно и имелись ввиду первоначально.

Ли Бо. Трудны путешествия

Изысканных яств предо мною не счесть

И вин благороднейших множество есть.

Вручают мне меч и сановную власть.

Но что с ними делать? Иную мне страсть

Придумали боги - в сиянии дня,

Лесные дороги поманят меня

К заснеженным шапкам в предгорье Тайхан,

Где высится Сяовутай-великан.

Иль с праздными мыслями о чепухе

Усну в челноке на волнах Хуанхэ.

И пусть путешествия вправду трудны,

В последнем из них доберусь до луны.

金樽清酒斗十千，玉盘珍羞直万钱。

停杯投箸不能食，拔剑四顾心茫然。

欲渡黄河冰塞川，将登太行雪满山。

闲来垂钓碧溪上，忽复乘舟梦日边。

行路难！行路难！多歧路，今安在？

长风破浪会有时，直挂云帆济沧海。

Элинор Уайли. Бедная старая пушка

Всходило светило
С оттенком шафрана;
А пушка взбодрила
Приют Ветерана:

"Когда я услышу
Грозы грохотание,
Мой голос потише
Звучит, но гортаннее.

Когда засипит
Петушиное пение,
Мой голос звучит
И мощней, и степеннее.

Когда пересмешник
Поёт, торжествуя,
В трудах безуспешных
И горло порву я.

Elinor Wylie. The poor old cannon

Upbroke the sun
In red-gold foam;
Thus spoke the gun
At the Soldier's Home:

"Whenever I hear
Blue thunder speak
My voice sounds clear
But llittle and weak.

And when the proud
Young cockerels crow
My voice sounds loud,
But gentle and low.

When the mocking-bird
Prolongs his note
I cannot be heard
Though I split my throat."

Элинор Уайли. Ребёнок на краю тротуара

Тёк вдаль свет фар, а лунный шар

Глазел на эту реку золотую.

Сквозь дымный смог увидеть смог

Тот алый плащ мальчишки на ходу я.

Рука отца влекла мальца,

Туда, где транспорт выл сродни койоту.

Он сделал шаг в тот пыльный мрак,

Как будто в набегающую воду.

И, как во сне, поток огней

На капельки рассыпался искристо;

Его чело чуть обожгло,

И мальчик наречён был сыном риска.

Жизнь пацана предрешена:

Моряк, скиталец, звёзды вносят ясность.

Будь начеку - шепнул я смельчаку,

Одной ногой ступившему в Опасность.

The Child on the Curbstone

THE headlights raced; the moon, death-faced,

Stared down on that golden river.

I saw through the smoke the scarlet cloak

Of a boy who could not shiver.

His father's hand forced him to stand,

The traffic thundered slaughter;

One foot he thrust in the whirling dust

As it were running water.

As in a dream I saw the stream

Scatter in drops that glistened;

They flamed, they flashed, his brow they splashed,

And danger's son was christened.

The portent passed; his fate was cast,

Seafarer, desert-ranger.

Fearless I smiled on that fearless child

Dipping his foot in Danger.

Ли Бо. Дорога трудна (вольный перевод)

Не нужна мне, увы, не нужна

Золотая бутылка вина.

И нефритовой чаши не надо -

Нет, не в этом людская отрада.

И дороже всего, до сих пор,

Мне красоты заснеженных гор.

И мечтанья о пряной ухе

На крутом берегу Хуанхэ.

Как же сладостно праздношатанье

По волнам и ветрам мирозданья.

金樽清酒斗十千，玉盘珍羞直万钱。

停杯投箸不能食，拔剑四顾心茫然。

欲渡黄河冰塞川，将登太行雪满山。

闲来垂钓碧溪上，忽复乘舟梦日边。

行路难！行路难！多歧路，今安在？

长风破浪会有时，直挂云帆济沧海。

Константы Ильдефонс Галчинский. На смерть мотылька

На смерть мотылька, раздавленного грузовым автомобилем

Легковесность и скудость рефлексий -

Злую шутку сыграли они:

Буйство красок твоих безыдейно

И кончается прямолинейно -

Лишь стыдом, как просроченный вексель,

Нипришеймойинипристегни!

Niepoważny stosunek do życia
figla ci w końcu wypłatał:
nadmiar kolorów, brak idei
zawsze się kończą wstydem i
są wekslem bez pokrycia,
mój ty Niprzypiąłniprzyłatał!

Элинор Уайли. Любопытное обстоятельство

Пока моряцкий внук

И ведьмы дочь малы -

Им не испачкать рук,

Коснувшись, вдруг, смолы.

Пока внук моряка

Был с детства на плаву;

Дочь ведьмы вполглазка

Училась колдовству.

Когда он свой фрегат

В Персидский вёл залив,

Она попала в ад -

Таков судьбы извив.

Curious Circumstance

THE sailorman's child

And the girl of the witch--

They can't be defiled

By touching pitch.

The sailorman's son

Had a ship for a nursery;

The other one

Was baptised by sorcery.

Although he's shipped

To the Persian Gulf, her

Body's been dipped

In burning sulphur.

Разрозненные мысли об ином

Среди неправедных утех

Бес-полой европейской швали

Найдёшь правителя едва ли,

Что озабочен благом всех,

Лелеет принципы морали,

Не вызывает горький смех...

Европой правят внуки тех,

Кто в сорок пятом проиграли.

Оне

Готовятся к войне.

Элинор Уайли. Бархатные туфли

Давай уйдём с тобой в снега,

В покой и тишь;

Там не накроет нас пурга,

А будет лишь

Звёзд кисея струиться с крыш.

Ты будешь разодет в сукно,

А я в шелка,

Великолепней, чем руно,

И молока

Коровьего белей слегка.

Сквозь тихий город проскользнём

В безмолвный мир;

На белый пух ступить дерзнём,

На кашемир,

Что невесомей, чем эфир.

Мы в туфлях бархатных с тобой:

Куда б ни шли,

Тишь будет ниспадать росой

На белое безмолвие вдали.

В которое снега нас увлекли.

Velvet Shoes by Elinor Wylie

Let us walk in the white snow
In a soundless space;
With footsteps quiet and slow,
At a tranquil pace,
Under veils of white lace.

I shall go shod in silk,
And you in wool,
White as white cow’s milk,
More beautiful
Than the breast of a gull.

We shall walk through the still town
In a windless peace;
We shall step upon white down,
Upon silver fleece,
Upon softer than these.

We shall walk in velvet shoes:
Wherever we go
Silence will fall like dews
On white silence below.
We shall walk in the snow.

Частный случай

Мир - частный случай войны,

При котором останутся дома

Муж безутешной жены,

Брат и случайный знакомый.

Выживет черствый сосед.

И накукует кукушка

Уйму безоблачных лет

Мальчику прямо на ушко.

Разрозненные мысли об одном

Когда шуты выходят в короли,

Несладко обитателям земли.

От шутовской бессмысленной борьбы

Трещат людские кости и чубы.

А если комик выбился в паны,

Не обойтись без мировой войны.

Шел Силверстейн. Крепость

Есть волшебная крепость Сейчас.

Ты входил и гулял в ней не раз,

Но уж очень тесна,

Чуть вошёл - вот те на! -

Тут же вышел сквозь призрачный лаз.

It’s the fabulous castle of Now.
You can walk in and wander about,
But it’s so very thin,
Once you are, then you’ve been —
And soon as you’re in, you’re out.

Циприан Камиль Норвид. Счастье

Тот счастлив, кто, к сединам приурочив,

Получит орден, будучи при чине,

Но дважды счастлив, кто имеет дочек,

На что сдались бы ленточки мужчине?

И потому-то был бы лучше прочих

Орден Подвязки иль Золотой Шпоры.

И чтоб числом поболе... для декора.

Szczęście

Szczęsny, kto, będąc mężem znakomitym,
Otrzyma order o późnej siwiźnie,
Lecz szczęsny dwakroć, kto ma córki przytém,
Bo nacóż zdadzą się wstążki mężczyźnie?...
Dlatego byłby nad wszystkie zaszczytem
Order «podwiązki» lub «złotej ostrogi»[1].
Gdyby... dawano oba w liczbie mnogiéj[2].

Циприан Камиль Норвид. Две Сибири

Вы заполярны, на кромке Истории,

Где в белизне

Плачется Богу небо, и вторит:

"Зябко и мне!.."

- Все ли вернётесь? Поздно ли? Рано?

Со смертных проб...

В чью-то Сибирь труда, чистогана,

Где вольным гроб?

Или же обе эти Сибири

Двух несвобод,

Как знатный пан оборванца в мундире,

Дух оттолкнёт?

Syberje

Podbiegunowi, na dziejów odłogu,
Gdzie całe dnie
Niebo się zdaje przypominać Bogu:
«Zimno i mnie!...»

— Wrócicież kiedy? i którzy? i jacy?
Z śmiertelnych prób
W drugą Syberję pieniędzy i pracy,
Gdzie wolnym grób?

Lub pierw czy obie takowe Syberje
Niewoli dwóch
Odepchnie nogą, jak stare liberje,
Wielki pan... duch?

Циприан Камиль Норвид. Загадка

Из всех оков и пут — стальных,

Льняных, луною серебримых —

Кровью сильней орошены

Те, что незримы!..

Zagadka

Z wszelakich kajdan — czy te są
Powrozowe, złote, czy stalne —
Przesiąkłemi najbardziej krwią i łzą
Niewidzialne!...

Циприан Камиль Норвид. Заблуждение

Идолом стал нам успех - чернокнижье

Своё развернув, как ландкарту;

Даже победам античным, давнишним

С ним не сравниться по жару, азарту!

Только толпа не поймёт до могилы,

И не заметит заблудшая стая

То, что победа трезвит наши силы,

А вот успех губит нас, опьяняя!..

Omyłka

Sukces bożkiem jest dziś — on czarnoksięstwo
Swe rozwinął, jak globu kartę;
Ustąpiło mu nawet i zwycięstwo
Starożytne, wiecznie coś warte!

Aż spostrzeże ten tłum u swej mogiły,
Aż obłędna ta spostrzeże zgraja,
Że zwycięstwo wytrzeźwia ludzkie siły,
Gdy sukces — i owszem — rozpaja!...

Циприан Камиль Норвид. Истолкование этого мира

Когда все садились за праздничный стол,

Лишь мне не хватило там места.

Обычай толкует: черёд мой пришёл

Венчаться с любимой невестой!

Я тост подымал - посчастливилось вновь:

Вино поиссякло в кувшине.

(Что значит: я буду в фаворе у вдов,

И стоит подумать о сыне!)

Я за море плыл и пустил кто-то весть,

Что судно разбилось о скалы,

Тому, как всегда, объяснение есть:

Жизнь будет длинна небывало.

О, как же обманчив порой белый свет:

Когда места нет - тебя женят,

А если хоронят - добавят сто лет,

Когда забывают - ценят!

Sens świata

1
Do uczty gdy z gwarem siadano za stół,
Mnie jednemu zbrakło siedzenia -
Tłumaczy to zwyczaj, bym za złe nie wziął,
Wróżąc: iż taki traf - ożenia!

2
Więc - toast podniosłem, lecz stało się znów,
Że wlano mi ostatek wina.
(Co zwyczaj wykłada z fawor u wdów,
Lub, że możesz mieć wkrótce syna!)

3
Płynąłem za morze skąd puścił ktoś wieść,
Że się rozbił okręt w podróży -
Wiele stąd tłumaczeń, lecz spólna ich treść
Długi i błogi żywot wróży.

4
Sens z tego, że dziwnie przewrotnym jest świat:
Bo gdy nie masz miejsca, to cię żenią,
A skoro pogrzebią dodają sto lat,
A gdy zapominają - cenią!

Элинор Уайли. Фазы луны

Я слышала когда-то:

Луна, как лунь, крылата;

Плывёт во тьме лениво,

Лежит в объятьях ивы;

На запад глянешь, на восход:

Луна повсюду гнёзда вьёт.

Когда она, как нить, тонка -

Сверкнёт в листве березняка.

А если сгинет в желтой мгле -

Ищи у падуба в дупле;

Весной, когда луна полна,

Светлей воды, белей руна,

Ищи, где любит быть она -

В ветвях магнолий спит луна.

Phases of the moon

Once upon a time I heard

That the flying moon was a Phoenix bird;

Thus she sails through windy skies,

Thus in the willow’s arms she lies;
Turn to the East or turn to the West

In many trees she makes her nest.

When she’s but a pearly thread

Look among birch leaves overhead;

When she dies in yellow smoke

Look in a thunder-smitten oak;

But in May when the moon is full,

Bright as water and white as wool,

Look for her where she loves to be,

Asleep in a high magnolia tree.

Элинор Уайли. Пекинес

Тот пекинес, вздымая тьму песка,

Тоннель в Пекин копал наверняка,

Чтоб отыскать в фарфоровом плену

Драконов, обагряющих жемчужную волну.

The Pekingese

This Pekingese, that makes the sand-grains spin,

Is digging little tunnels to Pekin:

Dream him emerging in a porcelain cave

Where wounded dragons stain a pearly wave.

Элинор Уайли. Холоднокровные создания

Лишь человек, как эгоист,

В том свято убеждён

(Ход мыслей у него змеист),

Что носит только он

Всю тяжесть разума - она

На всех живых лежит;

Не пожалеет он вьюна

И жабе вслед брюзжит.

Змея ему опасный враг,

И не нырнёт он в тот

Фосфоресцирующий мрак,

Где смерть и рыбу ждёт.

Cold Blooded Creatures

Man, the egregious egoist
(In mystery the twig is bent)
Imagines, by some mental twist,
That he alone is sentient

Of the intolerable load
That on all living creatures lies,
Nor stoops to pity in the toad
The speechless sorrow of its eyes.

He asks no questions of the snake,
Nor plumbs the phosphorescent gloom
Where lidless fishes, broad awake,
Swim staring at a nightmare doom.

Циприан Камиль Норвид. Небо и земля

"Будь реалистом! Что тебя к небу всё тянет,

Вот и могила разверста вдали

Костей твоих, праха жаждет свирепо!"

- О, да! - Всюду, куда человек ни глянет,

Видит значительно больше он неба,

Чем земли.

Niebo i ziemia

„Rzeczywistym bądź! Co ci się wciąż o niebie troi,
Podczas gdy grób prądami nieustannemi
Kości twoich, prochów twych pożąda!»

— Oh! tak! — Wszelako, gdziekolwiek człowiek stoi,
O wielekroć więcej niebios ogląda,
Niżeli ziemi.

Циприан Камиль Норвид. Рецепт варшавской повести

Взяв глупой шляхты штуки три - перепили,

Шесть будет - вбрось евреев с экономом,

Смешай пером или хлыстом взбурли,

Долей воды, пока не станет томом,

Согрей, и если можешь, окрыли!..

И панну, разрумянену соромом,

Как помидор, макни в интриги гущу,

Добавь мешок рублей, взбей и приплющи!

Przepis na powieść warszawską

Weź głupiej szlachty figur trzy — przepiłuj,
Będzie sześć — dodaj żydów z ekonomem,
Zamieszaj piórem, albo batem wyłój,
I dolej wody, aż stanie się tomem —
Zagrzej to, albo, gdy masz czas, umiłuj!...
Nareszcie pannę, zrumienioną sromem,
Jak rzodkiew, zanurz — dla intrygi krótszéj
Dodaj wór rubli, zamieszaj i utrzyj!

Циприан Камиль Норвид. Нежность

Бывает нежность, как истошный крик,

И как ручьёв журчащих плеск,

И маршей траурных басы...

Как русой пряди тусклый блеск -

На ней вдовец носить привык

Серебряные часы.

Czułość

Czułość bywa, jak pełny wojen krzyk,
I jak szemrzących źródeł prąd,
I jako wtór pogrzebny...

I jak plecionka długa z włosów blond,
Na której wdowiec nosić zwykł
Zegarek srebrny.

Циприан Камиль Норвид. Здравый суд

Ой, заслужили те порицания,

Кто в своих гнёздах гадят - но зрящий,

Сколь же гнездо испоганено ранее,

Вот уж, мерзавец-то, вовсе пропащий!..

Этакий циник некомпанейский

Может нарушить порядок извечный;

Сбросить его со скалы бы Тарпейской...*

Субъект он опасный, небезупречный.

Zdrowy sąd

Oj, zasługuje na wielką naganę,
Kto kala gniazdo własne — ale taki,
Co widzi, ile gniazdo jest skalane,
To mi dopiero łotr, to ladajaki!...
Taki jest cynik lub niezrozumiały,
Porządek nawet może popsuć wieczny;
Takiego wartoby z Tarpejskiej skały
Potrącić... człek to bardzo niebezpieczny.

* - Отвесная скала в Древнем Риме, с южной стороны Капитолийского холма. С этой скалы сбрасывали осуждённых на смерть преступников, совершивших предательство, инцест, побег.

Циприан Камиль Норвид. Отеческий язык

"Будем молнией впредь, что нам гром,

Вот и топот и конское ржание,

Раньше дело! А слово? А мысли?... Потом!

Речь отцов предана поруганию" -

Так поэту кричал одержимый старик,

В щит стучал, призывал на маневры.

А поэт:

"Нет, не меч защищает язык,

А шедевры!"

Język ojczysty

«Gromem bądźmy pierw, niźli grzmotem,
Oto tętnią i rżą konie stepowe,
Górą czyny!... A słowa? A myśli?... Potem!
Wróg pokalał już i ojców mowę — »
Energumen[1] tak krzyczał do lirnika
I uderzał w tarcz, aż się wygięła.
Lirnik na to:
«Nie miecz, nie tarcz bronią języka,
Lecz — arcydzieła!»

Путь к потомкам (подражание Норвиду)

К потомкам нет пути иного
Кроме пронзительного слова!
А все уловки и лазейки,
Увы, не стоят и копейки...

Циприан Камиль Норвид. Лавр созревший

К потомкам нет пути иного,

Кроме борьбы с самим собою;

В стенах святилищ нет нам крова.

И в те, что выбрал сам, покои

За недоступными дверями,

Не проскользнёшь легко, украдкой -

Что в жизни кажется крылами,

Порой в анналах станет пяткой!

А гром бахвальств и воспеваний,

Что слышатся, как марш бравурный -

То, в тишине голосований,

Лишь стук шаров, летящих в урны.

Laur dojrzały

Nikt nie zna dróg do potomności,
Jedno po samodzielnych bojach;
Wszakże w świątyni jej nie gości
W tych, które wybrał sam, pokojach,

Ni swojemi wstępuje drzwiami,
Lecz które jemu odemknięto —
A co w życiu było skrzydłami,
Nieraz w dziejach jest ledwo piętą!

Rozwrzaskliwe czasów przechwałki,
Co, mniemałbyś, że są trąb graniem,
To padające w urnę gałki,
Gdy cisza jest głosów zbieraniem.

Циприан Камиль Норвид. Сказка

Сказка

"Ах, как славно, жить в мире, без споров и разъяснений,

Что нам шум неустанный, пустые словечки?

И формированье общественных мнений?" -

Сенник-дырявый так говорил Торбе-сечки.

А ослы, и не мысля ничуть о разоре,

Сено и сечку жевали с согласьем во взоре.

Вот и видно на этом примере наглядном,

Что и человек бы лишь выиграл... будь травоядным.

Bajka

"Najlepsza rzecz żyć w zgodzie, bez twierdzeń, bez sprzeczki,
Po cóż bo gwar ustawny dla kropki lub linii?
I urabianie ciągłe publicznej opinii ?" -
Siennik-dziurawy mówił tak do Torby-sieczki.
Tymczasem osły, najmniej nie myśląc o szkodzie,
Siano i sieczkę w cichej pożywały zgodzie,
A stąd zdaje się prawda ta być oczywistą,
Że i człowiek zyskałby... będąc legumistą.

Циприан Камиль Норвид. Статуя и обувь

Башмачник поучал ваятеля,

Который подражал Платону:

"Мышленье - бесполезное занятие,

Транжирит дни!" А тот в ответ резонно:

"О вечности я потому веду баталии,

Что под резцом секунды каменеют;

Мои скульптуры столько лет стареют,

Сколько минут живут твои сандалии."

Posąg i obuwie

Ateński szewc mówił do rzeźbiarza,
Rozprawiającego, jakby Plato:
«Myślenie nic przez się nie utwarza,
Zabija czas!» Rzeźbiarz jemu na to:

«O wieczności ja dlatego mówię,
Że pod dłótem zwieczniają się chwile;
Posąg zwykle trwa lat dwakroć tyle,
Ile godzin trwa twoje obuwie».

Циприан Камиль Норвид. Избитые истины

Когда Весною жизни ненасытно

Пьёт её соки дух поэта,

Он может говорить лишь это:

"Земля кругла и шаровидна!"

Но, станет холодно и вьюжно,

Листва слетит с ольхи и клёна.

Тогда ещё добавить нужно:

"У полюсов чуть уплощённа..."

Превыше всех очарований

Поэзии и языка, готово

Одно из высших назиданий:

Дать адекватно вещи слово!

Ogólniki

Gdy z wiosną życia duch artysta
Poi się jej tchem, jak motyle,
Wolno mu mówić tylko tyle:
«Ziemia jest krągła — jest kulista!»

Lecz, gdy późniejszych chłodów dreszcze
Drzewa wzruszą i kwiatki zlecą,
Wtedy dodawać trzeba jeszcze:
«U biegunów spłaszczona nieco...»

Ponad wszystkie wasze uroki,
Ty, poezjo, i ty, wymowo,
Jeden — wiecznie będzie wysoki:
Odpowiednie dać rzeczy słowo!

Эксперту

Вы лишены читательского дара.

И, слепо препарируя стишок,

В нем видите, как все ветеринары,

Не душу, а наличие кишок.

Элинор Уайли. Переполненный трамвай

Колюч и злющ холодный дождь,

Летит, как горсть песка.

Звонок. Народ устал и тощ;

Все виснут на руках.

Вот руки-крюки норовят

Нащупать, сжать, прильнуть.

Тот желтолицый так помят,

Что краше в гроб кладут.

Тупые взгляды бьют под дых,

Сверкают, как ножи,

Спят жены Синей Бороды -

Хоть кудри им свяжи.

Сад странных фруктов, что с высот

Небесных к нам провис;

Хоть братья - как безмолвный скот,

Глазищи прячут вниз.

Один несломлен, как стена.

Взгляд мерит высоту.

Его рука пригвождена

К дубовому кресту.

A Crowded Trolley-Car

The rain's cold grains are silver-gray
Sharp as golden sands,
A bell is clanging, people sway
Hanging by their hands.

Supple hands, or gnarled and stiff,
Snatch and catch and grope;
That face is yellow-pale, as if
The fellow swung from rope.

Dull like pebbles, sharp like knives,
Glances strike and glare,
Fingers tangle, Bluebeard's wives
Dangle by the hair.

Orchard of the strangest fruits
Hanging from the skies;
Brothers, yet insensate brutes
Who fear each other's eyes.

One man stands as free men stand,
As if his soul might be
Brave, unbroken; see his hand
Nailed to an oaken tree.

Элинор Уайли. Атавизм

Меня всегда пугал пруд Сомса: но

Не тот, где ива гнётся на ветру,

И парни ловят девушек в жару

На отмели, где охристое дно;

А тот другой, где стужа обожгла

Березы дожелта, и неба синь,

Как перламутр сияет меж осин,

И нечто следует за махами весла.

Ты говоришь, я это намечтала,

Как дочь всех тех, кто прожил эту жуть.

Глянь! Под веслом, где стебли лилий чуть

Колышутся, как ветви краснотала,

Скользит фигура, раздвигая их;

Под маской смерти в перьях щегольских.

I was always afraid of Somes's Pond:
Not the little pond, by which the willow stands,
Where laughing boys catch alewives in their hands
In brown, bright shallows; but the one beyond.
There, where the frost makes all the birches burn
Yellow as cow-lilies, and the pale sky shines
Like a polished shell between black spruce and pines,
Some strange thing tracks us, turning where we turn.

You'll say I dreamed it, being the true daughter
Of those who in old times endured this dread.
Look! Where the lily-stems are showing red
A silent paddle moves below the water,
A sliding shape has stirred them like a breath;
Tall plumes surmount a painted mask of death.

Переводчику

Переводите мысли - не слова.
Бездушная грамматика мертва...

и ещё:

Ваш перевод глубок и необъятен!
В нём море превосходных отсебятин.

и ещё один дифирамб:

Ваш перевод умён и многогранен!
Им автор не убит, но точно ранен...

ну, что ж... Можно и ещё один:

Ваш перевод значителен и тонок...
Таким он ощущается спросонок.

Кто умеет - делает, кто не умеет - учит

В чём от тебя немного толку,
О том болтаешь без умолку.

Карл Краус. Определение

Навеяно стихотворением Карла Крауса Definition

Что?

Журналисты?

Славный контингент:

Мозги наши тревожащий,

И шкуру нашу ёжащий,

Культуру же треножащий,

А кровь нашу творожащий,

Слова наши корёжащий,

И души наши гложущий,

Несчастья наши множащий,

И каждый день итожащий.

И, в довершенье ко всему,

Иноагент.

Карл Краус. Знатоки

Чего лишён ты, постоянно

Распространяешься о том:

Слепой о красках спорит рьяно,

Глухой словесностью влеком.

Блудница к святости взывает,

Хромой готов пуститься в пляс.

А рецензент всех побивает:

Владеть пером научит враз.

Die Sachverständigen

Dass du nicht merkst, woran man darbe,

verprasst man es in einem fort:

Die Blinden reden von der Farbe,

die Tauben reden von dem Wort;

die Lahmen lehren, wie man tanze,

die Huren, wie man Andacht treibt.

Kurz, Rezensenten gehn aufs Ganze

und können sagen, wie man schreibt.

Роберт Геррик. Недоброжелателю

Спросив: "Какой вам нравится поэт?"

"Скончавшийся" - услышал я в ответ.

Что ж, смерть моя вам будет не вполне

Приятна - позавидуете мне.

I ask't thee oft, what Poets thou hast read,

And lik'st the best? Still thou reply'st, The dead.

I shall, ere long, with green turfs cover'd be;

Then sure thou't like, or thou wilt envie me.

Эмили Дикинсон. 1750 The words the happy say

Счастливец говорит слова,

Но их мелодия мертва.

И только тот, кто молчалив,

Бессмертный чувствует мотив.

The words the happy say
Are paltry melody
But those the silent feel
Are beautiful —

Эмили Дикинсон. 1659 Fame is a fickle food

Слава - опасная снедь

На неустойчивом блюде,

Что подают лишь однажды

Гостю, но

Не предлагают вторично.

Крошки её оглядев

Иронично, вороны

Спешат на

Пшеничное поле.

Люди, вкусив от неё, умирают.

Fame is a fickle food

Upon a shifting plate

Whose table once a

Guest but not

The second time is set

Whose crumbs the crows inspect

And with ironic caw

Flap past it to the

Farmer’s corn

Men eat of it and die

Эмили Дикинсон. 156. Surgeons must be very careful

Хирург, давай побережней

За скальпель свой держись!

Под тонкими разрезами

Дрожит Виновник - Жизнь!

Surgeons must be very careful
When they take the knife!
Underneath their fine incisions
Stirs the Culprit - Life!

Хилэр Беллок. Надежда автора

Когда умру я, скажут беспристрастно:

Его душа грехом обагрена, стихи - (пре)красны.

Hilaire Belloc. An Author 's Hope

When I am dead, I hope it may be said:
‘His sins were scarlet, but his books were read.’

Хилэр Бэллок. Телефон

Ночной миллионоустый Лондон был

Пуст, словно небо с мириадами светил,

Без голоса единственной. Лишь он,

Как солнце, населяет небосклон.

Hilaire Belloc. The Telephone

To-night in million-voiced London I
Was lonely as the million-pointed sky
Until your single voice. Ah! So the sun
Peoples all heaven, although he be but one.

Огден Нэш. Муха

Мух сотворило Божество,

Забыв сказать нам - для чего.

Ogden Nash. The fly

God in his wisdom made the fly
And then forgot to tell us why.

Стиви Смит. Счастье

Счастье молчит, иль говорит экивоками для других,

Горе - напоказ, и речитатив его до сих пор не затих,

Счастье, как Англия - ему доводы не нужны,

Горе без умолку болтает, словно чувство Вины.

Happiness

by Stevie Smith

Happiness is silent, or speaks equivocally for friends,

Grief is explicit and her song never ends,

Happiness is like England, and will not state a case,

Grief, like Guilt, rushes in and talks apace.

Вечный мальчишка

Как вечный мальчишка - весёлый, босой птицелов,

Которому щебет щегла - озорство и награда,

Я буду бродить по бескрайним урочищам Слов.

А большего счастья мне в жизни и в смерти не надо.

Вислава Шимборская. Лимерик из книги "Стишата для взрослых детей"

Некий лидер по имени Мао

Куролесил в Китае немао.

Но с восторгом писао

О нём "Жэньминь Жибао",

Ибо Мао там всех запугао.

Pewien działacz imieniem Mao
narozrabiał w Chinach niemao.
Dobrze o nim pisao
Usłużne «Żenmin Żipao»,
Bo się bardzo tego Mao bao

Заведующий райпотребсоюзом

Съезжал под горку непременно юзом.

Его телега с драгоценным грузом

Подталкивала старого коня.

В своём пальтишке выцветшекургузом

Он пел на зависть Ланцам и Карузам,

И вёз оголодавшим карапузам

Насыщенный кисель из ячменя.

Подкрашенный небес аквамарином,

Отвар пропитан писком комариным.

Его, слегка приправив сахарином,

Старик мальцам бесплатно наливал.

И словно образ на холсте старинном,

Растянутом меж Потьмой и Турином,

Над лысиной, прикрытой ледерином,

Вдруг проступал светящийся овал.

Роберт Геррик. 109. Добродетельные христиане

Играют роль напастников и стражей,

Пока лес копий их не скроет вражий.

Robert Herrick

109. GOOD CHRISTIANS

Play their offensive and defensive parts,

Till they be hid o'er with a wood of darts.

Роберт Геррик. N-109. Добрые христиане

Сражаются за истину, пока

Лес дротиков не скроет их бока.

Robert Herrick

109. GOOD CHRISTIANS

Play their offensive and defensive parts,

Till they be hid o'er with a wood of darts.

Струйка времени

Сложив ладони белой лодочкой,

Подставлю их под струйку времени -

Ту, что стекает с подоконника

На старый выцветший ковёр,

Чтоб удержать в руках последние

Секунды - те, что мне отпущены,

Но, так же, как и предыдущие,

Они сквозь пальцы убегут.

Эмили Дикинсон. 1317 Abraham to kill him

Старцу Аврааму

Голос свыше был –

Чтобы он не медля

Сына умертвил.

Нож над Исааком

Авраам вознёс –

Но смягчился Деспот

От отцовских слёз –

Исаак скончался

Внукам объяснив –

Этикетом может быть

Усмирён Мастиф

Emily Dickinson

+1317+

Abraham to kill him

Was distinctly told –

Isaac was an Urchin –

Abraham was old –

Not a hesitation –

Abraham complied –

Flattered by Obeisance

Tyranny demurred –

Isaac – to his children

Lived to tell the tale –

Moral – with a Mastiff

Manners may prevail.

Станка Пенчева. Одомашненный

Как мокрый пёс отряхиваться буду,

Вилять хвостом, ловя ваш взгляд повсюду,

И подпись ставить на деревьях и заборах,

Гонять котов,

Как пёс из псов матёрых.

Лишь иногда морозной зимней ночью,

Когда в тепле лежат все умные и прочие,

Я ускользну сквозь снежную пустыню,

Под небеса, что так бездонно сини,

И весь напрягшись от мороза, одиноко

Дождусь, когда завоет лес неподалёку,

Осипшим горлом,

Злой судьбе противореча,

Я волчьим воем

Тем волкам отвечу.

Станка Пенчева
ОПИТОМЕНИЯТ

Ще си отръскам козината, като мокро куче,
заради чуждите очи — опашка ще засуча,
ще се подписвам по огради и дървета,
ще гоня котки,
ще съм псе сред псетата.
И много рядко, в мразовити зимни нощи,
когато умните лежат на топло е се пощят,
ще се измъквам сам във снежната пустиня
под небеса оцъклени, дълбоко сини
и цял настръхнал — от студа, от още нещо —
ще чакам да завият тъмните гори отсреща
и гърлото прегракнало,
раздрано без пощада,
със вълчи глас
на вълците ще се обади.

Эмили Дикинсон. 1755 To make a prairie

Чтоб сделать прерию возьми лишь клевер и шмеля,

Тот клевер и шмеля

С мечтой деля.

Но хватит и мечты твоей,

Коль нет шмелей.

To make a prairie it takes a clover and one bee,
One clover, and a bee,
And revery.
The revery alone will do
If bees are few.

Японец

Тросом лебёдки оторвало пальцы

Японцу при погрузке древесины

На утлый сухогруз "Хабору Мару",

А он при этом не издал ни звука.

Лишь чуть заметней стали желваки.

Эмили Дикинсон. Слава как шмель

Слава как шмель.

Жужжала. Но — жало

Вонзила в тело —

И улетела.

Emily Dickinson. 1763

Fame is a bee.
It has a song —
It has a sting —
Ah, too, it has a wing.

Эмили Дикинсон. Стремянка птицам не нужна

Стремянка птицам не нужна,

Чтоб в небеса взлететь,

И ни одна на свете власть

Не запретит им петь.

А путь к блаженству лишь один -

Иисус сказал о Нём,

"Приди ко мне" всяк избранный,

Что Ангелом несом.

Emily Dickinson

+ 1574 +

No ladder needs the bird but skies
To situate its wings,
Nor any leader's grim baton
Arraigns it as it sings.

The implements of bliss are few –
As Jesus says of Him,
"Come unto me" the moiety
That wafts the cherubim.

Эмили Дикинсон. Дамский зонтик - сыночек зонта

Дамский зонтик - сыночек зонта,

Водит с веером дружбу, пока

Его папа воюет с дождями

И штормам подставляет бока.

Этот первый прелестнице рад

Послужить, как прелестный декор;

А отец - принесён , взят взаймы

И одолжен до сих пор.

The parasol is the umbrella's daughter,
And associates with a fan
While her father abuts the tempest
And abridges the rain.

The former assists a siren
In her serene display;
But her father is borne and honored,
And borrowed to this day.

Эмили Дикинсон. Боюсь владеть своею плотью

Боюсь владеть своею Плотью —

Боюсь владеть своей Душой —

Всё Низменное — ненадёжно —

Не выбираемо Оно —

Двойная собственность — на радость

Её Наследнику, ведь он

В момент Бессмертья станет Князем —

И Богом — после всех времён.

I am afraid to own a Body —
I am afraid to own a Soul —
Profound — precarious Property —
Possession, not optional —

Double Estate — entailed at pleasure
Upon an unsuspecting Heir —
Duke in a moment of Deathlessness
And God, for a Frontier.

Эмили Дикинсон. Колокола

Колокола молчат, пока,

Переполняясь небом,

Они не затанцуют в такт

С неистовым напевом.

How still the bells in steeples stand,

Till, swollen with the sky,

They leap upon their silver feet

In frantic melody.

Эмили Дикинсон. Слог

Предвидели б уста

Сколь трудный путь пройдёт

Произнесенный слог,

Сомкнулись бы на год.

Emily Dickinson. A syllable

Could mortal lip divine

The undeveloped freight

Of a delivered syllable,

‘T would crumple with the weight.

Элинор Уайли. Побег

Коль съест весь виноград лиса,

И белых антилоп убьют,

Я, сдавшись, убегу в леса,

Там в домике найду приют.

Сперва, как фея, предпочту

Застлать вам очи пеленой

И бездорожьем оплету

Лес рук, что тянутся за мной.

Меня никто никак нигде -

В ложбинах мангровых болот,

В пропахшем яблоком дожде,

В гнезде осином - не найдёт.

Elinor Wylie

Escape

When foxes eat the last gold grape,
And the last white antelope is killed,
I shall stop fighting and escape
Into a little house I'll build.

But first I'll shrink to fairy size,
With a whisper no one understands,
Making blind moons of all your eyes,
And muddy roads of all your hands.

And you may grope for me in vain
In hollows under the mangrove root,
Or where, in apple-scented rain,
The silver wasp-nests hang like fruit.

Элинор Уайли. Маленькая шутка

Срывай цветок с ветвей миндальных,

Как тот аптекарь-виртуоз,

Что дистилляты сил фатальных

Сумел добыть из сладких грёз,

Из чистой горечи расцвета

С отравой гибельной внутри;

Как в пряном мёде, в нём поэты

Зрят квинтэссенцию зари.

Elinor Wylie. Little Joke

Stripping an almond tree in flower

The wise apothecary's skill

A single drop of lethal power

From perfect sweetness can distill

From bitterness in efflorescence,

With murderous poisons packed therein;

The poet draws pellucid essence

Pure as a drop of metheglin.

Эмили Дикинсон. Торгуясь за жизнь

Она не стоит наших слёз -

Мала и коротка.

Но мы, торгуясь за неё,

Умрём наверняка!

Emilie Dickinson. Life's trade

It’s such a little thing to weep,

So short a thing to sigh;

And yet by trade the size of these

We men and women die!

Патрик Каванах. Ирландская сосна (вольный перевод)

Она в Неизвестном сокрыта -

К нему, сообщений не шля,

Плывём мы, навеки забыты,

Как тот экипаж корабля,

Который надеется втуне,

Что кто-нибудь вспомнит зерно,

Которое лишь накануне,

В наш порт было завезено.

Patrik Kávanagh. The Irish Pine

She has harboured in the Unknown

That we all sail unto

And send no message back

No more than this ship's crew.

Vain hopes to be remembered -

We brought you wheat.

And two months gone, forgotten

In hall and field and street.

Меновая торговля красной рыбой

Старый гиляк - председатель колхоза - менял

Рыбу на водку. А мой простодушный отец

Вовсе не мог торговаться

И отдал за хвост жирной кеты целых два пузыря.

Друг его, выслушав сей немудрящий рассказ,

И оглядев принесенную батей кету,

Взял подходящий мешок и бутылку в карман положил.

Через пятнадцать минут друг возвратился с набитым кетою мешком

И рассказал об успешной торговле своей:

Самое главное - водку гиляку не дать,

А лишь показывать горлышко и виртуозно заталкивать вновь

В свой оттопыренный полной бутылкой карман,

И несогласно кивать на ненабитый ещё красной рыбой мешок.

Злясь и краснея, гиляк - председатель колхоза - набьёт

Полный мешок замечательной рыбой - кетой

И лишь тогда можно бутылку ему отдавать.

Мой простодушный отец был весьма удивлён:

Как же?! Ведь я ему только что отдал за хвост

Два пузыря, а тебе он вручил за один

Целый мешок превосходной, ещё не уснувшей кеты!

В чем же секрет?!

А секрет удивительно прост: старый гиляк, лишь увидев бутылку твою,

Сразу теряет рассудок и может отдать целую лодку кеты.

Важен лишь тонкий подход.

Вовсе не важно , что есть у него уже две,

Денег в кармане полно и в двух шагах магазин,

Где этой водки вообще завались!

Старый гиляк, если увидел пузырь,

Должен его, не считаясь ни с чем, получить...

Стишок навеян циклом Су Ши о старом рыбаке в переводе Алёны Алексеевой, детскими воспоминаниями и книгой Бронислава Пилсудского "Поэзия гиляков".

История изъяна

Откуда у граждан берутся изъяны?

Наверно, от той занятой обезьяны,

Которую труд превратил в человека

И лошадью сделала иппотека.

Элинор Уайли. Зимний сон

Когда деревянный каблук

Издаст твердокаменный стук,

В муку превратится гранит

И глина в мороз зазвенит,

Когда, задубев, целина

Трещит, как литьё чугуна,

Когда мир рассержен и зол,

Я жажду, чтоб холод ушёл.

Те птички - стекла пузырьки -

Летят в страны А-ме-ри-ки,

А тем, что как искры вина,

Уже Аргентина видна.

А птиц, чей лазурен отлив,

Влечёт Мексиканский залив:

За солнцем, взыскуя тепла,

Жара их костям так мила!

Но я не мечтаю о ней,

Под пихтою есть средь корней,

Похож на каштанов орех -

Колюч, но с подкладкой, как мех,

С заснеженной крышею дом

Для белки и мышки с кротом.

Лежат там пушинки осота,

Сухой можжевельник, тенёта

И листики коровяка,

Душистей не сыщешь цветка.

В гнезде том тепло и темно

Для спячки готово оно.

Вот там полежать бы и мне,

И в мягкой поспать глубине!

Elinor Wylie. Winter sleep

When against earth a wooden heel
Clicks as loud as stone on steel,
When stone turns flour instead of flakes,
And frost bakes clay as fire bakes,
When the hard-bitten fields at last
Crack like iron flawed in the cast,
When the world is wicked and cross and old,
I long to be quit of the cruel cold.

Little birds like bubbles of glass
Fly to other Americas,
Birds as bright as sparkles of wine
Fly in the nite to the Argentine,
Birds of azure and flame-birds go
To the tropical Gulf of Mexico:
They chase the sun, they follow the heat,
It is sweet in their bones, O sweet, sweet, sweet!

Just as the spiniest chestnut-burr
Is lined within with the finest fur,
So the stoney-walled, snow-roofed house
Of every squirrel and mole and mouse
Is lined with thistledown, sea-gull's feather,
Velvet mullein-leaf, heaped together
With balsam and juniper, dry and curled,
Sweeter than anything else in the world.

O what a warm and darksome nest
Where the wildest things are hidden to rest!
It's there that I'd love to lie and sleep,
Soft, soft, soft, and deep, deep, deep!

Самокритика

Я был отравлен духом критиканства,

Миазмами словесных испарений,

И вот теперь не чувствую пространства

И глубины чужих стихотворений.

Порой тону, как пьяный в мелких лужах,

И вижу мир сквозь мрак замочных скважин.

И мелочностью скучной занедужа,

Как оспою, мой стих обезображен.

От этого одно лишь средство знаю

Подобное целебному нектару:

Уйти в тайгу, поближе к Алханаю,*

И не сдавать пустую стеклотару.

* - Алханай - гора и заповедник в Забайкальском крае

Элинор Уайли. Бегство

Коль съест лиса янтарный виноград,

И антилопу белую убьют,

Я, сдавшись, убегу в тот дивный сад,

Где домик недостроенный сдают.

Но прежде, став не больше феи той,

Я, шёпотом на странных языках,

Вас наделю куриной слепотой

И грязными следами на руках.

Вы можете искать меня везде,

В ложбинах жарких мангровых болот,

В пропахшем спелым яблоком дожде,

В гнезде осином, свисшем словно плод.

***

Elinor Wylie

Escape

Кенн Несбитт. 26 декабря

Модель самолёта.

Водяной пистолет.

Электропоезд.

Велосипед.

Ковбойская шляпа.

Гоночный карт.

Бейсбольная лапа.

Колода карт.

Кленовая бита.

Комиксов тьма.

Набор эрудита -

Игра для ума.

Игрушечный страус.

Конфет ассорти.

Вот что Санта-Клаус

Забыл принести.

Kenn Nesbitt. December 26

A BB gun.
A model plane.
A basketball.
A 'lectric train.
A bicycle.
A cowboy hat.
A comic book.
A baseball bat.
A deck of cards.
A science kit.
A racing car.
A catcher's mitt.
So that's my list
of everything
that Santa Claus
forgot to bring.

Теодор Рётке. Корова (вариация)

There Once was a Cow with a Double Udder.

When I think of it now, I just have to Shudder!

She was too much for One, you can bet your Life:

She had to be Milked by a Man and his Wife.

Если вымени два у коровы одной,
Значит нужен дояр с молодою женой.
Потому что сподручнее дергать соски
С двух сторон и в четыре руки.

Роберт Геррик. О морщинах

Для красотки морщина -

Огорчений причина.

Robert Herrick

367. UPON WRINKLES

Wrinkles no more are or no less

Than beauty turned to sourness.

Кенн Несбитт. Осень - такое время года

Осень - такое время года,

Когда меняется природа.

Дни тают. Всюду холодает.

Дрозды летят на юг. А белки, вьюг

Ожидая, делают запасы.

И листопад. И в лужицах - топазы.

А лето остаётся позади.

Но я не против. Скоро всех вознаградит -

Попробуете самый смак и шик вы -

Пирог из золотистой тыквы.

Kenn Nesbitt. Autumn is the time of year

Autumn is the time of year
when changes start to happen here.
The days grow short. It's cold outside.
The birds fly south. The squirrels hide.
The leaves fall off of all the trees.
The garden pond begins to freeze.
Another summer's left behind.
It's winter soon, but I don't mind.
For autumn is the time when I
begin to dream of pumpkin pie.

На злобу дня

Всё больше новостей на злобу дня,

Всё меньше новостей ему во благо

Преследуют усталого меня -

От ненависти морщится бумага.

И тупятся вовсю карандаши,

Взывая:

Если можешь - не дыши!

Патрик Каванах. Единый

Зелен, жёлт, синь и красен -

Бог, спустившийся в топи,

Как апрель был потрясен,

И катарсис глубокий.

Неказистая сцена в месте диком,

Где никто не бывает,

Буйным цветом предстала пред ликом

Бесконечным, Единым, Разумом, что с толку сбивает

И мудрейших из смертных. А фиалка с первоцветом

Дикий ирис - и тот, кто предстал безымянным,

И столь важная дама, как Муза с её туалетом,

Готовы поведать местным крестьянам,

Что чудесный, чудесный, чудесный Бог

Вдохнул Свою любовь болотцу в бок.

Patrick Kavanagh. The One

Green, blue, yellow and red -

God is down in the swamps and marshes,

Sensational as April and almost incred-

ible the flowering our catharsis.

A humble scene in a backward place

Where no one important ever looked;

The raving flowers looked up in the face

Of the One and the Endless, the Mind that has baulked

The profoundest of mortals. A primrose, a violet,

A violent wild iris - but mostly anonymous performers,

Yet an important occasion as the Muse and her toilet

Prepared to inform the local farmers

That beautiful, beautiful, beautiful God

Was breathing His love by a cut-away bog.

Патрик Каванах. Джойсовский Улисс

Все дщери Мнемозины - лишь пастиш.

Невинного же Бога не постичь нам.

Ведь мыслью грешною и слово закоптишь:

Кровь ницшеанская сифилитична.

С восторгом дети разровняют город,

Неистово круша любые стены,

Их визгом остов лестницы распорот,

Где катится бутылка поступенно.

Patrick Kávanagh. Joyce’s Ulysses

The fabled daughters of memory are all pastiche,

God born-clean we desire;

But thoughts are sin and words are soiled

And Nietzschean blood is syphilitic.

The children take delight in levelling the city,

Violently tear down the walls,

Screeching from the steps of a ruin

Where a broken milk bottle rolls.

Сила слова

Я в детстве ненавидел лук

И свежий, и варёный,

И тот, что от семи недуг,

И тот, что злой, ядрёный.

Не ел вкуснейшие супы.

Хлебнув ухи - плевался.

А от солянки и шурпы

Ногами отбивался.

Но вот однажды мама мне

Сказала по секрету:

Послушай, сын, в том казане

Ни капли лука нету.

А то зелёненькое в суп

Кладу я для заправки.

Попробуй-ка на вкус и зуб

Пучок травки-муравки.

И я попробовал лучок.

Он стал безумно вкусен.

С тех пор, взяв ложку в кулачок,

Суп мамин и бабусин,

Густой, приправленный лучком,

Я снова ел и снова.

Ел с аппетитом, с огоньком.

Что значит, сила слова!

Пацаев

Рыжим светом мерцает

Кочерыжка луны.

Космолетчик Пацаев

На виду у страны.

Добровольский и Волков

Целых двадцать три дня

В сотнях вёрст от просёлков

Наблюдают меня

В виде маленькой точки

В цифровой телескоп.

Собираю цветочки

И читаю взахлёб

Только лучшие книжки.

Обожаю кино.

Много дел у мальчишки

Недоделанных. Но

Над планетой мерцает

Серебристая тень.

И не знает Пацаев

Свой не названный день.

Добровольский, Пацаев и Волков - экипаж Союза 11 , погибший 30 июня 1971 года в результате разгерметизации спускаемого аппарата.

Саймон Армитидж. Что ж, я выскажусь так

Что ж, я выскажусь так:

Если хочешь, приляг,

Обопрись головой

О плечо иль рукав.

Пусть рука восковой

Станет либо, привстав,

Поспешу я во тьму,

То скорее по шву оторву,

Отрублю по сустав,

Чем тебя разбужу...

Может,

Я чепуху горожу?

Let me put it this way:

if you came to lay

your sleeping head

against my arm or sleeve,

and if my arm went dead,

or if I had to take my leave

at midnight, I should rather

cleave it from the joint or seam

than make a scene

or bring you round.

There,

how does that sound?

Вселенная ушла на карантин

Вселенная ушла на карантин.

Утихли войны, штормы прекратились.

Стал человек, почти как ламантин,

Задумчив, неуклюж в стенах чистилищ,

Которыми вдруг сделались дома -

Подобия зашторенных узилищ,

На время превращённых в закрома.

Сергей Граховский. Парус

В заоблачность парус уходит,

За волнами ищет покой,

Усталость его не воротит

И даль не накроет тоской.

Во мраке мерцая, измена

Влечёт его в водоворот,

К рассвету приманка, как пена,

Как лучик на гальке умрёт.

И вдруг накатившие грёзы

За кружевом нежной тоски

Почти исчезают - белёсы,

Как дымки легчайшей клочки.

На травах настоянный воздух

Сочится от влажной земли.

В бездонье считаю я звёзды,

А парус всё тает вдали.

Сяргей Грахоўский. Ветразь

У выраі ветразь знікае
За хваляй, нібы на спачын,
І змора яго не злякае,
Не спыніць тугой далячынь.

У змроку зіхоткая здрада
Завабіць хлуснёй у віры,
На золку сканае прынада
І кволы прамень на жвіры.

Раптоўна згаданыя мроі
У карунках пяшчотнай тугі
Павольна знікаюць, як строі,
У бязважкасці кволай смугі.

Знікае ўсхвалёваны ветразь:
З кунегаю пільна сачу,
Як водар аздобіў паветра,
І ў бездані знічкі лічу.

Патрик Каванах. Надругательство над идеалом

Пытаясь открыть оконце,

Дикарь начинает зло

Хрупкое бить стекло,

Чтоб идеально долго не выходить на солнце.

Patrick Kavanagh. Rape of the Ideal

Open all windows

The savage begetting

Brute breaks the delicate glass

Ideal long in a sun unsetting.

Рыгор Бородулин. Зазеленели давние луга

Зазеленели давние луга.

Конь хохотом зашёлся у закуты.

Путь распрямлён, как порванные путы

И пашня стала завтраком плугам.

Река свои познала берега.

Дуб уцелевший высится над прудом.

Недолго искре рассчитаться с трутом.

И чахнет даль от жажды, тает мга.

Всё то, что заповедано веками,

Наследника встречает, чтоб ему

И чужаки вдруг стали свояками

И кровники прохладно очужели.

Сноп перевяслу радый, как ярму.

Зерну тепло в наследственной постели.

Зазелянелі даўнія лугі.
Конь засмяяўся смехам непадкутым.
Шлях развінуўся разарваным путам.
I араллёй паснедалі плугі.
Рака свае пазнала берагі.
Дуб ацалелы высіцца магутам.
Нядоўга йскрынцы рахавацца з трутам.
Марнее даль ад смагі і смугі.

Усё, што запавешчана вякамі,
Чакае спадкаемцу, каб яму
Зрабіліся чужынцы сваякамі
I крэўнікі халодна ачужэлі.
Сноп на таку не дзякуе вязьму.
Зярнятку цёпла ў спадчыннай пасцелі.

Рыгор Бородулин. Лето

Бровей силок

Сплела девчо...

Правей село,

Село Волчо...

Чумеет хмель.

Сушь глохнет вдруг.

Хмелеет шмель.

Шмелеет луг...

Лета

Брывей сіло
Звяло дзяўчо.
Правей сяло,
Сяло Ваўчо...

Счубацеў хмель.
Сухмень аглух.
Хмялее чмель.
Чмялее луг...

Деревня Волчо находится недалеко от родного посёлка Рыгора Бородулина.

Рыгор Бородулин. Спартанцы собирались на войну

***

Спартанцы собирались на войну -

Мечи точили, примеряли латы.

Со всеми враз в шеренгу встал одну

Спартанец тощий и подслеповатый.

- Куда, зачем такой ты на войне? -

Его спросили. И сказал бедняга:

- Раз пользы нет другой, пускай на мне

Затупится меч вражий всем во благо...

В те дни,

Когда сжигает души мрак,

А сердце гложут страх и одичалость,

Поэт с пророком смерть встречают так,

Чтоб у врага поменьше пуль осталось.

***

Спартанцы збiралiся на вайну —

Вастрылi мечы,

Прымервалi латы.

З уciмi стаў у шарэнгу адну

Спартанец нягеглы,

Падслепаваты.

— Куды ты, нашто ты

Такi на вайне? —

Спытаўся нехта.

Нябога прызнаўся:

— Як iншай карысцi няма —

Аб мяне

Варожы затупiцца меч

Прынамсі…

I ў днi,

Калi душы падпальвае змрок,

Калi цяжарнее

Жахам калоссе,

Прымаюць смерць

I паэт, i прарок,

Каб меней

У ворага куль засталося!

Валентин Литвинов. Забайкальским повстанцам

Простой багульник, росами умытый,

На том надгробье вырос над рекой,

Где сшиблись тектонические плиты -

Лишь Ангел охраняет их покой.

На том обломке Речи Посполитой,

В тиши листок осины, слышный чуть,

Молитвы шепчет травке духовитой

И облакам указывает путь.

Когда ж тайга отступит мрачноватая

И небо опрокинется окрест,

Вдруг, распахнув широкие объятия,

Бродягу встретит одинокий крест.

Walenty Litwinow. Powstańcom Zabajkalskim

Zwyczajne bagno, bagno pospolite
Przy tym nagrobku rośnie zamiast róż,
Na samym skraju tektonicznej płyty
Spokoju strzeże tylko Anioł Stróż.

Na tym odłamku Rzeczypospolitej,
Wśrod martwej ciszy osikowy liść
Modlitwy szepcze trawie złotolitej
I ukazuje dokąd trzeba iść.

Gdy się rozstąpi tajga zasępiona
I niebo runie bez oporu wzwyż,
Wnet otworzywszy żółte swe ramiona
Włóczęgę wita pojedynczy krzyż.

Ты - мой родитель номер один

You are my parent number one (to Carol Ann Duffy)

https://www.google.com/amp/s/amp.theguardian.com/books/2016/jun/16/after-orlando-gay-love-a-poem-by-...

Даже находчивый Насреддин

В самую тяжкую из годин

Лучше и выдумать бы не смог

То, что стал геем Бог.

Но не о том я пишу сейчас

Свой изумительнейший рассказ.

Я - о бескрайней любви к тебе

И о своей судьбе.

Ты - мой родитель номер один

От малолетства и до седин.

И ничего, что ты - блондин,

А я - черней, чем ночь.

Только одна меня мысль гнетёт:

Кто же тебе я в свой черёд?

Если соседский пацан не врёт -

Сын. Или всё же дочь?

От малолетства и до седин

Ты - мой родитель номер один!

Шел Сильверстейн. Джимми Джет и телевизор

Я расскажу вам историю Джимми Джета.
Всё, что случилось. Истину не тая.
Он любил телевизор смотреть и делал это

Также почти как вы, и почти как я.

Так целый день таращась, всю ночь глазея,

Стал потихонечку бледным он и худым.

С "Раннего Шоу" и до "Позднего Шоу"

Плыли и плыли все шоу пред ним, как дым.

Он все смотрел, и глаза его стекленели,

Зад его медленно в мягкое кресло врос,

А подбородок настроечной стал панелью,

Маленькие антенны выросли из волос.

Мозг превратился в подобие кинескопа,

Стало лицо его плоским, как телеэкран.

Две рукоятки с надписью "верт." и "гориз."

Выросли там, где уши навстречу растут ветрам.

Вырос, похожий на хвост, серебристый штепсель.

Мы же в розетку включили его живьём.

И если раньше он смотрел телевизор,

То нынче мы смотреть на него не перестаём.

Jimmy Jet and his TV set

I'll tell you the story of Jimmy Jet--
And you know what I tell you is true.
He loved to watch his TV set
Almost as much as you.

He watched all day, he watched all night
Till he grew pale and lean,
From 'The Early Show' to 'The Late Show'
And all the shows in between.

He watched till his eyes were frozen wide,
And his bottom grew into his chair.
And his chin turned into a tuning dial,
And antennae grew out of his hair.

And his brains turned into TV tubes,
And his face to a TV screen.
And two knobs saying 'vert.' and 'horiz.'
Grew where his ears had been.

And he grew a plug that looked like a tail
So we plugged in little Jim.
And now instead of him watching TV
We all sit around and watch him.

Ходячий артикул

Волошин, Брюсов, Сологуб - плохи.

Невнятна речь Шенгели с Гелескулом.

Лишь я пишу хорошие стихи.

А если нет - сражу ружейным артикулом.

Попробуй

Пусть дней неумолимая гребёнка

Всю шевелюру проредит твою -

Попробуй сохранить в себе ребёнка

И вопреки худому бытию...

Патрик Каванах. Осёл Керра

Взаймы взяв Керрова осла,

Чтоб в Дундалк отвезти масла,

Мы накануне ярмарки свели его домой

И к Муккеру погнали в час ночной.

Тележку подогнав к двери

И упряжь взяв внутри:

Травой набитое седло и рваная шлея,

И удила из катанки домашнего витья;

Шоры из толстой кожи,

Хомут и вожжи...

На Илинг Бродвей в Лондон Тауне

Я вспоминаю их названия,

Пока всё оживает на земле -

Утро, тихое болотце,

И Бог воображения проснётся

В Муккерской мгле.

Patrick Kavanagh. Kerr's ass

We borrowed the loan of Kerr's ass
To go to Dundalk with butter,
Brought him home the evening before the market
And exile that night in Mucker.

We heeled up the cart before the door,
We took the harness inside -
The straw-stuffed straddle, the broken breeching
With bits of bull-wire tied;

The winkers that had no choke-band,
The collar and the reins . . .
In Ealing Broadway, London Town
I name their several names

Until a world comes to life -
Morning, the silent bog,
And the God of imagination waking
In a Mucker fog.

Патрик Каванах. Рождество моего детства

Часть ям картофельных была от инея бела -

И было то прекраснее всего!

К забору ухо приложи - и музыка плыла,

Как будто в нем гнездилось волшебство.

Свет из щели небесного фронтона

Шёл меж стогов. И яблоня нагая,

Маня декабрьским плодом беспардонно,

Была как Ева, нас в соблазн ввергая:

Вкусить познанье выросшее в глине

И с эмбрионом смерти в середине.

Осталось вспоминать о детстве милом,

Которому стал райский сад мерилом.

Следы коров на ближнем водопое,

Зелёный камень рядышком с канавой

Или лицо преображенное, такое

Чью красоту не тронул мир лукавый.

Играл отец мой на мелодионе

У наших не захлопнутых ворот;

И звёзды, веселясь на небосклоне ,

Плясали под мелодию его.

Через болота звал мелодион

И Леннонов, и Калланов. Когда я

Поспешно надевал штаны,

То знал уже, что странное случилось.

В коровнике мать - выжата нуждой -

Придумывала музыку доенья.

Свет фонаря вдруг сделался звездой,

Мерцающей в морозном Вифлееме.

Камышница ходила по болоту,

Ледок круша и громко вереща

Меж кочками, а кто-то

Мехов кузнечных колесо вращал.

Мой маленький поэт царапал буквы

На сером валуне,

Посеребрённом чудом Рождества,

Мерцающим в морозной вышине.

Кассиопея зависала над

Склоном Кэссиди, который видел я.

И три куста колючих скатывались за

Горизонт - Три Мудрых Короля.

Спросил старик, что весь уже одрях:

"Он не способен выжать ни словца

Из мелодиона?" Я же спрятался в дверях,

Стянув потуже пояс пальтеца.

Я сделал шесть меток, испортив косяк

Большим перочинным ножом.

В нем лезвие было, чтоб резать табак.

Шесть лет я знаком с Рождеством.

Отец мой обыгрывал мелодион,

А мама доила коров.

А я нёс молитву, как белый пион,

Марии Святой на покров.

A Christmas Childhood

One side of the potato-pits was white with frost -

How wonderful that was, how wonderful!

And when we put our ears to the paling-post

The music that came out was magical.

The light between the ricks of hay and straw

Was a hole in Heaven's gable. An apple tree

With its December-glinting fruit we saw -

O you, Eve, were the world that tempted me.

To eat the knowledge that grew in clay

And death the germ within it! Now and then

I can remember something of the gay

Garden that was childhood's. Again.

The tracks of cattle to a drinking-place,

A green stone lying sideways in a ditch,

Or any common sight, the transfigured face

Of a beauty that the world did not touch.

My father played the melodion

Outside at our gate;

There were stars in the morning east

And they danced to his music.

Across the wild bogs his melodion called

To Lennons and Callans.

As I pulled on my trousers in a hurry

I knew some strange thing had happened.

Outside in the cow-house my mother

Made the music of milking;

The light of her stable-lamp was a star

And the frost of Bethlehem made it twinkle.

A water-hen screeched in the bog,

Mass-going feet

Crunched the wafer-ice on the pot-holes,

Somebody wistfully twisted the bellows wheel.

My child poet picked out the letters

On the grey stone,

In silver the wonder of a Christmas townland,

The winking glitter of a frosty dawn.

Cassiopeia was over

Cassidy's hanging hill,

I looked and three whin bushes rode across

The horizon — the Three Wise Kings.

