Поклонникам принцесса
Давно забыла счёт,
И ей любой хвалу воздаст
И мадригал споёт.
Но в сердце у принцессы
Лишь горечь и тоска
По рыцарю, что холодно
Глядит издалека.
К речам других она глуха –
Мольба ли, похвала, –
Но за словечко от него
И жизнь бы отдала.
Из книги «Елена Троянская и другие стихотворения» (1911)
* * *
Sara Teasdale
A Song Of The Princess
The princess has her lovers,
A score of knights has she,
And each can sing a madrigal,
And praise her gracefully.
But Love that is so bitter
Hath put within her heart
A longing for the scornful knight
Who silent stands apart.
And tho’ the others praise and plead,
She maketh no reply,
Yet for a single word from him,
I ween that she would die.
From "Helen of Troy And Other Poems" (1911)
– Королевна, ваша светлость,
вы себя навек сгубили!
Кто для вас я, бедный рыцарь
без наследного богатства?
– Милый рыцарь, господин мой,
слышать это мне обидно, –
ибо собственное сердце
не привыкла продавать я!
– Королевна, ваша светлость,
вы с рождения достойны
багряницы и короны,
а не этих скромных платьев.
– Господин мой, милый рыцарь,
разве я для вас милее
в багрянице и короне,
чем в таких простых одеждах?
– Королевна, ваша светлость,
я совсем бесславный рыцарь:
не на поле боя ранен,
а предательской рукою.
– На предателя, мой рыцарь,
пусть клеймо позора ляжет,
а для вас довольно славы:
вы избранник королевны.
– Королевна, ваша светлость,
сердцем чувствую – погибну,
кто же будет защищать вас
от молвы и от бесчестья?
– Господин мой, милый рыцарь,
не боюсь молвы досужей,
я сама за всё в ответе, –
ведь на то и королевна.
– Королевна, ваша светлость,
тяжело смотреть вам будет,
как без почестей, непышно
хоронить меня придётся.
– О мой рыцарь, господин мой,
сердце раните моё вы!
Что мне почести и роскошь,
если вас я потеряю?
– Королевна, ваша светлость,
заклинаю вас любовью:
будьте гордой даже в скорби,
как пристало королевне.
– Для чего же, милый рыцарь,
эти страшные заклятья?
Нет на свете большей муки,
чем скрываемое горе...
* * *
В сельской церкви многолюдно –
мессу траурную служат,
хор возносит «Miserere»,
паства вторит: «De profundis».
Возле рыцарского гроба
появилась королевна,
молчалива и смиренна,
как невеста на венчанье.
Встала прямо, неподвижно:
ни вуаль не шелохнётся,
что лицо её скрывает,
ни свеча в руке не дрогнет.
По углам – девичьи всхлипы,
а вокруг толпа судачит:
«Глянь, вон та его любила…»
«Та венок свой потеряла…»
«Босиком вон та бежала,
чтоб за стремя ухватиться…»
«Кто же та, что встала рядом,
возле гроба?» – «Королевна».
* * *
Во дворце среди придворных
молчаливое смятенье,
замерла в тревоге челядь,
видя, что король разгневан:
грозный взгляд – стрелы́ острее,
в тишине бряцают шпоры,
руки стискивают крепко
золотой эфес на шпаге.
Появился на пороге
паж испуганный, несмелый
и промолвил еле слышно:
«Там, за дверью, ждёт их светлость...»
«Пусть войдёт, – король ответил
непреклонно и сурово, –
пусть отцовское проклятье
здесь при всех она услышит».
Не успел король закончить
речь безжалостную, злую,
как в толпе раздался гомон:
«Эй, дорогу королевне!»
И средь рыцарей блестящих,
дам, изысканно одетых,
появилась королевна
в чёрном будничном убранстве,
без накидки и вуали,
с непокрытою косою;
к трону медленно подходит,
долу глаз не опуская.
В онемении застыли
все – и рыцари, и дамы,
ждут они, как грома в бурю,
королевского проклятья.
Вконец расстроенный осёл
С женой о жизни речь завёл:
«Я глуп, и ты глупа, ослица, –
Давай умрём, чтоб не плодиться!»
Но вышло всё наоборот:
И ныне здравствует их род.
* * *
Christian Morgenstern.
Die beiden Esel
Ein finstrer Esel sprach einmal
zu seinem ehlichen Gemahl:
»Ich bin so dumm, du bist so dumm,
wir wollen sterben gehen, kumm!«
Doch wie es kommt so öfter eben:
Die beiden blieben fröhlich leben.
Игральный кубик говорил:
«Увы, я сам себе не мил!
Мне, невезучему, обидно:
Земля, что подо мной, темна –
Вот потому недальновидна
Моя шестая сторона».
Земля, едва услышав это,
Не удержалась от ответа:
«Осёл, – воскликнула, – темна я
Лишь там, где задницей своей
Сидишь ты, солнце заслоняя!
Уйдёшь – и стану я светлей».
Хоть кубик был и оскорблён,
Протестный пыл умерил он.
* * *
Christian Morgenstern
Der Würfel
Ein Würfel sprach zu sich: »Ich bin
mir selbst nicht völlig zum Gewinn!
Denn meines Wesens sechste Seite,
und sei es auch ein Auge bloß,
sieht immerdar, statt in die Weite,
der Erde ewig dunklen Schoß.«
Als dies die Erde, drauf er ruhte,
vernommen, ward ihr schlimm zumute.
»Du Esel,« sprach sie, »ich bin dunkel,
weil dein Gesäß mich just bedeckt!
Ich bin so licht wie ein Karfunkel,
sobald du dich hinweggefleckt.«
Der Würfel, innerlichst beleidigt,
hat sich nicht weiter drauf verteidigt.
* * *
Вот старый год и ускользнул
Неслышными шагами,
Оставив лишь большой баул,
Наполненный долгами.
* * *
Пыхтя, на ветку взгромоздиться
И полагать: я тоже птица,
Мне дар парить в полёте дан! –
Самообман.
* * *
Оплошность умного для нас –
Весьма удобный случай
Себя почувствовать хоть раз
Умнее и везучей.
* * *
На Ложь и Правду я не раз
Смотрел – сравненья ради:
Весьма эффектна Ложь – анфас,
А Правда лучше сзади.
Wilhelm Busch (1832–1908)
* * *
Das alte Jahr gar schnell entwich.
Es konnt sich kaum gedulden,
Und ließ mit Freuden hinter sich
Den dicken Sack voll Schulden.
* * *
Wenn einer, der mit Mühe kaum
Gekrochen ist auf einen Baum,
Schon meint, daß er ein Vogel wär,
So irrt sich der.
* * *
Der klugen Leute Ungeschick
Stimmt uns besonders heiter;
Man fühlt doch für den Augenblick
Sich auch einmal gescheiter.
* * *
Ich nahm die Wahrheit mal aufs Korn
Und auch die Lügenfinten.
Die Lüge macht sich gut von vorn,
Die Wahrheit mehr von hinten.
Я не артист – и стану им едва ли:
Растратив пыл в житейском балагане,
Не одолев ни скрипки, ни рояля,
Играю я теперь на барабане.
Не виртуоз пока я в этом деле –
Недолог век людской, трудна наука.
Вот все бы барабаном овладели!
Иначе ведь не жизнь – сплошная скука.
Тружусь ударно я, скрывать не стану,
Надеюсь, впрок пойдут уроки эти.
Скажу тогда: «Мне всё по барабану:
Я сам, и вы – короче, всё на свете!»
ЧЕЛОВЕК
Надевает маску шута – узнают.
Рядится в тогу беспристрастного судьи –
умоляют:
– Перестань, разве это ты?
Лисом переодевается – кричат:
– Мы уже давно тебя узнали,
хватит!
Набрасывает на себя плащ Дон-Жуана –
смеются:
– Не тот фасон.
Напяливает маску хамелеона –
и сам же срывает её с себя:
смешной,
растерянный человек –
никак не поймёт,
что в каждой маске
есть прорезь
для глаз.
[1985]
ЗАКЛЯТИЕ
Сиди, и думай, и горюй, томясь вопросом: почему,
и ты казнишься: «почему?» – ответа не найдя опять;
когда и кто тебе слова привил, как будто бы чуму,
как ни высказываешь их – не отвязаться, не прогнать,
не вышептать: застыл камыш в агонии (о царь Мидас!) –
молчанью золотом не стать, молчанье – ненадёжный щит...
Так говорил, –
проклятый дар
услышан кем-нибудь хоть раз? –
что даже преданный камыш – что даже он в ответ
молчит.
[1986]
(с украинского)
* * *
Оригиналы:
Іван Малкович (р.1961)
ЧОЛОВІК
Одягає маску блазня – впізнають.
Вбирається в тогу незворушного судді –
благають:
– Перестань, хіба це ти?
Лисом перевдягається – кричать:
– Ми вже давно тебе впізнали,
досить!
Дон-Жуанів плащ накидає на себе –
сміються:
– Не той фасон.
Нап'ялює маску хамелеона –
і сам же зриває із себе той лик:
смішний,
розгублений чоловік –
ніяк не збагне,
що в кожній масці
є розріз
для очей.
[1985]
ЗАКЛЯТТЯ
Сиди, і думай, і печальсь, і все питай себе: чому,
і ти катуєшся: «чому?» – а відповіді не даєш;
коли і хто це прищепив тобі слова, немов чуму,
і скільки б ти не вимовляв – не збудешся, не проженеш,
не вишепчеш, бо очерет в агонії (о Мідас-цар!) –
мовчання золотом не є, мовчання – не єдиний щит...
Ти говорив,
наговоривсь, –
чи ж хтось почув твій клятий дар? –
що навіть вірний очерет – і той у відповідь
мовчить.
[1986]
Любой из дней в заботах прожит,
А месяц день на тридцать множит –
Вполне ясна мораль.
И потому роптать негоже:
Не так уж непосильна ноша
Твоя, прекраснейший февраль.
1803
* * *
Immanuel Kant (1724 –1804)
Ein jeder Tag hat seine Plage,
Hat nun der Monat dreiβig Tage,
So ist die Rechnung klar.
Von Dir kann man dann sicher sagen,
Dass man die kleinste Last getragen
In Dir, Du schöner Februar.
1803
Хозяин ила, битого стекла,
Корней иссохших память и частица,
Напев осенний, раненая птица,
Что с водорослью в горле замерла, –
Над ним вода лавиной разлита.
Померкло солнце в отрешённом взгляде.
О холод безучастной водной глади!
О зыбкая без надписи плита!
Бездомное дитя в ночной пустыне.
Несётся голос в мир из чёрной стыни
И тенью над рекой витает он, –
На городок, что сумерки объяли,
Лучистый взгляд из тьмы чужбинной дали
Сквозь мрак забвенья будет устремлён.
1978 г., Черновцы
* * *
Моисей Фишбейн
Из эссе «Возвращение к Меридиану»
(Мойсей Фішбейн. «Повернення до Меридіана»:
http://www.ji.lviv.ua/n56texts/fishbein3.htm)
«Меридиан» – так называлась речь Пауля Целана
при получении премии имени Георга Бюхнера. (...)
(...) Но – дальше, дальше черновицкой брусчаткой,
её камешки – частицы наших воспоминаний, кому
из нас она не снилась на чужбине (...) Разве что
только это и не меняется в моём маленьком городе:
брусчатка, деревья, крыши (...) Такими видел их
Целан, – не слышится ли здесь его голос?
Улица Саксаганского, во времена Румынии – Василько,
здесь, в доме № 5 он родился, здесь прошло его детство,
он был тогда Паулем Анчелом (...) Не снилась ли ему
эта улица там, в Париже, на рю Лоншан? (...)
