Константин Еремеев


**чо-**

Жара печё-,

ручей течё-.

Одна девчо-

пришла к мальчо-.

 

-Что на обе-?

спросил мальчо-.

-Хлеб только бе-

и суп харчо, -

 

она отве-

ему смущё-

ложась в траве.

Теперь ещё

 

подставь плечо

и на бочо-,

облокотясь

на кулачо-…

 

Вот так пришла

любовь-печа-

к Волча-села

односельча-.

 

Черны бровя-,

глаза огни, -

как два червя

сплелись они.

 

Всё это ви-

мохнатый шме-.

В его крови

плыло похме-.

 

Шумел камы-

трава помя-

от кутерьмы

меж те- двумя.

 

Ручей журча-

и хмель шуме-…

Все оконча-

пиши в уме.


Патрик Ка́ванах. Внутриутробный сон

 

Я только знаю, я был там:

С травой, прилипшей к волосам,

Лежал на сеновале том

Одним июльским днём.

 

Толпа вкруг тела моего

Сошлась, желая одного:

«Открой же веки глаз, прости,

Чтоб мудрость обрести».

 

Гуденье пчёл, и синева,

Вдоль речки тополей канва, –

Был отклик сердца так глубок,

Что я заснуть не мог.

 

Старалась страстно бузина

Сказать, как выросла она,

Но ясно и без лишних слов,

Она хранит любовь.

 

Так сгусток мужества кричал

О насыщении начал

Моих, пока не обрету

Богатства красоту.

 

Поскольку всем известна суть,

Куда? – не важно, держишь путь, –

Жучок, сорняк – покуда цел,

В моём сознанье пел.

 

Цветки осота, васильков

И слепень, бесящий коров,

Толпились подле головы,

Где (были) семена травы.


-------------------------------


Patrkick Kávanagh. Ante-natal Dream

 

I only know that I was there

With hayseed in my hair

Lying on the shady side

Of a haycock in July.

 

A crowd was pressing round

My body on the ground,

Prising the lids of my eyes –

Open and you’ll be wise.

 

The sky that roared with bees,

The row of poplar trees

Along the stream struck deep

And would not let me sleep.

 

A boortree tried hard to

Let me see it grow,

Mere notice was enough,

She would take care of love.

 

A clump of mettles cried:

We’ll saturate your pride

Till you are oozing with

The richness of our myth.

 

For we are all you’ll know

No matter where you go –

Every insect, weed,

Kept singing in my head.

 

Thistle, ragwort, bluebottle,

Cleg that maddens cattle

Were crowding round me there

With hayseed in my hair.

 


Я знаю, ты живёшь...

 
                                                                                        сестре Лене 

Я знаю, ты живёшь в далёком Кэтринбурге.

Но что теперь с того, что мы – родная кровь?

Трагический сюжет в бездарном драматурге

едва ли обнажит открывшуюся новь.

 

А я нашёл свой дом, где ночь, пока в России

неторопливо жизнь сжигает свет дневной.

Как мы вернуть себе ушедший мир просили!

Но каждый представлял, по-видимому, свой.

 

И встретиться вот так! – какая-то насмешка

запутанной судьбы. И что нам делать с ней?

Теперь смешно спешить. Ещё смешнее мешкать.

Нам всё равно не стать ни ближе, ни родней.

 

Мы выросли поврозь родства не ощущая,

И общее у нас давно не в нас самих.

Теперь его искать уже нелепо, – знаю.

Как и нелеп тот снимок – рядом нас двоих.

 

Похоже, путь ещё не столь исполнен терний,

и снова мне искать ответ в себе самом.

Но теплится в душе надежды свет вечерний,

что где-то есть ответ. И он придёт потом.


Патрик Ка́ванах. Без права на поэзию


Я пришёл посоветовать вам придержаться морали

Так известной тому – осознавшему ужас судьбы,

Чьи сокрытые мысли, по сути, ничтожны, слабы,

Где поэзия дышит едва ли.


-----------------------------------

Patrick Kávanagh. No Poetic Authorization

 

I come to advise you on the moral position

For nobody is more cognizant of the awful fate

Of him who is a nobody in his own mind

With no poetic authorization.


Узоры

 

Всё-таки есть что-то в этом сплетенье ветвей,

в хаосе линий, движений, ветров и затишья.

Иволга плачет, поёт о любви соловей,

пишет душа беспокойная четверостишья.

 

Рвётся – невидима – связь убегающих лет;

сердце иглой задевая, мы память латаем.

Ждёт терпеливо сознанье один лишь ответ,

следуя до пересадки привычным трамваем. 


Но не известно, как долго продлится маршрут.

В жизни согрелась душа от бесценного сора.

Годы его по веленью небес берегут.

А на ладонях судьба оставляет узоры.


Патрик Ка́ванах. Все дороги пройдены


“Дороги все пройдены” –  

      Она мне сказала сама, –

“Усталых красот времена идеальны из окон,

Автограф разборчив на каждой вершине холма.

 

Теперь не нужны

Ни труд, ни страданье, что в нём.

Капризов надуманных сны

Омыты обычным дождём.

 

Горюя, останешься пуст.

Ведь смех торопливой любви

Идёт вдоль заоблачных чувств,

Где звёзд полузримые пальцы высо́ки, – зови не зови.

 

А завтра

Придёт новой радости крик.

Сегодня ж те дни, что ушли

Останутся зримы вдали,

Как прошлого миг”.


-------------------------------------


Patrick Kávanagh. All Roads Completed

 

"All roads are completed"

      She said

"A tired time beauty is perfect through all windows

Her autograph is legible on every hill-head.

 

No need now

Dark labourings in pain

The sculptured moods of thought

Are cleansed by simple rain.

 

Grieve never

When the laugh of hurrying love

Passes too high -

There are star-subtle fingers, the cloud-senses above.

 

To morrow

A different exult will hold.

And to-day and all days gone

Will be a steady, distanced charm

A moment old."


… Не выходи из комы …


Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Зачем тебе Рим с Кордовою, если вокруг так зыбко?

За дверью бессмысленно всё, особенно зов Шенгена.

И как-то слегка трясёт от кашлянья ойкумены.

 

Не выходи из комнаты. Частник, такси ли, Убер, –

нервы пространства скованы, мир зазеркалья умер.

Мчатся в коронах всадники. Маски на них надеты.

Все мы теперь в рассаднике маленькой нам вендетты.

 

Не выходи из комнаты, не приглашай заразу, –

жаркое царство омута вряд ли доступно глазу.

Зреют желания вешние, пей лихорадку ночи.

Бродят святые, грешные – молятся sottovoce.

 

Не выходи из комнаты, останься царём без трона.

Стань эмбрионом, коконом. Не поднимай знамёна.

Страхов кривая вогнута. Мир состоит из зуда, –

стань для него инкогнито. Или исчезни оттуда.

 

Не выходи из комы… ты можешь обнять проклятье.

А в подсознанье комменты: люди друг другу братья

только на расстоянии двух с половиной метров…

Комнатный страх, как мания прячется в мире «ретро».

 

Не становись добычею. Не панихидствуй ранее

праведного обычая, истинного наказания.

Может и впрямь спасение в звуках, летящих с клироса

к точке самосожжения, хроноса, космоса, вируса? 


Суррогат. Мышиные грёзы

 

hibernating (вместо вопроса)

 

Как будто я растение.

И в свете этой новости

я в зимнем запустении,

как в лёгкой нездоровости

плыву с озябшей дрёмою,

замедлившимся синтезом

сквозь время невесомое…

И только мышь под плинтусом,

принюхиваясь к холоду,

дрожит – глазёнки-бусинки –

попискивает с голоду,

смотря в проёмчик узенький.

Упрётся взглядом жалостным, –

скорей бы дни весенние?

И всё, что с ней осталось нам

лишь право на терпение.

 

Пока один (вместо ответа)

 

Забиться серой мышью на заимке,

где с непогодой всякой – хоть бы хны;

горит камин, и тает время в дымке,

и жизни дым утягивает в сны.

 

Так за неделю годы одиночеств

переживёт душа, смотря в окно

на мир, что сам в себе сосредоточен.

Но нам его постигнуть не дано.

 

А потому, так радостно смириться

с поэзией, живущей где-то вне

и мысленно листать её страницы,

сгорающие музыкой в огне.


Патрик Ка́ванах. Мне можно пожинать плоды


Я – тот, кто не сеял,

Я тоже

Милостью Божьей могу прикоснуться к плодам

И буду гордиться,

Как эти, склонившие лица

И спины, жнецы

На праздник Успения

В благодарственном лепете.


-----------------------------------

Patrick Kávanagh. I May Reap

 

I who have not sown,

I too

By God's grace may come to harvest

And proud,

As the bowed

Reapers

At the Assumption

Murmur thanksgiving.


Интоксикация


Страница за страницею в чернёном серебре…

я с одинокой птицею встречаюсь на заре.

Спросить бы её милую, откуда здесь она?

Какой небесной силою сюда принесена?

Здесь так же плачут матери, и та же горечь слёз.

И все мы, как на кратере, который злом оброс.

 

Мужчина с бакенбардами в цилиндре и жабо

глазами леопардными просветит на «слабо»:              

- Сынок, ты нужен армии! Примерь-ка камуфляж.

Жить можно и бездарнее, а здесь судьбы кураж.

Должна быть где-то формула сошествия с ума.

Под дозой хлороформа ли, и прочего дерьма.

Шторма – тревоги разума. Зима – метель души.

О том, как мы наказаны под сердцем запиши.

 

От вздорного и пошлого закрыться б и бежать,

пока все страхи прошлого не повернутся вспять.

И золото безмолвия становится золой.

И настигает молния мир сумеречный мой.

Рутина лицемерия на медленном огне;

молчит моя империя и спряталась во мне.

И жжёт слепой досадою, не нужной никому,

и плавится, и падает в крадущуюся тьму.


Анти-любовное

 

А завтра с утра уже будут другие расклады,

и станет ему не понятно, зачем же теперь

о чём-то пытаться сказать обязательно надо,

заранее видя в словах неизбежность потерь.

И пусть на губах ещё вкус не прошедшей интриги,

разбавлен вином и желаньем. И ночь глубока.

Но утро придёт с ощущеньем «прочитанной книги»,

а в сердце застрянет иглой расставанья строка.

Он выйдет из сна, из признаний в любви, из объятий

едва ли любимой, но, может быть, самой родной.

Холодная изморось жизни не сможет отдать ей

его прегрешенья и право назваться женой.

И выйдет он прочь из уюта случайного дома,

смирившись с собой – обречённым на бег подлецом.

Лишь странная тяжесть – невидима и невесома –

останется в памяти добрым и светлым лицом. 


О друге

 

Был однажды случайно расстрелян.

Только выжил.

Случайность нелепа.

И с тех пор подсознанье без цели

выбирало пространство для склепа.

 

Был однажды досрочно отпущен

приговором,

что сам себе вынес

на забвение в «райские» кущи,

где у жизни токсичная примесь.

 

Был однажды рождённым повторно

(перепутались факты и даты).

Но одно оставалось бесспорно:

был войны неизвестной солдатом. 


Теодор Рётке. Твёрдость


Мысль не пробьётся сквозь гранит.

Удары молота напрасны.

Свет истины всегда сокрыт –

Недостижим, но и не гаснет.

 

В ночи вращаются неспешно

Зубцы раздумий-шестерней,

Но держит истина успешно

Всю тяжесть, выпавшую ей.

 

Компрессия защищена.

И в закосневших мыслей смуте

Не расщепить того зерна

За вакуумом скрытой сути.


----------------------------------

Theodore Roethke. The Adamant

Thought does not crush to stone.
The great sledge drops in vain.
Truth is never undone;
It’s shafts remain.

 

The teeth of knitted gears
Turn slowly through the night,
But the true substance bears
The hammer’s weight.

 

Compression cannot break
A center so congealed;
The tool can chip no flake;
The core lies sealed.


Ничей


Не бойся, не проси, не верь, не проходи по жизни тенью,

покуда лёгкость от потерь не станет вдруг приобретеньем.

Захочешь воздуха – он твой. И только он всегда бесценен.

Бесценен до минуты той – в прощальной, уходящей сцене.

Так убаюкивает ложь, и боль рассеивает споры. 

Но ты, доверившись, идёшь к последних радостей простору.

А жизнь становится рыхла и, озираясь воровато

из-за пустого барахла, всё норовит вильнуть куда-то.

Она уходит, как вода – ручьями вешними. Однако

уже совсем не молода, но ждёт призыва или знака.

И в этом многом шуме лет быть потерявшимся так просто,

когда не найден ни ответ, ни некий вдохновенья остров.

Мир ожиданий испещрён сухими язвами иллюзий,

но путь туда лишь через сон, когда реальность всё кургузей.

Смотреть сквозь тишину ночей на этот мир в подлунном свете

и понимать, что ты – ничей… Но Кто-то слышит мысли эти.


Патрик Ка́ванах. Реквием по мельнице

 

Они забрали водяное колесо,

Зернодробилку, измельчающую всё;

И по каскадам ныне падает вода

Уже без зрителей, стремящихся сюда,

Что для забавы лишь носы свои суют.

И познают.

 

Происходящее холодным зимним днём,

Сознаньем схвачено, – запечатлевшись в нём,

Продлится в памяти: унылый, тусклый вид

Лугов, полян, водой покрытых, говорит

О претерпении, не признающем крах,

Кому-то очень безразличному в дверях.

 

В надёжных пачках хлопьев полуфабрикат

Земле и мельнице оставил боль утрат.

Теперь, как призраки, тех – в красках колорита,  

Носящих отруби в мешках – давно забыты.

Они ушли из всех пустот, от всех преград.

С плотины падает, как прежде, водопад,

Но, утекая в отводной водоканал,

Лишён лихого благородства, что он знал.

 

Упомянув об этом, можно и уйти

К вещам, которые над сроком давности.


-------------------------------------


Patrick Kávanagh. Requiem for a Mill

 

They took away the water-wheel,

Scrap-ironed all the corn-mill;

The water now cascades with no

Audience pacing to and fro

Taking in with casual glance

Experience.

 

The cold wet blustery winter day

And all that’s happening will stay

Alive in the mind: the bleak

Water-flushed meadows speak

An enduring story

To a man indifferent in a doorway.

 

Packaged, pre-cooked flakes have left

A land of that old mill bereft.

The ghosts that were so local coloured

Hiding behind bags of pollard

Have gone from those empty walls.

The weir still curves its waterfalls

But lets them drop in the tailrace

No longer wildly chivalrous.

 

And with this mention we withdraw

To things above the temporal law.

 

Старый поэт

 

Поэт притих, потяжелел, обмяк,

забывчив стал, медлителен и скучен.

На нём морщит заношенный пиджак.

И мысли бродят хмурые, как тучи.

Он ищет вдохновение своё,

взирая вслед бегущей молодёжи,

А в поле ветер гнёт к земле жнивьё

и холодит сознание до дрожи.

Но память у поэта – его плен –

такой незабываемый и сладкий.

Поэт не хочет ничего взамен

и не приемлет новые порядки.

Он только сожалеет об одном:

что всё так скоротечно-мимолётно.

С ним по ночам грустит и старый дом.

И плачет дверь, прикрытая не плотно. 


Траектория поиска

 

Шум самолёта из синевы

время впитало в тишь.

Так и себя, объявляя живым,

в облаке мыслей спишь.

 

Надо спускаться. Без почвы нет

ни ощущений, ни

радостных снов, непреложных бед,

колющей ноги стерни.

 

Лёгкость, с которой ты говоришь –

дзен этот именно в том,

чтобы коснуться шершавых крыш

жадным горячим ртом.

 

Капает в кране вода. В окне

день без тебя живёт.

Собственно, так и казалось мне

в тот високосный год.

 

Ржавчина сердце изъест. Любви

станет тоскливо в нём.

Всё потерялось. И так живи,

греясь чужим огнём.

 

Радости – брызги святой воды, –

много их не дано.

Ищешь годами свои сады –

горькое пьёшь вино. 


У всякой недосказанности есть...


*** 

У всякой недосказанности есть

причины. И, порой, не стоит лезть,

просовывая голову меж прутьев

ограды, где не ясно, что нас ждёт,

где многое совсем наоборот,

где щит и меч лежат на перепутье.

 

У всякой недосказанности есть,

сознанье отравляющая месть.

Но сердцу ценна всякая работа.

И пусть земная жизнь обречена,

в душевной смуте не обресть зерна, 

но важен вечный поиск антидота.

 

У всякой недосказанности нет

обид на быстротечность дней и лет.

Она лишь оставляет им просторы

для отзвука в тиши холодных зим,

где каждый миг уйдёт – неповторим,

и только снег – причина разговора

 

У всякой недосказанности есть

продленье, отвергающее лесть.

Оно плывёт невидимым потоком

от шелеста всеслышащей травы

за звуком, ночью ухнувшей совы,

и исчезает в небытье высоком.


Теодор Рётке. Змея

 

Я видел, змея молодая,

С пятнистою тенью играя,

Скользнула на каменный выступ,

В безветрии полном зависла,

Поблёскивая языком.

 

Извившись петлёю потом

И, надвое тень сократив,

Юркнула, возможно в свой дом.

 

Тут сердце забилось в груди.

Я так захотел обрести

те формы и чувственности.

 

Кто знает, что ждёт впереди.


---------------------------


Theodore Roethke. Snake


I saw a young snake glide

Out of the mottled shade

And hang, limp on a stone:
A thin mouth, and a tongue
Stayed, in the still air.


It turned; it drew away;

Its shadow bent in half;
It quickened, and was gone. 


I felt my slow blood warm.

I longed to be that thing,
The pure, sensuous form. 


And I may be, some time.


Разорванность. Шотландский скотч

 

Шестнадцатого февраля

Пили скотч. Говорили о главном.

 

Вспомнились тополя

в мае под Ярославлем:

Как же тот пух летел

сказочным летним снегом.

Молодость ищет тел

с чувственным оберегом.

 

Жизнь – это наш капкан

с разным порогом боли.

Много капканов-стран

для перекатной голи.

 

Вспомнился 5-й класс.

Август. Поездка в Киев.

Дядькин винил и джаз;

там были все другие…

 

Пили, не торопясь.

Сколько сплеталось жизней

в странную судеб вязь.

 

С временем всё капризней

люди к себе самим –

ищут комфортной тени.

 

Так вот и мы сгорим, –

в белом огне сирени.

 

Мальт по глазам разлив

вспомнили песни детства

солнечный тлел залив.

 

Скотч не плохое средство,

чтобы забыть свои

видимые проблемы:

не покидать колеи,

стиснув зубами клеммы,

ехать своим путём

к камню, где три дороги...

и, убедившись в нём,

руки умыть в итоге.

 

Сказочная тоска

в облике синекуры,

под аромат мяска, –

время снимать шампуры.

 

Пили с друзьями скотч.

Радовались, горевали.

Мир погружался в ночь –

пьяную генацвале. 

Патрик Ка́ванах. Смешной кельт


В пабе "Дюк Веллингтон", когда вечер тонул в угасающем свете,

В пятьдесят (аж) четвёртом я Джорджа Г. Баркера встретил.

Был в последние дни так напыщен и пафосен он по природе –

Всех поэтов поэт с той поры, как за море отправился Оден.

Достучаться к душе его чёрствой хотел – утомил лишь себя я.

Всё, что я говорил, слушал он, снисходительным взглядом смеряя –

Жаль тот взгляд не знаком колумнистам воскресных газет. Вот же горе!

Это что же, ещё один кельт так нелеп и так вздорен!


-------------------------------------------


Patrick Kávanagh. A Ridiculous Celt

 

In the Duke of Wellington as the evening grew darker

In 1954 I met George Barker:

Smug he was and confident of his latest vision –

Greatest English poet since Auden went on the Foreign Mission.

Hard was the heart that I tried to influence

For all that I got was a patronizing glance

Unknown to the Sunday reviewers how sad I felt!

Just another rather ridiculous Celt!


… только снегом укрытые сны

Так ли важно, когда всё случается,

а потом утекает водой?

И полями, как ветер, скитается

прошлой жизни забытый герой.

Счастья русского, в синь да за облако

упорхнувшего прошлым ли днём?

Запах клевера, яблока, сдобника…

чувство веры, с которым живём.

А оно иллюзорно-лубочное,

с горькой пропито всё в кабаке.

Или выслано тайною почтою

в зашифрованной немцем строке.

… Я когда-то читал Достоевского,

а теперь не хочу и боюсь.

Прохожу, озираясь, вдоль Невского

и никак не пойму, где же Русь.

Снятся сёла, крестьяне, и прочее,

снится старая русская жизнь.

А потом странных снов многоточием,

я разжалован в камер-пажи

становлюсь.  

                  И деваться мне некуда:

Ритм сердечный, отчаянный бой.

И тону я, запутавшись в неводах,

вопреки расставанью с тобой.

Это тяжкое чувство причастности

к государству, которого нет.

В жизни стали весомыми частности

и небесный пронзительный свет.  

… Странствий жар по загадочной Африке,

рык голодных, безжалостных львов.

Где твои абиссинские завтраки,

где твой гордый жираф, Гумилёв?

… Где вы, грустных удач благородия,

золотое молчанье Луны.


Мне остались на память о Родине

только снегом укрытые сны.


Минутная хандра

 

Теперь

вся жизнь уместилась в четыре глотка.

Случайно оглянешься, – так коротка

любимая юности повесть.

И жаждой измучена совесть.

 

Как странно касаются наши миры:

в обыденном шуме наивной игры

проходим случайно мы рядом,

друг друга царапая взглядом.

 

Какое мне дело до чьих-то трусов,

до страхов, закрытых стыдом на засов,

до ваших желаний корыта, –

я собственным вздором пропитан.

 

Мне не о чем с вами печаль разделить,

и вашим печалям со мною не быть.

Вас музыка ищет другая.

Находит ли только, не знаю.

 

И радости наши к другим не летят,

они мягким снегом ложатся на сад.

Но шепчут: «мы скоро растаем».

И день этот так узнаваем.

 

А если растают, то стоит ли жить? –

Тянуть в полумраке дрожащую нить?

Из сердца я выгнал поэта.

И мне безразлично всё это

теперь.


Александр Радашкевич. Старое дерево утром упало ("возвратный перевод")

(Перевод был сделан исключительно на основе английского текста. В этом был весь смысл и идея поставленной задачи)


СТАРОЕ ДЕРЕВО УТРОМ УПАЛО

 

Очень старое дерево утром упало

под окном. Я не мог не заметить.

Взляд замедлив на листьях, дрожащих устало

я вдруг вспомнил, как некогда ветер

раздувал шевелюру соседа, что помер,

и я с жалостью понял,

что и дерево, будучи мёртвым, всё качало ветвя́ми

в эти летние луны – в эти зимние

солнца...

расставаясь и с нами


-------------------------------------------


THIS MORNING AN OLD TREE FELL DOWN (Translated by Ralph Burr)

 

This morning an old tree fell down

outside my window. I couldn’t help but notice.

And looking at the quivering leaves,

I remembered how the wind had once blow the hair about

on my late neighbor’s head, and I realized

that lifeless this tree had shaken its branches

through all these summer moons

and lifeless – through all these winter

suns.


----------------------------


Александр Радашкевич

УТРОМ РУХНУЛО СТАРОЕ ДЕРЕВО

 

Утром рухнуло старое дерево

под окном. Я не мог не заметить.

И смотря на его мельтешащие листья,

вспомнил, как волосы трепал однажды ветер

на темени покойного соседа, и понял,

что неживое мотало ветвями

дерево все эти летние луны

и неживое – все солнца

зимние.

 

24. X. 1983. Нов. Гавань


Небесной почтой


Я приеду (дай-то Бог, не поздно)

соблюсти чистейшую формальность.

День случится серым, коматозным

и подтянет тусклую тональность.

Под мотив, знакомый сердцу, старый,

ни о чём друг другу мы не скажем –

сраной жизни бенефициары

времени, измученного стажем.

 

Встретимся в задрипанных «камзолах»,

и, обнявшись, сбросим их на землю.

Ты увидишь, я такой же олух,

и царю небесному я внемлю.

Чай заварим. Может выпьем водки.

И пускай презрят эпикурейцы, –

наши судьбы – долбаные лодки,

да и мы – хреновые индейцы.

 

Не прельщаясь прочими благами,

соберём из слов – в воображенье –

белую фигурку оригами

и отпустим в небо наважденья.

И взметнувшись выше колоколен

птицею, – но мы о том не знаем,

полетит она по Чьей-то воле

в место, что людьми зовётся Раем.


Патрик Ка́ванах. Приключение недалеко от Вестлaнд Роу


Полупьяный, читал он Лонгфелло, –

Вот поэзия! Дальше неслось

Бормотанье про Оуэна Руэ¹

И «Богемца с копною волос»,

 

Кто являлся, насколько я понял,

Замечательным синтезом всех

типажей и богемных героев,

поставлявших доход и успех.

 

Было ль странным во мне отвращенье,

что сочилось? Мерзавца уста

Так смеялись над раковой болью, –

Зло ли это? Его ль простота?

 

Яд. Но мне было думать приятно,

Что объектом случился не я,

А неведомый дух постоянства,

Где мораль сохраняет себя.

 

Я же, став инструментом морали,

Беззаботно лениво сказал,

Что портрет, мол, вполне натурален.

И от ярости он запылал.

 

Он затряс головою лохматой

Изрыгая великое мно-

жество слов оскорблений и мата,

Будто тем я обидел его.

 

Так лицо его быстро менялось –

В нём мерцали оттенки болот,

Где истории суть отражалась

И судьбу проигравший народ.

 

Я смекнул, он о ком – о Фирболгах² –

Тех, кто силу смогли обрести,

И штурмуют, одевшись с восторгом,

Башню, что из слоновой кости́.

 

Их стремленье к богам непреклонно:

Страсть насмешкой своей заглушить

Безмятежность и смех Аполлона, –

Что за дичь в тех словах может быть?


-------------------------------

¹ - Оуэн О’Нил – ирландский военачальник, один из вождей ирландской конфедерации –

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9E%E2%80%99%D0%9D%D0%B8%D0%BB,_%D0%9E%D1%83%D1%8D%D0%BD

 

² - Фирболги – Firbolg or Fir Bolg. В ирландской мифологии третье из мифических племён, правивших Ирландией.

https://en.wikipedia.org/wiki/Fir_Bolg

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D0%B8%D1%80_%D0%91%D0%BE%D0%BB%D0%B3

--------------------------------


Patrick Kávanagh. Adventure near Westland Row


Half drunk, he recited Longfellow –

There’s poetry for you! He went on

To mutter about Owen Ruadh

And “The long-haired Bohemian”

 

Who, from what I could gather

Was a remarkable mixture –

concocted by commerce synthetically –

Of painter, poet and musician.

 

Did it seem eccentric of me to feel

Hate oozing? The pimple

That laughed a malignant tumour?

Evil in what seemed quite simple?

 

Venom. Yet I was glad that I had drawn

This one for me, for not I

Was the object, but some spirit

Of unchanging morality

 

Of which I was the tool –

I idly said:

“The effigy looks authentic.”

This drove him mad.

 

His hair ran down his face

He screamed a mult –

Itude of obscene words

At my “insult.”

 

The face was volatile and there

Was history in that face

Of the unstable bog, the quaking scraw

Of a defeated race.

 

Then I realized that this race

Had assumed power:

Firbolgs dressed for a festival

Storming the ivory tower,

 

Staggering up to the gods

Trying to outlaugh the serene

Laugh at the monstrous Apollo –

What can his wild words mean?


В странствиях


Хорошо заплутать в одиночестве дней!

В ненавязчивых волнах его

свет вечерний становится ближе, родней

и уютней души торжество.

 

Перейти через некую жизни черту

за которой спешить недосуг.

Звуков мира пригоршню поймать на лету

из осенней природы разлук.

 

Там, по всполохам памяти, выцветший дым

пролетит, ароматом маня.

И морями забвенья усталые льды

проплывут сквозь течение дня.

 

А потом возвращаться в то место, где ждут.

Это чувство пьянит, как кальян.

И дорога легка. И расслабился жгут,

что сжимал кровоток старых ран.


Лёгочное-зимнее


- Зона повышенной влажности, –

скажет участливо врач, – 

море…, – придав пущей важности

тону. Хоть смейся, хоть плачь.

Все бенефиты оплачены,

но истекает кредит,

выданный жизни удачами.

Кто эту ссуду продлит?

Доктор с предвиденьем зодчего

свыше, как башенный кран,

рекомендует настойчиво

жизнь трансформировать в план.

Волны кидаются глыбами

на побережие скал.

Этот ли с липкими рыбами

мир ты так долго искал?

Смоет холодными ливнями

время февральскую стынь.

Будем ли снова счастливыми,

терпкую слыша полынь?

Где-то за серым безвременьем

лето цветущих степей –

время взрастания семени

и плодоносных полей.

Бесы ли в омуте дразнятся? –

кровь не приемлет вакцин.

Дядюшке Сэму без разницы,

ты славянин, сарацин.

Может не та гравитация

в этих полях и горах?

Да – расцветает акация,

правда, шиповник зачах.

Скрытую грань геодезии

вдруг ощущаешь легко,

если в крови у поэзии

русское есть молоко.


Александр Радашкевич. Боги ("возвратный перевод")


Сегодня боги все живут в высокогорьях

иль в темноте нечеловеческих пустот.

Созревших душ людских собрав в дородный год,

они не могут умереть. Их лики в горе

парят над пропастью безвременья теперь,

по облакам, смущённым собственных потерь,

вдоль безмятежного в своём величьи моря.

Бегут века, но вечность бросит взгляд свой тут,

сочащий ладаном и пеплом теокалли,

где кровь и воск, цветы, лампады. Но едва ли

Богам досуг. Они безжалостно заткнут

ушей своих глубинные каналы

и будут спать, и сновидействовать помалу,

дрейфуя в грёзах сквозь туман и темноту

и устремляя взгляд в божественные дали.


------------------------------------

GODS.  (Translated by Ralph Burr)

 

The gods today all live in mountainous lands or

in the dark of inhuman emptinesses.

Reaping their harvests of ready souls,

they are powerless to die. Their mournful

faces hover above the abysses,

unsettling banks of bashful clouds

and the serenity of the great waters.

Ages roll by, and in the infinite moment

with burnt incense and theocalla ashes,

with flowers, blood, lampions and beeswax

they impassionately stuff

the fathomless funnels of their ears

and then sleep, and then are dreamed,

drifting mistlike through the dark

and turning their fаces toward their world.


----------------------------------

БОГИ

 

Все боги живы ныне в нагорных странах или

во тьме нечеловеческих пустот.

Снимая жатвы спелых душ.

 они не властны умереть. Над безднами

колышутся печальные их лики,

пугая стаи робких облаков

и ясность вод великих.

Века откатят, и в пространный час

смолой кадилен, гарью теокалли,

цветами, кровью, плошками и воском

они бесстрастно запирают

ушей бездонные воронки

и после спят, и снятся после,

плывя туманами по мракам,

к земле своей лицом.


Своими словами


                                                                                                   моему далёкому другу В. П. 

 

Говорят, что время кризиса –

межсезонье у судьбы;

словно пункты катехизиса

молвят нам, как мы слабы.

 

Вот и хочется то ясности,

то неведомо чего.

Так немой в припадке гласности

верит в звука естество.

 

Многословием избалован,

упивается паяц.

Но молчаньем, точно саваном

укрывает время нас.

 

Да и книг, хранимых в памяти

на своём веку сполна.

И бредёшь по ней, как в замяти

к эпилогу в жанре сна.

 

А оглядываться надо ли?

Чего нет, того уж нет.

Звёзды тоже в вечность падали,

оставляя только свет.


Патрик Ка́ванах. Рождество, 1939


О Господне Дитя в колыбели,

Все, что есть от поэта во мне

В Твоём детстве томится доселе

И мечтает, что Ты не забыл обо мне.

 

О Господне Дитя в колыбели,

Вся та правда живая во мне –

Есть мой разум и звуки свирели,

Что наивны, как в детском доверчивом сне.

 

О Господне Дитя в колыбели,

Свою гордость, что в сердце храню,

Перед Матерью Божьей осмелюсь –

В пиетете к коленям Её преклоню.

 

О Господне Дитя в колыбели,

Потому эта радость во мне,

Что дни детства Твои не сгорели

От терзаний души моей в жгущем огне.



----------------------------------

Patrick Kávanagh. Christmas, 1939

 

O Divine Baby in the cradle,

All that is poet in me

Is the dream I dreamed of Your Childhood

And the dream You dreamed of me.

 

O Divine Baby in the cradle,

All that is truth in me

Is my mind tuned to the cadence

Of a child’s philosophy.

 

O Divine Baby in the cradle,

All that is pride in me

Is my mind bowed in homage

Upon Your Mother’s knee.

 

O Divine Baby in the cradle,

All that is joy in me

Is that I have saved from the ruin

Of my soul Your Infancy.


Воображаемое фото


Возьми бинокль. Пошли на океан.

Там на закате вечно пьяный воздух.

И ты внезапно тоже станешь пьян,

Увидев в во́лнах зреющие звёзды.

 

За горизонт сползают облака

Слоистым, розовеющим зефиром.

И альбатросы в роли конвоиров

Застынут вдруг на линии песка.

 

Не торопись. Мы не догоним день.

Он всё равно угаснет мал-помалу.       

Ноябрь в себе таит тоску и лень,

И приближенье нового начала.

 

Ах да, бинокль... да ладно, не теперь.

Давай спокойно прошлое проводим,

И будем думать о грядущем годе –

Дай Бог, без сожалений и потерь,

 

Чтоб осени прохладный аромат

Рождал мечту далёкую, как дымка.

А память возвращала нас назад,

Запечатлев тот вечер, тот закат,

Так нами и не сделанного снимка.


Александр Радашкевич. За рамой ива... ("возвратный перевод")

(Предваряя данное опубликование хочу сказать, что перевод был сделан исключительно на основе английского текста. В этом был весь смысл и идея поставленной задачи) 


***

А ива так трепещет за окном,

в дождливой мгле ненастья утопая.

Вторые сутки дождь не отступает

и с ним хандра. А тут твоё письмо

с влюблённостью, тоскою и кручиной,

что в снах, скользящих так мне не нужна.

Знобит. Любить тебя причина

сквозь вал дождей, больных наполовину –

такая боль, такая стылая весна.


---------------------------------


Outside my window... (Translated by Ralph Burr)


***

Outside my window a willow tree waves its

ragged darkness as if underwater.

Two days of rain and feeling sick.

Your letter of amorous grief

and the ligature of dreams

cannot be meant for me.

I’m cold. To love you through this torrent

of heavy rains is such a maddening pain,

it’s such a foul and nasty spring. 


--------------------------


Александр Радашкевич. За рамой ива...


За рамой ива, как в подводной дали,

волнится – мороком косматым.

Два дня дожди и хворь. Твоё письмо

о влюбчивой печали и

вязи снов не может быть ко мне.

Мне холодно. Любить тебя за валом

густых дождей – докука окаянная

такая, такая разненастная весна.

 

7.VI.1982. Нов. Гавань


Синдром игры



В окне туман. Дитё за стенкой плачет.

Вся жизнь – игра, где победивших нет.

Вопрос лишь в том, могло ли быть иначе

на этой – самой хрупкой из планет.


Кончается январь, зубная паста

и повесть в 300 выцветших страниц...

Земная жизнь похожа на гарпастум,

а человеческая жизнь – на блиц. 


Кончается невидимое что-то,

дыханье не находит кислород,

замучили фантомные тошноты,

а бегство превращается в уход.


Был дан свисток. И время побежало.

И закрутилась мячиком Земля.

Арбитр создал интригу для финала,

добро и зло намеренно деля.


Разлиты боль и радости по чашам.

И вкус смирения в глотке вина

почувствуют, дай Бог, и дети наши,

шепча губами наши имена. 


Патрик Ка́ванах. Сыновнее

 

Предками своими не ода́рен я

В плане родословного розария, –

Шарма жемчугов мой клан неймёт.

И теперь я должен напролом –

через интеллекта страх ведом –  

плыть в тупик. И делать разворот.

Кто это судьбою назовёт?

 

Всё, чего отцы добились тут, –

В собственном раю их судный день.

В мёртвых детях их прощенья тень!

 

Мне б теперь в порядок привести

То, к чему душою устремлён.

Но стихи не смогут, уж прости,

Разогнать по жизни фаэтон.

 

И теперь летит вокруг меня

целая вселенная, смотри.

Верю сердцу. И пророки дня

Знают точно, кто мои цари.


--------------------------- 


Patrick Kávanagh. Filial


My fathers strung for me

No genealogic rosary

Beads of hypnotic truth.

And I must now by sheer

Intellect fear

The cul de sac,

The worthless destiny that ends at Turn Back.

 

My fathers achieved

Only their own doom in the self-heaven.

By their dead sons only be they forgiven!

 

I must marshall evidence

Something is worth striving.

A poem is not a patterned ghost

In a wind-chariot driving.

 

Around me and around

A universe swings -

I have believed in my heart

And the prophets know my kings. 


В условиях серого утра...


В условиях серого утра,

пустого дня,

можно сказать, свободного, если хочешь, –

не оставляй безропотного меня,

не оставляй

до самого цвета ночи.

 

Он растворяет тревоги

дневной суеты.

Небо и есть ответ на твои вопросы.

В золоте лунном,

обласканы и чисты,

шепчут о счастье кому-то девичьи косы.

 

Надо, ведь, что-то сказать –

но без слов – тебе.

Там за окном

мир привольных бездушных пастбищ, –

щиплют траву,

прорастающую в судьбе,

люди на землях

когда-то забытых кладбищ.

 

Хочется что-то услышать,

но есть боязнь,

что эти звуки

расстроятся в нас – счастливых.

Пасмурность эта –

гуманная, в чём-то, казнь –

и облегчает

души́ не вправляемый вывих.

 

В мокрых аллеях парка

лежит роса.

Улицы дышат низким тоскливым небом.

И в тишине мерещатся голоса

с той стороны Луны,

где пока ты не был.

 

Сумерки, знаешь,

верно находят цвет, –

очень умело время меняет софиты.

Вдруг обернёшься,

а дней твоих больше нет.

Сказано всё,

и чаша твоя испита.

 

И потому, не бойся –

с лёгкостью всем прощай

подлости и грехи,

но только не первородный.

Души имеют свойства

вечно стремиться в Рай.

Но те, что в здравом уме, –

смогут ли быть свободны? 


Патрик Ка́ванах. Память тополей


Ранней осенью я подошёл к тополям.

Их сажал мой отец, когда был я мальчишкой.

Из бегущих ростков, что давала земля,

Он прямые искал и не хилые слишком.

 

Папа умер давно. Тополя ж разрослись 

Вдоль по стокам и дальше до пустоши края.

И как только мой взгляд устремляется в высь,

В разветвленье небес я отца различаю.


----------------------------


Patrkick Kávanagh.  Poplar Memory 


I walked under the autumned poplars that my father planted

On a day in April when I was a child

Running beside the heap of suckers

From which he picked the straightest, most promising.

 

My father dreamt forests, he is dead –

And there are poplar forests in the waste-places

And on the banks of drains.

 

When I look up

I see my father

Peering through the branched sky.


Бывшему лётчику родины

 

В иные времена летали просто –

на крыльях с колокольни… и – молись!

Смотрели с придыханием на звёзды,

не сетуя на собственную жизнь.

 

Жить сча́стливо, о высоте мечтая –

летать над мозаичностью полей…

Но тяжек рок – попасть в чужую стаю,

когда впотьмах отбился от своей.

 

Судьбы, порой, неведомы потоки –

до скрипа перетянется стропа, –

и человек, стараясь не упасть,

к прошедшему становится жестоким.

 

О, эти лица ищущих людей, –

Когда вся жизнь сжимается в минуту:

в спасительную «лямку парашюта»

и послесловье безымянных дней. 

 

С какого же шального алгоритма

волной, как пеленой накроет вдруг.

И следуя за шёпотом молитвы

жизнь перейдёт на незнакомый круг.

 

Как холодно-уныло тем сердцам,

что спрятались в обманчивом комфорте

непризнанных, но непременных драм,

пульсирующих в давящей аорте.


Дороти Паркер. Размышления в солнечное утро (4 варианта)


-----------------Вариант 1--------------------

 

Не стоит мне ни острой боли, ни стыда

Червя прижать слегка ногою иногда.

«Наступит день, малыш, сказать тебе должна,

Твой клан со мною рассчитается сполна».

 

------------------Вариант 2-------------------

 

Ни стыд, ни боль не отвлекут рассудок мой,

Когда червя приплющу вдруг на мостовой.

Ну что ж, бедняга, - говорю, не сняв ноги, -

Наступит день твоя родня вернёт долги.

 

------------------Вариант 3--------------------

 

Ни острой боли не приходит, ни стыда мне,

Когда случайно раздавлю червя на камне.

Я говорю ему: «Увы, прости, дружок,

Наступит день, твоя семья вернёт должок».

 

------------------Вариант 4 ------------------

 

Не стоит мне ни боли, ни стыда

Червя прижать ногою иногда.

«Твоя братва, я знаю, дорогой,

Однажды рассчитается со мной».


------------------------- ---------------- 


Dorothy Parker. Thought for a Sunshiny Morning       


It costs me never a stab nor squirm

To tread by chance upon a worm.

“Aha, my little dear,” I say,

“Your clan will pay me back one day.”


Отсветы времени



Бабка надвое сказала, –

так и повелось,

что всегда для сердца мало,

но – всегда насквозь.

Время в зеркало уходит

и тускнеет там.

Но, как мгле на небосводе,

веришь зеркалам.

 

Счастье слепо от природы

и встречает нас

не в распахнутые годы

и не в вещий час.

Тишину секунды точат,

как вода гранит.

И душа в объятьях ночи

никогда не спит.

 

Ведь она одна лишь знает,

здесь конечен путь.

Телу за́долго до Рая

предстоит уснуть.

В ожидаемой разлуке

невесомость слов

растворится, точно в звуке

птичьих голосов.

 

И лететь душе, как птице

на зовущий свет,

что обычно сказкой снится

детям малых лет. 

Обретение



Жизнь научила, в итоге, болезненной

радости, – спрячешь её на груди, –

руку за пазуху сунешь – там лезвие –

хочешь тепла – по нему проведи.

И потечёт, и закапает алая,

к горлу подступится нервным глотком.

На́ ухо тихо прошепчет: «Ведь знала я,

будешь со мной неизбежно знаком».

И устремишься туда, где – пророчена –

бренность желаний, усталая спит.

Губы почувствуют сладкое сочиво,

Сердце найдёт свой завещанный скит.


Патрик Ка́ванах. Зима


Тут напомнили вдруг, Рождество-то вот-вот…

И в окно поглядев, я увидел, Зима улеглась, –

При себе серый плащ, три сонета потёртых за год, –

Свиток грубый, свисающий вниз, изучать принялась.

Гравий был во дворе опечален, досадно хрустя,

Когда люди, с заботой на лицах, въезжали во двор.

Мне совсем не хотелось толпой тусоваться в гостях,

Но имелся пройтись в одиночку по барам задор.

С тем приходом зимы я себя ощутил вдруг моложе

И удачливей. Снег выпал раньше, чем все ожидали;

Можно было влюбиться, уехать на Мадагаскар.

И счастливым отцом молодым можно стать было тоже,

Или взять себя в руки, и страх позабыть, и печали.

Иль пойти на войну, записавшись под самый разгар.  



--------------------------------------------


Patrick Kavanagh. Winter

Christmas, someone mentioned, is almost upon us

And looking out my window I saw that Winter had landed

Complete with the grey cloak and the bare three sonnet,

A scroll of bark hanging down to the knees as he scanned it.

The gravel in the yard was pensive, annoyed to be crunched

As people with problems in their faces drove by in cars,

Yet I with such solemnity around me refused to be bunched,

In fact was inclined to give the go-by to bars.

Yes, there were things in that winter arrival that made me

Feel younger, less of a failure, it was actually earlier

Than many people thought; there were possibilities

For love, for South African adventure, for fathering a baby,

For taking oneself in hand, catching on without a scare me, or

Taking part in a world war, joining up at the start of hostilities.


Доверие (edited)


Так иногда бывает странен дальний зов

из ничего необъяснимого пространства.

Ты говоришь, но я, не слыша этих слов,

в них ощущаю зыбкой жизни постоянство,

где за испуганными всполохами фраз

мы прячем наше состояние тревоги,

всегда не вовремя цепляющее нас

и оставляющее на пустой дороге.

 

Угрюмость зим самозабвению сродни.

Но где-то тёплого дыхания надежда

живёт. И зажигает в сумерках огни,

и растворяет все непонятости между

тобой и мной. Они, подобно облакам,

плывут за вечно убегающим закатом.

И оставляют наши чаяния нам,

уже мечтавшим от себя сбежать когда-то.

 

Как хорошо слегка коснуться лишь плеча,

в усталом времени, замёрзшею ладонью.

Недосказать и срезать фразы оконча…

никем не слышимое, павшее на донья

бегущих дней, ручьёв, – сметающий поток

волнений, чувств, необъяснённостей каких-то   

вдохнётся памятью, живущих в сердце строк,

тебе единственной доверенного шрифта. 


Теодор Рётке. Порывы в Центральном районе


Всю ночь и весь день ветер в парке ревел, что есть сил,

Как будто бы в спальню мою устремился прибой;

Я видел в окно, когда вяз свою ветвь уронил,

А ель голубая хлестала по двери волной.

 

И я не поверил второму рассвету, когда

Увидел, что дуб с онемевшей листвою стоит.

Но всё изменилось и было уже, как всегда,

Лишь в ухе моём, словно море в ракушке, шумит.


-------------------------------------


Theodore Roethke. Mid-Country Blow

 

All night and all day the wind roared in the trees,

Until I could think there were waves rolling high as my bedroom floor; 

When I stood at the window, an elm bough swept to my knees;

The blue spruce lashed like a surf at the door.

 

The second dawn I would not have believed:

The oak stood with each leaf stiff as a bell.

When I looked at the altered scene, my eye was undeceived,

But my ear still kept the sound of the sea like a shell. 

Киплинг (акростих.37)


Когда же бремя человека белого

Истлеет от отчаянья тщеты,

Приобретя эрзац чего-то целого –

Лукаво скрытого под зла цветы.

И всем трудам людским, сожжённым войнами,

Не стать наградами, душе достойными,

Где ожидания добра пусты.


По Заповеднику С. Д.


 

Я выглядел педантом – вот изъян

на фоне местной беспросветной пьяни.

Стояла возле входа в ресторан

скульптура под названьем «Россиянин».

Он был на Мефистофеля похож, –

шлем деревянный в серебро окрашен.

Не то, чтоб проходила сердцем дрожь, –

oн, очевидно, был советским – нашим.

 

Порою жизнь похожа на сортир.

Но плюс хоть в том, что не трясутся руки.

Портвейн зашёл, окрашивая мир

тонами снисхожденья и разлуки.

Сквозь общий гул внезапно раздалось

с надрывом: «Говорит Москва! В эфире…»

Кричал какой-то пьяный. Его злость

текла отчаяньем в осунувшемся мире.

 

Я слушал тот высокопарный бред:

«Нет! – говорим мы ястребам из НАТО!

Нет, – вторят мне трудящиеся, – нет! –

Нет счастья, промелькнувшего когда-то…»

Тут он подсел… Мы пропили три дня.

И ужас оказался не бездонный.

Сгорая от стыда, как от огня,

я медленно катился по наклонной…

 

Развод. Долги. Литературный крах.

Всё впереди. Но есть покуда нечто –

со сладостью портвейна на губах –

загадочная родина, – как вечность. 


Патрик Ка́ванах. Вопрос к жизни



Меня не спросите вы, зная всё о том,

Как страстны майского цветения дары,

В котором только приглашенье для игры,

Но горечь острая в цветении самом.

И вот, всё сказано и сделано, но часть

Природы чувственной не одушевлена.

Но человеку не пристало духом пасть, –

В том в плане высшего сознанья семена.

Ведь есть всегда явленье близости душевной –

Из окон высшей милосердности тот дар

Девчушке в офисе и клерку ежедневно,

И он – совсем не презираемый товар.

А по сему – спокоен будь, молись, молись

Так, как и должно. Как предписывает жизнь.



-------------------------------------


Patrick Kavanagh. Question to Life 

Surely you would not ask me to have known

Only the passion of primrose banks in May

Which are merely a point of departure for the play

And yearning poignancy when on their own.

Yet when all is said and done a considerable

Portion of living is found inanimate

Nature, and a man need not feel miserable

If fate should have decided on this plan of it.

Then there is always the passing gift of affection

Tossed from the windows of high charity

In the office girl and civil servant section

And these are no despisable commodity.

So be reposed and praise, praise, praise

The way it happened and the way it is. 




Постновогоднее


Уволился придворный летописец,

и манускрипты отданы в архив.

Январь, на прошлогоднее окрысясь,

сидит за чашкой кофе – молчалив. 

Табачный дым окрасил воздух синим,

как миф к утру растаял холодец.

А сны всё шепчут: «Нет, мы не покинем

надежды окрылившихся сердец».

Какое, всё же, сказочное свинство –

бесснежная и стылая зима.

Синоптик про погодные бесчинства

гадает, погружая мозг в туман.

Похмельная трепещет стенограмма, 

сознанье пыжится, душа неймёт.

Считает антидота миллиграммы,

встречать себя уставший Новый год.


... что есть какой-то Бог


… что есть какой-то Бог,
но где он, кто же знает?

А миру каждый вдох

о Нём напоминает.
Но не увидеть, нет,
Его лица. И снова

небес мерцает свет
и выплывает слово, –

Поэту слышен текст,
нашёптанный ОТТУДА,

как некий высший тест –

ниспосланный. Как чудо.

В тональности найти

секреты встречных знаков, –

как странны их пути,

и мир не одинаков.
Все так увлечены  

игрою акварели,

нанизывая сны

на нити ожерелий. 
Созвучье букв – слова,
Созвучье слов – музы́ка,
Но прячут покрова
Звучанье ЕГО лика.

И кто же разберёт,
ОН плачет ли, смеётся,

пока небесных сот

нектар на землю льётся?   

Теодор Рётке. Мёртвый сезон



Свет приглушён; дневная кончилась гроза.

Бездонна неба ширь; исцелена́ земля.

Мгла ранней осени окутала поля,

И ждёшь, пока не окунутся в сон глаза.

 

В саду паук ткёт грушу шёлковую. В ней

Ему потомство сохранить бы от невзгод.

Нить серебристая на дереве мелькнёт,

Пока дыханье вязнет в сумеречном дне.

 

Грустят деревья, что опять они без птиц.

Пшеница бронзовая собрана в снопы.

Листвы нападало, что не видать стопы.

И молочай своё перо бросает ниц.

 

Созрели с годом вместе вешние ростки.

В проулке почки пустоцвета на ветвях.

Кровь замедляет бег, как в обморочных снах;

И зрелой мудрости плоды уже сухи́.


-----------------------------------------


       Theodore Roethke. Slow season


      Now light is less; noon skies are wide and deep;
      The ravages of wind and rain are healed.
      The haze of harvest drifts along the field
      Until clear eyes put on the look of sleep. 


      The garden spider weaves a silken pear
      To keep inclement weather from its young.
      Straight from the oak, the gossamer is hung.
      At dusk our slow breath thickens on the air. 


      Lost hues of birds the trees take as their own.
      Long since, bronze wheat was gathered into sheaves.
      The walker trudges ankle-deep in leaves;
      The feather of the milkweed flutters down. 


      The shoots of spring have mellowed with the year.
      Buds, long unsealed, obscure the narrow lane.
      The blood slows trance-like in the altered vein;
      Our vernal wisdom moves through ripe to sere. 

Милость



Подайте нищему, как чистую любовь,

монету жалости, тепла и сострадания.

Он сохранит её на чёрный день и вновь

спасётся ею в равнодушном мироздании.

 

Отдайте в руки, и не опуская глаз,

скажите что-нибудь простое и хорошее.

И он, ответною улыбкой встретив вас,

вам пожелает совладать со взятой ношею.

 

Всё это, может, будет скомкано. Не в такт.

И хорошо, коль вы смутились ветхим рубищем.

Но в этот миг случится Высшей воли акт.

И божья милость свет прольёт над вашим будущим.


Слово


В уходящем году или новом

ни богатства не жди, ни елея.

Я хочу подарить тебе слово,

от которого станет светлее.

 

Шум речей, измельчённых на тыщи

беззаботно разбросанных зёрен,

не случится той самою пищей,

что даёт просветленье во взоре.

 

Знаешь, этот бесценный подарок

я пока не нашёл – не услышал.

Жаль, что жизнь, как от свечки огарок –

догорает – всё тише и тише.

 

За дождями снега, а за ними

скинут лёд, вновь ожившие реки.

И шепчу я заветное имя

доброты и любви в человеке.

 

Я хочу подарить тебе слово,

только где же оно, я не знаю.

То почудится в небе свинцовом,

то мелькнёт в улетающей стае.


Человек реки

                                                                                                  Моему другу Владу Пенькову 


С утра заходила соседка.

Сказала о чём-то негромко.

Кивнул ей с улыбкой. Так редко

здесь слышится чья-нибудь речь.

Казалось, она принимала

меня за больного ребёнка,

и ей в этот год предстояло

мою одинокость сберечь.

 

Она уходила на реку

узнать, как торопится время,

к живущему там человеку –

хранящему некий секрет.

Я знал, что он знает о многом.

Он редко общался со всеми

и был опечален итогом

людских потерявшихся лет. 

 

Под вечер она заглянула –

лицо её было спокойно –

присела на краешек стула,

как будто куда-то спеша.

Сказала, – Он всё уже знает:

твои все окончены войны,

а жизнь твою, что утекает,

так любит родная душа.

 

 

https://www.youtube.com/watch?v=FYeUT77W188


Патрик Ка́ванах. Ортодокс



Храни тебя Господь

От злоключений всех,

Когда идёшь сквозь ложь

ты в Городе Утех.

 

Высоких храмов дом,

Где боги так подлы.

Священники, что в нём –

Под ризами ослы.

 

Но если красоту

Тебе продать пришлось,

То знай, монета та

Фальшивая насквозь.

 

Сверкание ночей

одето всё в шелка.

Но вряд ли встретишь днём

Поклонника.


------------------------------------


Patrkick Kávanagh. Orthodox                 

 

God keep you child

When you go down

The faithless streets

Of Pleasure’s town.

 

High temples house

The meanest gods

And silken vested

Priests are clods.

 

And when you sell

Your beauty sweet

Beware! Love’s coin

Is counterfeit.

 

And Night such glittering

Raiment wears

Day has but few

Admirers. 



Ре́мбо́


Артюр ценил искусство слова,
Владел культурой языка.
Сильвестр в спортзал на полвторого
Ходил размять свои бока.
В боевиках не а-бы с кем-бы
Он зажигал и... C'est Si Bon! 

Ведь был по жизни парень – Ре́мбо.
Артюр же был, пардон, Рембо́.
Какое, право, совпаденье
Имён у наших визави,
Где всё решает ударенье
Приоритетов. C'est La Vie. 


Редьярд Киплинг. Врачи



Смерть застаёт врасплох, а дел невпроворот.

Идёт на убыль жизнь, отсрочке шанса нет:

Кто, заклиная, руку смерти отведёт,

Иль скроет боли обнажающей сюжет?

 

Пошли отважных лишь, горящих побороть

Всем хладнокровием и твёрдостью души

Болезней тайны, что скрывает наша плоть,

И исцелив, им удалиться разреши.  


-----------------------------------------


Rudyard Kipling. Doctors


Man dies too soon, beside his works half-planned.

  His days are counted and reprieve is vain:

Who shall entreat with Death to stay his hand;

  Or cloke the shameful nakedness of pain?

 

Send here the bold, the seekers of the way--

  The passionless, the unshakeable of soul,

Who serve the inmost mysteries of man's clay,

  And ask no more than leave to make them whole.


Дом деревенский заколочен...

 

Дом деревенский заколочен

и помрачнел от червоточин.

Он не жилой и не жилец.

Бурьяном зарастают тропы

по бездорожью азиопы.

Темны, как ночь, рубцы сердец.

 

Мои дворы – отрада детства,

где радость доброго соседства

хранится памятью пока.

Но молодым не интересен

ушедший мир душевных песен,

и голос старого сверчка.

 

Я не хочу обидеть брата,

и пусть его теплеет хата,

а хлеб не знает недород.

Но у безумия есть жажда.

И эта ненависть однажды

его же счастье и убьёт.

 

Он врёт себе, хотя он знает,

что просвещённая ветшает,

меняя маски и окрас.

И вечный спор на Свете Белом –  

кто виноват? и что же делать?

И как Господь рассудит нас?


П. Б. Шелли. Жизнь, закольцованная сном (9 takes)

 

…..1……….

 

Ребёнок во чреве от бед защищён;

Усопший покоится с миром – прощён;

Всяк будет на кру́ги своя возвращён.

 

......2................

 

Дитё живёт в утробе жизнью двух сердец;

Лишён страдания на кладбище мертвец.

Начало наше там же, где конец.

 

.......3................

 

Ребёнок спит во чреве – свят до появленья

Могил не мучают земные угрызенья:

Кончина жизни так похожа на рожденье.

 

.......4................

 

В утробе матери безгрешен человек;

Мертвец в могиле упокоился на век;

Конец сливается с началом наших рек.

 

......5.................

 

Дитю во чреве оробеть едва ли;

Мертвец в гробу не ведает печали;

Начало наше в нашем же финале.

 

……6……………….

 

Ребёнка хранит чрева матери сила;

Усопшего с миром встречает могила;

Всё снова приходит туда, где и было.

 

......7................

 

Дитё спит в утробе под счастья дождём;

Усопший покоится праведным сном;

Откуда приходим, туда и уйдём.

 

.......8.................

 

Ребёнок во чреве не ведает мук;

В гробу горевать мертвецу недосуг;

Конец так похож на начало, мой друг.

 

.......9....................

 

Под сердцем у матери дремлет дитя;

Усопшему все прегрешенья простят;

Идём мы вперёд, а приходим назад.


 --------------------------------------- 


P. B. Shelley. Life rounded with sleep


The babe is at peace within the womb;

The corpse is at rest within the tomb:

We begin in what we end. 


Патрик Каванах. Жёлтые ризы

 

В последнее время я следовал строгому плану,

Придумав себе интенданта, чей символ сильнее

Китайского бога, Юпитера и Прометея.

Ведь ради любви мы должны расширять непрестанно

Возможность и веру молящихся. Вот же пример:

Как жаждут цветы чистых песен, что греют любовью.

Дорога, которой идём мы, открыта любому;

Без тяжести в сердце и прочих обидных манер

Любой износить может воздух златых одеяний.

И думать не стоит о том, что соседи твердят,

Пока ты имеешь сужденье, ты выше каприза

Всех тех из пивной, чьи слова так полны наслаждений,

Они – знак того, что ты есть. И за пеньем рулад

Достойно носи тебе власть придающие ризы.


---------------------------------


Patrick Kavanagh. Yellow Vestment


Lately I have been travelling by a created guidance,

I invented a Superintendent, symbol henceforth vaster

Than Jupiter, Prometheus or a Chinese deity in alabaster.

For love’s sake we must only consider whatever widens

The field of the faithful’s activity. See over there

Water-lilies waiting to be enchanted by a folk song chanted.

On the road we walk nobody is unwanted;

With no hate in his heart or resentment each may wear

The arrogant air that goes with a yellow vestment.

Do not be worried about what the neighbours will say,

Deliver your judgment, you are independent

Of the man in the pub whose word is essential to happiness,

Who gives you existence. O sing to me some roundelay

And wear with grace the power-invoking habit.  


Жизнь, отображённая стихами...


Жизнь, отображённая стихами,

прочей презабавной ерундой,

уместилась вся в кардиограмме –

в линии зелёненькой одной.

Вот она, подскакивая криво –

проще, чем святая простота –

вдруг напомнит сердцу о счастливом,

оживив улыбкою уста.

Дрогнут в неожиданности веки –

что-то, знать, увидела душа,

всё ютясь в живучем человеке –

уходящем к Богу не спеша.

Будто что прошепчется невнятно,

за волною светлой снова тень

набежит и скроется обратно –

в завтрашний – потусторонний день.

Но принять сознание не хочет

неизбежность, даже уходя

в темноту, приравненную к ночи,

в серый шум далёкого дождя.

Там, досель неведомое что-то,

растворит стихи в небытии,

оставляя лишь земным заботам

все слова о жизни и любви. 


Вуду (О том, что было любовью)

 

Давит на сердце маленький вуду –

странного чувства злобный божок.

Нет, я тебя никогда не забуду,

в памяти лет не остынет ожог.

 

Хочешь, ступай – обними его нежно.

Может он сжалится – сразу убьёт.

Ляжете вместе на выступ прибрежный,

пальцы сплетутся в судорог лёд.

 

Жизнь, обретя эпидемии статус,

ждёт своей вспышки, отвергнутых зон.

Вспомнится самая светлая радость –

первой любви мимолётный озон.


Хорошему человеку, который знает "как надо" и себе - тому, который не знает


Стихов невидимых слова,

летают там и тут.

Звенит в подкорке тетива

и рифмы сердце жмут.

 

Но как запишешь их, когда

не ведомы тебе

природы той огонь, вода

в словесной ворожбе.

 

К подножию ромашки ляг,

рюмашку пропусти,

а там, глядишь, и тайный знак

откроет все пути.

 

А может, в горы?.. И с вершин

ты, видя путь земной,

поймёшь, что вырос на аршин

твой внутренний герой.

 

Тогда пора, брат, ой, пора –

хотя бы диктофон –

пусть льётся речи мишура,

и будешь ты влюблён.

 

Купи себе побольше свеч,

бумаги и чернил.

И можешь на зиму залечь –

писать, коль хватит сил.

 

А за "Китами" не спеши.

Их глубина – табу.

Открой в себе свои стиши,

что писаны на лбу.

 

Ведь если не горит внутри,

огонь тебя не ест, –

напишешь – плюнь и разотри,

но не горлань окрест.

 

И пусть останутся листы –

не мараны тобой –

лежать, как белый снег чисты,

как ветер голубой.

 

Да я и сам такой, как ты.

И скуден мой улов.

 

Слова – звучащие цветы,

стихи – букеты слов.

Их можно черпать из лакун –

как тайнопись – не всем.

И потому любой крикун

обычно глух и нем.

 

p.s.

Однажды спать кладя внучка,

о музе я взгрустнул.

Потом пошёл – махнул пивка

и с музою уснул. 

Контрасты

 

Тут прочитал я давеча –

воображенья блажь

у Милорада Павича –

чай создаёт пейзаж;

 

это у них на Западе,

сколько ни вычитай,

как из России драпати –

так попадёшь в Китай;

 

люди у нас всё добрые – 

любят балет да салют,

если заглянешь вовремя,

может быть и нальют;

 

в общем простая нация –

выживет и за пятак,

разве что адаптация

может пойти не так;

 

но ничего подобного, –

с тонкой душою люд,

коль не уходишь вовремя,

может быть и прибьют.

 

сдуру решишь повеситься –

с койки слетишь во сне, –

острое лезвие месяца

срежет надежды все;

 

всё это от лукавого,

лишь бы цвела страна,

и покрывались славою

дедовы ордена. 


Патрик Каванах. Трагическая осень (2 варианта)


Я бы приветствовал осень,

Зная любовь летних дней.

Так и цветы мы не просим

Мир делать только светлей.

 

Я б не рыдал о деревьях,

Листья теряющих. Что ж

Век сожалеть о потерях,

Коль урожай не хорош.

 

-------------- 2-ой вариант ------------------  

 

Я был бы рад поре осенней, понимая,

Как хорошо любить средь летних дней земли.

Я не рыдал бы о цветах, что умирают,

Когда б однажды те в хвальбе не расцвели.  

 

Я о листве, что упадёт, не лил бы слёз,

О каждом древе грустных слов не произнёс.

И сильно так не сокрушался бы, хотя

Весь урожай мой, точно бедное дитя.


-----------------------------------

Patrick Kavanagh. Tragic Autumn

 

Autumn I’d welcome had I

Known love in Summer days

I would not weep for flowers that die

If once they’d bloom for praise.

 

I would not cray to any tree

Leaf lost, a word o misery

I would not make lament although

My harvest were a beggar’s woe.


Антитела


Декабрь в Калифорнии – странная штука:

опять задождило, сирень ожила –

цветёт! – Не безумству ли трафит разлука?

А может душевные антитела,

которые знают, что в запахе этом

субстрат от бесчувствия и глухоты.

И дышится им, точно солнечным светом,

что льётся с небес на земные цветы.


Теодор Рётке. Открытый дом


Рыданье тайн моих, –

Зачем язык теперь,

Дом сердца мой открыт,

И настежь его дверь.

И всё геройство глаз

В любви, что без прикрас.

 

Предвидеть правду – боль.

Прозрачна маета.

Я гол, как тот соко́л,

И щит мой – нагота.

Одев телес броню,

Я душу сохраню.

 

Но гнев – он терпелив.

А истина придёт

Из чистых, честных слов.

Закрою лживый рот.

Плач обернётся в вой

К агонии пустой.


--------------------------------


Theodore Roethke. Open House


My secrets cry aloud.

I have no need for tongue.

My heart keeps open house,

My doors are widely swung.

An epic of the eyes

My love, with no disguise.

 

My truths are all foreknown,

This anguish self-revealed.

I’m naked to the bone,

With nakedness my shield.

Myself is what I wear:

I keep the spirit spare.

 

The anger will endure,

The deed will speak the truth

In language strict and pure.

I stop the lying mouth:

Rage warps my clearest cry

To witless agony.


Зимний Фрост в ночи Фитцджеральда

Ты же знаешь, очень скоро

созревает вкус вина.

Созревает ночи хоррор,

а потом она нежна. 

 

Лес затих. На небе звёзды.

Он пришёл и здесь уже.

Вечер этой сцены создан

в чёрно-белом мираже.

 

И, казалось бы, как просто

замереть в лесу ночном,

увидав поодаль Фроста

зимним вечером с конём.

 

Он стоит во объятьях ночи,

и рукой не шевельнуть.

Белый снег судьбе пророчит

холод слёз и дальний путь.

 

Я, ведь, знаю, мы поедем, –

всё задолго решено.

Будет отсвет лунный бледен

и не допито вино…

 

Оставаться нету смысла,

ночь длиннее, чем зима.

Дней мелькающие числа

календарь сведут с ума.

 

Как же манит эта жажда, –

дальний свет живых огней, –

но, познав её однажды,

навсегда уйдёшь за ней.

 

Всё быстрее и быстрее

снег навстречу. Тьма вокруг.

Взгляд любимый душу греет,

коченеют пальцы рук…


О шуме и тишине


Из маленького крохотного «я»

сознание, принюхиваясь к миру,

пытается отведать Бытия,

то лиры слыша звук, то звон рапиры.

…

Я делаю ошибки – значит, жив,

несовершенен и подвластен росту.

Я обречён на боль и миражи,

на путь сквозь шум к молчащему погосту,

на выкрики «всезнаек» из толпы –

людей самодовольных и циничных.

Они – мои полночные клопы,

и я их эго вскармливаю лично.

Но всё, чем я могу ответить им

утонет в улюлюканье и шуме.

Мы лишь в конце торжественно молчим,

безмолвно лёжа в траурном костюме.

Тогда уже и нечего сказать.

И даже тем, кто некогда был громок,

придётся молча взгляды потуплять,

смиряясь с неизбежностью потёмок.

…

Есть страх у абсолютной тишины.

Она звучит потусторонней карой,

и в глубине лакун её слышны

великого безмолвия пожары.


Патрик Каванах. Март


Дебри в томленье волны́

Слушают – напряжены –

Слово, что дарит Начало,

Что заплело, замешало

Тёмные ветви породы

В хитросплетеньях природы.

 

Гончие рыщут пристрастно,

Охотясь по топям безгласым,

Лошади замерли снова,

Не слышно ослиного рёва.

Поняли из ниоткуда

Зайцы свершение чуда

 

В тисовой тьме, в глубине

Дрозд позаимствовал две

Минуты у тишины,

Для песен, что обновлены.

Пацанку вспугнувшая новь

Из сна окунула в любовь.


------------------------------------


Patrick Kavanagh. March

The trees were in suspense,

Listening with an intense

Anxiety for the Word

That in the Beginning stirred

The dark-branched Tree

Of Humanity.

 

Subjectively the dogs

Hunted the muted bogs,

The horses suppressed their neighing,

No donkey-kind was braying,

The hare and rabbit under-

Stood the cause of wonder.

 

The blackbird of the yew

Alone broke the two

Minutes’ silence

With a new poem’s violence.

A tomboy scare that drove

Faint thoughts to active love. 

Русская винтовка или побег из Испании (по роману «Штиллер»)

 

Умирать за чьи-то там свободы –

ах, как благородно-высоко!

Он сбежит. И, причитая годы,

будет прятать трусость в молоко –

в белую лоснящуюся влагу,

заливая в россказнях друзьям,

как хотел остаться верным флагу,

пережив отчаянье и срам.

 

В самой из откормленных швейцарий

защищать гражданские права! –

Не смешите. Псевдопролетарий

в оправданье подберёт слова:

«Русская винтовка отказала…» -

Отказала в праве на борьбу,

в праве сохранить для жизни жало,

в праве не испытывать судьбу.

 

Оправданья мелочны, постыдны.

Загодя растрачена вся злость.

И ютится в кресле инвалидном

то, что раньше совестью звалось.

От такого – хочется исчезнуть,

хочется бежать и стать другим.

Плачет европейская болезность –

гуманизма выдохшийся гимн. 


