Константин Еремеев

Эмили Дикинсон. Книга

Как книга, ни один фрегат

Нас вдаль не унесёт;

Живей любого скакуна

Поэзии полёт.

Но этот путь – лишь бедняку,

чья жизнь – одни гроши;

Хоть и прижимист фаэтон –

пристанище души.

---------------------------

Emily Dickinson. A Book

There is no frigate like a book

To take us lands away;

Nor any coursers like a page

Of prancing poetry.

This traverse may the poorest take

Without oppress of toll;

How frugal is the chariot

That bears a human soul!

Вечный свет

Памяти В. Пенькова, русского Поэта

**1**

Перегорела лампочка –

выкрутил, вставил новую.

Светит? И ладно, деточка,

ламп тех у Бога тысячи.

Жизнь – это напряжение –

нервное и бедовое.

Смерти год и рождения

с именем вместе высечен

на белоснежном облаке, –

так уплывают радости,

в странном свеченье-облике

памяти дарят вспо́лохи.

Тем и жива поэзия,

ей не нужны обрядности.

Слово ведут по лезвию

вечного неба олухи.

**2**

Человек плохого поведения

не удобный, в общем, человек.

Проводить с ним всенощные бдения,

становясь ближайшим из калек

не для сердца слабого занятие,

а, скорей, пытания души.

Небольшая круга ближних братия –

да и те живут в своей глуши.

Этими болезненными встречами

будет свят спасительный обмен

вечными страстями человечьими

тем, кто ничего не ждёт взамен.

Но приходит странное волнение

в этом послевкусии бесед –

так, порой, черёмухи цветение

источает сумеречный свет.

**3**

Из-за тех, кто мне был дорог,

я таким и стал:

сбросил прочь из сердца морок,

из души металл.

Думал, что рождён в рубахе,

думал, что любим

и забыл, как зреют страхи

с наступленьем зим.

Только сердцу не прикажешь,

и залить хандру

друг, ведь ты мне не откажешь?

Или я умру.

Или мы спасёмся вместе,

только в разный срок.

А привыкнуть к сладкой лести

так я и не смог.

**4**

Не в продолженье разговора,

поскольку сказано давно,

что всё случается так скоро.

И не успеешь, всё равно,

обняться с другом у порога,

последнюю свечу зажечь.

Но попросить успеешь Бога

о радости далёких встреч.

И послесловием случится

всё, что осталось за чертой:

Надгробье. Крест. И в небе птица –

та, что узнает голос твой.

Раны жизни

Заполняется и время, и пространство.

А зачем они без музыки? Зачем?

Что бы смог услышать Бах без Христианства?

С чем бы ввысь стремился от земных лексем?

Будто вновь поют в звучании органа

на седьмом – небес безбрежных – этаже,

отболевшие замоленные раны,

так давно, казалось, стихшие уже.

Vladislav Pen'kov. Wife

I don’t know if I live, if I really alive,

Or I carry the wound in my heart from the knife.

Light so yellow around. This is terrible peace.

Push the handle again – make my worries to cease.

Calm it down forever – my vein at the mouth,

so, the darkness alone bothered me, and enough.

She would visited me, and stood up as a wall.

so, the darkness would not be a single at all.

Her vineyard, gardens too, would be standing nearby.

Fruits were shining and oozing around and nigh

like a body of a woman, where her cervical scent

emanated so slowly on Italian sand.

Only gloominess, darkness at the end always right,

and for that very dark I do have all my right.

I will love, like invisible shadow or ghost,

endless dark - my not wife, but my widow utmost.

And the dark will conceive, father will be so proud,

Dark – is mother, and son – is a chord out loud.

Daughter will be – a flute. And grandchildren will start

stretch their hands to this flute each with mouth alarmed.

------------------------------------------

Владислав Пеньков. Жена

Я не знаю живу ли, живу ли, живу.

Или рану я в сердце ношу ножеву.

Этот свет – желтизна. Этот страшный покой.

Надави рукоять и меня успокой.

Успокой навсегда эту жилку у рта,

чтоб меня волновала одна темнота.

Чтоб она приходила, вставала стеной.

Чтоб одна темнота не была бы одной.

Чтобы был виноградник её и сады.

И лучились-сочились сплошные плоды,

словно женское тело, и смазочный сок

истекал из него в итальянский песок.

Темнота-темнотища одна лишь права.

На неё лишь одну я имею права.

Буду тенью безвидной любиться одной

с темнотою-женою, вернее, вдовой.

И зачнёт темнота, и отец будет горд,

темнотой будет мать, будет сыном – аккорд.

Будет флейтою дочка. И внуки потом

к ней потянутся – каждый – встревоженным ртом.

Последний сентябрь

Памяти Владислава Пенькова

Понемногу холодает

и короче дни.

Что ты хочешь? – угадаю.

Хочешь – обними.

Обними, поймай дыханье

и прижмись щекой.

Этой вот осенней ранью

я уже другой.

Рук опущенных бессилье

не прими за боль.

Неба цвет – навечно синий,

сердце ж не неволь.

Листопадом ли, дождями –

кто теперь поймёт –

что же это было с нами

в високосный год?

Обновленье завершилось.

Скоро ляжет снег.

С ним услышит божью милость

всякий человек.

Уходить – увы, не прихоть,

замолчать – не прок.

Ладно я, скажи, а ты хоть

теплоту сберёг?

Всю отдал – не мог иначе,

будто знал о том,

что сентябрь тебя оплачет

ласковым дождём.

Эмили Дикинсон. Неизбежное

Чего боялся, то пришло,

Но страх был очень мал,

Он в ожиданье стал почти

Как то, чего желал.

Мы примеряем груз тревог,

Отчаяния спуд.

Труднее ждать расплаты срок,

Чем знать, что вот он тут.

Рыданьем выплачь страх и боль,

А новый день спасёт.

Ужасней нет, носить с собой

До смерти это всё.

---------------------------

Emily Dickinson. The Inevitable.

While I was fearing it, it came,

But came with less of fear,

Because that fearing it so long

Had almost made it dear.

There is a fitting a dismay,

A fitting a despair.

“Tis harder knowing it is due,

Than knowing it is here.

The crying on the utmost,

The morning it is new,

Is terribler than wearing it

A whole existence through.

Расстрига

Третьи сутки подряд я не читаю книгу

и не могу понять, что же произошло.

Третьи сутки во сне вижу попа-расстригу.

Он говорит: «Пойдём в ночь, где всегда светло –

Нам бы с тобой желать, чтоб она стала чёрной,

чтобы в золу и прах выжечь свои грехи…»

Странная речь его выглядит слишком вздорной,

но и без этих снов мысли не так легки.

«Но почему с тобой? Кто тебя мне направил?» –

спрашиваю его. Он говорит в ответ:

«Мало ли в жизни той мы нарушали правил, –

Скоро пора идти нам в бесконечный свет».

Я просыпаюсь вновь. В небе звезда ночная

светит в моё окно и растворяет стыд –

тот, что живёт во мне. Слаб человек, я знаю.

Мир чистоты его белою нитью шит.

Счастья тихого бремя...

Счастья тихого бремя – ни о чём, ни о чём.

Так становится время и твоим палачом;

в письмах русскому другу ненавязчивый сплин,

по извечному кругу, до глубоких седин;

осень золотом поздним, как в насмешку, плеснёт,

и предзимние козни превращаются в лёд,

тот, что в лютую зиму сохранит полынью,

а она уж – не зрима – жизнь утянет твою.

И почувствуешь холод – долгожданный такой,

словно станет расколот мир небьющийся твой.

Вот и дребезги счастья! – Так и нужно уйти.

Души-конники мчатся, – мгла и снеги в пути.

Эмили Дикинсон. No ladder needs the bird but skies...

***

Не лестница нужна для птиц,

А небо, чтоб взлететь,

И не дубинки страшной взмах

Укажет им, как петь.

Снастей блаженств – наперечёт.

Иисус, общаясь с НИМ,

«Приди ко мне», просил ЕГО, –

Поёт нам херувим.

-------------------------------

Emily Dickinson

+ 1574 +

No ladder needs the bird but skies
To situate its wings,
Nor any leader's grim baton
Arraigns it as it sings.

The implements of bliss are few –
As Jesus says of Him,
"Come unto me" the moiety
That wafts the cherubim.

1883?

Свои молитвы

Бог мой, знаю, ты не лекарь

да и я ничем не болен.

Просто я слепой калека

у подножья колоколен.

Сердце налито тревогой,

не откроет небо взгляда.

Где искать душе убогой

откровений звездопада?

Наказанья и прозренья

в беспросветной жизни-вьюге?

Счастья в запахе сирени?

Слов спасительных в недуге?

День ушёл. Закат растаял,

обагрив поля пшеницы,

и торопит птичьи стаи

в мир, который мне приснится.

Не ищу себе ночлега,

потому что знаю – страшен

сон уюта в хлопьях снега,

пеленающих тьму пашен.

Буду я смотреть на звёзды.

Взгляд утонет в этой бездне.

Буду верить, что не поздно

и душе лечить болезни.

Только есть в звучанье ночи

тишина свершённой битвы.

За окном сверчок стрекочет…

У него свои молитвы.

Эмили Дикинсон. (XVII) Who has not found the heaven below...

Кто Рай внизу не повстречал,

Тот к небу не готов.

Обитель Божья в двух шагах,

А утварь вся – любовь.

---------------------------------

Emily Dickinoson. (XVII)

Who has not found the heaven below,

Will fail of it above.

God’s residence is next to mine,

His furniture is love.

Рожь день и я уйдут в тишину

Земля испытывает дрожь,

когда ростками всходит рожь,

когда её взрезают плугом.

Стихи, что созданы для глаз,

проходят сквозь глазницы в нас.

Миры встречаются друг с другом.

Дожди отчаяния льют,

и телу хочется в уют.

Душа – заложница покоя.

Росток крепчает от стихий,

и тем больней душе стихи,

когда они чего-то стоят.

Слова, как хлеба вкус – просты;

зерно, в стремленье высоты,

отдаст себя в растущий колос.

Путь – это тысячи борозд,

за полем жизни ждёт погост,

где в тишину уходит голос.

Терпкая среда

Неприхотливый облик суеты,

огнями с мишурой манящий лживо,

где чувства легковесны и пусты

под маской благодушного наива.

Фанфары чуть фальшивят, как всегда.

Глашатаи – чем ближе, тем лукавей.

И все уже торопятся сюда –

на ярмарку просроченных тщеславий.

А самое смешное, что никто

тебе уже давно не запрещает

понять, что эта жизнь, как Шапито,

беспечностью твоею помыкает.

И уступая слабостям своим,

ты головой киваешь поседевшей –

всё также кем-то искренне любим,

и чьей-то болью сам переболевший.

А радость, что живёт в слезах твоих –

невыплаканных – затерялась в сердце.

И этот стих, как ветер – тот, что стих,

уплыл за облаками малых терций.

Эмили Дикинсон. Устремление

Нам не известна высота,

Пока не позовёт;

Но если сбудется мечта,

Высоким станет взлёт.

Цитаты о героях стлать

Могли б мы будним днём.

И в страхе локти не кусать,

Назвавшись королём.

------------------------------

Emily Dickinson. Aspiration

We never know how high we are

Till we are called to rise;

And then, if we are true to plan,

Our statues touch the skies.

The heroism we recite

Would be a daily thing.

Did not ourselves the cubits warp

For fear to be a king.

Поезд-время (короткометражка)

Позвякивали ложечки в стаканах,

Покачивался поезд на ходу,

Народ сидел на полках, чемоданах –

Жевал свою нехитрую еду…

Распарившись в натопленном вагоне

Играл парнишка на аккордеоне,

А младшая сестрёнка в платье белом

Сидела рядом и тихонько пела…

За кольцевой растаяла столица,

Постели раздавала проводница,

И, глядя на измученные лица,

Хотелось обязательно напиться.

Мелькали переезды-километры:

Поля, посадки, провода и ветры.

И приближался медленно навстречу

Тоскливый душно-тамбуровый вечер…

Титан уж был на всю раскочегарен,

И чай с чак-чаком пил в углу татарин, –

Смотря в окно как пляшут провода,

Шептал под нос: «кильдим» и «кильманда».

К открытию вагона-ресторана

Прошли по коридору два уркана.

На пальцах гжелью вензеля-наколки,

И волчий взгляд, и дыбом шерсть на холке…

Студенты перекидывались в карты,

Ревел ребёнок у седьмой плацкарты.

Сгущался тошнотою вечер марта, –

Такой же, как у Жана Поля Сартра...

На станции с короткой остановкой

Зашли «глухонемые» и неловко

Рассыпали на столиках порнуху,

Перепугав соседскую старуху…

Компания весёлой молодёжи,

Подставив ветру заспанные рожи,

Курила с пивом шумно на перроне,

Закусывая пиццей «пеперони»…

Мы тронулись. Всё двинулось направо,

Состав тянуло в сумрачное чрево.

Земная хлябь вокруг ждала посева,

А мы катили по просторам славы…

От чая с рафинадом разомлевши

Храпел на верхней полке ветеран,

Урча и булькая, как старый леший,

Ладонь засунув в накладной карман.

И так он спал в полунелепой позе,

Как труп окоченевший на морозе –

В застывшем угрожающем движеньи,

Рукою охраняя сбереженья…

Темнело за окошком мирозданье,

В дым погружался тамбур и сознанье,

Ходили люди, задевая чьи-то ноги,

И становилось мрачно, как в остроге.

Над Родиной накрапывала морось,

Народ стелил бельё ко сну готовясь.

И уносил с собою эту повесть

Бегущий в неизведанное поезд... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

август, 2012

Хименес (акростих.39)

Хота – танец родины поэта,

Из нежности извлекшего слова,

Манимого небес плывущим светом...

Единственная, ты была права –

Не верила, что злобная молва

Ещё способна обескровить лето.

С тобой спасенье, без тебя – зола...

Эмили Дикинсон. Колокола (3 takes)

На колокольнях тишина,

И вдруг – набухнет высь –

куда всполохи серебра

звучаньем ворвались.

Колокола на башнях спят,

под небом разомлев.