В этом городе жили его друзья – Таня Адлер, Густав Хомед,
Эрих Айнгорн, Марта Бикель (...) Через этот город проходил
его Меридиан. Незадолго до самоубийства он написал
стихотворение «Письмо Паулю Целану в Париж,
на рю Лоншан, из Черновцов под Садгорой» (...)
В 1962 году (восемь лет до самоубийства) он писал
Тане Адлер: «... Постепенно прихожу в себя... Поэзия
поддерживает, хоть и болит душа... У меня нет друзей,
настоящих друзей, с тех пор, как... Я, конечно, далеко,
но я всегда вблизи своего Меридиана... Я живу всегда
мыслями о Востоке...» (...) Пауль утонул в Сене (...)
(...) я написал сонет памяти моего выдающегося земляка.
Вот он.
ПАМ'ЯТІ ПАУЛЯ ЦЕЛАНА
Господар хмизу й трощеного скла,
Волога згадка всохлого коріння,
Заблудла птиця, пісенька осіння,
Що в неї в горлі водорость мала, –
Над ним води холодна вагота,
В його очах зелене сонце мерхне.
О незранима колихка поверхне!
О нетривка без напису плита!
В нічній пустелі дитинча самітне.
З води у безмір голос тихо квітне,
І звуки тінню линуть по воді, –
Нечутна тінь маленьке місто вгорне,
Крізь небуття відчужене і чорне
Вдивлятимуться очі молоді.
Услышит ли кто-нибудь шёпот старых буков
на цецинском холме – о том, как на «Райской поляне»
Пауль Лео Анчел читал друзьям стихи Рильке (...)
(перевод с украинского –
Валентина Варнавская)
На Ложь и Правду я не раз
Смотрел – сравненья ради:
Весьма эффектна Ложь – анфас,
А Правда лучше – сзади.
* * *
Wilhelm Busch (1832 – 1908)
Ich nahm die Wahrheit mal aufs Korn
Und auch die Lügenfinten.
Die Lüge macht sich gut von vorn,
Die Wahrheit mehr von hinten.
О изувер, когда тебе простится
предсмертный хрип и тяжкая слеза
расстрелянных, замученных, убитых
на соловках, в сибирях, магаданах?
Держава тьмы и тьмы, и тьмы, и тьмы!
Ты корчишься, как гадина, с тех пор как
тебя трясёт неискупимый грех
и дух укоры совести увечат.
Над бездной балансируй и бесись,
извне к себе дороги преграждая,
но знаешь хорошо – вселенский грешник
от самого себя не убежит.
Безумие, неистовый порыв,
и рвань всеперелётов – в рай из пекла,
глумление над смертью, эта жажда
растленного весь белый свет растлить,
и вновь терзать измученную жертву,
стремясь прощенье вырвать за свои
чудовищные зверства – эти шрамы
оставлены на душах и хребтах.
Но та слеза тебя испепелит,
и вопль надрывный прорастёт стожало
на нивах и лугах. И ты поймёшь
размах всесокрушительности всходов.
Властитель смерти собственной, судьба –
всепомняща, всеслышаща, всезряща –
вовеки не забудет, не простит.
* * *
Из воспоминаний Василя Овсиенко – украинского общественного деятеля, лауреата премии имени В. Стуса, бывшего заключённого «учреждения ВС-389/36» в селе Кучино Чусовского района Пермской области. Там в ночь с 3 на 4 сентября 1985 года в карцере погиб Василь Стус.
«Это стихотворение читатели знают как «Трены Н. Г. Чернышевского» с первой строкой «Народе мій, коли тобі проститься…» и пятой «Державо напівсонця, напівтьми…». Мне же его в начале 1984 года Василь записал так:
О вороже, коли тобі проститься
Гик передсмертний і тяжка сльоза
розстріляних, замучених, забитих
по соловках, сибірах, магаданах?
Державо тьми і тьми, і тьми, і тьми!
Ти крутишся у гадину, відколи
тобою неспокутний трусить гріх
і докори сумління дух потворять.
Казися над проваллям, балансуй,
усі стежки до себе захаращуй,
а добре знаєш – грішник усесвітній
світ за очі од себе не втече.
Це божевілля пориву, ця рвань
всеперелетів – з пекла і до раю,
це надвисання в смерть, оця жага
розтлінного весь білий світ розтлити
і все товкти, товкти зболілу жертву,
щоб вирвати прощення за свої
жахливі окрутенства – то занадто
позначене по душах і хребтах.
Тота сльоза тебе іспопелить
і лютий зойк завруниться стожало
ланами й луками. І ти збагнеш
обнавіснілу всенищівність роду.
Володарю своєї смерти, доля –
всепам’ятка, всечула, всевидюща –
нічого не забуде, не простить».
© 2015 Офіційний веб-сайт Українського інституту національної пам'яті
www.memory.gov.ua
http://www.memory.gov.ua/news/zagibel-vasilya-stusa-do-30-kh-rokovin
I
Легенде этой много-много лет:
Из горного аула как-то раз
Две девушки отправились чуть свет
В долину, где течёт река Рубас.
– Могла бы не ходить я за водой, –
Промолвила, расплакавшись, одна, –
Слезами бы кувшин был полон мой!
– Сестрица, чем ты так удручена?
– Приснился мне вчера недобрый сон:
Весь белый свет был в темень погружён,
В какой-то дом я будто бы вошла,
А в нём закрыты тканью зеркала.
Похолодела, на пол бросив взгляд:
Носилки погребальные стоят!
И платьев чёрных множество вокруг...
Я ближе подступилась, вижу вдруг –
Носилки эти застланы ковром,
Изрубленных папах гора на нём.
Тот ворох я подвинула слегка –
И, струн коснувшись, дрогнула рука:
Узнала я любимого чюнгюр*!
Под ним лежал мой праздничный дюгюр**.
Ковёр же... Разглядела я узор:
В приданое мне соткан тот ковёр!
– Подруженька, и вправду странный сон,
И в нём дурных примет не перечесть.
Дербент опять врагами окружён –
В аулы донеслась плохая весть:
Вблизи Дербента вновь идут бои.
О женихе все помыслы твои –
Вот потому такое видишь в снах...
А где твой друг? Не в тех ли он краях?
– Мне та же мысль покоя не даёт:
Ведь жду его уже я целый год.
Я вышитый платок ему дала...
Ах, если б я имела два крыла!
Мечтаю я, подруженька, о том,
Чтоб стать ему надеждой и щитом, –
Голубкой полетела бы к нему!
Но где, сестрица, крылья я возьму?..
И тут внезапно вспенился Рубас,
Вода в нём загустела, словно мас,***
Небесный свод стал сумрачен и хмур.
– Смотри, смотри! Свершается Кадур****!
Мы вовремя пришли с тобой сюда:
В Кадур здесь чудодейственна вода,
В голубку превратит тебя Рубас,
Подруженька, проси – он слышит нас!
Твои, сестрица, помыслы чисты –
Проси же исполнения мечты!
II
– Рубас, моя река, ты так добра,
Струишь поток живого серебра,
Рокочешь, переливами звеня,
Что колыбельной стали для меня.
В ладони каменистой под горой
Ты остужаешь летнею порой.
Водой кристальной с облачных вершин
Ты наполняешь, речка, мой кувшин,
Когда в душе твоей царит покой,
Вода, как мед*****, – люблю тебя такой.
А в гневе ты неистова, река!
Твой гул, твой рёв слышны издалека,
Под натиском бушующей волны
Летят, как птичьи перья, валуны.
О скалы бьёшься в ярости порой –
Я знаю непокорный норов твой!
Но мощь твоя, река моя, в другом:
Цветёт и зеленеет всё кругом.
Аулы напоив своей водой,
Ты полнишь чашу Каспия собой...
Оттуда крепость, может быть, видна?
Рубас, в ней тот, с кем я обручена!
Ты знаешь нашу тайну: той весной
Ушёл в Дербент служить любимый мой,
Чтоб дать отпор коварному врагу, –
Ты помнишь, он на этом берегу
Надел мне обручальное кольцо! –
Заплакала, закрыв рукой лицо.
Услышав это, молвила река:
– Вода моя от слёз твоих горька,
Другой ты раньше, дочь моя, была –
Игрива, беззаботна, весела,
Резвилась, как козлёнок на лугу,
Твой голос колокольчиком звенел,
Теперь он ослабел и потускнел –
Чем я, скажи, помочь тебе могу?
И девушка с тоской произнесла:
– Была бы я, Рубас мой, весела.
Но служит мой жених – и целый год
Вестей он о себе не подаёт,
Покоя нет ни ночью мне, ни днём.
Ты, может, знаешь что-нибудь о нём?
– Тяжёлые бои прошли вдали,
Мне новость утром тучи принесли
Из пойменных долин реки Дарваг –
На подступах к Дербенту рыщет враг.
На озере, где ночью волны спят,
Высиживает утица утят,
Поблизости от этого гнезда
Лежит гора изрубленных папах.
От горя помутнела там вода,
И ветер тихо плачет в камышах,
Там плавает чюнгюр невдалеке,
К нему привязан вышитый платок.
Красна вода от крови и в реке –
Как видно, бой был долог и жесток.
И девушка расплакалась опять:
– И как же мне, река, не горевать?
Защитники Дербента так юны –
О, кто же их вернёт домой с войны?
Ты рождена в заоблачных снегах,
Ты на альпийских нежишься лугах,
Ты влагой рос, дождей напоена,
Ты так щедра, мудра, ты так сильна!
Река, в Кадур творишь ты чудеса,
Мне крылья дай – взлечу я в небеса,
Я полечу – и если грянет бой,
Я заслоню любимого собой.
Меня в голубку, речка, преврати –
Я отведу от милого беду,
Пусть даже гибель ждёт меня в пути,
Я полечу – и я его найду!
– Ты, дочь моя, отчаянна, смела,
Но помни же, – река произнесла, –
Коль суженого сможешь отыскать,
Ты станешь юной девушкой опять.
Но если же его ты не найдёшь ... –
На зеркале речном возникла дрожь,
И тут же смерчем вздыбилась вода, –
Останешься голубкой навсегда!
– Пусть даже так, – послышалось в ответ, –
Ведь без него, Рубас, мне жизни нет,
Я полечу немедленно к нему,
Я свой удел безропотно приму,
Пусть эта участь будет нелегка, –
Но я найду любимого, река!
– Да будет так – голубкой обернись! –
И в тот же миг голубка взмыла ввысь.
III
В места сражений ринулась она,
Не знала птица отдыха и сна,
О мёртвых расспросила у живых –
Но не было любимого средь них.
Долины облетев и склоны гор,
Голубка добралась и до озёр.
На берегу не встретив ни души,
Лишь утицу увидела в гнезде,
Тревожно шелестели камыши,
Чюнгюр с платком там плавал на воде.
И эхо разнесло надрывный крик –
Голубка тот платок узнала вмиг:
Его на память милому дала,
На службу провожая из села.
Перепорхнула к утице она:
– Скажи, сестрица, ты ведь знать должна...
– Семь сумерек назад, – сказала та, –
Лишь только наступила темнота
И рог луны поднялся из-за скал,
Буланый конь на берег прискакал,
Сидел на нём красавец молодой,
Он жажду утолить хотел водой,
Он ранен был, он выбился из сил,
Чюнгюр свой здесь он спрятать попросил.
Едва лишь это сделать он успел,
Жестокий поединок закипел:
Как туча, налетел дозор врагов,
Сражались у озёрных берегов,
Там кровью камыши обагрены –
Но силы, видно, были неравны...
Не видела я всадника потом,
Быть может, он погиб в сраженье том.
Забрав его коня, враги ушли,
И звук их голосов затих вдали.