And old man passing said:

‘Can't he make it talk -

The melodion.' I hid in the doorway

And tightened the belt of my box-pleated coat.

I nicked six nicks on the door-post

With my penknife's big blade -

there was a little one for cutting tobacco.

And I was six Christmases of age.

My father played the melodion,

My mother milked the cows,

And I had a prayer like a white rose pinned

On the Virgin Mary's blouse.

Судя по всему, вначале стихотворение было короче и называлось Christmas Memories.

Затем оно было переработано и расширено. В сети можно встретить все три варианта, в том числе и тот, который называется My father played the melodeon

Теодор Рётке. Ночная поездка

Поезд к западу едет,

Сотрясая поля,

Грежу в спальном вагоне,

Темень взглядом сверля,

Отдыхают соседи.

Мост из кружев железных

И внезапность ракит,

Горной дымки покровы,-

Все мой глаз разглядит -

Скуку мест бесполезных,

Озерца малахит.

Чую собственной шеей

Центробежный напор;

Мышцы все тяжелее,

Нервы - сну вперекор.

Я смотрю, как фонарь

Светом тьму решетит;

И вагон-грохотарь

Сквозь ущелья летит.

А за горным седлом -

Мгла сплошною стеной;

Дождь насквозь проливной

Бьёт в двойное стекло.

От колёс - дрожь по камню,

Поршни хором поют,

Я не сплю, и близка мне

Та земля, что люблю.

Theodore Roethke. Night Journey

Now as the train bears west,

Its rhythm rocks the earth,

And from my Pullman berth

I stare into the night

While others take their rest.

Bridges of iron lace,

A suddenness of trees,

A lap of mountain mist

All cross my line of sight,

Then a bleak wasted place,

And a lake below my knees.

Full on my neck I feel

The straining at a curve;

My muscles move with steel,

I wake in every nerve.

I watch a beacon swing

From dark to blazing bright;

We thunder through ravines

And gullies washed with light.

Beyond the mountain pass

Mist deepens on the pane;

We rush into a rain

That rattles double glass.

Wheels shake the roadbed stone,

The pistons jerk and shove,

I stay up half the night

To see the land I love.

Патрик Каванах. Самокритика

Словно конь-доходяга

Устаревший мой слог:

Не прибавит он шага,

Не осилит порог.

Старомодный мой мерин,

Что гулял по росе,

Нынче хром он и скверен,

Как читающий все

Эти строки.

Нужен мне новый конь крутобокий.

Мой Пегас так устал в этом времени хлёстком,

Что костяк его нужно засыпать извёсткой -

Негашеной известкой густой тишины.
И никакой непомерной цены

Ради рифмы неброской.

Patrick Kavanagh. Self-criticism

The worn horse on which I ride

Is language vitiate

That cannot take in its stride

Bank, stream or gate,

A Victorian gelding which

Ambled o'er daisied meads,

But now limps and has the itch,

As [seer] who reads

This verse.

I need a new horse,

My Pegasus is weary of the electrified tim[e]

The skeleton needs a deep cover in the purifying lime -

The quick-lime of bitter brave silence

And no violence

For the sake of rhyme.

Отчество

Тот совсем не поэт, кто стремится быть назван по отчеству.

Всех великих всегда называют лишь по именам.

Хоть к искусству имей отношенье, хоть к зодчеству.

Вот и нам не пристало по отчеству зваться. И нам.

Патрик Каванах. Старая кляча

Словно старая кляча,

Мой затейливый слог

Не шагает иначе:

Вал, ворота, поток.

Что-то есть шутовское

В его взгляде пустом -

Как в сегодняшней школе

Архаический том.

Patrick Kavanagh. The weary horse

The weary horse on which I ride
Is language vitiate
That cannot take in its stride
Bank, stream and gate.

Its eyes have the blank look
Of a memoried fool,
Or a Victorian book
In a modern school.

Голубь мира

С прутиком в клюве обычный сизарь

Важно вышагивал по тротуару

Сквозь промороженный тихий январь -

Видно привык уже к аксессуару

Голубя мира.

Но прутик его

Символом служит чего-то другого:

Может, того, что кругом воровство?

Вот и с листочками стало фигово...

Зарисовка с натуры.

Патрик Каванов. Измученная кляча

Потуги вымученной клячи -

То мой витиеватый стиль.

Не может он шагать иначе:

Мель, шлюз, поток - немало миль.

Его глаза пусты, безлики,

Как глупой памяти прокол,

Иль след викторианской книги

В одной из современных школ.

Patrick Kavanagh. The Weary Horse
The weary horse on which I ride
Is language vitiate
That cannot take in its stride
Bank, stream and gate.

Its eyes have the blank look
Of a memoried fool,
Or a Victorian book
In a modern school.

Шел Сильверстейн. Часовщик

"Что дашь, паренёк, за лишний денёк?"

Спросил Часовщик малыша.

Ответ был таков: "Так много деньков

У меня, что не дам ни гроша."

"Что дашь, паренёк, за лишний денёк?"

Спросил он, чуть вырос юнец.

"Дам доллар всего, да и то - мотовство,

Своих дней полно, наконец."

"Что дашь, паренёк, за лишний денёк?"

В час смертный спросил он опять.

"Весь жемчуг в морях, весь блеск янтаря,

Все звёзды готов я отдать."

Shel Silverstein. The Clock Man

"How much will you pay for an extra day?"

The clock man asked the child.

"Not one penny", the answer came,

"For my days are as many as smiles."

"How much will you pay for an extra day?"

He asked when the child was grown.

"Maybe a dollar or maybe less,

For I've plenty of days of my own."

"How much will you pay for an extra day?"

He asked when the time came to die.

"All of the pearls in all of the seas,

And all of the stars in the sky."

Теодор Рётке. Местами усиление ветра

И ночью и днём меж деревьями ветер свистел.

Я даже подумал, что спальню затопит прибой;

К ногам моим ильмовый прутик в окошко влетел;

А ель, исхлеставшая двери, была голубой.

Не верилось мне, что однажды наступит рассвет:

Лишь дуб устоял, каждый лист его тверже, чем медь.

В пейзаже мой глаз уловил изменения след,

А в рАкушке уха моря продолжали шуметь.

Theodore Roethke. Mid-Country Blow

All night and all day the wind roared in the trees,

Until I could think there were waves rolling high as my bedroom floor;

When I stood at the window, an elm bough swept to my knees;

The blue spruce lashed like a surf at the door.

The second dawn I would not have believed:

The oak stood with each leaf stiff as a bell.

When I looked at the altered scene, my eye was undeceived,

But my ear still kept the sound of the sea like a shell.

Роберт Сидни. Вот солнце село, скрыла ночь...

Вот солнце село, скрыла ночь

Вуалью взор небес:

Как верить в свет, который прочь

Стремился и исчез?

Рад новый мир его лучам,

Восторг в сердцах иных:

Несёт оно другим очам

Свет радостей дневных

Robert Sidney (1563-1626)

* * *
The sun is set, and masked night
Veils heaven's fair eyes:
Ah what trust is there to a light
That so swift flies?

A new world doth his flames enjoy,
New hearts rejoice:
In other eyes is now his joy,
In other choice.

О Басё

Подозреваю, что Басё

Стихами высказал не всё.

Его намёки очень тонки.

И лет четыреста спустя,

Басё прочтя и перечтя,

Поэты пишут поБАСЁнки.

Шел Сильверстейн . Не-Рождественское

Никто не вешает чулок,

И не печёт пирог,

И в небе новую звезду

Никто б найти не смог.

Никто подарки не несёт,

О братстве не твердит.

И в Марте ёлка никого

Уже не восхитит.

Merry

No one's hangin' stockin's up,
No one's bakin' pie,
No one's lookin' up to see
A new star in the sky.
No one's talkin' brotherhood,
No one's givin' gifts,
And no one loves a Christmas tree
On March the twenty-fifth.

Теодор Рётке. Несчастью вопреки

Теперь я вне любой стихии,

Далёк от собственного "Я",

Мои источники - сухие,

Дух измельчал, как чешуя.

Вразброс, впустую, сплошняком

Лежат частицы бытия;

Мой рай особый под замком,

Под небом злым шагаю я.

И стала ямой та земля,

Где столько бед со всех сторон.

А сердцу надо сжаться для

Того, чтоб страхи выгнать вон.

Against disaster

Now I am out of element

And far from anything my own,

My sources drained of all content,

The pieces of my spirit strewn.

All random, wasted and dispersed ,

The particles of being lie;

My special heaven is reserved,

I move beneath an evil sky.

This flat land has become a pit

Wherein I am beset by harm,

The heart must rally to my fit

And rout the specter of alarm.

Вацлав Потоцкий. Польский юмор

Когда Рей* ехал к англам чрез голландцев, в гневе

Поляк убил голландца и вздёрнут был на древе.

(Законы тамошние не имут решпекта.)

Его увидев, выезжая из Утрехта,

Раздвинув шторки, Рей соседям в экипаже

С веселой миной рек: "А верх-то взяли наши!"

* - Анджей Рей - Польский дипломат , представитель Речи Посполитой в Королевстве Английском в 1637 году. Внук польского поэта Миколая Рея.

Wacław Potocki. Humor polski

Gdy jechał Rej do Anglów przez Holendry, z gniewu
Zabieł Polak Holendra i przysądzon drzewu
(Żadnego tamte prawa nie mają respektu);
Widząc go, wyjechawszy rano z Ultrajektu,
Uchyliwszy firanka, wesołą posturą
Rzecze do swych z karety: "Przecie naszy górą!"

Моим зоилам (подражание М. Эминеску)

И вновь я обращусь к моим зоилам:

Язвители, вы спрятались за илом

Метафор, плеоназмов, запятых.

И вам ли, искушённым, но бескрылым,

В калашный ряд войти с мякинным рылом?

Тем более, в обители святых...

Шел Сильверстейн. Ногтегрыз. Зубная боль у крокодила

Ногтегрыз

Кто-то ногти маникюрит,

Кто стрижёт, не лакируя,

Кто никак не окультурит,

Я грызу их подчистую.

Прежде чем ругать растяпу,

Вспомни - ни одной души на свете

Я ещё не поцарапал.

Nailbiter

Some people manicure their nails,

Some people trim them neatly,

Some people keep them filed down,

I bite ‘em off completely.

Before you start to scold,

Remember, I have never ever

Scratched a single soul.

Зубная боль у крокодила

Пришёл Крокодил

К зубному врачу

И в кресло врачебное сел,

А врач говорит: "Скажите мне, сэр,

Зачем вы бледны, словно мел?"

И Крокодил в ответ даже пустил слезу б:

"О, как ужасно болит мой зуб!"

И так широко он раскрыл свою пасть,

Что свободно дантист мог бы внутрь попасть.

Дантист рассмеялся: мол, щас пошалим!

И зубы стал дергать один за одним.

Вскричал Крокодил: О! Боль стала жутка!

Щипцы убери, отпусти старика!

Но врач все смеялся: "Хо-хо" да "ха-ха",

Мне вырвать осталось двенадцать пока. -

Ой, с зубом одним я ошибся слегка.

Да ладно, потеря-то невелика.

Тут щелкнули челюсти, как гидропресс,

И бедный дантист с карты мира исчез.

Куда он отправился - знает лишь бес...

На Север, на Юг, на Восток или в лес...

Жаль, нам не оставил дантист адреска.

Да ладно, потеря-то невелика.

Crocodile's toothache

Oh the Crocodile
Went to the dentist
And sat down in the chair,
And the dentist said, 'Now tell me, sir,
Why does it hurt and where?'
And the Crocodile said, 'I'll tell you the truth.
I have a terrible ache in my tooth.'
And he opened his jaws so wide, so wide,
That the dentist he climbed right inside,
And the dentist laughed, 'Oh, isn't this fun?'
As he pulled the teeth out, one by one.
And the Crocodile cried, 'You're hurting me so!
Please put down your pliers and let me go.'
But the dentist just laughed with a Ho Ho Ho,
And he said, 'I still have twelve to go --
Oops, that's the wrong one, I confess.
But what's one crocodile's tooth, more or less?'
Then suddenly the jaws went snap,
And the dentist was gone right off the map.
And where he went one could only guess...
To North or South or East or West...
He left no forwarding address.
But what's one dentist more or less?

Шел Сильверстейн. Хэппи-энды. Бронтозавр. Паук

Хэппи-энды

Не бывает счастливых концов.

У концов тех - печальный стандарт.

Так что дайте мне счастье в серёдке

И очень счастливый старт.

There are no happy endings.

Endings are the saddest part.

So just give me a happy middle

And a very happy start.

Бронтозавр

Если б у меня был бронтозавр,

Я назвал бы его Морис или Лавр.

Если б он вдруг бронтозавриков принёс, де-юре,

Обращался бы к нему я, как к Лауре.

If I had a brontosaurus
I would name him Morris or Horace;
But if suddenly one day he had a lot of little brontosauri
I would change his name to Laurie

Паук

Паук, что в башке у меня посередь,

Чудную плетёт непонятную сеть

Из шёлковых нитей, серебряных струн,

Чтоб ею ловить мимолетность фортун,

Обрывки мыслишек, улыбок клочки

И серые пятнышки высохших слез,

Пылиночки грёз, тех что ветер

За долгие, долгие годы нанёс.

Еще два варианта первых двух строк:

Живущий в моей голове паучок

Плетёт удивительной сети клочок.

В моей голове проживает паук.

Плетеньем сетей заполняет досуг.

Spider

A spider lives inside my head

Who weaves a strange and wondrous web

Of silken threads and silver strings

To catch all sorts of flying things

Like crumbs of thoughts and bits of smiles

And specks of dried-up tears

And dust of dreams that catch and cling

For years and years and years

Теодор Рётке. Пауза. Знаки

Пауза

Я исходил окраек наш,

Но неизменен был пейзаж.

Вот эту ветку у виска

Я наблюдал издалека,

Не ближе мили, поскорей

Я прислонюсь к её коре.

У колеи до белизны

Дождем промыты валуны.

Глазам привычен здешний вид:

Знакомый лес вокруг стоит.

А тут, меж двух цикут - проход

В край, что исследую вот-вот.

The Pause

I have walked past my widest range,

But still the landscape does not change.

The branch that scrapes across my face

I once saw from a distant place,

But never closer that a mile,

I lean against its bark a while.

The last worn wheel-ruts disappear.

Rain-beaten rocks lie sharp and clear.

My eyes are used to sights like these:

I stand between familiar trees.

Two wind-blown hemlocks make a door

To country I shall soon explore.

Знаки

Встречаю часто, выходя за дверь,

Предметов отблеск, явственный теперь.

Подробности накатывают враз,

Бросаются сквозь уголочки глаз.

Мелькнут быстрей двухвостого стрижа,

Как блик молниеносного ножа.

Меж пальцев в поле зрения скользят,

На них нельзя сосредоточить взгляд.

Порой лишь сердце может угадать

То, с чем и глаз не в силах совладать.

Theodore Roetke. The signals

Often I meet, on walking from a door,

A flash of objects never seen before.

As known particulars come wheeling by,

They dart across a corner of the eye.

They flicker faster than a blue-tailed swift,

Or when dark follows dark in lightning rift.

They slip between my fingers of my sight.

I cannot put my glance upon them tight.

Sometimes the blood is privileged to guess

The things the eye or hand cannot possess.

Шел Сильверстейн. Волшебство. Волшебный ластик. Правописание пчелы

Волшебство

Эдди видел лепрекона,

Сандру тронул тролль,

Лори с ведьмами плясала -

Отдавила гоблину мозоль.

Дональд пел с русалкой песни,

Сью искала эльфов по лесам

Я же чудеса, хоть тресни,

Должен делать сам.

Magic

Sandra's seen a leprechaun,
Eddie touched a troll,
Laurie danced with witches once,
Charlie found some goblins' gold.
Donald heard a mermaid sing,
Susy spied an elf,
But all the magic I have known
I've had to make myself.

Волшебный ластик

Она не верила, что наш

Простой, обычный карандаш

Имел волшебный ластик.

Она сказала, что я лгу,

Что я всегда гоню пургу,

И доказать ей не смогу.

Но я свой имидж берегу -

Я стёр её! Отчасти...

Magical eraser

She wouldn't believe
This pencil has
A magical eraser.
She said I was a silly moo,
She said I was a liar too,
She dared me prove that it was true,
And so what could I do--
I erased her!

Правописание пчелы

Меня ужалила пчела

Я не скажу тебе куда

Меня ужалила пчела

Когда лежал я у пруда

Она мне сделала тату

Писала прямо на лету

Но я тебе не покажу такую красоту

Spelling bee

I got stung by a bee

I won't tell you where

I got stung by a bee

I was just lyin' there

And it tattooed a message

I can't let you see

That spells out

Теодор Рётке. Летучая мышь

1. Днём мышь летучая сродни обычной мыши.

Облюбовала чердачок под старой крышей.

Из крыльев сделав капюшон над головой,

Висит без пульса, представляясь неживой.

А в полночь меж деревьями паря,

Беснуется при свете фонаря.

Но стоит ей взглянуть на нас с экрана,

Становится нам боязно и странно:

И что не так с творения венцом -

Крылатой мышью с человеческим лицом?

2. Днём нетопырь простым мышам сродни.

На старом чердаке висит в тени.

Сложив из крыльев куль над головой,

Почти без пульса - словно неживой.

А в полночь меж деревьями паря,

Беснуется при свете фонаря.

Но если подлетит к стеклу из тьмы,

Пугаемся того, что видим мы:

Неладно что-то с этим удальцом -

Крыланом с человеческим лицом.

Theodore Roethke. The Bat

By day the bat is cousin to the mouse.
He likes the attic of an aging house.

His fingers make a hat about his head.
His pulse beat is so slow we think him dead.

He loops in crazy figures half the night
Among the trees that face the corner light.

But when he brushes up against a screen,
We are afraid of what our eyes have seen:

For something is amiss or out of place

When mice with wings can wear a human face.

Шел Сильверстейн. Роман. Хотелбы, Могбы, Долженбы

Роман

Сказал пеликан элефанту:

"Мы можем жениться, ведь наверняка

Потребно не так уж и много таланта,

Чтоб нас срифмовать на века."

Сказал элефант пеликану:

"Есть смысл в том, что ты говоришь, дорогой.

Есть все основания для рифмования,

А также для свадьбы с тобой.

Вот так и сошлись элефант с пеликаном.

Питались лимонами, как на убой.

Ребёнка назвали они пеликантом

И пели втроём в унисон и дискантом,

И все рифмовалися между собой

Romance

Said the pelican to the elephant,
“I think we should marry, I do.
’Cause there’s no name that rhymes with me,
And no one else rhymes with you.”

Said the elephant to the pelican,
“There’s sense to what you’ve said,
For rhyming’s as good a reason as any
For any two to wed.”

And so the elephant wed the pelican,
And they dined upon lemons and limes,
And now they have a baby pelicant,
And everybody rhymes.

Хотелбы, Могбы, Долженбы

На солнышке лежат.

О том, что должен, мог, хотел

Судачат и брюзжат...

Хотелбы, Могбы, Долженбы

Сбежали в тот же миг,

Когда малютка Сделал вдруг возник.

Woulda-Coulda-Shoulda

All the Woulda-Coulda-Shouldas
Layin' in the sun,
Talkin' 'bout the things
They woulda coulda shoulda done...
But those Woulda-Coulda-Shouldas
All ran away and hid
From one little Did.

Шел Сильверстейн. Я так много работал

Я так много работал, ты только поверь,

И очень устал!

Отдаваясь заботам, как зверь, и теперь

Я очень устал!

Я лежал и удерживал поле с травой,

Прижимая листок под моей головой,

Дегустировал яблоки - слаще ль картошек,

Пересчитывал пальчики сороконожек.

Я заучивал контуры тучи в ночи,

И зарянку просил: тише ты щебечи,

Вредных бабочек я отгонял от томатов,

Даже за половодьем следил и торнадо.

Я обдумал подрезку сухой дынной плети,

Звал я рыбу заплыть в рыболовные сети,

Наблюдал, как тащила жучка муравьёха,

Насчитал десять тысяч сто сорок два вдоха,

И очень УСТАЛ!

I've been working so hard

I've been working so hard you just wouldn't believe,
And I'm tired!
There's so little time and so much to achieve,
And I'm tired!
I've been lying here holding the grass in its place,
Pressing a leaf with the side of my face,
Tasting the apples to see if they're sweet,
Counting the toes on a centipede's feet.
I've been memorizing the shape of that cloud,
Warning the robins to not chirp so loud,
Shooing the butterflies off the tomatoes,
Keeping an eye out for floods and tornadoes.
I've been supervising the work of the ants
And thinking of pruning the cantaloupe plants,
Calling the fish to swim into my nets,
And I've taken twelve thousand and forty-one breaths,
And I'm TIRED!

Шел Сильверстейн. Тебя я знаю мало

1. Тебя я знаю мало, но люблю безмерно.

Мою любовь к тебе вместила бы цистерна,

Пятнадцать фляг, дырявый бак, шестнадцать бочек,

И, сверх того, на Рождество остался бы кусочек.

2. Тебя я знаю мало, но люблю ли?

Мою любовь вместили б три кастрюли.

Пятнадцать вёдер, два пустых стакана,

Шесть супниц и четыре с верхом жбана.

3. Тебя я знаю мало, люблю - без дураков,

Любовь мою вместил бы десяток котелков,

Пятнадцать вёдер, банок - шестнадцать, чашки - три,

Четыре полных таза. Ты всю её бери.

I know you little, I love you lots,
my love for you could fill ten pots,
fifteen buckets, sixteen cans,
three teacups, and four dishpans

Шел Сильверстейн. Доброй ночи, мой росточек

Сладких снов, моё домашнее растеньице.

Спи на подоконнике. Не денется

Никуда совместный завтрак будущий -

Твой азот в горшке и мой омлет на блюдище.

Сладких снов, моё растеньице горшечное

Да не сразит тебя гниль Гентингтона вечная.

И от пчёлок спрятаться уместней,

Ведь они - разносчики болезней.

Доброй ночи, мой росточек и услада.

Твой стакан с водой поставлю рядом.

Завтра поболтаем обо всем на свете,

Хоть тебе нужнее женщины и дети.

Вариант про пчёл:

И держись подальше ты от пчёлок -

Так сказал знакомый социолог

Goodnight little houseplant asleep on the sill
I'll pull the shades so you don't catch a chill
And tomorrow in the morning don't be breaskfast for two
We'll have ham and eggs for me and nitrogen for you
Goodnight little houseplant tucked in your clay pot
Maske sure you don't catch Huntington's Rot
Remember little houseplant stay away from them bees
I've heard they may carry a social disease
Goodnight little houseplant goodnight
Here's your glass of water should I leave on the light
Tomorrow we'll talk of the things that we did
I love you little house plant who needs women and kids

Облачённый в облака

Монгольфьер спешит по небу,

Облачённый в облака.

А внизу гуляют зебу,

Спит широкая река.

И бескрайние саванны

Шелестят сухой травой.

Ждут дождя они, как манны,

И дождутся таковой.

А пока ещё, пока,

Жидковаты облака.

Белой тогой облекают

Монгольфьерские бока.

Шел Сильверстейн. Жираф с половиной

Если жирафа за шею и спину

Возьму и раздвину на половину

Будет тогда у меня жираф с половиной...

Если надеть ему шляпку
и внутрь сунуть жабку...

Будет жираф с половиной

И жабка под шляпкой.

Если надеть ему фрак,

Он станет прелестнее всех задавак...

И будет жираф с половиной

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке.

Если приклеить букетик роз

Жирафу на самый нос...

То будет жираф с половиной,

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос.

Если старушка-пчела

Ему жало в скулу вогнала...

То будет жираф с половиной,

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос,

С распухшей скулой,
укушенной старой пчелой.

Если туфлей своей

Он наступит на клей...

То будет жираф с половиной

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос,

С распухшей скулой,
укушенной старой пчелой,

И одной из туфлей,

Окунувшейся в клей.

Если дадите ему свирель,

Он заиграет трель...

Это будет жираф с половиной

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос,

С распухшей скулой,
укушенной старой пчелой

И одной из туфлей,
окунувшейся в клей,

Со свирелью,
залившейся трелью.

Если подумав, что это берет,

Он наденет на голову табурет...

То будет жираф с половиной

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос,

С распухшей скулой,
укушенной старой пчелой

И одной из туфлей,
окунувшейся в клей,

Со свирелью, залившейся трелью

И с табуретом-беретом.

Если он наткнется на змейку,

Питавшую слабость к чизкейку...

То будет жираф с половиной

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос,

С распухшей скулой,
укушенной старой пчелой

И одной из туфлей,
окунувшейся в клей,

Со свирелью, залившейся трелью,

И с табуретом-беретом,

И змейкой - любительницей чизкейка.

Если отыщет он сундучок,
в котором сидит хомячок...

То будет жираф с половиной

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос,

С распухшей скулой,
укушенной старой пчелой

И одной из туфлей,
окунувшейся в клей,

Со свирелью, залившейся трелью,

И с табуретом-беретом,

Со змейкой - любительницей чизкейка,

С сундучком и сидящим в нем хомячком.

Если он встретит фургончик,

В который сел толстый дракончик...

То будет жираф с половиной

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос,

С распухшей скулой,
укушенной старой пчелой

С одной из туфлей,
окунувшейся в клей,

Со свирелью, залившейся трелью

И с табуретом-беретом,

Со змейкой - любительницей чизкейка,

С сундучком и сидящим в нем хомячком,

С фургончиком и толстым дракончиком.

Если вскочив на велосипед,

Наедет на шип он и рухнет в кювет...

То будет жираф с половиной

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос,

С распухшей скулой,
укушенной старой пчелой

И одной из туфлей,
окунувшейся в клей,

Со свирелью, залившейся трелью

И с табуретом-беретом,

Со змейкой - любительницей чизкейка,

С сундучком и сидящим в нем хомячком,

С фургончиком и толстым дракончиком,

В кювете на велосипеде.

Если жиреющий кит

Жирафа за хвост закогтит...

То будет жираф с половиной

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос,

С распухшей скулой,
укушенной старой пчелой

И одной из туфлей,
окунувшейся в клей,

Со свирелью, залившейся трелью

И с табуретом-беретом,

Со змейкой - любительницей чизкейка,

С сундучком и сидящим в нем хомячком,

С фургончиком и толстым дракончиком,

В кювете на велосипеде,

И с китом, увязавшимся за хвостом.

Если он свалится в грот,

Который выкапывал крот...

То будет жираф с половиной

С жабкой под шляпкой,

Знатней задаваки во фраке,

С букетиком роз,
прикрепленном на нос,

С распухшей скулой,
укушенной старой пчелой

И одной из туфлей,
окунувшейся в клей,

Со свирелью, залившейся трелью

И с табуретом-беретом,

Со змейкой - любительницей чизкейка ,

С сундучком и сидящим в нем хомячком,

С фургончиком и толстым дракончиком,

В кювете на велосипеде,

И с китом, увязавшимся за хвостом,

В гроте том с тем самым кротом.

Но...

Если в грот ему сунуть жердь,

Чтобы вылез он сам на твердь...

Кит отпустит жирафий хвост

И на почту пойдёт за мост...

И отдаст он велосипед

Мужичку, что спешит на банкет...

И уедет подальше дракончик,

Ведь фургончик пошёл на обгончик...

И подарит он свой табурет,

Чтоб на нем отдыхал муравьед...

И сменяет у птички свирель
на фруктовую карамель...

И он скажет той маленькой змейке,

Чтобы спряталась в узкой лазейке...

И скупающий хлам старичок

Сундучок купит, где хомячок...

И вручит он букетик из роз,

Выбрав девушку собственных грёз...

Со скулы же пчела улетит, как стрела...

И он туфлю в клею сунет в руку твою...

И та глупая жабка
сгинет вместе со шляпкой...

И он бросит свой фрак на чердак...

И себя половину в себя же вобрав,

Здесь останется только жираф!

A Giraffe and a Half

If you had a giraffe

and he stretched another half…

you would have a giraffe and a half.

If he put on a hat and inside lived a rat...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat.

If you dressed him in a suit and he looked very cute...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit.

If you glued a rose to the tip of his nose...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose.

If a bumbley old bee stung him right on the knee...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose

and a bee on his knee.

If he put on a shoe and then stepped in some glue...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose

and a bee on his knee

and some glue on his shoe.

If you gave him a flute and he played tooty-toot...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose

and a bee on his knee

and some glue on his shoe

playing toot on a flute.

If he used a chair to comb his hair...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose

and a bee on his knee

and some glue on his shoe

playing toot on a flute

with a chair in his hair.

If he tripped on a snake who was eating some cake...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose

and a bee on his knee

and some glue on his shoe

playing toot on a flute

with a chair in his hair

and a snake eating cake.

If he found an old trunk and inside was a skunk . . .

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose

and a bee on his knee

and some glue on his shoe

playing toot on a flute

with a chair in his hair

and a snake eating cake

and a skunk in a trunk.

If he met a fat dragon who sat in a wagon...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose

and a bee on his knee

and some glue on his shoe

playing toot on a flute

with a chair in his hair

and a snake eating cake

and a skunk in a trunk

and a dragon in a wagon.

If he jumped on a bike and rode over a spike...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose

and a bee on his knee

and some glue on his shoe

playing toot on a flute

with a chair in his hair

and a snake eating cake

and a skunk in a trunk

and a dragon in a wagon

and a spike in his bike.

If a blubbery whale got ahold of his tail . . .

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose

and a bee on his knee

and some glue on his shoe

playing toot on a flute

with a chair in his hair

and a snake eating cake

and a skunk in a trunk

and a dragon in a wagon

and a spike in his bike

and a whale on his tail.

If he fell in a hole that was dug by a mole...

you would have a giraffe and a half

with a rat in his hat

looking cute in a suit

with a rose on his nose

and a bee on his knee

and some glue on his shoe

playing toot on a flute

with a chair in his hair

and a snake eating cake

and a skunk in a trunk

and a dragon in a wagon

and a spike in his bike

and a whale on his tail

in a hole with a mole.

But ...

if you brought him a pole

to climb out of the hole...

and the whale left his tail

and went off for the mail...

and he gave the spiked bike

to a scout on a hike...

and he left the fat dragon

'cause his wagon was saggin'...

and he gave his chair to a tired bear...

and he traded the flute

to a bird for some fruit...

and he told that old snake

to go jump in the lake...

and a man who bought junk

bought the trunk with the skunk . . .

and he gave the rose

to a girl he chose...

while the bee on his knee

flew away with a flea . . . .

and he put the shoe

with the glue on you . . .

and that silly old rat

ran away with his hat...

and he put his suit

in the laundry chute...

and he shrank another half...

you would have a giraffe!

Шел Сильверстейн. Там ведь медведь. Цвета

Шел Сильверстейн. Там ведь медведь

Этот полярный медведь

Жил в холодильнике, ведь

Холод любил он, заметь.

Был его зад к мясу прижат,

Морда была - где камбала,

Лапы лохматые

Сунул в масла.

Ел макароны,

Пробовал рис,

Пил из сифона,

Лёд даже грыз.

Рыкал, как зверь -

Приоткрой только дверь.

Что же мне делать, дружище, ответь.

Я уже тоже готов зареветь -

Этот медведь

В холодильнике ведь.

Bear in there

There's a polar bear

In our Frigidaire-

He likes it 'cause it's cold in there.

With his seat in the meat

And his face in the fish

And his big hairy paws

In the buttery dish,

He's nibbling the noodles,

He's munching the rice,

He's slurping the soda,

He's licking the ice.

And he lets out a roar

If you open the door.

And it gives me a scare

To know he's in there-

That polary bear

In our Frigidaire

Шел Сильверстейн. Цвета

Моя кожа коричнево-желто-бела

С розоватостью видной воочию.

А глаза серо-сине-салатные, но

Апельсиново выглядят ночью.

Волос мой белобрысо-шатенисто-рыж,

Но слегка серебрится намоченный.

А цвета не придуманы те, что внутри ж

У меня ещё сосредоточены.

Colors

My skin is kind of sort of brownish
Pinkish yellowish white.
My eyes are greyish blueish green,
But I'm told they look orange in the night.
My hair is reddish blondish brown,
But it's silver when it's wet.
And all the colors I am inside
Have not been invented yet.

Вацлав Потоцкий. Краков

Напрасно первый слог страшит народ;

Ведь Краков ваши деньги не крадет.

Без множества вещей ты обойдёшься, право,

Но в лавке рассуждать ты не способен здраво.

Недавно я, идя вдоль Серой Каменицы,

Очки себе искал, чтоб радовать зеницы,

Их присмотрел между иным товаром.

Вхожу в лавчонку - да с немалым гонораром.

Купил очки и к ним очешник новый.

Вдруг, вижу карты - не найдёшь таких в Бобовой.

Взял пару дюжин, за игрою, может,

Фортуна улыбнётся. Взял и ножик

Слоновой кости. А жене футляр в коралле

С чудеснейшей работой по эмали

Она стыдится вилок и ножей с воловьим рогом;

Зачем еще мужьям работать так, ей-Богу!

Ещё и обушок куплю, жене - тростину;

Гребенщик попадёт - ему деньжат подкину,

Глядишь, он мне в дому украсит галерею.

Слуга, знай, платит, а мошна-то все худее.

Мне - римские перчатки, жёнушке - чулочки.

И все, что хочешь, для любимой дочки.

Все нужно мне - что вижу, то и надо.

Француз все хвалит, кажет, взял меня в осаду.

И на последние купив шпагат и шляпу,

Из лавки выйду, как безденежный растяпа.

Вдруг - дождь. Накидки нет. "Купи за пфенниг!"

Слуга мне: "Ваша светлость, нету денег."

Иду и мокну, вот уж каплет с носа,

Излишество в мошну скользнуло прежде спроса.

Идя домой, смеялся над собою,

Жаль было денег с этой глупою алчбою:

Жил же без тех вещей и жил себе, короче,

Идя по Кракову, прищуривайте очи.

Wacław Potocki. Kraków

Niepotrzebnie sylaba pierwsza straszy ludzi;
Nie kradnie Kraków - tylko, że pieniądze łudzi.
Bez wielu się obejdzie rzeczy człowiek w domu,
Wiele ujźry potrzebnych, przyszedszy do kromu.
Idąc po lewej stronie Kamienice Szarej,
Między inszym towarem widząc okulary,
Chcę je sobie do oczu przybierać i z sporem
Pieniędzy do onego kramu idę worem.
Kupiłem okulary i puzderko na nie.
Widząc karty, w Bobowej i tych nie dostanie,
Wziąłem kilka tuzinów, przy zabawie może
Fortuna szczęścia życzyć. Kupię potem noże
Sobie w kości słoniowej, dla żony w koralu
Nożenki wybijaną robotą z blachmalu.
Wstydzi-ć się na bankiecie bawolego rogu;
Na cóż człowiek pracuje, porwon swój koszt
Bo Sobie potem obuszek, żenię kupię trzcinę,
Obaczywszy grzebieniarz, i tego nie minę,
Potrzebny jest i ścianę w pokoju ozdobi.
"Sługa płaci, a mieszek już bokami robi.
Więc rzymskie rękawiczki i pończoszki żenię,
Nuż dzieciom to i owo, co tylko na selenie,
Wszytkiego mi potrzeba, widzę i na stole,
A Francuz prezentuje, chwali, ile zdole".
Na ostatek kapelusz kupiwszy i bindę,
Wydam wszytko i z kramu bez pieniędzy wyndę.
Wtem deszcz. Opończe nie masz.
Kupcież ją co prędzej!
A sługa: "Mości panie, nie stało pieniędzy".
Idę przecie i moknę, już mi kapie z nosa,
Uprzedziła ozdoba potrzebę do trzosa.
Szedszy potem, śmiałem się sam z siebie w ostatku.
Żal mi było marnego pieniędzy wydatku:
Żyłżem ja bez tych rzeczy i mogłem żyć dłużej.
Niechże każdy, przez Kraków idąc, oczy mruży.

Шел Сильверстейн. Жевательная резинка

В автомат с жевательной резинкой

Глаз попал - глядит на нас с хитринкой,

Словно говоря: "Катись, мол, в ритме вальса -

Ты уже сегодня нажевался."

Еще вариант:
В автомате для жевательной резинки
Глаз жевательный глядит на нас с картинки.
Словно говоря: "Катись, мол, в ритме вальса -
Ты сегодня точно нажевался."

There’s an eyeball in the gumball machine,
Right there between the red and the green,
Lookin’ at me as if to say,
“You don’t need anymore gum today.”

Шел Сильверстейн. Избалованный брат

Избалованный брат в шляпе вырезал квадрат,

Избалованный брат кошку обрядил в халат,

Избалованный брат схлопотал под зад,

За то, что мышами назвал он крысят.

Избалованный брат битой бил самокат,

Избалованный брат полисмену крикнул: Гад!

Избалованный брат назвал сестру - жиркомбинат.

И присел на торта шмат - супостат!

Избалованный брат матерился, говорят.

Избалованный брат крылья рвал у комарят,

Избалованный брат свалился в маринад,

Потом сварили ужин, но брат был сыроват.

И несмотря на перец,

На соль и на шалфей,

На лук, чеснок и масло,

Никто не стал ни кусочка

Такого брата брать.

The spoiled brat cut a hole in her hat,
The spoiled brat put a coat on the cat,
The spoiled brat got into a spat
‘Bout whether a rodent’s a mouse or a rat.

The spoiled brat broke a bike with her bat,
The spoiled brat told the policeman to scat,
The spoiled brat told her sister was fat,
And sat on her birthday cake ‘til it was flat.

The spoiled brat, she cusses and she spat,
The spoiled brat pulled the wings off a gnat,
The spoiled brat fell into a vat,
Got cooked up for dinner and that was that.

But in spite of the pepper,
The salt and the sage,
The onions and garlic and oil,
Nobody would touch
A bite of that brat

Ливеньград

Настоящим моржам ливень-град нипочём.

Льдинки скачут по голому торсу.

Как атланты стоят, прислонившись плечом,

Как стальным кирпичом, к контрфорсу.

А потом, отойдя от расстрельных колонн,

Парни сядут на лавке чугунной.

И, задумавшись словно Фалес и Солон,

Изойдут матерщиной трибунной.

Шел Сильверстейн. Пойдём в сауну. Где кончался тротуар

Пойдём в сауну

-"Нет, спасибочки, только не ванна."

-"В нашей сауне спит игуана..."

-"Ваша сауна мне нежеланна."

-"Там пиранья живёт возле крана..."

-"Все же, нет никакого желанья"

-"Игуана доела пиранью,

И акула сожрала игуану.
Ну, теперь тебе сауна стала желанна?"

-"Все равно там я мыться не стану."

“Come into the sauna.”

Shel Silverstein.

“No thank you, I don’t wanna.”

“There’s an iguana in the sauna….”

“I still don’t wanna.”

“There’s a piranha in the sauna….”

“Now I really don’t wanna.”

“OK, the iguana just ate the piranha,

And the shark just ate the iguana,

So now you can come into the sauna.”

“Now I‘m never gonna.”

Шел Сильверстейн. Где кончался тротуар

Есть место, где прервался тротуар

И улица ещё не началась,

Трава там шелковиста и бела,

И солнце там багровое дотла,

Бекас, сложив усталые крыла,

Под мятным ветром ходит не таясь.

Давай уйдём из мест, где чёрен дым,

И улицы извиты - как муар.

Вдоль трещин, где в асфальт вросли цветы,

Неспешно зашагаем - я и ты -

По стрелкам белым, что ведут из темноты

Туда, где оборвался тротуар.

Размеренно шагаем - я и ты -

По стрелкам белым, что идут из темноты,

Вслед детям их чертившим, чьи мечты -

В том месте, где кончался тротуар.

Where the Sidewalk ends

There is a place where the sidewalk ends
And before the street begins,
And there the grass grows soft and white,
And there the sun burns crimson bright,
And there the moon-bird rests from his flight
To cool in the peppermint wind.

Let us leave this place where the smoke blows black
And the dark street winds and bends.
Past the pits where the asphalt flowers grow
We shall walk with a walk that is measured and slow,
And watch where the chalk-white arrows go
To the place where the sidewalk ends.

Yes we'll walk with a walk that is measured and slow,
And we'll go where the chalk-white arrows go,
For the children, they mark, and the children, they know
The place where the sidewalk ends.

Кило дурники

На маленьком базаре куплю кило дурники,

И сразу подурнею на несколько минут.

И станут продавщицы вдруг милосердолики,

И глаз их сердолики алмазами сверкнут.

Потом куплю вдобавок ведёрко княженики,

И князем новгородским себя я ощущу.

А то, что не зашита дыра в моей тунике

Иль попросту в рубахе - я жёнушке прощу.

Шел Сильверстейн. Трудно понравиться. Каменный самолёт

Шел Сильверстейн. Трудно понравиться

(Произносить на одном дыхании)

Элен - из породы гиен,

Джил - из страшил,

Винни живет в овине,

Орин - вздорен,

Милли - перекормили,

Рози - смерть сахарозе!

Джуни - зима в июне,

Гасси на травке пасся, вот нифигасе!

Джеки - дочь ворожейки,

Томми - всю жизнь в истоме,

Мери - сродни химере,

Тэмми - всегда не в теме,

Эбби ночует в кэбе,

Патти приросла к лопатте,

Мэйзи - крэйзи,

Тини - вся в паутине,

Мисси - мисс компромисси,

Ники - дыра в тунике,

У Рикки - сплошные крики,

И от каждого из них

Я легко впадаю в псих.

(Ух!)

Hard To Please

(To be said in one breath)

Elaine gives me a pain,

Gill makes me ill,

Winnie’s a ninny,

Orin is borin’,

Milly is silly,

Rosy is nosy,

Junie is looney,

Gussie is fussy,

Jackie is wacky,

Tommy is balmy,

Marry is scary,

Tammy is clammy,

Abby is crabby,

Patti is batty,

Mazie is lazy,

Tiny is whiney,

Missy is prissy,

Nicky is picky,

Ricky is tricky,

And almost everyone

Makes me sicky.

(Whew!)

Шел Сильверстейн. Каменный самолёт

Я сделал самолёт из камня...

Быть дома нравится пока мне.

Shel Silverstein STONE AIRPLANE

I made an airplane out of stone…

I always did like staying home.

Юлиан Тувим. Трава

О, трава по колено!

Поднимись до чела мне,

Чтоб не стало ни поля,

Ни меня на поляне.

Чтобы я, зеленея

Весь - до костного мозга,

Словом слился бы с нею,

И свежо, и неброско.

И тебя и себя я

Звал бы именем зримым:

Иль обоих - травою,

Иль обоих - тувимом.

Trawo, trawo do kolan!
Podnieś mi się do czoła,
Żeby myślom nie było
Ani mnie, ani pola.

Żebym ja się uzielił,
Przekwiecił do rdzenia kości
I już się nie oddzielił
Słowami od twej świeżości

Abym tobie i sobie
Jednym imieniem mówił:
Albo obojgu - trawa,
Albo obojgu – tuwim.

Роберт Фрост. Окна закрой

Окна закрой и все поля утишь:

Пусть молча трепещут деревья в сквере;

Птица пусть не поёт, и это лишь

Будет моей потерей.

Долго ещё не возродится топь.

Долго ещё ждать посвист пичуги:

Окна закрой, ветер не слушай, смотри

На вездесущность ветрюги.

Now close the windows and hush all the fields:

If the trees must, let them silently toss;

No bird is singing now, and if there is,

Be it my loss.

It will be long ere the marshes resume,

It will be long ere the earliest bird:

So close the windows and not hear the wind,

But see all wind-stirred.

Шел Сильверстейн. Светофор. Коротышка

Светофор

Горит зелёный свет - иди.

На красный - сразу стой.

Но что же делать нам с тобой,

Когда зажегся голубой

С оранжево-лавандовой чертой?

Shel Silverstein
Lights

When the light turns green, you go.
When the light turns red, you stop.
But what do you do
When the light turns blue
With orange and lavender spots?

Коротышка

Сказали мне, что подрасту на фут

Я на десятом с хвостиком году.

И я прибавил фут. Вот тут!

Но тот ли фут имеется в виду?

Shel Silverstein

Short Kid

They said I’d grow another foot
Before I reached the age of ten.
It’s true, I grew another foot--
Guess this is what they meant.

Людвик Ежи Керн. На канапе. Ужик

На канапе

Кто храпит

На канапе?

Ухо чешет?

На пупе

Ищет блох?

И щерит клык

От своих

Мыслишек злых?

Кто котов гоняет?

Пташек?

Всех доводит

До кондрашек?

Кто изгрыз

Хозяйке туфли?

На молочниц

Лаял, мух ли?

Кто с детьми

Разучит трюки?

А воришку - цап!

За брюки?

Угадали?

Хорошо!

Ну, а пёс

Поспит ещё...

Kto to chrapie

Na kanapie?

Kto się w ucho

Przez sen drapie?

Kto, gdy zły,

To szczerzy kły?

Kogo czasem

Gryzą pchły?

Komu w głowie

Figle?

Psoty?

Kto gołębie goni?

Koty?

Kto pantofle

Gryzie pana?

Na mleczarkę

Szczeka z rana?

Kto się z dziećmi

Bawi zgodnie?

A złodzieja, cap!

Za spodnie?

Wiecie, kto to?

No, to sza!

Po co budzić

Ze snu psa...

Ужик

Ужик ходит той узкой дорожкой,

Ни единой не двигая ножкой.

Ужик двигал бы, если бы мог,

Но совсем не имеет он ног.

Idzie wąż wąską dróżką,

nie porusza żadną nóżką.

Poruszałby gdyby mógł,

lecz wąż przecież nie ma nóg.

Шел Сильверстейн. Муравьед. Самодельная лодка

Шел Сильверстейн . Муравьед

"У нас живёт" - сказал мой дед -

"Свой настоящий муравьед."

Расслышал дядя - "Мура...ед"

Всё!

К тёте Муре хода нет...

Anteater

'A genuine anteater,'

The pet man told my dad.
Turned out, it was an aunt eater,
And now my uncle's mad!

Самодельная лодка

Вот лодка, которую строили мы.

Взгляни, как прекрасна она!

Чудесно в ней все от бортов до кормы.

Вот только не вижу я дна...

Homemade boat

This boat that we just built is just fine--
And don't try to tell us it's not.
The sides and the back are divine--
It's the bottom I guess we forgot....

Янко Есенский. В больничной палате. Новому году

В больничной палате

Схватила меня и встряхнула весьма,

Попавшегося бандита,

На нары садила сердито

Сибирская злая зима.

Я очи прикрыл, помутился мой ум,

То трясся, то жаром пылал,

Последний привет посылал

Дням прежним - властителям дум.

Печалью, как острым ножом,

Пронзенное сердце все ныло

О той, что оставив свой дом

Нашла бы меня средь истом,

Болезного оздоровила,

Домой бы, домой возвратила.

V izbe chorych

Chytila si ma, vytriasla si ma,
vinovatého banditu,
hodila na prič bez citu,
sverepá, slepá sibírska zima.

Oči som privrel, um sa mi zmútil,
raz triasol sa, raz horel som
a zbohom dával pekným dňom,
za ktorými som zavše smútil.

Najväčšmi srdce bolelo ma,
v ňom ostrým nožom túžba ryla,
že jedna biela ruka doma,

čo by ma našla medzi stoma,
na nohy opäť postavila
a domov, domov zachytila.

Berezovka 12. XII. 1915

Одно из четырёх стихотворений, написанных Янко Есенским в лагере для военнопленных, располагавшемся в посёлке Берёзовка ( теперь это станция Дивизионная , находящаяся на территории Улан-Удэ).

Новому году

Куда подевались вы, лучшие годы,

С любовью вы шли, поцелуем кончались,

Так сердце плясало и губы встречались,

Год Новый желая семье и народу?

Где радостный смех ваш, при мысли о том, что

Пришёл Новый год долгожданный, веселый?

Вы дивные годы, что ж вас раскололо,

Ваш розовый запад и пурпур восточный?

Огонь пожаров смёл, поубивали стоны,

Вас смыли реки слез, ручьи кровавых бань,

Позаглушили вас орудий миллионы,

Стреляет сразу в цель крутая божья длань.

Год Новый проклинаю и все на свете троны

И наивысший трон и подлинную казнь

Na Nový rok

1916

[36]

Kam ste sa podeli, vy roky drahocenné,
bozkami končiace a láskou idúce,
keď srdce plesalo a ústa horúce
rok Nový volali národu, matke, žene?

Kde veselý váš smiech, že prišiel zas rok Nový
a že sa započal vo zdraví, veselí?
Vy roky rozkošné, kam ste sa podeli,
váš západ ružový a východ purpurový?

Krv, krv zaliala vás, pozabíjali stony,
potopil potok sĺz, popálil oheň miest,
zahlušil hukot diel a pušiek milióny,
roztrela odrazu tá mocná božia päsť.

Rok Nový preklínam i všetky blbé tróny,
i ten najvyšší trón, i ten najväčší trest!

Berezovka 1. I. 1916

Там жил Намжил

На задворках у мэрии

Есть пустой закуток.

В нем порой фаны Берии

Развлекались чуток.

И после дня пионерии

Там же, как старожил,

Скромно, без фанаберии,

Появился Намжил.

Он присел на кукурочки

У белёной стены.

Рядом вьются девчурочки -

Все в него влюблены.

Позже газелеглазые

На свиданья пойдут.

А Намжил меткой фразою

Подзадержится тут.

Ванда Хотомская. Ёшкин кот

Дед купил яйцо на рынке.

Стал готовить по старинке:

По старинке поутру

Гоголь-моголь разотру.

Тут случилась заковырка -

Вдруг, в яйце возникла дырка,

А в той дырке - ёшкин кот.

Ёшкин кот! - Дед как взревёт!

Ёшкин кот! Ёшкин кот!

Саблю вынул сумасброд.

Ёшкин кот бежит в тревоге,

За котом дедуля строгий.

Хвать, он ёшкина кота, -

Джем сварю я из скота.

Бабка молвила: Увы,

Джем вкуснее из айвы.

Лучше ёшкина кота

Встретит электроплита.

Запечём его в духовке,

Смазав для перестраховки.

Кот из печки вылез в дырку,

Там оставив лишь пупырку.

Этот ёшкин пупырёк

Дед засунул в пузырёк

И сберёг.

Kurczę blade - Польский эвфемизм, соответствующий Ёшкину коту и дословно означающий Бледный цыплёнок. Поэтому в польской версии развязки от бледного цыплёнка осталось перышко, которое дед съел на обед.

Wanda Chotomska. Kurczę blade

Kupił dziadek jajko w sklepie

I po brzuchu już się klepie

Naszykował szklankę z cukrem

Kogel mogel sobie utrę

Naglę co to, awantura

Dziura w jajku w jajku dziura

A w tej dziurze kurcze blade

Kurcze blade wrzasnął dziadek

Kurcze blade kurcze blade

I ze ściany porwał szpadę

Leci kurcze blade z trwogi

Za kurczęciem dziadek srogi

Złapał dziadek kurcze blade

Zrobię z ciebie marmoladę

Marmolada lepsza z jabłka

Powiedziała trzeźwo babka

Lepiej upiec kurcze blade

W piekarniku na obiadek

Jak wsadzili je do pieca

To dopiero była heca

Bo uciekło z pieca dziurką

I zostało tylko piórko

Piórko blade piórko blade

Które zjadł na obiad dziadek

Хью Кромптон. Виноградник

Внутрь, от бешенства шалея,

Ты войди. Печаль лелея.

Примешь радость ты елея -

В Лозе она.

Здесь все тайны чуткой Музы,

Мецената шрифт кургузый,

И венков лавровых узы -

От Вина!

В нем цвет Пеоновых лучей,

Плод поэтических речей,

С ним ум становится бойчей:

Ликёр живой!

Здесь арсенал, где ждут весны

Дары, достойные княжны,

Где спят фантазии, и сны

Шуршат листвой.

Hugh Crompton (fl. 1652-1658)
THE VINEYARD

Enter you that rave with madness:
Enter you that sigh with sadness,
And receive the oil of gladness
In the Vine.

Here's the mystery of the Muses,
Here's the font Maecenas uses,
Here wit gains whate'er it loses,
Noble Wine!

Here's the laurel, here's the bays,
Here's the sum of poets' praise,
Here's the cream of Paean's rays:
Famous liquor!

Here's the arsenal whence do spring
Presents worthy for a king,
Here my fancy's tender wing
Thriveth quicker.

Шел Сильверстейн. Дождь. Отражение

Шел Сильверстейн . Дождь

Открыл я глаза

И на дождь посмотрел.

И капать он стал по башке.

Затем протекло - мозг совсем отсырел

И глупости нёс налегке.

С тех пор сам не свой я - с дождишком в башке.

Пойду потихоньку,

Чуть-чуть возвращусь.

Боюсь сделать сальто -

А вдруг расплещусь.

И все, что я слышу, лёжа в гамаке,

Это "слы-ши-те-шлёп" дождя в моей башке.

Rain

I opened my eyes
And looked up at the rain
And it dripped into my head
And flowed into my brain
So pardon this wild crazy thing I just said
I'm just not the same since there's rain in my head.
I step very softly
I walk very slow
I can't do a hand-stand
Or I might overflow.

And all I can hear as I lie in my bed
Is the slishity-slosh of the rain in my head.

Отражение

Когда я видел антипода,

Стоящего в воде,

Над ним я тотчас же смеялся.

Но зря. Не знамо где,

В какое-то иное время,

Наоборот,

Он - человек прямостоящий.

Я - антипод.

Reflection

Each time I see the Upside-Down Man
Standing in the water,
I look at him and start to laugh,
Although I shouldn't oughtter.
For maybe in another world
Another time
Another town,
Maybe HE is right side up
And I am upside down.

Ванда Хотомская. Если бы тигры ели ириски

Если б тигры как киски, уплетали ириски,

Был бы счастлив весь свет,

Каждый тигр ирис

Непременно бы грыз,

А мясо, конечно, нет.

Замечательный эпиграф

Был бы вписан в жизни тигров!

Тигр в кино бы пошёл с антилопой.

А уж там-то ириски и лопай!

Мог бы тигр взять ирисок шкатулку

И с овечкой пойти на прогулку.

Мог бы съездить на полдник к газели,

Там его все глазами бы ели.

Если б тигр ел ириски,

С ним бы каждый припал к общей миске.

И точил бы с ним лясы и ходил в переплясы,

Если б тигр ириски глотал вместо мяса.

Но есть известия,

Что эти бестии

Жрут, аппетитом дразня, -

Запасы ирисок

В утробах тех кисок

Исчезли б в течение дня.

В магазинах висели б записки:

"Тигры съели все наши ириски."

Даже очередь выстояв, мама

Не купила б ирисок ни грамма.

Все писали бы в жалобной книге

Про тигриные эти интриги.

Каждый, чувствуя, что обокраден,

Становился бы столь кровожаден,

Что из мести за гибель ирисок

Позагрыз бы всех тигров-редисок.

От людей тиграм не было б спасу,

Если б ели ириски они вместо мяса.

Wanda Chotomska. Gdyby tygrysy jadły irysy

Gdyby tygrysy jadły irysy,

to by na świecie nie było źle,
bo każdy tygrys
irysy by gryzł,
a mięsa wcale nie.

Jakie piękne życiorysy
miały wtedy by tygrysy!
Z antylopą mógłby tygrys
iść do kina
i irysy by w tym kinie
sobie wcinał.

Mógłby sobie wziąć irysów
pełną teczkę
i wyruszyć z owieczkami
na wycieczkę.

Mógłby pójść na podwieczorek
do gazeli,
gdzie na pewno by serdecznie
go przyjęli.

Każdy kochałby tygrysy
i do wspólnej prosił misy,
i z radości każdy chodziłby na rzęsach –
gdyby tygrysy jadły irysy zamiast mięsa.

Tylko jest kwestia,
że taka bestia
straszny apetyt zazwyczaj ma –
zapas irysów
w paszczach tygrysów
zniknąłby w ciągu dnia.

W sklepach byłyby napisy:
„Brak irysów przez tygrysy”.
Człowiek musiałby w ogonku
stać i czekać,
i nie dostałby irysów
ani deka.

Mógłby pisać w książkach życzeń
i zażaleń,
i wyjść z siebie, i z powrotem
nie wejść wcale.

No a gdyby obok siebie
musiał sterczeć,
to instynkty miałby człowiek
wprost krwiożercze.

Każdy z zemsty za irysy
powygryzałby tygrysy
i ze złości nie zostawił ani kęsa –
gdyby tygrysy jadły irysy zamiast mięsa.

Последние деньги

Когда мы поймаем последнюю рыбу,

Подстрелим последнюю птицу.

Последнего зверя мы вздернем на дыбу,

Последнюю сгубим грибницу.

Отравим последнюю чистую речку,

Последнее дерево срубим.

И сварим последнюю в городе гречку,

Которую, впрочем, не любим.

И в голой степи без единой травинки

Попробуем остепенится.

И вдруг осознаем, что вымерли инки.

И нас ожидает гробница,

По этой же самой, банальной причине:

Отсутствует в мире съестное.

А деньги и золото канут в пучине -

Не съесть их последнему Ною...

Патрик Каванах. Святость

Поэтом быть, не признавая стих,

Влюблённым быть, всех женщин отвергая;

Двойной сарказм, рождающий святых,

Мучительные челюсть-клещи Рая.

Patrick Kavanagh . Sanctity

To be a poet and not know the trade
To be a lover and repel all women;
Twin ironies by which great saints are made,
The agonising pincer-jaws of Heaven.

Шел Сильверстейн. Лагерь Чудесный; Приплясывая под дождём

Шел Сильверстейн . Лагерь Чудесный

Я в Лагерь Чудесный поеду

На Озере Райском

Оно за Горою Блаженной

Во Впадине Майской.

Они говорят, что там благословенно.

Они говорят: это дело престижа.

Их лозунг: "Будь честным, а так же полезным."

А я потихоньку их всех ненавижу.

I’m going to Camp Wonderful

Beside Lake Paradise

Across from Blissful Mountain

In the Valley of the Nice.

They say it’s sunny, cool, and green,

They say the angels made it.

They motto is “Be Fair and Care.”

I know I’m gonna hate it.

Приплясывая под дождём

Пусть дождит,моросит,

Капает и брызжет.

Поплещусь я в саду

И спляшу на крыше.

Дождик бьет по коже,

По доскам заборин,

Ну, и что же -

Я водоупорен.

Dancin' In The Rain.

Shel Silverstein

So what if it drizzles

And dribbled and drips?

I’ll splash n the garden,

I’ll dance on the roof.

Let it rain on my skin,

It can’t get in--

I'm waterproof

Патрик Каванах. Прими в расчёт то, как росла трава

Прими в расчёт то, как росла трава

И год назад и даже два,

Лодыжки холодя, подобно летним рекам,

Когда мы шли через поля в тот майский вечер,

Смотреть кобылу, разродившуюся едва.

Consider the Grass Growing

As it grew last year and the year before,

Cool about the ankles like summer rivers,

When we walked on a May evening through the meadows

To watch the mare that was going to foal

Ян Бжехва. Юмореска

Буря, майскую новь утюжа,

Пролетела, вдали стихая.

После бури - лишь с палец лужа,

Как слеза на помин людская.

Дождь на стёкла уже не падок,

Не дрожит на листах тревога,

Лишь блестит полукружье радуг:

Нео-новой рекламы Бога.

Brzechwa Jan - Humoreska

Przeleciała majowa burza,

Jeszcze wzdycha z cicha z daleka,

Z wielkiej burzy - mała kałuża,

Tak jak łzy po śmierci człowieka.

I już deszcz na szybach nie brzęczy,

I już nie drga na liściach trwoga,

Tylko tryska półkolem tęczy

Neonowa reklama Boga.

Ежи Фицовский. Из-за мороза. Иней

Ежи Фицовский. Из-за мороза

Ты мороз-то любишь? - Что за бред?

Я бороз де придибаю да дух!

Да дего б я даложил запрет!

Щиплет дос и уши, дет с диб сладу!

Дос потоб красдеет словдо рак.

Будто кто датёр бде уши да спор!

- Что же ты бормочешь странно так?

- От бороза у бедя же дазборг!

Jerzy Ficowski. To przez ten mróz

- Czy lubisz mróz? - Die lubię brozu!

Die cierpię brozu z całej duszy!

Bo choć spokojdy jest da pozór

Szczypie to w dos, to zdowu w uszy!

Poteb czerwode sa jak rak

Tak jakby ktoś bi uszu datarł!

-A czemu mówisz dziwnie tak?

- To przez ted bróz! Bab straszdy katar!

Ежи Фицовский. Иней

Краса, куда ни повернись!

Парк стал белее и невинней:

Любую веточку и лист

Поразукрасил белый иней.

Откуда взялся иней здесь?

- О, это чрезвычайно просто:

Как молоко, тумана взвесь

Застиг врасплох седой мороз-то.

Так в белый иней превращён

Морозом был туман молочный...

- Я понял! Был туман сгущён

И превратился в порошочный!

Jerzy Ficowski . Szron

Jak pięknie się zrobiło dziś!

Park pełen białych jest koronek:

Każda gałazka, zeschły liść

Sa przystrojone białym szronem.

Skad wział się szron ten? Czy wiesz? - Nie...

- To rzecz zwyczajna jest i prosta:

Bielutka niby mleko mglę

Zaskoczył mróz. I tak szron powstał.

Tak, zanim noc się stała dniem,

Mróz mgłę przemienił w szron po troszku...

No, teraz wiesz już wszystko. - Wiem!

Ten piękny szron to jest mgła w proszku!

Бруно Ясенский. Бутылёк в бутоньерке

Поистёр я подошвы в попыхах беспрестанных,

А теперь солнцелик я, себеверен и рад.

