Екатерина Камаева


морфемы

благо земное, духовное благо
жемчуг царя - много ль ценности магу?
кровью наполнено зёрнышко мака
златом - казна
сладкие звуки орфеевой арфы
густо плывут над солёными арками
манит колхида сияющий арго
тайной руна

но получает - не значит владеет
зря ты, ясон, потревожил медею
сделка с эротом - плохая идея
стрелы - шуты
ревность медеи - не женская ревность:
ревностна сила хранителей древних -
плакать слезами колхидской царевны
сможешь и ты

Ингури

Где влажно выдыхает мерзлота,
Где места нет ни другу, ни врагу,
Из двух ложесн Кавказского хребта
Стремительно рождается Ингур.
Хранят купель дожди и ледники,
Туманы и густые облака,
И в ясный плач родившейся реки
Влагают песнь чужого языка.
Родильный час не сыщет ни души,
Но по камням, в отрепьях полусна,
На эту песнь отчаянно спешит
Земля - ещё неплодна и вольна.

тюнз

ещё сгодится конфетти
линялый шар ещё зеркален
/хештежно трещинка блестит
да что с того? - не на бокале/
и с чёрствым кексом повезло -
теперь его не тронет плесень
а скрип рассохшихся полов
дороже вымученных песен;
не нужно думать о делах
/хотя бы потому, что можно/
наружа кипенно-бела:
кругом зима - светла, роскошна
и вот поэтому давай
поймём, что всё не так уж плохо
/а после... пусть трещат дрова...
от джинглбелз до пейган-рока/

Возлюби ближнего

"Liebe Deinen Naechsten". Так называлась книга, которую Ванька зачем-то держал в руках. "Возлюби ближнего своего", значит. Эрих Мария Ремарк был, пожалуй, самым любимым маминым писателем. Учитель немецкого, она читала его в подлиннике.

Возлюби ближнего своего... Как это, Господи? Тебя возлюбить - это понятно. Но они-то, ближние эти, ведь так на Тебя непохожи! Вон Славка, к примеру, сопливый вечно, зубы кривые, лезет всё время с дурацкими вопросами, а когда говорит, слюной брызгает. Ещё и за одной партой до следующей четверти с ним сидеть. Или Женька-отличница. Так на меня смотрит, будто я червяк какой-то. Поделом, что ребята на прошлой неделе карандашную стружку ей в портфель высыпали! Задавака очкастая. Или тётя Вера. Почти каждый вечер к нам приходит и визгливым голосом о своих делах рассказывает. Всё у неё плохо. А нам-то что? Я уже который день прошу маму со мной в шахматы поиграть, а она всё времени не находит. А на эту визгливую - пожалуйста. И чай ей с конфетами подаёт!

Короткий день уходил на запад, оставляя за собой сиреневое сияние. В доме было тихо-тихо. Только изредка пыхтел холодильник, да пощёлкивали на одной ноте старые часы. Уроки приготовлены. Гулять не хотелось. Лёгкая дремота гладила Ваньку по щекам и густо-белобрысой макушке. И в этом чутком предвечернем сне, как в осенней паутине, запутался ни разу не слышанный, но удивительно знакомый голос. Он не говорил, а словно приговаривал, как это делала мать, когда будила Ваньку зимними утрами, смущённо сетуя на заоконную мглу: "Если не принимаешь ближнего, значит, не принимаешь Мою любовь к тебе. Как же ты узнаешь, какова она, не открывшись ей?" В голосе слышалась едва уловимая грусть. Ванька открыл глаза, но вокруг никого не было. В виски часто бился пульс, и оба уха горели, как после мороза.
Нет-нет-нет, Господи. Ты - другое дело. Ты очень добрый. И красивый. Ты мне всегда всё прощаешь. Я ведь тогда сам куртку порвал, а маме сказал, что Колька. Она ещё к Колькиной матери разбираться ходила, да Колька не сознался. А я почему так сказал? Он у меня целый месяц математику списывал за мяч с автографом, а потом сказал, что, мяч, мол, самому нужен. Я когда отцу Афанасию на исповеди про куртку признался, он меня и не стыдил вовсе, а сказал, что Ты, Господи, меня и такого любишь, но просишь больше так не делать. Мне тогда неловко стало. Хоть Колька и сам виноват, я у него прощения попросил. А он признался, что мяч у него самый обычный, и ему стыдно за враньё про автограф было, потому и не отдал. Предлагал тот что есть подарить. Но я сказал, что не надо. Обычных у меня самого целых два.
Это... что же получается? Ты меня простил, Господи, а я от Твоего прощения пошёл у Кольки прощения просить. А Колька от этого во всём сознался. Выходит, Ты на меня повлиял, а я на Кольку? Значит, если я принял Твоё прощение, то и сам могу как Ты? А если не могу, то не принял? Да что же это, как же... Получается, я пойму, что во мне Твоё прощение, когда сам кого-то прощу? Это что же, если я кого-то не могу простить, значит нет во мне Твоего прощения, Господи? Если я, к примеру, Славку с Женькой и тётькой Веркой не люблю, то и Твою любовь не принимаю? Ну уж нет! Вот Те крест, Господи, теперь всё будет по-другому!

Дверной звонок выдал длинную трель. Ванька протопал к входной двери и посмотрел в глазок. Снаружи, завернувшись в клетчатую шаль, стояла тётя Вера. Ванька на секунду задумался, после чего открыл дверь и, глядя в усталые соседкины глаза, поздоровался. Только вместо привычного "здрасте" сказал "здравствуйте". Учительница в школе говорила, что сказать "здравствуйте" - значит, пожелать здоровья. Тёте Вере оно явно не помешает. Зачем сокращать-то? Она же, взглянув через его плечо вдруг улыбнулась: "Вижу, мама опять задерживается. Я в другой раз зайду. Шахматы ручной работы принесу тебе. Старинные. Отец мой и фигуры, и доску сам вырезал. И раскрашивал сам. Давненько северные пираты с римлянами не сражались. Исправим, а?"
"А Вы умеете играть?" - спросил Ванька, забыв от удивления и радости всё на свете.
"Подзабыла уже - продолжала улыбаться тётя Вера - но как фигуры ходят, помню".

Когда она ушла, Ванька почувствовал, что произошло что-то важное. "Я всего лишь пожелал ей здоровья. А она... Словно кнопку добра нажали. Что если у каждого есть такие кнопки? Как бы мне всегда находить их, Господи?" Ответ загорелся перед ним, как экран телевизора. "Ну конечно! Если я всегда буду позволять Тебе нажимать мои кнопки добра, тогда и люди мне... позволят..?"

А на небе луна...

А на небе луна...
  и давно ведь такой не бывало.
  Беспредельная даль
  беспрерывно тревожит внутри.
  Вот и дом у пруда,
  как в той песне у "Лесоповала".
  Помянуть лебедей
  поутру прилетят снегири.

Одинокая тень
  пролегла от подножья к вершине.
  Силуэт растушёван
  невидящим светом луны.
  Под такой же луной
  мы мечтали, как станем большими.
  Почему мы с тобой
  так безлики сейчас и бедны?

Всё же, ночь хороша,
  и я ей благодарна премного
  И за матовый свет,
  и за густо заснеженный лес,
  И за весь этот мир,
  разделённый на Господа Бога
  И на вечную тень,
  что ступает за Ним по земле.

Посмотрите налево

Меня мудила сбил на переходе
(убогий и, наверное, дальтоник -
горел зеленый свет для пешеходов).
Мне стало жаль его, ведь я жива,
отделалась всего-то синяками.
А может, полный шок мне помешал
позвать ГИБДД себе на помощь
и попросить свидетелей остаться.
Я просто заревела от обиды,
к тому же, было больно.
Тварь водитель.
Теперь себя за жалость ненавижу.
Но вот что интересно:
в тот момент,
пока он приближался, я себя
увидела упавшей под машину.
И вдруг... пошла нездешняя секунда.
Её хватило дальше отбежать.

ничего особенного

И боль, и гнев, и нет полутонов.
Но лотосы по-прежнему цветущи.
В них это всё могло бы утонуть,
как тонут набегающие тучи.
А этот дым... откуда этот дым?
Должно быть, рыба снова подгорела?
И жжёт в спине... от лижущей воды,
а вовсе не от чёртова обстрела.
Ты ж... стерегись свободного огня,
не вздумай следом выпасть из обоймы.
Гони (как дым) из памяти меня.
Почти забудь. Так лучше. Так не больно.
Когда оставлю всё, что здесь любил,
взамен и ты оставь моим дорогам
свои шаги... их плачущую пыль.
А слёзы - вытри... вытри, ради бога.

Слоно-топ

Мой драгоценный слон не желает спать,
Дышит мне в ухо: аум намах Шивайя.
Может, голодный? /вот ведь ещё напасть…/
Или влюбился. В общем, переживаю.
То затрубит, как стадо своей родни,
То усомнится, ве́чней, чем принц-датчанин.
Бог его знает... /но всё же его хранит
Розовыми божественными лучами/.

Костёл в Паланге

*

...на углу, где турист и палангец встречаются
/где в Витовто впадает улица Валанчяуса/ -
словно солнцем вспыхнувшая свеча
появлялся он - как прелат, облачённый в ризу
из горячего рыжего кирпича -
слегка прикрывая деревьями и полдневным светом
тонкую руку, величественно воздетую
к небу
/так мне в детстве казалось снизу/


*

у него внутри
пели огромные белые лилии
/голос их был непривычным и сладко-приторным/
в красных контурах стен отливало сахарной белизной
необычность и чистоту этих линий
хотелось потрогать, а может даже лизнуть;
мама зачем-то сказала, что здесь всё не то
и Бог здесь другой, и вовсе не Бог нам...
шести-лепестковые люстры в ответ засияли золотом

из-за солнца, легко проливающегося в окна

где орга́н, крыльями наплывая сверху

убеждал слова её опровергнуть


*

время шло, и я иногда предлагала:
эти линии, память, пожалуйста, повтори их
а она - извини, моя дорогая
кроме лилий и Девы Марии
парящей над длинным залом
всё размыло балтийской волной...
/и действительно….мне ведь тогда казалось
что Мария... что она не над залом...

что она не парила
а стояла рядом со мной/

до урока

the world around is wet and warm
ему ни холодно, ни жарко;
сквозь снег ныряю от всего
под чутко дремлющую арку
и сбросив куртку на ходу
смотрюсь в квадратики окошек
где путь от "зеркала" к "холсту"
чуть из-за снега перекошен;
из всевозможных странных нег
/зима пришла... пришла... она ли?/
я выбираю этот снег
и легкомысленную наледь
чтоб на оконное плечо
на пять минут залезть поглубже
и нежно думать ни о чём
и слушать, слушать, слушать, слушать,
ловя от каждой из дверей
частичку местной канители -
гитару, скрипку и свирель
и властный зов виолончели;
следить, как Брамс и Черепнин
не уступают в разговоре
а коридор - пустой кувшин -
им вторит

три четверти часа

Он не то что бы бежал, скорее, сокращал путь. И это было похоже на сложный танец с каменными углами, арками и узкими подворотнями. Две цветные авоськи чертили широкие дуги в холодной мути осеннего воздуха. Где-то взорвалось. Из-под зарева выползли клубы вонючего дыма, чтобы, достигнув людских гортаней, прорасти в них спазматическим кашлем.

Она лежала на кровати, укрывшись двумя одеялами, одно из которых было рваным, второе тонким. Худая рука подобно ленивой змее протянулась к прикроватной тумбе и теребила стоящие на ней медицинские склянки.
— Тебе нужно выпить лекарство, — сказал он, наливая воду из графина.
Белки её глаз на мгновение заблестели под длинной слипшейся прядью, рука замерла над склянкой. Ещё один взрыв. Где-то совсем рядом. Она тяжело задышала и попыталась сесть, но он мягко вернул её обратно. Несколько раз клацнув зубами о край стакана, она снова закрыла глаза, а рука вернулась перебирать склянки. Ей казалось, выпитая вода уже кипит и испаряется в пищеводе, и лишь малая часть достигнет желудка, чтобы там выкипеть до конца.

Неожиданно ей стало легко. Нигде ничего не болело. Даже вода внутри перестала кипеть и приятно-прохладными волнами плескалась в районе груди. Она потрогала волосы. Давно немытые, они казались чистыми и шелковистыми. Он сидел рядом, пытался закурить, но никак не получалось высечь искру. Она подняла глаза. Потолок походил на светящуюся воронку, которая спускалась к ним своим широким концом, пока, наконец, не накрыла обоих. Под ноги, словно река в весеннем разливе, скользнуло поле цветущей канолы, сквозь которое протекла ровная песчаная дорожка. Содержимое промежуточной памяти стремительно таяло. Только её пальцы ещё какое-то время продолжали чувствовать гладкий округлый предмет с маленьким шариком на макушке.


2020

экспромт для хомуса

хочется спать: в Якутске плюс шесть к Москве
и пока ещё -20° максимум


/где-то здесь должен быть сквер
имени Карла Маркса
с памятными скамейками -
как сказал пожилой якут/


на морозе слёзы текут
/acuvue от них становятся клейкими/


девайс дрожит в глубине кармана
мысль делает кувырок -

Бык в прошлом месяце вышел из океана
и подвырастил первый рог
/по срокам - и первого не заострил
а по мне так - затачивает второй/


...надо идти побыстрей;
губы на ощупь схожи с сосновой корой
/ветер - мой единственный слушатель/


...в этой шубе кажусь себе якутской лошадью
мощной, толстой /и волевой -
я ж продолжаю искать его/


...Карл Маркс так и не найден, но, может, позже
/а нет - и мир с ним/


якутянки, друг на друга похожие
гуляют с детьми
голые северные березы - точь-в-точь щупальца осьминога;
о, мороз, брат алмазного стеклореза, ещё немного
и будем лепить её - обнажённую плоть стиха -
мешая хиты Сайсары с песнями Олонхó…


...вот твой Маркс - смеётся брильянтовая Саха
белозубо и ослепительно
только холодно...
оййкакхххоо...

Неринга

вдоль песчаной полоски берега
от весны и до поздней осени
ходит-бродит девчонка Не́ринга
белокожая, светлокосая
по янтарному морю пенному
там, где солнцем волна подсвечена
подрастает её вселенная
неприступная, бесконечная
ищет ветер уста медовые
не найдёт - дотемна аукает...
...как-то время пришло недоброе
одноглазое, криворукое
поразинуло пасть клыкастую
предрекало шторма великие:
что ж ты, Неринга, веришь в сказки-то? -
да тянуло к ней пальцы липкие
только Неринга несговорчива
вместо робости в ней бесстрашие -
набрала моллюсков двустворчатых
и давай ту пасть изукрашивать
хоть шторма и впрямь понагрянули
а она - далеко ли, рядом ли -
корабли-то все, ненаглядная
в свой подол от бури упрятала

Песня пламени

...
Сполохи гладили сумрачное нутро,
в чём-то клялись неровными языками.
Похоть звала переменчивым треском дров,
плавила тусклый свет на белёсом камне.
Зимние хляби сводили гортань земли,
лезли к огню, друг друга толкая, грелись.
Чуткое эхо ловило малейший всхлип
и как всегда, мораль обращало в ересь.
И временами казалось, что воздух слит,
выдавлен, выжжен, пущен сквозь пальцы, стравлен.
В пламени снова жила нагота Лилит
распространяя сладость своей отравы,
перетекала то к свету, то к темноте,
принадлежа обоим наполовину.
Сердце огня выдыхало её детей.
Те исчезали в тесной трубе камина.
Где-то снаружи их тщетно ловил Адам.
Морщилось время, скомкав свою линейность.
/Ради неё он прошёлся по всем адам,
ибо они исконно и в нём имелись/
О, эта тьма, для того ли её будить,
чтоб, отвергая, следовать тенным знакам?
Легче губами приникнув к её груди,
медленно рвать божественную изнанку.

попугайчику Джанлуке

2019

в нашей квартире всё ещё пахнет тобой
тоненький запах пёрышек и зерна
небо сейчас твоё - тёплое и голубое
и вместо чумазого снега - весна
ты улетел, оставив нас всех с печалью
и с невозможностью что-то вернуть назад
а я... по привычке свет с утра не включаю,
будто он может ударить тебе в глаза


о разном

первый снег

мой маленький медный варган навевает сон
пылится японская лютня - рабы не мы
здесь впору пуститься в бега, сохранив лицо
но предки сказали: к полудню, мол, ждать зимы
как ждать - намекни мне, и я тебе намекну:
в потоке невидящих глаз разглядев твои
из множества купленных книг я б прочла одну
но эта полдневная мгла так легко двоит…
и пару десятых от снега смешав с дождём
зима не зима, а кружится, почти метель
эй, может, присядешь? пока мы тут вместе ждём
из собственных жил наплели б неплохих лаптей

14.10.2024

таба суол

...и эту судьбу обмануть не удастся никак...
ручьи побегут по шершавым бокам ледника
а солнце придвинет слепяще белеющий лик
к набухшей груди забеременевшей земли;
в ладонях низин потемнеют остатки зимы
вот-вот запоёт всё, что некогда было немым
и станут качаться от ветра дружней и живей
еловые лапы в сетях ещё голых ветвей;
и будет повсюду кипеть-серебриться вода
ты двинешься дальше, отсюда не видно - куда
под левой ключицей проклюнутся ворон и стерх
кого-то смутит их соседство, но ты не из тех;
идущему - посох, век - мудрому, злато - царю
и всё, что могла бы сказать, я тебе говорю:
иди же, пока не иссяк в беспокойных ногах
прерывистый шёпот влюблённого очага


*правильный путь

Лина Костенко. Ты снова здесь, тоскующая муза

2014


Ты снова здесь, тоскующая муза.

Не бойся, я опять найду слова.
Плывёт над миром осень, как медуза,
и льнёт к брусчатке мокрая листва.
А ты пришла в прелёгеньких сандаликах,
твой плащик чуть не падает с плеча.
О, как ты в слякоть шла в такие дали-то,
совсем одна в такой-то поздний час!
Была ты во Вселенной или в Спарте?
Каким векам маячила во мгле?
И по какой невероятной карте
находишь ты поэтов на земле?
Ты долю им диктуешь, не куплеты.
Твоё чело из правды и огня.
Есть лучше, есть счастливее поэты.
Спасибо, что ты выбрала меня.

 

 

Ти знов прийшла, моя печальна музо.
Не бійся, я не покладаю рук.
Пливе над світом осінь, як медуза,
і мокре листя падає на брук.
А ти прийшла в легесеньких сандаликах,
твій плащик ледь прип'ятий на плечі.
О, як ти йшла в таку негоду, здалеку,
така одна-однісінька вночі!
Ти де була, у Всесвіті чи в Спарті?
Яким вікам світилася вві млі?
І по якій несповідимій карті
знаходиш ти поетів на землі?
Ти їм диктуєш долю, а не вірші.
Твоє чоло шляхетне і ясне.
Поети ж є і кращі, й щасливіші.
Спасибі, що ти вибрала мене.

Лина Костенко. Всё жду тот день, когда себе скажу

2014

Всё жду тот день, когда себе скажу:
вот та строфа сравнится с идеалом.
О, как тогда, должно быть, затужу!
Как замечтаю, чтоб она пропала.
Как испугаюсь: где теперь почин?!
Уже вершина, где мои дороги?
… Он старый был. Был старый. И почил.
Ему лизали руки эпилоги.
Во снах он видел камень с сотней жил.
Органно выла смертная кручина.
Он Богом был и мир свой сотворил.
И отвернулся: скверно получилось.
И руки отклонялись от творца,
тускнели фрески, глыбы упирались.
Те руки были в ранах и рубцах –
всю жизнь свою с камнями пререкались.
Уж небо есть. А всё без потолка.
Пошли дожди. Подмостье зашаталось.
Толпа ждала неверного мазка.
И снова кисть сомненьем отягчалась.
А он едва держался над толпой.
Этруски, скифы - все смеялись в спину.
И вдруг сорвался... Боли никакой,
он превратился в щепки для камина.
И вот лежит. И некому его
собрать в одно в базилике на плитах…
Очнулся. И не ломит ничего.
Всё напрочь отнялось. Как пережиток.
Нажился он. И недругов нажил.
Ему без года было девяносто.
Осилил жизнь, друзей похоронил,
и умирал подавленно и просто.
Свинцовость век… дорожка от слезы…
Безмерно жаль единственной утраты:
«В искусстве я постиг одни азы.
Одни азы! Как жалко умирать-то…»
Земля пером. Чудной был человек.
Выносливость души за гранью бренности.
Чтоб так искать, и всё ж за целый век –
одни азы! – ни грана совершенности.
Ты бесконечна, совесть мастеров,
лети, ты не боишься навигаций.
Был тяжкий час. Теперь любой готов
поэтом и художником назваться.
Все гении.
На вечные весы
кладут шедевры, от щедрот навроде.
Тот, кто познал в искусстве лишь азы,
был Микеланджело Буонаротти.

Чекаю дня, коли собі скажу:
оця строфа, нарешті, досконала.
О, як тоді, мабуть, я затужу!
І як захочу, щоб вона сконала.
І як злякаюсь: а куди ж тепер?!
Уже вершина, де ж мої дороги?
...Він був старий. Старий він був. Помер.
Йому лизали руки епілоги.
Йому приснився жилавий граніт.
Смертельна туга плакала органно,
Він Богом був. І він створив свій світ.
І одвернувся: все було погано.
Блукали руки десь на манівцях,
тьмяніли фрески і пручались брили.
Були ті руки в саднах і в рубцях —
усе життя з камінням говорили.
Вже й небо є. А стелі все нема.
Пішли дощі. Хитались риштування.
Внизу ревла і тюкала юрма.
Вагою пензля металися вагання.
А він боявся впасти на юрму.
Сміялись в спину скіфи і етруски.
І він зірвавсь. Не боляче йому,
бо він розбився на камінні друзки.
І ось лежить. Нема кому стули'ть
його в одне на плитах базиліки...
Прокинувся. Нічого не болить.
Все віднялось. І це уже навіки,
Нажився він. І недругів нажив.
Було йому без року дев'яносто.
Життя стужив і друзів пережив,
і умирав зажурено і просто.
Важкі повіки... стежечка сльози'…
і жаль безмірний однієї втрати:
“В мистецтві я пізнав лише ази.
Лише ази! Як шкода умирати...”
Земля пером. Чудний був чоловік.
Душа понад межею витривалості.
Щоб так шукати, і за цілий вік —
лише ази! — ні грана досконалості.

Ти, незглибима совісте майстрів,
тобі не страшно навігацій Ле'ти!
Тяжкий був час. Тепер кого не стрів, —
усі митці, художники й поети.
Всі генії.
На вічні терези
кладуть шедеври у своїй щедроті.
Той, хто пізнав в мистецтві лиш ази,
був Мікеланджело Буонарроті.