– Ах, утица, чюнгюр постереги! –
Голубка прокричала на лету, –
Быть может, увели его враги? –
Рванулась, набирая высоту.
Стоянку облетела не одну,
Надеялась найти его в плену.
Сбивая крылья в кровь, за годом год
Искала дни и ночи напролёт,
К земле взывала, к небу и воде –
Но не нашла любимого нигде.
Голубка не сложила крылья, нет! –
Пытается найти хотя бы след,
На поиски бросаясь вновь и вновь,
Парит она над миром столько лет! –
Ведёт её надежды вечный свет,
Дают ей силы вера и любовь.
* * *
Цветёт Дербент среди Кавказских гор,
Река Рубас по-прежнему течёт,
Немало лет прошло уже с тех пор,
И жертвам войн давно потерян счёт.
Голубок белых видя, каждый раз
Гадаю, из какой они страны –
Те женщины, что ищут и сейчас
Любимых, не вернувшихся с войны.
(с табасаранского)
Примечания:
* Чюнгюр (чонгур) – популярный в Дагестане струнно-щипковый музыкальный инструмент.
** Дюгюр – белый круженной платок.
*** Мас – свернувшееся молоко, простокваша.
**** Кадур (свершение Кадура) – по поверьям, воды рек иногда сворачиваются подобно скисшему молоку. Человек с благородными помыслами, оказавшийся очевидцем этого события, может загадать любое желание, которое непременно исполнится.
***** Мед – фруктовый сладкий напиток.
Перевод выполнен по авторскому подстрочнику.
* * *
Оригинал:
Эльмира Аьшурбегова
ЛИЗИ ЛУФРАКАН КЬИСА
П о э м а
I
КIваълан гъушу вахтари
Гъабхьи гьаму гьядиса
Ккебгъну Рубасдин штариъ,
Багахь дагълу гъулан саб.
– Нириз дяргъи, нивгъари
АбцIуз хьидийзхьан йиз гвар, –
КIурай шубаркан сари,
ЖикIури дишнай улар, –
Йиз дуст, сан гъябкъниз нивкIуъ
Фу-вуш, адруб кIан я кIул:
Гюзгдиин илипну чарч,
КIару булушкйирин гъварч
Уч дапIну мучIу хулаъ,
Ва дивну хулан кьялаъ
Халачи али сури,
Ва дидиъ, дуркну гаппри,
Бухари бачкIвар ахьну.
Багахьнаси ис духьну,
Гъилигнийза дураригъ,
Ва гъябхъний йиз хиларигъ
Йиз жамран гьисслу чюнгюр,
ХъибтIну йиз лизи дюгюр.
Сурийиъ ипнайиб, чи,
Вуй йиз жигьиз халачи.
– НивкI дябкъну авуз хяви, –
Жаваб тувний дуст шуру, –
Дербентдин багахь дяви
Гъябгъюра кIури, чIуру
Хабрар дуфна гъулариз,
Гьаддиз гъябкънуш, аьгъдариз.
Гъалайин эскер – яв жам
Гьадму женгнаъ айкIан, жан?!
– Гьадму фагьми сикинсуз
Гъитрадар узу ктисуз.
ИлтIикIуз шуйиш луфраз,
Женгар гъярайи йишваз
ТIирхидийза элбеэл –
Ккунир`ин илмиди эл,
Хъуркьну дина, хьайиз кьан,
Шуйза яр уьрхру гъалхан.
Сабпну гьаму арайиъ
Рубасдин нириъ айи
Штар масарси дисуру.
– Вагь, лиг, – кIуру дуст шуру, –
Ухьу Кьадурин йишв`ин
Алахьна – тIалаб апIин!
Эгер уж`валинуб вуш
Ккун апIурайиб уву,
Мушв`ин фу мурад гъапиш,
Гьадму шулу дюм-дюзмиш.
II
– Жан йиз нир, жан йиз Рубас,
Жан ахмиш шулайи арс, –
КIур шуру, – вува йиз дуст:
Яв лайлайи дапIну суст,
Шинтак гъягъюйза нивкIуз;
Яв гъван ккай гагьаъ жикIуз
Хъюгънийза бицIи йигълан;
Ва урггуб дагъдин кьяллан
Хурай штту, дарди зигар,
АбцIрува йигъан йиз гвар.
Яв гевюл вуйиган шад,
Ччем кайибсиб шул`яв дад.
Эгер увук кубчIвиш хъял,
Яв кьириз йивурва гъял,
Къугъси, гьирчрува гъарзар,
Ккудухурува узар.
Му дерйир дапIнава чру
Кьувватну, жиликк рибчру.
Тухъ апIбан кьяляхъ гъулар,
УбчIврава гьюлин гъянаъ
Дербент баруйин цалар
Багхьан рякъру манзилнаъ.
Хьавухь йиз гьиссарин сир:
Гъягъруган йиз кIван эйси
Дербент уьбхру эскерди,
Гьамшвахь – увуз ашкарди –
Дугъу хъапIнийзухъ тIублан,
Узук кипуз чан лишан.
– Эй, йиз риш, – гъапи нири, –
АтIабггуразуъ, багъри,
Яв нивгъарин кьилзишин,
Пашман апIури йиз шид.
Йип, гьаз ишураш уву?
Яв шаду гаргринсиб сес,
Яв дири мудрин гьевес
Убкъуз гъитрайиб фу ву?
Ва шуру гъапIну давам:
– Жан йиз нир, чIивиб вува:
Йипа, аш хабар-етер
Дербент уьбхюрай эскер
Узу хъирснайи балкан –
Йис вуйиз дерднаъ дугъкан.
Гъапнийи шураз нири:
– Гъи Дарвагъ нирин кьириъ
Дюзелмиш гъахьи дифар
Дуфну, дапIназуз гафар:
Багахь гъалайин Нарин
Гъягъюра дявйир гъизгъин.
Нирихъ духьна, кIур, русвагь,
Ифи хъубззнайи чIеэр,
Ва лепйир суст шлу йишвагь
Дахьна, кIур, бачкIвар – чIвеэр.
Дурархьан дарди ярхла
Дабхънайшвахь мукь`ин уьгюр
Саб бицIи даггрин кьялаъ
Шт`ин уьлюбхна, кIур, чюнгюр.
– Бейнава жигьил жанар,
Кюкю дапIнайи кьянахъ
Йимиш хъибшру чагълариъ
ЧIур шулайдар чюллериъ,
КIури, – хъана гъишний риш
Ва гъапIний ниркан хаиш:
– Лизи йифун хяварикк
Ккубхъри сивун хярариъ,
Лизи дифран хабариъ
Дабхъри укI`ин цIадлариъ,
Гъюрава дагъдилан Жуф,
АпIин узкан лизи луф:
Йиз жам агуз тIирхурза
Дявйир айи дерейиз,
Чюнгрин эйси агурза –
Бегьем апIин дерди йиз.
– Му узхьан шлуб ву, йиз риш,
Йихь лизи луфраз дюзмиш!
Увуз гъидихъган яв жам,
Шурануб хьибдияв жан.
Анжагъ гьамциб а гъуругъ… –
ГукIни штуз гъивнийи дургъ, –
Эгер дидрихъиш яв яр,
Увхьан инсан хьуз шулдар.
– Инанмиш вуза, йиз нир,
Дихърувалиъ йиз ккунир.
Эгер думу дидрихъиш,
Ккундарзуз хъана хьуз риш.
Ва мушв`ин Рубас нири
Дибиснайи шид фири
Улубзну, дапIну кьяши,
Шуркан лизи луф гъаши.
III
Ва гъитIибхну луф тяди
Женг айи йишваз дявдин.
Амма я чIивидаригъ,
Ясана гъачIидаригъ,
Агури, гъидихъундар
НаанкIа дидиз чан яр.
Чиркквар адауз мукь`ин
Алабхънай йишвахь уьгюр
ЧIеъдигъ микI алий йикь`ин
Ва дагграк кайи чюнгюр.
ЧIигъ гъабхьи, шлубсиб язухъ –
Чюнгрихъ хъибтIнайи ягълухъ,
Шуру дапIнайиб багъиш,
Жара шлуган байна риш.
Луфру му чюнгрин эйси
Гьерхну уьгрихьан сиси.
– КIарза, чи, – урггуб аркбан
Улихьна дявдиъ зиян
Дубхьну айири дугъу
Му дагграан шид гъубгъу, –
Жаваб тувнийи уьгри.
– Думу бали чан чюнгриз
Йишв абгурайштIан халват,
ЧIеъдигъ чюнгюр диву вахт
Дугъ`ин душмнар алархьну.
Мушвхьан, сар-сарик кархьну,
Гъушну дурар йиз гьиссназ
Аьян дару манзилназ.
Хъа дугъан гьяйван семен,
Гардандиъ ипну кемен,
Душмнари хъапIрай гужназ
Чпин юрд айи терефназ.
Амма учв му бай узуз
Сарун зат гъяркъюндарзуз.
Луфру, чан жам шттукк ккахънаш,
ГьетIерхну Дарвагъ нирхьан,
Накьвдин шиб алди дахънаш,
Гьерхну кIару ругдихьан,
Рей дапIну аш душмнари,
Гъагну ярхла юрдариъ –
Амма хъабхърубсибкьан шиб
Агру рякъ ашкар дарши,
Му дявдиъ гъудургний бай
Ва луфраз гъидихъундай.
Умуд кади либгури,
Ккунирин шил абгури,
Магьа гьадму лизи луф
Гъира ими тIибхури,
Дявдилан апIрувал уф
Вардиз кIваина хури.
* * *
КIваълан гъушу вахтари
Гъабхьи гьаму гьядиса
Текрар апIбу дявйири,
Гъургдарин имдар гьисаб.
Рякъруган лизи луфар,
Хиял гъябгъюриз кIваан –
Фуж шубар вуйкIан мурар,
Ккунир дарфи дявдиан.
– Что с Вами, фрау Вельт?* – ворчит
Старик герр Вальтер хмуро. –
Морщины, проседь, мрачный вид,
Оплывшая фигура...
– Мне льстить Вам, сударь, не с руки,
А Вам брюзжать негоже:
Ведь Ваши чёрные очки
И Вас не красят тоже!
* Welt (мир) в немецком – существительное женского рода.
* * *
Оригинал:
Wilhelm Busch (1832 – 1908)
Beiderseits
Frau Welt, was ist das nur mit euch?
Herr Walter sprach's, der alte.
Ihr werdet grau und faltenreich
Und traurig von Gestalte.
Frau Welt darauf erwidert schnipp'sch:
Mein Herr, seid lieber stille!
Ihr scheint mir auch nicht mehr so hübsch
Mit eurer schwarzen Brille.
* * *
Ты подошла – а я тебя не ждал.
Не мог представить, что вот так внезапно,
и знака не подав – всё отодвинешь,
чтоб весь мой мир собой заполонить.
Да, мир тобою стал. Ты – стала миром
чужим, как ты. Немым, как ты. Как ты –
непрошеным. Но чувствую – обоих
лишиться жаль вас – брата ли, сестры.
* * *
Тебя всё поднимал я на руках,
на цыпочки вставал, вздымая руки,
чтоб дорасти сумела до небес.
Ты, своему подвластна естеству,
пренебрегла простором вертикальным,
стремясь найти земной зелёный дол.
Но ты во мне – вдали от всех своих
личин ненастоящести. Царишь там
отдельно от себя же. И тебе
не сыщешь равных.
* * *
Сыну
Ты где-то там, за памятью. Во тьме
утраты, что уже привычна сердцу.
И светишься звездой из глубины
простора наднебесного. Тебе
всё пять лишь лет. И ты в них застреваешь,
как ядрышко в скорлупке. Боль моя,
дотла сгоревшая, как нестерпимо
произвести на свет тебя бы было
ещё раз – и младенцем видеть вновь!