Молод я, гениален, дерзко руки в карманах,

Словно мир, семимилен и размашист мой шаг.

Не замешкаюсь где-то на распутьях и вёрстах,

Ведь несёт меня вечно, моторично и пред.

Всюду пугал миную в элегантных виндхорстах*,

Всем им кланяюсь низко, поправляю им плед.

В паркотени крокетни - митинг выдался женский.

Об искусстве толкуют, страстью, вдруг, воспылав.

Им ещё неизвестно, что когда стал Ясенский,

Безвозвратно скончались и Тетмайер и Стафф.

Им ещё не известно, но сомнения схлынут.

Футуризм, поэтичность, незнакомка и Икс.

Пробежимся, паненки, пусть головки остынут -

Вам понравится больше четверговый журфикс.

Пролетела машина в белых клубах бензина.

На ветру заплескалась трепетавшая шаль.

То проехала сказка по-за горы-долины.

Ничего-то не жаль мне, а должно-то быть жаль...

Хорошо-то как, сердце так и прыгает зверски.

Ноги сами уносят в никуда и в ничьё.

Я иду - гениален, с БУТЫЛЬКОМ В БУТОНЬЕРКЕ,

Тем, кто вслед не успеет эхомолвлю: Адьё!

*- виндхорст - элегантная шляпа

Ещё один вариант третьей строки последнего четверостишия:

"Я несу гениально БОТИЛЬОН В БУТОНЬЕРКЕ" -

Наиболее приближён по смыслу к оригиналу.

Bruno Jasieński

But w butonierce

Zmarnowałem podeszwy w całodziennych spieszeniach,
Teraz jestem słoneczny, siebiepewny i rad.
Idę młody, genialny, trzymam ręce w kieszeniach,
Stawiam kroki milowe, zamaszyste, jak świat.

Nie zatrzymam się nigdzie na rozstajach, na wiorstach,
Bo mnie niesie coś wiecznie, motorycznie i przed.
Mijam strachy na wróble w eleganckich windhorstach,
Wszystkim kłaniam się grzecznie i poprawiam im pled.

W parkocieniu krokietni – jakiś meeting panieński.
Dyskutują o sztuce, objawiając swój traf.
One jeszcze nie wiedzą, że gdy nastał Jasieński,
Bezpowrotnie umarli i Tetmajer i Staff.

One jeszcze nie wiedzą, one jeszcze nie wierzą.
Poezyjność, futuryzm – niewiadoma i X.
Chodźmy biegać, panienki, niech się główki oświeżą –
Będzie lepiej smakować poobiedni jour-fixe.

Przeleciało gdzieś auto w białych kłębach benzyny,
Zafurkotał na wietrze trzepocący się szal.
Pojechała mi bajka poza góry doliny
nic jakoś mi nie żal, a powinno być żal…

Tak mi dobrze, tak mojo, aż rechoce się serce.
Same nogi mnie niosą gdzieś – i po co mi, gdzie?
Idę młody, genialny, niosę BUT W BUTONIERCE,
Tym co za mną nie zdążą echopowiem: – Adieu! –

Роберт Пуцек. Колыбельная

День гаснет, летучею мышкою сумрак

В моих одеялах мостится.

Ты зябкою птицей ко мне притулиться

В ночных устремляешься умбрах.

Обвив мои бёдра, закроешь мне очи,

Лишь в тёмный проём, как в конвое,

Проникнем мы двое, и, вдруг, ретивое

Взыграет во мне со всей мочи.

"Я вырву кишки, сокрушу твои кости,

Ведь ты же ничей и я тоже."

И ночь ту итожа, шипишь мне до дрожи:

"Умрем от любви на погосте."

Так молвив, на ложе всё талией вертит.

Я чую вкус темных волос и

Преострую косу и две папиросы.

Ну, чем угодить своей смерти?

А утром, чуть солнце затлеет багряно,

В халупе всё мчит, как в галопе.

Трусишки на попе моей Пенелопы:

"Я вечером снова нагряну".

В окошко взгляну: что там? Дождь или солнце?

Омлет ей готовлю и сайку.

Пусть кончится байка, взлетит словно чайка,

А я буду ждать у оконца.

Robert Pucek. Kołysanka

Dzień gaśnie, nietoperz, i mrok już się mości
W powiekach i wełnie mych kocy.
Gdy znikąd pomocy, ty zjawiasz się w nocy,
I tulisz się do mnie w ciemności.

Osnuwasz me lędźwie, zamykasz me oczy,
Gdy w ciemne wchodzimy podwoje.
Co twoje, to moje, na zawsze we dwoje
I zaraz mi serce wyskoczy.

"Wnet wyrwę ci trzewia, połamię ci kości
Boś niczyj, jam także niczyja.”
Choć noc już przemija, wciąż syczy jak żmija:
„Mam pomysł, umrzyjmy z miłości.”

Tak mówiąc, się wije i w łożu się wierci.
Ja w ustach wciąż czuję jej włosy,
I ostrze jej kosy i dwa papierosy.
Jak mógłbym nie pieścić swej śmierci?

A rankiem spoconym, gdy słońce na niebie,
Wesołe krzątanie w chałupie.
Mnie w krzyżu coś łupie, jej majtki na pupie:
„Wieczorem znów przyjdę do ciebie.”

Wyglądam przez okno, czy mała nie zmoknie,
Na miękko gotuję jej jajka,
Już kończy się bajka, odleci jak czajka,
Zaś ja będę czekał przy oknie.

Шел Сильверстейн. Время, проведённое с пользой

Когда отец играет в гольф -

Я становлюсь мишенью.

Он ставит мячик мне на нос

Для вжертвуприношенья.

Велит он испытать восторг

От каждого удара.

Такой заботливый отец

Совсем не Божья кара.

Silverstein Shel. Quality time

My father is a golfer--

He let me be his tee.

He puts the ball upon my nose

And hits it right off me.

He says that I can share the joy

Of every ball he hits.

Oh, ain’t it grand to have a dad

Who spends time with his kids.

Адам Мицкевич. Упрямая жена

Нынче самоубийства охватили полсвета.

Так что стражи прохожих ловят у парапета:

Тех кто мимо афишки

Шел бледнее манишки;

Плоховато одетых

Да в потертых штиблетах:

Сразу видно, топиться;

Арестуют бедняжку,

И спасая от смерти, волокут в каталажку.

Некто берегом Сены бежал навстречу течению.

А жандарм его задержал:

Мол, поведай-ка без промедления,

Что ведёт тебя против течения.

"Несчастье"- вопит горемыка.

"Молю о спасении!"

"Помогите, - кричит - человеку!

Утонула жена.

Упала в реку."

А на это жандарм изрекает:

"О, человек, что законов гидравлики не понимает!

Утонувшее тело ты ищешь не в том направлении.

Ведь плывет оно по законам природы

Сверху вниз, а ты бежишь против водного хода.

" Это тело - муж молвил - было в жизни дивным,

Всегда и всему противным.

Вот, я и пришёл к заключению,

Что плывет оно против течения."

Adam Mickiewicz. Żona uparta

Teraz tyle samobójstw, że straże
Nad rzeką. Niech no człowiek się pokaże,
Co na afisze nie patrzy
I od korzenników bladszy,
Niedbale utrzewiczony
I źle urękawiczniony:
Myślą, że się chce topić;
A więc pełni zgrozy
Ratują go od śmierci, a wiodą do kozy.

Taki to jakiś, po Sekwany brzegu,
Biegł przeciw wody, Żandarm zatrzymał go w biegu
I urzędownie pyta o powody
Tego biegu przeciw wody.
"Nieszczęście! - woła biedak - pomocy! ratunku!
Żona mi utonęła, żona, iż tak rzekę,
Wpadła mi w rzekę".
A na to żandarm mu rzecze:
"O, praw hydrauliki nieświadom człowiecze!
Szukasz utopionego ciała w złym kierunku.
Ono z góry w dół płynie wedle praw przyrody,
A ty za żoną biegniesz przeciw wody?"
"Boć to ciało - rzekł szukacz - było w życiu dziwne,
Zawżdy wszystkiemu przeciwne:
I domyślać się mam pewne powody,
Że popłynęło z rzeką przeciw wody".

Выжить

Но не удастся выжить никому

Ни в чистом поле, ни в своём дому.

За самый неоглядный окоём

Мы все однажды тихо уплывём.

И нашей милой Родины дымы

Забудем приснопамятные мы.

И может, по-за гробом, за бугром

Нас встретит золотой аэродром

Под солнцем так похожим на хурму.

Но не удастся выжить никому.

Патрик Каванах. Неосязаемое

Я к звёздам вознесён - почти,

Пусть мне в полях ночных брести,

Я безымянен, пуст,

Лишь тихий шёпот тополей

На призрачном пути.

Не чернь, не синь,

Не рыжина, -

Являют небеса

Диковинные чудеса.

То Индия видна.

То грома голоса.

Античной славы миражи,

Египетское величие.

А впрочем,

Что тут ни скажи,

Все стало старой притчею.

Patrick Kavanagh. The Intangible

Rapt to starriness – not quite,

I go through fields and fens of night,

The nameless, the void,

Where ghostly poplars whisper to

A silent countryside.

Not black or blue,

Grey or red or tan,

The skies I travel under.

A strange unquiet wonder.

Indian

Vision and thunder.

Splendours of Greek,

Egypt’s cloud-woven glory,

Speak no more, speak,

Speak no more

A thread-worn story.

Шел Силверстейн. Пошли кататься

Пошли кататься на коньках, -
Они сказали мне.
Пошли кататься на коньках.
И я готов вполне.
Пошли кататься на коньках.
И я уже иду.
С собою ролики несу.
Они стоят на льду.

They said come skating;
They said it's so nice.
They said come skating;
I'd done it twice.
They said come skating;
It sounded nice...
I wore roller -
They meant ice.

Имярек и аноним

По берегам ручьев и рек

Бродил угрюмый имярек.

А вслед за ним, весьма раним,

Брёл грустный аноним.

Шли по болоту и воде,

По горной лазали гряде,

Стоптали в кровь те мужики

Лихие башмаки.

По звездным небом напрямки

К ним подбирались корсаки.

А как-то раз их обманул

Находчивый манул.

Бродяжат всюду и везде

Навстречу утренней звезде.

Сейчас они незнамо где -

Наверное, в Джиде.

Джида - село в Бурятии

экспромт навеян стихотворением Булата Аюшеева
"Холтосон и Улясан"

Ода венгерским винам

Предрассветной порой я грущу по Токаю

И пристрастьям своим вкусовым потакаю.

Я на завтрак откушаю целую пинту

Бесподобного и золотого фурминту.

За обедом вкушу литр харшлевелю

И мозгами до ужина не шевелю.

А под вечер от жажды я даже икаю

И во славу Токая я речи толкаю,

Я грущу по токаю - моя самобранка ж

Подает мне на ужин отличный кекфранкош.

И от счастья я вновь ахинею несу,

Перед сном отпивая токайский асу.

Шел Силверстейн. Пёс с двумя хвостами

Ты хотел бы пса с хвостами с той и с этой стороны?

Это был бы самый странный пёсик в нашем городке.

Пусть не так хорош, как прочие -

На ходу видать воочию,

Но зато сидеть удобно на песке.

Жаль, конечно, что ошейник будет некуда надеть,

И признаюсь , трудновато выводить без поводка,

Хоть будешь звать, хоть гнать взашей

Он не услышит - нет ушей,

Зато на корм потратишь парочку грошей.

Кусать не станет, лаять и рычать,

Хоть дергай за хвосты - ему приятно.

Но ты возьми его с собой,

С ним прогуляйся раз-другой,

И ты поймёшь, наверно, отчего на солнце пятна.

Double-tail dog

Would you like to buy a dog with a tail at either end?
He is quite the strangest dog there is in town.
Though he's not too good at knowing
just exactly where he's going,
He is very very good at sitting down.
He doesn't have a place to put a collar,
And I'll admit it's rather hard to lead him,
And he cannot hear you call
For he has no ears at all,
But it doesn't cost a single cent to feed him.
He cannot bite, he'll never bark or growl,
Just scratch him on his tails, he'll find it pleasing.
But you'll have to take him out
For twice as many walks,
And I'll bet that you can quickly guess the reason.

Учёному педанту

О, мой педант!
Ученостью греша
И каждого второго поучая,
Вы, словно приснопамятный Левша,
Нашли блоху на листьях иван-чая.
Но подковать иль раздавить - слабо!
С дотошностью пустого лаборанта
Ее вы препарируете , бо
Иного не сподобились таланта...

Роберт Геррик. На Линнета. Эпиг. 381

Бренча на лютне, Линнет сладко пел.

Жаль, что при этом рот его смердел.

381.Upon Linnit. Epig.

Linnet plays rarely on the Lute, we know;
And sweetly sings, but yet his breath says no.

Роберт Геррик. Деньги дают власть

Серебряные стрелы в ход пусти,

Когда нет сил господство обрести.

Robert Herrick

60. Money gets the masterie

Fight thou with shafts of silver, and o'rcome,

When no force else can get the masterdome.

Шел Силверстейн. Небесная приправа

Кусочек неба

Отломился и упал

Сквозь щелку в потолке

Как раз в мой суп,

ХЛЮП-ХЛЮП!

И должен признать,

Что готов проклинать

Я суп чечевичный

Обычно.

Но этот стал вкусен

(Почти как замазка),

Вкуснятина просто, и спорить тут глупо -

Я мог бы съесть целое озеро супа.

Такое вот чудо, упав в моё блюдо

Смог сделать кусочек неба.

Sky seasoning

A piece of sky
Broke off and fell
Through the crack in the ceiling
Right into my soup,
KERPLOP!
I really must state
That I usually hate
Lentil soup, but I ate
Every drop!
Delicious delicious
(A bit like plaster),
But so delicious, goodness sake--
I could have eaten a lentil-soup lake.
It's amazing the difference
A bit of sky can make.

Наши голгофы

"Наша Голгофа здесь и сейчас," -

Сказано было множество раз.

Каждый несёт свой маленький крест.

Покуда не надоест.

Бойся-не бойся, надо нести.

Нет остановок на полпути.

Сколько бы ни было мелких шагов

До наших голгоф.

И у подножья нас тихо ждут

Сотни Пилатов, Варрав, Иуд.

Нас поцелуют, обнимут, ведя на муки.

Умоют руки.

Маша Калеко. Щепотка славы

Похожа ли щепотка славы
На поросль комнатной агавы?

Чтоб разрастись неторопливо,

Она потребует полива,

Прополки, удобрений в меру,

Благоприятной атмосферы.

Но если маловато рвения,

Не жди наград от А-ка-де-мии.

Das Bißchen Ruhm

Was ähnelt wohl dem bißchen Ruhme
So sehr wie eine Treibhausblume?
Soll dir das arme Pflänzchen sprießen,
Mußt du es täglich brav begießen.
Und Dünger streun. Und Unkraut jäten.
Aufs Wetter sehn. Und leise treten.
Doch pfeifst du drauf, so wirst du nie
Gekrönt von der A-ka-de-mie.

Маша Калеко. Краткая молитва (два варианта)

Господь, пусть буду лишь собою

Я в жизни каждый миг.

И в мастерстве моем усвою

Изящество и шик.

Я чувствую: твоей Рукою

Ведома, - и нема,

Над черно-белою доскою,

Как пешка, я сама.

Второй вариант:

Господь, позволь мне быть собой

В сей жизни каждый миг.

Дай управлять своей судьбой, -
Прошу я напрямик.

И чувствую: твоей рукой

Ведома и нема,

Над черно-белою доской,

Как пешка, я сама.

Kurzes Gebet. Mascha Kaleko

Herr, laß mich werden, der ich bin
In jedem Augenblick.
Und gib, daß ich von Anbeginn
Mich schick in mein Geschick.

Ich spür, daß eine Hand mich hält
Und führt, – bin ich auch nur
Auf schwarzem oder weißem Feld
Die stumme Schachfigur.

Что есть истина?

Истинно то, что докажешь ТЫ,
Заткнув их противные рты...

Роберт Фрост. В пренебрежении

Нас бросили они на полпути,

Вдвоём, и это было их просчётом.

Сидим мы у обочины почти,

С лукавым видом, тщась всех провести:

Мол, не покинуты - присели мимолётом.

Robert Frost. In neglect

They leave us so to the way we took,

As two in whom them were proved mistaken,

That we sit sometimes in the wayside nook,

With mischievous, vagrant, seraphic look,

And try if we cannot feel forsaken.

Шел Силверстейн. Мои правила

"Если хочешь выйти за меня, то ты должна

Научиться с клёцками тушить мне каплуна.

Штопать мастерски мои носки,

Утешать мой беспокойный ум,

И покуда я не сгину, ты должна чесать мне спину,

Чистить мою обувь и костюм.

И с дивана хоть свались я, ты сгребай сухие листья.

А когда позёмка замела,

Ты должна ходить с лопатой...

Если спорю я завзято, ты молчи,

Ну, и куда же ты пошла?"

Shel Silverstein. My rules

“If you want to marry me, here's what you'll have to do:
You must learn how to make a perfect chicken-dumpling stew.
And you must sew my holey socks,
And soothe my troubled mind,
And develop the knack for scratching my back,
And keep my shoes spotlessly shined.
And while I rest you must rake up the leaves,
And when it is hailing and snowing
You must shovel the walk...and be still when I talk,
And-hey-where are you going?”

Три загадки для Агатки

С небывалой вышины

На людей глядят блины.

Иногда в один присест

Кто-то их на небе ест.

Ты знаешь эти два блина.

Зовут их...

Растёт он в поле и в печи,

Как суп и курослеп.

И зёрнышки и калачи -

Всё это просто...

Живёт в нашем доме

Веселый щенок.

Живёт он у самой двери.

То целыми днями спит

Без задних ног,

А то заливается при

Каждом приходе незваных гостей,

Вестей и соседских детей.

Ты знаешь, наверно,

Что этот щенок

Звенит и зовётся...

и ещё одна загадка:

От темна и до темна

Ходит по небу...

Вот и нет, вот и нет...

С неба льётся белый свет.

Выгляни в оконце.

Что там светит?..

Шел Силверстейн. Клоун Клуни

Послушай историю клоуна Клуни

Из цирка, что в город приехал в июне.

Его башмаки были так велики,

Но грустен он был ремеслу вопреки.

Играл на тромбоне он глупый мотив,

Пол-тыщи шаров в небеса запустив.

Высок, неуклюж, ковылял шутовски,

Тоску навевал ремеслу вопреки.

Когда он весёлый проделывал трюк,

То каждый сидел, как угрюмый бирюк.

Его озорная манера шутить,

Сердца человечьи могла повредить.

Когда он терял злополучный башмак,

То каждый в нем видел уныния мрак.

А если стоял вверх ногами,

То люди давились смешками.

А если он, прыгнув, упал,

То каждый второй засыпал.

А если свой галстук жевал,

То каждый рыдать начинал.

И Клуни не мог заработать деньжат,

Поскольку остроты людей не смешат.

Однажды сказал он, что в городе том

Довольно противно быть грустным шутом.

И он им сказал, почему так уныл,

Он душу свою человекам открыл.

Сказал он о Боли, о Стуже, Дожде,

О Тьме в своём сердце, Беде и Нужде,

Лишь только он кончил свой горестный сказ,

Как все зарыдали? О, нет! В тот же час

Они засмеялись: "Ха-ха! Хи-хи-хи!"

Деревья тряслись, со стрехи петухи

Слетели. Но с воем и визгом они

Смеялись все долгие долгие дни.

Смеялись они до упаду,

Способствовал смех листопаду.

Тот смех расползался на мили вокруг,

За горы и море без всяких потуг.

Он в каждый посёлок и город проник

От Сен-Тропе и до Мун Сан Ни.

И вскоре мир мчался со смехом

Навстречу векам или вехам.

А Клуни стоял на арене,

Не радуясь той перемене.

Сказал он: "Я ДУМАЛ СОВСЕМ НЕ О ТОМ.

Я ВЕСЕЛ СЛУЧАЙНО." Что было потом?

Пока мир снаружи смеялся,

Наш Клуни слезой умывался.

Cloony the Clown

I'll tell you the story of Cloony the Clown
Who worked in a circus that came through town.
His shoes were too big and his hat was too small,
But he just wasn't, just wasn't funny at all.
He had a trombone to play loud silly tunes,
He had a green dog and a thousand balloons.
He was floppy and sloppy and skinny and tall,
But he just wasn't, just wasn't funny at all.
And every time he did a trick,
Everyone felt a little sick.
And every time he told a joke,
Folks sighed as if their hearts were broke.
And every time he lost a shoe,
Everyone looked awfully blue.
And every time he stood on his head,
Everyone screamed, 'Go back to bed!'
And every time he made a leap,
Everybody fell asleep.
And every time he ate his tie,
Everyone began to cry.
And Cloony could not make any money
Simply because he was not funny.
One day he said, 'I'll tell this town
How it feels to be an unfunny clown.'
And he told them all why he looked so sad,
And he told them all why he felt so bad.
He told of Pain and Rain and Cold,
He told of Darkness in his soul,
And after he finished his tale of woe,
Did everyone cry? Oh no, no, no,
They laughed until they shook the trees
With 'Hah-Hah-Hahs' and 'Hee-Hee-Hees.'
They laughed with howls and yowls and shrieks,
They laughed all day, they laughed all week,
They laughed until they had a fit,
They laughed until their jackets split.
The laughter spread for miles around
To every city, every town,
Over mountains, 'cross the sea,
From Saint Tropez to Mun San Nee.
And soon the whole world rang with laughter,
Lasting till forever after,
While Cloony stood in the circus tent,
With his head drooped low and his shoulders bent.
And he said,'THAT IS NOT WHAT I MEANT -
I'M FUNNY JUST BY ACCIDENT.'
And while the world laughed outside.
Cloony the Clown sat down and cried.

Цыганистый калий

Мы с бабушкой книжку читали

Отличную, про Пуаро.

Там жителей всех убивали

Безжалостно, жутко, хитро.

Но самый ужасный каналий,

Который их всех умертвил -

Какой-то цыганистый калий.

Так сам Пуаро заявил...

Максим Богданович. Вероника

И вновь увидел я селенья,

Где годы первые прошли.

Там стены мхом позаросли,

Как жар сияло остекленье.

И все в пыли. И стало мне

Так грустно, грустно в тишине.

Я в сад пошёл, всё глухо, дико,

И всё травою заросло.

Что раньше было - утекло,

И только надпись "Вероника",

Порезом в липовой коре,

Напомнила о той поре.

Расти и укрепляйся древо,

Как монумент живой вставай

И к небу надпись поднимай.

Застынут пусть слова напева:

Чем больше минет дней, ночей,

Тем имя выше и милей.

I зноў пабачыў я сялiбы,
Дзе леты першыя прайшлi.
Там сьцены мохам параслi,
Вясёлкай адлiвалi шыбы.
I ўсё ў пылу. I стала мне
Так сумна, сумна ў цiшыне.
Я ў сад пайшоў, ўсё глуха, дзiка,
Усё травою зарасло.
Няма таго, што раньш было,
I толькi надпiс «Веранiка»,
На лiпе ўрэзаны ў кары,
Казаў вачам аб тэй пары.
Расьцi, ўзмацовывайся дрэва,
Як манумент жывы ўставай
I к небу надпiс падымай.
Хай нерухомы словы сьпева:
Чым болi сходзiць дзён, начэй,
Тым iмя мiлае вышэй.

Диалог в турагентстве "Росстур"

- Не поехать ли нам во Вьетнам

К носорогам, жирафам, слонам?

- Говорят, что бывает цунами

В этом, Богом забытом, Вьетнаме.

- Ну, тогда полетим к колдунам

В Суринам!

Бубличная пиблиотека

Ну, как не ходить человеку

В бубличную пиблиотеку.

Ведь тамошний пиблиотекарь,

К тому же, отличнейший пекарь.

Читателей всех привечая,

Он потчует бубликом к чаю.

Но в чем его главная тайна:

Он любит читать Сильверстайна!

Шел Силверстейн. Дракон Гриндли Грун

Я - Дракон Гриндли Грун,

Огнедышащий шалун.

Если всадник мчится рядом,

Я его поджарю взглядом,

Будет он хрустящим, словно твой каплун.

Если славную девицу я одну

Вдруг замечу - просто пламенно вздохну.

Запеку а-ля картошка,

И потом ещё немножко

С романтической слезою помяну.

Я - Дракон Гриндли Грун.

Но я тот ещё стряпун,

Ведь люблю девиц помягче,

А они всегда выходят, как чугун.

I'm the Dragon of Grindly Grun,
I breathe fire as hot as the sun.
When a knight comes to fight
I just toast him on sight,
Like a hot crispy cinnamon bun.

When I see a fair damsel go by,
I just sigh a fiery sigh,
And she'd baked like a 'tater-
I think of her later
With a romantic tear in my eye.

I'm the Dragon of Grindly Grun,
But my lunches aren't very much fun,
For I like my damsels medium rare,
and they always come out well done.

Шел Силверстейн. Гектор - коллекционектор

Гектор - коллекционектор

Собирал обрывки струн,

Безголовых кукол,

Рынды ржавые со шхун.

Проколотые шины, огарки от свечей,

Витые проводочки и гнутые гвоздочки,

Бумажные пакеты, обломки кирпичей,

Осколки старых ваз, разбитый ватерпас,

И пулемёт с разорванным стволом.

Помятый горн, сухой, колючий тёрн,

И лодочки пригодные на слом.

Без рукояток старые ножи,

Ключи, не подходящие к замкам,

Колечки дыма, словно миражи,

И запонки к заштопанным носкам.

Со сломанными пряжками ремни.

Без рельсов электрички-поезда.

Модели самолетов, костяшки старых счётов,

Трёхногих стульев целые стада.

Гектор - коллекционектор

Обожал от всей души

Все эти вещи, больше, чем брильянты

Или золотые кругляши.

Посюду он развешивал афишки:

"Придите, разделите сокровище моё."

Но мелкие и глупые людишки,

Придя, кричали: "Это же хламьё!"

Hector the Collector
Collected bits of string,
Collected dolls with broken heads
And rusty bells that would not ring. Bent-up nails and ice-cream sticks,
Twists of wires, worn-out tires,
Paper bags and broken bricks.
Old chipped vases, half shoelaces,
Gatlin' guns that wouldn't shoot,
Leaky boasts that wouldn't float
And stopped-up horns that wouldn't toot. Butter knives that had no handles,
Copper keys that fit no locks
Rings that were too small for fingers,
Dried-up leaves and patched-up socks.
Worn-out belts that had no buckles,
'Lectric trains that had no tracks,
Airplane models, broken bottles,
Three-legged chairs and cups with cracks.
Hector the Collector
Loved these things with all his soul--
Loved them more then shining diamonds,
Loved them more then glistenin' gold.
Hector called to all the people,
'Come and share my treasure trunk!'
And all the silly sightless people
Came and looked ... and called it junk.

Шел Силверстейн. Больна я

"Я в школу не пойду, окей?"

Сказала Пегги Энн МакКей.

"Больна я свинкой, корью,

Крапивницей и хворью.

Во рту слюна, а в горле спазм,

Ослепла я на правый глаз.

Мои миндалины, как скалы,

Я двадцать оспин насчитала.

И вот ещё одна созрела.

Ой, что-то я позеленела...

В глазах темно, а в горле хрип -

Наверно, скоротечный грипп.

Я кашляю, чихаю малость,

И левая нога сломалась.

Когда я делаю зевок,

Мой опускается пупок.

Моя спина искривлена,

Пендикс зудит, когда дождит.

Немеет палец на ноге,

Торчит заноза, э-ге-ге.

Когда я шеей поверчу,

Потом весь день едва шепчу.

Язык собой заполнил рот,

И волос выпадает, вот.

Хребет мой прям, рука крива,

Температура сорок два.

Мой мозг усох, ослаб мой слух,

Видать, дыра в одном из ух.

Мой заусенец, сердце - что?

Что-что? Что ты хотел сказать?

Суббота нынче? А не пять...

Ница? Ну, всё! Бегу играть!"

Sick

'I cannot go to school today,'

Said little Peggy Ann McKay.
'I have the measles and the mumps,
A gash, a rash and purple bumps.
My mouth is wet, my throat is dry,
I'm going blind in my right eye.
My tonsils are as big as rocks,
I've counted sixteen chicken pox
And there's one more - that's seventeen,
And don't you think my face looks green?
My leg is cut, my eyes are blue -
It might be instamatic flu.
I cough and sneeze and gasp and choke,
I'm sure that my left leg is broke -
My hip hurts when I move my chin,
My belly button's caving in,
My back is wrenched, my ankle's sprained,
My 'pendix pains each time it rains.
My nose is cold, my toes are numb,
I have a sliver in my thumb.
My neck is stiff, my spine is weak,
I hardly whisper when I speak.
My tongue is filling up my mouth,
I think my hair is falling out.
My elbow's bent, my spine ain't straight,
My temperature is one-o-eight.
My brain is shrunk, I cannot hear,
There is a hole inside my ear.
I have a hangnail, and my heart is -
what? What's that? What's that you say?
You say today is ... Saturday?
G'bye, I'm going out to play!'

Шел Силверстейн. Штурвал Бога

Сказал мне Бог с улыбкой милой:

"Ты, обладая Божьей силой,

Готов стать в мире заправилой?"

И я сказал: "Рискну.

Но где мне сесть?

И время будет ли поесть?

И долго ль править мне? Бог весть...

И скоро ль отдохну?"

И Бог сказал: "Отдай штурвал!

Ты не готов ещё, бахвал!"

God's wheel

God says to me with a kind of smile,
'Hey how would you like to be God awhile
And steer the world?'
'Okay,' says I, 'I'll give it a try.
Where do I set?
How much do I get?
What time is lunch?
When can I quit?'
'Gimme back that wheel,' says God.
'I don't think you're quite ready yet.'

Шел Силверстейн. Грязное лицо

И где ж запачкал ты лицо,

Мой милый грязнолицый брат?

Я ползал в грязи, выбиваясь из сил,

У Джерри две пуговки я откусил,

И корни жевал у раскидистых роз.

Моллюсков ища, я использовал нос.

Как храбрый Навахо раскрасил я лоб,

Бесстрашно в пещеру заглядывать чтоб.

Я уголь в соседский контейнер бросал

И имя своё подбородком писал.

Еще я ходил колесом по ковру,

Пса жуткого обнял, ей-богу, не вру!

В заброшенной шахте искал серебро,

И съел ежевики, наверно, ведро.

Пломбиром, слезами испачкался я

И радостью большей, чем радость твоя.

Dirty face

Where did you get such a dirty face,

My darling dirty-faced child?
I got it from crawling along in the dirt
And biting two buttons off Jeremy's shirt.
I got it from chewing the roots of a rose
And digging for clams in the yard with my nose.
I got it from peeking into a dark cave
And painting myself like a Navajo brave.
I got it from playing with coal in the bin
And signing my name in cement with my chin.
I got if from rolling around on the rug
And giving the horrible dog a big hug.
I got it from finding a lost silver mine
And eating sweet blackberries right off the vine.
I got it from ice cream and wrestling and tears
And from having more fun than you've had in years.

Шел Силверстейн. Подлицом

Под моим лицом наружным

Есть лицо ещё одно.

Чуть грустней,

Чуть малодушней,

Но куда родней оно.

UNDERFACE.

Underneath my outside face
There’s a face that none can see.
A little less smiley,
A little less sure,
But a whole lot more like me.

Патрик Каванах. Слепой пёс

Шел следом я за псом слепым

Извилистой тропой.

В кровь раздирал он на шипах

Хвост метеорный свой.

Шел следом я за псом слепым,

Взывая: "О, звезда,

Меня, язычника, веди

Ты к истине всегда."

Patrick Kavanagh. Blind dog

I FOLLOWED the blind dog

Over the twisted trail,

Bled by thе wild-rose thorns

Where he lashes his comet tail.

I followed the blind dog,

Crying to my star: O star

Of a passionatе pagan’s desire,

Lead me to truths that are.

Шел Силверстейн. Летучая мышка

Летучая мышка

Кричала кроту:

"Включи темноту,

Я боюсь на свету"

или так:

Летучий мышонок
Кричал на лету:
"Включите мне тьму,
Я боюсь на свету"

Batty

The baby bat
Screamed out in fright,
'Turn on the dark,
I'm afraid of the light.'

by Shel Silverstein

Шел Силверстейн. Алфавитный баланс

От полудня до пяти

Я стремлюсь баланс найти

Между буквами. Ведь те

Убегают в темноте

Balancing my ABCs
Takes from noon to half past three.
I don’t have time to grab a T
Or even stop to take a P.

Янко Есенский. До первой звезды

Храм опустел, затихли звоны

И божий дар в аду продрог.

Тьма, пустошь. С неба сшедший Бог,

Шлёт милость светом отчуждённым.

Столы пусты. На ужин скудный -

Солоноватая вода.

Чужая пясть внесла сюда

Её в знак вселюбови трудной.

Искрится ль светом отчий дом,

К столу присела ль мать родная,

С которой сиживал я сам,

Была ль молитва уставная,

И "грято"* поднесли ль к устам,

Тех, кто в печали, вспоминая?

*- словацкий алкогольный напиток, разновидность пунша, подаётся горячим

Dohviezdny večer

1915

Chrám porúcaný, zosňaté zvony.
Zakrkla v pekle božia daň.
Tma, púšť. Vyhnatý z neba Pán,
almužny chladným svetom honí.

Stolíky prázdne. Na večeru
zostala voda solená,
päsť rozdala ju studená,
na príklad lásky, na znak mieru.

Či horí v svetle rodný dom,
či sadla k stolu drahá matka,
ku ktorej niekdy sedal som,

či modlitba už bola krátka,
či zdvihli zlaté hriato k rtom,
spomneli tých, čo sú bez sviatka?

Berezovka (Zabajkal) 24. XII. 1915

Шел Силверстейн. Войди в этот безлюдный дом

Но будь как можно тише - тут

Сверчки с лягушками живут.

Нет потолка, и в синеву

Взлетают сойки сквозь листву.

Здесь этажи в цветах. Нарву

Ромашку и разрыв-траву.

Услышишь здесь: фьють-фьють, ух-хууу

- Мышей летучих и сову.

Ха-ха, хе-хе, хо-хо, живут

И гномы с гоблинами тут.

Малыш, я тоже здесь живу...

И ты здесь бродишь наяву

Enter this deserted house

But please walk softly as you do.
Frogs dwell here and crickets too.

Ain't no ceiling, only blue.
Jays dwell here and sunbeams too.

Floors are flowers - take a few
Ferns grow here and daisies too.

Swoosh, whoosh - too-whit, too-woo
Bats dwell here and hoot owls too.

Ha-ha-ha, hee-hee, hoo-hoooo,
Gnomes dwell here and goblins too.

And my child, I thought you knew
I dwell here... and so do you

Городской сумасшедший

Городской сумасшедший когда-то бродил по Арбату.

Сам с собой говорил, и по-птичьи руками маша,

Иногда устремлялся он взглядом безумным куда-то.

Вероятно, туда, где скрывается наша душа.

А теперь в городах изобилие лиц сумасшедших,

На ходу говорящих, как будто бы сами с собой.

Погруженных в себя, словно греческий Стикс перебредших.

Оснащённых наушником и телефонной трубой.

Шел Силверстейн. Медведь, огонь и снег

"Мне страшен только снег", сказал медведь.

"Когда он есть, готов я озвереть.

О, эта боль и холод,

Ведь я уже немолод.

Мне страшен только снег."

"Мне страшен лишь огонь", промолвил снег.

"Приходит он - я начинаю бег.

А он, подлиза рыжий,

Вздымается все выше.

Мне страшен лишь огонь."

Огонь сказал: "Страшнее нет реки,

Что все мои утопит языки.

Мне эта мысль о влаге

Не придаёт отваги.

Страшна мне лишь река."

"Мне страшен лишь медведь", сказала речка.

"Он может вылакать меня, как в страшном сне."
А недалече,

Слышь, медвежьи речи:

"Мне страшен только снег."

'I live in fear of the snow,' said the bear.
'Whenever it's here, be sure I'll be there.
Oh, the pain and the cold,
when one's bearish and old.
I live in fear of the snow.'

'I live in fear of the fire,' said the snow.
'Whenever it comes then it's time I must go.
with its yellow lick flames
leaping higher and higher,
I live in fear of the fire.'

'I live in fear of the river,' said the fire.
'It can drown all my flames anytime it desires,
and the thought of the wet
makes me sputter and shiver.
I live in fear of the river.'

'I live in fear of the bear,' said the river.
'It can lap me right up, don't you know?'
While a mile away
you can hear the bear say,
'I live in fear of the snow.'

Shel Silverstein

Болеслав Лесьмян. На солнышке

Ястреба ловит взор

По-над озёрной тишью,

Свесилась на забор

Пыльной хибарки крыша.

А в луже - след колёс

Продавленной канавой,

Пол-тучи, тень берёз

И клюв гусиный, ржавый.

Штакетины, пылясь,

Сквозь травы и бурьяны,

Бросают тень, деля

На полосы поляну...

Мне б смолотить зерно,

Сад обнести оградой!

В мир я пришёл давно,

Жаль расставаться надо!

W SŁOŃCU. Bolesław Leśmian

Jastrzębi śledząc lot,
Jezioro ciszę wdycha.
Zwiesza się po za płot
Spylona rozwalicha.

W kałuży, śladem kół
Porysowanej w żłoby,
Tkwi obłok, brzozy pół
I gęsi rdzawe dzioby.

Od sztachet, snując kurz
Na trawy i na chwasty,
Słońcem pocięty wzdłuż
Upada cień pasiasty...

Trzeba mi grodzić sad,
Trzeba mi zboże młócić!
Przyszedłem na ten świat —
I nie chcę go porzucić!...

Шел Силверстейн. Забытый язык

Я раньше говорил на языке цветов

И понимал слова, что гусеница цедит,

Я раньше улыбался сплетням радостных скворцов,

И с мухой на кровати вёл беседы.

Я раньше отвечал на вопрошания сверчков,

И плакал вместе с умирающей снежинкой,

Я раньше говорил на языке цветов...

Куда же все ушло?

Какой тропинкой?

Forgotten Language

Shel Silverstein.

Once I spoke the language of the flowers,

Once I understood each word the caterpillar said,

Once I smiled in secret at the gossip of the starlings,

And shared a conversation with the housefly

in my bed.

Once I heard and answered all the questions

of the crickets,

And joined the crying of each falling dying

flake of snow,

Once I spoke the language of the flowers. . . .

How did it go?

Патрик Каванах. Шут

А. Лукьянову

Злые губы бледны

Тоньше белой струны

В его глазках - века

Он мудрей ведьмака

Ноги согнуты в рог

На распутьях дорог

Он весь долгий свой век

Звал себя - человек

Звал - душой, но притом

Был шутом.

Patrick Kavanagh. Droll

His cursing lips are thin

And white as tin

His eyes are old as age

He is the Devils sage

His legs are bowed

Upon the world's road

And yet he can

Proclaim himself a man.

Proclaim himself a soul.

All so droll.

Патрик Каванах. Шутник

Его злобные губы тонки,

И белеют, как жесть, желваки.

А глаза его старше эпох.

Мудр чертовски, но этим и плох.

Слышно шарканье скрюченных ног

По обочинам главных дорог.

Но безрадостный сей имярек

Заявляет, что он - человек.

И себя называет при том

Шутником.

Patrick Kavanagh. Droll

His cursing lips are thin

And white as tin

His eyes are old as age

He is the Devils sage

His legs are bowed

Upon the world's road

And yet he can

Proclaim himself a man.

Proclaim himself a soul.

All so droll.

К. И. Галчинский. Маленькие кинозалы

Нет лучше тех кресел алых,

Обитых уютным плюшем,

В малюсеньких кинозалах,

Где грусть и тоску мы глушим.

Ещё не совсем стемнело,

А ветер фонарь колышет

И тени бегут несмело

По немудрящей афише.

Мальчишки кричат во всю глотку

В лучах суррогатного света,

Шнурки продают в охотку,

Ирисы и сигареты.

Когда начинается вечер,

Так сладостно сесть в кинозале,

Расправить понурые плечи

Забыть про тоску и печали.

Кассирша с причёской волнистой

В каморке царит золотистой

Билет покупаешь и входишь

Во тьму, где искрится фильм:

Леса шелестят на экране -

Лианы, пальмы, саванны,

А по проходу бескрайне

Ползёт серебристый дым.

Как славно тут в кресло вжаться,

Дождь переждать с метелью,

Даже от слов воздержаться,

Как в тихую кануть келью.

Луч серебристый томно
Льётся в усталое сердце
Дремлешь в том зале темном

Как письмецо в конвертце:

"Ты прекраснее всех и прелестней!

Вновь один я в постели спросонок.

Где же встречу тебя звонкой песней?

Твой Плюшевый Медвежонок".

Выходишь - взгляд затуманен,

Заволочен, позаэкранен,

Сквозь ветреные окраины

Плетёшься и мыслишь светло:

Нет лучше тех кинозалов,

Где все забываешь помалу;

Ведь это корчма для убогих,

Которым не повезло.

Посвящение

Автору "Морских рассказов"

Станиславу Марии Салинскому

Константы Ильдефонс Галчинский

Małe kina. Gałczyński

Najlepsze to małe kina
w rozterce i w udręce,
z krzesłami wyściełanymi
pluszem czerwonym jak serce.

Na dworze jeszcze widno,
a już się lampa kołysze
i cienie meandrem biegną
nad zwiastującym afiszem.

Chłopcy się drą wniebogłosy
w promieniach sztucznego świata,
sprzedają papierosy,
irysy i sznurowadła.

O, już się wieczór zaczyna!
Księżyc wyciąga ręce.
Najlepsze te małe kina
w rozterce i w udręce.

Kasjerka ma loki spadziste,
króluje w budce złocistej,
więc bierzesz bilet i wchodzisz

w ciemność, gdzie śpiewa film:

szeleszczą gaje kinowe,
nareszcie inne, palmowe,
a po chodniku bezkresnym
snuje się srebrny dym.

Jakże tu miło się wtulić,
deszcz, zawieruchę przeczekać
i nic, i nic nie mówić,
i trwać, i nie uciekać.

Srebrzysta struga płynie
przez umęczone serce
Drzemiesz w tym małym kinie
jak list miłosny w kopercie:

"Ty moje śliczne śliczności!
Znów się do łóżka sam kładę.
Na jakimż spotkam cię moście?
Twój Pluszowy niedźwiadek".
Wychodzisz zatumaniony,
zasnuty, zakiniony,
przez wietrzna peryferie
wędrujesz i myślisz, że

najlepsze te małe kina,
gdzie wszystko się zapomina;
że to gospoda ubogich,
którym dzień spłynął źle.

Dedykacja
Autorowi "Opowieści morskich".
Stanisławowi Marii Salińskiemu
Konstanty Ildefons Gałczyński

Едва ль

Едва ль способны думские дьячки

Перечить беспощадному Ивану.

Напыжатся, глядят зрачки в зрачки,

Но в каждом кроется всамдель по хитровану.

Так и сидят, болванчиком кивая,

И смерду бормоча: "не зубоскаль!

Не то твоя свобода вечевая

Сведёт тебя однажды в Забайкаль."

Иуда

Как жаль, что для простого люда

Стал перебежчиком Иуда.

Ему за терпкость поцелуя -

Проклятье, а не аллилуйя.

Но все же мысль зудит, как зуммер:

Иуда не напрасно умер.

И пусть та мысль звучит вразрез

С уже сложившимся сужденьем:

Иуда послан провиденьем

Затем, чтобы Христос воскрес!

Юлиан Тувим. Мы, польские евреи

Юлиан Тувим

1944, август, Лондон

Мы, польские евреи

Матери в Польше, либо любимейшей Её тени

... И сразу слышу вопрос: "Откуда это МЫ?" Вопрос в некоторой степени обоснованный. Задают его мне евреи, которым я всегда объяснял, что я - поляк, а теперь зададут мне его поляки, для которых, в подавляющем большинстве, я есть и буду евреем. Вот ответ для тех и других.

Я поляк, потому что мне это нравится. Это моё исключительно личное дело, в котором я никому не имею намерения давать отчёт, объяснять его, истолковывать, обосновывать. Я не делю поляков на "родовитых" и "неродовитых", оставляя это родовитым и неродовитым расистам, родным и неродным гитлеровцам. Я делю поляков как и евреев, как и другие народы, на умных и глупых, честных и воров, интеллигентных и тупых, интересных и нудных, обижающих и обижаемых, джентльменов и неджентльменов и т.д. Я также делю поляков на фашистов и контрфашистов. Эти два лагеря, конечно же, не однородны, каждый из них переливается оттенками цветов различной густоты. Но линия раздела наверняка существует, а скоро удастся её совершенно отчетливо провести. Оттенки останутся оттенками, но окраска самой линии заблестит и углубится решительно. Я мог бы сказать, что в политической плоскости делю поляков на антисемитов и антифашистов, так как фашизм - это всегда антисемитизм. Антисемитизм - это международный язык фашистов.

Если бы все же дошло до обоснования своей национальности, а скорее своего национального чувства, то я - поляк по самым простым, чуть ли не примитивным причинам, в основном рациональным, частично иррациональным, но без "мистической" приправы. Быть поляком - это ни честь, ни гордость, ни привилегия. Точно так и с дыханием. Я не встречал ещё человека, который гордился бы тем, что дышит.

Поляк - так как в Польше я родился, вырос, воспитывался, учился, так как в Польше я был счастлив и несчастлив, так как из изгнания я хотел бы вернуться обязательно в Польшу, даже если мне где-нибудь ещё райское блаженство обеспечат.

Поляк - так как из-за чувствительного суеверия, которое никакими аргументами или логикой необъяснимо, я желаю, чтобы после смерти меня поглотила и вобрала польская земля, и никакая другая.

Поляк - ибо мне так в родительском доме по-польски сказали; ибо меня там польской речью с младенческого возраста питали; ибо мать научила меня польским стихам и песням; ибо когда пришло первое потрясение поэзией, то выразилось оно польскими словами; ибо то, что стало в жизни самым важным - поэтическое творчество - не мыслимо ни на каком другом языке, хоть бы я на нем в совершенстве говорил.

Поляк - ибо по-польски исповедовался я в смущениях первой любви и по-польски лепетал о Её счастье и бурях.

Поляк также и потому, что береза и верба мне ближе, чем пальма и кипарис, а Мицкевич и Шопен дороже, чем Шекспир и Бетховен. Дороже по причинам, которые снова никакой аргумент не сможет обосновать.

Поляк - потому что я перенял от поляков некоторое количество их национальных недостатков. Поляк - ибо моя ненависть к польским фашистам более велика, чем к фашистам иных национальностей. И я считаю это очень важным качеством моего польского характера.

Но прежде всего - поляк, потому что мне это нравится.

III

В ответ на это я слышу голоса: "Хорошо. Но если поляк, то в таком случае, почему "Мы, евреи"?

Ответом служит: По причине крови. - "Так значит, расизм?" - Нет. Вовсе не расизм. А совсем наоборот.

Кровь бывает разная. Та, что в жилах и та что из жил. Первая есть соком телесным, и подлежит исследованиям физиологов. Кто этой крови приписывает какие-то другие, кроме органических, особые свойства, и тайные силы, тот как мы видим, в результате обращает города в пепелища, вырезает миллионы людей, и наконец, как мы это увидим, навлекает кровавую баню на свое собственное племя. Вторая кровь - это собственно та, которую этот главарь международного фашизма выпускает из человечества, чтобы задокументировать превосходство собственной кровушки над моей кровью - кровь невинно убитых миллионов людей, кровь не скрытая в артериях, но кровь проявленная. Такого половодья мученической крови ещё не было с тех пор , как мир стоит, а кровь евреев (не "еврейская кровь") плывет широчайшими и глубочайшими потоками. Почерневшие её потоки сливаются уже в бурливую, пенистую реку - И В ЭТОМ ВОТ НОВОМ ИОРДАНЕ Я ПРИНИМАЮ КРЕЩЕНИЕ ИЗ КРЕЩЕНИЙ : КРОВАВОЕ, ГОРЯЧЕЕ, МУЧЕНИЧЕСКОЕ БРАТСТВО С ЕВРЕЯМИ. Примите меня, Братья, в это почетное сообщество Невинно Пролитой Крови. К этой волости, к этому костелу хочу я отныне принадлежать. Это звание - звание еврея Doloris Causa - пусть будет дано поэту народом, который его произвел. Не за какие-то заслуги, потому что я их перед вами не имею. Я буду считать это авансом и высшей наградой за пару тех польских стихов, которые может быть меня переживут и память о которых будет связана с моим именем - именем польского еврея.

На повязках, которые носили вы в гетто, нарисована была звезда Давида. Я верю в такую будущую Польшу, в которой та звезда, та с повязок, станет одной из наивысших наград, вручаемых самым доблестным польским солдатам и офицерам. Они будут с гордостью носить её на груди рядом со старинным Виртути Милитари. Будет и Крест гетто - название глубоко символичное. Будет Орден Желтой Заплаты - более почетный, чем любой из когда-либо существовавших знаков отличия. И будет в Варшаве, и в любом другом польском городе, оставленный, сохранённый и законсервированный фрагмент гетто в неизменном виде, такой каким мы его застанем, во всем ужасе пожарищ и разрушения, мы окружим этот памятник позора наших врагов и славы наших замученных героев цепями, отлитыми из трофейных гитлеровских пушек, и свежие живые цветы будем каждый день вплетать между железными звеньями, чтобы на вечные времена свежая и живая осталась память будущих поколений об истреблённом народе, и в знак того, что всегда жива и свежа наша боль по ним. В собрании памятников национальной культуры прибавится ещё один. Мы будем приводить туда детей и рассказывать о самом ужасном в истории мира мученичестве людей. В центре этого памятника, трагизм которого подчеркивают окружающие его современные, Бог даст, Стеклянные Дома отстроенного города, будет пылать никогда не гаснущий огонь. Прохожие будут снимать перед ним шляпы.

А христиане осенят себя знаком креста... Итак, с гордостью, со скорбной гордостью будем мы носить это звание, все другие затмевающее - звание польского еврея - мы чудом и случаем оставшиеся в живых. С гордостью? Скажем лучше - с раскаянием и жгучим стыдом. Ибо оно досталось нам за вашу муку, за вашу славу. Искупители!

... Итак, может не "Мы, польские евреи", а "Мы, Призраки, мы, Тени убитых братьев наших - польских евреев"...

Мы, польские евреи... Мы, вечно живые - это значит те, которые сгинули в гетто и лагерях, мы, призраки - это значит те, которые из-за морей и океанов вернёмся в страну и будем пугать обитателей руин своими, сохранившимися в целости телами и чудовищностью своих якобы сохранившихся душ.

Мы, правда гробниц и иллюзия существования, мы, миллионы трупов и, может быть, несколько десятков тысяч якобы не трупов; мы, бесконечно великая братская могила; мы еврейское кладбище, какого история не видела и не увидит.

Мы, удушенные в газовых камерах и перетопленные на мыло, которым не смоются ни следы нашей крови, ни пятна грехов мира против нас.

Мы, чьи мозги брызгали на стены наших убогих жилищ, и на стены, под которыми нас массово расстреливали - только за то, что мы евреи.

Мы, Голгофа, на которой мог бы стоять непроходимый лес крестов. Мы, которые две тысячи лет назад дали человечеству одного невинно убитого Римской империей Сына Человеческого - и хватило этой одной смерти, чтобы он стал Богом. Какая религия вырастет из миллионов смертей, пыток, унижений и распятых в последнем отчаянии рук?

Мы Шлёмы, Срули, Мошки, пархатые, бейлисы, жидки пейсатые - мы, чьи имена и прозвища превзойдут в достоинстве звучания всех Ахиллесов, Болеславов Храбрых и Ричардов с Львиными сердцами.

Мы снова в катакомбах - в "бункерах" под мостовыми Варшавы, шаркающие в смраде сточных вод, к удивлению наших компаньонов - крыс.

Мы, с карабинами на баррикадах, средь руин наших разбомбленных с воздуха домов; мы, солдаты свободы и чести.

"Йойна, иди на войну!" Пошёл , уважаемые господа, и погиб за Польшу...

Мы, которым "крепостью был каждый порог" каждого падающего на нас дома.

Мы, польские евреи, дичающие в лесах, кормящие напуганных наших детей корешками и травой, ползающие, настороженные, с каким-то чудом добытой, либо купленной за огромные деньги старосветской двустволкой...

Мы, Иовы, мы, Ниобы, мы, приносящие покаяние по сотням тысяч наших еврейских Уршулек.

Мы, глубокие ямы потрескавшихся, раздробленных костей и скрученных, исполосованных останков.

Мы - крик боли! Крик так протяжный, что его самые далекие века услышат. Мы , Вытьё, мы , Хор, заводящий могильное Эль моле рахмим, которое столетие будет следующему столетию передавать.

Мы самая прекрасная в истории куча кровавого навоза, которым мы удобрили Польшу, чтобы тем, кто нас переживет, был более сладок хлеб свободы.

Мы, чудовищный заповедник , мы, последние Могикане, недобитки резни, которых какой-нибудь новый Барнум может возить по свету, оповещая на пестрых плакатах: "Неслыханное зрелище! The biggest sensation in the world! Польские евреи - живые и настоящие!" Мы, Кабинет Ужасов, Schreckenskammer, Chambre des Tortures! "Нервных просим покинуть помещение!"

Мы на реках заморских краев сидящие и плачущие. Как некогда на реках вавилонских. По всему земному шару оплакивает Рахиль детей своих, однако же их нет у тебя!

На реке Гудзон, на Темзе, на Евфрате, Ниле, Ганге и Иордане скитаемся мы в рассеянии нашем, взывая: "Висла! Висла! Висла! Мать родная! Серая Висла, не от рассвета ты розовая, но от крови!"

Мы, которые даже могил детей наших и матерей не найдём - так слоями поукладываются, так на всю отчизну вширь распространятся в одно погребение! И не будет намеченного места, чтобы ты мог на нем цветы положить, но, как сеятель зерно, будешь их широким размахом рук разбрасывать. Может случайно и попадёшь.

Мы, польские евреи ... Мы, легенда кровью и слезами отекающая. Кто знает, не нужно ли будет писать Её библейскими стихами: "Чтобы резцом железным и свинцом, - на вечную память на камне вырезаны были!" (Иов, ХIX, 24). Мы, апокалиптическая стадия истории . Мы Плач Иеремии:

..."Дети и старцы лежат на земле по улицам; девы мои и юноши мои пали от меча; Ты убивал их в день гнева Твоего, заколал без пощады..."

..."Повергли жизнь мою в яму и закидали меня камнями. Воды поднялись до головы моей; я сказал:"погиб я"... Я призывал имя Твое, Господи, из ямы глубокой... Ты видишь, Господи, обиду мою; рассуди дело мое!.. Воздай им, Господи, по делам рук их! Пошли им помрачение сердца и проклятие Твое на них! Преследуй их, Господи, гневом, и истреби их из поднебесной." (Плач Иеремии, III).

Над Европой стоит огромный и постоянно растущий призрачный Скелет. В его пустых глазницах светится огонь опасного гнева, а пальцы сжались в костлявый кулак. И Он, наш Вождь и Диктатор, будет диктовать нам права наши и требования.

JULIAN TUWIM

1944, sierpień, Londyn

My, Żydzi Polscy

Matce w Polsce lub najukochańszemu Jej cieniowi.

...I od razu słyszę pytanie: "Skąd to MY?" Pytanie w pewnym stopniu uzasadnione. Zadają mi je Żydzi, którym zawsze tłumaczyłem, że jestem Polakiem, a teraz zadadzą mi je Polacy, dla których w znakomitej większości jestem i będę Żydem. Oto odpowiedź dla jednych i drugich.

Jestem Polakiem, bo mi się tak podoba. To moja ściśle prywatna sprawa, z której nikomu nie mam zamiaru zdawać relacji, ani wyjaśniać jej, tłumaczyć, uzasadniać. Nie dzielę Polaków na "rodowitych" i "nierodowitych", pozostawiając to rodowitym i nierodowitym rasistom, rodzimym i nierodzimym hitlerowcom. Dzielę Polaków jak Żydów i jak inne narody, na mądrych i głupich, uczciwych i złodziei, inteligentnych i tępych, interesujących i nudnych, krzywdzonych i krzywdzących, gentlemenów i nie-gentlemenów itd. Dzielę też Polaków na faszystów i kontrfaszystów. Te dwa obozy nie są, oczywiście, Jednolite, każdy z nich mieni się odcieniami barw o rozmaitym zgęszczeniu. Ale linia podziału na pewno istnieje, a wkrótce da się całkiem wyraźnie przeprowadzić. Odcienie zostaną odcieniami, lecz barwa samej linii zjaskrawieje i pogłębi się w zdecydowany sposób.

Mógłbym powiedzieć, że w płaszczyźnie politycznej dzielę Polaków na antysemitów i antyfaszystów. Bo faszyzm to zawsze antysemityzm. Antysemityzm jest międzynarodowym językiem faszystów.

Gdyby jednak przyszło do uzasadnienia swej narodowości, a raczej narodowego poczucia, to jestem Polakiem dla najprostszych, niemal prymitywnych powodów przeważnie racjonalnych, częściowo irracjonalnych, ale bez "mistycznej" przyprawy. Być Polakiem - to ani zaszczyt, ani chluba, ani przywilej. To samo jest z oddychaniem. Nie spotkałem jeszcze człowieka, który jest dumny z tego, że oddycha.

Polak - bo się w Polsce urodziłem, wzrosłem, wychowałem, nauczyłem, bo w Polsce byłem szczęśliwy i nieszczęśliwy, bo z wygnania chcę koniecznie wrócić do Polski, choćby mi gdzie indziej rajskie rozkosze zapewniono.

Polak - bo dla czułego przesądu, którego żadną racją ani logiką nie potrafię wytłumaczyć, pragnę, aby mnie po śmierci wchłonęła i wessała ziemia polska, nie żadna inna.

Polak - bo mi tak w domu rodzicielskim po polsku powiedziano; bo mnie tam polską mową od niemowlęctwa karmiono; bo mnie matka nauczyła polskich wierszy i piosenek; bo gdy przyszedł pierwszy wstrząs poezji, to wyładował się polskimi słowami; bo to, co w życiu stało się najważniejsze - twórczość poetycka - jest nie do pomyślenia w żadnym innym języku, choćbym nim jak najbieglej mówił.

Polak - bo po polsku spowiadałem się z niepokojów pierwszej miłości i po polsku bełkotałem o Jej szczęściu i burzach.

Polak dlatego także, że brzoza i wierzba są mi bliższe niż palma i cyprus, a Mickiewicz i Chopin drożsi, niż Szekspir i Beethoven. Drożsi dla powodów, których znowu żadną racją nie potrafię uzasadnić.

Polak - bo przejąłem od Polaków pewną ilość ich wad narodowych. Polak - bo moja nienawiść dla faszystów polskich Jest większa, niż faszystów innych narodowości. I uważam to za bardzo poważną cechę mojej polskości.

Ale przede wszystkim - Polak dlatego, że mi się tak podoba.

III

Na to słyszę głosy: "Dobrze. Ale Jeżeli Polak, to w takim razie dlaczego "My, ŻYDZI"? Służę odpowiedzią: Z POWODU KRWI. - "Więc rasizm?!" -Nie. Wcale nie rasizm. Wprost przeciwnie.

Dwojaka jest krew: ta w żyłach i ta z żył. Pierwsza jest sokiem cielesnym, więc badanie Jej należy do fizjologów. Kto tej krwi przypisuje jakieś inne, poza organicznymi, specjalne właściwości i tajemnicze moce, ten, jak to widzimy, w konsekwencji obraca miasta w zgliszcza, wyrzyna miliony ludzi i wreszcie, jak to zobaczymy, sprowadza rzeź na własny swój szczep.

Druga krew - to ta właśnie, którą ów herszt międzynarodowego faszyzmu wytacza z ludzkości, aby zadokumentować tryumf własnej juchy nad moją juchą - krew niewinnie pomordowanych milionów ludzi, krew nie ukryta w arteriach, lecz krew ujawniona. Takiej powodzi męczeńskiej krwi nie było jeszcze Jak świat światem, a krew Żydów (nie "krew żydowska") najszerszymi, i najgłębszymi płynie strumieniami. Zczerniałe jej potoki zlewają się już w burzliwą, pienistą rzekę - I W TYM OTO NOWYM JORDANIE PRZYJMUJĘ CHRZEST NAD CHRZĘSTY:

KRWAWE, GORĄCE, MĘCZENNICZE BRATERSTWO Z ŻYDAMI.

Przyjmijcie mnie. Bracia, do tej zaszczytnej wspólnoty Niewinnie Przelanej Krwi. Do tej gminy, do tego kościoła chcę od dziś należeć.

Ta RANGA - ranga Żyda Doloris Causa - niechaj będzie udzielona polskiemu poecie przez naród, który go wydał. Nie za żadne zasługi, bo Ich przed wami nie mam. Będę to uważał za awans i najwyższą nagrodę za tych parę wierszy polskich, które może mnie przeżyją i pamięć o których związana będzie z moim imieniem - imieniem Żyda polskiego.