Карильда Оливер Лабра. Ода Фиделю

кубинская поэтесса (6 июля 1922 – 29 августа 2018)

(ритмически вольный перевод)

я буду молчать о Востоке
я буду молчать о Сьерре
о войне и её потерях
- мучителен свет далёкий -
и лба я не поцелую
свободного в самом деле
ведь лучше, чтоб лавр на него надели
свинец пусть лоза врачует
но Кубу назвать хочу я
и с ней назову Фиделя

того, кто землёю избран
кто сам затмевает луны
и кровью кипяще-юной
надежду разжёг из искры
народной войны гвоздику
чьё мужество всем известно
того, кто в лесах Маэстры
сражался, как тигр дикий
тростнику подражая гибкому
что всюду находит место

мятежный он, дерзновенный
недруг его уважает
девы о нём мечтают
во снах своих откровенных
Фидель - это солнце клином
над пальмами и над кофе
глазами и светлой кровью
хранящее пик Туркино
как вихрь, нагрянувший беспричинно
как сотни флагов на низких кровлях

за его бессонницу и тревоги
за кулак, разящий на полпути
за его любовь к двадцати шести
и за хлопоты слишком многие
за шаги по лезвию в местном аду
от сумерек до зари-засады
за бесстрашную кровь Монкады
за слезу непролитую, за ту
что зажгла предутреннюю звезду
в глубине зрачковой его лампады

за пуговицу, что тихо скрежещет
с мощной груди сбежав
за бороду и за ложе, которое избежало
простыней и влюблённых женщин
и за рассветы, которых не счесть
с петухами, от ужаса сжавшимися
и я иду вслед за ним сражаться
стиснув в руках свою честь
с этим стихом, который - если его прочесть -
граната любви, воплощённая вкратце

за право быть настоящей спасибо
за то, что становятся люди людьми
за память о каждом - из нас и из них-
хранящем всеобщей свободы силу...
спасибо тебе за гордость по чину
спасибо за верную правде винтовку
за бумагу и перья ловкие
за слово, летящее в цель
за то, что ты настоящий мужчина
за сердце, преданное вершинам
за всё спасибо тебе, Фидель


текст оригинала https://stihi.ru/comments.html?2022/08/23/2594
видео, где первые строки читает сама поэтесса http://m.youtube.com/watch?v=0e-Ng9bFQAY



неночка

...замечталась девочка Яляне
заблестела глазками широко -
в поднебесно-розовой тишине
золотое брызгает молоко
из-под чуть нахмуренного чела
неотрывно-ласково смотрит Нум
и некстати звонкий собачий лай
окликает долгую тишину
/затекло запястье вопросом к ней -
ты о чём, полярная тишина?/
улыбалась девочка Яляне
и светило солнышко допоздна

02.13

...
в небесный бубен - ветер Паюты́
и щиплют звёзды звёздные олени
а что там будет, знают лишь цветы
облитые сияние святым
а мы с тобой не знаем...
к сожаленью, никто не слышит следующий шаг
но бесконечность здешнего болота
нам помогает просто не мешать...
...найдясь в пространстве спальника, душа
проснувшись, не узнала отчего-то
саму себя
и сполохи пошли
да так, что плоть свело святым морозом
и лёгким выдохом, чуть слышно-розовым
чувствительной и чувственной земли

Есенину

2014

Разреши побыть мне рядом,
Просто преклонив колени
Возле маленького сада,
Где нашёл приют твой гений.
Со скрещёнными руками,
Крепко сжав цветок гвоздики,
Ты глядишь, глядишь из камня,
Белокурый, бледноликий.

А в родных местах погоже,
Знаю я не понаслышке.
Там стоит другой Серёжа,
В чуть распахнутом пальтишке.
Улыбается рябине,
Шлёт привет дубовым листьям,
И невидимой долине,
Что спускается на пристань.
За спиной его берёзка
Шелестит под птичье пенье.
Он как будто бы твой тёзка,
Этот бронзовый Есенин.

В золотой избе как прежде,
Самовар сверкает медный.
Как твоей порою вешней,
Всё там чисто и приветно.
Пахнет деревом крылечко,
Старый клён целует крышу,
И ухват, прижавшись к печке,
Каравай далёкий слышит.

Растеклось лучами солнце
Заплутав в плетнёвых прутьях.
Кто-то в дом родной вернётся,
Повернув на перепутьи.

Я присяду осторожно,
Дум твоих не потревожу.
Без земли родимой тошно.
В этом мы с тобой похожи.

wicce's

...не спеша расползается пламя безглазых тыкв
в мозговом кровотоке томится ямайский ром
мы с тобой этой ночью опять перейдём на ты
и не плюйся, когда я тебе закрываю рот -
/что зачем происходит, всё так же не нам решать
мёртвый ворон вот-вот шевельнётся в земной горсти/
через кожу перчаток сочится моя душа
пей по каплям, не бойся... а прошлое отпусти
твой потрёпанный плащ станет ложем на эту ночь
и тревожные ласки оплатят давнишний долг
проникай в эту осень, врастай в потайное дно
там, где ветер поднимет цветастый её подол...
пусть ни троп, ни зарубок, ни зрящего север мха
в это странное время сплошного огня свечи
ты, разодранный болью... доверься моим рукам
и молчи, если можешь... во имя всего... молчи...

очерк белой куропатки

...а там, за пределами жизни привычно-земной
качаются сопки, не помню, одна или две
усыпано небо проросшим от боли зерном
и в млечной пучине плывёт гололобый медведь
смотри и не бойся, пусть зрелище глаз веселит
/чтоб новое строить, дерзни пережить рагнарёк/
китовые рёбра уныло торчат из земли
и рёв в преисподней, ты слышишь чудовищный рёв?
котёл переполнен, в нём варится огненный треск
косматится пряжа в невидимой глазу игле
и то, что запретно, ломает душевную клеть
/противиться поздно, пора проявить интерес/

пересекая Обь

                                      памяти Константина К.


пар поднимается... кружится белая муть
призрачным утром берег опять ускользнул
вещая малица впору тебе одному
хлюпнули утки... всё это к долгому сну

что там изменится? разве что зыбкость болот
тронет октябрь, месяц оленьей любви;
вечная мельница... скрип деревянных полов...
время хотя бы в этом себе не кривит

над параллелями встанет чужая зима
ум, как навага, тщательно спутает сеть
...в новом апреле та же хантыечка-мать
вынесет сфагнум - лапки вороньи согреть

осеннее

о чём ты думаешь,
малыш-кленовый лист
ползя на лапках, жёлтеньких и тонких
по краю отвоёванной земли?

у города
на северо-востоке
темнеет лес, где паутины троп
в лоскутный плащ заботливо одеты
свежо, и ты
порядочно продрог
и лёг ко мне... так к мамке жмутся дети

беру тебя на тёплую ладонь
вдыхаю запах, лиственный и влажный
и снова понимаю от и до
всё то, что лету кажется неважным

и пусть далёк покинутый венок
из золота на хрупком малахите -
поспи, мой маленький, ни ветер и ни ночь
тебя с моей ладони не похитят

хан

отлетела душа оленья
стала тундрой, её ветрами
краснотой её трав осенних
смехом чайки, дождём колючим
между ягелем и березой
сникла капельками брусники
расплылась по озёрной глади
под лучами скупого солнца
стала радугой-одноножкой
и слезою моей невольной
а стемнело - зажглась на небе
гребенем северного сиянья
и копытцем своим белёсым
ковш Медведицы щекотала


*жертва

вэба иры - месяц листопада

...приляг на траву, чтоб забылось, чего хотел
здесь царствует тундра, поклонишься ей одной
приляг же - внимая предутренней мерзлоте
толкнётся в туман опрокинувшейся волной
полярный Урал, от неслышных его шагов
зайдёшься внутри и увидишь, почти во сне
как сердце твоё поднимается выше гор,
морщины которых баюкает вечный снег,
и мчится туда, где ворчание древних вод,
где ненец с тунгусом никак не окончат бой -
где тундра легко разглядит в тебе своего
и тотчас о том заалеет перед тобой


*
Потихоньку тундра заалела. Словно к её щекам прилила холодная кровь здешней земли. Глядя на разноцветный ковёр, бегущий к горному подножию, подумалось, что человеческая жизнь очень похожа на жизнь тундры. Всё так же быстро.


сентябрь'24

Колечки у овечки

Выпал снег. Он белый-белый.
Выйду утром на крылечко.
Шубку мама мне надела
В белых маленьких колечках.

В тёплых новеньких сапожках,
В красных варежках с узором
Я бегу топтать дорожки
До ближайшего забора.

Мама мне в окошко машет,
Чтоб не ела я снежинки.
А они - ну так и пляшут!
Съем-ка пару для разминки!

Чем заняться? А! Решила!
Надо мне слепить овечку.
Два комочка я сложила,
А под них – по две дощечки.

Где бы взять немного сажи
Чтоб колечки ей покрасить?
Где бы взять… Не знаю даже.
Под машину, может, слазить?

Как под ней, бывает, папа
Полежит минут пятнадцать,
Он похож на мишку-панду.
Точно сажи там хранятся!

Лезу… Ой-ой-ой, застряла!
Да, затеяла не дело…
Только б мама не узнала.
Эх, овечка, будешь белой.

Вылезаю. Что за диво!
Стали чёрными колечки.
Как же было бы красиво!
Если б было у овечки…

Старая кечуанка

Вот и взошло солнце для всякой твари.
Лезет в окно утренний тонкий лучик.
Донья Зоэ молится Че Геваре,
Просит, чтоб день вышел благополучный.
В старом котле варится каша с луком.
Че из угла приглядывает за нею.
Все говорят - сбрендила ты, старуха,
Богу молись, это, поди, вернее.
Только ведь Че дом подлатал снаружи,
Вылечил сыпь, снедь посылал к обеду.
/Если бы кто веру её разрушил,
Правильно то было б считать победой?/
Донья, к добру цепкая женским сердцем,
Мира полна, более, чем когда-то,
Так и живёт, хранимая para siempre
Тёплым крылом отважного Команданте.

2020

Элегия

2015

Ты снова в себе, только пальцы касаются клавиш,
Познав высоту, чтобы после разбиться о камень.
Ноктюрны Шопена сменяются «Грёзами» Листа.
Ты вроде бы здесь, но, как утренний дым, ускользаешь,
Оставив меня с сожалением и сквозняками.
И звуки, как ветер, срывают последние листья.

На миг я увижу вокруг только голые стены.
Как будто весь мир скоро станет нагим и пустынным.
Лишь солнце прольёт изумруды над северным небом,
Отбросив на вечные льды воспалённые тени.
Но я, несмотря ни на что, дорисую картину
В которой увижу свой путь не таким уж нелепым.

Откуда нам знать, кто построил в песках пирамиды,
И как поднялись валуны и сложили вершины,
От душ неизвестных впитавшие соль и тревогу.
Рыдает «Bohemia», сжав временну́ю орбиту.
Раскатистым эхом из бездны земного кувшина
Является «завтра», рождаясь до нужного срока.

Известно, что Жизнь коротка и щедра на бемоли.
Помечены дни наугад неизвестной печалью
О том, в чём из страха свободы себе отказали.
Когда-нибудь в облачном небе заплещется море.
И ангел уставший присядет на айсберге - чайкой,
Оплакав потерянный рай ледяными слезами.

Тогда механизм у часов наконец проржавеет.
Навечно застынет в «сейчас» беспокойное время.
Рассвет изнутри доберётся до периферии.
Я тоже подвинусь к роялю и, взяв чуть правее,
Забуду о том, что мы вечно не там, и не с теми.
И ты, наконец, улыбнёшься. Быть может, впервые.

если очень быстро бежать

"это Лапландия, Герда, ты это знаешь"
Йовин поёт мне, качается твердь земная
где ты, Волшебник, начало моих начал
тот, кто со мной беседовал по ночам?
хочешь-не хочешь — мы очень с тобой знакомы
с тех самых пор, как меня оставляли дома
плакать одну на огромном пустом окне
нет, я не плакса, всё э́то не обо мне
я, если что — разбивала носы мальчишкам
просто в Лапландии холодно, просто... слишком
ты это понял и кутал меня в мечту
/шутка ли — все мои розы к тебе цветут/
...я изменилась, но сказка во мне бессмертна
где-то в Лапландии всё ещё бродит Герда
нет Королевы, и Кая там больше нет
только твой образ в пронзительной тишине

Венеция

2016

Как месяц, надвое расколот,
В туманно-розовом наряде
Он снится мне, мой странный город.
И нет к тем снам противоядий.

Там твердь спускается под воду,
А небо вечно ищет сушу.
Там мыслям зыбко отчего-то.
Как будто мир мостами сужен.

Затёрт и пылен тёплый мрамор,
И пыльно запертое море
От многоцветного Мурано
До стен Сан-Джорджио Маджоре.

Вуаль фантомного наряда
Рябит необъяснимой грустью.
Кругом вода и небо рядом:
Сплелись, служа друг другу устьем.

Дрожит, как затаённый воздых,
Дворец, призревший тени дожей.
Удар часов пронзает воздух
И растворяется под кожей.

Созвучны с невесомым ритмом,
Струятся дни, светло и мудро.
А ночью смерть одна царит там
И плачет в воду перламутром.

Любовь и боль живут друг в друге,
Как в мутных волнах мокнут сваи...

И от невысказанной муки
Я в снах беспомощно рыдаю.



http://www.youtube.com/watch?v=wPKZrMcO8jo
Музыка и исполнение Сергея Андрейченко

фото - март 2019

against

ты сурово глядишь
так глядел Маяковский
так глядел Пастернак
/о, тревожная плоть!/
будто там впереди
время бросило кости
и нельзя их никак
ни собрать, ни смолоть
и ни ох, и ни ах
ни послушного лыка
ни цены, ни награды
ни пшена голубям
но сквозь соль на губах
озорная улыбка…

вот такая вот правда
у меня про тебя

разное

Здравствуй, Господи, как Ты там?
Всё ли у Тебя расставлено по местам?
Получается ли следить за каждым?
Ведь не спросишь если, Ты не расскажешь.
А у нас тут разное послучалось.
Кто-то всех намылил сухим мочалом.
Мы сидим теперь, двусмысленно друг на друга лая.
Но греха сознательно не желаем.
Я — Ты помнишь — и с тем, и с этим на четверть крови.
И сама б спасла всё, что рядом, и всё, что кроме.
Но зимой минувшей внезапно сломались лыжи.
Ты скажи, Ты слышишь меня сейчас? Ты слышишь?

2022

*
Ты опять молитву мою прими
я солгу себе, но с Тобой честна
и вослед Тебе создаю свой мир
погляди — такая же там война
как гирлянда выстрелов в молоко —
нужный экшн задним идёт числом
Ты подправь молитву Своей рукой:
перед «а́мен» хватит с меня «шалом»

2023

скитальцы

Скиф зовёт нас "вдохновившимися скитальцами"
на раз читает тайгу и объясняет её на пальцах
вперёд глядит, но чаще - под крепкие ноги
для прочих нужд обходится старой нокией
порой похож на шамана в момент экстаза
отец его из Перми, мать с побережья Таза -
Крайний север, недалеко от самой губы

Скиф любит небо, понимает его любым
камлает небесным духам выдержкой и вниманием
/они одназначно от нас его переманивают/
хотя не зовёт их, и это у них взаимно:
те тоже не окликают его по имени -
тянут вместе троих чудаков, как злополучную репку

спит наш друг исключительно крепко
в сон его ровно дышат могучие кедры  
рвутся криком выросшие лисята
/а снится ему, что он мальчишка в стоптанных кедах
не разменявший ещё и десятка/

снегами трава золотая укрыта...

снегами трава золотая укрыта
повсюду деревья незрячей стеной
приникни к земле - и увидишь копыта
отчаянно бьющие пласт временной
как должную меру осилит идущий -
так каждый получит по мере пути
и вправду готов ты испытывать душу?
не прячешь ли полное страха "прости"?
сам ветер здесь прячется в шорох мышиный
и солнце не смотрит сюда искони:
здесь тот, кто камнями засеял вершину
/с тех пор по весне прорастают они
в зловещие символы древней обиды/
кричи, если хочешь, а можешь - молчи:
здесь в чаще по-прежнему светится идол
тебе возвращая твои же лучи

фумидзуки

в фурисодэ оранжевого цвета
с похожими на крылья рукавами

в узле волос - кандзащи в виде цапли

вслед тонкой шейке, выглянувшей в эри
орнамент на удачу и на счастье

как крылья-рукава целует ветер

и вот - заплакал, всем теперь известно
что в фумидзуки* крылья ей подрежут

худого не подумай:
нет, не кто-то - ей собственное сердце их подрежет




*июль ("месяц написания поэзии" или "месяц писем" )

Галя

2014

 

Часть 1

Неприступная, гордая Галя,
Не глаза – два больших изумруда.
Ты любви ожидала едва ли.
Но схватила её, как простуду.
Вновь на сцене мальчишка тот самый.
Весь живой и до боли пригожий.
Называет себя хулиганом,
«Плюйся, ветер, - кричит, - я такой же!»
Непокорная, буйная сила
Всё сметёт, что в пути попадётся.
Ты ещё никого не любила.
А к нему потянулась, как к солнцу.
Покорилась безудержно, страстно,
Навсегда, бескорыстно, смиренно.
Им одним ты жила ежечасно.
Нет, не так это – ежемгновенно.
Только он. Остальное в тумане.
Дни бежали сплошной вереницей.
Всё лишь в нём, золотом хулигане,
И любовь, и душа, и божница.

В барском доме с тенистой аллеей
У помещицы-тётки росла ты.
Управляла конём всех ловчее
И стреляла с недевичьим хватом.
Не любила балы и гулянья,
И другие пустые забавы.
И слыла быстроногою ланью
Со строптивым, но ласковым нравом.
Пышнокоса, смугла и смешлива,
Ты глядела в восторге глубоком
На густые леса и обрывы,
На кувшинки озёрного ока.
Над твоими большими глазами,
Светом дивных смарагдов играя,
Словно птица взмахнула крылами,
Долгожданный полёт предвкушая.
Горяча в своих чистых веленьях,
И в движеньях стремительно-смелых,
Ты не знала любовных волнений,
И не холила девичье тело.

Это кара иль божия милость -
Клином свет в бесшабашном поэте?
Вдруг влюбилась… Так крепко влюбилась,
Что пошла за ним даже по смерти.

Он… дышал к тебе чувством младенца,
Так, что даже друзья ревновали,
Словно знал тебя с самого детства,
Где всё лучшее связано с Галей.

Но другая его вдохновила.
В ней харизма, известность и опыт.

Ты, как прежде, жила и любила.
Лишь тоска оседала, как копоть.

И порою, боясь задохнуться,
Понимая, что выбор он сделал,
Всё же верила – должен вернуться,
И ждала… и душою, и телом.
Иногда, сквозь тугие минуты,
Вспоминала, как был он с тобою.
И от сини твои изумруды
Становились на миг бирюзою.

Что есть жизнь? Горизонт очень узкий,
Где, углями стопы обжигая,
Пробираются вечные чувства
В вечных поисках вечного рая.

 

 

Часть 2

Когда С.Е. увлёкся А. Дункан, Г. Бениславская очень страдала, понимая, что с соперницей ей тягаться не под силу. Да и весна в тот год выдалась такая, что больше походила на позднюю осень. Всё это усугубляло…


*
Ах, тоска ты, моя тоска!
Сжала душу в стальных тисках.
Я лишь внешне тиха, ровна,
А внутри – ок-ро-вав-ле-на!

Точно жизнь теперь на замке,
И ключа не найти нигде.
Хоть извейся из сотни кож,
А чужой талан не возьмёшь.

Мгла, как синяя кисея,
А под нею хрипит земля.
И до времени в сколках туч
Жалкий выкидыш - бледный луч.

Будь же проклята ты, весна,
Лжива ты и извращена.
Прекрати свой осенний бред!
Ты же видишь, житья мне нет.

Прелый воздух, и даль пуста,
И насмешкою свист дрозда.
Ведьмой дышит зима в висках.
Хуже смерти моя тоска.

Я одна посреди реки
Этой чёрной, как смоль, тоски.
Переплыть-то её нельзя,
И назад – не воротишься.


*
Все мои мучения во мне,
Я самой себе как западня.
Но прошла б, наверно, по воде,
Если б кто-то верил за меня.


*
Он женился и скоро уехал.
Срезан ствол, и течёт на распиле.
И душа, что без края прореха,
Тщетно сучит остатками крыльев.

За весной распустилось и лето,
Приголубило всякую хмурость.
Всё проходит. А значит и это.
Лишь бы Л. поскорее вернулась.

И приехал. Иные напевы
Полились из усталого сердца.
Галя, Галя его королева,
Нет ей равных, и нет ей соперниц.

*
В постоянной людской сутолоке
Он с рождения был одиноким.
А в тебе семицветьем играло
То, чего ему так не хватало.

Только Муза пыталась оспорить,
Претендуя всецело на душу,
И её острозубые шпоры
Рассекали до крови подбрюшье.

Вновь женат он, но счастлив – едва ли.
Ты смирилась, не бросив заботы.
И была ему «верная Галя».
От любви, где ни капли расчёта.
********************************

Ты, наверно, сразу поняла,
Как не получается любить,
То, что вечность властно отняла.

Завершив, что можно завершить,
Вскоре ты сама за ним пошла,
Оборвав растрёпанную нить.

Жить и не любить ты не могла

 

гипотетически

думаю, я могла бы однажды стать холодной северной рыбой
/наверняка - серебристо-радужной/ резвись да прыгай
начинай с незаполненного листа
хочешь - плыви, если что - зарывайся в грунт
сторонись потомственных рыбаков
время придёт - обустраивай свой альков
/я бы играла, если бы Бог затеял со мной игру/

p/s
в этой игре, большой или маленькой
если вдруг меня всё же поймали бы
/жизнь она и для рыбы - экстрим/
непременно нашлось бы кольцо внутри
которое я подарила этому морю в бытность женщиной
/вот гадал бы поймавший: что ж так скрежещет там?/
оно оказалось бы там обязательно
то самое, с левого указательного
/по составу - какой-то метсплав
в форме ажурного love/

the northern kite

...а он стоит у Кольского залива
прислушиваясь к чайкам хлопотливым,
и рассыпая солнечные зёрна
глядит как небо плещется в озёрах
гуляет ветер в северных воротах
и ночи нет, ни длинной, ни короткой
зато темнеют ягодные соки -
их солнце пьёт со склонов каждой сопки
...взбираюсь вверх, несу свои поклоны
Алёше, Ждущей и... коту Семёну
туда, где в каждом перпендикуляре
давяще-жарко дышит Заполярье -
где он стоит у Баренцева моря
муссонами и чайками намолен
и смотрит вдаль, от солнышка не жмурясь -
безумно молодой, прекрасный Мурманск

*
Кольский полуостров похож на тысячеглазого воздушного змея, которому не дают взлететь его валуны.