Оригиналы:
* * *
Ти підійшла – а я тебе не ждав.
Не сподівався, що аж так нагально,
знаку ані подавши – все відтрутиш,
щоб заступити всесвіт мій цілий.
Так, світ тобою став. Ти – стала світом
чужим, як ти. Німим, як ти. Як ти –
непроханим. Та чую – жаль обох вас
уникнути – чи брата чи сестри.
* * *
Тебе я все підносив на руках,
ставав навшпиньки, д’горі зводив руки,
аби могла сягнути до небес.
А ти, підвладна власному єству,
понехтувала вертикальний обшир,
шукаючи земний зелений діл.
Ти є в мені – ген-ген подалі всіх
своїх подоб несправжності. Царюєш
на відстані од себе. І тобі
немає рівні.
* * *
Синовi
Ти десь уже за пам’яттю. В пітьмі
утрати, до якої звикло серце.
І світишся, мов зірка, з глибини
узвишшя наднебесного. Тобі
все п’ять лиш літ. І ти в тих літах стрягнеш,
як зерня в шкаралущі. Болю мій,
на попіл вигорілий, як нестерпно
було б тебе удруге народити
і знов, як перше, вздріти немовлям!
Тебя всё поднимал я на руках,
на цыпочки вставал, вздымая руки,
чтоб дорасти сумела до небес.
Ты, своему подвластна естеству,
пренебрегла простором вертикальным,
стремясь найти земной зелёный дол.
Но ты во мне – вдали от всех своих
личин ненастоящести. Царишь там
отдельно от себя же. И тебе
не сыщешь равных.
* * *
Оригинал:
Тебе я все підносив на руках,
ставав навшпиньки, д’горі зводив руки,
аби могла сягнути до небес.
А ти, підвладна власному єству,
понехтувала вертикальний обшир,
шукаючи земний зелений діл.
Ти є в мені – ген-ген подалі всіх
своїх подоб несправжності. Царюєш
на відстані од себе. І тобі
немає рівні.
Как мил японец, как учтив!
Он, разрешенья не спросив,
К вам в сад зайдёт, сказав: «Пардон!» –
И что ни слово, то поклон.
Потом, у вас же на виду,
Ведёт к вам в сад родни орду.
И вновь поклон, лучистый взгляд:
«Простите, Вы зайти в мой сад».
1938
* * *
Ogden Nash
The Japanese
How courteous is the Japanese;
He always says, “Excuse it, please.”
He climbs into his neighbor’s garden,
And smiles, and says, “I beg your pardon”;
He bows and grins a friendly grin,
And calls his hungry family in;
He grins, and bows a friendly bow;
“So sorry, this my garden now.”
1938
Был Ирод, и была Иродиада.
И Саломея, доченька, была.
И ей сказали, так она и рада,
и голову на блюде подала.
Так царь велел, и матушка сказала.
Жрецом косматым дан был тот наказ.
Она, глупышка, в танец разудало
пустилась – в непристойный страшный пляс.
Царевночка! Танцуешь виртуозно.
Созданьице! В пылу и забытьи
как ставишь ты игриво, грациозно
на белый мрамор ноженьки свои!
... И подала... – расправив гордо плечи,
от крови захмелев, как от вина.
А что была то голова Предтечи, –
так что же в этом смыслила она?
* * *
Оригинал:
Ліна Костенко (нар.1930)
Був Ірод, і була Іродіада.
І Саломея, дочечка, була.
І їй сказали, то вона і рада,
і голову на блюді подала.
Так цар звелів, і так сказала ненька.
Так говорив і той кошлатий жрець.
Вона й пішла, раденька, що дурненька,
у той страшний розгнузданий танець.
Царівночко! Танцюєш віртуозно.
Створіннячко! В такому забутті
як ставиш ти грайливо й граціозно
на білий мармур ніжки золоті!
… І голову, в тих кучерях по плечі,
їм подала, від крові аж хмільна.
А що була то голова Предтечі, –
то що у цьому тямила вона?
Я улыбнусь сквозь слёзы: уезжай!
Рассветный ветер хмурится сурово.
Готов уйти корабль твой в дальний край,
покинув гавань снова.
А пристань и пустынна, и ничья.
А буря небо крыльями затмила.
Но солнцем расшивала ночью я
твои ветрила.
Быть может, не вернёшься ты назад.
Так дальний зов звучит проникновенно!
Твоя любовь – из рыцарских баллад, –
горька и дерзновенна.
Твоих стихий безбрежных норов крут.
Шумят моря. И с миром ты в разладе.
Таких, как ты, всю жизнь порою ждут
мгновенья ради.
Весенний ветер бегств и кратких встреч!
Покинешь дом. И снова всё – по кругу.
Из тех ты, кто сперва целует меч,
потом – подругу.
* * *
Оригинал:
Оксана Пахльовська (нар. 1956)
Я усміхнусь тобі крізь сльози: їдь!
Бо профіль вітру вранішнього строгий.
Твій корабель у гавані стоїть,
готовий до дороги.
А берег знов пустельний і нічий.
А чорна буря розправляє крила.
Але я сонце вишила вночі
на цих вітрилах.
Ти, може, не повернешся назад.
Далекий голос так співає тужно!
Твоя любов – як дзвін старих балад –
гірка і відчайдушна.
З твоїх стихій немає вороття.
Моря шумлять, і холодно на світі.
Таких, як ти, чекають все життя
заради миті.
Весняний вітер зустрічей і втеч!
Покинеш дім. Любитимеш чужинку.
Ти з тих, котрі цілують спершу меч,
а потім – жінку.
Маэстро старый с добрыми руками
прикрыл гуманно двери на балкон, –
ведь из окна его уже годами
несётся писк ещё не примадонн.
Сольфеджио, сольфеджио!.. Октавы...
колоратура... опера... вокал...
Взыскуйте слуха, слуха, а не славы!
Ну что ж, привык. Всю жизнь он привыкал.
Они приходят – феи и дурнушки.
К услугам вашим. Грезила давно.
Талант... искусство... Господи, девчушки, –
есть книги, спорт, театр... Ну, хоть кино!
Все верещат. И все они сопрано.
И все хотят исполнить Баттерфляй.
Он говорит:
– Не сразу, слишком рано. –
А голосят – хоть уши затыкай.
Он им:
– Потом. Ведь это лишь начало. –
Он за урок чернеет, как земля.
Но ничего. Ведь платят – много ль, мало...
Он репетитор. Чище, чище! Ля!
Из ста – одна. Вполне закономерно.
О Маргариты колера бордо!
А вдохновенье? Нет, несовременно.
Как, интересно, пела Виардо?
Что вы сказали? «ТОска»? Тоська. Да, Пуччини.
Аида? Нет. Не спится. Люминал.
Вам не дано! Как – по какой причине?!
В кордебалет. В кафе. Нет, в персонал!!!
Соседи раздражаются, похоже, –
Вот где-то рядом хлопнуло окно.
Ни голоса, ни слуха... Боже, боже...
Ля, ля! Не си, а ля!.. А, всё равно.
(с украинского)
* * *
Оригинал:
Ліна Костенко (нар.1930)
Сольфеджiо
Старий маестро з добрими руками,
котрий гуманно причинив балкон, –
на весь квартал з вікна його роками
лунає писк майбутніх примадонн.
Сольфеджіо, сольфеджіо!.. Октави...
колоратура... опера... вокал...
Взискуйте слуху, слуху, а не слави!
Нічого, звик. Усе життя звикав.
Вони приходять, гарні і негарні.
До ваших послуг. Мріяла давно.
Талант... мистецтво... Боже, є книгарні,
театри, спорт, ну, зрештою, кіно!
Усі пищать. Усі вони сопрано.
Усі співати хочуть Баттерфляй.
Він каже:
– Згодом. Зараз іще рано. –
А верещать – хоч вуха затуляй.
Він каже:
– Потім. Це ще перші кроки. –
Він за урок чорніє, як земля.
Нічого. Справно платять за уроки.
Він репетитор. Репетуйте. Ля!
На сто одна. Це, зрештою, природно.
О Маргарити кольору бордо.
Натхнення? Що ви? Зараз це не модно.
Цікаво, як співала Віардо?
Що ви сказали? «ТОска»? Тоська. Так, Пуччіні.
Аїда? Ні. Безсоння. Люмінал.
Вам не дано. Пояснювать? Причини?!
В кордебалет. В кафе. У персонал!!!
Десь люди, певно, затикають вуха.
Ну, так, звичайно, грюкнуло вікно.
О Боже мій, ні голосу, ні слуху...
Ля, ля! Не сі, а ля!.. А, все одно.
Мой первый стих написан был в окопе,
на взрывом развороченной стене,
когда, теряя звёзды в гороскопе,
погибло моё детство на войне.
Пожар – как вулканическая лава.
Дома горели. Ночь казалась днём.
Захлёбывалась наша переправа
водой днепровской, дымом и огнём.
Земля дрожала. Бабушка крестилась.
Соседский мальчик плакал рядом с ней.
В том узеньком окопчике ютилась
моя семья без хлеба столько дней!
Какими же саднящими рубцами
на сердце лёг недетский опыт мой!
Коль эту боль не выплеснуть стихами,
не станет ли душа навек немой?!
То не было ни зайчиком, ни волком –
кровавый мир, и зарево – как гарь!
А я писала чуть ли не осколком,
когда едва освоила букварь, –
стишок тот первый, примостившись с краю,
чтоб подсветила в сумерках война.
Каким он был, теперь уже не знаю.
Снаряд упал – осыпалась стена.
(первая авторская версия)
* * *
Мой первый стих написан был в окопе,
на взрывом развороченной стене,
когда, теряя звёзды в гороскопе,
погибло моё детство на войне.
Пожар – как вулканическая лава,
стояли в сизых кратерах сады.
Захлёбывалась наша переправа
под шквалом полыхающей воды.
Был чёрным белый свет, во тьме холодной
пылающая ночь – светлее дня.
И тот окопчик лодкой стал подводной
в пучине дыма, страха и огня.
Ни зайчиком то не было, ни волком –
кровавый мир, и зарево – как гарь!
А я писала чуть ли не осколком,
когда едва освоила букварь.
Мне в прятки бы играть ещё и в классы,
из книг взлетая в сказок круговерть.
А я стихи писала про фугасы –
в лицо уже увидевшая смерть.
Какими же саднящими рубцами
на сердце лёг недетский опыт мой!
Коль эту боль не выплеснуть стихами,
не станет ли душа навек немой?!
Душа в словах – как море в перископе,
воспоминанье – отсвет на челе...
Мой первый стих написан был в окопе,
а напечатан прямо на земле.
(вторая авторская версия)
* * *
Оригиналы
Ліна Костенко (нар. 1930)
Мій перший вірш написаний в окопі,
на тій сипкій од вибухів стіні,
коли згубило зорі в гороскопі
моє дитинство, вбите на війні.
Лилась пожежі вулканічна лава.
Горіла хата. Ніч здавалась днем.
І захлиналась наша переправа
через Дніпро – водою і вогнем.
Гула земля. Сусідський плакав хлопчик.
Хрестилась баба, і кінчався хліб.
Двигтів отой вузесенький окопчик,
де дві сім'ї тулились кілька діб.
О перший біль тих не дитячих вражень,
який він слід на серці залиша!
Як невимовне віршами не скажеш,
чи не німою зробиться душа?!
Це вже було ні зайчиком, ні вовком –
кривавий світ, обвуглена зоря! –
а я писала мало не осколком
великі букви, щойно з букваря, –
той перший віршик, притулившись скраю,
щоб присвітила поночі війна.
Який він був, я вже не пам'ятаю.