Гуттаперчевое


 

Отчего так не по-детски грустно в цирке?

Акробаты, обезьянки, блеск огней…

Клоун вывернет карман – а там лишь дырки.

И улыбка... и такая грусть под ней.

Но почтеннейшая публика внимает

гуттаперчевым гимнастам наверху.

Жизнь, порой, как та арена цирковая:

жёстко падать на древесную труху…

и лежать потом в нелепой страшной позе,

собирая сотни взглядов, – вот он приз!

Воспарит душа, контуженная оземь,

не желая больше возвращаться вниз. 


Роберт Фрост. Остановившись в лесу зимним вечером


Мне этот лес давно знаком.

За ним стоит хозяйский дом;

Он не увидит меня здесь,

В заснеженном бору пустом.

 

Лошадка чувствует подвох

В моей заминке милях в трёх

От фермы, рядом с озерцом,

Где тьма застигнула врасплох.

 

Бубенчик звякнул в тишине

С недоумением ко мне.

И кроме этого вокруг

Лишь лёгкий ветра свист и снег.

 

Лес зачарует глубиной,

Но я ещё не всё успел,

И впереди так много дел,

И ещё долог путь земной. 


--------------------------------


Robert. Frost. Stopping by Woods on a Snowy Evening

 

Whose woods these are I think I know.
His house is in the village, though;
He will not see me stopping here
To watch his woods fill up with snow.

My little horse must think it queer
To stop without a farmhouse near
Between the woods and frozen lake
The darkest evening of the year.

He gives his harness bells a shake
To ask if there is some mistake.
The only other sound's the sweep
Of easy wind and downy flake.

The woods are lovely, dark and deep,
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep.

Шнитке (акростих.36)


Шёпот времени, ветер, вибрация струн,

На которых играют печальные боги, –

Им не жаль этой музыки свыше.

Тот, кто слышит её – непременно колдун,

Ключ, имеющий к звукам – живущий в ожоге.

Если можно так жить и так слышать.

 

 

https://www.youtube.com/watch?v=vAVVXff_4BM

https://www.youtube.com/watch?v=FTeTaXJruhU

https://www.youtube.com/watch?v=zgjJJZBQEgk&list=RDvAVVXff_4BM&index=16


... и терпения

 

Пенилось и пахло "Жигулёвским";

каждый был серьёзен, терпелив.

В точке, потерявшей чувство лоска,

отпускали счастье на разлив.

 

Розовый наив восьмидесятых, –

не хотелось думать ни о чём.

Лишь с афганской болью о солдатах

в горле застревал тяжёлый ком.

 

Те, кто были сделаны из стали,

доживали с ржавчиною век.

Их потомки так и не узнали,

как же вольно дышит человек.

 

Воля в вперемешку со свободой

пропивалась, сваливала нах…

Продавали задарма заводы

и волков растили в пацанах.

 

Так и перегрызлись в девяностых,

словно стая бешеных собак.

Кровью пах тогда свободы воздух, –

до сих пор не выветрит никак.

 

Счастье на разлив… далёкий запах.

Песни милой рваная струна.

Родина медведей косолапых,

по-любому в сердце ты одна.


Теодор Рётке. Молитва перед учёбой

 

Измучен мыслью, что гнетёт, –

взгляд фокусирую вперёд.

 

Так сдавлен – внутренне зажат,

ненужной кожею дрожа.

 

Себя отбросить бы и – прочь –

в недосягаемости ночь.

 

Дурак в торжественность играя,

Вокруг хребта себя вращает.

 

Избавь меня о, Бог мой, от

Центростремительных невзгод. 

------------------------------

Theodore Roethke. Prayer before study

 

Constricted by my tortured thought,

I am to centered on this spot.

 

So caged and cadged, so close within

A coat of unessential skin.

 

I would put off myself and flee

My inaccessibility.

 

A fool can play at being solemn

Revolving on his spinal column.

 

Deliver me, O Lord, from all

Activity centripetal. 

Не наугад

 

Задуматься –

уйти вовнутрь,

в холодный микрокосмос мозга,

где мысль – причина внешних бурь –

исхлещет плоть пытливой розгой.

Тяжёлых дум позорный стыд,

уныние сомнений серых,

как кожа снятая болит,

болит и ищет лучик веры.

Такие ви́денья, порой,

влекут сознание в пределы

за чёрной вечностью-дырой,

в надежде свет увидеть белый.

А Тот, кто знает, где ответ,

владея тайными ключами,

и есть тот самый – Вечный свет,

в миру обожествлённый нами.

 

К Нему! Сквозь тысячи преград,

идти, развеивая страхи,

с огнём свечи – не наугад,

с крестом под воротом рубахи.


Про тепло и холод


Всё уходит в прошлое. И даже

не спасёт дешёвая цена.

Жизнь всегда немного распродажа –

заплати – и пей её до дна.

 

Не узнаешь сразу – вспомнишь после.

Но не стыдно будет, а легко

от того, что детство жило возле

времени с оттенком в «молоко». 

 

От того, что ни беды, ни страха

не было. Но вспомнится не вдруг

тихий треск иглы с пластинки Баха

и забота материных рук. 

 

Бах расскажет музыкой о небе,

о его безбрежности октав.

И поняв, насколько он целебен,

понимаешь, как он вечно прав.

 

Сердцу нужен отрезвленья холод.

Тёпленькое счастье – это ложь.

Станешь «унавожен» и «прополот», –

что тогда с себя ты сам возьмёшь?

 

Даже если времени проспорив,

не найдёшь ответа – ну и пусть –

важно, что закончится в мажоре

жизни перламутровая грусть.

 

… Умерли – уснули клавикорды,

лёд слезами стал в тепле руки.

Так же вот безропотно и гордо

в этом мире тают ледники.


Патрик Каванах. Проповедь


Мы – дети света –

Мудры, вне компаний

Козлов

С окаянных кладби́щ.

 

Дуют назад

Памяти снежные бури,

Так распластав

Родословные наши.

 

Но в этом и смысл,

Объективная суть,

В которой мы пашем.

Только не стоит нам пить из вонючих посуд.

 

Накачка,

Евангельский раж

Посредством лопат жестяных, –

Это оно – поколение наше.


---------------------------------


Patrick Kavanagh. Gospel


We are the children of light,
Wise, not companioned
By goats
In a condemned graveyard.

Backward blowing
Blizzards of memory
Flatten out
The genealogies.

But here a point,
The objective essence
We work in.
We shall not drink from the stink-pots.

Propaganda,
Gospel spread
With tin shovels,
We are this generation.


Мысли людские


О погоде думает синоптик,

о далёком береге – матрос,

менеджер о рознице и опте,

трагик – о любой природе слёз.

 

Размышляет повар о приправе,

астроном – о тайнах чёрных дыр,

грезит молодой артист о славе,

пожилой – о том, как сложен мир.

 

Прокурор мечтает о законе,

о клиенте думает таксист,

генерал – о маршальском погоне,

дирижёр – чтоб строй оркестра чист.

 

Пионеры думают о слёте,

о своей ущербности – маньяк,

дяди, в общем, думают о тётях,

и не думать им – нельзя никак.

 

Депутат волнуется о сроке,

и о нём же – жулик и бандит.

Трансвестит – о том, как все жестоки

думает и в зеркало глядит.

 

Пассажир мечтает об отеле,

о забое думает шахтёр,

тонущий – о том, чтобы успели…

спорящий – чтоб выиграть свой спор.

 

О добыче думает охотник,

а добыча – в ужасе – о нём.

Думает об отдыхе работник,

гонится инвестор за рублём.

 

Молодая в подвенечном платье

верит в то, что раз – и навсегда,

думают, увы, иные братья,

что они-то – не разлей вода.

 

Жизнь – сплошная череда вопросов

в серых буднях, разноцветных снах.

Смотрит в даль задумчиво философ,

молит о спасении монах.

 

Даже если б вы не захотели

думать, как расхожи те клише, –  

физкультурник – больше всё, о теле,

пьяница – всё больше, о душе.


Теодор Рётке. Я знал женщину


Я знал фемину дивно тонкую в кости,

Она на птичьи песни подпевать могла;

И так могла многозначительно идти:

Такую стать, изыск природа ей дала!

Богам воспеть той добродетели узор,

Английских лириков достоин её взор

(Я бы поставил тех и тех в единый хор.)

 

Какое счастье – то касанье её рук,

Я был в движениях прилежный ученик

И млел в слиянии, сквозь волны сладких мук,

слегка кусая её кожу в этот миг.

Она, как серп была; моя же роль слаба,

За ней я следовал с покорностью раба

(Но как была незабываема косьба.)

 

Хорош гусак, но скромный взгляд люби́м сильней:

Зажатость губ – сигнал – заблудший, грешный тон;

Она быстра была, легка – и тем светлей;

Её коленями я был заворожён;

Та чистота лилась и в линиях других –

Дрожь её бёдер в полукружьях небольших

(Своим движением она смиряла их.)

 

Взойдёт из семени трава, чтоб вновь завять.

Движенья танца те забыть я не посмел.

Зачем свобода? Чтобы вечность осознать?

Был тени цвет её, клянусь, как камень – бел.

Важна ли вечность так для каждого из нас?

Узнать ещё хоть что-то из её проказ.

(В движенье тел теперь я вижу жизни час.) 


------------------------------------------


Theodore Roethke. I Knew a Woman

 

I knew a woman, lovely in her bones,
When small birds sighed, she would sigh back at them;
Ah, when she moved, she moved more ways than one:
The shapes a bright container can contain!
Of her choice virtues only gods should speak,
Or English poets who grew up on Greek
(I'd have them sing in chorus, cheek to cheek.)


How well her wishes went! She stroked my chin,
She taught me Turn, and Counter-turn, and stand;
She taught me Touch, that undulant white skin:
I nibbled meekly from her proffered hand;
She was the sickle; I, poor I, the rake,
Coming behind her for her pretty sake
(But what prodigious mowing did we make.)


Love likes a gander, and adores a goose:
Her full lips pursed, the errant note to seize;
She played it quick, she played it light and loose;
My eyes, they dazzled at her flowing knees;
Her several parts could keep a pure repose,
Or one hip quiver with a mobile nose
(She moved in circles, and those circles moved.)


Let seed be grass, and grass turn into hay:
I'm martyr to a motion not my own;
What's freedom for? To know eternity.
I swear she cast a shadow white as stone.
But who would count eternity in days?
These old bones live to learn her wanton ways:
(I measure time by how a body sways.)  


Ковры

 

Ковры в семье обычно чистили зимой.

Несли подальше в снег и в сторону от дома

и клали к снегу лицевою стороной,

чтоб не пылить. И не хотели по-иному.

 

На человечий век в стране хватало зим –

испепеляющих. И лет – сжигавших судьбы.

И было притчей во языцех «отдохнуть бы»,

а сердцем верили, что бедность победим,

 

что суку-бедность, пыль и сор нелёгких дней

одной из вёсен смоет талою водою.

Чтоб чист от лжи был воздух Родины моей.

И каждый грешник был бы честен сам с собою. 


Звенья


Ну, допустим, напишу я песню

о живом добре и чёрном зле.

Снова зло погибнет и воскреснет,

и опять им биться тыщу лет.

 

И опять с надеждою и верой

будет литься кровь со всех сторон.

Будут править жизнью лицемеры

до своих помпезных похорон.

 

Будут собираться в стаи люди,

кто – лететь, а кто – на мясо рвать.

Это было... это снова будет.

И другому, видно, не бывать.  

 

Замкнут круг. И не поставить точки.

Так хрустят суставы у колонн,

скованные звякают цепочки…

Этой боли имя – Легион.

 

Сумерками к чаше откровенья

ангелы слетаются в тоске.

Разбивает жизнь людей на звенья –

тех – висящих в ней на волоске.

 

Бог опять на всё это посмотрит

с грустью, но плечом не поведя. 

Так им и идти в колонне по три –

где не видно слёз из-за дождя.


Время - Осень


Ноябрь.

Убегание света.

Близки холода.

И странно, но любишь за это

пришедшие в осень года.

 

Ноябрь.

Тишина откровений.

Усталый маршрут

туда, где за далью осенней

снега изволения ждут.

 

Ноябрь.

Ощущенье озноба

и вяжущий, исподволь, быт.

Но просишь у времени, чтобы

пока не спешили сугробы

и день этот не был забыт.


Патрик Каванах. Истина (2 варианта)


Свет за написанной строкой,

Птиц певчих благостный покой,

 

Молчанье, что волнует нас –

Любви удвоенный экстаз.

 

Дитя в молитвы час уснёт,

И робкий взгляд – не тяжкий гнёт.

 

Краса в суровых буднях дней.

И в этом правда жизни всей.

 

--------------2---------------

 

Свет от исписанных страниц,

Молчание поющих птиц,

 

Волненье тихое в крови –

Удвоенный экстаз любви.

 

Дитя уснёт в молитвы час,

Короткий взгляд не пялит глаз.

 

Краса пройдёт сквозь сор и муть, -

И в этом вся живая суть.


------------------------------------------------- 


Patrick Kavanagh. Truth

 

The light behind a written word,

The silence of a singing bird,

 

The quiet at the root of trouble,

Not love, but love’s ecstatic double,

 

A child asleep upon its prayer,

The glance of eyes that do not stare,

 

The beauty-spell of things uncouth –

These are the marks of living truth. 


Медный грош


Эта жизнь – дарованный каприз –

не случится больше никогда.

Звёзды с неба молча смотрят вниз.

Среди них – та самая звезда.

Её свету миллионы лет,

её тайне миллионы зим.

И течёт на землю этот свет

по лицу и по глазам твоим.

Волчье счастье воет на Луну;

вот он – жизни ценник – медный грош.

Подойди к раскрытому окну, –

это всё, что ты с собой возьмёшь.

Свет звезды и эту песню-вой,

шёпот мглы и молчаливый снег.

Забери и этот снег с собой –

пусть коснётся он усталых век.

Ты увидишь милый взгляд в ночи

в пелене неведомых миров.

Но пока об этом помолчи.

Не нарушь предначертанных снов.


Теодор Рётке. Стих с аллюзиями



Втройне те счастливы, чья жизнь  

Не далее руки лежит.

 

Кому хватает благ – в горсти,

И с глаз долой абстрактности.

 

Высоких мыслей, дум полёт

В их личный мир не попадёт.

 

Добро в их представленье есть

Всё то, что за день смог ты съесть.

 

Питать рассудок, Душу – прочь, –

Лишь трезвый взгляд готов помочь.

 

И я сквозь голод и тоску

Готов признать их страсть к куску.


-----------------------------------


Theodore Roethke. Verse with Allusions

 

Thrice happy they whose world is spanned

By the circumference of Hand,

 

Who want no more than Fingers seize,

And scorn the Abstract Entities.

 

The Higher Things in Life do not

Invade their privacy of Thought.

 

Their only notion of the Good

Is Human Nature’s Daily Food.

 

They feed the Sense, deny the Soul,

But view things steadily and whole.

 

I, starveling yearner, seem to see

Much logic in their Gluttony. 


Наспех


Ноябрь невзрачен –
Месяц полураспада,
Недорастрачен,
Но так, видимо, надо.
 
Леса оставив,
Уже не бродит леший.
Ломит суставы,
Поля – сухие плеши.
 
На небе низком –
Свинцоволобом взгляде –
Тень одалиски
Мелькнёт забавы ради.
 
Душа продрогла,
Горячий кофе – счастье.
Запрели стёкла,
А за окном ненастье.
 
Ноябрь – не август,
месяц волнений частых.

Себя – беднягу

уж не согреешь наспех.
 
От ветра липка
Дрожит на полустанке.
Ползёт улитка, –
Куда же ей, беглянке?..


Человек обрастает хламом...

 

Человек обрастает хламом –

благородством, заботами, срамом.

И вот так в человеческих порах

появляется медленный порох.

Он горит, но совсем по-другому,

свет уходит во тьму, точно в омут.

И похоже, что тьма эта скоро

поглотит его дом, его город.

 

Человек привыкает к тени,

к незаметной дешёвой подмене

откровенного чистого неба,

настоящего, трудного хлеба.

Человек улыбается, бродит,

а внутри него зло его бродит.

Дни – бесплодные метаморфозы,

и бегут они прочь, словно слёзы.

 

Но однажды, уставший и грязный,

он в отчаянье падает навзничь.

Видит он, будто жизнь ему снится,

и ошибкою будет смириться.

Он рождается – мысленно – снова,

повторяя заветное слово.

И идёт с ним легко, будто зная,

что душа – это птица живая.

 

Ставит свечи он в храме,

и воском

пахнут руки его

и обноски.  


Патрик Каванах. Искривлённые борозды


Вчера она шла со мной,

Наставленьем ведя мой плуг

От межи к меже земляной…

Плачь со мною, мой друг.

 

Борозда моя – ложь кривая –

И петляет в размахе полей.

Прямо – правда, к которой взываю,

Но крик мой смерти мертвей.

 

И она не появится больше

Колею мою править опять,

Ведь грешил я заведомо горше,

А мой плуг не стыдился лгать.

 

Она не появится снова,

Пока мне по полю не течь

С покорностью радостной слова,

в смиренье опущенных плеч.


--------------------------------


Patrick Kavanagh. Twisted Furrows


She walked with me yesterday

Guiding my plough

Straight from headland to headland…

Lament with me now.

 

My furrow twists like falsehood

The field’s length and breadth.

O straight is truth I cry out

But my cry is death –

 

She will not come again

My furrow to guide,

For I have sinned against Guidance

And my plough has lied.

 

She will not come again

Till my field is ploughed –

I have not gone humbly cheerful

With shoulders bowed.


Быть неизвестным... (edited)


 

Быть неизвестным – благородство духа.

Не мерить время именем своим,

не ждать, когда же слава-потаскуха

тебя овеет жаром огневым.

Не клеить имя к времени и месту,

в события не втискивать себя,

судьбу, как Богом данную невесту,

не предавать, напыщенно трубя.   

 

Расстаться с суетой своих желаний,

уехать в глушь, где жизнь – сплошной пробел.

Презреть победы, сделав их пространней

обычных дней и тихих добрых дел.

За бегом лет идти неторопливо

и жизнь свою не превратить в конце

в уподобленье пыльного архива

с тоскою на измученном лице.

 

И пораженья в этом быть не может,

поскольку отказавшись от борьбы,

ты выиграл её – незримо – кожей,

без показушной ретуши судьбы.

Отыщется пусть то лишь, что достойно.

И, может быть, оценится когда.

 

Так на могилах неизвестным войнам

в бессмертии покоятся года. 


Патрик Каванах. Простые люди


Вокруг себя я слышу,

Как люди очень много

В словах бескомпромиссных

В мольбе взывают к Богу –

Незыблемому. Он, ведь, так пнёт – невзвидишь света.

И дом его – не то, что

Сумбурный дом поэта. 

 

Приходят эти люди

По каменным ступеням,

Пока их дети будут

Крылами бить, как тени

По воздуху, где ветер злой пропитан влагой слёз их,

Взывая Дух увидеть боль их чаяний белёсых.



------------------------------


Patrick Kavanagh. Simple Folk 


Around me everywhere

People are saying

The hard-edged word of reality

They are praying

To a solid god whose kick is no illusion

And whose house

Is not a poet’s corner of confusion.

 

They arrive

By the stone stairway step a day,

While the winged children strive

Against hysteric winds to stay

Flapping vaguely in the tear-wet air

Calling on the spirit of Prophecy to witness their despair.


Почувствуй нежность острого меча...

 


Почувствуй нежность острого меча,

глубинное тепло холодной стали.

Ведь если б не рубили им сплеча,

кем были б мы, какими бы мы стали?

 

Мир тонет обречённо в войнах слов,

и мы горим – сжигаемые речью

за правоту своих первооснов,

за искренность и правду человечью!

 

И только с ней, поверь, и только с ней

возможно то единственное счастье,

тот тёплый свет, зовущих нас огней.

И путь к нему всецело в нашей власти.

 

Но в час, когда придёт Армагеддон –

заведомо оправдан, бессловесен,

все войны слов сольются в общий стон

прощальных покаянных смертных песен. 


В ожидании


На свет,

сквозь мутное стекло

стремится исповедь рассудка.

Ему в дремучем сне тепло,

но неприкаянно и жутко.

И, обретая знаний груз,

ум торжествует, – вот наивность –

они блестят, как нитка бус

и вместе с тем – как чья-то милость.

Плетенья нить – двойной игры –  

сродни шелкам венецианским, –

переливаются миры,

и ум томим сомненьем адским.

Но будет чист однажды вдох,

открыв к искомому ответу

врата, где в слове мыслим Бог –

всеисповедание свету. 


Теодор Рётке. Угрюмый

 

Когда любовь – одни осколки,

и сердце в боли – пополам,

берусь за виски, что на полке, –

сосед уж не смеётся сам.

 

Я вою так, как воют волки.

Ревут и призраки со мной,

но кто теперь боится их.

Я сам – теней своих герой –

боюсь их будто бы живых.


--------------------------------------


Theodore Roethke. The Surly One


When true love broke

my heart in half.

I took the whiskey from the shelf

and told my neighbors when to laugh.

 

I keep a dog and bark myself

Ghosts cries out to ghosts

But who’s afraid of that

I fear those shadows most

that start from my own feet.



Злая весёлая молодость


Однажды мы ели консервы с пола.

Разбилась банка, а есть хотелось.

И был наш голод тогда весёлый,

а зла причина – была незрелость.

 

Но мы не прощали обиды многим, –

в те годы встретилось швали разной.

Случалось так – уносили ноги,

но и бывали нагнуть горазды.

 

Из нашей юности волчья стая

взрослела с запахом крови алой.

Мы, в эту подлую жизнь врастая,

кормили старых своих и малых.

 

Мы брали след и мирились с болью, –

на кон шли судьбы, – мечта лишь сбудься.

Те годы память хранит с любовью,

но я не смог бы туда вернуться. 


К утратам (Венеция)


Отчаливай, Венеция!

Поплыли в небеса.

Они тебя давно уже признали.

И мудрости Лукреция,

и музык голоса

дополнят твою ауру едва ли.

 

Под синевою купола,

на серебре воды

парит твое безмолвное величие.

Оно отчасти убыло

в воздушные сады,

и бренность стала символом обычая.

 

Так в этом вечном плавании

гуляют сны времён

в утраченном Джорджоне, Тициане*.

Божественные гавани,

принявшие поклон

тщеты мирской – в её саднящей ране.

 

 

*   http://worldartdalia.blogspot.com/2018/04/blog-post_87.html 


Про вино, про поэтов и уходящее


(размышления в жаркий полдень в полузаброшенном индейском поселении, где-то в Южной Калифорнии)

 


На замшевых холмах усохшего июля

элитным цветом беж морщинятся ковры.

Природа замерла, и времена уснули

до никому теперь не ведомой поры.

 

Солёный океан пропитывает воздух,

калифорнийский бриз ласкает шеи пальм.

И будь на то порыв – ведь в общем-то не поздно –

пить белое вино, уплыв сознаньем в даль,

то можно различить волнующие фразы,

то можно разглядеть далёкие миры,

в которые уйти представится не сразу,

но ощутить – вполне – сквозь терпкие пары.

 

Да, есть у влаги той магическое свойство:

так, отрешив себя от тщет и суеты,

признаешь, что одно лишь истинно геройство –

найти тот жемчуг слов, но не принять цветы.

Поэтам умирать чем раньше, тем надёжней:

не весь растратив ток, сорваться на лету.

Нелеп поэт в годах и тем пустопорожней,

и хочется простить такую маету.


Три жадные глотка снимают чувство вздора,

И замедляют жизнь до созерцанья лет.

Терраса. Тишина. На горизонте горы

сгущают синеву в угрюмый фиолет.

И нету ни души. Полуденное солнце

забыло голоса когда-то живших здесь.

Поодаль старый вождь в обличье богомольца

Взирает внутрь себя сквозь временну́ю взвесь…



Патрик Каванах. Земля призраков


Тишина на земле, тишина.

Под безоблачным небом

Этот призрачный мир, –

Бизнесмены в конторы спешат,

А затем по квартирам – назад,

И по гольфовым клубам потом,

Заперев свои души в авто.

 

Не стучится и сердце земли –

Не болит.

Только тлеет отчаянье тихо –

А девицы спешат на тусовки,

То в театры – на постановки,

То подруги решатся зайти

И проведать надгробья своей целомудренности.

 

Ни движенья, ни шороха

Ни сердцах, и ни в воздухе. 

-----------------------------------

Patrick Kavanagh. The Ghost Land

Not a stir, not a stir in the land,
The cloudless sky
Of a ghost world –
Businessmen hurrying to their offices,
Businessmen hurrying to their homes,
Businessmen hurrying to their golf clubs,
Their souls locked in their cars.

Not a kick, not a kick in the heart
Of the land,
But only a slow desperation –
Girls hurrying to their sodality meetings,
Girls hurrying to the theatre,
Girls with girls
Walking to their chastity graves.

Not a kick, not a stir
In heart or in air. 

Про север, про рыбу и песню


                                                                     Ложкой снег мешая, ночь идёт большая…

 

Когда б я жил в полярном крае,

морозил щёки бы с утра,

и дни короткие листая,

сидел бы – грелся у костра.

 

Строгал бы тихо солонину,

пил чай, заваренный из трав,

ни перед кем не гнул бы спину

и был во всём по жизни прав.

 

Дом деревянный на отшибе,

соседи – совы да моржи.

Слагал бы песни я о рыбе.

А ты б о чём слагал, скажи?  

 

Как солнце круглая – та рыба

и про неё отрадно петь.

Но петь – не значит делать выбор,

но, значит – с песней умереть.

 

Она живёт в морях на юге,

и жизнь её – печаль-беда.

Пусть там не веют злые вьюги,

мне не хотелось бы туда.

 

Для всех сует недосягаем, 

так жил бы, внутренне согрет.

Считал бы это место раем

и верил, лучшего и нет.

 

Захаживал бы в чум к шаману.

И он бы мне, смотря в глаза –

о том, что ждёт, и кем я стану –

хотел бы… но, не рассказал. 


Вокруг совсем не Пастернаки...

***

Вокруг совсем не Пастернаки.

Но, чтоб унять души хандру,

порой грызутся, как собаки,

иные братья по перу.

Тут уступает место лаю

о сокровенном разговор,

и музы, уши прижимая,

несутся прочь во весь опор.

О сколько «радости» излито

бывает ради ремесла,

и у «разбитого корыта»

дешёвым дрязгам несть числа.

Так и сидим – по тесным норам,

паря над бездною без крыл,

с неувядающим задором,

лирический лелея пыл. 


Эллипс


А то, что ты – совсем не ты,

не приходило в дни похмельные?!

Что кто-то смотрит с высоты

на эту жизнь твою бесцельную?

 

А за плечами – сорок зим,

и снова снег на ворот падает.

А ты опять лукавишь с НИМ,

как в детском сне перед лампадою.

 

Струится золотистый свет,

лицо у мальчика внимательно.

Он, будто знает цену бед,

что в жизни встретит обязательно.

 

Он хочет стать совсем другим –

не тем, кем ты в итоге сделался,

чтоб ты не повстречался с ним

в задворках жизненного эллипса. 

 

И этот – в лёгкую – намёк

на все возможные извилины,

ты сам нечаянно изрёк…

Но будут ли они осилены?

 

У встречи той короткий миг,

и память сердца обесцвечена

тем, что упущено – впритык

тому, что будущим намечено. 


Все свои камнепады...

Все свои камнепады

откровений и выспренних чувств,

поражений награды,

тихо шепчущих – вот же он – пуст,

положу в изголовье.

Жалость выдавит чью-то слезу

из мгновенья любовью,

затерявшейся где-то внизу –

в подсознаниях судеб,

разлетевшихся в дребезгах дней,

где случайные люди

стали радостью жизни моей.

Мне бы их приголубить,

мне обнять бы их нежностью рук.

Только синие губы –

бессловесная пытка разлук.

Закрываются двери.

Кто-то ставит под образ свечу.

Я по-прежнему верю,

но уже ничего не хочу. 


Теодор Рётке. Наперекор беде


Оставшись не в своей тарелке,

Вдали от мысленного «Я»,

Где содержанье стало мелким,

И вдребезги душа моя.

 

Всё потеряло смысл и связи,

Остались лишь крупицы лжи;

Ключ к благодати в предзаказе,

Порок то небо сторожит.

 

Твердь под ногами, словно, тонет.

Я удручён бравадой зла,

Но сердце в падающем стоне

Звонит во все колокола.


----------------------------------


Theodore Roethke. Against disaster


Now I am out of element

And far from anything my own,

My sources drained of all content,

The pieces of my spirit strewn.

 

All random, wasted, and dispersed,

The particles of being lie;

My special heaven is reserved,

I move beneath an evil sky.

 

This flat land has become a pit

Wherein I am beset by harm,

The heart must rally to my fit

And rout the specter of alarm.


Такая жизнь


Разрезая пространство синее

птичьи стаи летят на юг.

На ладони по жизни линии,

заплутав, поспешает жук.

 

Пробежала по небу радуга,

радость малая, как-никак.

Только вряд ли всё это надолго –

скоротечен небесный знак.

 

Незнакомец, бредущий с посохом, –  

его путь – неустанный труд.

Не пройти до деревни посуху –

что ни день, то дожди идут.

 

Покосились опоры-надолбы,

хляби за городом развезло,

Подлатать по хозяйству надо бы,

да пропала пила, сверло…

 

У калитки полузгать семечки,

посудачить о том, о сём.

Так бежит ручейками времечко,

и себя мы за ним несём.

 

За болотами выпь заходится,

лошадь щиплет в степи траву.

На Руси так издревле водится –

словно в Китеже – наплаву.

 

Наплаву, – но не зримо каждому, –

куполами в глубины вод,

как к чему-то большому – важному

наша жизнь не спеша идёт.

 

Нынче крупная, глянь, смородина;

кот ласкается у ноги.

Если мы не развалим Родину –

не осилят её враги.


Патрик Каванах. Мгновение


Ищите всё то, что докажет легко

Момент восхищенья.

Как мало

Уж тех, увидавших однажды и так глубоко, –

чьё зрение стены пронзало.

 

Не растворяясь

Течёт красота по земле

Сквозь день растянувшихся лет –

Так ярко в какой-нибудь миг –

Как стилет

для трусливых,

И только на свет –

Сродни озаренью ребёнка, кто сам одинокость постиг.


------------------------------------------------


Patrick Kavanagh. Moment


Seek in all that which proves

The exciting moment.

Few are they

Who have seen once deeply

Through the veil of clay.

 

Not difusely [sic]

Is true beauty spread

Over a day of years,

But in a moment too bright,

Too fierce

For cowards,

One appears,

And simple as a lonely child's delight.


тук-тук-тук


Сердце бьётся: тук-тук-тук…

жизнь не может быть без мук,

уплывает вместе с солнцем

дня растаявшего звук;

 

день уменьшился на треть,

в убывании ждёт смерть,

за спиной крадётся сумрак,

и не хочется смотреть;

 

вот туда бы, на закат!..

или всё вернуть назад…

но блеснёт звезда, другая,

и окажется, что рад

 

уходящей суете

и пришедшей темноте;

в сон упав, мечту увидишь

на сорвавшемся листе;

 

полетят они вдвоём –  

ветром биты и дождём,

говоря друг другу тихо:

будем живы-не помрём…

 

и, пока мечта жива,

шепчешь добрые слова

и плывёшь по этой жизни,

зная, всё ж она права.


21 сентября


Сентябрь. И не сложно заметить

пришедшей под сердце прохлады.

Ты волны прозрачные эти

вдыхаешь и знаешь – так надо.

 

И видишь, что дней этих воздух

приносит душе откровенье,

где в памятных таинствах звёздных

свершилось Благое рожденье.

 

В молитве – в Господнем распеве

есть радость, и трепет щемящий –

хвала Богородице Деве!

И всяк эту радость обрящет.

 

А мне остаётся лишь слово,

и взгляд твой, немного усталый.

И слышится в осени снова,

как ты мне единственной стала.


Диффузия (переклад)


 Пророчество. Анатолий Столетов.

 

Пиши стихи, не думай о других.
Ты в этом эгоизме нынче профи.
Такой тебе по жизни даден gift.
Хотя какой с такого gift-а profit!?
 
Не вспомнишь, как, откуда повелось:
Твердить о том, что видится немногим...
Хотя ты - лось. И в этом - жизни loss:
Терять рога и мыкаться безрогим.
 
Но, может быть, дойдешь и ты to point,
И будет красоваться в камне профиль,
Такой самодовольный и тупой.
Хотя какой же ты, к шайтану, prophet!?

 

--------- пророчество. диффузия --------------

 

Write poems, and не думай о других,

Since you the master of your ego.

And this is your indeed sub-lunar gift,

Although it’s somehow simply фига.

 

Hard to recall, from where it повелось,

And stubbornly declare your thoughtful vision.

Though you are moose. And thus, your life is loss.

You are destined for it and не обижен.

 

And maybe you will get to a highest point,

And your profile will stamp on marble tissue –

So self-congratulatory, flamboyant.

But yet – твои пророчества – an issue!


Пол Анка (Фрэнк Синатра) Мой путь


И вот, уже финал,

Окончен путь. Закрыты двери.

Мой друг, я всё сказал –

И я во всём давно уверен.

А жизнь была полна

Путей-дорог на свете белом

И я всегда свободен был,

во всём, что делал.

 

Жалеть? О чём-то – да.

Но то, поверь, такая малость.

Прошли уж те года,

и исключений не осталось.

Я не берёг последних сил,

Шёл осторожно или смело.

Но я всегда свободен был,

во всём, что делал.

 

Бывали дни, тебе ль не знать,

Когда я думал, мне не встать,

Но все сомнения презрев,

Я проходил сквозь жизни гнев.

И в дождь, и зной я был собой,

Но делал дело.

 

Любовь, и смех, и плач, –

Но слёзы выплаканы в давнем.

Нет больше неудач,

И всё уже слегка забавно.

Подумать лишь, я смог –

скажу, как есть – легко и смело –  

О, нет. Нет, я не Бог,

Но что-то – сделал.

 

Ведь сильный духом только тот,

Кто сам себе в душе не врёт.

Когда он искренен, открыт

И на коленях не стоит,

И не испытывает стыд

За всё, что сделал.


--------------------------


Paul Anka. My Way


And now, the end is near
And so I face the final curtain
My friend, I'll say it clear
I'll state my case, of which I'm certain

I've lived a life that's full
I've traveled each and every highway
But more, much more than this
I did it my way.

 

Regrets, I've had a few
But then again, too few to mention
I did what I had to do
And saw it through without exemption

I planned each charted course
Each careful step along the byway
And more, much more than this
I did it my way.

 

Yes, there were times, I'm sure you knew
When I bit off more than I could chew
But through it all, when there was doubt
I ate it up and spit it out
I faced it all and I stood tall
And did it my way.

 

I've loved, I've laughed and cried
I've had my fill my share of losing
And now, as tears subside
I find it all so amusing.

To think I did all that
And may I say - not in a shy way
Oh no, oh no, not me
I did it my way.

 

For what is a man, what has he got
If not himself, then he has naught
To say the things he truly feels
And not the words of one who kneels
The record shows I took the blows
And did it my way


https://www.youtube.com/watch?v=onWf4_yl-pY 

Я прошёл по тревожным и странным местам...

 

Я прошёл по тревожным и странным местам,

где спрессованы смыслы и время. И там,

как в стотысячной пасти Уэмбли

исчезали сознания стебли.

 

Надо мною шатром раскрывалась Луна,

и я плыл к её жёлтому омуту дна,

где струилась роса золотая,

в чёрном холоде космоса тая.

 

И растратив всё то, что отпущено мне,

я смотрю на закат в безразличной стране,

в ощущении вечного бега,

как единственного оберега.

 

Время гонит меня на финал, на флажки.

Знаю, выстрелу быть с чьей-то лёгкой руки.

Но сворачивать – дело пустое.

Будет сердцу тепло под листвою.

 

Мне открылось и стало так ясно теперь –

в этом мире гуляет неистовый Зверь.

Ожидая удобного часа,

он лукавую прячет гримасу.

 

Снова ль будет Ковчег конструировать Ной?

Новый мрак не сомкнётся ль над бренной Землёй?

И не будет ли горько и поздно

созерцать в безысходности звёзды? 


Билл Эванс (акростих.35)


Белых звуков тона с переливами чёрных...

И причудам гармоний отдаваясь сполна  

Льётся музыка дней – ничему не покорна. 

Лёгкий мир бытия – отрешенья волна.

 

Это чувство поймать лишь синкопой дыханья,

Внутривенного драйва, что пульсирует в нас.

Арабеска души – импровиз состоянья –

Нежно-трепетных клавиш

Самый искренний джаз.

 

https://www.youtube.com/watch?v=y6plvINudi8&index=13&list=RDdH3GSrCmzC8


Marketa Lazarova (чешское кино)


Добычу нани́зать на вертел, –

и мир – чтобы мясом пропах.

Лежит одиночество смерти

в оленьих седых черепах.

 

О том, как смеялись два брата –  

по-волчьи – беззвучно совсем.

I shli po bolotam soldady

latinskih Xristovyh leksem*.  

 

В леса, в непролазные чащи

язычество плыло, как в ночь.

Природа суровей, но слаще, –

о, бедный монах, не пророчь.

 

Что жизнь? – Неизбежная битва,

потерянный в боли вопрос.

Как плач, простиралась молитва

растрёпанных русых волос.

 

На капищах старого света

и снег почему-то белей…

Иди же навстречу, Маркета,

судьбе неизбежной своей.

 

Венчание станет предсмертным,

но будет дитя рождено.

И выпадет грешным и смертным

прожить эту жизнь всё равно.

 

 ---------------------------------

*esli komu-to neponiatno –

 

И шли по болотам солдаты

латинских Христовых лексем.

Теодор Рётке. Огуречный конвейер


Плоды катились, словно реки.

Молились двое шестерне,

Мечтая о субботнем чеке

И о воскресном сне.

 

Смешенье запахов пленяло:

И плоть дышала, как нектар,

Она так близко с ним стояла –

Его бросало в жар.

 

На нём штаны смешно висели.

Пыль. Воспалённых глаз секрет, –

Зудела похотливо в теле

Страсть юношеских лет.


-------------------------------------


Theodore Roethke. Pickle Belt 


The fruit rolled by all day.

They prayed the cogs would creep;

They thought about Saturday pay,

And Sunday sleep.

 

Whatever he smelled was good:

The fruit and flesh smells mixed.

There beside him she stood,--

And he, perplexed;

 

He, in his shrunken britches,

Eyes rimmed with pickle dust,

Prickling with all the itches

Of sixteen-year-old lust.


Встреча


На чёрного хлеба горбушку,

на тоненький маслица слой

селёдочка ляжет послушно,

пока мы исходим слюной

от осени жизни обычной,

где суетный шум приглушён,

где друг долгожданный столичный –

реальность, проникшая в сон

сквозь пламя костра на закате,

Луны золотящийся шлейф

в судьбе, в не отмеченной дате,

не ставшей от грусти пошлей.

От запаха времени, смысла,

который повсюду разлит,

где годы ложатся под числа

в архив тектонических плит.

…

Короткие радости эти –

банальное, в общем, клише –

в сиреневом сумерек свете

зачем-то созвучны душе. 


передоз


У кокаина белый привкус,

и жизнь на дёснах коротка.

Его адептам в теме присно

носы припудривать слегка.

Играет блюзовая сетка,

танцует венка на виске.

Судьба – немного людоедка,

а счастье вот – на волоске…

О, этот блюз и снег в миноре –

короткий-долгий-вечный вдох,

тебя возносят априори

все те, кто в этом вдохе сдох.

 

Бессмысленных улыбок мякоть,

и возвращаться будет жаль.

Зачем? Чтоб отрезветь и плакать,

вновь осознав себя, как шваль?

 

Там, на рассыпанных дорожках

следы от пальцев и носов,

и отпускает понемножку,

и мир становится коксов,

когда задымлен воздух комнат,

и муть желтушная в глазах.

Когда с утра никто не вспомнит,

как он под сумерки зачах.

 

Толчёт обычно что-то в ступе

там клофелинщица Яга(?).

Её сознанье входит в ступор

под купоросные снега,

где фиолетовые сказки,

и вьётся медленно туман,

где заторможенные ласки

и эхо порванных мембран.

Потом провалы и потери…

и речь несвязна и вязка…

Финал: невиданные звери

придут к утру сожрать торчка.


(P.S.)

И над его субтильным телом

наследники (найдётся их)

взгрустнут и как бы между делом

переведут заморский стих. 


Уильям Батлер Йейтс. Ведьма


Гни свою спину и богатей,

Будто всю жизнь лежишь

С ведьмой, исполненной мерзких затей, –

Высохнешь так и сгоришь,

И принесут тебя в сумрачный склеп, –

Вот и сошлись пути

С той, что искал ты, но будто был слеп.

И не сумел найти.


------------------------------------


William Butler Yeats. The Witch


Toil and grow rich,

What’s that but to lie

With a foul witch

And after, drained dry,

To be brought

To the chamber where

Lies one long sought

With despair.


По снегу, которого нет...


По снегу, которого нет,
Идти за исчезнувшим днём,
Не зная, что новый рассвет
Уже не подарит огня.
И всё, что случится с тобой,
Останется оттиском в нём –
В котором под снег голубой
Положат когда-то меня.
 
Ты будешь любить наугад –
Наощупь, но всею душой,
И снова колдун-листопад  
Закружит, запутает нас.
Осеннее золото дней
Опять обернётся в снега,
Которых не будет белей,
Которых не выдержит глаз.
 
И вот, закрывая глаза,
Ты снова себя предаёшь,
И падает тихо слеза
В кромешную чёрную ночь.
И ты, раскрывая секрет,
Всё дальше и дальше идёшь
По снегу, которого нет,
Пытаясь себя превозмочь.
 
Ведь надо дойти до весны,
Чтоб снова увидеть рассвет,
Забыв чёрно-белые сны
От солнца ослепнуть опять.
И ты понимаешь тогда,
Что вёсны оставшихся лет,
Как сказочные города,
В которых тебе не бывать.
 
Но всё уже предрешено:
Твой ангел становится зрим,
И льётся рубином вино –
Кровавый по белому след.
И путь подытожится в срок:
Каденцией прожитых зим
Напишутся несколько строк
По снегу, которого нет. 


Патрик Каванах. Дорога к ненависти


Он сказал: Для тебя это только лишь в ненависть путь,

Ибо там я увидел её в отдаленье вчера

И решил в полумиле оттуда назад повернуть.

Рад, что спасся.

                    Но я возразил: Я рискну, мне пора,

Ибо знаю я мужа, сошедшего в ту пустоту –

В каждый город, где Ненависть в воздухе тлеет, как дым,

Бог был с ним каждый день, разделяя его маету

До тех пор, пока грешник не стал достославным святым.


--------------------------------------------


Patrick Kavanagh. Road to Hate  


He said: The road you are going will lead you to Hate,
For I went down that way yesterday and saw it away
In the hollow a mile distant and I turned back
Glad of my escape.
            But I said: I will persist
For I know a man who went down the hill into the hollow
And entered the very city of Hate
And God visited him every day out of pity
Till in the end he became a most noble saint.


mental distortions


Живу – мечтатель и повеса –

(плевать, что перспективы зыбки)

в стране избыточного веса

и обозначенной улыбки.

...

Хожу и слушаю вполуха

обрывки странных разговоров

тех, кто и пороху не нюхал,

но полон глупого задора.

Они на празднике у жизни –

не парят мозг, наивны в том лишь,

что жизнь устроена, как бизнес,

и в спешке о другом не вспомнишь.

...

А рынок вновь обеспокоен –

опять мутирует доктрина,

ах! понижается биткоин,           

ох! подскочил галлон бензина.

Страна красивая, большая…  

И тот богаче, кто лукавей.

А пипл у касс себе листает

журнал о ярмарке тщеславий*.

 

 

* - Vanity Fair – популярный журнал из разряда жёлтой прессы в США

Теодор Рётке. Расплата


Исчезла прибыль вся: доход

Нехитрый в тайне сбережём;

От мрачных цифр скривило рот –

Они опять загадят дом.

 

Хотим найти причины бед:

Прибавить, вычесть, пешкой стать;

Блокнот исчёркан – там лишь бред,

Ошибок нам не отыскать.

 

Мы ищем тот простой тариф,

Что защищает, сняв вину.

А наш дефект – подводный риф, –

мы у грошей своих в плену.


----------------------------------


Theodore Roethke. The Reckoning *


All profits disappear: the gain
Of ease, the hoarded, secret sum;
And now grim digits of old pain
Return to litter up our home.


We hunt the cause of ruin, add,
Subtract, and put ourselves in pawn;
For all our scratching on the pad,
We cannot trace the error down.


What we are seeking is a fare
One way, a chance to be secure:
The lack that keeps us what we are,
The penny that usurps the poor.


------------------------------------------ 


* The Historical Approach is when the writer is leading a life in a certain time in history and that events in his personal life and in the world affect the literature produced. In this poem, Theodore is affected not only by his own depression, but also the Great Depression. Roethke was 21 years old when the stock market crashed. He was forced to leave Harvard University as a result of the tough economic times.

Цветаева (акростих.34)


Целовать и кресты, и образа,

Воспевая любовь, как боль сердечную.

Если дождь, то тогда пускай – гроза!

Так и до́лжно познать планиду вечную. 

А как только займутся две зари –

Ей судьба выйдет щедрой, но не ласковой, –

Вот они!  Догорят, – и ты гори!

Август сыплет на сердце звёзды астрами. 

Патрик Каванах. Одно дождливое лето

Ещё один июль, другое лето,

Народ съезжает в отпуска, и дамы в лёгких платьях.

Как я когда-то ревновал, что в ситец все они одеты.

О, мягкость, ты податлива мужским объятьям.

 

И мне судьба дала познать, –

Как и другие, мог и я цинизму всё предать сначала, –

Они бежали, лишь коснись тревога их, на лето им плевать,

Как и плевать на то, что парков сень скрывала.

 

И коль всё так, есть высший смысл в дожде,

Который смыл весь этот фарс морали выходного дня.

Всё это плохо, но – привито обстоятельствами, где

Те моралисты Христианства извратили память детства у меня.


--------------------------------------------------


Patrick Kavanagh. One Wet Summer


Another summer, another july,

People going on holiday, women in light dresses.

How I once jealously feared for them moving under the printed cotton.

Limp unresisting to any man’s caresses.

 

I would have one of my own,

And then like other men I could make cynical remarks

At the dangers they ran and never be worried about summer

And what happens in the shelter of parks.

 

As it is I praise the rain

For washing out the bank holiday with its moral risks.

It is not a nice attitude but it is conditioned by circumstances

And by a childhood perverted by Christian moralists.


Сердце трепещет...


Сердце трепещет: то влево, то вправо.

Не утихают метания эти:

что не облава ему, то оправа,

что ни оправа, то тесные клети.

 

Всё опостылеет. Выключишь телек,

взглядом упрёшься в случайную точку.

Вдруг осознаешь себя в этом теле,

данном тебе на прокат и в рассрочку.

 

В зеркале мира, случайно забредшим,

видишь усобицу мировоззрений.

Может понятны они сумасшедшим?

Может быть мы чьи-то серые тени?

 

Ясно одно: никогда не узнаешь

цену мнгновения, глядя на время.

Tы, в нём родившись, в него и врастаешь –

 видишь меж звёзд только темень.

 

Будет ли скоро конец – суть не важно.

Ищет, скитаясь, душа утолений,

чтобы в смирении тихом однажды

встать перед Ним на колени.


Будет и так

 

Те, кто сегодня в кресле

свесили языки,

слушали раньше Пресли –

были душой легки.

 

Годы промчались. Их-то

было с лихвой на всё:

был и Pink Floyd, и Рихтер,

Гауди, Джойс, Басё.

 

И разгоняли время,

и напиваясь всласть

с музой, пробившей темя,

к Мунку в сознанье – шасть.

 

Всю эту радость жизни

старость сдаёт в архив.

В немощной укоризне

взгляд виновато-крив.

 

Что-то здесь, брат, не чисто!

Память – что кот в мешке.

Отзвуки твиста, Листа

тают в твоей башке.

 

Радуясь певчей птахе,

любишь июль, апрель…

В Моцарте, в Гайдне, Бахе

птичья простая трель. 


Теодор Рётке. Вальс моего папы

 

Дыханья пьяного тот яд

Юнцу кружил сознание;

Но намертво держался я,

Вальсируя отчаянно.

 

Кастрюли с полок – танец-бой

На кухне продолжали мы;

Смотрела мать на нас с тобой

С душевными печалями.

 

Я помню силу твоих рук.

И глядя снизу искоса,

Когда ты оступался вдруг,

Я в пряжку ухом тыкался.

 

Ты мог ладонью выбивать

из дней моих минувшее,

И вёл меня в мою кровать.

Меня – к тебе прильнувшего.


-------------------------------- 


Theodore Roethke. My Papa's Waltz


The whiskey on your breath
Could make a small boy dizzy;
But I hung on like death:
Such waltzing was not easy. 


We romped until the pans
Slid from the kitchen shelf;
My mother's countenance
Could not unfrown itself. 


The hand that held my wrist
Was battered on one knuckle;
At every step you missed
My right ear scraped a buckle. 


You beat time on my head
With a palm caked hard by dirt,
Then waltzed me off to bed
Still clinging to your shirt. 


Белый мёд ночей

 

Чайка скроется в тумане,

крик утонет в шуме моря,

в неизвестности – полёт.

Волн серебряные ткани

тишина разгладит вскоре,

ветер в зарослях уснёт.

 

Запах йода на прогулке.

Серой тенью редкий встречный

проскользнёт не торопясь.

Дюн нашепчут закоулки

нам о том, как мы беспечны,

как ранима наша связь.

 

Мы с тобою – иностранцы –

ловим жизнь на полуслове,

слышим мёртвых и живых.

Ночи – медленные танцы –

не согреешь ими крови,

только плен прохладный в них.

 

Ночь бела с Антониони,

Ночь нежна у Фитцджеральда,

Тонет в ней её герой.

Сладко дышится в озоне,

словно мёд её печаль, да –

со смертельной белизной. 


Патрик Каванах. Мгновенье высоты (2 варианта)


Она сошла поодаль – как женщина секрета –

Внезапно, как загадка, из зелени садов.

Прелестна, как царица, и в жемчугах рассвета

была юна, но старше, чем миллион веков.

 

Она плеча коснулась своей ладонью белой,

Я замер, зная – миг тот, как жизнь неповторим:

Казалось, что Пророка душа моя узрела, –

Он Правды ткал одежду из рваных нитей рифм.


2-й вариант


Она опустилась рядом – окутанная секретом,  

Загадочною из женщин сойдя из листвы дерев,

Подобна царице Востока – в камнях-жемчугах рассвета

Красива, юна, но старше веков, миллиона Ев.

 

Плеча моего коснулась своею ладонью белой,

Я замер, поняв, что миг тот у жизни неповторим:

Казалось, пророка-старца душа моя вдруг узрела –

Для Правды он ткал одежду из порванных нитей рифм. 


-----------------------------------------------


Patrick Kavanagh. High Moment


Dark incomprehensible woman suddenly

Stepped down beside me out of a place of green leaves

Lovely as an Eastern queen in dawning's jewelry

Youth she was and fine though older than a million eves.

 

Once with her long white fingers touched my shoulder,

I did not move. In a great moment out-stretching time

I stood. And somewhere deep down in my dream rose an older

Seer weaving a frock for Truth from broken threads of rhyme.


Малер


Гуляет Малер – гений места –

по венам Вены – своей невесты.

Он слышит время: от жизни к смерти,

что, как посланье – идёт в конверте.

 

Ещё он знает, что смерть – не вечность,

она всего лишь сознанья млечность.

Она – последней зимы граница,

где души входят в её глазницы

 

со страхом божьим, за божьим светом,

за долгожданным, как взрыв, ответом,

где песни эти, что слышит Густав,

нежны, как завязь шестого чувства.

 

 

https://www.youtube.com/watch?v=Les39aIKbzE 

https://www.youtube.com/watch?v=9WhNn6zxqVg


Горькое молчание


Давно уж не было в моих небесных снах
летящего, стремительного зноя.
И было б странно не противиться, – одною
лишь мыслью ощущая на руках
изрезанные временем узоры,

я проникал в сознание сквозь поры,

что отпустили дней ушедших страх.
 
Я вспоминал о непридуманном себе:

простой – средь миллионов – единице,

готовой с детской преданностью влиться
в слепую формулу, подвластную судьбе.
Но – не приемлющий душою до поры
божественные правила игры,

я размышлял в закате тающего лета,
Какая выгода? Кому весь этот мир?

Он так пленителен и чист в лучах рассвета

И отзывается на звуки арф и лир…

 

Из настежь в ночь открытого окна,

в глаза мои смотрела тишина,

где чёрным стало небо голубое…

 

Когда мы снова встретимся с тобою?

Кому всё это пение высот?
Вся музыка, звучащая, вселенной, 
перерождающейся, вечной и нетленной,

ушедшей в бесконечности полёт?

И все ответы, приходящие ко мне,
под пляс теней от пламени камина –
безумствующих бликов на стене, –
горчили, как авгу́стовские* вина.
 
 


(* August Hill Winery, Utica, Illinois)

Теодор Рётке. Сигналы


Порой мелькнёт – чуть выйдешь за порог –

То, что ни разу видеть ты не мог.

Известно, скор моментов тонких бег –

Растают на глазах, как первый снег.

Быстрей, чем синехвостый стриж мелькнут,

Как мрак, что мог быть молнией проткнут.

По зрению скользнут из темноты, –  

И не поймёшь, а что же видел ты.

Лишь кровью ощущаю я порой,

То, что нейму ни глазом, ни рукой.


--------------------------------

Theodore Roetke. The signals


Often I meet, on walking from a door,

A flash of objects never seen before.

As known particulars come wheeling by,

They dart across a corner of the eye.

They flicker faster than a blue-tailed swift,

Or when dark follows dark in lightning rift.

They slip between my fingers of my sight.

I cannot put my glance upon them tight.

Sometimes the blood is privileged to guess

The things the eye or hand cannot possess. 



Малевич (акростих.33)

Метаморфоза

Анабиоза; 

Люминесцентность

Единой тьмы,

Вопящей цветом, –

И в мраке этом

Чернеем мы. 


Холод по-датски



Кому гореть – тому не гаснуть.

Но холод северных европ

скупей гораздо и несчастней, –

там не рыдать душе взахлёб.

Пролезет за́ ворот прохлада,

комфорт безбожен и уныл.

И сердце в гуще камнепада

своих поднять не может крыл.

Но в этой пьесе лиц молчащих

добро растрачено зазря.

Толпа идёт из жерла чащи, –

сочится желчь из пузыря.

И умолять… да и о чём бы?

Так проще самому уйти

от злобы мелочной, апломба,

созревших в каменной горсти.

Вся эта морось датских фьордов

заворожённа и пуста.

И тянет Гамлет шнур бикфордов

к родне, под тёплые места. 


Алан Сигер. Рандеву со смертью


Моё со смертью рандеву

Прошло у неких баррикад,

Когда весны был виден взгляд,

И яблонь цвет был сам не свой.

Моё со смертью рандеву

Прошло под вешней синевой.

 

Она, коснувшись лишь руки,

Взяла б меня в свои тиски,

И я бы знал – что не живу, –

Но, может, ею пренебречь?

Моё со смертью рандеву,

В холмах, что иссекла картечь,

Случилось раннею весной –

цветущей, с нежною листвой.

 

Бог знает, лучше ль на шелках

Прилечь, в аро́ме из духов,

Где ждёт любовь в блаженных снах,

Где стук сердец в единстве сил,

И пробуждений миг так скор…

Но я со смертью говорил

В огне, в одном из городов.

Когда ж весна на север взор

Свой бросит вновь. Даю зарок,

Я встречу смерть в условный срок.


-------------------------------------


Alan Seeger. I Have a Rendezvous with Death 


I have a rendezvous with Death
At some disputed barricade,
When Spring comes back with rustling shade
And apple-blossoms fill the air –
I have a rendezvous with Death
When Spring brings back blue days and fair.

It may be he shall take my hand
And lead me into his dark land
And close my eyes and quench my breath –
It may be I shall pass him still.
I have a rendezvous with Death
On some scarred slope of battered hill,
When Spring comes round again this year
And the first meadow-flowers appear.

God knows 'twere better to be deep
Pillowed in silk and scented down,
Where love throbs out in blissful sleep,
Pulse nigh to pulse, and breath to breath,
Where hushed awakenings are dear...
But I've a rendezvous with Death
At midnight in some flaming town,
When Spring trips north again this year,
And I to my pledged word am true,
I shall not fail that rendezvous.

Тёмно-пурпурный

Ах, как оно рыдало,

как плакало во времени дитя

счастливого начала...

и много отзвучавших лет спустя.

 

Порою и не вспомнишь,

с чего это защемит так в душе.

И может быть потом лишь

придёт на память старое клише

 

об улицах, где строки

ещё желаньем «быть» не налились,

где годы были строги

и собирались в целостную жизнь.

 

Там всё так и осталось:

и память сократилась до минут.

Прошла огня усталость,

теперь по мокрым листьям поползут

 

осенних парков слизни;

портвейн, склонённый на стакана грань.

О чём ты? – ах, о жизни –

и выплюнешь из сердца эту дрянь.

 

Мы не предали время,

но просто упустили его пульс,

не поквитавшись с теми,

кто на поверку оказался трус.

 

И где-то в горле притчи

пройдёт, как память, сладостный глоток –

напомнит Блэкмор Ричи

о струнах, превращающихся в ток.


Теодор Рётке. Эпидермальный ужас



Бестактен тот, кому претит

Своей же плоти внешний вид, –

Слой ткани лёгкой на кости –

Скелету формы дал нести.

Ни меха, ни волос, – скорбящ

Зла и отчаянья тот плащ.

Вуаль нарушена не раз

Ласканием и рук, и глаз.

Но всё же тут и стыд мой весь:

Свою же плоть презрел я здесь,

Цинизм и варварство моё,

Всей анатомии тряпьё.

Я добровольно б сбросил с плеч

О ложных атрибутах речь.

Как призрак бы бесстыдно спал –

телесно-мним и ярко-ал.


----------------------------------


Theodore Roethke. Epidermal Macabre


Indelicate is he who loathes
The aspect of his fleshy clothes, --
The flying fabric stitched on bone,
The vesture of the skeleton,
The garment neither fur nor hair,
The cloak of evil and despair,
The veil long violated by
Caresses of the hand and eye.
Yet such is my unseemliness:
I hate my epidermal dress,
The savage blood's obscenity,
The rags of my anatomy,
And willingly would I dispense
With false accouterments of sense,
To sleep immodestly, a most
Incarnadine and carnal ghost.


Бианка Стоун. Природа


Возможно, люди - неудавшийся ингредиент* Природы.

Может, Природа надеялась сделать что-то, сохраняющее сад.

Возможно, Природа сделала что-то сексуальное, чтобы наблюдать

за чисткой бассейнов длинными сачками для ловли бабочек

и загаром — они компаньоны Природы.

Теперь же зеркало из ртути и преисподней, подобно огненно-красной бомбе

в Вашем рту, подобно сладкому полю битвы на вашем языке —

это катастрофа Вашей миссии.

Богатые, с их выдающимся образованием,

сделанной на заказ обувью, пустынными квартирами

плавающими поверху, подобно Глинде**; баллады СМИ,

интеллектуалы, почти пасущие

эволюцию, засыпающие в собственных, часто посещаемых картинах

и недосягаемая поэзия — во всех размерах

любого человеческого бытия, ничтожества, дергающегося в петле.

Иногда я хочу быть взятой в небытие.

Я хочу сгореть вместе с ночными бабочками и вьюном.

Быть загнанной до истощения с антилопами Гну.

Я не хочу этот телефон, я хочу убить Бога.

Возможно, люди – сложные системы

естественного порядка, который должен построить и разрушить себя навсегда.

Цветы синего цикория на дороге, свидетельствуют, что это конец лета

в песчаной буре нашего преодоления — они двигаются по спирали и улыбаются —

чем? какой своей малостью мы обязаны архитектору?

Наша темно-красная кровь, наша пышная технология —

Архангелы, хромающие в раю.


-------------------------------------------


Bianca Stone. Nature

Maybe humans are the failed A.I.* of Nature.
Maybe Nature made something it thought would tend the garden.
Maybe Nature made something sexy, to watch
clean the pools with long butterfly nets
and a sunburn—the retainers of Nature.
Now, mirror of mercury and Hell, that hot-red bomb
in your mouth, that sweet battleground on your tongue—
it is the catastrophe of your mission.
The wealthy, with their outstanding educations
and custom shoes, and empty apartments
floating above like Glinda; the ballad of media,
the intellectuals, almost shepherding
evolution, falling asleep in their haunted paintings
and unattainable poetry—all the dimensions
of each person’s being, punk, restless in a loop.

Sometimes I want to be taken into nothingness.
I want to be burned with the gypsy moths and bindweed.
Run to exhaustion with the wildebeest.
I don’t want this phone, I want to kill God.
Maybe humans are the complex systems
of a natural order that must build and destroy itself in perpetuity.
Blue chicory on the road saying the end of summer
in a sandstorm of our passing—they gyrate and smile—
what of our little duties to the architect?
Our deep-red blood, our lush tech—
Archangels, limping in paradise.


* A.I - active ingredient

** Глинда = Glinda - https://en.wikipedia.org/wiki/Glinda_the_Good_Witch


https://www.newyorker.com/magazine/2018/10/29/nature


Отчаянье

 

Такая грусть, такая жимолость

рассеяна по белу свету.

Сплошной сивушной одержимостью

окутало мою планету.

 

Ты говоришь, что нет войны теперь,

а просто мир немного болен,

но ты глазам своим не очень верь,

коль нет набата колоколен.

 

Ползёт на мир коричневый лишай –

чумы веков дремавший вирус,

под марши с факелами, крики «Хайль»,

людей перерождая в вырусь.

 

Они идут в неведомую тьму –

в плену своих фантасмагорий.

И весь их «бой» ни сердцу, ни уму,

но лишь страдание и горе.

 

Проходит боль шрапнелью сквозь висок,

кровоточат земные раны.

И хлещет стылый дождь наискосок – 

зачёркивая подлые изъяны.


О сердце (уехавшему другу)


Двадцать лет, как тебя нет.

Не в прямом, конечно, смысле,

просто взял себе билет

ты до города на Висле.

Там славяне – как и мы,

и не то, чтоб иноверцы, –

католической «зимы»

не приемлют ткани сердца.

 

Жизнь уменьшилась на треть, –

не свистит никто из раков.

Всё же стоит посмотреть

на Варшаву и на Краков.

На курганы и леса,

на другие взгляды ныне,

и на то, как русский сам(!)

стал приверженцем «латыни».

Я тебя бы навестил,

чтоб развеять жизни пену

и, пока хватает сил,

заглянул бы в мир Шопена.

 

На весь мир – один поляк,

чьих творений слышу эхо.

Гений места, как-никак, –

да и тот в Париж уехал...

Он лежит на Пер-Лашез,

с миром в почести и славе.

Только вот без сердца! Без, –

сердце завещал Варшаве.

…

Я теперь совсем продрог, –

не найти душе ответа.

То ли мир лежит у ног?

То ли сердце – вся планета?

 

По дороге в храм


Пустота коридоров,

где неоновый свет и зуммер,

усмиряет норов,

говоря, что, наверно, умер

тот последний луч –

согревающий в дни надежды,

и теперь не мучь

ни себя ни других. Но между

всего двух глотков

ароматного капучино

ты понять готов,

что ни дочери и ни сына

не дождаться днесь

в этом солнечном парадизе,

пролетая здесь

«над гнездом», как писал Кен Кизи.

Ты – созревший злак –

тут живёшь, и никто не гонит,

но на лицах знак –

что ты будешь превратно понят.

Говоря «прости»,

точно спрятаться хочешь в Боге.

Это – как пройти

океан, замочив лишь ноги.

Дни – что горсть драже –

разноцветны и слишком сладки

и кладёшь уже

ты в карманы их без оглядки.

По утрам шумят

то ли ангелы, то ли птицы,

но никто не свят,

сколько свету ЕГО ни литься.

По дороге в храм

всё мирское уйдёт куда-то,

ты ведь знаешь сам –

на плите будут только даты.

На пути к НЕМУ

что-то делается с душою.

И проходишь тьму,

примирившись с самим собою.


Теодор Рётке. Летучая мышь


Пока светло, она – кузина мыши.

Ей нравится чердак на старой крыше.

 

Из лапок шляпка «сделана - надета».

На вид мертва – ведь пульса даже нету.

 

Полночи пируэты вытворяет

Среди деревьев и над фонарями.

 

Бывает, она чиститься садится,

Тут ужас наши сковывает лица,

 

Поскольку ведь не может быть и речи,

Чтоб мыши были с ликом человечьим.


------------------------------


Theodore Roethke. The Bat


By day the bat is cousin to the mouse.
He likes the attic of an aging house.

His fingers make a hat about his head.
His pulse beat is so slow we think him dead.

He loops in crazy figures half the night
Among the trees that face the corner light.

But when he brushes up against a screen,
We are afraid of what our eyes have seen:

For something is amiss or out of place
When mice with wings can wear a human face.

И об этом


Чуть приоткроешь дверь, и дом свистит –
поёт на все лады проказник ветер –
из всех щелей, –
                    дом денег не хранит,
зато хранит любовь на этом свете.
Качают занавески сквозняки,
а по ночам сюда приходит море,
и шум волны, и всплеск твоей руки
уносят все тревоги, ветру вторя.

Приходит утро. Сны уже сидят

у изголовья, собираясь таять.

И на часы нет-нет бросают взгляд,

поспешно наши памяти листая.

Так манит это утренний сумбур –

мелькание меж прошлым и загадкой –

сплетение загадочных структур,

что делает отчасти горечь сладкой. 
Втекает жизнь в открытое окно –
наполненная музыкой и светом
небес, –
             так на Земле заведено, –
чтоб мы не забывали и об этом. 


Патрик Каванах. Музы поэтов


О, музы одиноких, обречённых,

Вы непреклонны

К слезе, к скупым мучениям поэта,

Вам искушенье так известно это.

 

Вы так давно знакомы мне

И в дереве, и в ка-мне.

Во всех запечатлённых языках

Сочувствия. На многих языках

Сочувствия – и в песнях и стихах

Вы слышали свой женственный секрет –

Ту жалкую молитву, тот обет,

Не очень, видно, силясь

В позыве вызвать милость?

 

И слушали, и большего желали,

И часа ожидали,

Меня утешить в беге дней

В укромном доме лирики моей.


-----------------------------------


Patrick Kavanagh. The Lady of the Poets

 

O lady of the lonely and unloved

You are unmoved

By the lean anguish of a poet’s cry

You have heard so many greater than I.

 

You I have long known

In tree and stone.

And in all sealed tongues

Of sympathy. How many tongues

Of sympathy. How many songs

Of secret self have You heard –

Pitiful Prayer that dared

Not turn to High

Heave for Mercy?

 

And have listened to the great

And yet you wait

To comfort me

In my lone home of Poetry. 


Ключ прощения

 

Ежедневный сор натирает душе мозоли;

и живёшь вот так, привыкая к щемящей боли,

отключаясь лишь под воздействием алкоголя.

Есть, конечно, рецепты другие.

 

Зачастую жизнь не приветлива и капризна;

я смеюсь иным проявлениям фанатизма, –

он, порой, смешон, но опасен, как аневризма.

И не факт, что спасёт хирургия.

 

Говорят, есть ключ – но без права и без передачи;

и скорей всего, всё вот так, и никак иначе.

Остаётся лишь пожелать и себе удачи,

и не ждать соловьём ответа.

 

Человек пытлив, но уже без границ и меры,

и заходят в храм интуристы без всякой веры,

Ярких вспышек свет… только жизнь их и мысли серы.

Может нету молитв на всё это?

 

Мы, рождаясь, все  от испуга быть здесь, кричали.

но испуг прошёл, а досада ушла едва ли.

И несём мы свет – тот, что память взяла в начале –

до скончания света.

 

То, что Бог – везде, ясно видно из самолёта.

Но со временем    мир становится, как болото;

и чем дальше в топь, всё удушливей мучит что-то –

тянет сердце клещами.

 

Может это ОН   так тебе говорит о главном,

и понять тот сон уже стоило бы подавно.

Так и ищешь слов заживляющих, тихих, травных…  

… говорят, ОН прощает. 


Пленники жизни


Вода была нам колыбелью.

 

Но небо оказалось целью,

когда мы выползли на сушу,

и первый вдох обжёг нам глотку;

 

мир был подобен самородку –

так искушал сверканьем душу.

 

Мерцает красным око Марса,

на нём блуждает призрак Маркса, –

меж ними следственные связи,

 

Метафоричность – лучший выход –

душевный всплеск, глубокий выдох,

когда устав, ложишься наземь.

 

Война ушла в мужские игры;

 

и сводит судорогой икры,

пока бежишь от Марафона

до... и не важен пункт конечный,

когда весь мир уже увечный –

границы, сектора и зоны. 

 

А как же небо? Мы забыли

о нём в крови, тошнящей пыли,

читая подсознаньем Сартра.

 

И смотрит в окна Овертона

с икон блаженная Матрона

на наше сумрачное «Завтра». 


Патрик Каванах. Жалость (edited)



Жаль самых ранних Христа сынов,

что были добычей царей и львов,

Но более жаль облачённых

в одежды небесных миров.