Но миг – и серебром летят

в неистовый распев

Висят колокола в тиши,

Пока в небес разрыв

Не грянет, серебря всю ширь,

Волнующий мотив.

-------------------------------

Emily Dickinson. How still the bells...

How still the bells in steeples stand,

Till, swollen with the sky,

They leap upon their silver feet

In frantic melody.

Внутренний слух. Становление

И было сказано ему, что эта связь случайна,

что позолота снов – мираж. И мимолётна тайна.

Что ночь, исполненная ласк, ушла, забрав с собою

той незнакомки аромат с дурманящей травою.

И понимал он, что теперь искать её нет проку.

Что в расставанье нет потерь, как в жажде нет порока.

А надо просто дальше жить, познав коварство плоти,

как будто жизнь и есть та нить – петля на эшафоте.

Патрик Ка́ванах. Если придет зима

Сегодня холодно, и не метёт метель.

По плану всё идёт на белом свете.

До Рождества осталось семь недель.

И снова побежали слухи эти,

Что на большом мосту уже играют дети.

-----------------------------------------

Patrick Kávanagh. If Winter Comes

It's cold enough to snow to-day.

Ah, year, there's no delaying.

"It's only seven weeks till Christmas,"

The children playing

At Mount Street Bridge were saying.

Звенящее

Колокольчик заветный,

в твой серебряный звон

я счастливый и бедный,

как и прежде влюблён.

Было всякое, было:

приходили... и прочь.

Но обманчивость пыла

не желал превозмочь,

потому что фальшивить

не умел, ну а ты –

не заметила. Ты, ведь,

рисовала цветы:

красок – самую малость,

не до звуков ещё;

и ещё не нуждалось

в поцелуях плечо.

От Валдая до Рима

звук хрустальный лети.

Ты и неповторима,

и другой не найти.

Эхо не случившегося крика

Владиславу Пенькову, замечательному поэту и моему другу.

А говорить-то и не хочется, прости.

Слова обыденности собраны в горсти

и нет нужды им больше спорить с тишиною.

Листва усталая готовится опасть,

рыбак на пристани сворачивает снасть,

в заливе молча тонет солнце золотое.

О чём-то шепчет сонный ветер в камыше,

ложатся сумерки в долине и в душе.

Рыбак раскуривает медленную трубку.

Сегодня был не самый радостный улов,

но день продолжится в каком-нибудь из снов,

где столько счастья, но оно всегда так хрупко.

Как хрупок мир из обронённых всуе фраз,

в который вслушаться не смог никто из нас.

И не разбит он лишь, поскольку жизнь, как море,

где растворяются мечты и корабли.

И остров тот, что мы однажды обрели,

так, оказалось, безнадёжно иллюзорен.

А завтра я волною в море утеку,

и помогу с уловом щедрым рыбаку,

поскольку он немногословен и понятен.

Поскольку жизнь его – тяжёлый денный труд,

с ним мысли добрые и грешные живут.

И солнце тоже – не избавлено от пятен.

Последним романтикам

А это солнце было без лучей,

и свет его был внутренним, но тёплым.

И становился мир вокруг ничей,

мерцая, словно под ракетным соплом.

Как-будто улетать была пора,

но было ощущение такое,

что жизнь – интерактивная игра,

а мы – её не главные герои.

Был в неизвестность вынужденный путь

благословлён молящимся радаром.

Вернёмся ль мы сюда когда-нибудь?

И будет ли наш мир всё тем же старым?..

Ночь падала, как чёрный обелиск

и становилась общей слепотою.

В ней намертво сплелись и страх, и риск

быть брошенными собственной звездою.

Она мерцала слабым угольком –

одна средь всех, погасших от печали,

лишь потому, что где-то далеко

под звёзд сияньем люди не мечтали.

И потому – лететь, лететь, лететь! –

по венам неба силой кровотока.

И постараться – даже, если смерть –

зажечь звезду, что гаснет одиноко.

Из слышной тишины ( Светлой памяти Владислава Пенькова)

Есть в расставании отрада –

зерно надежды новых встреч.

Но если чувствуешь, что надо,

позволь судьбе себя увлечь.

При таянье дневного света,

волн убегающих времён,

найдётся вещая примета,

которой станешь окрылён.

Отдай свой хлеб тому, чей голод

твою беспечность обожжёт.

Недоедай, пока ты молод,

рискуй, пока душа поёт.

Иди, куда зовёт дорога,

там собирай крупицы слов.

И может быть, дыханьем Бога

и станет лучший твой улов.

Незримый Дух кивнёт согласно –

лети, юродствуй, будь собой.

В твоей котомке всё богатство

и ветер в крыльях за спиной.

Эмили Дикинсон. Один слог

Коль знал бы человек

невысказанный вес,

что слог несёт единственный, –

Под ним бы рухнул весь.

------------------------------------

Emily Dickinson. A Syllable

Could mortal lip divine

The undeveloped freight

Of a delivered syllable,

‘T would crumple with the weight.

жɷп@ (творческие выплески)

… как главная приманка…

Забавный лот

В. К.

Как энтомологическую сагу,

кузнечику зелёному сродни,

ты ищешь свою рифму-бедолагу,

в лугах звенящих прожигая дни.

Ведь со времён Великого потопа

(и здесь бы это слово подошло)

зарифмовать высоким штилем жɷпу –

неслабого таланта ремесло.

Скрипач играет дольче пиццикато,

и скульптор отливает барельеф,

а ты удобрил третью строчку матом,

от самого себя же офигев.

Ложатся тени – длинные, как лыжи,

а слово не даётся день второй.

И назревает творческая грыжа,

а может быть и даже геморрой.

Ты хочешь самобытности и стиля,

чтоб выразить всю широту и мощь,

и чтобы строки эти оросили

земную сушь, как благодатный дождь.

- О, музы, вы – священные коровы! –

Ты шепчешь, – Я хвалу вам воздаю,

когда вы появляетесь, я снова

лелею вас и трепетно дою.

И вот уже в бреду какие сутки,

упёршись эту самую из рифм,

воскликнешь: «Ну какие же вы сYки, –

поэт, как жɷп@ – суть – неповторим!»

Оправдания улик

Моему другу и замечательному поэту Владиславу Пенькову

Я проходил свидетелем по делу

о времени, потраченном на вздор.

И сам себя казнил, что не был смелым,

безвольно наблюдая тот позор.

С покорно-безучастным любопытством

я шёл в толпе похожих на меня

по полю жизни, где иезуитство

царапалось о ноги, как стерня.

С предательством, нелепостью ошибок

случалось жить и сталкиваться в лоб.

Путь из прямого становился гибок,

и не гнушался мысленных трущоб.

Я проходил свидетелем по делу

растраченных иллюзий. И теперь

смотрю, как кто-то юный, неумело

всё ломится в распахнутую дверь.

Когда меня допрашивали ночи

до предрассветных муторных часов,

я был парализован – обесточен –

не в силах подобрать резонных слов.

Ну а случись, что был бы счёт предъявлен

и мне, – я не бежал бы от судьбы.

Стране не занимать примеров травли

с прощеньем и цветами на гробы.

Я был отпущен совестью под роспись

и к убеганью времени привык,

найдя в краю чужом печальный хоспис,

хранящий оправдания улик.

Патрик Ка́ванах. Будда

Тщедушного сердца простой человек

Со скромным талантом лирических рек,

Где мелкая идея, взяв над сознаньем власть,

Клубком змеиным ненависти-ревности сплелась,

С токсинами столбнячными, что душат песню тех –

Стремительных, возвышенных и кто сильнее всех.

Сидит в углу и пестует прокисших знаний свод.

И тем сильнее зелье то, чем меньше он растёт.

О гений, только жалость тут являться не должна,

Поскольку бедность жалостью была осквернена.

-----------------------------------------

Patrick Kávanagh. Buddha

A little man with a little heart

And a little talent for the poet's art,

And a little idea cramped in his mind

Where the jealousy-hatred snakes are twined,

With their tetanus toxins that strangle the song

Of the generous, exalted, rash and and [sic] strong.

Squat and smug in his corner of musty lore

He sits and the littler he grows the more

Is his poison potent. O genius [child]

Do not pity for through pity have the poor been defiled.

(9 August 1943)

После будущего

Не умирать – мучительная кара,

она окаменению сродни,

где сердце силой каждого удара

толкает прочь безрадостные дни.

Когда седой патологоанатом

найдёт причины всех моих смертей,

багровый диск умоется закатом

и замолчит беспечный соловей.

Той тишины мгновенье канет в небе,

и озарится в нём нательный крест,

пройдя звучаньем тихим сквозь молебен,

в обитель света вечных горних мест.

Чёрная волчица

В неведомом краю,

где русской речи мало,

свою судьбу крою

по вычурным лекалам.

И не было б забот –

болтай на ихнем тихо,

но будто вяжет рот,

и в сердце ноет лихо.

А ночью мозг не спит.

И по-английски снится

дремучий лес обид

и чёрная волчица.

И говорит она

во сне по-человечьи,

что тем лишь жизнь ценна,

когда она часть речи.

Что в недрах у неё

лежат страстей алмазы.

О них ты слышал всё,

но не видал ни разу.

Их бремя не для всех –

в том счастье роковое.

Но, взяв на душу грех,

крестом его не скроешь.

Его не смыть вот так, –

он жизни неизбежность –

твой закадычный враг,

дарящий злую нежность.

И воем на звезду

вдвоём мы с чёрным зверем

в заснеженном саду.

И в это счастье верим.

Эмили Дикинсон. Торгуясь за жизнь. (6 takes)

О ней и плакать-то смешно,

И некогда вздыхать;

Но всем, торгуясь за неё

Придётся умирать!

Ничтожна жизнь, рыдать о ней,

Вздыхать – напрасный труд;

Все, кто «купили» лишних дней,

В конце концов умрут.

Невзрачна, чтобы слёзы лить,

Так краток этот миг;

Но выторговывая жизнь,

Все умираем мы!

Мала, чтоб слёзы лить в платок,

Вздыхать и часа нет;

Все мы, выгадывая срок,

Покинем этот свет!

Жизнь коротка, к чему нытьё,

Вздыхать – найдёшь ли час?

Как ни торгуйся за неё,

Кончина ждёт всех нас!

6.
С бедовой жизни что возьмёшь? –
Не стоит и гроша.
Но именно за этот грош
Цепляется душа.

---------------------------------

Emily Dickinson. Life’s Trades.

It’s such a little thing to weep,

So short a thing to sigh;

And yet by trade the size of these

We men and women die!

Помнить

Когда исход не ясен,

когда потерян путь,

и хочет в каждом часе

сознание уснуть.

Судьбою, как монеткой,

играется дитё,

но дыма запах едкий

окутывает всё.

Ты слышишь ли те грозы,

идущие вдали?

В беспечной жизни прозу,

что мы не сберегли,

потом войдут другие,

как в воду – только раз.

Она – драматургия

перерождённых нас.

Июльский снег растает,

Дождь января пройдёт, –

какая б ни пустая –

жизнь дарит счастья мёд.

Но всё это к чему бы?

Застыла серость дня,

и только шепчут губы:

«Не забывай меня…»

не переведутся

Кто-то переводит необычно,

кто-то переводит неприлично,

кто-то приукрашивать мастак.

Кто-то переводит интересно,

кто-то переводит в знак протеста,

кто-то переводит чёрт-те-как.

Кто-то переводит по старинке,

кто-то лишь из Леси Украинки,

кто-то применяет новояз.

Кто-то переводит досконально,

кто-то (этих мало) гениально,

ну а кто-то просто – без прикрас.

Жизнь полна чудных интерпретаций,

пустословий, склок, инсинуаций –

всячин, словно семечек в горсти.

Бьются полиглоты год из года

за святое дело перевода.

Дайте, братцы, дух перевести!

Кто-то переводит усложнённо,

кто-то переводит утомлённо,

кто-то переводит не туда.

Переводят мысли, время, нервы,

кушают друг друга, как консервы…

А потом уходят навсегда.

Патрик Ка́ванах. Двенадцатое июля

Июль, двенадцатое, Ольстер поднял голос,

Прогорклый, терпкий, словно пахта семи дней,

Такая жизнь на вкусы Юга – удивленье.

Но я подумал, что и смысла много в ней:

По-деловому, без прикрас и суесловья,

Но острия реальность сердцу в самый кон

С приходом опыта. А шик и помпа Скарвы*

Напоминает драмы Греческих времён.

Купцы-лошадники из Бэнбриджа и Моя*.

Колрейна, Ричхилла* крестьяне старины –

Всё это было с тем буквальными ароматом –

Присущим Ольстеру! Где поезда слышны,

И Амьен-стрит полна навязчивых блондинок,

Где слот-машины нам на всё «дают ответ»,

И парни Ольстерские ищут поединок

в пивбарах Дублина, не зная слова «нет».

* Scarva, Richhill, Coleraine, Moy, Banbridge – (Скарва, Ричхилл, Колрейн, Мой, Бэнбридж) – мелкие поселения, деревни на севере Ирландии.

Скарва известна как место проведения театрализованного представления (шествия) 13 июля каждого года. Посвящённая известной Битве на реке Бойн (англ. Battle of the Boyne, ирл. Cath na Bóinne) — крупнейшее сражение в истории Ирландии, решающая битва Войны двух королей в ходе Славной революции.

-----------------------------------------------------

Patrick Kávanagh. The Twelfth

The Twelfth of July, the voice of Ulster speaking,

Tart as week-old buttermilk from a churn,

Surprising the tired palates of the South.

I said to myself: from these we have much to learn –

Hard business-talk, no mediaeval babble,

But the sudden knife of reality running to the heart

With experience. The pageantry of Scarva

Recalled the Greek idea of dramatic art.

The horse-dealers from the Moy or Banbridge.

The biblical farmers from Richhill or Coleraine.

All that was sharp, precise and pungent-flavoured -

Ah, an Ulster imagined! For here from the train

At Amiens Street come gin-and-bitter blondes,

The slot-machines that give us all the "answers,"

And young men out of Ulster who will dare

To drive a wedge in Dublin's lounge-bar panzers.