Na opaskach, Jakie nosiliście w ghetcie, wymalowana była gwiazda Dawida. Wierzę w taką przyszłą Polskę, w której ta gwiazda, ta z opasek, stanie się jednym z najwyższych odznaczeń, udzielanych najwaleczniejszym żołnierzom i oficerom polskim. Będą ją oni z dumą nosili na piersi obok dawnego Virtuti Militari. Będzie i Krzyż Ghetta - nazwa głęboko symboliczna. Będzie Order Żółtej Łaty - zaszczytniejszy niż niejedno dotychczasowe świecidło. I będzie w Warszawie, i w każdym innym mieście polskim, pozostawiony, utrwalony i konserwowany jakiś fragment ghetta w niezmienionej postaci, tak jak go zastaniemy, w całej zgrozie zgliszcz i zniszczenia. Otoczymy ten zabytek hańby naszych wrogów, a chwały naszych umęczonych bohaterów łańcuchami, odlanymi ze zdobytych hitlerowskich armat, i świeże, żywe kwiaty będziemy co dzień wplatać między żelazne ogniwa, aby po wieczne czasy świeża i żywa pozostała pamięć przyszłych pokoleń o zmasakrowanym narodzie, i na znak, że zawsze żywy i świeży jest nasz ból po nim.

Kościołowi narodowych pamiątek przybędzie jeszcze jedna. Będziemy tam prowadzić dzieci i opowiadać o najpotworniejszym w dziejach świata męczeństwie ludzi. W centrum tego pomnika, którego tragizm uwydatnią otaczające go nowoczesne, da Bóg, Szklane Domy odbudowanego miasta, płonąć będzie nigdy nie gasnący ogień. Przechodnie będą zdejmować przed nim kapelusz.

A kto chrześcijanin - przeżegna się znakiem krzyża... Więc z dumą, z żałobną dumą będziemy nosić tę rangę, wszystkie inne zaćmiewającą - rangę Żyda Polskiego - my, cudem i przypadkiem pozostali przy życiu. Z dumą? Powiedzmy raczej: ze skruchą i żrącym wstydem. Bo przypadła nam ona za waszą mękę, za waszą chwałę. Odkupiciele!

...Więc może nie "My, Żydzi Polscy", ale "My, Widma, my. Cienie pomordowanych braci naszych, Żydów Polskich"...

My Żydzi Polscy... My, wiecznie żywi - to znaczy ci, którzy zginęli w ghettach i obozach, i my widma - to znaczy ci, którzy zza mórz i oceanów wrócimy do kraju i będziemy straszyć wśród ruin swymi w całości zachowanymi cielskami i upiornością niby to zachowanych dusz.

My, prawda grobów, i my złuda istnienia, my, miliony trupów i kilkanaście, może kilkadziesiąt tysięcy niby nietrupów; my, nieskończenie wielka bratnia mogiła; my, kirkut, jakiego dzieje nie widziały i nie zobaczą.

My, poduszeni w komorach gazowych i przetopieni na mydło, którym nie zmyje się ani śladów naszej krwi, ani piętna grzechów świata wobec nas.

My, których mózgi tryskały na ściany naszych nędzarskich mieszkanek i na mury, pod którymi nas masowo rozstrzeliwano - tylko za to, że jesteśmy Żydami.

My, Golgota, na której mógłby stanąć nieprzebyty las krzyżów. My, którzyśmy dwa tysiące lat temu dali ludzkości jednego niewinnie przez Imperium Romanum zamordowanego Syna Człowieczego - i wystarczyło tej jednej śmierci, aby się stal Bogiem. Jaka religia urośnie z milionów śmierci, tortur, poniżeń i rozkrzyżowanych w ostatniej rozpaczy ramion?

My, Szlojmy, Srule, Mośki, parchy, bejlisy, gudłaje-my, których imiona i przezwiska prześcigną w dostojności brzemienia wszelkich Achillesów, Chrobrych i Ryszardów o Lwich Sercach.

My, znowu w katakumbach - w "bunkrach" pod brukiem Warszawy, człapiący w smrodzie ścieków, ku zdziwieniu naszych kompanów - szczurów.

My, z karabinami na barykadach, śród ruin naszych bombardowanych z powietrza domostw; my, żołnierze wolności i honoru...

"Jojne, idź na wojnę!" Poszedł, szanowni panowie, i zginął za Polskę..

My, którym "twierdzą był każdy próg" każdego walącego się na nas domu.

My, Żydzi polscy, dziczejący w lasach, karmiący przerażone nasze dzieci korzonkami i trawą, my pełzający, czołgający się, nastroszeni, z jakąś cudem zdobytą lub za grube pieniądze wybłaganą, staroświecką dwururką...

My, Hiobowie, my. Nioby, my na pokucie po setkach tysięcy naszych żydowskich Urszulek...

My, głębokie doły potrzaskanych, pomiażdżonych kości i poskręcanych, pręgami pokrytych zwłok.

My-krzyk bólu! Krzyk tak przeciągły, że go najdalsze wieki usłyszą. My, Wycie, my Chór, zawodzący mogilne El mole rachmim, którego stulecie będzie stuleciu przekazywać.

My, najwspanialsza w dziejach kupa krwawego nawozu, którym użyźniliśmy Polskę, aby tym, co nas przeżyją, lepiej smakował chleb wolności.

My, makabryczny rezerwat, my, ostatni Mohikanie, niedobitki rzezi, które jakiś nowy Barnum może obwozić po świecie, obwieszczając na pstrych plakatach: "Niesłychane widowisko! The biggest sensation in the world! Żydzi polscy-żywi i prawdziwi!" My, Gabinet Okropności, Schreckenskammer, Chambre des Tortures! "Osoby nerwowe upraszane są o opuszczenie sali!"

My nad rzekami zamorskich krain siedzący i płaczący. Jak ongi nad rzekami Babilonu. Po całym okręgu świata płacze Rachel dzieci swoje, aleć ich niemasz! Nad rzeką Hudson, nad Tamizą, nad Eufratem, Nilem, Gangesem i Jordanem błąkamy siew rozproszeniu naszym, wołając: "Wisło! Wisło! Wisło! Matko rodzona! Szara Wisło, nie od brzasku różowa, ale od krwi!"

My, którzy nawet grobów dzieci naszych i matek nie odnajdziemy- tak się warstwami poukładają, tak się na całą ojczyznę wszerz rozpostrą w jedno pogrzebanie! I nie będzie upatrzonego miejsca, żebyś mógł na nim kwiaty położyć, ale, jak siewca ziarno, będziesz je szerokim rozmachem rąk rozrzucał. Może przypadkiem trafisz.

My Żydzi polscy... My, legenda krwią i łzami ociekająca. Kto wie, czy Jej nie trzeba będzie pisać biblijnymi wersetami: "Oby rylcem żelaznym i ołowiem na wieczną pamiątkę wydrążona była" (Hiob XIX, 24). My, apokaliptyczne stadium dziejów. My, Jeremiaszowe Treny:

..."Leży na ziemi po ulicach dziecię i starzec, panny moje i młodzieńcy moi polegli od miecza; pobiłeś ich w dzień zapalczywości twojej, pomordowałeś ich a nie sfolgowałeś..."

..."Wrzucili do dołu żywot mój, a przywalili mnie kamieniem. Wezbrały wody nad głową moją i rzekłem: Jużci po mnie!... Wzywam imienia Twego, o Panie, z dołu bardzo głębokiego... Widzisz, o Panie bezprawie, które mi się dzieje, osądźże sprawę moją... Oddajże im nagrodę Panie, według sprawy rąk ich! Dajże im zatwardziałe serce i przekleństwo swe na nich! Goń ich w zapalczywości, a zgładź ich, aby nie byli pod niebem Twoim, o Panie!" (Treny Jeremiaszowe, III).

Nad Europą stoi olbrzymi i wciąż rosnący widmowy Kościotrup. W jego pustych oczodołach świeci ogień niebezpiecznego gniewu, a palce zacisnęły się w kościstą pięść. I On, nasz Wódz i Dyktator, będzie nam dyktował prawa nasze i żądania.

Краб

Краб карабкался вверх по склону -

Где на травы озлился злак.

Где луны золотилось лоно,

Взвился звёздный архипелаг.

Краб стремился забраться выше,

Чтоб потом по примеру птиц

Приземлиться на плоской крыше

В величайшей из всех столиц.

Но Бог не дал позёру крылья,

Только цепкие две клешни.

И цеплялся краб за бодылья

На краю голубой стерни.

А над ним черно-звёздным флагом

С полумесяцем на краю

Колыхало по-над оврагом

Безвоздушную кисею.

Но не сдался рождённый ползать.

Распахнув посильней клешни,

Он свалился без всякой пользы

В путеводные те огни,

Что сияют над головою

У влюблённых и моряков.

И сверхновой звездой живою

Светит людям из тьмы веков.

Яромир Ногавица. Дикие кони

Я видел как дикие кони

Бежали в сумраке

Тяжелый воздух был настоян

На табаке

Бежали бежали без узды и седла

Страною рек и гор

Черт знает какая жажда их вела

На простор

Может токи Вселенной

Может в вечность билет

Наша жажда ещё неизменней

Гнаться вслед

Слабеет запах кобылий

У края озера

Милование то песнь сухожилий

До утра

Стебли трав наклоняют главы

Присягнув ветерку

Король с дворянами идёт на расправу

К разбойнику

Мне бы мчать как конь стервенея

Не ведая преград

С конокрадами вышибить двери

Был бы рад

Я видел как дикие кони

DIVOCÍ KONĚ

Já viděl divoké koně
běželi soumrakem
vzduch těžký byl a divně voněl
tabákem

Běželi běželi bez uzdy a sedla
krajinou řek a hor
sper to čert jaká touha je to vedla
za obzor

Snad vesmír nad vesmírem
snad lístek na věčnost
naše touho ještě neumírej
sil máme dost

V nozdrách slábne zápach klisen
na břehu jezera
milování je divoká píseň
večera

Stébla trávy sklání hlavu
staví se do šiku
král s dvořany přijíždí na popravu
zbojníků

Chtěl bych jak divoký kůň běžet běžet
nemyslet na návrat
s koňskými handlíři vyrazit dveře
to bych rád

Já viděl divoké koně

А здесь можно послушать эту песню:

https://www.youtube.com/watch?v=fQOU5863aVQ

Лапташка

Мелкая плоская рыбка, похожая на карасика,

В детстве моем была основным объектом

Рыбьего промысла.

Потому что ловилась проще простого.

При помощи более-менее ровного куска металлической сетки с некрупной ячеёй,

Привязанной за четыре угла веревочкой или проволочкой

Для моментального вытаскивания этого орудия лова из воды.

На сетку укладывался кусок хлеба. И все.

Кошка была счастлива без всякого вискаса.

Лапташка не успевшая ускользнуть из цепких мальчишеских пальцев, трепыхалась на солнце,

Изображая золотые дукаты и дублоны,

Вырывающиеся из скаредных пиратских пригоршней.

Это ощущение и это название мне помнятся до сих пор.

И вдруг, на старости лет, захотелось узнать настоящую цену рыбешке и подлинное её прозвание.

В нашем продвинутом веке это столь же легко, как в веке ушедшем её изловить.

Набираю в Яндексе восемь букв, и, о ужас!

Нет такой рыбки!

Есть только отсылка к марийско-русскому словарю,

В котором слово ЛАПТАШКА означает "плоскость", "плоская поверхность".

В общем-то, рыбка довольно плоска.

Противоречия тут никакого.

Но...

Лапташкой её называли на самом юге Хабаровского края в городе,

Отстоящем от Йошкар-олы на 7944 километра.

И все же поиски мои увенчались успехом.

После добавления к искомому слову слова "рыбка",

Поисковик откопал одно единственное упоминание этого названия в очерке Бориса Константиновича Шибнева " Рыбы бассейна реки Бикин",

Написанном в восьмидесятые годы прошлого столетия.

Оказалось, эта рыба семейства карповых имеет официальное название "горчак" и ещё множество местных названий:

Ольшанка, горькушка, малявка, гарьва, горчица, горчанка, пацюк, синявка, пукасик, пукас.

И только в Бикине её называют по-марийски.

Неисповедимы пути языка нашего.

К. И. Галчинский. Улица Товарная

Здесь вечерами играют пижоны на мандолинах.

Ленты цветные ерошит ветер из подворотен.

Все тут иначе и звезды сияют вроде смородин,

И вправду весело в час, когда месяц всходит картинно.

Пролетарские ангелы, девушки, высыпав с фабрик,

Русы, стройны и манящи, в глазах их таятся сапфиры;

Щёлкают семечки, пьют газировку с привкусом яблок,

Грудь подставляя солнцу, как чудную лиру.

А если вечер, выйдя из лон мандолин, за луною

Вслед поплывет, от кино к электростанции, кролем,

Товарная улица мглою и алкоголем

Пухнет и ноет

K.I.Gałczyński. Ulica Towarowa

Tutaj wieczorem faceci grają na mandolinach
i ręka wiatru porusza ufarbowane wstążeczki.
W ogóle tu jest inaczej i gwiazdy są jak porzeczki,
i jest naprawdę wesoło, gdy księżyc wschodzi nad kinem.

Anioły proletariackie, dziewczyny, wychodzą z fabryk,
blondynki smukłe i smaczne, w oczach z ukrytym szafirem;
jedzą pestki i piją wodę sodową niezgrabnie,
pierś pokazując słońcu, piękną jak lirę.

A kiedy wieczór znowu wyłoni się z mandolin,
a księżyc, co był nad kinem, za elektrownią schowa,
mgłami i alkoholem ulica Towarowa
rośnie i boli.

Яромир Ногавица. Метро для кротов

В огороде крот готов

Для соседских для кротов

Вырыть целое метро,

Что устроено хитро -

Кто заплатит медный грош

Сможет ездить сколько хошь

От огурчиков к вьюночкам.

А если дальше, то пешочком.

Metro pro krtky

Prvá druhá třetí čtvrtá
na zahradě krtek vrtá
drápy má jak vývrtky
vrtá metro pro krtky

Rrrrrrrrrr ...

Každý kdo si zaplatí
smí se projet po trati
od okurek po macešky
dál už musí každý pěšky

Rrrrrrrrrr ...

Нетление

А что значит слово "нетленен"?

Шепнул любопытный хубуун. *

Наверное, это как Ленин,

Великий и мудрый трибун?

Нет, Ленин совсем не нетленен,

А мумифицирован, как

Простой фараон. Дерзновенен,

Речист, но отнюдь не мастак

В познании подлинной жизни,

Которой и смерть - нипочём.

Но есть в нашей малой отчизне

Тот, кто несравним с Ильичом.

Его благодатное тело

За семьдесят памятных лет

Не только ничуть не истлело,

Но даже намёка в нём нет

На то, что оно неживое.

Всё кажется, старец вздохнёт

И сердце в груди ретивое

Под самое горло скакнёт.

А как его звать?

Итигэлов.**

Достойнейший Даши-Доржо

В нирвану ушёл из пределов,

Где пялилось время чужо.

И пусть все дела недоделав,

Свой путь до конца не пройдя,

Остался навек Итигэлов

Нетленней былого вождя.

*- в переводе с бурятского - сын

**- один из выдающихся бурятских религиозных деятелей, нетленное тело которого после 75 лет захоронения в земле, хранится в Иволгинском дацане, и иногда доступно для лицезрения и поклонения верующими.

https://ru.m.wikipedia.org/wiki/Итигэлов,_Даши-Доржо?previous=yes

Веселая этимология

Муж двоюродной сестры присылает в Вайбере
веселую картинку на тему нашей
донельзя неустойчивой погоды с надписью:

День в майке, день в фуфайке.

Отвечаю ему в унисон: день в батнике, день в ватнике.

И вдруг, осознаю: этимология слова "батник",
приводимая в словарях, в корне неверна.

Якобы, это русское слово происходит от английского словосочетания
Buttons down - баттонс даун, что означает "пуговицы донизу".

Ну, что за глупости! Все гораздо проще!

Слово "батник" - это всего лишь
бурятский вариант произношения слова "ватник".

Ведь в бурятском языке отсутствует буква "В".

На эту тему есть даже анекдот.

Звонят по телефону: "Алло! Это баня?"

- "Нет, это Болодя."

Хотите - верьте, хотите - нет.

Глобус

Поверхность земного глобуса

Раскрашена в цвет индиго,

Маренго и листьев крокуса,

И пятнами витилиго

Поближе к макушке. Часть его

Пестрят островов веснушки.

А чтоб жили люди счастливо

У глобуса две макушки.

Софа философа

Софа философа солидна и мягка,

В отличие от будничной кушетки,

Веревочновитого гамака,

Или простой трёхногой табуретки.

Покручивая вьющуюся прядь,

Поглаживая проблески залысин,

С неё весьма удобно воспарять

К поднадоевшим философским высям.

Но иногда, запутавшись вконец,

В заоблачных вершинах старых истин,

Подумает какой-нибудь юнец,

Что этот мир стал стар и ненавистен.

Вот тут и пригождается софа,

Становится поистине находкой.

И юному философу лафа:

Софа со столь же юною красоткой!

Океаническое

Пакет

На дне Марианской впадины

Вчера обнаружен - нет,

Не след океанской гадины,

А пластиковый пакет.

Забили океанологи

Без промедленья в набат.

Экологи, ихтиологи

Об этом давно трубят.

Мол, все эти горы пластика,

Сплошной полиэтилен

Природе страшней ужастика,

Опасней иных геенн.

Ведь даже в ближайшем космосе

Нагадить уже смогли,

Как при простом экзосмосе,*

Космические корабли.

На дне Марианской впадины

Вчера обнаружен след

Той самой ужасной гадины

Страшнее которой - нет.

*- процесс проникновения (диффузия) жидкостей и растворенных
веществ из клетки в окружающую среду

Дюгони

На солнышке разнежились дюгони,

Траву морскую тщательно жуя.

Не ожидая глупостей погони,

Превратностей морского бытия.

Ведь даже пресловутые акулы

Дюгоням совершенно не страшны.

Не одолеют их стальные скулы

Занозистой дюгоневой спины.

Но люди на вельботе, шлюпке, бриге

Смогли дюгоней столько искромсать,

Что их пришлось в заветной Красной книге

Поштучно и поластово вписать.

Боязнь темноты

Что делать, друг мой, если ты
Боишься с детства темноты,
Волнуясь и подозревая,
Что эта темнота - живая?

Ты поскорее поспеши
Туда, где точно - ни души:
В кладовку иль в темнушку,
Где брат играл в войнушку.

Но не бери с собой фонарь -
Не нужен этот инвентарь.
Он после вспышки спешной
Тьму сделает кромешной.

А ты, войдя, прикрой глаза.
Их не таращь, как стрекоза.
Постой всего минутку.
А если станет жутко,

Скажи себе: я здесь один,
А значит, здесь я господин,
И все ночные страхи -
Не более, чем птахи.

Тебе достаточно взглянуть ,
И страхи тотчас упорхнут.
Оставив напоследок
Двух высохших медведок.

Попутчики

Попутчик

Он неспроста вошёл в трамвай.
Закоренелый безбилетник.
Воображаемый насвай
Жуя, пугая малолетних.
Обычный с виду, городской
Интеллигентный сумасшедший.
Бродивший где-то день деньской.

Не обращаясь ни к кому,
Но словно к каждому отдельно,
Пытаясь к сердцу и уму
Пробиться нечленораздельно.
Досадно дергая щекой.
И непонятно где нашедший,
Чуть увядающий левкой.

Полупустующий трамвай
Помчался, так додескаденя,
Что блеклый лунный каравай
Стал мельче мелкого пельменя.
И звезды - въедливой мошкой.
А злополучный сумасшедший,
Кивал с печалью и тоской
Башкой.

Попутчик 2

- Ну, что, господа попутчики? - Вопросил на весь трамвай только что вошедший гражданин в шляпе
И с несколько раздутым, добротным ещё, портфелем в руке.
- Вы что думаете, попутчики вы потому, что мне с вами по пути.
Нееет. Попутчики вы потому , что после путча уцелели.
Услышав это заявление добрая половина пассажиров облегченно вздохнула: не контролёр.
И, отвернувшись от ставших неинтересными окон, уставилась на заговорившего пассажира,
ожидая если не приключения, то хотя бы развлечения.
Особой интеллигентностью от свежеиспечённого попутчика не пахло,
и, следовательно, занудной речи от него ждать не приходилось.
А он продолжал: После путча-то уцелели и радуетесь!
А вот уцелеете ли после капитализмуса долгожданного - это вопрос!
Не раз вам ещё изобилие это ваше вожделенное отрыгнется.
Забыли уже, как Райкин об этом изобилии отзывался?
Пусть все-все будет, но хоть чего-то немножечко не хватает.
И вовсе не потому, что завсклад - товаровед - уважаемые люди, а по той простой причине, что вы со своей безалаберностью и нечистоплотностью в горах мусора потонете.
Раз все есть, то и выбросить не жалко. Новое купим.
Мировой океан мусором завалите.
Байкал с Джомолунгмой и Фудзиямой загадите.
Археологи до сих пор папирусы и берестяные грамоты отыскивали после ушедших поколений,
а после вас бычки будут откапывать в так называемом культурном слое.
А с этими пластиками полиэтиленовыми совсем беда!
Раньше люди с котомками, авоськами и сумками в магазины да на рынки ходили.
Ещё недавно полиэтиленовые пакеты, попавшие к нам из-за железного занавеса,
стирали и гладили, берегли, как зеницу ока.
А в скорости завалите вы этими неразлагающимися кульками да фунтиками
всю страну от Калининграда до Анадыря.
А от Норильска до...
Оборвав на полуслове своё вещание, пассажир сиганул со ступенек вниз,
едва не прихлопнутый челюстями закрывающихся трамвайных дверей на остановке "Центральный рынок",
и безо всякого перехода закричал: Пирожки, горячие пирожки! Кому пирожки с картошкой, с вязигой да с ливером!

Бычки

В родной стране их встретишь повсеместно,
Увидишь без бинокля и очков,
В десятках тысяч, а не в сотне мест, но
Не рыбных, не бурёнкиных бычков.

Они пасутся в дебрях тротуарных,
И плавают вдоль берега ручья.
В трущобах и в посёлках элитарных.
В пустыне, где земля незнамо чья.

Швыряют их кокетки и овчары,
Их множат богачи и бедняки.
Проходят по стране, как янычары,
Топча осиротелые бычки.

Дарвин и Силверстейн

У Дарвина удар вина
Пришёлся прямо в печень.
Она была поражена,
А он стал бессердечен.
И разуверился в Творце,
Споткнувшись об изъяны.
Да так, что предпочёл в конце
Стать внуком обезьяны.

Шёл по улице Шел Силверстейн.
Он с утра направлялся в бассейн.
Но хозяин бассейна не впустил Сильверстейна.
И пришлось окунутся в портвейн.

Урарту

Мы шли с ней вдвоём по бескрайнему марту,

На снежных накатах скользя.

И вдруг, засветилось названье "Урарту" -

В кафе привела нас стезя.

Мы ели шашлык, обжигающий нёбо,

И пили коньяк "Арарат".

А мимо шагали во тьму небоскрёбы

Под звёздами в сотни карат.

Сияла луны золотая кокарда,

Вцепившись в окна паспарту.

И мы догадались, что значит "Урарту":

Ура восхищённому рту!

Фотографии

У отца моего была только одна детская фотография.

У меня - несколько сотен.

Отец делал снимки чудесным фотоаппаратом "Москва-5".

Сам же их проявлял и печатал.

Фотоувеличителя не было.

Но, благодаря широкоплёночному фотоаппарату,

снимки получались вполне приемлемого размера.

Шесть на девять. К тому же, экономилась фотобумага.

Первую фотографию моего сына родители мои увидели

через четыре месяца после рождения.

По той простой причине, что мы жили в разных городах.

К тому же, меня не интересовали технические подробности процесса, который начинается с вылетевшей птички

и заканчивается счастливыми детскими улыбками прадедов, напоминающими собственным правнукам о скоротечности бытия.

У детей моих фотографии были куда разнообразнее дедовых,

да и моих тоже.

Снимки были сделаны недорогими китайскими "мыльницами", "полароидом", цифровыми фотоаппаратами.

Подросший сын делал странноватые снимки при помощи "рыбьего глаза"...

Первую фотографию нашей внучки мы увидели через пятнадцать минут после рождения.

И это несмотря на то, что она появилась на свет

в пяти с половиной тысячах километров от нас.

В течение двух лет, прошедших с того прекраснейшего момента,

мы держали её на руках очень и очень редко.

Но наблюдали за ростом её и развитием ежедневно.

Великое множество фотографий, видео, видеозвонков...

И вот, всё это начало заканчиваться.

Первый приговор прозвучал и уже приведён в исполнение.

Telegram, кто следующий?

Страна стремительно впадает в то, что предрёк когда-то

поистине великий непричёсанный мыслитель Станислав Ежи Лец:

"Каждый век имеет своё средневековье".

Утка

Я на Пасху готовил халяльную утку.

В белоснежной духовке её запекал.

Предвкушая утеху пустому желудку

И душе просветлённой кагора бокал.

Я готовил её по простому рецепту:

Без вина и корицы, без мёда в фольге.

Я считаю, в рецептах нет места концепту.

И живу в простоте, как в тайге удэге.

Но халявная утица, видимо, знала

Для чего я её приготовить хочу.

И халяльную плоть свою не запятнала.

Предпочла подгореть.

Не сдалась куличу.

Рождение истины в споре

Не пробуй ты истину в споре родить.

И даже зачать не пытайся!

И в этом стараясь себя убедить

Весьма преуспели китайцы.

Не только Конфуций, но сам Лао Цзы

Обдумывал те антитезы,

Взирая на позы козы и гюрзы

На пике духовной аскезы.

И сделал он вывод, что всё ерунда -

Не стоит надсаживать бронхи.

Ведь в спорах рождается только вражда.

А истина плачет в сторонке.

О тридцать восьмой параллели

Когда-то пираты в моря шли, в

Забытые нынче лагуны.

Их вид был смешон и неряшлив,

А головы были чугунны.

Добычей их золото было

И пряностей целые горы,

Меха знаменитой шиншиллы

И связки корней мандрагоры.

Но клады зарытые ими

За долгие годы истлели.

И стали мечтами людскими

О тридцать восьмой параллели.

Встреча

Сегодня встретил четверых поляков -

Участников трехлетней кругосветки.

Они за две недели одолели

Этап очередной по льду Байкала:

От северобайкальского вокзала

Вдоль западного берега к полудню

На четырёх конях - велосипедах.

Три девушки и бородатый парень

Между собою были незнакомы.

Из разных городов и весей Польши

Их свёл проект "Байк Джамбори"* на время,

Чтоб одолеть заснеженную пустошь

Без связи и надежды на поддержку

Товарищей и даже незнакомых.

Но, судя по всему, связал навеки.

Им повезло - подлёдное цунами

Метровый лёд крошившее, как хворост,

Наверное, случилось чуть пораньше,

А может быть до северных окраин

Дошло уже изрядно ослабевшим.

И если б не фатальное везенье,

Нам встретится , пожалуй, не пришлось бы.

Проехав половину расстоянья,

Пробившись через снежные заносы,

Свернули на восток к Святому Носу,

Навстречу Чивыркуйскому заливу,

К Ушканьим островам, где можно встретить

Белька - сынка самой байкальской нерпы,

Что в марте путешествует с мамашей,

И открывает для себя бескрайний,

Бездонный, лишь очерченный каёмкой -

Скалистой, мелкогалечной, песчаной -

Уютный, незнакомый водный мир.

На въезде в Баргузинский заповедник,

Через который только выезжали

Отчаянные те велотуристы,

Потребовали плату с них за выезд.

А двадцать километров бездорожья

На вечно ремонтируемой трассе,

В которую вложили миллиарды,

Им стоили дороже всех дорог.

В районе затрапезной деревеньки

С названием не "турка", но "ТуркА",

Они влились в "Байкальскую рыбалку"**

Под номером две тыщи восемнадцать,

Участники которой собирались

Из разных областей и даже стран.

Весь лёд был продырявлен словно сыр,

А люди, с высоты летавших дронов,

Казались горстью маковых росинок,

Рассыпанных каким-то великаном.

Последняя ночевка в их маршруте,

По счастью, проходила не в палатке,

А в неком недостроенном жилище

Без окон, без дверей и без полов.

Они лежали в спальниках под стенкой

И радовались, что не задувает.

А ветер был какой-то сумасшедший.

Казалось им, что крыша улетит.

Когда мы с ними только повстречались,

Обветренные лица их сияли

Так, словно все лучи шального солнца,

Впитавшиеся в кожу, возвращались

Природе, человечеству, сторицей.

Но для меня поистине чудесным

Из их великолепного рассказа

Явилось то, что верные привычке,

А может преклоняясь пред Байкалом

И не желая осквернять святыню,

Они несли походные отходы

И даже испражнения с собою!

Вот этому нам стоит поучиться -

Не засорять бескрайние пространства

Своей страны и нашей ноосферы...

* - "Bike Jamboree 2017-2019" - Польский проект кругосветного путешествия на велосипедах: http://www.bikejamboree.pl/

** - https://www.baikal-daily.ru/news/16/304775/

И слёзы высохших дождей

Когда стенания излишни,

А сердце душит едкий дым,

И горький привкус зимней вишни

Стал безраздельным и густым,

Как перехожие калики,

В глазах вселенскую печаль

Неся, мы топчем все улики,

И предписания врача

Иль прорицателя не слышим.

Беспечнейшие из людей...

И длится горечь зимних вишен

И слёзы высохших дождей.

Байкал баюкал

Байкал баюкал бархатистую поверхность

В холодных водах утопающего солнца.

И в том была видна его неимоверность.

А по краям - столетних сосен волоконца.

Байкал ласкал бревна обломок, или реи,

Прибитый к берегу зарёванной волною.

Ах, эти реи! Чем старее, тем скорее

Они сдаются култуку* и сеногною.

Баюкал байковый Байкал весло байдарки.

Оно всё реже загребало и, табаня,

Несло увёртливый челнок к худой хибарке,

Где обнадёжила гребца уха и баня.

* - байкальский ветер

Душа ерша

На сковородке жарятся ерши

За то, что жили как-то без души.

В тенистой, мутной заводи, в тиши

Свой век влачили. И без огонька

Жевали потихоньку червячка,

Обсасывали, дергали с крючка.

Без искорки, без живости в глазах.

Без слизи в утомленных железах.

Как будто бы всю жизнь на тормозах.

А если бы жевали поживей

Насаженных и съёженных червей,

Да были бы чуть-чуть побоевей,

То избежали б участи такой:

Обсыпанные солью и мукой,

Ерши не стали б пищею людской.

Отсюда вывод: сонные ерши

Не выживут без искры и души.

Хариус

Хариус, снятый с крючка,

Безнадёжно-безмолвно кричит:

Харе, харе, Кришна!

Но, из-за странного рыбьего акцента,

Кришна слышит:

Харэ, слышь, нах, харэ...

1 марта

По планете весна начинает шагать.

Где наступит, там пахнет весною

Синеватый подснежник и талая гать,

И сосулька, и даже съестное.

И плевать, что утрами ещё тридцать пять

Нам синоптик, не выспавшись, прочит.

Не удастся зиме напророчиться вспять.

Нам весну рыжий кочет клокочет.

Напористость

Мне с детства импонирует упорство.

Напористостью с леностью борюсь.

Но признаю без всякого притворства,

Всегда известен результат единоборства:

За что бы я усердно ни боролся,

В итоге непременно напорюсь.

День лопаты и скребка

Впервые день лопаты и скребка

Объявлен в засыпающей столице.

А прежде, наблюдали с высока

Владелицы тугого кошелька

За действием плаща-дождевика

С метлой и головою меднолицей.

А нынче. разгребающий валы,

Сугроб перелопативший дехканин,

Чей профиль лунолик или чеканен,

Достоин не хулы, а похвалы...

Нет, Ордена Лопаты и Метлы!

За труд, что так велик и многогранен.

По сообщениям синоптиков, аномальный снегопад накрыл Москву впервые с начала прошлого века.

Звезда и мудрецы

В тот ясный день вовсю трещали швы

У чем-то переполненной Вселенной.

И встретившись, в тоске недоуменной

Молчали умудрённые волхвы.

Три рано поседевших головы

Склонялись над похлёбкою ячменной.

Но ни единой мыслью сокровенной

Не озарялись бедные. Увы!

И только, приглядевшись ввечеру

К ещё пустому тёмному пространству

Над головой, заметили игру

Одной звезды. Сродни и хулиганству

И шутовству какому-то была -

Подмигивала, дёргалась, звала...

Поэтам, ненавидящим Россию, но пишущим на русском языке

Какая ненависть сквозит

Из уст сегодняшних поэтов,

Принявших мрачный Заповiт

За чистоплотную монету.

Но им, болезным, не грозит

Остаться в памяти народной.

Ведь даже русский алфавит

Для них стал вещью инородной.

И скоро азбукой иной

Начнут писать свои скрижали,

Отгородив глухой стеной

Всё то, что предки водружали.

***

Бедный Борис Чичибабин...

Знать бы заранее, КАК

Станешь ты мелкомассштабен,

Если читает дурак

Тексты твои однобоко,

В них лишь отраву ища,

Чтобы в бока диплодока

Впиться с усердьем клеща.

Данные экспромты были вызваны на свет весьма тенденциозной подборкой стихов Бориса Чичибабина в Литературном салоне, специально подобранной насельником сайта Мастером Евгением, с единственной целью: Ещё раз укусить побольнее Россию, которую сейчас не кусает только ленивый, пользуясь всеобщей безнаказанностью этого сладостного процесса...

Родина

А Родина - это родня,

К которой мы тянемся сердцем.

Но если случится ругня,

То нас не понять иноверцам.

А Родина - это жена

И рослые взрослые дети,

В которых отображена

Вся суть наша, словно в анкете.

А Родина - это мечта

О некоем недостижимом.

И странная смесь хомута

Со строгим тюремным режимом.

Прилив

Что за явленье странное - прилив.

Оно мне совершенно непонятно.

Но мой внучок находчив и пытлив

Мне объяснил его весьма занятно:

Вся рыба в море тянется в Луне,

Гуляющей в ночи по небосводу,

Как к самой соблазнительной блесне,

И тянет за собою к небу воду.

А к небу устремлённая вода

На берег набегает постепенно.

Она степенна, пенна иногда,

И пьяному матросу поколенна.

Новый год три недели спустя

Короткий февралёк и куцая неделька

Остались до весны, маячившей вдали.

Любимый камелёк и теплая постелька

Воздействием равны с бутылочкой шабли.

А будущее прёт сквозь щели на курантах.

И следом за весной промчится летний зной.

И в несколько серёд на жухлых транспарантах

Повиснут надо мной дела зимы иной.

Так и летят года. Мчат, не успев начаться.

И только иногда уносят домочадцев.

Ода верлибру

Ни соловьи, ни дрофы, ни колибри

Не знают о таинственном верлибре.

И даже волки воют в унисон,

Когда не могут погрузиться в сон.

Лишь человек от Хуанхэ до Тибра

Сумел познать достоинства верлибра.

И пишет километрами верлибры,

Своей души оттачивая фибры.

Но, жаль, что для подвыпившей компашки

Их не прочесть на память без бумажки.

Яромир Ногавица. Тешинская

Яромир Ногавица. Тешинская

Если б родился я веком раньше
В этом месте
В саду у Ларишей бы рвал флёрдоранжи
Своей невесте

Моя невеста была бы дочкой портного
Из дома Каминских из самого Львова
Любились и жили б мы вместе
Может лет двести

Жили б мы с нею на Заксенберге
В доме еврея Кона
Была бы розою в бутоньерке
Моя мадонна

Болтала б по-польски и чуть по-чешски
А уж смеялась бы по-королевски
Ведь раз в сто лет и чудо законно
Чудо законно

Кабы родился я в прошлом столетье
То б переплетчиком стал
У Прохазки труд начинал на рассвете
Семь злотых за это бы брал

Имел бы жену были б славные дети
Мне было б под тридцать - по верной примете
Вся долгая жизнь впереди
В прекрасном двадцатом столетьи

Если б я родился на сто лет раньше
В иную годину
В саду у Ларишей бы рвал флёрдоранжи
Своей любимой

На горку за речку бы ездил трамваем
Луч солнца б вздымал пограничный шлагбаум
Из окон обед пах бы
Неотразимо

А от Моисея неслась бы по свету
Мелодия давнего века
И тысяча девятьсот десятое лето
Смотрелось бы в эту реку

Все отдал бы только увидеть их мне бы
Жену и детей и тешинское небо
Но никогда не известно что ждёт
Человека

Kdybych se narodil před sto lety
v tomhle městě
u Larischů na zahradě trhal bych květy
své nevěstě

Moje nevěsta by byla dcera ševcova
z domu Kamińskich odněkud ze Lvova
kochał bym ją i pieśćił
chyba lat dwieście

Bydleli bychom na Sachsenbergu
v domě u žida Kohna
nejhezčí ze všech těšínských šperků
byla by ona

Mluvila by polsky a trochu česky
pár slov německy a smála by se hezky
jednou za sto let zázrak se koná
zázrak se koná

Kdybych se narodil před sto lety
byl bych vazačem knih
u Prohazků dělal bych od pěti do pěti
a sedm zlatek za to bral bych

Měl bych krásnou ženu a tři děti
zdraví bych měl a bylo by mi kolem třiceti
celý dlouhý život před sebou
celé krásné dvacáté století

Kdybych se narodil před sto lety
v jinačí době
u Larischů na zahradě trhal bych květy
má lásko tobě

Tramvaj by jezdila přes řeku nahoru
slunce by zvedalo hraniční závoru
a z oken voněl by
sváteční oběd

Večer by zněla od Mojzese
melodie dávnověká
bylo by léto tisíc devět set deset
za domem by tekla řeka

Vidím to jako dnes šťastného sebe
ženu a děti a těšínské nebe
ještě že člověk nikdy neví
co ho čeká

Послушать можно тут: https://www.youtube.com/watch?v=Et-NNvPXFkY

О межнациональной розни

А матерь человеческого рода

Графы "национальность" не имела.

Ей в паспорте поставил жирный прочерк

Архангел, отвечавший за изгнанье,

За высылку из райского предела

Пустого человеческого сброда,

Вкусившего от дерева познанья.

Я сам читал об этом свежий очерк.

Но...

Сам держусь я мнения другого.

И в этом я практически уверен:

Хоть рай земной был где-то в Междуречье,

Где тигр дружил с ослом и канарейкой

И услаждал их слух хвалебной речью,

Но создал это место Иегова.

И значит, был Адам простой евреин,

А Ева, как и он, была Еврейкой.

И все толчки к национальной розни -

Обыденные дьявольские козни.

Антидопинговый скетч

Почему всегда и всюду

Виноваты москали?

Здесь претензии не к люду -

К протяженности земли.

Бесконечно гложет зависть

Всех варягов и турчан,

Что без повода хватались

За секиру и колчан.

Ведь бескрайние просторы

Приснопамятной Руси

Даже и конквистадоры

Не объедут на такси.

И цепляются доселе

К тонким рискам на стекле

Записные пустомели

С тайной думой на челе.

Не алаверди

Когда дурак тебя поносит

С ожесточением в груди,

Твоя душа смиренно просит:

Ты только не алаверди.

Не отвечай на злобу злобой,

А лучше просто промолчи.

Пусть этот малый твердолобый

Бьёт сам об череп кирпичи.

Хрустит словес истёртая дресва

Хрустит словес молитвенных дресва

Под вечер в тёплом вифлеемском храме.

Но чудное явленье Рождества

Не описать привычными словами.

Как не найти угасшую звезду,

Застывшую однажды над планетой.

Как не исчислить пролитую мзду

За грех людской разменною монетой.

Хрустит словес истертая дресва

В укрытии намоленного храма...

Но знает сокровенность Рождества

Лишь Бог и новоявленная Мама.

Играя мячиком вселенной

Играет Бог не теннисным мячом,

А нашей незаконченной вселенной.

Придаст ей ускорение плечом.

Потом приложит чашечкой коленной.

От этого случаются у нас

Разломы, бури и землетрясенья.

Земля взлетает, словно ананас.

А мы с надеждой молим о спасеньи.

Но сколько бедным людям не толмачь

Про главные законы мироздания,

Они все ждут, чем кончится тот матч,

То из огня да в полымя кидание.

Переболев бедой и скарлатиной

Переболев бедой и скарлатиной,

Начну слагать безжизненные оды

Тому, кто жизнь не мелкой и рутинной

Создал, а веси, чуди и народы

Сгонял с насеста мокрой хворостиной.

Чтоб было ЧТО им вписывать в анналы:

Победы, войны, Беломорканалы,

И прочая, и прочая, и проча...

Пришествие второе не пророча,

А просто факты вписывая кровью

В пергаментную кожицу коровью,

Телячью, обезжиренно-овечью.

Но чаще вырезая человечью.

Карел Крыл. Рябины

Под шелест и дрожь темно-красной рябины

Погиб мотылёк, где взвели карабины.

Его припечатал сапог зам по тылу.

Погиб мотылёк, как любовь остыла.

А берег реки зарастает осокой.

Мол, в срок подошли, словно вихрь над протокой.

Над тихой землёй - воркотня нетопырья.

А офицерьё топчет люд разом с пылью.

А месяц на небе, как с творогом булка.

Куплю бутыль рому в корчме у проулка.

Ты будешь любиться с каким-нибудь паном,

А я буду петь пьяный с капитаном.

Jeřabiny

Pod tmavočervenými jeřabinami
zahynul motýl mezi karabinami,
zástupce pro týl šlápl na běláska,
zahynul motýl jako naše láska,
zahynul motýl jako naše láska.

Na břehu řeky roste tráva ostřice,
prý přišli včas, však vtrhli jako vichřice,
nad tichou zemí vrčí netopýři
a národ němý tlučou oficíři,
a národ němý tlučou oficíři.

Na nebi měsíc jako koláč s tvarohem,
koupím si láhev rumu v krčmě za rohem,
budeš se líbat v noci s cizím pánem,
já budu zpívat zpitý s kapitánem,
já budu zpívat zpitý s kapitánem.

https://www.youtube.com/watch?v=VuY5f8tTul4

Карел Крыл - чехословацкий и чешский поэт, певец, автор-исполнитель и прозаик. Один из ярких представителей «чешской антикоммунистической протестной песни». В народе также имел неформальный титул «поэт с гитарой». Из-за проблем с властями в период 1969-89 годов жил в ФРГ и работал в редакции радиостанции «Свободная Европа». Крыла неоднократно сравнивают с Владимиром Высоцким, Дином Ридом и Бобом Диланом

Еще одна молитва

Святый Боже, Единственный мой!

Укрепи меня в истинной вере.

Приведи мою душу домой

И раскрой ей небесные двери.

Ты прости мне былые грехи.

И не вспомни иные огрехи.

Пусть достанется мне на орехи

Хоть за что, только не за стихи.

Новогоднее похмело

Лишь семь утра. В степи поют ветра.

А в телевизоре - обрывки передачи.

А у Петра - бутылочка ситра et cetera,

И три копейки сдачи.

Он спохмела, а вьюга замела тот край села,

Где сбились магазины.

Но в Новый год наш мир - не доброхот. И антидот

Есть лишь у бабы Зины.

А до неё неблизко, ведь жнивьё по самое цевьё

Занесено снегами.

И как сложить желание прожить, когда пуржит,

С огромными долгами?

А Дед Мороз не вылечит цирроз. И в жизни проз

Поболе, чем поэзий.

А в семь утра исходят из нутра с остатками ситра

Зачатки резей.

Полуночные отблески и звуки

Твой голос разбудил окрестных пустолаек,

Привыкших не вполне к кромешной тишине.

А кто-то в вышине насыпал звездных гаек.

Видны они вдвойне на черной простыне.

А после забренчал бидонами молочник.

И звук его шагов вдали степенно сник.

Вновь замолчала ты, а месяц-полуночник

Туманно намекал, что он - полуночник.

Кино и домино

Из всех исскуств для нас наиважнейшим

Является, конечно же, кино.

Оно даст фору скульпторам и гейшам,

Заменит кегельбан и домино.

Пусть Бах и Леонардо были исты

В своем влияньи на людей Земли,

Но молодцы-кинематографисты

Их в этом несомненно превзошли...

"Вы видели Сикстинскую Мадонну?" -

Спросил я вас. Ответ бил наповал:

Я не люблю кино из-за кордону.

Включи-ка лучше русский сериал..."

А давай, мы подружимся лет на десять

А давай, мы подружимся лет на десять.

А потом разругаемся не на шутку -

Так, что ругань не перевесить

Ни логистике, ни рассудку.

А затем, чтоб понравиться нашим судьям

При разделе имущества и детишек,

Мы светло улыбаться и биться будем

Лишь за то, чтоб противнику дать излишек.

А пока что, луна с восемью рожками

Освещает путь и дарует сонным

Счастье вышитыми мешками,

Прицепляя бейджики прямо к оным.

Коллективное сумасшествие

Мир по прежнему сходит с ума

В двадцать первом продвинутом веке.

В головах у людей кутерьма.

И опять, как австралопитеки,

Мы готовимся к новой войне.

С каждым днем наш удел безысходней.

Но заметь, запад НЕ в западне,

А восток во сто крат преВОСХОДней.

Вода в иллюминаторе стиралки

Вода в стиралке булькает, бурлит,

Волнуется, за всё переживая.

Как думал на досуге Гераклит:

Вода на удивление живая.

Она всегда куда-нибудь течёт,

Под солнцем и луной переливаясь.

И за собой кого-нибудь влечёт

На Кипр, на Карибы и Гавайи.

Вода в стиралке пенится, как в шторм.

А иногда беснуется сердито.

И кажется, что, словно из пресс-форм,

Из пены той родится Афродита.

Аве, Мадонна

Аве, Мадонна, аве, аве!

Ты воссияла в небесной славе!

Но есть на теплой твоей деснице

Место для белочки и синицы.

Пусть и они преклонят коленца

На Рождество Твоего Младенца.

Ведь и они принесли подарки:

Ягодки клюквы и боярки,

Чтобы увидеть Младенца въяве.

Аве, Мария, аве, аве!

Догхантеру, отстрельщику собак

Собачья смерть приходит рано утром,

Когда сияет небо перламутром,

Наизготовку с черным ружьецом

И чуть рассредоточенным лицом.

Собачья смерть крадется словно ниндзя,

Самой себя наверное стыдясь.

Она везде, куда ты, брат, ни кинься.

От ней никто не скрылся отродясь.

Но знай и ты, безжалостный догхантер, -

Однажды жизнь, как ласковый бульдог,

Прокусит вдруг скудельный твой скафандр,

Тем подведя печальный твой итог.

Джино Ваннелли. Уолтер Уитмен, где же вы?

Уолтер Уитмен, где же вы?

Средь звёзд иль под землей и слоем муравы.

Вот интересно: Чтоб

Пройти нам вместе милю

Вас небеса на миг бы пощадили?

Уолтер Уитмен, признаюсь,

Что веры нет уже

И жизнь моя - сплошная гнусь

Да, мне спасение нужно,

Но я с улыбкой это пересилю,

Чтоб небеса вас ненадолго пощадили.

Клянусь, я слышал, как и те осокори,

Ваш голос говорил:

"Не суетись, молчи, люби, твори"

Уолтер Уитмен, заявляю,

Что песни радостные петь

Во тьме и горе продолжаю.

И я надеюсь,

Вы пошлёте слабый луч,

Коль небо пощадит вас, из-за туч.

"Не суетись, молчи, люби, твори"

Уолтер Уитмен, заявляю,

Что песни радостные петь

Во тьме и горе продолжаю.

И я надеюсь,

Убедите вы дитя,

Коль небо пощадит вас миг спустя.

Уолтер Уитмен, вы в раю?*

Gino Vannelli. Whalter Whitman, where are you

Walter Whitman where are you
Among the stars or, in the earth beneath my shoe
It's just cause I'm wondering
Could you walk with me awhile
And maybe heaven could spare you awhile

Walter Whitman, I confess
My faith is shaken
And my life's a holy mess
Yes, I need deliverance
But I'd settle for a smile
Now maybe heaven can spare you awhile

I thought I heard you yawpin' from the yonder tree
I swore I heard you say
"don't worry boy, shut up, enjoy, be free"

Walter Whitman, I declare
I could sing songs of joy
Through my darkness and despair
It's just I'm hoping
You could shed some light
That is if heaven can spare you tonight

"don't worry boy, shut up, enjoy, be free"

Walter Whitman, I declare
I could sing songs of joy
Through my darkness and despair
It's just I'm hoping
Yoy could coax a problem child
Now maybe heaven could spare you a while

Walter Whitman, where are you?

* - Перевод мой собственно с этой строчки и начался. Когда я слушал эту волшебную песню, перейдя по ссылке Константина Еремеева на Youtube, первая же строка Walter Whitman, where are you? прозвучала для меня как : Walter Whitman, Вы в раю?

Двуязычие

Судьба толмача испокон нелегка:

Во рту, как у мудрой змеи,

Торчат, извиваются два языка.

И оба, представьте, свои.

И трудно порой совладать толмачу

С такой языковой средой.

Ведь тут не поможет визит к ветврачу

С подобною белибердой.

Но если бы смог замечательный врач

Язык толмачовый иссечь,

То сразу скончался бы бедный толмач,

Прокляв усеченную речь.

На этот экспромт меня вдохновило стихотворение Константина Еремеева "Вкус языка".

Вечерний чай

Заварю я чаёк! Вы такого

На своём не пивали веку.

И луны золотая подкова

Дополнением будет к чайку.

Он впитает в себя шелест листьев,

Запах солнца и яркость огня.

С ним вдруг вынырнет из закулисья

Все, что спрятала жизнь от меня.

Заварю я чайку напоследок.

Пол-глоточка всего пригублю.

Будет чай этот крепок и едок,

Как посулы глумливых соседок,

За спиной, старику-февралю.

Что ж, и я, словно славный мой предок,

Чай с луною покрепче люблю...

Еще раз о сути поэзий

Поэзия - это не рифма.

Поэзия - это не ритм,

А просто сукровица, лимфа,

Что в теле поэта царит.

И часто по капле сочится

Сквозь поры и раны его.

От этого не излечиться -

Видать, таково естество...

Пекинские хутуны

Что ты часто ходишь на дорогу

В старомодном ветхом шушуне.

С. Есенин

Я люблю обхаживать хутуны* в старомодном ветхом Пекине.**

Где круглеют маленькие луны фонарей - китайские вполне.

Где уже для двух велосипедов - трехколесных - улочки узки.

Где почти не встретишь дармоедов, но бывают, звёздам вопреки,

Очень одинокие туристы, мучимые жаждой бытия.

Дворики тесны и неказисты, до краёв полны утильсырья.

В них живут отпетые трудяги, от зари до самого темна

Полные единственной отваги - тяги топтуна-хлопотуна.

В них редка и в общем-то излишня, дерева спасительная тень.

Лишь цветет порою лавровишня да в горшках какая-то растень.

И в одном из эдаких хутунов довелось наткнутся на музей.

Занесла туда меня фортуна - не рекомендации друзей.

Оказалось, что в хутуне этом проживал Рабиндранат Тагор,

Датское посольство и поэты, генерал, ученый, военкор.

Там бывала некогда с визитом у семьи китайской Джина Вулф.

Стоя экспонатом-реквизитом, есть в музее и тот самый стул,

На котором сидя, исписала романистка целый ноутбук.

И при этом нервно искусала золотисто-розовый чубук.

Я люблю обхаживать хутуны в старомодном ветхом Пекине,

Восполняя в знаниях лакуны и попутно радуясь весне.

* - тип средневековой китайской городской застройки, околоток. В городах старого Китая группы домов, расставленных по принципу сыхэюань, строились одна возле другой, образуя узкую улицу или аллею.

** - Старые русские жители Пекина и Харбина используют при склонении названий этих городов старый русский вариант ударения, который можно встретить, например, в стихотворении Сергея Есенина - на последний слог. Более поздние русскоязычные мигранты ставят уже привычное нам ударение - на предпоследний слог.

Черный квадрат

Сегодня я с утра безумно рад!

Несу свою нелегкую поклажу:

Я приобрел Малевича квадрат!

Малевич - гений! Или больше даже!

Свой кругозор умножу я стократ,

Когда прибавлю к чудному коллажу

Тот черный замечательный квадрат.

Он для души, а не для эпатажу.

И вот мой дом вдали от автострад.

Я свой шедевр на стенку в нем прилажу.

Преодолел я тысячи преград,

Чтоб раздобыть квадрат для антуражу.

Но...

Сверкнув очами в тысячу карат:

Что означало - щас обезображу! -

Жена сказала: Повертай в обрат!

Верни ты эту сажу вернисажу!

Вот так и разбиваются мечты,

Когда пред вами гений чистой красоты....

Михал Витольд Гайда. Сохранённое

Видишь ли миг в грядущем, иль вспоминать о прошлом
сел на ступеньках дома, вдруг ощутив знакомый
винный вкус тени сада и аромат соломы -
шерсти земной, пшеничной, смятой дождем оплошным?

Маки давно увяли, их налитые зерна
высыпаны курганом в том деревянном тазе.
Все тут обычно вроде, только чуть-чуть иначе
пруд возле сада блещет эмалью зеркальной.

И не совсем привычно тянут недружным хором
лягвы свои канцоны в такт с камышовой фугой.
Лишь захоти, и будет новый концерт по кругу,
а солнце упрется в небо, чтобы зайти нескоро.

Между вчера и завтра тихо идёшь помостом,
тем, что растянут где-то в легких перистых тучках.
Вот бы остаться дольше в этих местах пахучих,
хоть навсегда остаться было бы слишком просто.

Michał Witold Gajda.

Zatrzymane

Widzisz chwilę z przyszłości czy wspominasz przeszłość
siedząc na schodach domu, gdy próbujesz łapać
winny smak cienia sadu i chlebowy zapach
pszenicznej sierści ziemi zmierzwionej po deszczu?

Maki dawno przekwitły; ich dojrzałe ziarno
usypało się w kurhan na drewnianej tacy.
Wszystko takie zwyczajne, a jednak inaczej
błyszczy staw przy ogrodzie lustrzaną emalią.

Odmiennie niż zazwyczaj, w niespokojnym chórze
żaby toczą canzony i fugi sitowia.
Jeśli zechcesz, powtórzą swój koncert od nowa,
a słońce się zatrzyma, żeby świecić dłużej.

Między wczoraj a jutrem, wolno zmierzasz mostem
rozpiętym gdzieś wysoko na pierzastej chmurze.
Chciałbyś jeszcze w tym miejscu pozostać na dłużej,
chociaż zostać na zawsze byłoby najprościej.

Босиком

Швынув в кусты постылые обутки,

Вдоль берега крутого Иртыша,

Спешу, топча вьюнки и незабудки

Тем местом, где вдруг прячется душа.

И наплевать на глупые привычки

Сорвавшихся с катушек горожан,

Которые обуют черевички

И цокают по каждой половичке

С завидным постоянством каторжан.

И босиком уже вторые сутки,

В своем уме и в собственном рассудке,

Забыв о каждодневной суетне,

Я трясогузке шлю привет и утке,

И улябаюсь радостно желне.

Речь вовсе не о чашечке коленной

Вчера, наткнувшись чашечкой коленной

На самобытный уголок Вселенной,

Я ощутил, что в нашей жизни тленной

Не все подвластно быстрому уму.

И часто ТАМ сокровище зарыто,

Где бабкино разбитое корыто

Скрывает явный след метеорита

И галеона ветхую корму.

В`еликобритания

Вся Британия села на в`елики
Почтальоны, врачи, короли
Безучастно не пялятся в телики –
Жмут педали, держась за рули.

Даже видный министр юстиции
Едет на двухколесном коне.
А принцесса – плевать на традиции – 
Экономит валюту казне.

Вся Британия, пользуясь в`еликом,
О великом забыла слегка.
И не смогом разит – можжевельником…
И поэтому так велика!

Кусочек суши

На асфальте валялся кусочек суши,

Как в сухом океане забытый остров:

Горстка клейкого риса с морской капустой

Прижимала к асфальту брюшко форели.

И на этом участке белесой суши,

Словно птица рухх небольшого роста,

Воробей громоздился тысячеустый.

И глазёнки его без огня горели.

Дед его был бы рад и засохшей корке.

А ему, стервецу, подавай икорки!

Короткое замыкание

Электрик, пьяный в вольтову дугу,

Похож на молодого камикадзе:

Гуляет ветер в буйной головёшке,

Сплетаются извилины в мозгу.

И, как грузинский махараджа Махарадзе,

На рынке продающий курагу,

Лопочет только: Ёкнуло-то, ёшки!

И больше не бормочет ни гу-гу.

Смешение языков

Шумеро всё под вавилонской башней.
Шуршал во рту аккадский алфавит,
Пригодный для обрядов и для шашней:
Им пользовался каждый индивид.

А башня все росла, и с каждым мигом
В ней прибавлялось росту на кирпич.
Ещё чуть-чуть, и кончится блицкригом
Стремление заветного достичь.

Но что-то воспрепятствовало стройке:
Нахмурился обветренный прораб.
Хлебнул глоток неведомой настойки
И заорал, как истинный сатрап:

Доколе вы, проклятые ленивцы
И столь непроходимые глупцы,
Укладывать решили вкруг бойницы
Ещё необожжённые сырцы!?

Но бедные работники молчали,
Не понимая чувственную речь,
Исполненную гнева и печали.
И только буйны головы оплечь

Склонились под неистовым напором,
Иноязычьем ставших, бранных слов.
И, наконец, разноязыким хором
Пустились в крик погонщики ослов.

И ни один не понимал другого:
Все думали на разных языках...
Так пошутил, наверно, Иегова.
Так отыгрался он на чудаках,

Задумавших до неба дотянуться,
Построив башню выше облаков.
А башня, впрочем, выглядела куце
На фоне бесконечных сквозняков.

Не повезло шумерам и этрускам -
Повымерли, забылись языки.
Но, слава богу, я пишу на русском.
А не на глине странные значки.

Поэзия - игра

Известно, что поэзия - игра.

А месяц - зауряднейшее бра,

Что освещает город на картинке.

Но почему от эдакой игры

Душа порой летит в тартарары,

А в обнаженном сердце тают льдинки?

Siergiej Rachmaninow

Byłeś na pewno Ty Rosjaninem

Sławnym lecz innym.

W Twojej Muzyce są honor wikinga

I piękno flaminga.

Od ziemi przodków odcięła Cię klinga

Cieśniny Beringa.

I jak wikinga kiedyś spotkała

Ciebie Walhalla.

Навеяно стихотворением Константина Еремеева: http://poezia.ru/works/127620

Антоний Слонимский. Звёзды

Тишь горит на просторе,
Море стало темнее,
Звёзды всё искрянее
Отражаются в море.
Осмелев от молчанья,
Распаленные тишью,
Чуть дрожат они свыше,
По-над водным зияньем.

Но они измельчали,
Побледнев, может статься,
От стыда и печали
На дно моря ложатся.

Gwiazdy

Cisza płonie w przestworzu,
Morze coraz ciemniejsze,
Gwiazdki, nawet najmniejsze,
Odbijają się w morzu.
Ośmielone milczeniem,
Rozpalone tą ciszą,
Drżą leciutko i wiszą
Ponad wody złocieniem.

Ale są tak malutkie,
Wyglądają tak blado,
że ze wstydu i smutku

Na dno morza się kładą.

Яромир Ногавица. Мышь в конце лета

Все уже спят лишь мы бодрствуем сдуру
Двое нас время ночное
Я занимаюсь литературой
Она наблюдает за мною
Я занимаюсь литературой
Она наблюдает за мною

Серая мышь прибежавшая с поля
Лету конец начинается жатва
Только представь как мучительно больно
Если косой кто-то жахнет
Только представь как мучительно больно
Если косой кто-то жахнет

Все ж не считаю что мышка в обиде
Тут ей ночлег не накладен
Утром проснётся она в лучшем виде
Вечером снова с ней сядем
Утром проснётся она в лучшем виде
Вечером снова здесь сядем

Будем до ночи царапать сонеты
Зубками мышь я пером вдохновенным
Вовсе не важно во что мы одеты
Важно как мир этот ценим
Вовсе не важно во что мы одеты
Важно как мир этот ценим

Лету конец и действительно жаль мне
Что ходят в поле бандиты
Вредные нет ли поди рассуди ты
А я мышке кров предоставлю
Вредные нет ли поди рассуди ты
А я мышке кров предоставлю

Myš na konci léta

Všichni už spí jenom my dva jsme vzhůru
poslední dva v celém domě
já dělám na papír literaturu
a ona kouká se po mně
já dělám na papír literaturu
a ona kouká se po mně

Šedivá myš zřejmě odněkud z polí
je konec léta a začátek sklizně
jenom si nemysli ono to bolí
když někdo kosou tě řízne
jenom si nemysli ono to bolí
když někdo kosou tě řízne

Však já si nemyslím kámoško v bídě
klidně tu přenocuj nějak se vejdem
ráno se vzbudíš dřív než někdo přijde
a večer se zase sejdem
ráno se vzbudíš dřív než někdo přijde
a večer se zase sejdem

Budeme společně do noci škrábat
ty svými zoubky já perem
nevadí že máme jinačí kabát
hlavní je jak ten svět berem
nevadí že máme jinačí kabát
hlavní je jak ten svět berem

Je konec léta a mně přišlo líto
že chodí po polích vrazi
škodíš-li neškodíš kdo rozsoudí to
a tak ti nabízím azyl
škodíš-li neškodíš kdo rozsoudí to
a tak ti nabízím azyl

Йонаш Кофта. Любите стариканов

Любите стариканов
Вам - девушкам неглупым
Запишется в приданом
Добрый поступок

Любите стариканов
Без жалоб и обид
Тогда банальность планов
Вам не грозит

Пах бы лавандой
Старикан
Но для кого
Не знает сам

Любите стариканов
Вот способ гибкий
Себя почуять дамой
Судьбы улыбкой

Jonasz Kofta

Kochajcie starszych panów
Madre dziewczyny
Będzie wam zapisany
Dobry uczynek

Kochajcie starszych panów
Bez wielkich ansów
Nie grozi wtedy banał
I brak dystansu

Pachnieć lawendą
Starszy pan
Nie ma dla kogo
Gdy jest sam

Kochajcie starszych panów
To dobry sposób
Żeby się poczuć damą
Uśmiechem losu

Яромир Ногавица. Сараево

В галицийском поле веет ветер злой
Все что мы имели унесло водой
Как стрижи на воле быстрые весьма
Над землёй летим мы - два синеньких письма

Что-то шепчет пламя - послушай его
Хоть пора ложиться спать
За холмом укрылось Сараево
И поутру там будут нас венчать

Нас священник в церкви свяжет на века
Венчик тамариска унесёт река
А вода печали обратит в труху
Мы внизу с тобою, а небо наверху

Все не гаснет пламя и трещат дрова
Хоть пора ложиться спать
За холмом - предместье Сараева
И поутру там будут нас венчать

Я построю дом из белого кремня
Там полы дубовые будут у меня
Чтобы каждый знал как я тебя люблю
Я навеки стены в доме укреплю

Озорует пламя - потушим его
Ведь приходит время спать
За холмом укрылось Сараево
Там будут нас любимая венчать

Přes haličské pláně vane vítr zlý
to málo co jsme měli nám vody sebraly
jako tažní ptáci jako rorýsi
letíme nad zemí dva modré dopisy

Ještě hoří oheň a praská dřevo
ale už je čas jít spát
tamhle za kopcem je Sarajevo
tam budeme se zítra ráno brát

Farář v kostele nás sváže navěky
věnec tamaryšku pak hodí do řeky
voda popluje zpátky do moře
my dva tady dole a nebe nahoře

Ještě hoří oheň a praská dřevo
ale už je čas jít spát
tamhle za kopcem je Sarajevo
tam budeme se zítra ráno brát

Postavím ti dům z bílého kamení
dubovými prkny on bude roubený
aby každý věděl že jsem tě měl rád
postavím ho pevný navěky bude stát

Ještě hoří oheň a praská dřevo
ale už je čas jít spát
tamhle za kopcem je Sarajevo
tam zítra budeme se lásko brát

С подстрочным переводом и переводами других авторов можно ознакомиться здесь: http://www.krivosheev.ru/1-HTML/Svejkovina/Nohavica/Sarajevo.html

Авторское исполнение: https://www.youtube.com/watch?v=3N1Ko8SDZlc

Папирус папирос

Папирус папирос, завитый тонкой трубкой,
Дымком рисует вязь арабского письма.
Как бравый рулевой, заведующий рубкой,
Я вглядываюсь вдаль, задумчивый весьма.