 

Жаль то великое, что не открыл –

Лозу веселящих желаний и сил,

Но более жаль умерщвлённых –

кто сам свой огонь и мечту подавил. 


----------------------------------------


Patrick Kavanagh. Pity


Pity the Early Christians

Food for the lust of lions and kings,

But more than that pity the clothed

In a world of wings.

 

Pity the great unopened

Leaves of a gay desire,

But more than that pity the perished

Who quenched their own dream-fire.


Перевоплощение


Был серый день. Подобие дождя

над миром занималось то и дело.

Но дождь иссяк немного погодя,

и как-то распогодилось не смело.

Бежало время – словно от тоски,

дремала роща в соучастной скуке.

Цветы свои раскрыли лепестки

под умиротворяющие звуки

наивных и беспечных мотыльков,

жучков, букашек самой разной масти.

И человек, очнувшись вдруг от снов,

стал бабочкой в одно мгновенье счастья.

Она, вспорхнув, перелетела зал

и села на оконную фрамугу.

Её глаза и мертвеца глаза

смотрели удивлённо друг на друга…

И подлетев к застывшему лицу

она крылом скользнула по ресницам,

оставив на зрачке свою пыльцу –

желая этим, видимо, проститься. 


Ревность

Зачем тебе мои слова? 

Ты им не внемлешь и не веришь.

Прошла холодная молва, –

ты вторишь ей. И слепо стелешь

свою обиду и печаль,

под гомон склочный и злословье.

И самою себя не жаль

казнить надуманной любовью,

и пестовать свою беду,

которой не было в помине.

И письма скармливать в бреду

огню голодному в камине. 


Lisa Russ Spaar. Мадригал заменителю розы


Только так и не по-другому сейчас –

Я знаю, что время живёт во мне.

Скольким утрам хотелось (сорваться) во вне;

серебрятся морщинки вокруг моих глаз.

 

Или к ночной глубине позови –

вот он – замо́к, что закрыл моё бедное сердце, трачу…

но, позволь. Что же всё-таки значит –

тратить плывущее время любви,

 

если я полагаю, что время в нас, и

никак не иначе? В руке моей

ножницы, а ниже железной оси –

в другой – для насекомых спрей.

 

Остановиться в беседке, где Эросом веет, –

в смысле свежий, как плоть, запах роз. Что за время.


-------------------------------------------------


SUB ROSA MADRIGAL by Lisa Russ Spaar

 

I know time lives in me

& not the other way around.

Many mornings in wants out,

silver crevasses round the eyes.

 

Or in corpse of midnight, also,

picking poor heart’s padlock, spending…

but wait. – What does it mean to spend

the days my love is flown

 

if I believe time lives in us & not

the other way around? Clippers

in hand beneath an iron arbor,

wielding insect spray, I pause

 

in a bower that has blown with eros.

I mean roses. Fresh as flesh. What time is.


https://www.newyorker.com/magazine/2019/01/28/sub-rosa-madrigal


В чёрных водах

 

Лето. Вечер. Деревья. Река.

Тёмная заводь. Старый причал.

Медленно движутся в даль облака.

Ветер уносит печаль.

 

Берег. Плещет лениво волна.

Низкого солнца янтарный желток.

Сонный безлюдный карьер. Тишина.

Тени – подобия строк.

 

Как же быстро те строки бегут.

Вот бы узнать, что написано в них.

Вечность творит Мирозданья этюд,

В сумерках прячась седых.

 

Что там, в толще глубокой воды?

Пропасть безвременья – синяя мгла.

Годы, что стали, как будто, чужды,

Ночь под крыло убрала. 


Корабли времени


У моря жить – хотя и не тоска –  

приятны, всё же, свежие погоды,

но ждётся кораблей издалека –

из прошлого – в любое время года.

 

Они сегодня снова не пришли.

Закат окрасит розовостью лица,

и утешение чужой земли

слезинкой защекочет на реснице.

 

Провинция – есть бегство от сует,

куда зовёт сознания усталость.

Но нету кораблей, и счастья нет,

и нет того, что счастьем называлось.

 

Как будто в них могли бы привезти

забытое дыхание тревоги,

и время, проведённое в пути,

и молодости светлые дороги.  

Точки над i. (к новостям культуры)*

Но что же делать, если так легли расклады.

И если бьёт валета туз, то может надо

не мелочиться, не загаживать фейсбук

(хотя фейсбуку дрянь любая сходит с рук).

Добавь-ка яда.

 

Стикеромэйкер называл себя поэтом,

но оказался недобитым, недоетым

судьбой, нелепой встречей, бегом лет…

и, тем не менее, он был себе поэт –

как грустно это.

 

Он мог бы стать гипотетическим дантесом,

но бой окончился за явным перевесом

писательской натруженной руки.

Ах, как же были декабристы далеки

и грубы с плебсом.

 

Но он не станет знаменит и узнаваем

и будет ездить на метро или трамваем.

И клеить стикеры в вагонах исподво́ль

дуэль окончилась внеза… - какая боль.

Мы сострадаем.

 

Такой вот хайп и нездоровое жеманство,

и никого уже давно не тешит пьянство.

Никто не смотрит на прокисшее вино,

но! всем в Литву, кто с шахматистом заодно, –

клеймить тиранство.

 

Там оппозиция лелеет радикала,

за ради пущего протестного накала.

У этой партии просчитаны ходы.

Их покровитель щедро платит за труды,

но им всё мало.

 

Поэт в России… в чём-то меньше, в чём-то больше,

когда мечтает он, что надо жить, «как в Польше».

И нету смысла думать, жив ты иль не жив…?

Вино прокисло. Может съездить в Тель-Авив

К поэту Мойше, – 

 

уж он-то знает, что почём, и где развязка,

читает русскую поэзию и сказки.

Но велика любовь к родительским гробам.

И это правильно. И всё понятно нам.

И сняты маски.

 

* - https://www.sibreal.org/a/29952742.html

 

Уистен Оден. В простых словах


В простых словах слышна их простота,

И ты их сразу и легко поймёшь.

Но там, где пошлость ярка и густа,

Держи вострее ухо – прочь наивность, –

И правда ль, голос истинно хорош,

Иль весь залог успеха – примитивность.


--------------------------------------------


W. H. Auden. Base words are uttered


Base words are uttered only by the base
And can for such at once be understood;
But noble platitudes — ah, there's a case
Where the most careful scrutiny is needed
To tell a voice that's genuinely good
From one that's base but merely has succeeded. 



Олеша (акростих.32)


Обречь себя на тяжкое молчание,

Ликующую серость провожая взглядом,

Ей не потворствовать и жить, как призрак – рядом.

Шутить о по́хоронах с мизерным разрядом.

А день без строчки видеть наказанием. 

Невидимое очевидное

 

Не следуя примеру ничьему,

он сам себе давал предлог и повод

не объявлять войну. И потому

был с виду равнодушен и раскован.

 

Его любили лёгкие друзья,

не связанные суммой обязательств,

живущие, на первый взгляд, без «Я» -

свой мир на внешний предпочтя не тратить.

 

Тому имелось несколько причин,

не подлежащих выносу из тени.

Он с лёгкостью выбрасывал в камин

досужий хлам псевдо-духовных трений.

 

Жизнь обрастает мелочностью дрязг,

как старый пруд навязчивою ряской.

Не видно ран сердечных, – слышен лязг

речей, и в безнадёжности развязка.

 

И в этом послевкусии была

оскомина комедии наивной.

О, Господи, чудны твои дела!

И этот мир – непостижимо дивный! 


Год насквозь


- А март – ты ещё помнишь –

  обманчивой весеннестью болел,

  и было так легко лишь

  от мысли: «мы уже не в феврале».

 

- А что было в апреле?

- Пропитан воздух соком из берёз.

- А в мае мы успели

  под ливнем скрыть необъяснимость слёз.

 

- А что будет в июне?

- Истома, безмятежность и жара.

- А что потом, в июле?

- Плодов, созревших, сладкая пора.

 

- А в августе что будет?

- Паденья звёзд и яркие костры;

  потом сентябрь остудит,

  и дым осенний навестит дворы.

 

- А что же в октябре-то?

- Мы будем знать, что точно не умрём.

  И будет сниться лето

  промозглым и тоскливым ноябрём.

 

  Декабрь снега постелет,

  и будут развлеченьем для зимы

  январские пастели,

  что в феврале напишем вместе мы 
...

Патрик Каванах. В страдании


Той песне, увы, не бывать:

Ребёнок, рождаясь, умрёт,

И мне – онемевшим лежать

На пашне осенней. О, чувственный плод, –

Как те поцелуи невинные, – ты не такой.

Я должен молчать. Бог-Поэт, отмоли мой покой.

Себя не спасу, только знаю, что время идёт

За Вечным. О, нежности стыд,

Что словом согрет!

О, солнечный смех!

О, птиц божьих свет!

О, чудо святой красоты! –

Нелепости и

Нищеты! 


--------------------------------


Patrick Kavanagh. In Distress


That song will not come

That child must be still-born

I shall lie dumb

A season fallow. O the sensuous corn

Green as innocent kisses cannot be.

I must be silent. Poet-God pray for me.

I cannot save myself and time runs on

A season of eternity. O the caress

Of a word.

O the laugh of the sun

O the light of a bird

The loveliness

Of the angelic absurd

In distress.


Пустельга


Кружат ли над землёй снега,

идёт ли скучный дождик,

живёт на свете пустельга –

простая птица божья. 

 

Я на неё смотрю в окно, –

вся жизнь её – тревога.

Но ей, пернатой, всё одно,

ей и не надо много.

 

Она же смотрит на меня

и спрашивает, может,

о радостях простого дня,

который с миром прожит.

 

И то стекло, что нас двоих,

казалось, разделяет,  

для Бога – невеликий штрих.

Он всех нас окормляет.


Долгожданное (edited)

 

Послушай, сказочный дурак,

я ждал тебя так долго,

что ты не можешь просто так,

вдруг превратиться в волка.

Тебе не знать цветенье зла,

хотя ты и обижен.

Но зависть в душу заползла

и к сердцу ближе, ближе.

Она холодная, как лёд,

как штык ночной конвоя.

А если волк внутри живёт,

он всё равно завоет. 

***

Оставь надежду всяк входящ

в лукавый плен достатка,

ты там не встретишь тёмных чащ,

но и не станет сладко.

Земля – лишь пыль на первый взгляд,

но в ней сокрыты коды.

Они суть истины хранят

и внутренней свободы.

Но не на всякого «ловца»

и зверь бежит заморский,

и очерствляются сердца,

истлев до пепла горстки.

***

Свобода – та, что от всего –

опасная гордыня.

Душе бы – чистоты снегов

и присно, и поныне...

Вот так по зеркалу скользнёшь

неосторожным взглядом,

а он уж полоснёт, как нож –

а это ль было надо? –

бродить по улицам чужим,

родные видеть тени?…

«Мы языку принадлежим» -

сказал И. С. Тургенев.

**

И как тут грешному не впасть

в отчаянье от мысли,

что вечна русская напасть –

как горб на коромысле.

И тот, кто начал этот бег

сквозь испытаний вьюгу,

бежит уже который век

по замкнутому кругу.

А за Уралом всё плывут,

плывут на Север реки.

И тень лежит сибирских руд

на русском человеке.


Уистен Оден. Эпитафия тирану


Во всём достичь высот его стремленье было.

Стихи его простые понятны были всем;

Он как свои пять пальцев знал блажь людских проблем

И темою военной был страстно увлечён;

Над чем смеялся он – сенаторов смешило,

И умирали дети, когда в слезах был он. 


------------------------------------- 


W. H. Auden. Epitaph on a Tyrant


Perfection, of a kind, was what he was after,

And the poetry he invented was easy to understand;

He knew human folly like the back of his hand,

And was greatly interested in armies and fleets;

When he laughed, respectable senators burst with laughter,

And when he cried the little children died in the streets.


Степь. Закат





Гулкие круглые звуки

соприкасались и плыли

музыкой тихой разлуки

в мареве ласковой пыли,

в дымке цветочного талька,

в гуле пчелиного зуда.

Было по-честному жалко

их уплыванье отсюда.

Было в них что-то такое –

напоминавшее с прочим

детское счастье покоя,

трепет степных многоточий.

Пряталась за облаками

солнечная позолота,

вечно игравшая с нами

и обещавшая что-то,  

там, где сливалось с землёю

небо лимонного цвета

и, умываясь травою,

слушало музыку лета.


Патрик Каванах. Непринуждённость


Прорехи на плаще моих желаний

Одежде новой воспевали гимны.

Прохладно безразличие тщеславий,

Той, что любил, – но доказала ты мне,

Что наша клятва юная не гибнет.

 

Теперь комфорт – как кресло, что из кожи,

И воздух в моей комнате прогретый,

Уставлен стол предметами, и всё же

Вне всякой досягаемости эта

Крупица очарованного света.

 

Рука Непринуждённости сурова –

И никогда блаженств не достигала,

Глаза – Непринуждённости основа –

Таращатся в тщете найти начало,

Где Истина порывы устремляла.


------------------------------------


Patrick Kavanagh. Soft Ease


The holes in my coat of want

Were the praise of good clothing.

Her chill indifference vaunt

Whom I loved was the proving

Of earnest young loving.

 

Now my chair of comfort is set

And the air in my room is warm,

Good thing on my table and yet

Beyond reach of my arm

The potion of charm.

 

The hand of Soft Ease is hard –

It was never raised in Heaven,

The eyes of Soft Ease are starred

In wastes where no driven

Truths have striven.


Ренессанс

Я тоже, ведь, не сахара комочек,

чтоб таять в чьей-то милой похвальбе.

И горечь под язык кладу себе

от дней пустых вослед бегущих строчек.

 

И через голод постигая вкус

обычного – трудов тяжёлых – хлеба,

в котором запах пота в запах неба

вплелся, придав раздумьям долгим грусть.

 

Мне выпадет, быть может, впереди

приникнуть к роднику познаний неких.

И шепчет голос тихий сквозь дожди:

«Нет, не найти ответа в человеке».

 

Так наступает ночь. И в сердце тьма

то властвует и мучает, то злится.

И солнечного света ждут ресницы,

чтобы очнуться, – не сойти с ума.

 

Но как же притягателен тот яд,

в котором выживаешь, сознавая,

что Данте не обрёл залога Рая,

оставив свет надежд у входа в Ад.


Уильям Батлер Йейтс. Роза Мира


Кто верит, что краса пройдёт, как сон?

И алых губ скорбящая гордыня

В тоске, что не постигнет чуда ныне,

И Троя сгинула в мерцанье похорон,

И дети Уснеха покоятся в долине.

 

Всё проходящее – и мы, и этот мир:

Средь душ людских, что уступили место,

Подобно беглым водам, без протеста,

Под звёзд, плывущих, пенный эликсир,

Всё в этом взгляде, как известно.

 

Замрите, ангелы, в поклоне рядом с ней:

Пред тем, как в мир пришло сердцебиенье,

Задержанное Божьим провиденьем,

Мир, что Им создан, стал лишь зеленей –

Трава легла к её вхожденью.


-----------------------------------------

     William Butler Yeats. The Rose of the World


      Who dreamed that beauty passes like a dream?
      For these red lips, with all their mournful pride,
      Mournful that no new wonder may betide,
      Troy passed away in one high funeral gleam,
      And Usna's children died.
 
      We and the laboring world are passing by:
      Amid men's souls, that waver and give place
      Like the pale waters in their wintry race,
      Under the passing stars, foam of the sky,
      Lives on this lonely face.
 
      Bow down, archangels, in your dim abode:
      Before you were, or any hearts to beat,
      Weary and kind one lingered by His seat;
      He made the world to be a grassy road
      Before her wandering feet.

Перед уходом

На столе стоит посуда:

рюмки, супница, тарелки.

Будем уходить отсюда

по наитию, по стрелке.

Слёз невидимые льдинки –

не расплакаться истошно.

Вот и кончились поминки

по непрожитому в прошлом.

И на влажные ресницы

еле видимым намёком

лампы жёлтый свет струится

в настоящем – одиноком.

Говорить о том, что будет

очень просто и не громко,

потому что всё остудит

ветер, дождик и позёмка.

В коридорах одиночеств

стрелки выведены мелом,

и плывут больные ночи

и гуляют девы в белом.

И качает занавески

ночь в серебряной вуали,

где мерцаний звёздных всплески

глазом видимы едва ли. 


Патрик Каванах. Приди, Создатель


А вдруг ты больше не придёшь?

Я стану мрачно мёртв, как те –

На берегу, где тишь и дрожь

В безмолвии и пустоте.

И ветра нет. И тяжко в духоте.

 

Но если ты придёшь опять

С апрельской чистою водой,

Тогда смогу я написать,

Смирясь покорно пред тобой,

Как (мнился мудр, но) нищ и тёмен разум мой.


----------------------------------


Patrick Kavanagh. Veni Creator


If you do come no more

I am as darkly dead as those

Who stand upon the silent shore

Where no speech quivers, and repose

Is a poor wind that now no longer blows

 

If you do come again

With April come and in her pure

Life-waters I may dip the pen

And so immortally endure

Oh I who was wise am ignorant-poor.


Потерявшийся

 

Звёздным блеском играет ночной небосвод,

оставляя похмелье испитых свобод.

В тишине задремала Зелёная стрит,

где по-русски лишь призрак ночной говорит.

Но стоит, как и прежде, над городом храм,

и дорога к нему так знакома ногам.

Сам я тоже здесь призрак – ожившая тень

своей родины, снов, городов, деревень.

Я нашёл себе место – жилище – приют,

где не знают, не ищут и равно не ждут…

 

Смотрит в море с тревогой забытый Форт Росс,

будто чувствует – что! в этом мире стряслось.

Сотрясенье магнитных земных полюсов –

одержимость сорвавшихся бешеных псов.

Жерла пушек молчат. Нервы – чёрная сталь.

И в молчании их – вековая печаль.

Этот воздух ничей, и ничьи времена,

как и, в общем, ничья вся вот эта страна.

Но пойди-ка попробуй кому докажи,

что всё это – тяжёлого сна миражи... 

 

Я приписан к посольству, которого нет,

и на Русских холмах мой теряется след.

Здесь нашли себе мир разных вер беглецы –

почитатели хлеба, просфоры, мацы.

И почти незаметно уже, кто есть кто,             

но ровны и не броски надгробья, зато.

От окна отражается пламя свечей.

Одинокая птица сидит на плече.

Где вы истин простых голоса и края?

И когда утолятся печали моя? 


Сиу

Индейцы из племени Сиу

имели широкие спины,

любили всё делать красиво.

На зиму плели мокасины,

для прерий, лесов и трясины.

Индейцы из племени Сиу

не мелочны, и не плаксивы,

и всем доверяли без ксивы.

 

Индейцы из племени Сиу

честны́ были, хра́бры, драчливы,

стройны, загорелы, сметливы.

И мерины их были сивы.

 

Им было порой не до жиру,

но чётко держались ранжира,

и трубку дымящую мира

курили вожди-командиры.

Индейцы из племени Сиу

не гнали ни виски, ни пиво

садились под местную иву

готовя табак и огниво.

 

Но как-то из Старого Света

пришли бледнолицые братья

и после знакомства, банкета

сказали индейцам убраться,

хотя были вежливы очень

но все, как один, между прочим,

в ковбойских ботинках и польтах,

при пушках и ружьях и кольтах.

 

Индейцы из племени Сиу

отдали за правду все силы.

Была их порода упряма,

И вот, больше нет их вигвама,

Сказали им духи тотема,

что бизнес –  их новая тема.

Теперь они держат Casino.

И всё это невыносимо.

 

Дакота, Невада, Монтана –

вигвам золотого фонтана.

Айова, Вайоминг, Небраска –

индейская старая сказка.

Промчалась история мимо,

и всё уже непоправимо.

Ты спой, пилигримская лира

о новом хозяине мира. 


Если бы Бах разводил птиц...


Если бы Бах разводил птиц,

лес был бы полон воздушных гармоний.

Птицы б играли концерт на балконе,

ночью бы спали меж нотных страниц.

 

Если бы Бах разводил рыб,

рыбы тогда б голоса обретали,

в море органами пели бы дали,

волны в хорал превратиться могли б.

 

Если бы Бах разводил пчёл,

пчёлы его превращались бы в ноты,

сливаясь в кантаты и фуги в субботы.

Если бы он это правильным счёл.

 

Так всё и было. И он смог

Космоса звуки собрать над планетой,

чтобы услышать в гармонии этой,

как на земле человек одинок.


Патрик Каванах. Любовь на лугу


В движеньи её тела был сигнал

любви, рождённой чистой, вешней;
Она взяла мой пыл в земного абриса овал

Греша безгрешно.

Но критик, что задал вопрос, сбежал,

Пугаясь загодя рассвета,

Чтоб позже на газоне выплакать всё это,

О том, чего не сделал – чем не стал –

Таланта индивидуал.

Река течёт, течёт. И в той воде,

В низине луговой, цветами полной,

В местечке Топрасс те дышали волны.

Я был рождён на новой высоте.


-------------------------------------------


Patrick Kavanagh. Love in a Meadow


She waved her body in the circle sign

Of love purely born without side;

The earth’s contour she orbited to my pride,

Sin and unsin.

But the critic asking questions ran

From the fright of the dawn

To weep later on an urban lawn

For the undone

God-gifted man.

O the river flowed round and round

The low meadows filled with buttercups

In a place called Toprass.

I was born on high ground.


К переменам


                                                                                                  Пора менять словарь,

                                                                                                  Пора гасить фонарь

                                                                                                  Наддверный...

                                                                                                                              М.Ц,


В каких трущобах снов

крадётся шёпот слов

и неизбывный зов,

пока мы

дыханием строки

свободны и легки,

движением руки

упрямы.

 

Священною весной

дотает воск свечной,

и новой жизни зной

разбудит;

пусть в сумраке ночи

вкус радости горчит,

спасительно горчит

в сосуде,

 

где капает вода,

текут, текут года

в невидимую даль

разлуки.

Но каждая весна

очнувшись ото сна

вселяет радость в нас

на муки;

 

и в скором беге лет

забрезжит мутный свет –

фонарь, словарь, сонет –

бумажный,

а средством от разлук

послужит чёрный крюк,

избавивший от мук

однажды.


Кристен Трэйси. Опасно наполовину


Хоть сейчас на Луну они девочку могут послать.

И в деталях освоиться им будет сущий пустяк.

Тут опасность. Там риск. Всё пойдёт, как тому и бывать.

 

На планете болезни, враги – как тут не горевать.

Избежав этих рисков, она не вернётся никак, –

Если умную девочку вам на Луну отправлять.

 

Разволнуется кто-то: ей там одинокой скучать –

Загрустит без тусовок, где лунный пронзительный мрак.

Тут опасность. Там риск. Всё пойдёт, как тому и бывать.

 

Как и Базз, как и Нил и другой «выше среднего Джон»,

Она будет по космосу в ботах с домкратом гулять,

Если мы нашу девочку сбросим на лунный газон.

 

Над шиповником цвета огня предстоит ей взлететь.

Пусть простится с хорошим, с плохим, что могли мы создать.

Тут опасность. Там риск. Кто же будет процессом владеть?

 

Быть готовой ко тьме – обрубить, словно память стереть –

она целая, – значит уже вдвое меньше угроз.

По орбите забросим её мы на лунную твердь,

где опасность и риск. Поглядим, как решится вопрос.  


--------------------------------------------


Kristen Tracy. Half-Hazard

 

They can put a girl on the moon right now, I suppose.
The details wouldn’t be too hard to crack.
Dangers here. Perils there. It’ll go how it goes.


Earth faces venoms, disease, foes, and woes.
Free of that jeopardy, she won’t rocket back.
If you put the right girl on the moon, I suppose.


Some might worry alone she’ll face lunar lows.
Does a girl who lacks parties turn blue in pitch black?
Dangers here. Perils there. It’ll go how it goes.


Like Buzz, Neil, and other above-average Joes,
she’ll travel in space boots and wield a screw jack,
if we put our best girl on the moon, I suppose.


We’ll blast her above every bloom of dog rose.
Let her farewell our bright spots along with our wrack.
Dangers here. Perils there. Who will own how this goes?


Prepared for the darkness and cut off from schmoes—
whole girl, half-hazard. On a zodiac track,
we’ll put that girl right on the moon, I suppose.
Endangered. Imperiled. And watch how it goes.


https://www.newyorker.com/magazine/2018/11/05/half-hazard 

Шопен (акростих.31)


Шелка блестят и слышится мазурка –

Огней ночи вальсирующий вихрь.

Поляк пленил Париж палитрой звука,

Ему нет равных. И какая мука –

Нектар ноктюрна, плавящий эфир!

 


https://www.youtube.com/watch?v=CSr00Wf91y0

Патрик Каванах. Заупокойная


Кобыле

Было двадцать семь, когда

Подохла; мы похоронили

Её под торфом, без труда –

Там нет камней,

Как на соломке –

Не давит грунт её костей,

Стеклянно-ломких.

 

Поставив знак –

Лопаты черенок, –

Ещё не вечер был, – и так

Нам стало вдруг смешно

От грубой байки

Крестьянина с базара

О бледной и измученной хозяйке,

Хотя не старой.


------------------------------------


Patrick Kavanagh. Burial Service


The old mare

Twenty-seven years old

Died; we buried her where

The brown turf-mould

Free from stones

Presses little

On her sapless bones –

Bones glass-brittle.

 

We marked the spot

With a smashed spade shaft

It was not

Evening. We laughed

At a cruel tale

A peasant told

Of a woman crushed and pale

And not old. 



Нитяное время


Так, наверно, и бывает –

время тонкое, как нить –

бесконечно истлевает,

но нельзя разъединить. 

Я за ниточки подвешен –

боже мой, какая страсть!

Опадает цвет с черешен,

вот и мне бы так упасть –

падать тихо, падать долго

и по ветру снова взмыть,

без забот и чувства долга

лечь на скошенную сныть.

Там кузнечиковый стрёкот

и прибрежный шум волны,

заводь речки, где осока

прячет прожитые сны.

И, уткнув лицо в ладони,

слышать – сердце в землю бьёт,

слышать – день лениво стонет

в янтаре медовых сот.

Этих снов, что травы прячут

мне б не видеть никогда.

В них лишь дым, и привкус плача,

и пустые города…

Или стала в зное летнем

голова моя седой;

на трамвае безбилетным

еду в прошлое, домой.

Это было, было, было

не со мною и со мной,

Но земля не позабыла 

той войны истошный вой… 

Слышен крик тревожной птицы,

что гнезда себе не вьёт,

будто знает – что случится

с ней на следующий год.


Бассейн "Москва"


... Да, я в нём плавал, – 

было весело.

Ещё не понятая суть

тогда, как пар, тяжеловесила

и застилала смысл и путь.

Я верил Родине наитием,

она в душе моей цвела.

И даже грустные события

не затмевали ремесла, –

его судьба вершилась музыкой –

звучаньем мира вне систем.

И вот диплом получен вузовский, –

но мир оглох в плену дилемм.

…

Бассейн закрыли в дни осенние,

когда ни музыки, ни сил.

и было в жизни ощущение,

что я об этом попросил.


Эмили Теннесон. Война


Был слышен шум, подобный громовым раскатам,

и люди вне себя лишали жизни прочих.

Мир расколовшись уходил во тьму куда-то,

и удивляться жути не было уж проку.

 

Когда устанет литься кровь, и боль, и горе,

и успокоится молитвами страдание,

две строчки в день в простом рутинном вздоре

напомнят страх войны и яд её дыхания.

 

Кто проиграет, тот пребудет в унижении,

но зло растратив, он очистит свою душу.

И выживая, в бессознательном стремлении,

Поймёт, что мир гораздо больше, но не лучше.

 

И всё – страшней гораздо ненависти той.

Но молят Бога все в смирении с судьбой. 



----------------------------------


Emily Tenneson. War

 

They have heard noises like growling thunder

And the mad men that took lives carelessly

They have seen the world splinter beyond wonder

The rich put aside, soiled and thrown needlessly

 

The carnage, the pain, the grief it will end

Pray each day for the misery will soon clear

Writing each day hoping if it will send

The smell of toxic air and heartbeating fear

 

The countries that have lost will have to strive

An endeavor to regain and destroy hate

To regain consciousness and to survive

This is a world that is made too great

 

This is something far more dangerous than hate

Yet many pray and say that its up to fate


Патрик Каванах. Коричневые поля


Ненависть! – Да –

Медленно рушит и страшно,

Видишь когда

Безволие плеч, безмолвность работы на пашне.

 

Мыслей плоды,

Речь святотатного слога –

Коды железно тверды

В кузне бесспорно великого Бога.

 

Прочь отойди,

Ласки изысканных слов порицая.

Поле хранит

Взляды на мир легкомысленной стаи.  


---------------------------------------


Patrick Kavanagh. Brown Fields


Intimate hate

Slow low and destroying

In the contemplate

Humped shoulders of a mute-proud ploughing.

 

The firstlings of thought,

Blasphemous understatement -

Codes iron-wrought

In the foundry of the Lord's sure greatness.

 

Stand away

Rebuking the caress of fine modern words

The brown fields stay

The judgement of the light-flippant herds. 

 


Две кошки

 

                         детям, которые выросли 


Живут в подмосковной высотке

две кошки – Лосось и Форель.

Две тёплых урчащих красотки

и мягких, как плюш и фланель.

 

Сидят у окна две подруги

и смотрят на мир из окна:

то веют там зимние вьюги,

то летних ночей пелена.

 

И будто бы нет им заботы,

но ты их попробуй – пойми!

В глазах их далёкое что-то,  

им тоже не просто с людьми.

 

Хозяева утром уходят.  

И смотрят Лосось и Форель,

как тихо плывут в небосводе

то май, то сентябрь, то апрель…

 

А вы бы вот так же смогли бы, 

отбросив дела, задремав,

мечтать о созвездии Рыбы

на блюде средь млечных приправ?


Патрик Каванах. Монах


Не трагичных струн

В сердца глубине

Я коснусь рукой,

Чтоб играл на них музыкант-глупец,

В зыбости души жаждущий прикрыть

Хрупкий пиетет, творчества покой.

 

Призван я играть на разрыве жил

Сумасбродством струн, не жалея сил,

Танго многим тем

Громким богачам – тратить плоть и пыл.

 

Но не гоже мне

Измельчиться жить

до бездушья всласть –

В нищете-вине.

Красоту убить,

Ограждая страсть.


-----------------------------------


Patrick Kavanagh. The Monk


Not the tragic strings

Of the inner heart

Will I pull taut

To be played upon by every fool musician

The flimsy-souled centres of piety

Seeking a covering of art.


O I must play on the cat-gut

Strings of nonsense

A tango for the Many

Rich-loud with the spent fury of flesh torments.


And I shall not live worn

Down to the foundations

Of uninspired lust -

A beggar of husk-wild corn.

In the Enclosure rare passions

Stab through the ascetic crust.






Новости культуры... *








Писатель
навтыкал поэту! 



Забаву русскую
вот эту 



теперь «жуют»
по всем сетям



интеллигентского
Рунета. 



Как говорится,
«… Аз воздам».



 



 



 *-- https://poezia.ru/news/237  






Эдна Сент-Винсент Миллей. Узнай случайно я средь прочей суеты... 








Узнай случайно
я средь прочей суеты,



Что ты ушёл и
не вернёшься вновь,



Читая вскользь
газетные листы 



Соседа спящего, в одном из поездов, 



 



Как на углу у некой
авеню



С такой-то улицей
(заметка говорит) 



Спешащий
некто, – и тебя я узнаю, – 



Так оказалось,
в полдень был убит… 



 



В крик не
рыдать – да я и не могу



Себе позволить
слабости ничуть – 



Смотрю, как за
окном огни бегут,



Пытаясь к
жизни интерес вернуть, –



Чуть выше
взгляд – в рекламный бег полос, – 



Там всё меха
да стрижки для волос. 

------------------------------------- 

Edna St. Vincent Millay. If I should learn, in some quite casual way...

If I should learn, in some quite casual way,

That you were gone, not to return again —

Read from the back-page of a paper, say,

Held by a neighbor in a subway train,



How at the corner of this avenue

And such a street (so are the papers filled)

A hurrying man—who happened to be you —

At noon to-day had happened to be killed,



I should not cry aloud—I could not cry

Aloud, or wring my hands in such a place —

I should but watch the station lights rush by

With a more careful interest on my face,

Or raise my eyes and read with greater care

Where to store furs and how to treat the hair.






Видеть








                                                                                                        А. Гаврилину 						   

В судьбе всё решается взглядом,
мгновенно сдвигающим ось 
с рутинно-привычного ряда 
и бьющим по жизни насквозь. 
Ныряет душа в человека 
с его появленьем на свет
искать до скончания века
наивный, по сути, ответ –  
и вот он – в небесной лазури,
в дожде и зелёной траве – 
не понят, и не подцензурен, 
и счастья всей жизни живей. 
Но глаз замечает детали
сбегающих с летами зим,
а главное видит едва ли – 
ответ остаётся незрим.
Целуем кресты мы, и мощи,
и Бога, простившего нас, 
но видим, скорее, наощупь,
и нам поводырь – не указ. 
Как будто смеётся над нами
вселенская звёздная высь.
«Мы ищем друг друга корнями»,
а кронам никак не сойтись, –    
простая такая загвоздка,
в которой извечный сюжет
бегущего времени-воска 
в прозрачном горении лет.






Патрик Каванах. Борозда 








Борозда – что
струна, и по ней 



Видно линии
судеб, бегущие прочь.



Поле вскрыто
морщинами дней,



Кто бы мог
осушить эти земли помочь. 



 



Борозда – есть
любви глубина,



В
интенсивности данных любовных широт.



Борозда – рек
бегущих длина



В облака.
Голубь-ветер порывист, – зовёт



 



Выбрать жребий с небес высоты.



В белизне
серебра мягкой звучности дождь – 



Ритма дрожь. Как
отшельник мечты,



Ты под мерные
отзвуки чёток идёшь.



 



Возраст пашни
помножишь на пять – 



Это есть бытие
от рассвета и до – 



Плача детской
души. Чтоб понять,



Ты за правду
стоишь. И своим чередом… – 



 



Расстоянье
фантазий твоих – 



Борозда, что
на пастбище старом. 



Слава древняя
строк Манускрипта из Да́рроу*



Или Гэльский
эпический стих. 



 



 


*-- Книга из Дарроу  -- https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B0_%D0%B8%D0%B7_%D0%94%D0%B0%D1%80%D1%80%D0%BE%D1%83 


------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Furrow 


A furrow is
the string by which



The Destinies
draw up the coach of fate



O furrowed
field, who shall ditch



Dawn-headlands
and leave no open gate.



 



A furrow is
the depth of being



Intense in
fashioned latitudes of love.



A furrow is
the length of fleeing



Rivers in
cloud. And the wind-taloned dove



 



Poised in the
desired fortune, white



Silver the
mid[] of soft sounds



Swing-rhythms. The dream-anchorite



Rosary-easy
pacing the monastery grounds.



 



Five times a
furrow age is the sum



Of all
existence from day-dawn untill [sic]



The
spirit-child cries out. - The To Come



Is prepared,
and stand in truth who will



 



Imagination's
distance is a furrow



In an old
meadow. The antique glory



Of line in
The Book of Durrow



Or anything
of April-Gaelic story.






Песни навсегда 







Стихи с ароматом
прекрасной эпохи,



где главный
герой ещё может пройти



тайгу вслед за
тундрой,



не так уж и
плохи,



но где-то
теряются эти пути.



 



Сначала он
просто из дома выходит,



но ясно, что
он не вернётся сюда.



Сейчас он
исчезнет вон в том переходе…



подземном?
надмирном? 



на день?
навсегда? 



 



А где-то лиловые
негры в ливреях,



лимонная аура
в лунных ночах,



и нежной
стерильною свежестью веет,



в которой
скиталец по миру зачах. 



 



И сердце
похоже на старый гербарий – 



лежит там
фиалка, как памяти сон.



И кто-то
мурлычет себе на гитаре,



о том, как же
он безнадёжно влюблён. 



 



А главный
герой умирает со скуки,



как будто сценарий
у жизни не свой,



не зная ещё,
что эпохи – как суки –



доводят всегда
до доски гробовой. 






Патрик Каванах. Завяли под буком цветы колокольчики 








Завяли под
буком цветы колокольчики



И я здесь, как
призрак, явился опять.



Что знал я
когда-то, хочу отыскать.



Средь жухлой
травы на коленях, на кончиках



Пальцев молить
и поэзией клясться,



Чтоб снова
вернуть зелень жизни и счастья.



 



Итог
невозросших обрубков встаёт из глубин,



Как старое
кладбище Дингла*, – и память, как рана,



Где в Кулине**
выступ тенистый Святого Стефа́на***,



На шумном
углу, где стоит магазин. 



Прохладные
думы чужды экзальтаций,



Не любит
листва живописность плантаций.



 



Всё было
напрасно, хоть сердце мечтало.



Любовь
отцветает в весенний сезон.



Цветы увядают.
Причина, как стон,



И мне не найти
своего идеала. 



И всё ж её
вздох, как цветенье, взволнован,



Чаруя мечту и
любовь мою снова. 



 




*Дингл – город
на юго-западе Ирландии



**Кулин –
район Дингла



(*** церковь
Святого Стефана)

--------------------------------------------------------- 


Patrick Kavanagh. The bluebells are
withered now under the beech trees
 



The bluebells are withered now under
the beech trees



And I am there - the ghost of myself -
alone



Trying to remember a truth I once had
known



Poking among the weeds on bare knees



Praying, praying poetic incantation



To call back life to that once-green
plantation.



 



A score of grey ungrowthy stumps stand up



Like an old graveyard in my mind:
Dingle, Cooleen



A shadowed corner of Saint Stephen's
Green



A noisy corner of the Country Shop



All chilly thoughts that bring no
exaltation



No green leaf love to the beautiful
plantation.



 



I dreamt it in my heart, it was not
real



I should have known that love is but a
season



Like spring. The flowers fade. Reason



Knows it cannot find its old ideal



And yet her breath still blows some
undulation



Of leaf and flower to charm my dream
plantation.






Америка 







Свобода, не
пропитанная кровью,



на бирже так
легка и эфемерна, – 



рассеянная
данность поголовью



от
псевдо-пуританства до модерна. 



Она мне не
зализывает раны



и смотрит
безучастно равнодушно.



А по-другому
было бы и странно: 



не правильно,
не честно и не нужно. 



Она своим
слепым щенятам сука,



заботливая в
меру, но не боле.



В её стандарт
заложена разлука,



прикрытая слегка
свободой воли.  



 



Её глаза в
твои глаза не смотрят, – 



к чему ей вся
наигранность вот эта?



Приветствие –
простой формальный окрик.



Вопрос «Как
жизнь?» не требует ответа. 



- How are you doing, сэр? – Хав-а-ю-дуин? – 



Кому, зачем,
нужны чужие тёрки? 



Мы не плеснём
в стакан, не потолкуем,



вкус соли не
услышим в хлебной корке. 



Для лишнего
сближенья лишний повод –



безвыгодная
времени растрата.



И нет корней,
– везде проложен провод,



все связи
заменивший здесь когда-то.



 



Бомжи не пишут
по́сты на Фейсбуке,



их драмы и паденья
– эпос штучный.



Они – как все
– приникнув к жизни-суке,



своё алкают
молоко благополучья. 



Оно горчит на
терпких травах жизни – 



питательно, но
исподволь прогоркло.



К исходу мы
всё менее капризны,



но почему-то
очень сушит горло. 



Не обессудь, приёмная
землица,



здесь личного
нисколько, business only.



И нет воды,
которой мог напиться,  



как и полей,
которыми был вскормлен. 






Патрик Каванах. Учитывая спелость трав (3 варианта)







**1** 
Учитывая спелость трав
–  



Что прошлый год, что позапрошлый взять, – 



Прохлада щиколоток, точно реки лета. 



Был май. Закат. Мы шли лугами за секретом –


Смотреть кобылу, что
готовится рожать. 


**2**



Ты оцени, трава опять густа –



Уж третий год – и как же тут не удивиться, – 



Как влагой летних рек лодыжки освежая,



Когда мы шли лугами на закате в мае,



Увидеть лошадь, что вот-вот ожеребится. 



 




**3**



Смотри, как лист травы сегодня туг 



И это уже третий год на круг – 



Как в летних рек прохладе, если ноги босы.



Был вечер мая. Мы спешили за покосы



Смотреть кобылу, что ушла рожать на луг. 


------------------------------------------------- 


Patrick Kavanagh. Consider the Grass Growing 


Consider
the Grass Growing



As
it grew last year and the year before,



Cool
about the ankles like summer rivers,



When
we walked on a May evening through the meadows


To watch the mare that was going to foal. 






Есть у сердца беспокойство...








Есть у сердца
беспокойство



о незримом
«дальше». 



Беспокойство –
не геройство,



и не носит
фальши. 



Смотришь в
день и видишь, время



в горизонт
уходит.



Где-то там ты
будешь с теми,



кто тебя
проводит. 



И поэтому
сегодня 



оглянись
получше, – 



ТАМ лишь, что
душе угодно 



ты сполна
получишь. 






Патрик Каванах. Два пути








Я эту бедность городскую знаю:



Засушливые годы, голод, жажду,



Волхвов на мостовых, где клоуны играют



И правду, позабытую однажды. 



 



Из репы скульптор что-то режет-«лепит»



Под каблучков модерных перебои, 



Поэта слышен за полцента лепет,



Смущённого сиянием Савойи. 



 



О, для страны, где двери все открыты 



Гостеприимно так и широко,



Все залы, этажи давно отмыты – 



Ждут поступи хозяйских башмаков. 



 



Где фальшь искусства так язвит умело,



Где кинозвёздам блеска не обресть, – 



Лишь древний миф, где Бог совсем не смелый,



И человек таков, каков он есть. 

--------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Two Ways 

I
know the misery of towns



The
hunger and the drought,



Wise
men on pavements built for clowns,



And
poor forgotten Truth



 



A
turnip-sculptor kneeling where



The
heels of fashion fly - 



A
ha'penny for a poet's prayer



In
the glare of the Savoy.



 



O
for country where the doors



Are
hospitably wide,



Where
clay is clean and parlour floors



Invite
strong boots inside.



 



Where
every arty fraud is jeered,



Where
shines no movie star - 



The
ancient fields where God is feared



And
men are what they are.






МартA’прель







Грачи качали
тополя,



на ветках
гнёзда набухали,



и в парке
чёрная земля



ещё траву
ждала едва ли.



 



Висевший в
воздухе озон



вдыхался
радостною грудью.



И окружавшее
безлюдье



вплетало в
день дремотный сон. 



 



Вдали
позвякивал трамвай,



напоминая о
заботах.



И беспокойный
птичий грай



был свыше
послан для чего-то. 



 



Хотелось в
мартовости дня,



в его
недоапрельской прели



ютящейся душою
в теле



началу новой
жизни внять.






Свободное плавание 







Возраст
ясельный опустим. Мы ведь были всем в пример:



нас нашли в
большой капусте, что звалась СССР. 



Автомат,
колготки, сабля. Деревянный танк в саду. 



Песни красного
ансамбля в шестьдесят восьмом году.



Начиналось
детство звонко – барабанный бой, горнист. 



И для каждого
ребёнка путь был в будущее чист. 



Кортик,
Бронзовая птица… Полевого честный взгляд.



Пусть опять не
повторится век, что на крови заклят.



Бонивур, Чапай,
Котовский, Штирлиц, Зорге, Чингачгук 



Мы всегда
дрались чертовски – не щадя голов и рук. 



Тени в полдень
исчезали. Коммунисты шли вперёд.



Тут мы выросли
– узнали, кто нам врал, и кто нам врёт. 



А узнали –
испугались. Снова головы в песок.



И цветёт повсюду
зависть. И ползёт, ползёт – без ног. 



А за ней
цинизма жаба, – мы посмотрим, подождём 



как разгладит
Бог ухабы, снизойдёт на нас дождём.



Где-то там
стоят ракеты. Кто-то чёрный от угля.



Снова жарким
будет лето. Дальше крутится земля. 



Будет праздник
– выпьем водки. Далеко ещё до дна. 



Мы в одной подводной лодке. Цвета жёлтого она. 






Элейн Фейнстайн. Зима 








Часы пошли
назад. Огни витрин плывут 



     на улицы, что светом фар испещрены – 



день полон
влаги, и машины всё бегут, 



     зрачками шаря. Мои мысли холодны. 



 



Веду машину,
представляя – ты со мной.



     Пришёл на память фильм об ужасах войны,



где кто-то
двое, бывших мужем и женой,



     соединились, разлучённые войной. 



 



«Ты всё ж не можешь
говорить и путь найти



   когда ведёшь», – твой голос мучает меня...  



Да, да, ты
прав, я потеряла все пути



     и улыбаюсь, миг тот в памяти храня:



 



всегда вот так
– весь безмятежен и кудряв,



     как эмбрион под топким хлюпаньем земли,



где нет
рожденья, чтоб кружить и дальше зря


     в той
темноте, где ничего мы не нашли.  


------------------------------------------------------- 

Elaine
Feinstein. Winter 

 

The clock's gone back. The shop lights spill

       over the wet street,
these broken streaks

of traffic signals and white head-lights fill

      the afternoon. My thoughts
are bleak.





  I drive imagining you still at my side,

      wanting to share the film I
saw last night,

----of wartime separations, and the end

        when an old married
couple re-unite ---



You never did learn to talk and find the way

         at the same
time, your voice teases me.

Well, you're right, I've missed my turning,

        and smile a moment
at the memory,





always knowing you lie peaceful and curled

        like an embryo under
the squelchy ground,

without a birth to wait for, whirled

         into that
darkness where nothing is found.






На два фронта 







Дронов твоих
многоглазое племя



кружит над
тлеющей тихо планетой,



таймер
поставлен на тайное время – 



время ночного
рассвета. 



 



Нового царства
всевидяще око – 



знает, кто
избран, кто слуги, кто донор.



Пьяная девочка
– взгляд с поволокой – 



в яблоках
светится доллар. 



 



Пей, моя милая
– выжато зелье – 



столько заряда
любви в этом фреше. 



Дальше миры
снизойдут в подземелье,



песни – в
мучительный скрежет. 



 



Родина слышит,
конечно, и знает,



как её сын
умирает за что-то.



Ты напиши ему,
девочка злая, 



или пошли ему
фото. 



 



Пусть он живой
поскорее вернётся,



вашей любви
предстоит испытанье



вместе пройти
через жизни болотце



пьяной
весеннею ранью. 






Ууно Кайлас. Тоскуя (с финского)








Мне играл кто-то
вечером этим,



когда солнышко
с морем прощалось.



Было тихо на всём
белом свете,



пело сердце и
кровь согревалась. 



 



Мне играл кто-то
вечером этим, 



облака
обручались с закатом,



В тростнике
засыпал тихий ветер,



я любовь
потерял без возврата. 



 



Мне играл кто-то
вечером этим,



напевая протяжно
о грусти. 



Может крылья в
сверкающем свете


жизнь, как птицу на волю отпустят.  


------------------------------------ 

Kaipaus
 
Tän’ iltana ken mulle soittelis,
kun aurinko on painumassa mereen.
Ah, aavain rauhan sanomattoman
ken sävelissä valais kuumaan vereen.
 
Tän’ iltana ken mulle soittelis,
kun tuuli yöksi nukkuu kaislanpäihin.
Niin olen sairas. Sydän ikävöi
nyt pilvien ja iltaruskon häihin.
 
Tän’ iltana ken mulle soittelis
ja laulais mulle laulun ikävästä.
Oi, että kimmeltävin siivin vois
kuin muuttolintu lentää elämästä! 






Иные берега (edited)







 
                                                                                                             В. Н. 



«Колыбель
качается над бездной».
Заглушая
суеверий шёпот
здравый смысл
нам скажет: «Бесполезно
мир спасать от
Вечного Потопа».
 
Если суть
начала – это «Слово»
значит где-то
есть его пределы. 
Бытия невидима
основа,
хоть
недоказуема всецело.
 
Как закату
требуется вечность,
что обычно
выражена тишью,
так и жизни
этой быстротечность
не щадит
доверчивость мальчишью. 
 
Поздний час
закрашивает Тьмою 
сумерек
сиреневые сгустки.
Если я ещё
чего-то стою,
то за всё
ответствую по-русски. 
 
Бабочка,
вспорхнувшая с бутона,
всё предвидит,
ничего не зная. 
Скорбь улыбки,
как и сладость стона, –  
взмах крыла,
как истина простая. 
 
Берега
становятся другими. 
Память прячет
свойство бумеранга, – 
подсознанье
повторяет имя 

























































в лапах
неизбежного цугцванга.  





Патрик Каванах. Рождение 








Нет желанья
копошиться в прошлом иле – 



Мир погиб:
грехи, ошибки и пороки.



Повернёт опять
история жестоко – 



Точно также,
как и раньше уже было.



Снова утро. Мы
клянёмся, обещаем, –



Свежесть улиц,
переполнена весною. 



Скажем так,
грустна надежда, но не скрою:



На года вперёд
желать себе желаем.



Но ещё чуть
веет прошлым мёртвым смрадом,



Новый мир, что
был рождён, пока бездушен.



И казалось,
лишь кричать закончить надо,



Когда Божий
глас снисходит агнцем светлым



Подвиг воли в
битве с тьмою был заслужен,


И краса возникла всюду в мире этом. 

-------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Birth 

We will
not hold an inquest on the past-

The Word died, the mistake was made, the sin

Was committed as the wheel turned again

And again, exactly as it had turned last.

In the mornings we made promises to ourselves as the fresh 

Air of the street gave us that springtime feeling

That is to say, sad hope. Our wills were willing

And plenty of years in the future said, wish your wish.

Yet there was something of the dead past polluting

The New Word we had created out of the water and the spirit

And everything seemed over bar the shouting

When out of the holy mouth came angelic grace

And the will that had fought in vain found new merit

And all sort of beautiful things appeared in that place.






Паук 







Как чёрный
урок назиданий



плетёт свои
сети паук.



Для чьих
беззаботных порханий?



Для чьих
незаслуженных мук? 



 



Его неприветная
келья 



колышится
на потолке.



Он к жертве
спускается с зельем



с открытой
душой – налегке. 



 



-Ну что, - говорит
он бедняге, -



давай по
последней, душа. 



И кружку
отравленной браги 



ему подаёт не
спеша. 




 А гость от
такого «радушья»



не верит в
превратность судьбы.



Ему обречённо
и душно, 



но тщетны
слова и мольбы. 




Вот так и
беседуют с теми, 



кто разумом
слишком легки, 



жестокой
судьбы пауки – 



коварные чёрные
тени



незримой и страшной
руки. 






Мэри Элизабет Фрай. Над могилой моей не стой, не рыдай... (длинная и короткая версии) 







Версия длинная:

Над могилой моей не стой, не рыдай,



Я не в ней, я не сплю, так и знай. 



Я средь тысяч ветров, поднимающих вой,



Я – кружащийся снег над тобой. 



Я в дождях, по которым томится земля,



Я в пшенице, которую нежат поля.  



Я – предутренняя тишина,



Я – порыва блаженства волна 



От порхания птиц за окном.



Я – звезда твоя в небе ночном.



Я в цветке, что скорей распуститься спешит,



В тихой комнате, где ни души. 



Я незрим среди птиц, что щебечут с ветвей,



Я живу в каждой маленькой вещи твоей.



Над могилой моей не плачь и не стой,



Я не там. Я не мёртв. Я с тобой. 

--------------------------------------- 

Mary Elizabeth Frye.  Do Not Stand At My Grave And Weep 

Do not stand at my grave and weep,

I am not there, I do not sleep.

I am in a thousand winds that blow,

I am the softly falling snow.

I am the gentle showers of rain,

I am the fields of ripening grain.

I am in the morning hush,

I am in the graceful rush

Of beautiful birds in circling flight,

I am the starshine of the night.

I am in the flowers that bloom,

I am in a quiet room.

I am in the birds that sing,

I am in each lovely thing.

Do not stand at my grave and cry,

I am not there. I do not die. 
------------------------------------- 

 Версия короткая: 

Над могилой моей не стой, не рыдай,



Я не в ней, я не сплю, так и знай. 



Я средь тысяч ветров, где простор голубой,



Я – алмазные вспышки снегов пред тобой. 



Я – свет солнца на спелом зерне,



Нежный дождь на осенней стерне. 



Когда утром проснёшься в тиши, 



Я порыв, что в объятья спешит 



От порхания птиц за окном. 



Я – звезда твоя в небе ночном.



Над могилой не стой, не рыдай;



Я не здесь. Я не умер. Ты знай. 

---------------------------------------- 

Mary Elizabeth Frye.  Do Not Stand At My Grave And Weep 

Do not
stand at my grave and weep 

I am not there. I do not sleep. 

I am a thousand winds that blow. 

I am the diamond glints on snow. 

I am the sunlight on ripened grain. 

I am the gentle autumn rain. 

When you awaken in the morning's hush 

I am the swift uplifting rush 

Of quiet birds in circled flight. 

I am the soft stars that shine at night. 

Do not stand at my grave and cry; 

I am not there. I did not die.






Хороший знак







В этом году
сирень 



снова воспряла
цветом.



Ветер играет с
ней,



сердце опять
поёт. 



Даже дождливый
день



пахнет
весенним летом.



Сколько их,
этих дней? – 



В прошлом
потерян счёт.  



 



Может и не
молюсь.



Да и имею ль
право – 



веривший, что
смогу 



Бога в душе
найти? 



Словно во тьме
моллюск,



ищущий
переправу –



тонущий на
берегу



пройденного
пути. 



 



Солнце не
опалит,



лёд остудить
не сможет,



если не каплет
воск 



на руку со
свечи.



Песни могильных
плит



слышишь, когда
без кожи



бродишь, как в
дебрях волк – 



узник в пустой
ночи. 



 



Только не
обесцень



всё, что у ног
лежало – 



данное просто
так, – 



этому нет
цены. 



В этом году
сирень 



снова душой
воспряла – 



это хороший
знак, – 



снова мы
спасены.





Патрик Каванах. 1954-й








Пятьдесят четвёртый, постой, шанс мне дай



Сформулировать некую связь. Вот вопрос: 



Свет раздумий моих ты стремился разрушить всерьёз



И оставить в безумии мрака, сказав: «умирай».



Как хотелось тогда мне, – смейся тут, иль рыдай – 



Может формулу – мистику слов хоть бы кто произнёс,



Чтоб сошлась переспектива, упорядочив адский разброс, – 



Потеряв часть себя, я за краем обшаривал край. 



Но хочу тебе что-то сказать перед тем, как уйдёшь: 



Утвержденье устроит вполне – ведь ответов не сыщешь



На серьёзный вопрос. И уснуть – не простая задача:



Два часа, как танцоры прошли за окном, припозднившись.



Пятьдесят (мой) четвёртый, ты уходишь, не слушая дрожь,



Ведь тебе всё равно, я разгневан сейчас или плачу. 

---------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Nineteen Fifty-Four 

Nineteen Fifty–Four hold
on till I try



To formulate some theory
about you. A personal matter:



My lamp of contemplation
you sought to shatter, 



To leave me groping in
madness under a low sky. 



O I wish I could laugh! O
I wish I could cry! 



Or find some formula, some
mystical patter 



That would organize a
perspective from this hellish scatter – 



Everywhere I look a part
of me is exiled from the I. 



Therefore I must tell you
before you depart my position;



Making the statement is
enough – there are no answers 



To any real question. But
tonight I cannot sleep; 



Two hours ago I heard the
late homing dancers. 



O Nineteen Fifty-Four you
leave and will not listen,



And do not care whether I
curse or weep. 






Табак и другие запахи








Распутицы
весенней грязь, 



вороний грай,
потоков накипь, – 



Весна собою
занялась – 



и паки, паки… 



Добавь шампуня
в пену дней – 



теперь такое
креативно – 



ведь всё равно
бороться с ней



бесперспективно.



 



Душиста
красная Москва.



Когда все
выкачаны говна, 



она, как
водится - права



и баснословна.




Найти
пригоршню тишины,



где за сто
первым километром 



шмалят табак
земли сыны 



под сонным
ветром. 



 



Куда спешить в
такой глуши 



по кислым
хлябям, непогоде? 



Как будто мир
был наспех сшит,



и – не
подходит. 



А ты присядь и
покури 



с
немногословным незнакомцем.



смотря, как в
колыбель зари



ложится
солнце. 



 



Молчание всегда
сильней.



Уход всегда
сродни забвенью.



И дремлет мир среди
огней



обычной тенью.




Вот так: вне
времени, систем,



месить годами
жизни глину?



Не всё равно
ли будет всем,



когда я сгину.






Заплутавшее время 







Надежды – потери... 



 



Что-то должно
быть, должно быть... 



Взгляд,
обращённый назад, 



прячет свою
бестолковость 



в мелочный с
прошлым разлад. 



Сколько ни
тщись – не увидишь



этой слезинки
родной.



Будь ты сто
раз ясновидящ – 



нету дороги
домой. 



Есть:
заплутавшее время, 



море, бродячие
сны 



жизни,
прошедшей не с теми, 



с кем был так пьян
от весны. 



Что-то должно
быть сегодня?



Завтра? А
может сейчас? 



 



Ласковый гул
преисподней



гонит мурашки
из нас. 



 




Старик



 



Я будто знал
тебя, старик. 



А впрочем,
разве это старость? 



Желанье на страницах
книг



за годы
странствий потерялось. 



 



Найти его была
мечта; 



но как
обманчив час заката,



когда янтарный
луч с листа



скользил за
сумерки куда-то. 



 



Ты появлялся
всякий раз



на отдалении,
но – зримо.



И ясно стало
лишь сейчас,



как эта жизнь
неповторима. 



 



Не в смысле
новых голосов,



что так на
прошлое похожи,



но в смысле
одиноких снов,



и тяжести
разлуки тоже. 



 



 



Дверца в полумраке 



 



Так не может
быть, чтоб мы исчезли – 



это не
всамделишный сюжет.



Но и
огорчаться поздно, если 



ничего
болезненного нет. 



Если не
прихватывает сердце



или ночь покоя
не даёт. 



Скрипнет
где-то в полумраке дверца – 



думаешь, ну
вот, Она идёт. 



Не с косою в
чёрном капюшоне,



а как сгусток
эха по пятам, –  



подплывёт и в
пелену уронит, – 



и очнёшься в
запредельном «там».



... Разметает
мысли ветер шалый,



псом дурным
уляжется в траву. 



 



Ты негромко
утром мне сказала, –



я опять во сне
тебя зову. 






Патрик Каванах. В парке 








Сегодня я уселся где-то в парке



На выцветшей скамейке. 



Листва была густой и сочною, и было б жарко,



Не будь её. А так, июньские лучи подобно брызгам редким



играли, отражаясь в лужицах случайного стекла.



Так я сидел, бежало время, люди шли и жизнь текла.



И я стремился передать им впечатленье –



Случайным лицам и глазам – 



Что в этом мой и смысл, и назначенье:



Что я перемещён сюда из хрупкого непостоянства,



Или совета заседающих поэтов, – 



Возможно, просто мудрое жеманство.



Хотелось мне, чтоб милые особы понимали,  




Что тут сидел загадочный мужчина,



Который улыбнулся бы едва-ли,



Или моргнул в ответ бы без причины… []



Вот так я время убивал на протяженьи часов двух,



Пока тренировал свой грозный дух. 

-------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. In the Park 

Today
I sat on a withered green seat



Somewhere
in the Park



Where
the foliage of the trees was most pronounced, so the heat



Of
June's sun was no more than a spark



Mirrored
in a pool of old glass.



And
I sat there for hours watching the people pass,



And
I strove to convey the impression



To
accidental eyes



That
I was a man with a mission



Removed
from the frailities,[sic]



Or
perhaps a council of poets in session - 



Something
exceedingly wise.



And
I wanted the pretty girls to think



That
here was a mystery man



Who
would not fall for a smile or win[k]



From
a less than []



And
so, and so I killed two hours



Exercising
my deadly powers.






Патрик Каванах. Я пришёл в город 








Я решил
расставаться – 



Убежать от
корней



К потаскухам,



К мерзавцам,



В мир
никчёмных людей.



Я сказал, что
мой путь



Будет чище и
шире



И пошёл,



Но споткнулся



И – о, умник –
наткнулся,



На дыру, где
помойные стоки чинили.



Ясно всем



Между тем,



С моих слов:
отравляю себя,



Искушённо –
играя,



Чтоб
побаловать сердце – немного огня,



Как ведут себя
все мудрецы зрелых лет достигая.



Но постойте,
друзья! Ведь без вас же куда я?



Колея, что я
бросил, в [унылой] кайме



Водостоки
задохлись в предсмертном дерьме.



Солнца свет в
неописанном взгляде сверкает! 

------------------------------------ 

Patrick Kavanagh. I came to Town 

I said I'd break out



And leave the rut



To the lout



And the slut



And the no-good doers.



I said I would break



And the broadway take:



I did,



But I stumbled



And headwise tumbled



In a hole where workmen were mending
sewers.



You would say



By the way



Of my words. I gas



Idly, make play



To please me as



Wise men have done in a sometime age.



But stay friends, stay!



The rut that I left was fringed with
g[rey] / g[laze]



The sewers move down in a dead dela[y]



Oh the sunlight of the unwritten gaze!






Апрельский палех (лаковая миниатюра бытия)











Жили мы и не
ведали 



космоса наших
душ.



Глупенькими
победами



всё
прославляли чушь. 



 



Чёрное небо
Палеха,



алые паруса. 



Жили мы и не
знали, как 



в травах
сладка роса. 



 



Север нас
делал смелыми,



солнцем ласкал
Восток. 



Мчались ракеты
стрелами



много быстрее
строк. 



 



Сколько нам в
детстве виделось



сказочных
колесниц. 



В сердце
пуская идола, 



слёзы сотрёшь
с ресниц.



 



В небо взлети
Жар-птицею,



сядь на
ковёр-самолёт.



Звёздная
бездна снится нам.



И терпеливо
ждёт.  






Исполнители желаний 







 



Теперь что
хочешь говори,



свидетель
жизни промелькнувшей.



Мы лишь потом
благодарим



недооцененные
души. 



Когда уход
внезапный их



нечутких нас
врасплох застигнет,



а ставший
вдруг прощальным стих,



оставит
жжение, как стигма.



Потом душа уже
ни с кем 



не допускает
диалога.



Являясь згой
иных систем,



она заложница
у Бога. 



И вот плывут,
плывут слова – 



туда – вослед
ушедшим вёснам.



И то ли шепчет
что трава,



а может тихо
дышит Космос. 



Поймаешь
взглядом свет зари



когда не спишь
порою ранней, –




мы нашим душам
не цари,



но исполнители
желаний.






Гагарин и др.







 



Всуе забываем
понемногу



как оно там
было наверху.



Юрий
Алексеевич у Бога – 



первый в
галактическом цеху. 



В дни, когда
испарина земная



поднималась
дымкой от полей,



космонавт, как
будто бы играя, 



улетал в одном
из кораблей.



Он сказал:
«Поехали, ребята»,



улыбаясь нам
из темноты.



Сказкой было
всё это когда-то,



а теперь –
далёкие мечты.  



За престиж
отечества и гимна



он летел в
неведомую даль.



 



Сколько до
него ребят погибло,



мало кто тогда
об этом знал.






Спорное 







 



Космос – это
здорово и страшно.



Это – только
раз, и – навсегда. 



Скорости
земные – черепашьи,



человечьи норы
– города. 



 



Телескоп
рассказывает басни 



о далёкой
запредельной тьме.



Ясно то, что
ничего не ясно



ни в каком продвинутом уме. 



 



Там, за
поволокой синеватой, 



где звезды
распятие течёт,



зиждется
зачатья новый атом,



и пока не дало
время счёт. 



 



Жизнь, свои угадывая
сроки, 



не имеет в
общем-то конца.



Снова спорит с
Богом Стивен Хокинг, – 



в небе видно
тень его лица. 






Уильям Батлер Йейтс. Круговерть (4 версии)








(01)
Зимой мечтаем о весне,
О лете думаем весной,
Когда кусты оград пышней
Мы зиму ждём к себе домой.
 
И всё не так в конце концов.
Да и весны как нет и нет – 
И понимаешь: нашу кровь
Волнует бремя наших лет.
 
(02)
Мы ждём весну сквозь стужу зим,
Весною лета мы хотим,
Когда рост трав неукротим,
Зима всё ж лучше, мы твердим;
 
И все мечты в пределах сна
Ведь вновь не выдалась весна – 
И, верно, кровь волнует нам
Тот зов, где смерти пелена.
 
(03)
Весну торопим мы зимой,
О лете думаем весной,
Когда ж цветут кусты с травой
Мы зиму ждём к себе домой.
 
Но нет хорошего ни в чём,
Коль не дождаться вешних волн.
И крови ток разгорячён
Стремленьем лечь в могильный чёлн.
 
(04)
Зимой влечёт нас вешняя пора,
Весною лето мысленно зовём,
Затем в цветенье летнего двора
Мы грезим уже снова зимним днём; 
 
И дальше так – всё нет покоя нам,
Весну украла жизни круговерть.
И кровь твою волнует - видишь сам - 
Стремленье обрести покой и смерть. 

------------------------------------------- 

William Butler Yeats. The Wheel

Through winter-time we call on spring,
And through the spring on summer call,
And when abounding hedges ring
Declare that winter's best of all;
 
And after that there's nothing good
Because the spring-time has not come —
Nor know that what disturbs our blood
Is but our longing for the tomb.






Апрельская эротика 







Как весна, так
и в мыслях сумятица,



и душа от
холодного пятится.



Замирает,
пугается, ёжится... 



подморозит, –
гусиная кожица 



по спине и по
шее мурашками,



по столу с
дребезжащими чашками.



Как в
распутицу эту апрельскую 



сердце рвалось
в провинцию сельскую,



где ни улиц
мощёных, ни площади,



только небо, и
поле, и лошади.



И томленье той
самой распутицы,



и манящие
взгляды распутницы... 



Анемичная,
слабая, талая – 



тихо шепчет на
ухо: – ведь знала я, 



ты придёшь в
эти хляби непрошеным,



в зимних
вьюгах потерянным, брошенным.



Не хотелось
учить математику,



но хотелось
искать мать-и-мачеху, 



но хотелось
тех капель берёзовых,



облаков на
закат бледно-розовых,



первых почек
отёчности ранние,



шёпот леса и
ветра дыхание,



беспричинно
счастливого голоса,



сердца стук и
душистые волосы,



вспухших рек,
уносящих ненужное,



и глаза той
весны незамужние. 






Патрик Каванах. Мокрый вечер в апреле 








Птицы пели на мокрых деревьях,
Уже сто лет прошло с той поры там, где слушал я их.
И я был уже мёртв, когда кто-то ещё снова слушал их пенье.
Но я рад, что успел записать меланхолии тон для других. 

------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Wet Evening in April 

The birds sang in the wet trees
And as I listened to them it was a hundred years from now
And I was dead and someone else was listening to them.
But I was glad I had recorded for him the melancholy.







Взрыв 







 



Был сон,



Где мы с тобой
лежали рядом,



На солнечной
кровати, на спине.



Не говорили,
не встречались взглядом,



Но были чем-то
скованы извне.



И ты, моей
руки слегка касаясь,



Смотрела в ту
же точку, что и я.



И всё, что нам
открылось, не касалось,



Ни радостей,
ни слёз, ни бытия.



 



Я видел нас,



Смотрящих в
эту бездну,



Где в небыль
превращается судьба.



Где боль и
наслажденье бесполезно



Перед растущим
очертанием гриба.



И оставалось
ждать совсем недолго,



И не было
возможности уйти.



Мы видели
летящих два осколка,



Нам
провидением назначенных в пути. 






Про чижа







Был апрель на
дворе. Мы гоняли чижа.



Нам ни дней,
ни весны этой было не жаль.



Под ногами
земля и затоптанный снег.



По стране –
ледоходы очнувшихся рек.



Глубоко под
землёй просыпалась трава, 



всё дышало
весной – кругом шла голова.



Чиж летел
высоко – мы бежали за ним – 



падал заново и
– был лаптою казним. 



 



Эти дни вдалеке
– все, как будто, ничьи; 



утекли из
весны, как из жизни, ручьи.



Во дворе было
нас пять ребят – пацанов. 



Таял медленно
наст оживающих снов. 



Продувая
пальто день сквозил на ветру



(этот детский
озноб я никак не сотру). 



Память –
пьяный загул. Мир – затерянный сад. 



Я случайно
взглянул на полжизни назад. 






Уильям Блейк. Эпитафия для себя ( 8 версий.)







(обычная)



У плотины моя могила,



Чтоб друзьям где поплакать было. 



 



(мелодраматичная) 



Подле дамбы навеки обрёл я покой,



Чтобы слёзы друзей моих ли́лись рекой. 



 



(трагикомичная)



На могиле моей пусть рыдают друзья,



ведь у сточной канавы могила моя. 



 



(саркастичная)



Похоронен у дамбы, где сырость и гать,



Чтоб друзья, навещая, могли протекать. 



 



(прагматичная)



Я лежу под землёй, а поодаль канал, 



Чтоб друзей моих слёзный поток утекал. 



 



(ироничная)



Похоронен вблизи у оврага,



Где в глазах у друзей собирается влага. 




(снисходительная)



Прах лежит мой у резервуара в тиши,



Чтоб друзья нареветься могли от души. 



 



(жалостливая) 



Под землёй я лежу у одной из запруд,



Где друзья каждодневно часами ревут. 



 
----------------------------------------- 

William Blake. Epitaph on Himself



I was buried near this dyke,

That my friends may weep as much as they like.