*
что происходит, скажи мне, и я пойму:
Север мне объясняет меня саму -
в тундре, где мох и лишайник укрыли склон,
плещутся волны, чистые, как стекло

возле дороги, осевшие на мели
ссохлись в скелеты старые корабли -
море под ними кличет меня сестрой
сводит дыхание холод его сырой

кожа горит, напитавшись от талых льдин
лёгкое сердце бьётся в моей груди -
я понимаю, что́ здесь произошло...

кажется, лодка тянет ко мне весло
дремлют в ладонях пойманные ежи
в каменных яйцах теплится чья-то жизнь

замысел чей-то, милость ли, западня -
северный берег, вторгнувшийся в меня?

Правда жизни

Рассвело: в Рейкьявике семь ноль-ноль. Город спит(?) в холодных осенних бликах.
Ч-рта с два, на улице Сёрласкьёль эти трое встали уже, поди-ка:

        Кюф минн Ковр! В Рейкьявике семь утра! Ну же, Гюнни, как ты вчера нажрался!
        Ты воняешь хуже, чем тот засра... или нет, как ха́карль на ферме Ларса!

Ха́карль - что! Полночи я клял твой храп! С ним сравнится твой же позорный кофе!
В чём проблема, Этта? Ну, семь утра. Я ж с тобой! Не с Фри́дгердюр, и не с Со́ффи!

        Здрасте (гав!), в Рейкьявике семь утра! Где хозяин? Снова завис у бабы?
        Ой, нужда собачия, будь добра, потерпи, ну часик ещё хотя бы.



* - Боже мой!
** - исландское национальное блюдо: вяленое мясо гренландской полярной акулы с сильным специфическим запахом

над чаркой

*
что сказать, да что ж тебе рассказать
проглядело время свои глаза
я вести рассказы-то не мастак
только - что случается просто так?

далеко от Че́рдыни до Москвы
не видать, как собственной головы -
где у нас вогу́лы, где вотяки́
и в ладу ли с Господом пермяки

не видать, что сгинули кан и кнес
и что девка-рысь убежала в лес
да с тех пор, как пойманная луна
подрастает в капище Сорни-Най...

эх, что было - будет ещё не раз
не ходи за камень, не жги костра
не прейдут ни сила, ни чудеса
что сказать-то... сказывай дальше сам!

...и пробудился новый день

...и пробудился новый день –
склонился с гор над Иссык-Кулем
и в мягко бьющейся воде
играет огненными скулами

по складкам облачной сюзьмы
бегут оранжевые реки
не впору ль стать глухонемым
и оставаться им вовеки?

в горах уже подтаял лёд
во благо омуля и сига;
очнись, подходит твой черёд
читать неписаную книгу:

пусть день струится, как песок
сквозь Богом сложенные пальцы
а ты - нащупай в ветре соль
и прекрати в себе копаться

зацвела черёмуха

зацвела черёмуха, и вдоль берега
расплылись душистые гроздья белые
разлетелись перьями чудо-птицы

первый лещ на отмели нерестится
дни стоят погожие да холодные

тут же - дерево, старое и бесплодное
раньше времени в тёмный сук пошедшее
так и льнёт к цветению сумасшедшему

чуть проснётся ветер, дохнёт над крышами -
тает старое в белизне раскрывшейся
и глядит - от радости не шевелится -
не спугнуть бы чем молодое деревце

набережная. утро

*
солнце колосья
бросило у воды;


в чаячьем хоре
певчих - наперечёт;


ветер уносит
неразличимый дым -


Шолохов курит
глядя как Дон течёт;


в медной фигуре
охровый полутон;


косоворотка -
чуточку велика;


Шолохов курит;
слабо курится Дон -


утренне-кротко
воды несёт река;


мрамор ступеней
холоден после сна;


в мире ли, в смуте -
долго всему ещё;


степи, курени
войны, и целина


Шолохов смотрит
Дон не спеша течёт

где-то здесь

в Илиодоровке полдень, печёт - нет сил
с виду спокойно, но скрыто напряжено
помню, сболтнула про время вокруг оси:
в мареве звон колышется - вот оно
в этой жаре буквально спеклись глаза
ветер степной порывист и горько-сух
хаты теперь не сыщешь, гуляй, казак
степь говорлива, да слушатель нынче глух
стелется дым походного очага
выцветший флаг полощется на шесте
и не видать людей-то, лишь мальчуган
встречно велосипедом прошелестел
словно кляня молчаньем, глядят дома
хоть обо мне известно кому едва ль
/жил где-то здесь неназванный атаман -
в 38-м бесследно ушёл в январь/
станут ли снова ржавой косой косить
так и не вышедшую из земли траву?
слышу... сигналит ждущий меня таксист
ладно, поехали... Господи, не реву

Добрый сказочник

-- Чем сегодня займёмся, ребята?
И в преддверии новой игры
расцвели до последнего ряда
озорные глаза детворы.

Замесив на волшебной опаре
непростое своё ремесло,
добрый сказочник Джанни Родари
мастерит им игрушки из слов.

"Разбредётся дорогою длинной,
кто куда, вся моя ребятня,
а на память возьмут Чиполлино,
Голубую стрелу и меня.

Пусть им радостью помнится школа.
Быть серьёзным -- другая пора".
-- Так, сегодня спрягаем глаголы...
К вам Грамматикус в гости!
-- Урааа!

Отзовётся мгновение в душах,
как ступени родного крыльца,
заслонив и от жизненной стужи,
и от чёрствости эти сердца.

Сказка держит, как мама за ручку,
прогоняя коварную тьму,
и решает одной "почемучкой"
миллионы больших "почему".


2018

эпик фейл

сижу на шкафу и думаю о собаке
щекочут ладонь мохнатые хлопья пыли
отец говорит, что двоечник и слабак я:
могли бы купить, но всё-таки не купили
коричневый нос и хвостик немного куцый
я сам бы купил, но мало скопил, не хватит
она меня ждёт, ведь я обещал вернуться
и плед постелил, у самой своей кровати
сказали тянуть хотя бы до хорошиста
посмотрят тогда /наверно, в большую лупу/
прости, мой щенок, мой маленький, мой пушистый
ты верил в меня, а я вот… плохой и глупый
за двойку огрёб, и даже гулять нельзя мне
и кажется мир всех по́люсов ледовитей
а вдруг за тебя… заплатит  другой хозяин
тогда я хочу, чтоб он тебя не обидел

2019

хворост

нет, не поднять духовные небеса
людскому роду
арбузный мёд ползёт по твоим усам
на подбородок

река молчит, тревожно примолкла степь
как перед бурей
опять не сыщешь трёх лучевых костей
в кобыльей шкуре

но неотвязно липнет благая весть
к губам медовым
ещё — здесь диких уток теперь не счесть
и места вдоволь

хы́набц о я́рабце


о, я́рабц, я́рабц!.. время удивленья
длинней следов полозьев на снегу
чуть отдохну – и сотню слов-оленей
я для тебя словлю и запрягу


отец мой пел, в очаг семейный глядя:
о том, как жизнь трудна и коротка
о, я́рабц, я́рабц, пел тебя мой дядя
и дед – и прадед пел наверняка


теперь певцов поменьше стало – редко
кто так, как я затянет на два дня...
но – оказалось – сын-четырёхлетка
не зря сидит под боком у меня!


жена смеётся – хы́набц ей милее
а дочка ню́кубц просит перед сном –
да сын моя надежда: он взрослеет
чтоб я́рабц петь – и сю́дбабц заодно


как ни крути, а ты – ушам награда
и украшенье каждому жилью
о, я́рабц, я́рабц, много ли мне надо?
в тебе вся жизнь: что вижу – то пою!

 

 

песни ненцев:
я́рабць – эпическая песня-плач о жизни народа (чаще бытовая, но м.б. и героической)
сю́дбабць – эпическая песня об известных героях
хы́набць – просто песня или песня лирическая (чаще – любовная)
ню́кубць – колыбельная

хесед

мальчик маленький близоруко
ищет утром себе подобных
молча завтракает шакшукой —
мать глядит на него любовно
гладит волосы, шепчет: Шмууулик
как спалось тебе, детка, сладкий
мальчик терпит и смотрит мультик
отгрызая от шоколадки
/ах ты ж боль моя головная
мир в костюмчике трикотажном/
мальчик маленький буквы знает
алеф, вэт (или бэт, не важно)
под восторги, сю-сю и чмоки
по бульвару и солнцепёку
с буквой пройдено полдороги
мама снова целует в щёку
и нащупав её горячей
стонет: Шмууулииик! — трясёт за плечи
мальчик хмурится по-ребячьи
и по-взрослому — не перечит

и не поймёшь

и не поймёшь, какое время года
лишь запах сосен кажется сильней
под тихий звон ветвей рыжебородых
и поздний чай в соседней чайхане

с утра дождило, ветер сушит лужи
и на глазах от рвения его
не слёзы, нет — расплёскана Алушта
неброской безмятежной синевой

ни о чём земном или искрящееся сквозь мрак

Он снова думал. Мысли растекались,
и удлинялись контуры и тени.
Вино плескалось в узеньком стакане.
Кружился дым над грудой полотенец.
Он знал, что всё вот-вот сыграет в ящик,
но отстранял протянутую руку…
...Клонясь от ветра красок говорящих,
черты как будто спорили друг с другом,
что до весны продержится едва ли
последний слой, покрытый тонким настом.

...Из спящих рыб в светящемся овале
росли глаза, распахнутые настежь.

Он чувствовал Свободу: неужели!..
и вторил ей вернаколезским матом.

...Оконные пронизывало щели
дождливое дыхание Монмартра
и оседало, множась раз за разом
в дворовой переполненной лохани.

...Доподлинность, незримую для глаза,
но ясно ощутимую дыханьем,
толкала вон неистовая сила,
в незримости сравнимая с покоем.

Господь, забыв обиженных и сирых,
в тот день продрог на маленьком балконе.
И был Maudit талантлив.
Даже слишком.
И, как всегда, правдив и нераскаян.
...Вокруг всего ливорновский мальчишка,
с испачканными красками руками,
ловил губами солнечное вымя
продетое сквозь облачные кручи.

...А Смерть стояла рядом, между ними.
И всё приобретало полнозвучность,
определённость, самость, настоящесть,
обильно и повсюду прорастая...

И снег, январским вечером сходящий,
не таял...


2020

маленький Ману молится

Святая дева Каридад,
Пошли хоть капельку удачи
В наш дом. Мой папа небогат,
А мама постоянно плачет.

Мечтаю - в школу попаду
И лучше всех учиться стану!

Хосе купили какаду,
Но нам такой не по карману.

Святая дева Каридад,
Пошли здоровья Жозефине -
Сестрёнка кашляет всегда
И так хрипит, когда простынет...
Кто б булку ей сейчас принёс,
С сосиской, пышную такую...

Энрике дразнит - "негритос",
Но я... (как там?..) не комплексую.
Вот только грустно иногда,
А впрочем... никому нет дела.

Святая дева Каридад,
А ты... чего бы ты хотела?

как писать о войне, если тебе повезло

как писать о войне, если тебе повезло

жить в тишине

если война для тебя — кино и литература

я сижу и твержу себе — напиши уже что-нибудь, дура

надо же о войне

что-нибудь, что-нибудь…

в долгий путь

снился мне как-то сон, что я на войне

звали меня вроде бы Веркой

вроде бы — это чтоб ненароком не исковеркать

что-нибудь в этом сне

(только здесь меня так случайно не назови

вместо Кать внезапно не ляпни Вер)

там я умела водить грузовик

(если шептать — похоже на аэсмээр)

и в мою сторону нёсся немецкий мерс

из-за всюду творящихся бесконечных зверств

человека внутри я не увидела сразу

и подумала, что умру, а убью заразу

но потом… даже не знаю, как рассказать мне…

эта тварь смотрела синими, что у ребёнка, глазами

и чуть-чуть торчали льняные упругие завитки

мозг отказался быть владельцем моей руки

которая целилась прямо во фрица

дура девка… влюбилась, как говорится...

но что-то во мне всё-таки выстояло

потому что в конце концов я в него выстрелила...

в первый раз в жизни выстрелила…

а дальше просто стало всё фиолетово

адский ствол теребя

я решила выстрелить и в себя

но он прошептал, чтобы я не делала этого

на немецком

который я знала с детства

из последних сил

попросил

тогда я очнулась и сразу другое решила:

потащила его к машине,

превозмогая дрожь

твердила ему по-русски: ничего, ещё поживёшь

фриц был очень, очень тяжёлый

мне даже казалось, он — дуб, а я — жёлудь

у него была открытая рана

в госпитале на меня посмотрели странно

но мне, если честно, было плевать

найдя бумажный клочок, я принялась на нём малевать

адрес свой синим карандашом

(я очень хотела, чтобы он выжил и после меня нашёл)

и запихнула в прорезь его шинели

в общем, всё закончилось благополучно

после войны мы во сне поженились

может, и правда, где-то был такой случай

сон меня тогда впечатлил —

даже пуговица проскочила мимо петли

от волнения руки дрожали сильно

(или от того, какие глаза у него были синие

звали его, как мне помнится, Генрих Майер)

но о войне ли всё это — не особенно понимаю...

небо в Баие

небо в Баие пламенно заржавело
глядя в окно сквозь заросли на него
Жоржи Амаду выдумал Габриэлу
пахнущую гвоздикой и колдовством
всякую ночь творил и боролся с днями
в этой аскезе казался себе святым
...смуглое тело дышало под простынями
жгли ароматом диковинные цветы
отблеск луны ложился на подоконник
всё оживало, казалось немым кино
и проникало чувство, других исконней
в нежную темень распущенных женских ног
лишь на бумаге, робко, едва касаясь
мысль скользила, стараясь не закричать
сквозь наготу, укрытую волосами
густо плывущими по золотым плечам...
Жоржи глаза от влажной страницы поднял:
вместо чернил в междустрочье легла роса
всё освятив, от точных лекал господних
и до цветка в перепутанных волосах

некоця

белая сопка всё ближе

отец, постой
не торопи отдаться
слепой судьбе
прочно ли чувство
небесного бога к той
сам же кого в невесты
обрёк себе?
ветер лютует, чтоб ты с меня
шапку снял:
старый шаман наш
железный венец сковал
нет мне отныне
ни холода, ни огня
не обвиняю —
судьба моя такова
волосы срежь мне —
на древо привяжешь прядь
после спустись
да оленей своих проверь
словно олениху бог мой
меня упряг
прядь-то какую? вот эту стриги…
правей...
ну же, спускайся
оставь меня здесь одну
пусть не согласна —
удел за меня решён
в малице белой
мне явится светлый Нум
спрятав лицо прекрасное
в капюшон
он и покажет
где выбор мне совершать:
если детей — с нелюбимым
любовь — без них
белым оленем
метнётся моя душа
зелье из фляги плесни ей...
ещё плесни…
выбрав по сердцу
в тоске проживу всю жизнь
только под старость
прибьётся ко мне дитя
с детства слепое…
скажи мне, отец, скажи
точно ли боги знают
чего хотят?
пусть же свершится...
тобою ведь дан обет...
в сторону счастья
не ступит моя нога
но перед этим
открою, отец, тебе:
суженой Нума
будет желанней Нга



*девушка
Нум — небесный бог у ненцев (верховное божество)
Нга — бог смерти

in mute amazement

В открытом выставочном чуме,
под местный фолк и голоса,
спит длиннокосая девчонка,
привычно ручки разбросав.
Седой отец тут рядом курит
и смотрит, гордый до краёв,
как мягко льнут оленьи шкуры
к девчачьим пальчикам её.
И я смотрю - как косы вьются;
как в чуме - тот хотя и мал -
уснули столик, чашки, блюдца
и чайник - синяя эмаль;
как два верёвочных оленя,
местами вытоптав брезент,
крадутся к солнцу, что белеет
со стопки северных газет, 
согретой тёплыми мехами.
Но вдруг - отцовское "апчхи",
и - сон под тонкой рыжей тканью
свалился в эти вот стихи...

Айшат

...и встаёт ни свет ни заря Айшат
и спешит в коровник за молоком
а лучи рассветные не спешат
тут и там туманы висят легко
от тугого вымени вьётся пар
и лениво бьётся коровий хвост
у Айшат сыночек всю ночь не спал:
новый зубик мучает - чистый гвоздь
в сон-то клонит, аж мысли в комок свело
да ещё ушиблась - болит стопа
а пока доила - и рассвело -
провела коровушку - ну, ступай
воротилась, густ ли джуурт-айран?
надышала ночь - завлажнел кувшин
на Айшат в окошко глядит гора
в колыбели спит наконец-то - сын
развела огонь, затворила сыр
замесила тесто, взяла чеснок -
чистит-шепчет: пусть каждый здесь будет сыт
пусть здесь каждый будет неодинок
хлеб готов, в бульоне кипит хинкал -
расписное блюдо несёт к нему
отдохнуть бы, только нельзя никак -
до полудня должен вернуться муж
может статься, к вечеру ждать гостей
пусть приходят, хватит на всех еды
так и ждёт - не смята - её постель
из трубы по ветру гуляет дым
не впервой ей сна так себя лишать
тонкий стан вынослив, как та скала
да пошлёт здоровья тебе, Айшат
милосердный, любящий твой Аллах...

О. Б., на ремонт ущелья

в Черекском ущелье, в теснине его
дошло до меня, что вокруг - никого
и сеть не ловила совсем, как назло
а с неба как будто сильнее текло
я выползла к краю в попытке понять -
вдруг всё-таки-всё-же хватились меня
/следить бы тут, руку на пульсе держа
но мне приглянулся балкарский кинжал
- красив, как Черек, что рыдает внизу -
влюбившись, купила/ и дальше ползу -
забыли - ну, что же, дождь стихнет - к утру
с кинжалом и я кой-чего соберу

коротка дорога, велика ли...

коротка дорога, велика ли —
то и это ведомо зиме:
здесь одни невыпитые дали
до-краёв-заснеженных земель
мне б сюда на месяц, на полгода
в этот дивный северный приют


снег прессуют шины вездехода —
словно колыбельную поют
я смотрю в окошко — там ли, тут ли —
жду, что в леденеющей ночи
в этой неземной апрельской тундре
небо на два цвета зазвучит

здравствуй

‘ань торова —
расплывается ударение
наугад
вышивают по снегу сани
нутряная память
не стёрлась временем:
кроме ненцев  
помнятся нганасаны
от метели
проверенный путь ломается
голос ветра
срывается в ухо чуткое
потемнела оленья шерсть
на малицах
кровь души
во рту отголоском чувствую
в пиках звёзд
промёрзшее небо лопнуло
взяв весло
подплывает ко мне с востока
в заострённой родами
калданке-лодке
заполярное солнышко
ялякоко

Я люблю Ямал

*
Ненэй мя — так ненцы называют чум. С ненецкого переводится как «настоящее жильё». «Мя», собственно, и есть складной домик северного кочевника. Самый что ни на есть настоящий.

*
Три чума — потому что у хозяйки дочь и два сына. Муж умер более 10 лет назад. Всем своим детям они дали русские имена. Младший, забравший нас в стойбище на нарте типа саней-волокуш, прицепленной к снегоходу — Михаил. Он ещё не женился, поэтому живёт с матерью. У старшего, Александра, есть жена и ребёнок. У дочери — муж и четверо детей. Они здесь с декабря. Ягеля в этих местах хватает, и олени не спешат уходить.

*
Самое вкусное у оленя — это почки, — говорит хозяйка. — Как-то в семье дочери забили оленя, и мы с Михаилом забили. Внучка приходит, спрашивает: бабушка, у вас почки остались? А то старшие братья съели, мне не досталось...
Сейчас кровь будет готова!
Оленья кровь — это то, что практически полностью решает вопрос витаминов. Её замораживают, а потом осторожно, чтобы не свернулась, подогревают. Вкус у неё очень слабый, чуть-чуть солоноватый. Если постоит, начнёт окисляться, и тогда будет похоже на привычный металлический, который ощущается, если сильно прикусить внешнюю часть губы. Сырая оленина (строганина) очень нежная и вкусная. Пугали, что с непривычки может быть нежелательная реакция. Но — большинство страхов всё-таки в голове.

*
Здравствуйте, приятного аппетита, — полог чума приподняла красавица с длинными вьющимися волосами, в природный цвет которых местами вмешался парикмахер. Это жена старшего, Александра. Зашла к свекрови забрать что-то из оставленных детских вещей.
Женщины-ненки очень симпатичные, улыбчивые, держатся просто и со спокойным достоинством. Вне всяких сомнений, Тундра щедро излила на них свою благодать.

*
Хлеб удивительный — ноздреватый, с лёгкой кислинкой. Его хорошо макать в сок, натёкший в миску с кусочков уваренной в необходимом количестве талого снега оленины: в меру жирный, он быстро впитывается в хлебную губку и далее моментально тает во рту. Этот процесс покорил меня настолько, что им я всё оставшееся время и занималась (не считая пары волшебных бубликов с брусничным джемом).

*

Поставить чум — ещё одна обязанность женщины. Летом шесты покрывают брезентом — современный вариант, пришедший на смену бересте и сыромятной коже. Зимой к нему добавляются войлок и нюки — основные покрытия из подстриженных оленьих шкур. Иногда брезент заменяют летние нюки, настеленные шерстью внутрь. Конечно же, в реале женщине помогает или муж, или свекровь — поднять нюк на шесте и закрепить (привязать) его изнутри. Вообще-то, с приходом в тундру цивилизации, подогнавшей главный козырь — снегоход, жизнь мужчин стала проще. А вот для женщины мало что изменилось. Поэтому девчонки всё чаще предпочитают жить в посёлке и подпиливать ноготки. Зато считается, что если уж вышла замуж за кочевника — это точно по большой любви.

*
От печки буржуйки по лицу сидящего рядом с ней Михаила сбегают капельки пота. В чуме жарко. Да и снаружи не холодно — всего минус четырнадцать. Но такая печь совсем не хранит тепло. За ночь температура в жилище может опуститься ниже нуля. Ненцы укрываются ягушками как дополнительными одеялами, поэтому почти не мёрзнут. Утром хозяйка первым делом растапливает печь, и тепло моментально заполняет жилое пространство. Растопить быстрее всего — плеснуть из канистры чуть-чуть бензина. Ну, или по старинке — берестой. Летом обогрев не нужен, а готовить предпочитают на открытом огне.