Судьба дарует нам уступку за уступкой
Покуда не сведёт кого-нибудь с ума.
И голова звенит плечистой канталупкой,
В которой накопилось порядочно

Папирус папирос, похрустывая робко
В тисках слегка неловких, но вдохновенных рук,
Взмывает к облакам, как серая воробка,
Мечтающая стать гигантской птицей рухх.

Яромир Ногавица. Звезда

Нашёл вчера звезду я
Пятиконечно ала
С плеча она слетела
Или со лба упала

Слетела у кого-то
А он того и не заметил
Бывает так с любовью
Да и со всем на свете

Взглянул я в космос на восходе
Увидел дырку в небосводе
Вот так наказывает Бог
Того кто небо тронуть смог

По небу плыли тучи
Я вдруг припомнил деда
И понял - все дороги
Ведут до края света

В карман звезду я сунул
Но так мне грустно стало
Что красота из сердца
Куда-то запропала

Взглянул я в космос на восходе
Увидел дырку в небосводе
Вот так наказывает Бог
Того, кто небо тронуть смог

Зачем же вы мне лгали
Космические воры
Обшарпанное небо

Валялось под забором

Нашёл вчера звезду я
В канаве у каштана
Хотел вернуть на небо
Жаль небо не достану

Гляжу я в космос на восходе
И вижу дырку в небосводе
Вот так наказывает Бог
Того кто небо тронуть смог

Нашёл вчера звезду я
Звезда угасла

Našel jsem včera hvězdu
pět rudých cípů měla
někomu zřejmě spadla
z ramene nebo z čela

Někomu prostě slítla
a on si toho ani nevšim
tak je to s každou láskou
tak je to prostě se vším

Vzhlídl jsem do vesmíru
a viděl na obloze díru
boží trest pro tebe
kdo pyšně saháš na nebe!

Oblohou táhla mračna
já vzpomněl na tebe dědo
zda vskutku všechny cesty
tím správným směrem vedou

Do kapsy dal jsem tu hvězdu
a pak mi velmi smutno bylo
že se to krásné něco
ve mně tak pokazilo

Vzhlídl jsem do vesmíru
a viděl na obloze díru
boží trest pro tebe
kdo pyšně saháš na nebe!

Proč jste mi do očí lhali
kosmičtí loupežníci
nebe je potrhané
válí se po ulici

Našel jsem včera hvězdu
ležela v mazlavém bahnu
na nebe bych ji vrátil
k nebi však nedosáhnu

Tak vzhlížím do vesmíru
a vidím na obloze díru
boží trest pro tebe
kdo pyšně saháš na nebe!

Našel jsem včera hvězdu
vyhaslou hvězdu

https://www.youtube.com/watch?v=O6_pvk4Ueqk

Устами младенца

Собрался зять на вернисаж -

Какой портрет, какой пейзаж...

И мне звонит без проволочки.

Мол, мама, трудно нам без вас.

И вы, мол, профиль и анфас

Уже забыли нашей дочки.

И сев в трамвайчик-костотряс,

Я прилетела сей же час

К моей единственной малышке.

Мы с ней гуляли во дворе,

Потом играли на ковре,

Варили суп, читали книжки.

Она сыта и весела.

Но, вдруг, она произнесла:

Бабуля, ба, молись и кайся.

Я не поверила ушам.

Ну,как такое! Малышам!..

Кругом плагины и девайсы.

Но повторяет вновь и вновь,

Как про последнюю любовь,

И вторит грозно, как судьба:

Бабуля, ба! Бабуля, ба!

Молись и кайся!

Чуть не хватил меня инфаркт.

А внучка, словно Бонапарт,

Меня совсем вогнала в ступор.

Я потихоньку начала,

Нащупав взглядом купола,

Грехи раскладывать по группам.

Но, наконец, звенит звонок:

Вернулись дочь и зять. Сынок!

Шепчу им про "молись и кайся".

Они смеются, что с них взять...

И отвечает тихо зять:

Она просила показать

Мультфильм

"Малыш и Карлсон".

Йонаш Кофта. Речь о мышлении

Немало в современном мире

Есть глупостей в искусстве, в прессе

Их избежать нетрудно - шире

Подумать если.

Я думал долго и без лени

На лбу прибавилось борозд

Что нам препятствует в мышленьи?

Пожалуй, мозг

Jonasz Kofta

Rzecz o myśleniu
Jest w naszym małym codziennym świecie
Bzdur wiele w prasie, sztuce, przemyśle
Można by tego uniknąć przecież
Wystarczy tylko chwilę pomyśleć
Długo myślałem w skupieniu
Na czole mi przybyło bruzd
Co nam przeszkadza w myśleniu?
Chyba najbardziej mózg

Кипа рисовой бумаги

Кипа рисовой бумаги разметалась на столе.

Кипарисовой баклаге одиноко в зыбкой мгле.

И Парисовой отваге не хватает два глотка

Кипарисовой малаги да гречишного медка.

И Парис открыв баклагу, цедит снадобье её.

Переносит на бумагу нестроение своё.

Йонаш Кофта. Остров

Когда в толпе, шумах и сварах
Нас сдавит перенаселенность
То станет дорогим товаром
Уединённость
В безлюдность острова вплывём
И в солнечной тиши растаем
Но если здесь мы заживём
То остров станет обитаем
Прибудет с нами на мысок
Труд, страх, событий эстафета

Как чудно бриз сметал песок
Там, где нас нету

Wyspa

Kiedy się szumem, tłumem, gwarem
Ludzkie skupiska ustokrotnią
Najdroższym na świecie towarem
Będzie samotność
Tęsknotą ciszy uciekamy
W bezludność wyspy, słonce południa
Lecz kiedy na niej zamieszkamy
Wyspa przestanie być bezludna
Przybędzie z nami trud i strach
Niewola dat, historii schemat

Jak pięknie wiatr układa piach
Tam gdzie nas nie ma

Кто с детства был

Кто с детства был стеснителен и скромен -

Пребудет до конца

В тиши лачуг, как в роскоши хоромин

Петродворца.

Кто яствами не набивал оскомин,

Чаёк пил с утреца,

И не был тароват и скопидомен,

и не набил ларца,

Того в объятья примет мир огромен.

И дел Творца -

От белых облаков и до соломин,

От ручейков и до скалистых домен,

В нем - без конца.

Трубочист

Однажды вылез на чердак

Веселый трубочист.

И, сняв свой черный лапсердак,

Стал строен и плечист.

На чердаке был кавардак -

Чердак тот был нечист.

Но трубочист - такой чудак!

И взгляд его лучист, -

Бесплатно вычистил чердак,

А про трубу забыл.

И звали все его - дурак! -

За жар его и пыл,

Но трубочист был не дурак.

В тональности C-dur

Сыграл он полечку трик-трак

Без всяких партитур,

И с той поры наш трубочист

Не чистил больше труб.

Он поэтичен и речист,

И всем в округе люб.

Не избежало корректур

И имя чудака:

Был трубочист - стал трубадур.

И вы, наверняка,

Встречали паренька.

Антоний Слонимский. Ночь над книгой

Ночь шептала любовные тайны, секреты,

Для едва трепетавшей в объятьях Ромео,

Первый свой поцелуй получившей несмело,

Лишь тринадцати вёсен достигшей Джульетты.

Ночь свой черный, звездистый шатер растянула

Над веронской девчонкой, что поэтом воспета…

Темноты не пятнала заутра планета,

Когда в царских объятьях Суламифь утонула.

Ночью – время любви и сверканья рапиры.

В арагонских садах аромат этой ночи!

Где к ногам дон Жуана упала Эльвира,

Слезы сладкой любви застилали ей очи.

Лампа гаснет… Я том закрываю Шекспира…

Ночь пуста, одинока. Она всё короче.

Noc nad książką

Noc miłosne do uszu szeptała sekreta,

Kiedy drżąca, wzruszona z pięknych ust Romea

Pierwsze pocałowanie swe miłosne wzięła

Ledwie trzynaście wiosen licząca Julietta.

Noc swe czarne, gwieździste namioty rozpięła,

Gdy z werońskiej dzieweczki wykwitła kobieta…

Nie plamiła ciemności zaranna planeta,

Gdy w ramionach królewskich Sulamit tonęła.

Noc jest porą miłości i błysku rapiera.

O nocy, w aragońskich ogrodach pachnąca!…

Gdy do nóg don Juana upadła Elwira,

We łzach słodkiej miłości i żalu tonąca.

Już lampa gaśnie… Książkę zamykam Szekspira..

O nocy… nocy pusta, samotnie płynąca.

Антоний Слонимский. Кредо

Подл тот, кто смолоду идет на компромисс,

Кто норовит кошель набить и чрево…

Кто не мечтает, как ламанчский кабальеро,

Достать до солнца пикою «на бис».

Презренья стОит тот, кто быстро скис,

Кто искр мечом своим не высек смело,

Кем и в порыве осторожность овладела,

Кто не летал орлом – ступал, как лис.

Юнец, всегда готов будь к поединку,

Как викинг в лодке, не давай слабинку,

И смелым взором проникай в чащобы,

Покуда старость не подступит, чтобы

Сменить на крыльях, сломанных хворобой,

Покров орлиный перьями фламинго.

Credo

Łotrem jest, kto w młodości znosi kompromisy,

Kogo nęci brzuch pełny lub wypchana kiesa…

Łotrem jest, kto nie marzy, jak ten z Cervantesa,

Aby słońca dosięgnąć złotym ostrzem spisy.

Godzien wzgardy, kto jeno pełnej szuka misy

I kto iskier mieczami śmiałości nie krzesa,

Kogo wstrzyma w zapędzie ostrożności kresa,

Kto nie lata jak orły – lecz stąpa jak lisy.

Młodość winna być nagła i ostra jak klinga.

Fale życia pruć chyżo jak łódka wikinga,

Śmiałym okiem w najdziksze przenikać ostępy,

Nim przezornej starości wiek nadejdzie tępy,

Zanim los, orle skrzydła łamiący na strzępy,

Nie zmieni piór skrzydlatych na pióra flaminga.

Ахиллес и черепаха

Парадокс Зенона

Быстроногий Ахилл не способен догнать черепаху,

Если будет она хоть на десять шагов впереди.

Потому что, когда он скончается, - мир его праху -

Черепаха еще двести лет продолжает ползти.

Пята Ахилла и Тортилла

И все же не догнать усталому Ахиллу

Обычную Тортиллу из рода черепах.

Ему сегодня вновь не очень подфартило,

И эдакий ловчила продулся в пух и прах.

Ведь говорили все везучему Ахиллу:

Надень же ты бахилы, ведь случай непростой!

Ты б выиграл нехило у старенькой Тортиллы,

Когда б не напоролся ахилловой пятой.

Мы с мамой познакомиться смогли

Лишь через девять месяцев общенья.

И не было дотоле на земли

Полней и неизбывней ощущенья.

И может быть однажды средь зимы

Мы снова повстречаемся - навеки.

Когда уйдя из этой кутерьмы,

Я растворюсь в холодном звёздном млеке.

Ацтеки в быту и в аптеке

Когда продувные ацтеки

Построили Теночтитлан,

Не знали они ипотеки,

Был прост и нагляден их план:

Построим жильё и аптеки,

Дворцы, пирамиды и храм,

Больницы и библиотеки -

Хвала мексиканским горам!

В них камня - на все глиптотеки

Планеты. И даже с лихвой!

Завидовать будут тольтеки

Тому, что пребудем вовеки

Со славою мы мировой.

Но вот, продувные испанцы

Ацтекский расстроили план:

К нулю их приблизили шансы,

Порушили Теночтитлан.

А нынче хмельные ацтеки

Текилу пьют всесто пульке.

И Библия в библиотеке -

На чуждом для них языке.

Москвичам, не желающим переселяться

Дорогие друзья! Вы становитесь невыездными.

Словно бред коммунизма опять повернул на восток.

Только движим теперь он людьми совершенно иными.

И поступки его в Зазеркалье имеют исток.

Злой старик, кошельком ото всех прикрывая истому,

И творя на земле свой донельзя неправедный суд,

Порешил: если вы, бедолаги, уйдете из дому,

Значит дом ваш пустой дураки в одночасье снесут.

И теперь до конца не увидеть вам новые лица,

Ни Китайскую Стену, ни Рим, ни Великий Каньон.

Это все потому, что не может родная столица

Прокормить управленцев голодных своих батальон.

PS Остается, пожалуй, одно - молча переселиться

Из столицы родной навсегда в неродной Авиньон.

Этот не сонет написан после прочтения новой публикации Александра Закуренко http://mayday.rocks/?p=32476

в поддержку тех немногочисленных ВЛАДЕЛЬЦЕВ КВАРТИР, не желающих

расставаться со своей собственностью.

Казимеж Пшерва - Тетмайер. Фрагментик

Я верю, тот был свято прав,

Кто сжег Джордано Бруно -

Ведь столько сотен лет подряд

Над Римом есть свет лунный...

Смотрюсь я с жаром в ту луну,

Весь мир в душе лелея,

И представляю всякий раз

Темницу Галилея...

И в восхищеньи таю я,

Как в винограднике шампанском,

Пока вдали мелькает тень,

Тень инквизиции испанской...

Wierzę, że rację najświętszą miał,
kto spalił Giordana Bruna - -
ach! dotąd jeszcze nad Rzymem się
świeci jaskrawa łuna...

Z zachwytem patrzę się w łunę tę,
a rośnie we mnie dusza,
ilekroć na myśl przychodzi mi
więzienie Galileusza...

I w zachwyceniu roztapiam się,
jakby w winnicy szampańskiej,
ilekroć razy mignie mi cień,
cień inkwizycji hiszpańskiej...

Городской романс

Разверзается небо хлябями.

А мы, сбежавшие с астрономии,

Вместо зонтиков астролябиями

Прикрываем физиономии.

И, оставив щиты портфельные

На пороге случайной комнаты,

Выпиваем вино портвейное,

Переходим потом с Васьком "на ты".

А когда у нас сигареты кончатся,

И деньжат уже ни копеечки,

Выручает нас та вагонщица,

Что весь день сидит на скамеечке.

Вспоминает жизнь станционную.

Незамужняя, синеокая.

Книжку мнёт в руках пенсионную.

Да ворчит порой, сильно окая.

Яцек Качмарский. Ноев ковчег II

Куда не глянь, кругом спадают воды,
Дно скользкое повсюду обнаружа.
В руинах водоросли висят длиннобороды,
Стих птичий щебет, рыбы мрут по лужам.

На горный пик в ковчеге обветшалом
Нас вынесло, мы в шоке все паскудном.
После борьбы со штормом, вихрем, шквалом
Смешны мы, похваляясь нашим судном.

Обрыдли лица, речи всё избитей,
Но все войдут в историю молвами.
Ведь собственную версию событий
Не раз уж каждый обыграл словами.

Глядим мы друг на друга с подозреньем,
И мир открытый нами исчезает.
Полны мы гневом, не благодареньем.
Из уст голодных Бог слюной стекает.

Пора идти; эпоха багрянеет,
В которой каждый хочет кормчим зваться.
А мы кончаем нашу одиссею,
Чтоб на камнях неловко оскользаться.

Отпущенным на волю хищным парам
Вновь невтерпёж добычу рвать в погоне.
А мы идём жить снова в ритме старом,
Чтобы построить Башню в Вавилоне .

Arka Noego II

Jak okiem sięgnąć opadają wody
Dno obrzydliwie śliskie się wynurza
W ruinach grodów alg się chwieją brody
Bez ptasia cisza, rybia śmierć w kałużach.

Na szczycie góry w Arce skamieniałej
Stoimy w szoku przesiąknięci wstrętem
Po długiej walce z burzą, wichrem, szkwałem
Śmieszni jesteśmy pyszniąc się okrętem.

A przecież mamy dosyć swoich twarzy
Co do historii przejdą tak czy owak
Każdy z nas własną wersję ma wydarzeń
I nie raz w myślach już ją ubrał w słowa.

Patrzymy więc na siebie podejrzliwie
I odzyskany świat nam znika z oczu
Gniew nas ożywia w miejsce pięknych zdziwień
Bóg z ust zgłodniałych śliną nam się toczy.

Cóż, pora iść; epoka nowa dnieje
W której się każdy z nas sternikiem mieni.
Kończymy naszą sławną odyseje
By się niezgrabnie ślizgać wśród kamieni.

W świat wypuszczone drapieżników pary
Już węszą pierwszy łup - istnienia słabe.
Idziemy żyć od nowa w rytmie starym
Żeby zbudować naszą Wieżę Babel.

Каноэ усатого Ноя

Приземистость примул полесских,

Деревьев надменность и рост,

И травных полян арабески,

И лунный над ними форпост,

Все это, до боли родное,

Вместилось с притихшим зверьём

В каноэ усатого Ноя

И кануло за окоём.

А вместо, до самого края

Пока еще плоской земли,

Раскинулись воды. И рая

Искатели здесь не нашли.

Но где-то в бескрайней пучине,

Из мелких частиц вещества,

Под музыку мэтра Пуччини

Рождались уже острова.

И первым из вод показался

Взыскующим новой земли,

Сидящим в лодчонке из бальсы,

Не порт, где торчат корабли,

А слой желтоватого лёсса,

Пропитанный влагой субстрат,

Который потом назовётся

Священной горой Арарат.

Юлиан Тувим. Момент

За окошком лавчонки был серебряный гробик.

А снаружи девчушка молча морщила лобик.

Засмотрелась в окошко, в тишину гробовую,

В свой тускнеющий отблеск, в жизнь свою неживую.

И не глядя глядела, и не зная познала,

И на помощь звала, по морям уплывала.

С оригиналом можно ознакомиться на странице Льва Бондаревского:

http://poezia.ru/works/127431

Любовный треугольник

Заволочёт усталый звездочёт

В свои силки звезду очередную,

И объявив жене: Переучет!

Сквозь щель едва заметную дверную,

В своей обсерватории опять

Закроется на пару со звездою.

И будет беспардонно соблазнять,

И пудрить ей мозги белибердою.

А поутру к обиженной жене

От счастья пьяный - шасть в опочивальню.

И вновь раскроет в гулкой тишине

Не душу перед ней, а готовальню.

Сказка о пандах и мудром Пандито

Пандемия среди китайских панд

Со скоростью хлыста распространилась.

У бедных панд - не воспаленье гланд,

А спячка и весенняя унылость.

Им срочно нужен доктор Айболит,

Чтоб от хандры весенней излечиться.

Но строг большой профессорский синклит:

Больная панда - это не волчица.

Ей Айболит не в силах помешать

Грустить и напоследок отсыпаться.

В лесах китайских снова тишь да гладь,

Как в недрах флорентийского палаццо.

Но если досточтимый Айболит

Излечит панд Великого Китая

И, наконец-то, их развеселит,

То нас сметет тех панд сметливых стая.

И тут уж не поможет нам ничто.

Ни власть врача, ни знанья эрудита.

И тешит нас надежда лишь на то,

Что всех спасет какой-нибудь Пандито*.

* - Пандито - почетный титул главы буддистов России.

Самый известный из них - Пандито Хамбо Лама Даши-Доржо

Итигэлов, нетленное тело которого хранится в Иволгинском дацане

неподалеку от города Улан-Удэ.

Монгольский монгольфьер

Над монгольской равниной парит монгольфьер,

Повидавший немало равнин.

Он мечтает однажды достичь Кордильер

Или даже крутых Апеннин.

И, не в самой уютной из многих гондол,

Зависающей над аймаком,

Пьет чаёк с молоком бородатый монгол

И плывет над землей с ветерком.

А под ним загорают овечьи стада

И коровы отаву жуют.

И любая собака безмерно горда,

Охраняя детишек у юрт.

Над монгольским простором летит монгольфьер,

Монголоидной формой скулы

Привлекая внимание тех тропосфер,

До которых взлетают орлы.

Навеяно стихотворением Александра Мельника

"Над фламандской равниной плывет монгольфьер":

http://poezia.ru/works/124418

Хоббит

Хобби свое скопидомное пестовал хоббит:

Целый ларец, что оббит изнутри бархатистым подбоем,

Он наполнял драгоценными с виду камнями,

Чтобы на острове спрятять, который давно оббитаем.

Лоб разбивать за тарелку любимого супа

Он бы не стал. А каменьев отчасти гранёных

Хватит на лобио. Или на крепкое лобби

В нашем риксдаге, забывшем о собственном благе.

Даже останутся средства на лунные багги.

И на поездку туда, где поют туареги

Солнечный рэгги.

Только все это, увы, не увидит наш хоббит -

Тролль его, прежде ограббив, наверно угроббит.

Была весьма стыдлива Дульсинея

Была весьма стыдлива Дульсинея,
Отчаянно при виде дуль синея.
Но хитрый идальго,
Подсыпав ей талька,
Сумел обелить Дульсинею.

***

Почему в нашей славной отчизне
Так низка продолжительность жизни?
Очень лёгок ответ:
Каждый третий - поэт.
А у поэтов - короткие жизни

***

Когда славный рыцарь Айвенго

Кольчугу снял цвета маренго,

То вид его рёбер

И весь кандибобер

Спугнул красных девиц шеренгу.

***

Однажды девица из Штирии

Кричала, что Ленина стырили.

Но, все-таки, млеем

Мы пред мавзолеем

Назло всем девицам из Штирии.

***

Литовский поэт Межелайтис
Промолвил: "Добра мне желайте-с."
А пылкий Чюрлёнис
Ответил: "Чур, Лёне-с!
Ему задолжал Межелайтис."

Время - лучший кондитер

Время - лучший кондитер.

Или, все-таки, врач?..

Воздух горький, как биттер.

Пыльно. Паника. Плач.

Продырявлен, как свитер,

Разворочен вагон.

Тускло светит юпитер.

Спит пустой перегон.

Лишь усталый трансмиттер

Не согласен с судьбой:

Питер, Петенька, Питер!

Мы - с тобой!

Яромир Ногавица. Жизнь

Жизнь - это минное поле

С розами в зарослях чертополоха

И то что учил ты в начальной школе

Потом пригождается плохо

Жизнь - это расстрельный взвод

Где один лишь стрелок с патроном

Только не забывай, что разумней всего

Уступить ему в деле оном

Жизнь - это нитей клубок

О как легко рвётся нить

В жизни три тысячи триста тридцать дорог

А тебе по одной семенить

Жизнь - это воздушный налёт

Здесь парней поджидает гриф

И пока тебя в придорожную пыль не швырнёт

Радуйся что ещё жив

Život je minové pole

kde roste bodláčí vedle růže

to co tě učili v základní škole

to ti tady nepomůže

Život je popravčí četa

jenom jeden střelec náboj má

vyhnout se tomu pravému je zákon světa

je jediná věc rozumná

Život je vřeténko nití

ó jak lehce trhá se nit

tři tisíce tři sta třicet tři cest vede žitím

a ty jen po jedné můžeš jít

Život je kobercový nálet

chce to jenom chlapče získat gryf

a až se budeš v prachu hlíny vedle cesty válet

buď rád že jsi ještě živ

Для растворенья почечных камней

Нарежь в стакан подсолнечника корни.

Затем насыпь целебную нарезку

В сосуд стеклянный - банкой трёхлитровой

Любую тару можно заменить.

Водой кипящей, как исландский гейзер,

Залей до края банку с той нарезкой

И, потеплей укутав полотенцем,

Оставь её на кухне остывать.

Три раза в день ты пей по полстакана

Волшебного целебного отвара.

И через три недели иль четыре

Пройди ещё раз точное УЗИ.

Мой друг, ты очень сильно удивишься

И удивишь прожжённых эскулапов,

Тем, что в твоих измучившихся почках

Останется лишь каменная пыль.

На черный хлеб чернёную икру

Намазываю слоем на пол-пальца.

И тонко режу мясо кенгуру

Со страстью дикаря - неандертальца.

И несмотря на свой высокий ранг,

Хлебнув глоток настойки каланхоэ,

Осознаю, что гнев, как бумеранг,

Вернётся и притянет все плохое.

А потому забудем о дурном

Хотя бы на один бескрайний вечер.

Пускай судьба жужжит веретеном.

И тает между нами синий глетчер.

Яромир Ногавица. Комета

Увидев комету, что в небе искрилась,

Хотел я ей спеть, но она тихо скрылась.

Исчезла, как лань за кустом бересклета,

Оставив в глазах моих искры - монеты.

Монеты я спрятал под кряжистым дубом.

Она же вернется, жаль, мы тут не будем.

Увы, не увидим созвездия эти.

А так мне хотелось спеть песню комете.

О водах, о травах, о лесе,

О смерти, которая все уравновесит.

О ласке, измене, о свете,

О людях, что жили на этой планете.

На звёздном вокзале бряцают вагоны.

Пан Кеплер небесные вывел законы.

Увидел в бинокль этот звездный разведчик

Секреты, которые давят на плечи.

Величие таинств природы - от века.

Ведь лишь человек породит человека.

И корень с ветвями ствол древа связует.

Кровь наших надежд по вселенной кочует.

Увидел комету я в звёздном всполохе.

Она, как рельеф из минувшей эпохи.

Хотел я коснуться искусных извилин,

И понял, как мал человек и бессилен.

Как профиль Давида из мраморной глыбы,

Напрасно стоял я, комету ждал, ибо

Она прилетит, не отстав ни на йоту.

Нас больше не будет, но кто-то споёт ей.

О водах, о травах, о лесе,

О смерти, которая все уравновесит.

О страсти, измене, о свете.

Будет та песня о нас и комете.

KOMETA

Spatřil jsem kometu oblohou letěla

chtěl jsem jí zazpívat ona mi zmizela

zmizela jako laň u lesa v remízku

v očích mi zbylo jen pár žlutých penízků

Penízky ukryl jsem do hlíny pod dubem

až příště přiletí my už tu nebudem

my už tu nebudem ach pýcho marnivá

spatřil jsem kometu chtěl jsem jí zazpívat

O vodě o trávě o lese

o smrti se kterou smířit nejde se

o lásce o zradě o světě

a o všech lidech co kdy žili na téhle planetě

Na hvězdném nádraží cinkají vagóny

pan Kepler rozepsal nebeské zákony

hledal až nalezl v hvězdářských triedrech

tajemství která teď neseme na bedrech

Velká a odvěká tajemství přírody

že jenom z člověka člověk se narodí

že kořen s větvemi ve strom se spojuje

krev našich nadějí vesmírem putuje

Spatřil jsem kometu byla jak reliéf

zpod rukou umělce který už nežije

šplhal jsem do nebe chtěl jsem ji osahat

marnost mě vysvlékla celého donaha

Jak socha Davida z bílého mramoru

stál jsem a hleděl jsem hleděl jsem nahoru

až příště přiletí ach pýcho marnivá

my už tu nebudem ale jiný jí zazpívá

O vodě o trávě o lese

o smrti se kterou smířit nejde se

o lásce o zradě o světě

bude to písnička o nás a kometě

Апокалипсис от Александра

Когда двенадцать черно-белых зебр

Потрутся об эбеновое древо

И полумесяца наполненное чрево

Прольёт на землю свет своих серебр.

Когда слоновий хобот в небеса

Перетрубит мелодию матчиша,

И стихнет артобстрел над Могадишо,

Тогда-то и начнутся чудеса.

Как самый пресловутый инженер,

Приступит к измерениям архангел,

Взяв в руки свой светодиодный штангель,

Готовя души к жизни высших сфер.

Яромир Ногавица. Африканчата

Живущих в Африке слонов

И маленьких зверят

Бьет средь лиан и плаунов

Толпа африканчат.

У тех африканчан

С собою лишь колчан

И все они, угля чернее,

Кричат: сейчас вскочу

Верхом на саранчу

И тотчас же помчу

До Северной Гвинеи.

Девчата ищут там парней,

А парни те девчат.

Но если ехать к нам - верней

Найдёшь африканчат.

И едут, сев на пароходы,

Они по морю косяком.

А на колёсах - два-три года,

Но дольше ежели пешком.

А когда африканчата,

Черные как боты,

Народятся у девчат

Тех, что с Дольни Льготы,*

То тогда уж в самом деле

Волноваться поздно.

Главное чтоб не болели

Ведь у нас морозно.

* - Дольни Льгота - поселок недалеко от Остравы - родного

города Яромира Ногавицы

AFRIČANČATA

V Africe tam žijou sloni

a podobná zvířata

mezi stromy je tam honí

Afričančata

načančané Afričanče

jako uhel černé je

ráno skočí na saranče

a jede do Guineje

Děvčata tam honí kluky

a kluci zase děvčata

k nám to mají trochu z ruky

Afričančata

přes moře a přes potoky

dva tisíce šest set mil

na kole tak dva tři roky

no a pěšky ještě dýl

Průšvih je když Afričanče

černé jak mé boty

narodí se naší Anče

od nás z Dolní Lhoty

ale narodí či nenarodí

vždyť je to vlastně putna

hlavně že nám nemarodí

a že mu u nás chutná

Ян Скацел. Надежда с буковыми крыльями

новому утру зажигаю свечки

незнакомому и не имеющему лица

как ангел в липовой спящий дощечке

и ждущий прикосновенья резца

ангел порою на нас серчает

ангел у каждого свой

а у надежды крылья из бука

и сердце из липы живой

Naděje s bukovými křídly

novému ránu rožnem svíci
je neznámé a nemá tváře
jak anděl v dřevu lípy spící
a čekající na řezbáře

někdy se anděl na nás hněvá
anděla máme každý svého
a naděje má z buku křídla
a srdce z dřeva lipového

Ян Скацел. Сонет о луне и человеке

В тот давний вечер я подозревал,

что жизнь – великая церковная ограда,

ограда полная сирени,

ходил я вдоль ржавеющей решетки,

был вечер, было тихо,

тьма в венах голубела

и некая старушка гнала заблудшего гуся,

а может то был лебедь,

возможно полнолуние, иль плод

запретный с дерева познанья,

я слышал пенье

одолев забор, теперь я знаю,

из каких лучистых далей,

моя луна,

донеслось к Тебе: Се человек!

Sonet na lunu a člověka

Toho dávného večera jsem se domníval,

že život je veliká kostelní zahrada,

zahrada plná šeříků,

chodil jsem kolem zrezivělé mříže,

bylo ticho, byl večer,

tma v žilách modrala

a stará žena hnala zatoulanou husu,

možná to byla labuť,

snad bílý úplněk, snad jablko

ze zakázaného stromu poznání,

slyšel jsem zpěv

a přelezl jsem plot, a proto dnes vím,

jakými zářivými dálkami,

má luno,

dolehlo k Tobě: Ejhle člověk !

Jan SKÁCEL

Ян Скацел. Второе стихотворение о Луне и человеке

Не тревожься
стряхни эту малую грусть с колен
все ж не дети мы
Эх, моя нежная,
мне б уснуть под бузиной
чтоб взяло меня в плен
детство мое безмятежное

Не бойся
и сбрось эту малую грусть с колен
поскольку давно уж мы муж и жена.
Мы - ночь и день и в нашей ночи
падает срезанной розой луна

Не страшись, что под боком твоим буду я засыпать
под хмельной бузиной провалюсь словно в омут
чтоб вернулся ко мне
день детства озорного
чтобы с розой в руке
предаваясь мечтам
я шагал и меня
повстречала ты снова

Не пугайся раздавшегося вдалеке
людского приказа, жеста Бетховена,
по которому вояки прижмут свои скрипки к щеке
а с неба спикирует роза диковинна

С неба падает дождь он ясен и чист
на людские сердца закопчённые малость
ты по детству печаль разгони расточи
я твой муж ты жена мне
всё так как мечталось

Jan Skácel. Druhá báseň na Lunu a člověka

Neboj se

a shrň ten malý smutek s klína

že nejsme děti

A přece, moje něho

pod černým bezem chtěl bych usínat,

až by mne zachytil

jeden den z dětství mého.

Neboj se

a shrň ten malý smutek s klína

že jsme už dávno muž a žena.

Jsme noc i den a naší nocí padá

luna jak růže utržená.

Neboj se, až po tvém boku budu usínat,

pod černým bezem propadat se zpátky,

aby mne zadržel

jeden den dětství mého,

abych se vrátil

a v ruce držel růži,

abys mne potkávala znova zasněného.

Neboj se, jsou takové prosté věci

na lidský rozkaz, gesto z Beethovena,

za kterých vojáci přiloží housle k líci

a z nebe padá růže potrefená.

A z nebe padá čistý, jasný déšť

na lidská srdce trochu začouzená,

a ty se nermuť,

že už nejsme děti,

že já jsem muž a že ty jsi žena.

Ромео и Джульетта

-Сколько же можно меня виноватить, Юлька?
Скоро полста годков насчитает память.
Лучше пойди почтальона покарауль-ка,
Вишь, на дворе-то какая случилась заметь.

-Эх, дурачок, дурачок ты, мой старый Ромка.
Кто же тебе напишет? Шекспиров нету.
Деток мы не нажили - ни одного потомка,
Ни одного, представь-ка, на всю планету.

-Юлька, ну хватит уж придуряться! В твои-то годы!
Или уже окончательно позабыла?
Пусть у природы и нету плохой погоды -
Но ведь у почтаря полегла кобыла.

Кликнем его и с мороза напоим чаем
С липовым медом и целой вязанкой сушек.
Часто ль с тобою гостей-то мы привечаем?
Поговорим. И глядишь, отогреем душу.

-Ладно, пойду посмотрю. У родной калитки
Я, почитай, с войны-то и не стояла.
А ты не забудь, что чайник стоит на плитке.
И на постели поправил бы одеяло.

Bajkalska elegia

Patrz! W odległości ćwierci wiorsty stąd,

Od tej dzwonnicy starej i drewnianej,

Gdzie pośród dzwonków brzmi strumyka prąd,

Szałasy stały tam bezojczyźniane.

Postrzępił je zawzięcie zły kułtuk.

I niebo zaglądało przez pęknięcia.

I obcych serc niepokojący stuk

Niedbale strzegli zbrojni konwojenci.

Te serca rozsądkowi swemu wspak,

I wyróżniając wolność chybotliwą,

Zmuszały pięści ściskać się wśród plag,

Ku niebu kierowały myśl ruchliwą.

W niebiosach jedna z prowadzących gwiazd,

Jak w Narodzenie Pańskie tuż zawisła.

Wygnańców wabiąc do rodzinnych gniazd,

Gdzie wody pieszczotliwe toczy Wisła.

Lecz drogę zastąpiły – tajgi pas,

Bezchlebie oraz obca obojętność.

Obrócił się we wroga nawet czas.

Zrosiła ziemię karminowa mętność.

Поэты в музее

Вчера в музее БратскГЭСстроя

Прошла экскурсия. Поэты,

Лбом и руками прикасались

К еще неветхим экспонатам,

Чтоб пропитаться духом стройки,

Превосходящей по масштабам

Не только башни вавилонской

Строительство и воплощенье.

Пред нею даже Ниагара

Стоит дешёвою подделкой.

Поэты долго вдохновлялись

Чужими подвигами, коих

Своими нежными руками

Не в силах даже описать.

А Пушкин с гипсовым укором

Смотрел хмельным поэтам вслед.

Форточка

В легкой, цветами украшенной раме,

На белоснежной стене

Тайная форточка между мирами

Служит заботливо мне.

Через неё подают небожители

Свой утешительный знак:

Много, мол, здесь подходящих обителей

Тем, кто печален и наг.

И каждый день, даже не умирая,

Зрю сквозь отдушину ту

Близко и явственно светлый мир рая.

Чую небес теплоту.

Инопланетянам

Если в ваш звездолёт залетит стрекоза
На какой-нибудь из незнакомых планет,
Вслед за нею, прошу вас, не пучьте глаза -
Нет, она не из вашей галактики, нет.

Это чудо, зависшее над головой,
Или что у вас будет там вместо неё,
Не из клетки воссоздано из стволовой,
А, пока ещё, так начинает житьё:

На заре просыпается ласковый пруд.
Из воды, по осоке карабкаясь вверх,
Выползает личинка - сколь тяжек сей труд -
А над ней пролетает задумчивый стерх.

И она замирает на пару часов.
А потом, разрывая подсохший хитин,
Ускользает в пространство полей и лесов,
Василькового неба, жуков, паутин.

И на мир удивлённо таращит глаза,
Маневрируя лучше, чем ваш звездолёт.
Чудо нашей природы - сама стрекоза.
Жаль, не долго - до первых морозов - живёт.

И у нас мириады подобных чудес.
Вероятно, их создал какой-нибудь Бог.

Но...
Даже если то вы поработали здесь -
Результат все равно оказался не плох.

Соловей-разбойник

Ветродуй трепал луну круторогую
И сносил к востоку россыпи звёзд.
За батыевой следя за дорогою,*
Соловей-разбойник брёл вперехлёст.

Брёл дубравою злодей мимо Мурому,
Вёл конягу за собой в поводу.
Да нашептывал чего-то каурому.
И покусывал каурый узду.

Уходил поганец мятый погонею.
Словно заяц напоследок петлял.
Видно чуял он загривком агонию.
И лихое житие осмыслял.

Не надеялся спасти безнадейное.
Просто время на загладку тянул.**
И корил свое нутро чародейное,
Что любило лиходейский разгул.

Ветродуй сносил луну златорогую,
Истрепав ее примерно на треть.
Соловей же клял судьбину убогую
Да славян, что разучили свистеть.

* - батыева дорога - Млечный путь

** - на загладку - напоследок

Яцек Качмарский. Александр Ват

Перун усталый - взор Парсифаля
Белый, как степи казахской голь.
Осветил овал Святого Грааля
Чашу Крови Божьей - Мудрость и Боль

Каторги вечной жестоки уроки.
Выучень Мерлина - скиталец Жид
Баха играл ему месяц в дороге
Следом за ним шли тюремные вши

Шестнадцатилетний калмык - из марксистов
Гирлянды с ушей сбросил, как хлам
Сутки отмерил подвальный выстрел
И хлеб разделенный с врагом пополам.

Пред ним проходили смертей караваны
И тело пронзалось пулей любой
Соль времени сыпал в открытую рану
Апостол всех вер мира - Боль.

За калейдоскоп белых салонов
За роман с Гегелем в Belle Époque -
К востоку кнуты телячьих вагонов,
Под крестом из Хлеба топот ног.

Из черепа друга каплет наркотик
Славы, безумства, предательств и бед.
И еле касаясь, Истории дротик
Стирает за павшими всякий след.

Тела друзей - слой пыли под башмаками,
Где черви кормятся на убой.
И снится великий Сон о Камне
И от сна пробуждает реальная Боль.

Любовь и искусство - несытая пища.
Лишь Боль беспощадно сжимает в горсти.
Никто уж Святой Грааль не разыщет
И Башни Высокие не защитит.

Амбре мандариновых солнц Калифорний
Парижская ночь безмятежно искрит
Молчат мои мертвые все покорней,
Мое одеяло - надежнейший Щит.

Усталый Перун - взор Парсифаля
- Свет, что угас от двух белых пуль -
Глядит на овал Святого Грааля -
И Боль превращается в Мощь.

Глядит на овал Святого Грааля -
И в Мощь превращается Боль.

Песня в исполнении Яцека Качмарского: https://www.youtube.com/watch?v=cyO786KOPMg

Aleksander Wat

Zmęczony Piorun – wzrok Parsifala
Biały od żaru kazachskich pól
Oświetlił owal Świętego Graala
Krwi Boskiej Kielich – Mądrość i Ból.

Wiecznej się poddał wiedzy katordze
Uczeń Merlina – tułaczy Żyd.
I grał mu Bacha księżyc po drodze,
I szły z nim wierne więzienne wszy.

Szesnastoletni Kałmuk – Marksista
Girlandy z uszu rzucał na stół,
Doby odmierzał piwniczny wystrzał
I chleb łamany z prowokiem na pół.

I wszystkie śmierci były mu dane,
Ciało drążyła mu każda z kul –
Sól czasu sypał w otwartą ranę
Apostoł wszystkich wiar świata – Ból.

Za kalejdoskop białych salonów,
Za romans z Heglem w Belle époque –
Knuty bydlęcych na wschód wagonów,
Pod krzyżem z Chleba ciężki krok.

Z czaszek przyjaciół kapie narkotyk
Sławy, szaleństwa, strachu i zdrad
Przez mały okrągły Historii dotyk,
Który zaciera za sobą ślad.

Ciała przyjaciół – warstewka ziemi,
Pod którą mrowi się trupi ul.
I śni się wielki Sen o Kamieniu,
I zrywa ze snu prawdziwy Ból.

Miłość. Tak, Miłość. Sztuka. Tak, Sztuka,
Lecz Ból, co na pół przecina twarz.
Nikt już Świętego Graala nie szuka
I nikt nie broni Wyniosłych Baszt.

Woń cytrusowa słońc Kalifornii,
W drgających iskrach paryska noc.
Moi umarli milczą pokornie,
Na ziemi Tarcza moja – mój koc.

Zmęczony Piorun – wzrok Parsifala
– Światło gasnące z dwóch białych kul –
Ogląda owal Świętego Graala –
I Ból zamienia się w Moc.

Ogląda owal Świętego Graala –
I w Moc zamienia się Ból.

Jacek Kaczmarski
30.8.1985

Славянское единство

Не только римское латинство
Тому виной,
Что нет славянского единства
Днесь под луной.
Что от Москвы и до Окраин
Всяк славянин
Вновь выделяет, словно Каин,
Адреналин.
Вновь отрекается от братства
И кумовства.
Творит закон рукоприкладства
И плутовства.
Совсем не римское латинство
Виной сему.

А без славян и побратимства
Конец всему.

Pieśń o Hajawacie

Zielenieje gaj, a wata
Chmur bieleje, jak bawełna.
Modry jest karbunkuł nieba.
W moim czółnie jestem sam.
Jak ostrożny Hajawata
Wstecz wiosłuję koło Chełmna.
Mam w kieszeni pajdę chleba
I w kapciuchu tytoń mam.

Napcham fajkę pokojową
Trochę póżniej, teraz - nie trza.
Bo w zaroślach, czyli w trzcinie,
Gdzie mnie zawiódł dobry los,
Jak nalewkę muszkatową
Piję każdy łyk powietrza.
Lecz o szarej o godzinie
Tu wyzłocę mały stos.

Ten rozgoni strzępki zmierzchu
Niby księżycowa dróżka.
Gwiezdny deszcz, przynosząc świeżość
I derkacza głośny zew,
Cicho zgaśnie gdzieś na wierzchu...
Wreszcie zasnę obok brożka,
Pościeliwszy rdest i świerzop,
Pod opieką czujnych drzew.

Это польский вариант моего стихотворения "Песнь о Гайавате": http://www.poezia.ru/works/86409

Написан несколько позже варианта на русском языке .

В 2015 году опубликован в антологии W trawach wiatr dni moje

wygrywa издательства Polish American Poets Academy, Wallington, USA

Когда истекает медом

Когда истекает мёдом, цветущая вновь гречиха,

Слипается сот от сладких пчелиных поползновений,

А мир, просыпаясь утром, ждет Божьих благословений.

Доверчиво ждет и тихо.

Ажурная прорезь листьев льнёт к белым стенам костёла

Миряне спешат на службу, в трамвайных трясясь вагонах.

Раздвинув тугие шторы, о мальчиках-ветрогонах,

Отчаянных и весёлых,

Молитвы возносит к небу нестарый еще каноник.

А ночью он будет грезить о том, как в родимый Парчев*

На старости лет вернется из тех сибирских Салоник,**

Ютящихся на отшибе -

Кругобайкальском Транссибе.

* Парчев - родной город каноника

** Сибирские Салоники - так я назвал наш город по аналогии с Сибирскими Афинами - городом Томском, в котором он начинал свое сибирское служение

Зузанна Гинчанка. Non omnis moriar...

Non omnis moriar - вот мои цитадели,

Самобранок луга, распростёртая простынь,

Бастионы шкафов, драгоценных постелей,

Вот и светлые платья, что останутся после.

Не оставила здесь я наследников клику,

Пусть еврейские вещи длань твоя ищет бойче,

Хоминова, львовянка, жёнка ловкая шпика,

Удалая доносчица, матерь фольксдойча.

Пусть тебе и твоим они служат исправно.

Мои близкие - вы для меня не чужие.

Помню вас я, вы тоже, когда шли жандармы,

Не забыли меня. Обо мне доложили.

Пусть друзья мои сдвинут полновесные кубки

За мое погребенье и шальное богатство:

Канделябры, килимы, салфетки и ступки -

Пусть всю ночь пьют, но только лишь звезды погаснут,

Пусть поищут сокровища, камни, банкноты

В одеялах, матрасах, коврах и диванах.

Ох, как будет гореть в их руках та работа,

Клубы конского волоса и трав духмяных,

Облака потрошённых перин и подушек

Поприлипнут к рукам, в крылья их превращая;

Это кровь моя с паклею склеит подпушек,

Окрыленных их выдаст за ангелов рая.

Non omnis moriar - весь я не умру

В оригинальном тексте имеются вкрапления из стихотворения классика польской поэзии Юлиуша Словацкого "Мое завещание"

Non omnis moriar – moje dumne włości,

Łąki moich obrusów, twierdze szaf niezłomnych,

Prześcieradła rozległe, drogocenna pościel

I suknie, jasne suknie zostaną po mnie.

Nie zostawiłam tutaj żadnego dziedzica,

Niech wiec rzeczy żydowskie twoja dłoń wyszpera,

Chominowo, lwowianko, dzielna żono szpicla,

Donosicielko chyża, matko folksdojczera.

Tobie, twoim niech służą, bo po cóż by obcym.

Bliscy moi – nie lutnia to, nie puste imię.

Pamiętam o was, wyście, kiedy szli szupowcy,

Też pamiętali o mnie. Przypomnieli i mnie.

Niech przyjaciele moi siądą przy pucharze

I zapiją mój pogrzeb i własne bogactwo:

Kilimy i makaty, półmiski, lichtarze –

Niechaj piją noc całą, a o świcie brzasku

Niech zaczną szukać cennych kamieni i złota

W kanapach, materacach, kołdrach i dywanach.

O, jak będzie się palić w ręku im robota,

Kłęby włosia końskiego i morskiego siana,

Chmury rozprutych poduszek i obłoki pierzyn

Do rąk im przylgną, w skrzydła zmienią ręce obie;

To krew moja pakuły z puchem zlepi świeżym

I uskrzydlonych nagle w anioły przemieni.

Александр Ват. Миллиард киловатт

Распев Адамов и Ев

Оле этот миллиард киловатт + Ват

Мы пО морю зелени плыли легко, и
нам вихрь разлохматил густые вихры,
и каждый лицо заслоняя рукою,
во мгле угасал, словно блеск мишуры.

Акулы плакучие били хвостами,
вздымаясь над нами венцами из лент,
а с палубы, проливнем черным пластая,
страх, в очи нам глядя, брал каждого в плен.

Цветисто мерцавшие фата-морганы!
мечты, что слетят катарактою с глаз!
- Средь бури и вихрей глаза урагана
и туч пучеглазых глазели на нас.

Пустеют в глубинах воздушные гроты,
и манит нас красками зорь эмпирей!
все гинет средь грохота и позолоты,
когда бог спадает на волны морей.

Искристыми крыльями воздух взрезая,
над морем летучий возвысился бог,
и тишь вслед за ним на ветру исчезая,
трубила в закрученный огненный рог.

Все твари ползли из стихий, элементов,
а левиафаны порхали в волне.
Средь гибнущих ангелов суть инсургентов
кровавую жертву принес бог извне.

Миллиард киловатт - первая публикация "F 24. Almanach Nowej Sztuki" 1924, nr. 1

Посвящение: Оля - Паулина Ват (1903 - 1993), жена автора

Miliard kilowatów

Śpiew Adamow i Ew

Oli ten miliard kilowatów + Wat

Po morzach zieleni płynęliśmy miękko,
póki nas gonił bicz krągły - wichr,
i każdy z nas, twarz zasłaniając ręką,
powoli w pomroku ugasał jak blichtr,

I płaczące rekiny ogonami grzmocąc
unosiły się nad nami w wieniec wstęg,
gdy na pokład, czarną ulewą brocząc,
zasiadł i zagląda nam w oczy lęk.

O barwiste miraże migotliwie unoszone!
fantasmaty zdzierane jak katarakta z ócz!
- Śród burzy i wichrów jedynie wyłupione
oglądają nas oczy wyłupionych tucz.

O puste w głąb pędzące powietrzne groty,
łudzące nas barwami prarajskich zórz!
znikacie, gdy śród gromu miedzi i pozłoty
bóg z niebios spada na wełnę mórz.

Lśniącymi skrzydłami przerzynając powietrze,
nad morzem latający unosił się bóg,
i cisza wkrąg za nim jak gdyby po wietrze
trąbiła w skręcony i ognisty róg.

Wszystkie twory wyłaziły z elementów i z żywiołów,
z fal frunęły lewiatany i morskie psy.
I pośród lamentów mordowanych aniołów
bóg rozlewał komuś ofiarę krwi.

Яромир Ногавица. Когда дам я дуба

Как надену я костюмчик черный да свои ботинки.

И смекнет моя старуха - это не для вечеринки.

Как сойдутся огорченных плакальщиков лавы

От моста Сикоры до Силезской Остравы.

Вот врежу я дуба и все будет любо,

Как откину копыта

И все будет любо и знаменито.

Сразу видно, что любили меня все от мала до велика:

Бабы - в плач, гуляш кипит,

Играют хлопцы лихо.

Ведь не мог я выносить халтур ни сном ни духом

И не стерплю, когда земля мне будет пухом.

Вот будет любо,

Если бесповоротно

Удар меня хватит, когда дам я дуба.

А удар порою хватит прежде, чем поймет бедняга,

Что молодка либо водка - это истинное благо.

Старый Магдон* - знал он точно, все, что будет.

Пусть меня, как и его на месте скрутит.

Вот будет любо,

Если бесповоротно

Удар меня хватит, когда дам я дуба.

Да не забыть бы сигарет взять подходящих.

Ведь, считай, на небе нету некурящих.

И, на всякий случай, прихвачу канистру рому.

Ведь он в разумных дозах навевает дрёму.

Вот будет любо,

Если бесповоротно

Удар меня хватит, когда дам я дуба.

Знаю, Боже, нет тебя, но может все же

Нас с Мильтагом Лойзой в небе рядом спать положишь

С ним в Орлове** мы ходили в школу и к дивчинам,

И на шахте гнулись, так что ложе умягчи нам.

Вот будет любо,

Если бесповоротно

Удар меня хватит, когда дам я дуба

Как надену я костюмчик черный да свои ботинки.

И смекнет уже старуха - это не для вечеринки.

Тут мне не поможет никакое чудо.

Всяко в жизни было, но в общем-то не худо.

Было мне любо,

Признаюсь, когда дам я дуба

* - старый Магдон упоминается в силезской песне "Маричка Магдонова", автором которой был чешский поэт Петр Безруч

** - Орлова - небольшой городок расположенный в 10 километрах к востоку от Остравы - малой Родины Яромира Ногавицы

Перевод этой песни осуществлен с польской версии, также исполняемой Яромиром Ногавицей: http://www.poezja-spiewana.pl/index.php?str=lf&no=7751

Kiedy kitę odwalę

Gdy ubiorę mój garnitur czarny i lakierki cacy

gdy skapuje moja stara, że to wcale nie do pracy

kiedy ruszą zasmuconych żałobników ławy

od mostu Sikory do śląskiej Ostrawy

gdy kitę odwalę będzie wspaniale

kiedy odwalę kitę

to będzie wspaniałe i znakomite

I niech wszyscy widzą, że kochali bliscy mnie i obcy

niechaj gulasz pachnie, baby mdleją

dziarsko grają chłopcy

bo nie mogłem znieść niedbalstwa w domu i urzędzie

i nie ścierpię, gdy mi ziemia lekką będzie

będzie wspaniale

kiedy definitywnie

szlag mnie trafi, kiedy kitę odwalę

Szlag czasami kogoś trafia, zanim biedak się połapie

że najlepsza rzecz to młódka albo wódka w łapie

stary Magdon dobrze wiedział, co się święci

niech mnie więc jak jego na miejscu pokręci

będzie wspaniale

kiedy definitywnie

szlag mnie trafi, kiedy kitę odwalę

Nie wiem tylko, jaką wybrać markę papierosów

bo - jak sądzę, nie ma w niebie niepalących osób

na wypadek wszelki biorę więc kanister rumu

bo w umiarkowanych dawkach dodaje rozumu

będzie wspaniale

kiedy definitywnie

szlag mnie trafi, kiedy kitę odwalę

Wiem, że ciebie, Boże, nie ma, ale w razie czego

chciałbym w niebie spać obok Miltaga Alojzego

z nim w Orłowej zaliczałem szkołę i dziewczyny

i w kopalni szychty, więc to wspólnie domęczymy

będzie wspaniale

kiedy definitywnie

szlag mnie trafi, kiedy kitę odwalę

Gdy ubiorę mój garnitur czarny i lakierki cacy,

gdy skapuje wreszcie stara, że to wcale nie do pracy

choćbym czynił cuda, nic już nie pomoże

źle być mogło, w sumie było nie najgorzej

było wspaniale

stwierdzę, gdy kitę odwalę

Jaromir Nohavica "Az to se mnu sekne"

Przekład Tolka Murackiego

tekst poezja-spiewana.pl

Александр Ват. Ноктюрны (1)

Приходит боль, стучится в кость мою, как в дверь.
Пока костлявым пальцам долг не отдан.
Пока не отворю. И бьет между бровей
и словно юнга на меня горланит goddam.*

Буйство опавших листьев сухая пена шторма
треск остовов разбитых ночи кромешной темень -
то алхимичка варит цианиды из брома
досыпает в отвар из мака медную зелень.

Наконец-то, раннее утро. Утречко тошное
начало дня и дороги долгого умирания.
Когда, ускользая, отходит оно в прошлое
без знака без взгляда без слова прощания.

*- (англ.) проклятие

Nokturny (1)
Wat Aleksander
Bólu przyjście gdy stuka w kość moją jak w drzwi.
Jak los. Kościanym palcem póki się nie poddam.
Póki nie otworzę. I bije między brwi
i jak majtek z książek wrzeszczy na mnie g o d d a m.

Furie liści spadłych sucha piana sztormu
obłoków szarpanina trzask ginących wraków ---
noc gdy alchemiczka cjanki warzy z bromu
grynszpan dosypuje do wywarów z maku.

Wreszcie ranek pogodny. Poranek bez radości
początek dnia i drogi długiego konania.
Gdy ruchem wyślizgowym odchodzi ku przeszłości
bez znaku bez spojrzenia bez głosu pożegnania.

Saint-Mande, 30 października 1956

Александр Ват. Снова день...

Снова день начался с воркования горлиц.

Ночь ушла от меня, вслед за нею и хор лиц

(что слетаются ночью, словно кто их нагайкою гонит,

то друзья, окружившие ложе друга в агонии).

И сквозь сон, до шальных петухов, слышу их галопаду.

Снится мне, что уеду, примкнув к их отряду.

* * * (I znów się dzień...)
Wat Aleksander
I znów się dzień zaczyna gruchaniem synogarlic.
Noc opuściła mnie, a z nią --- wszyscy drodzy umarli
(którzy zlatują się na noc, by ich kto gnał w sto koni,
druhowie, co obsiadują łoże druha w agonii).

Nim kogut zapiał, przez sen swój słyszę ich galopadę.
Jak błogo śnić, że od siebie razem z nimi odjadę.

Александр Ват. Стрекозы и змеи

Стрекозы и змеи меж собою в ладу

в нашем саду.

Бедность и слава в тесном общеньи

при вознесеньи.

Глас океана, затишье пустыни

усыпят меня в скрыне

и колыбельной зазвучит над могилой

плач моей милой.

Инспирацией для моей попытки перевода послужил вариант

Нины Матвеевой, опубликованный ранее.

Оригинал стихотворения похищен с ее странички :

http://www.poezia.ru/works/119573

Żmije i ważki w dobrej

Aleksander Wat

Żmije i ważki w dobrej zgodzie
         w naszym ogrodzie

Nędza i chwała w czułym objęciu
         przy wniebowzięciu.

Głos oceanu, cisza pustyni
      uśpią mnie w skrzyni

i w kołysankę już przemieniony
          płacz mojej żony.

Berkeley, luty 1965

Люблю грозу в начале марта

Люблю грозу в начале марта,

Когда чарующий Бангкок

Или ленивая Джакарта

Сливают небо в водосток.

И грома вешнего раскаты

Пугают только духов злых.

И облаков аэростаты

Пронзает солнце, как шашлык.

Люблю грозу в начале марта,

Когда приветливый Ханой

На месяц завоеван мной

В цветной панаме Бонапарта.

Вислава Шимборска. Луковица

Что касается луковицы,
То она – превосходное яство.
Остается собою луковица
До крайней степени лукавства.*
Луковичная снаружи,
Луковая до сердцевины,
Могла бы заглянуть луковица
без страха в собственные глубины.

В нас чужеродность и дикость
Только кожей прикрыта,
В нас инферно интерны**
Анатомией кличут,
А в луковице луковица,
Не кишки позавиты.
Она многократно нага,
Одна из чудесных вещичек.

Удачно устроена луковица,
Производит она фурор.
Части ее вложены друг в друга,
К большей меньшая притёрта,
А к следующей очередная,
Или третья к четвертой.
Центростремительная фуга.
Эхо, сложенное в хор.

Лук – это я понимаю:
Изящнейшее брюхо мира.
Само себя ореолами
Для вящей славы обвило.
В нас – нервы, жиры и жилы,
Слизи и тайны блаженства.
И нам совершенно заказан
Идиотизм совершенства.

* - в оригинале "луковичность", но я предпочел использовать слово "лукавство", придав ему новый смысл
** - в оригинале "инферно интерны" означает "ад медицины внутренних органов", а у нас интерны – это молодые врачи проходящие последипломную специализацию под наблюдением и руководством соответствующей кафедры вуза

Cebula

Co innego cebula.
Ona nie ma wnętrzności.
Jest sobą na wskroś cebulą,
do stopnia cebuliczności.
Cebulasta na zewnątrz,
cebulowa do rdzenia,
mogłaby wejrzeć w siebie
cebula bez przerażenia.

W nas obczyzna i dzikość
ledwie skórą przykryta,
inferno w nas interny,
anatomia gwałtowna,
a w cebuli cebula,
nie pokrętne jelita.
Ona wielekroć naga,
do głębi itympodobna.

Byt niesprzeczny cebula,
udany cebula twór.
W jednej po prostu druga,
w większej mniejsza zawarta,
a w następnej kolejna,
czyli trzecia i czwarta.
Dośrodkowa fuga.
Echo złożone w chór.

Cebula, to ja rozumiem:
najnadobniejszy brzuch świata.
Sam sie aureolami
na własną chwałę oplata.
W nas - tłuszcze, nerwy, żyły,
śluzy i sekretności.
I jest nam odmówiony
idiotyzm doskonałości.

Солдаты удачи

Пополняются орды - нами.
Мы - прожженные альтруисты.
И в погоне за орденами
В те края, где ручьи струисты,

Где текут молоком и медом
Золотые от счастья реки
Гоним мы лошадей намётом,
Из варяг несомненно в греки.

Но однажды развеет веер
Все причуды, что нам помстились.
Безразличны став, как конвейер,
И бесстрашны, как Брюс Уиллис,

Мы поймем, меж собой судача -
Отвернулась от нас фортуна.
А золотая медаль впридачу
Незаслуженна и латунна.