Джаз самонаводящийся 







Погода
меняется быстро.



Барашки бегут
по волнам. 



Привычным
движением твиста



уже не
отделаться нам. 



Мы с самых
закорок из джаза,



и пусть
чемоданчик стоит.



Цыганочка
знойная Аза 



ошпарит
пыланьем ланит. 



Характер
настолько разболтан,



что хоть всех
святых выноси. 



Коленца
закрутит Траволта 



в бульварное
чтиво Руси, 



волной
звуковою пройдётся



окурит
дурманом-травой,



и Ума, как
турман взовьётся 



в экстаза
зенит голубой. 



За джазом не
слышно истерик, – 



Истории встал
пароход.



Катюша выходит
на берег – 



всё милого,
верная, ждёт.



Весною потоки
с откосов,



как те
подстрекатели смут;



пускай напоёт
нам Утёсов



про море и
город, где ждут. 



Так хочется
радости тёплой,



так верится в солнечный
май.



Но будет ли
джазом растоплен



морозный
фальшивящий лай?



Ракет раскалённые
сопла 



звучат, как
органы. Молись!



И радуйся, killing
me softly,



покуда мечты
не сбылись. 






Имманентное 








Напиши о чём-нибудь щемящем – 
ноющем искорченной души.
Мы себе по капельке растащим
этих строк «заветные гроши». 
 
В чём же их незримая бесценность?
Им – давно известно – грош цена. 
В мире непосредственность и цельность 
реже всё становится нужна. 
 
Острый фокус внутреннего взгляда
потеряет «вне» ориентир. 
И, наверно, так тому и надо – 
в сумерках истлеть под звуки лир. 
 
Спрячешь в недосказанности выдох – 
тот, который объяснил бы всё, 
скрытое в сомнениях, обидах, – 
будешь ли надеждою спасён? 
 
Новый бог – искусство компромисса – 
сладостный до приторного стиль. 
Но не знает вешняя актриса
про осенней горечи утиль. 
 
Критик, как обычно, многословен:
срезы, параллели проведёт
от душевно вяжущих оскомин,
до порывы вяжущих тенёт.  
 
Стихо-само-истя-состязанье – 
не смешной любви ли здесь купаж,
исподволь манящий – на закланье – 
пряным ядом из прекрасных чаш? 





Любимая моя 








Любимая моя, 

Душа моя – другая, 

Душа другой души, 

Которой я не чаю... 







Дотронуться рукой 

И получить в награду 

Души твоей покой 

Дыханье и отраду. 







От шеи и до стоп 

Запомнится в скольженье

Ромашковый озноб – 

Тепла прикосновенье...




Летать с тобой в ночи



По нашим снам и далям.              



О, сердце, не молчи, 



Но утоли печали. 






Патрик Каванах. Жена ремесленника 








Я видел её среди мусорных куч,



Искавшую что-то – 



Хоть старую обувь, иль пару онуч.



Совсем молодой оказалась она –



Ремесленника жена.



Скрывая тончайших волокон породу,



Хранило лицо ощущенье ухода. 



Податлива ветру, легка,



Как козочка нежно-робка



На голом холме в непогоду.



 



Она пробиралась средь мусорных куч,



Идя осторожно,



Где жесть от канистр и воздух вонюч,



И битой посудою сроду



Порезаться можно. 

------------------------------- 

Patrick Kavanagh Tinker's Wife 

I
saw her amid the dunghill debris



Looking
for things



Such
as an old pair of shoes or gaiters.



She
was a young woman,



A
tinker’s wife.



Her
face had streaks of care



Like
wires across it,



But
she was supple



As
a young goat



On
a windy hill.



 



She
searched on the dunghill debris,



Tripping
gingerly



Over
tin canisters



And
sharp-broken



Dinner
plates.






Цвет - синий







Когда б все цвета потемнели, поблекли 



на свете, что назван был белым,



и души бы стали, как полые кегли,



звеня пустотою меж делом.



 



Заноет в груди, – никуда не отпустит



тоска и душевная стужа. 



Один – самый первый – цвет счастья и грусти,



как воздух окажется нужен.



 



Он тёмный и тёплый, холодный и светлый. 



Он в шуме ветров, океанов.



Он главная тема в мелодиях цвета



в мехах поднебесных органов. 



 



Для сердца – лишь синий – нет цвета небесней, – 



оттенков звучащее слово.



Из этого слова не выкинешь песню,



но слушаешь снова и снова. 






Уильям Батлер Йейтс. За долгой тишиной 








За долгой тишиной слова; всё так: 



Те, кто любил тебя – далёко иль мертвы,     



Недобрый свет течёт от ламп из-под канвы,



А занавес скрывает ночи злобный мрак, 



Мы в рассуждения свои погружены – 



Твердим о песне, о величии искусств – 



Мудры – увянув телом; но в плену у чувств,



Пока несведущи, юны и влюблены. 

---------------------------------------- 

William
Butler Yeats. After Long Silence
 
Speech after long silence; it is right,
All other lovers being estranged or
dead,
Unfriendly lamplight hid under its
shade,
The curtains drawn upon unfriendly
night,
That we descant and yet again descant
Upon the supreme theme of Art and Song:
Bodily decrepitude is wisdom; young


















We
loved each other and were ignorant. 






Ирландский солод 







 



Серое небо
Ирландии,



пьяни
ирландской галдёж, –



снова про
что-то заладили,



снова их
слушать идёшь.



 



Боже ты мой,
да о чём они! – 



девки, футбол
да кино – 



в этом
бесхитростном гомоне 



всё бытие
сведено.



 



Бьют барабаны
весёлые,



скрипка с
гитарой в кругу;



долгую жизнь с
пепси-колою



вряд ли себе
сберегу. 



 



Дай-ка мне
бармен душистого, –



солод в
ирландской крови



бродит и в
пении истовом



ищет такой же
любви. 



 



Выпьем, и
песня заладится.



Помнишь, как
плакали с ней



время невзгод,
неурядицы?



Ты не забыл
этих дней?  



 



Взбалмошный ветер
накинулся, – 



что ты предложишь
ему?



Кружку прожжёного
Гиннеса?



Снов чёрно-белых
суму?



 



Правильно. Так
вот и следует: 



к звёздам ни
зависть, ни злость. 



С временем
тихо беседует 



жизни
растраченной гость. 






Рука заболела 







Рука заболела
под утро. Я вспомнил,



что где-то лет
двадцать назад 



я числился
узником каменоломни 



непознанных
координат. 



Там было
удушливо, тягостно, больно,



но плен был –
сознательный шаг. 



Себя за грехи
наказав нелюбовью,



я знал – всё
должно быть вот так. 



Душа, унимая
телесные раны,



усталость,
валящую с ног,



сквозь сны
говорила: «Тебе ещё рано 



на поиски
новых дорог».  



Ещё не пора,
ведь не найден «тот камень» – 



субстрат?
порошок? эликсир?



Хотя всё равно
мы во времени канем



под глас
боголепных стихир. 



Я знал, но
настойчивей бил по базальту,



киркою породу
кроша.



И радостью
тёплой под отсветом смальты



мерцали свеча
и душа.



О чём же
упущенном шепчут нам шрамы,



что помнят
дорогу судьбы?.. 




И ноет рука –
на погоду – упрямо.



И ветер качает
дубы. 





Патрик Каванах. Самокритика 








Усталый конь,
что подо мной –



Мой траченый
язык –



Уже не может и
ни в бой,



Ни вплавь, ни
вскачь, ни в крик.



Викторианский
мерин плыл



В былом
цветистыми лугами,



Теперь он
хром, зудит, без сил,



Как ясновидец,
бегая глазами 



По этим
строкам.



Где новый
конь? 



От времени,
пропитанного током, Пегас измучен весь



Скелету нужен
кров и очищающая взвесь – 



Живая известь
горькoй, храброй тишины,



Где рифмы
лирики слышны,



И отвергается
жестокость. 

--------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Self-criticism 

The worn horse on which I ride



Is language vitiate



That cannot take in its stride



Bank, stream or gate,



A Victorian gelding which



Ambled o'er daisied meads,



But now limps and has the itch,



As [seer] who reads



This verse.



I need a new horse,



My Pegasus is weary of the
electrified tim[e]



The skeleton needs a deep cover in
the purifying lime - 



The quick-lime of bitter brave
silence



And no violence



For the sake of rhyme.






Джек Лондон (акростих.30)







Дуновенья снежного безмолвие 



Жжёт глаза и оглушает исподволь. 



Есть лишь ощущение бездонное,



Кажущееся блаженством истины. 



 



Льдов сиянье – северная заповедь,



От которой нет душе спасения.



Небосвод, обхватывая лапами,



Дарит самородки вдохновения,



Обрекая слабости людские



На борьбу с безжалостной стихией.






Верба очнулась







Окатило
радостью, как ливнем,



и ушла
негаданно морока. 



Мы с тобой,
конечно, не погибнем,



не погаснем загодя
до срока.   



Нам ещё цветов
не надарили – 



так, чтоб
раствориться в них с тобою, 



нам ещё в пути
года и мили 



наслаждаться
Божьей теплотою. 



 



И когда
задумается верба 



о своём
цветении – что выше



всяких
вдохновляющих гипербол,



потому что
просто жизнью дышит, –



будет и любовь
под этим небом 



в душах
человеческих селиться,



будут снова
гнёзда строить птицы.



Будет шум
полей и запах хлеба. 






Вальс-фантазия 







 



Неужели ты ставишь пластинки!? 



Это чудо, что ты не забыла



Вальс-фантазию - трепетный - Глинки,



что вдруг ожил в шуршанье винила!



В тёплом пледе, при свете торшера



ты садишься, глаза закрывая.



Пусть не помнит ту музыку эра,



и позёмка за окнами злая,



но в квартире тепло и уютно,



а за окнами ветер и вечер,



и порыв вдохновенья минутный 



сном, ожившим спадает на плечи. 



Превращается комната в залу – 



брызги света, мельканье нарядов… 



Ты об этом всегда и мечтала: 



век далёкий – твой плен и отрада.    



Мир, живущий своей красотою,



неподвластен столетьям и тлену, – 



в память нитью вплетён золотою, 



Богом созданного гобелена.  



 



https://www.youtube.com/watch?v=HTzaes6E7A4 






Уильям Батлер Йейтс. Вечные голоса (2 варианта) 








О, вечные, сладостные голоса;



Летите к привратникам паствы небес,



Где времени нет, где сверкающий сад,



И воле покорно сиянье чудес;



Вы слышали? - наши сердца не юны - 



По птичьему гомону, ветру меж скал,



Качанью ветвей и приливу волны.



О, вечные сладостные голоса.



 



2 вариант



 



О, тише, вечного блаженства голоса!



Пора лететь для вас к привратникам небес.



Пусть покорятся вашей воле чудеса,



И там в безвременье блуждают средь огней.



Иль вы не знали, что душа стара, как лес,



Где вы – и пенье птиц, и та листва.



В волне и в ветре вы звучите всё сильней.



О, тише, вечного блаженства голоса!



 
------------------------------------------ 

William Butler Yeats. The Everlasting Voices 

 O sweet everlasting Voices, be still;

 Go to the guards of the heavenly fold

 And bid them wander obeying your will,

 Flame under flame, till Time be no more;

 Have you not heard that our hearts are old,

 That you call in birds, in wind on the hill,

 In shaken boughs, in tide on the shore?

 O sweet everlasting Voices, be still. 






Вечерние стихи 







Вечерние
стихи…



О чём они
бывают? 



О палевой
луне, что медленно плывёт 



над крышами
домов. Куда? – Не понимая.



Об улицах,
метро, где суетный народ



торопится
домой... А где-то вы живёте – 



не здесь, но
этот драйв вечерний вам знаком:



о кончившемся
дне, отложенной работе,



о том, чтоб не
забыть зайти за молоком… 



Что надо
позвонить – продлить... договориться... 



и что-то – на
ходу, а что-то  на «потом»,



 что жизнь бежит себе сквозь время и сквозь
лица, 



и суета, как
пить, вернёся завтра днём... 



О нажитых
долгах, запущенных болезнях,



с которыми кой
год живёшь – и хоть бы хны... 



что спорт бы
многим был курения полезней, 



и чей-то телек
так орёт из-за стены. 



Вечерние
стихи… о чём бы это, кстати? 



О кухнях, где
наощупь зажигают свет, 



о брошенном
вчера журнале на кровати,



о том, что на
окне сломался шпингалет…



Об этих
мелочах подумаешь устало,



На лоджию
уйдёшь, затянешься дымком…  



Пока луна в
ночи маячит, как зерцало,



всё хорошо,
мой друг. 



И стоит ли о
том?.. 






Бинарнoe народнoe (на мотив Ю. Лифшица) (edited)







то ли песня
широка, 



то ли сердцу
тесно,



то ли горькая
сладка, 



то ли кисло
тесто,



 



то ли богу
кочерга, 



то ли чёрту
свечка,



то ли белые
снега,



то ли чёрна
речка,



 



то ли во поле
один,



то ли всё же
воин,



то ли лаптем
щи едим,



то ли спутник
строим,



 



вроде море до
колен,



раз! - и
тонешь в луже,



то ль взяла
удача в плен,



то ли вновь не
нужен,



 



и не мрак
ночного дна,



и не днём со
светом,



то ли родина
одна, 



то ли вовсе
нету,



 



то ли сиднем
на печи, 



то ли пашем
косим,



то ли март
весна грачи,



то ли снова
осень,



 



то ли сказка
то ли быль,



то шутя, то
строго,



то всё цепи да
столбы, 



то опять
дорога,



 



то ли время не
идёт, 



то ли убежало,



то ли
вересковый мёд,



то ли шершня
жало,



 



то ли жирные
нули,



то ли единички,



то ли всё уже
смогли,



то ли всё в
кавычки,



 



то ли вороны
кружат,



то ли
птица-счастье,



ни навару ни
деньжат,



ни прощай ни
здравствуй… 






Патрик Каванах. Неуловимое








Едва не взятый
в звёздный плен,



Иду сквозь
ночь полей и стен.



Я – пустота.
Прочь имена, 



И шепчут
что-то тополя



В тиши, где
степь и пелена.



 



Не тьма, не синь, не серость – нет,



Не красный или
рыжий цвет



У неба надо
мною.



Всё не даёт
покоя



Индийский,
чуждый мне секрет – 



Виденье
грозовое. 



 



Величье
Греческой зари,



Египта ткано-облачные глории.



Тут говори –
не говори,



Не надо слов.


Истлела нить истории. 

---------------------------------- 

Patrick Kavanagh. The Intangible 

Rapt to starriness – not quite,



I go through fields and fens of night,



The nameless, the void,



Where ghostly poplars whisper to



A silent countryside.



 



Not black or blue,



Grey or red or tan,



The skies I travel under.



A strange unquiet wonder.



Indian



Vision and thunder.



 



Splendours of Greek,



Egypt’s cloud-woven glory,



Speak no more, speak,



Speak no more



A thread-worn story. 







Растерянность 








Из весны не вырваться
– ни шанса, – 



вдохновенье ищет
новых слёз.



Не пойти ль
куда-нибудь скитаться –



забуреть надолго и
всерьёз.



 



За горами синими
найдётся



страннику и пища,
и приют.



Посвети мне на
дорогу, солнце.



Где меня,
потерянного, ждут?






Свет жизни 







 



Будет всё, как
ты скажешь – дословно –  



через тысячу
лет или зим. 



Я сроднился
беспамятно, кровно 



с этим голосом
тихим твоим. 



Ну а в нашем с
тобой настоящем 



мы пьяны от
реальности дней



и не ищем
того, что обрящем 



в неизбежной
юдоли своей.  



Но сжимается
время. А сердце 



ускоряет
намеченный ритм,



где в закате
минор малых терций 



растворяется –
неповторим. 



И об этом
словами не надо, – 



нету слов для
нежданной весны,



что идёт по
осеннему саду,



раздавая
надежды, как сны. 



В тихом ветре и
шелесте листьев,



в сонных заводях
тонущих лет



виден свет –
от рождения чистый, 



без которого
радости нет. 






Патрик Каванах. О нравственности (edited)








Тому, кто не растил зерна,
Пусть хлеб горчит, как жмых, 
И сладости просить в камнях,
Что брошены в святых. 

А те, кто песен не поют, 
Услышат меди вой,
Как только феи в гонг пробьют
Апрельскою травой. 

Тому, кто не шептал молитв 
С дроздом в вечерней мгле,
Стоять, колени преклонив
Уныло на земле. 

===================
**первый(черновой)вариант** 

Тому, кто не сажал зерна
Есть вечно горький хлеб,
И сладости просить в камнях
К святым простёртых треб. 
 
А те, кто песен не поют
Услышат лязга сплав,
Как только феи в гонг пробьют
Листвой апрельских трав.
 
Тому, кто не слыхал молитв
Дрозда в вечерней мгле,
Стоять колени преклонив
В смятеньи на земле.  

----------------------------- 

Patrick Kavanagh. Ethical 

You who have not sown
Will eat the bitter bread
And beg the sweetness of a stone
Flung at Saint Stephen's head.
 
You who have not sung
Will hear the clang of brass
When fairies beat on April's gong
With stems of greening grass.
 
And you who have not prayed
The blackbird's evening prayer
Will kneel all night dismayed
Upon a frozen stair. 






Праздник непобедимых 







Когда война найдёт себе
причину, 



и Родину враги берут в
кольцо, 



становятся солдатами
мужчины 



и смотрят неизвестности в
лицо. 



В такие времена потоки
крови 



уходят в землю алою водой,




не возвращая нам ушедших,
кроме 



их голосов из памяти
живой. 



На Куликовом, Бородинском
и под Курском 



мы шли и понимали, с нами
Бог. 



Суворов прав, произнеся: Я
русский, 



какой это, действительно,
восторг! 



О, сколько можно было б
календарных 



дней обагрить величием
побед 



одной и самой истинной из
армий, 



которой в этом мире равных
нет. 






Любить в феврале 







Февраль мне
говорит: засни! 



И я рукой
стираю дни,



как паутину
сна – с лица.



Но нет, но нет
зиме конца.



Она стара,
слепа, хитра,



безжалостны её
ветра:



не тело
мёрзнет, а душа, –



февраль нас
мучает спеша.



И тем
неистовее он,



что понимает –
обречён. 



В его метелях
стынет – речь,



он будто хочет
там сберечь 



слова,
уснувшие во льду – 



все радости и
всю беду…



Но я сквозь
сон к тебе иду,



как в
летаргическом бреду. 



Я продираюсь
вопреки:



сквозь вихрей
снежные полки,



торосы времени-реки



на подсознанья
огоньки. 



На голос,
падающий в снег, 



как наугад
бросаюсь в бег.



Сбиваясь с ног
позу ползком, –



и слов, и
мыслей снежный ком…



Короткий месяц
– злой малыш,



ты не
по-детски так шалишь.



… Но знать
откуда февралю,



о том, что я
тебя люблю. 






Уильям Батлер Йейтс. Песня спьяну








Вино мы
познаём на вкус,



Любовь
через глаза;



Вот суть и
истина для чувств



Перед путём
назад.



Я подношу
бокал к губам,



Мой взгляд
и вздох, конечно, вам. 

---------------------------------------- 

William Butler Yeats. A Drinking Song 

      Wine comes in at the mouth

      And love comes in at the eye;

      That's all we shall know for truth

      Before we grow old and die.

      I lift the glass to my mouth,

      I look at you, and I sigh. 






Это ощущение полёта... 








Это ощущение полёта
бесконечно падающих душ,
словно их подталкивает кто-то
и уносит в мысленную глушь.
Так они и движутся бескрыло
в облаках реальности иной,
оживляя всё, что в прошлом было,
в будущее манят за собой.
 
При попутном или встречном ветре,
извлекая жемчуг из пыли́,
с неба нам его бросают непри-
каянные спутники земли.
Иногда он солон, точно слёзы.
Иногда становится дождём,
или снегом на пурпурной розе
у могилы поминальным днём.





Патрик Каванах. Далёкому другу (2 варианта) 







**1** 

Одно лишь
слово похвалы – 



невелико, но
всё ж, – 



дни были слёз моих
полны,



теперь же –
счастья дрожь. 



 



Как дождь
желанный для земли,



Оно душе
пришло.



Сведя ладони,
я молил



И славил
ремесло. 



 



Однажды воспарит
краса,



И тень оставит
нас, 



И рассмеются
небеса,



Но только не
сейчас. 



 



Я сохраню
молитву ту,



то слово - как
руно. 



А злата коль
не обрету – 



Мне будет всё
равно. 



 
**2** 

В одном лишь
слове вся твоя хвала;
Чего казалось
бы такого в нём?
Она над днями
серыми взошла,
Подобно свету солнца
над холмом. 
 
Как дождь
серебряный в сухих песках 
То слово
сердцу моему пришлось,
В сведённых в
благодарности руках
Признание
искусству родилось. 
 
Наступит день,
и мрак сойдёт на нет,
Краса свободою
ода́рит нас, 
И небо рассмеётся
нам во след, 
Блуждающим. Но
только не сейчас. 
 
Я буду жить в
душе своей храня
То слово
похвалы твоей и впредь.
А злато, что
не выберет меня,




































Смогу я взглядом пристальным презреть. 

-------------------------------------------  

Patrick Kavanagh. To a distant Friend 

You spoke that little word of praise;
“Twas nothing much and still
It lighted up my tearful days
Like sunrise on a hill.
 
Like silver rain on desert sands
It fell upon my heart, 
In gratitude I joined my hands 
In humble prayerful art. 
 
Some day when all the shadows rise 
And beauty wanders free, 
We too shall rove’neath laughing skies 
But now such cannot be.
 
O deep within my soul I’ll hold 
That simple word of praise 
And when the world denies me gold 




































I’ll flout it in her gaze. 






Очертания 







На голом
дереве хитросплетений вязь – 



в изломах
веток закодирован рисунок: 



мелькнёт
лицо!.. исчезнет, будто бы боясь 



раскрыть
секретный трепет прутиковых струнок.



 



Остановиться и
полшага взять назад,



но всё равно
уж не поймаешь больше взгляда.



Так
мимолётностей дыханья говорят



о том, чего на
свете забывать не надо. 






Патрик Каванах. Нарцисс и женщина (3 варианта)








**1** 



Много женщин
плен зеркальный окружало,



Где лежал он,
озаряясь в отраженьях,



Всё надеясь
дверь найти, что избавляла



От ошибок,
даровав ему спасенье. 



 



** 2**



Сколько женщин
окружали плен сиянья,



Где лежит он
средь зеркал в сверканьи зыбок,



Всё надеясь
обнаружить дверь спасенья,



За которой
избежит он всех ошибок.



 



**3**



Женский пол
всю жизнь кружил в плену сиянья



Где лежал он
средь зеркал, как блеска отсвет,



Тщась увидеть
некий выход-воздаянье,



За которым от
ошибок он спасётся. 

---------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Narcissus and the
Woman



 



Many women circled the prison of Reflection



Where he lay among the flashing mirrors



Hoping somewhere to find some door of Action



By which he might be rescued from his errors. 



 





Апофеоз войны 








Пусть утонут в морях все матросы, 

А солдаты полягут в степи. 

Если тяжко на сердце – терпи, 

На страданья и боль нету спроса, 

Но другого не будет пути. 

 

Пусть сознание зеркалом треснет, 

А все беды сойдутся в одну 

Оглушительную тишину – 

Поминальную сладкую песню, 

Что беззвучно уходит ко дну. 

 

Пусть беснуется в зареве пламя, 

И огонь воспылает в груди. 

Что ещё там у нас впереди? – 

Пересохшими шепчешь губами – 

Умирай, утопай, уходи…






Утром в селе. Январь 







 



Село укрыто
толстыми снегами: 



сады, дворы,
дома, покаты крыш. 



Скрипя в
соседней комнате полами



хозяин печь
зажжёт, пока ты спишь.



Заварит чай,
на собранных им травах.



Вот здесь, в
глуши – ни левых и ни правых,



ни нервных, ни
трусливых и ни бравых – 



покой и
благоденствие души. 



 



С утра, чуть
свет, по лёгкому морозцу,



и толком не
проснувшись-то ещё,



в сенях тулуп
накинув на плечо,



смешать
январский воздух с папиросным



дымком, что
сизым шлейфом через ноздри



так
ядовито-сладостно течёт.



 



Пространство
расслабляет взгляд и плечи.



И времени
отсутствие лишь лечит



от городских
измученных квартир.



В церквушке
сельской чуть мерцают свечи



благословляя
жизни человечьи



и этот
очищающийся мир. 






Уильям Батлер Йейтс. Лето и Весна 








Под старым деревом сидеть
И в шёпоте ночном
Открыть себя другому. Ведь
Мы наконец вдвоём.
И говоря о прошлых днях,
Любой из нас спешил
Друг-друга с нежностью обняв
Отдать и часть души.
Тут Питер вдруг, войдя в экстаз,
Чуть не лишился сил,
Поняв, что здесь, ещё до нас
Он с нею говорил.
О, этот плач былых утрат,
Восторг цветения. 
Нам – се́рдца летняя пора,
Ей – вся весенняя!

--------------------------------------- 

William Butler Yeats. Summer and Spring 

      We sat under an old thorn-tree
      And talked away the night,
      Told all that had been said or done
      Since first we saw the light,
      And when we talked of growing up
      Knew that we'd halved a soul
      And fell the one in t'other's arms
      That we might make it whole;
      Then Peter had a murdering look,
      For it seemed that he and she
      Had spoken of their childish days
      Under that very tree.
      O what a bursting out there was,
      And what a blossoming,
      When we had all the summer-time
      And she had all the spring!





Патрик Каванах. Поклонение (2 варианта) 







 **вариант 1** 




Придя однажды
гордо к алтарю,



Я дерзко и
надменно произнёс:



Откройте ваши
храмы. Я горю



На холмах
бытия. Пусть смерть без слёз



Поёт молитву,
где ковчег и блеск свечей.



Дай хлеба
жизни мне. Вина налей.



 
**вариант 2**




Придя однажды
гордо к алтарю,



Сказал я
дерзко, выступив вперёд:



Откройте ваши храмы.
Я горю



На холмах
бытия. Пусть смерть поёт



Молитву, где
ковчег и блеск свечей.



Дай хлеба
жизни мне, вина налей. 

------------------------------------ 

Patrick Kavanagh. Worship 

TO YOUR high altar I once came



Proudly, even brazenly, and I said: - 



Open your tabernacles I too am flame



Ablaze on the hills of Being. Let the dead



Chant low prayer beneath a candled shrine,



O cut for me life’s bread, for me pour wine!






С голубой каёмочкой (памяти С. Юрского)











На волне слегка качались бакены, 

Вечер догорал десятком солнц. 

Отказала Косте Остен-Бакену 

В нежных ласках госпожа Зайонц. 

 

Такова суровая действительность – 

Комбинатор взял фальшивый тон: 

Предвкушая чек на предъявителя 

Он не сожалел, что не влюблён... 

 

...Забурел. И дело было сделано. 

«Заграница, Шура, это миф...» 

Жизни нету там, а так хотелось нам, – 

И мечтали мы, глаза закрыв... 

 

Занималось солнце над границею. 

Доставая паспорт из плаща 

Он спросил румынскую полицию: 

«Сколько денег нужно вам для сча...?»






По России бегут поезда... 








По России бегут поезда, 
Чтобы в далях неведомых сгинуть. 
Оглушают и мчат в никуда, 
Извивая покатые спины, 

Прорезают насквозь города 
И под рельсов железные стоны 
За собою везут без труда, 
Как пушинки, суставы-вагоны… 
 
Хорошо, прислонившись к окну 
Ощущать этот ритм и движенье. 
И любить только эту страну 
От рожденья… и до возрожденья.






Борис Пастернак (акростих.29)








Бегут слова одним дыханьем
Одной тебе, тебе одной…
Родную землю утром ранним,
Измученную ожиданьем,
Слезой скупою успокой.
 
Пустые споры, пересуды…
А может всё совсем не так?
Снега ведь не легли покуда, 
Трава пожухла. Буерак
Ещё бельмом в глазу маячит,  
Развален летник и сарай.
Не спит художник и не плачет,
А ты поплачь и уезжай. 
Куда? – спроси у птичьих стай. 





Голуби земные 







Эта жизнь
голубиная – 



это точно про
нас. 



Плоть становится
глиною,



век сжимается в
час. 



 



Суета,
суесловие  



и намерений блажь



тем звучат бестолковее,



и тем лживей
мираж.



 



Всё «вокруг» или
«около».



От зари до зари 



ждут волшебного
облака 



в небесах сизари.




 



Всё кружатся под
тучами,



ожидая тепла.



Ну а мы? Да не
лучше мы, 



и в итоге – зола.



 



Улететь бы да
некуда, – 



сказкой чудится
даль. 



Держит фатумом
невода 



нас земной
календарь. 



 



И поэтому
крошками



кормим мы
голубей,



веря в что-то
хорошее 



в быстротечности
дней. 






Блокада 











                                         … Ленинград готовили к
сдаче и по-другому: жгли архивы. 



                                          По улицам летал пепел.
Бумажный пепел как-то особенно легок… 



                                                                                        Д. С. Лихачёв.
Воспоминания о Блокаде



 



 



Пепел бумажный
как-то особенно лёгок. 



Сердце не верит,
но жжёт подсознанье-чутьё.



Город пустеет, становится вдумчив и робок.



Кружит вдали,
ожидая свой час, вороньё. 



 



Город становится
тих и смертельно спокоен.



Но обречённость
не может надежду убить. 



Теплится в душах
блокадников что-то такое – 



ценз чистоты и
стальная достоинства нить. 



 



Это была не зима,
а чудовищный холод.



Холод и голод. И
жертвенный подвиг трёх лет.



Таяла плоть. Но
не сломлен был дух, не расколот.



И навсегда в этом
месте особенный свет. 



 



Каждый и все
выживали своими святыми.



Каждый обрёл
очищение страшной судьбой.



На Пискарёвских
холмах ощущенье святыни – 



вечная память и
вечная русская боль. 






Белый китель, чёрный хлеб (из кадетского)







Мне снился Бог. Но я его не видел.



Он был лишь ощущением во сне. 



Я резал хлеб. На мне был белый китель,



а жизнь была набросана вчерне: 



я был юнцом четырнадцатилетним,



мне снился Бог, и чёрный хлеб ржаной,



и первая любовь, и боль, и сплетни,



и голос той – не ставшей мне женой… 



А Бог сказал: весь хлеб, что ты нарезал,



отдашь тому, кто встретится в пути,



но жизнь свою не называй аскезой, – 



тебе в другом призвание найти.  



… 



Был пройден путь, получены ответы.



Прожиты годы, розданы хлеба – 



пока не все (я точно знаю это),



но найдены призванье и судьба.



Я вижу день, когда по небосклону



сойдут последних красок времена,



и вспомню хлеб, и китель, и погоны,



и родину, которая - одна. 






Уильям Батлер Йейтс. У ивовых садов








Внизу у ивовых садов любовь я встретить смог:



Она прошла, очаровав красою белых ног,



Сказав: "Прими любовь легко, как радость вешних дней".



Но я был глуп и юн тогда, чтоб согласиться с ней.



Стояли в поле у реки моя любовь и я,



Она рукою по плечу погладила меня, 



"Живи, - сказала, - как трава - не принимай всерьёз".



Я был наивен, юн тогда. Теперь же - полон слёз. 

-------------------------------------------------- 

William Butler Yeats.  Down by the salley gardens



 



Down by the salley gardens my love and I did meet;



She passed the salley gardens with little snow-white
feet.



She bid me take love easy, as the leaves grow on the
tree;



But I, being young and foolish, with her would not agree.



In a field by the river my love and I did stand,



And on my leaning shoulder she laid her snow-white hand.



She bid me take life easy, as the grass grows on the
weirs;



But I was young and foolish, and now am full of tears. 






Веко








**1**



Почему-то задрожало веко.



Впрочем, ведь известно, почему.



Старость утомляет человека, 



не давая продыха ему.



 



Говорит ему: ещё успеешь – 



догоняй умчавшихся вперёд, – 



там, где всё и слаще, и жирнее,



деловой орудует народ. 



 



Только не пойдёт старик за ними,



больно это видеть старику.



Трёт глаза и шепчет чьё-то имя – 



лучшее, что было на веку. 



 



**2** 



С авоськой за хлебом и маслом



идёт он в ближайший продмаг.



Жизнь прожита и – не напрасно,



но всё-таки как-то не так.



В кармане рублишко и мелочь – 



на хлеб «наш насущный» вполне.



А больше и нечего делать 



в июньском с испариной дне. 



 



Годами заношены брюки, –



идёт, никуда не спеша. 



А сердце поёт о разлуке,



о вечности вторит душа. 



По пыльной ступает дороге,



где листья дрожат у куста, 



с усмешкою глядя в итоге



на город, где жизнь прожита, – 



 



прошла – вроде было и толку, –



вдруг снова светлеет лицо: 



он мысленно книгу на полку – 



как жизнь свою – заподлицо 



поставит. Вздохнёт. Улыбнётся 



былому и думам своим.



В морщинах остатки эмоций



укрылись от прожитых зим. 



 



Глядит он немного с прищуром, 



на выросшие этажи.



И снова становится хмурым,



смотря на прошедшую жизнь:



на город-герой, где калека



свои продаёт ордена.



Лишь шраму у правого века



с войны не известна цена. 






Патрик Каванах. Анне Куинн








Хочу я песню
написать – 



Тебе об этом
ли не знать,



Как ты
оставила меня.



И в песне этой
вижу я,



Ты улыбнулась
мне опять – 



Движеньем глаз
дала понять.



 



Я проведу
изгиб – черту,



Поверь,
божествественную ту – 



От шеи до
стопы внизу



И ощутить
смогу слезу –



Души сердечный
фимиам



К моим
трагическим словам.



 



Разбить бы 



сердце пополам



Что б ты
проникнуть внутрь могла



И взять 



всё то, что
для меня



Есть истина
любви…



О Бог,
благослови!



И вечно ль мне
теперь смотреть сквозь пелену стекла


На красоту земли? – ту девушку, которая ушла. 


--------------------------------------------------------- 


Patrick Kavanagh. To Anna Quinn 

I'll
make a song for you - 



That should it be



That you return no more to me



In this song I may look and see



You smiling in at me - 



You winking in at me



 



And I can trace the line



Curving divine



From your neck to heel



And feel



Your sympathy of heart



Upon my tragic art.



 



O how I break



My heart in two



That you



May put your fingers in and take



All that to me is true



In love….



Great God above



Must I for ever see as in a glass



The loveliness of earth? the girls
that pass.






Ты где? 







 



Ты где,
любимая, ты где?!



В какой
нелепой ерунде,



В какой дневной
белиберде?



Ало! Ало!



 



Опять пропала
ты куда?



В какие дни и
города?



За толщей
снега или льда,



где всё бело.



 



Ещё один
проходит день, – 



одна тоска,
хандра, мигрень.



Всё
ни-к-чему-бесцветно-лень,



когда один.



 



Я задыхаюсь, я
тону,



я тихо вою на луну,



на зеркала и
на войну...



Ты приходи



 



сюда, домой,
ко мне, скорей.



Зажги свечу и
дом согрей



от декабрей и
январей.



Пусть будет
май.



 



Пусть зеленеет
с каждым днём.



И тонет в
зелени наш дом.



И, открывая
окна в нём



для птичьих
стай,



 



мы к у́тру тёплому прильнём,



и там
заблудимся вдвоём,



в мечтах
простых.



 



Мы будем
слушать песни их,



и среди них
найдётся стих



о нас двоих. 






Ничего не будет снова... 








Ничего не будет снова,
никому не будет надо
ни камланий домового,
ни признаний конокрада. 
У цыгана, что ни ночка,
то ножи, любовь и страсти.
У поэта, что ни строчка,
всё – душевное ненастье. 
 
Будет сердцем петь гитара,
волновать романс о смерти,
где мотив согреет старый,
а вино остудят черти. 
В час тревожный крикнет птица
из глубин ночного сада; 
эта жизнь не повторится 
восхожденьем звукоряда. 
 
А глаза всё хуже видят,
а дыхание всё легче.
И не знаешь, как всё выйдет, –
что ж ты хочешь, человече?! 
Вот и просится на волю
то ли сердце, то ли песня, – 
будто выпив сладкой боли,
знает день, когда воскреснет. 
 
Исправления ошибок
нужно делать до ухода.
Путь неровен, волос гибок,
крах – в любое время года.
И дай бог, судьба позволит
что-нибудь принять на память
в этой жизни – этой доли – 
растворяющейся в за́мять. 






Привкус детства











Заполняя личную анкету 

пробегаю жизнь наискосок, – 

летние закаты и рассветы, 

вкус воды колодезной – как сок, 

что я пью и не могу напиться, 

не внимая ломоте зубной.

И проходят чередою лица 

в переливах бликов над водой...

Дачные поездки спозаранку, – 

суета спросонок, толчея... 

всех своих, идущих к полустанку 

через бесконечные поля. 

Вижу белобрысого мальчишку 

в зарослях малинника. И вот 

он уже бежит ко мне вприпрыжку, 

ягоды заталкивая в рот. 

Он ещё не знает вкуса жизни – 

слишком сладко счастье в эти дни. 

Скроются вдали огни отчизны, 

станут ближе чуждые огни... 

В памяти всё кажется огромным, 

бесконечной радости дождём, 



и под ним на фото полутёмном



мы, смеясь, вне времени живём... 



Расставанье с временем, как с местом – 



Сердце ёкнет – схватишься рукой... 

Привкус детства с запахом небесным – 



Тёплый белый хлеб и молоко.



 



1971-1993-2000 





Фрески 








                                                   И
высветит фреску однажды,
                                                             Икону последней любви.



                                                                                     Глеб Козловский. 



 



 



Откуда свечение
то? 



Среди полумрака и
тлена



жизнь всё-таки
благословенна



с извечной её
нищетой,



 



где бабочка первой
любви



трепещет, как
струнка вольфрама



в стенах
полусонного храма.



Лети, дорогая,
плыви! 



 



Туда, где лампадка
горит,



и светится лик на
иконе.



Во истину свет тот
исконен – 



подобен дыханью
зари. 



 



И там, подлетая к
нему,



ты станешь
частицей потока.



Ты всё это знаешь
до срока,



не спрашивай лишь,
почему?






но сначала умру 







Жизнь смеётся
над нами



и разбрaсывает,



  беспокойными
снами 



посылает
привет,



как «слепую»
насмешку



прозорливой
судьбы,



  где
всегда вперемешку



колыбели, гробы.



 



Музыканты
играют 



о мечте и
любви.



Знаешь сам,
нету рая,



 просто верь и живи. 



Эта странная
пьеса – 



смесь нестройных
частей,



но финал в
поднебесье



точно будет
честней. 



 



Ищет таинство
слова 



морфология.ру.



 Я приду сюда снова,



   но сначала умру






Патрик Каванах. Памяти моей матери 








Для меня ты не
там, где сырая земля – 



На погосте, в
глуши Монахана; но я вижу, как ты



Вновь проулком
спешишь, где растут тополя



По дороге на
станцию. Или с счастьем простым



Ты идёшь
летним днём на воскресную мессу. 



Ты встречаешь
меня, говоришь:



Не забудь,
присмотри за скотиной у леса, –



И в словах тех
земных, ангел прячется в тишь.  



А ещё я тебя
узнаю, проходящую мимо полей,



Где колышет в
покое овёс, что в июне



Полон жизненных
сил. – не найти зеленей;



Вижу нас на
окраине города. Ветер чуть дунет



Днём удачным,
погожим случайно, когда уж



Вся торговля
прошла, и мы можем с тобою идти



Через все
магазины, киоски и рынки – ты знаешь – 



Без забот
сквозь восточных задумчивых улиц пути.



О, нет нет, ты
не там, не в сырой и холодной земле,



И поскольку
сегодня вечер жатвы в назначенный час,



Мы под светом
луны собираем стога, где рос хлеб,



Ну а ты,
улыбаясь из вечности, смотришь на нас. 

----------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. In memory of my Mother 

I do not think of you lying in the wet clay

Of a Monaghan graveyard; I see

You walking down a lane among the poplars

On your way to the station, or happily
Going to
second Mass on a summer Sunday –

You meet me and you say:

‘Don’t forget to see about the cattle – ‘

Among your earthiest words the angels stray.
And I
think of you walking along a headland

Of green oats in June,

So full of repose, so rich with life –

And I see us meeting at the end of a town.
On a
fair day by accident, after

The bargains are all made and we can walk

Together through the shops and stalls and markets

Free in the oriental streets of thought.








O you are not lying in the wet clay,

For it is a harvest evening now and we

Are piling up the ricks against the moonlight

And you smile up at us – eternally.  






За русскую поэзию... 







 



За русскую
поэзию хочу поднять бокал, 



но не звучать помпезнее
с хвалой к её Богам,



а просто
выпить терпкое той лирики вино, 



что на исходе
лет моих и мне разрешено. 



Не каждому
доводится испить её огня,



но, словно
Богородица, она хранит меня. 



И пусть
останусь временем нечаянно забыт,



я благодарен бремени
обманов и обид.



Оно давало
поводы и ставило вопрос, – 



то было всё не
солоно, то по́лно горьких слёз. 



Крепило, и
калечило, и снова раны жгло – 



и денно – всё
сердечное – и нощно ремесло. 



За ним бредя
потёмками от света вдалеке,



с желаньями не
громкими, с душою налегке



искал слова
заветные – простые, как трава,



ведь знало
сердце бедное – поэзия права.



Тяжёлыми
ошибками прогоркла лимфа строк,



болезнь
цеплялась липкая, напоминая срок.



И было
умирание рождению сродни,



и долгого
молчания слова вплетались в дни.



А среди них
отдушиной из пламени и льда 



сочилась, фраз
подслушанных, небесная вода. 



Напоенный той
влагою во сне ли, наяву,



доволен быть
бродягою, и потому живу. 






Vladislav Pen'kov. Morrison's last Song 








You will die today in Poland,



me – in Moscow, or in Paris.



Anyway, there’s something more than,



something higher, lower, perhaps. 



 



There is always ins and outs – 



Morning, kettle, wind, or boughs



With no leaves as neither doubts, – 



Only pins, and dripping garments. 



 



Distant sounds arise from out there – 



Where the neighbor killed the neighbor – 



Common cold,
or
yet another



Someone’s muffled talk as labor. 



 



On the roof the cat is strolling. 



Someone drifting sees it clearly,



Though himself he's unbeholden,



If unless we faked it blearily. 

------------------------------- 

Владислав Пеньков. Последняя песня Моррисона 

Ты умрёшь сегодня в Польше,

я потом - в Москве, в Париже.

Всё равно, есть что-то больше,

может, выше, может, ниже.



Есть у этого детали -

утро, чайник, ветер, ветки -

с них листы пооблетали,

мокнут майки и прищепки,



и доносится оттуда,

где сосед убил соседа,

межсезонная простуда,

приглушённая беседа.



Ходит кошка по карнизу.

Улетая, видит кошку

тот, кого не видно снизу,

разве только понарошку.






Вдохнув Россию Января







 



Зима перед
глазами промелькнёт



лисицей серебристой
– черно-бурой,



в снегу утонет
русский новый год,



и дед-мороз с
рекламною микстурой



промчит на
расписном грузовике,



обдав тебя
порывом леденящим.



И, выходя из
пьяного пике, 



опять себя
увидишь в настоящем – 



далёком от метелей
и тревог, 



где белых снов
холодные купели



сбивают жар. Но
короток тот срок,



и ты очнёшься
вновь в своей постели.  



Затем украдкой
в «завтра» заглянуть



решишь, но и
отменишь всё спонтанно,



поняв, что это
был бы лёгкий путь… 



Закуришь. Наберёшь
воды из крана,



заваришь кофе
с пенкой и дымком



в далёком,
по-другому сшитом мире,



где призраками
бродят по квартире 



все те, с кем
ты в прошедшем был знаком. 






Патрик Каванах. Слово женщины 







«Никогда» - ты мне
гордо ответила.



И я шёл по дороге в
слезах,



И хотел умереть этим
вечером,



Потому что я
чувствовал крах,



Пустоту на душе от
свидания 



И смертельно от жизни
устал.



Силу, гордость оставив
в отчаяньи,



Будто плыл я на лодке
Христа,



С безнадёжно
влюблёнными – и людьми, и зверьми,



Только каждый из них



Жить уже перестал. 

--------------------------------- 

Patrick Kavanagh.  A Woman's Word 

"Never"
you said.
And I went back
the road and wept;
And wished to be
dead
Because I'd kept
An empty tryst.
And wished to be
dead
Beyond, below the
power of pride
In the dug-out of
Christ
With all the lost
lovers, beast and human,
Men and women





















Who have died.






Сквозь время 







Как пакетики для чая
из коробки жестяной 



исчезают дни, и тает
календарь перекидной. 



Время сумерками
бродит, мир скукожился в окне.



Ничего не происходит. 



  Только птица в вышине 



кружит, кружит над
заливом, будто молвить хочет, что



был когда-то ты
счастливым – лет тому наверно сто.



А теперь не в счастье
дело – для души открылось всё.



Потому-то так и пело
сердце чуткое твоё. 



Потому-то снег и падал
белым занавесом зим, – 



знал, что путнику не надо никогда прощаться с ним. 






К правде








Человек ­– правдоискатель




Не живёт обычно долго,



Так как он
миноискатель 



С чувством внутреннего
долга.



Он находит все
металлы,



Но не золото он ищет, 



Потому что духом чище,



Потому что правды
мало.



До всего охочи люди. 



У него ж одна забота:



Верить, правда есть и
будет, – 



В это верить должен
кто-то. 



…



Но живут по белу свету
– 



Там, где сердцу ближе
осень,



Те, кто знает правду
эту



Те, кто в сердце правду
носит. 



И для них года не
важны,



Не тому их мысли
внемлют.



Ведь покинуть эту
землю 



Предстоит душе
однажды.



Солнце им на сердце
брызнет,



их глаза наполнит
светом.



 



Святы праведники жизни



В беспокойном мире
этом.





Теодор Рётке. Ленивец







Нет в мире
медленней пород.



Словечко кто ему
шепнёт, –



Об этом думает он
год;



 



Пока он скажет
что-нибудь



Вниз головой (не
птица будь) 



Предположив, ты
слышал чуть 



 



О нём – не-вы-но-си-мом
пне. 



Но если мысль
твоя вовне 



Слетит, он
спрячется в листве. 



 



Качаясь чуть на
пальцах ног,



Он спать
устроится в тенёк, 



Но знаешь ты, он
всё усёк.




 ----------------------------------- 

Theodore Roethke. The Sloth 

In moving-slow he has no Peer.

You ask him something in his Ear,

He thinks about it for a Year;



And, then, before he says a Word

There, upside down (unlike a Bird),

He will assume that you have Heard-



A most Ex-as-per-at-ing Lug.

But should you call his manner Smug,

He'll sigh and give his Branch a Hug;



Then off again to Sleep he goes,

Still swaying gently by his Toes,

And you just know he knows he knows. 






Зимнее 







Всё – новое, и –
заново.



и больше не проси, – 



всё белым
снегом-саваном 



укрыто на Руси. 



 



Плывут, как
наваждение,



белы леса, поля.



Не де́ньгами –
терпением



всегда жива земля.



 



Домов затылки плоские



морозит на ветру.



Обновки став обносками



скукожились к утру. 



 



На загородь наброшено
– 



всё в инее – бельё. 



И сердце запорошено



содрогшее моё.



 



Метель поля утюжила – 



слизала все следы.



Прилипло к окнам
кружево 



из ледяной слюды.



 



И сумерками кажется



всё зимнее в судьбе.



И снится всё, куражится
–



мерещится в себе.



 



Всё новое, и наново,



и всё – который век, –



во тьме свой мир
обманывать 



привык и человек: 



 



по-доброму, по-хитрому
– 



не сголодаться чтоб,



и чтоб не быть
убитому,



и не пробрал озноб. 



 



К реке тропинка
стелется,



Темнеет лёд вдали.



Храни пурга-метелица



хлеба своей земли. 






Ангел в телогрейке 







                                                                              УпаCNN меня, Господи 



 



Над Россией
зимой русский ангел летит в телогрейке,



нараспашку
открыта душа, и ему хорошо. 



А внизу CNN-овский с камерой бравый ньюсмейкер,



говорит
телезрителям, что он сегодня нашёл. 



Говорит, здесь
полопались трубы, и стены, и нервы,



и немецкий
турист заплутавший кричит: «Es ist kalt!»



И бардак, и
аврал, и мороз – не последний, не первый, 



а в дорожную
слякоть с ознобом ложится асфальт. 



И как водится,
замерло всюду и всё на морозе – 



синий лёд,
словно сон, покрывает Россию-тайгу. 



И дрейфует
страна в новогоднем благом коматозе,



не волнуясь
ничуть, ведь не дремлет всесильный Шойгу.



Репортёр
говорит, что Шойгу ничего не боится,



потому что
всевидящий глаз у радаров его,



на дисплеях
заметно, как в ватнике ангел кружится 



от балтийских
песков до курильской гряды островов. 



Потому что
лежат на секретных глубинах подлодки,



а зимой не
помёрзнуть в России – зимы не видать.



Так сложилось
– ни счастья, ни горя в России без водки,



а любовь и
страдание, в общем, одна благодать. 



Ангел сядет на
камеру, но репортёр не заметит,



потому, как
воспитан в ином – прогрессивном ключе.



Но
почувствует, что-то в магическом сумерек свете,



     всё равно не
поняв ничего. 



                                                 Да оно
и зачем?..







Патрик Каванах. Спасибо, спасибо 







                Эпилог к серии лекций, прочитанных в Университетском Колледже, Дублин

И тем более,
коль сам, увы, не ах – 



Был забыт, как
говорят, на стеллажах,



Дети Бога в
свой отправились полёт,



Алабамец
чёрный, стало быть, поёт. 



 



По субботам
вдоль по Графтон-стритт гулять



И как Марк
Аврелий не переживать. 



Он сказал,
хоть голова его седа,



Людям с Аппия
дороги навсегда 



Всем и каждому
быть вечно молодым – 



В среднем всем
прожить двадцать четыре им. 



 



Мне на ум не
приходило никогда 



В этот мир
явиться вновь, спустя года,



От комфорта,
что сегодня я достиг,



За столом
болтать под кофе среди книг,



Где студенты в
год: две тыщи пятьсят шесть



Сыпят шутками всё
так же, как и есть. 



 



Что превыше
для меня всего и вся – 



Возбуждённо-неменяющееся



Свойство. И к
тому же качество его



Вкуса – нет,
неподражаемого. 



 



Вот чему оно
нас учит, дело в том: 



Не одни мы в
одиночестве своём;



И другие были,
думая, что скорбь – 



Всем известная
– лишь наш особый сорт,



И проблемы,
что не довелось решить,



И любовники,
которыми не быть, 



Удовольствий,
что упущены на дюйм.



Я напыщен
становлюсь, – давай бушуй.



Начинаю
изъясняться на свой лад,



Не сказав, что
я так рад 



Жить и
чувствовать бегущий свет лучей 



От высокого
внимания людей,



Что, исполнив
Божьи заповеди сам,



Я доставил их
– заботливым рукам,



   В этом весь и есть, признаться, я – 



В этом
исключительность моя. 



Что есть наша
мудрость? В чём секрет?



В ней оттенков
личностных букет.



Я благодарю
вас, горд собой,              



Так как мне
позволено судьбой



Здесь стоять,
имея светлый шанс



Требовать
наследие сейчас.



Многим, уже у́мершим
теперь



Не узреть
открытой божью дверь. 

----------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Thank You, Thank You 

                Epilogue to a series of lectures given at University College, Dublin

…Particularly if yourself



Have been left as they call it on the shelf,



All God’s chillun got wings,



So the black Alabaman sings.



 



Down Grafton Street on Saturdays 



Don’t grieve like Marcus Aurelius 



Who said that though he grew old and grey 



The people on the Appian Way 



Were always the same pleasant age, 



Twenty-four on average. 



 



I can never help reflecting 



On coming back in another century 



From now and feeling comfortable



At a buzzing coffee table, 



Students in 2056 



With all the old eternal tricks.



 



The thing that I most glory in 



Is this exciting, unvarying 



Quality that withal 



Is completely original.



 



For what it teaches is just this:



We are not alone in our loneliness;



Others have been here and known



Griefs we thought our special own,



Problems that we could not solve,



Lovers that we could not have, 



Pleasures that we missed by inches.



Come I’m beginning to get pretentious, 



Beginning to message forth instead 



Of expressing how glad 



I am to have lived to feel the radiance 



 Of a holy hearing
audience 



And delivered God’s commands 



Into those caressing hands,



   My personality
that’s to say 



All that is mine exclusively.



What wisdom’s ours if such there be 



Is a flavour of personality. 



I thank you and I say how proud 



Than I have been by fate allowed 



To stand here having the joyful chance 



To claim my inheritance, 



For most have died the day before



The opening of that holy door.






Нэсе Кали воду (новый эпос) 








И вот мы прискакали –



заточены ножи.



Зовём богиню Кали,



беги, москаль и жид.



 



В башке с одной разрухой,



пока несёмся вниз,



дадим четырёхрукой 



трезуб и с ним безвиз. 



 



И станет Кали – Галой, 



калиною – самшит.



И, обожравшись сала,



она на всё стошнит.



 



И вроде бы не слепы,



но всё вокруг темно.



И бабченко нелепый 



лежит в крови свиной.



 



Пошлём под Керчь посудин



под боевой гопак



и хали-гали будем



там гоцать так и сяк…



 



Когда вручат нам Томос,



воцерковимся в нём. 



Ведь мы, к нему готовясь,



недаром церкви жжём.



 



Такой вот подвиг духа, 



такой души недуг. 



Тотальная непруха,



и старый ржавый БУК. 



 



В Малиновке ли свадьба,



С поляками ль Андрей?



Махно на всё плевать бы, – 



найти б его скорей!



 



Такой же шабаш бл*дский – 



под немцем править бал – 



пытался Скоропадский



да мовы сам не знал. 



 



Туда копнёшь поглубже – 



чем западней, тем «ГЫ»



Почти, казалось, dobrze, – 



Но к ляхам – не могы.



 



Кому теперь мы верим?



Кого благодарим?



Кругом одни потери.



А кто поводыри? 



 



Всё думаем, что видим,



не думая, что спим. 



Был укром бы Овидий…



Вот с ним и победим!



 



Мы ж выкопали море



для наших нив и сёл.



С Ордой в войне и ссоре.



Да Гоголь, вот, подвёл. 



 



Но где же пэрэмога?



и грошэй всё нэма.



И нету с нами Бога.


И на
душе зима. 






Без ненужных слов 








Не сложилась
песня, ну и ладно,



будет ещё
песен на душе.



И пока
камланье заурядно,



не снискать на
рюмочку грошей. 



А мотив, он
пусть таким и будет –



он душою
искренне пропет,



и никто за это
не осудит,



не предъявит
счёта бегу лет. 



 



Зябко. Стынут
руки вечерами.



В сердце ритм
трепещется, как стриж.



Песню не
законченную нами 



вряд ли ты
теперь и повторишь. 



Уплыла сквозь
ночи тьму за август,



да и бог с
ней, пусть себе плывёт.



Я себе и сам
не очень нравлюсь,



и причин тому
из года в год...  



 



Взять бы да
напеть потом украдкой 



неказистый,
простенький такой – 



тот мотивчик –
пьяненький и сладкий,



помогая памяти
рукой – 



без ненужных
слов – порывом, жестом



рассмешить
себя же самого,



убедившись – вот
же свято-место.



Больше и не
надо ничего. 






Вагнер (акростих.28)







Валькирий полёт сотрясает миры, 



А в Нюрнберге песни поют шутники. 



Голланцу моря, что степные ковры, 



Найдут Нибелунги кольцо для реки. 



Единственный – Байрот, где вечно живой 



Риенци, и Зигфрид, и Рейн золотой. 






Теодор Рётке. В тёмное время (2 варианта) 







1 вариант_

Глаз начинает
видеть в темноте, 



Ночная мгла
встречает тень мою;



Вот лес, где
эха голоса поют – 



Я бог природы,
плачущий в кусте.



Живу меж
цаплею и корольком,



Тут и холмов
зверьё и змеям дом. 



 



Безумство – не
величие ль души



Во вздоре
обстоятельств? День в огне!



Известна
чистота печали мне



И тень моя
пригвождена в тиши



К стене средь
скал, – пещера иль тропа?



Вот моя кромка
– всё, что накропал.



  



Устойчив шторм
эпистолярных тем! 



Ночное пенье
птиц, луна и кровь,



И среди дня
приходит полночь вновь! 



А человек
понять стремится, кем



Он стал, – Он
смерть своя без слёз в ночи,



В сиянье света
неземной свечи.



 



Но свет мой
тускл, моё желанье – мрак. 



Моя душа, как
муха в летний зной,



Чьё «Я» из
этих двух зовётся мной?



Упав, встаю,
превозмогая страх. 



Включён
рассудок, Бог восходит в ум,



Он есть –
свобода на любом ветру. 


2 вариант_ 

Глазам, привыкшим, не мешает темнота, 



Ночная мгла встречает мраком тень мою;



Вот лес, где эха голоса за мной поют – 



Я бог природы, и рыдаю у куста.



Живу меж цаплей и пугливым корольком,



Тут и зверью с холмов приют, и змеям дом.



 



Что есть безумство, как не рыцарство души



В нелепом вздоре обстоятельств? День в огне!



Известна степень чистоты печали мне,



И тень моя пригвождена к стене в тиши. 



Не то пещера там, не то петлистый путь?



Здесь мой предел – всё, что имею – моя суть. 



 



Как неизменчив
шторм эпистолярных тем! 



Ночь заполняют
стаи птиц, враздрызг луна,



А среди дня
вдруг снова ночь – черным-черна.



Но человек
понять стремится, стал он кем –



Он, то ли
смерть своя бесслёзная в ночи,



Где всё
покрыто светом неземной свечи. 



 



Но свет мой тёмен, а мои желанья – мрак. 



Моя душа
зудит, как муха в летний зной



В окне. Чьё
«Я» из этих двух зовётся мной?



Я проиграл. Но
вновь встаю, отринув страх. 



Рассудок в
фокусе, и Бог восходит в ум, 



Они едины и
свободны на ветру. 

----------------------------------------------- 

In a dark Time. Theodore Roethke  

In a dark time, the eye begins to see,



I meet my shadow in the deepening
shade;   



I hear my echo in the echoing wood—



A lord of nature weeping to a tree.



I live between the heron and the wren,   



Beasts of the hill and serpents of the
den.



 



What’s madness but nobility of soul



At odds with circumstance? The day’s
on fire!   



I know the purity of pure despair,



My shadow pinned against a sweating
wall.   



That place among the rocks—is it a cave,   



Or winding path? The edge is what I
have.



 



A steady storm of correspondences!



A night flowing with birds, a ragged
moon,   



And in broad day the midnight come
again!   



A man goes far to find out what he is—



Death of the self in a long, tearless
night,   



All natural shapes blazing unnatural
light.



 



Dark, dark my light, and darker my
desire.   



My soul, like some heat-maddened
summer fly,   



Keeps buzzing at the sill. Which I
is I?



A fallen man, I climb out of my
fear.   



The mind enters itself, and God the
mind,   



And one is One, free in the tearing
wind.





Экскурс в историю







 



Пробуждается
сонная память –



не подставить
отныне щеки,



и смириться
себя не заставить.



Вся земля тихо
стонет – она ведь 



собирает под
знамя полки. 



 



Не суди, верный
друг, очень строго.



Все мы люди и
грешники все.



Может, туника,
может быть тога



у деревни в
ложбине пологой



на нейтральной
лежит полосе.



 



Там цветы
превращаются в гильзы,



кровь стекает
на шлем и бушлат.



Пепел времени
падает к ризам,



мир
безумствует, злобой пронизан,



и разбита
дорога назад.



 



Воздух горло по-зимнему
сушит,



вызывает
слезливость у глаз.



Святый Отче,
прими наши души, –



было время и проще и лучше!



Нет с собой
покаянья у нас. 



 



Стоя здесь у
преддверия Ада,



поминая
ушедших друзей,



оглянуться к
Истории всей, – 



и почти уже
миф – Иллиада,



и легенда
давно – Одиссей.



 



К горизонту
пылящей дорогой



ты плывёшь ли,
летишь ли куда? –



спросит с
горькою гордостью Гоголь



может Родину,
может быть Бога,



может птицу,
чьи крылья – года.



 



В поле ворон
кружи́т у доспехов,



в небе тлеющем
облако-рай,



на портрете с
усмешкою Чехов;



в подсознании
слышится эхом:



«Никому 



                   ничего 



                               не прощай».



 



Декабрь, 2014 – 2018 





... и сияние ночей (edited)








Не пойми меня
превратно,



мне родны твои
капризы:



море сверху,
небо снизу



и сияние
ночей.



Я грущу о том,
что рад. Но



грусть твоя –
совсем иная:



ты живёшь, как
будто зная, – 



этот мир, увы,
ничей. 



 



Мы пришли сюда
случайно,



и, когда приходит
время,



задаём себе
вопросы.



И один из них
такой:



Для чего на
свете звёзды?



Что же будет с
нами всеми,



если мы не
можем просто



прикоснуться к
ним рукой!.. 



 



И, поэтому,
прости мне 



то, что вряд
ли мы постигнем 



в
скоротечности незримой 



ускользнувшее
«вчера». 



Я твоей
касаюсь кисти,



как
единственной из истин.



И вдыхаю
пряность дыма



у осеннего
костра. 



 



И теперь,
когда нас двое 



в этом шуме
бело-синем, 



мы свои
тревоги минем



чуть
забрезжится рассвет.



Выпьем время
золотое,



этот мир
забрав с собою,



растворимся в
птичьем клине,



в дымке тающих
комет. 






The question is... 







Когда б вы знали,
из какого сора



спецслужбы
собирают компромат;



до шпиля
солсберийского собора



рукою
дотянуться всяк бы рад. 



 



О, как длинны
невидимые руки!



Как обнаружить
их сильна мечта!



А тут ещё и bexit полон муки,



и жалко
усыплённого кота.



 



Чем больше
разохотились, тем хуже – 



улики утекли за
облака,



и никому уже
скрипаль не нужен,



и всем приелся
привкус новичка. 



 



Загадка на
загадке в мире оном, 



опять французы
улицы зажтли. 



И вот уже
Париж тошнит Макроном, 



но чует Рада,
это москали.



 



А всё-таки…
петров или боширов?!



И что за га…млять
тайну ту унёс?



Пожалуй, надо
перечесть Шекспира, –



там есть
ответы на любой вопрос. 






Патрик Каванах. Утро 








Учёных тех,
что тихо дремлют, не тревожьте,



Лохматый бог
традиций отбыл этой ночью.



С утра
иконоборцы в руки взяли вожжи,



И всё, что Дух
хранил, закатывают в почву:



Мечту намоленную сердцем, груз науки,



Замшелый труд
отцов святых из Портобелло.



Теперь
найдётся новый бог – солома-руки – 



Поярче будет,
чем болезненное тело. 



 



Когда учёные очнутся, вот беда – 



Уж без зубов,
без голосов, едва ль в себе,



И память
мутная направит их туда,



Где иероглиф
выбит в камне и судьбе. 



Там нацарапала
Учёность прошлых дней



Весь список
Правдою незапертых дверей. 

----------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Morning 

Do
not awake the academic scholars,



Tradition's
hairy god last night departed.



This
morn the huge iconoclastic rollers



Blot
out the roads where long the Spirit carted



The
prayerful dream, the scientific load,



The
cobwebbed preacher-stuff of Portobello.



To-day
will find a new straw-bodied god



Much
brighter than the other morbid fellow.



 



And
when they wake - the scholars - they will be



Toothless,
unvoiced and maybe half-way gone,



With
nothing but a clouded memory



To
lead them to the hieroglyphic stone



On
which old Scholarship had proudly scratched



A
list of doors that Truth had left unlatched.






Ватник 







Вдруг
становится понятно,



где хранил
земли тепло,



что по венам
рек текло,



век
двадцатый-кровожадный – 



демон,
пестующий зло.  



 



Дух смирения в
народе



по лекалам
боли сшит.



Это дань
особой моде:



обещанье
мести, вроде,



и прощение
обид.



 



Надзиратель,
зек, со-ратник, – 



жизнь, как
сажа – вся бела;



обволакивал
тела



точно в кокон
жизни, ватник, – 



чу́дны,
Бог, твои дела! 



 



Дай-ка я тебя
примерю,



пересохнет
пусть во рту.



На крови
забродит ртуть, – 



время раненого
зверя 



памяти не даст
уснуть. 



 



И немыслима
как будто –  



в осознанье
бытия – 



в неизбежности
маршрута



смесь
покорности и бунта – 



предначертанность
твоя.



 



Мне бы спеть
тебе осанну,



только выйдет
песнь горька.



Вечный ватник
– сын тумана,



мир
народа-великана,



Неба русского
войска. 






В 53. Начало недели. Смена сезонов 








Начало недели,
и день совершенно безликий.



Безрадостно,
холодно. Ветер гоняет листву.



Остывшее
солнце встаёт, и в его сердолике



дневные заботы
мерещатся сном наяву. 



 



Купить бы
собаку и с ней разделить все печали?



Вино и камин
не приносят живого тепла.



Сноп искр
мимолётен, как юность, что мы потеряли.



Года, словно
струйки дождя, утекли со стекла.



 



И будто
мерещится голос любимый негромко,



но сумерки
походя соки дневные крадут.



А что же ты
хочешь, художник, живущий в потёмках,



наивно решив,
что тебя ещё помнят и ждут? 



 



Но есть заповедное
место, где сердце, забывшись,



проводит
изгнанье своё под присмотром зимы,



где белая ночь
синим снегом укутает крыши,



и в небо дымы
поднимаются, точно псалмы.  






В 12 лет 







 



Давно ль тот воздух травяной 

вдыхал я замирая, 

и лето низкою струной 

звучало умирая. 

Садилось солнце. День краснел, 

как перед фильмом в зале. 

А я не знал, о чём – совсем, 

но ветры подсказали. 

Дорога чёрная – кривая бровь – 

земля –  полынь сухая. 

А вдоль дороги васильков – 

до горизонта края. 



И я рванул наискосок 

через поля



с размаху, 

зажав губами колосок 

и расстегнув рубаху.  

Бежать... как хорошо бежать! 

Туда, к своим… на дачу. 

Там тёплый ужин, дед и мать, 

и я – 



трёхлетний
 



плачу.



 



2010.





Алгирдас Жолинас. Как читать стихи 







Это также как если б 



вы нашли на рассвете на пляже



чью-то груду одежды.



Обойдите её аккуратно.



Рассмотрите один за другим все предметы, – 



как ищейка начинайте опрос.



 



Есть карманы? Проверьте, что в них.



Ведь хозяин не видит пока.



Вероятно, что он уже мёртв.



Драгоценности? – вдруг! 
Побрякушки? – возможно.



А следы, что вокруг – вдоль сырого песка?



И куда(!) они тянутся, – может к воде?



Но не нужно поспешных решений нигде.



Пусть помощники ваши исследуют всё хорошенько,



и поймут, что за роль тут играет вода. 



 



А что с нижним бельём?



Оно есть? Ведь обычно все пляжные шмотки



без интимных предметов – подстава, – 



ненормально и как-то не живо.



 



Но уж если тут полный набор,



это нужно проверить особо. 



Не жеманьтесь и не комплексуйте, – 



ну, подумаешь, пятна... И вот, вы нашли только пару
трусов, 



да – мужских. И бюстгальтер. Очевидна фальшивка, 



и ведёт она в сторону. Знайте,



здесь скрывается несколько большее,



чем предложено вам просто видеть глазами.



 



Повнимательней с лейблами,



но и выводы делайте сами,



не спеша и с учётом всех мельчайших деталей:



необычный покрой, комбинация брендов и стилей – 



Роберт Холл и Флоршейм, 



брюки в складку, ковбойская обувь.



Очень странно, к примеру, 



видеть вместе бейсболку и шейный платок.



Данный факт говорит о причудах людей, 



что когда-то всё это носили.



 



И всегда строго помните главный закон:



Человек соответствует той (пусть и странной) одежде



лишь когда он её одевает и носит.



И пока вы копаетесь в этом – чьём-то старом белье,



его бывший владелец уже мчится по во́лнам



в двадцати милях к югу, улыбаясь слегка



и себя абсолютно другим – 



новым именем вслух называет. 

------------------------------------- 

Algirdas Zolinas. How to read a Poem 

Come at it
the way you would
a pile of clothes on an empty beach at dawn.
Circle it slowly.
Hold the pieces up one by one.
Be a cop; ask questions.
 
If there are pockets, go through them.
The owner won't notice.
He is probably dead.
Are there any jewels? Fake? Real?
If there are footprints in the sand, where
do they lead? If to water,
don't jump to conclusions.
Have your men walk both ways
down the beach to check for prints leading out.
 
Is there underwear?
A pile of clothes on a beach
with no underwear is immediately suspect.
It could well be an inauthentic pile.
 
If there is underwear
examine it closely.  Be
neither
embarrassed nor disgusted
by the stains.  If you find
a pair of jockeys and a brassiere,
be on guard, be suspicious.
It could be a false lead. 
Remember
there is more here than meets the eye.
 
Pay close attention to labels,
but draw your conclusions
shrewdly, tentatively.  Be
on the lookout
for patterns and combinations
out of the ordinary: Robert Hall
and Florsheim, pleated trousers
and cowboy boots, neckties and baseball caps.
These all point to a mind capable of great whimsy.
 