*
А летом мы каслаем к Карскому морю, — говорит хозяйка, — гнуса летом много, олени очень страдают. Так до осени и стоим там. У моря хорошо. Приезжайте!
Что-то родное смотрело на меня глазами этой простой ненецкой женщины. Я не удержалась и обняла её. Она не удивилась и обняла меня в ответ. Ещё крепче.

*
Если спросить у ненца, сколько у него оленей, никогда не назовёт число, потому что это считается плохой приметой. Скажет — достаточно. Что-то в этом есть — не позволить чужаку считать дары богов и оценивать меру благословения.

*
Авки — местные домашние животные. Слабых оленят, которым тяжело выжить в общем стаде, забирают в чум. Хозяйская малышня с ними играет и заботится. Когда авки вырастают — пасутся вместе со всеми.
Оленье стадо, конечно, сильно впечатляет. Михаил и специально обученная собака в два счёта собрали бродяг воедино. Авки бегут за хлебом, толпятся, тычутся меховыми носами даже в пустые руки. Благородные дикие олени не подходят, а стоят неподвижно поодаль.

*
Ненцы говорят, что хорошая собака стоит оленя. Обучают их так: собаку-новичка привязывют веревочкой к опытной, и в этой связке они бегают, до тех пор, пока первая полностью не переймёт драгоценных навыков. Конечно, многое от собаки зависит. Поэтому привязывают не всегда.

*
Четверых охочих до хлеба авок изловили и запрягли в сани. Я почему-то вспомнила: известно немало случаев, когда во время каслания из нарты выпадал ребёнок, и мать, занятая другими детьми, могла не сразу хватиться. Если каслают недалеко, ребёнку могут предоставить возможность самостоятельно добраться до места новой стоянки. В целом, с этим легко справится даже двухлетний малыш. Но известны и печальные случаи. Тогда говорят, что ребёнка забрала Тундра. И в какой-то мере такое видение в порядке вещей. Сейчас подобное вряд ли возможно. Но в прошлом веке случалось. С этими мыслями я ёрзала по укрытой шкурами нарте. Михаил дал мне аж четыре попытки усесться правильно. Потом махнул на всё это рукой, и мы покатили. В определённый момент я почувствовала, что меня обязательно выбросит из саней. Примерно через полминуты так и случилось. Очертив дугу, которую вряд ли можно описать стандартным физическим уравнением, я упала в мягкий снежный песок. Боковое зрение было ограничено снежными стенами, надо мной — раскинулось бескрайнее облачно-синее небо. Тундра меня таки забрала. От этого стало радостно. И я засмеялась во весь голос. Михаил, который напрочь не заметил, что в санях, кроме него, никого нет, на смех мгновенно отреагировал и примчался за мной. Оставшийся путь он придерживал меня за разноцветный плетёный пояс, купленный накануне на ярмарке по случаю Дня оленевода.

*
Михаил и Александр — коренные ненцы. Хотя оба русоволосые и светлоглазые, черты лица типичные для этого народа. Я же подумала, что именно так выглядели сихиртя, загадочный народ, который, по преданию, до сих пор пасёт мамонтов где-то глубоко под землёй и делает металлические украшения.

*
Снегоход — вещь для оленевода насущно необходимая. Олени, как сказала хозяйка, слабые стали. А раньше были сильные. А сейчас слабые. Нельзя без снегохода. Каждый  год нужно покупать новый — за сезон сильно изнашивается. В крупную клетку — оленевод покупает снегоход, а на то, что останется после покупки —  живёт его семья. Кто-то не может позволить себе покупать ежегодно. И тогда это действительно проблема.

*
Дети оленеводов, достигшие школьного возраста, учатся и живут в школе-интернате в посёлке. Я читала, как это было после войны. Очень страшно местами. Поскольку кроме детей оленеводов в школу брали тех, чьи родители не отличались высокой моралью. И дети были настоящим их продолжением.
Сейчас всё неизмеримо лучше, детей из одной семьи селят вместе, и родители навещают их чаще. А Михаил — так и вообще до 9 класса учился заочно. Только годовые контрольные и экзамены сдавал вместе со всеми. Лично меня такое положение вещей сильно порадовало.

*
Олень разгребает копытом снег, чтобы добыть ягель. Мне казалось, что это очень сложный процесс, похожий на археологические раскопки. Но в реале всё оказалось проще: снег рыхлый, как песок, олень его просто скидывает и легко освобождает не только ягель, но и стебельки голарктической шикши-водяники, и ещё какую-то свежую на вид травку. Олень может почесаться задним копытом, как собачка. Нос у него полностью меховой. Милахи они, ничего другого сказать не могу.

*
Март-апрель для самок — время сброса рогов: те уже настолько большие, что мешают есть. Самки северного оленя выгодно отличаются от других видов наличием ветвистой короны. Самцы сбрасывают рога в течение календарной зимы. Важенки — перед отёлом, который происходит в конце апреля-начале мая. До этого рога беременной оленихе могут и пригодиться.

*
Кое-где по снегу бродят белые тундровые куропатки. По сравнению с ними снег кажется не белым, а синим.

*
Взобравшись на Ямаху позади Александра, я на мгновение задумалась, как лучше держаться — за поручни или за него. Решила, что поручней мне вполне хватит: после того, как на полном оленьем ходу вывалилась из нарты, они казались мерилом двойной гарантии. Снегоход медленно тронулся, я устроилась поудобнее, и в этот момент Александр обернулся ко мне и, как-то странно улыбнувшись, спросил: любите скорость? От его улыбки стало не по себе. Решив не показывать, ответила, что люблю...  умеренную... Но — последнее слово потонуло в рокоте взревевшего мотора. Если мне скажут, что снегоход переворачивался в воздухе, я не стану спорить — может, так всё и было.
Ненец скорость явно любил. Через минуту с меня сорвало шапку и шарф, разметав их по снежным берегам. Уши мгновенно залепило ледяным ветром, усиленным бешеной скоростью Ямахи. Я пожалела, что выбрала держаться за поручни. Но перехватываться на вращающейся бочке, движущейся со скоростью под 100 км тоже не вариант. К счастью, через пару минут Шумахер притормозил на повороте и снова обернулся ко мне. Я на удивление спокойно сказала: шапку с шарфом сорвало. Ну… — протянул Александр. На обратном пути заберём.
Сообразив, что прямо сейчас он продолжит эротическую резьбу по тундре, я запихнула в рот края капюшона и изо всех сил сжала зубами.
Когда мы вернулись, я поняла: хочу ещё. Вот ведь… Александр это, видимо, оценил, и чуть позже, пока все устраивались в санях, предложил мне индивидуальный вояж до Трэкола*. Под его одобрительный взгляд я нацепила сумку прямо на шею и предалась мало с чем сравнимым, упоительным по своей силе ощущениям, что это всё моё: и весь этот снег, и стройные остроконечные ели, и эта угаданная скорость на открытом пространстве, от которого заходятся тело и дух.
Не знаю, люблю ли я скорость. Но Ямал точно люблю.
Я❤️Ямал


*вездеход


**

семь двадцать, солнце на посту
земля в глухом анабиозе —
у нас подтаяло, а тут
ещё старательно морозит
но в привезённом барахле
жива любовь к электрогрелкам


расчищен зимник к Яр-Сале
/ябтан — то ненецкое welcome/
в дневной мороз легко дышать
и гнать по Тундре, щёк не чуя
/здесь говорят — её душа
в олене селится, как в чуме/
вокруг — белющая-белень
и снег песком бежит сквозь пальцы:
в него отбившийся олень
решил прилечь и отоспаться


из кружки с чаем травяным
и я вылавливаю сны
в них — вдоль полярной параллели
бредёт хозяйка чума — Еля
в ягушке с прядками весны


***
пусть все скажут: какую, мол, чушь несёт
лучше там, где вообще её нет, зимы-то
только в пиках еловых я вижу ответ на всё
и в горизонте, как губкой с доски размытом
пусть вообще никто не поверит, и даже ты
мне до этого нет никакого дела:
я смотрела вглубь нескончаемой мерзлоты
там любовь
/ничего другого не наглядела/


(продолжение следует)

Чкаловский

аэродром в промокшем снегу
самолёты, словно птицы притихшие
жмутся друг к другу
словно боятся взлететь
и десятками собственных глаз
увидеть то, что случилось
небо с пятницы плачет -
не наступило на третий день воскресение

Лоскутки

лоскутки мои, лоскутки

платья, фартучки и платки

нитки-бусики на груди

вот и куколка — погляди!

 

О чём обычно самые первые стихи, которые слышит ребёнок? Чаще всего, о маме. Или об игрушке. О чём-то привычном и хорошем. Они побуждают малыша погрузиться во внутреннюю игру, в творческое воссоздание образа чего-то знакомого и близкого, как правило, уже пережитого наяву. То, что первично, получает развитие в детском воображении, а затем трансформируется в естественный результат, в нечто и похожее, и непохожее на то, что ему предшествовало. Этот процесс чем-то напоминает создание игрушки своими руками. Поэтому, сделав небольшое тематическое отступление, об одной из них мы сегодня немного поговорим: нашей гостьей будет очаровательная северная куколка Рочакань.

С языка коми «Рочакань» так и переводится – "куколка, красавица".

Акань – игрушка (кукла) у северных народов. Роч – русский (а значит – «заморский», и потому – «красивый» и «волшебный», как всё «иностранное»).

Куколки эти должны были быть безликими. Считалось, что если у куклы будут глаза, то, когда девочка в них посмотрит, её душа окажется в кукле. Или в глазастую игрушку вселится недобрый дух и начнёт пакостить своей хозяйке и остальным домочадцам. Поэтому лиц у куколок не было.

Как только девочка подрастала, мать показывала ей, как сделать простую куколку из подручных материалов и (обязательно) новых лоскутков. Куколки эти могли быть «девочками», «молодыми женщинами» и даже «старушками» (для изготовления последних брали ткань спокойных оттенков). Каждая куколка оберегала и того, кому принадлежала, и его дом. Поэтому к ним относились с уважением и берегли.

 

«Создавая куклу, думали о хорошем…»

Ксения Таскаева (ГПА (Санкт-Петербург), факультет английской филологии)

 

Создавая детское стихотворение, человек тоже думает о хорошем и оставляет своё тепло в том, что прежде было разрознено и ничем не напоминало результат: в словах, с любовью связывая их друг с другом.

 

 

p/s

В этом видео в рамках программы «Дома дружбы народов Республики Коми» Ксения рассказывает, как сделать северяночку-Рочакань.

https://www.youtube.com/watch?v=n_waLJyRPQA

Мой Альбион (отрывки)

(August 2018)

*

Как только самолёт пересёк Ла-Манш, вместо радости, к которой я привыкла в Италии, меня одолело какое-то другое чувство. Оно напоминало... вкус шоколада с молоком, подогретого до нужной температуры, когда все ароматы раскрываются со своей собственной скоростью. Н-да... Таможенник отсканировал два моих пальца и любезно поинтересовался, зачем я здесь. Не знаю... Я перевела разговор на «как непривычно оказаться в стране, где всё написано только на одном языке». Серо-голубые глаза недоверчиво улыбались из-под рыжеватых бровей. Но задерживать меня было не за что. Поэтому с пожеланием счастливого пути я двинулась к выходу.

В Хитроу есть метро. Нужно просто спуститься на лифте. Мой взгляд привлекла тончайшая паутина в углу лифтового проёма. Такая тонкая, что сами нити её казались прозрачными. Наши пауки плетут совсем другое... Метро оказалось маленьким и уютным. Мягкие ультрамариновые диванчики, спокойные добродушные лица. И что-то необъяснимое, что-то очень правильное и справедливое держало в своих руках и этот поезд, и бегущие за окном песочно-серые дома, и окутанное мягким туманом небо.

*

Первым делом я купила довольно большого медвежонка в синей курточке, красных резиновых сапожках и красной шляпе из мягкого фетра. Это для старшей дочки. Купить мне надлежало не в каком-нибудь случайном ларьке, а на той самой станции Paddington, где, если верить преданию, он ждал, пока его кто-нибудь найдёт. Я нашла его в маленьком магазинчике на платформе, между огромным вентилятором и стеллажом с открытками (вечером, глазами испросив разрешения, он прямо в одежде примостился на соседней подушке моей огромной кровати. Конечно же, я разрешила. Бедный Паддингтон! Он так сильно устал, что спал даже днём).

*

Потом были Кенсингтонские сады. От ослепительного великолепия зелёного света у меня возникло подозрение, что в воздухе возросла концентрация кислорода. Тогда я впервые почувствовала, как сильно меня тянет к здешней земле. На ней хотелось сидеть, лежать, прижиматься лицом. И надо отдать должное благородным английским газонам: всё это время они терпеливо удерживали мой вид в рамках приличий, несмотря на самозабвенные попытки пренебречь имиджем.

 

*

Крупные капли краткого дождя падали на ладони, из которых белка совершенно спокойно взяла оброненный кем-то арахис. Её маленькие лапки держали продолговатое семя, то и дело поднося его к зубам. Поодаль смеялись дети, играла какая-то музыка, но было очень тихо... И очутившись в глубине этой необъяснимой, древней тишины, я вдруг обнаружила точно такую же внутри себя...

*

Утром, проспав час-пик и наспех проглотив высококалорийный «английский завтрак», я снова спустилась в метро и доехала до станции Waterloo. Было пасмурно, но небо выглядело лёгким и очень просторным.

*

Сквозь строительные леса Елизаветинской башни*, как луна сквозь облачные сумерки, пробился циферблат, чтобы наблюдать за происходящим. «Laus Deo»** – беззвучно загудела с началом ближайшего часа память о большом колоколе. «Domine Salvam fac Reginam nostram»*** – вторили ей маленькие призрачные колокольчики. Необязательно видеть, чтобы понимать.

Увенчанный громадным кольцом циркуль Лондонского Глаза вызвал во мне прилив почти физического удовольствия. И каждый раз, когда я на него смотрела, внутри меня что-то плавилось, подобно сахару, брошенному в горячий чай. Супругам-архитекторам удалось нечто большее видимых форм. London Eye... Love's in alliance with Unanimity****.

У подножия колеса шёл дождь, но на самом верху он перестал, и выглянуло солнце. Темза стала похожа на светло-зелёный серпентинит, просвечивающий в местах тончайших сколов. В выпуклое стекло кабинки билось тёплое дыхание города.


* С августа 2017 года по 2021 была на реставрации.

** Хвала Господу.

*** В оригинале «Domine Salvam fac Reginam nostram Victoriam primam» Боже, храни нашу королеву Викторию I.

**** Лондонский Глаз... Любовь в союзе с Единодушием


*

Спустившись с колеса обозрения, я пошла на пристань, чтобы купить туда-и-обратный билет до Гринвича.

*

На верхней палубе дул ветерок. Экскурсовод средиземноморской наружности и чисто итальянского темперамента всё время шутил, переходя с достопримечательностей на то, что, по словам его мамы, он самый красивый из всего экипажа, что стоимость посещения бесплатных музеев равна культурной стоимости их ценностей, и «кто, как не принц Гарри, пролетает сейчас над нами на своём вертолёте». Но самое впечатляющее его заявление было о дожде. И выглядело это потрясающе! За катером, сохраняя чёткую границу с небом, шла маренговая туча, из которой, как из огромного душа, бежала вода. Это было зрелище! Через полминуты стихия захлестнула палубу, как волна во время шторма накрывает берег. Мне и в голову не пришло спасаться бегством. Нет, я спустилась вниз только когда окончательно вымокла и начала мёрзнуть. Да и дождь к этому времени перестал. Вообще-то я принципиально избегаю нижние палубы. Там меня преследует ощущение, что передо мною экран телевизора. Но здесь, как и в случае с городом, всё оказалось иначе: под стеклянной стеной в носовой части расположилась широчайшая тумба, покрытая мягким синим ворсом. Там можно было лечь на живот, или набок, перпендикулярно реке, и смотреть вперёд... Небо заголубело, и Тауэрский мост с двумя своими башенками казался упавшей в воду гигантской тиарой, инкрустированной белым и лазурным жемчугом.

*

В Гринвиче я под очередной сонг дождя перекусила печёным картофелем и направилась в сторону обсерватории. Она возвышалась на живописном холме, у подножия которого вытянулось жёлто-зелёное поле. Вокруг обсерватории обвилась ступенчатая дорожка. С одной её стороны был обрывистый, густо покрытый древесным разнообразием склон, и стена, скрывающая старый королевский сад – с другой. В этом маленьком саду было тихо и жарко. Чаша многоярусного ансамбля была до такой степени переполнена жизнью, что, казалось, останься там чуть дольше, и сам неизбежно зацветёшь…

*

Меня потянуло в сувенирно-книжный магазинчик. Книг там было немного, но одну я всё-таки купила. Из-за последних строк эпиграфа к случайно открытой главе. В них говорилось, что «an event is such a little piece of time-and-space you can mail it through the slotted eye of a cat» *. А это было сущей правдой.

Что способно поведать о происходящем в душе? Каким способом, будь он хоть тысячу раз выверен, возможно повторить удивительные колебания, оживляющие то или иное состояние? Например, те, в унисон с которыми бьётся сердце в моменты бестревожного внутреннего счастья... Весь обратный путь я провела лёжа на такой же синей тумбе, наблюдая, как в медленной диффузии света проступают тонкие и таинственные силуэты вечера.


* from «Longitude», Dava Sobel


Federico García Lorca. Pueblo

[Federico García Lorca 1898-1936]

Селение

Помнит нагая вершина
Голгофу.
Воды ясны
у подножья олив постаревших.
В улочках узких
прохожих видны силуэты,
на колокольнях
флюгеры с ветром танцуют.
Целую вечность
танцуют.
О, селенье глухое,
Клочок Андалусии горькой!

PUEBLO
Sobre el monte pelado
Un calvario.
Agua clara
y olivos centenarios.
Por las callejas
hombres embozados,
y en las torres
veletas girando.
Eternamente
girando.
!Oh pueblo perdido,
en la Andaluci'a del llanto!

(2016)

Маленькая мелодия

Жила-была мелодия.

Она была маленькая, но очень весёлая.

Где бы она ни появлялась –

все сразу же начинали её насвистывать.

Так она путешествовала из города в город.
Однажды мелодию услышал иностранец,

и настолько она ему понравилась,

что он привёз её в свою страну.

Но в его стране жили серьёзные люди,

которые сочли мелодию слишком веселой и легкомысленной,

и не захотели её напевать.
И мелодия осталась совсем одна…

ведь и тот человек, который привёз её сюда,

тоже не захотел иметь с ней ничего общего,

раз она понравилась только ему.
Тогда мелодия стала грустить…

Теперь она была уже не весёлой,

а совсем грустной мелодией.

Но… о чудо!

Люди стали к ней прислушиваться и

потихоньку насвистывать.

Ведь теперь она была такой же, как они.

И тогда мелодии пришла замечательная мысль!

Эта мысль была прямо-таки расчудесной!

К счастью, мелодия еще помнила,

как она звучала, когда была весёлой.

И поэтому – изменила одну нотку

в своём грустном мотиве.

Всего только одну нотку!

Люди ничего не заметили,

лишь некоторым стало казаться,

что появилась какая-то фальшь

в их любимой грустной песенке.

Но потом и они привыкли.

А мелодия, эта умница-озорница мелодия,

взяла, да изменила еще один звук.

Тут уже её проказы заметило гораздо больше людей.

Но они так привыкли её насвистывать,

что и на этот раз смирились и

продолжали жить с ней бок о бок изо дня в день.

Но мелодия, милая маленькая мелодия,

как вы, наверное, догадались, 

собралась повторить свою проделку и в третий раз.

Но перед тем, как это сделать,

она глубоко задумалась.

Что, если люди перестанут её насвистывать,

ведь еще один звук – и она

почти перестанет быть грустной мелодией…

Но… была не была!

И вот уже третья нотка звучала по-другому.

Но как же она была удивлена, что на этот раз

люди почему-то не возмутились,

а с удовольствием продолжали насвистывать

то, что получилось.

И некоторые говорили, что так – даже лучше!

И самое чудесное, что люди при этом

стали улыбаться, как будто их забавляли

проделки маленькой мелодии.

Что и говорить, она была очень рада!

И от радости стала прежней весёлой мелодией,

а люди продолжали с удовольствием её насвистывать.

Ведь теперь это были весёлые люди,

и им очень нравилась эта маленькая задорная мелодия,

потому что она была такая же, как они.

Или они стали такими же, как она…

Но это уже не важно.

Панда По

Неуклюжий, добрый мой Панда По,
Под тобой опять провалился пол.
Ты чего придумал-то, а, Мишут?
Возвратись в харчевню, вари лапшу,
Пусть гордится сыном папаша Пинг!
А мечты — на горло им наступи.
Ты не тигр, не цапля, не жук, не змей.
Жизнь — лапша, о большем мечтать не смей.
Чтоб медведь в кунг фу — это видно где ж?
Не печалься, просто пойди поешь.
Без еды и вправду тебе хана.
Верь мне, Панда. Я теперь твой фанат.

Но судьба... не любит подобных схем.
Завтра встану, персик священный съем,
И взбурлит волна в мозговой коре,
Как лапша в могучем твоём нутре.
По, дружище, всё-таки, мир велик.
Поступать, как кто-то тебе велит,
Не годится даже для муравья.
Мы похожи, Панда, почти семья.
Ты не хуже этих крутых ребят.
Никого не слушай, поверь в себя.
Измени всё: жизнь — это веб-дизайн.
Я с тобой, дерзай,
Панда По, дер-зай!!!

Боюсь, не хватит мне чернил...

                                        Илье Тюрину

 

Боюсь, не хватит мне чернил

В прозрачном шариковом стержне.

Хоть ты препятствий не чини

Душе, к тебе себя простершей.

Велик у Бога урожай -

Что рынки райские аллеи.

Дай мне сказать, и плакать дай,

Пока глаза не ошалеют.

У нас по-мартовски свежо,

Всё дольше солнечные клинья.

Мы здесь живём «за рубежом»

И принимаем от унынья.

Но ты мне снишься без тоски,

Как будто ждёшь - мол, я поверю,

Что ты не мглу Москвы-реки,

А суть поэзии примерил.