Ночное

Ночью небо над курганом
Обсыпает звездной тлёй.
Полумесяц ятаганом
Нависает над землёй.

Тонким символом ислама
Ангел режет темноту:
Как кусок мадаполама
Разрубает на лету.

И далекие зарницы,
Ночь степную вороня,
Отражаются в глазнице
Устрашённого коня.

Но поэту и пророку
Открываются в ночи
Путь к вселенскому истоку
И к Предвечному ключи.

Монолог шута

О, мой король! Все ближе эпилог
Придуманной не нами горькой пьесы.
Колпак шута сменив на узелок,
И бросив роль придворного повесы,

Вслед за тобой, величественный Лир,
В изгнанье я отправился намедни.
Судьба, судьба - отличный нивелир.
Равны пред ней и первый и последний.

И не спасет ни воинство, ни клир.
Ни бубенцы, ни сорванный просвирник.
И не вернет корону ювелир -
Когда Король гоним, как нищий лирник.

Но пот и слезы в горестных очах
Омоют Тибры и Гвадалквивиры,
Тому кто сам, на собственных плечах,
Познал всю тяжесть эмигрантской лиры.

Навеяно фильмом "Король Лир". Написано
для поэтического слэма на "Эмигрантской Лире -2014"

Перелетное

Перелетные птицы сегодня спешат на юг.
Потому, что нельзя им болезным лететь на север.
Поднимаются стаи из мест, где полно пичуг.
Где еще зелена белена, лопушок и клевер.

Где еще, настояв на смороде хмельной эфир,
Берендей угощает лесного царя-бродягу.
А осеннего солнца нежаркий уже сапфир
Догревает едва дерева да в реке бадягу.

Перелетные птицы порой совершают крюк.
Потому, что грозит им бедою родное небо.
Облака отражают оскал городских зверюг.
И влекут соловья в те края, где слоны и зебу.

Стремянка в небо

Июньским утром, спозаранку,
Я на плече несу стремянку.
Несу, пока не надоест.
И напевая Happy Birthday,
Я заменяю в небе звёзды,
Перегоревшие окрест.

Недаром небо подпирали
Их устаревшие спирали
От сотворения миров.
А я, влезая на стремянку,
Макаю кисти в серебрянку
И крашу розочку ветров.

А после, с радостной улыбкой,
Нарежу месяц тонкой скибкой
И, тучку сверху громоздя,
Дождусь багряного заката,
Исполнив дробное стаккато
На струнах летнего дождя.

Рай

Возлягут овны и тельцы
Со львами рядом и с волками.
Львы будут шеи и сосцы
Тельцам почесывать клыками.

И будут волки утешать
Овечек грустных и смиренных.
Им будут вместо пастушат
Свистеть на дудочках туземных.

Сжав две протянутых руки
Пред Господом Странноприимцем,
Промолвят русский с украинцем:
Эх, дураки мы, дураки...

У камелька

Забросив комель в жаркий камелек,
Достану из кармана табакерку.
Впорхнет огня неяркий мотылек
В бриаровую трубку, как в пещерку.

И поплывет сиреневый дымок
В пустое потолочное пространство.
И жизни окружающей амок,
И власти окружающей тиранство -

Все отойдет на два шага назад.
Иллюзии, надежды и химеры,
И сказки продувных шахерезад,
И недруги, и други-лицемеры.

Останется сиреневый дымок,
Тепло, уют и стариковский кашель...
Лишь совесть точит душу под шумок,
Как древесину незаметный шашель.

Не рано ли дрожит моя рука
И беспрестанно ноет поясница,
И тянет посидеть у камелька?

И вечный бой! Покой нам только снится.

Сага об Эрике Рыжем

Рыжий, ражий и краснорожий
Словно древний могучий Тор
Шел на промысел свой отхожий,
На бескрайний морской простор.

Не ловить золотую рыбу
И не бить гарпуном китов,
А содействовать перешибу,
Перехлесту чужих бортов.

Промышлял он, как все варяги,
В преимуществе, грабежом.
Эй, купцы, лихоимцы, скряги!
Все богатства свои гужом

Подвозите к моим драккарам.
И тогда, не сожгу ваш град.
Вашу жизнь подарю вам даром,
Что дороже любых утрат.

Так и жил этот славный Эрик,
То воинственно, то в тиши,
Без Гренландий и без Америк.
Но знай меру и не греши:

Как-то раз порешил наш конунг
Неприятеля квипрокво *
А исландцы по их закону
Порешили изгнать его.

И поплыл безутешный Эрик,
Взяв драккар свой не напрокат,
Без скандалов и без истерик,
В направлении на закат.

Долго ль, коротко ль мучил весла
И брезентовый парус рвал
Невзлюбивший их рукомёсла
Ужасающе-нервный шквал.

А когда за кормой драккара
Занялась невзначай заря,
Развиднелась ночная хмара,
Словно сполохом янтаря.

И надвинулась на варягов,
Мордой рослого кобеля
Или рылом смурного хряка,
Неожиданная земля.

Было сладко луженым гландам
Изрыгать восхищенный вой.
Называя страну Гренландом,
Сознавать, что теперь он - свой! -

Никому не подвластный остров
Или, может быть, материк,
Что по воле хмельных зюйд-остов
На фарватере, вдруг, возник.

Рыжий, ражий и краснорожий
С разлохмаченной бородой
С элегантностью носорожьей
Возвышался он над водой -

Несомненно, не бедный Эрик.
А драккар лег от счастья в дрейф...

И все же, первым ступил на берег
Открыватель Америк - Лейф.

* - Квипрокво (лат. qui pro quo, буквально — кто вместо кого), недоразумение, возникшее в результате того, что одно лицо, вещь, понятие принято за другое.

Навеяно стихотворением Вячеслава Баширова "Уле-Вилле истинный викинг"

Рассказ деда Вишневецкого, кулака и мироеда

Живя в тайге, как истинный бирюк,
Смоля махру, спасая плоть от гнуса.
И не боясь ни леших, ни зверюг.
Я думал - к людям вряд ли возвернуся.

Пришлось уйти в верховья Бикина *
Уже давненько - в тридцать третьем годе.
С собою взял жену да пацана:
Не пропадать же нашенской породе.

Шли на шестах, тишком, немало дней,
В седых отрогах Сихотэ Алиня.
И вот те крест: хотелось все сильней
Прижаться к каждой встреченной стволине.

Мы отошли на целых триста верст
От ненасытных коллективизаций.
И лишь кедровка, тетерев да клест
Делили хлеб с лесных своих плантаций.

Тебе, конечно, паря, невдомек,
Почто свернул я вглубь таежных марей,
Предпочитая жиденький чаёк
Колхозной пайке.
Я же пролетарий!

Пахал всю жизнь с одиннадцати лет,
Не зная мудрость книжек и тетрадок.
С тоскою гладя попримятый след
Чужих неизработанных лошадок.

Я нанимался возчиком зимой
Лес трелевать по всей скидельской ветке.**
А по весне коняга будет мой,
Коль не сломает ног своих в кюветке.

Так год за годом рос мой капитал,
Верней, мои расходы и старанья
Я двадцать восемь душ их пропитал,
Конечно, не водил по рестораньям.

И не поил пузырчатым вином
С гусарами из золоченых ведер -
Кормил овсом, травою, толокном
От пуза и почти до самых бедер.

А ты представь, какую накосить
Для них придется летом уйму сена!
И можно пол-пустыни оросить
Водой, что пьют они обыкновенно.

И вот, я стал кулак и лиходей.
Почти что вор, по ихнему-то, значит.
За двадцать восемь кровных лошадей
Меня и захотели раскулачить.

Но помогла далекая родня -
Седьма вода на киселе, но все же...
За то, что надоумили меня
Всех благ подай им, милостивый Боже!

Нашелся кто-то грамоте учён,
И написал бумагу отказную:
Мол, раз уж в лихоимстве уличён,
То отдаю кошевку выездную,

А с ней табун отменных лошадей
Гнедой, каурой и соловой масти,
За ради процветания идей
И славы для родной советской власти.

С собою взяв жену и пацана
На тридцать лет ушел я в одночасье
В далекие верховья Бикина.
И, видно, в этом было наше счастье.

* - Бикин - приток реки Уссури

** - Скидельский - купец 1-ой гильдии, промышленник,
подрядчик, построивший дальневосточный участок
железной дороги.
Ввиду сложных условий, лес для строительства вывозили
зимой на лошадях. Если возчик сумел за зиму сохранить
лошадь, то она весной доставалась ему, в качестве премии.

Ноев ковчег

Когда водой Всемирного потопа
Была, как леденец поглощена
И будущая матушка-Европа
И даже африканская страна,

Которая под именем Магога
И прочих отрицательных племен
От гневного и праведного Бога
Скрывалась до скончания времен.

Тогда скиталось крошечное судно
По бесконечным бешеным волнам.
И было в нем, пускай не многолюдно,
Но тесновато тиграм и слонам.

Тошнило их от бесконечной качки.
И аппетит заметно поугас.
И лишь жирафы в бесконечной жвачке
Испытывали форменный экстаз.

Когда ж , в связи с проблемами с питаньем,
Жизнь надоела даже воробью,
В конце концов, как прочим испытаньям,
Пришел конец и этому житью.

И показалась долгожданной суши
Полоска или две невдалеке.
И слон трубил затейливые туши,
Ушами хлопал зебру по башке.

Так началась прекрасная эпоха
В которой мы по-прежнему живем.
То теша кровожадного Молоха,
То мило расправляясь со зверьем.

Киборг

Когда эпоха наша станет былью
И порастет желтеющим быльем,
Присыпанным сухой дорожной пылью -
Уйдет за бесконечный окоем.

И строки нашей клинописи древней
Не смогут археологи прочесть.
И Петербург покажется деревней,
В которой только птичники и есть.

Тогда ненужной выморочной страстью
Считаться будут нежность и любовь.
И станет преклоненье перед властью
Уделом стоеросовых дубов.

И в душный полдень гениальный киборг
Метнется через временный портал
В какой-нибудь древнейший город Выборг,
Чтобы увидеть дикий краснотал

И подышать на запотевший листик,
Потрогать пальцем ивовую цвель.
И пожевать, без лишних формалистик,
Растущий под подошвами щавель.

И защемит у киборга под кожей
Надежнейший танталовый мотор.
И зашипит под светлою одежей
Отяжелевший сурдомонитор.

И бледный киборг, сделав трудный выбор,
Покинет свой бесстрастно-вечный рай.
Сменив его на странный город Выборг,
В котором процветает птичий грай,

И тихий шелест листьев краснотала,
И под ногами глинистая грязь,
Которую приезжий подметала
Сгребает, потихоньку матерясь.

И ты, Брют?!

До дна испил свой кубок Кесарь,
Любитель галльского вина.
И завернул, как пьяный слесарь:
Меня зарезать?! Ни хрена!

Вам это дело не удастся!
Клинки и руки коротки!
Меня? Великого парнасца?!
Да вы единственной строки

Моей не более достойны,
Чем африканский элефант!
Я вел дискуссии и войны.
И мой придворный хиромант

Не предрекал мне жизни краткой
И незавидного конца.
А вы готовитесь украдкой,
По наущенью подлеца,

Вонзить кинжалы неумело.
Я пыл ваш дерзкий охлажу:
Да воспрепятствует омела*
Судьбы коварному ножу!

Но даже яблоком раздора
Бокал кагора закусив,
Не победит шальную свору
Ума великого извив.

Его усилия напрасны:
Отчаян натиск белых тог.
Одно отнять они не властны -
Последний воздуха глоток.

Он чист и сладок - воздух Рима...
А может люди просто врут?
И лишь одно неоспоримо,
Что сух он, как любимый Брют?**

* - омела со времен античности считалась
Символом жизни и защитным талисманом.

** - игристое вино, характеризующееся
минимальным процентом содержания сахара

Дары волхвов

Жую лишь галеты и пресные вафли ем,
Шагая навстречу звезде незнакомой в небе.
Что в той стороне? Ершалаим и Вифлеем?
Об этом молчал на уроках почтенный ребе.

Но так притягателен свет молодой звезды,
К чему-то такому не только меня влекущий,
Что и лошадям и ослам не нужны бразды.
Их гонит вперед предвкушение райских кущей.

Сойдутся у яслей посланцы далеких стран -
Спешившие люди и лошади разной масти.
Бок о бок с гепардом приляжет степной джейран.
Как будто и нет на земле никакой напасти.

И будет иначе на землю глядеть луна.
Быть может с восторгом, а может с немым вопросом.
И почки деревьев решат, что пришла весна.
И лопнут на зло трескучим и злым морозам.

Младенцу дары принесут три седых волхва.
И я привнесу свою лепту в благое дело.
Звезду и надежду - символику Рождества.
И чистую душу - практически антитело.

Вот бы стать гражданином второго сорта

Вот бы стать гражданином второго сорта
В отдаленных от мира частях планеты.
Чтоб права не качать и не рвать аорту,
Хоть князья пусть там правят, хоть баронеты.

В гамаке коротать бы и дни и ночи
Возле легкого вязаного бунгало.
Чтобы пресса со всей своей дури - мочи -
Огнедышащих слов бы не изрыгала.

Чтоб кипели не страсти, а суп и сбитень
В котелках политических оппонентов.
И когда доходило б до мордобитий,
То пускай с применением комплиментов.

Пусть бы старенький спикер был сух и пресен,
И, конечно, предельно краток.
Чтоб не портил нам баснями птичьих песен
И не застил нам звезд и радуг.

Есть женщины в прусских селеньях

Есть женщины в прусских селеньях,
В Провансе и в Греции есть.
И память хранит в поколеньях
Отвагу их, доблесть и честь.

На пляжах французской ривьеры
История эта в ходу:
Однажды враги-флибустьеры,
В пятьсот сорок третьем году,

Пошли во главе с Барбароссой *
На приступ савойских границ.
Туман все дымил папиросой
И стлался угодливо ниц.

И были не в силах больницы
Всех раненных в битве принять.
Всю ненависть, горе, боль Ниццы
Курортникам ввек не понять.

А город не ждал нападенья.
И был не велик гарнизон.
И чем затыкать прободенья,
Когда атакован maison?**

И впору кухаркам и прачкам
Доспехи своих шевалье
Напялить, и в пику богачкам,
Забыв о еде и белье,

Вступать с неприятелем в смертный,
Последний, решительный бой.
С половником, с вилкой десертной,
С вальком и дверною скобой.

И вот из благих побуждений
Мужичка Катрин Сегюран,***
Не требуя вознаграждений,
Пошла напролом, на таран.

И грохнув, слегка, знаменосца
Привычным стиральным вальком,
Сразила врагов с девяносто,
Как будто бы пыльным мешком.

Они, впав немедленно в ступор
При виде дородной мадам,
Кричали в ладошечный рупор
Тем, кто подбегал по следам:

Захвачено черное знамя!
Проигран неистовый бой!
Судьба посмеялась над нами,
Как в случае с Али-Бабой.

А прачка, задравши все юбки,
Казала ядреный свой зад.
И виделся в зрительной трубке
Султану позор и пассат,

Что дует с египетской силой,
Влекущей флотилию вспять.
К порогам Берберии милой,
Туда, где всегда благодать.

* - Хайр-ад-Дин Барбаросса - турецкий вельможа и флотоводец
** - (фран.) дом
*** - простая прачка, вошедшая в историю города Ниццы, во время защиты Ниццы от берберских пиратов под предводительством Барбароссы, ударом валька для стирки белья убившая вражеского знаменосца и захватившая знамя неприятеля. После чего, дабы еще более унизить захватчиков, задравшая юбки и продемонстрировавшая врагу голую задницу.

Колобок

Сперва томилось хлебное зерно
В ладонях черных теплой жирной пашни.
Умножилось значительно оно,
И стало живописней и пейзажней.

Затем хлебоуборочный комбайн
Убрал его в трясущиеся недра.
А мельник выдал главную из тайн,
Которую задумала Деметра.

И пекарь знал урок свой назубок:
Скатал его настолько лучезарней,
Что солнца духовитый колобок
Внезапно появился над пекарней.

Валентин Литвинов.Сусанин

Сусанин

Почти по Яцеку Качмарскому

Поляки как-то блуждали лесом,
Не по саванне.
И повстречались с тяжеловесом,
Что звался Ваней.
В его хатенку вошли - укрыться
От непогоды.
Спросил хозяин: Из заграницы?
И безбородым
Буханку хлеба подал, и сбитень,
И миску смальца.
Но глянул строго, хоть не похож он
Был на страдальца.
Когда ж наелись и отдохнули
Чуть-чуть Картуши*,
Кормильца сразу же всполохнули:
Już czas się ruszyć.**
А он, сраженный той польской фразой,
Пал на колени:
Неужто чашка*** была неполной?
Злоумышлений...
Его прервали поляки с гневом,
Крича и лаясь.
А дед свой кожух искал за хлевом
И по сараю.
Потом шагали они за дедом
Последним шляхом.
И каждый мнил, что идет к победам
Крутым поляком.
А позже била в лицо и спину
Шальная вьюга.
И самый стойкий из волонтеров
Не видел друга.
А проводник их кричал в запале:
Сгинь, сучье племя!

Поляки пали напрасной жертвой
Неразуменья.

* - прозвище известного французского разбойника Луи-Доминика Бургиньона (1693—1721).
** - Юж час се рушить (пол.) - Пора двигаться
*** - Чашка - Czaszka (пол.) - по-польски означает "череп"

Стишок был написан мной вначале по-польски, после прочтения баллады Яцека Качмарского "Сусанин".
К сожалению сайт не воспринимает польской диакритики.

Susanin

Prawie według Jacka Kaczmarskiego

Polacy niegdyś chodzili lasem,
Nie po sawannie.
I się spotkali gdzieś tam z dryblasem,
Co zwał się Wanią.
Do jego chaty wkroczyli - schowa
Wraz z arkabuzem.
Gospodarz spytał: "Iz Czestochowy?"
I dał intruzom
Bochenek chleba i grzane piwo
I kadź ze smalcem.
Lecz patrzył wrogo, choc nie wygladał
Na zagorzalca.
Gdy się najedli i odpoczęli
Wolontariusze,
Chlebodawcowi tuż powiedzieli:
Już czas się ruszyć.
A ten zdumiony tym polskim zdaniem
Kląkł na kolana:
Nieużto czaszka była nie połnoj
U kastelana?!
Zaczęli rugać i kląć nieuka
Polacy gniewnie.
A chłop swój kożuch po chacie szukał
I nawet w chlewnie.
A potem poszli w ślad za wieśniakiem
Ostatnim szlakiem.
I każdy mniemał, że się jest zuchem
I cnym polakiem.
A poźniej w twarze zaczęła walić
Zła zawierucha.
I najzdolniejszy z tych ochotników
Nie widział druha.
A ich przewodnik ostatnio krzyczał
Zgiń, sucze plemię!

Polacy padli ofiarą braku
Porozumienia.

А это вариант Качмарского

Susanin
(trad.)

Przez mroźną zawieję szli ludzie jak w dym
Nie znali swej drogi gdzie Rzym a gdzie Krym
Przemokliśmy zziębliśmy tu diabłl ma dom
Wszedł Polak najmłodszy złorzecząc i klnąc

Hej starcze daj wina i chleb pal cię diabli
A juz! - bym nie musiał na tobie giąć szabli
Więc krajka na stole i chleb wina dzban
Zasiedli pojedli co jeden to pan

Skończyli popili i kładą się spać
A stary Susanin na straży ma stać
Susanin Susanin co kłaniasz się bogu
Nie czas na modlitwy pokazuj nam drogę

Za trudy dostaniesz dukata lub dwa
Niech tylko dojdziemy gdzie wojna nas gna
Wychodzą z chutoru a tam śnieg i mrok
I sucho wśrod ciszy tej skrzypi ich krok

Gdzie wleczesz nas łotrze wciaż ciemność i śnieg
Prowadzę jak umiem Susanin im rzekł
Więc patrzą dokoła niczego nie widzą
A wrony na niebie z wędrówki ich szydzą

Wtem piorun uderzył potoczył się huk
Już Lachy przeklęte nie znajdą swych dróg
Jacek Kaczmarski
1974

По следам Робинзона

Не вдоль, а поперек меридиана
Я в море вывожу катамаран
Из нового , как утро, Орлеана.
А солнце в небе, словно филигран,*

Просвечивает утреннюю дымку,
К открытиям и подвигам зовя.
И сдуру я забрасываю симку,
Как на крючке печального червя.

Спешу я к устью речки Ориноко
Сомнениями душу теребя:
Смогу ли продержаться одиноко
Лет двадцать пять подальше от тебя.

Мне не заменят толпы черных Пятниц
С улыбками оживших Мон и Лиз,
И с позами отменнейших развратниц,
Твой изумленно нежный вокализ.

И я презрев и лавры Робинзона,
И прелести погодки неземной,
Вернусь, чтоб тайны кварка и мезона
Разгадывать с любимою женой.

*- водяной знак на бумаге

Падения

Как всех, наверно, мальчиков на свете,
Меня тянула мягкая земля,
Мечты о нескончаемом - о лете,
О прели спорыша и щавеля.

И не пугали резаные раны,
Уча любую боль перетерпеть.
И вечно переполнены карманы.
И камушки.
Да с дыркой посередь!

Порой, вбегая к маме на работу,
В слезах и перепачканным в крови,
Я сетовал на войлочную боту,
Споткнувшую меня.
О, селяви!

Падения, испытанные в детстве -
Ничто в сравненьи с теми - попозжа,
когда, забывши о добрососедстве,
Мы пробивались с ловкостью ужа

К не нами переполненной кормушке,
Расталкивая преданных друзей.
Держа и соплеменников на мушке,
И иноземцев под огнем фузей.

Красная палатка

ВетрА, клубами снега дуя,
Наш дирижабль на юг снесли.
Но мы, плюясь и негодуя,
Не дотянули до земли.

Гондолой, хлопнувшись о льдину,
Был покалечен экипаж.
Лишь вспомнив мрачную годину,
Концы от ужаса отдашь!

Наш капитан - изгой Умберто -
Покинул первым свой корабль.
А мы без хлеба и десерта,
Как обреченный мизерабль,

Ждем в истрепавшейся палатке
Решенья собственной судьбы.
Глотая жалкие облатки
Для поддержанья худобы.

Для тех, кто не помнит Красная палатка

Мафусаил

Мой сказ - о старичке Мафусаиле,
Том самом, что прожил лет девятьсот.
Когда-то был он в разуме и силе.
Носил с собой с пергой пчелиный сот.

Обсыпаны цветочною пыльцою
Талит* его, усы и борода.
Он двигался по-прежнему трусцою,
Хотя уже отметились года

Серебряной на черном сединою,
И бороздами горя на челе.
Молитвой помогал он внуку Ною
Сдержать потоп, грозивший всей земле.

И часто, проходя лесной тропинкой
Там, где построят Иерусалим,
Он повторял с единственной запинкой
Кусту**, что до сих пор неопалим:

Когда-нибудь, в далеком неизвестном,
Ты в очаге и печи не сгоришь,
А в том же самом облике древесном
Ты с пастухом одним заговоришь.

А позже станешь символом насмешки
У неких самозваных гвоздарей.
И, опосля предательства и слежки,
Ты уязвишь чело Царя Царей.

* - Тали'т или та'лес — в иудаизме молитвенное облачение,
представляющее собой особым образом изготовленное
прямоугольное покрывало. Облачение в талит
рассматривается как облачение в святость
предписаний Торы и символическое подчинение
воле Бога.В древности талит — накидка,
плащ — представлял собой прямоугольное
покрывало, служившее частью повседневной одежды

** - терновый куст, он же - Неопалимая Купина,
посредством которой Бог говорил с Моисеем.
Из него же был изготовлен терновый венец ,
который римские солдаты возложили на голову Христа
во время Его поругания.

Вроцлавский гномик

Еженощно за окном
Оживал латунный гном.
Обходил он свой участок,
Спящий чутким снежным сном.

Посещал он все места
Возле старого моста,
Те, которые не видно
С полицейского поста.

Переделав кучу дел,
До рассвета гномик бдел,
И под утро сокрушался,
Что у ив плакуч удел.

Прямо с раннего утра
Налетала детвора.
Разогнать их мог лишь дождик,
Если лил, как из ведра.

Спал весь день он врассупонь -
Хоть весь мир греми, трезвонь.
Окружающим казалось,
Что наш гном - из знатных сонь.

Стражник - фото

Вроцлавские гномы

Демонстрация гномов

Саган Дали*

Франсуазе Саган с Сальвадором Дали
Не пришлось повстречаться в изысканном танго.
Но свела их судьба в середине земли,
В том краю, где все лето цветет ая-ганга**.

В тех местах есть достаточно скромный цветок.
Далеко ему до орхидей или лилий.
Но волшебные свойства имеют исток,
Вероятно, из двух знаменитых фамилий.

А вернее другое: в далеком селе,
Приютившемся где-то в застрешье Тибета,
Утомленные жители навеселе
Приходили с работы, испробовав это

Ароматное средство от многих забот
И болезней, усталости, злобы, бессилья.
И давно называет тибетский народ
Этот скромный цветок просто "белые крылья".

* - Саган Дали ("белое крыло") встречаются также транскрипции сахандаля, сухандаля - рододендрон Адамса - растение рода рододендронов. Бурятское население широко использует саган дали в качестве тонизирующего и стимулирующего средства. Стимулирует работу почек, сердца, головного мозга. Усиливает потенцию, снимает усталость и похмельный синдром. Известна также под тибетским названием «Белые крылья», трава, продлевающая жизнь.
** - бурятское название богородской травы

Зов Чингисхана

Братья монголы!
Гоните же русские орды,
Как саранча,
Затопившие наши просторы.
Что кроме горя
Они принесли вашим предкам?
Голод, болезни,
Почти поголовное пьянство.
Неисчислимы
Грехи их пред нашим народом.
Вспомните только
Ужасные ржавые трубы
Водопроводов,
Котельных и канализаций.
Серых коробок
Бескрайние мрачные тени -
Тех, что они
Называют бесстыдно жилищем.
Братья монголы!
Стряхните ярмо
С вашей жилистой шеи!
Пусть уезжают
Сатрапы из наших провинций.
Чтоб не осталось
И духу их в наших улусах*,
Мы проклянем
Нечестивцев худые постройки.
Лет через сто
Свежий ветер, дожди и морозы
Сделают верно
Свое благородное дело.
Вольно вздохнут
Бесконечные древние степи.
Будут цвести
Ая-Ганга, мангыр и сарана**,
Перекликаться
Седой скотовод с тарбаганом***.
Свежесть аршана****
Уже ничему не нарушить.
Вечный Байкал
Чистотою сравняется с небом.
Братья монголы!
О вас удивительный эпос
Будут слагать
Благодарные улигершины*****.
Юрты родные
Наполнятся благостным светом,
Происходящим
От солнца, луны и созвездий.
Братья монголы!..

О, Боги!
Бурханы****** и духи!
Не насыпайте
Острые камни на грудь мне и плечи!
Не оскверняйте
Глиною мой завороженный череп!
О нечестив

* - улус, как обозначение особой формы родового союза, встречается исключительно у монгольских племен (монголов, калмыков и бурят).
Характернейшая черта У. - это их подвижность. Это не прочные, прикрепленные к определенному месту поселения оседло-земледельческих народов, а своеобразные, многолюдные родовые союзы кочевников, меняющих место пребывания в зависимости от времени года, урожая, кормов, обилия или недостатка воды в том или другом месте.
в степных законах селенгинских бурят (от 1823 г.) слово У.употребляется в смысле стойбища или небольшой группы юрт или кибиток,составляющих только малую часть рода
** - ая-ганга - бурятское название богородской травы;
мангыр - лук поникающий, лук-слизун.
сарана - сибирская красная лилия
*** - монгольский (сибирский) сурок
**** - бурятское название целебного источника
***** - бурятские сказители
****** - скульптурные изображения будды, бодхисатвы или другого персонажа буддизма (монгольской традиции), а также сами боги

Первая учительница

Первая учительша моя
В маленьком поселочке Де-Кастри
Не познала тайны бытия
Не слыхала и о Зороастре.

Не встречала на своем веку
Мужиков, причастных к субкультуре.
Русскому учила языку
И еще чуть-чуть литературе.

Класс наш, как обычных дошколят,
Выводила утром в школьный дворик.
А мальчишек, если нашалят,
Называла "луковое горе".

У окна шептала снегирю,
Так, что и балбесу стыдно станет:
"Говорю имям я, говорю,
А оне опеть нафулюганют."

Я надеюсь, что Господь тебя
Наградил за это долгим веком -
Ведь учила стольких ты ребят
Быть не кем-то там, а Человеком.

Молитва бедуина

Боже, прошу, сомненья мои рассей.
И начинанья влагой живительной ороси.
Вот уж лет сорок скитаюсь, как Моисей.
Разве что не в пустыне, а по Руси.

Мимо давно покинутых деревень,
Мимо полей непаханых и заводских руин.
А вдоль дорог: где репей растет, где - ревень.
И все бедует в своей избе бедуин.

Боже, прошу, молитве моей ответь.
Что же в ближайшем будущем подстерегает нас,
Если иссякнет в недрах шальная нефть
И утечет сквозь пальцы природный газ?

Детские страхи

"Вия" я смотрел довольно рано,
Лет примерно в восемь, или в шесть,
С клубного холщового экрана
Лезло в душу нечисти - не счесть.

И поднять испуганные веки
Было мне мальцу - невмоготу.
Извините, люди-человеки,
Детскую святую простоту.

Но страшнее старенького Вия
И его чертовских рогалей,
Мне казалась мертвенная выя
И глаза Наталии Варлей.

Стал с тех пор не хлипким я мужчиной.
Многое нестрашно мне давно.
Но теперь пропитан чертовщиной
Мир сильней, чем старое кино.

Экспромт написан после прочтения
стихотворения Марка Шехтмана Вий

Чем отличается крупный поэт

Чем отличается крупный поэт от поэтика?
Тем, что второй мелкотравчат, а первый смешон?
Может хромает на разные ноги их этика?
Или какой-то из оных не амикошон?*

Разница есть, и она не такая великая.
Просто один, иногда, пишет в ящик стола.
А у второго слова порастут повиликою.
Вспыхнет костер. И останется просто зола.

*- амикошонство - бесцеремонное, излишне фамильярное обращение

Запад есть запад, восток есть восток

Ты знаешь, все в мире дороги
Ведут непосредственно в Рим.
А все на планете пороги -
То лишь предисловия к ним.

Ведет от Байкала до Рима
Один непроторенный путь.
Им ходит рыбачка Дарима.*
О ней расскажу я чуть-чуть.

Ее неизбывная нежность
Мужчин просто сводит с ума.
Но есть тут одна неизбежность -
Она полюбила сама.

Ее безнадежный избранник,
Однажды увидев Байкал,
(Он Риму внучатый племянник,
И тысячи верст проскакал,

Чтоб наше великое чудо
Увидеть -
Нетленный ламА*
Известен, пожалуй, повсюду.
И авторитетен весьма.)

Так вот, этот геоботаник,
Однажды увидев Байкал,
По воле небесных механик,
Жилище себе приискал

В одном из прибрежных селений,
В простой небелёной избе,
С распяленной шкурой оленьей -
Шаманской то дань ворожбе.

Тоску по любимому Риму
Нисколько он не ощущал -
Влюбившись в хозяйку Дариму,
Он даже слегка отощал.

Но кончилась командировка.
Научный трактат завершен.
И сколько ни вейся веревка -
К одной из наскучивших жен

Пора возвращаться герою,
В любимый до камушка Рим.
Но там, я секрет не раскрою -
Нет места для всяких Дарим.

А после горячих приветствий
Старинных друзей и подруг,
Он, словно предвестие бедствий,
Взошел на былой акведук.

И начал вещать, как приёмник,
Как Цезарь, вернувшийся в Рим.
И можно издать пятитомник -
Записывай только за ним.

Но запад, как водится, - запад.
Восток остается собой.
И только настойчивый запах
Преследует тайной волшбой.

Все чудится, с примесью манго,
Над Римом витает всю ночь
Шаманская дочь Ая-Ганга,***
И гонит изменника прочь.

* - женское бурятское имя

** - в Бурятии ударение в этом слове делают на последний слог. Речь идет о Хамбо Ламе Даши-Доржо Итигэлове.

*** - бурятское название чабреца

Коварная буква

А в детстве не встречал я логопеда -
Их тоже не хватало в Эс-Эс-Эр.
И тем важней была моя победа -
Ведь я дружу с коварной буквой Эр.

А в детстве я безжалостно картавил.
Язык во рту болтался, как комок.
Меня отец говаривать заставил.
И лучше даже выдумать не мог.

Мне помогла решить скороговорка
Проблему удивительно легко.
Слова "игрушка", "врушка", "тараторка"
Я повторял, как попугай Жако.

И так сладка была моя победа,
Что не боясь ни чудищ, ни химер,
И обойдясь совсем без логопеда,
С тех пор дружу с коварной буквой Эр.

Людвик Ежи Керн. Форель пана Шуберта

О форелях сегодня не много пишут.
Пишут мало.
И ловят-то еле-еле.
А когда-то некий Шуберт Франтишек*
Музыкальный экспромт посвятил форели.

Сочинил его так прелестно - куда уж хлеще.
И это тешит нас больше, чем собственные финансы -
Человек чувствует, как форель плещет
В ручейке Шуберта Франца.

Слушатель видит в той прозрачной купели
Серебристую тень и камень, что тень эту скроет -
И не мешает ему в этом добром деле
То мелкое обстоятельство,
Что певица воет.

Это случилось в Вене,
Когда повариха Герта
Гадала, что приготовить: рагу или тефтели?
И купила на рыбном рынке
С заправским видом эксперта,
Eine echte Forelle.**

Пан Шуберт, увидев форель на тарелке,
(И уж тут ничего не убавишь,
Ведь форель здоровенной была)
Подошел к фортепьяно,
Коснулся клавиш.
И случилось чудо:
Форель поплыла.

Только пустая тарелка осталась от той форели,
Девственно чистые вилки,
И соусник из фаянса.
А форель?
Плещется в песне, с тех пор и доселе,
В честь пана Шуберта Франца.

* - польский вариант имени Франц

** - (нем.) настоящая форель

Оригинал. К сожалению без польской диакритики

Pstrag pana Schuberta

O pstragach ostatnio malo sie pisze.

Malo sie pisze

I malo sie lowi.

A dawniej?

Dawniej to taki Schubert Franciszek

Nawet utwor muzyczny poswiecil pstragowi.

Ulozyl to tak slicznie, ze az cierpnie luska

I bardziej nas to cieszy niz pensji podwyzka -

Czlowiek czuje, jak pstrag sie delikatnie pluska

W tym strumyku Schuberta Franciszka.

Widzi czlowiek, sluchajac, te blyski srebrnawe

I ten cien, co sie w pradzie za kamieniem kryje -

I nawet nie przeszkadza mu na dobra sprawe

Ta drobna okolicznosc,

ze spiewaczka wyje.

A stalo sie to w Wiedniu,

Gdy sluzaca Gerta

Glowiac sie co tu zrobic na obiad w niedziele,

Kupila na fischplatzu dla pana Schuberta

Eine echte Forelle.

Pan Schubert, kiedy pstraga ujrzal na talerzu,

(A byl to pstrag potezny, jak wiemy skadinad)

Podszedl do fortepianu,

W klawisze uderzyl

I wtedy stal sie cud:

Ten pstrag poplynal.

Talerz tylko pozostal pusty po tym pstragu

I nietkniete widelce

I do sosu lyzka -

A pstrag?

Pstrag drugi wiek juz pluska sobie w songu

Na czesc pana Schuberta Franciszka.

Месть краснокожих

О том, что рассказ мой не сказка, а быль,
В бескрайних степях шепчет старый ковыль.
Он эту историю в детстве слыхал.
Ей бредил седой, словно лунь, аксакал.
С тех пор миновало три тысячи лун,
Когда его прадед был девственно юн.
И не иссушила артерий
Жизнь этому жителю прерий.

Согласно прадедовским тихим словам,
Собрались однажды в отцовский вигвам
Шестнадцать белесых, как снег, стариков.
Достали письмо из одних узелков.
И начали тихо читать по складам
Свой перечень бед и свой счет городам.
А после просили шамана
Священного выпить дурмана.

И начал вещать умудренный старик
Про то, что заполнили весь материк
Жестокие, алчные дети морей,
Отцов не имевшие и матерей.
Уже бесполезно давать им отпор.
И лучше зарыть наш военный топор,
А после совместного пира
Воздействовать трубкою мира.

Она - абсолютно священный предмет.
И польза ее очевидней, чем вред.
Его еще нет, а она уже есть.
И в том будет наша священная месть.
Пускай бледнолицые курят табак.
Им в этом помогут салун и кабак.
Пусть верят, что трубка - полезней,
И мрут от смертельных болезней.

О том, что рассказ мой не сказка, а быль,
В иссушенных прериях шепчет ковыль.

Сказка о защитниках земли русской

Беспрестанно горит тайга.
Лес становится все тощее.
И в отчаяньи Баб-Яга
На подмогу зовет Кощея.

Угощает его она
Курьей ножкою, привечая.
Предлагает испить до дна
Духовитую рюмку чая.

Дорогой Кощей! Ты поешь-ка щей.
Да со своих мощей покорми клещей.

И бессмертному визави
Изливает свои печали:
На подмогу, мол, призови
Черта лысого ты вначале.

Без подмоги нельзя никак -
Трудно справиться с дураками.
Пресловутый Иван-дурак
Нынче стакнулся с Мураками.

И на практике те враги
Применили закон Бернулли.
Так, что лешие из тайги
Драпанули на Рапа-Нуи.

Дорогой Кощей! Ты их всех хлещей!
Но все ж тебе чуток не хватает мощей...

Мы, построившись в три ряда,
Встанем грудью к лесной угрозе.
Нечисть выгоним в города -
Пусть свой мусор с собой увозит.

И любимые шашлыки
Жарит пусть на своем балконе.
Мы покажем им всем клыки,
По примеру волков в законе.

Дорогой Кощей! В мире нет вещей,
Что дороже трав, да важней хвощей.

Беспрестанно горит тайга.
Лес становится все тощее.
Кто ж его защитит? Яга
Со своим старичком Кощеем?

Калита

Солнце всходит золотою улиткою.
Будит цаплю, воробья и клеста.
А за узорчатой кремлевской калиткою
Не заснул еще Иван Калита.

Третью ночь его рвало и коверкало.
Сон не сон и явь не явь - маета.
А луна глазела в мутное зеркало
Золоченых куполов и креста.

Жаль, от смерти не откупишься золотом.
И молитвы от нее не спасут.
А в висках колотит кровь, словно молотом -
Норовит разбить скудельный сосуд.

Сколько ж добрано добра, сколько скоплено -
Переполнены в Кремле закрома.
Сколько воску, воскуря, перетоплено -
Позавидует сама Кострома.

Солнце всходит золотою улитою.
Начинает свой разбег суета.
Окруженный родовитою свитою
Доживает краткий век Калита.

Кругобайкальская элегия

Памяти польских повстанцев 1866 года

На расстояньи четверти версты
От старой деревянной колокольни
Стояли шалаши из бересты
В заросшей колокольчиками пойме.

Их истрепал рассерженный култук*.
И небеса заглядывали в дыры.
Чужих сердец тревожный перестук
Небрежно охраняли конвоиры.

И те сердца, рассудку вопреки,
Предпочитая зыбкую свободу,
Сжиматься заставляли кулаки
И направляли мысли к небосводу.

А в небе путеводная звезда,
Как в Рождество, мечтательно повисла.
Она звала изгнанников туда,
Где катит воды ласковые Висла.

Но встали на пути домой - тайга,
Бесхлебье и чужое равнодушье.
И превратилось время во врага.
И оросило камни алой тушью.

* - название одного из байкальских ветров,
а также - название села, в котором началось восстание

По следам Хейердала

Я поплыву, на зависть барракудам,
На тростниковом вязанном плоту.
И за него взамен плотовщику дам
Автограф и заветную мечту.

Меня проводят жирных чаек крики
И позади великолепный вид.
А с парусов индейский бог Кон-Тики
Мой долгий путь, смеясь, благословит.

И с рейда мне обрывками фалрепа*
Помашут боевые корабли.
Гораздо ближе будет мне до неба,
Чем до гипотетической земли.

Я завершу свой рейс на остров Пасхи
В начале изумительного дня.
И бросят кверху шляпы, кепки, каски
Все статуи, приветствуя меня.

*Фалреп - тросы, заменяющие поручни у входных трапов судна. По морским традициям, эти тросы держат в руках матросы (фалрепные), назначаемые для этого, при входе офицеров или почетных лиц на судно.

Экскурсия на шелковую фабрику

На языке цикад и шелкопрядов,
Считая, что балакает по-русски,
Рассказывала юная харбинка
О тонкостях ручного производства
Подушек, одеял, белья, нарядов
Из нитей шелка, что нежны и хрустки.
А солнца золотая аскорбинка,
Подчеркивала с Родиною сходство.

Гончие Псы

Ветер лизнет ладони косых парусов,
И шевельнутся звезд золотые блохи,
Что уцепились за бешеных Гончих Псов,
Мчащих сквозь васильки и чертополохи.

Вдаль поплывет частокол часовых поясов.
Пенье сирен оборвется на полувздохе.
И сторож на пирсе ругнется из-под усов:
Цыть! Поразлаялись туточки, кабысдохи.

И, улизнув от нестрогого матерка,
Гончие Псы хвостами помашут стражу.
А месяц, сияя, как боцманская серьга,
Будет цепляться к мачтам и такелажу.

Берлиозу

Когда судьба тебя скукожит,
Как обожженную шагрень,
И станут меж собой похожи
Неделя, месяц, год и день;

Когда, как Воланд - мститель Божий,
Судьба толкает под трамвай,
Не суесловь мой друг-прохожий,
Не суетись, не унывай.

Шагай покрепче стиснув зубы -
Пусть солнце киснет, как лимон.
Уже готовы душегубы,
И моет руки игемон.

Марсианин

Когда потомственный марсианин
Или задумчивый селенит,
Омыв конечности в океане,
Свою планету озеленит,

И утомленный, в осенней роще
Сев на подгнившем уже стволе,
Заметит: Боже! насколько проще
Жилось землянам на их Земле...

О чем-то вечном шептали травы,
Гудели в буйстве цветов шмели.
Опушки, рощи, леса, дубравы -
Их люди вечно зачем-то жгли.

И вот, болезные, не дождались
Пока планету озеленит
Для них межзвездный лихой скиталец
Или потомственный селенит.

Апостолы

Апостолы, надев потертые постолы,
Наверно торопясь к вечернему столу,
Сложив в пустой кошель таланты и оболы,
Пошли купить хурму и пастилу.

На рынке, развязав привычною рукою
Шнурки на кошеле, а также языки,
С торговкою вином - владычицей мирскою -
Трепались и считали медяки.

Они дошли домой, когда завечерело,
И за чужим плетнем белёсый кур ослеп.
А на пустом столе созрела моцарелла,
И сам собою вырос черный хлеб.

Прикупленным вином расправились морщины,
И стала веселей и дружественней речь.
Но видно в эту ночь хватало чертовщины
Без действия пророков и предтеч.

Куржавилось вино на донышке бокала,
Трещала ткань завес на стыке двух эпох...
А утром, как всегда, предательство застало
Нелепого виновника врасплох.

Некто

Жил в некоем городе некто.
Он был не лишен интеллекта.
Такого шального субъекта
Не знали родные края.

Он пил что-то вроде нектара.
Прозрачно-стеклянная тара
Разбросана на пол-гектара
Среди спорыша и репья.

То был заурядный детина.
Его не сломила рутина.
И шесть килограмм никотина
Его не способны убить.

Но если случится плохое -
Завянет его каланхое,
Иль дом свой спалит в Онохое -
Он будет по прежнему пить.

Онохой - поселок городского типа в Бурятии

Во весь опор несется санный поезд

Из под копыт искрятся клубы снега,
А в гриве блещет изморози проседь,
Пар из ноздрей валит густой и влажный,
И конь чуть жив от этого напора.
Вихрь треплет хвост участнику забега,
Взметает гриву, топот вдаль уносит.
Кнутом грозит возница авантажный
Всем пацанам стоящим вдоль забора.

Глаза исколет снежной белизною
Так, что слезясь, они не видят края,
Не видят неизбежного предела
Такой ужасно муторной забаве.
И колокольчик под дугой резною
Не веселит конягу. Подвирая,
На все лады, горланят обалдело
Частушки - трое всей честной ораве.

Хмельные лица, а в руках бутыли.
Им наплевать, как каждому кутиле,
На боли в бабках, шее и хребтине:
Всё подыхать ей - глупой животине.

За окном - 32.

За окном - тридцать два.
Волчий след заметает поземка.
И о чем-то своем
На морозе трещат кедрачи.
А в канун Рождества
Приплыла синеватая дрёмка.
И ворчит воробьем
Уголечек в горячей печи.

Только позавчера
Народился глазастый теленок.
И ему неуютно -
Колюч пересохший шалфей.
В небе лунное бра
С каждым днем набирает силенок,
Но стыдится прилюдно
Цепляться за кромки церквей.

Сказка про обезьяну

Сидела в тени небольшого бадьяна
И грызла в раздумье зеленый банан
Смешливая серая обезьяна.
А может быть это был обезьян.

Но вот что самой ей казалось странно:
Хотелось услышать от старых коллег,
Не с детства привычное - "Эй, обезьяна!"-
А что-нибудь новое - "мил-человек".

Но как добиться такого звания,
Что предпринять, как себя вести?
И вот додумалась обезьяния -
Возьму пример с актрис травести.

Ну, что же, сказано значит сделано.
Достала двубортный в полоску костюм,
Оранжевый галстук, цилиндр надела она,
В горошек блузку. Что значит ум!

По джунглям прошлась, как по доскам подиума,
В своих канареечных башмаках.
Ждала , что хватит в лесном народе ума,
Чтоб возвеличить ее в веках.

Но тишиной ее джунгли встретили.
Как будто воды все набрали в пасть.
Не оценили ее добродетели,
А тихой сапой в кустарник - шасть.

Но тут, как будто сверкнула молния,
И обезьяна сказала: "Ёёё!!!
О самом главном уже не помню я!
Совсем забыла я про бритье!"

Цирюльник долго над нею мучился,
Хотя был из этих еще верзил.
А с улицы даже жандарм улетучился,
Когда обезьяну он преобразил...

И долго еще хохотали гиены
Над жертвою нашей людской гигиены.

А взрослые и, соответственно, дети
С тех пор удивляются сказкам о Йети.

Налегке

Теодолит и обломок рейсшины
Давят на плечи в худом рюкзаке.
В путь отправляются только мужчины.
И, как всегда, далеко, налегке.

Смяты в загашнике старые карты,
Мелочь бренчит в небольшом кошеле.
В новый забег с невысокого старта
Мы отправляемся навеселе.

Что впереди - совершенно неважно.
Остров сокровищ иль горный поток.
Нас понесет пароходик бумажный.
И на восток, как всегда на восток.

Жорж Мустаки. В моем гамаке.

Уж солнце где-то высоко.
А я не сняв ночной колпак,
Улегся смело и легко
В пустой гамак.

И лежа так из года в год,
Как мне диктует Зодиак,
Я полагаю , что не врет
Мне мой гамак.

А если лень - да труд грозит
Своим напором контратак.
Подушка подо мной скользит,
Да мой гамак.

Гляжу , как пашут там и тут -
Их дело , чувствую, - табак!
А я и пахну и цвету,
Как мой гамак.

Лишь ветер нежно треплет мой
непревзойденный силуэт
А я и летом и зимой
В душе - поэт.

Но если деньги все ж нужны,
То я не попаду впросак:
Куплю диплом за полцены
На мой гамак.

Гамак ухожен и не стар,
Удобен словно кадиллак.
Почти, как дом, как будуар,
О, мой гамак.

Вокруг него парфюм сплошной.
Витает афродизиак.
Боюсь ложиться вверх спиной
В пустой гамак.

В нем место лишь на одного,
Двоих в нем ждет постыдный крах.
Все можно сделать без него,
В траве.

Georges Moustaki
DANS MON HAMAC

Le soleil s'est pose la-haut,
Leger comme un matin de Paques.
Moi, je suis couche sur le dos,
Dans mon hamac.

Ca dure depuis des annees,
C'est dans mon signe du Zodiaque.
Peut-etre meme que je suis ne
Dans mon hamac.

Parfois je voudrais travailler,
Mais y'a ma flemme qui contre attaque
En me glissant un oreiller
Dans mon hamac. Oui, c'est ca, mon vieux.

D'ailleurs, a voir les autres faire,
Je sens bien que ca les detraque.
Moi, j'ai une sante de fer
Dans mon hamac.

Je n'ai pas froid, je n'ai pas chaud,
Je n'ai pas faim, je n'ai pas soif.
Le vent tendrement me decoiffe
Et vient me caresser la peau.

Oui, mais l'argent, faut pourtant le trouver,
Mais j'ai plus d'un tour dans mon sac:
Je me fais payer pour le brevet
De mon hamac.

C'est un hamac etudie pour,
Suspendu comme une Cadillac,
Presque une maison, un nid d'amour
Que mon hamac.

Aussi lorsqu'il y a dans l'air
Un doux parfum aphrodisiaque,
On peut voir les feuilles a l'envers
Dans mon hamac.

Mais s'il y a de la place pour un,
Quand on est deux, ca change et crac.
Tout compte fait on est aussi bien
Sur l'herbe.

Улица

Наша милая старая улица,
Спотыкаясь на каждом шагу,
Вечно морщится или сутулится
В дождь и снег, в летний зной и пургу.

Тракторами ль она перепахана,
Или танками с прошлой войны...
Только джип едет, как черепаха
на
позвонках её серой спины.

Песнь о Гайавате

Зеленеет гай, а вата
Облаков - белее хлопка.
Голубой карбункул неба
Отражается в реке.
Как индейский Гайавата
Я веслом табаню ловко.
Все с собой - краюха хлеба
И махорка в вещмешке.

Вероятно, на закате
Раскурю я трубку мира.
Днем сквернить чистейший воздух
Почему-то не хочу.
Как настойку на мускате
Пью хмельной поток эфира.
А когда наступит роздых,
Я костер раззолочу.

Он разгонит сизый сумрак
Словно лунная дорожка.
Звездный дождь, неся прохладу
И призывы дергачей,
Догорит в небесных умбрах...
Я ж улягусь спать сторожко.
Ничего-то мне не надо.
Я свободен, я ничей.

Такса

Когда твой нос "охотничья колбаска"
Вылизывает мокрым языком,
Благоухая соусом "Табаско",
Гречишным медом, теплым молоком,

Ее почти опаловые уши,
Под солнышком оранжевым горя,
Тебе случайно проникают в душу,
Как в тонкую пластинку янтаря.

И в такт биенью маленького сердца
Виляет стрелка черного хвоста...
А у тебя внутри играет скерцо.
И жизнь - как в детстве - с чистого листа

Вундеркинд

Пока ребенок не знаком
С великим русским языком,
Умеет он лишь плакать и агукать.
Но возвышаясь над горшком
Не первым, а вторым вершком,
Уже интересуется наукой.

И вот, прекрасное дитя
Еще картавя и свистя
Сквозь дырку в свежевыдернутом зубе,
Полжизни сидя взаперти,
Не прибавляет два к пяти,
А вычисляет двести восемьдесят в кубе.

Игрушки грустные в углу,
Почти стерильно на полу -
Ведь малышок привык раскидывать мозгами.
В его извилинах царят,
Не только Фибоначчи ряд,
Но даже Мёбиуса ленты-оригами.

Его ближайшая родня
Умильно смотрит, как полдня
Он переустанавливает винду.
И лишь, завернутая в шаль,
Соседка вторит: хлопца жаль!
Но таково уж назначенье вундеркинда.

Пророчество. Коню вещего Олега

Когда ты, мой милый, достигнешь последней межи,
Слегка припадая на вечно опухшие бабки,
Колени твои обовьют там совсем не ужи,
И вовсе не ящерки будут просовывать лапки

В глазницы твои и, с оскалом пугающим, пасть.
И кто-то однажды наступит на череп твой голый.
Но прежде, чем рядом с костями твоими упасть,
Тебя поминая улыбкой совсем не веселой,

Он будет считать, что, пожалуй, уже не сбылось
Пророчество или скорее простое проклятье.
И может не конь его сгубит, а бешенный лось.
А может и вовсе, его нелюбимая сватья.

Но ясен итог: он погибнет согласно волхву.
А если точнее, согласно его предсказанью.
Оставив детей безутешных, княгиню-вдову
Без средств и защиты в селе родовом под Рязанью.

Все это случится, мой милый, с тобою не враз.
Ведь в жизни порою приходится жить постепенно.
Но впрочем, бывало, что следом за парочкой фраз
У чьих-то натертых ступней разверзалась геенна.

Звезда

В воде отсвечивает ржаво,
Как серебристо-лунный лик,
Герб покосившейся державы.
И раздосадован кулик
Тем, что тот отблеск в мелких водах -
Не белорыбицы малек.
А вот в далеких антиподах
С питаньем точно нормалек.
Но пусть, как сыр катаясь в масле,
Там процветают кулички,
Покуда звезды не погасли
К Гербу у северной реки
Слетаться будут все потомки.
Лишь здесь родимое гнездо,
На той единственной каемке
Под покосившейся звездой.

Współczesny poeta

Współczesny poeta rymować nie umie.
Nie szepcze sonetów w głębokiej zadumie.
Pomimo swych niskich zdolności do rymu,
Z wysoka ogląda nagrobek Tuwima.

Поэты теперь, рифмовать не умея,
Не шепчут сонеты в тенистой аллее.
Своих невысоких задатков помимо,
Глядят свысока на могилу Тувима.

Написан стишок вначале по-польски, в связи с тем что в этой стране почти перестали писать рифмованные стихи.

В связи с тем, что на сайте существует ограничение по количеству размещаемых стихов, для того, чтобы освободить место новорожденным стишкам, я вынужден объединять старые в циклы. Начну с польских.

Ostatnie wagary

Sprawdźmy zatem zegary,
Bo nasz statek odpływa.
Sławne wyspy Wagary
Oczekują już nas.
Mam nadzieję, wystarczy
W obie strony paliwa.
Silnik furczy i warczy:
Bierze nogi za pas.

Na tych wyspach jak w kinie,
Tanczą lwy i murzyni,

Chwieją małpy wesołe

Łodygami lian.

Wyspy te leżą bliżej
Niż Bahamy lub Fidzi -
Za boiskiem przy szkole.
O tym mówi nasz plan.

Te ostatnie w życiu mym wagary
Będą tkwić w pamięci cały czas.
Lecz pamiętaj mój stary,
Już ostatnie wagary
Czułym dzwiękiem gitary
Żegnają nas

Matuzalem

Po ścieżkach szwendał się staruszek Matuzalem.
W kieszeniach nosił pokarm dla uczciwych pszczół.
A jego serce owinięte ciepłym szalem
Bolało tak, jak gdyby szerszeń serce ciął.

Staruszek siedział tam, gdzie będzie Jeruzalem.
I wznosząc oczy ku wierzchołkom starych drzew,
Wciąż oczekiwał, żeby siadł na jego stallę
Skrzydłaty anioł albo Wszechmogący Szef.

Lecz nie uwierzył, kiedy przyszła Tajemnicza.
Usiadła obok, zamiast psalmu wzniosła wiersz...
I zamiast syna znów zapala knocik znicza
Na jego grobie stary grabarz, siwy Giersz.

Начинающему плагиатору

Не совершай пустых ошибок,
Сжимая пальцами перо.
Пусть взгляд твой будет резв и шибок,
Твое сознание - хитро.

Ты лучше лишний раз к соседу,
Пусть даже искоса, взгляни,
Чем вслед зубриле-домоседу
Учебе посвящать все дни.

Издав свой первый в жизни томик,
Прочти в нем собственны слова.
И я, как врач-физиогномик,
Уверен: их там будет два.

Пусть тешат, будучи твоими,
Все самолюбие твое
Родное собственное имя
И рядом с ним фамилиё.

Осеннее

Деревья сняли пиджаки и шляпы,
Пошитые великим кутюрье.
И вот дрожат, как рохли и растяпы,
На ветродуе в ситцевом белье.

А за окном все больше холодает.
И снегом их, болезных, осеня,
Старушка-осень пепельно-седая
Стоит одна у старого плетня.

Когда не ладятся стихи

Иссиня-черными ночами,
Когда не ладятся стихи,
Сидят надутыми сычами,
Обняв насесты, петухи.

Жуют стреноженные кони
Букеты сизых васильков
И рвут веревки из поскони,
Освобождаясь от оков.

И абсолютно целый месяц
Несет значительный ущерб ,
Он через тучку перевесясь
Похожим стал на ржавый серп.

А где то там за кедрачами
Он юркнет в заросли ольхи
Иссиня-черными ночами,
Когда не ладятся стихи.

Первый лучик

Я просыпаюсь от того, что первый лучик
Решетку пилит на светлеющем окне.
Слегка касаясь языком оконных ручек,
Он с подоконника подмигивает мне:
Мол, поднимайся! Посмотри, как рыжий дворник,
Надев для смеха апельсиновый жилет
Метет у входа "заведениев игорных"
Златые россыпи второй десяток лет.
С дубов слетают золотые луидоры,
Червонцы сыплются кругом со старых лип.
А в заведениях прикрыты плотно шторы
И еле слышен проигравших тихий всхлип.

У тети Аси

У тети Аси нынче постирушки,
Бушуют волны в стареньком тазу.
Пусть тетя Ася бойкая старушка,
Но то и дело гонит прочь слезу.

Ее глаза и впрямь на мокром месте,
Когда стирает или тихо шьет
Из белой ткани что-нибудь невесте:
Мол, все равно, жених твой идиот.

А после стирки бельевой веревкой
Прочерчен дворик наш наискосок.
И мы плывем с дружком хорошим Лёвкой,
Из общей банки попивая сок.

А под забором синие левкои
Кусочком неба - только чуть синей.
И парусами над моей башкою
Надулась пара алых простыней.

Их сорок лет стирает тетя Ася
Почти волшебным средством "Пемоксоль".

Мы как-то раз о ней читали в классе,
Но только там звалась она Ассоль.

На отмели

Пару устриц высосав из створок
И на отмель выплыв подремать,
Ихтиандр - ему уже за сорок -
В полусне увидел дом и мать.

Тыкались в лицо его худое
Рыбьи морды, жабры, плавники.
И морские ежик со звездою
Ползали вокруг вперегонки.

А рачок, играя с бородою,
Пучил разноцветные глаза...
И смешалась с горькою водою
Детская горючая слеза.

Птичье молоко

Вслед за первою за звездой,
Прикоснувшись к лесному пологу,
Прокричал упрек козодой
Незадачливому орнитологу:

Я не коз дою, не коров,
А ловлю молочные капельки
От святых небесных даров.
Я да вальдшнепы, я и цапельки.

Ты вот думаешь, что легко -
Сам-то пробовал, для приличия,
Добывать птенцам молоко?
Вот такая вот доля птичия...

Где-то там по млечным путям
Зорька носит свое лунное вымечко.
И я ловлю те капли детя'м.

А ты придумал мне то еще имечко!

Польше

Корявой веткой краснотала,
Как будто лапой палача,
Катынь опять тебя достала.
И поминальная свеча

Горит в тумане непроглядном,
Как самолетный маячок.
А где-то рядом, в дыме чадном,
Тихонько плачет куличок.

Акка Кнебекайзе

Сижу на крылечке - навроде анчутки,
Протяжному кряканью тихо внимаю.
Весеннему солнцу подставив обутки,
Слегка улыбаюсь апрелю иль маю.

А в небе прозрачном дебелые утки
Приветствуют криком меня дуралея.
Кудлатое ухо из старенькой будки
Торчит, от такого приветствия млея.

Мне стать бы как прежде - мальчишкою глупым.
И в небо подняться с утиною стаей.
Махнуть на прощанье дворцам и халупам
И стать, но не точкою, а запятаей.*

Но нет мне попутчиц, и нету покоя.
Ничто не поможет - хоть плачь ты, хоть кайся.
Намедни у нас приключилось такое!..
Сосед... Ощипал он мою Кнебекайзе!

* - заранее прошу прощения за оскорбление изысканного слуха уважаемых читателей

Даже если стихи никому не нужны

Говорят, что стихи никому не нужны,
Их почти не читает никто
На просторах огромной и странной страны,
Превратившейся в цирк-шапито.

Даже если читатель остался, как перст -
Одинок, неприкаян и слаб.
Но чарующим звукам и рифмам отверст,
И волшебному ритму силлаб,

Значит все не напрасно, и вовсе не зря,
Происходит под нашей луной.
И поэты, миры неземные творя,
Сберегают наш шарик земной.

Чтоб утром "быти трезву"

Чтоб утром "быти трезву",
Из шкафа достаю
Египетскую джезву.
Из чайника струю

Мешаю с диким солнцем
И запахами Фив.
Ловлю широким донцем
Коричневый прилив.

И вместе с этой пеной
Отвар во мне родит
Жар необыкновенный.
И тайны Афродит

Раскроются бутоном
Для трезвого меня...
Я кофе пью с батоном,
Живу - в начале дня.

Станет месяц медовым

Станет месяц медовым.
Будут звёзды, как пчёлки.
И с мальчишкой бедовым,
Что глядит из-под чёлки,

И стреляет по людям
Так легко и амурно,
Для тебя мы добудем
Тонкий перстень Сатурна.

Февраль

С чурочки щепы наколю
И отправлю петь в камелёк
Колыбельную февралю -
Он в постель вчера ещё слёг.