Снаряд упав – осипалась стіна.
Джерело: Лiна Костенко. Вибране. Київ,
Видавництво художньої літератури «Дніпро», 1989
* * *
Мій перший вірш написаний в окопі,
на тій сипкій од вибухів стіні,
коли згубило зорі в гороскопі
моє дитинство, вбите на війні.
Лилась пожежі вулканічна лава,
стояли в сивих кратерах сади.
І захлиналась наша переправа
шаленим шквалом полум'я й води.
Був білий світ не білий вже, а чорний.
Вогненна ніч присвічувала дню.
І той окопчик – як підводний човен
у морі диму, жаху і вогню.
Це вже було ні зайчиком, ні вовком -
кривавий світ, обвуглена зоря!
А я писала мало не осколком
великі букви, щойно з букваря.
Мені б ще гратись в піжмурки і в класи,
в казки літать на крилах палітур.
А я писала вірші про фугаси,
а я вже смерть побачила впритул.
О перший біль тих не дитячих вражень,
який він слід на серці залиша!
Як невимовне віршами не скажеш,
чи не німою зробиться душа?!
Душа в словах – як море в перископі,
І спомин той – як відсвіт на чолі...
Мій перший вірш написаний в окопі.
Він друкувався просто на землі.
Джерело: Поезія, «Наукова Думка», К., 1998
* * *
Из интервью Лины Костенко «У грядущего слух абсолютный»:
(Пахлёвская Оксана Ежи-Яновна – профессор Римского университета Ла Сапиенца, дочь Лины Костенко и польского писателя Ежи-Яна Пахлёвского)
Из раздела II
«МОЙ ПЕРВЫЙ СТИХ НАПИСАН БЫЛ В ОКОПЕ...»
– (...) Твои первые стихи и вправду были написаны в окопе?
– Вправду. Но написаны не ручкой или карандашом, а обломком веточки на стене окопа. Мне было одиннадцать. Шёл бой за Днепр. Мы сидели в окопе. Всё гремело и сыпалось. (...) По радио передают, что бои идут в белоцерковском направлении, а немцы уже за горой. (...)
А мне же скучно. Сидишь среди взрослых, кто-то плачет, кто-то молится, кто-то дремлет (...) Темно. Нащупала какую-то веточку и вожу ею по стене, пишу. (...) Что уже я там писала и были ли то стихи, не помню. «Снаряд упал – осыпалась стена». Вместе со стихами.
– (...) Когда Ты по-настоящему поняла, что такое война?
– (...) Я забежала в дом моей тёти, той, у которой читала Амброза Бирса. У них всегда было очень чисто, и на кухне пахло сушёными грушами. Я зашла в кухню – а стена белая-белая, и на ней отпечатки окровавленных пальцев. Как-то так – выше и выше, будто он шёл уже в небо. Я поняла, что солдат был ранен, вошёл согнувшись, пытался подняться и держался руками за стену. (...)
А во дворе уже играл на губной гармошке немец. А другой сидел на корточках среди тыкв, и на той тыкве (на гарбузi), что «ходив колись по городу і питався свого роду», вырезал ножиком имя своей девушки: B E R T A.
– (...) А с какими эпизодами у Тебя связано завершение войны?
– (...) Танки отгрохотали. Мы не знали, выходить ли уже из подвала или ещё не выходить. И вдруг услышали над собой музыку. И не какую-нибудь – аккорды «Лунной сонаты» Бетховена. Я вбежала в дом. В комнате за пианино сидел молодой лейтенант. Это играл он. Я, зачарованная, остановилась. Он повернул голову и улыбнулся. (...)
В карцере
Сжимает в тисках меня темень ночная,
С мышиным коварством глаза выгрызая.
Я в карцере этом бездонном тону:
Найти бы привычную вещь – хоть одну!
Осколок стекла я нащупал, в котором
Луна отражается, глядя с укором:
Луна в заточенье! Рассеялся страх –
Ведь мира частицу держу я в руках!
К луне прикасаюсь у острого края:
«Ты хочешь – отдам тебе жизнь?» – повторяя.
Но жизни кипенье – и холод стекла...
У самого горла рука замерла...
Вильно, конец июня 1941 г.
Вечер
Идут и идут они – строем, полками,
Незримы – лишь поступь слышна в тишине,
Как птицы, что скрыты уже облаками,
За образом образ исчезнут – во мне.
Идут сквозь меня, чтоб во мне раствориться,
Покой обретая – и сущность свою.
Сквозь мрак ослепляющий вижу их лица... –
Из скольких же душ я теперь состою!
Виленское гетто, 10 января 1943
Цветок
Сосед мой пронести хотел цветок весенний –
На входе расплатился он сполна:
Весну держал в руках – что может быть бесценней? –
За это семь ударов – не цена.
Не сетует сосед – ни слова сожалений:
В груди его теперь живёт весна...
Виленское гетто, 29 мая 1943
(с идиша)
* * *
Оригиналы в латинской транслитерации:
Авром Суцкевер (1913 – 2010)
in kartser
nit andersh: di fintsternish vil mikh dershtikn!
di blayene mayz grizhen oys mayne blikn.
ikh varf zikh in kartser un zink tsvishn vent:
volt epes geven vos iz mentshlekh, bakent.
dertap ikh a shtikele gloz, vu gefangen
es tsukt di levone in glezerne tsvangen.
farges ikh mayn zinken in fiber geshpant:
– dos hot dokh bashafn a mentshishe hant!
un kh'tsertl in gloziker sharf di levone:
– "du vilst? kh'gib mayn lebn dir op a matone?"
nor s'lebn iz heys un dos glezl – a kalts
un s'iz mir a shod es tsu nemen tsum haldz...
vilne, sof yuni 1941
far nakht
zey tsien zikh, sharn in reyen, in polkn,
ikh ze mer nit keynem, nor fil zeyer gang.
vi feygl in flater fun hinter a volkn –
geshtalt nokh geshtalt mit bazundern klang.
durkh mir, durkh mayn dimyen zey tsien zikh ale,
un yeder gefint dort zayn kholem un – zikh.
es vert mir in likht fun mayn blindkayt nisgale
fun vifl neshomes geklept iz mayn ikh.
vilner geto, 10tn yanuar 1943
a bliml
farn veln durkhtrogn a bliml durkhn toyer
hot mayn shokhn zibn shmits batsolt.
vi tayer iz far im atsind der frilingl der bloyer, –
dos bliml mitn shvartsapl fun gold!
mayn shokhn trogt zayn ondeynk on badoyer:
der friling otemt in zayn layb – er hot azoy gevolt...
vilner geto, 29stn may 1943
* * *
Взмахнуть рукой! И выплеснуть вино!
Пусть крик в ответ, укор немых протестов, –
Ах, как хочу я отыскать окно
В глухой стене однообразных жестов!
А в том окне – лицо, как зыбкий блик, –
Упрямо, дерзновенно, горделиво,
Чтоб снова жизнь – надолго ли, на миг –
Затрепетала волнами прилива.
Как редкостный напиток, чей-то взгляд
Искрился бы, одаривая светом,
Чтоб не осел полынно горький яд
Из глаз врагов в напитке терпком этом.
И в душном зале эхом детских снов
Мечта воскреснет, дав упиться ею:
Что кто-то для меня пройти готов
Сквозь все лишенья – так, как я умею!
Олена Телiга (1906 – 1942)
* * *
Махнуть рукою! Розiллять вино!
Хай крикне хтось – хай буде завiрюха, –
Ах, як я хочу вiднайти вiкно
У сiрiм мурi одностайних рухiв!
А в тiм вiкнi нехай замерехтить
Чиєсь обличчя – вперте i смiливе,
Щоб знов життя – надовго чи на мить –
Розколихалось хвилею припливу.
Щоб погляд чийсь, мов трунок дорогий,
Переплеснувся найсвiтлiшим плином,
Де очi iнших, очi ворогiв
Не домiшали яду чи полину.
I в душнiй залi буде знов рости
Така дитинна й божевiльна мрiя:
Що задля мене хтось зумiє йти
Крiзь всi зневаги – так, як я умiю!
Идут и идут они – строем, полками,
Незримы – лишь поступь слышна в тишине,
Как птицы, что скрыты уже облаками,
За образом образ исчезнут – во мне.
Идут сквозь меня, чтоб во мне раствориться,
Покой обретая – и сущность свою.
Сквозь мрак ослепляющий вижу их лица... –
Из скольких же душ я теперь состою!
Вильно, гетто, 10 января 1943
(с идиша)
* * *
Оригинал в латинской транслитерации:
far nakht
zey tsien zikh, sharn in reyen, in polkn,
ikh ze mer nit keynem, nor fil zeyer gang.
vi feygl in flater fun hinter a volkn –
geshtalt nokh geshtalt mit bazundern klang.
durkh mir, durkh mayn dimyen zey tsien zikh ale,
un yeder gefint dort zayn kholem un – zikh.
es vert mir in likht fun mayn blindkayt nisgale
fun vifl neshomes geklept iz mayn ikh.
vilner geto, 10tn yanuar 1943
Ойген Рот. Торт
Гостями торт подарен другу,
Глазурью – надпись там по кругу:
«Желаем счастья! С днём рожденья!»
И юбиляр для угощенья
Поставил торт на стол – но сам
Не съел ни крошки, всё гостям!
Умяли «днём», «рожден», «желаем»...
А ночью, голодом терзаем,
Решил поесть он торта всласть –
Нашёл же лишь от «счастья» «часть».
– Ну, счастью-то не дам пропасть я! –
Сказал, жуя остатки «счастья».
* * *
Eugen Roth (1895 – 1976)
Die Torte
Ein Mensch kriegt eine schöne Torte.
Drauf stehn in Zuckerguβ die Worte:
«Zum heutigen Geburtstag Glück!»
Der Mensch iβt selber nicht ein Stück,
Doch muβ er in gewaltigen Keilen
Das Wunderwerk ringsum verteilen.
Das «Glück», das «heu», der «Tag» verschwindet,
Und als er nachts die Torte findet,
Da ist der Text nur mehr ganz kurz.
Er lautet nämlich nur noch: … «burts».
Der Mensch, zur Freude jäh entschlossen,
Hat diesen Rest vergnügt genossen.
Ложится спать слепой преклонных лет.
Не погасил над зеркалом он свет,
окно зашторив. Слышит, вышел в холл
глухой жилец, поближе подошёл
взглянуть на щель под дверью: есть ли свет,
чтоб убедиться – жив слепой сосед.
Примечание:
Boarding House – в США такое название носит
одна из разновидностей дома престарелых:
пансион для пожилых людей на 10 – 15 мест.
* * *
Ted Kooser (born 1939)
Boarding House
The blind man draws his curtains for the night
and goes to bed, leaving a burning light
above the bathroom mirror. Through the wall,
he hears the deaf man walking down the hall
in his squeaky shoes to see if there's a light
under the blind man's door, and all is right.
From Flying at Night: Poems 1965-1985
© University of Pittsburgh Press
В глубокой древности когда-то
(Я не припомню точной даты)
Лимоны были в самом деле
Гораздо слаще карамели,
Пока не стали ныть: «Отныне
Хотим большими быть, как дыни!
И жёлтый цвет наш – безобразный,
К лицу нам синий или красный!»
Господь на жалобы такие
Сказал им: «Нет уж, дорогие!
Увы – оставьте эти мысли!»
От слов таких лимоны скисли...
На окнах – ледяной узор,
Над миром взвился снежный смерч.
Луна бездушна, ветер – зол,
Как обоюдоострый меч.
Помилуй, Господи, всех тех,
Кто там, в ночи – кто сир, убог,
Всех тех, кого жестокий снег
Сбивает с ног, – помилуй, Бог.