ловушка снов

глаза открою — солнце светит
зажмурюсь — дождь вчерашний льёт
в ловушку снов попался ветер
и ну раскачивать её

порхают бабочки над клумбой
смеются лужи-зеркала
из эквадоров и колумбий
ловушка перья собрала

бунтует хлебная закваска
за щёчкой тает леденец
и паутину новой сказки
плетёт загадочный ловец

...споткнувшись, небо уронило
одну звезду в речной песок
блестит в ловушке легкокрылой
волшебный, добрый, сладкий сон



(иллюстрацию нарисовала дочь)

delirium palustre

А впрочем, каждому своё ж.
Ты не песец, а ёмо-ёж.
Не потому, что непригож,
Как раз, напротив.
Ты просто-напросто отстал.
Но верь мне, есть ещё места
На тыльной стороне листа,
На обороте.

Там абсолютно всех едят.
От рататуев до крысят.
Наступит полночь — силь ву плят
В моё болото.
Боишься полночи, поди?
Возьми гнилушку и иди.
Глазасты все там, как один,
И большероты.

Я б наплела тебе ещё.
Болото, в общем-то, не в счёт,
Куда ни ступишь — запечёт
Вперёд ногами.
Всё дело в том, всё дело в том,
Что на болоте в полночь шторм.
Ни одеял тебе, ни штор,
Ни эндогамий.




*искажён. от s'il vous plait

из этого дня

из этого дня я помню
многоголосье весенних стен
дома́ поодиночке
зависающие над реками
но яснее всего
твоя изумрудная тень
бродящая в поле
усеянном маргаритками


арба влекомая двумя волами
вдоль мёртвой изгороди
кажется призраком
пока младенец
жадно чмокает у груди
колёса с трудом вращаются
будто не круглые
ни рыданий
ни смеха ни ругани
долгая музыка
жизнь


снаружи ветрено и леденяще сыро
старик укрывает спящего в гамаке сына
и умертвив случайно выжившего клопа
тоже ложится спать
снится ему что всё было не так как было
в это время кто-то крадёт у него кобылу
в дождь не слышно, да и
не узнать воров
спи, старик
будь здоров

la noche de luna roja

В ночь красной луны
тонкое перо каноэ скользило
по беспокойным водам реки.
Небо вокруг луны
переливало розовый свет
в быстро бегущие волны
и отражалось в узких глазах
старого индейца.
 
Наконец, луна поднялась
настолько, что
вода под лодкой стала
кроваво-красной.
Дремавшие на скалах птицы
проснулись и с криками
взмыли в светящееся небо.
Вокруг огромного огненного шара
— старый индеец это видел —
плясали духи.

На правом берегу, в высокой траве
белели обнажённые клыки ягуара.
Он тоже видел духов,
и его стройное тело
раскачивалось в такт их танцу.
Глаза индейца и ягуара
на мгновение встретились.
И тогда индеец запел свою песню.

То была очень странная песня.
Словно не голос, а древний бубен
выстукивал отдельные слова,
складывая их из бессмертных звуков.
Силы природы дышали прерывисто и горячо,
и содрогались, как любовники
в момент продолжительного экстаза.
В это время земля снова очищалась от зла,
и рождался Путь.

Тонкое перо каноэ скользило
по беспокойным водам реки.
Старый индеец пел о том, что
совсем скоро появятся новые флаги,
будут даны новые клятвы
и новые имена,
все проклятья возвратятся
в извергнувшие их уста,
прошлое выплеснут,
как несвежую воду из кувшина,
и чьей-то Рукой будет написана
новая жизнь для всех.
Но потом на берег реки выйдет девушка
и станет мыть свои ноги
на камне, на котором высечено
смеющееся индейское солнце.
Она опрокинет над собой чашу
с молоком дикой кобылы,
и оно потечёт по её волосам, шее,
упругой груди и смуглому животу.
И пробудится похоть
даже у стариков.
И тогда всё то, от чего
очистилась земля,
начнётся с самого начала,
как это всегда случалось
в ночь красной луны.

Старый индеец пел.
Духи одобрительно кивали.
Всё менялось, чтобы вернуться.

Dharma

Шива идёт, туда, где его не ждут
будто не всё Шиве принадлежит
Шива спускается, тьма роковых минут
слизана пламенем, раны его свежи
Шива спускается, и лепестки цветов
робко целуют божественные ступни
то, что случилось, это уже не то
что постоянно станет случаться с ним
лучшим ответом будет — ни да, ни нет
всё переходит, приподнимая спуд
часть сердца Шивы вечно горит в огне
часть его жизни вечно танцует путь
Шива приходит, неузнанный и ничей
с ликом в узорах из полузамёрзших вод
та, что явилась светом его очей
переродилась в сдержанный гнев его
Шива приходит, и все, наконец, молчат
некому спорить, незачем говорить
Шива сияет в выдернутых лучах
ненаступившей выпаленной зари
из состраданья ссохлась его змея
или от боли её иссушил он сам
тянутся неба порванные края
Шива не плачет, плачут его глаза
в каждом конце — начало, и это так
ради стрелы внимательна тетива
Шива проходит, поступь его чиста
и далеки несказанные слова
гнев, даже праведный — в сути своей огонь
сделанный выбор — после неуловим
где ничего не сказано ни о ком —
истина выше доводов и любви
светит луна, щеками касаясь гор
Шива проходит прямо по облакам
диск Нараямы перетирает скорбь
это Начало, дхарма его легка

как тихо стало...

как тихо стало в собственном углу
лишь в ритме ахмадулинского слога
метёт пурга к сердечному стеклу
и наметает в трещины немного
как тихо стало, тихо и темно
и даже там, где высыпали звёзды
их свет упал не светом, а пятном
на первый луч пустого перекрёстка
и не расслышу я издалека
свою любовь, прошедшую сквозь темень
где кривизна божественных лекал
перетекла в божественные тени

Кукита

хорошо бы совсем не вспомнили
солнце светит, внутри паршиво
да папаша, давно уж померли
а как денег просить - так живы
перед зеркалом - сплошь симметрии
/дастся - слюбят и всухомятку/
ветер, ветер, давай, проветривай
этот город зловонно-сладкий
плечи голые, платья пёстрые
кадиллаки в тени отелей
и ещё не взошла над островом
многолетняя тень Фиделя
и кроватью скрипя облупленной
стонут тётушки-лесбиянки
надо выжить девчонке глупенькой
словно клеточной обезьянке -
дальше - рай: сапоги резиновые
кукуруза и пятилетка
и /quid est/ - без зубов грызи его
ах ты господи, детка, детка



/según la novela de Zoé Valdés/

nueva trova o con los ojos del amor

...se fue a un lugar
            donde podria ser angel de la guarda...*(с)  
 

           
...он мог показаться Папой бродящим в своём Ватикане              
всегда врачевал его там где время струйками вытекало  
берёг разноцветный город контрастный как свет и тьма…                

листаю тебя о Гавана и снова схожу с ума  
внутри то озноб то волнующе горячо
словно призрачная рука опускается на моё плечо                                              
и толкает в пространство одной из пяти твоих площадей
той где пыльные пальмы уповают на милость ночных дождей              
где мятежное эхо в геометрии металлических паутин                                                                              
и спокойно-задумчив сидящий у стеллы Хосе Марти…                              
а оттуда — в квартал где с рожденья танцуют сальсу        
и оседлая нищета ни одной души не касается                              
жизнь первична и относятся к ней легко…                                            
это вовсе не волны приветствуют Малекон                                      
это сердце твоё Гавана поёт свои песни миру                                                                                                                                                
...дальше затмило                                                                              
жгуче-солёной волной затмило    
в унисон неожиданной тихой такой печали                                      
по огромному светлому зеркалу
по разбитому            
зеркалу Эусебьо Леаля…

Eusebio Leal
(11 сентября 1942 — 31 июля 2020)
Муниципальный историк Гаваны, всю свою жизнь посвятивший родному городу.

*(с) он ушёл туда, где смог бы быть ангелом-хранителем

Ран Босилек. Расскажи-ка мне, облако белое

Расскажи, кораблик белоснежный,
где ты плавал в сини безмятежной?
Может, плыл над домом темнокрылым
и слыхал, как мама говорила:

Как там мой сыночек на чужбине
хлеб чужой делил с людьми чужими?
Передай ей, облачко, ты вот что:
жив-здоров я, мама, не тревожься.

Отнеси привет к её порогу.
Шёл я долго, мне теперь немного
до села осталось напрямую,
чтоб прижать к груди мою родную.



Я кажи ми облаче ле бяло
от где идеш, де си ми летяло?
Не видя ли бащини ми двори
и не чу ли майка да говори?


Що ли прави мойто чедо мило,
с чужди хора, чужди хляб делило?
Ти кажи ѝ, облаче ле бяло,
че жив и здрав тук си ме видяло.


И носи ѝ от мен много здраве.
Много мина, мъничко остана,
наближава в село да се върна,
да се върна майка да прегърна.


(иллюстрация взята из интернета)

солнечные птицы

уже утро
ты чутко спишь и, наверное, сквозь сон слышишь, как я босиком шлёпаю в нашу крошечную кухню
чтобы сварить кофе

в углу сиреневой полки свили гнездо солнечные птицы и уже успели вывести птенцов
до полудня все они улетят, потому что они всегда улетают до полудня

кофе закончился
я ныряю в ближайшее платье, зашнуровываю кроссовки и съезжаю вниз по узеньким перилам

и через минуту захлёбываюсь фантастической симфонией, которую много лет назад сочинил самый первый владелец ле галет

тонкие ароматы щекочут память, и я снова чувствую себя маленькой девочкой, мечтающей поскорее вырасти, чтобы месье Лёгран позволил мне стоять за белым прилавком и заворачивать в тонкие бумажные пакеты традисьоны, политые белым ванильным соусом бриоши, круасон-оз-эмонд и пахнущие сливочным маслом канеле

я выросла, и прилавок лe галет так и остался моей детской прихотью
а может, мне просто нравился месье Лёгран, нравились его большие добрые руки, которыми он с вечера замешивал тесто и на рассвете рвал его и бросал в маленькую печь

бонжур, Эжени, давно ты не приходила так рано — месье Лёгран улыбается, но в складках его лба лёгкое беспокойство —
такая незадача, Эжени, нужно отвезти маму к доктору, а с утра больше всего покупателей... не знаю, что и делать...

я стою за белым прилавком и приветствую потревоживших дверной колокольчик
бонжур, мадемуазель, бонжур мадам /у Вас чудесное платье/, бонжур месье, меня зовут Эжени, месье Лёгран вот-вот вернётся, а пока его нет, я к Вашим услугам

купив кофе, я возвращаюсь к тебе
у меня в руках самый вкусный в мире хлеб и твои любимые круассаны c ещё горячим шоколя внутри

ты всё ещё спишь, и несколько солнечных птиц, вылупившихся в глубине сиреневой полки, тихо сидят на твоём плече

я ныряю под одеяло и смотрю, как потревоженные птицы соскакивают с плеча и перебирают лапками вдоль узенькой солнечной полоски, до тех пор, пока полностью в ней не исчезнут

Ока

люблю я берег твой, Ока
твою окраину Мещёры
где в незнакомые века
селились финны и угоры
где ясен дух моих основ —
и русло Старицы небыстрой
уносит в глубину песков
мои растрёпанные мысли
и топит взгляд в родных лугах
и я — одна из сосен рослых
мощна и зеленоволоса
держу корнями берега
и пусть в плену чужих осок
и чёлн, и вёсла обнищали —
поёт твой благостный песок:
вернись, вернись… ты обещала


2014

(Александр Леонов. Осень на реке Ока)

девочка с фотографии

девочка Вера с горящими грустью глазами
в тёмном пальтишке и маленьком тёмном берете
помнишь, соседкой твоей в довоенной Рязани
Клава* была
и как дружат соседские дети
с ней вы дружили и были друг другу как сёстры
тихим мечтам доверяя похожие души
только на снимке в тот день написала не всё ты
чуть расплескав крупноватую синь завитушек
лишь обронила, что скоро умрёшь /удивив всех —
солнечно было, казалось, о чём ты, подруга/
а в ноябре, просвистев по расхлябанной выси
бомба зачем-то влетела в твой девичий угол
...из-под беретика — волосы цвета пшеницы
кружево белой кувшинкой окутало шею
жить бы тебе да и жить, и мечтать, и влюбиться
да просыпаться лишь там, где твой дом уцелеет


*моя бабушка

Рахиль

У Рахили — нос с горбинкой /и пубертат:
кто собой доволен в тринадцать лет?/
Всё при ней — родители, старший брат
и /по матери/ строгий, но адекватный дед.
По утрам Рахиль философски хрустит мацой.
И уже пять лет как празднует алию.
На стене два постера — Бенни Фридман и Виктор Цой
/пристаёт к последнему: как тебе там, в раю?/
У Рахили большие планы и внутренние бои:
познаёт себя и мнит рулевым веслом.
Как дела, Рахиль? Смеётся: Оса хаим.
То по правде, а то — назло.



*Осим хаим — еврейская мудрость, которая дословно переводится делаем жизнь, а по смыслу — наслаждаемся жизнью

(Оса хаим — ж. род, ед. число)

флебопали́я

*
Оживляется город Петра — местами
Засновали голуби, чайки, люди.
Ночь, мелькнув, замешкалась — под мостами,
— в капюшонах пыльных гранитных hoodie.
Жизнь с утра безветренна и невинна,
Как парящий ангел на колокольне.
Дышат тенью сказочные витрины,
Пустоту карет караулят кони.
Шебутная мысль, перепутав буквы,
Скачет с солнцем в крупных квадратах плаца.
В каждом пульсе города бьётся бог мой.
Это он зовёт меня возвращаться.

*
А Питер в двух часах езды.
В изгибах северной природы
Мелькает лес, поля, сады,
И пляшут жёлтенькие всходы.
Скупое солнце расцвело
В рубцах берёзы позолотой.
Белеет яблони чело
И куст сирени над болотом.
Запруда в тонких рукавах
Укрыла дремлющие кочки.
Грустят в поленнице дрова,
И дремлет кот на ржавой бочке.
Под стук колёс глотаю чай.
А за окном весьма нелепо:
Как вмиг поникшая свеча,
Рыдает питерское небо.
Ему никто здесь не указ.
Но как близки его повадки!
И я опять, в который раз,
Влюбляюсь в город без оглядки.

*
Во влажной нише
Гранитной рамы
Расселся чижик
В пять килограммов.
Хоть с виду скользкий,
Но не бездельник —
Считает, сколько
В Фонтанке денег.

*
солнце сквозь стёкла рисует тени
клёны намокшей листвой дрожат
и сорок семь винтовых ступеней
— путь мой до третьего этажа —
стройно звучат, как выточенные трубы
музыку эту — вместо ключей Петру бы

чрево органа в мои пустоты
льёт ля-минорный Prelude Choral
ясень во дворике спорит с Гёте:
так разошёлся, что жмёт кора
ветер утих, и слышится междулистно
шелест страниц под пальцами органиста

э́ллинской поступью гул Токкаты*
вторгся в пределы моих миров
город, проклятой войной распятый,
прямо сейчас я — твоё ребро
брови сами собой уползают выше
вот же Ты, вот Ты, Господи... с нами иже


*Дорийская, Bach-Werke-Verzeichnis 538


Матяо

*
у него лиц более одного
иногда лис, иногда волк
если и зарычит —
голос его чист

всюду он и нигде
одаль и у крыльца
у него идей
больше, чем у Творца
палуба
трюм
яма
гнездо
смотрю, смотрю
от-и-до:
мир в клочки
как сверчки
воспевают зрачки
агнцев и дьяволиц
в каждом из его лиц

*
моя звезда зашла на западе
моя звезда взойдёт на востоке
не обещай ничего мне загодя
мы независимы, но не настолько
какой-то раз, растворенный в памяти
и первый раз, с переменной вводной,
сошлись в узоре сплетенных пальцев и
утонули в грунтовых водах
но из-под спуда, за гранью личного
в один из дней, неучтённых временем
я утром жарю тебе яичницу
и понимаю, что я беременна...

*
я немощный сосуд
кусок послушной глины
ты держишь на весу
мою нагую плоть
и в тёмной глубине
безумно и невинно
колеблется во мне
желанное тепло
я глиняный кувшин
чей мастер неизвестен
но кровь моя вином
алеет на снегу
и в глубине души
я лет примерно двести
ждала, пока оно
твоих коснётся губ

*
... я же — лежала и просто смотрела вверх
небо дышало и долгие облака
рва́лись на части, текли из небесных склер
первые струи синего молока
ты обнимал колени, смотрел вперёд
ветер любовно играл земляной пыльцой
я же смотрела, как раскрывает рот
робкое солнце, целуя твоё лицо…
*
ты позовёшь меня давно
и я тебя услышу
через разбитое окно
мы вылезем на крышу
и в мире спящих голубей
укроемся от ветра
и небо станет голубеть
от утреннего света

ты позовёшь меня сейчас
и я тебе отвечу
и будет плавиться свеча
под пальцами весь вечер
бутылок мутное стекло
впитает наши лица
и я почувствую крыло
чуть выше поясницы

с тех пор вокруг меня потоп
а я — корабль бумажный
ты позовёшь меня потом?
мне это очень важно
а впрочем, будь что будет, пусть
лишь Богу ведом этот путь
но я здесь, всё же, не о том:
ты позови меня потом

blooming night song

в листвии чампы лопаются бутоны
скачет поодаль платиновый телёнок

маленький Кришна пока что не помнит кто он
/но что-то чувствует, определённо/
поздние сумерки в кожу его впитались
губы окрасив соком поспелых вишен
небо расшило пояс на тонкой талии и
улыбнулось легчайшей улыбкой Вишну

/связь между ними крепка да витиевата —
ум мой, смутившись, укрылся в сердечной клети/

каждую ночь у дымящегося водопада
маленький Кришна играет на чудо-флейте
небо с землёй чередуются непрерывно
то замирая, то двигаясь неподвижно
птицы плывут и свободно взлетают рыбы —
так согревает мурали дыхание Кришны

дереву жизни сумрак цветущий снится
полнится русло невидимой сарасвати
возле мурали чьи-то мелькают лица
и побуждают Кришну слегка кивать им

время проходит, луною желтеет томной
шарик ладду в верхнелевой руке Ганеши
- мамочка, Кришна теперь уже вспомнил, кто он?
- спи, спи, Рукмини моя, конечно...

no problema

Кубинцы не усложняют и не заморачиваются. Такая у них жизненная философия: кривое дерево — не «плохой» вариант прямого, а нечто совершенно другое, пребывающее в состоянии своей полноценной реализации. Раз оно «так», значит, «так» и должно быть. По крайней мере, в текущий момент. Если начать объяснять кубинцу, почему ты делаешь что-то неидеально, он тебя всегда перебьёт: «no problema». То есть, проблемы здесь нет. Подумаешь и поймёшь: и правда — нет.

Мой друг Рауль восемь лет прожил в Советском Союзе. Учился в Харькове, потом работал в Москве. Я спросила «почему ты вернулся?» Он ответил: «Кубинец не может без Кубы. Пусть кто-то гонит двести миль на север, кубинец без Кубы не может. Мы — как дельфины. Когда что-то не ладится — просто выпрыгиваем. Вверх. К солнцу». Какая удивительная сила характера у этого народа… Какая мощь природы и духа… Какая настоящесть… Иногда кажется, что из трудностей они просто крутят сигары, которые потом виртуозно выкуривают. Была проблема, а теперь её нет. Только ароматный терпкий дым.

* от no hay problema


notas marginales

мальчишка
в кроссовках на босу ногу
пинает улицу
преодолевает притяжение
асфальта и
летит на самокате сквозь
книжки браслетики
магнитики маракасики
платьица напоминающие
рыболовную сеть
мучача купи монету
с прекрасным Че
всего один евро
три песо всего за один
евро
хотя Че на себя не особо
похож

Саидис, солидная дама
африканских кровей
плетёт мне косички
привычка внутренне напрягаться и
всё контролировать
стекает с кончиков волос
в её крупные руки
хвостик каждой косички
Саидис скрепляет
резиночкой
чтобы привычка хотя бы до вечера
не заползла обратно

полная луна кажется булочкой
из маниоки
волна толкает меня
вложив в пальцы правой ступни
винно-красную створку
моллюска
вечерние звезды
похожи на маленьких крабиков
бегущих к Карибскому морю
чтобы там заняться
любовью
лучшая жизнь — это всего лишь
манера жить

Castel Sant Angelo

*
Спокоен, свеж весенний Тибр.
Задумчив Ангел изумрудный.

Идти вдоль берега, идти бы,
воссоздавая поэтюдно пейзаж
в ближайшие часы...

Под зонтиками пиний в парке
грустят гитары и басы.

А наверху — слепяще жарко,
но вид с террасы напоён
живой пронзительной латынью.
Здесь, Вечный Город, мы вдвоём,
как богомольник со святыней.

**
Я, наконец, спускаюсь вниз,
поймав в силки полсотни кадров.

Печальный Ангел мой, кивни
пока я здесь ещё, пока ты
не передумал обещать.

Вечерний воздух пахнет влагой.
По Яникульскому холму
стекают солнечные струи.
Об удивительных вещах
мне с давних пор удобней плакать —
Так проще сердцу моему.
Кивни, мой Ангел.
Аллилуйя.

Так надо

Я знаю, однажды наступит "так надо",
И слово, рождённое в зёрнах граната,
Вопьётся в язык мой, в ущелье гортани
И хлынет вовнутрь, куда не достанет
Ни смертный, ни тот, кто не ведает тлена.
Во мне зародятся сто тысяч вселенных,
И лучшие карты в природной колоде
Пробьются ростками неведомой плоти.
А после всего зацветёт передышка.

Набегавшись в во́лнах, трёхлетний мальчишка
К груди материнской намокшие кудри
С восторгом прижмёт. Рядом прадед закурит,
И в млечной среде горьковатого дыма
Ребёнку откроется Бог Триединый,
Сразив не молитвенной строгостью лика,
А радостью, щедро и всюду разлитой.
И мальчик, от моря сомлев неизбежно,
Уткнётся лицом в материнскую нежность.

Обычное утро. В обычной посуде
Обычная пища. Обычные люди
Вокруг. Это всё — мой обычный обычай.
От многоглаголанья многоязычий,
Которые слышу внутри непрерывно,
Обычно молчу, как печёная рыба.
Но стоит увидеть твой профиль точёный,
Я перестаю быть немой и печёной
И рвусь, как струна от страстей Паганини.

Бесславно тонуть в тошнотворной рутине
Доступно любому. Противься, мой мальчик.
У жизни совсем невоскресные матчи,
Короткие лета и долгие зимы.
Я верю в тебя и в твою эксклюзивность.
И Богу молюсь до мурашек по коже.
Поэтому, всё, что захочешь — ты сможешь.
Вот — Слово рождённое в зёрнах граната,
Мой мальчик. Ты слышишь: ты с м о ж е ш ь. Так надо.