(12 July 1943)

В чьём-то сне

Ненаписанными сточками

пробегают дни за днями;

вну́чки бегают за дочками

и внучки́ за сыновьями.

Ах, какая несуразица

и душевная тревога:

мячик прыгает и катится

на проезжую дорогу.

Мне бы крикнуть, мне бы дёрнуться, –

не бегите, бога ради!..

Ах ты чудо, моё золотце

В этом солнечном наряде.

Мяч летит, планета вертится,

с шумом мчат автомобили.

Помнишь, мы с тобою деревце

в прошлом мае посадили?

А теперь оно зелёное,

на ветру шумит листвою.

Ну а мы опять влюблённые…

И не только мы с тобою.

Из ниоткуда

Куда-нибудь пойти? – да некуда –

везде блаженство пустоты

для заблудившегося рекрута,

чьи дни и помыслы просты.

Что с тех побед, где жизнь бескожая?

Её прижать – себе больней.

А тишина – со смертью схожая,

и так невыносимо в ней.

Растеряны в садах забвения

трофеи битв. Ползёт змея,

и ускользает искушение,

как собственная тень твоя.

Луна зависла над таверною,

где драки пьяной матросни

лелеет жизнь. И ты, наверное,

напейся с ними и усни.

Судьба случайною попутчицей

пройдёт к соседнему столу.

И робкий взгляд заставит мучиться

за небреженье к ремеслу.

Стоит давно кораблик в гавани,

и ветер шепчет парусам:

«Ещё одно осталось плаванье –

по небесам, по небесам».

Эзра Паунд. Наступление войны: Актеон

Образ Леты,

полей,

Полных слабого света,

но золотых,

Серых скал,

и под ними

Волны моря,

Что суровей гранита,

беспокойны и неумолкаемы;

Форм высоких

и движенья богов –

Это гибельный ракурс;

Было сказано кем-то:

"Это сам Актеон."

Актеон-золотые доспехи!

Там в дали за лугами

И за полем с холодным лицом

В беспокойстве и вечном движенье

Приближается древнее войско –

Молчаливый кортеж.

-------------------------------

Ezra Pound. The Coming of War: Actaeon

An image of Lethe,

and the fields

Full of faint light

but golden,

Gray cliffs,

and beneath them

A sea

Harsher than granite,

unstill, never ceasing;

High forms

with the movement of gods,

Perilous aspect;

And one said:

"This is Actæon."

Actaeon of golden greaves!

Over fair meadows,

Over the cool face of that field,

Unstill, ever moving,

Host of an ancient people,

The silent cortège.

Жизнь – простая работа

Ещё не все вернулись города-герои –

попали в плен. Но нет давно героев тех,

кто помнит что-нибудь о том Смертельном Бое,

кто шёл дорогами кровавых трудных вех.

Жизнь понежнела, и зарубцевались раны.

А в новых песнях благодарность, но не боль.

И по всему выходит, радоваться рано,

как и печалиться над скромною судьбой.

Но надо просто что-то делать для Победы –

той, что была, и той, что будет впереди:

посеять хлеб, побыть с детьми, помочь соседу.

И вынуть ненависть, как пулю, из груди.

Когда всё кончится, и мы оденем фраки,

и все услышат вновь «Смуглянку» … А пока –

кипит планета, и смывает время накипь.

Плывут над миром грозовые облака.

чёрно-белый «мир»

Для белых с повышенным чувством стыда

и тех, кто слегка неврастеники,

в свободной продаже должны быть всегда

«раскаяния наколенники».

Стране прививается новый фетиш;

включаю мультфильмы по телеку:

там Карлсону давит на шею Малыш…

о боже, опять про Америку…

Весь этот возвышенный яростный бред —

равнина больного сознания.

Темнеет дневной равноправия свет,

лишь агнец, как снег, на заклании.

Высшее знание

В первые дни своего рождения

ребёнок смотрит на мир и думает:

«Или всё это лишь наваждение,

или Господь испытует судьбу мою…»

Думает он, не умея сказать ещё

ни на каком языке и наречии:

«Вот я иду, так по-детски ещё косолапящий,

в мир этот бренный – в юдоль человечью».

Стало быть, мысль существует вне говора,

вне языка есть «слова» понимания.

Жаль забываем мы то, что даровано

нам при рождении, как высшее знание.

Эмили Дикинсон. Прощание (Разлука) (2 версии)

Два раза в жизни был финал;

Не зарекаюсь впредь,

С бессмертия сорвав вуаль,

Шанс третий лицезреть.

Огромней прежних – он умом

Не сможет быть объят.

В разлуке всё – что для небес,

и что напомнит Ад.

----------- 2-я версия ------------

Кончалась дважды жизнь моя;

Но не далёк тот час

Мне, избежав бессмертия,

Смерть встретить в третий раз.

Он будет больше прежних двух –

Непостижим умом.

Ведь расставанье – для Небес,

Но Ад отчасти в нём.

----------------------------

Emily Dickinson. Parting

My life closed twice before its close;

It yet remains to see

If Immortality unveil

A third event to me.

So huge, so hopeless to conceive,

As these that twice befell.

Parting is all we know for heaven,

And all we need of hell.

О друзьях, дорогах и прочем

Мой друг – профессор – запускает спутники.

Они летают чёрт-те-знает где.

А мы на грешной оказались путники,

в своей орбите – или борозде.

Летаем ли, бежим, а то и плаваем, –

не всякий гладок в жизни поворот.

На перстне Соломона было главное

начертано: «И это всё пройдёт».

И так, бывает, хочется раскаяться,

но в чём, и сам-то толком не поймёшь.

А жизнь несётся мимо – продолжается,

и ты пока желанен, мил и вхож…

Приняв слегка, подумаешь: «Уж коли ты

сорвался из родимого гнезда,

за птицей-счастьем – знай, что будут пролиты

и слёзы, и востребована мзда.

Платить придётся много и по-крупному,

когда такая чудная игра.

Но сердцу, от рожденья неподкупному,

всё это стало ясно не вчера.

И вот оно стучит и шепчет, бедное,

о том, что за великой суетой

осталось в прошлом место заповедное,

где дом стоит холодный и пустой.

Scary movie.

Однажды я и́з дому вышел в июне

(две тыщи двадцатый бесчинствовал год)

и вижу, как в тусклых огнях полнолуний

смиренно стоит на коленях народ

в повязках и без на измученных лицах,

и все они, то ли безумны слегка.

Как-будто открыла глаза бледнолицых

на все их деянья Господня рука.

А племя иное – доселе покорных –

рвало и метало устои страны.

Вакцина вошла в краснокожих и чёрных,

дающая чувство, что люди равны.

Казалось бы – всё! Но «топор дровосека» –

когда он на взмахе, то бьёт тяжело.

И видно придётся «скрести по сусекам»

чтоб взять для защиты хотя бы кайло.

Техасские парни расче́хлили кольты

и курят в спокойствии важном табак,

покуда братва Верхней с Нижнею Вольты

на них собирается вешать собак.

И так заискрило внакладку с бациллой:

средь «братских могил» золотые гробы.

И серой несёт, и нечистою силой,

а небо не слышит ни плач, ни мольбы.

Какая-то доля в мозгу отказала.

История съехала крышею вспять, –

слетают кумиры страны с пьедесталов…

А Гамлет всё шепчет: «Бывать? – Не бывать?»

Патрик Ка́ванах. Звучал отца аккордеон…

Звучал с утра отца аккордеон,

И со двора мотив стремился в дали,

Бледнел восток, и звёзды в вышине

Под музыку отцовую плясали.

И все соседи слышали его,

И слышал мир, и дальние болота.

Одевшись на ходу, я понимал,

Произошло неведомое что-то.

На улице коров доила мать,

И музыкой казалась жизни проза.

В хлеву свет лампы стал звездой сиять,

Дрожа от Вифлеемского мороза.

Скрипела в крик камышница с болот.

И от шагов людей, идущих к службе,

Хрустел, как вафли, тонкий первый лёд.

Крутилось кем-то колеса окружье.

Поэт-дитя – я выбирал из букв

На темноте камней созвучье это,

Где город серебрился в Рождестве

Мерцая в блеске мёрзлого рассвета.

Ушла Кассиопея за холмы

Нависшие. Я видел в этих утрах,

Как плыли три утёсника куста –

Три Короля на горизонте Мудрых.

Старик случайный, проходя сказал:

«Аккордеон отца поёт уж слишком –

Не говорит». Я спрятался в дверях,

И подтянул свой пояс на пальтишке.

Я сделал шесть зарубок на двери

Ножом, – в нём было лезвие большое,

И малое – для резки табака.

То было Рождество моё шестое.

С утра звучал отца аккордеон,

Доила мать коров. И помню точно,

Была моя молитва, как цветок

На одеянье Девы Непорочной.

-----------------------------------

Patrick Kávnaagh. My Father played the Melodeon

My father played the melodeon

Outside at our gate;

There were stars in the morning east

And they danced to his music.

Across the world bogs his melodeon called

To Lennons and Callans

As I pulled on my trousers in a hurry

I knew some strange thing had happened.

Outside in the cow-house my mother

Made the music of milking;

The light of the stable-lamp was a star

And the frost of Bethlehem made it twinkle.

A water-hen screeched in the bog,

Mass-going feet

Crunched the wafer-ice on the polt-holes -

Somebody wistfully twisted a bellow's wheel.

My child-poet picked out the letters

On Time's black stone,

In silver the wonder of a Christmas townland

The winking glitter of a frosty dawn.

Cassiopea was over

Cassidy's hanging hill.

I looked and three whin bushes rode across

The horizon - the Three Wise Kings.

An old man passing said:

‘Can’t he make it talk –

The melodeon.’ I hid in the doorway

And tightened the belt of my box-pleated coat.

I nicked six nicks on the door-post

With my penknife’s big blade –

There was a little one for cutting tobacco.

And I was six Christmases of age.

My father played the melodeon,

My mother milked the cows

And I had a prayer like a white rose pinned

On the Virgin Mary's blouse.

Выдох

Р.Ч.

Что прошло – отпусти. Но на память оставь

пару кадров из тёплого лета,

Только мысленный дым добирается вплавь

до забытого всуе секрета.

Может встречи и не было. Просто фантом

промелькнул, как горячечный выдох.

Так на поле играется ветер с кустом:

на листве, как на жизни флюидах.

Объяснения нет. И в бокале вина

эта терпкость сродни всетерпенью.

И с последним глотком исчезает вина

вместе с тучкой, промчавшейся тенью.

В суете разговоров, улыбках гостей

растворится фиксация взгляда.

Перекрёсток желаний остался ничей,

и, похоже, что так было надо.

Но не стоит рыдать, и не в выдохе суть,

потому что уйдут твои гости,

оглянувшись по пьяни на жизнь, как на муть,

где всегда есть убежище злости.

И летейскою мазью пытаясь спастись,

обретая, в надежде, прощенье,

бедолага-душа рвётся фибрами ввысь

от обманчивого прегрешенья.

Патрик Ка́ванах. Песня любви

Смотрела будто сквозь него она.

Его, казалось, холоден был взгляд;

Но слышал я, есть воздуха волна,

Способная нести любви заряд,

Как было, может, сотню лет назад.

Им говорить нельзя. Страх, словно гнёт,

За то, что будет, коль она начнёт:

«Простите, сэр...» - головки поворот –

И что теперь? сказать его черёд?

«День чуден…» – вот игры любовный ход.

Она бы улыбалась, как и все –

Манерно, - но его бы жёг озноб.

Поэт здесь ищет план сродни красе

Петрарки, Данта – и всего-то, чтоб

Без слов лился́ секрет любовных троп.

--------------------------------

Patrick Kávanagh. Love Song

She looked as though she didn't see,

He looked as though he didn't care;

Yet I heard by telepathy

The story of a love as rare

As ever trembled in the air.

They must not speak, they were afraid

Of what might happen: she might say

"Excuse me, sir," and turn her head

Should he comment upon the day -

"Nice weather," in a lover's way.

She could smile - as women can

With safety - but he might freeze.

So here the poet sought the plan

Of Dante, Petrarch - And for these

Mute lovers sang loves' mysteries.

О благодарности, наверное

Наивность не знает избытка,

и тает сомнения снег.

Ползёт в неизвестность улитка,

идёт к тишине человек.

Идёт к озарённой вершине –

в открытый простор высоты.

И сердце его не остынет,

пока помышленья чисты.

Игрушка из мягкого фетра

оставлена в детстве давно.

И дуют холодные ветры,

и крутится веретено.

Там речка. Там мать молодая.

И яблоки зреют в саду.

И я, это всё принимая,

околицей с нею иду.

Удач примелькались обноски,

что были так близки тебе.

А в жизни, как в тексте есть сноски

с отсылкой к сторонней судьбе,

где жёлтое поле люцерны

уходит в небес синеву,

в полуденный сон эфемерный

откуда тебя я зову.

И вот бы тебе объясниться –

сказать мне, что я был не прав,

что ты – моя белая птица –

живёшь, одинокость избрав.

А то, что мы были когда-то

в шеренге сплочённой, забудь.

Мы просто по жизни солдаты,

и нам никуда не свернуть.

Хоть мир до безумия тесен

становится и́з года в год,

со мною из прожитых песен

проверенный временем взвод.

Примите меня в партизаны,

я буду пускать под откос

свои не зажитые раны,

свои одиночества слёз.

Теодор Рётке. Ночная ворона (два варианта)

---------- 1-й вариант----------

Когда я смотрел, как ворона смешная

На дереве старом неловко мостилась,

Я вдруг осознал, что наивно мечтаю:

И мне так отчётливо, явственно снилась,

Огромных размеров летящая птица,

Которая дальше и дальше стремится

В безлунную тьму глубины,

Где дремлют сознания сны.

----------- 2-й вариант -----------

Смотря, как ворона смешная

На дереве старом мостилась,

Я вдруг осознал, что мечтаю:

И мне так отчётливо снилась

Летящая страшная птица,

Которая дальше стремится

В безлунную тьму глубины,

Где дремлют сознания сны.

------------------------------

Theodore Roethke. Night Crow

When I saw that clumsy crow

Flap from a wasted tree,
A shape in the mind rose up:
Over the gulfs of dream
Flew a tremendous bird
Further and further away
Into a moonless black,
Deep in the brain, far back.