Я – дома. Здесь июнь цветёт,
Он в складках штор теплом разлит,
Но кто-то голосом сирот
Во мне отчаянно кричит.
Из книги «Елена Троянская и другие стихотворения» (1911)
Sara Teasdale. A Winter Night
My window-pane is starred with frost,
The world is bitter cold to-night,
The moon is cruel, and the wind
Is like a two-edged sword to smite.
God pity all the homeless ones,
The beggars pacing to and fro,
God pity all the poor to-night
Who walk the lamp-lit streets of snow.
My room is like a bit of June,
Warm and close-curtained fold on fold,
But somewhere, like a homeless child,
My heart is crying in the cold.
From Helen of Troy And Other Poems | 1911
Какая же она была красавица!
Хоть пятерых растила, между тем.
Растопит печь – по дому бы управиться,
гостинцы – пусть за гривенник, – но всем.
Ходила в церковь – всё как полагается,
и на плетне горшки сушила в зной.
Она, в деревне первая красавица,
Жила с мечтой диковинной одной.
В тот страшный час, когда не стало хлеба,
когда в степи там кто не воевал, –
ей так хотелось: вот на потолке бы
ей небо кто-нибудь нарисовал!
Она не знала сроду о Растрелли.
Весь день – на поле. В дом войдёшь едва –
на потолке бы звёзды заблестели...
Чтоб только небо, звёзды, синева.
Посмотришь вверх – и сердце рвётся в небо.
Так, на плече у мужа, – до зари.
Умельца разыскать такого где бы?
Вокруг лишь хлебопашцы, косари.
Решив уважить странность эту всё же,
пришёл ей небо рисовать свояк.
Она сказала: «Хватит, непохоже!
Ну разве это небо? Нет, не так».
Один художник как-то в дни голодные
ей сделать небо взялся за харчи.
А кисти он имел богоугодные,
стал на скамью, подвинув рогачи.
Там тучи извивались, словно змеи те,
Там солнце... – был тот мастер даровит.
Она: «Слезайте. Нет, вы не сумеете.
Нет, небо не такое», – говорит.
Она тем небом в старой хате грезила!
Она была красива, молода!
Да как-то так – и тяжко, и невесело,
всё как-то так – то горе, то беда.
Поблекли краски – лет прошло немало,
и у отца поникла голова,
когда над нею потолка не стало –
а только небо, звёзды, синева...
(с украинского)
* * *
Оригинал:
Ліна Костенко (нар. 1930)
Мати
Вона була красуня з Катеринівки.
Було у неї п'ятеро вже вас.
Купляла вам гостинчика за гривеник,
топила піч і поралась гаразд.
Ходила в церкву, звісно, як годиться.
Гладущики сушила на тину.
Така була хороша молодиця
І мала мрію гарну і чудну.
У ті часи, страшні, аж волохаті,
коли в степах там хто не воював, –
от їй хотілось, щоб у неї в хаті
на стелі небо хтось намалював.
Вона не чула зроду про Растреллі.
Вона ходила в степ на буряки.
А от якби не сволок, а на стелі –
щоб тільки небо, небо і зірки.
Уранці глянеш – хочеться літати.
Вночі заснеш у мужа на плечі.
Де б маляра такого напитати?
Навколо ж орачі та сіячі.
Уваживши ту мрію дивовижну,
приходив небо малювать шуряк.
Вона сказала: – Перестань, бо вижену. –
У тебе, – каже, – небо, як сіряк.
Якийсь художник у роки голодні
зробити небо взявся за харчі.
Були у нього пензлі боговгодні,
став на ослін, одсунув рогачі.
У нього й хмари вигинались зміями,
уже почав і сонце пломінке.
Вона сказала: – Ні, ви не зумієте.
Злізайте, – каже. – Небо не таке.
Вона тим небом у тій хаті марила!
Вона така була ще молода!
Та якось так – то не знайшлося
маляра.
Все якось так – то горе, то біда.
І вицвітали писані тарелі,
і плакав батько, і пливли роки, –
коли над нею не було вже стелі,
а тільки небо, небо і зірки...
* * *
Вот осень-вышивальщица по клёнам
Стежком прошлась – багряным, золотым.
А листья просят: – Вышей нас зелёным!
Мы поживём ещё, не облетим.
– Порадуй напоследок, – просят кроны, –
Сады прекрасны, росы – как вино.
Клюют орехи чёрные вороны.
А что им, чёрным? Чёрным всё равно.
* * *
Воспрянула трава – такие пали росы, –
ещё бы хоть немножко не зимы!
В лесах блуждают, сгорбившись, колоссы –
деревья, – неприкаянны, как мы.
Им грустно, как и нам. Нигде не видно лета.
Застыли, посинев от холода, дубы.
Лишь там, где лось лежал, земля была согрета, –
тихонечко растут наивные грибы.
* * *
Ещё остатки яблок сторожит
Осенний сад, листву свою роняя.
А ночью что-то тихо в нём шуршит –
и стынут окна, в страхе замирая.
Метнулась тень – едва блеснул огонь
лучистых глаз холодного рассвета...
То белый конь,
то белый-белый конь
в сухой листве разыскивает лето.
* * *
Заночевали птицы на лимане.
А утром неба не было в тумане.
Дорога же трудна и далека.
– Куда лететь? – спросили вожака.
Не видит тоже неба он в тумане:
– Ещё раз заночуем на лимане.
– Нам не до сна, нам не до, не до, не до!
– Не гомоните,
Бог нам явит небо. –
А утром встало сонце на лимане.
И всходит день –
палитрой Пиросмани.
* * *
ОСЕНЬ ДИКАРСКАЯ
Косматый ветер-голодранец
на клочья рвёт в полях туман,
танцует свой безумный танец,
бьёт в бубен солнца, как шаман.
Неистов пляс зелёной расы –
надев браслеты, пояса,
гудят деревья-папуасы,
сверкают икрами леса.
Топочут с вывертом и свистом,
трясут еловый тамбурин
стволы в изгибе мускулистом –
лоснится строй янтарных спин.
Сосновым потом пахнет пряно.
Надрывен бубна жёлтый звон.
Дрожат скелеты-великаны
деревьев из иных племён.
Бредут – ни жалобы, ни стона, –
унылых пленников отряд...
С голов их скальпы обречённо
шаману под ноги летят.
(с украинского)
Оригиналы:
Лина Костенко (р. 1930)
* * *
Красива осінь вишиває клени
Червоним, жовтим, срібним, золотим.
А листя просить: – Виший нас зеленим!
Ми ще побудем, ще не облетим.
А листя просить: – Дай нам тої втіхи!
Сади прекрасні, роси – як вино.
Ворони п'ють надкльовані горіхи.
А що їм, чорним? Чорним все одно.
* * *
Розвиднилось траві – такі упали роси!
Ще, може, буде трішки не зими.
В лісах блукають згорблені колоси –
дерева, неприкаяні, як ми.
Їм сумно, як і нам. Ніде немає літа.
Од холоду в ногах посиніли дуби.
Лиш там, де лось лежав, земля була зігріта, –
тихесенько ростуть здивовані гриби.
* * *
Осінній сад ще яблучка глядить,
листочок-два гойдає на гілляках.
І цілу ніч щось тихо шарудить,
i чорні вікна стигнуть в переляках.
Між стовбурами пробігає тінь...
А у світанків очі променисті.
То білий кінь,
то білий-білий кінь
шукає літо у сухому листі.
* * *
Заночували птиці на лимані.
А вранці неба не було в тумані.
А ще ж дорога довга і важка.
Куди летіть? – питають вожака.
Він теж не бачить неба у тумані.
Ночуймо ще раз, каже, на лимані.
Нам не до сну, нам не до, не до, не до!
Не ґелґочіть,
Господь нам явить небо.
А вранці встало сонце на лимані.
І сходить день,
як пензель Піросмані.
* * *
ОСІНЬ ДИКУНСЬКА
Кошлатий вітер-голодранець
в полях розхристує туман,
танцює юродивий танець,
б’є в бубон сонця, як шаман.
І, настовбурчивши окраси –
зап’ястя, пера, пояси, –
гудуть зелені папуаси,
лисніють литками ліси.
Тупцюють з вивертом і свистом,
трясуть глицевий тамбурин
і вигинають мускулисто
янтарні спини стовбурів.
Сосновим потом пахне пряно.
Гугнявить бубон в жовтий рев.
Дрижать скелети дерев’яні
іноплемінників-дерев.
Бредуть приречено – ні скарги –
високі бранці край доріг...
І падають багряні скальпи
шаману сивому до ніг.
* * *
Сегодня каждый шаг отзвучивает вальсом.
Не студит ветер губ – согрелся возле них.
И радостно моим подвижным тонким пальцам
Притронуться к цветам, коснуться рук других.
И нет тебя, и нет... Но в сердце смех искрится,
Шампанским брызнет он, прохожих окропив!
В чужих глазах огонь, вокруг сияют лица,
И властвует над всем сегодня мой порыв.
Любовь моя – тебе. А это лишь крупицы:
С ветвей слетевший цвет! Игристое вино!
Душа затворена – и счастье в ней томится,
Зажатое в тиски, ломает их оно,
Чтоб щедро одарить своим избытком тайным:
Кому-то звонкий смех, кому-то просто взгляд.
Вот так приходит миг, когда к ногам случайным
С рассыпавшихся бус жемчужины летят.
* * *
Ночь была мрачна, и ветер где-то
Струны рвал, неистово играя.
В темноте до самого рассвета
Горький яд отчаянья пила я.
А под утро взгляд мой помертвевший
Знак нашёл, отчётливый и зримый:
На земле, на небе мрак истлевший
Обнажил разлом неустранимый...
Но в душе, как день бесплотно-серый,
Радость – невесома, бледнолица, –
Просыпалась, новой полня верой:
Ничему на свете не молиться.
МУЖЧИНАМ
Не выковать нам слов из стали закалённой,
Да и перо рука не сменит на копьё.
Мы женщины. У нас душа – родник бездонный,
«Мужайся» и «крепись» вы пьёте из неё.
«Мы верим, вы сильны» звучит не мощным гимном –
В тепло журчащих слов мы нежность облекли.
Ведь скоро день придёт – и вы в тумане дымном,
Как стая вольных птиц, исчезнете вдали.
Ещё не грянул бой, не слышен гул набата –
Уже вы на ногах. И мы в последний раз
Всё, что дарует жизнь, всё, чем она богата,
Как медоносный сок, собрать спешим для вас.
Дерзайте же! Ваш долг – из кремня высечь пламя!
А мы, вам в души влив животворящий свет,
Не сетуя, без слов отправимся за вами –
Пусть даже и на смерть пойдём за вами вслед!
ЧУЖАЯ ВЕСНА
https://poezia.ru/works/138687
ВЗМАХНУТЬ РУКОЙ! И ВЫПЛЕСНУТЬ ВИНО!
https://poezia.ru/works/110049
(с украинского)
Оригиналы:
Олена Телiга (1906 – 1942)
* * *
Сьогодні кожний крок хотів би бути вальсом.
Не студить вітер уст – зігрівся коло них.
І радісно моїм тонким, рухливим пальцям
Торкатись інших рук і квітів весняних.
Тебе нема, нема... Та в серці сміх іскриться,
Ось він стрільне в юрбу, мов золотий шампан!
В чужих очах вогонь, привітом сяють лиця,
І кожний мій порив – сьогодні владний пан.
Любов – лише тобі. А це її уламки,
Це через край вино! В повітря квіт дерев!
Це щастя, що росте в тісних обіймах рамки
Закритої душі і рамку цю дере,
Щоб зайвину свою розсипати перлисто.
Комусь там дотик рук, комусь гарячий сміх.