мне нравится

мне нравится вечер, в который легко мечтать
всю ночь моросящий дождь и дрожащий свет
мне нравится рвать завалявшиеся счета
и понимать, что долгов на сегодня нет
неровные строчки на книжных полях писать
и каждой весной от чего-то сходить с ума
мне нравятся горы, манящие в небеса
и россыпь цветов, приподнявших собой туман
старинные окна в плену у тяжёлых штор
безудержный смех из-за чьей-то входной двери
мне нравится белую скатерть стелить на стол
и кофе со сливками утром на всех варить
рассматривать звёзды, и кольца на мшистых пнях
и слушать, как в небе с тоски журавли трубят
мне нравятся сказки, и детская болтовня
и люди, с которыми можно понять себя

вертикальные колебания

вертикальные колебания

...а воздух здесь сырой и давний
как всё, чего коснётся взгляд
темнеют узенькие ставни
да вёсла по воде скользят
и я над шельфом дна морского
минуя церковь Сан Видал
иду к мосту, где Казанова
смотрел, как движется вода
с глухих перил, как зёрна в ниву
роняю мысль, просто жду
пока прибьёт к нему отливом
ступеней склизких череду
закат, наполнив междукрышье
заденет розовым пером
морщины стен кирпично-рыжих
нырну в какой-нибудь проём
куда не втиснуть разговоры
ни даже те, что по душам —
и притаюсь, чтоб слушать город
его дыханием дышать
и быть сиюминутной жрицей
венецианского огня —
смотреть, боясь пошевелиться
пока он смотрит на меня


время от Времени

В тумане утреннем, в тоске ли
лагуной скрытый,
печальный остров Сан-Микеле —
кресты и плиты.
Но круг посмертных эпикризов
давно отмолен —
так сладко пахнут кипарисы
весенним морем!
Заря в светлеющем циане
горит неброско.
Вон там — почти венецианец,
Иосиф Бродский.
Чуть дальше Дягилев. Надгробье
в цветах, пуантах.
И ветер в мраморной утробе —
почти бельканто.
Под маленькой плитою серой,
устав от игр,
спит рядом с ненаглядной Верой
Стравинский, Игорь.
Холодный луч щекочет кожу,
прорезав тени.
Кругом итог один и тот же
земных радений.
Лишь зайчик солнечный из щели
игольноухой
хранит беспечное веселье
и лёгкость духа.


Санта Лючия

Пар от дыхания плещется о стекло,
Плавая в воздухе белой большой медузой.
Мрамор, похожий на лёд, затаил тепло
И согревает им Деву из Сиракузы.

Всё так беззвучно, как будто вокруг ни зги,
Словно в глухом рукаве вдалеке от мира.
Вместо минут световые бегут круги
Цвета рубиновой влаги во мгле потира.

"Только того возлюблю, в ком желанный свет,
Силой которого стала и я такою"*
Много любившему — с Господом быть в родстве.
Много страдавшему — с Господом быть в покое.


*Adoro solo colui che e' santo e ha reso me santa

фрагменты

Осень ласкает Венецию трепетно, нежно,
С тою любовью, с которой ласкают без цели,
В каждой частичке её оставляя надежду.
И по-над смятой с утра изумрудной постелью
Волны листают друг друга, чтоб память о солнце
Вглубь унести, что позволит зимою согреться.
Памяти суть такова. Из неё не сотрётся
То, что заставило сердце хоть раз улыбнуться.

одевает осенний мох
в охру каменные тела
проступают следы эпох
на рассыпавшихся стволах
ни души вокруг, я одна
на вершине немых явлений
разрастается тишина
и сжимает мои колени

Море, чайки и
тайны в каждом окне.
Всё это — город,
кружащий голову мне.
Всюду мосты и
по колено в воде — дома.
Всё это — город,
сводящий меня с ума.
Там — себя вижу и
принимаю себя любой.
Всё — этот город,
мой морок,
моя любовь.

Покой и тишь

           Ползут по небу солнечные стрелки, стекая в гладь заснеженной реки. Поглядывают в прорубь рыбаки. Покой и тишь. А клёв сегодня мелкий. Морозный ветер шаркает пятой об их носы и жилки красных щёк. Но вот, гляди! Приличный окунёк висит, обманут бронзовой блесной.
           Зима — как дева чуточку в годах. То весела, то чопорно-сурова. Разденет догола и шьёт обновы, затеривая нить в седых шелках.
           Пойду-ка загляну в её сундук. Меж саванов и платьев подвенечных найду свой старый маленький скворечник. Внутри него — осока и овсюг. И стану ждать, когда наступит март, взорвутся льды и обнажатся пашни, пробудится весна в высокой башне и выкупит снесённое в ломбард.
           Бурлит незамерзающий ручей, неся реке холодное дыханье. Ложится дымка выбеленной тканью на мощи прибережных камышей. А солнце добавляет белизны. Скворечник пахнет плесенью и пухом. В сухой траве два пёрышка и муха.
И маленькие куколки весны.

из лепестков

быть может, читатель меня посчитает нескромной —
я всё же начну, словно сказочник, издалека:
по комнате двигался ангел, огромный-огромный,
сутулясь чуть-чуть, из-за низкого потолка
надеюсь, за этот порыв вы меня извините
ведь нет ни пера золотого, ни кисти Луки:
из крыльев его растекались звучащие нити
и плыли цветущие ветви из каждой руки
«увидеть верней, чем услышать», сказал бы Сенека
«кто может вместить, тот вместит», возразил бы Матфей
мы просто друг друга читали под ласковым снегом
бесшумно летящим с прекрасных цветущих ветвей
и тихий торжественный мир открывался обоим
волшебный, но краткий... — божественный выбор таков
...мой ангел исчез, растворившись в виниле обоев
а я эти строки сложила из тех лепестков

сихиртя

чудь подземная, чудь моя белоглазая
ветры рвущие, ельники непролазные
дикий олень, упавший к твоим ногам
дальше — снега, за ними опять снега
небо темнеет, полог взметнув нетающий
я у снегов в ладони нашла пристанище
это не снег — священное серебро  
я тебя слышу, только всему свой срок:
время расцвета, чистой воды источники
звёзд ледяных тоскливые многоточия —
всё вместе с нами сжато в земной горсти
милый мой, милый, долго ещё идти

afelís

αφελής — птичка певчая, только вот петь ей лень
и зачем? ведь каждый слушает свой винил
а она б могла в золотой темноте аллей
слать при-тют-ии в гущу ночных светил

αφελής — птичка певчая, только вот петь-то где
что ни лес — обманут её, распознай, за что
а она б могла на арктической широте
кликать солнце из-под небесных штор
αφελής — птичка певчая, ясно, как божий день
ты купи ей клетку, внутрь настели парчи
да корми пореже — как бы держи в узде:
запоёт, как милая… минимум — закричит

словно ветер стучится мне в память...

словно ветер стучится мне в память непрошено
чей-то голос чужой уже слышанным чудится
это край мой родной плачет горькими росами
и никто за него без меня не заступится
это шелест берёз босоногих доносится
до моей вечным бытом изъеденной совести
и глядит с образов на меня Богородица
исцеляя, как в детстве, нелепые горести

вспоминаю приземистый домик прабабушки
он в черте городской – отражение времени
/я храню до сих пор свои детские варежки
что подарены ею на мой день рождения/
на стене две иконы – там Спас и Николушка
и повсюду салфеточек белое кружево
в трёх подушечках тщательно взбитые пёрышки
да в комодике стопочки нужно-ненужного
в палисаднике – белая сладость смородины
сараюшка, чьи стены в мозаике мо́ховой
революции, войны, а родина – родиной
это Мать, не сменить, хорошо или плохо ли

снова раннее утро, заря разливается
притулились друг к другу домишки убогие
и забыв про достоинство, к городу ластятся:
дай своё постоять, сколь отпущено Богом нам...
всё стоят, горемычные... выросла девочка
только сходства с прабабушкой нет, к сожалению
но я знаю: найдётся забытое семечко
даст Господь, прорастёт и в моей пустоземии

о-хай-о

                                                                             куда податься с тем, что в три строки?
                                                                             Бусон, Басё, Исса, от злой тоски
                                                                             уйдя втроём в мир, так сказать, иной
                                                                             с тех пор оттуда шерятся со мной
                                                                             /не хайку, нет — претензией на них/
                                                                             саке в заклад: трёхстрочен каждый стих
                                                                             и где-то было даже 5-7-5
                                                                             читатель мой, охота ль посчитать?




*

снег всё сильней
с любопытством глядят на меня
шарики такояки

*
в одной из забытых книг
нашёлся подарок тебе —
купюра в 2000 йен

*
на старой японской улице
захотелось китайской еды
вот незадача

*
пáрой бань бао
согреваю ладони

в конце прилавка

*
неурожай
прячет случайный плод
старая слива

*
искры из очага сбежали —
догорят у порога
красные альстрёмерии

*
оливковый китель
нет-нет и мелькнёт в горах
тень comandante

*
дождливое небо
в переполненном поезде
твои глаза

*
луна! над горой
зачем поднялась ты?
я — вор

*
Ама но Гава
дурачит горное озеро

слива в цвету

*
так ты мила мне, фо бо
будто не waitress — меня
с детства зовут Ву Тхи Лан



С одной стороны, есть рамки, но то, как можно, а как нельзя, всё-таки ими не ограничивается. И противоречия здесь нет. Просто нечто соблюдаются чаще, чем не соблюдаются.

У Пелевина в "Священной книге оборотня" есть интересный момент: 

А что такое богонаходительство?

– Когда Бога находят прямо на базарной площади, как сделали учителя сикхов.

– И где же он?

– Бог в этой апории является казнящим и казнимым, но не только. Он является толпой вокруг эшафота, самим эшафотом, топором, каплями крови на топоре, базарной площадью, небом над базарной площадью и пылью под ногами. И, разумеется, он является этой апорией и – самое главное – тем, что сейчас ее слышит...

женский вариант

была б я отличницей классе в шестом

и фабрикой серотонина —
вьетнамский зубрила бы только за то
что это язык Хо Ши Мина
была б я отличницей классе в шестом
красавицей и вообще —
в испанский влюбилась бы только за то
что так разговаривал Че
была б я отличницей классе в шестом
макающей коржик в какао —
взялась за китайский бы только за то
что втрескалась в лозунги Мао
была б я отличницей /этих же лет/
с глазами — оливковый хаки —
японский пришлось полюбить бы вослед
любви к колдуну Миядзаки
была б я отличницей в стиле Nouveau
сменившей надежду и веру —
учила б французский, но лишь для того
чтоб вечно страдать по Бодлеру
была б я отличницей классе в шестом
стащившей у матери шпильки —
немецкий осилила б только за то
что прежде страдала по Рильке
была б я отличницей, пусть это пыль
и меньший из смертных грехов —
на каждой стене оставляла б хангыль
за няшность хвостов кумихо
была б я отличницей классе в шестом
с чертами Елены Троянской —
то, надо сказать, без причин, ни за что
взялась бы любить итальянский
была б я отличницей классе в шестом
не чуждой великим свершеньям —
учила бы что-нибудь только за то
чтоб хвастаться этим уменьем!


(последняя строка отредактирована согласно письменной рекомендации И.М.)

На родине Есенина

Утонула в равнинах дорога.
Загустел синевой небосвод.
Суетится трещотка-сорока:
Видно, стужа её не берёт.
Стала осень похожа на зиму,
И, не жалуя жёлтый покров,
Раньше срока примерила схиму
Из колючих морозных ветров.
Снег застыл в придорожных канавах
И на пашнях лежит кое-где,
Повернувшись от солнышка набок
В чернобрюхой тугой борозде.
Постарела от холода осень,
Но по-летнему ярким холстом
Поднялась изумрудная озимь
Вперемешку с янтарным жнивьём.
Да с крупицами утренней соли
Вдоль распущенных палевых кос
Разбрелись по бескрайнему полю
Островки тонкоствольных берёз.
В алых каплях рябиновых гроздей
Вкус по-прежнему терпко-живой.
Дай-ка я загляну к тебе в гости,
Чтоб своей беспокойной душой
Окунуться в заокские дали.
Ты, наверное, так же глядел.
Тянет синь /ошибёшься едва ли:
Даже взор от неё запотел/
Сбился берег в горбатые складки,
По лощинкам играют лучи.
И в прохладе прозрачной и сладкой
Мне отрадно без лишних причин.
Перейду по песчаной дорожке
На крылечко, в твой низенький дом,
И, на церковь взглянув из окошка,
Осенюсь в правый угол крестом.
Я в избе от тепла разомлела,
Оттого ощущаю сильней,
Как вся жизнь твоя синью горела,
И до смерти спешила за ней.
По слогам растопляется сердце,
Мимовольно слеза моросит.
Хулиган! Никуда мне не деться
От твоей голосистой Руси.

перестань, соловушка...

перестань соловушка петь "не спи"
сладко спать с утра да и сон мне люб:
скачет прадед мой по донской степи
заплетая ветер в вихрастый чуб

у гнедой кобылы все десять ног
а ладонь степная – его ладонь
не знакома с ним я но всё равно
он во мне течёт как далёкий Дон

видно время в сонном моём чаду
повернуло вспять и вокруг оси
по-над степью вольный казачий дух
и красив мой прадед, он так красив!

жмёт упор босую его стопу
а ему и впору такая жизнь –
под палящим солнцем и свистом пуль
не горюй, казак, да в седле держись

отпылит столбом за верстой верста
выжгут войны степь и глаза невест
на груди у прадеда три креста
и в душе четвёртый расплавлен крест

а когда отноется отболит
поп свершит над всем погребальный чин
мне на память – узел из тех молитв
замолчи, соловушка, за-мол-чи...



на фото младший брат моего прадеда - Василий Яковлевич

Зима задремала нынче

На самой высокой башне часы отсчитали восемь.
Зима задремала нынче, и редких снежинок стайки
Летают в фонарном свете, готовясь исчезнуть вовсе.
– Скажи мне, она проснётся?
– Проснётся! И наверстает!
Без устали зимний ветер выводит свои триоли,
Румянит носы и щёки и сказкой тревожит душу:
Вот-вот, и в одном из окон появится фрау Холле
В чепце и домашнем платье и станет взбивать подушку.
И вмиг побелеют крыши, скамейки и тротуары.
Лавчонки со всякой снедью наполнятся громким смехом.
А старый уютный город забудет о том, что старый,
Зажжёт фонари поярче и пустится в пляс под снегом.

Шёпотом

...И когда предадут или проклянут —
Отпусти, подобно дурному сну.
Птица-Феникс, рождающая луну,
Неизведанный путь укажет.
А за тьмой неизбежно придёт заря,
Исцеляя всё и животворя,
Позабытые истины воспарят,
И полёт их увидит каждый.

Ну а дальше всё будет совсем легко.
Ты очнёшься, новым чутьём влеком,
Поклянутся в верности чёрный конь,
Громовая стрела и ветер.
Отовсюду вернёшься, здоров и цел.
Будет радость в келье и во дворце,
Сложат песни о воине-храбреце
И на том, и на этом свете.

Только помни: в раздумья глухих ночей
Просочатся крики и звон мечей,
Будешь ранен и будешь опять ничей,
Встрепенёшься в дремотном пекле,
Так, как будто куда-то тебе пора…

Это всё протянется до утра,
До полёта солнечного пера,
До пронзённого Жизнью пепла.

Светлой памяти моего любимого Учителя

Светлой памяти моего самого любимого Учителя Иванова Александра Николаевича, лучшего Учителя в моей жизни


Как холодна теперь земля.
Сейчас бы ей тепла немного.
Прими, Господь, Учи́теля.
Благослови его дорогу.
К Тебе идут теперь без квот.
И Ты, наверно, очень занят.
Я лишь прошу, чтоб Ты его
Увидел нашими глазами.
Взгляни на всех его ребят,
Горящих благодарным светом.
И Ты увидишь в них Себя.
Благослови его за это.


снег... и снег... молодая верба
укрывает своих птенцов
я впервые тебе не верю
изучая твоё лицо
время скроет другие лица
путь их в памяти завершив
но оставит твоё храниться
в самой сути моей души
ты учил понимать, где ложно
без нужды не тянуть тире
только жизнь оказалась сложной
как с доски с неё - не стереть
час прощания глух заснежен
безразличен к делам земным
я... продолжу растить прилежно
из семян что тобой даны


Снег валит большими мягкими хлопьями. Медленный, красивый, пушистый снег. Будто фрау Холле, начав по обыкновению трясти подушки, вдруг о чём-то задумалась и остановилась, в то время как ветер продолжает смахивать вылезшие перья.
Сегодня ты ушёл в свою Нарнию. Через утиное озеро и тихий заснеженный лес. Я понимаю. Где-то есть другие миры и другие души, им тоже нужны добрые сказки, рассказывать которые можно одними глазами.


В цветочном магазине я выбрала двенадцать длинных тёмно-красных роз и попросила перевязать их тёмно-красной лентой. Широкой атласной лентой. В цвет бутонов. Мне намекнули, что "так не принято" и предложили специальную траурную, но я настояла. Потому что из моего сердца тянется точно такая же, глубокого алого цвета.


Сколько Любви было сказано о тебе...


Мы слишком поздно становимся "другими людьми". Ими надо сразу рождаться. Кому-то везёт, но он об этом не знает. А то бы подсказал чего...


вернуться бы на один из твоих уроков. за последнюю парту у окна. ты бы говорил, говорил... и торжественная музыка спокойного низкого голоса вибрировала бы в горизонтальной доске ученического стола. я бы слушала её кончиками расслабленных пальцев и смотрела, как за лесом догорает солнце. а потом бы и вовсе закрыла глаза, чтобы свободно качаться на волнах неподдельной и нежной, безграничной твоей Любви...

Мы любим многих. Но не всех одинаково. Жаль, нет возможности сделать словесную палитру. Разложить по интенсивности. И по длине волны. Как спектр. Тогда бы всё встало на свои места. А без этого мы с большой вероятностью проигнорируем максимум. Просто подменив понятия.


Каждый раз, когда о тебе думаю, вижу внутри себя одну и ту же фразу: "Отчего люди не летают? Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы?" Она словно выведена краской на противоположной стене, как последний лист плюща в одноимённом рассказе О. Генри. Каждый раз. И ничего другого.
Я тут вспомнила, как ты объяснял о Понтии Пилате, почему он, желая спасти Иешуа, всё-таки не смог этого сделать. Это правда. Чтобы смочь - нужно рискнуть. Во имя своей души рискнуть. Иначе, буду ли это я? Не превращусь ли в безликое скопище собственных страхов и сторонних ожиданий? Где будет моё место, если я - не буду? Не сбежит ли совесть искать себе пристанища? Горьковский Кувалда - и тот взаимосвязь чувствовал.
А люди всё-таки летают. Иногда. Если под кров малоизученного царства жизни пробивается долгий луч света. Тогда они без страха высвобождают свои крылья. Потому что видят, куда лететь.


mit Liebe,
К.


ноябрь 2021

do, ut des

*
ты спешно скрылся в темноте
густой, навязчивой, промозглой
оставив мне иммунитет
и навык жить рептильным мозгом
но я не выбраню судьбу
/зачем? к тому же, знать бы — ту ли?/
нет, пусть пылится ноутбук
пусть сдохнет мышь в клавиатуре —
я ничего не расскажу —
здесь связь, как в древнем Вавилоне
/король исчез, но верный шут
ещё шевелится в ладони/
душа, раздевшись донага
в ту ночь измёрзла, бедолага
/ты — короля ищи, ага?
а я вернусь шута оплакать/

*
о, вавилонские младенцы
молю, откликнись, кто живой
как на кровавом полотенце
горят глаза на мостовой
смотрю я в них и слёзы прячу
нельзя рыдать мне, если вы
молчите здесь, ещё горячие
от детских пят до головы


в сторону реки

в тёплую полночь ужин тебе готов
плоть распускает девять своих хвостов
и проливает рисовое вино
в горькие травы, выжженные луной

пенится влага, ветер теряет звук
бог этой ночи жаден и близорук
сны застилают ложе из прелых хвой
пряча страницы, полные долгих войн

нам же осталось — жить, никому не мстя
в ясных глубинах всходит твоё дитя
и застревает в платине цепких глаз
жизни и смерти крошечная игла

Площадь Треви

Пьяцца ди Тре́ви. Под лёгким навесом
в камне разыграна целая пьеса.
К ней — реквизитом старинной работы
служат фонтана кристальные воды.
Только посмотришь — и в отблесках рампы
дружно встают на дыбы гиппокампы,
и раскрываются сотней бутонов
крепкие мускулы белых тритонов.
В палудаме́нтуме, властно-гуманно
дышит спокойствием бог океана:
третье столетие без репетиций,
глядя на север, могучий патриций
держит свой путь в бирюзовые волны.
А наверху — ослепительно-вольным
парусом страстно молчащей латыни —
небо трепещет. Безоблачно синее.

un poco metafisico

месяц родился утренним и худым
ступни едва касаются движущейся воды
в кожу впиталась морская соль
из волны просвечивает песок
долгий подол вышивает море —
смесь бирюзы и гуакамоле
в кружевах приглушённые голоса
волны у ног и в распущенных волосах
ноги танцуют в небе легко отражённом
море врачует внутренние ожоги
солнце спускается и течёт в груди
я его прошу меня не будить —
в чутком сне можно жить ещё лучше
влажные пальцы ветер слушают
и пульсирует горячее
тайный знак на моём плече
там, где раньше вспыхивало "не лезь"

тень моя, наконец, убегает в лес
и там превращается в большую птицу
—  чтобы я не могла её дольше тискать —
тень свободно парит над равниной
с женским криком "ты меня извини, но.."
а потом возвращается, изменив лицо
и высиживает своих птенцов
прильнув к циновке из разнотравий...
но только в небе она вне правил
сама с собою наедине
потому что никто не знает о ней
ни по краям земли, ни посередине

утратив тень, душа утекла в пустыню
ни мольбам не вняв моим, ни советам
и там молчит навстречу горячему ветру
ни отчаянию не отдаёт себя, ни обиде
она тоже танцует, потому что никто не видит —
на виду тот же танец ей выйдет боком...
пахнет соснами и молитвой чужому богу
— место вокруг до неё намолено —
душа ловит бога рукой, как молнию
буквально вытягивая из небес
она доверяет ему и почти — себе
в воздухе длятся призрачные видения
руки души — крылья сбежавшей тени
ноги её — следы на прибрежном песке
она не делит больше себя ни с кем
знаю, прежде такое случалось редко...
танец души — язык её предков
живущий в струях носимого ветром песка

тело, тень и душа начинают друг друга искать
но ходят по кругу какое-то время
тощий месяц сменился луной беременной
приносящей нужные перемены
тело, тень и душа приходят друг к другу одновременно
они устали и мучительно голодны
и тогда незнакомый бог становится им родным...