Хождение под му́кой

(стихи о трудном и о грустном)

Наследники Лозинского

вкусили слова финского.

Шёл босиком я

к себе домой

по крупным комьям

земли сырой.

Мой путь вчерашний –

сплошная боль.

Сегодня пашней

пройду, позволь.

Я в этом крае

родился, рос

и всё здесь знаю,

но с детства бос.

Ходить кругами

я не привык.

Я весь пред вами –

простой мужик.

Пусть не для хилых

мощёный путь.

Но я не в силах

туда свернуть.

Тропа, где гравий –

знаменье дней.

Но я не в праве

идти по ней.

Истёр все ноги

я на камнях –

на полдороге

чуть не зачах.

Не то чтоб спьяну,

но маху дал.

И ноют раны –

окончен бал.

Содрал всю кожу

своих ступней,

а ночью лёжа

камлал над ней.

Иное слово –

в пути звезда –

во тьме, босого

спасёт всегда.

И ног не чуя

как есть – в бреду,

опять шепчу я:

«С утра пойду!»

Имей хоть пару

худых сапог,

я б даже старый

ходил, как бог.

А так, босому –

чуть свет, в поля,

потом до дому, –

носи, земля!

Туда-обратно

весь век топчись –

привык уж, брат, но

как манит ввысь!

Вы как хотите,

но я сорвусь –

поеду в Питер

и там напьюсь.

Напьюсь и рухну

совсем без ног

на перекрёстке

пяти дорог.

Там финны квасят

по выходным.

И ходит классик

в селе босым.

А ты, приятель,

чего затих?

Иль нету правды

в ногах твоих?

Патрик Ка́ванах. Восхищение Графтон Стрит

Ты с неких осознал времён,

Что кто-то был в тебя влюблён.

Сказать боялся? Воздух был

Моленьем общим, давшим сил.

Но без знакомства шанса нет –

любви не получить ответ.

------------------------------------

Patrick Kávanagh. Grafton Street Admiration

And have you felt that way too,

That someone was in love with you

And was afraid to speak? The air

Vibrated with your mutual prayer.

Without an introduction you

Are doomed to love and never woo.

(5 October 1942)

воднословосмаленькойбуквы

За гражданские права!

на ногах едва-едва, –

ба! знакомые всё лица.

Наливал, как написал

ожидаемый финал,

сколь верёвочке не виться.

И поэт, и гражданин,

и страны любимый сын…

Вот мы, братцы и приплыли.

Звёздам всё разрешено,

только это не кино

«Берегись автомобиля!»

Теодор Рётке. По дороге на кладбище Вудлоун

Скучаю по латуни, по чёрным лошадям,

По скрипу кож сидений барочных катафалков,

По, сдобренным стихами сочувствия, венкам,

По запаху парфюма и лака от колясок.

Скучаю по носильщикам, что льнут к своим местам,

Льстецам-гробовщикам, им никого не жалко,

По лицам сокрушённым и не известным нам,

И бликам глаз живых из комнат тёмных красок.

-------------------------------------

On the Road to Woodlawn.

I miss the polished brass, the powerful black horses,
The drivers creaking the seats of the baroque hearses,
The high-piled floral offerings with sentimental verses,
The carriages reeking with varnish and stale perfume.

I miss the pallbearers momentously taking their places,
The undertaker's obsequious grimaces,
The craned necks, the mourners' anonymous faces,
—And the eyes, still vivid, looking up from a sunken room.

Печального солнца поэты...

Печального солнца поэты,

поют свои песни луне.

Им доля наследная эта

и образ привычны вполне.

Болея серебряным веком,

потомственной хрупкостью душ,

не могут простить человеку

его бездуховную сушь.

И пусть кое в чём эгоисты,

к тому же, преданье старо:

мечтая о голосе чистом,

темнеет их снов серебро.

Но сердце, не жаждая злата,

над миром рассыплет свой смех.

Душа остаётся богата,

коль тело не просит утех.

Патрик Ка́ванах. Ирландская сосна

Таилась она в неизвестном –

В том, к чему все мы плывём

И писем в ответ не пишем, –

Так в жизни с любым кораблём.

Тщеславность надежды питает, –

Тебе мы пшеницу несли.

Два месяца прочь – и забыта

На улице, в поле, в дали.

-----------------------------------

Patrik Kávanagh. The Irish Pine

She has harboured in the Unknown

That we all sail unto

And send no message back

No more than this ship's crew.

Vain hopes to be remembered -

We brought you wheat.

And two months gone, forgotten

In hall and field and street.

(4 January 1943)

Созвучности частиц

Догадке уступчива тёмная зона.

Заманчив посыл предсказания Хиггса.

Адронный коллайдер, загнавший бозона,

проник в неподвластные полости Стикса.

Всем миром гонялись за чудом полвека,

какая от этого польза, не зная.

Но что для Галактики жизнь человека?

А время не вхоже в безбрежности Рая.

И вот – промелькнул он! Осанна науке!

Но может ли бездна сознанью присниться?

Воздели победно учёные руки,

поймав на мгновение Бога частицу.

...

Церквушка в далёком селе покосилась –

стоит в отдалении уединённо,

хранима той самой – незримою силой –

созвучной с волной колокольного звона.

Патрик Ка́ванах. Санта Клаус (2 takes)

---------------------1---------------------

Стих завершу без видимой причины;

Вот Санта Клаус пялится с витрины,

Как призрак, в солнце Арктики потухшем,

Мерцая на ракетах, танках пушках.

----------------- 2 ------------------

Без веских доводов стих завершить осталось;

С витрины смотрит постаревший Санта Клаус,

Как призрак полночи Арктического края,

На самолётах и орудиях мерцая.

---------------------------------

Patrick Kávanagh. Santa Claus

To end in verse without much cause;

Shop-windows show old Santa Claus

Down from the Arctic's midnight sun's

Ghost glimmer on planes and tanks and guns.

(22 November 1943)

Роль

Карты. Деньги. Два ствола.

Ночь. Индейцы. Голливуд…

Юность, ты была права:

все когда-то убегут

по своим смешным делам, –

жизнь похожа на кино,

только главной роли нам

в ней сыграть не суждено.

Выбирай судьбу, как ВУЗ,

подучи получше текст,

ВУЗ окажется не груз,

груз покажется окрест.

И совсем ещё не крах,

хоть трава не зеленей;

станешь на вторых ролях

эпизодом королей.

Изотрёшь штаны до дыр

на плантациях любви;

подвернётся вкусный сыр,

вновь обманет се ля ви…

И вот так – в нахрап, в наскок

до почтенных зрелых лет,

где (дай бог, не занемог)

будешь гнать велосипед.

И на нём опять в поля,

где трава и неба синь…

скажешь: «Здравствуй, мать-земля,

я пришёл к тебе. Аминь!»

Теодор Рётке. Голос

Одно перо – есть птица, утверждаю;

И дерево одно – уже дубрава;

А в низком её голосе, я знаю,

Что слышу больше, чем имеет смертный право.

Я в стороне стою особняком,

Своим же сердцем спрятан и влеком.

И всё же, я скитался там не мало,

Где записи мои, подобно птице,

Чьё пенье с нею в воздухе витало,

Стихая, всё же продолжало литься.

Я жил открытым звуком – в хрустале

Небес, и в то же время, на земле.

Был призрак этот – выбор мой и только,

Лазурная, застенчивая птица;

Был голос её подлинным и тонким,

Мне было невозможно ошибиться –

Так явственен и лёгок был ответ;

Я его слышал. Остальные – нет.

Желанье – ликование для уха:

Девица, птица, дерево, как призрак,

Земля, где воздух каменного пуха –

Их медленная песнь во мне капризна:

Ленивый полдень тает, словно тень,

Как и любой погожий летний день.

------------------------------------

Theodore Roethke. The Voice

One feather is a bird,

I claim; one tree, a wood;

In her low voice I heard

More than a mortal should;

And so I stood apart,

Hidden in my own heart.

And yet I roamed out where

Those notes went, like the bird,

Whose thin song hung in air,

Diminished, yet still heard:

I lived with open sound,

Aloft, and on the ground.

That ghost was my own choice,

The shy cerulean bird;

It sang with her true voice,

And it was I who heard

A slight voice reply;

I heard: and only I.

Desire exults the ear:

Bird, girl, and ghostly tree,

The earth, the solid air –

Their slow song sang in me:

The long noon pulsed away,

Like any summer day.

Чёрный Флойд

Wish you were here

Pink Floyd

Бессердечны и мнимы

переливы огней Голливуда.

И давно пилигримы,

не простившись, исчезли отсюда.

Для любого протеста

надо почву, как дрожжи для теста,

где поднимутся всходы

от вранья опьяневшей свободы.

Вирус тешится в неге,

из пожаров вздымаются тени –

здесь свои «печенеги»

ставят копов своих на колени.

Я дышать не умею,

когда давят коленом на шею.

Дремлет вечная схизма

в полуно́чных вулканах расизма.

Так что, знаешь, друг ситный,

очень болен далёкий тот берег.

Не спеши с челобитной

для лощёных снаружи америк.

Воспалённое лето, –

на терпенье наложено вето.

Города, словно ульи,

над которыми млеют горгульи.

Распадаются соты,

так когда-то желанного мёда.

Извини, Миннесота,

не слышна тебе «К радости» ода.

«Жаль, что нет тебя рядом...»

пел когда-то Пинк Флойд на кассете.

Если Богу так надо,

помолюсь за деяния эти.

Патрик Ка́ванах. Семена пшеницы

Была наша пища тогда

Не хлеб, а в ночи звезда,

Ходили мы в те года

С холма на холм да в овраг.

Это лишь логики знак –

и не чудеса никак.

Ибо, весь корм наш тогда

Не хлеб, а ночей звезда.

Так до сих пор мы идём

С холма и снова на холм.

Нам уготован путь

Древнею колеёй.

И всё, что есть мифа суть –

Свыше кормящей звездой,

Для человека и есть

Хлеба зачаток простой.

----------------------------------

Patrick Kávanagh. Seed-Wheat

We then were fed

On stars, not bread,

And when we stepped

From hill to hill

'Twas logic -

Not a miracle,

For we were fed

On stars, not bread.

And we have still

From hill to hill

Men striding with

The ancient tread.

And what was myth

And high-star fed

Is the germ of a people's

Daily bread.

(22 June 1943)

Гарпастум мёртвого легионера

История неповторима,

но свято преданья хранит

о гордом величии Рима,

о том, что и он был разбит.

Когда-то – великая сила,

и каждый был искренне горд

и счастлив, что жизнь им дарила

кровавый, отчаянный спорт.

Они друг для друга не паста,

не группа продлённого дня.

Гарпастум, восславим Гарпастум! –

заклинило словно меня.

Давно я не чувствую боли,

я сам себе – главный палач.

И казнь моя будет в футболе,

а смертью – пропущенный мяч.

Противник не виден, но вскоре

он выйдет, под рёвы трибун

на поле, на битву, на горе…

Но вечно останется юн.

Пускай мне послужит уроком

простой математики счёт.

Гарпастум к обидным упрёкам

привык. И к победе ведёт.

Иные теперь легионы,

сражений футбольных бедлам.

Ты слышишь, свистят миллионы

мечей, посылаемых нам.

Патрик Ка́ванах. Вердикт: оправданное убийство

- Убил чтеца я, - дал признания плейбой, -

По волнам радио он воплей нёс раскаты,

Как дух Банши́*. Я прошерстил весь Дублин свой

И разрубил напополам его лопатой.

*Банши – в ирландском и шотландском фольклоре, мифологич. существа, опекающие старинные рода. Издают пронзительные вопли, в которых будто сливаются крики диких гусей, рыдания ребёнка и волчий вой, оплакивая смерть кого-либо из членов рода.

----------------------------------------

Patrick Kávanagh. Verdict: Justifiable Homicide

"I killed a verse-speaker," said the Playboy.

"Through my radio he attacked me with that cry

So banshee-like. I followed him through Dublin

And split him in the middle with my loy."

Иосифу Бродскому (диптих)

«Не замай меня, лишних дней толпа!»

Что кадилом махать, что чесать языком –

докука.

Вечной жизни эрзац – точка-ру, точка-ком,

и ни звука.

Ну а что же о нём? Да и нужно ль теперь

пристрастий?

Жизнь похожа на сон, на искусство потерь

и странствий.

Мезозоя псы сроду гонят полки

по следу,

Только взять его – что куснуть локотки –

много бреду.

В сердце во́ткнут гвоздь. А ему хоть бы хны –

не плачет.

Сдохнет ваша злость, онемеют сны –

не иначе.

Он давно привык и не зря продрог

сквозь время,

Ну а те, что рукой – да залезть меж ног –

не в теме.

Но базаря окрест, как известно, они

выживали.

Оправдать им теперь свои ржавые дни

едва ли.

Он закурит вновь, принимая успех

также просто,

как приемлет покой. Далеко ото всех

его остров.

***

Её трогали руки гения.

Что она ощущать могла?

Они были, как два растения,

на которые пала мгла

одинокой влюблённой комнаты,

охранявшей их от сует.

Вспоминая об этом, в коме ты

мог бы жить весь остаток лет.

Им случилось сплестись ненадолго,

но болезненным был разрыв –

будто зимней дороги Ладога

льды корёжила, вены вскрыв.

Сколько подлости было пройдено,

сколько выпито слёз, любви.

Но, когда выгоняет родина,

и во сне её не зови.

Пей бурбон, ешь омаров, мидии

и – пиши – становись велик.

Рим изгнал своего Овидия,

а Россия – тебя, старик.

…Кот, Манхеттен… но манит старая

грязь Европы – культурный слой.

Стало прошлое странной карою,

жизнь – нашедшею вновь сестрой.

Распадаются страны, атомы,

рвётся все, к чему так привык,

только речь серебрит – ах! – матова,

только вечен родной язык.

Патрик Ка́ванах. Мудрость Золушки

Бал, где красавице шансы и срок,

Встретить того, кто не сможет забыть,

Из серебра обронив башмачок... –

Женщины сильной расчётлива прыть.