Always remember your basic assumption:
You can tell a man from the clothes he wears,
but only while he wears them.
While you are examining his clothes,
the owner may be riding in
on the crest of a wave
twenty miles down the coast, smiling






























































































and mouthing the sound of his new name.  






Officium 







Тонкий листик
базилика,



моцарелла,
кофе чёрный…



Как причуды
невидимки



дни,
кружащиеся, вздорны. 



Здесь ни
холодно, ни жарко.



Парки. Сплин.
Глаза оленьи.



Здесь
особенная яркость – 



тона
самоисключенья. 



Жизнь на
«выдуманной» даче 



за невидимым
кордоном:



океан в окне в
придачу, – 



время кажется
бездонным. 



Фотографии на
стенах.



В доме тихо и
не скучно.



Память дней
благословенных



осязаема,
беззвучна. 



Как легка твоя
прозрачность, 



осень
замершего сада.



Солнце с
отсветом коньячным, 



ну а большего
не надо. 



Эхо
призрачного хора 



потечёт с
дыханьем медным



в небе синего
фарфора,



становящегося
бледным.



Композитор
пишет мессу



день за днём
по такту, чтобы 



уместить в
короткий месседж 



каждый миг
любви до гроба. 



 



https://www.youtube.com/watch?v=Hkao55SyHoU&index=1&list=OLAK5uy_m5x_WaHZB6mIJd_VcZnLzwpdG-gVQLadQ 





Научиться слышать 








Он бросил
писать, как бросают пить* – 



как будто бы
скинул кожу



и жизнь, что
хотел бы не вдруг позабыть,



поверив, что
снова бы ожил. 



 



Он так не
хотел воевать ни с кем – 



уйти, всё
другим оставив.



Исчезнуть в
полях, где в каждом цветке



ласкалось
звучащее «Ave…»,



 



За пазуху
радугу взял он с собой,



и запах дождя
и озона,



он верил, они
сохраняют любовь 



на зло всем
дурацким законам. 



 



И жизнь
понеслась под откос, кувырком,



и песен не
пелось долго:



дыханье
сбивалось, и в горле ком



прижился к
душе чувством долга.



 



Но небо
стареет. Проходит всё, 



а внутренний
голос всё тише.



В назойливом
шуме теченье несёт, – 



но он научил
себя слышать.



 



И как-то
однажды случилось ему 



наткнуться на «прошлое»
в Гугле.



Оно предрекало
суму и тюрьму,



но всё
оказалось теперь ни к чему,



остались лишь
чёрные угли. 

* - https://poezia.ru/works/139145 





Он и душа 








Он бросил пить
и умер – 



внезапно от
тоски,



от выпитого в
сумме 



до гробовой
доски.



Душа его
хотела 



испариной уйти



из выпитого
тела,



сказавшего
«прости».



Она его
простила,



ведь он её
любил,



знал, тело-то
бескрыло,



поэтому и пил.



Потом летал и
падал,



превозмогая
боль,



карабкался из
ада – 



искал свою любовь.



И вот,
усталый, трезвый 



увидел он
вокруг



мир, созданный
из лезвий



и бесконечных
мук. 



Так много
чёрных пятен,



так мало
чистых строк,



и выход стал
понятен,



как в засуху
глоток... 



Он жил так
неумело,



и маялась
душа,



ведь жизнь
свою хотела



продать за два
гроша.



Быть не могло
иначе – 



Земля. Могила.
Крест. 



И эта жизнь,
где плачет



душа из этих
мест. 






Три синквейна 








1**
                  Будет



             утро раем? –



         мы ещё не знаем. 



 Будет  ли   оно   с   улыбкой
                    или



будет мгла, и морок зыбкий



         наш укроет город.



             И уткнёшься 



                  в ворот.



 



2**



                  Смотри,



               как миражи



           обманывают нас.



Какой   безропотною   жизнь



                   бежит,



скрывая тот печальный час,



     где рожь полей дрожит



            над пропастью



                   во лжи. 



 



3**



              Легка



            издалека



   машет чья-то рука,



раскачивая        облака



               вдали,



где сбившиеся корабли



   ищут причал земли,



         но не найдут



                пока.






Переставить бы акценты... 







Переставить бы
акценты 



уходящего
заката.



Эта жизнь
дешевле цента, – 



раритет из
самиздата.



 



Солнце
выбросило всполох,



облака сочатся
красным.



Дней
безмолвных, зябких, голых



не согреть
коротким счастьем.



 



Тенью серой
ворон кружит



над скукожившейся
крышей.



Ты ещё кому-то
нужен 



и поэтому лишь
дышишь.



 



Смотришь в
даль – туда, где вечер



золотой
полоской тает.



Догорают божьи
свечи,



сердце к ночи
привыкает… 






Патрик Каванах. Декаданс 








Так принеси души исходный материал,
В дыханье воли нашей нету смрада псин.
Для созиданья мы чисты, как ореол –
Как сон мечты, где на открытке древний сфинкс.
Отцам урок жестокий преподнёс Молох, –
Они прожили эту боль и понимали,
Что Бес возвысить может мужество, а Бог –
Источник света, доброты, морали. 
Отцы-то знали, но вот мы изощрены, –
Подобно ангелам, по ве́твям мы пылим
На Древе Жизни – бестелесны, не умны,
Без связи с миром обитатели жилищ  
То ль цвета мрака, то ли снега.
Мы дети тех, кто сгинул без ковчега. 

------------------------------------------ 

Patrick Kavanagh. Decadence 

Bring us some raw material of soul,
The breath of our spirit no more stinks
Creative, we are pure as a dream's aureole - 
The dream of a dream of a post-card sphinx.
Our fathers knew the vital cruel
Moloch and understood
That God was light and Satan full
Necessary to high manhood.
Our fathers knew, but we are refined
Angels flitting through the skeleton boughs
Of the Tree of Life, without body, without mind,
Unearthed, occupiers of neither house:
Light or Dark
We are their children who perished without the Ark.






Невыученный урок 







Как вызывают
школьника к доске?

Позорно и публично ставя к стенке, 

И жизнь его висит на волоске,

И чуть не подгибаются коленки. 

Идёт он обречённый меж рядов -  

Ни жив, ни мёртв, как агнец на закланье 

И видит с поворотами голов 

Своих врагов гримасы обезьяньи. 



Сочувствие он тут
найдёт едва,



И волей, как
листвою облетая,



Он вспоминает
нужные слова,



Надеясь искренне,
что длань святая

Укроет, а Всевышний вразумит, 



И он пройдёт
сквозь муки и насмешки,



И отчеканит,
словно алфавит,



Все формулы. И
сможет не замешкать.





А класс, потупив головы, дрожит 

От страха, удовольствия и пытки, 

И напряжение так в воздухе бежит, 

Что с хрустом лопаются штопаные нитки 

В локте рубахи, что в волнении он сжал, - 

И тишина предательски взорва́лась, 

И смехом взвились тридцать детских жал, 

Безжалостно смакуя чью-то жалость. 



Ведь был же в
классе кто-нибудь ещё 



Хотя бы? Пусть
такой же неумеха, 



Кто б защитил,
прикрыв своим плечом,



Его от
издевательского смеха… 





Но горемыку некому спасать, 

И он один, как перст, за всё в ответе.

А дома мать расплачется опять 

И будет штопать локоть в тусклом свете. 






Страница 








Я страница
чьей-то книги.



Кто-то пишет
мне судьбу



с
предвкушением интриги,



с послесловием
в гробу.



 



Мне подобных в
мирозданьи,



как и звёзд –
не перечесть.



Он доверил мне
заданье



разобраться,
кто я есть.



 



Не подсказывая
много,        



не заметно, но
– любя,



Он выводит на
дорогу



к постижению
себя.



 



По дороге
трудной, зыбкой



продолжай идти,
гори.



Жизнь не может
быть ошибкой,



потому что Он
– внутри.



 



Где судьбе
остановиться



знает автор
лишь один.



Я – лишь
замысла страница.



Он – мой Бог и
Господин. 






Патрик Каванах. Лекционный зал 








Чтоб в
лекционном зале в летний зной



Про смысл
литературы мог вещать я,



Пришлось
напрячься. План был не простой:



Найти своим
(по разуму) собратьям



Ту новость,
что отмечена печатью. 



 



Из опыта, что
всё ещё так свеж,  



И от которого
мой слушатель, читатель



Впитал бы
антисептик всех надежд, 



Открыв поэта в
обновлённой стати. 



Всего два
слова о рожденья дате – 



 



Так
возвращаешь публику к нему,



По крайней
мере, дюжину из зала –



Из пары строк
понявших, что к чему,



Вкушающих со
смаком небывалым



Сияние того,
кого не стало. 



 



В Америке
заметят, наконец, 



Что чудо –
очевидно. Где-то в баре



У
Гринвидж-Виллэджа поэт-юнец 



Всё то же имя
всуе упомянет. 



И в Лондоне.
Да где угодно станут



 



Идею двигать
деловые рты, 



О том, что из
под солнца, точно ро́сы



Всплывают вещи
дивной красоты – 



Из затхлого,
казалось бы, износа...



Тут – куй
железо, взявши суть вопроса, –



 



Я говорю себе,
пока в уме



Всех
девственных извилин пробужденье



Готово
разродиться в голове. 



Ищу лишь
чистых смыслов откровенье – 



Внезапной
яркостью открывшееся мне. 

--------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Lecture Hall 

To speak in summer in a lecture hall
About literature and its use
I pick my brains and tease out all
To see if I can choose
Something untarnished, some new news
 
From experience that has been immediate,
Recent, something that makes
The listener or reader 
Impregnant, something that reinstates
The poet. A few words like birth-dates
 
That bring him back in the public mind,
I mean the mind of the dozen or so
Who constantly listen out for the two-lined 
Message that announces the gusto 
Of the dead arisen into the sun-glow. 
 
Someone in America will note 
The apparent miracle. In a bar 
In Greenwich Village some youthful poet 
Will mention it, and a similar 
In London or wherever they are,
 
Those pickers-up of messages that produce 
The idea that underneath the sun
Things can be new as July dews – 
Out of the frowsy, the second-hand won… 
Keep at it, keep at it, while the heat is on, 
 
I say to myself as I consider
Virginal crevices in my brain 
Where the never-exposed will soon be a mother. 
I search for that which has no stain,




































































Something discovered vividly and sudden. 






Алгирдас Жолинас. Исторический факт и запомнившийся курьёз 








Когда Кант
создавал



свою Критику Чистого
Разума,



от труда он
отвлёкся и поднял глаза



на центральную
башню на площади города.



И смотрел он так
долго, что деревья за окнами выросли



и закрыли
философу вид.



Он поставил в
известность об этом отцов Кёнигсберга,



И те были рады
дервья срубить.



Таким образом
Кант завершил манускрипт.



 



Ну а здесь, у меня
за окном



все деревья как
башни и качают ветвями с издёвкой.



И работаю я –
слово к слову, строка за строкой. 



 



Каждый раз, просыпаясь
с утра,



я к окну
тороплюсь, чтоб увидеть, что там



триста фермеров съехались – ждут, 



потому что конец
всем делам.



Тихий шум
разговоров. Топоры на плечах. 

--------------------------------------------- 

Al Zolinas. An historical fact and a memorable fancy 

When Kant was composing



his Critique of Pure Reason



he would look up from his manuscript



at the tower in the center of town.



He gazed so long the trees grew up



and obscured his vision.



He informed the city fathers of Konigsberg



and they gladly chopped down the trees.



Thus he was able to finish his work.



 



Here in the country outside my window



the trees tower and wave their arms mockingly.



I work anyway, here a word, there a line.



 



Always when I awake in the morning



I run to the window to see if this is the day



my three hundred farmers have arrived,



morning chores all done, murmuring



quietly, axes on their
shoulders.






Беспомощность 







Недавно я, не
зная от чего, 



Утратил всю
свою весёлость. 



Она, как осень
века моего 



На дрожь
воспоминаний раскололась.



Развеял ветер
сотни солнц и брызг 



Отчаявшейся
радости по свету. 



И я, как будто
грустью пьяный вдрызг, 



Ищу у жизни
доброго совета. 



Казалось бы,
найди себе взамен



Простого и
досужего покоя.



Но сердце
вечно просит перемен… 



И что в них
только прячется такое? 



… 



Собака умирала
тяжело 



Звенящей в
стылых судорогах ранью.



Я проклинал
себя за ремесло



И то, что я не
доктор по призванью. 



И билась боль
меж нас – глаза в глаза – 



Найти стараясь
выход, как решенье,



Где будущее
пятится назад, 



Разматывая
наши прегрешенья.  






Колокольчик-ангелочек... 







Колокольчик-ангелочек
прозвенел над ухом,



Что не весел,
мой дружочек? Ты не падай духом.



Да куда уж тут
и падать, может сердце спросим? 



Сердце скажет,
падай в радость – в собственную осень.



Скажет тихо,
падай в небо, там светло и мягко,



Принесёт
коровка хлеба – божия козявка. 



Будем сыты,
будем пьяны там за облаками,



Вспыхнет в
зеркале экрана, всё, что было с нами. 



Это с нами
приключилась радостная встреча – 



Как благая
чья-то милость, как волшебный вечер. 






Первая, та 








Тогда - я нашу жизнь нарисовал,
сложившуюся, как-то мимоходом
и убивающую наповал,
но медленно, жестоко – год за годом.
Заваривая утром второпях
напиток суеты пустопорожней,
я ощущал ту горечь на губах,
и время становилось всё тревожней. 
 
Мы так хотели этого. И вот, 
пришёл рассвет нечаянной расплатой:
всё – так, как есть, и всё наоборот,
и день такой же точно, как когда-то,
когда мы начинали эту жизнь –
влюблённые, наивные – без кожи.
 
Как разрушались наши миражи,
я помню – всё. 
И ты, надеюсь, тоже. 





Патрик Каванах. Новому человеку 








Такая вот,
простая мудрость мне нужна была,



Силён кулак
организованных сомнений.



Как житель
Коннахта, четыре я держал угла



Платка моих
досужих предпочтений. 



Я всё ж, как
обитатель этих мест могу пойти



К плодам
церковным, иль картошки урожая, 



И там я с
лёгкостью могу слова произнести



В краю
рассеянном, который я так знаю.



Благодарю
друзей, – собрали вы немало 



Того, что в
воздухе бесплодном трепетало.



Мы не
потерянные души, но витала



Надежда выжить
в наших снах. И проходя сквозь ад



Себя я
спрашивал, а стоило ль с начала



Быть бравым
малым и не сметь сдавать назад. 

------------------------------------------------ 

Patrick Kavanagh. To The New Men 

Just such a philosophy I needed, 



The organised doubt is a strong
fist,



Like a Connaughtman's, holding the
four corners



Of my thoughts handkerchief.



And still like a Connaughtman I
can go



To the harvests of potatoes or
religion



And not be stranded, with my word
posessions [sic]



In some scatter-brained region.



Thank you friends who have
assembled



That which blew in the futile air



We are not all lost souls -
survival



Hopes in our dreams. I have gone
through the mill



And wondered if it was worth while



Being brave and a man of
principle.






Среднее ухо 







Ну а что же
делать с Бахом?!



Он же в нотах написал,



как своим
извечным страхом



достигать
первоначал.



 



Бах судить не
будет строго.



Он принёс, – а
нам решать.



Он ремесленник
у Бога.



Что с
ремесленника взять?



 



Люди слушают
токкаты,



но не слышат
божий стих.



Отлетает, как
стаккато



суть небесная
от них. 



 



Отлетает,
словно дождик



от шершавого
зонта.



Ты прости нас
всех, художник,



мы – святая
простота.



 



Плохо слышат
наши души.



Бах, сыграй
нам – помоги! 



Кто-то нам
надел беруши,



и не слышим мы
«ни зги». 



 



Потому и
средним ухом 



называется у
нас



внешний орган
полуслуха…



 



полусердца,
полуглаз 



и других
природных «полу-»



адаптированных
в быт,



чтоб гасить
сурдинкой соло



до седых
могильных плит. 






Алгирдас Жолинас. Желание старика








Мой язык,



что ночной птицы
крик,



обращённый к поре
созревания дев,



к юной поросли,
так стремящейся в зрелость,



что теперь
одинока, и спит,



и едва ли мечтает
о чём.



Отдохни ж,
наконец,



в тёплых гнёздах



твоих буйных
начал; брось меня



ради этих небес,



без словес. 

---------------------------------- 

Al Zolinas. An Old Man's Desire 




Tongue of mine,



night bird, fly



to the day's almost-women,



the saplings of womanhood,



the ones alone now, sleeping



barely in dreams.



Rest finally



in the warm nests



of your beginnings; leave me now



at my best,



speechless.

------------------------------------------------- 
Алгирдас Жолинас - американский поэт литовского происходждения, родился в 1945 г. в лагере «перемещённых
лиц» в Австрии. Далее жил в Германии, Австралии, США. Изучал философию и
филологию в университетах штатов Иллинойс и Юта. Имеет степень профессора
литературы университета Юты. С 2010 года пенсионер и почётный профессор
университета Сан-Диего, Калифорния. Алгирдас Жолинас - практикующий
дзен-буддист, тонкий наблюдатель, автор нескольких книг. Его произведения
переведены на испанский, литовский, польский и другие языки. 





От всякого раскаянья... 








От всякого раскаянья всю жизнь сквозит грехом.
Не потому ль отложены признанья на потом?
И слышится, и слышится далёкое «прости»,
и жизнь, сгорая, пишется, золой ложась в горсти.
Налей вина. Обманывай, пока горит огонь.
Мерцаньями туманными испещрена ладонь, – 
там всё давно прописано. И потому, молчи. 
В глазах сокрыта истина, как тайна звёзд в ночи. 





Свобода сожалений 







Напившись
свободою слова,



мы сходим
немного с ума,



и в атомном
воздухе снова



мерцает
старуха-зима.



 



Предчувствуя,
шепчут молитвы



в пустынях
свободы волхвы



о дне
неминуемой битвы,



о часе
полночной совы. 



 



Закрыт переезд
на шлагбаум.



Ждём Скорого…
Стрелочник спит.



И лишь
либеральная заумь



лелеет свободу
обид. 



 



Пойду в
магазин я за солью,



за спичками,
водкой, мукой.



Так близко
печали застолье – 



подать в
одночасье рукой. 






Патрик Каванах. Уносимые листья 








Мы летим.
Засыхаем безвольно.



Нет дороги
назад.



Все пути
завершились, – довольно.



Остаётся
молитва и взгляд.



 



Уноси нас,
ветер, неси же



Силой Воли
своей уводи.



Каждый лист в
ноябре будь отвержен 



И в земле своё
место найди. 

---------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Drifting Leaves 

We drift and we care not whither,
Why should we care?
For You are at the end of all
journeys
By vision or prayer.
 
Blow us O Wind, O blow us
Whither you will.
Every leaf that November casts
clay-ward

















Shall its own place fill. 






Дэй офф







* 



Какая проза –
выходной.



И хочется скорее
за́ город – 



послушать волн
речных прибой 



и подоткнуть
кривую загородь,



где старый
яблоневый сад, 



где голубая
ель – романтика!



Но это было
жизнь назад,



а между
жизнями Атлантика. 



 



**



Но всё равно
идёшь туда,



не зная,
гостем ли, хозяином?



По небу
бледная звезда



плывёт судьбою
неприкаянной. 



Полями тихими,
во сне 



уже согласными
с позёмкою,



под ветер,
шепчущий стерне



своё камлание
негромкое. 



 



*** 



Тогда –
уставший от стихов – 



услышишь тихое
звучание



сродни тонам
колоколов,



сродни
блаженному отчаянью. 



Так пишет музыку
душа, – 



и всякий раз –
как самый первый:



та дрожь
натянутого нерва



под остриём
карандаша. 






Письмо, опоздавшее на полжизни 







Почему-то
именно Маркес



и его
неземные, без срока «Сто лет…»



превращают
печаль одиночества



в наслаждение
дремлющей грустью.



На конверте
почтовая марка



из страны, что
теперь уже нет,



где смешались
сиротства и отчества,



устремлённые
судьбами к устью. 



 



Память…
разбивает мозаику мест:



брызги солнца
и капли дождя



растекаются в
зеркале калейдоскопа. 



Предстоящим
живёшь – восхищён – 



и целуешь
ниспосланный крест, 



оставаясь, но
всё ж уходя – 



словно
прошлого тающий шёпот



среди лиц,
переулков, имён. 



 



Жизни, как
бегущей реке, суждено



утекать от
причин, географий, событий…  



обращаясь в
сознания взвесь,



никогда не
кончаться при этом.



Созревает
лоза. Насыщается вкусом вино.



Но душе не
узнать, далеко ли назначено плыть ей.



Просто веришь,
что путь её здесь



освящён был
немеркнущим светом. 






Патрик Каванах. Дар








Однажды Бога я просил
Дать совершенство мне для сил
Жить тихо, мудро, без забот – 
Что целомудрие даёт. 
 
Чтоб не встечали никогда
Меня опасность и беда,
Пока я – варвар – горд собой
с толпой пикируюсь любой.
 
Будь беден я, подавлен пусть – 
везде и всюду страшный гнус;
И слишком прав, и суть не прав,
слаб чересчур, силён в сто глав. 
 
Будь надо мной извечный фатум
О чём-то говорить проклятом;
И всем провалам под финал
Мне Бог пусть совершенство б дал. 
 
И Он с небес бы мне ответил,
Один лишь дар тебе мой светел,  
И это – жизнь. Но знает чёрт,
Где смерть, и мудрость, и комфорт. 

---------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. The Gift 

One day I asked God to give
Me perfection so I'd live
Smooth and corteous, calmy wise
All the world's virtuous prize.

So I should not always be 
Getting into jeopardy
Being savage, wild and proud
Fighting, arguing with the crowd.

Being poor, sick depressed
Everywhere an awful pest ,
Being too right, being too wrong,
Being too weak, being too strong .

Being every hour fated 
To say the things that made me hated;
Being a failure in the end-
God perfection on me send.

And God spoke out of Heaven. 
The only gift in My giving 
Is yours-Life. Seek in hell
Death, perfect, wise, comfortable.






Течения 







Знаю, знаю –
грешен, грешен – 



сладким соком
опьянён. 



Опадает цвет
черешен,



эхо льёт
вечерний звон. 



Разбавляет
время сном



результат трудов
скудельных.



День – отдельно,
ночь – отдельно…



и не ясно, что
потом. 



 



Только
вкрадчиво и скользко 



промелькнёт в
сознанье мысль:



этих дней
осталось сколько,



и зачем на
свете мы? 



Ради всех
святых земель 



оставлять
свою, родную –  



глупо! Что,
моряк, тоскуешь?



Сел на
сказочную мель?



 



Жизнь не
сахарная снедь,



и чем дальше –
скучны лица. 



Не вернуться и
жалеть?



А вернувшись –
удавиться? 



…



На мензурке
граммов риски,



а на сердце –
сплошь рубцы.



Но живёт оно
без риска – 



как Иосиф без
моцы. 



Так – Иван
живёт без водки,



и без лотоса –
Маджид.  




Жизнь идёт. Мы
строим лодки.



А вода бежит,
бежит… 





Патрик Каванах. Преследование 








Пока ночи
цвели,



Дни текли на
излёте,



Я за мудростью
шёл



В пику знанию
плоти. 



 



Суетился,
спешил,



Будто чайки
над пашней,



Или козы средь
скал,



Или ветер
вчерашний. 



 



Всё же я
никогда



Не сравнялся с
тобою,



Мудрость. Ты
ведь всегда



Шла земной
глубиною. 



 



Ты оставила
мне



Сожаленья
бандита,



Где в амбициях
тех



Жалость Беса
сокрыта. 

----------------------- 

Patrick Kavanagh. The Chase 

I FOLLOWED Wisdom



A night and a night 



And a day and a day



Clay-knowing to spite.



 



I went quickly



As gulls over fallow,



As goats among crags,



As winds through a hollow.



 



Yet never I 



Caught up with slow-footed



Wisdom who took



The lanes deepest rutted.



 



She left me with



My gangster ambition



In rеmorse – and remorse



Is the Devil’s contrition.






О нарушениях в мироздании 







Вечер был пронзителен
и светел,



ты меня заметила
идущим.



Я тебя, стоящей,
не заметил –



думал о хорошем, о
грядущем.



     Ты смотрела пристально, тревожно



     на меня, спешащего куда-то,



     думая, ну как же это можно!... 



Только жизнь ни в
чём не виновата,



потому, как
соткана из смыслов, 



что зовут всегда
на свет из тени



и не
калькулируется в числах,  



состоя из вечных
нарушений. 



     Потому что этот вечный хаос – 



     суть-игра, фантазии виньетка, – 



     всё, что в мире ценного осталось



     и не разлиновано по клеткам. 



За какой-то глупой
суетою



время убегает,
ускользает.       



     Встретятся ль на свете эти двое?



            Может
быть. 



                        Когда-нибудь.




                                    Кто
знает. 






Vladislav Pen'kov. Gathering Rise in the Church








This is all
remains for afterwards – 



For the
fact, that nothing ever linger.



A woman’s
face no more be recognized



With its red
mouth, as the girl so nimble.



 



It was so
much of the warm azure,



So much of
the summer coastal water,



Likeness of
the bow-string - immature - 



Crushed on
Vrubel and Kramskoi forever.



 



Laughing out
loud – (the) head upright,



Falling in
the hugs, wide-opened-out, – 



That’s what
did the bluish chintz attire,



Splashing
juice of green green grass around.



 



Cannot say,
there is no truth on earth.



Here it is –
but stubborn and atrocious.



Icy tremor,
light’s a coldest birth,



Best of
Blok’s, but not a single opus.



 



Will be
Hamlet tortured by the ill,



Will escape
Ophelia the waters.



Consequently,
members will fulfill



Solemn rites
of priest McKanzie’s office. 

------------------------------------ 

Владислав Пеньков. Собирая рис в церкви 

Это остаётся на потом -

то, что ничего не остаётся.

В женщине с багрово-красным ртом

девочка уже не узнаётся.



Сколько было летней синевы,

сколько было берега морского,

юное подобье тетивы

Врубеля любило и Крамского.



Хохотало, голову задрав,

падало в открытые объятья,

пачкало зелёным соком трав

голубое ситцевое платье.



И не скажешь - в мире правды нет.

Правда есть - упряма и жестока.

Ледяная рябь, холодные свет,

лучшие стихотворенья Блока.



Избежит Офелия воды,

Гамлета замучают болезни.

Следственно, пополнятся
ряды

прихожан у пастора МакКензи. 






Износ 







Пора прощаться
со старой обувью, 



Ногам
привычной, тёртой временем,



И выбирая
капризно новую, 



То топчешь
правую, то снова, левую.



Всё это
действие сродни предательству,



Ведь столько
вместе путей исхожено.



А пара старая
глядит внимательно



И слышно
тихое: «Ну вот… и что же нам?...».



А пара новая с
тобой играется 



И потому-то
стоишь и топчешься,



И не поймёшь
пока, что больше нравится,



Чего от жизни
в итоге хочется.



 



Всё то, что
новое – слегка капризное, 



Всё то что
старое – душе привычное.



А тело бренное
так свыклось с жизнею, 



Где весь
кредит ему – в расход наличными.   



Где вся
история полна разменами



Сродни «Ах,
дайте мне…» из «Князя Игоря»,



Но коль так
хочется быть в жизни пленными,



То и не сбудется,
то и не выгорит.



Ведь нет
сильней себя на свете ворога, 



пока поймёшь
своей душой соломенной,



что привыкание
всегда так дорого,



а в
расставании всегда оскомина. 






Сделай мне джюсово... 








Сделай мне джюсово – маленькой пташке. 
Сухо гортани и душно душе. 
Дай мне в тарелочке сладенькой кашки, 
Дай мне росинки. Избавь от клише – 
От повседневности чёрствой и сонной, – 
Мизер без прикупа, и – в безысход. 
Дважды звонят не всегда – почтальоны, 
Но провидение ждёт. 
 
Где ж они, эти простые желанья – 
Запахи леса и пение птиц. 
Сердце трепещет в тенётах он-лайна, 
Не замечая дрожанья ресниц. 
Время уходит. Скорее. Не мешкай. 
Солнце садится, и чарджера нет. 
Смотрит бездомный на небо с усмешкой – 
Знает печальный ответ. 
 
Ты меня слышишь? 
Так что-нибудь сделай. 
Мир в приложениях вне моих сил. 
Выжми мне облачный микс сине-белый. 
Сделай мне джюсово, 
Я бы испил.





Патрик Каванах. Мой народ (2)








Путник: Каков он, твой народ, 



               Хотел бы я узнать:



                Круты мужчины, как скала?



                Отчаянны,



                Покорны?



                Их руки могут
разорвать



                Пласты земли и корни,



                Где плугу суждено
застрять?  



  



Поэт:      Нет, всё не так.



               Народ мой не велик
душой.



               Собратьям бедным не
познать



               Той гордости большой.



                Смиренно ждут пока
сей мир, 



                Признает правдой ложь



                И прозябают на полях, копаясь меж
камней.



                Учителями им не быть – чего же с
них возьмёшь, 



                Ведь без труда Судья-Нужда осудит
их сильней.



                А служба для моих крестьян –



                Что шутка, что изъян.



 



Путник:  Поэт, будь справедлив



                Ведь ты не мог не знать, 



                Их быт неприхотлив,



                Сердца не держут зла,



                И дух их не труслив.



 



Поэт:      О, сил уж нет моих



               Доказывать сей долг:



               Высокий дух святых,



               Кто чувствует любовь



               Не будет проверять,



               Вторгаясь в тайну тайн



               Того, что Богом звать,



               Но прахом может стать.



               Я не могу вам подтвердить



               Но вас другое убедит – 



               Во флягу должен я  налить



               Вам любопытства, что горчит.



 



Путник: Мне скоро в дорогу опять



               Домой, где до самых седин



               Уже не смогу попытаться понять



               Сердца ваших женщин и ваших
мужчин. 



 



Поэт:      Нам жёны, как тени покорны,



              Их пища – хлеб черствый и чёрный.



              Детей кормят грудью, а мы



              Пьём высшие, тайные сны.



 



Путник:  Я еду в город свой



                Что полон так заразы,



                Болтаясь взад-вперёд,



                Как в церкви дурень праздный.



                Всем грешникам огня,



                А Богу – аллилуйя,



                И пусть Христос меня



                Осудит, коль сболтну я



                Секрет твоих сынов,


                Что жив – с твоих же
слов.

------------------------------------------------ 
 
Patrick Kavanagh. My People (2) 

Stranger:
What kind your people are



                
I would wish to know:



                
Round-shouldered men like rolling-stock



                
Great in despair



                
Simple in prayer



                
And their hard hands tear



                
The clay on
the rock



                
Where the plough cannot go?



 



Poet:        
'Tis not so



                
Faint-hearted folk my people are



                
To poverty's house they have never invited



                
The giant Pride



                
But await the world



                
Where wrongs are righted.



                
They till their fields and scrape among the stones



                
Because they cannot
be schoolmasters



                 They work because Judge Want condemns the
drones.



                
Dear stranger duty
is a joke



                 Among my peasant folk.



 



Stranger:  Poet be fair



                
You surely must have seen



                
Beneath these rags of care



                
Hearts that were not mean



                
And cowardly and faint.



 



Poet:         Why O why



                
 Should poet seek to prove



                 
The spirit
of a saint



                
 For one in love



                 
Would never probe
or pry



                  Into the
mystery



                  Of that is gods



                  In the turning clods



                 
I cannot tell you
what you ask



                  But I shall tell you other things



                  I shall fill the flask



                  Of your curiosity with bitterings



 



Stranger:   I will go



                To my town back again



                And never desire to know



                The hearts of your women and men.



 



Poet:        Our
women are humble as dust



                They eat the hard crust



                They suckle our children and we



                Drink the milk of high mystery.



 



Stranger:  I will go



               To my town full of vermin



               That sways to and fro



                Like fool heads at a sermon



                I will pour out for them



                Your vitriol of hell



                And may Christ condemn



                My soul if I tell



                The dream of your folk



                That arose as you spoke.






Игра исчезновений 








Такая вот
нелепая игра:



ты спрашиваешь
– я не отвечаю.



Надежды
растворяются с утра,



а к вечеру
душа совсем пустая. 



 



Закрыть от
мира комнату, как клеть,



забыть про
разлинованное поле.



И – не ходить,
не думать, не смотреть,



но не сдавать
себя сторонней воле. 



 



Пока не бьют.
Но вечно норовят



куснуть, когда
представится возможность.



Сейчас, вчера
и сотни лет назад.



И это ощущение
подкожно.  



 



Был выучен
урок и собран хлеб. 



А шахматных
этюдов арабески 



отобразились в
линиях судеб,



что на ладонях
явны так и резки. 



 



И слышишь ты в
молчании моём,



как озаренье,
тихие ответы.



Чем меньше мы
вопросов задаём,



тем в сердце
остаётся больше света.



 



Вся эта жизнь
– всю жизнь на волоске – 



на краешке – и
тем понятней смерти. 



Так падает
фигура на доске 



в игре про нас,
лишённой милосердий. 



 



Куда идём мы.
И финал какой?



И что за
смыслы открывает эндшпиль?



Ветра судеб
играют со строкой



и тем она
наивней и безгрешней. 



 



Туман. Дождит.
И хочется прилечь.



И ничего
сейчас не слышать, кроме



как топится,
потрескивая печь,


и
осязать бегущий ток по крови. 






О.Генри (акростих.27 (последний лист))








Осенний лист висит на ветке за окном,



Где стынет время в ожидании разрыва. 



Ещё душа твоя не ведает о том,



Насколько страстно эта мысль жизнелюбива.



Рисунок был – судьбы обман, но стал судьбой.



И смерть ушла, забрав художника с собой. 






Вот бы... 







Вот бы в
Таллинне вновь с Довлатовым… 



Всё бы стало
нам – фиолетово! 



Признавая себя
вино-ватовым,



Уезжать а-ля
Нахапетовым.



 



Вечер жизни –
судьбы полдевятого – 



Ничего не
осталось запретного,



А пытаться
искать виноватого – 



Не найдёшь ни
того и ни этого. 



 



Почитать
Кабакова, Битова:



Там и
грустного и весёлого



Столько
прожитого, подзабытого, – 



То сердечко
прижмёт, то голову. 



 



Так что,
скажем: «Привет – Нахапетову!»



Так что,
скажем: «Спасибо – Довлатову,



Цою, Визбору,
Рыжему, Летову… 



Риге,
Таллинну, Минску, Саратову!...» 






Патрик Каванах. Улитка








Я удаляюсь от
тебя



Не бешеными,
резкими шагами,



Но, как улитка
пячусь я



От пальца
похотливого толпы.



 



Как та
улитка-тихоход



В свой мир, искрученный
донельзя.



 



А ты!



Твоя реакция
пройдёт – 



Неважно как.
Мне есть, где скрыться –



Сжечь мосты.



Я знаю выход,
поворот



И яркий свет, слепящий
сердце.



 



Тебя здесь
нет. Ты есть – зеро. 



Ты просто
подбираешь серебро,



что я случайно
обронил.



И следуешь за ним,


А не за мною. 

---------------------------- 

Patrick Kavanagh. Snail 

I go from you, recede,



Not by steps violent,



But as a snail backing



From the lewd finger of humanity.



 



I go from you as a snail



Into my twisted habitation.



 



And you!



It does not matter how you



React. I know the shadow-ways



Of Self.



I know the last sharp bend



And the volleyed light.



 



You are lost.



You can merely chase the silver I have let



Fall from my purse.



You follow silver


And not follow me.






Прекрасно? 








                                                                                   "В человеке всё должно быть..."
Всё должно быть в человеке.
В человеке всё и есть.
Синих вен-извилин реки,
жар дыханья, злобы жесть. 
 
Океан любви дремучей – 
самой вящей из стихий.
Среди всех благополучий
ей – лишь слёзы да стихи. 
 
В человеке есть тревога:
он, о том не зная сам,
исподлобья ищет Бога – 
недоверчив к небесам. 
 
Вечно мается и рыщет
сладкой жизни, тёплых мест.
Где душа в его глазищах?
Всё, что выдадут, он съест. 
 
В нём за вечною заботой,
как за вечной мерзлотой
человеческое что-то
всё ведёт неравный бой.
 
Доброта, что там ютится,
душу тщась его сберечь,
как подраненная птица
бьётся в содроганьях плеч. 






Уильям Батлер Йейтс. Заветная клятва 








Стали другие, – ведь ты не смогла 



Верной остаться и клятву сдержать:



Вижу я
сны, где крадётся, как тать,



Смерть и
зовёт меня под купола;



Только
найду я забвенье в вине,



Образ
твой видится мне. 

--------------------------------------- 

William Butler Yeats A Deep Sworn Vow 


 

Others because you did not keep

That deep-sworn vow have been friends of mine;

Yet always when I look death in the face,

When I clamber to the heights of sleep,

Or when I grow excited with wine,

Suddenly I meet your face. 






Почти сказка 







                                                          … нет, нет, они обманули тебя… 




Мечта моя, ты
вся прогоркла 



пищевареньем
бытия! 



Души сгоревшей
– пепла горка,



и мимикрируют
друзья.



 



Закрыть окно!
Пусть льёт на стёкла



закат багровое
кино,



сродни
трагедии Софокла,



известной
зрителю давно. 



 



Бесстрастный
взгляд растаял втуне,



и свет его
ушёл во тьму.



Лишь отголоски
полнолуний



таращатся
вослед ему.



 



И всё так
впору и так кстати, – 



у жизни
кормишься с руки. 



Но стоит лишь
промолвить «Хватит!» - 



Всё
превратится в черепки. 






*** (до востребования)







Спросится. 



И с вас,
конечно, спросится:



за
недорастраченность тепла,



за пустышки
линз на переносице



и
подслеповатые дела.



За галденье в
блогах или форумах,



за призывы к
совести других,



за непоказную
крутость норова,



превратившую
прощенья в жмых.



Спросится за
псевдосоучастие –



Охи, соболезнований
всхлип,



и своё
отдельненькое счастие,



скрытое в тени
высоких лип.



Спросится за
боль негодования,



что уткнулась
носом в воротник.



За позор не
вашего страдания,



и за то, что к
вам он не проник.



Спросится
легко и ненавязчиво:



«Как жилось на
белом свете вам



под крылом
Всевышнего-смотрящего?»



И потом
воздастся по делам. 






Патрик Каванах. Первопроходцы








Они брели вперёд, ведя с собой сквозь тьму
Ретивых лошадей, готовых ко всему.
И те рвались в прыжке к далёким звёздам плыть
Иль размолоть зерно, чтоб хлеба раздобыть. 
 
Сквозь тернии дорог, голодные в пути,
Неся один фонарь, который им светил…  
Мне тоже довелось вкусить тот хлеб святой, –

















Они меня не знав, делились им со мной.  

-------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Pioneers 

They wandered through the
dark places and they kept



The prideful passionate
horse tight-reined that would have leapt 



The fence dividing star
from meaner dust,



To trample down the corn
which yields all men a crust. 



 



They hungered as they went
the sharp-stone road,



And only one small lamp
above them glowed…



I too have eaten of the
holy bread 



A crust they spared for me
who no name had. 






Старуха 








Старуха кормит птиц по воскресеньям.
Они ей говорят, что очень скоро
случится и прощенье, и спасенье
от этого бессмысленного вздора. 
 
Они уже давно друг друга знают.
Ей не легки далёкие прогулки;
но именно вот эта птичья стая
её признала в тихом переулке.
 
Она им тоже отвечает что-то.
И, кажется, что в этом диалоге
присутствует духовная работа,
но нет упоминания о Боге. 
 
Как нет упоминаний о высоком,
ведь жизнь – такая тяжкая рутина.
И если уж просить о чём-то Бога,
то о любви к потерянному сыну. 
 
Но эта мысль живёт в уединеньи, 
кровит при каждом выдохе и вдохе. 
Старушка кормит птиц по воскресеньям,
им раздавая дни свои, как крохи. 
 
Она идёт домой, смотря под ноги,
но в сердце лёгкость слышится иная – 
сокрытая в невнятном птичьем слоге – 
дарованная Тем, кто окормляет. 





Патрик Каванах. Бог в женщине 








Пока я не
узнаю, где мой Бог, 



Мой долг
искать его. Он не в приюте, даже,



Он скрылся не
в гуманитарном камуфляже, – 



Бесхозен в
марях топей и берлог;



Он в чуде
простоты, он – неизвестность:



В глазах
послушницы простой монастыря,



В блаженстве
женщин, что в кофейне говорят, –



Доход,
обёрнутый в беседы страсть и меткость. 



Конечно, в
женщине сокрыто божество, –



В нём импульс
небу, ведь оно так хочет:



Хвалы,
питающей во благо, чтоб дышать. 



Всё это
женское – я знаю – естество.



Пока мужских
трагедий свет вовсю клокочет,



Им утешает сердце
женщины душа. 

------------------------------------------ 

Patrick Kavanagh. God in Woman 

Now I must search till I have found my God –
Not in an orphanage. He hides,
In no humanitarian disguise,
A derelict upon a barren bog;
But in some fantastically ordinary incog:
Behind a well-bred convent girl’s eyes,
Or wrapped in middle-class felicities
Among the women in a coffee shop.
Surely my God is feminine, for Heaven
Is the generous impulse, is contented
With feeding praise to the good. And all
Of these that I have known have come from women.
While men the poet’s tragic light resented, 


























The spirit that is Woman caressed his soul. 






Мысли моряка К. 







Прошёл ремонт,



вновь расставляю книги,



смотрю на «инженеров наших
душ».



Так вот они – духовные вериги,



так вот он – на всю Русь – контрастный
душ.



Поставлю двух матёрых
по-соседству.



Им много есть о чём
поговорить.



У нас у всех одно случилось
детство,



но как по-разному связалась
жизни нить.



Стоят на полке Быков и
Прилепин –



ведут о Русском мире разговор.



И мне так ясно видится при этом,



что здесь напрасный,
бесконечный спор.



И вроде все желают миру блага,



и кодекс чести незабвенно
чтут.



На кой нам ляд ЕСПЧ и Гаага,



когда есть в мире этом Божий
суд!



Рассудит время нас, как наших
предков.



Всё на круги́ вернётся, а
пока



стреляет время-снайпер в душу
метко,



и милая Одесса далека. 






Уильям Блейк. Ночь 








Закат вечерний пал к ногам,
прощаясь со звездой.
Смолкает в гнёздах птичий гам
И мне пора домой.
Луна, поднимаясь,
Цветком наряжаясь,
В купели молчит, 
Улыбаясь в ночи.
 
Прощайте рощи и поля
Где нежились стада телят,
Паслись овечки. Ангелят
Движенья стоп блестят:  
Невидимы нами,
Одарят благами
Цветущую землю
И сердце, что внемлет.
 
Им видно всех беспечных птиц
В тепле родимых гнёзд;
Зрят мир животный без границ, 
Хряня их от невзгод;
А если не грёзы,
Но чьи-нибудь слёзы,
Они сядут рядом,
Дав сон им в награду. 
 
Коль тигр и волки станут выть,
Они под плач сердец   
Спешат их жажду погасить,
И охранить овец. 
Когда же зла много,
То ангелы смогут 
Всех агнцев сбирая,
Направить их к Раю. 
 
Там лев, в глазах хранящий жар,
Роняя злато слёз,
Пройдёт, как тень вокруг кошар,
Расплакавшись всерьёз.
Промолвит: «Блаженны, кто кроток,
и здрав будь всяк отрок
ЕГО высшей волей
в бессмертия доле. 
 
С ягнёнком, блеющем во сне,
Я рядом лягу спать.
О НЁМ приходят мысли мне, 
И боль, и плач опять.
Где жизни, как реки,
Там гриве навеки 
Быть должно златой,
Коль пост этот мой». 

--------------------------- 

William Blake. Night 

The sun descending in the
west,



The evening star does
shine.



The birds are silent in
their nest,



And I must seek for mine,



The
moon like a flower.



In
heavens high bower:



With
silent delight.



Sits
and smiles on the night.



 



Farewell green fields and
happy groves,



Where flocks have took
delight:



Where lambs have nibbled,
silent moves



The feet of angels bright:



Unseen
they pour blessing,



And
joy without casing,



On
each bud and blossom,



And
each sleeping bosom.



 



They look in every
thoughtless nest,



Where birds are covered
warm;



They visit caves of every
beast,



To keep them all from harm;



If
they see any weeping.



That
should have been sleeping,



They
pour sleep on their head



And
sit down by their bed. 



 



When wolves and tigers howl for prey,

They pitying stand and weep;

Seeking to drive their thirst away,

And keep them from the sheep.

     
But,
if they rush dreadful,

     
The
angels, most heedful,

     
Receive
each mild spirit,

     
New
worlds to inherit.



And there the lion's ruddy eyes

Shall flow with tears of gold:

And pitying the tender cries,

And walking round the fold:

      Saying: 'Wrath by His meekness,

      And, by His health, sickness,

      Is driven away

      From our immortal day.







'And now beside thee, bleating lamb,

I can lie down and sleep,

Or think on Him who bore thy name,

Graze after thee, and weep.

    For, washed in life's river,

    My bright mane for ever

    Shall shine like the gold,

    As I guard o'er the fold.'






В маршрутке








А кто нас приласкает, приголубит – 

ютящихся в застенках этой жизни. 

Под грустную мелодию на тубе 

шевелятся кладбищенские слизни. 

... 

Корабль идёт. Белеет в море парус. 

Вся жизнь, как репетиция оркестра. 

Художник не напишет слово «старость» – 

она, ведь, бесприданная невеста. 

... 

У времени нет смысла и пространства. 

У нас же только миг, летящий в пропасть. 

Душа уходит ночью в море странствий – 

покорная судьбе, как пенелопа. 

... 

Покорная и тихая под утро 

ныряет в износившееся тело, – 
оно – её наземная маршрутка 

на свете этом, наречённом – белым. 

... 

А маятник качается покуда 

мы видим свет от маяка надежды, 

и каждый май встречаем, словно чудо, 

и сбрасываем зимы, как одежды. 

... 

Так, сбрасывая время словно кожу, 

судачим, хорохоримся, злословим 

и, отмечая даты, путь итожим 

с опущенным за скобки послесловьем. 

... 

Но покрывает белый снежный саван 

осеннюю печаль и увяданье. 

И комната становится, как гавань 

(куда приходят все) перед прощаньем. 







Патрик Каванах. Робкому бедняку (2 варианта)








Возьми, что я
даю



И радуй жизнь
свою



Любым путём.
Как знать,



Что (эту)
подлость может возвышать:



Магнат ли
смогший нос задрать? 



 



Иль песня для
души,



Иль мысли
глубина? – давай, язык, чеши – 



облизывай
собачью миску.



Себя уважить –
высока возможность риска



да положенье
низко. 



 



Бери же, что
приходит - 



Ведь крохи с
полу, вроде



Почти, себе,
кулич.



А правда –
среди свалок, пепелищ.



Воистину будь
нищ.



 



(2 вариант) 



 



Что я даю
прими 



И в радости
живи, 



Ведь бедность
не порок. Но вот вопрос,



Откуда
подлость ждать, от роз,                      




Иль богача,
сующего свой наглый нос?



 



От песни ль
для души,



Иль мысли
глубины? – давай, язык, чеши – 



Облизывай
собачью плошку.



Поднять бы
статус свой не понарошку



да падать вниз
– сломаешь бошку.



 



Бери, что есть
–



И крохи ведь



За хлеб
сойдут. 



В помойных
ямах правда роется. Твой труд – 



Быть нищим
тут. 
--------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. To a Bashful Beggar  

Take what I give
And be glad to live
Any beggar-way. Who knows
What meanness made a rose
Or a magnate's brazen nose?
 
Or a good song,
Or a profound sentence? - the tongue
May have licked a dog's plate.
Self-respect is a high gate
To a low state.
 
Take what comes - 
The fallen crumbs
Are bread too.
Truth delves in dustbins. O you
































Be beggar-true. 






Видишь синее глазами... 







Видишь
синее глазами,



Так
не верь глазам своим.



Это
в детстве подсказали



Сопоставить
небо с ним.



 



То
рукой его достанешь,



То
закроешь взгляд рукой.



Всё
равно, когда устанешь –



Смотришь
на его покой.



 



В
этом цвете, как в ответе –



Утешенье
и тоска



В
нём и радости соцветья,



И
сомнений облака.



 



Потому
и сердце ищет,



И
понять не может что,



и
блажен, и духом нищий



стал
давно уже – никто.



 



И в
итоге взор упрётся – 



Сколько
в небо не смотреть –



В
бездну синего колодца



За
которым – чёрным – смерть.



 



Только
стоит ли пугаться.



Верить
в белое легко,



Потому
что нет эрзаца



Снегу
белых облаков. 






Без аптеки и гипса 







Когда-то юным вертером 



служил я в РПК*.



Был в самоволках вечером



на Шнитке в БЗК**.



В Иллюзион на Бергмана, 



и снова, bляtь, на плац.



Мы жили так – набегами,



где каждый день – абзац.



Днём ездили по кладбищам



и били в барабан,



чтоб проводить товарищей,



попавших под Афган.



 



Я спрашивал у времени:



«Куда ты нас ведёшь?»



И получал по темени,



и обнимала дрожь. 



Я спрашивал у Родины



О чём теперь нам петь?



В который раз подходим мы



к припеву «Смерть, не сметь!»



… 



Из песни слов не выкинешь, – 



вдруг – побежали все,



и я бежал, как выкидыш



к нейтральной полосе. 
... 



Теперь сижу и думаю 



«за пазухой у бо»: 



что в третий раз судьбу свою 



менять уже слабо. 




Нам вечно в жизни хочется



каких-то перемен,



но жизнь – подруга-лётчица,



берёт своё взамен.




Все пели – было рвение,



а умер только Цой,



знать, что-то в этом пении



и в нас самих, с сырцой.



И вроде бы не лабухи,



и столько есть у нас.



НО в русском духе-запахе



вся жизнь, как битый час. 



 



Как-будто шёл по улице,



упал, очнулся – ночь.



Фонарь один сутулится.



И некому помочь… 



 



-------------------- 



*РПК – Рота почётного караула



**БЗК – Большой зал консерватории 





Патрик Каванах. Невинность (2)








Как в
подземелье,



Хотя не
старомодна



Для духа келья



От страсти
охранит природной. 



Ветра раздумий,
если вы шумите, – 



Мне в ту
обитель



 



Скромно
пространство – 



Для радости
оковы, 



Даёт убранство




Поэту
расхрабриться снова.



В невинности –
вот где не умираю,



Тот выход я
лишь знаю. 

-------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Innocence (2)

A little place



Though in a dated fashion,



A spirit-cell



Secure from rowdy passion,



Or when thought-winds blow stormy



A convent for me.



 



A love-plain room



A prison of enjoyment,



Truly designed



For a poet's brave employment.



Innocence, the first fair
immortal,



Alone knows the portal.






Ровно с этого места







… и как лечить
сии недуги? 



дыханьем,
шёпотом ли, взглядом? 



И говорить:
«Спасибо, други! 



По-видимому,
так и надо.»



Пройти сквозь
душную тревогу,



тяжёлых мыслей
бред и морок,



но сердцем не
терять дорогу,



когда телесный
жар под сорок.



 



Всё будет
лучше – очень скоро:



легко, и солнечно,
и нежно,



и ощущение
простора,



и парус моря
белоснежный. 



Ещё душиста,
пряна осень.



Она, залечивая
раны,



нас ни о чём
пока не спросит,



смешавшись с
запахом обмана. 



 



Ну а потом
усталость скажет: 



«Я не нужна
тебе. Ступай же, –



душой
бесценный опыт нажит,



но надо
всматриваться дальше».



Веди её, пока
есть силы



к необозримым
тем пределам,



куда она
всегда просила,



пока ты здесь
– на Свете Белом. 






Роберт Фрост. Отверженные (3 варианта) 








3 вариант
Мы брошены
ими. Дороги для нас – 
Двоих, в ком
ошиблись они тем не менее – 
Где мы вдоль
обочин ютимся подчас,
С бродячей
игривостью ангельских глаз,
Пытаясь не
чувствовать наше забвение. 
 
2вариант 
Мы брошены
ими. Дороги для нас – 
Двоих, в ком
ошиблись они, как известно,
Где мы вдоль
обочин ютимся подчас,
С бродячей
игривостью ангельских глаз,
Надеясь не
видеть, как мы неуместны. 
 
1 вариант
Мы брошены
ими. Дороги для нас – 
Двоих, в ком
они как известно ошиблись –
Где мы вдоль
обочин ютимся подчас,
С бродячей
игривостью ангельских глаз,
Пытаясь не знать, что для них мы погибли.
 
----------------------------------------


Robert Frost. In Neglect 
 
They leave us so to the way
we took,
As two in whom them were
proved mistaken,
That we sit sometimes in
the wayside nook,
With mischievous, vagrant,
seraphic look,



























































And try if we
cannot feel forsaken. 






Наши клятвы 







Детских игр о
взрослом мире – 



помнишь клятвы
те всерьёз – 



было три или
четыре 



с откровением.
Без слёз 



надрезали мы
ладони,



чтобы стать
чуть-чуть родней,



растворяя в
детском стоне



чистоту и
радость дней.



Повторяли, как
присловье: 



«Ты мой брат,
и я твой брат»,



детски
смешиваясь кровью



сорок с лишним
лет назад.



 



Время вышло
незаметно,



наш черёд
играть отцов 



в мире
грязно-туалетно-



одноразовых
шприцов.



Где вы братья?
Чьей вы крови?



С кем опять
воюем мы?



У могилы стон
лишь вдовий



да забвение
зимы. 



Та ковром
укроет поле,



небо спустится
к лесам.



Верить чьей ли
новой боли,



выбирает
каждый сам.



 



Хочешь, я тебе
откроюсь –  



нараспашку –
вот он – я! 



Вот моей
печали повесть,  



вот ушедшие
друзья. 



Но не видно
сердца шрамов,



да и верить –
мир не тот, – 



делит веру,
небо храмов



обезумевший
народ… 



Недоверчивость
гуляет,



потому что мир
жесток.



Белый снег
легко впитает



красный цвет
текущих строк. 






Брачные риф(м)ы 








1. Наконе... (ломая строку)



 



Мы с тобой
наконе-



ц осознали,
как близко знакомы.



Этот брак
бесконе-



чен, как
сущность простой аксиомы.



 



Чуть вперёд
наклоня-



сь мы, как
воины армии конной



подгоняем коня



по бескрайней
прямой и наклонной.



 



По траве ли,
по гра-



вию мчим мы
сквозь дождь или чащи.



Нашей притчи
пара-



бола движется
по восходящей



 



Но не мраком
еди-



ным выходят из
сумрака строки.



И без крыл
победи-



м, – только
было б желанье и сроки.



 



Нам кукует
куку-



шка, и
вырваться силясь из плена,



я ломаю стоку,



как сушняк о
больное колено.



 



2. Семейный концерт 



 



Я сидел к тебе
почти спиною,



Слушая твоё
«прости» в пол-уха



И играясь
пальцем со струною,



Подбирал мотив
концерта Бруха. 



 



Я от слёз в
душе промок до нитки,



Но сказал, не
отступлю, не сдамся.



Ты всегда
любила только Шнитке,



Я ж, сухарь –
Чайковского и Брамса.



 



Сколько
неоправданных упрёков,



Эгоизма,
приторного стона, 



Если человеку
одиноко,  



нет оков
сильнее Мендельсона. 



 



Море счастья в
рифме этой дикой,



Ты пили меня,
моя родная



( скрипочка, и
ты, давай, пиликай) –



будешь мне,
Орфею – Эвридикой,



с чувством, от
обиды умирая. 



 



Звон цепей из
свадебного марша, – 



жизнь потом
накручивает цену.



Станем мы
спокойнее и старше,



Время лишь не
подлежит обмену.



Только знаешь,
знать об этом страшно:



Всё пройдёт.
Концерт окончен. Титры.



...



Кладбище. В
стаканчике бумажном



водка, что
разлили из поллитры. 



 


https://www.youtube.com/watch?v=2cTdvVuzHyM





Патрик Каванах. Дети








Но гений
ребёнка легко восстановит



Всё то, что
любовь положила на плаху,



Ведь дети не
чувствуют горечи страха – 



Когтистого
голубя в молитво-слове. 



 



Победой сияют
глаза Красоты.



Дрожи всяк,
кто входит в её ателье



Весна не бежит
за красою к Зиме,



Но дети в
любви неподкупно чисты. 

----------------------------- 

Patrick Kavanagh. Children

The genius of a child can repair
The ruin that dark love has made
So among children be no grief afraid
Of the taloned dove that dreams no delicate prayer.
 
Victory in Beauty's eyes. O tremble
All who her passion-parlour enter
Spring does not follow after Beauty's winter

















But among children love is no mean gamble.






В поиске (Inner Light) 







Неделя
надышалась туманами седыми, 



пришёл
прохладный сплин и запахи грибов.



Бродить по
старым паркам в душистом отчем дыме,



где отзвуки
седин близки созвучью слов. 



 



Блаженно
улыбаться невидимому лику.



И с именем Его
довериться судьбе.



Тогда поймёшь,
что в малом есть знанье о великом.



И свет души
узрев,



придёшь легко
к себе. 






Патрик Каванах. Такова ирония 








Не имею яркой дерзости мужской



Тех, кто ручку держит грамотно рукой,



Иль сжимает (хватко) кошелёк.



Рабский комплекс – повелитель этих строк. 



Когда плечи распрямляю осмелев,



Дар мой холодом меня же и презрев,



Всё сломить, согнуть стремится к увяданью.



Знать удел мой нищета и подаянье.



Мне слепым бы быть с мечтой о красоте



И довольным слыть плетясь себе в хвосте.



Я в каменьях-зеркалах бы наблюдал



Отражения божественных начал:



На вторых ролях рассказчиком историй,



С повтореньем чьей-то славы, чьих-то глорий.



Это было б так не правильно, чтоб мне



Быть подтекстом жизни, эхом в её сне,



Мне б увидеть жизни истинной цветы – 



С распускающейся силой красоты. 

--------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. The Irony of It 

I have not
the fine audacity of men



Who have
mastered the pen



Or the
purse.



The
complexes of many slaves are in my verse.



When I
straighten my shoulders to look at the world boldly,



I see talent
coldly



Damming me
to stooped attrition.



Mine was a
beggar’s mission.



To dreams of
beauty I should have been born blind.



I should
have been content to walk behind,



Watching the
mirror-stones



For the
reflection of God’s delight:



A second-hand
teller of the story,



A
second-hand glory.



It was not
right



That my mind
should have echoed life’s overtones,



That I
should have seen a flower



Petalled in
mighty power.






Равноденствие 







Дышится легко,
когда не чувствуешь



приторных
нелепостей потерь,



предстоящей
будущего пустоши,



близкой так
негаданно теперь. 



Почему-то
внутренне пристыженно,



самого себя же
осудив,



признаёшься,
сердце было выжжено



солнцем лет
ли, солнечностью нив. 



 



В сумерках
пришедшего раскаянья,



видя цвет
твоих зелёных глаз,



задыхаться
радостью нечаянной,



выпавшей для
каждого из нас.



Со стыдом
мальчишеского лепета,



жизнь всё так
же истово любя, 



ощутить, что
сердце было выпито



временем
задолго до тебя. 



 



Только вдруг в
осеннем этом воздухе



благодатный
дождь – молитвой – чьей?



Вечный? или
заново воссозданный? – 



этих слов
живительный ручей.



Отпусти печали
и сомнения,



слабости мне,
грешному, прости



в утро
равноденствия осеннего, 



в миг, где
судеб сходятся пути.   






Патрик Каванах. Быть слепым псом  (2 варианта) 








Я следовал за
псом слепым,



Петляя средь
шипов,



Он бил своим
хвостом по ним,



Я – оставлял
там кровь. 



 



Я следовал за
псом слепым,



Молясь своей
звезде:



Путь к истине
мне укажи, 



Которая везде.




 



Вариант 2. 



 



За ослепнувшим
псом я пошёл   



По пути, что
петлист, незнаком.



На шипах свою
кровь оставлял,



Где он бил по
ним пышным хвостом.  



 



За ослепнувшим
псом я пошёл   



И взывал: О
звезда, укажи



Путь язычнику,
что возжелал


Видеть истины сущую жизнь. 

------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Blind Dog 


I FOLLOWED the blind dog



Over the twisted trail,



Bled by thе
wild-rose thorns



Where he lashes his comet tail.



 



I followed the blind dog,



Crying to my star: O star



Of a passionatе pagan’s desire,



Lead me to truths that are.






Больше чем привычка







                                                             Вместо эпиграфа:
                                                             Это чёрное мясо полей Влада Пенькова.

С утра она тихая скромница – 

простушка в немодных очках. 

Но в снайперском выстреле кроется 

чарующий омута страх. 

 

Поэзия – девка бесстыжая – 

заманит, наврёт, опоит. 

И выйдешь с душевною грыжею, 

как будто живой, но – убит. 

 

Дурман ослепительно розовый, 

струящийся лимфы эфир, – 

поэзия потчует дозою 

твой серый, обыденный мир. 

 

О такте забыв и бесстактности 

пойдёшь словно нищий за ней 

по хлябям и тающей слякоти, 

по чёрному мясу полей. 

 

По сердцу, что было отмечено 

открывшейся раной-тоской. 

И как-то сиреневым вечером 

надрежешь аорту строкой. 

 

Поэзия – мудрая женщина 

не просит наград у судьбы. 

Счастливцы – кому она венчана – 

безумцы её и рабы. 






Нигилизменно 








Когда встанешь
ни свет ни заря,



А на сердце ни
Цвейг, ни Золя,



А в душе
декаданс и темно – 



Не звучит ни
Сен-Санс, ни Гуно.



Ни уму и ни
сердцу, увы.



И не трогайте
Герцена вы. 



Эти будни
распластаны так,



Что ни Бунин,
и ни Пастернак. 



Ни Куприн и ни
Экзюпери,



И не ври мне,
и не говори. 



Ни Бальзак, ни
Стендаль, ни Флобер.



Неба мрак,
даль и сны про Химер. 



Нет у музык
сегодня души,



И об этом поди
напиши?



Не зовут ни
Шекспир, ни Апдайк,



И фантом –
весь духовный Клондайк.



Так, махнёшь
на всё это рукой, 



И уйдёшь в
никуда, как Толстой. 






Огден Нэш. Львиное (5 meals)) 







1.
О Брайанах слёзы
мы льём!



Он – съеден
намедни был львом;



А следом голодная
львица



Женою смогла
поживиться. 



 2.



О Брайанах плач
наш и эти слова!



Сам Брайан стал
ужином грозного льва;



А львица наелась
минутой другой 



Почтенного
Брайана бедной женой. 



 3.



Всплакнём же о
Брайанах в памяти лет!



Так сталось,
попался он льву на обед;



И львице минуту
спустя подфартило – 



Та Брайаншу
Брайанову проглотила. 



 4.



О Брайанов чете
мы слёзы льём! 



Муж съеден был
(о, ужас!) диким львом;



А вслед за этим
льва подруга – львица



И Брайаншей
смогла не подавиться. 



 5.



Рыдаем о
Брайанах! Жуткий финал!



Для льва, так
случилось, муж завтраком стал;



А следом голодная
львиха  ))


Расправилась с Брайаншей лихо. 

-------------------------------- 

Ogden Nash. Lion 

Oh, weep for Mr. and
Mrs. Bryan!

He was eaten by a lion;

Following which, the lion's lioness

Up and swallowed Bryan's Bryaness.






Корелли (акростих.26)









Когда звучит скрипичное барокко



Особенно прозрачны небеса.



Рождением звучащего потока,



Его божественные слыша голоса,



Ложится нот стихоподобная роса.



Любовь тебя пленяет до глубин,


И хрусталём струится клавесин. 


https://www.youtube.com/watch?v=3b9hYyEL6sU&t=5783s






Патрик Каванах. Зерно 









В тишине
предзимней дёрна



Спрятаны
господни зёрна.



 



День придёт, и
трав цветенье



Станет Божьим
откровеньем.



 



И тогда глупцы
поверят



В чудеса лугов
апреля.



 



Нет для сердца
мук суровей



Слышать в
голод плач коровий. 



 



(2 вариант
последних двух строк)




Сердце больно
жжёт, когда я


слышу в голод стад рыданья. 

-------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Seed 

In this winter-silent sod



Hidden is the seed of God.



 



On a day will come to pass



His revelation in bright grass.



 



Then the fools of truth will see



Wonder on an April lea.



 



This faith flame is mine when I



Hear the hungry cattle cry.






Аудиофилия жизни








                                                                                         Владу Пенькову 

На кольце в
заброшенной промзоне



звон и
громыхание трамвая. 



Жизнь играет
музыку в законе,



безнадёжно так
устаревая. 



Время
лицемерное и злое – 



напоказ,
навыворот и наспех.



Дафнис не
найдёт подругу Хлою, 



это только в
мифах, только в сказках. 



А на деле было
по-другому,



А на теле
выколоты фразы.



В нём душа –
большой и тёмный омут,



Из него не
выберешься сразу. 



…



Балуясь
заточкой и удавкой,



Слушали, на
солнце щурясь, урки



радио-концерт
– не по заявкам – 



переливы
россыпей мазурки. 



Чёрный пласт
забытого винила 



с музыкой
Шопена Фридерика…



Ты ещё меня не
позабыла – 



твоего Орфея,
Эвридика? 



Только
подожди, причём тут мука?



Не всегда ведь
мучиться поэтам, – 



Эвридика
выживет у Глюка.



Но Орфей не
знает и об этом. 



 



Два в уме… а
остальное спишем,  



только не
печальтесь, прошу, пани,



часто мы не
знаем то, что слышим,



по незнанью
доверяясь дряни.



В чём-то прав,
выходит, бедный Ницше.



Мало ли
лирических преданий? 



Боги дремлют в
сумерках и выше, – 



В жизни это,
или на экране. 






Патрик Каванах. Генезис 









О, когда они явятся снова,



Раскинув приветственно руки – полны лицемерья мужского



- Давай-ка, красавчик, станцуй! – шутя подзадорить соседское чадо, - 



Как? Сможешь? -  Пока он ножульками
дрыгает рядом. 



        Они быть могли, как святые
отцы – ритуально 



Ничто в их проказах и быть не могло б идеально



По смыслу и близко к усохшим клише



В часовне Сент-Джона ли, в ризнице дальней



Где шёпот-туман [дарит] прозу душе.



 



А друг, что смеялся так, видимо, суть – над собой,



Комичный сюрприз, ведь, двояк и не выдумкой мнится



Опеке, отказу, принятию правды любой,



Где древо поэтов кружило свои колесницы. 

------------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Genesis 

Ah
when will they come again,



Their
arms stretched out before them like soft, rather hypocrite men



Coaxing
the neighbours creeping babe to chance



The
little legs? Come duckie can't you dance!



       They might have been priests - ritually



There
was nothing in their di-dos would not be



Correct
to the point of cliché staleness



In
a chapel of Saint John, or sacristy



Where
whisper-fogs [] the prosaic arrangements.



 



Friend
who have laughed, the laugh is on yourself



These
twain of comic-wonder did not hoax



To
patronage or denial or true acceptance



Where
the poets' tree whirled its chariot-spokes.






ЧВК









Врач прописывал пилюли

и сплошной режим.

Помню, как с пути свернули,

а теперь бежим. 

Где вы, семеро по лавкам?! 

сбились, поди, с ног?

В маскировочной палатке

вечный снайпер слёг. 

И уже не треплет ветер

не качает хмель. 

Кто теперь за всё ответит? - 

разве что – метель. 



Холодок горячих точек – 



письмецо в конверт;



повезёт ли нам, дружочек,



получить ответ?



В поле ратник бьёт наотмашь –



тяжела рука.



Сладко жить да думать тошно,



если цель мелка.



И опять на мелководье



(классик говорит)



тридцать три спеца выходят – 



все – богатыри.



Только смотрит с неба молча



Время – бедуин.



Жизнь по сути – доля волчья,



И финал один. 



Умереть бы в этой рубке.



Смерть – бела зола.



Зелье мнёт старуха в ступке, –



вот бы мне дала!






Загадаю желание ... 








Загадаю
желание



на кофейной
тарелочке



и узнаю
заранее



то, что знать
не положено.



 



Как разъедутся
мальчики,



как расстроятся
девочки,



как умрут
одуванчики,



что деньки
свои отжили. 



 



Было сердцу
так радостно,



чувству
молодо-зелено,



Есть в
прощании сладость, но



знать про это
не велено. 



 



Ведь цена
предсказания 



отравляет
последнее – 



будь то просто
желание,



будь то лета мгновение.   






Vladislav Pen'kov. Just Jazz 







-1-




Besides
all my enemies, friends,



my
coat, and my felt made fedora,



O,
Lord, mind I ask – no offence – 



A
tune of the wind of black color. 





And let it up rise from above,  



While
looking I am at the wallows, – 



it
goes to the Earth down the knife – 



the
sharpest housetops – genuine Tallinn’s. 



 



Cause
whether I like it or not, 



but
there is more cruel admission, 



I
am crying and laughing so hot 



With
roof as my neck-cutting tissue,  



 



who’s
ready to snap into flight   



for
wind of this jazz and departure



when
trumpet with silverfish might 



will
blow off the tune even larger. 



 



-2-



It
is neither dark nor bright. But hazy. 



A
maple stands – flows out with its leaves. 



Something
wrong? Then shoot the pianist jazzy,



Cause
He’s playing, as the devil gives. 



 



Maybe
he could play a little distinct,



but
got rusty. Artlessly he plays,



and
upon his broken arms, as instinct



the
crowd of pinkish devils do their race. 