(фото автора)

песни утреннего дождя

*
под дождём, на ветру
дожидаюсь рассвета
на макушке сосны
старый ворон мрачнеет
в ночь вплетаются сны
умирают за нею
эта смерть по нутру
чудакам и поэтам
то ли явь, то ли нет —
старый ворон не тужит
сквозь решётку дождя
пробивается утро

*
темнота, уходя
потревожила уток
и швырнула в рассвет
пузырёк с бледной тушью
оттого ли, что спал
оттого ли, что вымок
ворон хмуро молчал
из взъерошенных перьев
на сосновых плечах
из-за долгой капели
серебрилась тропа
сны казались живыми

Хаим Нахман Бялик. Приюти под крылом

                                  моему преподавателю иврита, Б.Ш., посвящается


ты меня приюти под крылом
как сестра или мать пожалей
пусть укроется в лоне твоём
скорбь мольбы безответной моей

приклонись — лишь светило зайдёт —
и тебе исповедуюсь я:
если юность на свете живёт —
где же юность моя?

приголубь мою тайную боль:
вот, гляди, вся душа сожжена
говорят, что бывает любовь —
какая она?

лгали звёзды про счастье в пути
всё, чем грезил когда-то, мертво
и теперь у меня не найти
ничего

ты меня приюти под крылом
обними как сестра или мать
пусть душа твоя примет в свой дом
всё, что жизнь отказалась принять


(27 марта 2022)



,הַכְנִיסִינִי תַחַת כְּנָפֵךְ
,וַהֲיִי לִי אֵם וְאָחוֹת
,וִיהִי חֵיקֵךְ מִקְלַט רֺאשִי
.קַן-תְפִלּוֹתַי הַנִדָחוֹת

,וּבְעֵת רַחֲמִים, בֵין-הַשְמָשׁוֹת
:שְחִי וַאֲגַל לָךְ סוֹד יִסּוּרָי
- אוֹמְרִים, יֵשׁ בָעוֹלָם נְ ע וּ רִ י ם
?הֵיכָן נְעוּרָי

:וְעוֹד רָז אֶחָד לָךְ אֶתְוַדֶה
;נַפְשִי נִשְרְפָה בְלַהֲבָהּ
- אוֹמְרִים, אַ הֲ בָ ה יֵשׁ בָעוֹלָם
?מַה-זאת אַהֲבָה

,הַכּוֹכָבִים רִמּוּ אוֹתִי
;הָיָה חֲלוֹם – אַךְ גַם הוּא עָבָר
- עַתָה אֵין לִי כְלוּם בָעוֹלָם
.אֵין לִי דָבָר

,הַכְנִיסִינִי תַחַת כְנָפֵךְ
,וַהֲיִי לִי אֵם וְאָחוֹת
,וִיהִי חֵיקֵךְ מִקְלַט ראשִי
.קַן-תְפִלּוֹתַי הַנִדָחוֹת


(в оригинале первый и последний катрен совпадают)

https://ok.ru/video/1000295892364  Арик Айнштейн (с 37-й секунды)

Тэнгу

Бог войны Арагами снова сидит в темноте. В храме тихо, лишь сквозняки. Он очень устал препираться с веками и вспоминать лица тех, кто упал от его руки. Бог войны хочет спать.
Бог войны Арагами любит живую тень, ту, что всегда молчит и стряпает рис и печень. Бог проникает в камень, задёрнув одну из стен. Но, тронув свои мечи, вспоминает, что вечен.
Душа не больше зрачка. Космос — калейдоскоп. Дыхание сквозняка бог поженил с тоской. Тень замерла напротив. Взгляд её тих и кроток: там видит чужие сны бог войны.

Инсталляция

Пот по мраморному виску, и ошейником римский ворот.
Как бессмертный центурион, дремлет вечность в камнях нагретых.
Над рельефом массивных скул потрудились года и воры.
Каждый взгляд мой тобой пленён, переплавлен в твою монету.
Овладев языком времён, ты безмолвствуешь, Вечный Город.

От огня твоей немоты и ветров на холмах пологих
свист беззвучья стоит в ушах, обжигая, как капли воска.
Устилая собой мосты и надтреснутые дороги,
возвращается каждый шаг мириадами отголосков.
Мысли чувствуют и грешат, ибо нравы не слишком строги.

Совершенство в изгибах тел, хор подтекстов на обороте,
краснота черепичных плеч, бесконечные птичьи стаи.
Купол, в небе паря, воспел неразрывность души и плоти.
Ангел в ножны влагает меч, избавление обещая.
И на фоне таких полотен и моя исчезает речь.

Трижды о сути

***
мы с тобою бродили по склонам и рвали маки,
а позднее, под грецким орехом в сухих предгорьях
любовались холодной свободой далёких пиков.
я постигла, что дух наших предков неодинаков.
но по ряду причин мне твои полюбились зори
и по вкусу прохладная влага седых арыков.
твоя летопись дремлет в устах, а моя – в бумаге.
мир их праху, что пахнет полынью; нет смысла спорить,
отдаляя края, если истина здесь, на стыке.

***
ты мне время от времени кажешься синей птицей.
вьёшь в ущелье гнездо, и тебя не достать руками
(только в северной широте не поёшь почему-то).
безусловно, я тоже могла бы с тобой родиться
под сапфировым небом, где солнце щекочет камни
между горными травами, розами и кунжутом,
и под эхо варгана вздымает степь кобылица.
чтобы это принять, не понадобятся века мне.
я смотрю на тебя, и довольно одной минуты.

***
ты так часто хотел говорить со мной о высоком.
для чего? всё равно, побеждает лишь тот, кто ловок.
и бок о бок с великим живут суета и лживость.
пустельге непременно подарит добычу сокол.
от его благородства утроба её не лопнет.
только я никогда не поверю, что «так сложилось».
потому-то глаза мои, цвета степной осоки,
одинаково ценят и снег, и созревший хлопок.
если кровь твоих предков жива... не в моих ли жилах?

Bonne nuit

У тебя Гренобль, потом Париж. У меня шампанское и кишмиш. Над сплетеньем слева скребётся мышь. (Пятый час не пишешь и не звонишь…)
Вопреки формальностям разных вер, мы с тобой давно состоим в родстве. Как погода в области и Москве. (Плесневеет всё от дождливых скверн).
Суета сует и извечный гам. Как в большом тазу с полотна Дега, за небесным днищем визжит пурга. Ты звони почаще чуть-чуть, ага?
Я почти Сюзон из Фоли-Бержер, с ниткой бус над тайнами Фаберже (забрала из сервиса твой Edge и сменила платье на неглиже).
«Ностальжи» по кругу поёт Дассен (идеальный фон для любовных сцен). (Напиши там кратенькое эссе, чем похожи Пушкинский и д’Орсе).
За стеной ругаются, сверху «жгут». Настроенье скачет, как курс валют. Так и не дождусь твоего «Salut». Не пойму, плевать мне или капут.
Весь перед глазами ты, от и до. (От таких видений тебя, пардон, скоро буду стройная, как Бардо. Может, переехать в соседний дом?)
Я скучаю так, что горит слюна. Я вросла в тебя, как в скалу сосна. Без тебя – ни есть, ни отдаться снам. Bonne nuit, любимый. Твоя жена.

Олегу Погудину. Гуляет сиреневый ветер...

Гуляет сиреневый ветер по трубам органа.
Разбужено гибкое тело гитарной струны.
Ты вновь переводишь с божественного языка нам,
Как некогда самые лучшие божьи сыны.

Твой голос течёт полнозвучно и неторопливо,
И можно представить, что так же весною дрожат
Обильные росы в ветвях распустившейся ивы.
И каждый, кто ими напьётся – и светел, и свят.

Душа раскрывается, словно свободная птица,
И преображается в призме творящего дня.
Ей нужно не хлеба, ей – просто взлететь и молиться,
И полное небо своими крылами обнять.

девочка, бегущая к солнцу

мой отец увёз мою мать в Монголию
он только-только поймал целых две больших звезды
и они приветливо сияли, по одной на каждом плече
мать тогда ещё не была беременна
поэтому, в отличие от звёзд, меня поймали уже там
в пыльном сне полудикого Улан-Батора
в каменном доме
но не сразу —
я ведь до последнего ждала их в юрте
прежде в одной из тех, что в пустыне
но они почему-то не искали меня
потом в степи, но они и там не искали меня
потом в одинокой юрте на восточном краю Улан-Батора
но они опять не искали меня
тогда я сама отправилась их искать
целый день я заглядывала в окна домов
но ничего не увидела
вечером — шторы сталкивались раньше, чем удавалось что-нибудь рассмотреть
я почти отчаялась, но
когда ночь закашлялась от поднятой ветром пыли
я наконец их нашла
балконная дверь на четвёртом этаже была распахнута
и, как сачок накрывает зазевавшуюся бабочку
они накрыли меня тесным колпаком
сплетённым из горячих дыханий
и я началась

матка моей матери
удивительно напоминала юрту
и пахла политыми солнцем камнями Гоби
я осталась довольна
и решила никогда не спрашивать
почему они не искали меня

в утробе я видела сны
одни из них были далеко от меня
и прохладно мерцали как небесные звезды
другие — близкие и тёплые — тыкались в лицо и колени
как маленькие белые овцы
когда я не спала —
слышала тихую музыку
она то недвижно зависала надо лбом
то скользила по тоннелю позвоночника
мне больше нравилась та, что скользила

когда напряжённые мышцы матери вытолкнули меня на свет
я заплакала
потому что сны и музыка не родились вместе со мной
они остались в темноте
похожей на темноту юрты
в которой меня никогда не искали
и я поняла, что даже если не буду спрашивать
не смогу забыть
что меня не искали

всё детство мне казалось
что сверху на меня кто-то смотрит
соседская бабушка Цэцэг по большому секрету рассказала, что это Тенгри —
бог вечно синего неба — присматривает за мной
но я не должна об этом никому говорить
а то бог подумает, что я хвастаюсь
и рассердится
и перестанет на меня смотреть
а без присмотра мало ли что может случиться

однажды мы поехали за город
тогда я уже умела бегать
и только это и делала
а мой отец притворялся, что не может меня догнать
но в степи я не побежала
я стояла, как низкий шаманский шалаш
и ветер трепал и запутывал мои маленькие косы и длинные ленты
я увидела юрты, много юрт
мне стало тепло
словно из-под полуодетой, внешне скупой земли забили плодные воды
и укрыли меня в своей ласковой колыбели
но ни одна из юрт меня тогда не впустила
бабушка Цэцэг после сказала, что там просто не было "моей" юрты
а в первый раз человек может войти только в "свою"
я поняла это много позже
и то, что юрта может оставить человека снаружи
даже если люди поклянутся, что он вошёл вместе с ними

потом я увидела юрту в самом Улан-Баторе
но она тоже не впустила меня

отца перевели на другое место службы
и мы уехали на ширину целых двух Монголий к северу
я решила не вспоминать о ней
я решила забыть Монголию
я хотела её забыть
потому что не могла жить без неё
я хотела... и я почти получила то, чего хотела
может, потому что там, куда мы переехали
Тенгри больше за мной не присматривал

совсем скоро я вновь родилась у своей матери
младше самой себя на девять лет
с самого начала было странно и очень тревожно
к тому же, новому отцу я не слишком понравилась
когда к нему подходила, он чаще брезгливо морщился
и редко проявлял ласку
в этот раз моя мать постоянно искала меня

в маленькой комнатке
над "Прелюдией" с надорванным местами лаком
висела МОЯ картина —
деревянный квадрат, расписанный чёрной и жемчужно-белой красками
покрытый идеальным лаком
маленькая девочка, раскинув ручки бежала навстречу восходящему солнцу

когда я подросла, мне приснилась бабушка Цэцэг
и сказала, что хотя волосы у меня другие, но глаза прежние
иначе она бы меня не узнала
я прижималась к бабушке, как раньше
а она гладила мою голову сморщенной смуглой рукой
ещё бабушка Цэцэг сказала
что Тенгри по-прежнему присматривает за мной
и уже не рассердится, если я об этом кому-нибудь расскажу
потому что скоро всё станет можно

мой первый отец не искал меня
и ничего обо мне не знал
однажды мать рассказала о нём
и задумчиво уточнила, что я на него похожа —
так же описываю мир, так же радужно мечтаю
а обо мне, той, она ничего не сказала

когда мы в очередной раз переезжали
мать кому-то подарила картину

стараясь забыть бегущую к солнцу девочку
я вдруг отчётливо вспомнила тот день за городом
когда впервые увидела юрты

тогда мне снова приснилась бабушка Цэцэг
мы стояли с ней в пустыне в пору цветения дикого чеснока
и она сказала, что её зовут не Цэцэг
а Оэлун
и что вся эта земля принадлежит ей
потом она руками раздвинула грунт
и показала мне воду
кристально-чистая, дышащая свежестью
прохладная влага перетекла из одной части в другую
и по тонким канальцам поднималась вверх
её было так много!
вот твоя Монголия — сказала бабушка
и ущипнула воздух
отчего он сделался почти синим
и уплотнился вокруг нас наподобие юрты
я тогда поняла, что значит "вечное небо"
это воздух, которым мы дышим
такой привычный, что не замечаем его
и одновременно единственный, вездесущий, всевластный

я просыпаюсь и хочу дикого чеснока
но продаётся только обычный
к тому же импортный, нежгучий
ненастоящий
всё настоящее получают в дар
таков закон Жизни

как ты там, моя Монголия?
куда текут твои великие подземные реки?
где ты, бабушка Цэцэг-Оэлун?
где просторная земля, которой ты хозяйка?
найду ли я её и в этот раз?
пусть она ждёт меня, пусть дождётся
а ты — пожалуйста, присматривай за мной, Тенгри
прошу, присматривай за мной

saga

...в следующей жизни случится примерно так:
ты — станешь викингом, братом своим драккарам
я буду — Инге, а ты — непременно Харальд
дальше не вижу, как будто бы темнота

нет, погоди, прояснилось, и воздух чист
камни исписаны рунами, вот деревня
травка на крышах, вокруг кое-где — деревья,
вдоволь впитавшие солнечные лучи

в доме, что с краю, просторно и пахнет всем:
рыбой, льняными рубахами, детской кашей
всё это наше с тобой, понимаешь — наше,
мы с тобой — спицы в двухспицевом колесе

там по ночам ты приходишь в мою постель
рвёшь на мне платья (мне штопать их надоело)
и до утра мы бываем единым телом
люблю тебя, Харальд /клялась бы и на кресте/

думала, вновь буду рыжей, как здесь — но нет,
те волосы тёмные, длинные и густые
и можешь поверить /порукой мне все святые/ —
я жду тебя, Харальд, как должно твоей жене

пусть мир переменчив, и смысл всего двояк
но между штормами и прочей небесной карой
я просто шепчу заклинанием "Харальд, Харальд"
и знаю, что ты возвратишься...
твоя...
твоя...

Всё как тогда

всё как тогда: зима, очаг
лиловый мак, цветущий в смальте
и пишет что-то при свечах
синьор Антонио Вивальди
склонясь над стареньким бюро
в густом вечернем полумраке;
и, торопясь, его перо
влагает маленькие знаки
и уйму тре́моло и лиг
в уста бумаги желтоватой
благословив бумажный лик
концертом или же сонатой
вдруг сам, одевшись, выйдет вон
в разгар священности момента —
чтоб посчитать удары волн
о светлый камень фондаме́нты
и ощутить — сквозь дивный сонм
того, что только что молчало —
как дышит город в унисон
с самим Божественным Началом

Beorc

Над болотами
ночь, над гора́ми — опять она,
над лесами, большими и малыми водами,
ледниками, пучинами и восходами,
всюду сейчас — она. Я тебе набрала из неё. На,
пей же, пока темнота живая ещё.
Мы эту живость почти не берём в расчёт:
не верим, боимся или сражаемся.
Пей её из ладоней моих, пожалуйста,
пей, это вкус нерастраченной мною боли.
Чем он терпче, тем ближе время исхода.
Пей, и пойми, что пьёшь ты по доброй воле.
Той меня уже нет, и в этом твоя свобода
от самого себя.
Аллилуйя!
Бог, наконец, подарил мне мои уста.
Но я не отдам их ни брани, ни поцелую.
Я — это поле немое вокруг перевёрнутого креста,
что не знает ни страха, ни спеси, ни эталона
и уже много лун не чувствует сгоряча.
Ну, улыбнись же, мой... милый, славный.
Пусть в глазах твоих дрогнут трискелионы.
Это лучше, чем биться... /теперь — на равных,
и ничто не заставит меня кричать/.
Шкура убитого зверя истлела и больше не греет плечи.
Небо всё чаще в багровом плаще, и подбой у него багров.
Без тебя я рожала себя от подводных камней, ветров,
взяв от самых основ, звериных и человечьих.
Тело сдавалось не раз, но душа верна
и чиста, вопреки поруганиям и кощунствам.
Если главный твой смысл — нескончаемая война,
так сражайся со мной: одолей мои чувства.
Время — хитрый старик — носит руны в полах одежд,
ни ногтей не стрижёт, ни игры своей не меняет.
Дважды открыла мне ночь: наклоняясь к воде,
Ты кого-то зовёшь... так настойчиво, будто даёшь обет...
И я спрашиваю, наклоняясь к самой себе:
Не меня ли?

Маятник

Всё в порядке, Принц. А истина здесь несложная,
И реальная, как полёты Экзюпери:
Что найдёшь — дели со взрослыми осторожнее,
Ощипать им — в сто раз удобней, чем оперить.
Если спросят о чём-то — не слишком спеши с ответом.
Уверяю: уже ответили за тебя.
А барашка они (ну, того, из ольховых веток)
На растопку своих каминов употребят.
Только если планета размером почти с тебя же,
То никак невозможно, чтоб кто-то другой был прав.
Береги свою душу, её чистоту лебяжью,
В ней твой компас, единственный, мудрости и добра.

Гроза

Казалось, немного ещё, и начнётся гроза. Фасады домов помрачнели и жались друг к другу.
«Скорей бы отправился поезд…» – подумал вокзал, увидев, как кто-то кому-то протягивал руку.
Он встреч не любил (потому что всегда был один) и тяжко томился от долгих печальных прощаний,
несдержанных слёз, пестроты чемоданов и спин, и частых бессонниц, гостивших пустыми ночами.
Он был очень старым (от времени весь пожелтел), истёртым о губы ветров и лучами сожженным.
И грозы не раз распускали свою канитель над треснувшей кровлей и серым щербатым перроном.
Прозрачные капли ударили в тёплую пыль. Качался последний вагон, исчезая из вида.
Разбитый фонарь превратился в огромный фитиль и пламенно рвался сквозь дыры стеклянного сита.
Но вот, на перроне внезапно возник силуэт, увешанный слева и справа большими холстами.
Короткие брюки не прятали стоптанных кед, и длинная чёлка, намокнув, текла над глазами.
От ливня холсты тяжелели и тоже текли цветными слезами обычных гуашевых красок.
Умчавшийся поезд растаял в дождливой дали, став точкой отсчёта сплошных временных неувязок.
Запястьем убрав надоевшую мокрую прядь, художник понуро вздохнул: «Ненавижу вокзалы.
И всю эту слякоть я вряд ли сумею продать…»
Но высь понемногу светлела. Гроза утихала.
А крошечный зал ожидания не пустовал. Там дама с девчушкой сидели и два господина.
Художник кивнул им. (Он, надо сказать, рисовал совсем неплохие, хотя и чудные, картины.)
Всё стихло, и серая пена сошла с синевы. Довольные птахи, взлетев, оживлённо запели.
Один из мужчин вдруг воскликнул: «Мой Бог, это Вы! Смотрите, я жив и здоров, как на той акварели!
Вы, помню, сказали, что в жизни так много чудес, но надо учиться их видеть, как золото в щебне.
В том Вашем рисунке проклятый недуг мой исчез! Тогда я подумал, что Вы – настоящий волшебник.
И эти полотна готов я купить хоть сейчас. Их дождь не испортил, взгляните, всё просто чудесно.
Я здесь их повешу, чтоб люди узнали о Вас. Поверьте, вокзал – это очень хорошее место».
Вокзал весь расцвёл и с тех пор даже дня не грустит. И люди почти не спешат и, прощаясь, не плачут.
А бедный художник… Он так и не стал знаменит. Ведь слава не водится с тем, кто смущён и взлохмачен.
Я видела эти картины один только раз. На первой был прочный сияющий мост через пропасть,
и двое влюблённых бежали друг к другу, смеясь. И в бездну, как камни, летели обиды и робость.
Другая была воплощением грозных штормов. Зелёная мгла, словно щепку, корабль сжимала.
Но рядом светил самый яркий из всех маяков. И буря не смела дойти до девятого вала.
На третьей картине, я помню, был автопортрет. В грозу пострадал он. И сходство, наверное, зыбко.
Прищурены веки, а ниже, как тихий рассвет, в щеках расплылось добродушное солнце – улыбка.

Бродскому

Так вот. Проснусь, бывает, по весне,
Разъединю тяжёлые гардины —
И сдамся в плен облупленной стене,
Её века́м и каменным щербинам.

Часам к семи в церквях задребезжат
Колокола (теперь звонят вполсилы).
И бесполезно дёргаться, бежать —
Меня давно всем этим заразило.

Вода в канале утренне зевнёт,
Потянет влажной свежестью и йодом.
Забавно, но и я который год
Не в силах исцелиться ни на йоту.

Сентиментальное

Здравствуй, здравствуй, маленький Муми-тролль.
Как живёшь ты в снежной своей стране?
Лезешь носом в пасть ледяных ветров
Или... ловишь бабочек в зимнем сне?

Замело, закрыло белёсой мглой
Все пути. Ни в сторону, ни вперёд.
Волшебство… оно мне не помогло.
Остаётся хвоей набить живот
И внимать молчанию вечных льдов,
До весны себя схоронив живьём.

Ты был прав, мир взрослых —  промёрзший дом.
Не хватает сил натопить жильё.

Вспоминаю. Просто, и в дневниках.
А дела — по-прежнему...хорошо:
Если в небе серые облака —
Исправляю жёлтым карандашом.
Да, идей — как грязи /поди отмой/
Я — скорей, Снусмумрик, чем фрёкен Снорк.

Этой странной, хлюпающей зимой
Я тебе желаю счастливых снов.