Туфелька эта, что из серебра –

Скромности символ, тут мысль не сложна:

Мчаться вослед за любовью пора –

Мудрость. Мужчины во все времена

Ищут принцессу – заветную цель –

Ту, что на обувь плеснула коктейль.

Вот почему соскользнула она.

---------------------------------

Patrik Kávanagh. Wise Cinderella

Beauty at the Beauty Ball

Lose your silver slipper where

Some man passing may recall

A virtuous woman's prudent care.

Silver slipper, symbol of

Modesty who understands

That to run is part of love,

The wiser part. Men in all lands

Are searching for a princess who

Spilled the last cocktail in her shoe.

That is why it slipped off.

Владимир Набоков (акростих.38)

Весна в Фиальте влажная такая, –

Ложатся волны в сонное тепло.

А бабочка, оранжево порхая,

Дрожит на солнце, бьётся о стекло.

И ей, как и порхающей Европе,

Мерещится российской бездны ширь;

И глаз, уединившись в микроскопе,

Рассматривает признаки души.

На казнь не приглашают без причины, –

Апофеоз несхожести людской.

Бежать! Покинуть русские равнины –

Однажды предстоит сюжет такой,

К той юной (моралисты, не взыщите).

О чём осталось сожалеть Лолите,

Влекомой в похоть ханжеской рукой?

Патрик Ка́ванах. День всех дураков

В день дурака, как водится, весной

Я встретил дурака, идя домой,

Ему сказал я: День сегодня твой,

Он улыбнулся: мой денёк любой.

-----------------------------------

Patrick Kávanagh. Untitled (All Fool's Day)

All Fool's Day

I met a fool upon the way,

I said: You're Everyman to-day,

He said: I'm everyman alway.

О невидимых звёздах

И, хотя в науке всё предельно строго,

а сомнения – до будущих времён,

астрономы начинают верить в Бога

если взгляд их в бездну неба устремлён.

В тот момент им увидать свои бы лица,

где вопросы смысл иметь перестают.

В бесконечность эту можно провалиться,

сжав столетия до нескольких минут.

Так и бродят они в Космосе далёком –

подбирают самодельные ключи,

иногда встречаясь с тем – Незримым Оком,

что тревожит их сознание в ночи.

Этот Свет сильнее сумерек химеры.

Но не вычислить исходники его.

Трепет разума спасётся силой веры,

если есть она – не страшно ничего.

Патрик Ка́ванах. Запомнившаяся страна

Никто не живёт мгновением, – свет

Таращится грубо и нагло из терний…

Я помню страну тех взлетающих лет

От долгих рождений до кладбищ вечерних.

Не гвалт сентябрящихся ласточек с крыш,

Не жажду апреля и страсти единой

Я мысленно вижу, но ангела лишь,

Пока был Господь мелководною тиной.

Так выдует ярость всю пыль из газет.

Глаза двойных чувств моих зорки – я знаю

И гнев, и нервозных процессов секрет,

Где в мире сидельцы с бравадой играют.

----------------------------------------------

Patrick Kávanagh. Remembered Country

No man lives the moment – the light

Is too crudely rudely staring …

Oh I remember country in the flight

Of evening funerals after much child-bearing.

Not swallows septembered on waves of tile

Or the eagerings of apriltime is the full

Of my third eye – but the angel while

When God was unstirred mud in a shallow pool.

The Rages blow the dust out of the presses.

My two sense eyes are observant – I know

The fume and the fretful processes

Of world-thrown jail-birds and their face-brave show.

Патрик Ка́ванах. На чистую страницу глядя… (3 takes)

Страницу новогоднюю, что мы не написали,

Как поле изучаем, где пахать и сеять будем;

Пришло на память прежде, как с бурьяном воевали,

Но важен только хлеб, что мы по осени добудем.

------------------------ 2 take ----------------------

Мы смотрим на страницу новогодней чистой жизни,

Она для нас, как поле, что под паром ждёт работ;

Из памяти всплывают сорняки, бурьян и слизни,

Но важен этот год, и хлеб, что нам он принесёт.

-------------------------- 3 take -------------------------

Новый год, и на чистой странице мы задержим свой пристальный взгляд.

Он, как поле, где хлеб народится, где мы с детства привыкли к труду;

Сорняками и прошлым повеет, – это память посмотрит назад,

Но значение то лишь имеет, что мы вырастим в этом году.

------------------------------------------------

Patrick Kávanagh. The New Year's unwritten page we view…

The New Year's unwritten page we view

As a lea field to plough and sow;

The memory of weeds from the last-turned page comes through,

But only matters what this year we grow.

(31 December 1942)

Память ветра

Ну что же ты шепчешь, мой друг – ветерок?

Куда ты зовёшь за собою?

Ты помнишь, мы дали друг другу зарок,

поклявшись в ненастье судьбою.

Ты помнишь те бури, раскаты тех гроз –

надежды и радости время.

И каждый ушедший с собою унёс

частицу желанного всеми.

Но было ли всё не напрасно? Теперь

я сам не уверен в ответе.

Ты мечешься, словно подраненный зверь,

в том самом горячечном лете.

Весна. А душе не хватает тепла.

Наивное сердце не верит,

что молодость утром туманным ушла,

оставив открытыми двери.

И эти открытости, как сквозняки,

уже не приятны – саднящи –

сознания норы – темны, далеки –

меж прошлым и настоящим.

Патрик Ка́ванах. К Рите О’Дуайер

В метал холодный превращу тебе сонет

На наковальне жизнью битого ума.

Меха остыли, но ещё остался след

И пыл вернуть мечту опять, где ты сама

Послужишь ветром: нежный ангельский твой вдох,

Что распалит сильнее Фатума меня,

Вдохнув в меха, с растопкой скудной – щепок трёх,

Вернёт присутствие видения огня.

Кого любовницам замёрзшим звать тогда,

Чтоб их от трупов романтизма он бы спас?

Всё справедливо-свято? Боги как всегда

Танцуя, плещутся, как слёзы мёртвых глаз.

Ты всё поймёшь, коснувшись (может вопреки)

Холодной логики теплом своей руки.

-----------------------------------------

Patrick Kávanagh. To Rita O'Dwyer

In cold metal this sonnet for you I turn

Upon the dented anvil of my mind.

My smithy fires black out - yet I will burn

My heart to dreams again. The bellows wind

Will be an angel woman's gentle pant

More furious than the gathered shouts of Doom

My forge will be flame-blossomed when the scant

Kindlings of many fires are ghosts. To who[m]

Will the frozen pretties plead against the chill

Romantic corpses freezing where they lie

All that was holy-fair? as dance-gods spill

Out of the halls like tears from death's blank eye.

O may you know, O may you understand

When you touch cold Logic with your warm hand.

Антивирусное

Мы не знали кому предъявить наш упрёк,

но бояться считали зазорным.

Может наш пофигизм нас от смерти берёг,

только Запад признал это спорным.

Почесать языком, потереться в ЖЖ,

про COVID посвистеть на Фейсбуке...

Мы найдём где поныть, на любом рубеже

раздувая кошмары и муки.

Нам хотелось всего и тогда, и сейчас.

Нас манила чужая кормушка.

Наш рефлекс заточили Левайс, Адидас

и желанье побаловать брюшко.

Да, мы знаем, за нас умирают врачи,

но сейчас время хайпа и блуда.

Эй, вперёд, школота, куй железо, дрочи,

за бугор собираясь покуда.

Вкус потерян уже и сдавило всю грудь,

а вокруг эта русская тина.

Тебе, видимо, смог блогер в голову вдуть

силиконовых радуг вакцину.

Попеняй на судьбу, на страну, на отцов,

в полк бессмертный забейся нацистом.

Твой позыв очевиден, увы, и не нов –

ты известен инфекционистам.

Очень странная эта – к отчизне – любовь.

Что за группа загадочной крови?

Маску к носу прижми – и свободно злословь

(как свидомые, скажем, на мове).

И когда отболеет последний иван,

так забывший родство неумело,

будет славный парад. И я сделаюсь пьян,

и легко превращусь в антитело.

Теодор Рётке. Картина смерти

Идея в черепе уснула,

Сознанья свет в нём не блеснёт.

Он словно рой был полон гула,

Теперь закрыт. И мёртв тот мёд.

Зажато судно гибких мыслей,

Швартовы дум на берегу;

Минуты вспышками зависли

В бесчувственном уже мозгу.

---------------------------------

Theodore Roethke. Death Piece

Invention sleeps within a skull
No longer quick with light,
The hive that hummed in every cell
Is now sealed honey-tight.

His thought is tied, the curving prow
Of motion moored to rock;
And minutes burst upon a brow
Insentient to shock.

Предвиденные осадки

Мы с тобой напьёмся не сегодня

и совсем не водочной тоской.

Где же сердца снег предновогодний?

Где же ураган души – морской?

Оказалось, этих расстояний

измерять не выдумано чем.

Трезвые вокруг не лучше пьяни,

а порой, как пьяные совсем.

Шутки про загубленную печень,

говорить-то не о чем, мой друг.

Жалким соболезнованьем лечим

мы свои подтрясыванья рук.

Что же будет с нами, мы не знаем.

Замедляет сердце ход минут.

Склонит в сон смородиновым чаем,

натрезво приснится божий суд.

Как бы нам с тобой договориться,

выпив неба, чокнуться навек.

Капелька упала на ресницу.

Дождь пошёл опять? … а может снег...

Патрик Ка́ванах. Старый солдат

Возвращусь на поля,

Мне земля их нужна.

Я нигде не нашёл

Золотого Руна,

Только тряпкой обмяк

На подъемном крюке

Иронический флаг -

Сиротлив вдалеке.

Почек мёрзлая страсть

Не волнует богов,

Воскормляющих всласть

Юной зелени кров.

Споров мелочных пыл

Видел я и не раз, –

Был в смятенье Ахилл

В злой опасности час.

Суетлив человек –

Вечно рыщет в пути,

А под солнцем кой век

Не осталось почти

Ни задумчивых птиц

В предвечерних тонах,

Ни поэта страниц

В эпизодах и в снах.

Всю войну я пропел –

Шёл полями средь нив,

На потеху толпе

Инструмент был фальшив.

Дикарям нет числа.

Да и сам, как чумной.

О война, ты подла

С моей бедной страной.

--------------------------------

Patrick Kávanagh. Old Soldier

I return to the fields

Of tillage and peace

Who have wandered and found

No Golden Fleece

But only a rag

On a lifting thorn

An ironic flag

Crow-pecked, forlorn.

Love’s frosted buds

That could not shake

The nursing gods

Of green awake

Petty squabbling

My eyes did see

And Achilles wobbling

In jeopardy.

And men of thought

Being hustled on

Till there was not

Under the sun

An unflustered bird

Of evening mood

Or a poet’s word

In the interlude.

Over the war-loud

Fields I went

Strumming the crowd –

False instrument.

One with the savages

And the insane

O War, that did ravage

My virgin Spain.

Теодор Рётке. Корова (3 takes)

Было вымени два у коровы одной.

Только вспомню о том – сразу плохо с мной!

Одному не управиться с нею – спорнём?

И доили её муж с женою вдвоём.

--------------------- 2 take -------------------------

С выменем двойным жила одна корова.

Вспомню лишь о том, и сразу мне хреново!

Те, кто в одного брали́сь с ней сладить – дураки.

Ей на дойку надобны четыре аж руки.

--------------------3 take -------------------------

У коровы одной было вымени два.

Как ни вспомню о ней, в дрожь бросает сперва!

Вот те крест, не управиться с ней одному,

И доили её муж с женой потому.

------------------------------------

Theodore Roethke. The Cow

There Once was a Cow with a Double Udder.

When I think of it now, I just have to Shudder!

She was too much for One, you can bet your Life:

She had to be Milked by a Man and his Wife.

В конце лета

Нарвать в саду цветов и яблок,
Поставить в вазы те и те.
Цветы, конечно же, в воде
благоухают.
Запах ярок, –

Смешались сладкие тона,

раскрылась гаммы глубина –

живящей свежести подарок,

умаянного лета дар

и сада, что ещё не стар.

…

Но дождь идёт. И время тает.

И осень поднимает стаи.

Меняются тона, и цвет,

и звуки лет.

…

Роняет время капли с веток;

дождям не выплакать потерь.

Идут кругами по воде

воспоминанья,

напоследок

оставив горечь поздних дней.

Дым всякой осени чуть едок.

Но, странно! – ты доволен ей.

Цветы умрут, плоды увянут;
Ты будешь внуками помянут.

На аллее героев

По геройской аллее

прохожу с не железными нервами.

От меня не убудет

задержаться на двадцать минут;

иногда я жалею,

что сейчас не декабрь сорок первого.

Скажут разное люди

да и вряд ли, наверно, поймут

эту странность порыва –

оказаться в окопе с гранатою

в коченеющем раже,

ожидая скрежещущий танк,

что ползёт к тебе криво, –

вот сейчас разлетимся на атомы, –

и никто не докажет,

что всё это напрасно – не так.

И никто не посмеет

усомниться в единственно правильном,

выбираемым сердцем

и трагично коротком пути.

В этом вся панацея:

смерть попрать только смертию праведной,

и на вихрях инерций

в Царство Божие с миром войти...

По геройской аллее ...

Патркик Каванах. «Ты пришла, обратив мои мысли…»

Ты пришла, обратив мои мысли назад,

Я пытался припомнить, ах сколько…

Сколько раз я любил. Только всё невпопад –

Глупо, зря и без толка.

Моей жизни ручей был спокоен и тих.

Стал бурлящей водой и жестоко

Треплет бедную лодку желаний моих,

Встретив волны шального потока.

Ты же – выше штормов

И не ведаешь страх

В мире, полном тревог

На Господних руках.

Красота – твоя суть –

Ты одна против всех, –

Если в среду успех, –

В воскресенье тонуть

мне, ведь я против всех.

--------------------------------------

Patrick Kavanagh. Untitled

You came and turned the leaves of my mind

Backward till I could recall

How many times I had loved before

Foolishly, vainly.

The smooth surface of my life became

Angry waters tossing

The boat of my desire wildly -

Like the Channel-crossing.