 



Wouldn’t
he be now as drunk as tinker – 



He
cannot get sober anyways. 



But
result of it some bird as clinker,



made
by flimsy hellish stuff and mess.



 



 -3- 



These
rivers, to where they are flow?



To
wells of the heavenly city. 



What
names would you them to bestow?



Their
name is No worries-no pity.



By
dawns they are usually called



To
splash in their luminous water, 



The
lashes with the freshness enthrall 



From
dramas and something that hotter.



The
dramas and grams fill the chest 



by
those flowing solemnly rivers – 



their
streambeds so righteously dressed,



and
acting for men, as the givers



of
miracle salt which for them 



be
found as a plea, but don’t cry ‘em – 



those
rivers are flow to totem 



of
Heavenly Yerushalayim. 



They’ll
find an excuse and the sound



of
names, and the silence so neat, 



and
roots of the hands tightly clamped, 



and
lips that half-opened and sweet. 

----------------------------------------- 

Владислав Пеньков. Just Jazz 

-1-



Помимо
друзей и врагов,

пальтишка и шляпы из фетра,

дай, Господи, без дураков,

мелодию чёрного ветра.



 



Когда
я на лужи гляжу,

пускай поднимается свыше –

на землю – она – по ножу,

по таллинской режущей крыше.



 



Поскольку
– хочу-не хочу –

но есть котировка страшнее,

я пл`ачу ей и хохочу –

вот этою крышей на шее,



 



готовой
сорваться в полёт

за ветром разлуки и джаза,

когда дуновенье прольёт

трубы серебристая фраза.



 



-2-



Не
темно, не ярко. Просто мглисто.

Клён стоит и листьями течёт.

Если что – стреляйте в пианиста,

он играет, как положит чёрт.



 



Может
быть, он смог бы по-другому,

но отвык. Играет без затей –

по его зажившим переломам

скачет сотня розовых чертей.



 



Невдомёк
ему, что протрезвиться 

надо бы. Трезветь он не мастак.

Только образуют в сумме птицу

эти чертовщина и бардак.







-3-



Naima



                      Н. П.



 



Куда
эти реки текут?

В колодцы небесного града.

А как эти реки зовут?

Зовут их – Бояться Не Надо.



Зовут
их к себе по утрам,

чтоб светлой водою умыться,

чтоб утром от принятых драм

уже не слипались ресницы.



А
драмы и граммы на грудь

наводят текущие реки –

их русла – на правильный путь,

дают им хлебнуть в человеке



той
соли, в которой они

найдут оправданье, помимо

того, что текут на огни

Небесного Ерусалима,



найдут
оправданье и звук

имён, тишину без осадка,

и корни сомкнувшихся рук

и губ, приоткрывшихся сладко.






Гумконвой (две версии)







 
(1 версия)



                                                               Ответь,
Александровск и Харьков ответь… 



 



Ползёт во тьме
колонна седых грузовиков.



О, Роза Белладонна,
о, вечная любовь!



Бесстрашный
желтоглазый спасительный конвой, –



Рычат в ночи КАМАЗы
дорогою прямой.



Прямой, как
откровенный, суровый разговор,



Как приговор
Вселенной, как вечный братский спор



С кровавою
похлёбкой и жалящим свинцом.



На встречу,
как на сходку, выходят сын с отцом.



 



Идут не за
ответом, – у каждого он свой:



Опять на свете
этом болеет мир войной.



Они уже не
верят и не хотят понять. 



Они отнюдь не
звери… Но кто-то смог им стать.



Игры жестокой
ставки – их судьбы – чёт-не чёт,



И в этой дикой
давке река, как жизнь, течёт.



Так время
накрывает волною нелюбви,



Когда земля
родная вскипает на крови.



 



Гуманитарный
поезд растянет на года.



Расстрелянную
повесть про эти города.



О, Роза Белладонна,
о муже слёз не лей,



Он стал в
низовьях Дона одним из журавлей.



Прошу не
плачь, не надо. И птиц, прошу, не тронь.



Души моей
Гренада, вины моей огонь.



Иссушит время
слёзы. Покроет сединой.



В жару, в
дожди, в морозы пусть едет гумконвой.



 



И будет вечной
память. И будет тяжким грех.



И свеч не
переставить за убиенных всех.



Когда затихнут
войны, у бездны на краю



Разрядим мы
обоймы в бесчувственность свою,



В припрятанную
трусость, что в сердце мы несём,



Моля у Иисуса
прощения за всё.



 



12.20.2015



 



-------------------------------------------------------




 



(2 версия 2018
г.)



                                                               Ответь, Александровск и Харьков ответь…



 



Спешит в ночи
колонна седых грузовиков.



О, Роза
Белладонна, о, вечная любовь!



Бесстрашный
желтоглазый спасительный конвой, –



Рыча, идут
КАМАЗы дорогою прямой.



Прямой, как
откровенный, суровый разговор,



Как приговор
Вселенной, как вечный братский спор



С кровавою
похлёбкой и жалящим свинцом.



На встречу,
как на сходку, выходят сын с отцом.



 



Идут не за
ответом, – у каждого он свой:



Опять на свете
этом болеет мир войной.



Они уже не
верят и не хотят понять. 



Они отнюдь не
звери, но могут ими стать. 



Игры жестокой
ставки – их судьбы – нечет-чёт,



И в этой дикой
давке река, как жизнь, течёт.



Так время
накрывает волною нелюбви,



Когда земля
родная утоплена в крови.



 



Гуманитарный
поезд растянет на года.



Расстрелянную
повесть про эти города.



О, Роза
Белладонна, о муже слёз не лей,



Он стал в
низовьях Дона одним из журавлей.



Прошу не
плачь, не надо – птиц не тревожь, не тронь.



Души моей
Гренада, вины моей огонь.



Иссушит время
слёзы. Покроет сединой.



В жару, в
дожди, в морозы пусть едет гумконвой.



 



И будет вечной
память. И будет тяжким грех.



И свеч не
переставить за убиенных всех.



Когда затихнут
войны, у бездны на краю



Разрядим мы
обоймы в бесчувственность свою,



В нечаянную
трусость, что в сердце прижилась,



Моля простить
Иисуса живущих грешных нас. 






Патрик Каванах. Мечтатель 









- Дурак и есть,
– сказав она 



Вплетала синь
мечты



В обман небес.
Ведь ночь черна, – 



... А кто ж
иначе ты?



Не дорожащие
веками и часами



Останутся с
увядшими цветами. 



 



- Чего же ради,
– отвечал я – 



Бродить средь
мертвецов,



Кормя собою
волчью стаю



Сквозь Дадаизм
веков? 



Кто пожирает
Мудрость, тот глупец,


Но кто сказал, что тут ему конец? 

------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Dreamer 

‘A FOOL you are,’ she said,



‘Weaving dreams of blue



Deceiving sky. Evening folds them all



And what are you?



Squanderers of centuries and hours



Hold only faded flowers.’



 



‘And why should I,’ I answered,



‘Walk among the dead?



And you are dada a million years,



The wolves are fed.



A fool who eats the leavings of the Wise,



Who tells me that he dies?’






*** (как фанера ... )








Опять не хочется
в Париж. 



И как же быть
теперь поэту,



посмевшему
привычку эту 



бросать поверх
монмартрских крыш?  



 



Как эта лирика
сера,



как тяжки
облака и мысли,



что с
обречённостью повисли 



свинцом над
церковью Петра. 



 



Куда-то
выветрился шарм,



и дух, и всё,
чего так ради!... 



Поёт шансон
а-ля арабик



с улыбкой
грустною клошар.



 



Каштаны в
парке Тюильри 



слыхали речь
французской знати.



И ныне, что ни
говори,



другой язык им
не понятен. 



 



Куда-то
выпорхнула жизнь:



её привычность
стала странной.



Макают в кофе
круассаны



новоприбывшие
бомжи. 



 



Идёшь скорей
от суеты 



по измождённым
залам Лувра, 



где лик
Джоконды в клетку убран, 



и под бронёй
её черты. 



 



Прощайте Сена
и Д'Орси, 



шумы
Латинского квартала!



Париж, тебя
осталось мало.



 



О большем,
впрочем, не проси. 






Виртуальный роман 








Когда сознанье
уплывает вглубь задворок,



где ты гуляешь –
любопытен, чуток, зорок – 



в местах забытых,
временах, где тлен. И плесень



покрыла то, что
называют Память. Пресен 



усталый воздух, что
вдыхаешь не без кашля



и выдыхаешь, словно
старость. День вчерашний



уже не встретит
распростёртыми... Напротив, 



он смотрит исподволь
и ждёт, что "вы уйдёте".



Он и не хочет быть
"на ты", он скучно прожит,



и позабыт, и, даже,
предан. Вы ведь тоже



сюда пришли не
извиняться. И поскольку



вам не известно, чем
всё кончится, - но рольку 



сыграть придётся до
конца. Ведь ходят в гости 



обычно с добрыми
интенциями. Бросьте



упрёки мелкие. От
силы на пригоршню 



их наберётся-то у
вас. Гораздо горше 



всё то, что вы сейчас
облапаете взглядом



и захотите, вдруг,
уйти. Но где-то рядом



найдётся маленькая
радость, о которой



вы и не думали. Но
вихрей поезд скорый 



всё разметав, опять
прервёт. И будет снова 



по книжке сердца
записной скитаться слово,



и ожиданье - убивать.
Когда б не случай,



что выпадает в жизни
раз дождём ли, снегом.



Каков финал же, не
гадай, себя не мучай, – 



роман закончится
любовью и побегом.  






Sara Teasdale. It will not change now... (two takes)








--------------1------------- 



(женский вариант) 



 



Этому не измениться 



Даже за сотни лет.



Даже когда исчезнет



Слёз и прощанья след. 



 



Смерть не имеет силы. 



Всё будет также жить



В песнях тебе, мой милый,



Там, где уж мне не быть.



 



-------------2-------------  



 



(мужской вариант) 



 



Всё будет, как и прежде:



Годы не тронут чувств,



Их не ослабит даже



Слёз и прощанья грусть. 



 



Смерть ничего не меняет.



Будет у каждого дня



Песня тебе, родная,



Памятью от меня. 

-------------------------------------- 

Sara Teasdale. 



 



***



It will not change now

After so many years;

Life has not broken it

With parting or tears;



Death will not alter it,

It will live on

In all my songs for you

When I am gone.






Медовый Спас 








В ночь на среду
шоссе было тихим.



Шум машин
растворился. Я вспомнил



Запах белой
медовой гречихи,



И так стало
по-детски легко мне.



 



И я думал, что
вот оно – поле – 



Есть земли
бесконечная нежность,



Где и счастья
глоток, и пуд соли,



Это жизнь моя и
принадлежность. 



 



15 августа, 2018.






Патрик Каванах. Пьяница (2 варианта)









Из вашей бочки
я готов



Налить себе
вина.



За всех
несчастных мужиков



Я буду пить до
дна.



 



Я буду пить за
тёмных тех –



Детей, почти
сирот,



Которые
танцуют все



У смертных у
ворот.



 



За каждую
собаку пью,



Кто на̒ зло
всем годам



Идёт в далёкую
страну,



Неведомую нам.



 



----------2 вариант 2 ------------- 




Из вашей бочки
я налью



В стакан себе
мерло



И буду пить за
тех мужчин,



Кому не
повезло.



 



За тёмных,
страждущих детей



Я выпить буду
рад,



Что пляшут
каждый божий день



У ржавых
смертных врат. 



 



За каждую
собаку пью,



Что ищет всякий
день



Дорогу в
дальнюю страну - 



В неведомую
тень. 

----------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Drunkard 

From your
wine-cask I fill



My glass again



And I will drink
to all



Unhappy men.



 



And I will drink
to those



Dark passionate



Children who
dance unto



Death's rusty
gate.



 



And I will drink
to every



Dog that goes



Bravely to that
far country



No one knows.






Рецепт 








А что в основе? 

Семена любви, 

Плоды трудов и разума нектар. 

Добавь страданий (часто на крови), 

Побед, разлук, потерь, войны пожар, 

Измен и жертв горчащий, терпкий сок, 

Минутных радостей тончайший аромат, 

Надежды вкус, и веры колосок, 

Что пробивается сквозь тысячи преград, 

Рутинных будней, пресных в большинстве, – 

Обыденный, но неизбежный сор. 

По вкусу специй – лжи и правды – две. 

Рецепт готов! Извольте жить, сеньор. 






Крапива. Сплошная польза








                                                                                « Только в каждую лезет прореху, 
                                                                                                 Будто тянется к вечной любви..»



                                                                                                                                   Е. Эрастов 



 



В огородах полно
витаминов:



прёт капуста, свекла
и морковь.



И зелёную поросль раскинув,
 



наслажденье восходит
в любовь. 



 



Разрослась и крапива
под осень



за дворами – нежна и сочна
– 



хохолок уже пядей на
восемь



от земли, и достал до
окна. 



 



Но скрывается в
нежности наглость,



гарантирован порке
успех, – 



помнят те, кому
раньше досталось 



за проказы злонравных
потех.



 



Зелена и охоча до
задниц,



смотрит исподволь
сквозь лопухи,



где тот юный и наглый
мерзавец,



заслуживший хлыста за
грехи. 



 



Для кого-то здесь
мука и порка,



для кого-то, зелёная, впрок:



так бывает, что
сладкое горько,



а крапивный на пользу
стежок. 



 



Слёз ручьи не облегчат
ожога,



ты в раскладе любом
не пищи.



Я ж, покамест, ужалясь
немного, 


срежу свежей крапивки на щи. 






Ралф Ходжсон. Время - ты старый цыган









Время – ты старый
цыган,



Путь твой далёк. 



Попридержи
караван



хоть на денёк. 



 



Всё что захочешь
отдам,



Стань гостем
моим,



Упряжи из серебра



Лошадкам твоим. 
Злато-кольцо
отольют – 
в оправе рубин,
          
Мальчики песню
споют,







склонится
павлин.



Девы, чей облик
румян,



Вернут тебя в
май. 



Время – мой
старый цыган,



Не убегай!



 



Месяц назад –
Вавилон,



А Рим уж вчера.



Утром часов
перезвон



У храма Петра; 



Под литургию
святых



Поводья сдержать
– 



Только момент,
только миг,



И – дальше опять.



В город
безвестный



К рожденью
успеть,



Следом в другой



На причастье и
смерть.



 



Время – ты старый
цыган,



Путь твой далёк. 



Попридержи
караван


хоть на денёк. 
 
------------------------------ 

старый вариант: 
Злато-кольцо отольют
Тебе кузнецы,
Мальчики песню споют,
Станцуют птенцы.
----------------------------- 


Ralph Hodgson. Time, You Old Gipsy Man 




TIME,
you old gipsy man,



Will
you not stay,  



Put up
your caravan



Just
for one day?  



 



All
things I'll give you



Will
you be my guest,  



Bells
for your jennet  



Of
silver the best,  



Goldsmiths
shall beat you  



A great
golden ring,  



Peacocks
shall bow to you,  



Little
boys sing,  



Oh, and
sweet girls will  



Festoon
you with may.  



Time,
you old gipsy,



Why
hasten away?  



 



Last
week in Babylon,  



Last
night in Rome,  



Morning,
and in the crush  



Under Paul's
dome;



Under
Paul's dial  



You
tighten your rein—  



Only a
moment,  



And off
once again;  



Off to
some city



Now
blind in the womb,  



Off to
another  



Ere
that's in the tomb.  



 



Time,
you old gipsy man,



Will
you not stay,



Put up
your caravan



Just
for one day?






Всё прекрасно 








Всё прекрасно, всё прекрасно,



нет ни грусти не тоски.



Кофемолка мелет классно, 



бритва режет волоски. 



 



Ни застоя, ни простоя,



и ни оттепель давно.



Всё прекрасно. Всё пустое.



Всё – дешёвое кино.



 



Ни тоски, ни обстоятельств,



просто шляюсь по Москве – 



там, где шлялся ты, приятель,



и от жизни бронзовел. 



 



Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы,



едет поезд в дальний год.



Гена Шпаликов усталый 



улыбается идёт. 



 



Улыбнуться бы мне тоже? 



А, пожалуй, улыбнусь! 



И с Довлатовым Серёжей 



разолью по кружкам грусть. 



 



Про морфлот напишет Визбор,



Окуджава про трамвай.



Жизнь такая – делай выбор,



только, брат, не отставай 






Под знаком ветра и потока 








Тоска прижмёт –
куда уж вздорней 



подобных чувств
пускать на волю? – 



как тут же звёзды
калифорний 



вернут реальность
старой боли. 



Закат багровый
Орегона,



пронзительная синь
Невады 



глотком
дерюги-самогона,



палящим зноем
солнцепада



вернут забытыми
долгами – 



ночей простор, что
канул в лета



на Волге, на Дону,
на Каме 



рождаясь в мареве
рассвета



в мираж, идущего
далёко 



и так изысканно,
жирафа,



где сказка-жизнь
по воле рока



горчит, исполнена
метафор. 



Им не случиться бы
и вовсе,



но – ах! – смешное
любопытство – 



а что там за
годами в осень?



А что, зима –
сродни убийству?



И вот теперь,
когда известно



и обо всём и обо
всяком, 



так душно в облике
телесном,



и внемлет сердце
встречным знакам.



Всё так трагично и
красиво,



банально, стыдно и
нелепо, – 



так может быть
невыносимым



на память взятый
жизни слепок, – 



оправлен рамкой
для потомков,



скрывает жёлоб
кровотока.



А ты идёшь с
пустой котомкой



под знаком ветра и
потока. 






Милый мой хороший человек... (edited)








Милый мой, хороший
человек,



что же нам осталось в
мире этом? 



Оживать ли с августовским
светом,



умирать ли, как
апрельский снег?



 



Всё уже давно предрешено.



И, мерцая дальними
кострами, 



время превращается в
вино, 



простодушно выпитое нами.




 



Миражи – проекции мечты,
на душе растерянно и пусто;
жизни сок впитавшее искусство
дарит сердцу горечи цветы. 






Патрик Каванах. В том же настроении 









Ты будешь
верно не всегда так далека и непорочна,



Пока – зачаты
в серебре – слова поэта вызревают.



Ты будешь
верно не всегда метафизическая точность



Всему, написанному
мной. В каморке, где я пребываю



В тот самый
год по Божьей воле, может быть,



Ты, женщина – невинна
через самый первый грех –



Бросаешь ниц
бессмертьe тяжкoе цепей,



Подобно той,
что не была и рождена. И скрипка ведь



Не более
реальна, чем музы́ка, что сыграна на ней.



Мне говорят об
этом люди сана, – но я устал



Любить
посредством мистики и сквозь её сонет.



Я жажду
вдохновенья не божеств, но человеческих начал.



О, дева, о,
мечта, как неотчётлив лик твой.



Приди ко мне
Пространством, Временем, Молитвой. 

-------------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. In the Same Mood 

You will not always be far away and pure 



As a word conceived in a poet’s silver womb.



You will not always be a metaphysical signature



To all the poems I write. In my bleak room



This very year by God’s will you may be



A woman innocent in her first sin



Having cast off the immortality



Of the never-to-be-born. The violin



Is not more real than the music played upon it.



They told me that, the priests – but I am tired



Of loving through the medium of a sonnet;



I want by Man, not God, to be inspired.



This year, O maiden of the dream-vague face,



You’ll come to me, a thing of Time and Space.






Нуреев (акростих.25)









Невозвращенец из страны-мечты
Балет
Ушёл на зов души от мучивших
сомнений.
Родившись в поезде бегущих
страшных лет,
Ещё не знал путей судьбы и
славы гений.
Его полёт был восхищеньем
многих сцен,











В которых танец отвергает
смерть и тлен.






Патрик Каванах. Буковое дерево 








Саженец красного бука,



Я посадил в феврале,



Развёл корневые волокна



В холодной и тёмной земле.



 



От коз защитил я надёжно



Железною сеткой листву,



И так закрепил всё, что можно



Ветров не бояться ему.



 



Теперь, – я сказал, – всё как
надо,



Апрель оживит и тебя,



Моё драгоценное чадо,



И зелень пробьётся любя.



 



Уж Август. Я ждал, но напрасно.




Пропали надежды мои – 



И в ветвях от ястребов властных


Не спрячутся воробьи. 

---------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Beech Tree 

I planted in February



A bronze-leafed beech,



In the chill borown soil



I spread out its silken fibres.



 



Protected it from the goats



With wire netting



And fixed it firm against



The worrying wind.



 



Now it is safe, I said,



April must stir



My precious baby



To greenful loveliness.



 



It is August now, I have hoped,



But I hope no more – 



My beech tree will never hide sparrows


From hungry hawks.






Ветер очищающий 








                       (привет от Стивена Х.)



 



Ночью ветер сдул всех
спящих птиц 



с крыш домов, деревьев,
гнёзд, сараев,



с памятников, шпилей и
страниц,



с книг, стихов и
колоколен рая.



Ветер выдувал земную сушь



от засевшей пошлости и
скверны.



Очищались улицы и скверы



от грехов покаявшихся душ.



Гнал с листвою прочь
ненужный хлам,



подлости, жестокости и
дрязги,



жадность, так прилипчивую
к нам, 



отрывал захлёбываясь, с лязгом.
 



Ночью ветер бесновал и
выл –



дергал ставни, двери и
калитки,



бился в окна, скатывал с
перил



в неуёмной ярости и
пытке.



Было слышно пенье высших
сфер,



плыли стоны ко́локола в небе 



Исчезал в космическом
Эребе



згой во тьме мерцавший
Люцифер. 



…



Мы стояли в комнате
вдвоём



у окна – у чёрного
квадрата. 



Времена и жизни, тая в
нём,



не предполагали адресата.







Но ангелы их берегут 








 



Лицо зарастает
щетиной,



слова
покрываются пылью,



улыбку
подрежут морщины,



спрессуются
годы в архив.



Своё откукует
кукушка,



прогоркнет
пространство полынью,



но сердце упрямо-послушно



стучит, ничего
не забыв. 



 



Пространство
становится узко,



сознанье
фиксирует место –



сродни
оболочке моллюска, 



и внутрь
обостряется взгляд.



Из комнаты
редко выходишь,



реальность
становится квестом,



где нет лишь
претензий к погоде,



как нет и
возврата назад.



 



Ни грёз, ни
тоски, ни истерик;



и выбросит на́ берег
лодку,



где вместо
далёких америк



есть просто
условность и грунт, 



где
встретились странницы-души, – 



их мир
неизбежностью соткан,



он хрупок,
раним и воздушен.



Но ангелы их
берегут.  






где-то в междометьях 








Уйти в закат – хороший повод



прийти в рассвет, что густ и матов,



и вспоминать далёкий город



с простым названием – Саратов. 



Летит по Волге белый катер



в красиво-ярком, глупом прошлом.



Давай за прошлое накатим,



оно не стало всё же пошлым. 



Пускай пропахло алкоголем,



азартом, дымом сигаретным.



Оно полно любви и боли – 



молниеносно – многоцветно.



Но оглянуться не успеешь,



полжизни где-то в междометьях.



И христианишь, иудеишь, 



и бережёшь и тех и этих. 



…



Ах, девяностые-лихие – 



кичились молодостью, риском.



Судьба забрасывала в Киев,



язык довёл до Сан Франциско. 







Теперь
нырнёшь, бывает, сдуру 



туда, где старые
секреты, 



и виски пьёшь,
как политуру, – 



а всё родное рядом где-то –



среди ещё
знакомых улиц,



среди чужих
людей и зданий, – 



идёшь от
времени сутулясь, 



хмелея от
воспоминаний. 






Патрик Каванах. Аудитория (4 takes) 












 1.



Бог с тем, кто
внимает моим словам,



Кто слушает.
Ну а тем,



Чьи уши
Оранжевый застит бедлам,



Быть битыми, а
затем – 



Предстать
дураками Святым небесам. 



 
2.



Бог с теми,
кто ждёт моих слов и дум,



Кто слушает.
Ну а тот, 



Чьи уши
заложит Оранжевый шум,



Получит своё и
войдёт



В Небесное
Царствие глуп и угрюм.



 
3. 



Кто слышит
меня, будет Богом прощён.



Кто внемлет
мне. А тому,



Кто шумом
Оранжевым был оглушён



Быть битым, и
ко всему



Предстанет
глупцом в Царстве Божием он. 



 
4.



Бог с теми, кто
словом моим ведом,



Кто слушает.
Ну а тем,



Чьи уши
заложит Оранжевый гром,



Быть битыми, а
затем



Глупцами
прослыть в Царстве Божьем потом. 
... 
---------------------------------------- 


Patrick Kavanagh. Audience 

God's blessing on all who listen to me,



To all who listen. But to



Closed ears be an Orange drum



A beating and what falls due



To fools in the Kingdom Come.






О природе света









Умоляю, хватит
о великом!



О стране «с
колен» и «под откос».



Солнце тонет
мутным сердоликом



в океане
безымянных слёз.



 



Солнце
улыбается и тонет – 



на сегодня
кончилось кино.



Ходят-плачут
кони над рекою,



а за свет не
плачено давно. 



 



Не за белый плачено
наверно,



но за чушь в
блестящей мишуре.



Потому и
муторно, и скверно



на багровой –
в кровушку – заре.



 



Жизнь саднит,
не мучая до боли,



времена – что
талая вода.



И лежит давно
на антресоли



«Юность» за
лохматые года. 



 



Солнце машет
ручкою – до завтра – 



тени горной
кромкою рубя. 



Ты в бесцветных
сумерках ландшафта



молча
иммигрируешь в себя. 



 



Ну а завтра
утро будет снова – 



беспроцентный
(вроде бы) кредит.



И на кухне
чайник в полвосьмого, 



не имея за
душой ни слова,



закипая жизнью,
засвистит.






Патрик Каванах. Шутник











 



Проклятья на
тонких губах его,



Белеющих будто
бы олово.



 



Глаза –
отражение возраста,



И мудрость сам
Дьявол ему достал. 



 



Кривыми он
топает ножками



По жизни
путями-дорожками.



 



И всё ж он
себя декларирует



Мужчиной
(немного бравируя).



 



Себя объявляя
основою.



Чудной такой и
непутёвою. 

------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Droll 

His cursing lips
are thin



And white as tin



 



His eyes are old
as age



He is the Devils
sage



 



His legs are
bowed



Upon the world's
road



 



And yet he can



Proclaim himself
a man.



 



Proclaim himself
a soul.



All so droll.






Летним вдохом – лёгким стоном








 



А теперь
послушай, мальчик,



то, что не для
всех,



то, каким
звучаньем плачет



дней бегущих
смех: 



 



под
побряцыванье капель 



пришлого
дождя,



в грозовом
небесном храпе



музыкой сойдя,




под тромбон
сорвавшись тромбом,



песенка –
легка – 



потекла по
катакомбам 



жизни ручейка.




В переулках
лета эхом, 



в сумерках
Москвы 



подпевала
неумехам



уханьем совы. 



На рассвете
прокричала



сонным
петухом,



Не пойми, с
конца, с начала? 



Не пойми о
ком?



На дорогах
жарким полднем 



под оркестр
машин



повторила
новомодный 



душных пробок
гимн. 



Посвежела чуть
у речки



и на катерке,



где сидели
человечки 



с рюмками в
руке,



напевалась,
напивалась – 



понеслась в
разнос,



Так, что нам
саму лишь малость



слышать
довелось.



…



Мимоходом,
суетливо,



будто
второпях,



утонула в
дальних ивах, 



в птичьих
голосах. 



Отпоэтилась,
отпелась – 



к бабке не
ходи,



снов июльских
скороспелость 



стоном из
груди. 



 





Бесконечная любовь 








Мой первый детский велик



пружинил подо мною



задолго до америк;



и небо голубое 



так нежно обнимало,



и это было счастье,



точней, его начало,



которое отчасти



поблекло и распалось



на маленькие части – 



на странную усталость, 



на крохотные дольки, 



на дни, часы, минуты



на то – что так недолго, 



и помнится так смутно. 



 



Но, видно, я везучий:



нашёл себе на память



сирени куст пахучий, - 



цветёт здесь. 



А могла ведь



завянув, превратиться 



в подобье артефакта, 



в подрезанную птицу



и просто сгинуть как-то… 



 



Но вот вам хрена, суки!



Я подхожу к сирени,



целую её руки 



и глажу ей колени. 






Про неё







Ну допустим,
вот они поплыли, –



ты и сам не
знаешь, почему



строки эти из
житейской пыли 



наказанье
сердцу твоему.



 



Радость этой
пагубной болезни



перепадам
климата сродни.



Что быть может
в жизни бесполезней,



чем заполнить
лирикою дни? 



 



Наважденье это
обретая



исподволь – не
чувствуешь подвох.



И приходит
истина простая 



через каждый
воспалённый вдох.



 



Это на поверку
лишь субтильно, –  



получаешь
грубое сырьё 



капельно-воздушным
– не тактильным. 



Нету
вакцинаций от неё. 



 



И когда она
тебя захочет,



возражать уже
не сможешь ты –



будешь
целовать в объятьях ночи 



её страсти
горькие цветы. 






Если (Si) 







         
       на старый мотив           :)) 

Если по футболу так вы и не стали



чемпионом мира и планеты всей,



посмотрите вновь на дедовы медали, 



и поймите, та победа, всё-таки важней. 



…



Если кулаками вы махать не в силах,



надо головою думать наперёд.



В этом жёстком мире обижают хилых,



Если ж хилый будет умный, выход он найдёт:



…



Если перед вами сел в кино верзила,



А в огромном зале нет свободных мест,



Значит вам сегодня, знать, не подфартило,



Но девиз всегда: Vivere
militare est.* 



…



Если в зоопарке вашу шляпу сдуло,



и она упала к страусам в вольер,



к страусам не страшно. Это ж не акулы.



Главное, чтоб не увидел милиционер.  



…



Если вам в подъезде скажут хулиганы:



«дядя, дай на пиво или закурить…», 



всё ж-ки было б мудро запастись наганом, –



жизнь такая, в сущности, тонюсенькая нить. 



…



Если добрый клоун вам подарит шарик,



а потом «случайно» сам его проткнёт,



значит этот клоун в клоунстве не шарит



он, всего скорее, просто добрый идиёт. 



…



Если захотят вас прокатить в машине, 



или спросят просто: ты омаров ел?



Убегать не надо, но спросите имя,



и чего от вас, узнайте, хочет этот чел.



…



Если в институт вы вдруг не поступили,



и теперь, что делать не понять совсем,



не теряйте духа. Накопите силы.



Через год дерзайте, – Gutta cavat lapidem.**



…



Если убежала ваша электричка,



а другая будет где-то через час,



нервничать об этом – вредная привычка, 



и она гораздо раньше доконает вас. 



…



Если вас подрезал бешеный стритрэйсер,



и его на Ладе в жизни не догнать,



покупайте сразу БТР иль крейсер.



Пусть стритрэйсер сам решает, стоит ли опять… 



…



Если вам предложат поиграть в картишки



двое незнакомцев в городе чужом,



вам придётся вскоре обнулить сберкнижку,



даже если вы известный мастер в подкидном.



…



Но всему приходит свой конец когда-то,



и, хотя, на жизни рано ставить крест, 



раньше говорили мудрые ребята: 



Tanto brevius tempus, quanto felicius est.*** 



 



* Жить – значит бороться.



** Капля точит камень.



*** Чем время короче, тем оно
счастливее. 






Уильям Батлер Йейтс. Побуждение 









Ты думаешь, как мерзки эта
похоть, этот гнев,



И я не должен им внимать,
годами перезрев;



Но были в юности они уж не
таким клеймом;



И чем ещё я мог открыть ту
песнь в себе самом. 

--------------------------------------------------------- 

William Butler Yeats. The Spur



 

  YOU think it horrible that lust and rage

  Should dance attention upon my old age;

  They were not such a plague when I was young;

  What else have I to spur me into song.






Если это июль... 







                                             "...если это июль..."
                                                                     Б. Пильняк
Если это июль,



значит где-то
в тумане покосы.



Тяжелеет трава



в серебристой
холодной росе.



И
дурман-аромат



высекают
звенящие косы,



и сочится
стерня



в
розовато-молочный рассвет. 



 



Если это июль,



значит полдень
расплавился зноем,



и в овраге
ручей



обомлел и от
жажды затих. 



Мы в траву
упадём,



и глаза от
блаженства закроем,



и услышим
стихи 



и созвучья
цветов полевых. 



 



Если это июль,



значит с
вечера выйдем в ночное,



будем ждать
звездопад,



задремав у
костра-колдуна.



Напоим
лошадей.



И потом
ощущеньем покоя 



нас укутает
ночь,



увлекая в
объятия сна. 






Патрик Каванах. Часы









Как ребёнок с
часами



Ты со мною
игралась,



Разбирала на
части,



Когда мне
улыбалась:



 



Шестерёнки
сознания



И пружин воля
скованы,



Дверца та, на
которой



Был цветок
нарисованный,



 



Были стрелки и
маятник



И ещё
циферблат.



Но всего и
осталось-то – 



Корпус, что
староват.



 



Так ты их и
разрушила.



И когда дело
сделано,



Всё ж
будильник похуже



Ты купила
намеренно. 

------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. The Clock 

You took me to pieces
As a child
An old clock,
When you smiled:
 
My wheels of mind
And springs of power
The door that had
A painted flower,
 
Hands and pendulum
And face:
You only left
A doorless case
 
And when you'd done
My clock this harm
You went and bought





































A cheap alarm.






Ты родился! – радуйся и плачь... 








Ты родился! – радуйся и плачь.



Привыкай к давленью атмосферы.



Мир твоих удач и неудач – 



уникальный синтез полимеров – 



создан свыше, с чистого листа, 



никаким аналогам не пара.



И уже родившись, ты устал



с первым вдохом солнечного дара. 



 



И уже с рожденья ты в плену 



глубины и синевы небесной.



Но мечта постигнуть глубину



сбудется ли – точно не известно. 



Привыкай любить за просто так,



отдавать, не требуя ответа.



Проходить сквозь тернии и мрак



к крохотой – пускай – но капле света. 



 



В ней найдёт пытливая душа



антидот, снимающий усталость



и дающий в жизни совершать 



сердцем ту осмысленную малость – 



то, что предначертано судьбой,



то, о чём поёт ночная птица. 



 



Но не знает ветер голубой – 



может ли такое повториться. 






Гладиатор








Стальной холодный взгляд



предельно откровенен – 



в нём нет надежд найти



ни зла, ни теплоты.



Он обращён назад –  



к застывшим в прошлом сценам – 



теряется в пути



утраченной мечты. 



 



Мы изредка с тобой



глядим в глаза друг другу,



мы волею других 



предсмертный слышим гимн.



А завтра будет бой:



мы встанем в центре круга,



и кто-то из двоих 



останется живым. 



 



Скажи мне, человек,



о чём твоя молитва?



Ты слышишь ли тот час,



когда слепая смерть



рукой коснётся век,



оканчивая битву,



кому-нибудь из нас



назначив умереть? 



 



Он смотрит мне в глаза.



И странная улыбка



мелькает на лице.



И слышу я ответ:



- Нам не дано узнать,



где сделана ошибка,



какая жизни цель



и в чём её секрет.



 



Но тот, кто победит,



едва ли будет счастлив,



убив всего лишь страх



сегодняшнего дня. 



Слова надгробных плит



отчаянны, напрасны,  



но те, что на губах –    



сродни теплу огня. 






My song. Keith Jarrett











Такую музыку
не дарят, –



она живёт в
своих пределах;                  



скользит по
клавишам Кейт Джаретт,



ему до нас
какое дело. 



Из чёрных нот
выходят стоны,



из белых нот –
свеченье плазмы.



Пока он там,
он вне закона, 



и жизнь
звучанию подвластна. 



А ты не
спрашивай, о чём он.



Что ему делать
со словами, 



вмешавшимися в
птичий гомон,



едва ли
различимый нами. 



И нет желанья
возвращаться 



из этих дней.
И песня льётся



водой
колодезной, как счастье – 



как серебро со
дна колодца. 



 



https://www.youtube.com/watch?v=4KmxG-WXiIE






О том, что мы растаем... 








О том, что мы растаем,



дружок мой, не грусти.



Мы вновь произрастаем



травинками в степи. 



 



Ещё одно «сегодня» 



принёс лакей-рассвет.



А жизнь подобна сводне,



которой лучше нет. 



 



Качается по волнам 



кораблик, а на нём



есть мы. И всё. И полно. 



Живём, пока живём:



 



в плену пророков-истин,



судеб сплетая связь, 



где каждый
бескорыстен,  



теплом своим делясь. 



 



Но есть ли шанс когда-то



очнуться ото сна:



понять во мгле заката, –



вся жизнь – одна волна?



 



Она плывёт незримо,



стирая до конца



туфту и краски грима



с усталого лица. 






Патрик Каванах. Дорогие мои 








Лишь строкою напомнить друзьям после стольких невзгод, 



Что идут отовсюду, – я вернулся назад, на свободу.



И из груды наследства руин большинство теперь снова живёт – 



Те, что были мне домом, где жил я во имя народа. 



Но лишь самую малость, молю, всё же стоило спрятать в душе



Образ нескольких женщин, не похожих на всех, на других,



Просто так, как и есть – под поэта удушливый смех в кураже.



Так же я обнаружил пару важных и очень больных – 



Полных грусти и злобы свидетельств, что могли б, несмотря



На уродство, бесцельность и пустой, с вожделением, взгляд, 



Для комедии жару добавить. Главный принцип – движенье, – 



Достигая Парнаса, где вечерняя тает заря,



Отстраниться в любви, где тебя не опутать пигмеям – 



Не лежать, как лежал Гулливер.  Всем
удачи и благ. 

---------------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Dear Folks 

Just a line to remind my
friends that after much trouble
Of one kind and another I
am back in circulation.
I have recovered most of
my heirlooms from the heaps of rubble 
That once was the house
where I lived in the name of a nation.
And precious little I
assure you was worth mind storage:
The images of half a dozen
women who fell for the unusual,
For the Is that Is and the
laughter-smothered courage,
The poet’s. And I also
found some crucial
documents of sad evil that
may yet
For all their ugliness and
vacuous leers
Fuel the fires of comedy.
The main thing is to continue,
To walk Parnassus right
into the sunset
Detached in love where
pygmies cannot pin you


























To the ground like Gulliver. So good luck and cheers. 






Неправильное сэлфи








Когда устанет проза жизни
перебирать дела, слова.



И злость при всём её комизме
уйдёт, как жухлая трава,



оставив пустоту и тщету. И
ты оглянешься вокруг,



всю тяжесть осознанья эту
держа в ладонях своих рук.



Как обнищавший в одночасье,
ты остановишься в толпе



тебе чужой – неблизкой
масти, поймёшь, как много не успел, 



себя увидишь в дальнем
«где-то» – смеющимся и молодым



в то незапямятное лето, что
унеслось в осенний дым,



и дальше – снегом – белым, белым уже хлестало по лицу, – 



ты был таким в начале
смелым, но безразличным стал к концу.



 



За расставаниями тризны, –
белёсым пеплом голова.



Лишь на минуту став
капризней, стряхнёшь, как капли с рукава,



мечты утратившейся жалость,
печаль финифтевую в ней;



когда всего-то и осталось –
не собирать долгов, камней... 



Кода на всём, на белом свете
ветра поднимут снежный бред, – 



пускай шумят – они-же-дети –
какой от их забавы вред.



 



А вдруг в душе растает
наледь, и смоет глупости и муть?



Не торопись пока. Весна,
ведь, придёт опять... когда-нибудь. 






16 октября. Памяти Наума Коржавина







                                                       "...Хотелось жить, хотелось плакать..." 
                                                                                                                                Н. К.
Октябрь, шестнадцатое – дата,



растаявшая в беге лет,



войной оплавленных когда-то,



но отстоявших мир и свет. 



Всё снова переоценилось:



куются новые мечи,



полком бессмертным – вечной силой



идут сквозь время москвичи. 



Войны герои не забыты,



и незабвенен Пастернак. 



Но чуждые стране элиты 



растят свой ядовитый злак. 



Они теперь совсем забыли,



Когда молились на Москву. 



Их совесть спит под слоем пыли,



а долг подобен воровству. 



Уже не хлеба ищет жадность,



но мщения за свой позор. 



И всё, что им сейчас осталось – 



скулить из европейских нор. 



А тот, так правивший жестоко,



познавший свой величья час,



теперь с тоской глядит на нас – 


страну отдавших воле рока. 






Патрик Каванах. Наш язык, казалось, должен стать клише... (edited)








Наш язык, казалось, должен стать клише



Из газет, где восемнадцати грошей



За строку хватало нам, но время шло:



Репортажи – стали нашим ремеслом. 



Мы карабкались по выставкам искусств, 



Резюмируя, как драмы по́лны чувств;



Открывали музыкантов и актрис,



Исполняя наши партии «на бис».



Знали русское, французское кино, –



Оценить могли и затоптать в говно.



 



Посвятили мы еде не мало строк,



Мы-то (всё же) знали толк



В редких винах, блюдах. Был большой успех



Слабых текстов, где и тут, и там огрех.



Отмирали старых школ редактора,



Мы решили, что редакцию пора



Чуть проветрить от застоя.



                                                    И
вошёл



Тот, кого теперь вам видно хорошо.  



 



Шеф в отставкку, к месту рвётся молодняк,



Их закалка твёрже принципов моих.



Я упрям и неприлично прост для них.



Всё напрасно. Жаль, что зря стараюсь так. 

------------------------------------ 
2-й вариант последнего катрена: 
Шеф уходит, открывая путь другим, - 
Тем, чья твёрдость "бьёт" мой видимый предел. 
Я упрям, и прост, и, видно, не у дел - 
Зря стараюсь, ведь не нужно это им. 
------------------------------------------------------------------- 


Patrkick Kavanagh. Untitled (Our language must have seemed among the learned... ) 

Our
language must have seemed among the learned



Cliches
of the morning press, but we earned



Our
eighteen pence a line and as time passed



On
Dublin papers reporters became at last.



We
climbed to art exibitions [sic], book reviewers



Wrote
on the drama - technique that allures;



We
discovered actresses, musicians too - 



Every
cliché on the scale we knew.



The
films! we went to French and Russian pictures



Mixing
with much praise some gobshite strictures.



 



And
we often wrote on food



We
understood



Fancy
food and wines. We rose to glory



On
scoops that caught our latest puerile story.



Old
editors died out, went mad or sinned



And
we applied to blow the smelly wind



Of
the editorial gasbag.



                                 So came he



Who
in this room before me you can see.



 



The
editor stands back, others arrive



All
showing hardness where my angles edge



I
am cussed, they say, I who seek the normal



Will
not fit in no matter how I strive.






Ахматова (акростих.24)








Адресатам отправленных писем:



Хмурый день отекает Невою, – 



Мимолётность, мелькнувшая высью,



Арабеской, мечтой голубою.



Твоим голосом тихим, но твёрдым



Обнажалась дыханья основа,



Воспаряясь манящим аккордом  



Абсолютности чувства и слова. 






Уильям Батлер Йейтс. Те образы 








А что если я попрошу вас



Покинуть ума пустоту?



Коль солнце вам всё ж улыбнулось,



И ветер взбодрил на лету. 

Пусть вас никогда не заманят
Ни Рим, или, даже, Москва.
Дурак, кто мытарствами занят,
Уж лучше все Музы пусть к вам.




Ищите такие картины,



Что могут шокировать взгляд:



Где лев возле девы невинной,



Где рядом с младенцем разврат. 




Найдите в воздушной стихии



Орла, что встаёт на крыло,



Признайте свободы любые,



И станет на сердце светло. 

------------------------------------ 

William Butler Yeats. Those Images 

      WHAT
if I bade you leave

      The cavern of the mind?

      There's better exercise

      In the sunlight and wind.





      I never bade you go

      To Moscow or to Rome.

      Renounce that drudgery,

      Call the Muses home.





      Seek those images

      That constitute the wild,

      The lion and the virgin,

      The harlot and the child.





      Find in middle air

      An eagle on the wing,

      Recognise the five

      That make the Muses sing.






О хлебе и ещё о чём-то 








Всё будет
именно вот так: 



пройдёт июль и
август минет,



пора придёт,
пшеничный злак,



созрев,
простор полей покинет.



 



Сухарик
крошится в руке



и рассыпается
на части,



и где-то
дымкой вдалеке



стоит сирень и
пахнет счастьем.



 



А произносится
не то – 



не нужное,
подчас пустое – 



всё то, что
канет за чертой



придущего в
конце покоя. 



 



Окно открыто
широко,



и синевою плещет
небо,



где облачное
молоко,



и ветер дарит
запах хлеба. 



 



А одаль колосится рожь,



и цвет её
иконописен.



Его в ладонь
себе возьмёшь



для будущих о
прошлом писем.



 



Как ласков
солнечный озноб!



Но жизнь не
только ведь об этом.



Она даётся
свыше, чтоб 



на миг, хотя
бы, стать поэтом. 






Уильям Батлер Йейтс. Что было утрачено 








Пою о потерях, пугаюсь
побед



И в бой за удачей вступаю
опять,



Убит повелитель,
разгромлена рать;



С восхода до сумерек надо
бежать, – 



Блестит на камнях
окровавленный след. 

-------------------------------------------------- 

William Butler Yeats. What Was Lost 
 
 I
SING what was lost and dread what was won,

  I walk in a battle fought over again,

  My king a lost king, and lost soldiers my men;

  Feet to the Rising and Setting may run,

  They always beat on the same small stone.






Донор Каренина, Анна 








Вот персонаж выходит на перрон, 

растерянно прекрасен, узнаваем. 

Все замерли. Вдали растёт вагон – 

побольше чуть, в сравнении с трамваем. 

И сквозь отчаянье мы всё же ожидаем 

иного поворота у судьбы 

и гоним взгляд по строчкам в лихорадке. 

Но тщетны все "ах если б" да "кабы",

жизнь надрывается от яростной борьбы... ! 





И органы готовы к пересадке. 






Патрик Каванах. Прогулка по берегу канала 








Канала берега в листве любовной, зелень вод



Излить мне откровение даёт. Я здесь посреди дня,



По зову свыше. Банальный и привычный жизни ход,



Природа повторяет всё опять, как делала задолго до меня.



Иду. Застряла трость. А ветер хочет третьим снова



К влюблённой паре, что целуется на старой лавке,



И птица ищет прутья для гнезда, как ищет Слово, – 



Рожденье, вспышка, пульс – как в экстатическом припадке. 



Так манит чистый мир меня и облекает в сети,



Так звукам леса, чуду трав легко меня увлечь – 



Питать лакуны моих чувств, дарить экспромты эти,



Молиться искренне, взахлёб, переполняя речь.



Поскольку требует душа одежд зелёных, синих,



И волшебства, чей мир доказан быть не в силе. 

------------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Canal Bank Walk  

Leafy-with-love banks and
the green waters of the canal

Pouring redemption for me, that I do

The will of God, wallow in the habitual, the banal,

Grow with nature again as before I grew.

The bright stick trapped, the breeze adding a third

Party to the couple kissing on an old seat,

And a bird gathering materials for the nest for the Word

Eloquently new and abandoned to its delirious beat.

O unworn world enrapture me, encapture me in a web

Of fabulous grass and eternal voices by a beech,

Feed the gaping need of my senses, give me ad lib

To pray unselfconsciously with overflowing speech

For this soul needs to be honoured with a new dress woven

From green and blue things and arguments that cannot be proven.






По памяти 








Лес,
перелески, болота, поля,



тихое небо,
посёлки…



Вспомнилась
давняя стынь февраля – 



снег,
моросящий и колкий.



Где ты, метель
отшумевшей зимы? – 



в сердце
аукнешь едва ли. 



В след за
дождём отправляемся мы 



в памяти
летние дали. 



 



Всё здесь, как
раньше, как сто лет назад – 



до ощущений
знакомо.



Ель голубая.
Заброшенный сад



милого,
старого дома. 



Ящик почтовый,
где сломан замок;



писем желанные
строки.



Видимо, дом
мой, я что-то не смог,



раз мы с тобой
одиноки.



 



Видимо, в
письмах упущена суть,



и не замечено
время



с теми,
которых уже не вернуть – 



с милыми,
добрыми – теми. 



Там ещё живы и
молоды все,                



пахнет
клубникой и вишней,



и позолотой по
волжской косе



брызнул к
закату Всевышний! 



… 



Вёдра с водою
мальчишка несёт, 



переглянувшись
со мною;



семьдесят
пятый, как помнится, год



баловал сочной
травою. 



 



Вдруг!
осознание: я – это он!



 



Только не
знает об этом 



письма принесший
– не мне – почтальон



этим
вернувшимся летом. 






Патрик Каванах. Мир намёков 








Я ушёл от
людей



К жизни,
полной намёков,



В мир цветочных
идей,



Поэтических
вздохов.



 



Я пошёл, чтоб
найти



Землю огненной
птицы,



Чтоб Господь
мой в пути



Мне помог
опериться.



 



Смех держал на
копье



Своих мыслей железных,



Нерушимость в
душе



Стала сном бесполезным.



 



Понял я,
прячет Бог



Красоту –
изрыгая –  



Как в навозе –
яйцо – 



В тёмном чреве
сарая. 

------------------------- 

Patrick Kavanagh. A Hinted World 

From my people I went
To the life hinted
In primrose and bluebell tent
In the poem sung or printed.
 
I turned eastward to find
A land ledged
By the god-flame of mind,
To no destiny fledged.
 
With the spear of a laugh
In my thought,
In my soul the indestructable [sic] stuff - 
A dream that is naught.
 
I found the god-spewed
Beautiful, hidden - 
In a place evening-lewd - 




































Like a white egg in a midden.






Уходя из пейзажа 







Мы с тобою
опять изучаем



тот пейзаж,
нарисованный чаем,



что так
хрупок, и необычаен,



и, наверно,
случаен. 



 



Бродят в
заводях призвуки. Ветер



любит песни
нашёптывать эти.



И за ним мы
крадёмся, как дети,



в потерявшемся
лете,



 



в двух шагах
от границы заката, – 



как всегда это
было когда-то.



Только здесь
перепутаны даты



и полжизни
изъято. 



 



Наших снов и
желаний причуды,



приходящие из
ниоткуда, 



отложились до
срока, покуда,



(как на кухне
посуда)



 



... до
какого-то тайного срока, – 



так весной нам
шепнула сорока.



А теперь уж
сочна и высо́ка 



зеленеет
осока. 



... 



Мы идём по
траве, что намокла. 



Старый дом,
где потрескались стёкла. 



Огород, где
картошка и свёкла,



и ограда
поблёкла. 



... 



Где мы вряд ли
кого-нибудь спросим,



это жизни ли,
суток ли осень? 



Ветер тучки
куда-то уносит, 



шевеля кроны
сосен... 



 



Этих снов,
словно маленьких комнат



никогда не
найдут и не вспомнят.



Это всё
пронесётся потом над



тем, что стало
никчёмно. 



 



Нам теперь и
осталось всего-то – 



выйти вон: за
сюжет, за ворота, 



через поле и
до поворота 



в неизвестное
что-то. 






Отблески (edited)







 



Или свет их
вдруг нечаянно погас?
Но никак в
ночи не высмотреть тех звёзд,
что касаются своим
дыханьем нас,
и с небес
лучами пролагают мост. 
 
Быть должны
полузакрытыми глаза,
и тогда ресниц
дотронутся лучи. 
Не пытайся
ничего тогда сказать,
но иди за этим
светом и молчи. 
 
И окажется
манящей тишина,
и откроется
прекрасной высота, 
как созвучие
бордового вина 
с откровеньем
белоснежного листа. 
 
Так и пишутся
дыхания стихи,
так и мучает
весною синева. 
И слова
неосязаемо легки,





































как озноб
прикосновенья рукава. 






Мой друг Винни (мультики нашего детства) 







Мой друг похож на
Вини-Пуха 



не потому, что
любит мёд.



Ему ворчалки лезут
в ухо,



и он, что слышит,
то поёт. 



Он говорит почти
без пауз,



рифмует строчки на
ходу.



Уже наверно не
осталось,



чего он не имел в
виду. 



Он в гости по
утрам приходит



парадным маршем (аки
смерч).



Ни бедный Кролик,
ни Заходер



не знают, чем его
отвлечь.



Он рассудителен и
вежлив:



потопчется при
входе в дом,



и всё съестное
съест он, еж’ли



есть таковое в
доме том. 



... 



И пусть он дарит в
день рожденья,



горшок – как
правило, пустой.



Поверь, там
столько настроенья,



что хватит на год
нам с тобой! 






Простые вещи 








То ёкнет, то
скрипнет, то душу прожжёт



не хуже кайенского
перца,



себе выбирая
итоговый год



для дат в
биографии сердце.



То бьёт в
барабаны, зовя на войну, 



то в горе слезами
залито,



под собственный
стук, опускаясь ко дну,



молчит – тяжелее
гранита. 



И спорить с ним
бестолку. Нет для него



законов с холодным
расчётом. 



Но хочется,
хочется больше всего



сродни тихой песни
чего-то:



движенья в
просторе широкой реки, 



ласкания свежего
ветра, 



касания тёплой
знакомой руки



и милого взгляда, et cetera… 





Точка синтеза. Джаз








Обманчиво тлеющим раем



измученным сленгом трущоб



ты сделался непререкаем



и непредсказуем ещё.



Тебя исполняли по нотам,



которых никто не писал, – 



саднящее исподволь что-то – 



воскреснувший чёрный кристалл. 



 



Ты был подневольным и кротким,



ты грусть трансформировал в блюз.



И драли лужоные глотки



рабы и растлители муз. 




Но время – стиратель различий – 



твоих обуздало детей.



И стал ты свободный и птичий,



доступный для всех. И – ничей. 



... 



Свобода, свобода, свобода!



Свобода и бешеный джаз.



У входа



скопленье



народа.



С какого-то чёрного года? –



С какого-то чёрного хода



его раскупили на раз! – 



и снова продали для нас. 




 



И всё же осталось немного, – 



немного, но смачных штрихов.



Он тот же бунтарь-недотрога, 



и молод, хотя и не нов. 



 



Но темпа они не уронят – 



живущие в радуге «соул»;



пускай ты не всеми был понят –



но ты своё сердце нашёл. 



 



https://www.youtube.com/watch?v=ObJMYHzNOGI 



 



https://www.youtube.com/watch?v=enlzroQe35I 





Точка опоры. Рок 










                                                                                        I
may make you feel but I can't make you think
                                                                                                                                                 Jethro Tull 
 
Друг, послушай, подскажи мне, чей ты?
Что вокруг, во истину, твоё?
Может ты простужен звуком флейты,
видишь мир, как старое тряпьё?
 
Эти вот прозрачные намёки
говорят о многом нам двоим:
как жестоки сроки и пророки,
как любой из нас неповторим.
 
Жизнь вдыхаешь в полглотка, так робко, – 
может, просто, нужен акваланг? 
Только если не тупой, как пробка,
и ещё не превратился в junk. 
 
Жалобам не верю – не приемлю, – 
хоть и бьются в дребезги сердца.
Правит инструмент сермяжный землю,
как и сердце – флейты хрипотца. 
 
Тело начинает малокровить,  
истощаясь – стоя на одной. 
То, что бренно – не жалей. Оно ведь
не соизмеряется с душой. 
 
Всё пройдёт – болезненность и кризис,
рокеры сопьются и уснут.
В небесах прочтётся катехизис – 
жизни чьей-то маленький салют.   
 

 
 
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 
 
 

 

 
     
 
 
21 мая, 2018. 
 
https://www.youtube.com/watch?v=BV-ASc0qkrM 





















































































 








Патрик Каванах. Госпиталь








Год назад я проникся любовью к удобной палате,



Где в больнице грудной, как ячейки ряды кабинетов,



Простоватый бетон, умывальники – горе эстета,



Не считать паренька, что храпел на соседней кровати.



Но ничто не отвергнет любовь, это вне всяких правил,



Её жар очевиден вполне и банален, чем ближе. 



Коридор, что выводит на лестницу, далее – ниже



Так захватывал дух тихий двор, замурованный в гравий.



 



Вот что делают чувства с вещами: у мо́ста Риальто



Были смяты ворота машиной размером с Циклопа,



В темноте гаража было кресло, что солнце впитало. 



Суть примеров подобных – любовь и её благодарность;



Ибо нам суждено записать их секреты без трёпа,



Чтобы страсть скоротечную время с собой не забрало. 

-------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. The Hospital 




A year ago I fell in love with the functional ward



Of a chest hospital: square cubicles in a row



Plain concrete, wash basins - an art lover's woe,



Not counting how the fellow in the next bed snored. 



But nothing whatever is by love debarred,



The common and banal her heat can know.



The corridor led to a stairway and below



Was the inexhaustible adventure of a graveled yard. 



 



This is what love does to things: the Rialto Bridge,



The main gate that was bent by a heavy lorry,



The seat at the back of a shed that was a suntrap.



Naming these things is the love-act and its pledge;



For we must record love's mystery without claptrap,



Snatch out of time the passionate transitory.



 





Восхождение 











На душе ощущение
стужи,



будто сплошь
декабри, декабри...



Или всё изменилось
снаружи,



или что-то
случилось внутри? 



 



Воздух времени
выжжен растленьем.



Шепчешь: Отче, ты
где?... Не угробь.



Погружается вера в
сомненья,



как в трясины
удушливой топь.



  



По планете снуют
"землемеры", – 



распродать бы да
не расколоть. 



Проникает сомнение
в веру,



точно нож в
боязливую плоть.  



 



Поднимаешься –
смотришь под ноги,



остановишься –
смотришь вокруг.



О создателе
думаешь, – Боге?



о творении
божеских? рук. 



 



И не веришь себе,
если честно,



И не знаешь, ни –
где, ни – когда 



обретёшь
заповедное место



опрокинув
пространства года. 



 



У Него все
подвёрстаны чеки,



все долги,
обещанья, дела.



И гудит глубоко в человеке



тетива ли, струна
ли, пчела? 



 



С полудремлющим
утренним стоном,



сквозь туман ощущений
и мглу



вдруг увидишь себя
непрощённым – 



распростёртым на
мёрзлом полу. 



 



Поднимаешься...
телом и взглядом



за сознаньем
зовущим. Оно



уже знает, что
именно надо,



и что будет тебе
суждено. 








Волжский немец 







 



                                                                        памяти деда
Генриха 



Я не боролся за
права,



и дед мой был
давно отпущен.



И мы, как сорная
трава,



в стране своей
росли и жили.



Но как ты, родина,
права,



не райские нам
снились кущи,



а ночью мучали
слова,



которых вслух не
говорили.



И то, что мы не
позабыли,



хранила неба
синева, –



 



о том, что мы
совсем не те,



кому нужны покой и
воля,



как выживаем в
нищете



и закаляемся от
боли.



И наша вечная
война



в итоге есть наш
личный вызов,



и, как фальшивила
струна           



от наших
собственных капризов.



 



Винить кого-то –
лёгкий хлеб,



но он обманчивый и
вздорный.



 



Глазами дед почти
ослеп



и духом сделался
покорный.



Он в одиночку
доживал



и не пускал в свою
усталость



ни извинений, ни
похвал,



но лишь
бетховенскую радость



и шубертовский
карнавал.



 



Ну а потом, совсем
потом



прошла стыдливым
шепотком



эпоха
реабилитаций,



и не дошёл до
горла ком,



и так неловко
улыбаться



осталось нам.
Глаза в глаза



где отражалась душ
увечных



от ветра, вроде
бы, слеза                    



потомков
лагерников вечных.       



 



Мы разбежались
кто-куда – 



потомки тех, кто
сгинул, или



жил на свободе,
точно в иле.



Кровоточила вновь
звезда 



над новым –
обретённым счастьем.



И не предвиделось
тогда



ни упоенья, ни
ненастья,



ни гордости и ни
стыда.



Всё так же спали
города.



… 



Я не пошёл на этот
гул,



где танки против
демонстраций,



как туши грузные
акул,



что не умеют
улыбаться,



себе прокладывали
путь



неповоротливо, но
грозно,



и было всё ещё не
поздно



абсурд к
реальности вернуть.



 



Но всё же в нём
она утопла.



Рычали танковые
сопла,



ещё шарахался
народ, – 



он победил, хоть и
вразброд.



И ещё долго над
страною



висел дурманящий
туман,



и лидер, пьяный
вдрабадан,



в отчаяньи, как с
перепоя,



искал поддержки
россиян.



 



Потом он сдался и
ушёл,



просил судить его
не строго.



 



И дед сказал мне:
«Хорошо,



мне тоже скоро в
путь-дорогу.



А ты, ни кесарю,
ни Богу



не предъявляй
печальный счёт.



Ведь счастья дней
– наперечёт, – 



когда-нибудь об
этом вспомнишь



и осознаешь всё
потом лишь,



когда полжизни
утечёт. 



 



И так мне больно
до сих пор,



что не случился
между нами



один – но главный
разговор – 



вопросы, тлевшие
годами.



Что
недосказанность всего



ушла потерянным
ответом – 



куда? – от сердца
моего,



когда? – каким
господним летом?



 



Увы, мы так и не
смогли



создать себе и
детям остов,



где держит соль
родной земли,



и память светлого
погоста. 



Мы стали путники
судеб



с проросшими в
эфир корнями.



И цвет садов, и
чёрный хлеб



всегда в пути и в
сердце с нами.



...



Когда-нибудь, в зеркалье
лет,



где музыка всё
тише, тише,



мы встретимся с
тобою, дед,



весной твоих
цветущих вишен.





Vladislav Penkov. Easier than 







Romance



 



My
connections seem to be forgotten,



Spring
– like stolen postcard from my mail.



Eyes
are closed with spider-web from cotton,



dreams
– my torture – sharp and rusty nail.



 



Dearest
my, asthmatic friend, Ostrovsky,



how
you dare to lose, for goodness’s sake,



dialect
Moscovian – Pokrovsky –



Russian
language – sticky speech of ache. 



 



Sad
to say, but barely it’s funny.



Merchantry,
Bilibin’s fairy tales,



glass
of drink – ferment of March and honey,



I
have no regrets and no offence.



 



No
big deal that smell of booze not Russian,



and
no songs of drunk accordion,



life
is full of doubts and concussion.



Heart
is knocking faster, on and on…



 



Shriveled
soul. And dryness in your mouth,



world
becomes a total raven’s realm. 



As
Shakespeare ascribed to Macbeth drought,



Same
has teased Yesenin’s lyrics zeal.



 



To
expect eternity from all that,



if
it’s gonna be as is, for good, –



So,
be it: the Moscow ever bolted…



on
the grass, of course, scent-laden wood.



 


                             11.29.2014. 
------------------------------------------ 



Владислав Пеньков. Легче, чем 



Романс 



Я уже ни с чем не знаю связи 

и не жду открыточной весны. 

Закрываю веки с неприязнью, 

вижу неприязненные сны. 

 

Милый друг, одышливый Островский, 

надо умудриться не сберечь 

лексикон и выговор московский, 

русскую прилипчивую речь. 

 

К сожаленью, вряд ли это странно. 

Купчики, билибинская Русь, 

мартовский медок на дне стакана, 

я не оглянусь и не вернусь. 

 

И не в том беда, что нет гармошки, 

не по-русски пахнет перегар, 

что дорогу переходят кошки. 

Просто сердце легче, чем лузга. 

 

Под ногами лёд, в гортани - скука, 

во дворе сплошной вороний пир. 

Эту вот есенинскую муку 

Макбету приписывал Шекспир. 

 

Можно ли рассчитывать на вечность, 

если вечность будет такова: 

за запреткою - Замоскворечье, 

на траве душистые дрова...



 


                        11.27.2014.





Остались дни 








А я и знал,



и догадаться мог,



что это мой,



единственно
насущный,



прекрасный мир –



пленительный
острог,



всё дальше и
настойчивей зовущий.



 



И я встречал



твои материки,



исполненные



жадного величия, 



но было мне 



по жизни не с руки



расшаркиваться с
видимым приличием. 



 



И я любил.



А время страсти
жгло



и оплавляло



контуры
предсердия,



и было всё



по-молодому зло,



и окупалось каждое
усердие. 



 



Но эта жизнь,



сбегающая прочь,



брала взамен



тому, с чем
расставалась,



моей души



сверкающую ночь, –



и этих красок
больше не осталось.  



 



Остались дни



спокойные, как
сон,



катящиеся – 



ветром лишь
гонимы,



и можно бы



начать считать
ворон,



но это будет так
невыносимо. 



 



Так где ж найти



нечаянный
приют,



чтоб памяти



открылось откровение,               



и осознать,



откуда же идут



под осень жизни
радости весенние.



 





Шёпот внутренний 







 



Будущее призрачно
и зыбко



и не улыбается
уже.



Вся его остатняя
улыбка



где-то на небесном
этаже.



 



Ну а как же,
спросишь, остальное?



Эк тебя, родимый,
занесло.



Пусть об этом
знают только двое:



я и Тот, кто дарит
ремесло.



 



Как неоперившиеся
дети



будут жить нелепые
стиши



где-нибудь на этом
белом свете



моего пристанища
души.



 



Будут пересвистываться
птицы,



чтоб своих
сородичей привлечь.



Будет жизнь, а
значит будет литься



где-то
человеческая речь



 



не в манере
чувственных эротик,



но уже для сердца
не в нови – 



этот
существительный наркотик – 



слово, подлежащее
любви. 





В тишине 







*** 



Это ещё не вершина холма,



это ещё не тревоги зима,



не очертания высшей любви.



Господи, благослови! 



 



Всякому путнику – веры в пути,



всякому ратнику – силы найти.



Всякой усобице между людьми...



... Господи, да вразуми! 



 



Так и уходим, прожив в темноте: 



нет уж иных, а другие не те.



И в миражи окунается явь.



Господи, да не оставь!



 



Но предстоит ещё преодолеть



самое главное – некую смерть.        



Сердце, как в клетку, заковано в грудь. 



Господи, милостив будь! 




*** 



Или бормотанье, или крики.



Или голос заперт на засов.



Хочется воды, и земляники,



и простых спокойных голосов. 



Но уйти от сумерек нет мочи,



в духоте назойлива мошка, – 



разгерметизация, короче, 



пыльного на голову мешка. 



Хочется расстроганного счастья,



радостной и терпкой тишины



из которой, может быть, отчасти,



песни позабытые слышны. 



 



*** 



Поэзия – навязчивая тётка – 



на краешек софы подсядет кротко



и, взглядом проведя по потолку,



по стенам и окну с дождём стучащим,



по мыслям, что из года в год не слаще,



как вздох диагностирует тоску.



... 



Но ей одной секрет заветный ведом,



откуда это солнечное кредо? 



И жажда на иссохшихся губах



не есть причина недостатка влаги, –



но слов, излитых сердцем на бумаге,



которая обречена на прах. 



... 



И вот она, сейчас с тобой воркуя,



надеется, что ты её – такую 



не выкинешь из скомканой души.



Она у ног твоих, пока ты в теме.  



И шепчет убегающее время, – 



пока легко дыхание – пиши. 





Венечка Ерофеев (акростих.23) 







Весело, – казалось, бесконечно

Ехать, удаляясь от Москвы 



Никому не кажущимся нечто,


Если б
не отчаяния швы

Через горизонты неприятья 

К Петушкам и в пьяную печаль, – 

Априори вечного проклятья, – 

 

Еле дышит голоса вуаль. 

Растворясь в действительности вздора, 

О котором не перетолочь, – 

Фантасмагорично до позора, 

Если б не доехали так скоро, 

Если б не шагами командора 

Вызрела Вальпургиева ночь.





Кадетское (парады прошлых лет) 











Когда-то много
лет назад 

у Красного Кремля 

я шёл и открывал парад, 

и мёрзлая земля 

звенела силой торжества, 

и труб призывный звук 

сплочал движенье большинства 

мальчишьих ног и рук. 

И наша вера и любовь 

в отчизну и людей 

нам согревала плоть и кровь 

и делала сильней. 

Мы шли, чеканя мерный шаг, 

взрослея на ходу. 

И ликовал «Архипелаг» 

в «октябрьском» бреду. 

А в душах наших и сердцах 

теплейшею струной 

под каждый шаг и каждый взмах 

звучала мысль: «Домой!...» 

Домой, где любят нас и ждут,



где жизнь, как
хлеб проста, 



и все родные
проживут



счастливых лет
до ста.



Вперёд,
как-будто невесом,



шёл юный тот
отряд;



А жизнь летела,
будто сон,



сквозь плен
координат. 



...



Сошло немало
пелены 

с тех лет, товарищ мой. 

Но мы – частичка той страны, –

великой и родной. 






Патрик Каванах. Тщеславная женщина 











Ты испортила план,
приготовленный мной



Из
бесхитростных истин, обычный земной,



Оставляя меня
в положении дико-дурацком.



 



Я, возможно,
добрался б до Райских ворот



Так же тихо,
как к ним и приходит народ



И любым
неказистым местечком там был бы обласкан.



 



На обычный мой
путь ты б не тратила сил – 



Для детей и
молитв и всего, что любил,



Превратив мою
жизнь в танец боли и страшную сказку.



O, тщеславная
женщина,



Ты всегда
оставалась такой...



 



Клеопатра
недаром ведь с Адом повенчана,



Заодно с
королевою Елизаветой, и Евой, и ко. 

------------------------------------------------ 

Patrick Kavanagh. Vain Woman 




You distorted the pattern I had
composed 



From the certainties of Earth



And left me worse off than any
mad-man.



 



I could have reached the gate of
Paradise



Quietly as any five-eight arrives



And taken whatever seat was
offered me.