Он еще вчера захворал,
Расчихался - мамин сынок.
Пусть щепа споет свой хорал
У его простуженных ног.

Пусть пошепчет заговор свой
И согреет душу ему.
Стихнет за окном волчий вой,
И свернет метель бахрому

Белых ледяных волокон,
Пронизавших воздух насквозь.
А февраль у темных окон
Месяц свой повесит на гвоздь.

Будет месяц в окна глазеть,
А щепа согреет нас с февралём.
Оборвало электросеть -
Телек смолк - и шут с ним, старым вралём.

Пусть его заиндевевший экран
Серой пылью, как снежком, занесёт,
Лучше выпьем, по сто семьдесят грамм,
Мы с тобою, мой февраль-звездочёт...

Ю. Тувим. Страничка из истории человечества

Увиделись как-то в кино перед входом
Кретинка одна с городским идиотом.

И к ней обратился кретин этот местный:
Пойдешь ли со мною на фильм интересный?

Кретинка сказала: Пошла бы в охотку,
Чтоб ты не держал меня за идиотку.

Кретин улыбнулся и, легкой походкой,
В киношку со здешней вошел идиоткой.

От нежных касаний растаяла льдинка,
И стала счастливой былая кретинка.

Она прошептала: Кретин ты мой здешний,
По-моему, фильм не особо потешный...

В кафешке народ любовался картинкой -
Хмельным идиотом и местной кретинкой.

А после сомкнулись в объятии тесном,
Вдвоём, идиотка с кретином тем местным.

Усердно строгали дочурку иль сына:
Плевать! Идиотку, кретинку, кретина.

Чтоб снова встречаться в кино перед входом
Кретинка со здешним могла идиотом.

Оригинал

Kartka z dziejów ludzkości

Spotkali się w święto o piątej przed kinem
Miejscowa idiotka z tutejszym kretynem.

Tutejsza idiotko - rzekł kretyn miejscowy -
Czy pragniesz pójść ze mną na film przebojowy ?

Miejscowa kretynka odrzekła: - Z ochotą,
Albowiem cię kocham, tutejszy idioto.

Więc kretyn miejscowy uśmiechnął się słodko
I poszedł do kina z tutejszą idiotką.

Na miłym macaniu spłyneła godzinka
I była szczęśliwa miejscowa kretynka.

Aż wreszcie szepnęła: - Kretynie tutejszy !
Ten film, mam wrażenie, jest coraz nudniejszy.

Więc poszli na sznycel, na melbe, na winko,
Miejscowy idiota z tutejszą kretynką.

Następnie się zwarli w uścisku zmysłowym
Tutejsza idiotka z kretynem miejscowym.

W ten sposób dorobią się córki lub syna;
Idioty, idiotki, kretynki, kretyna,

By znowu się mogli spotykać przed kinem
Tutejsza idiotka z miejscowym kretynem.

Песня в исполнении Гжегожа Турнау

В. Короткевич. Тяга*

Весенний вечер на опушке синей.
Березничок. И ржавый мох болота.
За дальними холодными лесами
Кровавит сонным солнцем небосклон.
Вновь лужи позатягивал ледок:
Зима ослабшая безумно хочет
Ещё хоть ночь пожить и подышать.
Под сапогами мокнущая почва
Целует пылко стоптанные ноги,
Как бы моля: " Любимый мой, желанный,
Не убегай. Побудь со мной немного".
Я не пойду. Со мною патронташ,
Ружьишко на плече. А в сердце жажда,
Что пращура вела когда-то, где-то,
На мамонта с кремневым топором.
Давно затихла мамонтова поступь
Что прогибала под собою почву...
Но в этот тихий час инстинкт кровавый
Вновь пробуждается в моей душе,
Мне кажется: вот-вот шаги почую,
Из-за берез на рыжую поляну
Протиснется тупая голова.
И выйдет он, могучий, дикий, рыжий,
Как будто слеплен из болотных кочек.
Как летошняя жухлая трава,
Свисает шерсть. И я от восхищенья
Не помня смрад кострищ в своих пещерах,
И тяжких челюстей своей любимой, -
Навстречу кинусь с развеселым криком
И в хобот ткну отравленным копьем.
О, где ты, тяжкий мамонтовый бег
По лунным голубеющим равнинам,
Кострища где в пещерах закопченных,
Рисунки охрою на сводах чёрных
И пика богатырская в руках?!
Моя добыча - ржавый куличок
С колечком золотистым возле глаз
И с долгим клювом, и всего - с кулак.
Лететь далёко, еле машут крылья,
Он видит лес, ночная передышка,
От радости не может удержать
Свой крик: "Хор-хор! Цур-цур!" Известно, подлость
Вальдшнепов бить, умаянных весной,
Но всё ж инстинкт и жажда, жажда, жажда.
Вот он летит на желтом фоне неба,
Рука сама ружьишко поднимает,
И быстро глаз отыскивает мушку...
Грохочет выстрел!..
Вальдшнеп вверх порхает...
Он просто поднимается над лесом...
Промазал я. И радостно мне что-то,
И горько мне. Лети себе, лети,
Моя крылатая, святая радость,
Живи и хоркай, выводи детей,
И может, я еще с тобою встречусь
И будет дважды радость у меня.
Я, может, и промазал-то нарочно
(А может, неуменье прикрывая, -
Брешу. Бог весть.) Хотя на что он мне,
Вот этот мой бизон, медведь и мамонт
С бессильным и подвернутым крылом.
Люблю я жизнь, и этот лес весенний,
Серёжки расцветающей ветлы,
"Хорр" вальдшнепа. О, как двояко сердце:
Страсть убивать и жажда жизнь дарить!
Нет, я не пращур. Может быть, тогда
От гибели я мамонтов хранил бы,
Пусть на земле бродили б и сейчас,
Щипали сон-траву бы, как коровы,
На ненаглядных, золотых лугах.
Лети же в даль, моя святая радость,
Буди леса неловким сиплым хрипом.
Не всем дано на свете петь красиво.
А жизнь-то славят все!
Слепое солнце
Укрылось по-за пущей. Тишина,
И самый первый шум живого леса
Послышался. Давным-давно на небе
Зарделась лента желтая зари,
Лишь на высокой самой на верхушке
Её ещё желтеет отраженье,
На двух сороках, что болтают бойко
Про то, что-де медведя не боятся,
Усевшись наверху.
Вновь шум живой
Послышался в лесу. Там сумрак, влага,
И тускло светится вода болотцев.
И тишина. И в сердце песня счастья
Сливается с заботливым, любовным
Синичьим голоском неподалёку:
"Ци-вить, Ци-вить..."

* - Тяга, весенний брачный полёт самца вальдшнепа, отыскивающего самку.

Вячэрні вечар на ўзлессі сінім.
Бярэзнічак. Іржавы мох балота.
За дальнімі халоднымі лясамі
Ірдзее сонным сонцам небакрай.
Зноў лужыны зацягвае лядок:
Зіма саслаблая шалёна хоча
Яшчэ хоць ноч падыхаць і пажыць.
Пад ботамі намокнуўшая глеба
Цалуе палка стомленыя ногі,
Бы кажа: "Любы, любы мой, каханы,
Не ўцякай. Пабудзь са мною трошкі".
Я не пайду. Са мною патранташ
І стрэльба на плячы. А ў сэрцы прага,
Што прашчура майго вяла калісьці
З сякераю на маманта.
Вядома,
Даўно заціхлі мамантавы крокі,
Што выгіналі пад сабою глебу...
Але у гэты час інстынкт крывавы
Зноў абуджаецца ў душы маёй,
І мне здаецца: вось пачую крокі,
Вось з-за бяроз на рыжую паляну
Праціснецца тупая галава,
І выйдзе ён, магутны, дзікі, рыжы,
Бы злеплены з балотных гэтых купін.
Як леташняя жоўклая трава,
Звісае поўсць. І я, ад захаплення
Не памятаючы сваіх пячор,
І вогнішча, і цяжкіх сківіц любай, -
Насустрач кінуся з вясёлым крыкам
І ў хобат кіну тручаную дзіду.
О, дзе ты, цяжкі мамантавы бег
Па сініх-сініх месячных раўнінах,
Дзе вогнішча ў закураных пячорах,
Малюнкі охрай на скляпеннях чорных
І дзіда у асілкавых руках?!
Мая здабыча - кулічок іржавы
З пярсцёнкам залатым каля вачэй
І з доўгай дзюбай, а сабой - кулак.
Ляцець далёка, ледзь вяслуюць крыллі,
Ён бачыць лес, начны перапачынак,
І з радасці не можа утрымаць
Свой крык: "Цыр-цыр! Хор-хор!" Вядома, подласць
Страляць па слонках, стомленых вясной,
Але ж інстынкт і прага, прага, прага.
Вось ён ляціць на жоўтым фоне неба,
І рукі цвёрда стрэльбу узнімаюць,
І вока пільнае шукае мушку...
Стрэл, як пярун!..
Вальдшнэп шугае ўгору...
Ён проста падымаецца над лесам...
Прамазаў я. І радасна чамусьці,
І горка мне. Ляці сабе далей,
Мая крылатая, святая радасць,
Жыві і хоркай, і выводзь дзяцей,
І, можа, я яшчэ цябе сустрэну
І будзе двойчы радасць у мяне.
Я, можа, мазануў зусім наўмысна,
(А мо брашу, няўмельства прыкрываю, -
Не ведаю.) Але нашто ён мне,
Вось гэты мой бізон, мядзведзь і мамант
З бяссільным і падвернутым крылом.
Люблю жыццё, і гэты лес вясенні,
І коцікі пушыстыя вярбы,
І "хорр" вальдшнэпа. О, дваякасць сэрца:
І прага ўбіць, і прага даць жыццё!
Не, я не прашчур. Можа, ў тыя дні
Я бараніў бы мамантаў ад згубы,
Хай на зямлі былі б яны і зараз
І скублі "сіні сон", нібы каровы,
На любых, весніх, залатых лугах.
Ляці ж далей, мая святая радасць,
Будзі лясы няўмелым, сціплым рыпам.
Не ўсім дано ў жыцці спяваць прыгожа,
А славяць ўсё жыццё!
Сляпое сонца
Скацілася за пушчу. Цішыня,
І першы-першы шум жывога лесу
Азваўся мне. Даўно-даўно на небе
Ірдзее стужка жоўтая зары,
І толькі на найбольшай верхавіне
Яшчэ ляжыць яе адбітак жоўты,
На дзвюх сароках, што балбочуць жвава
Пра тое, што мядзведзя не баяцца,
Наверсе седзячы.
Зноў шум жывы
Азваўся ў лесе. Цёмны змрок і вільгаць,
І цьмяна свеціцца вада балотцаў.
І цішыня. І ў сэрцы песня шчасця
Зліваецца з пяшчотным і любоўным
Сінічым галаском непадалёку:
"Цы-віць, цы-віць..."

В. Короткевич. Песня шофера

Ночь спустилась, и солнце погасло,
Светит звёздами колея,
И дороги продольное прясло
Уползает назад, как змея.
По воде смоляной, непроточной
Пролегла чуть дрожащая гать.
Будто медом намазаны очи,
Клонит усталь и хочется спать.
Дороги, дороги
Кости растрясут,
Мертвого разбудят,
Живого в гроб сведут.
От родных деревенских созвездий
До огней небольших городков
Мы с зерном и дровишками ездим
И подвозим порой ходоков.
Мы в грязюке лежим под машиной,
Копошимся зимой у огня,
Нас увидишь за каждой ложбиной -
Неуёмная мы шоферня.
Дороги, дороги
Кости растрясут,
Мертвого разбудят,
Живого в гроб сведут.
И кряхтя под колёсами, стелется
Над водою трухлявая гать.
Трижды встретишь ты автоинспекцию
Перед тем, как супругу обнять.
В бесконечность дорога хоронится,
Через лес, меж болот и озёр.
Не сдавайся на милость бессоннице,
Закури, да запой-ка, шофёр.
"Дороги, дороги
Кости растрясут,
Мертвого разбудят,
Живого в гроб сведут".
- Закури табачку, шофёр!

Ноч спусцілася, згаснула сонца,
Свеціць зорамі каляя,
З-пад машыны дарога бясконцая
Адпаўзае назад, як змяя.
Ў смалянай вадзе межыточнай
Пралягла дрыжачая гаць.
Быццам мёдам намазалі вочы,
Хіліць стома, хочацца спаць.
Дарогі, дарогі,
Косці растрасуць,
Мёртвага разбудзяць,
Жывога ў дол звядуць.
Ад вясёлых сузор'яў вясковых
Да залітых святлом гарадоў
Возім дружна мы збожжа і дровы,
І "налева" падвозім "рабцоў".
Мы ляжым у гразі пад машынай,
Ўзімку корпаемся ля агню,
Нас пабачыш па ўсёй краіне,
Неўтаймоўную шафярню.
Дарогі, дарогі,
Косці растрасуць,
Мёртвага разбудзяць,
Жывога ў дол звядуць.
Ад напругі пад коламі крэкча
Над вадой спарахнелая гаць.
Тройчы стрэнеш ты аўтаінспекцыю
Перад тым, як жонку абняць.
Шлях бясконцы ляжыць наперадзе
Праз лясы, між балот і азёр.
Не, не трэба бяссонніцы верыць,
Закуры, заспявай, шафёр.
"Дарогі, дарогі,
Косці растрасуць,
Мёртвага разбудзяць,
Жывога ў дол звядуць".
- Закуры тытунцу, шафёр!

Снисходит нынче Дух на мелководье

Снисходит нынче Дух на мелководье,
И мелким рыбам - просто благодать.
И щука не выходит на восходе
Плотвичек с карасями объедать.

Как жаль , что только раз в году Крещенье.
Днесь, словно трехраздельной чередой,
В природе происходит очищенье
Простой святой крещенскою водой.

Одинокий пастух

В одной из самых захудалых в крае юрт,
Седой пастух, загнав в загон овечий гурт,
Повесив чайник с котелком над очагом,
Заговорил об измерении другом.

Простая речь его, как реченька текла,
А войлок юрты стал прозрачнее стекла,
И небосвод, как битый молью черный зонт,
Земли касаясь, уходил за горизонт.

Над головой, какой-то мелкий птичий клан,
Не дожидаясь для себя небесных манн,
Предвосхищая смертный холод белых вьюг,
Клонил полет свой не наобум, а на юг.

Седой пастух, смахнув двух, сонных с виду, мух,
Переведя свой ясный взор и чистый дух,
Сосредоточился на мятом котелке
И машинально нож точил на оселке.

Потом нарезал этим жертвенным ножом,
Копченый сыр, в мешке свернувшийся ужом.
И ложку масла в чайной чашке растопив,
Испил настой родных степей, как древний скиф.

И продолжая о незримом разговор,
Седой пастух прилег на войлочный ковер.
А черный зонт с окошком лунным слюдяным
Его связует с измерением иным.

Урок истории в изложении трудовика

Что вам сказать об императоре Тиберии?
Раз уж остался я сегодня за историка...
Ну, по характеру он был навроде Берии,
А с остальным, пожалуй, та еще историйка.

Крутился в Риме он во все четыре стороны,
Своим согражданам не веря и соратникам.
Кресты, как виселицы высились. А вороны
Кормились печенью по будням и по праздникам.

Он экономил на общественном строительстве,
Плебеям зрелищ поубавил, срезал пенсии,
Лукавых мытарей ловил на расхитительстве.
И были гневными к наместникам сентенции:

Чтоб аккуратней были с подданными-овцами,
Чтоб, значит, стригли шерсть, а не сдирали шкурами,
А то восстанут, дескать... Я же с полководцами
Другими занят нынче процедурами.

Жаль в Иудее, позабыв об этом правиле -
Еще при Ироде расправились с младенцами...

За то, что преданными взглядами буравили,
Преторианцам потакал с землевладельцами.

Такого выжиги земля еще не видела,
Но было, видимо, недурственным правление.
Он так умеючи обстряпывал свои дела,
Что покушений избежавши и забвения,

Вошел в учебники и все энциклопедии,
Учебному процессу подлежащие.
О нем не знают, разве что, медведи и
Какие-нибудь власти предержащие.

В четверг с проверкою придет роно и мэрия.
А потому, даю домашнее задание:
Умелым - вырезать из дерева Тиберия.
А прочим - вылизать всю школу.
До свидания.

Владимир Короткевич. Дед Цыпрук, сторож колхозного пруда

Рыжеватый ватник на плечах,
Шея перевита теплой шалью...
Под водою в солнечных лучах
Карпы отливают серой сталью.
Деду семьдесят. С худой руки
Фузея кремнёвая свисает.
Плоховато видит. Пареньки
Часто рыбу из-под ног тягают.
У "монахов"*, где песчанный пляж,
Дед Цыпрук, придя порою ранней,
Сплел искусно из ветвей шалаш,
Что в жару так славно пахнет баней.
И глядит он, как из норки рак,
На забавы детские и гули.
Жалко, что уж сам не может так,
Годы его старого согнули.
Помнит дед, как тут текла - верней,
Чуть журчала - струйка из-под глыбы,
И не хочет разгонять детей,
Что плескаясь , вспугивают рыбу.
Зяблые, улягутся в песок.
Липнет он, и спины, как в коросте.
Жарко! Жарко! Вянет полынок.
Ноют, ноют к непогоде кости.

* - останец или монах-камень: участок некогда более высокой поверхности, сохранившийся от эрозии

Рыжая ватоўка на плячах,
Ахінёна хусткай цёплай шыя...
Пад вадою ў глеістых вірах
Праплываюць карпы люстраныя.
Дзеду семдзесят. З худой рукі
Фузія старэнькая звісае.
Вочы кепска бачаць. Хлапчукі
Часам рыбу аж з-пад ног цягаюць.
Дзе з "манахаў" б'е уніз вада,
Дзед Цыпрук сваю паставіў базу:
Адмыслова сплёў з галін будан,
Што у спёку добра пахне лазняй.
Дзед глядзіць з яго, як з норкі рак,
На дзіцячыя забавы-гулі.
Шкода, што самому нельга так,
Маладосць у горы прамінула.
Добра помніць дзед, як тут раней
Ледзь цурчаў струмок праз глею глыбы,
І не хочацца ганяць дзяцей,
Што купаюцца і пудзяць рыбу.
Зяблыя, палягуць на пясок
І пясок сабе пад ногі мосцяць.
Спёка! Спёка! Вяне палынок.
Ныюць, ныюць к непагадзі косці.

Божьи Одуванчики

Песенка юных десантников

Почти, как жёлуди, что с дуба рухнули,
Летят по воздуху, да под откос.
Вначале ухнули, а после трухнули,
И душу вытянул наружу трос.

Летят пацанчики, как одуванчики
Под синим куполом родных небес.
А снизу катятся машинки-танчики.
Вдали сливается да с небом лес.

Картинка яркая незабывается.
И долго помнится в пыли дорог,
Как там под куполом им улыбается,
Зелёным мальчикам, Весёлый Бог.

Падежи

Живу в одном дворе с родной эпохою,
Но, видимо, на разных этажах.
Что ж, я не жалуюсь, не охаю.
Лишь путаюсь маненько в падежах.

Использую творительный и звательный,
Родительный использует жена.
Но чувствую, что я - неосновательный,
Во мне эпоха не отражена.

Предложный забываю я и дательный ,
Винительным не бью по голове.
Лишь иногда в ломбард залог страдательный
Снесу - и босиком по трын-траве...

Бродячий пёс

Бродячий пёс привычно сторожит
Подветренную сторону сугроба.
Хоть на морозе утреннем дрожит,
И третий день пуста его утроба.

Снежинки лижет алый язычок,
А взгляд и жалок и почти отчаян -
Ведь здесь лежит его половичок,
Который тоже выбросил хозяин.

Улыбчивый мальчик

Улыбчивый мальчик спешит по своим проказам.
Они поважней в сто раз серьезных и нужных дел.
Когда же ещё стучать запаянным медным тазом
И слушать, что ворот старый колодцу с утра скрипел?

Когда же ещё отсчитывать пяткой время,
Частя секунды, как будто бы рваный пульс.
Выкапывать каждый час проросшее только семя,
Следя, как оно пускает набухший белёсый ус?

Когда ж развевать штанами, как белым флагом,
Сдаваясь на милость небес и зелёных вод.
Когда ещё стать великим и добрым магом.
Качучу сплясать под старый чудной гавот?

Когда ж, улыбаясь, бросить волшебный камень,
В воздушном замке разбив витража стекло.
И после уже в еловую скрыться рамень,
По первое чтоб не всыпал сосед число?

Плат Вероники I

Твой светлый образ не руками вышит,
А выжжен на некрашенном холсте.
Он на меня глядит - как будто дышит.
Не на стене вися, а в пустоте.

Есть только он. Меня здесь, право, нету.
Я перед ним растаял на глазах,
И превратился в скромную виньету -
Осталась только тень на образах.

Твой светлый образ не руками вышит -
Он дышит скорбью пламенной в веках...

Я, как и все, кто болью этой дышит,
У Господа хожу в учениках.

Бинтует метель коросту осенней грязи

Бинтует метель
Коросту осенней грязи.
Сдувает пылинки звёзд
С неземных окон.
Пастелью штрихует фон,
Словно старый фрязин,
Тушуя слегка
Сангину степных икон.

Стихи - это соль

Стихи - это соль.
И, наверно,
Немного - перец.
И служат они
Приправой для многих блюд -
К примеру ,
Таких,
Бесполезных на вид, безделиц,
Как Бог,
Любовь,
Закат,
Тишина,
Уют...

Распяли Россию по замыслу Бога (Михаилу Рахунову)

Распяли Россию по замыслу Бога,
Для общего блага, для общего блага...
И вот мы встречаем её у порога
Родимого дома в любимом Чикаго!

Идет молодая, прощая и веря,
Любовь изучая с чарующим блеском -
Но жаль, что не слышит - глухая тетеря! -
О пятке кричим ей и пне ахиллесском.

Споткнулась Россия на пне преткновенья.
Поранила пятку и бухнулась рожей.
Как жаль, что ещё далеко до мгновенья,
Когда она станет на вашу похожей...

Господь не дал вписать в лиловую тетрадку

Господь не дал вписать в лиловую тетрадку
Последнюю строфу, пожалуй, никому.
Я унесу с собой последнюю догадку
В щебечущую тишь, в сияющую тьму.

И в сердце сохранив стиха шальную нотку,
Я пронесу её по Млечному пути,
Прибавив от себя ту лепту, ту щепотку,
Которой не хватало у Господа в горсти.

Исказитель истории

Растекаясь мыслию по древу,
Угли кочергою вороша,
Выпив пол-наперстка "для сугреву",
Чтоб взмахнула крыльями душа,

И поправив затрапезный китель
Старческою нервною рукой,
Начал повесть новую сказитель
Следом за евангельским Лукой:

Он - ровесник новой светлой эры,
Начатой в семнадцатом году,
Но его не взяли в пионэры,
А призвали к высшему суду.

И по малолетству отмантулив
Десять "с поражением в правах",
Чудом избежал петли и пули,
Выжил в предвоенных жерновах.

Но не стала сказка новой былью -
Слушатель единственный уснул...
Голову бедовую, ковылью,
Приклонив на старый дедов стул.

Даждь нам днесь...

Даждь нам днесь в слова, достойные литаний,
Окунуться с непокрытой головой.
Отдохнуть от непрерывных бормотаний
Камарильи с телебашни стержневой.

В переливах светлых гласных утонуть бы,
Чтоб не слышать перепалок белый шум -
Наизнанку перевёрнутые судьбы
Передёрганы властителями дум.

Даждь нам днесь пречистым словом насладиться,
Всей душой к его течению припав.
И ладони окунув в его водицу,
Зачерпнуть кувшинки белые купав.

Дождь нам днесь...

Дождь нам днесь оставил капель бриллианты
На измученной засушливой земле.
И былинки поднимались на пуанты
В предвкушении тех капель божоле.

За здоровье пили облачного бога
И его немного тучного слуги.
И склонялись удивлённо и полого
Пред красою вечной радуги-дуги.

Бои местного значения

Скрестив мечи (и выплеснув помои
На головы противной стороны),
Весною, летом, осенью, зимою
Поэты - в состоянии войны.

Упрямо делят крошечную славу,
Тем самым ещё более мельча
Свою непревзойдённую забаву
На острие чернильного меча.

Снег в Африке. Миф

Ну, почему же из лиловой тучи
Летит на плечи белая крупа?
У туч бывают приступы падучей?
А может это варится шурпа?

Кипит, наверно, на осеннем солнце
Позолочённый бронзовый казан.
И в нем томится, да на самом донце,
Как во темнице золотой фазан.

Ему тоскливо средь морковки с рисом
И горячо в кипящем молоке,
Ему бы поклевать под кипарисом -
Слететь бы вниз стремительным пике.

Он крыльями похлопает, как кура,
Разбрасывая лишь воздушный рис.
И покрывает рисовая шкура
Траву и злополучный кипарис.

К. И. Галчинский. Niebo to jest male miasteczko w niedziele. (Юрию Лукачу)

В небе, как в малом местечке воскресном
Звезды из окон на землю глазеют.
Им, вероятно, в том городе тесно -
Негде сушить облаков бумазею.

А в том углу, в той квартирке с балконом,
С парой цветков - золотым и червонным,
Ты для меня согреваешь котлету...

Сдвинув конфорку кривой кочергою,
Плачешь . В окно - то в одно, то в другое,
Глядя. И ждешь. Иногда до рассвета.

Теперь это сонет без первого катрена... Сонет ускоренного века, сожравшего на бегу одну строфу.
Оригинал без диакритики и предыдущий перевод можно посмотреть здесь

Улыбка

Хотелось бы, чтоб этим хмурым утром,
Улыбкою светился небосвод.
И улыбались Нилы Брахмапутрам
Всей ширью необъятной синих вод.

Пусть улыбнутся Гоби с Джомолунгмой
И я в ответ им тоже улыбнусь.
А боцман - воспитатель юных юнг мой -
На палубе насвистывает пусть!

В. Короткевич. Над шахтами

Под терриконами гуляют козы,
Травою серой шелестит земля,
И кряжистые, редкие берёзы
Чернеют, как нагар у фитиля.
Автобус по шоссе ползет неполный:
Не ведая, что в черной глубине
Под колесом его плутают штольни
В мерцающем и призрачном огне.
Неведомо им солнце или тучи,
Лютует завируха , иль прошла,
И не омоет ливень лиц живучих
Добытчиков подземного тепла.
И на рассвете или темной ночью,
Когда затопит мир гудков прибой,
Бесчисленная армия рабочих
Спускается на смену в свой забой.
И на земле без них летает лето,
Без них гуляет ветер по траве...
Зато окаменелые рассветы
Пылают там , где хочет человек.

Пад тэрыконамі блукаюць козы,
Травою шэраю шуміць зямля,
І рэдкія, трывалыя бярозы
Ў вуглі ад верхавіны да камля.
Аўтобус па шашы паўзе павольна:
Не ведае, што ў чорнай глыбіні
Пад коламі яго блукаюць штольні
І свецяцца няпэўныя агні.
Ім невядома, сонца або хмары,
Лютуе завіруха ці прайшла,
І свежы лівень не абмые твараў
Здабытчыкам каменнага святла.
Світаннем золкім або цёмнай ноччу,
Калі затопіць свет гудкоў прыбой,
Нялічаная армія рабочых
Спускаецца на змену ў свой забой.
І на зямлі без іх цвітуць платаны,
Без іх гуляе вецер па траве...
Затое скамянелыя світанні
Палаюць там, дзе хоча чалавек.

Отпуск до конца июля*

Двери костела - как две, филигранной резьбы,
Желтых печати скрывают великую тайну:
Как ни спеши, никуда не уйдешь от судьбы,
Твой фолиант опечатан, и, вряд ли, случайно.

Не прочитать ни словечка - архив под замком.
Что тебя ждет, неизвестно и Господу Богу.
Что предпочесть - поработать пойти мясником,
Или сложить для любимой шестую эклогу?

Есть ли ответ? Полагаю, что, всё-таки, есть!
Надо лишь выждать немного, качаясь на стуле.
Твой духовник преблагую здесь вырезал весть:
"Не умирай.
В отпуску, возвращаюсь в июле."

* - Надпись на дверях костёла в Белянах.

фото

Пан Тагрюэльский

Рыцарю удвоенного образа посвящается

Вдали от Испании милой живёт,
В далёкой загадочной Польше,
Таинственный дон по прозванью Кихот,
Но только размером побольше.

Он рыцарь удвоенных жизненных сил,
Питаемых денно и нощно.
И что бы завистник ни провозгласил -
Он выглядит крепко и мощно.

Десятками мельницы падали ниц,
Сраженные видом и взглядом.
Но только одна из под тонких ресниц
Сразила. Он пал с нею рядом.

С тех пор эта мельница веет сама,
Сама потихонечку мелет.
А Пан Тагрюэльский* снисходит с ума,
Теряет и в весе и в теле.

Его не прельщают ни радости дня,
Ни прелести пламенной ночи.
Загнал Росинанта. А жалко коня...
Чего ж он от лошади хочет?

Семь тысяч кэмэ отделяют его
От славного града Тобольска.
Но шепчет душа, да и все естество:
Niech zyje** любимая Polska.

Растают сибирские вечные льды
И небо заметит, синея,
Как ждет у окошка из тонкой слюды
Его госпожа Дульсинея.

* - спектакль варшавского театра Сцена Любельска по мотивам "Гарагантюа и Пантагрюэля" Рабле.
** - нех жые - да здравствует

Ч. Милош. Песенка о конце света ( вольный перевод )

В последний день
Пчела жужжит настурции и тмину,
Рыбак вытягивает сеть.
Играют мокрые дельфины
И воробьи клюют малину.
Змея на солнце греет спину
Блестящую , как медь.

В последний день
Крестьянки кашеварят,
Прилёг пропойца на газон.
Торговцы зазывают на базаре.
А желтый парус - как мираж в Сахаре.
У скрипача ноктюрн в репертуаре -
Ночь , как футляр приоткрывает он.

А те, кто молний ждал и громов,
Обмануты и злы.
А те, кто ждал заветных знаков
И ангельской трубы,
Покуда солнце в небе светит,
Покуда в мяч играют дети,
Покуда шмель - на дынной плети,
Не верят в зов судьбы.

Лишь старичок, который был пророком,
Но предпочел занятие сменить,
Мурлычет, поливая помидоры:
Пришел в конце концов конец и свету...
Иным ему теперь уже не быть.

Оригинал:

PIOSENKA O KOŃCU ŚWIATA

W dzień końca świata
Pszczoła krąży nad kwiatem nasturcji,
Rybak naprawia błyszczącą siec.
Skaczą w morzu wesołe delfiny,
Młode wróble czepiają się rynny
I wąż ma złotą skorę, jak powinien mieć.

W dzień końca świata
Kobiety idą polem pod parasolkami,
Pijak zasypia na brzegu trawnika,
Nawołują na ulicy sprzedawcy warzywa
I łódka z żółtym żaglem do wyspy podpływa,
Dźwięk skrzypiec w powietrzu trwa
I noc gwiaździstą odmyka.

A którzy czekali błyskawic i gromów,
Są zawiedzeni.
A którzy czekali znaków i archanielskich trąb,
Nie wierzą, że staje się już.
Dopóki słońce i księżyc są w górze,
Dopóki trzmiel nawiedza różę,
Dopóki dzieci różowe się rodzą,
Nikt nie wierzy, że staje się już.

Tylko siwy staruszek, który byłby prorokiem,
Ale nie jest prorokiem, bo ma inne zajęcie,
Powiada przewiązując pomidory:
Innego końca świata nie będzie,
Innego końca świata nie będzie.

Дурацкое счастье

Мне в сказку отправиться кабы ль,
По радуге ль тонкой пройти,
Ступая тихонечко, взабыль,
Дурацкое счастье найти.

Его не спугнуть бы - ладошкой
Накрыть в непримятой траве...
Кузнечиком, тлёй, или блошкой,
Играло б оно в голове.

Дурацкое счастье - негромко.
Почти неприметно оно.
Как между мирами - постромка,
Иль тайное тайных окно.

Е. Пшибора. О Джульетта!

О, Джульетта, твой образ - в лазури,
Ты - как роза в пурпурной глазури,
Отвори же окно, одиноко-одно.
Я скоро подъеду на фуре,
На сломанной фуре.

А в окне - только щёлочка в шторе,
А те розы осыпались вскоре,
Хоть и гнал мой запаренный конь,
Через лес под названьем Булонь.
Дождалась бы, Джульетта, пригрела...
Я твой старый, усталый Ромео,
Мне грозят поясничные боли,
О тебе я подумаю коли.
Но тебя, наяву, я, как прежде, зову.

О, Джульетта, твой образ - в лазури,
Ты - как роза в пурпурной глазури,
Отвори же окно, одиноко-одно.
Я скоро подъеду на фуре,
На сломанной фуре.

Оригинал:

O Julietto, twarzyczko na chmurze,
O Julietto, różyczko w purpurze,
Otwórz, otwórz swe okno,
Na tę moją samotność,
O Julietto, czy jesteś na górze?
Czy jesteś na górze?

A na górze jak zwykle nikogo,
A te róże wypadły mi drogą,
Nie najkrotszą gnał drogą mój koń,
A tą dłuższą przez lasek Boulogne
Deszczem zlalo mnie, wiatrem przygięło
Jestem stary, sterany Romeo
W krzyżu miewam te bóle
Kiedy w sercu Cię tule
I w tę pustkę dokoła wciąż wołam

O Julietto, twarzyczko na chmurze,
O Julietto, różyczko w purpurze,
Otwórz, otwórz swe okno,
Na tę moją samotność,
O Julietto, czy jesteś na górze?
Czy jesteś na górze?

Е. Пшибора. О Ромео!

После ужина вымыв посуду,
Спеленав синеглазое чудо,
То, что дал в утешенье мне рок,
За ошибку двух тел, - точно в срок! -
Я будильник на шесть заведу
И слезами полью резеду.
Только спать не хочу
И в окошке торчу,
На всю улицу криком кричу:

Ромео, мой сладкий соколик,
Доколе страдать мне, доколе.
Отворяю окно - одиноко оно,
Ромео, приехал бы что ли,
Приехал бы что ли...

А внизу никого, лишь вороны -
Слишком дорог проезд из Вероны.
Может, выехал в ночь на коне,
Ну, а конь твой здоров не вполне?
Может сдал ты в химчистку пальто?
Или бьёшься с Тибальтом? Не то?
Может злой Капулет своровал амулет?
На всю улицу снова кричу:

Ромео, дождусь тебя, коли
В счастливой джульетиной роли,
То раскрою окно одиноко-одно...
Ромео, приехал бы что ли,
Приехал бы что ли...

А внизу мне в ответ тишина,
Неужель я ему не нужна?
Как придёшь через месяц иль век,
Если путь заметёт тебе снег?
С каждым днем и погода всё хуже,
Да и я не моложе к тому же,
В монастырь ли податься,
Иль другому отдаться,
Чтобы снова кричать из окна:

Нет тебя, мой Ромео, у входа,
Женских пламенных чаяний Годо*,
А в открытом окне -
Принц на белом коне.
В чистом поле
Он скачет ко мне.

* см. пьесу С.Беккета "В ожидании Годо"

Оригинал:

O Romeo!

Po wieczerzy już zmyte naczynka,
We śnie leży spowita dziecinka,
Ktora los na pocieche mi dal,
Za kolejna pomylke dwoch cial.
Nastawiony juz budzik na szosta,
Metnie senne odbija mnie lustro,
Tylko ja czuwam jeszcze
W moim oknie na pietrze
I w uspiona uliczke ma krzycze:

Romeo, slowiczy sokole,
tesknoto niewiescich pokolen,
Otworzylam ci okno na te moja samotnosc,
Romeo, czy jestes na dole,
Czy jestes na dole?

A na dole jak zwykle nikogo,
Moze kolej z Werony za drogo?
Moze konno wyruszyl, a kon
Niezyczliwie odnosi sie don?
Moze nie ma na klimat nasz palta?
Moze wlasnie dokancza Tybalta?
Moze zly mu Kapulet sprzeniewierzyl amulet?
Wiec w uspiona uliczke znow krzycze:

Romeo, kochanku pokolen,
Romeo, ju| na mnie jest kolej,
Otworzylam ci okno na te moja samotnosc,
Romeo, czy jestes na dole,
Czy jestes na dole?

A na dole odpowiedz jest cisza,
A na czole mym troska o przyszlosc,
Co to bedzie za miesiac, za wiek,
Kiedy drogi zawieje ci snieg?
Co dzien gorsza Romeo pogoda
I ja jestem codziennie mniej mloda,
Do klasztoru ci zbiegne,
Lub innemu ulegne,
Zeby potem znow krzyczec w uliczke:

Nie ma ciebie Romeo na dole,
Godocie niewiescich pokolen,
Otwieramy wciaz okna,
W kazdym oknie samotna,
Patrzy w pole,
Gdzies wywiodl ja.

К. И. Галчинский. Niebo to jest male miasteczko w niedziele. (вольный перевод)

В небе, как в малом воскресном местечке
Звезды из окон мерцают, как свечки.
Их не сочтешь в этом городе сразу.
Все, как одна, они - голубоглазы.

А на углу, в той квартирке с балконом,
В той, где герань породнилась с вазоном,
Есть и алой, и окошко другое...

Ты там живёшь. Иногда, кочергою
Сдвинешь конфорку. И плачешь до свету -
Стынет обед. А меня ещё нету.

Оригинал без диакритики

Niebo to jest male miasteczko w niedziele,
gwiazdy gapia sie na ziemie z okien,
a wiadomo, ze gwiazd jest wiele
i ze wszystkie sa niebieskookie.

A tam w rogu, w mieszkaniu z balkonem,
w jednym oknie, gdzie kwiat czerwony,
i to drugie z drugim kwiatem...

tam ty mieszkasz. I pogrzebaczem
fajerki przesuwasz. I placzesz.
Bo tak dlugo czekasz na mnie z obiadem.

Подстрочник:

Небо - это маленькое местечко в воскресенье,
звезды таращатся на землю из окон,
а известно, что звезд - много
и что все они голубоглазы.

А там в углу, в квартире с балконом,
в одном окне, где красный цветок,
и то второе со вторым цветком...

там ты живешь. И кочергой
конфорки передвигаешь. И плачешь.
Потому что так долго ждешь меня с обедом.

В.Короткевич. Мокрые травы

Я тоскую по отчизне,
По лугам ее и нивам,
Подорожнику, что гладил
Ноги сбитые в жнивье,
По укропу в огороде,
Речкам тихим и ленивым,
По рассыпчатой картошке,
Что белеет на столе.

Я тоскую по отчизне...
Вижу тихие поляны.
Теплый мед ее малины
Ощущаю на губах.
Ты - моя лесная сказка
С красотою долгожданной,
Ты - моя святая песня
Со слезами на глазах.
Мир простой, где дремлют хаты,
Где роса на травах спеет,
Где в росистой сени слышен
Иволгиный нежный свист,
Где повдоль канавы мокрой
Курослеп густой желтеет,
И лопух купает толстый
В той воде мясистый лист.
Мокрый край. Дожди и солнце.
Влажность солнечного лета.
Жеребёнок мчит по лугу,
К небесам задравши хвост.
Целый век - десятки радуг
Над страною мокрой этой,
И глядят спокойно кони
На небесный дивный мост.

Я тоскую по отчизне,
Как влюбленный по дивчине,
Мне припасть бы к ней всем телом -
К теплым ласковым рукам,
Да к груди - упругим взгоркам,
Да к очам - озерам синим,
Замереть бы в поцелуе
На недели и века.

Мокрыя травы

Я сумую па радзіме,
Па яе лугах і нівах,
Па трыпутніку, што гладзіў
Ногі збітыя мае,
Па укропе на гародзе,
Рэчках ціхіх і лянівых
І па сопкай белай бульбе,
Што на стол яна дае.

Я сумую па радзіме...
Бачу ціхія паляны.
Цёплы мёд яе маліны
Адчуваю на губах.
Ты - мая лясная казка
У красе доўгачаканай,
Ты - мая святая песня,
Свет адзіны у вачах.
Просты свет, дзе дрэмлюць хаты,
Дзе раса на травах спее,
Дзе у росных шатах чуцен
Гівала пяшчотны свіст,
Дзе наўсцяж канавы мокрай
Пышны кураслеп жаўцее,
І купае тлусты лопух
У вадзе мясісты ліст.
Мокры край. Дажджы і сонца.
Вільгаць сонечнага лета.
Жарабя бяжыць па лузе,
Радасна задраўшы хвост.
Цэлы век вісіць вясёлка
Над краінай мокрай гэтай,
І глядзяць спакойна коні
На нябесны дзіўны мост.

Я сумую па радзіме,
Як каханы па дзяўчыне,
Я жадаю ўвесь прыпасці
Проста да яе рукі,
Да грудзей - тугіх узгоркаў,
Да вачэй - азёраў сініх,
І замерці ў пацалунку
На гадзіны і вякі.

Иду согретый лунным светом

Иду согретый лунным светом,
А может чем-нибудь ещё.
И звёзды прут кордебалетом,
Летят за левое плечо.

И вдруг, запахло свежим хлебом,
Так узнаваемо, что я
Открыл под темным летним небом
Закон земного бытия.

Его я очень долго помнил,
Наверно целых пять минут.
Там было Patria и omni,
Про пряник что-то и про кнут.

Закон тот сладок был и горек.
Он упоительнейшим был.
А я - несчастный алкоголик -
К утру совсем его забыл.

И только Patria et omni
Вертеться будет в голове,
Луна - крутиться в звёздном сонме...
А иногда - их будет две...

Яцек Качмарский. Сентябрьская баллада

Мы этот день так долго ждали,
С надеждой, что в душе не стынет,
Когда без слов товарищ Сталин
На карте трубкой стрелки сдвинет.

И вдоль границы, вслед за криком,
Орудий задрожали жала
В страну и с грохотом и с шиком
Красная Армия въезжала.

Там вечно что-нибудь стрясётся!
Вновь удивляется Европа.
А это Молотова хлопцы
И сателлиты Риббентропа.

Победой шаг отмечен каждый.
Свободы флаг их гордо вскинут.
А головами польских граждан
Мостят они всю Украину.

Подолье пало, всюду сёла
Гудят от радости, как улей.
Горят усадьбы и костёлы,
Христос лежит пробитый пулей.

Над полем битвы тянут руки
Кольцо сжимая, словно горло
Сосо бесчисленные внуки,
Адольфа проклятые орды.

Стерт с карт версальский недоносок
И волен белорус с евреем.
И никогда уж польский посох
Их по загривку не огреет.

Свободу "Правда" им вещает .
Един отныне флаг и герб -
Звезда багрово освещает
Их молот, свастику и серп.

Те дни история запомнит,
Как мир делили втихаря.
И будут праздновать потомки
Семнадцатое сентября.

Оригинал без диакритики:

Ballada wrzesniowa

Dlugosmy na ten dzien czekali
Z nadzieja niecierpliwa w duszy
Kiedy bez slow Towarzysz Stalin
Na mapie fajka strzalki ruszy.

Krzyk jeden pomknal wzdluz granicy
I zanim zmilkl zagrzmialy dziala
To w boj z szybkoscia nawalnicy
Armia Czerwona wyruszala.

A coz to za historia nowa?
Zdumiona spyta Europa,
Jak to? To chlopcy Molotowa
I sojusznicy Ribbentropa.

Zwyciestw sie szlak ich seria znaczy
Sztandar wolnosci okryl chwala
Glowami polskich posiadaczy
Brukuja Ukraine cala.

Pada Podole, w holdach Wolyn
Lud piesnia wita ustroj nowy,
Plona majatki i koscioly
I Chrystus z kula w tyle glowy.

Nad polem bitwy dlonie wzniosa
We wspolna piesc co dech zapiera
Nieprzeliczone dzieci Soso,
Niezwyciezony miot Hitlera.

Juz starty z map wersalski bekart,
Juz wolny Zyd i Bialorusin
Juz nigdy wiecej polska reka
Ich do niczego nie przymusi.

Nowa im wolnosc glosi "Prawda"
Swiat caly wiesc obiega w lot,
Ze jeden odtad laczy sztandar
Gwiazde, sierp, hakenkreuz i mlot.

Tych dni historia nie zapomni,
Gdy stary lad w zdumieniu zastygl
I swiecic beda nam potomni
Po pierwszym wrzesnia - siedemnasty.

I swiecic beda nam potomni
Po pierwszym - siedemnasty.

Jacek Kaczmarski
1982

ballada

песня

Старый мех

Лк 5:37 И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие;

Твоё вино приправлено полынью
И под завязку полн потёртый мех.
В нем места нет печали и унынью,
Но так же не поместится и смех.

Холодный иней выступил на ворсе.
А может это просто седина?
И всё ж, не скажет доктор: "В вашем морсе
Совсем не обнаружено вина"

Повзрослевшему сыну

Мой мальчик!
Я тебе могу оставить
В наследство
Только золото зари.
Я думаю,
Бессмысленно лукавить.
Ты тоже
Ничего не говори.
Оставшись
На мгновение в покое,
Ты лучше сам
Прочти в моих глазах
Не знаю что,
Но что-нибудь такое,
Что я ни разу в жизни
Не сказал.
И это что-то,
Подогрев в реторте,
Смешай с червонным золотом
Зари
И утром
В свежевыпеченном торте,
Лет через 20,
Сыну подари.

Апокалипсис

Что если вправду, не вдоль временной спирали,
А поперёк её смутно просвечивающих витков,
Видели предсказатели все, о чём складно врали
На протяжении долгих и столь опасных веков?

Что если видел конец небольшой вселенной
Даже не Нострадамус, а Святой Иоанн Богослов
Собственными глазами, а чашечкою коленной
Стукнулся, к делу переходя от тревожных слов.

Угол не очень остр был у табурета,
Мимо которого в трансе он проходил.
На табурете квадратном стояло ЭТО,
И ползал в нём ужасающий крокодил.

Дальше - полезли вовсе исчадья ада,
Смутно напоминая лошадь, дышащую огнем.
Или еще какого не менее страшного гада -
В общем, кошмарный сон, увиденный ясным днем.

Всё описал Иоанн до последней точки,
Кстати, она отсутствовала над буквой i,
Переплетённой с буквою v, и в последней строчке
Было и тех и этих букв ровно по три.

Вот Иоанн и представил, что это цифры -
Шесть, и ещё раз - шесть, и ещё раз - шесть,
Дьявольское число, Люциферовы злые шифры,
Ими лишь паутину всемирную можно сплесть.

Тысячи лет Апокалипсисы читали,
Не понимая, за что человеку такой финал.

А всё ж, интересно, Святой Иоанн на каком побывал портале,
Или какой ему транслировался канал?

Напутствие ротного перед парадом на Красной площади

Пришла пора, товарищи "салаты",
Цвести и пахнуть, грубо говоря.
А потому, свои надраив латы
И прокричав победное "уря",

Пройдите ТАК по площади по Красной,
Чтоб задрожали други и враги
И стала вся вселенная несчастной,
Что не попала вам под сапоги.

Пыл боевой, товарищи "салаты",
Пустите, соответственно, в распыл -
Пусть рухнут Грановитые палаты
И мавзолей! Ей-бо! Чтоб я так жил!

В. Короткевич. В жнивный день

В жнивный день на улице безлюдно.
Лишь сирень заснула у дверей.
А петух расслабленно и нудно,
Кличет на обед своих курей.
Бабка спит у хаты под кустами,
И телёнок рыжий, как жнивьё,
Розовыми мокрыми губами
Юбку её пеструю жуёт.
Старые да малые - все в поле,
И звенят кузнечики во льнах,
А комбайн - что твой корабль весёлый
На ржаных качается волнах.
Вся деревня тишиной объята
И слыхать средь этой тишины -
Две жены храпят в соседних хатах,
Бригадира, знать, и старшины.

Ў жніўны дзень на вуліцы бязлюдна.
Нават бэз заснуў каля дзвярэй.
Толькі певень, млявы і марудны,
Кліча частаваць сваіх курэй.
Бабка спіць ля хаты пад кустамі,
І цялё чырвонае усмак
Мокрымі ружовымі губамі
Ёй жуе стракаты андарак.
І старыя, і малыя ў полі,
Суха звоняць конікі ў траве,
І камбайн, як карабель вясёлы,
Паміж жытніх каласоў плыве.
Ну, а вёска цішынёй абнятая.
Толькі й чуць у гэтай цішыні,
Як храпуць у дзвюх суседніх хатах
Жонкі брыгадзіра й старшыні.

"Вся жизнь - театр"

"Вся жизнь - театр" - произнёс Шекспир.
С тех пор, стремится каждый к главной роли.
Все словари давно протёр до дыр
Я, подбирая к вечности пароли.

Играю роль поэта и шута.
К вершинам славы нет фуникулёра...
Я не прошу ни кресла, ни поста.
Пошли мне, Боже, лучшего суфлёра!

Первый снежок

Я читаю следы,
Даже лучше, чем буквы
Разбирает в газете
Индейская скво,
Оторвавшись от грядок
Картошки и брюквы,
В пяти тыщах кэ мэ
Под сентябрьской Москвой.

Вот смотрите, прошла,
Как по струнке, блондинка,
Злые шпильки вонзая
Дороге в хребет.
А в душе у неё -
Шоколадная льдинка,
На губах у неё -
Виноградный шербет.

Здесь прошёлся на трёх
Замечательный дед,
Своей третьей ногой
Разгоняя
Трёх ленивых собак
Обязательный брёх.
Дальше вижу хромого
Коня я.

Там китайский сизарь
Удивлённых сорок
И шальных воробьёв
Иероглифам учит.
А чеширский прохвост,
Пряча морду и хвост,
Словно смысл между строк,
С виноватой улыбкой мяучит.

Дети сели в кружок
На краю сентября.
Лепят первый снежок.
Полагаю - не зря.

Мир Рабиндраната Тагора

Плоский ландшафт, а по-русски -широкая степь.
Горный ландшафт, в переводе - скалистые горы...
Передо мной расстилается, как постель,
Внутренний мир Рабиндраната Тагора.

Никогда не услышать мне наяву
И его замысловатый говор,
И страну, до которой не доплыву,
Не увижу - ведь я не повар,
Я не кок на расхристанном корабле,
И не боцман с медною дудкой.
Никогда не увижу я на земле,
Разве только всё это будет шуткой.

Предо мной расстилается, как постель,
Тонкий мир Рабиндраната Тагора.
А за окном почему-то метёт метель,
И в стакане ещё два глотка кагора...

Никогда не услышать мне наяву
И его замысловатый говор,
И страну, до которой не доплыву,
Не увижу - ведь я не повар,
Я не кок на расхристанном корабле,
И не боцман с медною дудкой.
Никогда не увижу я это на земле -
Лишь во сне,
Перед самой побудкой.

Десантник

На три секунды - ангелам сродни -
Ты ощущаешь полную свободу.
И небо рядом - руку протяни,
А хочешь - походи по небосводу.

Непроизвольно тянется рука
И рвет кольцо. Ты (три минуты) - птица,
Подвластная дыханью ветерка.
Но вот - уже пора пришла садиться.

Крыло свое надежное сложив,
Хоть ветер стропы рвет и ткань полощет,
Поверив в то, что цел и в то, что жив,
Вновь тащишь службу, как телегу - лошадь.

Атланты держат небо

Атланты держат небо,
А мне их ноши мало.
Держу в ладонях землю
Над глупой головой.
И гладят мне затылок
И лоб колосья хлеба,
А ноги утопают
В ромашке полевой.
Я мостик перекинул
Над мокрою тропинкой,
Которая проходит
По узенькой меже.
Пусть посуху проходит
По мне, сверкая спинкой,
Зеленая букашка -
Ну, вот, прошла уже.
Теперь опустим ноги
В бескрайнюю туманность,
Попробуем на ощупь
Надежна ли она.
Ведь так ходили боги...
Но вот какая странность -
Вниз из соседней рощи
Упала вдруг желна.

А кто-нибудь сейчас читает мои сожжённые стихи

А кто-нибудь сейчас читает мои сожжённые стихи.*
И за окном уже светает, глаза усталые сухи.
Не упадет снежинка долу ночного неба со щеки.
Идет, согласно протоколу, допрос и обыск у чеки.
И завтра вряд уже наступит, по крайней мере для меня.
Но жаль лишь высушенный трупик цветка, что душит пятерня.

* - Строка Эллы Крыловой

Дульсинея

Хлеща в окно сиреневой ладонью,
Дурачится привычно ветерок.
Он подыскал для Дон-Кихота донью
На перекрёстке брошенных дорог.

Она сидит безвылазно в таверне
На полпути с Ла-Манша на Тобольск,
И под этюды Шумана и Черни,
Шлёт письма неземному роду войск.

В. Короткевич. Как разговаривают звери и птицы

Я влюблен в эту жизнь, и в любую букашку,
Проходя мимо хат и росистых садов.
И со мной говорят даже звери и пташки
На десятках и сотнях своих языков.
Мои волосы снегом присыпала вишня,
В ухо шепчут просторы зелёные нив:
Если любишь - поймешь, тут и слово излишне,
Ради этой любви даже шкуру сменив.
Голубей-сизарей гомонит татарва,
На меня поглядев, балагурят вот так:
- "Пр-росто вар-рвар ты, варвар, страшенный вар-рва...
Кр-рыльев нету, кор-роче, и бродит, чудак".
Кочет, палкой подбитый - а скачет , как конь,
И курям удивлённым, как свергнутый бог,
Не сдаваясь, кричит сквозь мучительный стон:
- "Не по-пал! Не по-пал! Мимо ног! Ми-мо ног!
Если ж ночь поплывёт над землёю над милою,
Две лягушки поют возле сонной реки:
- "Ку-ума, ку-умушка, что ты вчерась наварила-то?"
- "Борщ, борщок, бураки, бураки-ки-ки-ки".
И, наверно, я тоже представляюсь им зверем
И они рассуждают в засеньи травы:
- "Вот шагает двуногая пташка без перьев,
Иль медведь - тот, что шубу в ломбард сдал... Увы."

Як размаўляюць звяры і птушкі

Закаханы ў жыццё і ў кожную мушку,
Я іду каля хат і росных садоў.
І са мной размаўляюць звяры і птушкі
На дзесятках і тысячах розных моў.
Ў валасы мае вішні свой снег завеялі,
Мне на вуха шэпчуць абшары ніў;
Маўляў, каго любіш, таго заўжды зразумееш,
У якой бы скуры ён ні хадзіў.
Галубы ў ліловых і сініх барвах,
На мяне паглядзеўшы, вуркочуць так:
- "Пр-роста вар-рвар, варвар, стр-рашэнны варвар.
Крыл не мае, а кр-рочыць, крочыць, дзівак".
Певень, палкай падбіты, скача, як конік,
І здзіўленым курам, як зрынуты бог,
Утрапёна крычыць ад болю і гонару:
- "Не па-паў! Не па-паў! Міма ног! Мі-ма ног!"
Калі ж ноч паплыве над зямлёю мілаю,
Размаўляюць дзве жабы ля соннай ракі:
- "Ку-ума, кума, а што ты явчэраць варыла?"
- "Боршч, боршч, буракі, бура-кі-кі-кі-кі".
Я, напэўна, таксама здаюся ім зверам,
І яны разважаюць у засені траў:
- "Вось ідзе двухногая птушка без пер'яў
Ці мядзведзь, што шубу ў ламбард заклаў".

На дачной дороге

Сквозь трещины в стареющем асфальте
Белесый пробивается росток.
Но вы, корова, пасть свою не скальте -
Здесь не индийский, всё-таки, восток.

Шагайте по делам своим нехитрым
Под тень пирамидальных тополей.
И пойте славу Вишну-Рама-Митрам,
Что вам хватает пастбищ и полей.

Росточек , сделав трещину в асфальте,
И тут же на свету позеленев -
Как-будто изразец в старинной смальте,
Что украшает грандиозный неф.

В. Короткевич. Заяц варит пиво

Туман плывёт с низины сивый
Над нивой голой и пустой.
"Гляди-ка, заяц варит пиво" -
Шуткуют люди меж собой.
А я-то, словно вижу сразу,
Как примостившись у огня,
Трёхгубый, серый, косоглазый,
Он варит пиво с ячменя.
Дровишки искрами стреляют,
А он приладил котелок
И щепкой варево мешает,
Отведав, сплёвывает вбок.
Да, пиво заяц варит густо,
А на закуску - бурачок,
Трава и заячья капуста,
Ветвей осиновых пучок.
С зайчихой выпьют понемножку,
Маленько деткам поднесут,
Пугливым голосом сторожко
"Цвела морковка" заведут.
Увидишь - не гони, не надо,
Оставь его, не беспокой.
Должна же быть у зайца радость
Перед холодною зимой.

Заяц варыць піва

Туман плыве з нізіны сівы
Над нівай голай і пустой.
"Глядзіце, заяц варыць піва", -
Жартуюць людзі між сабой.
А я відушчым бачу зрокам,
Як ён прысеў каля агню,
Трыгубы, шэры, касавокі,
І піва варыць з ячмяню.
Яліна іскрамі страляе,
А ён прыладзіў кацялок
І трэскай варыва мяшае,
Каштуе, сплёўвае набок.
І піва заяц варыць густа,
А на закуску - бурачок,
Трава, заечая капуста,
Галін асінавых пучок.
З зайчыхай вып'юць па маленькай
І дзеткам трошкі паднясуць,
Пужлівым галаском таненькім
"Цвіцела морква" завядуць.
Пабачыш - не гані з абсады,
Дай хоць на гэты дзень спакой,
Павінна ж быць і ў зайца радасць
Перад халоднаю зімой.

Буратино

Посею в чистом полюшке добро,
Полью его теплом из мелкой лужи.
Прибавлю сверху слово-серебро -
Слова катализаторами служат.

И буду ждать четырнадцать веков,
Как это слово в сердце отзовётся,
И сердцу в такт прерывисто забьётся...
А если это поле дураков?
В стране чудес, что Родиной зовётся?

Шут

Продрав глаза, но всё-таки, спросонья,
Собрался шут с патроном на войну.
Взял мастерок - оружие масонье,
И грабли, чтоб почёсывать спину.

Взял самовар - чаи гонять почаще,
Чем воинский предписывал устав.
И раскладушку, так как был ледащий,
Чтоб полежать от подвигов устав.

Он не забыл Бетховена и мыло -
Насвистывал пока грузил мешок.
А так же всё, что в винной фляжке было
Он принял не на грудь - на посошок.

Немного направленье перепутав,
И обойдя по кругу шар земной,
Он вышел через восемьдесят суток
У короля чужого за спиной.

Как злополучный немец из тумана,
Он из кармана ножичек достал.
И наш король, что правил без обмана,
С конягой вместе занял пьедестал.

Шуту достались почести и слава,
Но что ему, любезные, с того?
В одной его руке была держава,
В другой же абсолютно ничего.

Он продолжал шутить и балагурить,
Как испокон положено шуту.
Приятели, кончайте брови хмурить,
Не разрушайте детскую мечту:

Жезл маршальский носил когда-то в ранце
Ведь и не самый лучший из солдат,
А шут и остальные голодранцы,
Хотят лишь безнаказанно болтать.

Ведьмочка

Пришла пора работать мелким дождиком.
А на полставки - радугой дугой.
Вырезывать свистульки острым ножиком.
Вести беседы с Бабою - Ягой.

Её встречаю на соседней улице,
Когда хромаю днём за молоком.
Она частенько с кошкою целуется,
И ангельским воркует голоском.

Она ещё юна и, верно, глупая -
Не ведает, что я её узнал.
Пусть ей, пока, бидончик служит ступою,
Но это для меня уже сигнал.

И долго ли узнать её, умеючи?
Я молока опять у ней куплю -
Лишь потому, что глазки эти беличьи
Я, как дурак, отчаянно люблю.

Пришла пора работать мелким дождиком.
Морковку и капусту поливать -
Потом скормить не кроликам, так ёжикам.
Молочнице молоденькой кивать.

Шлейф тишины

Шлейф тишины накрыл собою город.
Лишь только холодильники не спят.
И ворот тьмы уже слегка распорот -
Заря его прорвёт до самых пят.

Пойдут гуськом, не выспавшись, трамваи,
Бестактно нарушая тишину.
На остановках дверцами зевая,
Пуская в умилении слюну.

Рассвет застанет дворника в дороге.
Неспешно дню прокладывая путь,
Он разметает грозы и тревоги,
Сгребает прочь ночную муть и жуть.

Шлейф тишины поднимется повыше
И будет ждать четырнадцать часов,
Как толстый Карлсон на стокгольмской крыше,
Свой домик заперевши на засов.

С последним пьяным выползет из щели -
Прозрачен и почти что невесом.
И вслед за ним и сказкой про Кощея
Придёт цветной, здоровый, сладкий сон.

Я начал видеть чуть иначе

Я начал видеть чуть иначе.
Наверно это просто "глюк",
Погрешность цветопередачи -
Луною стал обычный люк.

Прорезан издавна и грубо
Небесной тверди толстый слой.
У заколоченного клуба
Простой двуручною пилой.

Пилили точно - двое разом.
Один отсель - другой оттель.
Наш был, наверно, богомазом.
И взял другой его в артель.

И каждый вечер возле клуба
Глядят, как в форточку, в луну
Механик и его голуба
На тех миров голубизну.

Река - записная кокетка

Река - записная кокетка.
Тут - книксен, там - полупоклон.
А гор кружевная горжетка
Упала с плеча в небосклон.

Шутя, разливается в пойме,
Кряхтя, одолеет бугор...
Родная, чуть слышно напой мне,
Что слышно у синих у гор.

Пусть вольная красная рыба
Щекочет речную волну -
А та улыбается , либо
Хохочет, презрев тишину.