Ось так приходить мент, коли тяжке намисто
Перлинами летить до випадкових ніг.
* * *
Ніч була розбурхана та тьмяна,
Вітер грав і рвав пом’яті струни,
Я пила самітньо аж до рана
Темну розпач – найгіркіший трунок.
А під ранок, зором помертвілим
Розгорнувши спопелілий морок,
Віднайшла я ненаправний вилом
На землі, на небі і в простораx…
Та в душі, як день слабий і сірий,
Прокидалась втіха блідолиця,
Щоб навчать її своєї віри:
У житті нічому не молиться.
МУЖЧИНАМ
Не зірвуться слова, гартовані, як криця,
І у руці перо не зміниться на спис.
Бо ми лише жінки. У нас душа криниця,
З якої ви п’єте: змагайся і кріпись!
І ми їх даємо не у залізнім гимні,
У сріблі ніжних слів, у вірі в вашу міць.
Бо швидко прийде день і у завісі димній
Ви зникнете від нас, мов зграя вільних птиць.
Ще сальви не було, не заревли гармати,
Та ви вже на ногах. І ми в останній раз
Все, що дає життя іскристе і багате,
Мов медоносний сік, збираємо для вас.
Гойдайте ж кличний дзвін! Крешіть вогонь із кремнів!
Ми ж радістю життя вас напоївши вщерть –
Без металевих слів і без зітхань даремних
По ваших же слідах підемо хоч на смерть!
* * *
Долго спали на привязи ветры шальные,
Тишина по полям, растекаясь, ползла,
И стояли на солнце деревья немые,
А в пыли изнывала вечерняя мгла.
Не разбрызгал по травам жемчужные росы
Час рассветный, полнеба румянцем залив, –
И казалось, что жизнь задремала в покосах,
Заблудилась в просторах желтеющих нив.
И казалось, что нет ни начала, ни края
Немоте этой скучной и скуке немой...
Нет страшней тишины, что, собою карая,
Неотступно по жизни ползёт за тобой.
* * *
Мне припомнится всё до слова,
Всё до вздоха вспомнится мне,
И в несбыточность – снова, снова –
Унесусь я на той волне.
Хлынут мысли, друг с другом споря,
Всколыхнётся покой от них,
Им вослед в холодное море
Выйдет лодка надежд моих.
Ой, в тех плаваньях счастья мало
(Правда душу мне бередит) –
Разобьётся лодка о скалы,
Твоего равнодушья гранит.
* * *
Обижайся, кори, если хочешь,
Ненавидь, презирая, – пусть!
Всё равно я люблю твои очи
И волос твоих нежных грусть.
Пусть – досада ли, гнев ли, слёзы,
Пусть тебя я до боли злю –
Для меня ты не только грёза,
Я живую тебя люблю.
Для любви нам – такая малость,
Для молчанья у нас – века.
Всё бы отдал, что мне осталось,
Лишь бы знать: вот твоя рука.
Влейся солнцем, растаяв в слове,
Я им мысль свою напою.
Я люблю твои губы и брови,
Гибкий стан и походку твою.
Обижайся, кори, если хочешь,
И убей презрением – пусть!
Всё равно я люблю твои очи
И волос твоих нежных грусть.
* * *
Схлынут ливни, умолкнут грозы,
В поле ветер уснёт шальной,
И весеннего грома угрозы
Дальним эхом пройдут стороной.
А лучи, словно след кометы,
Туч нависших минуют даль.
И пройдёшь ты, оставшись светом,
Поселившим во мне печаль.
Но в пути, где всё незнакомо,
Мне прольётся ещё не раз
В душу, полную ветра и грома,
Свет твоих сероватых глаз.
Январь 1961
(с украинского)
* * *
Василь Симоненко (1935 – 1963)
З циклу «Тиша і грім»
* * *
Довго спали вітри у ярах на припоні,
Довго тиша гнітюча полями повзла,
І стояли дерева німі на осонні,
Знемагала в пилюці вечірня імла.
І на трави не бризнули роси, мов перли,
Як рум’янець густий раннє небо залив.
І здавалось – життя задрімало, завмерло,
Заблукало в безмежжі неміряних нив.
І здавалось – нема ні початку, ні краю
Цій нудоті німій і нудній німоті…
Найстрашніше, мабуть, тільки тиша карає,
Коли поруч з тобою повзе по житті.
* * *
Пригадаю усе до слова,
До зітхання згадаю все,
І мене – в недосяжне – знову
Хвиля спогадів понесе.
То наївні, а то суворі,
Сколихнуть вони спокій мій,
А за ними в холодне море
Рушить човен моїх надій.
Ой, ті плавання невеселі
(Як від правди себе втаю?) –
Розіб’ється човен об скелі,
Об гранітну байдужість твою.
* * *
Ображайся на мене, як хочеш,
Зневажай, ненавидь мене –
Все одно я люблю твої очі
І волосся твоє сумне.
Хай досада чи гнів жевріє,
Хай до сліз я тебе озлю –
Ти для мене не тільки мрія,
Я живою тебе люблю.
Для кохання в нас часу мало,
Для мовчання – у нас віки.
Все віддав би, що жить осталось,
За гарячий дотик руки.
Влийся сонцем у щиру мову,
У думок моїх течію –
Я люблю твої губи, і брови,
І поставу, і вроду твою.
Ображайся на мене, як хочеш,
І презирством убий мене –
Все одно я люблю твої очі
І волосся твоє сумне.
* * *
Пройдуть зливи, замовкнуть грози,
Задрімають вітри на ланах.
І весняного грому погрози
Пронесе стороною луна.
А проміння довге, як мітли,
Обмине сизохмарну даль.
І пройдеш ти, лишивши світлу,
Невгамовну мені печаль.
Та в прекраснім житті важкому
Будуть завжди сіять мені
В душу, повну вітрів і грому,
Сіруватих очей вогні.
Січень 1961
Бродил по снегу я – тишь, покой.
Снежинку просил поиграть со мной.
Растаяла тут же – чиста, бела,
А Зима те игры грехом сочла.
* * *
William Blake. Soft Snow
I walked abroad on a snowy day:
I ask'd the soft Snow with me to play:
She play'd and she melted in all her prime;
And the Winter call'd it a dreadful crime.
Джон Хоскинс – малолетнему сыну Бенджамину, из Тауэра
Сынок, пока ещё ты мал,
Язык врагом тебе не стал.
Пусть будет в заточенье он,
Чтоб не был ты им заточён.
1614
* * *
John Hoskins to his little Child Benjamin, from the Tower
Sweet Benjamin, since thou art young,
And hast not yet the use of tongue,
Make it thy slave while thou art free,
Imprison it, lest it do thee.
1614
Сжимает в тисках меня темень ночная,
С мышиным коварством глаза выгрызая.
Я в карцере этом бездонном тону,
Найти бы привычную вещь – хоть одну!
Осколок стекла я нащупал, в котором
Луна отражается, глядя с укором:
Луна в заточенье! Рассеялся страх –
Ведь мира частицу держу я в руках!
К луне прикасаюсь у острого края:
«Ты хочешь – отдам тебе жизнь?» – повторяя.
Но жизни кипенье – и холод стекла...
У самого горла рука замерла...
Вильно, конец июня 1941 г.
(с идиша)
* * *
Оригинал в латинской транслитерации:
in kartser
nit andersh: di fintsternish vil mikh dershtikn!
di blayene mayz grizhen oys mayne blikn.
ikh varf zikh in kartser un zink tsvishn vent:
volt epes geven vos iz mentshlekh, bakent.
dertap ikh a shtikele gloz, vu gefangen
es tsukt di levone in glezerne tsvangen.
farges ikh mayn zinken in fiber geshpant:
– dos hot dokh bashafn a mentshishe hant!
un kh'tsertl in gloziker sharf di levone:
– "du vilst? kh'gib mayn lebn dir op a matone?"
nor s'lebn iz heys un dos glezl – a kalts
un s'iz mir a shod es tsu nemen tsum haldz...
vilne, sof yuni 1941
Мельник снова без работы:
Разохотился едва –
Ветер стих, и оттого-то
Неподвижны жернова.
Чертыхаясь, мельник злится:
«Так всегда – уж сколько лет:
Ветер есть – так нет пшеницы,
Есть пшеница – ветра нет!»
1909
* * *
Wilhelm Busch
Ärgerlich
Aus der Mühle schaut der Müller,
Der so gerne mahlen will.
Stiller wird der Wind und stiller,
Und die Mühle stehet still.
«So gehts immer, wie ich finde! –
Rief der Müller voller Zorn. –
Hat man Korn, so fehlts am Winde,
Hat man Wind, so fehlt das Korn!»
1909
Aus der Sammlung «Schein und Sein»
«Скажи-ка мне, любовь моя,
Вот если б книгой стала я, –
Всё льнёт к учёному жена, –
Какой я книгой быть должна?
Тебе безмерно дорогой!
Ты предпочёл бы жанр какой?»
«Да альманах, – ответил тот, –
Он обновляем каждый год».
* * *
John Dryden (1631–1700)
The Scholar’s Wife
To a deep scholar said his wife:
“Would that I were a book, my life!
On me, then, you would sometimes look.
But I should wish to be the book
That you would mostly wish to see.
Then say, what volume should I be?"
“An Almanack,” said he, “my dear;
You know we change them every year.”
* * *
В низине у Припяти спит сатана,
прикинувшись вербой, сухой и невзрачной.
А рядом река, холодна и мутна, –
река, что была голубой и прозрачной.
Там чёрной свечой ему – атомный блок.
А в сёлах ему на поживу – разруха.
Корнями когтистыми впился в песок,
свистит ему ветер в дуплистое ухо.
Он матом изгадил там стены домов.
Иконы украл. Потерял респиратор.
Теперь же он дремлет, устав от трудов.
И здесь его царство. Он здесь император.
Тот чёрный реактор – и ад, и престол.
Он спит на песке, затянувшемся тиной.
И снится ему воронья ореол
над всей Украиной, над всей Украиной...
* * *
На березі Прип’яті спить сатана,
прикинувся, клятий, сухою вербою.
На березі Прип’яті – березі – на...
ріки, що колись була голубою.
Стоїть йому атомна чорна свіча.
Лежать йому села в біді і розрусі.
Уп’явся в пісок пазурами корча,
свистить йому вітер в дупластому вусі.
Він скрізь по хатах понаписував мат.
Ікони покрав. Загубив респіратор.
Тепер захотілось йому подрімать.
Оце його царство. Він тут імператор.
Той чорний реактор – і пекло, і трон.
Він спить на піску, підібгавши коліна.
І сниться йому в ореолі ворон
вже вся Україна, вже вся Україна...
* * *
Снега в снегах. Река во льдах теснится,
замёрзли вербы – руки им свело.
По лесу хищно рыщет мать-волчица,
зелёным глазом светит на село.
А то село – как призрак. Сгнили срубы.
И смерть прошла лесами напролом.
Луна из туч кривит зловеще губы.
И воет в ночь волчица за селом.
* * *
Сніги в снігах. Ріку скувала крига,
і вербам руки з холоду звело.
Біжить вовчиця – мати – роздобига,
зеленим оком світить на село.
А те село давно уже як привид.
І смерть пройшла лісами напролом.
І хмари йдуть. І місяць губи кривить.
І виє в ніч вовчиця за селом.
* * *
Здесь дождь – как душ, что небо расплескало.
В берёзах бродит сок. В садах у рек –
рулады соловьиные. Ла Скала!
Чернобыль. Зона. Двадцать первый век.
Поверх оград – сирень. Сирени море!
Так Припять разливается весной.
В ней щука – словно лодка на просторе,
к ней гуси по весне летят – домой.
Но проросли кленочки сквозь пороги.