 



You would not have me walk the
common road



Of children and prayer and what I
most loved,



But led me the intenser dance of
pain



O woman vain



'Twas always so…



 



I know why Cleopatra is in Hell



With Eve and Queen Elizabeth and
Co. 






Не плачь, я тебе нарисую... 











Не плачь, я тебе нарисую



весенних печалей метель,



душистую зорю степную 



и всуе забытый апрель. 



Хандру, унесённую ветром



на спящие в дымке холмы,



туда, где нечаянным летом



бродили влюблённые мы. 




Не плачь о весне быстротечной,



о талой сошедшей воде.



Она нас пыталась увлечь, но 



мы стали, как-будто, не те,



и видим, как время уходит



от нас, замедляющих шаг.



и ёжится – не по погоде 



на взбалмошном ветре душа. 




Не плачь, ты же знаешь, что где-то 



нас ждут тихих радостей дни,



и многая, многая лета,



и дальнего света огни... 





Шукшин (акростих.22)









Шалит весенний лес. Берёзовые рощи



У неба синего дрожащею листвой,



Качаясь, позволенья просят больше



Шуметь и плакать и гулять весной.



И перелётных птиц безумный гомон



Наполнил душу песней дорогой.












Патрик Каванах. Апрельские сумерки 











Апрельские
сумерки.



Трагедия быть
современным поэтом,



Увы, не
любовником, 



Под деревом
райским тихонько пригретым.



 



Смотрю я в
окошко и вижу – летят,



Как жизни
виденья, летучие мыши.



Я стар, как
мудрец, как трава октября,



Я так одинок –
как глупец, что возвышен.



 



И голову конь
отвернул от яслей,



Наполненных
сеном. Он хочет на травы – 



Прохладные,
мягкие. В ржанье слышней



с упрёками к
Джону Макгигану зависть,



что тот просто
совести, гад, не имел. 



 



Парнишка
свистит так фальшиво, не в тон,



К судьбе
европейской совсем равнодушен,



Пока я сижу со
спокойным лицом – 



Как всякий
поэт – через боль и удушье.



 



----- 2 вариант
последнего катрена-----



 



Малец у сохи
так фальшиво свистит



Он к судьбам
Европы совсем безразличен,



Пока я сквозь
боль соблюдаю приличья,



Что каждый
поэт молчаливо хранит.



 



---- 3 вариант
последнего катрена-----



 



Мальчишка без
слуха за плугом свистит,



Ему не близки
европейские судьбы.



Так больно на
сердце. Ах если б заткнуть бы...


Но молча поэт эти муки хранит. 

-------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. April dusk 
 



April dusk.



It is tragic to be a poet now



And not a lover



Paradised under the mutest bough.



 



I look through my window and see



The ghost of life flitting bat-winged.



O I am as old as a sage can ever be,



O I am as lonely as the first fool kinged.



 



The horse in his stall turns away



Form the hay-filled manger, dreaming of grass



Soft and cool in hollows. O does he neigh



Jealousy-words for John MacGuigan’s ass



That never was civilized in stall or trace?



 



An unmusical ploughboy whistles down the lane,



Not worried at all about the fate of Europe,



While I sit here feeling the subtle pain


That every silenced poet has endured. 
 





Она есть 











Мир наполнен любовью, но убогие мы 



лишь рифмуем, то с кровью, то с уходом зимы



всю её обнажённость, облачённую в гимн,



преподносим с поклоном неким третьим – другим.



Чёрно-белая сказка, где едва ли на треть



жизнь покажется лаской, – не успеешь узреть



даже этого мига в круговерти весны.



Так отшельник-расстрига видит вещие сны. 



Где её прикоснуться? Своевольна судьба;



чашка кофе на блюдце – в гуще той ворожба. 



Миражи её скрыты на вершинах искусств,



и пылают ланиты полной гаммою чувств. 



А музы́ка струится, точно шум дождевой.



И любовь, словно птица в небесах над землёй. 






Капризные дети (на мотив известной песни) 











Дети бывают
капризны



от скучной,
занудливой жизни.



От скучной,
унылой, занудливой жизни



все дети
бывают капризны. 



 



Капризные дети
обычно плаксивы,



и в этом не
раз убедиться могли вы. 



Ах, как они
громко ревут! 



Растёрты глаза
их и губы опухли,



когда надоели
игрушки и куклы, 



на локонах
кукол растрёпаны букли,



и кошки на
сердце скребут. 



 



Они не едят ни
сосиску, ни кашу,



лягают ногой
по руке дядю Сашу 



и гонят с
кровати кота,



который и сам
в эту сырость и слякоть 



готов без
чернил помурлыкать поплакать.



Ведь слёзы,
увы, неспроста. 



 



Дети бывают
капризны… 



 



Но дети не
плачут, когда с ними вместе



печём пироги
мы и мажемся в тесте,



и строим в
песке самолёт!



Когда мы
гербарий в лесу собираем,



когда ищем
клады за старым сараем,



когда мы стихи
в новых книжках читаем…



И всё! И никто
не ревёт. 



 



Зимою снежки и
катание с горки. 



У папы сидеть высоко на закорках,



гуляя по парку
весной.



А летом на
даче со всеми друзьями



набрать
земляники на ужин, и маме.  



Мы так
увлеклись, что забыли и сами,



когда мы
вернулись домой.



 



Дети бывают
капризны



от скучной,
занудливой жизни.



От скучной,
унылой, занудливой жизни


дети бывают капризны. 
 





Песнь черепахи 










  



Я обычно совсем не спешу и
бреду себе тупо,



из меня не сварить лапшу,
но сгожусь для супа.



Голова сидит между ног.
Амбразура – щелка.



Для омаров или миног из
меня подойдёт тарелка.



Когда спрячусь, ни дать,
ни взять, очертаньем почти как мина,



о которой думает мать, на
войну провожая сына. 



Небольшие хоромы мои, но
всё бо́льшим вокруг завидно.



Что ни день, на земле бои,
а меня за стеной не видно. 



 



Я рептилия. Я существо
самой древней касты,



В жарком климате на
Рождество я не склею ласты. 



У моей религии нет ни
поста, ни иконостаса. 



Так живу уже тысячи лет –
я, по сути, ни рыба, ни мясо. 



Моя жизнь, это сладкий
плен, где повсюду стены,



Не сказать, что я
«гуинплен», но себе знаю цену.



И пускай родилась такой –
всё ж спасибо папе и маме – 



не стучусь ни об стенку
башкой, ни с такими, как я же, лбами. 



 



Этот мир для меня вне
стихов и досужих музык,



он спокойней, когда без
слов, пусть он даже узок. 



Панцирь вечностью обожжён
в молчаливую прозу,



я не лезу ни на рожон, не
встаю ни в какую позу.



Ну а если взлечу когда, то,
скорей всего, это коршун, – 



для меня высота – беда, не
бывает которой горше. 



На меня можно даже встать
и проехать через.



У меня никакая стать,
небольшой отродясь череп. 



Я таскаю все стены с собой
и не знаю страха,



и довольна, вполне,
судьбой, потому что я – черепаха. 
 





Есть состояние любви...










 



                                                               Памяти Никиты
Винокурова 



 



Есть в увядании цветов 



простая истина ухода.



Сочится ль лунный свет из снов,



мечты ли сбывшейся свобода?



 



Есть в запустении краса



и в тишине забвенья прелесть, 



в которой грезит спящий сад



о песнях птиц, что раньше пелись. 



 



Есть в расставании печаль – 



незримых нитей свет, в котором



надежда слышится едва ль



о возвращении не скором. 



 



Есть состояние любви



сродни блаженному покою,



где замолкают соловьи



в ночи, прострелянной луною. 



 



23 апреля, 2018. 





Джон Драйден. Жизнь - обман










Джон Драйден.
Жизнь – обман



 



Смотрю на жизнь,
как на сплошной обман;



Но людям нравится
надежд туман. 



Доверясь, думай,
«завтра» возместит,



Но «завтра» даже
лживее на вид;



Ложь хуже тем, что,
обещая новых благ,



Крадёт всё то,
что ты имел пока, чудак.  



Родство чудно! –
не манит время прошлых лет,



Но радость
прошлого хранит волшебный свет.



От пены дней
(своих) найди, как получить,



Ту бодрость
(жизни) без которой и не жить. 



Устал я верить в
миражи больших деньжищ,



Что дурят
смолоду, а к старости ты нищ. 



 




-------2
final lines, second take ------- 



 



Я так устал от
этой химии и злат,



Пока ты юн – ты
глуп, в конце ж ты беден, брат.



 



----------
2 final lines, third take ------------




 



Меня томит
алхимий суть – златая цепь, 



Что дурит смолоду
и разорит в конце. 



 



 



------------1 quatrain,
second take------------



 



Иной раз думаешь, что жизнь
– одно враньё,



Но возлагают все надежды на
неё.



Решишь, доверившись, что
«завтра» возместит,



Но «завтра» будет даже лживее
на вид; 
 
*********************** 
 





John Dryden. Life a Cheat



When I consider life, 'tis all a cheat;

Yet, fooled with hope, men favour the deceit;

Trust on, and think to-morrow will repay:

To-morrow's falser than the former day;

Lies worse; and while it says, we shall be blessed

With some new joys, cuts off what we possessed.

Strange cozenage! none would live past years again,

Yet all hope pleasure in what yet remain;

And, from the dregs of life, think to receive

What the first sprightly running could not give.

I'm tired with waiting for this chemic gold,

Which fools us young, and beggars us when old. 

--------------Вариант 2.---------------  




Смотрю на жизнь, как на сплошной обман;
Но людям нравится надежд туман.
Доверясь, думай, «завтра» возместит,
Но «завтра» даже лживее на вид;
Ложь хуже тем, что обещая благ,
Крадёт всё то, что ты имел, чудак.
Родство чудно! – не ждёшь ты прошлых лет,
Но радость в прошлом сохраняет свет.
От пены дней найди, как получить,
Ту бодрость, без которой и не жить.
Томит алхимий суть – златая цепь,
Дуря юнцов, их топит всё ж в конце.









Oblivion 











Ты уходила так обычно,



так незаметно – в никуда, –



так улетает стая птичья,



так в небе падает звезда.



 



Ты уходила в темень ночи.



Дым сигарет. Остывший чай.



В молчаньи наших многоточий



невыносимое «прощай». 



 



Оно комком застрянет в горле – 



его нельзя произнести.



И всё отчётливей с тех пор мне



видны распутья и пути. 



 



... По сердцу струн Ал Ди Меола



выводит музыки сонет;



так филигранно его соло,



так безнадёжен наш дуэт.



 



И не узнают оба сына,



как холодна твоя рука.




Теперь я сам – большая льдина –




дрейфую от материка. 



 



https://www.youtube.com/watch?v=fgnOpug8ea8&list=PL2-kSblWM7jH_iPM3gIy9_C6XWT1kTo9m 





Сердцебиение 










 



Ночью сердцебиение



тонет в глубинах снов,



точно уведомление,



спрятанное под сукно.



Слабость души весенняя,



чуткая на мечту,



ищет себе растления –



завязи на лету.



Строчками – как по лестнице –



к звёздам, что смотрят вниз.



Только коснёшься месяца –



выйдешь из всех границ.



Вот она радость вешняя



вот она бездны высь,



Жизнь моя, - шепчешь, - грешная,



длись, но 



                 не
повторись. 
 





Друзья на рыбалке










                                                                                   из жизни, которая была давно 

Жара спадает в
пять, и, бронзовея, 

День потихоньку пятится спиной. 



И мальчик на
причале гладит шею,



которую припёк
июльский зной.

 

Он щурится на солнца отраженье 

В мурлыкающей волнами воде, 

И, ожидая поплавка движенье 

Он рыбку ждёт, но нет её нигде. 

 

- Ну где же ты? Приди, моя удача! – 

Одной лишь мысли всё подчинено. 

А рядом, под скамейкой, чуть не плача, 

Рассматривает кот речное дно. 

 

Он видит всё насквозь и знает точно, 

Что на крючок надетый червячок, 

Всю жизнь проживший в чернозёме сочном, 

Его от голода спасти сегодня б смог. 

 

И в этот миг, один – из целой тыщи – 

Себя, беднягу, в жертву принося, 

Тем самым он накормит карася, 

Который для кота послужит пищей. 

 

И кот и мальчик вглядываются... 
... 






Патрик Каванах. Аскеза (2 версии)











Это то, что в
финале



Я б нашёл
задарма,



Что за пенс не
продали



В захолустьях
ума. 



 



Разломить мне
не трудно



Силой рук лишь
своих



Хлебом зревшую
мудрость



На ладонях
других.



 



Для чего и
хожу я



Оборванцем
надысь



И карабкаюсь
всуе



В бесконечную
высь.



 



--------2 версия
------------- 



 



А в конце я
нашёл бы



За простой
интерес, 



Что в рассудка
трущобах



Не продали за
пенс.



 



Разломить так
нелепо



Силой двух
моих рук



Мудрость,
зревшую хлебом,



На ладонях
вокруг. 



 



И поэтому,
друг мой,



Что я нищ, мне
не жаль.



Я карабкаюсь
буквой


В бесконечную даль. 

---------------------------- 

Patrick Kavanagh. ASCETIC 




That in the end



I may find



Something not sold for a penny



In the slums of Mind.



 



That I may break



With these hands



The bread of wisdom that grows



In the other hands.



 



For this, for this



Do I wear



The rags of hunger and climb


The unending stair. 






На пламя свеч 











... И то, как сердце в жизни может жечь,



и то, как жизнь сама в себе истлела,



стремясь душой своей на пламя свеч,



чтобы опять сгореть. 



                                   Кому и дело



до чьих-то слёз. У каждого своё 



и поле, и дыханье, и дорога.



И на ветру тоскливое жнивьё,



и вызреванье искренности слога. 



 



Не совпадает календарь земной



с небесным. Расхождения печальны.



Всё то, чему случиться было мной



уйдёт в предел некалендарный дальний. 



Останутся лишь те, чьи голоса



похожи, те, движенья чьи напомнят



другим, кто в глубине души и сам



не прогоняет призрака из комнат. 



 



А больше и не надо ничего.



Дни словно зёрна, высыпаны в почву,



и, подтверждая с будущим сродство,



в нём прорастают исподволь заочно. 



Сколь ни молись, ни плач и ни греши,



часы замрут – опорожнится чаша.



Тогда и путь мятущейся души



на пламя свеч блажен и суть не страшен. 






just one of those things 










 ... just one of those things... 



 



Мурлычет по́д нос Билли Холидей 



слова о хрупком и недолгом счастье:



В один из дней, - поёт, - в один из дней



уйдёт любовь и с ней исчезнут страсти. 



… 



Ну, а пока, мой друг, ну, а пока



у нас есть крылья, и ещё не поздно



подняться в небо, и на облака,



и лунный свет разбрызгивать на звёзды. 



… 



Летим со мной! Раскрасим эти дни 



дыханьем жарким в радужное время.



И не жалей, что кончатся они,



так жизнь распоряжается со всеми.



… 



Поблекнут краски, потускнеет мир,



глаза покроет синей поволокой, 



и козлоногий с флейтою сатир



мелькнёт из рощ гримасою жестокой. 



… 



И будет он на дудочке играть,



напоминая о любви, как эхо,



потворствуя страстям души опять, – 



уже другого – молодого смеха. 



 



31 марта, 2018, Монтерей. 



 



https://www.youtube.com/watch?v=hbN5xJ9bopw






Преступления и наказания 










Преступления и наказания 



                                                                                         We all
live in the yellow submarine… 



 



За окном шумели сосны,



над Тэмзо́й парила взвесь.



Мне приснился Борис Джонсон



свежевыстиранный весь.



 



Прибежали в робе бобби



подобрали дочь, отца.



Что за яд у них в утробе?



Вроде живы слегонца!



 



Высылаем, высылаем!...



подхватил позыв ЕэС,



заливаясь воем, лаем



со стыдом в душе и без. 



 



Русский след, 
дебаты, зрады... 



точат лясы и ножи.



Кризис, брекзиты и яды,



куча санкций, море лжи... 



 



Ходит призрак с ледорубом



в голове от от ВэЧеКа,



по мозгам аки по трубам



воду льёт и новичка. 



 



В каше масло, в дымке солнце,



С молоком Тереза Мэй.



Мечет гречку Борис Джонсон



на Москву и Скрипалей. 



 



В белом доме Никки Хейли



улыбается не в такт.



По зубам нарушить ей ли



нервно-газовый контракт?



 



Все подвёрстывая сроки



тянут нить поводыри – 



южный, северный потоки, –



эх, труба моя, гори! 



 



В положении похожем



ты, Россия, день за днём.



Мост построим, газ проложим,



а в футбол опять проSRём. 



... 



Так весь сон в дурном тумане,



вся измятая кровать.



Не умеют англичане



Достоевского читать. 



 



5 апреля, 2018,
Монтерей. 





А нам цветы, мечи и свечи... 








А нам цветы,
мечи и свечи, 

а нам любовь, война и смерть. 

Наш Бог так искренне доверчив 

и призывает нас терпеть. 

А мы всё видим, но не зрячи, 

а мы всё слышим, но глухи́. 

И колокол на церкви плачет, 

и плачут души и стихи. 

 

А колокол гудит и стонет, 

как-будто прикусил язык, 

и голос его в хоре тонет 

таких же праведных калик. 

Но безучастен всяк и каждый, 

велик их мир, числа им несть. 

Они очнутся все однажды 

и возвестят благую весть. 

 

Её полёт подхватят птицы – 

развеяв морок тяжких снов. 

И море солнечной пшеницы, 

и храмов сорок сороков 

сольются светлым перезвоном 

под синим куполом небес 

и обретая силу в оном 

произнесут: «Христос воскрес!» 

 

И херувимы возликуя 

Господню милость воспоют. 

И Боже тихим поцелуем 

разбудит Родину мою.   












Герои нашего времени 








Иду в Чикаго улицами жуткими.



Смеркается. У озера костёр.



Сидят Багров и Витя с проститутками,



ведут о смысле жизни разговор.



-Скажи мне, брат, в чём сила мироздания?



-А вот она – в Америке – смотри!



Вот выполнишь ты совести задание – 



«ужасный с виду, ласковый внутри» –



вернёшь своим украденные доллары,



накажешь хулиганов и барыг,



и всё, гуд бай – Америка, до скорого…



А я! ассимилируюсь, старик.



-А как же, брат, идея справедливости?



Мы ж, русские, друг друга никогда…



-Пойми, Данил, везде хватает гнилости,



с бандеровцами, глянь, и здесь беда…



 



Бурбоном и нехитрою закускою – 



варили раков, – осмысляя жизнь, –



неуловимую идею-птицу русскую, 



тернистый путь и счастья миражи… 



 



Тут подошёл один, и встреча не заладилась.



Понятно стало им, что люди здесь не те,



Пальнул Витек из пистолета, - ах ты, гадина! ... 



и растворились «робин гуды» в темноте. 



 



Мне было очень жаль, что всё вот так закончилось,



что с кулаками, в кровь разбитыми, добро.



И нет пророка, как и встарь, у дома отчего,



и вечно пьян, и вечно молод наш герой.



…



p.s.



Случилось так, в VIP-зоне двое
наших встретились – 



актёры фильмов нами пережитых лет – 



и на ходу, на коротке, лишь вскользь отметились:



- Ты что ж, домой?! - Как видишь. - Родине привет!



А я устал от нашей вечной беспросветности.



-Лечу в Торонто. Вывожу туда детей… 



-А мы вопрос решали правды-чести-бедности. 



- Ну что ж, бывай, Сергей! – Удачи, Алексей… 



…



С подругой и просроченною визою 



летел герой на родину отцов,



чтоб разобраться в будущем с демшизою.



 



... Бандит, подумал А. Серебряков.                                                




 



 3 апреля, 2018, Монтерей. 












Редьярд Киплинг. Пиявка 














Жил и молился один дурачок



(Ровно, как ты и я!)



На тряпку, мослы и волос пучок



(Такую назвать бы нам синий чулок),



Но он обращался к ней: «чудный цветок»



(Ровно, как ты и я!)



 



Тратим мы годы, и слёзы мы льём – 



Труд наш – тяжёлый гнёт –



Мы этой женщине весь отдаём,



Поняв, что она и не знает о том



И никогда не поймёт!



 



Был он глупцом – всё добро просадил



(Ровно, как ты и я) 



Веру и честь, убеждений посыл.



Но наивностью движет естественный пыл.  



У него он, казалось, значительным был.



(Такой же и ты да и я)



 



Мы чахнем в работе, теряя стократ



От планов на радостный взлёт. 



Она и не знала, что принадлежат



Они только ей. Но мы знаем, брат,



Она никогда не поймёт.



 



Прячет всю глупость развенчанный лох



(Ровно, как ты и я!)



Она его бросит, как взгляд или вздох 



(Но леди простителен этот подвох).



И вроде он жив, но скорее он сдох –



(Ровно, как ты и я!)



 



Нет ни сердцу стыда, ни вины уму,



Что жжёт раскалённым тавром.



И поймёшь, что не знала она, почему,



(Просто знать никогда не могла – почему)


И
понять не могла о том! 

--------------------------------- 
 



Rudyard
Kipling. The Vampire 






A
fool there was and he made his prayer



(Even
as you and I!)



To
a rag and a bone and a hank of hair



(We
called her the woman who did not care),



But
the fool he called her his lady fair



(Even
as you and I!)



 



Oh
the years we waste and the tears we waste



And
the work of our head and hand,



Belong
to the woman who did not know



(And
now we know that she never could know)



And
did not understand!



 



A
fool there was and his goods he spent



(Even
as you and I!)



Honor
and faith and a sure intent



But
a fool must follow his natural bent



(And
it wasn't the least what the lady meant),



(Even
as you and I!)



 



Oh
the toil we lost and the spoil we lost



And
the excellent things we planned,



Belong
to the woman who didn't know why



(And
now we know she never knew why)



And
did not understand.



 



The
fool we stripped to his foolish hide



(Even
as you and I!)



Which
she might have seen when she threw him aside --



(But
it isn't on record the lady tried)



So
some of him lived but the most of him died --



(Even
as you and I!)



 



And
it isn't the shame and it isn't the blame



That
stings like a white-hot brand – 



It's
coming to know that she never knew why



(Seeing
at last she could never know why)



And
never could understand! 






Густав Климт (акростих.21)










 



Глядеть на правду обнажённую



Устало, кистью фавна ар-нуво



Стыд понимать как нечто вздорное,



Табу отвергнуть. И всего



Аквамаринового моря чувств



Воспеть палитрою искусств.



 



Кристалл агата, крошка яшмы,



Ленивый «в осень» отсвет янтаря,



Имбири звукоцвет вчерашний



Мерцает придыханьем октября



Тепло тонов душе даря. 






Патрик Каванах. Мисс Вселенная 











Я к знанию стремился, – пока другой решил,



Всё поздно, и потерь уж не восполнить боле. 



И понял я природу сознанья Высших сил,



Не мифа, а Творца, чьей ласке внемлет, воле 



Планета днём и ночью; Тому, кто никогда



Не примет безуспешности ответа до истленья.



Любовь вас ждёт, предчувствуя насилие, как дань



От отношений завязи к презренью с истощеньем. 



Что было – то прошло, и нет в раскаяньи нужды;



Претензий свыше нет. О, этa жаркость пульса,



Разгорячённось тела и движения бедра!



Ступает Мисс Вселенная сквозь летние сады,



И никакой развратник от искусств сюда не суйся, –



Хотя она не дева (уж), что так была мудра. 

------------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Miss Universe 






I learned, I learned –
when one might be inclined 



To think, too late, you
cannot recover your losses – 



I learned something of the
nature of God’s mind, 



Not the abstract Creator
but He who caresses 



The daily and nightly
earth; He who refuses 



To take failure for an
answer till again and again is worn. 



Love is waiting for you,
waiting for the violence that she chooses 



From the tepidity of the
common round beyond exhaustion or scorn. 



What was once is still and
there is no need for remorse;



There are no recriminations
in Heaven. O the sensual throb 



Of the explosive body, the
tumultuous thighs! 



Adown a summer lane comes
Miss Universe,



She whom no lecher’s art
can rob



Though she is not the
virgin who was wise. 






Межсезонье жизни 











На травах
настоянный воздух, – 

не пей его – там глубоко. 

Там в россыпях тлеющих, звёздных 

душе заблудиться легко. 

      Там сердце, что в клетку грудную 

      посажено, словно в тюрьму, 

      растает и вновь затоскует, 

      о жизни, что вся – ни к чему. 

И будет мешаться ветрами 

напиток туманов и грёз, 

однажды отведанный нами 

то ль в шутку, а то ли всерьёз. 

      Наплакаться счастьем по горло – 

      прожить эту глубь, эту ширь 

      нелепо – пускай – и не модно. 

      Но петь её – словно псалтырь. 

О том, как пылали закаты, 

а жизнь, дожидаясь утра́, 

всегда ускользала куда-то 

в безмолвную вечность «вчера». 

      Где каждый прощён и оправдан. 

      И слепит небесная синь, 

      когда открывается правда, 

      горчащая, словно полынь. 

Когда никакого азарта. 

Оставь эту боль, не спеши, – 

пусть падает занавес в «завтра» 

беззвучно, как в шапку гроши. 






На трагедию в Кемерове 25.03.2018










SMS-ка и сэлфи на память 



 



Был день воскресный – словно лишний. 



Решили время провести,



в забавах праздных, в «Зимней вишне»,



куда сошлись судеб пути. 



 



Шлём сэлфи вам, где мы смеёмся.



Уже становится темно,



ребята, мы идём в кино!



Мы любим вас! целуем! но…



Но вышло так, 



что не вернёмся.  



 



*** 



 



Покровы душ людских огнём обожжены.



Так безысходность проникает болью в сны,



где виден образ Купины неопалимой,



сквозь черноту и яд удушливого дыма. 



 



Сермяжной правды этой горькое зерно 



о том, что, Родина, тебе ведь всё одно:



всё меркнет в свете вечно кажущихся истин. 



И этот божий, ниспадающий к нам свет



есть обречённость наших радостей и бед, – 



так неизменен: так любим и ненавистен.



 



Прошу тебя, всепожирающий огонь,



детей невинных, неприкаянных не тронь.



Такие жертвы не тождественны расплате.



В который раз склоняет голову страна, 



посыпав пеплом – сопричастия полна.



Слышна ль тебе сердец молитва, Богоматерь? 



 



 



27 марта,
2018, Монтерей. 





Немота ( ... ... )











Я бы жил ещё долго



(так) любившим тебя изнутри, -



находясь в твоём теле,



в твоих приснопамятных чарах –



в сонных заводях Волги,



в степных переливах зари,



в мишуре, в канители,



в привычных сердечных ударах. 



 



Так случилось, что время



обнулилось. И жизненный цикл



обновлён магнитудой 



(что и есть исключенье из правил).



И теперь я не с теми,



с кем и в горе и в радости жил,



но я вижу отсюда, 



как твой путь и трагичен и славен. 



 



И теперь мне понятно: 



в примирении выхода нет.



Вавилонская башня



не случайно разрушена Богом.



Солнца тёмные пятна – 



это гнев на безумье планет. 



И становится страшно



от того, что безмолвствует Логос. 






Весенний журавлямс 













                                                                            край, милый край,



                                                                                               baby, don’t cry… 



 



Март выдался сырым. Туман подбил



намокнувшее небо серой ватой.



Летит журавль не покладая крыл



на родину с печалью виноватой. 



 



Кому курлычет песни он свои?



Зачем тоску над миром нагоняет? 



Не то, что вон, под Курском соловьи,



вслед Лещенко свистят о милом крае. 



 



В Российские болота и поля, 



туда, где тишь дремоты русской лени. 



Где русская тоска для журавля,



как ссылка духа, где скучал Евгений. 



 



Уже набухли груди у весны. 



В чернилах тонет мартовская слякоть.



Поэт, стряхнув заснеженные сны, 


за
журавлём готов о счастье плакать. 
 





Вторая половина 










 



Для чего на небе синева,



Если в мире чёрного так много?



Для чего бескрайняя дорога,



Если жизнь конечна и права?



Можно так отчаянно и долго



Верить и уверовать в конце



В доминанту внутреннего долга – 



Плена, разрывающую цепь. 



Для чего шумливые слова?



Тикают часы. Что с нами сталось?



Нам бы теплоты сердечной малость.



Да надежды той, пока жива.



Лишь бы не в тоске утопла старость;



Боже, чем забита голова!... 



 



*** 



Больничной койки смятая постель...



Нет-нет, не заходи сюда, читатель,



здесь память пробуждаясь, так некстати 



страдание находит в красоте.



 



Но, повинуясь божьему персту,



«тачает» ремесло своё художник – 



как истины заложник и безбожник – 



в страдании находит красоту. 






Эквинокс имени Баха











Сегодня он ни строчки не напишет,



сегодня пишет музыку земля.



Сыграет дождь арпеджио на крыше



и унесёт мелодию в поля.



 



Раскаты грома оркеструет ветер,



леса заполнит ариями птиц.



И океан органами ответит,



не ведающими своих границ.



 



Планета по космическим канонам



уловит равноденствие на миг.



И снова, ощутив себя рождённым,



услышит звуки мира проводник.



 



Весенний день подравниваясь к ночи



опять тебе бессонницу сулил.



А значит нужно ставить многоточье,



пока на то земных хватает сил.



 



Сегодня Бах ни строчки не напишет,



он каждый год рождается вот так.



А солнце поднимается всё выше,



и это самый добрый в мире знак. 






Патрик Каванах. Идите к чёрту 










Так полюбим
этот мир, иль наконец



Примем данное
с достоинством в душе.



Пусть с
эстрады шутки глупые певец



Дарит публике с
улыбкой до ушей.



Мы представим
романтическую блажь,



Символ
истинной коммерческой любви –



Чистоту с
контрацептивом. И долой педантов раж, 



Мысль о порче
и бессильи подави. 



 



Игнорирую
цинизм без шуток. Он



Как косящийся
пророк, что был не раз



Брошен мной во
внешний сумрак, но, пардон!



Змей всё
брызжет ядом в душу моих фраз. 



Так примите
дар любви народных масс.



Одинокий идеал,
– кто ему рад? 



И сверкайте в
мире, давящем на газ,



Даже если его
двигатель сам Ад. 

------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Go to Hell 



  



Let us love this modern world, or
at least



Accept what it offers with some
show of grace.



Let us try to enjoy the silliest



Jazz-joke. And in the crooner's
contorted face



Let us try to imagine a romantic,



An heroic symbol of commercial love



And contraceptive innocence. Let us
not be pedantic,



Bitter, vitiate in a derelict
groove.




I am in earnest, ignore my cynic,
he



Is a leering prophet whom I've
twenty times



Cast into exterior darkness, but,
ah me!



That snake still spits his venom
through my rhymes.



Accept the present, be moved by
mass appeal



And do not heed the lonely ideal



O let you be a spark from the
world's fast wheel



Though it turns upon the spindle-shank
of Hell.









Последний снеговик 







                                                                                          "...следить, как этот грязный снег
                                                                       нальётся жизнью собственной и странной..." 
                                                                                                                                      Чурдалёв 

Когда марток испариной
пойдёт,



и станет снег
крупинчатый и серый,



слеплю снеговика и
вставлю в рот



ему бычок для форса и
манеры.



 



Стоять он будет
подбоченясь чуть,



глазами-пробками всё
зыркая у дома. 



И чтоб придать ему
земную суть,



я назову трёхчастного
- Ерёма. 



 



Его любить – не
больше двух недель;



морковный нос и
шляпа-треуголка



да новогодних
празднеств канитель - 



простой его наряд, –
и вся недолга. 



 



Он будет опускаться
день за днём,



сутулиться, нелепо
улыбаясь,



И всё, что в мире
есть живого в нём



уйдёт водою в дремлющую
завязь. 



 



Последний снег всей
мудрости мудрей,



оживший в этой шутке
понарошку,



Ерёмой стал на
радость детворе,


мне
машущей из светлого окошка.










Время - ты откуда?










 



Спросишь время, – ты откуда?



Как ты нас хранило здесь?



И каким рождалась чудом



жизни солнечная взвесь? 



     Время прошлое
расскажет,



     как тела
кормили вшей.



     Были вымазаны
сажей,



     были чистыми в
душе.



Было шумно, было дымно,



в тесноте да без обид;



снились будущего сны нам



да речного плёса вид. 



     Были годы
неспокойны – 



     чёрным демонам
сродни:



     на земле
пылали войны



     рвались жизни,
гибли дни.



Жили просто. Без комфорта.



В поле стужа, в доме печь.



Сапоги второго сорта 



через год пускали течь... 



     Во саду
темнели вишни.



     В огороде
лук-морковь.



     Мы из чёрных
хлябей вышли,



     сохранив свою
любовь.   



Под откос тропа к погосту; 



храмы падали, росли.



Было просто и не просто



верить в праведность земли.



     Миллионы
жизней, судеб



     мелет-ро́дит
Русь-земля.



     Как мы жили?
Как мы будем



     жить в
созвездии Кремля? 



Иноземец смотрит косо;



Русь святая, дай ответ!



Но приходят лишь вопросы,



ведь в ответе смысла нет.



     Но какой-то
высшей силой



     выбираются
пути,



     где судьбе
угодно было



     нас века по
ним вести. 



Скрытых смыслов ветры веют.



Знаешь, добрый человек, 




в чём же русская идея? – 



        Тишина.
Простор. И снег... 






Короткие гудки. Зуммер











Я куплю для тебя телефон



с никому не известным номером.



И ты сможешь звонить мне изредка – 



сквозь короткий встревоженный сон,



зная, что – полетел я по́ миру,



став подобием полупризрака. 



 



В нём не будет ни клавиш, ни цифр,



и заряжен он чистым гелием,



так, что стоит лишь руку на́ сердце – 



сам собою откроется шифр,



что смыкает миры параллельные.



Ты не бойся, он не истратится. 



 



Но однажды ты не позвонишь,



и я сам наберу – ну мало ли – 



в мире, солнечным светом залитым?...



Зуммер скроется – канет в тишь,



и короткими, встречно-усталыми - 



...



на другом конце будет занято. 






Патрик Каванах. Моя комната (вольный перевод) 











10 на 12,



Низкий
потолок,



У стены я
встану



И упрусь в
упрёк.



Пять святых
иконок



На стене висят
– 



Дева, с ней
ребёнок



И Антоний –
свят,



Дальше –
Святой Патрик,



Папа Лев
(чуть строг)



И последний –
пятый – 



Маленький
цветок.




Для чего мне
столько?



В центре есть
кровать,



Стол, где ем,
и стойка,



Где могу
писать.



Маленький
диванчик,



Дремлющий палас.



(Комната – малютка
– 



Мир, как пара фраз)



Дом «на курьих
ножках»,



Сырость на стене,



Но его окошко


Дарит звёзды мне. 

--------------------------- 

Patrick Kavanagh. My Room 




10 by 12



And low roof,



If I stand by the side wall



My head feels the reproof.



Five holy pictures



Hang on the walls –



The Virgin and Child,



St. Anthony of Padua,



St. Patrick our own,



 Leo XIII



And the Little Flower. 



 



My bed in the centre,



So many things to me – 



A dining table,



A writing desk,



A couch,



And a slumber palace.



 



My room is musty attic,



But its little window



Lets in the stars. 






Узор предзимний. Синяя ветка











Себя жалеть – печаль не хитрая.



Накинь пальто и в осень позднюю



присядь на лавочке с поллитрою



и выпей горечь эту слёзную.



Шумит поодаль ветка синяя.



И поезд метрополитеновский



уже покрылся белым инеем.



И мир, как негатив рентгеновский.



… 



Какие сладости обещаны?



И много ль было их заслужено?



Спроси не у себя – у женщины,



у той, чей голос, словно кружево.



Чей голос нужен, как дыхание,



что на рассвете, пробуждаясь, ты



вдыхаешь мысленно заранее,



и снов твоих взлетают аисты.



 



Движенье их легко, замедленно,



и белый холод тихо падает.



Он заморозит горечь вряд ли, но 



разрежет льдинкой сердце надвое.



Шумит бульвар. Снежинки кружатся – 



На седину садятся блёстками.



Кусочки неба вмерзли в лужицу 



у входа в станцию Филёвская. 






Роберт Фрост. Откровение 











Мы разошлись. И прочь слова,



Чья лёгкость холодна, как лёд,



Но как душа в глуши жива,



Пока нас кто-то не найдёт!



 



Как жаль, коль в случае таком



(Или похожем) под финал



Уже мы говорим «с огнём»,



Чтоб друг нас сердцем понимал.



 



И так во всём: от детских игр – 



От пряток, до мольбы к богам. 



Все те, кто прячется в свой мир,



Должны открыться сами нам. 

--------------------------------------- 

Robert Frost. Revelation 






We make ourselves a place apart



Behind light words that tease and flout,



But oh, the agitated hear



Till someone really find us out.



 



'Tis pity if the case require



(Or so we say) that in the end



We speak the literal to inspire



The understanding of a friend.



 



But so with all, from babes that play



At hid-and-seek to God afar,



So all who hide too well away



Must speak and tell us where they are. 






Предчувствуя дождь. Позы спящих 











В ранний час, когда небо над миром бесцветно,



позы спящих – бегущих, летящих во сне



к позабытым истокам отмершего этно,



отражаются в бледной плывущей луне. 



Им догнать бы те дни – предзакатные тени –      



к горизонту скользящие в сумерках дня, 



и они в сонном беге сгибают колени,



чтоб успеть дотянуться, достигнуть, обнять



то далёкое время, ту старую сказку,



ту легенду, откуда когда-то волхвы



вызывали дожди – благодатную ласку – 



из щемящей так сладко сердца синевы. 






Потеря слуха. Dies irae







 



Что с душою
происходит?



Эта хворь
какой природы?



Привыкаешь к
непогоде,



отпуская дни и
годы.



Жёлтый свет
домашних комнат



за года
впитали стены,



они видели и
помнят



наших жизней
плен и сцены.



       Кухня с красным абажуром.



       Тусклый мир. Скупое счастье.



       Смотрит камера обскура, – 



       цвет зрачков пиковой масти.



       Обманувшись, чуть не крикнув – 



       карты розданы вслепую – 



       положив ладонь на прикуп,



       видишь даму голубую.



Ей известны
все расклады:



Верди, Брамса,
Берлиоза… 



Проходя сквозь
круги Ада



ждёшь, как
манну, эти слёзы. 



Но по
сказанному свыше, –



белый снег ли?
цвет черешен? – 



Божий глас –
да будет слышен – 



неминуем. Неизбежен.   



       Всё решит нелепый случай,



       скажет бабка-повитуха, –



       Ты, сынок, себя не мучай,



       это лишь потеря слуха. 



       А по улице, как пьяный



       под дождём – немногословен – 



       в звуках лунного тумана



       всё идёт идёт Бетховен... 












О стихах 











Стихи, как
группа крови – 



текут, кипят и
бродят.



То жиже, то
багровей,



то в забытьи,
то в моде. 



     Слова из тонких линий



     строкою по бумаге,



     как кровоток тот синий



     безумства и отваги.



Излишества не
ищут,



не любят
буйства цвета – 



они скупая
пища



и воздух для
поэта. 



     Есть белые вороны,



     их видно лишь на чёрном.



     Их внутренние стоны



     и спорны и бесспорны. 



А надо ли
стремиться



услышать то
дыханье



вспорхнувшее,
как птица



в туман
осенней ранью?  



     Конечно, друг мой, надо –



     за синим, алым, белым



     пройдя все круги Ада... 
...до самого
предела.






Всё предельно просто... (из интервью с неизвестным) 








Всё предельно просто:



это вечный плен;
звёзды – это просо,



вещи – это тлен.



Мысли, это совесть,



совесть – это нож.



Русский – это повесть:



поле, крест и рожь.



Серебрится проседь



и не встать с колен;



русский – это остров



тысячи проблем.



Русский – это горы,



и всегда борьба,



это рок и горе,



счастье и судьба.



Русский – это пропасть,



где не видно дна,



рвущиеся стропы,



и – ничья вина.



Холодет рана – 



вот твой хлеб и соль;



насыщает прана



русскую юдоль. 



Авва, святый Отче,



звуком искупи, –



звонкий колокольчик



льётся по степи.



Тяжела молитва



и суров постриг.



Русский – это битва



вечности за миг.












Патрик Каванах. Эпилог (2 варианта)










Эпилог 



(первый
вариант) 



 



Закройте сотни
ваших книг,



Что знаньем,
честью по́лны.



Любой те
мелочи постиг



Из
Раймерсовской школы. 



 



Любовь
настолько глубока, 



Она – террор
познанья.



Легка
замалчивать пока 



Ростки и дух
мечтанья. 



 



--- (второй
вариант)---  



 



Теперь
закройте книги все,



Что знаньем,
честью по̒лны.



Про то узнать
легко совсем



Из
Раймерсовской школы. 



 



Как глубока
любовь сия – 



Угроза знаний
наших, – 



И в ней
утихнут бытия



Мечты, что
рвутся дальше. 

--------------------------- 

Patrick Kavanagh. Epilogue 


 



And now close all
books



Of piety and
knowledge



It is a little
thing that one can learn



In Rhymers'
College.



 



How deep love is



The terror of our
knowing



Would silence all



Green winds in
our dream blowing. 








Paco de Lucia. Памяти музыканта 










 



Традиция
вынашивает мифы, 

А мифы ниспровергнуть очень трудно. 

Рука скользит на перешеек грифа, 

Где струн и пальцев нервность обоюдна. 

Где дышет пламя солнечной гитары, 

Взвиваются танцующие тени, 

И, знойные навеивая чары, 

Энергия огня плывёт по сцене. 

Так трепетны, и сладостны, и горьки 

Волнующие южные мотивы – 

Сродни дыханию Гарсиа Лорки – 

Не растворяются и вечно живы. 

И даже над заснеженной Россией 

Был слышен обжигающий фламенко 

Души гитары Пако де Лусии – 

Великая испанская нетленка.



 



25 февраля,
2014. 



https://www.youtube.com/watch?v=HNFoaIUjgzM 



 



https://www.youtube.com/watch?v=e9RS4biqyAc 





Застольная 














                                                                       «...Зачем ты жизнь такая сирая...»



                                                                                                                А. Мельник



 



тоска накроет серым вечером,



а собутыльника-то нет,



но надо выпить – делать нечего.



нальёт и думает поэт:



 



к примеру, можно за поэзию,



за силу слова, как штыка;



кому-то может быть полезнее



за ФСБ и ГубЧеКа.



 



кровавый мордор ухмыляется,



ну что же, выпил – закуси.



ведь питие искон является



большим весельем на Руси. 



 



пьют и райцентры и окраины,



хотя умеренно вполне,



и под шафе считают каины



биткоины свои во сне. 



 



с весенним супчиком на щавеле



рюмаху – хлоп – авось, простит;



причём, не чокаясь, за Авеля, – 



не с опохмела ль был убит?



 



грамм 50 за мать Терезию,



нью-либералы за Собчак.



бы, с горяча не выпить цезию,



тут не поможет и стульчак.



 



артиллеристы пьют за Сталина,



за Трампа Жириновский пьёт;



страна бутылками завалена,



и дольше века длится год.



 



а в эмиграции-то где уж там



кого ни встретишь – не боец.



и наливаешь разным девушкам,



и понимаешь, наконец, 



 



что там
и повод и в наличие



и собеседник, и заку́сь



и выпить можно для приличия



за развалившийся Союз. 



…



потом за новые реалии,



за планов кучу, нашу прыть,



что сами мы наобещали и



теперь попробуй претворить. 



 



да я и сам в честной компании



бывал не раз – мёд-пиво пил; 



но не возникло привыкания,



и этот мир пока мне мил. 






Мгновения (порошки)








*** 



умел порой
штандартенфюрер



без слов о жизни
рассказать – 



несли покой его с
прищуром



глаза



 



*** 



в кафе исаев с виду занят – 



пригубит кофе и расчёт, 



а вечером картошку в зале 



печёт



 



*** 



сказав, ребята,
не пугайся



фон штирлиц
карты тасовал, – 



играли мюллер,
рольф и айсман



в провал



 



*** 



оставил штирлиц
отпечатки



на чемодане с
кучей «нот»,



но знали, он,
зараза, гладкий – 



уйдёт



 



*** 



вы почему не
пьёте водки? – 



гер мюллер
штрилица спросил



-да потому,
подумал штирлиц, –



нет сил



 



*** 



в кафе сидела
фройляйн Габи



не клеились её
дела



душою штрилица (как
абвер)



ждала



 



***



давай на
майские, на эти



гер мюллер с
нами на шашлык?



спасибо, штирлиц,
– тот ответил



и сник



 



*** 



радистка кэт рожала в муках



крича на языке своём:



фашисты! мама! больно! сука...



приём



 



*** 



-входите, плейшнер, дублей мало,



мы поджидаем вас давно.



но лианозова сказала:



- в окно...



 



*** 



шершавый голос копеляна 



навёл на штирлица тоску, 



он видел сквозь меха баяна



москву



 



*** 



в камине
штирлиц пёк картошку



на 23 февраля,



давая рейху
понемножку



угля












Патрик Каванах. Мальчик-батрак 











Позволь не
казаться мудрей пацана,



Уныло
влачащего ноги с работ



На Джона
Магуайра в селе Донамойн,



С надеждой,
что в сердце (едва ли) живёт



На счастье,
всё ждущее там, за углом



Ещё не
открытых для взора дорог;



В мечтах никогда
не женясь ни на ком,



С мечтой бы
расстаться он смог.



 



Он знал только
нужные в жизни пути – 



Как лучше
картошке в полях подрасти,



Как веса у
Йоркской свиньи нарастить, 



И плоть на
бугристой кости.



И как быть
довольным от малых щедрот



Судьбой, что патроны
смогли одарить, – 



Быть быдлом
возделанных почв и широт –



Проклятым – и всё-таки жить. 

--------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. The Hired Boy 






Let me be no wiser than the dull



And leg-dragged boy who wrought 



For John Maguire in Donaghmoyne 



With never a vain thought 



For fortune waiting round the next 



Blind turning of Life’s lane; 



In dreams he never married a lady 



To be dreamed-divorced again. 



 



He knew what he wanted to know – 



How the best potatoes are grown 



And how to put flesh on a York pig’s back 



And clay on a hilly bone. 



And how to be satisfied with the little 



The destiny masters give 



To the beasts of the tillage country – 



to be damned and yet to live. 






Февраль в тренде 











Скажи-ка, дядя,
ведь не даром 

чернила ценны в феврале, 

горит ли слякоть зимним жаром, 

весна ль чернеет на земле? 

 

Кофейной гущею разлито 

до горизонта время-хлябь, 

сидит старуха у корыта –  

пойди её печаль ослабь. 

 

Давайте вместе порыдаем, 

грачи немного помолчат. 

Порыв так чуток ожидаем, 

как и Малевича квадрат. 

 

И как тут можно не замешкать, 

смотря во тьму судеб и лет. 

Её загадка – как насмешка –  

и есть на всё один ответ: 



 



Ответ простой,
и вряд ли нужен,



и сколько
жизней тут ни трать,



исперчен инцидентом
ужин,



И надо спать. И
надо спать. 

  

Ночь-улица-фонарь-аптека. 

В душе от слёз темнеет снег. 

Тоска сильнее век от века, – 

печалью болен имярек. 






К последнему морю. (кино нашей жизни)










В краю далёком слышатся едва                   



раскаты бурь, гнетущих мир жестоко.



И тонут в пустоте мои слова,



и вяжет привкус горькой истины до срока.



 



Я тут прижился, как канадский гусь* – 



ращу брюшко, пощипываю травку.



Довольным показаться не боюсь



и жду свою незримую отставку.



 



Как говорил покойный Абдула: 



«Чего тебе ещё от жизни надо?»



Жена икры и хлеба! принесла.



И фрукты есть – из маленького сада. 



 



Бывает, появляется Саид – 



холодный отсвет глаз оттенка стали.



Придёт и ничего не говорит,



но это значит, где-то вновь стреляли. 



 



И совесть мне покоя не даёт.



А в снах моих опять товарищ Сухов



не просит ни гранат, ни пулемёт,



и к местной Гюльчатай ушёл Петруха.



 



Когда-то о нелёгких днях страны



снимал Мотыль великую картину;



но каждый возвращается с войны,



и я её когда-нибудь покину. 



 



Я вновь гребу на старенький баркас



и, скинув за борт жуликов ораву,



кручу движок и жму на чёртов газ...



Мне кое в чём ,    
обидно и сейчас, – 



о бидно за великую державу.



 



*Здесь, в Монтерее гнездящиеся канадские гуси не являются
местным видом. Их популяция была впервые замечена в 1980-х, и в дальнейшем она
распространилась всюду по графству. Сотни особей теперь размножаются от Мосс-Лэндинга
до Биг-Сура. 



 



http://russian-kraeved.livejournal.com/48079.html 





кОКтейль-cocktail 










 



Родченков настучал в федерацию американского балета,



что Барышников де танцевал под допингом,



и Мутко не выдержав очередное па вот это, 



передал досье на Родченоква гопникам.



А они эту тему толкнули дальше, – 



что ж вы хакеры всея Руси, где ваш вирус?



Где вакцина от этой позорной фальши?



Что за Petya мозг на Западе
вынес?



И теперь алхимик от спортивной кулинарии



лицевые мышцы меняет в спешке,



ходит в церковь жаловаться Деве Марии,



что система сделала с ним – с пешкой.



он живёт теперь в большом бронежилете,



это новый дом его, не сказать, оковы.



Но если б случай выдался предать, поверьте



он бы предал всех – с потрохами – снова. 



Ну а что Барышников? – Он в порядке.



Ему до бани весь этот кипеш скотский



всё читает стихи о себе в своей тетрадке,



те, которые написал его друг Бродский.



Как-то раз случай свёл нас с ним в самолёте.



Повезло! Мы, конечно, к нему подсели. 



Познакомились. Может выпьем, спрашиваю, – что Вы пьёте?



- С радостью, – говорит, – мне вина. Не люблю коктейли. 







Патрик Каванах. Песня в пятьдесят 











Сюрприз был
приятен вполне



За опыт пришедший
извне,



Где я так
боялся, что я



Без нужной
валюты для...



Баклуши всё
бил в пустоте



Без жены.
Может быть без детей.



Мне виделось
это и то –



Поля, мир,
озёра – всё, что



являлось
частицею и



Неистовой
силой любви.



Приятелей знал
и их жён,



в чьи жизни я
был погружён,



И снова одна
из них вплачь:



Мой муж изувер
и палач.



И, честно, по
близости душ



Вы мне даже
больше, чем муж.



 



Надену свой
плащ золотой



И в мир
окунусь с головой,



Как князь
благородных кровей



Ищу
сатанинских затей;



Зимой контур
леса высок – 



Меня
поднимает. Хлопок



Упавшего камня
гласит – 



Энергия
бьётся. Горит



Афиша в бюро
городском,



Что буду я в
городе том. 



И всё
расточительство это –



Отметить
полвека поэта;



 



 



Расхлябанный в
общем, мужчина



Взволнован без
пользы, причины,



Находит в
своих кошелькax



Финансовый
опус в стихax,



Заёмщики,
чистые с виду



Свою
предлагают защиту



Тому, кто всю
жизнь избегал



Торговых,
сутяжных начал, –



Ему – лишь
добавить хочу – 



Курам на сме́х
богачу. 

----------------------------- 

Patrick Kavanagh. Song at Fifty 






It came a pleasant surprise



To find experience



Where I had feared that I



Had no such currency,



Had idled to a void



Without a wife or child.



I had been looking at



Fields, gates, lakes, all that



Was part and parcel of 



The wild beast of love.



In other fellows’ wives



I lived a many lives,



And here another cries:



My husband I despise



And truth is my true



Husband is you.



 



So I take my cloak of gold



And stride across the world,



A knight of chivalry



Seeking some devilry;



The winter trees rise up



And wave me on, a clap



Of falling rock declares



Enthusiasm; flares



Announce a reception committee



For me entering a city.



And all this for an unthrifty



Man turned of fifty;



  



An undisciplined person



Through futile excitements arising



Finds in his spendthrift purse



A bankbook writ in verse



And borrowers of purity



Offering substantial security



To him who just strayed



Through a lifetime without a trade,



Him, him the ne’er-


Do-well a millionaire. 






В тех холодах (Блок простит...)










 



Декабрь. Январь.



Ветра. Снега.



Позёмка. Хмарь. 



Озноб. Пурга.



Аптека. Ночь.



Скрипит фонарь.



Как превозмочь



метель, январь?



Бродячий пёс



залез под мост,



уткнув свой нос,



поджав свой хвост.



Закрался год



под белый снег.



А снег идёт



и день и век.



Сквозь улиц сон,



сквозь парков дрём.



Так невесом,



так неведо́м. 



Слепит глаза 



от белизны:



снег-бирюза



прокрался в сны.



Январь. Февраль.



Зима, зима...



Уже не жаль



сойти с ума. 



 



Зима возьмёт



в капкан-клише. 



На серде лёд.



Вьюжит в душе... 



Ворон над лесом 



сотни тыщ;



во сне белесом



тишь кладбищ. 



Надгробных плит



не виден край.



 ...



А поезд мчит



в далёкий край.



Внутри тепло,



и стук колёс.



А ремесло



всё просит слёз.



Под этот стук 



по январю,



прости, мой друг,



я закурю. 



И прислонясь



к окну виском



взгляну на край,



что мне знаком,



на этот мир,



бегущий вспять. 



и обречённый



опоздать. 



 



Но где-то там



отступит мгла.



И, загустев, 



та синева



протянет нам



в горсти тепла – 



из вешних запахов



слова.





О судьбе (conversation with myself)  










 



Благодарить Америку за сон,



который сбылся, в общем-то отчасти:



за то, что ты почти что невесом,



и ты ничьей, как выяснилось, масти;



за все несчастья, шедшие к тебе – 



случившиеся не с тобой – с другими,



за то, что в этой внутренней борьбе



ты говоришь по-русски своё имя;



за то, что здесь, от родины вдали



ты осознал, что нету расставанья,



и этих зим тревожных корабли



несут прощение, а не прощанье;



eго вдыхая синюю лазурь



ты понимаешь: расстояний нету,



но остаются призраками бурь



неведомые горькие ответы…



и то, что ты сознательно ушёл – 



не есть ли жребий, брошенный судьбою?



А плохо это или хорошо,



спроси рассвет с последнею звездою. 






Отрывной календарь. Осень. Среда, 1998 










 



Двузначное
число пятном свинцовым 

расплылось на поверхности листа. 

Всё скупо, педантично и сурово: 

Восход… 

Заход… 

Луна… 

и долгота... 

А сверху мелко – год... и ниже – месяц... 

и давящий реальностью, сам день – 

среда. 

А за окошком полумесяц, 

и жить спросонья так чертовски лень. 



Но ты, средою этой окружённый, 

влачишь себя бодрясь и матерясь 

в рассвет туманный, где мужья, их жёны 

и дети их натаптывая грязь



спешат...



И среди них –
сосредоточен – 

ты протекаешь сквозь – середняком. 

Твой имидж опосредованно прочен, 

и с миром непосредственно знаком. 

... 

А вечером сорвав листок небрежно 

заметишь на обратной стороне, 

чем день вошёл в истории промежность. 

И водкой растворяя в боли нежность, 

поймёшь, не проиграл ли ты в цене.  






Редьярд Киплинг. Россия пацифистам










Храни
вас Боже, господа, ведь нечем вас смущать,



Турниры
бросьте, что года рождали мёртвых рать.



Мертвы
полки и города, потери сочтены.



Дай
Бог вам счастья, господа, дела ваши дивны́.



Распашем землю для того,



Кто умереть готов.



Дадим им, что милей всего.



Кто следующий заживо



В окопы вечных снов?



 



Уж
полно, с Богом, господа, позвольте нам уйти.



Похоронить
страны печаль на всём её пути.



Для
королевства, для людей, так преданных ему



Цветущих
триста лет ушли за триста дней во тьму.



Пролей бальзам на мёрзлый злак



Ведь нет уж там живых. 



Дай им тепла, что ждали так...



Гореть каким ветрам атак



На капищах седых?



 



Храни
вас, умников, Господь и ниспошли вам свет! 



На
не оставшийся от вас ни звук, ни тень, ни след.



Рыданий
боль, как боль огня сжигающего бязь,



В
которой сотни тел людских затоптанные в грязь.



Раздайте хлеб голодным всем,



Что сгинули в полях, – 



Они не строили дилемм.



Но чей теперь черёд? Кто нем,



Предав собою страх?



 



Счастливой
доли, господа, и жизни веселей.



Была
ли Англия когда в крови, в стыду, в золе?



Из
лета в осень, в зёрен снег и дальше в холода



И
меч, и имя, и страна, и дух достигли дна.



Позора, промахов изъян, – 



Зарыть и разровнять!



Стране так больше жить нельзя...



Но чей теперь черёд, друзья,



По вашей воле пасть?
 
------------------------------------------- 

Rudyard Kipling.  Russia To The Pacifists 




God rest you, peaceful gentlemen, but give us leave to
pass.

We go to dig a nation's grave as great as England was.

For this Kingdom and this Glory and this Power and this Pride



Three hundred years it flourished - in three hundred days
it died.



Pour oil for a
frozen thong,



That lie about the
ways.



Give them the
warmth they have lacked so long...

And what shall be next to blaze, good sirs,

On such a pyre to blaze?



God rest you, thoughtful gentlemen, and send your sleep is light!

Remains of this dominion no shadow, sound, or sight,

Except the sound of weeping and the sight of burning fire,

And the shadow of a people that is trampled into mire.

Break bread for a starving folk

That perish in the field.

Give them their food as they take the yoke...

And who shall be next to yield, good sirs,

For such a bribe to yield?



God rest you merry gentlemen, and keep you in your mirth!

Was ever Kingdom turned so soon to ashes, blood and earth?

'Twixt the summer and the snow-seeding-time and frost -

Arms and victual, hope and counsel, name and country lost!

Let down by the foot and the head -

Shovel and smooth it all!

So do we bury a Nation dead...

And who shall be next to fall, good sirs,

With your good help to fall?





Роман с Родиной *










 



                                                                                  «В пространствах беспредельных 
                                                                                   Горят материки.»



                                                                                       Б.П.



 



Стольких лет –
едва ли на роман



хватит. Но
просить о большем – поздно.



33 -  христозаветный возраст 



был ему
судьбою свыше дан. 



Этот
поджидающий рубеж



где сойдутся подлость
и отвага



вдалеке от
Родины и меж



небом и
землёй, под русским флагом, – 



с уходящим в
облака тобой – 



с тонущим в
тумане бледной метой,



жизнь ушла в
короткий вечный бой,



став на всё
итоговым ответом. 



…



…



Родина,
любимая моя



отчего судьба
твоя такая?



И уходят в
вечность сыновья,



там покой и
славу обретая.



 



Витязи твоих
седых небес! - 



Что ты на
прощанье говоришь им? 



Разве кто из
них в твоей судьбе



был ненужным,
нелюбимым, лишним? 



…



…



Девочка упала
и встаёт.



На коленках
ссадины, ушибы.



В это время рухнул
самолёт



сбитый над
пустынями Идлиба. 



Ей всего
четыре. И пока



многого она не
понимает, – 



почему
российские войска



Сирию от бед
освобождают? 



Может будет
весело потом



а пока до
судороги больно. 



Но нелепо
искажённым ртом



тихо шепчет:
«…курица довольна…»



…



…



Вот и нам,
выходит, на роду



выпало любить
тебя такую. 



 



На болячки
девочка всё дует



в этом
незапамятном году. 
Монтерей, 7 февраля, 2018.



 



* https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D0%B8%D0%BB%D0%B8%D0%BF%D0%BE%D0%B2,_%D0%A0%D0%BE%D0%BC%D0%B0%D0%BD_%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B0%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87 



 








В детстве не было Христа 











В детском парке
майский зной. 

Год был семьдесят второй. 

Мы прогуливали школу, 

дотемна не шли домой. 


Во дворе шумел футбол. 



Тёплый дождь
внезапно шёл,

и летел, скользя по лужам, 

наш победный третий гол. 


Жизнь текла куда невесть. 

Что могло тут надоесть? 

Под рубахою на шее 

ключ болтался – точно крест. 


В детстве не было Христа, – 

красный галстук да устав, 

барабан – дырявый снизу 

и дежурство у поста. 



Но плевать на все посты, 

что напыщенно пусты, 

когда вместе с той девчонкой 



убегал на Волгу
ты. 



 



А потом
кафе-кино,



и прогулки
затемно,



где встречались
хулиганы, – 



неуютно было... Но, 

 

выясняли: кто-кого, 

не боялись ничего. 

И дрались за честь и правду 

иногда неистово. 

 

Неприятность этих драк 

и родительский напряг 

компенсировал с лихвою 

велик новенький «Спартак». 

 

Укатил велосипед 

в память тех далёких лет. 

Детство смотрит с фотографий – 

улыбается и нет. 

 

Не узнать уж этих мест – 

тут ремонт а там объезд. 



Ключ «под
ложечкой» не бьётся,



да и дома нет
окрест. 












Тёплая улыбка января. Монтерей 










 



У соседа зреют апельсины,



а в кустах шныряют воробьи.



И колибри замер над осиной,



как и вся природа в эти дни.



Зажелтели во дворе лимоны,



бугенвиль лиловая цветёт,



дремлют на акации вороны – 



свой себе отсчитывая год. 



Слева от лимона орегано



в зелени разбрызгал фиолет.



День вчера был соткан из тумана,



а сегодня выпал синий цвет. 



... 



Я сижу на радужной скамейке



в полудрёме и полутени – 



трачу жизнь: минуты за копейки – 



за бесценок отпускаю дни. 



Хорошо с закрытыми глазами



подсознанья считывать пути,



веря, что опять такое с нами



где-нибудь должно произойти. 



Эти дни зимы сонливо зыбки:



тихого дыхания волна 



оставляет лёгкий след улыбки – 



той, что сожалению равна.



Время с обречённостью стремится



в точку завершающего дня;



пролетят мечты, года и птицы...



из блокнота выпадет страница, –



будто бы и не было меня. 






Патрик Каванах. Оскорблённость 











Я пришёл в
знатный дом на окраине тихого парка,



Представляя
мечтателя Йейтса, где важные лица –



Именитости все
под защитой устоев, традиций



Оказались на
деле пьяны на полу в полумраке. 



Вдоль кустов
разлеглись беспардонное хамство и серость,



Негатив
ненавидящих евнухов давит извне.



И поэт и
любовник спасён от приличий на дне



Лишь на время.
Зло Варварства всюду бездельничать смеет.



Льстивый
шёпот, – смотри, для тебя, оскорблённый глупец,



И ему нет
ответа, лишь только молиться, молить



Через дни, как
сквозь парки, держа путеводную нить,



И в молчании
ждать, пока ищет прощенья душа,



Понимая опять,
идеального правила нет,


Чтоб совсем не страдать, если жить полной грудью дыша. 

----------------------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. An Insult 




I came to a great house on the edge of a park,



Thinking on Yeats’s dream great house where all



Nobility was protected by ritual,



Though all lay drunk on the floor and in the dark



Tough louts and menial minds in the shrubberies lurk



And negative eunuchs hate in an outer hall. 



The poet and lover is safe though form grace he fall



Temporarily. The Evil Barbarian dare not work



The servile spell, the insult of a fool,



To which there is no answer but to pray



For guidance through the parks of everyday,



To be silent till the soul itself forgives,



To learn again there is no golden rule


For keeping out of suffering – if one lives. 






Вкус полыни 










                                                                             Владу Пенькову,



                                                                                                далёкому дорогому
другу.



 



Уезжать. И тем лучше, чем дальше.  



Сквозь усталого вечера ход



сердце просит избавить от фальши



и от времени скрыться зовёт.  



 



За окном мельтешение судеб:                  



в бесконечность стремящийся бег,



где мы были уже или будем



опускаться на выпавший снег. 



 



Радость сменится детскою грустью,



если вспомнишь случайно о ком.



Будто прошлое к самому устью



промелькнуло в ночи огоньком.                  



 



Но возможно ли сердце потрогать,



прикоснувшись словами к нему?



Будет слов ли отчаянья дёготь



превращаться от боли в сурьму?



 



Расплескались во времени сосны,



по стаканам разлито вино.



Не портвейн и не дым папиросный



превратили реальность в кино. 



 



Эти запахи жизней минутных,



ускользающих в памяти плен,



на перроне растают под утро,



вкус полыни оставив взамен.  





Живое слово 











О, одиночество – обитель тишины,



с тобой всё легче и спокойней год от года. 



В конце концов мы все, увы, обречены



познать тот плен, как всепрощенье и свободу,



 



услышать кожей вдруг, что жизнь не солгала



и правоту её увидеть в отраженьях



зеркал тускнеющих. И в эти зеркала 



уйти легко за неизбежным продолженьем.



 



А здесь останутся другие, и для них



прольётся свет небесный цвета голубого,



где одиночество вынашивает стих,



и тишина хранит в душе живое слово. 






Vladislav Penkov. The Pink Season










 



All the kinkers,
acrobats, and athletes, 



Those, to
whom it sucks to die for nothing,



Those, to
whom the sunny summer admits



Dizziness in
heads with heavy stuffing,



 



Blah, blah,
blah, the kind of pinkish season,



All is gone
as a result, and vanished,



Even you, my
friends, died with the reason – 



Beggars-demigods
of our planet.



 



On the
tights the armpits’ soaking fuel,



So apparent
habits of the tiger,



It was
simply beautiful and cruel,



And so kind,
as kids and pony either.



 



Trees, and
grass, and colors - all dried out



From the
rose is falling final petal,



And the clouds
securely glide around



Chicks of
Sky, that harder than the metal.



 



Slept away
the time, as bar of soap.



That was it.
To cut it short – Finale.



And you all
went on in rose-spray-drop



Through the
nights not velvet, but melanic. 



 



Scent of
autumn – rusty, humid, heavy,



Like the red
clay of the Acheron river.



And above it
flies the cotton bevy – 



(The) air of
cranes’ dissyllable deliver. 

----------------------------------------- 

Владислав Пеньков. Розовый период 






Акробаты, циркачи, атлеты,

те, которым умирать не в жилу,

те, которым солнечное лето

голову как следует вскружило,



"розовый период", трали-вали,

всё прошло, закончилось, в итоге

даже вы, друзья, поумирали,

нищие земные полубоги.



На трико под мышками потёки,

налицо тигриные повадки,

были вы прекрасны и жестоки,

и нежны, как дети и лошадки.



Высохли трава, деревья, краски,

с розовых кустов цветы опали,

облаков скользнули безопаски

по щекам небесным твёрже стали.



Выскользнуло время, словно мыло.

Всё, конец. Финита ля, короче.

И пошли вы розовым распылом

в чёрные небархатные ночи.



Осень пахнет ржавчиною влажной,

пахнет Ахерона красной глиной.

И летит над нею клин бумажный

музыки двусложной журавлиной. 






Где-то, зимой 











До чего ж душевно, братцы,



Зимним вечерком



По морозцу прогуляться – 



Поскрипеть снежком.



Не в столицах, где толпится



Суетный народ.



И бросает тень на лица,



Серый небосвод.



А в деревне, где под снегом



Дремлет благодать,



Где спокойствие  и
нега,



что не описать.



Взять бидон, тулуп здоровый



И пройтись пешком,



Где Матренина корова



С тёплым молоком.



Пар из носа у коровы



Валит словно дым.



 



Жаль что мир открыл я снова,



Будучи седым. 






Патрик Каванах. Осёл 










В закоулочке
каменном,



Под кустом в
полусне



Ослик старый
мечтает всё 



О зелёном
зерне.



 



Голова его
свесилась,



Он, как бедный старик



В полусумерках
смерти



В голой кухне
поник.



 



Перечитана
сага им



Этих серых
камней,



И любовь к
терпким ягодам,



Точно старость
вина с каждым днём тяжелей.



 




---------------------------------------------------



Варианты
последнего катрена:



2.



Перечитана
сага им



На каменьях
стены,



И любовь к
терпким ягодам



Тяжела, как
вино уходящей вины. 



 



3.



Им прочитана
сага та



На булыжной
стене,



И любовь к
тёрна ягодам



Тяжела для
сознанья в уставшем вине. 




4.



Перечитана
сага та  



Что хранила
стена,



И любовь к
тёрна ягодам



Тяжела для
души, точно старость вина. 

------------------------------------------------ 

Patrik Kavahagh. The Ass 






In the stoney corner



Under an old thorn



The ass is dreaming



Perhaps of green corn.



 



His head between his forelegs



Like an old man



[Padding] to twilight death



In his empty kitchen.



 



The saga of the stones



The ass has read,



And the love of sloe and haw



Is heavy as dying wine in his long he[ad] 


 





Брожение вина 











Когда-то дед любил попотчевать приезжих



вишнёвым молодым искрящимся вином.   



В сухих простых словах, вдруг, оживала нежность,     



пока своим гостям он говорил о нём. 



 



Он наливал его в убогую посуду,



но сладостный нектар давал порыв душе. 



И было это всё так далеко отсюда,



Как будто не со мной. И было-ли вообще?



…



Движенье облаков растягивает время,



где музыка, как мёд усталых поздних лир.



Ты помнишь ли, когда и где ты про́жил с теми,



кто сердца твоего настроил хрупкий мир? 



 



Исчезла суета. И обречённо счастлив,



Ты слышишь, голоса из прошлого зовут. 



Они давно не здесь, но обладают властью,



Подобной, что хранит сапфир иль изумруд. 



 



Кто были для тебя они, и кто для них ты?



И почему теперь блестят твои глаза? 



Спросить бы у совы, что спит на ветке пихты, 



но мудрость – не свою – тревожить зря нельзя.