And you above the storm

Poised as calm

As the turbulent world

In God's palm.

Beautiful as truth -

Anna contra mundi

Won upon a Wednesday

Lost upon a Sunday -

Patrick contra mundi.

Патрик Ка́ванах. То же самое снова

Друзья мои и публика меня всё время ждут,

Как лучшего певца, в томленье муторном, но пылком,

Ведь знают, новый слог оплатит тягостность минут.

А я в то время мучаю бутылку.

Я знаю, что неверно быть беспечными и дерзить;

Есть люди в этом мире, кто ведом моей звездою,

Но им терпеть останется, а мне до рвоты пить

В дыму у стойки бара за стеною.

И было б всё не плохо, будь я просто сильно пьян;

Живот крутило так, что я был даже и не клоун,

Глотая все пилюли под рукой – леча изъян.

Друзья остались верные, но мало их теперь,

И, видя свой финал, я допускал: вполне удачно

Перед смертельным жребием не признавать потерь.

Теперь с ним ясно всё. И однозначно.

----------------------------

Patrick Kávanagh. The Same Again

I have my friends, my public, and they are waiting

For me to come again as their one and only bard

With a new statement that will repay all the waitment

While I was hitting the bottle hard.

I know it is not right to be light and flippant;

There are people in the streets who steer by my star.

There was nothing they could do but view me while I threw

Back large whiskeys in the corner of a smoky bar.

And if only I would get drunk it wouldn’t be so bad;

With a pain in my stomach I wasn’t even comic,

Swallowing every digestive pill to be had.

Some of my friends stayed faithful but quite a handful

Looked upon it as the end: I could quite safely be

Dismissed a dead loss in the final up toss.

He’s finished and that’s definitely.

Исток

Весною хорошо, как никогда

понять, как удивительна вода

дождей, ручьёв, текущих в лета рек.

Питает жизнь загадочная жидкость,

и с нею оживает человек

под неизбежной сладостною пыткой.

Плывут в ознобе радужные сны.

И только смерть в созвездии весны

нелепа. Рассыпается на спазмы

дыхание. В предчувствии тревог

непредсказуем срок, и тяжек рок,

и не всему подвластна тайна плазмы.

Звенят щиты, и думается нам, –

«не осушить ли» этот звон и гам,

не положить ли мысленно на всё,

слегка соприкасаясь рукавами.

Весна, границ не зная, в даль несёт.

Гудят колокола на Валааме.

И слышится присутствие любви,

и шепчется заветное «живи!»,

и кровь бежит по внутренним протокам.

Поэтому, наверное, и свет,

летящий к сердцу миллионы лет,

благославлён божественным истоком.

ГМО

На просторах бывшего Союза

и за горизонтами его

стала появляться нынче Муза

с явными следами ГМО.

С виду аппетитна, без изъяна

и в употреблении легка.

Даже бесталанным по карману

эта мастерица языка.

Подойдёт – а им того и надо –

жизнь украсить пышною строкой.

И душе нехитрая награда

да и телу видимый покой.

Что им – веселящимся и праздным,

«лапающим» Музу по ночам.

Силиконодушно, безотказно

дарит та «поэзии бальзам».

Ну а получается в итоге

много бесполезной чепухи.

Обжигают ведь горшки не боги,

как не сочиняют и стихи.

Патрик Ка́ванах. Запоздавшему тополю (вольный перевод)

Одет на половину, скажем, –

Копуша – как невеста?

Святой Отец (с почтенным стажем),

Жених невесты, гости даже –

Ждут битый час. И не находят места.

Хор луговой

Играет свадьбы марш

Через два поля,

И белки скачут по ветвям

В листве, в экстазе и раздолье.

-----------------------------------

Patrick Kávanagh. To a Late Poplar

Not yet half-drest,

O tardy bride?

And the priest

And the bridegroom and the guests

Have been waiting a full hour.

The meadow choir

Is playing the wedding march

Two fields away,

And squirrels are already leaping in ecstasy

Among leaf-full branches.

Патрик Ка́ванах. Анна Куинн (два варианта)

О, Бог, благослови,

Навечно ль грезить мне мечтою о любви?

Навечно ль видеть, как объятая в стекло,

Жизнь – вся её краса проходит предо мной,

Подобно Анне Куинн, иль солнцу над травой.

------------------ 2 вар. -----------------------

О, Бог на небесах,

Мне навсегда ль свою любовь оставить в снах?

Я вечно ль должен видеть, будто бы в стекле

Передо мной проходит жизни лучший цвет,

Подобно Анне Куинн иль солнцу в травах лет?

-------------------------------------------

Patrick Kávanagh. Anna Quinn

O God above,

Must I forever be a dream of love?

Must I forever see as in a glass

The loveliness of life before me pass,

Like Anna Quinn or sunlight on the grass?

Убегание

Жаркий, порывистый ветер

бил по лицу и груди,

день был пронзительно светел.

И горизонт впереди.

Тяжесть лозы виноградной,

запах и шелест травы.

И нисходящий, нещадный –

с неба – поток синевы.

Горы росли с приближеньем,

словно вставая с колен,

неуловимым движеньем

нас забирали в свой плен.

И устремляясь в проходы,

что были мрачно узки,

мы, словно бурные воды

горной безумной реки,

мчались всё дальше и дальше,

словно стремясь убежать

от человеческой фальши.

От пустоты в благодать,

где безмятежность природы

сердцу дарила покой.

Где к синеве небосвода

я прикасался рукой.

Пустоцвет

На ветер брошены слова.

Легки – так, унесёт.

В полезных прорастёт трава

на следующий год.

Тяжёлые уйдут на дно

печалей и обид,

напоминая всё равно

о ране, что болит.

Слова спасения дойдут

до тех, кто жаждал их.

Слов проклинающих, злой труд –

погубит их самих.

А те, что мудрости полны,

останутся звучать,

вплетаясь в правду тишины –

в молчания печать.

Но никакого спасу нет

от слов – числа им несть –

что на поверку пустоцвет,

кому не долго цвесть.

Патрик Ка́ванах. Улисс Джойса

Любая дочь фантазий памяти – пастиш.

Нам страсть, как нужен Бог, рождённый чистым;

Но мысли — грех, слова – грязны, как ни кричишь,

И ницшеанства кровь - сифилитична.

С блаженством дети усредняют города,

Срубая стены яростно и пылко,

Визжа задорно на развалинах, когда

Вниз по ступеням катится бутылка.

---------------------------------------

Patrick Kávanagh. Joyce’s Ulysses

The fabled daughters of memory are all pastiche,

God born-clean we desire;

But thoughts are sin and words are soiled

And Nietzschean blood is syphilitic.

The children take delight in levelling the city,

Violently tear down the walls,

Screeching from the steps of a ruin

Where a broken milk bottle rolls.

Земля

Иной страны обманчив зов,

тепла в нём не услышишь.

А разум пьян от зелья снов,

и путь судьбою вышит…

Ровны, ухожены поля,

ведь чьё-то сердце с ними.

Но в шуме лет молчит земля, –

приникнешь – не обнимет.

Всё то, что здесь обретено –

лукавый плен свободы,

в котором ты – веретено –

накручиваешь годы.

Умчать за тридевять земель –

вот сердца хулиганство –

сменить колючую метель

на ветер дальних странствий.

…

И я там был, и пил тот мёд,

на вкус чужой и сладкий.

Я прятал жизнь в ячейках сот,

точней, её остатки.

А то, что я обрёл взамен.

как пошлость на открытке:

рутину дней, надёжность стен,

душе – одни убытки.

Мне запоздалая весна,

глумясь виски сжимала.

Я ночью крал остатки сна,

но было их так мало.

Их ворожбу сменял сумбур:

леса, болота, гати…

и шёл по ним – измучен, хмур…

но всё сложилось кстати.

Всё оказалось наяву:

я вышел на равнину,

где о́бнял ветер и траву

и понял, что не сгину.

…

Какая лёгкость бытия –

грешить, того не зная:

уехать в дальние края,

забыв, что Русь – Святая.

Как опрометчив выбор тот,

но как урок тот ценен,

где иллюзорен мир свобод

и достиженье цели.

Сегодня ясно виден путь,

легка теперь дорога.

И от чего-то давит грудь, –

спросить бы вот у Бога.

Кого спросить бы?

Душа моя, ты где была

до моего рожденья?

Была ли ты в пути смела,

Иль кралась серой тенью?

В каких краях и временах

твой мир очеловечен?

И с чем смешав любовь и страх,

ты шла ко мне навстречу?

Я стал тобой, ты стала мной.

Закономерность? Хаос?

Спускаться в этот мир земной

тебе уже ль случалось?

Но кто был тем – тобой – другим,

ты не откроешь, знаю.

Ответом лишь – небесный гимн,

где бездна звёзд играет.

Тот день, где я пионером...

Тот день, где я пионером

жевал с упоеньем пюре,

растаял призраком серым,

свернулся клубком в конуре.

Остался на память лишь снимок

оболтуса, ставшего мной

с привычкой дурацких ужимок.

А жизнь пролетела стрелой –

катящимся поездом скорым

с мельканием лет за окном,

с печалей и радостей сором

и болью, растопленной сном.

Но я говорю лишь: "Спасибо!"

и верую в Поводыря.

В пути не оставит Он, ибо

Он рядом

незримо

не зря.

Неизбежность

Осадок грусти был невидим,

но лёгкость воздуха влекла

на волю – к радости, обиде –

за грань бездушного стекла.

Чем меньше проку в бренном теле,

тем больше мыслей о душе.

Они пространству гимны пели,

кормя на карантине вшей,

не унывая, – но по сути

то были дни тяжёлых дум,

Мир, ощутив капкан распутий,

стал бесконтактен и угрюм.

Сжималось время – у́же, у́же.

Хештег мерцал в экране згой.

Не выходи к судьбе наружу,

играть ей некогда с тобой.

Закрой на ключ тоску, гордыню,

не в них спасения зерно.

У каждого своя пустыня,

которую пройти дано.

Патрик Ка́ванах. Поэма новой формуле

Садовник с совком и грабля́ми идёт,

Ты слышишь, любимая, смерть сорняков,

В местах, там, где прошлое наше живёт?

Любимая, слушай же смерть сорняков.

Послушай, любимая, пение птиц,

Смотри, как боярышник в солнце красив,

Всё это – есть мы безо всяких границ,

И как многоцветен тех птиц перелив.

В пути, что любовь нас с тобой провела,

Пройди, дорогая, по старым следам,

Где радость на сердце поэта легла,

Пройди ещё раз по известным лишь нам.

Хотели б, родная, могли бы спасти

всё то, что давалось нам страстью земной,

Что билось в великой бесчувственности,

Когда бы живыми мы были с тобой.

--------------------------------------

Patrick Kávanagh. Poem to The New Formula

The gardener is coming with his spade and rake,

Darling, listen to the dying weeds,

Where shall we listen for old time’s sake?

Darling, listen to the dying weeds.

The sun is shining in the whitethorn tree,

Darling, listen to the coloured birds,

This is our own infinity

Darling, listen to the coloured birds.

Down the lane where we walked as lovers

Darling, stand in your old footprints,

This is the past the poet recovers,

Darling, stand in your old footprints.

Have we a thought we might here insert

Darling, that would suggest a real

Passion pulsing in this great inert,

Darling, if only we were real.

Сценарий

Мечта моя, ты вся прогоркла

пищевареньем бытия.

Года – седого пепла горка,

и мимикрируют друзья.

И всё так впору и так кстати, –

у жизни кормишься с руки.

Но стоит лишь промолвить: «Хватит!» -

Всё превратится в черепки.

Закрыть окно! Пусть льёт на стёкла

закат багровые тона.

В них цвет трагедии Софокла.

Им неподвластны времена.

Переписать бы тот сценарий,

осколки Лун собрать с травы.

Но мучит слабый привкус гари

в переизбытке синевы,

где взгляд блуждает близоруко,

пытаясь вычислить подвох,

создавший мир посредством звука.

И этот звук был словом «Бог».

Про сердце

Друг мой верный, отчего так жарко?

Точно полоснула сердце плеть.

Нету, видно, лучшего подарка,

чем внезапно прошлым заболеть.

У меня, ведь, самое из самых –

сердце – только ранено слегка,

и рубцов коротких стенограммы

бьются синей жилкой у виска.

Как оно любило и спасало!

Сколько было пережито им!

На́ сто лет его, конечно, мало,

но на счастье хватит нам двоим.

В ожиданье будущего криза

(надолго ль отсрочен этот час?)

запахом черёмухи пронизан

вечер, что обня́л усталых нас.

Ну а мы с тобой к нему прильнули,

как счастливых двое малышей.

И прощаем в благостном разгуле

шалости нелепые душе.

Так бы и остаться – близко близко, –

близость через время пронести

с долею оправданного риска

окончанья этого пути.

Патрик Ка́ванах. Пегас

Моя душа давно была, как старый конь.

Я предлагал его на ярмарках раз двадцать.

Пытался в Церковь сдать, но тот – попробуй тронь –

Его манер отцы решили не касаться.

Один сказал: «Пускай помыкается там –

Привыкнет к голоду, дождям, ветрам, пожарам.

Чего греха таить, достанется он нам

Совсем зашоренный, да и почти задаром».

Затем смотрели государственники на

Мной предлагаемое «чадо» по дешёвке.

Один министр спросил: «А вот бы если нам

К хвосту его с такой душевною сноровкой

Приставить тело постороннего коня –

Оно смогло носить бы утлый пережиток, -

Пасти его, - сказал он, - счастье для меня».

И я коня им на неделю одолжил так.

Тот воротился тощей грудою костей –

Худой, уморенный, без сил, насупив брови.

Я его нянчил снова, клал в травы́ постель,

Для предстоящей вскоре ярмарки готовя.

Я снизил цену. И поставил его там,

Где покалеченную утварь бросил кто-то.

Барыги ушлые шептали всюду нам:

«Не больше лета он протянет за работой,

А в городах ему не сделать барыша.

Но он бы мог и повозиться на подхвате».

Хотя бы что-то предложили! – плачь, душа, –

Жизнь бедняка твои страданья не оплатит.