Хронометрист ! Разбей свою клепсидру!

Хронометрист ! Разбей свою клепсидру!
Останови полет своих секунд.
Испей бокал-другой хмельного сидру
И прикупи к часам своим корунд.

Намажь его погуще солидолом,
И выставляй брегет свой на мороз.
Авось секунды сразу станут колом,
И время будет тикать не всерьёз.

Шутя пиликать на своей скрипучке
Начнёт знакомый маленький сверчок.
Секунды выпускать начнёт по штучке,
Не сразу залпом. Но о том - молчок!

Мы никому чужому не расскажем,
Что наше время медленней течёт.
И как земные жители со стажем
Мы поживём секундочку ещё.

Мой друг! Попроще сделай мину

Мой друг! Попроще сделай мину,
Чтоб мины ставить не пришлось...
Россия - область Украины.
Уж так издревле повелось.

Да, я, конечно, не историк,
Диагноз ставить не берусь.
А всё же - Киевская Русь!
О чём ещё тут можно спорить?..

Но в жизни часто так бывает,
Что дочь с сомнением на мать,
Подросши, издали взирает,
Чтоб втуне копий не ломать...

Лениво брешет за забором

Лениво брешет за забором
Цепной обидевшийся пёс.
И рад бы поквитаться с вором,
Что радость детскую унёс,

Восторг щенячий взял в собою,
Взамен оставив злую цепь.
А где-то - небо голубое
И прямо в небе тает степь.

Болтанка

Расхлябанной походкой морячка
С надвинутой на темя бескозыркой
Шагает месяц , высмотрев "сачка".
И что, ему-то дела - только зыркай,

Приставив к рыжим кратерам бинокль.
А морячкам - нелёгкая работа.
Того гляди - услышишь чей-то вопль
За бортиком вихляющего бота.

Поэт не обязан...

Поэт не обязан быть мудрым,
Бывает он желчным, недобрым.
Порой не всегда человечным,
И может великим не быть.

Но каждым божественным утром
Он должен готов быть и собран
К тому , что таким скоротечным,
Безжалостным залпом картечным
На Черной от зависти речке
Его приготовились бить.

Чекань, поэт

Чекань, поэт, как встарь, свою монету.
Руби свой рубль из мыслей, чувств и слов.
И , вот те крест, ей-ей, не канешь в Лету,
Деля с Хароном хлеб свой и улов.

Ваши пальцы пахнут...

Парикмахерше

Ваши пальцы пахнут куревом.
Толстый фен жужжит шмелём.
И лукавинка в меркурьевом
Взгляде, что дарит рублём.

Обрамление достойное
Для морщин моих и снов
Ваши пальцы беспокойные
Наколдуют нынче вновь.

Будут ножницы посверкивать
И расчёска причитать.
А в окошко будет сквер кивать,
И журнал себя читать.

Страна, что сеет битое стекло

Страна, что сеет битое стекло
И вдоль дорог выращивает мусор,
В твоих степях родится повезло,
Хоть и не гунн, и нет проблем со вкусом.

Твой терпкий мёд словес свежит гортань.
И ширь мутит - куда б её засунуть?
Любимая! Чуть-чуть помягче стань,
Чтоб нервы не рвались , а также струны...

Из мемуаров контролёра

Народ наш измельчал, увы, духовно.
Вот помню раньше - с книжками сидел...
Не только прозы, или там стихов, но
И с надписью порой - "Наркомвнудел"

1 мая

Дней праздных суета и маета
Разбавлена слегка весёлым маем.
В день первый, не взирая на лета,
На пыльных дачах патину снимаем.

И паутинку битого стекла
Затягиваем разовою плёнкой.
А вечером у скудного стола
Замазываем ссадины зелёнкой.

Пусть лампочка в четырнадцать свечей,
Как маячок мерцает проблесковый.
Но чувствуешь - свободен и ничей,
И счастье светит жёлтою подковой

У самой кромки плачущих ракит -
Едва видны во тьме их силуэты.
И все , кто в этот час вот так сидит,
В душе, ну хоть немножечко , поэты.

Рыбачка Соня

Хохочет так , что видно гланды
Рыбачка Соня с утреца.
Кефалью полные шаланды -
Былая собственность отца,
Теперь по праву ей достались.
Хозяйка полная она.
А за окном цветет физалис.
У Кости новая жена.

Хохочет так , что видно гланды
Рыбачка Соня всякий раз,
Когда цыган свои глиссанды
Заводит в чудной паре фраз.*
И под окном цветет физалис,
Но дело видите ли в том,
То место, где мы оказались -
Обычный сумасшедший дом.

Никто не думал и не чаял,
Что Соня вдруг сойдет с ума,
И от любви и от печали
И от того , что вот зима.

* - в парафразе

Следя за тенденцией в модных ревю

Следя за тенденцией в модных ревю,
Проникся я главной их целью.
С тех пор посещает меня дежа вю -
Я стал знаменитой моделью.

Теперь берегу от загара свой нос,
Массажем сгоняю морщины.
На всякий учу благородный прононс
И пестую облик мужчины.

Я скрабом и сливками чищу лицо,
Усы формирую и брови.
Чтоб поры стянуть , разбиваю яйцо
И маскою , прямо сырое,

На кожу лица я его наношу,
И далее по расписанью:
Массаж, упражненья, Шарко и ушу,
С графьями охота сапсанья.

Но вот и меня невзначай подстерёг
Безжалостный , ветренный случай.
Как только я морду свою ни берёг!
Всё ж выиграл ирод ползучий:

Скользнула нога. Все ступеньки собрав,
Лицом я проехался к низу.
И долго смеялся потом костоправ,
Прочтя результат экспертизы.

Под нос бормотал: понимаешь , кацо,
Ты время ухлопал задаром -
Совсем не массаж формирует лицо,
Его формируют удары.

Любит - не любит

Товарищ Лю с лицом больной луны
И статью пересушенною воблы,
Поправил серо-синие штаны,
И ну, катать столбы длинны и облы.

По тем столбам однажды потечёт
Электроток к вершинам Эвереста.
Считает Лю. И если будет "чёт",
То значит любит , всё-таки, невеста.

Пусть желтый диск смеющейся луны

Пусть желтый диск смеющейся луны
Вращается в старинном граммофоне.
И если вы печальны и смурны,
Далёкий голос свадебной зурны,
Иль тихий звон серебряной струны
И говорок сантехника Афони
Вам даст понять - не так уж вы дурны
На этом невращающемся фоне.

Новобранцы

Перекличка пассажиров на проветренном перроне.
Отъезжающих заводят в отплывающий вагон.
С ними вместе пара-тройка злых сержантов-чичерони:
Голубой берет на темя и напыщенный погон.

Синяя птица

Расправив крылья цвета электрик
Взлетит с плеча подержанная птица -
Не коростель, и даже не синица,
Издаст последний на сегодня крик.

А завтра вновь насупленный старик
С шарманкой дряхлой будет суетиться.
И птица , как судьбы людской царица,
Найдёт тебе билет на материк,

Который расположен далеко,
Пожалуй , дальше каждой из Америк -
Таинственный и беспробудный берег.
А вдоль него стекает молоко...

Эндшпиль

Король задумчиво сжимает
Гортань противного ферзя.
Почти с доски его снимает ,
Хоть делать этого нельзя -

По белой мантии стекает
Багровой струйкою томат,
Песок в клепсидре иссякает...
Всё.
Королю и шах и мат.

Однажды треснула пиала

Однажды треснула пиала
В руках у батюшки Байкала,
И по хрустальному шнуру
Вода стекает в Ангару.
А та с проворностию всею
Бежит навстречу Енисею.

Я сорок лет по глобусу блуждал

Я сорок лет по глобусу блуждал.
Кем только не работал - даже поваром.
И "чувства добрые я лирой пробуждал..."
А, вероятно , следовало долларом.

Первосвидетели

"Христос воскрес!
А мы не доглядели!" -
Так сетовали стражи у плиты,
глазам не веря...
У пещеры рдели
проросшие негаданно цветы.
Их лепестки
призывно улыбались
лишь в тех местах,
в которых Он ступал.
И вслед за ними
стражники, ругаясь,
спустились в город .
Город тихо спал...
И не поверил вести:
"Ну, и врали!"
Пришлось солгать им,
что Его украли.

27.04.2008

Подыспань насурьмлённые брови

Подыспань насурьмлённые брови,
Подыграй кастаньетами в такт.
Падеспань* закружит тебя вровень
С молодыми. Но это не факт.

Предадут кружевные морщины -
Лишь следы от улыбок и ссор...
Ну какие же нынче мужчины,
На глазах без заслонок и шор,

Не заметят открытое сердце
И характер настолько простой...
И что в запертой наглухо дверце
Даже ключик торчит золотой.

* - Русский парный бальный танец, состоящий из элементов характерно-сценического испанского танца.

Срезая мозоли с корявой души

Срезая мозоли с корявой души,
Как с пятки садовым ножом,
Я ей повторяю: родная , дыши
И пей на здоровье боржом:

Он вымоет темно-зеленую цвель,
Из всех закоулков и пор.
И вырастет мятлик и конский щавель,
И красной саранки вихор.

Лелею и холю душевный брикет,
И в нем словно в клумбе ращу,
Тебе , дорогая, весенний букет.
И зябликом песни свищу.

Плат Вероники

Плащаницу намедни тряся
От скопившейся за зиму пыли,
Я заметила: ласточки свили
Уж гнездо. И парят в воздусях.

И патлатый разбойник пронёс
Мимо наших ворот свою ношу.
А какой-то надменный святоша
Так ругался - что твой водонос.

Пот и кровь орошали чело
И неструганный крест бедолаги.
Облака словно белые флаги
Окружали пустое село.

Захотелось разбойнику дать
Перед лютою смертью напиться.
Он утёрся моей плащаницей -
Ну и что же, пусть даже и тать.

И с тех пор у меня на столе
Даже ночью безлунной лоснится
Золотая моя плащаница -
Лик с терновым венцом на челе.

Петляющей дороги аппарель

Петляющей дороги аппарель*
Пронзает осыпающийся берег.
И топает гуляющий апрель,
Проведать просыпающийся ерик.

Цветущей вербы серые меха
Встречают подъезжающего Бога -
Так стерха ждёт убогая стреха,
Соломинами стоптанного стога.

И распустив невиданных своих
Цветов мохнатых тёплые комочки -
Напоминает скопище шмелих
Та верба после долгой зимней ночки.

* - Аппарель (франц. appareil - въезд), 1) в военно-инженерном деле пологий спуск в крутостях; широко применяется в окопах для орудий и танков и в укрытиях для автомобилей, специальное приспособление для погрузки военной техники на переправочные средства. В крепостях Аппарель устраивались для втаскивания орудий на возвышения.

Сонет № 13

А шар висел, почти приклеясь
К шершавой черепице крыш.
Таил дыхание Париж,
В его лучах последних греясь.

Лакей промолвил: "Ахинея-с!
Извольте, сударь, то есть - кыш!"
Он прогонял отнюдь не мышь,
В своей каморке тихой бреясь -

Болтливый голубь надоел,
Видать, сегодня недоел
И балаболил у окошка.

С улыбкой гнусною в усах
Его приговорила кошка
К минутной стрелке на часах.

Сонет № 14

К минутной стрелке на часах
Сырых секунд прилипли крошки.
И кровью ягодки-морошки
Был окроплён в седых лесах

Наш у костра "Корбан Песах"*.
Глаза огромные , как плошки,
Светились у таёжной кошки
На ветке , словно на весах.

Она ждала , как ангел зла
До той секунды и числа,
Покуда не случилось чудо -

Вдруг разглядела на земле,
Как у костра цвела посуда
С хурмою в хмуром киселе.

* - пасхальная жертва, зажаренный ягнёнок,
который должен быть съеден до утра.

Отлупцует отец

Отлупцует отец.
И шагаешь штаны подтянув,
Огрызнувшись сквозь плач,
Сквозь неровные мелкие зубы.

Поднывает крестец,
Но легчает. Лишь стонешь , уснув.
И во сне ты - силач,
И все люди во сне тебе любы.

Ничто человечье не чуждо

Ничто человечье не чуждо
Всесильному Богу-Отцу:
Ни крепкая детская дружба
И ни неприязнь к подлецу.

Ни тёплая добрая шутка,
Ни ненависть к злу и греху.

И также, как сын мой Мишутка,
Он тянется ручкой* к стиху.

* - Он тянется, в отличие от ребёнка, не детской ручкой , а шариковой, находящейся в руке поэта.

1 апреля

Ко дню дурака я готовился год -
Запас потихоньку продуктов,
Настроил заране любимый фагот,
Припас килограмм сухофруктов.

Свой юмор храня, для потомков, в броне,
Напялил железную маску.
И будучи, как феодал - на коне,
Я день этот начал , как сказку.

Присыпав опилками утренний чай,
Чтоб повод отпал сам собою,
Сказал я любимой жене: "Отвечай!
Спала нынче с кем?"
-"Да с тобою!"

-"Не верю! Ты лжёшь! Признавайся тотчас!
Не то, обложу тебя матом!"
- "Ну, ладно, признАюсь, что в школе учась,
С названым спала твоим братом."

Весь следующий год посвящу одному -
Найду продувного братишку!

Но злая мыслишка мелькает в уму :
Мол, день дурака - разыграю куму!
Готовился , всё-таки...
Слишком.

Шестая заповедь

Господи!
Я знаю, что убийство - смертный грех.
Но как же Ты распорядишься теми,
Кто совесть всю разделал под орех
И ежедневно убивает время?

Сонет № 15 . Магистрал

Хурмою в хмуром киселе
Смотрелся шар над горизонтом.
И с крыш, покрытых ветхим гонтом,
Стекала хлябь. Навеселе

Шагал задумчивый Рабле,
Прикрывши плечи рваным зонтом.
Фелюга шла Эвксинским понтом
Ленивой ощупью к земле.

А ты сидела у окна
Бокал вина допив до дна,
На встречу с другом не надеясь.

И храм застыл в сырых лесах.
А шар висел, почти приклеясь
К минутной стрелке на часах.

Я спрошу заботливого Бога

Я спрошу заботливого Бога:
Просим мы и молим день и ночь.
Надоели может? Нас ведь много.
Может Тебе чем-нибудь помочь?

Ведь совсем не надо Всемогущим
Быть, чтоб утешать, любить, прощать
Ближних, окружающих, живущих
По соседству; или защищать.

На свои натруженные плечи
Взял бы я хоть часть Твоих забот.
Ты же звёзд приветливые свечи
Зажигай на небе круглый год.

Разводи животных, и растений
Виды на своей планете множь.
Лишь бы их дурак ученый-гений
Не пустил под ядерный под нож.

Сколько весит конь троянский

Вчера с друзьями помахали копьями,
И стрелы в поднебесье запустив,
Увидели, как манна валит хлопьями
Из облака, что продырявил Стив*.

Засыпало поляну свежей манною,
Как снегом , где-то в северных краях.
Но , чувствую - она была обманною,
Иль недозрелой в тамошних раях.

А дальше было, как на дне рождения -
В кустах рояль припрятанный стоял.
Мы прекратили , временно , хождения,
Заметив столь приметный матерьял.

Втащили мы рояль - с трудом, но засветло -
На пятый с половиною этаж.
Когда же Жора ухватился зА стекло -
Прошёл наш идиотский эпатаж.

Мы выдохлись, рояль застрял на лестнице.
Теперь он ни туда и ни сюда.
И к тем , кто выше , залетают вестницы -
Сороки. С остальным же - прям беда.

И словно на рыбалке донки-удочки
Торчат у них , да прямо из окон.
Снабжаем их мы из киоска-будочки
Продуктами.
Ну что ж , таков закон.

И сколько дней осадою троянскою
С женою будем мы разделены?
Не ведаю . Себе тихонько пьянствую,
Не забывая прелестей жены.

А я намедни в сквере познакомился
С одним из математиков-тихонь.
И скоро будет ведать в нашем доме всяк,
Сколь всё же весит наш троянский конь.

Он рассчитает синусы и площади
Потом умножит - в литрах - на объём.
И вес узнав троянской нашей лошади,
Тараном мы насквозь её пробъём.

И этак сняв осаду многодневную
Елену я свою освобожу,
И с нею вместе тёщу свою гневную...

А может я , ребята, погожу?

* - американизированный вариант имени Стёпка

Сетование Мамая на поле Куликовом

Повернув коня
Из Руси на Жмудь,
Недоехал в Тьмутаракань -

Ухватил меня
Злой мужик за грудь:
Мол, давай тут не чингисхань…

9 марта

Я вчера натворил сам не знаю чего.
Помню плохо - скорее кусками.
Что-то зеркало в ванной сегодня криво,
И болит что-то между висками.

Ты не думай , родная, я вовсе не пил -
У похмелья другие симптомы.
Просто ночью я шлялся промежду стропил -
Изнывал от любовной истомы.

Я орал на вершине ближайшей сосны
Боевые любовные песни,
Разгоняя летящие к жителям сны -
Не спалось мне чего-то , хоть тресни!

Снял оттуда меня милицейский наряд.
Но , сударыня, что ж вы язвите!
Я рванул между ног , как из пушки снаряд,
И едва не попал в вытрезвитель.

То-то грохоту было , когда зацепил
Я хвостом его вывеску с горя.
Дорогая , ну что ты! Я вовсе не пил.
Хоть и было той водовки - море.

Не по нраву она, не по вкусу, хоть плачь!
Толи дело - глоток валерьянки!
От неё я - великий смельчак и силач!
И спляшу на мехах у тальянки.

Я вчера натворил сам не помню чего .
Видно в марте немного тупею.
Дорогая! Прости дурака своего!
И давай свою фармакопею.

Только очень прошу , подмешай молока,
Мне в любимую синюю миску...
Потянулась к загривку хозяйки рука.

Ты простила любимую киску?

Happy Birthday

Вместо шляпы тучу
Нахлобучу,
И пойду куражиться с огнём.
Да я и не такое отчебучу
Для тебя родная нынче днём.
Для того , чтоб нежную улыбку
Губ твоих желанных уловить,
Я поймаю золотую рыбку
И её заставлю гнёзда вить.
Под твоей развесистою сливой
Я сегодня буду щедр и добр,
Чтобы ты всегда была счастливой
Заклинать я буду страшных кобр.
Вместо шляпы тучу нахлобучу,
А в руке - букет из первых звёзд.
Для тебя станцую я качучу
И спою фальцетом "хэппи бёзд..."

Happy Birthday - С днем рождения (англ.)

Ангелу

Приоткроешь осторожно
Люк луны над горизонтом,
Зайчик солнечный запустишь
В наш колодец расписной,
В глубине его увидишь,
Приглядевшись , рыбку с зонтом.
Эта рыбка - будь уверен ,
Непременно будет мной.

Дети

И отгрызая нервно заусенец,
И разрезая спелый ананас,
Я верую , что Бог - ещё Младенец.
И этого же требует от нас.

А если скачет сын , как жеребёнок,
Я тоже в упоении скачу.
Всё потому, что Бог - ещё Ребёнок,
И я опять ребёнком стать хочу.

Но подбивая жизненную смету,
Всерьёз я понимаю , не шутя:
Детьми в душе остались все поэты,
А значит , я пока ещё дитя.

И мыслью этой трепетной согретый,
Пожалуй , доживу и до внучат.
Когда ж мне постучат с иного света,
То стану я одним из Божьих чад.

Разбросавши брусничные капли

Разбросавши брусничные капли
На свежайшем вчерашнем снегу,
Стоя в позе нахохленной цапли
Одного я понять не могу:

Хлестанула шершавая ветка
И повис шерсти клок на суку.
Отчего ж обжигающе едко
Дышит дырочка в правом боку?

Отчего же слабеют колени,
И мутнеет в глазах почему?
Где же , где же вы братья - олени?
Неподвластно простому уму...

Отелло. Сцена из спектакля

Отелло:
Молилась ли ты на ночь, Дездемона?

Дездемона (дерзко):
Я вырву пламенные кудри
И расцарапаю лицо
Твоей напудренной лахудре!
Ты понял, крашенный кацо?!

Когда же с мымрою расправлюсь,
Я за тебя возьмусь потом!
Надеюсь помнишь чем я славлюсь
На всю округу, дядя Том?

Я закачу на весь театр
Такой неслыханный скандал,
Какого лучший психиатр
В своем дурдоме не видал!

Эй, дирижер, махни оркестру,
Чтоб похоронный марш лабал!
Прикрою я твою палестру*.
Ты понял, верный Ганнибал?

Пора продолжить нашу драму.
Давай, электрик, свет туши!
Ну, что ж, любимый мой Обама,
Души любимую, души...

* - частная гимнастическая школа в Древней Греции

И вдоволь было на столе дешёвых ниток

И вдоволь было на столе дешёвых ниток.
Печурка грела на угле, что для Магниток
Рубил измученный шахтер в пластах Донбасса.
И только с некоторых пор не стало Спаса.
Он вышел ... временно. Куда? Сам Бог не знает...
Окна немытого слюда. Звезда дневная
Светила тускло сквозь слюду предвестьем бедствий.
И губы липкие в меду. Почти как в детстве.

Мурлыка рванул многоцветие штор

Мурлыка рванул многоцветие штор
И грохнулся старый карниз.
Насупившись, рыжую бороду тёр,
И пробуя - так ли топорик остёр,
Я, словно варяжский разгневанный Тор,
Смотрел на виновника вниз.

На мягкую кисточку злого хвоста
Мечтая , в сердцах, наступить.
Да, месть моя будет безумно проста -
Сперва посчитаю горбинки хребта,
Потом поиграю усами кота,
Щекоткой пытаясь убить.

Над печной трубой вьётся серый джинн

Из печной трубы лезет серый джинн,
Белоснежной машет чалмой.
И навстречь ему мы с тобой бежим
По барханам снежным домой.

Ждёт нас там обед из десятка блюд,
И на печке мудрый визирь.
Слушает его православный люд.
А жар-птицей служит снегирь.

Над печной трубой вьётся серый джинн,
Пяткой придавив колосник,
Сказку бормоча голосом чужим.

Глядь, под утро джинн всё же сник.

А я сминаю лист в ладонях

А я сминаю лист в ладонях,
Клубком свивая нити букв.
И тонет день в заветных тонях,
И гнётся удочки бамбук.

И наплевать! На лень и кризис,
На неустроенность и быт -
В руках рыбачий катехизис
И леса рыбкиной судьбы.

Завещание

Сегодня мысль шальная просвистела
В моей посеребрённой голове:
Когда иссякнет хрип и посвист тела,
Что я оставлю собственной вдове?

И взвесив все сокровища на свете,
Подбил итог - как есть, без дураков:
Всё это перевесят только дети
И пара-тройка искренних стихов.

Сократ

Природу вещей осознав,
Природу людскую обдумав,
Сократ может выбрал бы сумах,
Но дали цикуту ему.
И чашу свою осушив,
Он взором настойчивым светел,
Суду , между прочим, заметил:
"Закуска уже ни к чему..."

К.И. Галчиньский. Весёлый мост

Стоял так скромно он в Вилейке,
и не предвидя , что же станет...
Ходил в контору пан Домейко,
и по нему бренчали сани;

что ж , мост как мост. Свои припевы
здесь голосил дед кривоносый,
с той стороны в хибарке слева
желтила лампа папиросы.

Колокола в тот вечер били,
ты по мосту шла , как Венера
два фонаря тебе светили,
словно четыре офицера.

запахла ладаном округа,
вином малиновым в стаканце -
похоже в сумерках над Бугом
пахнут "Баллады и Романсы".

А мост вдруг сделался сапфирным,
потом серебрянным пытался,
пурпурным стал, почти эфирным,
и так остался.

оригинал

Людвик Ежи Керн. Ступени

В лестничной
Клетке
Стерты
И стары
Сходят
Ступени
До тротуара
Если сойдут
Все-все
Без остатка
Станет
На лестнице
Пусто
И гладко

оригинал

Яцек Качмарский. Рапорт

В каменоломнях мои люди трудясь на совесть, или даже
С порывом, с жаром, днем и ночью к работе приступить готовы.
Никто лениться не приучен, давным-давно забыты кражи,
Всегда в отличном состояньи все инструменты и оковы.

И так работая по плану, добудем мрамор первоклассный.
Снижая смертность год от года, прожить сто лет имеем шансы.
Производительность все выше, и независима от расы.
Хотя на всех работах лучше, вы не найдёте , чем германцы.

Мы все прекрасно понимаем , сколь труд наш государству нужен.
И нет преград на этом фронте для нашей трудовой когорты.
Аллеи , площади, дороги , колонны царственных конюшен,
Святыни, статуи , усадьбы , дома публичные и порты.

Всем тем толпа гордиться станет , а наша доблесть трудовая
Переживёт века в тех зданьях. О нас - хоть так! - оставив знак.
Лояльны и верны до смерти мы будем, мрамор добывая.
О чем докладывает ныне, фракиец ,
Старший раб Спартак.

оригинал
песня

Вопль голодающего

Полю Брэггу посвящается

Моя душа сегодня лижет пятку,
Заискивая тихо перед ней.
Пять дней уже питаюсь всухомятку,
И голодать еще двенадцать дней.

Она уже очистила до крошки
Желудок - к позвоночнику прилип.
И жаждет не стихов - хотя б окрошки.
За ветчину убьёт - что твой талиб.

Очистит печень, почки , даже кости ,
От примесей , токсинов и солей.
Наверное я буду на погосте
Святее пап и чище королей.

И если , продержавшись три недели,
Я выползу во дворик не спеша.
Тогда пойму, что это, в самом деле,
Очистилась от примесей душа.

К. И. Галчиньский. Сказка о деревянной голове

НА Новом Свете*, при свете фонарном,
голову видел я в антикварном,

может курьёз это этнографический,
а может прибор для школы магической.

столяр искусный выточил голову -
внутри пространства достаточно полого,

в общем, простое бревно по природе,
дерево, дерево. Вроде.

Из интересу, представьте, из голого,
Я приобрёл деревянную голову.

дома уже развернул тихой сапою,
смотрит жена - только слёзоньки капают.

и завелась: "Подскажи, мой любимый,
так ли покупка необходима?

Я экономлю - ни шарфика нового,
ты же несёшь деревянную голову.

Жертва несчастная я обстоятельства,
чтоб ты ни сделал - сплошные чудачества.

плохо уже мне от всех её качеств,
выбрось ту голову, хватит чудачеств."

(Речь все длиннее, ни слова веселого,
как защитить деревянную голову?)

Чтоб хоть немного блеснуть диалогом,
ей отвечаю я: "Как перед Богом,

руководил мной рассудок здоровый -
знаю секрет деревянноголовый"

И чтоб укрепить свои шаткие доводы,
я надеваю на голову голову.

Входит сосед ( деревянноголовый),
раньше смотрел на меня он сурово.

Видя меня с деревянным же шаром,
он говорит с уваженьем и жаром:

"Милый!" Сидит до утра , как ни странно.
Нет , неспроста голова деревянна.

И о моем деревянноголовье
Вести летят , как мычанье коровье,

хвалят и вечером, и в пору раннюю
деревянные головы голову деревянную,

прёт уваженье с карьерою в гору,
уж обо мне рассуждает весь город,

мне ли бояться стрелу аполлонову,
если ношу деревянную голову.

Пусть уж живые головы строят,
я оценю, или митинг открою,

тут постою, или там помелькаю,
здесь согласую, там утверждаю,

славный денек пролетел незаметно.
О, голова моя ! Клад мой заветный!

что в магазине нашел антикварном,
На Новом Свете, при свете фонарном?

Просто случайность, что мерят каратом.
Как же я счастлив быть бюрократом.

* - Новый Свет - улица в Варшаве

оригинал

Ивашнёву

Стихи не пишутся мозгами.
Они взрываются во мне.
Сродни их хрупкость оригами,
Они настояны в вине,
Они услышаны во сне,
А вы их топчете ногами.

Рышард Марек Гронский. Нос

Если ходишь ты, как плакса,
Что сдержать не может слёз,
Чёрный, вроде черной ваксы,
Кружит рядом чей-то нос.

И молчком тебя обнюхав,
Всё,что надо, изучив,
Вдруг почешет он за ухом
Как заправский детектив.

А когда уже причину
Кислой мины чует нос ,
Знает - способ есть единый,
Метод этот очень прост:

Взвившись вьющейся былинкой,
Лижет нежно капли слёз...
Тычет в щёку мокрой льдинкой -
Носом твой любимый пёс!

оригинал

Кот

Прибывающий поезд распугал снегирей...
Потерявшие совесть собаки,
Окружив, словно пояс, кота у дверей,
Из породы, пленявшей персидских царей,
Ждали трепетно драки.
Спас кота , появившийся кстати, еврей,
Поспешивший к перрону.
Он кота подхватил , вынул спрей от угрей,
Пшикнул , чтоб разогнать поскорей
Свору псов, и прорвал оборону.
Отъезжающий поезд распугал снегирей...
Кот породы , пленявшей персидских царей,
Из окна оглядев хвост лакейских ливрей,
Осторожно поправил корону.

Станислав Гроховяк. Вдовец

Я взял и фату твою спрятал,
Свернул под измятой газетой -
И было ужаснее это,
Чем боль.

А после нежнейшие туфли,
Милейшие лодочки в мире,

И серьги в коробке от магги я спрятал,
Две капли росы.

Ночью побрякав коробкой,
Я плачу над свёртком с фатою,
Пинаю от горя кресло
Пустое,
Холодное,
Злое.

Ещё у меня твоё мыло,
Которым ты мылила груди,
Горячие волосы мыла,
И нос мылила - нос.

Целую тот скользкий комочек,
Съедаю тот скользкий комочек -
На завтра уже мне не хватит,
Мой Боже, и голод придет.

оригинал

Дуся

Твой балкон всегда ношу с собою.
Перед ним, как водится, немею
И стою с трясущейся губою.
Дуся моя, Дуня - Дульсинея.

На балконе том твоя улыбка -
Словно побывал чеширский котик -
Тает и качается, как зыбка.
Но её поймал соседский фотик.

Дуня моя, Дуся - Дульсинея,
За твою улыбку на балконе,
Даже старый пень зазеленеет
И рванутся загнанные кони.

Яцек Качмарский. Нищенская баллада

Дайте прошу вас , хоть что-то.
Нищенство - тоже работа.
Я ж человек - хоть ты тресни!
Кончились шутки и песни.

Сидя на плаце Замко'вом
Вижу все чаще и чаще :
Разум и умное слово -
Это не повод для счастья.
Чую, как сердца ошмётки
В грудь изнутри колошматят -
Стёрты почти как подмётки.
Сердца, чтоб выжить - не хватит.

Дайте прошу вас , хоть что-то.
Нищенство - тоже работа.
Я ж человек - хоть ты тресни!
Кончились шутки и песни.

Молвят мне - встань поработай!
Крепкой ладонью шершавой,
Чем заслонять тут красоты
Нашей любимой Варшавы.
Здесь заграничные гости
Ходят по древностям новым*.
Ты ж впечатление портишь,
Сидя на плаце Замко'вом.

Дайте прошу вас , хоть что-то.
Нищенство - тоже работа.
Я ж человек - хоть ты тресни!
Кончились шутки и песни..

Если б немножечко слез мне,
Я б над собою заплакал.
Кто ж в этом городе помнит,
Как я построил Барба'кан,
Политый кровью и потом,
Всех неизвестных героев.
Жизнь отдавал я красотам
Тех ренессансных построек.

Дайте прошу вас , хоть что-то.
Нищенство - тоже работа.
Я ж человек - хоть ты тресни!
Кончились шутки и песни.

Хоть и по собственной воле
В грязи и глинистых массах,
Крот дрессированный , что ли?
Рыл я туннели на трассах.
Будто бы было мне мало
Дел - без пилы и стамески,
Сил мне покуда хватало,
Строил я Замок Крулевский.

Дайте прошу вас , хоть что-то.
Нищенство - тоже работа.
Я ж человек - хоть ты тресни!
Кончились шутки и песни.

Не говорите , что порчу.
Не говорите, что рушу.
Ведь мои руки почище,
Чем ваши мысли и души.
Здесь я - всей плотью и кровью!
Гнать - понапрасну, стараться.
Город я этот построил,

Чтоб было где побираться.
Дайте прошу вас , хоть что-то.
Нищенство - тоже работа.
Я ж человек - хоть ты тресни!
Кончились шутки и песни.

оригинал

Варшава была практически стерта с лица земли - таким образом немцы отомстили за начавшееся 1-го августа 1944 г. варшавское восстание. Поэтому все древние здания были отстроены заново на основе сохранившихся планов , фотографий, рисунков.

Яцек Качмарский. Баллада об отрубленной голове

Палач, живёт без праздников, увы -
И у меня всю жизнь работы - море.
Лишь правый суд лишает головы -
Кому-то - хлеб, ну , а кому-то - горе.
А я ищу простой, но верный метод,
Срубая незатейливый предмет,
Так , чтоб не понял и казнённый этот,
Что головы его давно уж нет!

Проходят годы поисков и проб -
В корзину только головы слетают,
Тела же переносят прямо в гроб.
Толпа ликует. Я один - страдаю.
Но как-то раз послушал руку меч,
Почти мгновенно разрубая тело,
Искусно отделил её от плеч.
Но , Боже! Голова не отлетела!

Я счастлив! Вот от этих самых рук...
А с плахи, вдруг, посетовал казнённый:
"Сперва убей! Избавь меня от мук!
Потом следи за девушкою томной!"
Всё для себя давно уже решив,
Хриплю в ответ я связками своими ж:
"Чудак! Не будь уверен в том, что жив!
Покуда головёнку не поднимешь..."

И что-то удивленно бормоча,
Башка его к ногам слетела черни.
А я сложил орудье палача
На маску и на свой наряд вечерний.
И тут меня прошиб холодный пот,
И, наконец, мне стало все понятно:
Сей жизни чаще радуется тот,
Чья голова давно уже отнята!

Пердю, грассируя слегка

Под лёгкий перебор
грассирует Брассанс:
Мистраль сдувает пыль ,
распахнута мансарда,
Пленяет реверанс,
и ранний Ренессанс
Стыдливо подпирает алебарда.

Мне чудится порой -
Пиаф ещё жива.
В мелодии слышна
поэзия Верлена.
И даже
не совсем приличные слова
Звучат изысканно
и вдохновенно.

perdu - ( фр.) погибший; пропавший; исчезнувший; потерянный

экспромт написан под музыку Жоржа Брассанса, в песнях которого звучит первое слово из названия стиха

Лохматой музе

Истекая чернильною кровью,
И красавиц наивных пленя,
Наступлю на лепёшку коровью,
Чтобы ты не узнала меня.

Буду пахнуть я сеном и лугом,
И немного скрипучим седлом,
А ещё свежепашущим плугом,
И с кипящей ухою котлом.

Но средь запахов этих узнаешь
Несравнимый ни с чем карандаш.
И, нашедши, тихонечко взлаешь.
Мой лохматый и преданный паж.

... И забытые тапки подашь.

Как тульским пряником

Как тульским пряником
В избе настояно...
Седым урядником
Распахнут дом.
А где ж тут прячутся
Детишки воина
И кто там плачется
По-за углом?

Как тульским пряником
Пропахли волосы,
И косы русые
Порасплелись.
Что жисть казацкая -
Сплошные полосы -
Достать бы бусы ей
И юбку - плис.

Как тульским пряником
Изба настояна -
Уехал санником,
Вернётся - вряд.
Ну, что ж вы бабоньки?
Хороним воина
Уже без малого
Семь лет подряд...

Яцек Качмарский. Кара Вараввы

В корчме , смотрящей на Голгофу
Сегодня можешь напиться с вором,
Льётся вино кровавым током,
Блестящи столы, морды и споры.
И нынче много в карман положит
Хозяин - весть летит повсюду,
Что тут не только закуску гложет
Тот, замену кому подыскал Иуда.

Мы живы ! Имеем право!
Здесь жизни источник бьёт!
мы пьем за Варавву!
Варавва тоже пьёт.

Пьёт, но как-будто уксус с губок,
Взглядом щербины стола бороздя,
Ладонь, что сжимает винный кубок
Как шляпку вбитого гвоздя.
Ноги под лавкой пляшут в танце
Безумца, что дорогу ищет,
И каждая - как в предсмертном трансе,
Но все же просит вина и пищи.

Мы живы ! Имеем право!
Здесь жизни источник бьёт!
мы пьем за Варавву!
Варавва тоже пьёт.

Пьют горожане и калеки,
И солдафоны, отставив копья,
Пьют до последнего человека,
Гуляют , словно в парах опия.
Наместник дал подходящий повод!
Без милости - откуда б такая живость,
Тосты , пение...
веский довод:
- Есть в этом мире справедливость!

Мы живы ! Имеем право!
Здесь жизни источник бьёт!
мы пьем за Варавву!
Варавва тоже пьёт.

Рыкнул Варавва гулким смехом,
Как на кресте раскинув руки,
И весть раздута кузнечным мехом:
Живёт! и шутит - Что , взяли, суки!
Слыхать во дворце, где не спит и бродит
Пилат - видно тоже не знает меры,
От сна подальше его уводят
Слова: политик, толпа и вера.

Мы живы ! Имеем право!
Здесь жизни источник бьёт!
мы пьем за Варавву!
Варавва тоже пьёт.

В корчме , смотрящей на Голгофу,
Рассвет по разбитым кубкам скачет.
Хозяин , прогнавший прочь босоту,
Считает прибыль. Варавва плачет.

Мы живы ! Имеем право!
Пока не кончился наш век!
Мы пьём за Варавву!
Варавва тоже человек!

Оригинал

песня

Сказитель

Сказитель слов своих не ищет,
Прикрыв глаза .
Свой моринхур* настроит.
Пищик,
Или кобза
Ему тихонько напевает
Простой мотив -
И он негромко избывает
Из сердца стих.

* - монгольский струнный музыкальный инструмент

На снежном листе

На снежном листе
Арамейскою вязью синиц
Впечатались те
Изначально знакомые строки
О юрком клесте,
О кресте и младенце Христе,
Что жил на востоке,
Но только на Ближнем Востоке.
Ему никогда
Не спадал на предплечия снег.
Его никогда
Не встречали и Деды Морозы.
Лишь ласковый смех,
Мамин тёплый и ласковый смех...
В Его дни рожденья
Все были чисты и тверёзы.
На белом снегу
Арамейская вязь снегирей
И голубь-сизарь
О любви иероглифы топчет.
И парус надежды
Мы видим в скрещении рей
И мачт на Его колокольнях...
И веруем, Отче.

Молитва

Придя к Источнику и Началу
Иных начал,
Перечеркну крестом былые
Свои грехи.
И прошепчу: "Прости, что долго
И зло молчал.
Спасибо , Боже, за хлеб с повидлом
И за стихи.
И на исходе , и на излете
Земного дня,
Окно в киоте
Раскрой и выслушай напослед:
Прошу , О Боже, такую малость -
Поверь в меня.
Ведь, как электрик, я тоже людям
Нес в избы свет.

Credo

Я твердо верю - за ночью снова придет день,
И горло старый петух будет себе драть.
А я приду на заре - старый больной пень,
И снова буду тебе и себе врать.

Нет , не подумай , что из ночного кафе
И не с рыбалки приехал, поджав хвост.
Нет , это просто какое-то авто-да-фе!
Не партизан же я, и тут не допрос.

Я не считаю возможным все отвергать,
Еще немного и я тебе нагрублю.
Ну не хочу, не могу , не желаю я лгать!
Люблю тебя я, люблю, люблю, ну, люблю!

И выйдешь к берегу ты через полчаса,
И ощутишь на сухих губах , вдруг, соль -
На горизонте снова - алые паруса.
И ты смеёшься и плачешь,
Старушка моя, Ассоль.

Вновь из-под ног будет земля убегать ,
А старый якорь покинет свой клюз.
И ни тебе , ни себе больше не надо лгать.
Люблю тебя я , люблю, ну , конечно, люблю

Предвосхищая претензии к слову "авто-да-фе" , спешу заметить , что мужику , от имени которого идет весь этот монолог , просто ближе слово "автомобиль", чем "аутотентичный". А "ауто-да-фе" - он конечно же слышал в шестом классе на уроке истории, да так его и запомнил, словно "автомобиль".

К. И. Галчиньский. Как умру я и лопаты стукнут

Как умру я и лопаты стукнут,
и трава покроет скромный холмик,

словно месяц над окном аукну,
после сказку для тебя я вспомню.

но вначале дом посеребрю я
краской белой и, замысловато,

Ночь украшу также к сентябрю я,
ночь и тень на стенке бледноватой.

и прохожий скажет: Ай, да, месяц,
нынче он иначе как-то светит.

и ладонью сердца стук почуяв,
не поймёт, что так тебе свечу я.

С оригиналом можно познакомиться на страничке Сергея Шоргина http://stran-nik.livejournal.com/213837.html

По следам Кота в пустой квартире В. Шимборской

Коты - не моя стихия ,
их вовсе иметь не буду.
Но всё же пишу стихи я
Тому кошачьему чуду,
Которое выше прочих ,
Которое многих выше.
Не просто на штору вскочет,
Не так проползёт по крыше,
Но царственную осанку
Храня под ногами граждан,
Глядит свысока и дважды
Не просит свою масьлянку.*
И даже умерший чует
Ответственность перед кошкой -
Навеки расставшись с ложкой,
В последний раз заночует.
Подует в кошачье ушко,
Попробует лапку тронуть...
А если родные стонут -
Заткнёт этот стон подушкой.
Тот шёпот услышит кошка ,
Поймёт всё без перевода.
И будет грустить - немножко.
Не веря его уходу.

mas'lanka - пахта ( пол.)

Зона рискованного земледелия

Не здесь в апреле набирают
цвет тюльпаны.
Не здесь черешню в мае
можно рвать.
И не сюда туристов караваны,
глазеющих и рыскающих рать.
Здесь каждый местный
хочет стать неместным.
Хоть раз уехать в теплые края.
И песню петь в кругу
землячеств тесном:
"Любимая Бурятия моя!"
Но что-то держит, тянет, возвращает
сюда,
и откровенно - " не пущает".

И понял я сегодня сидя в ванной -
Она и есть Землёй Обетованной.

Байки бабайки

Байка первая

Писана эта байка с одной лишь целью - тот , о ком она писана, уже никогда не поведает миру о себе. Да и когда ещё мог, со словом художественным не дружил. На слова был скуп. На воспоминания и подавно - били по нервам и выжимали не скупые мужские слезы.
А это - явно не мужское дело.
Слезы.
Алеша в тридцать два года носил бороду. Естественно не шкиперскую, нормальную с усами .
В силу этого даже комдив уважительно звал его "Батя". Был он механиком-водителем. Поэтому, и в том случае , если взрывом сносило башню - он выживал. Контуженый, раненый, почти никакой, но живой.
И вот однажды, уже после войны , в одном из бесчисленных тогда киносборников, он увидел свой танк. Полагаю , что для него это было столь же потрясающее зрелище, как и первый в истории фильм "Прибытие поезда" для первых зрителей.
Но более потрясающими были комментарии диктора.
Оказалось , что всему экипажу этого танка было присвоено звание "Героя Советского Союза".
И самое поразительное , что в самом деле весь экипаж кроме него обмывал эти звездочки. А он радовался за друзей, не завидуя. Жив остался - и ладно.
А после этого киносборника захотелось узнать в чем дело. Почему забыли о нем. Почему его обошли.
В военкомате ему помогли сделать запрос. Ответ не заставил себя ждать. Действительно - всему экипажу этого танка было присвоено ... И пофамильно перечислены...
В наградном листе механиком-водителем был вписан старший лейтенант такой-то... Генеральский сынок.

Байка вторая

Бабка внезапно прервала тягучую украинскую песню замечанием, казалось бы продолжавшим её собственные мысли:
- А Пашка-то наш знал Иуду. Через него и погиб. После побега из калмыковского поезда смерти , эт , когда я еще чуть сдуру не попалась в калмыковском штабе - пришла за брательника просить, да соседский Прошка у дверей попался и шепнул тихонько: дуй отсюда теть Варя - Паха сбежал. А то тебя заместо его загребут.
Дак вот , после побега, Пашка приходил домой ночки на три. Обсказал все , как есть . И пошли они с Иудою в Облучье. И с концами. А лет через пяток добрался до нас мужик один.
Запамятовала уж , как звали его. Обстоятельный такой. Всё по порядку изложил - я так и не умею: Под Облучьем Пашка собрал мужиков да парней посмелее . Жили в лесу, досаждали , как могли япошкам. Это уж потом их стали интервентами звать. А так-то , культурные люди.
Но приближалась зима. Утепляться пора. Зимовьюшки достраивать. Валили лес. И лесиною упавшей перебило Пахе ногу. Все бы ничего. Через месяц-другой пошел бы чуть прихрамывая. Да на беду, попался япошкам дружок Пашкин . И не сдюжил мужик. Особо и не пытали его , чем взяли - неведомо. Но показал он дорогу к тому месту где партизаны собрались перекантоваться зимою. Место было глухое , но рядом - озерцо. И вода под боком, и рыбки половить можно.
Отбивались мужики, отстреливались, но не отбиться - отступать надо. Бежать то есть. А Пашка и не может бежать. Оставьте , грит, мне патронов побольше и ходу. А я поотстреливаюсь. И попросил , если кто жив останеться, рассказать о его гибели родне . Да адрес назвал мой.
Году в двадцать втором , мужик и пришел - рассказать , как нашли его изрубленного подо льдом того озерца. Да похоронили тут же на берегу. А после гражданской перенесли останки в братскую могилу в Облучье. Не далеко от станции. И памятник поставили. С фамилиями. Только нашего то и перепутали маненько. Курбенкой записали. А я то тож Курденкой в девках была, как водится. Ну , да ладно. Буквочка перепутанная - пол беды. А лет через пятнадцать убрали с памятника все фамилии и надпись приделали: Никто не забыт - ништо не забыто.
Бабка перекрестилась и буркнула: коровы беспамятные.

Байка третья наболевшая

Беды у нас не две , а три. Дураки , дороги и воры. Но в этой байке о дорогах больше ни слова.
С детства знаю , что чужое добро впрок не идёт. Редкий ребенок в детстве не грешил воровством. И я не святой. Жертвами стали два моих друга одноклассника. Все мы в те поры собирали , точнее коллекционировали старинные монеты . У меня была приличная коллекция.
Но , как и всякий подлинный коллекционер , одержимый своим занятием , готов я был на любые траты , ради пополнения собственного собрания редкостей. У друзей в коллекции были две монеты , ради которых я был готов отдать все. Одна , если память мне не изменяет 1834 года, а вторая - какая-то иностранная. И как их не уговаривал - ни на обмен , ни на приобретение за какую-либо сумму они не соглашались.
И я согрешил. Естественно наказание за умыкание последовало почти сразу. Но не такое, как вы подумали.
В те годы я бегал на коньках. Тренировались на стадионе, расположенном довольно далеко от дома. И однажды , после тренировки зашли с пацаном одним погреться. Ну , надо же чем-то похвастаться . Я показал ему свою коллекцию. Попили чаю. Он собрался домой. И попросил оставить у меня свои коньки. Холодно тащить их до дома. Лучше он заберет их перед следующей тренировкой.
Больше я никогда не видел ни своей коллекции, ни этого пацана. Коньки его, как напоминание о грехе моем, до сих пор висят где-то в темнушке.

Байка четвертая животноводческая

- Девушка! Это вы - здесь зоотехником подрабатываете?
Лицо её пунцовеет.
- Что значит , подрабатываете? Я здесь работаю!
- Девушка! Ну , разве так работают? Вы посмотрите на собственных свиней. Они же у вас - гончие. Таких я встречал дважды. В армии - после солдат им мало что доставалось. И в детстве. Отец однажды принес на руках свиноматку. Она стоять уже не могла. Коллективизировали. Загнали в колхоз.
Была у нас тут в Лермонтовке семейка одна. Работать не приучены. Только и делали, что высматривали соседей .
- Во, смотри , Шурка, Никита-то с охоты идет. Беги к Курденкам.
Прибегала Шурка в драном пальтишке по Никитиным следам. Сердобольные соседи отдавали часть принесенной из лесу добычи.
- Жалко девку. Голодает за такими родителями.
А увидят , как Степан вертается с мельни:
- Беги, Колькя, к Величкам!
Колькя и бежит. Насыплют ему соседи то ли пол-мешка, то ли полную наволочку муки, без отдачи - глядишь и подушка в доме появилась. Напихают травы - и сон слаще.
Стужа на дворе, а в доме - ни поленца.
- Беги , Гриня! За дровам!
И бежит Гриня, и дают заботливые соседи.
И фамилия эта стала у нас нарицательной - КАпица. Именно, с ударением на первый слог.
Бабка наша любого лентяя с презрением называла: У, кАпица!
Так вот когда пришла революция , стал этот Гриня большим начальством - с кобурой на боку (бабка говорила: Нацепил голенишшу).
Он же и коллективизацию устраивал.
А что свиней кормить надо - как-то упустил из виду, али не знал.
Они почти все и передохли через месяц-другой.
А отцу досталась кожей обтянутая скелетина. Она уже не то что стоять - есть не могла.
Из соски молоком отпаивали, как ребеночка.
А за несколько месяцев килограмм триста набрала. Но её так и не резали - родная. Оставили на племя.
А вообще , девушка, слышала ль, как в этих краях свиней откармливали до революции?
Снова пунцовеет:
- Нет, не слыхала.
- Ну , слушай , да на ус наматывай. Брали нескольких свиней и кабана . Метили их по-своему.
И как только ледоход кончался , увозили на какой-нибудь островок. А осенью , вместе с приплодом, нагулявшим сальца не на один палец, гнали по льду домой. Вот и вся наука.
- Ну что вы, сейчас так нельзя! Тут же всех украдут! И меня посадят.
- Твоя правда! Пусть уж лучше с голоду пухнут, чем украденными быть!
А слыхала ты про деда Вишневецкого? Не местная говоришь, по распределению.
Ну, послушай еще чуток, а потом можно и подрабатывать пойти.
Ну, не кипятись, не кипятись! Шучу!

"- Но , ты чо, милай! Зимою-то я на лесозаготовки подавался. В Бейцуху. Вожшиком. А тама дадут лошадок - на выбор, бери какие нравятся. Деньжата платили исправно. А если сохранил до весны лошадок - не поломало им ноги лесиною, - забирай . Твои.
А двадцать восемь то откудова? Ну , дык они ишо и плодились.
Какой такой кулак? Очень я лошадок любил. На них и работал. Для зимы у меня санки были , а летом - тележка. Запрягу порой, промчусь по улице туда-обратно. Вот и все кулачество.
Да уж, трудновато двадцать восемь-то лошадок прокормить... Затем и ульев сто на пасеке держал.
Но ты не думай, я ишо и на станцию бегал - носильшшиком подрабатывал.
Милай , а как жа я отказ от имушшества в пользу советской власти напишу? Неграмотный жа.
Ты уж сам накалякай, а я накарябаю - Вишневецкий. А можа и крестик сойдет?"
В ту же ночь дед Василий собрал семейство, пожитки , и на шестах ушел вверх по Бикину верст на триста. И лет на тридцать. Назад вернулись они только в начале шестидесятых.

Байка пятая рыбацкая

Ну, что за рыбалка без баек!
- Мужики! Не поверите, но я видал однажды , как язи на солнышке загорали! Ей-бо!
Зимою дело было. Намылился я как-то на выходные пощукарить. Да припозднился немного . Щуку еще до рассвета надо брать за жабры. Ну в смысле лунки долбить . Перед рассветом у нее уже жор начинается. А потом среди дня только если на тропинку щучью нарвешся - весь день можно ловить. А так - худовато. Скушно.
Солнце уже высоко , а я только на лед выбрался. Лед еще не толстый был - сантиметров десять , ну, много - пятнадцать. Речка почти вся снежком присыпана. Изредка прогалины попадаются. Подошел к одной из них - проверить толщину льда. Недалеко от берега. И обомлел. Штук шесть язей лежат на боку - между льдом и дном протиснуться смогли только боком. Толстенные. Прям лопаты хвостатые. На солнышке греются...
И чо?! - раздался голос. - Мозгов не хватило , как их взять? Долбанул бы чем-нибудь по льду. Оглоушил , а потом долби лунку и бери голыми руками.
- Да , нет, мужики, мозгов то хватило. Но стало их жалко - лежат прям , как бабы на пляже. Такие же красивые. Голые. И мне чо-то стыдно стало. На пляже-то их брать.
Да и щукарить приехал. Все ж.
- Мужики! А кто Гоху Бурдинского знает?
- Эт который на коньках рассекат ?
- Ну , да . Сам на коньках , саночки тож на коньки поставил и только шавка следом по льду проскальзывает. Мы еще над ним потешаемся: Чо ж собаку бедную без коньков оставил? А он знай молчит и по льду раскатывает. Потом остановится , лунку продолбит и не дольше чем через пять минут щуку вытаскивает. Да всегда такую , что хвост у ней из мешка торчит. И снова на коньках кататься. А собака сзади народ потешает. Поездит-поездит по льду - и новая лунка , и новая щука. Такая метода у него . Не высиживал яиц возле лунки никогда.
А может это шавка ему подтявкивала в каком месте долбить?
Кто знает?
- Мужики! А кто в позапрошлом годе на заводском автобусе на озера ездил?
- А , помню-помню! Островский ещё рассказывал. Ну , давай , ври дальше, у тебя лучше получается.
- Ну , дак вот. Ездили мы на еравнинские озера, как водится - зимой. Водяры набрали естественно. Пожрать - уж кому чего бабы положили. Ну и опарыша купили для прикормки. На всех. А бормаш уж у каждого свой был. Выезжали в пятницу после работы. До места добрались часов в девять. Голодные конечно. Но уже поддатые - возле каждого бурхана капали соответственно. Ну и давай кашеварить. Сварили рису с тушонкой. Мировой закусон.
Ну, так как буйных мы с собой не берем , спать легли, наверно, около двенадцати. Утром рано вставать. Затемно на льду надо быть. Проснулись как огурчики. Ну, что б нам было с пяти бутылок! И бегом собираться. Все на месте. Лишь опарыша нету. А рис - весь целый , в мешочке.
Дольше всех Островского и полоскало. Хотя он и кашеварил.

Яцек Качмарский. Encore, ещё раз

По картине П.А. Федотова "Анкор, ещё анкор" http://artclassic.edu.ru/attach.asp?a_no=10662

Имею всё, что мог желать любой из смертных-
Здоровье, молодость, и пару женщин верных,
Образованье и родные силуэты,
Гитару, пса и офицера эполеты.
Всё это цель имело, вот уж я у цели.
На страже дней бескрайних и метели.
При лампе лёжа два последние часа
Через клинок учу скакать не лая пса.

На двери не поглядывай, собачье семя,
Где волчий запах в буре снежной не угас,
Скачи, как скачет ускользающее время.
Анкор, анкор! ещё раз!

Тут ничего не происходит за окном,
Хоть охраняй - не охраняй , хоть всё вверх дном.
В углу на койке ворох старых одеял,
И человек, что столько лет чего-то ждал.
Догадки строю и сучки считаю в стенах,
Клинком, порою, таракану вскрою вены,
Есть блеск в глазах! ( От фитиля , что в лампе тлеет)
И след ладони на затекшей шее.

На двери не поглядывай, собачье семя,
Где волчий запах в буре снежной не угас,
Скачи, как скачет ускользающее время.
Анкор, анкор! ещё раз!

Есть где-то свет , язык французский , но не тут.
Здесь голос подаю, чтоб дать команду псу.
Созвездья где-то есть , непроходимые дороги.
Шагами мерю дом, когда деревенеют ноги.
И лает пёс на шпор привычный звон,
И резонирует ему гитары стон.
Из песен старых предсказаний нить
Тку, словно мне чуть-чуть осталось жить.

На двери не поглядывай, собачье семя,
Где волчий запах в буре снежной не угас,
Скачи, как скачет ускользающее время.
Анкор, анкор! ещё раз!

Ем , сплю ли, пью, а пёс за мною постоянно
Следит, и слушает , что бормочу я спьяну.
В окне замёрзшем вижу лампу , пса
И офицера так же пьяного , как я!
Что за стеною той из балок тяжких ?
Свод низок , чтоб использовать подтяжки!
Во мне одна бесстыдная осталась
Ребячья , человеческая жалость.

За мною не подглядывай , дерьмо собачье !
Когда я пью - в глазах твоих укор!
И не лижи мне руки, если бью и плачу!
Ещё раз! Ещё раз! Анкор!

Оригинал здесь: http://www.kaczmarski.art.pl/tworczosc/wiersze_alfabetycznie/kaczmarskiego/e/encore_jeszcze_raz.php

Щенок

Cо щемящим чувством долга
Дверь я в сумерках раскрою -
И щенячьему восторгу
Нет предела.
Тут же , прямо у порога
Плащик странного покроя ,
Да и очередь из туфель
Поредела.
Тычась в жёлтые ботинки
Носом мокрым и холодным,
Источает благодарность
Пёс мой верный.
Все "Весёлые картинки"
В нетерпении голодном
Изжевал и перепробовал
Наверно.
Свежей лужи
Полукружье
Пахнет шёлковою шерстью,
Но не вижу
Учинённого разгрома.
Только радость,
Только счастье
Льётся изо всех отверстий:
"Бог мой - дома!"

89 миллиметров до свободы

А не пошли б вы ... мелкими шажками
На западную сторону вокзала?
И попрощавшись с Родиной устало -
Присели б на вагонную скамью.

Проходы не заставлены мешками.
И , как соседка Люська рассказала -
Не надо заполнять для польской цельни*
Таможенную ту галиматью.

Проехав потихоньку по-над Бугом,
Вы попадёте в райское местечко,
Где даже в привокзальном туалете
Есть надписи на русском языке.

И если вы вчера ходили цугом,
То ваша перерезана уздечка
Остались позади шлея и плети
У главного колхозника в руке.

И лишь спустя значительное время,
Объехав с пересадками Европу
На западную сторону вокзала
Сойдёте вы по утренней звезде.

Свалив с плеча багажное беремя,
Вы отряхнёте стоптанные стопы
И скажете таможенному залу:
Свободы не осталося нигде!

* - таможня

Ишак

Нарубить сухостой,
Приторочить вязанкою хворост
И погнать ишака
По-над пропастью узкой тропой...
Пусть он малый простой,
Но видать сознает, что его рост
Возвышает его
Над гуляющей праздно толпой.
Пусть он символом стал
Простоты и тупого упрямства,
Но гордится собой,
Хоть нелеп, глуповат и убог,
Потому , что на нём
Восседал не один Санчо Панса,
Но однажды проехал
По улочке узенькой Бог.

300 спартанцев

Мы подошли к несчастным Фермопилам,
Прижавшимся к изломанной скале.
Нас злая непогода торопила -
Погреться бы в покое и тепле.

Но на дороге к дому нас ведущей ,
Встал с маленьким отрядом Леонид.
Душонкою своею завидущей
Пожертвовать решил он. Без обид...

Ему мы предложив посторониться ,
Протиснуться ущельем собрались.
Но Леонид ( ну что это за птица?!
Павлин - не больше) разместился близ

Единственного узкого прохода.
И молвит : Я тропу не уступлю!
Вернётесь вы из этого похода
Не все. Я вам по розочке куплю

И положу на братскую могилку.
Потом ещё ругался и дерзил.
Его б мы взяли в шахматную "вилку",
Но наши не протиснулись ферзи.

Начав небезуспешную осаду,
Мы положили всех до одного.
Но всё же , не могу унять досаду -
История запомнила ЕГО.

Черноухая собака

Черноухая собака -
Ты еще и терноуха.
Колкий вычешу терновник
Из кудлатого хвоста.
И лихой казак - рубака,
И дородная стряпуха,
Норовит обидеть всякий -
Словно стражники - Христа.
Дам тебе кусок печёнки,
И сниму венок терновый,
Под струей омою лапы
И подстилку постелю.
А в глазах у собачонки
Блеск замечу, он - не новый...
С ним шептал, наверно, папа
Маме: Я тебя люблю.

Бородатый , усатый и бритый

Жили-были на острове бритты -
Бородатый , усатый и бритый.
Утром ели с овсянкой бисквиты
И лениво тянули Эрл Грей.

И служа королевскою свитой
Бородатый, усатый и бритый
Занимались довольно избитой,
Но заманчивой ловлей угрей.

Так и жили мои сибариты
Под старинный напев рио - риты
Вдохновенно считали бушприты
И шпангоуты в ближнем порту.

А покуда клещи - сапрофиты
Изнывали в постели элиты -
Бородатый , усатый и бритый
Коньячком полоскали во рту.

Гобеленом диванчик обитый,
Барахлишком чуланчик забитый
И любимой собачки кульбиты -
Вот и весь дорогой интерьер.

И у каждого с язвой колиты,
Значит скоро могильные плиты
Будут скорбной слезою политы,
И достанется близким терьер.

Бородатый , усатый и бритый
Шли, играя бейсбольною битой,
То есть , нашей почти что забытой
Забавлялись старинной лаптой.

Но попался в солдаты забритый,
Бормотавший под нос: "чита с гвритой",
Предварительно где-то привитый,
Не блистающий негр красотой.

Бородатый застыл , как убитый
Этой самой бейсбольною битой,
А усатый исчез словно смытый
Набежавшей внезапно волной.

Только самый устойчивый бритый
Не ошибся, пожалуй, орбитой,
И рукою своей перевитой,
Перебитой и в общем больной

Он прижался к слезами политой
И почти идеально пробритой
Однодневной щетинкой покрытой
И не ровной его голове:

"Мы тебя приглашаем на спитый
Чай Эрл Грей и сухие бисквиты.
А когда с жизнью будешь ты квиты,
Мы пошлем приглашенье вдове."