 



Брожение вина – процесс меланхоличный – 



Склоняет рассуждать о смысле бытия.



И ты, когда-то тот – ещё юнец – столичный,



Теперь совсем другой – состарившийся Я. 






Tissue of time 










                                                         ...сосновый
плот дрожит на ряби мелкой – 
                                                              welcome 



                                                                                                  А. Закаблуковская



 



Нам не понять ни цели, ни итога;



края материй – дело оверлока,



а ткань души – загадка-недотрога – 



забота Бога.



 



Дела времён былых – подобье гипса,



но ткёт одежды хроноса Калипсо.



Стучит станок, раскручивая трафик, 



to leave us nothing. 



 



И всё же есть судьбы нелепый случай, 



но ожиданием себя не мучай.



Мечта ведёт, храня желанье щучье – 



eternal future. 






Патрик Каванах. Асоциальный элемент











Он был эгоист
с неким асоциальным сознанием, 



За это и
нравился мне, хотя был не в чести,



И, как мне
казалось, был искренним, в общем, созданием,



Желая себя
одного лишь на свете спасти. 



 



Он чувствовал
взгляд диких глаз, от приличного общества



К нему
устремлённый, всю душу ему теребя,



Но с виду
держался, хоть было и страшно. И, в общем-то, 



Нигде не
работал и жил просто так, для себя. 



 



Один оптимизм
его жил несмотря на истерики



Таких, чья
угроза всегда и везде правит бал,



Кому всё
равно, что убить, что начать прославление, –



Но он ни
начальником не был, ни пенсий не брал. 

---------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. No Social
Conscience 



 



He was an egoist with an unsocial conscience,



And I liked him for it though he was out of favour,



For he seemed to me to be sincere,



Wanting to be no one’s but his own saviour.



 



He saw the wild eyes that are the Public’s



Turned on the one man who held



Against the gangs of fear his ordinary soul – 



He did no public service but lived for himself.



 



His one enthusiasm was against the hysteria,



Those dangerous men who are always in procession 



Searching for someone to murder or worship – 



He never qualified for a directorship or a State pension. 






Скрябин (акростих.20)











Светились ноты, пели краски звука,



Которых не дано увидеть всем.



Рожденье музыки – святая мука,



Явившаяся из иных систем.



Бушует океан цветных гармоний,



Искусство вечно – смертен человек –



Небесного экстаза полифоний – 



                                                поэмы снег. 






По сантиметрам 











То было время
красного вина. 

Я был один, и ты была одна. 

И всё сошлось нелепо,

Где наша юность музыкой лилась, 

И та любовь ещё не родилась, 

Уж превратившись в слепок. 

 

Неловких чувств движения порыв, 

В себе всю грусть и боль соединив, 

Был несказанно светел. 

То были дни заведомых утрат: 

Я знал, что обречён, но я был рад, 

Что всё ж тебе ответил. 

 

Роман в романсе, спетый на двоих,

Лишён прощанья, как особый штрих – 

Отснят коротким метром, 

Что в памяти хранится у меня, 

Напоминая мне о музыке огня.

По сантиметрам. 






Патрик Каванах. Зимой 











Холодный блеск
камней на облачных полях, 



Высокий звук
Зимы-волынки льётся – счастлив – 



Летит над
толпами, мечтателя неся.



День короток.
Любовь же зреет в одночасье



Ещё сильней,
чем было летнею порой,



И хлопал
фартук, что сушился, где канаты. 



Впитало время
мелочи. Но мы с тобой



За барной
стойкой всё бранимся, чуть поддаты.  

------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. In Winter 




Cold
sunlight glinting on the rocky fields of cloud,



The high
shrill note of Winter's happy piper



Rises and
lifts my dreamer far above the crowd.



Love comes
again to the narrow day and riper



Than ever
it was when Summer's apron flapped



Upon a
drying line. The spacious time 



Has
gathered up its little things, but we have rapped



On
Beauty's golden counter half sublime. 






промежуточные состояния










 



Ты научился просыпаться



в гастрономическом кино,



тебе уже за восемнадцать



давно.



 



А стол во сне накрыть не сложно.



Всё мотивированно, ведь



частичку сна отдать возможно 



за снедь.



 



Тут запах маминых оладий,



груздей солёных, кислых щей...



и с этим невозможно сладить!



ваще!!



 



Сон отступает лишь, когда ты 



сдаёшься в кулинарный плен:



капустка, перчики, томаты,



жульен... 



 



И, видя «потненький» графинчик,



ты шепчешь, - больше не могу, - 



сочится маслом нежный блинчик



в мозгу. 



 



Под зачарованные «були»



по телу пробегает дрожь.



Ты рюмку в полусне ( а х*ли)



берёшь



 



И вот оно – блаженство яви,



и утра светлые лучи;



о главном ты забыть не вправе,



о сокровенном промолчи.



 



Что здесь вторично, а что важно?



Проспишь? пропьёшь ли? жизни ток,



понять когда-нибудь однажды



дай Бог.





Вельветовые штаны. Монтерей 










 



Для развлеченья праздного от скуки,



Среди зимы, на Старый Новый год



Куплю себе вельветовые брюки



И стану мягким, как Чеширский кот.



Штаны вполне свободного покроя,



Нежнее самых мягких в мире кож.



Лишь прикоснёшься к бархату рукою,



По телу током пробегает дрожь.



Хотя они не очень с виду броски,



Но мягкость их не передать другим.



И как тут не закуришь папироски,



Вдыхая бархат вкуса через дым.



Засунув руки в тёплые карманы,



Пройдусь вдоль океана не спеша.



Присяду на террасе ресторана,



Где Vini Spiritus востребует душа.



Под лёгкий шум коктейля из спиртного,



Морского бриза, звуков городских



О всех свои штанах подумать снова –



Потерянных, убитых и живых:



О детских, о студенческих, домашних,



Что делал в них, где был, когда снимал.



Штаны, как элемент, не так уж ва́жны,



Но новые – предвестники начал.



Вдруг вспомнишь, как вернувшись на гражданку



Ты снял казённой марки галифе



И под бессмертное «Прощание славянки»



Свершил над ними аутодафе.



Полжизни в синих джинсах пролетело,



Коттон служил, как статус и броня.



Он поистёрся, равно, как и тело,



(Но пара эта дома  у меня.)



Ну а теперь, какая, к чёрту, буря.



Жизнь переходит исподволь в цейтнот.



И ты глядишь, глаза от солнца щуря,



Как паруса ласкают небосвод.



...



Дотает зимний день. Прохладный вечер



Опустится на город тихих снов,



Где вам заняться в общем-то и нечем



И не сносить вельветовых штанов. 






Патрик Каванах. Пигмалион 










(1 вариант) 

Я видел в
поле, как стоит, горда собой, матрона, –



Со страстью
монстра обняла гранитное дитя,



Вокруг неё
сплелись в кругах канавы Роскомона,



Они обвили её
стан, как чёрная змея.



Замёрзший
абрис её губ был похоти подобен,



Как
бесконечность возлегла копна её волос, 



Не греческой
богини лик, – скорей он скуп и скромен, –



Подобных
измождённых лиц мне повидать пришлось.



Но кто она, –
я задавал вопрос честному люду



Придя в
Баллхадерин ли, в Бойл, заросший весь травой,



И был ответ, –
Пигмалион, – мне слышен отовсюду,



Как только
поднимался взгляд к улыбке неземной.



И я сказал:
она к рассвету оживёт,



Но лишь усмешки
мне вокруг дарил народ.

(2 вариант) 




Я видел в поле, как стоит, горда собой, матрона, –



Со страстью монстра обняла гранитное дитя,



Вокруг неё сплелись в кругах канавы Роскомона,



Они обвили её
стан, как чёрная змея.



Замёрзший абрис её губ был похотливо скроен,



Навечно в камне замерла копна её волос,



Не греческой богини лик, - скорей он скуп и скромен, -



Подобных измождённых лиц мне повидать пришлось.



Но чья она, - я задавал вопрос честному люду,



Придя в Баллхадерин ли, в Бойл, заросший весь травой,



Её создал Пигмалион, - я слышал отовсюду, - 



Возвысив каменный
тот взгляд к улыбке неземной. 



И я сказал: она с рассветом оживёт,



Но лишь усмешки мне вокруг дарил народ. 

---------------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Pygmalion 






I saw her in a field, a stone-proud woman



Hugging the monster Passion’s granite child,



Engirdled by the ditches of Roscommon,



Stone ditches round her waist like serpents coiled.



Her lips were frozen in the signature



Of Lust, her hair was set eternally,



No Grecian goddess, for her face was poor,



A twisted face, like Hardship’s face, to me.



And who she was I queried every man



From Ballaghaderreen to grassy Boyle,



And all replied: a stone Pygmalion



Once lifted to a grey terrific smile.



I said: At dawn tomorrow she will be



Clay-sensuous. But they only smiled at me. 





Противоречия 











Как сумрачен обычный понедельник



дождливого начала января. 



Жизнь пишется то слитно, то раздельно,



то втридорога, то, порой, зазря.



Куда спешить средь этой суматохи,



рождающей апатию и дрожь. 



Раз боги плачут, знать дела их плохи.



И льёт свою печаль на землю дождь.



 



Как оправдаться вечно заблуждаясь



и чувствовать, что теплится внутри



росток души – стремящаяся завязь



на свет почти угаснувшей зари.



Как жить, познав сию несправедливость,



при том, что в ней вся мудрость и покой?



Душою уповать на Божью милость,



а разумом смириться с пустотой.






Рождество 








Зажглась вечерняя звезда 
над Вифлеемскою колонной. 

Увидел свет новорожденный 
и
судьбы мира сквозь года. 



Он знал, зачем сюда идёт. 

Ему Господь доверил слово - 
откуда жизнь берет основу, 

как мёд божественный из сот. 






Патрик Каванах. Чистота 











Когда она в мечтах к тебе, тo манифест – тот час



Замри. Молчи. Она сюда приходит лишь однажды.



Слова её терпенье истощат. И в этот раз 



Ты в вечность изречёшь бессилье жалости и жажды. 



Не плачься Богу павши ниц и тело подавляя,



Где мертвецы – слепей слепых, повергнуты лежат



В своих плащах, на швах которых набожность дрянная,



Ведь нет такой молитвы чистоту вернуть назад. 



 



 



§ Бледным
карандашом последняя строчка зачёркнута, и ниже написано следующее: 



*Нет слов ни веры, ни любви вернуть её назад. 

-------------------------------------------  

Patrick Kavanagh. Virginity 


 



When she in dream to you is manifest



Be quiet. Do not speak. She comes but
once



And words do break her hold. Be silent
lest



You mouth for ever sorrow's impotence



Do not cry 'God', prostrating your
body



Where all the dead lie prostrate,
blind and blind



All in their seamy cloaks of pious shoddy,



There is no prayer can raise her
once-drawn.



 



§
*In faint pencil, the last line is crossed out and the following written below:


'No
word of faith or love repeals her kind'.

 





Дачные обои. Детство 











Обои клеили всегда чуть-чуть внахлёст



на косяки дверей – на их края снаружи,



где сглаженность бумажных полукружий



артикул содержала, сорт и ГОСТ.



 



Как офигительно! их было протыкать,



в кровати лёжа, уперевшись в угол взглядом,



как-будто этим «всенощным» обрядом



пытаясь жизнь переименовать. 



Пытаясь вырваться из этой темноты,



из этих ГОСТов и артикулов замшелых.



 



Летели в неизведанное стрелы,



им вслед с надеждой всматривался ты. 






Марк Твен (акростих.19)











Минимальная глубина – ровно две морских сажени,



Атмосфера – романтика  – лучшего не
пожелаешь.



Развести у реки костерок двум юнцам беззаботным. И даже не



К этим вырваться дням – просто в детство нырнуть ты мечтаешь. 



 



Тётя Полли волнуется, так куда же он запропастился.



В воскресенье ему красить старый забор целый день напролёт.



Если Финн вдруг объявится, Том забросит дела и гостинцы, 



Но отправится с другом и, конечно же, Бекки спасёт.






В краю, где не бывает холодов... 










 



В краю, где не бывает холодов,



но зимние пронизывают ночи,



и льют дожди в отсутствие снегов,



по крышам отбивая многоточья.



 



Бежит подобно времени вода.



Шум ливня заполняет всё пространство,



в котором растворяются года



и жизнь, как миг земного постоянства. 






Обнимая цветы 











Мы поврозь уже не можем, 



потому что мы срослись, 



мы срослись незримой кожей 



под названьем наша жизнь. 



Тайны наших одиночеств 



тихо дремлют подле нас – 



материнств, отцовств и отчеств 



неизбежный парафраз.  



Только мы ещё не знаем, 



где нас время обойдёт, 



над каким пространством? краем? 



наших лет сорвётся лёт. 



Беспокойное, земное 



ноет сердце в тишине. 



В ночь, когда глаза закрою 



ты вернёшься ли ко мне? 



Ведь действительно весомы 



только «здравствуй» и «прощай». 



И пока огню свечному 



ничего не обещай. 



Через сумрак и прохладу 



мир вдохну, где будешь ты 



вновь идти ко мне по саду,



обнимающей цветы. 






Очеловечиться 











                                                                                        Марусе Богомоловой.



 



Душа за всё ответчица.



До тела синевы



себя казнит – увечится,



и всё увы... увы...



 



Вот так она и мается



в неласковом краю.



Ну что же ты, красавица,



списала жизнь свою. 



 



А жизнь и впрямь – копеечка.



Агдамом смерть поправ



Был Ерофеев Венечка



опять, выходит, прав. 



 



Вот так душа и мечется:



то в «горькую», то в храм.



И как очеловечиться



всё непонятно нам.






Звучание жизни 










                                                                                                       Розовый период 



                                                                                                                                         В. Пеньков



 



                                                                    друзьям-музыкантам, так рано ушедшим



 



Трубачи, тубисты, валторнисты – 



те, кто повстречался здесь однажды.



Жизнь, как медь, тускнела очень быстро,



а сердца испытывали жажду.



 



А любовь испытывала прочность



этого нехитрого мотора.



И срывались мальчики досрочно



от тоски обыденного вздора.



 



Ну а что же есть в сухом остатке?



Блеклый день октябрьский наспех соткан.



И дожди, что в детстве были сладки – 



горькие, как травленая водка. 



 



Музыку придумали уроды, 



в общем-то блаженные по сути,



в ней найдя исход от несвободы – 



утопая в оркестровых тутти.



 



Это там, в Италии, у Верди



так грустит красиво Травиата,



и поёт, как-будто вам, о смерти,



дорогие вы мои ребята.



 



И, сливаясь с поминальным звоном,



слышится пронзительно и честно



соло одинокого тромбона



из надежды маленькой оркестра. 






Gino Vannelli. Unbearably blue 











О, эта синева Руси – 



Цвет сапфира в солнце дня,



Нежнее мучить не проси.



При всём, что мне дано понять,



Неуловима для меня.



 



Себя молил, не уступай…



Не поднимай глаза.



Один фатальный взгляд скользя



Лишь выльется в печаль,



О, друг мой, знай одно



Ты счастлив, значит можешь дать



Отпор глупцам иным.



Была бы мудрость в этом, но



Всё и обман, и дым, 



А цвет волшебной синевы тех глаз невыносим. 



 



Теперь-то я куда умней,



Так что ж так ослеплён?    



Лицо в огне, сознанье – вне.



Бежать, бежать скорей! – 



Но я соскальзываю в сон. 



 



Похоже, тело и душа



Ушли в конфликт до дна.



Тогда кому служу дыша,



Хотелось бы мне знать.



Так синь тех глаз невыносима, что не передать.


Невыносима синева. 

---------------------------------- 

Gino Vannelli. Unbearably Blue 




Russian blue, yeah Russian blue

Like sapphire in the sun

She taunted me so tenderly

What speck of logic I possess

Was hard on the run



I begged myself, don't give an inch

Don't wrestle with them eyes

One fatal glance, one look askance

Will only end in sorrow

Oh, dear boy, be advised

You're a happy man, and happy man

Resist what fools might do

Yeah, right, such noble words would be wise

If only they were truev



'Cause her eyes are so unbearably blue



Now ain't I smart, so insufferably smart

Why it leaves me stupefied

The face is flush, my mind is mush

I oughta cut and run

But all I do is slip and slide



Seems my body and my soul

Got conflicting points of view

Now then, which master do I serve

If I only knew

'Cause her eyes are so unbearably blue

Unbearably blue. 



https://www.youtube.com/watch?v=pRAPgEB6c-s 





1965











                                                                                                моей матери 



 



В том памятном году, – ты помнишь, этот снег, –



Ночь обрамляла контуры деревьев и строений,



В застывших рукавах холодных сонных рек



Росли торосы льда в кладбищенские тени.



 



Оцепеневший вдруг весь чёрно-белый мир



В молчании безжизненном смотрел в немое небо.



И шёл на землю снег. А ветер-командир



Его сгонял в поля для будущего хлеба.



 



И был сознанья зов так стиснут декабрём,



Что до весны одной дожить, надежды было мало.



Но билась, билась мысль: «мы точно не умрём»,



Ведь жизнь твоя теперь ему принадлежала. 



 



Ты вышла на крыльцо. Из окон падал свет,



Вселяющий спокойствие, – необъяснимо тонок.



Вечерняя заря тонула в беге лет,



А за стеной спал он – твой мальчик, твой ребёнок. 






Вкус языка 











Рождаться надо только у своих;



заморским словом долго сыт не будешь.



Уму давая сонмы словоблудий



чужая речь 



   не прорастает в
стих. 



 



Но можно попытаться подчинить



её



   игре своих
досужих правил, – 



наивно полагая, что оставил



ты



   смысла не
разорванную нить. 



 



И с тем корпят извечно толмачи:



вкушая на язык чужое слово,



казалось, ощущают вкус родного



с надеждой, 



   что замена не
горчит. 






Gino Vannelli. Walter Whitman where are you 











Уолтер Уитмен, где же ты,



В сырой земле или средь звёздной высоты?



Но мне хотелось бы всего лишь



Пройтись с тобою не скорбя,



И может небо мне на миг отдаст тебя.



 



Уолтер Уитмен, я клянусь,



Мой дух поник,



И жизнь моя – сплошная грусть.



Как тяжки смута и сомненья,



Но улыбнуться я готов,



Коль небеса пошлют мне мудрость твоих слов.



 



Мне голос твой послышался от дальних ив,



Клянусь я слышал, ты сказал



«всё хорошо, сынок, молчи, кайфуй, лети»



 



Уолтер Уитмен, признаю,



Я радость мог нести



Сквозь мрак и пустоту 



Но я надеюсь,



Ты пролил бы свет,



Коль скоро небо даст мне свыше твой совет:



 



«всё хорошо, сынок, молчи, кайфуй, лети»



 



Уолтер Уитмен, признаю,



Я мог бы свет нести



Сквозь тьму у бездны на краю.



Но я надеюсь,



Что ты польстишь ребёнку с высоты прожи́тых
лет.



И может небо приоткроет твой секрет.



 



Уолтер Уитмен, где же ты? 




---------------------------------------- 

Gino Vannelli.  Whalter Whitman, where are you 




Walter
Whitman where are you

Among the stars or, in the earth beneath my shoe

It's just cause I'm wondering

Could you walk with me awhile

And maybe heaven could spare you awhile 




Walter
Whitman, I confess

My faith is shaken

And my life's a holy mess

Yes, I need deliverance

But I'd settle for a smile

Now maybe heaven can spare you awhile




I
thought I heard you yawpin' from the yonder tree

I swore I heard you say

"don't worry boy, shut up, enjoy, be free"




Walter
Whitman, I declare

I could sing songs of joy

Through my darkness and despair

It's just I'm hoping

You could shed some light

That is if heaven can spare you tonight




"don't
worry boy, shut up, enjoy, be free"




Walter
Whitman, I declare

I could sing songs of joy

Through my darkness and despair

It's just I'm hoping

Yoy could coax a problem child

Now maybe heaven could spare you a while





Walter
Whitman, where are you?

--- 



https://www.youtube.com/watch?v=8KCR7E2PJJo 
https://www.youtube.com/watch?v=BMP6WEEYgzs





Нарисуй мне счастье... 










 



Нарисуй мне счастье



на простом бумажном листе.



Нарисуй его тихим – 




как мурашки по коже,



что лишь мне и тебе различимы.



Оно может быть масти – 



не соответствующей красоте. 



Мы с тобой несусветные психи,



но оно нам дороже



тем, что в общем-то неуловимо.



 



Звук прозрачный чуть слышно – 



но пускай будет именно так – 



не сгущая ни красок, ни чувств. 



Его хрупкость и слабость



как дыхание спящего сада,



над которым летишь, но



(мы-то знаем, к чему этот знак)



воздух сочен и нежностью густ:



здесь и горесть, и сладость. 



А другим это знать и не надо. 






Случайные знаки











И надо было бы давно



признаться самому себе,



что про́жил так-то, мол, и так-то, – 



«снимал всю жизнь одно кино» – 



памфлет о мытаря судьбе,



опаздывая на полтакта 



в неудержимом беге лет, – 



так был порою он красив



и тем наивней, беспробудней,



где за потерями во след



сдавались праздники в архив



и выцветали в серых буднях.



 



Но нету правды на земле,



увы, не истина – вино.



Да и покой в ночи́ не снится. 



Не потому ли, осмелев – 



тревогой стукнувшись в окно,  



перед тобою гибнет птица?



... И, опускаясь перед ней,



ты чувствуешь свою вину



и просишь у неё прощенья,



пытаясь неизбежность дней



хоть на минуту обмануть



или поверить в воскрешенье.






мы алогичны...











мы алогичны 

мы инстинктивны 

не безразличны 

не перспективны 

долгие ночи



так между
прочим

мы пустословим 

и многоточим 

мы переносим 

лето сквозь осень 

зиму как сказку 

холод как ласку 

боль как науку 

смерть как разлуку 

жар и горенье 

как перерожденье 

шёпотом просим 

у Бога прощенья 

таем весною 

вместе с землёю 

с ней расцветаем 

в ней остаёмся 

чувствуем знаем – 

снова вернёмся






Шах - Королю (театр поставангарда)













                                                                      «Шах королю, как проклятье...»



                                                                                              Дарья Александер.



 



Шах королю посылает проклятья,



Шаг замедляя в цветущем саду.



Шут перед зеркалом меряя платья



Шепчет похабности и лабуду.



...



Шум голосов, одобренья, объятья



Шелест страниц, дым табачный, торшер...



Шестеро Серапионовых братьев



Шёлк откровения ищут в душе.



...



Шёпот молитвы пустынника в келье, – 



Чтобы исполнилась воля Твоя, – 



Шорох синдона и скрип корабля,



Шедшего в Рим по коммерческой цели.



Шамкает старец слова обессилев, – 



Шило на мыло, - и снова домой. 



Рим ли, Египет... да мало ли в мире



Той суеты, что сгорает золой. 



...



Шахматный эндшпиль. Индийские боги



Шива и Шакти танцуют, поют.



Шкуры тигриные брошены в ноги. 



Шторы сдвигаются. Титры. Салют.





Мы стали птицами вчера 










 



Бывает сны твои ко мне



переплывают в мраке комнат,



спеша к желанной синеве,



которой утром и не вспомнят.



 



Но превращение – часть игры



в которой ты, не зная правил,



боишься только до поры, 



как-будто кто тебя заставил.



 



Мы стали птицами вчера.



Был тёплый день, совсем не зимний,



и нам знобящая жара



на крылья набросала иней.



 



Мы воспарили над землёй,



не веря собственной свободе.



Но этот леденящий зной



был зыбким фатумом просодий.



 



Там в этих вечных облаках



мерцает он скупым покоем,



пока незримый чёрный страх,



ждёт равнодушно нас с тобою.



 



И нету сил лететь туда,



где жар движенья лет остынет.



Где нас не будет никогда,



но лишь короткий выдох – Имя. 






Порошки (старые и новые)










*** 



пошли промолвил тихо сталкер



бросая гаечку вперёд



но до сих пор на полустанке



народ



 



*** 



когда европу похищали



у финикийского царя



лишь только греки верещали –



не зря



--- 



с тех пор она жила на крите



рожала зевсу сыновей



что в жизни может быть простите



грустней



 



*** 



в крыму гуляет берлускони



в массандре пробует вино



ему плевать он не в законе



давно 



 



*** 



опять на сцене жириновский



перед народом свят и чист



но мыслит не по-колпаковски



юрист



 



*** 



не верьте люди кучерене



что сноуден его кумир



несёт в тв он кучу хрени



про мир



 



*** 



михаАил саакашвили



был преданный одессы сын



но там так быстро отлюбили



грузин



---



на
политических подмостках



был скользким мишико
ужом



но пить похоже
уже поздно



боржом



 



*** 



не едет в латвию купаться



турист российский пятый год



на чёрном море все «томятся»



без шпрот



 



***



делили беженцев в брюсселе



крепчал по швам евросоюз



они теперь всерьёз присели



боюсь



 



***



джонс младший (он же рой левеста)



приняв гражданство обнял русь



сказал: она мне как невеста



женюсь



 



*** 



права описанные в
билле



даруют множество
свобод



мы так в союзе их
любили



и вот...



 



***



хуссейна вздёрнули
в ираке



в египте в ливии
бардак



затеял джорж
продолжил паки



барак



 



*** 



надежды санкций не
померкли



бушует западная
знать



но долго ль будет
грезить меркель



как знать



 



*** 



японцы смотрят на куриллы



надежду выронив из рук



они давно так не курили



бамбук



 



*** 



сильнее эболы с игилом



на этом свете только есть



две булавы прикрых илом



и честь



 



*** 



десятки тысяч эмигрантов



толпою шумною идут



и будут жить у «оккупантов»



зер-гут 



 



*** 



признался Пан пред всем ООНом



мечтая свесть концы с концом



что в детстве был перемещённым



лицом



 



*** 



гремит прозападное тутти



что обречён уже асад



но им поёт куплеты путин:



все в сад...



 



*** 



в израиль съехать пугачёва



пожить немного собралась



она теперь-то люди чё вам



далась?



 



*** 



на все вопросы журналиста



о росте цен, пике́ рубля



ответил замминистра быстро:



ну бл*!..




*** 



не дали визу матвиенке



точнее дали но не ту



сорвали светлую девчонке



мечту



 



*** 



был пережит застой, разрухи



и енисей был перекрыт



но не сдадут в утиль старухи



корыт



 



*** 



да, скифы мы и здесь опасно



венчать друг с другом «мужичков»



здесь не поймут такого счастья



оков 



 



*** 



куда несёшься птица-тройка



сжав удила на вираже



как вечность эта «перестройка»



уже



 



*** 



два мира в состояньи санкций



застыли. каждый что-то ждёт



ведь должен кто-то обо***ться



вперёд



 



*** 



при признаках у президентов



рогов копыт или хвостов



их ждёт покой апартаментов – 



ростов 



 



*** 



а на работе
пахнет кофе



все с добрым
утром говорят



и шепчут бл*ть
о катастрофе



и бздят



 



*** 



с утра бухой припрёшься
в офис



а в голове
вчерашний гул



хоть впрямь
иди искать гипофиз



на гугл



 



*** 



когда основы
мироздания



летят к чертям
в тартарары



смотри
фигурное катание



навзрыд 





Уильям Батлер Йейтс. Когда ты состаришься











Когда на волос ляжет седина,



И ты опустишь у камина взгляд,



Открой ту книгу и вернись назад,



В то время, где в глазах жила весна.



 



Их было много – воздыхателей твоих,



Лукавых или искренних с тобой,



Но лишь один, с такой же странника судьбой,



Делил и радость и печали на двоих.



 



Пылают угли, но темна зола,



Любовь исчезла, лишь оставив след, – 



Ушла за горы зим и вьюги лет.


Его лицо средь звёзд, – им нет числа.

----------------------------------------------- 

William Butler Yeats. When You are Old
 



When you are old and grey and full of
sleep, 



And nodding by the fire, take down this
book, 



And slowly read, and dream of the soft
look 



Your eyes had once, and of their
shadows deep; 



 



How many loved your moments of glad
grace, 



And loved your beauty with love false
or true, 



But one man loved the pilgrim soul in
you, 



And loved the sorrows of your changing
face; 



 



And bending down beside the glowing
bars, 



Murmur, a little sadly, how Love fled 



And paced upon the mountains overhead 


And
hid his face amid a crowd of stars. 






Eclectico










эклектико 



 



надышавшись
лунного озона



полевых
июльских вечеров



по планете
бродят покемоны



в поисках
печального Пьеро 



 



только он не
покидает сказку



и поёт
шарманщик из страны



басков как
румяный Коля Басков



дарящий
славянам грёзы-сны



 



слушай-ка Мария-Мирабелла



отвали
черешня-бирюза



в той пустыне
цвет у солнца белый 



и для всех
пацаков – кин-дза-дза



 



холодят
предсердие те звуки



звёзды
отрешённо смотрят вниз



разлетелись
юности подруги



и друзья по
жизни растеклись



 



ну а он
мятежный хочет бури –  



горе-буревестник-пилигримм




в быстро
исчезающей натуре



прошлым словно
ревностью томим 



 



маятник то
влево а то вправо



и летят
мгновения – легки



словно раздающие забаву



питерские
пьяные Митьки






У океана. Декабрь 










 



Зимою шум волны тревожней,



Короче день, темнее ночь.



И рыболов пустопорожний



Спешит домой скорее прочь, –



Где ужин, ром, жена и дочь.



А между складом и таможней



Качает ветер фонари



И исполняет до зари



Концерт скрипичный многосложный:



Морской ноктюрн и попурри.



Но эту музыку стихии



Не нужно слушать никому.



Она ни сердцу, ни уму.



Вы притворитесь, что глухие, - 



Я поддержу вас и пойму.



Идите в дом, в тепло, в уют.



Туда, где свет и тишина,



Где не играют, не поют,



А только смотрят из окна,



Как фонари, танцуя вальс,



Кивают шеями на вас. 






Патрик Каванах. После сорока











Было время,
когда возвращённого драйва хватало



Лишь на миг
задержать ноября откровенье в лесу, 



Или улицы
нашей, где любовь нас нашла и держала.



 



Но теперь
всего этого мало. Нужно дальше идти. Чтоб ответы вернуть.



Нужен опыт. Скажи,
чему жизнь научила тебя. Не о людях,



Кто тщетны с
годами – но тверды, то есть, как бы то ни было – суть. 



 



В этом вся
роль пророка, и спасителя роль. Ощущать в этой страсти



Всю
обыденность жизни. И примерить себе бога образ и платье.



Нет ответа. И
вместо него лишь вопрос для раздумья-ненастья. 

------------------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. After Forty Years of Age



There was a time when a mood recaptured was enough,

Just to be able to hold momentarily November in the woods

Or a street we once made our own through being in love.



But that is not enough now. The job is to answer questions.

Experience. Tell us what life has taught you. Not just about persons –

Which is futile anyway in the long run – but a concrete, as it were, essence.



The role is that of prophet and saviour. To smelt in passion

The commonplaces of life. To take over the functions of a god in a new fashion.

Ah! there is the question to speculate upon in lieu of an answer. 





Чюрлёнис (акростих.18)











Чем же это солнечное Прошлое



Южному звучанию сродни?



Рай исполнен музыкой проросшею,



Лёгкостью – несбыточные дни.



Ёкает сердечко... а не правда ли,



Новых горизонтов облака



Излучают свет далёкой гавани – 



Смысла, не раскрытого пока? 






Солдатики 










 



Мои солдатики железные,



оставленные где-то в детстве –



хромые, ржавые, облезлые



во сне моём сегодня ожили.



 



И полоснуло, точно лезвием, –



для сердца выверено средство. 



А те, кто после соболезнуя,



слова произносили пошлые.



 



Они слова кладут веночками



глаза и головы опущены,



их не назвать, конечно, врущими,



но лучше истина молчания.



 



Мои солдатики железные,



Вам все грехи давно отпущены.



И слёзы утекают строчками



в моря печалей и отчаянья. 






Время чуда 










Время чуда



 



На утро сквозь оконное стекло



Ты смотришь и о чём-то вспоминаешь.



Ты спросишь, сколько времени прошло, – 



Я промолчу, ведь ты прекрасно знаешь,



Что время не уходит никуда,



И только мы идём по жизни этой,



Меняя походя привычки, города,



Теряя в памяти закаты и рассветы.



 



И пробегают суетные дни – 



Как-будто бы по заданной линейке.



Ты зажигаешь вечером огни, 



В саду садишься, куришь на скамейке.



И я смотрю на тихую тебя, –



Пройдут года, и мы уйдём отсюда.



Но время – то, что прожито любя, 



И есть единственное в мире чудо.



 



 Et cetera



 



Из дней, что выпали, как снег –  



нежданно и необъяснимо,



в ещё касающемся век,



осеннем аромате дыма.



 



Из дней, отмерeнных судьбой



в непредсказуемом финале,



нашедшем здесь меня с тобой



и не оставившем едва ли.



 



Вся эта нежность белизны



последних лет, осенне-вешних,



что неизбежностью даны,



и многим юности неспешней.



 



Они плывут, как облака



по воле времени и ветра.



 



В твоей руке моя рука,



и сердце, 



и вся жизнь, 



et cetera… 



 



21.07.2012 – 21.10.2017.





На спелой синеве










 



Заносит снегом мёрзлый грунт



на родине, привыкшей к сновиденьям.



И ощущается в ноябрьские бденья



кристаллизация секунд.



 



Седая ночь в степи вьюжит,



а память ищет солнечное детство,



где старый дом с друзьями по соседству,



и ветер гладит поле ржи.          



 



Какой-то праздник у родни, – 



мелькает лиц нечаянное счастье.



Но мимолётны голоса и страсти,



и одиночествуют дни.



 



... А тут совсем другая жизнь:



другая музыка, другая кантри.



Не пьют ни доктора, ни музыканты,



и безразличны падежи.



 



Слова теряют смысл и вес



и отживают пустоцветом всуе.



Но кто-то вечно радугу рисует



на спелой синеве чужих небес.



 



А там, вдали, опять снега,



и дым из труб вновь подпирает небо.



И снится ночью вкус ржаного хлеба ,



и жаркий пар по чистым четвергам. 






Патрик Каванах. Шанкодафф 











Моё
чёрное взгорье не видало ни разу восхода,



Оно
смотрит извечно на север, в направленьи Армы́*.



Жена
Лота никогда не покрылась бы солью,



Будь
она столь же не любопытна, как мои чёрной масти холмы,



Что
так рады, когда всю часовню Глассдра́ммонд выбеляет рассветом из тьмы. 



 



Те
холмы припасают блестящие шиллинги Марта



Пока
солнце по всем закоулкам-карманам шустрит. 



Для
меня они Альпы, я взбирался на Ма́ттерхорн, полон азарта,



С
небольшой связкой сена трём телятам пропащим худым,



Где
поля и пространство Роксавидж*, чуть пониже Биг Форта*.



 



Дождь со снегом и ветер ласкают тростник бороды Шанкодаффа,



И пока пастухи укрываются где-нибудь в Фэ́терна-Буш,



Оглянись и скажи: «Кто холмам тем хозяин, чья эта голодная сушь,



Из которой летят камышицы с бекасами даже?



Ты, поэт? И тогда по веленью небес тебе бедным и быть».



Вот что слышится мне, и не этим ли сердце возможно разбить? 



 




* Шанкодафф – местность. Арма́ – небольшой город. 



Роксавидж, Биг Форт Фэтерна-Буш – селения и районы на севере
Ирландии.

---------------------------------------------------------------- 

Patrik Kavanagh. Shancoduff 






My black hills have never
seen the sun rising,



Eternally they look north
towards Armagh.



Lot's wife would not be
salt if she had been



Incurious as my black
hills that are happy



When dawn whitens
Glassdrummond chapel. 



 



My hills hoard the bright
shillings of March



While the sun searches in
every pocket. 



They are my Alps and I
have climbed the Matterhorn



With a sheaf of hay for
three perishing calves



In the field under the Big
Forth of Rocksavage. 



 



The sleety winds fondle
the rushy beards of Shancoduff



While the cattle-drovers
sheltering in the Featherna Bush



Look up and say: "Who
owns them hungry hills



That the water-hen and
snipe must have forsaken?



A poet? Then by heavens he
must be poor."



I hear, and is my heart
not badly shaken? 






Человеку, ждущему признания










Человеку, ждущему признания (и себе отчасти) 



 



                                                                              И зову я хотя бы кого. В ответ

                                                                                             Тишина,
потому что ответа нет.



                                                                                                                                                 А.З. 




И вот так всю жизнь – не в ладах с собой – 



в зазеркалье тень, на могиле вой, – 



от потерь лишь одни упрёки.



Может в храм пойти и свечу зажечь.



И не славы ждать, поднимая меч –



те слова, что всегда жестоки?



 



О каком признании петь ему,



не набив суму, не познав тюрьму,



скоротавши век пыльных комнат.



И чесать запястья вдоль синих вен,



нагнетая ужас кровавых сцен,



понимать, мало кто и вспомнит. 



 



Это ж надо так полюбить страну,



чтобы ждать, когда всё пойдёт ко дну,



записав её в неликвиды.



И не пить вина, хоть налит стакан,



и капризам исподволь потакать,



пыль смахнув со своей обиды. 



 



Запах Киева, львовских улиц вязь



затмевают лесов московских грязь, – 



ничего тут не скажешь больше. 



Потому и жив в подсознаньи страх,



коль в душе туман – неизбежен крах.



Да и Львов возвратится в Польшу. 



 



Всё поёт Гомер о стране чужой,



где идёт извечный, как Логос, бой.



А в Москве на бульваре Воланд



говорит, пора удалять полип,



всё равно богов не спасёт Олимп,



Трою тоже сжечь будет повод. 



 



Перекрёсток тот у семи дорог,



на семи холмах, между этих строк, 



охраняемый силой Слова.



Потому и не был залеплен рот,



что строкою русской душа живёт,



а не бредит в угаре мовой. 



 



И ничья печаль и ничья вина,



что судьба во многом посредством сна



от отца переходит к сыну.



Но в конце-концов всех равняет Смерть,



а стакан с водой – это как смотреть –



коль наполнен наполовину. 






Патрик Каванах. Стремление к идеалу











Ноябрь уж
пришёл, а я жду тебя так!



О, нимфа,
скользнувшая тихо, пока я



Смотрел на
тебя средь глупцов, воздыхая



И силою мысли
давал тебе знак.



Порыв
безоглядный – убийственна страсть. 



Так просто,
так просто, и слёзы стекают,



Не стоишь и
капли чернил, ты – такая. 



Обычный
цветок, возбуждающий власть



От сути
банальной до ангельских истин,



Бросающих в
жар к твоим дивным ногам.



Апрель, май,
июнь... за тобой по пятам, – 



Ты держишь
меня, пока ягоды лести



Созреют в
любовь. Я плетусь в неизвестность



за следом
твоим сквозь ноябрь, к холодам. 

--------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Pursuit of an Ideal 






November is come and I wait for you still,



O nimble-footed nymph who slipped me when



I sighted you among some silly men



And charged you with the power of my will.



Headlong I charged to make a passionate kill,



Too easy, far too easy, I cried then,



You were not worth onе drop from off my pen.



O flower of the common light, the thrill



Of common things raised up to angelhood



Leaped in your flirt-wild legs. I followed you



Through April, May and June into September,



And still you kept your lead till passion’s food



Went stale within my satchel. Now I woo


The footprints that you make across November.
 





День_благодарения@2017.Edition











Всякому путнику – скатертью путь,



всякому иноку – Бог.



Дело не в том, что судьбу повернуть



нет заповедных дорог.



 



Новая родина – это не сон,



это – большая печаль.



Тот, кто заплачет, тот будет прощён,



а без печали – едва ль.



 



Опыт мирской обретает душа, – 



странного синтеза вкус, – 



радостью светлой живя и дыша



сквозь бесконечную грусть.



 



Не потому ли смятенья её – 



осени поздней пора?



Мир цепенеет, кружит вороньё



и холодеют ветра. 



 



Кто ж эту манну дарует с небес?



Воздухом каждого дня



соткано чудо великих чудес – 



крохотный миг бытия.



 



Жизнь, словно песню, рождает весна,



полная солнечных дней,



и провожает в предзимия сна



сирот Вселенной своей.



 



Где-то непознанной тайною строк



сбросится страх забытья, 



если из сердца идущий поток – 



лишь благодарность твоя. 






Уместить в единственную жизнь 











От чего так беспокойны веки,



в снах под утро? Годы заплетут



счастье и тревоги в человеке 



в жизнью истирающийся жгут. 



 



Повороты стянутся узлами – 



только остаётся, что рубить.



Всё что мы запутываем сами,



рвётся или тлеет, точно нить. 



 



Только я не верю в обречённость.



Пусть умру, но что-то на земле



тонкою настройкой камертона



перешлёт сигнал заветный мне.



 



Путь земной, оправдывая неким



фатумом, уведшим в миражи,



можно столько счастья в человеке



уместить в единственную жизнь. 






В ноябре 











Всё же, что ни говори, мой друг,



В ноябре немного умирают все:



Снег не снег, – всё валится из рук,



Дождь не дождь, ведь он не о весне.



Дни уходят – не остановить, 



Время ускользает – не поймать,



Чай ли, водка – нет желанья пить.



Умирая хочешь умирать.



 



И стоишь средь сумерек один,



Глядя ускользающему вслед,



Словно сад осенний – нелюдим,



Словно дом забытый – не согрет.



Жёлтый цвет – преемник пышных кущ



Опустился под ноги ковром,



Проникает холод – вездесущ,



Отменяя праздник на потом.



 



Днём коротким наскрести тепла,



Подставляя солнышку лицо.



От костров останется зола,



На душе рубцуется кольцо.






Патрик Каванах. Личная проблема 










Беря
какой-нибудь предмет, индифферентный



К пристрастью личному,
я полагал подобье



Старинной
саги, мне служившей инструментом,



Чтобы играть
на нём без муки год от года 



За вереницей
тяжких лет. Всё, что могу я – 



Открыть мешок
своих проблем, их не решая.



Иль написал бы
я легенду, но – другую,



Вернулся б в
полночь для отёла, где святая,



Сакральная Корова
 в мире Хинду, – 



Вот так-то
вот, друзья мои. Что ж делать мне



С той
пустотой, растящей ужас час от часа?



Я упустил
образования основы – я был вне – 



Рос сорняком,
и вот уж почва бродит квасом.



Потребность
статься признанным, но силой – не моё,



Как велики
герои те, чьих славных дел – сума



В миру. А всё,
что я могу – себя настроить на жильё



К отчаянью и
хвори, такой, как в Лидсе одиночества зима.
 
-------------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Personal Problem 






To take something as a subject, indifferent



To personal affection, I hav been considering



Some old saga as an instrument



To play upon without the person suffering 



From the tiring years. But I can only



Tell of my problem without solving



Anything. If I could rewrite a famous tale



Or perhaps return to a midnight calving,



This cow sacred on a Hindu scale – 



So there it is my friends. What am I to do



With the void growing more awful every hour?



I lacked a
classical discipline. I grew



Uncultivated and now the soil turns sour,



Needs to be revieved by a power not my own,



Heroes enormous who do astounding deeds – 



Out of this world. Only thus can I attune


To despair an illness like winter alone in Leeds.






Караваджо (акростих.17)










Кудрявый юноша, играющий на лютне,



Адриатической хандрою утомлён.



Рожденье нежных звуков музыки прилюдно, -



Аморфно падающих нот в далёкий сон.



В его глазах таится робкая влюблённость, 



Аккорд теряется в игре полутонов,



Дрожит струна и вторит голосу без слов,



Желая чувствам передать незавершённость.



Окно открыто. Свет струится – свеж и нов.






Вектор убывания 











Кто-то в полушёпот листопада



обронил знакомые слова.



И опять оправдываться надо,



зная – всё равно она права.



 



Жизнь права, как та неповторимость,



данная однажды напрокат.



Или может всё ж она приснилась,



как забытый яблоневый сад. 



 



От чего спиваются поэты? 



Всё же очень просто – от тоски.



Осень детонирует при этом



суетливым карканьем в виски.



 



Вылезают мелкие бельчата



из-под пережжённых сердцем строк.



В этом только осень виновата,



и она не переносит срок.



 



Есть однако выход – статься трезвым



и, презрев испившуюся шваль



в тёплой ванне музыкою лезвий



откупорить слякотный февраль.






Имя 














Сестра моего одиночества, –



и что же за имя тебе?



А знаешь, мне всё-таки хочется



довериться этой судьбе.



 



От жаркого лета дыхания,



скорей всего Юлия ты,



где солнышко нежное, раннее



теплом поливает цветы.



 



В букетах осеннего рдения



и грусти прозрачного дня



ты, может быть, будешь Евгения



и тем очаруешь меня.



 



Зимой ты окажешься Анною,



хозяйкою белых снегов,



пленяя прохладой желанною,



подаришь спокойствие снов. 



 



Весной же – от первой зари её – 



где льдов зарождается дрожь,



ты станешь, наверно, Мариею



и ласки живые вернёшь.



 



И так на круги своя вечныя... 



но что мне в том имени суть?



Сверчок всё стрекочет за печкою –



никак не даёт мне уснуть.






Джеймс Стивенс. Ветер (1-3)











1. 
Взметнувшись ветер поднял крик.



Свистя сквозь пальцы тут и там,



Листву с деревьев скинул вмиг.



Стучал руками по ветвям,



Давая знать, что всех убьёт,



И всё произойдёт вот-вот. 



 



2. 



Внезапно ветер оглушил.



Подняв ужасный свист и вой,



Листву взметнул, что было сил.



По ветвям бу́хая рукой,



Я всех убью, кричал он зло. 



И всё к тому уже и шло. 



 



3.



Тут ветер по́днял дикий гул.



Свистя на пальцах. От плеча



Листву завядшую швырнул,



По деревам рукой стуча.



Он был готов уж всех убить,


И вскоре так могло и быть. 

---------------------------------------- 




The Wind.  James Stephens



 



The
wind stood up and gave a shout. 

He whistled on his fingers and 

Kicked the withered leaves about 

And thumped the branches with his hand 

And said that he'd kill and kill, 

And so he will and so he will. 





Свободное падение 











Осень. Закрываются скворечники.



Есть неторопливость у судьбы.



Шепчут, глядя в небо люди-грешники:



Нет, мы не рабы, мы не рабы...



Мы всего лишь навсего прохожие,



Выпившие собственных тревог.



Озираясь ищем царство Божие,



Укрепляя собственный острог.



 



Осень на жилье меняет ценники,



Дорожают тёплые дома.



Вечерами там ютятся пленники – 



Сходят потихонечку с ума.



И когда, казалось бы, над городом



Солнышко надеждою блеснёт,



Вспомнится, как было счастье молодо



И ушло под старый новый год. 



 



Нет мы не рабы. А может всё-таки



Есть – но не для всех- тот самый Рай?



Шепчут в ухо сумерки, как отроки:



Знаешь, что ты хочешь – улетай.



Осень – всему миру отпущение;



Улетают птицы. А грехи



Прячутся до вешнего прощения



в холод, – сублимируясь в стихи. 






И остаётся ничего не делать











С холодным
равнодушием природа 

Заканчивает бархатный сезон: 

Прохладою заката до восхода 

Суля здоровый и глубокий сон. 

И остаётся ничего не делать, 

Как подчиниться правилам игры 

И укорять себя за мягкотелость 

До следующей (может быть) поры. 

Глаза на солнце чуть приоткрывая 

И улыбаясь – слов не говоря, 

Опять желать волнующего мая 

Под скупость ласк пустого ноября. 






Роберт Фрост. Путь к себе











Хотелось бы,
чтоб тех деревьев мрак,



Окрепших в
бурях ветреных атак,



Был не как
раньше, маскою тоски,



Но говорил,
как к смерти мы близки.



 



И мне не
избежать когда-нибудь



В их
бесконечность тихо ускользнуть,



Без страха,
что не выйти на простор,



На путь,
пылящий вдаль к подножью гор.



 



И смысла нет
пытаться плыть назад,



А те, кто
позади, пусть не спешат, – 



Не обгонять, –
но вспоминать меня,



приняв тепло
взаимного огня. 



 



Для них я буду
тем же, кем и был –



с тех пор, как
правды суть дала мне сил. 

--------------------------------------------- 

Robert Frost. Into my Own 






One of my wishes is that those dark trees,



So old and firm they scarcely show the breeze,



Were not, as 'twere, the merest mask of gloom,



But stretched away unto the edge of doom.



 



I should not be withheld but that some day



into their vastness I should steal away,



Fearless of ever finding open land,



or highway where the slow wheel pours the sand.



 



I do not see why I should e'er turn back,



Or those should not set forth upon my track



To overtake me, who should miss me here



And long to know if still I held them dear.



 



They would not find me changed from him they knew—


Only more sure of all I thought was true.






Потустороннее 










 



                                                                             «Есть обычай у русской поэзии



                                                                                                 С отвращением бить зеркала... »



                                                                                                                               С. Гандлевский



 



... Потом он делал перерыв –



слонялся вдоль по коридорам,



сидел в фойе, глаза прикрыв,



прислушиваясь к разговорам



спешащих вечно в никуда



людей с обрывками их судеб.



Он понимал, что здесь он будет



пока, но вряд ли – навсегда.



Он понимал, что этот рай



в итоге обернулся пленом.



И предотлётный птичий грай



здесь был таким же вялым, ленным.



Они пытались улететь –



в них поднимался зов природы,



но их невидимая клеть



была иллюзией свободы. 



Осенне-зимняя весна



заколдовала полуостров,



где жить на удивленье просто,



как плыть в тумане полусна.



И так же он с теченьем плыл



поняв, как мог бы стать и рыбой,



боясь познать бессилье крыл,



что унести его могли бы. 



Но каждый день сулил ему 



надежд и радостей немало,



а ночь для сердца открывала



снов золотых его суму



о той, оставленной земле,



где в мае пух, жара в июле,



где лёд и слякоть в феврале,



а в октябре дожди, как пули



пронзают, хлещут по лицу, 



и остужают жар душевный.



...Он снова в бабкиной деревне,



где видно дом и улицу – 



как жизнь – в ухабинах дорогу,



погост в излучине реки,



кусты сирени у порога, –



он чувствовал касанье Бога



не отпускающей руки.



И плену был в итоге рад, 



как рад живой, за то, что дышит, – 



осознавая невозврат,



как благо? 



наказанье? свыше. 



Он продолжал своё движенье



Не растеряв душевных сил.



Лишь причащенья и прощенья



в душе у Господа просил. 






Патрик Каванах. Тот самый 











Зелёный,
синий, жёлтый и красный – 



Боже снисходит
к болотам, к трясине



Сверкая, горя,
как апрель, и – неправдо-



    подобный
цветеньем катарсиса ныне.



Скромная сцена
в заброшенном крае,



Куда наша
знать взгляд не бросит инертный;



Цветы, сумасшествуя,
в облик взирают



ТОГО – вне
границ – отказавшего смертным



В глубинах
познанья. Сирень, первоцветы,



Неистовый ирис
– другие безвестны,



Но важная Музе
деталь туалета – 



Готовность
поведать всем фермерам местным,



Что дивный,
прекрасный, блистательный Бог



Любовь
воздыхал вдоль болотных дорог. 

-------------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. The One 






Green, blue, yellow and red – 



God is down in the swamps and marshes, 



Sensational as April and almost incred-



    ible the
flowering of our catharsis.



A humble scene in a backward place



Where no on important ever looked;



The raving flowers looked up in the face



Of the One and the Endless, the Mind that has baulked



The profoundest of mortals. A primrose, a violet,



A violent wild iris – but mostly anonymous performers,



Yet an important occasion as the Muse at her toilet



Prepared to inform the local farmers



That beautiful, beautiful, beautiful God



Was breathing His love by a cut-away bog. 






Несказка 










 



                                                                         «... когда король обнажит голову, 



                                                                                 а ты останешься в шляпе...»



                                                                                                            старый гном



 



Когда земля собьётся с курса,



и станет вечною зима.



И первогодки в трюмах Курска



очнутся вновь, сойдя с ума.



 



Когда затихнет грохот пушек,



и зарастёт коростой боль,



а командир одной из СУшек



шагнёт в небесную юдоль.



 



Когда к усталости металла



добавится сомнений гнёт.



И дней останется так мало,



и все они – наперечёт.



 



Когда по дну пролягут нервы,



как электрическая нить.



Ты не последний и не первый



пытался что-то изменить.



 



Когда потоки чёрной крови



заполыхают, словно нефть,



и высший разум или совесть



не сможет это всё терпеть.



 



Когда сквозь вой зловещий, волчий



пробьётся чистый светлый звук.



Сыграет дудочка для полчищ,



и уведёт их всех во тьму.



 



Когда слова впитают веру,



а горечь истины – полынь.



И чей-то вдох – глубокий, первый –   



уже ТВОЮ заменит жизнь.



 



Когда отменят все парады,



и барабаны снимут дробь.



И станет истинной наградой



одна – на целый мир – любовь.






Прощание. Ноябрь 










 



Плывёт по небу птичий клин,



из двух протяжных многоточий.



Ноябрь. И стая не от зим,



а от потерь укрыться хочет.



 



Поодаль снулые дома – 



на окнах жалюзи и шторы.



Хандра. Ноябрь. Почти зима,



И сон прохладный очень скоро.



 



На улице кладут асфальт.



Дни всё тусклее и короче.



Ковром уходит в чрево ночи



шоссе из битума и смальт.



 



Шумит опавшая листва,



гонима ветром, как банальность, 



которой он, стыдясь едва,



берёт привычную тональность.



 



В горах уже ложится снег.



Ноябрь. Диагноз скупо точен.



Когда уходит человек,



он ничего уже не хочет.






Роберт Фрост. Звёзды 











Как бесконечен
их союз



Над бурной
белизной,



Когда возносят
ветры муз



Вьюжащий
снежный зной.



 



Когда б на
острие судьбы



Движенье наших
лет



Шло сквозь
белёсые клубы



В невидимый
рассвет.



 



Их равнодушный
свет на нас



Снисходит в
тьме ночей, –



Минервы взгляд
сквозь мрамор глаз –



Невидящий –
ничей. 

-------------------------------------- 

Robert Frost. Stars 






How countlessly they
congregate

O'er our tumultuous snow,

Which flows in shapes as tall as trees

When wintry winds do blow!--



As if with keenness for our fate,

Our faltering few steps on

To white rest, and a place of rest

Invisible at dawn,--



And yet with neither love nor hate,

Those stars like some snow-white

Minerva's snow-white marble eyes

Without the gift of sight. 






Мимолётности 










 



                                                                               Журавлик белый – оригами



                                                                                                   живёт в загадочной стране...



 



Сон не озвучен голосами,



но шум вторгается извне – 







Картошка с белыми грибами 



шкварчит на медленном огне.



 



Мы в старой лодке. Машем маме,



плывя по ласковой волне.



 



Деревня. Бабушка в панаме.



Часы. Икона на стене.



 



Роман Харуки Мураками – 



о прожитой давно весне,



а на страницах белый снег,



и ветер шелестит листами.



 



Старик со скрипкой и в пенсне - 



... фамиредосилясольфами...



пассаж спускается по гамме,



как брызги капель на окне.



… 



Такими странными прыжками,



намёками, полуштрихами… 



и всё так явственно вполне.



 



Когда же всё случилось с нами?



 



Жизнь, словно строчки в телеграмме,



что принесли сегодня мне. 
 





Песни далёкие и близкие










                                                                      Владу Пенькову 



 




                 “Like
a bridge over troubled water



                                                                                       I
will lay me down…”



                                                                                       Art.
Garfunkel 



 



Мост над беспокойною водой.



Слов чужих понятные рассказы



В этой песне вечно молодой



и не отозвавшейся ни разу.



Всё там так же просто, как и здесь – 



те же незатейливые будни,



тех же облаков печальных взвесь,



может даже в чём-то безрассудней.



Только этот привкус всё равно



как-то опосредованно тает.



Может и вкуснее там вино,



и закаты пафоснее в мае.



Магия наверное в словах



выкристаллизовывает воздух,



выплавляет безрассудство, страх



и любовь, когда ещё не поздно. 



Я конечно вам переведу



эти звуки на понятность речи,



Только ей не отвести беду,



не пощупать радость человечью.



Слово позаимствовав извне



потешая трубадуров старых,



пусть играют песни при луне



Саймон и Гарфункель на гитарах.



Чувством, что родная эта твердь



Сердце не заманишь в птичью стаю.



С твёрдым знаком ходит слово «смерть»,



а землица рыхлая такая...



После «л» поставлю мягкий знак, – 



мне простят попойки, даже блядки.



В этой жизни многое не так,



даже, если кажется всё гладко. 



В этой жизни только и всего – 



оглянуться на вечерний всполох,



где царя небесного – Того – 



песни распевает вечный олух.
 





Хемингуэй (акростих.16)











Хотя с оружием проститься и пришлось,



Едва ли он нашёл себе покоя, –



Морских объятий, как и нежность, так и злость



Изведала душа его с лихвою.



Но, кончена сиеста, – шепчут губы.



Глаз синева. А в стариковской бороде



Улыбка прячется. Зовёт родная Куба:



ЭЙ, ты... старик! ... Вернись, прошу!... Ты где?






Патрик Каванах. Эпическое 











Да, я жил в
очень важных местах, временах,



Где решались
великие вехи. Владельцы



Той бесхозной
скалы и земли на камнях



Были взяты в
кольцо наших вил и претензий.



Да, я слышал,
как Даффи кричит: «Проклинаю тебя!»



И раздевшись
до пояса старый Маккейб, был замечен



Защищавшим
надел, против стали литой выходя – 



Точно маршем
вдоль железных камней и отметин. 



То был год
всеволнующих мюнхенских дней.



Что тут было
важней? Я был склонен к признанью – 



Вера слабнет во
мне, отпуская и Бэйлруш и Гортин*,



Пока призрак
Гомера не шепнул подсознанью:



Илиада моя –
склока местной истории всей.



И лишь Боги
себя вознесут в величальном аккорде.



 


*Бэйлруш и Гортин – два отдалённых поселения недалеко от деревни Инишкин
в графстве Монахан.

------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Epic 




I have lived in important places, times

When great events were decided, who owned

That half a rood of rock, a no-man's land

Surrounded by our pitchfork-armed claims.

I heard the Duffys shouting 'Damn your soul'

And old McCabe stripped to the waist, seen

Step the plot defying blue cast-steel –

Here is the march along these iron stones.

That was the year of the Munich bother. Which

Was more important? I inclined

To lose my faith in Ballyrush and Gortin

Till Homer's ghost came whispering to my mind

He said: I made the Iliad from such

A local row. Gods make their own importance.






 
1938




Ballyrush and Gortin are two
obscure townlands in Kavanagh's native parish of Inniskeen in Co Monaghan.





Чем жива душа 











Они в храм
вошли, под высокий свод,



где Христова
скорбь на колени гнёт.



Зелена трава,
молчалив погост,



был их мир
велик, но forever lost.



 



Не растёт там
бук, не цветёт самшит,



вместо слов и
букв some organic shit.



Золотист узор у
девичьих кос,



звёзды смотрят
вниз, в небе плачет пёс.



 



Но народ, как
есть, ко всему привык:



хитроват его
заплетён язык.



Не понять
речей, не собрать костей,



что рассеяны по
Рассеи всей.



 



Благодатный
дождь снизошёл с небес –



и бессменный
вождь, и бессмертный бес.



Холода Руси –
велика ль напасть –



сколько ни
проси, не дают пропасть.



 



И когда они растерзали
твердь,



Стала кровь у
них и не кровь, а нефть.



Не рубить с
плеча, не писать пером, –



не твоя печаль
– голубой газпром.



 



Сколько лет
прошло, утекло времён, –



их похмелье
зло, самосад ядрён.



На руке тату
«навсегда - Донбасс»,



только землю ту
не найдёт ГЛОНАСС.



 



Средь снегов
чернел обгорелый храм,



воздалося всем
сёстрам по серьгам. 



На бушлате пыль
пройденных дорог,



чем жива душа,
Богу лишь вдомёк.





About face (рожа)










                                                                              старому товарищу Серёге



(У озера, глядя
в отражение воды в день рождения)



 



В осенний денёк
препогожий 

Из вод зазеркальных глубин 

Я вижу небритую рожу 

И имя её – Константин. 

От ужаса съёжившись кожей 

В холодную воду смотрю 

-Конечно, Костян... не Серёжа, - 

Я тихо себе говорю. 

И взгляд укоризны бросаю – 

На крайние меры готов. 

Уж я эту рожу-то знаю...

Но плов! Рядом варится плов! 

Уже чесночок ароматный 

Впитал барбарис и зиру.

А я с этой рожей отвратной 

Наверное так и умру. 

Но может быть всё повторится? 

Хоть с рожей такой я один. 

Кому-то ведь дороги лица, 

Пускай и в окладе седин.  

Пойдём, уже плов по пиалам 

Разложен, и льётся вино. 

А как мы глядим подустало, 

Серёжа, не всё ли равно.





Патрик Каванах. Обращаясь к старым деревянным воротам











Разбиты временем, погодой и в камин



Годны едва-ль; покраски след ушёл в помин



И не скрывает ни морщин, ни рябь. А скрежет



Их ржавых сте́ржней тишину, как ржаньем режет:



На месте старого замка в одной из створ



Колючей проволоки шарм пугает взор. 



Зачах тот тополь, где когда-то мы играли,



И красота его уж помнится едва-ли.



Лакуне этой по-хорошему бы стражу,



Коль для коров запрет болтаться был бы важен.



Ворота старые, вас скоро ткнут, смеясь,



И вы развалитесь на части, рухнув в грязь.



Тогда на вас облокотиться не смогу,



В мечтах бродя среди камней на берегу, 



Иль видеть дым столбами – сказочную взвесь - 



из труб белёсых ве́щей мудростью небес.



Здесь первый раз я встретил ту, что полюбил,



И были молоды мы все, и по́лны сил;



На мою верность – помню – видел много раз



Из-за спины улыбки всех ребячьих глаз. 



Но серебром рука Времён окрасит бровь,



И я презрен вниманьем женщин, вы – коров.



Как полюбить мне скрип железный, как стерпеть



Ворота фермеров богатых? Эта твердь



Листов стальных, холодных, впившихся в бетон



крюками-пальцами, торчащими, как стон. 



Но я и вы – ворота дряхлые – близки:



Мы – с одинаковой судьбою старики. 

---------------------------------------------- 

Patrick Kavanagh. Address to an Old Wooden
Gate 



 



Battered by
time and weather, scarcely fit



For
firewood; there’s not a single bit



Of paint to
hide those wrinkles, and such scringes



Break
horsely on the silence – rusty hinges:



A barbed
wire clasp around one withered arm



Replaces the
old latch, with evil charm.



That poplar
tree you hang upon is rotten,



And all its
early loveliness forgotten.



This gap ere
long must find another sentry



If the cows
are not to roam the open country.



They’ll
laugh at you, Old Wooden Gate, they’ll push



Your limbs
asunder, soon, into the slush.



Then I will
lean upon your top no more



To muse, and
dream of pebbles on a shore,



Or watch the
fairy-columned turf-smoke rise



From
white-washed cottage chimneys heaven-wise.



Here have I
kept fair tryst, and kept it true,



When we were
lovers all, and you were new;



And many a
time I’ve seen the laughing-eyed



Schoolchildren,
on your trusty back astride.



But Time’s
long silver hand has touched our brows,



And I’m the
scorned of women – you of cows.



How can I
love the iron gates with guard,



The fields
of wealthy farmers? They are hard,



Unlovely
things, a-swing on concrete piers – 



Their
finger-tips are pointed like old spears.



But you and
I are kindred, Ruined Gate,



For both of
us have met the self-same fate. 









Молчание травы 











Наши годы поврозь превращаются в жизнь,



наши жизни поврозь превращаются в судьбы.



Но дороги суде́б отучают тужить 



о потерянном дне, где ты мог отдохнуть бы. 



 



Облекают слова одинокость души,



облачают мечту в силуэты надежды.



Прорастает трава в бессловесной тиши –



как обычно – права – 
на могилах и между. 






Обещание 











Ты люби меня, люби ещё сильнее,



потому что больше счастья в жизни нет,



потому что плачут тёмные аллеи



с молодости нашей до последних лет. 



 



Наши дни, как снег, которому растаять.



Жизней след развеет ветер, как песок.



Наше продолженье – звёзд горящих память,



мы уйдём туда дыханьем между строк.



 



Я твою любовь возьму на век с собою,



а свою любовь я подарю тебе,



и в аллеях тёмных свет тебе открою, –



он лучом прольётся по твоей судьбе.






Не дай мне Бог отречься от страны... 











Не дай мне Бог
отречься от страны,



злословя
исподволь в краю далёком,



забыть, как
смерть приняв, её сыны



остались
верными её истокам.



 



Не дай мне Бог
спокойствия души



в кругу
радетелей её паденья,



быть купленным
за жирные гроши



и быть
способным не просить прощенья.



 



Дай Бог,
любить тебя, моя страна



и не ослепнуть
Западною фальшью.



Дай Бог,
чужого мира пелена



не сможет
сбить твоё движенья дальше. 



 



Дай Бог, себя
не чувствовать чужим,



вдыхая этот
воздух, смысл и веру.



И чтоб язык,
которым говорим,



был на земле
величия примером. 



 



Не дай мне Бог
просить твоей любви,



в обмен своей,
с рожденьем обретённой



к тебе,
страна, чей путь лежит в крови



и святости
блаженной – полусонной. 



 



Дай Бог не
быть отверженным тобой



остаток лет
отчаявшись, устав ли... 



И не затмит
Господь рассудок мой,



оставив
русским. До последней капли. 






Спустя ...над-цать лет. Саратов











Эта тихая улица в городе, некогда милом



залила золотыми огнями чернильную полночь



и не верит сама уже в то, что когда-то всё было,



унося расплескавшихся чувств бесполезную помощь. 



 



А теперь, задаёшься вопросом о двух паралелях,



и о том, как ты делаешь выбор своею рукою.



И приходит из детства, забытый – средь запахов белых – 



запах мыла турецкого «Duru», – ведь было
такое.



 



Это так же, как если бы вдруг оказаться внезапно



в жизни этой и той, что могла бы когда-то случиться;



если б сдуру – как думал тогда – не уехал на Запад,



и не снились бы вещие сны – перелётные птицы... 






Роберт Фрост. Октябрь











О тишь и нежность
октября, 



Твоя листва
созрела в срок.



И ветер
завтрашнего дня



Сметёт её с
дорог.



Над лесом слышен
птичий грай,



И завтра им,
наверно, в путь.



О тишь и нежность
октября,



Позволь мгновенье
протянуть.



Замедли день для
наших чувств



И для сердец, что
отвлеклись,



Займи нас магией
искусств:



Смотри, как лист
слетает вниз,



За ним
полуденный, второй – 



На землю – прочь
и в даль долой.



Застыл закат –
багрян и мглист,



И воздух словно
аметист.



На миг, постой!



Во имя будущей
лозы,



Чьи листья о́тжили свой век,



А ягоды покроет
снег – 



Во имя будущей
лозы, 



                          хранящей бег. 

-------------------------------------- 

Robert Frost. October 






O
hushed October morning mild,

Thy leaves have ripened to the fall;

Tomorrow's wind, if it be wild,

Should waste them all.

The crows above the forest call;

Tomorrow they may form and go.

O hushed October, morning mild,

Begin the hours of this day slow.

Make the day seem to us less brief.

Hearts not averse to being beguiled,

Beguile us in the way you know.

Release one leaf at break of day;

At noon release another leaf;

One from our trees, one far away.

Retard the sun with gentle mist;

Enchant the land with amethyst.

Slow, slow!

For the grapes' sake, if they were all,

Whose leaves already are burnt with frost,

Whose clustered fruit must else be lost--

For the grapes' sake along the wall. 






Звукопись










                                                  Здесь сад Басё и кущи Пушкина,



                                                               И если повезёт мне вдруг,



                                                              Мысль резвою нырнёт лягушкою,



                                                              И мир услышит новый звук...



                                                                               
Д. Смирнов-Садовский




Прыжок лягушки, как явление



Сам по себе уже мотив,



И верно, что не преступление,



На этом делать креатив.



 



Здесь сад Басё и парки Одена.



И если вдруг мне повезёт,



Мне вдохновенье будет отдано



На много лет тому вперёд.



 



Нахлынет настроенье Марвелла,



И это будет свежий вдох,



Где метафизика, как правило,



Даёт понять, что Мир - есть Бог.



 



Полутона звучанья Милтона



Придут вечернею зарёй.



Теперь ты свежестью напитана – 



Лети душа моя и пой.



 



Осенний сад! Какое зарево!



Пылает золотом листва!



Но я другой. И вместо Байрона



Найду заветные слова.






*** (отметины) 











О том, что болит признаваться нельзя и не принято,



ну разве что другу, за встречу махнув стакан.



Когда эта жизнь – словно лёгкие, доктором – вынута,



а город оставлен на время, но, в сущности, сдан.



 



Мелькание дней размывается скоростью поезда.



Посмотришь назад – там скатертью стелется путь.



Ну что, ихтиандр, уже поздно теперь беспокоиться? –



Велик океан. Только давит величием грудь.



 



Как сладок закат, уходящий рассветом на Родину.



Чужая земля приняла, но не стала своей.



A жизнь, как борьба – по Перуну ли, Марсу ли, Одину,



судьбе расшифрует значенье оставшихся дней. 



 



И скажет потом соплеменник, случайно заметивший:



Смотрите же, вон, – это наш затерявшийся брат!



Вот так мы клеймим, или ставим при жи