Любую он возьмёт работу без разбору:

На Мессу свозит вас кратчайшей из дорог,

Знаток погоды – эрудит, в ночную пору

Он собирать долги бы с бедных мог.

Но, не берут они.

- Да погоди ж, постой, –

Под спор жестянщиков я выдохнул со стоном, –

С моей лошадкой, моей горестной душой

Взмолился я, - Кто мне предложит хоть полкроны?

За всеми криками с их буйством, ни один

Не повернулся. О Душа, - сказал в мольбе я, -

Среди церковников, чиновников среди –

там, где есть подлость, торговаться не умею.

Но этим вечером – поводья прочь –

Не будет больше глупых просьб и споров.

Южнее много благодатных почв –

Теперь для солнца здесь луга-просторы.

Торги со словом – нет, не для меня!

И вижу тут же, конь мой оживает –

Расправил крылья. И отныне я

Лечу на нём, куда душа желает.

-------------------------------------

Patrick Kávanagh Pegasus

My soul was an old horse

Offered for sale in twenty fairs.

I offered him to the Church – the buyers

Were little men who feared his unusual airs.

One said: ‘Let him remain unbid

In the wind and rain and hunger

Of sin and we will get him –

With the winkers thrown in – for nothing.’

Then the men of State looked at

What I’d brought for sale.

One minister, wondering if

Another horse-body would fit the tail

That he’d kept for sentiment –

The relic of his own soul –

Said, ‘I will graze him in lieu of his labour.’

I lent him for a week or more

And he came back a hurdle of bones,

Starved, overworked, in despair.

I nursed him on the roadside grass

To shape him for another fair.

I lowered my price. I stood him where

The broken-winded, spavined stand

And crooked shopkeepers said that he

Might do a season on the land –

But not for high-paid work in towns.

He’d do a tinker, possibly.

I begged, ‘O make some offer now,

A soul is a poor man’s tragedy.

He’ll draw your dungiest cart,’ I said,

‘Show you short cuts to Mass,

Teach weather lore, at night collect

Bad debts from poor men’s grass.’

And they would not.

Where the

Tinkers quarrel I went down

With my horse, my soul.

I cried, ‘Who will bid me half a crown?’

From their rowdy bargaining

Not one turned. ‘Soul, ‘I prayed,

‘I have hawked you through the world

Of Church and State and meanest trade.

But this evening, halter off,

Never again will it go on.

On the south side of ditches

There is grazing of the sun.

No more haggling with the word…’

As I said these words he grew

Wing upon his back. Now I may ride him

Every land my imagination knew.

Гносеология

Можно достать ручку,

положить на листок бумаги,

мысли согнать в кучку,

выдать им всем флаги.

Выбрать маршрут, место,

где сойдутся в одну точку

внутреннего инцеста,

скрытого под оболочкой

прав и свобод граждан, –

как же они устали

воображать жажду,

нянчить свои печали…

Можно на колокольне

встретиться с языками,

в небо идущей штольни –

вырытой к Богу нами.

Сможем ли распознать мы,

что там они шепчут?

В голос хохочет Князь Тьмы,

так что держись крепче:

выстоишь лишь молча –

будешь в грязи, в саже, –

ягода-жизнь волчья

правду тебе скажет.

Крикнешь потом: «Люди, –

воспарив над ними в зените, –

бойтесь того, что не будет,

то, что случится, – примите».

Ливни пойдут, ливни

внутренних вакцинаций,

формула их дивней

мускулов стран, наций.

Данных сотри числа,

всё же, не так плохо

чувствовать силу мысли,

радость её вдоха.

Если устал только

искренне – невыносимо,

значит твоя долька

веру твою скосила.

Спросишь меня, как лучше

душу отдать Богу?

Выпей бокал пунша

или стакан грога.

Только не пей водки,

в ней эликсир правды,

то есть, её ошмётки…

… выпил уже? – ну и славно!..

Мормон

Наш дальний, дальний родственник – мормон.

Не по кровям – так жизнь сложилась наша.

Но на поверку выяснилось, он

приличный муж и любящий папаша.

Не пьёт. Но предлагает завсегда.

Оно и ясно, нужно ведь общаться.

По-русски начал слышать за года

и стал, как мы, поменьше улыбаться.

А мы, так для него – наоборот –

всё норовим послаще, понежнее –

по-местному растягиваем рот

в приветствии слегка склоняя шею.

Но время полирует уголки:

за встречами притёрлись мы друг к другу.

Сквозь тосты и холодненькой глотки́

он ощутил души славянской вьюгу.

В его «арго» десяток русских фраз,

которыми он потчует межпуху.

И мне порою кажется, что в нас

обрёл он братьев истинных по духу.

Он для себя развеял миражи,

усердно учит русские словечки

и строит свою собственную жизнь,

как будто хочет всё начать от печки.

Патрик Ка́ванах. Насилие над идеалом

Откройте все окна.

Жестокость рождает лишь впрок

Тварей, не ценящих хрупкость стекла,

Тоску идеала под солнцем тревог.

--------------------------------------

Patrick Kávanagh. Rape of the Ideal

Open all windows

The savage begetting

Brute breaks the delicate glass

Ideal long in a sun unsetting.

Как одуванчик в запоздалом лете...

Как одуванчик в запоздалом лете
торчит бесцельно посреди травы,
как все огни предпраздничные эти,
пришедшие на смену синевы,
как старый якорь, никому не нужный,
засыпанный бесчувственным песком,
как зов о помощи – истошный и натужный,
не говорящий ни о чём и ни о ком...
Весь я – как день, родившийся из ночи,
сияющий, цветущий до поры
и уходящий, как бы «между прочим»,
за силуэт темнеющей горы,
где растворюсь, увяну и истлею
и перейду уже в иную суть.

Но может быть нечаянно согрею

своим теплом

сейчас

кого-нибудь.

октябрь, 2014

чо-

Жара печё-,

ручей течё-.

Одна девчо-

пришла к мальчо-.

-Что на обе-?

спросил мальчо-.

-Хлеб только бе-

и суп харчо, -

она отве-

ему смущё-

ложась в траве.

Теперь ещё

подставь плечо

и на бочо-,

облокотясь

на кулачо-…

Вот так пришла

любовь-печа-

к Волча-села

односельча-.

Черны бровя-,

глаза огни, -

как два червя

сплелись они.

Всё это ви-

мохнатый шме-.

В его крови

плыло похме-.

Шумел камы-

трава помя-

от кутерьмы

меж те- двумя.

Ручей журча-

и хмель шуме-…

Все оконча-

пиши в уме.

Патрик Ка́ванах. Внутриутробный сон

Я только знаю, я был там:

С травой, прилипшей к волосам,

Лежал на сеновале том

Одним июльским днём.

Толпа вкруг тела моего

Сошлась, желая одного:

«Открой же веки глаз, прости,

Чтоб мудрость обрести».

Гуденье пчёл, и синева,

Вдоль речки тополей канва, –

Был отклик сердца так глубок,

Что я заснуть не мог.

Старалась страстно бузина

Сказать, как выросла она,

Но ясно и без лишних слов,

Она хранит любовь.

Так сгусток мужества кричал

О насыщении начал

Моих, пока не обрету

Многообразиий красоту.

Поскольку всем известна суть,

Куда? – не важно, держишь путь, –

Жучок, сорняк – покуда цел,

В моём сознанье пел.

Цветки осота, васильков

И слепень, бесящий коров,

Толпились подле головы,

Где (были) семена травы.

-------------------------------

Patrkick Kávanagh. Ante-natal Dream

I only know that I was there

With hayseed in my hair

Lying on the shady side

Of a haycock in July.

A crowd was pressing round

My body on the ground,

Prising the lids of my eyes –

Open and you’ll be wise.

The sky that roared with bees,

The row of poplar trees

Along the stream struck deep

And would not let me sleep.

A boortree tried hard to

Let me see it grow,

Mere notice was enough,

She would take care of love.

A clump of mettles cried:

We’ll saturate your pride

Till you are oozing with

The richness of our myth.

For we are all you’ll know

No matter where you go –

Every insect, weed,

Kept singing in my head.

Thistle, ragwort, bluebottle,

Cleg that maddens cattle

Were crowding round me there

With hayseed in my hair.

Я знаю, ты живёшь...

сестре Лене

Я знаю, ты живёшь в далёком Кэтринбурге.

Но что теперь с того, что мы – родная кровь?

Трагический сюжет в бездарном драматурге

едва ли обнажит открывшуюся новь.

А я нашёл свой дом, где ночь, пока в России

неторопливо жизнь сжигает свет дневной.

Как мы вернуть себе ушедший мир просили!

Но каждый представлял, по-видимому, свой.

И встретиться вот так! – какая-то насмешка

запутанной судьбы. И что нам делать с ней?

Теперь смешно спешить. Ещё смешнее мешкать.

Нам всё равно не стать ни ближе, ни родней.

Мы выросли поврозь родства не ощущая,

И общее у нас давно не в нас самих.

Теперь его искать уже нелепо, – знаю.

Как и нелеп тот снимок – рядом нас двоих.

Похоже, путь ещё не столь исполнен терний.

И долго ль предстоит блуждать в себе самом?

Но теплится в душе надежды свет вечерний,

что где-то есть ответ. И он придёт потом.

Патрик Ка́ванах. Без права на поэзию

Я пришёл посоветовать вам придержаться морали

Так известной тому – осознавшему ужас судьбы,

Чьи сокрытые мысли, по сути, ничтожны, слабы,

Где поэзия дышит едва ли.

-----------------------------------

Patrick Kávanagh. No Poetic Authorization

I come to advise you on the moral position

For nobody is more cognizant of the awful fate

Of him who is a nobody in his own mind

With no poetic authorization.

Узоры

Всё-таки есть что-то в этом сплетенье ветвей,

в хаосе линий, движений, ветров и затишья.

Иволга плачет, поёт о любви соловей,

пишет душа беспокойная четверостишья.

Рвётся – невидима – связь убегающих лет;

сердце иглой задевая, мы память латаем.

Ждёт терпеливо сознанье один лишь ответ,

следуя до пересадки привычным трамваем.

Но не известно, как долго продлится маршрут.

В жизни согрелась душа от бесценного сора.

Годы его по веленью небес берегут.

И на ладонях судьба оставляет узоры.

Патрик Ка́ванах. Все дороги пройдены

“Дороги все пройдены” –

Она мне сказала сама, –

“Усталых красот времена идеальны из окон,

Автограф разборчив на каждой вершине холма.

Теперь не нужны

Ни труд, ни страданье, что в нём.

Капризов надуманных сны

Омыты обычным дождём.

Горюя, останешься пуст.

Ведь смех торопливой любви

Идёт вдоль заоблачных чувств,

Где звёзд полузримые пальцы высо́ки, – зови не зови.

А завтра

Придёт новой радости крик.

Сегодня ж те дни, что ушли

Останутся зримы вдали,

Как прошлого миг”.

-------------------------------------

Patrick Kávanagh. All Roads Completed

"All roads are completed"

She said

"A tired time beauty is perfect through all windows

Her autograph is legible on every hill-head.

No need now

Dark labourings in pain

The sculptured moods of thought

Are cleansed by simple rain.

Grieve never

When the laugh of hurrying love

Passes too high -

There are star-subtle fingers, the cloud-senses above.

To morrow

A different exult will hold.

And to-day and all days gone

Will be a steady, distanced charm

A moment old."

… Не выходи из комы …

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Зачем тебе Рим с Кордовою, если вокруг так зыбко?

За дверью бессмысленно всё, особенно зов Шенгена.

И как-то слегка трясёт от кашлянья ойкумены.

Не выходи из комнаты. Частник, такси ли, Убер, –

нервы пространства скованы, мир зазеркалья умер.

Мчатся в коронах всадники. Маски на них надеты.

Все мы теперь в рассаднике маленькой нам вендетты.

Не выходи из комнаты, не приглашай заразу, –

жаркое царство омута вряд ли доступно глазу.

Зреют желания вешние, пей лихорадку ночи.

Бродят святые, грешные – молятся sottovoce.

Не выходи из комнаты, останься царём без трона.

Стань эмбрионом, коконом. Не поднимай знамёна.

Страхов кривая вогнута. Мир состоит из зуда, –

стань для него инкогнито. Или исчезни оттуда.

Не выходи из комы… ты можешь обнять проклятье.

А в подсознанье комменты: люди друг другу братья

только на расстоянии двух с половиной метров…

Комнатный страх, как мания прячется в мире «ретро».

Не становись добычею. Не панихидствуй ранее

праведного обычая, истинного наказания.

Может и впрямь спасение в звуках, летящих с клироса

к точке самосожжения, хроноса, космоса, вируса?

Суррогат. Мышиные грёзы

hibernating (вместо вопроса)

Как будто я растение.

И в свете этой новости

я в зимнем запустении,

как в лёгкой нездоровости

плыву с озябшей дрёмою,

замедлившимся синтезом

сквозь время невесомое…

И только мышь под плинтусом,

принюхиваясь к холоду,

дрожит – глазёнки-бусинки –

попискивает с голоду,

смотря в проёмчик узенький.

Упрётся взглядом жалостным, –

скорей бы дни весенние?

И всё, что с ней осталось нам

лишь право на терпение.

Пока один (вместо ответа)

Забиться серой мышью на заимке,

где с непогодой всякой – хоть бы хны;

горит камин, и тает время в дымке,

и жизни дым утягивает в сны.

Так за неделю годы одиночеств

переживёт душа, смотря в окно

на мир, что сам в себе сосредоточен.

Но нам его постигнуть не дано.

А потому, так радостно смириться

с поэзией, живущей где-то вне

и мысленно листать её страницы,

сгорающие музыкой в огне.

Патрик Ка́ванах. Мне можно пожинать плоды

Я – тот, кто не сеял,

Я тоже

Милостью Божьей могу прикоснуться к плодам

И буду гордиться,

Как эти, склонившие лица

И спины, жнецы

На праздник Успения

В благодарственном лепете.

-----------------------------------

Patrick Kávanagh. I May Reap

I who have not sown,

I too

By God's grace may come to harvest

And proud,

As the bowed

Reapers

At the Assumption

Murmur thanksgiving.