широкий остров

ни суеты, ни утренней толкучки
воскресно дремлет майская жара
щекочет солнце бронзовые ручки:
лети, журавль

журавлики поменьше — те повсюду,
расставят крылья, будто бы летят;
им не под силу подлинное чудо —
спасти дитя

о, Хиросима, чёрное распятье
ты в хрупкие ладони приняла
и режут воздух до последней пяди
колокола

а люди — улыбаются и шутят
здесь всё давно обычным чередом
лишь ветер обжигается о прутья
Гэнбаку-Дому

Eino Leino. Hymni tulelle

Эйно Лейно — финский поэт, прозаик, драматург и переводчик, реформатор финского литературного языка (1878-1926)



В ком есть огонь, огню пусть служит тот,
Кто из земли — пусть в землю отойдёт,
Но кто всю жизнь искал путей небесных —
Для тех моя приветственная песня:

Так кто мы есть? Мы пеплом родились?
Отчасти да, но рвёмся из земли,
Чтоб вновь вернуться в персть, к земному тлену.
Но перед тем — пылаем неизменно.

А что горит? Рождённое в пыли.
Бессмертный Дух касается земли,
И вспыхнуть у́глем — счастье в том людское.
Бороться, жить, противиться покою

Творец зовёт нас, посылает свет
Для честных битв, действительных побед,
И ждёт, что  воплотим на самом деле
Всё то, о чём отцы мечтать не смели.

Наш век недолог, что тут говорить,
О, человек, вернись к себе, гори,
Считай огонь своими парусами!
Оставь свой прах и слейся с небесами.

(2021)



Здесь можно послушать и ознакомиться с текстом оригинала: 
https://www.youtube.com/watch?v=E6pxJB7sjPw

Они жили вдвоём...

Они жили вдвоём. Только он и она. Их крылатый домишко стоял на отшибе.
По утрам над болотами плакали выпи. И она улыбалась и верила снам.
Он посуду лепил из оранжевых глин, по которой она распускала орнамент.
И незримая тайна с её письменами оплетала дыханием каждый кувшин.
И обоим казалось – печаль не войдёт в их нехитрые дни, озарённые светом.
Но укрылось туманами позднее лето, и она загрустила, как сорванный плод.
Он пытался утешить, конечно, как мог, убеждал, что лишь осень печали причиной.
И уныло-безлико пылились кувшины без написанных краской таинственных строк.
А она увядала, подобно листам, и подолгу глядела в свинцовое небо.
Их жилище давно уже стало вертепом и желанным приютом бездомным ветрам.
Но однажды, тоскливо-седым ноябрём, поутру он её не нашёл на постели.
Два пера на полу одиноко белели перед плохо закрытым тяжелым окном.
Он все понял, и даже, казалось, простил. Только жить без неё как-то не выходило.
Обо всем даже думать себе запретил он. Только к ночи зачем-то кувшины разбил.
Лихорадка дрожала на впалых щеках. И от мира уйдя, как река в первозимье,
он одну за другой плёл большие корзины из душистых и гибких прутов ивняка.
По весне было тесно, как в улье от сот. Он их выстелил мягкой янтарной соломой
и поставил на крыше убогого дома, и вокруг, и поодаль, и возле болот.
Белоснежными гроздьями цвёл краснотал. И намного просторней дышалось ночами.
Он давно уже принял в ней птичье начало, и теперь, обессилев, томительно ждал.
И она появилась безоблачным днём, чуть стыдясь перед ним за свою некрасивость
(её платье за зиму совсем износилось и промокло под первым апрельским дождём).
«Где же крылья твои? Я устал тебя ждать. Отчего вместо них за плечами котомка?»
«С самой ранней весны я ношу в ней ребёнка… Не поверишь, но крылья мешали... летать…»

Свяжите мне шапочку

Свяжите мне шапочку, добрая Fru*,
Цветную-цветную, из шерсти бараньей!
Чтоб было тепло на холодном ветру!
Она мне нужна непременно к утру,
К утру Вы управитесь с Вашим вязаньем?
Управьтесь, прошу Вас, добрейшая Fru!

А мне послезавтра исполнится шесть,
Да, я уже взрослая, нет тут сомнений!
Хотите — газету могу Вам прочесть.
О, Fru, Вы — волшебница: бурую шерсть
Смогли превратить в новогодних оленей!
Вот здорово! А послезавтра мне — шесть!

Как быстро Вы вяжете, милая Fru!
Какая чудесная радуга в спицах!
Скажите, у Вас не болит поясница?
Ой, чашка разбилась... Но это к добру!
Fru, Вы не возьмёте меня в ученицы?
Возьмите, прошу Вас, милейшая Fru!



*обращение к замужней женщине в скандинавских странах

Ave

день начинается... пену с водой мешая
прыгают рыбки ка́мнями-голышами
перекликаются чайки в недружной стае
только отплыли, а берег уже растаял

двигатель дышит почтительно и негромко
солнце отходит от горизонтной кромки —
и на доверчивый мир, что едва рождён
тёплое золото льётся слепым дождём

глубже вдыхаю, но это не помогает
тела не чувствую, только душа — нагая —
трогает небо в районе святой октавы
со́ль...фа-дие́з-соль... Аве, Мария, Аве

Мамао чвэно

Отче наш, живущий среди небес
имя Твоё в гимнах священных скал
если отдам волю свою Тебе
как без неё стану Тебя искать?
овцы мои полностью разбрелись —
из-за дождя всякий огонь потух
в здешних краях нет ни волков, ни лис
но для овец нужен другой Пастух
в храме Твоём в этих краях туман
чья в том вина? так уже много лет
Ты, между просьб, сказанных от ума,
дай в каждый дом радость, вино и хлеб
я научусь мирно гостей встречать
даже ночных, если пошлёшь их Ты
стану мудрей в действиях и речах
и наберусь внутренней простоты
только долги все не смогу простить
и не прощу подлости должникам
Отче, долги мерой Своей горсти
меряй, судив, сколько с кого, и как
Ты иногда будто бы глух и нем
если кричу — продыхом не томи
не искушай тем, что дано не мне
Аминь

Я играла тебе на свирели

Я играла тебе на свирели. Я играла в лесу и в поле.
Иногда подходила ближе и играла в твоём углу.
Ах, как губы воздушные пели в каждой маленькой альвеоле!
Я играла, а ты не слышал, потому что всегда был глух.
Но когда заходило солнце, и как только оно вставало,
Я играла тебе, играла, прах и камни перебудив.
Ты же думал: вот ей неймётся... что за странные ритуалы?
И притягивал одеяло к полусонной своей груди.
Я рыдала... и подоплёкой проявлялась сама природа:
И шуршание трав далёких, и щипки ручейковых арф.
Совий крик и орлиный клёкот позволяли без переходов
Встретить Бога в объёме лёгких и возделать Марий из Марф.
Исступлённо персты плясали по гортаням скупых отверстий,
Наливалась в полях пшеница, прислонялись к земле ветра.
Что-то чувствовал ты? Едва ли. Это было бы сверх естествий.
Всё должно было прекратиться, и твой сон, и моя игра.
Но я знала, с последним звуком, утонувшим в туманной взвеси,
В той, где нет ни Христа, ни Шивы, мир бескровен и упрощён,
Глухота разродится слухом /так бывает при сильном стрессе/
Ты найдёшь тишину фальшивой. И попросишь сыграть ещё.

Анемос

Вечер... Намокшее платье щемит прохладой. В волнах растёкся расплавленный чёрный жемчуг. Выпито солнце одним из морей Эллады, горько-солёным, как зелье из слёз и желчи. Кожу на бёдрах до крови прогрызли рыбки. В волосы с влагой впитались ионы меди. Ветер, искусно сшивая свои обрывки, жмётся к озябшему телу, как лебедь к Леде. Кровь разгоняется, гасит его флюиды. В туевых кронах призывно трещат цикады. Ветер, ты стань для начала моей эгидой, чтоб обоснованно быть мне твоей наградой. Я ведь не мастер ценить золотые руна: щит бы достать, чтоб берёг, как жрецы святыню. Он же мне, влажную прядь со щеки отдунув, вместо ответа лишь шепчет: "Экатэрини..."

Favstina Ivn

Отчего ты так печальна, Фаустина?
Разве нужно красоте гореть печалью?
Не за то она возлюблена богами.
Красота твоя подобна тихой альбе:
Будто замерли встревоженные птицы,
Уловив скупые признаки светила.
Где пройдёшь — повеет розами и лавром.
Обернёшься — шея гибче лебединой.
Благодатен полный вдох груди созревшей.
Цепи локонов — награда многим взорам.
Языки... да пусть себе болтают.
Зависть сделку заключила с языками.
Долговечнее камней молва худая,
Право, что ей два ли, три тысячелетья.
Но разит молву старейшая из истин:
У истории правдиво только платье.


*iuvenis

Галактион Табидзе. Снег

Я вечный пленник снегов лиловых,
На мост упавших чистейшей тенью:
Мне дорог этот недуг холодный,
В нём так приятно любви терпенье.
Родная! Дух мой наполнен снегом:
Он мчится с днями в одной упряжке!
И всё пустынней родное небо
В лазурной дымке морозной пряжи.
О, нет, я принял судьбу, конечно:
Январь, мне больше никто не нужен,
Лишь тонких рук твоих белоснежность
Навек без спроса впиталась в душу.
Я вижу руки... они, родная,
Ветвями лавра под снегом стынут.
И тень вуали твоей, растаяв,
Ложится вновь над моей пустыней.
Увы, я пленник снегов лиловых,
К мосту склонивших свои колени,
Где ветер скорби надует снова
Сугробы ирисов и сиреней.
А снег идёт! И синеет благость,
Терзая душу, как сон тяжёлый.
О, знать бы, сколько зиме осталось,
Я хоть сейчас от неё ушёл бы!
Но жизни с нами играть охота,
Захочет — бросит в безлюдной чаще.
Я полюбил этот снег за сходство
Со скрытой грустью, в тебе звучащей.
И я любил, я любил, я просто
Любил те дни, неотрывно глядя
На стебельки в расплетённых косах,
На гребень ветра в волнистых прядях.
И так тоскую сейчас, так жажду,
Как жаждет странник огней жилища,
Но снежный лес — мой угрюмый стражник,
Я вновь один, этим снегом нищий.
А он синеет благословенно,
Меня собой отлучив от неба.
Зиме не будет конца, наверно,
О, если б выжить под этим снегом!

Мхатвари

телята тыкались в крахмальный белый цвет
жевали дружно праздничную скатерть
а я углём фиксировал на стенах —
мать всё равно хотела побелить

сидели в ряд двоюродные дяди
вино тянули, пели и смеялись
и говорили в шутку "Пиросмани"
указывая пальцем на меня

слова их щекотали в левом ухе
мне это как бы льстило и не льстило
я думал: если мать побелит стены
то обо мне не вспомнят никогда

день истекал, и в общем истеченьи
одно вино никак не изменялось
и я решил: пусть стены мать побелит
художник — он порядку не слуга!

утренний этюд

Над Дворцовой площадью запах моря.
К сорока минутам восьмого часа
в антраците дУхи её воскресли.
Чередой диезов и дубль-бемолей
голоса их к миру сему стучатся
но смолкают, в небо посмотришь если.

Хорошо не думать, куда усесться:
персонажей в утренне-томной саге
и с десяток в общем не наберётся.
Я сижу в прохладном брусчатом сердце
и смотрю, как слева горит Исаакий,
сохранивший в куполе выдох солнца.

Свысока привычно молчат скульптуры.
Воробьи устроили посиделки,
островки печенья деля на части.
Из часов дворцовых стрелой амура
в подреберье втиснулись обе стрелки:
я опять влюбилась и пахну счастьем.

В голове — бубенчик второй октавы.
И, сродни флагштоку меж тел дельфиньих,
Гордый ум порывы ветрам доверил.
Расправляет крылья орёл двуглавый,
и глядит сова из-под век Афины.
Полнотой всё полнится, в полной мере.



(на фото автор конспектирует ощущения)

раннему творчеству Чингиза Айтматова

       Краешек неба и тучи над горной грядой, cвист паровоза, сцепившего запад с востоком, шёпот ковыльный и тополь, от солнца седой, и бесконечная горечь полынного сока. Гладящий редкую бороду, старый отец. Взгляд материнский, к судьбе терпеливый и робкий. Щедро омытые зноем отары овец, хлопково-белой кипенью текущие в сопки. Полые воды в ущелье ревущей реки. Небо, глядящее тысячью звёзд любопытных. Пятна рассвета в румянце девичьей щеки. Ветер, пронизанный плачем и пылью копытной.
       Катятся брички в иссушенных жилах степи, брызжет огонь из-под век жеребят повзрослевших. Если устал, прямо здесь же приляг и поспи. Так-то оно и душе веселее и легче. Дыбится степь, плоскогорья сменяют кряжи. Сам ты себе и дитя, и мудрец, и ровесник. Сон – хорошо, просыпаешься – значит, ты жив. Спой же об этом никем не испетую песню. Пой от свободы, штурмуй журавлиную высь, только вперёд, из себя не утратив ни части. Если твоё — так не смей отрекаться! Борись! Если осилишь – осилишь и право на счастье.
       Высохнет тальник и ждущие жатвы хлеба, скрежет дрофы разобьётся о плоские крыши. Пой, в этой песне родится иная судьба. Пой, даже если её никогда не услышат.

рэпт осмос

"Нет никаких доказательств того, что мужчины более рациональны, чем женщины. Оба пола кажутся одинаково иррациональными" (Альберт Эллис)


Как тебе новый подход /подхожу, не целясь/:
В кадре — мы, Глори и культовый доктор Эллис.
/Видишь, во мне через край золотой руды,                                        
После того, как перечитала твои труды/.
В рамках сюжета ты должен налить мне чаю.
Я как бы ножкой в туфельке покачаю
И поскользнусь на конфликте отцов-детей
/Я-то открыта — кейсы опять не те/.
Эрго — вопросик уровня фээсбе:
Доктор, скажи мне, я нравлюсь тебе? Тебе!
Ну, не потей так, очки же сползают с носа.
Лучше давай посчитаем мои занозы
И насладимся прелестью новизны
/Если в твой адрес догадки мои верны/.
Можешь смотреть по-разному, если хочешь.
id мой — предельно откормленный тамагочи,
А супер-эго на ночь читает Лемма.
/Не напрягайся, вдумайся в суть проблемы.
Время теряем, только его и жалко/.
Я от природы — дикая /экстремалка/,
Но совмещаю разные типажи.
Так что найдётся, что тебе предложить.
Равен запрос потребности: здесь-сейчас.
Можно из меди трубы, а можно — таз.
Ты ещё долго намерен тянуть мне жилы?
Я уже худшие стороны обнажила.
Скучно мне, доктор, одно перешло в другое.
Ну, признавайся, ты видишь меня нагою?
/Если стесняешься — после черкни, в комментах/.
Выловим вместе радость того момента.
Столько всего процветает в твоих речах!
/Вдруг захотелось, чтоб ты на меня кричал,
Не церемонился, был откровенно груб.
Я бы взахлёб играла в твою игру
и параллельно плевала, что скажут люди/.
Доктор, признайся, ведь ты себя очень любишь?
Светит нам что-нибудь, кроме аля-улю?
/Я по сценарию тоже себя люблю/.
Да, иногда я туплю до второго раза.
Но поступлю, как советовал Бе'ртран Рассел.
Думаешь, так сижу здесь, бусики теребя?
Нет: мне отсюда
проще заполучить Тебя!


за основу взят сюжет учебного фильма по рационально-эмоционально-поведенческой терапии с участием основателя направления - доктора Альберта Эллиса и его пациентки Глории

текущий месяц тяжёл и юн

текущий месяц тяжёл и юн
почти апгрейд
сегодня во мне шевельнулся Юнг
и следом Фрейд
сквозь сон я даже пробормотала - какого чёрта
такая пляска, как будто старые сводят счёты
Фрейд давит всё время вниз
Юнг - на совесть
от этой давительной болтовни -
пара кроссовок и
я убегаю! ура! ну вот!
по влажной тропинке на юг
...а ладони без спроса гладят живот:
как там Фрейд мой и Юнг?

Инжир

По сгусткам сухой осоки
До горного водопада
Взлетел серпантин дороги,
Рассеяв машинный смог.
 
...У старой татарской сакли,
Опутанной виноградом,
Старик предлагает робко
Ведёрко зелёных смокв.
 
Усталости будто нет, но
Спина не на шутку взмокла.
Напротив — застыла в свете
Прекрасная Демерджи.
 
...С улыбкой едва заметной
Старик выбирает смоквы.
«На, дочка, попробуй эти, —
И в руки суёт — держи!»

Post meridiem

В Лондоне полдень. Включился режим p.m.
Через ограду любуюсь на Букингем*,
Светло-тенист его лик, обращённый к востоку.
По' ветру флаг, а по телу мурашки восторга.

Жаль, что толкают под локоть наперебой.
В будущий раз надо ехать сюда зимой.
В плане погоды, конечно, пустая затея,
Но и локтям, верьте на слово, будет пустее.

Где-то в глубинах дворца королева-мать.
Может быть, хочет не править, а отдыхать.
Только нужна она, больше, чем можно представить.
Что-то во всём этом выше политики, да ведь?

Быть "во языцех" ни капельки не легко.
Титул -- пружинка отбивших своё веков.
Но так уютно мерещится справа и слева
Неповторимое "Боже, храни королеву".

Выпарив мысли, не узнанные никем,
В этом окутанном вспышками парнике,
Слышу, как сок проливается внутрь пакета.
/Где б сполоснуть разнопенсовые монеты?../

А за спиною -- похожий на серебро          
Мрамор, которому вверил сэр Томас Брок
Мать, Правосудие, Истину и... Королеву.
Ты береги их всех, Господи... справа и слева...



* зд. Букингемский дворец

2018


кукуруза

пришла весна, болотистые земли
водой покрылись, точно в годы Ноя
по берегам пронзительная зелень
просматривалась в чашах плотных крон
но в дальней пойме воды отступили
и обнажили плечико земное
покрытое обильным влажным илом
готовое отдать живую кровь
его сушило солнце терпеливо
земля теплела, шевелились соки
прибрежные приземистые ивы
ветвями пили прямо из реки
в знак утвержденья тесного союза
в природой установленные сроки
старик на нём посеял кукурузу
и ждал, когда появятся ростки
прошли дожди над горными хребтами
земле оставив тёплые туманы
старик почти всё время прожил там и
служил ей так, как служат божествам
сдались покровы, стали расступаться
и вот, из темноты, зелёной манной
легла в его натруженные пальцы
желанная широкая листва
познавший жизнь не плачется о личном
вода бежит от пика и до моря
и путь её, как этот мир, цикличен
а где обрыв — там Бог перелистнул
прибьётся лодка к берегу другому
Бог старику подарит априори
спокойный сон и дружный птичий гомон
и кукурузно-новую весну

sobre el tabaco

о табаке

хочешь историй? ну, вот тебе, предположим:
время возьмём нейтральное, климат — жаркий
в качестве транспорта будет гнедая лошадь
далее — как получится, слов не жалко

…правильно, лучший в округе табак
растёт на грядках у дона Рауля

утром и в полдень дон кормит своих собак
/нахлебники, только будки и караулят!/

а табак так и прёт, так и прёт
из сдобренной ромом почвы
/сам-то Рауль лет десять уже не пьёт
по причине болезни почек/
на табаке он, можно сказать, женат
сам Бог ему в помощь (а может, и кто ещё)
...на нижних листьях намечается рыжина
что значит, солнце реально не зря печёт
но Рауль не спешит, врождённым чутьём ведомый
глаз его опытен, пальцы — и те провидчивы  

...неподалёку дремлет сушильный домик
снаружи серый, внутри коричневый
полный ранее собранного табака
который, просохнув от жидкой слизи,
шелестит в дыхании тёплого сквозняка:
такой трёхнедельный шашлык из огромных листьев

в домике слышен тот самый запах,
собранный в сморщенную эластичность
/так и быть, пусть ещё повисит, до завтра —
«до завтра», как правило, не критично/

и вообще, в половине второго часа
от такой жары не выдерживает сетчатка —
дон Рауль укрывается en su casa*,
в праобители безнапастия и достатка

пальмовый кров дарует ему прохладу
в гейзерной кофеварке бурлит эфиопское зелье
mujer** у Рауля — породистая мулатка
с ресницами гуще, чем у младой газели
и телом, полным призывно-входных сигналов
/зовёт он её «mamita», иначе сказать — «мамуля»/

...полуденный ветер с трудом огибает скалы
и по-табачьи ластится к дону Раулю…




(исп.)
* в своём доме
** жена

Firenze

Утро. Брусчатку дробят копыта
Сонной кобылы. Яснеет даль.
День начинается с сущей пытки,
Той, от которой потел Стендаль.
Мечутся в чреве живые соки
И конвульсивная зыбь — в руках:
Вот они, профили стен высоких,
Вот они, скрытые в них века.
В тёплом скоплении малахита
Светится мраморный лик Творца.
Чьи это каменные стихи там?
Чья это страсть в городских дворцах?
Жгучий и сладко-несовременный,
Собственно мой флорентийский плен,
В нём содрогается ойкумена
Мышечной дрожью моих колен.
Спят колокольни в обнимку с ветром.
Капает полдень с пунцовых крыш.
Город пульсирует мягким светом.
...Нет, тут словами не объяснишь.

il vento dell'Isola di San Michele

Анжела...

Твоя плита тихо дрогнула под моей ногой.

Они слишком широкие,
эти плотно примыкающие друг к другу плиты.
Прости, я не думала, что это -- могилы.

Твоя дрогнула дважды.
И я, прежде машинально пройдя вперёд,
вернулась, чтобы убедиться:
нет, мне не показалось.

Из камня, выросшего над плитой
в позапрошлом веке,
на меня пристально глядела боль.
Её длинные пальцы легко доставали до моей груди
и до крови царапали кожу прямо через одежду.

А плита здесь ни при чём.
Это ты позвала меня.
Позвала, чтобы я села на край
длинной сплошной томбы
и плакала о тебе.
И я села и плакала.

Долгое весеннее небо
цеплялось за шершавые вершины кипарисов.
С кроны на крону бесшумно перелетали птицы.
На утонувших в траве погребальных камнях
грелись пёстрые ящерки.

Я плакала о тебе до тех пор,
пока ветер не высушил мои слёзы.

От ветра кипарисы выдохнули
жёлтую пыльцу.
Она на мгновение повисла в воздухе,
а затем растворилась.
Облачко за облачком:
вот оно -- и вот его нет.
Только в памяти.

Что может быть плохого
под этой бесконечной синевой,
впитавшейся в мягкие губы моря?
Совсем, совсем ничего.
Разве что слишком тихо.

Ну, я пока пойду... А ты спи...
Спи спокойно, Анжела д'Олива.
Ты ещё так молода.



* tomba -- могила (ит.)