Исчезли люди. Рыжий лес поник.
Здесь разрослись поганки вдоль дороги,
и ходит Смерть – единственный грибник.
* * *
Цей дощ – як душ. Цей день такий ласкавий.
Сади цвітуть. В березах бродить сік.
Це солов"їна опера, Ла Скала!
Чорнобиль. Зона. Двадцять перший вік.
Тут по дворах стоїть бузкова повінь.
Тут ті бузки проламують тини.
Тут щука йде, немов підводний човен,
І прилітають гуси щовесни.
Але кленочки проросли крізь ґанки.
Жив-був народ над Прип"яттю – і зник.
В Рудому лісі виросли поганки,
і ходить Смерть, єдиний тут грибник.
* * *
Кащей Бессмертный зону сторожит.
Катигорошек зайца ловит в жите.
И Колобок растерян и сердит:
– А дед и баба где теперь, скажите?!
Так для кого цветок там пьёт пчела?
Куда ведут те знаки на дорогах?
Как долго в сёлах сказка не жила!
Вернулась – пусто. Мох лишь на порогах.
* * *
Кощій Безсмертний зону стереже.
Котигорошко зайця переймає.
А Колобок питається: - Невже
тих діда й баби у селі немає?!
Для кого ж квітку в полі п'є бджола?
Куди ведуть ці знаки придорожні?
Як довго в селах казка не жила!
Тепер вернулась, а вони – порожні.
* * *
Нам, атомным заложникам прогресса,
уже не знать ни леса,
ни небес.
Так и живём –
от стресса и до стресса.
А смерть нам пишет азбуку –
А Э С.
* * *
Ми – атомні заложники прогресу,
вже в нас нема ні лісу,
ні небес.
Так і живем –
од стресу і до стресу.
Абетку смерті маємо –
А Е С.
(с украинского)
Я вчера ночевала в пышной спальне короля Фердинанда.
Ложе под балдахином, мягкий шёлк, бахрома.
С потолка купидоны несли лепные гирлянды.
Но что-то меня томило, а что – не знаю сама.
На окнах тяжёлый бархат. И тени таились в портьере.
Зима за окном разгулялась, дрова трещали в печи.
Протяжно всю ночь скрипели массивные узкие двери,
рассохлось старинное дерево, и стены скрипели в ночи.
Вели, говорят, когда-то наверх эти двери, в покои
Ядвиги – она жила там, часы коротая днём.
А ночью сюда спускалась, касалась двери рукою, –
король у ног королевы лежал укрощённым львом.
Любовь там только царила – и что ей короны, троны!
И коль за коня полцарства, то что ж тогда за любовь?!
Скрипели незримые двери, летали во тьме купидоны,
и слышались тихие вздохи, и тайной дышал альков.
О эти звуки ступеней... Безмолвье цвета индиго...
И тень... Не спалось мне! Кто-то там плакал, будто моля...
Зачем ты ходишь, Ядвига? Король твой умер, Ядвига!
И только на всём, на всём здесь – гербы его, вензеля.
Но отзвуком давней баллады мне ночь эта будет надолго.
Зима. Этот старый замок. Печаль королевских лип.
Уже всё в прошлом, Ядвига. Ни царства, ни власти, ни долга.
Одно осталось, Ядвига. Лишь этот твой женский всхлип.
Тiнь королеви Ядвіґи
Вчора я ночувала у кімнаті короля Фердинанда.
Ліжко під балдахіном, золота бахрома.
Цілу ніч купідони несли зі стелі гірлянди.
Чомусь було дуже сумно, чому – не знаю сама.
Давила бархатна тиша. Чаїлися тіні в портьєрі.
Зима за вікном завалиста, і так натопили піч,
що тихо вночі скрипіли вузькі старовинні двері,
розсохлось горіхове дерево, і стіни скрипіли всю ніч.
Казали, ті дивні двері ведуть у горішні покої.
Жила там колись Ядвіґа, щаслива із королев.
Вночі спускалась по сходах, торкала двері рукою, –
король до ніг королеви лягав, як приборканий лев.
Які там трони й корони, було тут лише кохання.
Якщо за коня – півцарства, то що ж тоді за любов?!
Скрипіли невидимі двері, і чулося тихе зітхання,
літали ліпні купідони, і тайнами дихав альков.
Ця дивна музика сходів... Ця тиша барви індіґо...
Не спалось мені, не спалось! Хтось плакав... І тінь на склі.
Чого ти ходиш, Ядвіґо? Король твій помер, Ядвіґо!
Лише на всьому, на всьому – герби його й вензелі.
Ця ніч мені буде надовго – як рицарська давня балада.
Зима. Стародавній замок. Печаль королівських лип.
Усе минуло, Ядвіґо. І царство минуло, і влада.
Одне лишилось, Ядвіґо. Оцей твій жіночний схлип.
Луна рисует на стене эскиз невнятно.
Гротеск? Чуть искривлён квадрат из света,
скрещенья линий, бликов пятна –
так выглядит картина эта.
Паучья сеть? Иль невод – что же?
Сквозь дрожь ресниц взглянуть я
решаюсь на окно – о боже, –
Решётки прутья!
Примечание:
Моабит – старейшая немецкая тюрьма, расположенная в центре Берлина, в которую в 1944 году был заключён Вольфганг Борхерт.
Der Mond lьgt
(Moabit)
Der Mond malt ein groteskes Muster an die Mauer.
Grotesk? Ein helles Viereck, kaum gebogen,
von einer Anzahl dunkelgrauer
und schmaler Linien durchzogen.
Ein Fischernetz? Ein Spinngewebe?
Doch ach, die Wimper zittert,
wenn ich den Blick zum Fenster hebe:
Es ist vergittert!
– Ты что, сдурел? Привёз меня сюда.
И что мне в Петербурге этом хмуром?
Мне чтобы поле, лес, да чтоб вода...
А этот двор – в нём тесно даже курам.
Всем угождай, судачат за глаза,
язык – я не пойму и половины.
Вот в церкви я молюсь на образа,
а тут кругом какие-то картины.
И ты набрался – "што" да "што", да "ето".
Царицу под венец?! Послушай мать:
И в Лемешах же есть Елизавета, –
да разве ж "ета" краля ей под стать?
Девчата наши – каждая певица!
Возьми любую – глаз не отвести.
Вот то была б! А что твоя царица? –
ей не из чего косу заплести!
– Мамаша, тише!
– Я ему "мамаша"!
Сдурел ты, сын. Эх, наломал ты дров...
Чужое всё тут. Речь – и та не наша.
И сыро здесь. А сколько комаров!
Ну, а балы? Не хочешь, а споткнёшься.
А те шелка да шлейфы – как шлея.
Сама с собой – и то не разминёшься,
ведь как ни ткнёшься в зеркало – всё я.
Обрыдли мне и те, и те, и "ети".
Да здесь же ни одной родной души!
Ну, всё. Прощай. Скажи Елизавете, –
графиня возвратилась в Лемеши.
4. VI. 2011
Примечание:
Разумовская Наталья Демьяновна (конец XVII в. – 1762) – мать графа Алексея Григорьевича Разумовского (1709 – 1771), фаворита императрицы Елизаветы Петровны.
Лемеши – село в Черниговской губернии, в котором родился будущий граф Разумовский. Там, в Лемешах, и продолжала жить впоследствии его мать.
Графиня Розумовська
– Ти що, здурів? Куди мене привіз?
Мені ж тут тісно, в цьому Петербурзі.
Мені – щоб поле, щоб ставок, щоб ліс,
а тут цей двір, нема де клюнуть курці.
Туди не стань, там слова не скажи,
до тих і тих підлещуйся, аж сумно.
У церкві я молюсь на образи,
а тут дивися на якісь парсуни.
Ти теж, набрався, што та што, та ето.
Чогось повів царицю до вінця.
У Лемешах є теж Єлизавета, –
хіба ж така напринджена, як ця?
У нас дівчата – любо подивиться,
а заспіває, то на три версти.
Ото була б! А ця твоя цариця, –
косу немає з чого заплести.
– Мамаша, цитьте!
– Я йому мамаша!
Крий, Боже, сину, ти таки здурів.
Тут все чуже. І мова тут не наша.
І сиро тут. Багато комарів.
А ті бали, не хочеш, а споткнешся.
А ті шовки і шлейфи, як шлея.
Сама з собою ледве розминешся, –
де не поткнешся в дзеркало, все я.
Мені набридли ті, і ті, і еті.
Ніде немає рідної душі.
Ну, все. Бувай. Скажи Єлизаветі, –
графиня повернулась в Лемеші.
4. VI. 2011
© Ліна Костенко. Мадонна перехресть. – К.: «Либідь», 2011
Ни страсти больше, ни огня,
Ни чуда в каждом нашем дне.
В Вас нет загадки для меня,
Для Вас – во мне.
Вы были ветром, я – водой,
Быть сильной больше не могу.
Дрожу разбившейся волной
На берегу.
Унесся ветер навсегда,
Теперь я – заводь, не волна.
Но так горька моя вода
И солона...
Sara Teasdale
After Love
There is no magic any more,
We meet as other people do,
You work no miracle for me
Nor I for you.
You were the wind and I the sea –
There is no splendor any more,
I have grown listless as the pool
Beside the shore.
But though the pool is safe from storm
And from the tide has found surcease,
It grows more bitter than the sea,
For all its peace.
В сумбуре дней заботы мне не дали
Прослыть ни скрипачом, ни пианистом.
И я, ценитель скрипки и рояля,
Из всех искусств владею только свистом.
А лавры в этом деле мне – без нужды,
Искусство вечно, жизнь – такая малость.
Но к тем, кому искусство свиста чуждо,
Я, увлечённый им, питаю жалость.
За шагом шаг, упорно и серьёзно,
Тружусь, не полагаясь на удачу,
И освищу я, рано или поздно,
Себя и вас, и целый мир впридачу.
1927
Hermann Hesse
Pfeifen
Klavier und Geige, die ich wahrlich schätze,
Ich konnte mich mit ihnen kaum befassen;
Mir hat bis jetzt des Lebens rasche Hetze
Nur zu der Kunst des Pfeifens Zeit gelassen.
Zwar darf ich mich noch keinen Meister nennen,
Lang ist die Kunst und kurz ist unser Leben.
Doch alle, die des Pfeifens Kunst nicht kennen,
Bedaure ich. Mir hat sie viel gegeben.
Drum hab ich längst mir innigst vorgenommen,
In dieser Kunst von Grad zu Grad zu reifen,
Und hoffe endlich noch dahin zu kommen,
Auf mich, auf euch, auf alle Welt zu pfeifen.
1927
Сошлись дороги в поле бесконечном,
Как в дикой схватке грозные мечи,
Несётся вскачь в своём движенье вечном
Над ними время – утром и в ночи.
Хоралы смолкли в поднебесной дали,
Тропинка в травах свищет, как батог.
О, сколько, сколько судеб искромсали
Мечи прадавних скрещенных дорог!
Ещё идём. Тобой любуюсь снова,
Внимая робким утренним лучам.
А ты, скажи, со мной идти готова?
Пройдёшь бестрепетно по скрещенным мечам?
Василь Симоненко
Там, у степу, схрестилися дороги...
Там, у степу, схрестилися дороги,
Немов у герці дикому мечі,
І час неспинний, стиснувши остроги,
Над ними чвалить вранці і вночі.
Мовчать над ними голубі хорали,
У травах стежка свище, мов батіг.
О, скільки доль навіки розрубали
Мечі прадавніх схрещених доріг!
Ми ще йдемо. Ти щось мені говориш.
Твоя краса цвіте в моїх очах.
Але скажи: чи ти зі мною поруч
Пройдеш безтрепетно по схрещених мечах?