Интоксикация

Страница за страницею в чернёном серебре…

я с одинокой птицею встречаюсь на заре.

Спросить бы её милую, откуда здесь она?

Какой небесной силою сюда принесена?

Здесь так же плачут матери, и та же горечь слёз.

И все мы, как на кратере, который злом оброс.

Мужчина с бакенбардами в цилиндре и жабо

глазами леопардными просветит на «слабо»:

- Сынок, ты нужен армии! Примерь-ка камуфляж.

Жить можно и бездарнее, а здесь судьбы кураж.

Должна быть где-то формула сошествия с ума.

Под дозой хлороформа ли, и прочего дерьма.

Шторма – тревоги разума. Зима – метель души.

О том, как мы наказаны под сердцем запиши.

От вздорного и пошлого закрыться б и бежать,

пока все страхи прошлого не повернутся вспять.

И золото безмолвия становится золой.

И настигает молния мир сумеречный мой.

Рутина лицемерия на медленном огне;

молчит моя империя и спряталась во мне.

И жжёт слепой досадою, не нужной никому,

и плавится, и падает в крадущуюся тьму.

Анти-любовное

А завтра с утра уже будут другие расклады,

и станет ему не понятно, зачем же теперь

о чём-то пытаться сказать обязательно надо,

заранее видя в словах неизбежность потерь.

И пусть на губах ещё вкус не прошедшей интриги,

разбавлен вином и желаньем. И ночь глубока.

Но утро придёт с ощущеньем «прочитанной книги»,

а в сердце застрянет иглой расставанья строка.

Он выйдет из сна, из признаний в любви, из объятий

едва ли любимой, но, может быть, самой родной.

Холодная изморось жизни не сможет отдать ей

его прегрешенья и право назваться женой.

И выйдет он прочь из уюта случайного дома,

смирившись с собой – обречённым на бег подлецом.

Лишь странная тяжесть – невидима и невесома –

останется в памяти добрым и светлым лицом.

О друге

Был однажды случайно расстрелян.

Только выжил.

Случайность нелепа.

И с тех пор подсознанье без цели

выбирало пространство для склепа.

Был однажды досрочно отпущен

приговором,

что сам себе вынес

на забвение в «райские» кущи,

где у жизни токсичная примесь.

Был однажды рождённым повторно

(перепутались факты и даты).

Но одно оставалось бесспорно:

был войны неизвестной солдатом.

Теодор Рётке. Твёрдость

Мысль не пробьётся сквозь гранит.

Удары молота напрасны.

Свет истины всегда сокрыт –

Недостижим, но и не гаснет.

В ночи вращаются неспешно

Зубцы раздумий-шестерней,

Но держит истина успешно

Всю тяжесть, выпавшую ей.

Компрессия защищена.

И в закосневших мыслей смуте

Не расщепить того зерна

За вакуумом скрытой сути.

----------------------------------

Theodore Roethke. The Adamant

Thought does not crush to stone.
The great sledge drops in vain.
Truth is never undone;
It’s shafts remain.

The teeth of knitted gears
Turn slowly through the night,
But the true substance bears
The hammer’s weight.

Compression cannot break
A center so congealed;
The tool can chip no flake;
The core lies sealed.

Ничей

Не бойся, не проси, не верь, не проходи по жизни тенью,

покуда лёгкость от потерь не станет вдруг приобретеньем.

Захочешь воздуха – он твой. И только он всегда бесценен.

Бесценен до минуты той – в прощальной, уходящей сцене.

Так убаюкивает ложь, и боль рассеивает споры.

Но ты, доверившись, идёшь к последних радостей простору.

А жизнь становится рыхла и, озираясь воровато

из-за пустого барахла, всё норовит вильнуть куда-то.

Она уходит, как вода – ручьями вешними. Однако

уже совсем не молода, но ждёт призыва или знака.

И в этом многом шуме лет быть потерявшимся так просто,

когда не найден ни ответ, ни некий вдохновенья остров.

Мир ожиданий испещрён сухими язвами иллюзий,

но путь туда лишь через сон, когда реальность всё кургузей.

Смотреть сквозь тишину ночей на этот мир в подлунном свете

и понимать, что ты – ничей… Но Кто-то слышит мысли эти.

Патрик Ка́ванах. Реквием по мельнице

Они забрали водяное колесо,

Зернодробилку, измельчающую всё;

И по каскадам ныне падает вода

Уже без зрителей, стремящихся сюда,

Что для забавы лишь носы свои суют.

И познают.

Происходящее холодным зимним днём,

Сознаньем схвачено, – запечатлевшись в нём,

Продлится в памяти: унылый, тусклый вид

Лугов, полян, водой покрытых, говорит

О претерпении, не признающем крах,

Кому-то очень безразличному в дверях.

В надёжных пачках хлопьев полуфабрикат

Земле и мельнице оставил боль утрат.

Теперь, как призраки, тех – в красках колорита,

Носящих отруби в мешках – давно забыты.

Они ушли из всех пустот, от всех преград.

С плотины падает, как прежде, водопад,

Но, утекая в отводной водоканал,

Лишён лихого благородства, что он знал.

Упомянув об этом, можно и уйти

К вещам, которые над сроком давности.

-------------------------------------

Patrick Kávanagh. Requiem for a Mill

They took away the water-wheel,

Scrap-ironed all the corn-mill;

The water now cascades with no

Audience pacing to and fro

Taking in with casual glance

Experience.

The cold wet blustery winter day

And all that’s happening will stay

Alive in the mind: the bleak

Water-flushed meadows speak

An enduring story

To a man indifferent in a doorway.

Packaged, pre-cooked flakes have left

A land of that old mill bereft.

The ghosts that were so local coloured

Hiding behind bags of pollard

Have gone from those empty walls.

The weir still curves its waterfalls

But lets them drop in the tailrace

No longer wildly chivalrous.

And with this mention we withdraw

To things above the temporal law.

Старый поэт

Поэт притих, потяжелел, обмяк,

забывчив стал, медлителен и скучен.

На нём морщит заношенный пиджак.

И мысли бродят хмурые, как тучи.

Он ищет вдохновение своё,

взирая вслед бегущей молодёжи,

А в поле ветер гнёт к земле жнивьё

и холодит сознание до дрожи.

Но память у поэта – его плен –

такой незабываемый и сладкий.

Поэт не хочет ничего взамен

и не приемлет новые порядки.

Он только сожалеет об одном:

что всё так скоротечно-мимолётно.

С ним по ночам грустит и старый дом.

И плачет дверь, прикрытая не плотно.

Траектория поиска

Шум самолёта из синевы

время впитало в тишь.

Так и себя, объявляя живым,

в облаке мыслей спишь.

Надо спускаться. Без почвы нет

ни ощущений, ни

радостных снов, непреложных бед,

колющей ноги стерни.

Лёгкость, с которой ты говоришь –

дзен этот именно в том,

чтобы коснуться шершавых крыш

жадным горячим ртом.

Капает в кране вода. В окне

день без тебя живёт.

Собственно, так и казалось мне

в тот високосный год.

Ржавчина сердце изъест. Любви

станет тоскливо в нём.

Всё потерялось. И так живи,

греясь чужим огнём.

Радости – брызги святой воды, –

много их не дано.

Ищешь годами свои сады –

горькое пьёшь вино.

У всякой недосказанности есть...

***

У всякой недосказанности есть

причины. И, порой, не стоит лезть,

просовывая голову меж прутьев

ограды, где не ясно, что нас ждёт,

где многое совсем наоборот,

где щит и меч лежат на перепутье.

У всякой недосказанности есть,

сознанье отравляющая месть.

Но сердцу ценна всякая работа.

И пусть земная жизнь обречена,

в душевной смуте не обресть зерна,

но важен вечный поиск антидота.

У всякой недосказанности нет

обид на быстротечность дней и лет.

Она лишь оставляет им просторы

для отзвука в тиши холодных зим,

где каждый миг уйдёт – неповторим,

и только снег – причина разговора

У всякой недосказанности есть

продленье, отвергающее лесть.

Оно плывёт невидимым потоком

от шелеста всеслышащей травы

за звуком, ночью ухнувшей совы,

и исчезает в небытье высоком.

Теодор Рётке. Змея

Я видел, змея молодая,

С пятнистою тенью играя,

Скользнула на каменный выступ,

В безветрии полном зависла,

Поблёскивая языком.

Извившись петлёю потом

И, надвое тень сократив,

Юркнула, возможно в свой дом.

Тут сердце забилось в груди.

Я так захотел обрести

те формы и чувственности.

Кто знает, что ждёт впереди.

---------------------------

Theodore Roethke. Snake

I saw a young snake glide

Out of the mottled shade

And hang, limp on a stone:
A thin mouth, and a tongue
Stayed, in the still air.

It turned; it drew away;

Its shadow bent in half;
It quickened, and was gone.

I felt my slow blood warm.

I longed to be that thing,
The pure, sensuous form.

And I may be, some time.

Разорванность. Шотландский скотч

Шестнадцатого февраля

Пили скотч. Говорили о главном.

Вспомнились тополя

в мае под Ярославлем:

Как же тот пух летел

сказочным летним снегом.

Молодость ищет тел

с чувственным оберегом.

Жизнь – это наш капкан

с разным порогом боли.

Много капканов-стран

для перекатной голи.

Вспомнился 5-й класс.

Август. Поездка в Киев.

Дядькин винил и джаз;

там были все другие…

Пили, не торопясь.

Сколько сплеталось жизней

в странную судеб вязь.

С временем всё капризней

люди к себе самим –

ищут комфортной тени.

Так вот и мы сгорим, –

в белом огне сирени.

Мальт по глазам разлив

вспомнили песни детства

солнечный тлел залив.

Скотч не плохое средство,

чтобы забыть свои

видимые проблемы:

не покидать колеи,

стиснув зубами клеммы,

ехать своим путём

к камню, где три дороги...

и, убедившись в нём,

руки умыть в итоге.

Сказочная тоска

в облике синекуры,

под аромат мяска, –

время снимать шампуры.

Пили с друзьями скотч.

Радовались, горевали.

Мир погружался в ночь –

пьяную генацвале.

Патрик Ка́ванах. Смешной кельт

В пабе "Дюк Веллингтон", когда вечер тонул в угасающем свете,

В пятьдесят (аж) четвёртом я Джорджа Г. Баркера встретил.

Был в последние дни так напыщен и пафосен он по природе –

Всех поэтов поэт с той поры, как за море отправился Оден.

Достучаться к душе его чёрствой хотел – утомил лишь себя я.

Всё, что я говорил, слушал он, снисходительным взглядом смеряя –

Жаль тот взгляд не знаком колумнистам воскресных газет. Вот же горе!

Это что же, ещё один кельт так нелеп и так вздорен!

-------------------------------------------

Patrick Kávanagh. A Ridiculous Celt

In the Duke of Wellington as the evening grew darker

In 1954 I met George Barker:

Smug he was and confident of his latest vision –

Greatest English poet since Auden went on the Foreign Mission.

Hard was the heart that I tried to influence

For all that I got was a patronizing glance

Unknown to the Sunday reviewers how sad I felt!

Just another rather ridiculous Celt!

… только снегом укрытые сны

Так ли важно, когда всё случается,

а потом утекает водой?

И полями, как ветер, скитается

прошлой жизни забытый герой.

Счастья русского, в синь да за облако

упорхнувшего прошлым ли днём?

Запах клевера, яблока, сдобника…

чувство веры, с которым живём.

А оно иллюзорно-лубочное,

с горькой пропито всё в кабаке.

Или выслано тайною почтою

в зашифрованной немцем строке.

… Я когда-то читал Достоевского,

а теперь не хочу и боюсь.

Прохожу, озираясь, вдоль Невского

и никак не пойму, где же Русь.

Снятся сёла, крестьяне, и прочее,

снится старая русская жизнь.

А потом странных снов многоточием,

я разжалован в камер-пажи

становлюсь.

И деваться мне некуда:

Ритм сердечный, отчаянный бой.

И тону я, запутавшись в неводах,

вопреки расставанью с тобой.

Это тяжкое чувство причастности

к государству, которого нет.

В жизни стали весомыми частности

и небесный пронзительный свет.

… Странствий жар по загадочной Африке,

рык голодных, безжалостных львов.

Где твои абиссинские завтраки,

где твой гордый жираф, Гумилёв?

… Где вы, грустных удач благородия,

золотое молчанье Луны.

Мне остались на память о Родине

только снегом укрытые сны.

Минутная хандра

Теперь

вся жизнь уместилась в четыре глотка.

Случайно оглянешься, – так коротка

любимая юности повесть.

И жаждой измучена совесть.

Как странно касаются наши миры:

в обыденном шуме наивной игры

проходим случайно мы рядом,

друг друга царапая взглядом.

Какое мне дело до чьих-то трусов,

до страхов, закрытых стыдом на засов,

до ваших желаний корыта, –

я собственным вздором пропитан.

Мне не о чем с вами печаль разделить,

и вашим печалям со мною не быть.

Вас музыка ищет другая.

Находит ли только, не знаю.

И радости наши к другим не летят,

они мягким снегом ложатся на сад.

Но шепчут: «мы скоро растаем».

И день этот так узнаваем.

А если растают, то стоит ли жить? –

Тянуть в полумраке дрожащую нить?

Из сердца я выгнал поэта.

И мне безразлично всё это

теперь.

Александр Радашкевич. Старое дерево утром упало ("возвратный перевод")

(Перевод был сделан исключительно на основе английского текста. В этом был весь смысл и идея поставленной задачи)

СТАРОЕ ДЕРЕВО УТРОМ УПАЛО

Очень старое дерево утром упало

под окном. Я не мог не заметить.

Взляд замедлив на листьях, дрожащих устало

я вдруг вспомнил, как некогда ветер

раздувал шевелюру соседа, что помер,

и я с жалостью понял,

что и дерево, будучи мёртвым, всё качало ветвя́ми

в эти летние луны – в эти зимние

солнца...

расставаясь и с нами

-------------------------------------------

THIS MORNING AN OLD TREE FELL DOWN (Translated by Ralph Burr)

This morning an old tree fell down

outside my window. I couldn’t help but notice.

And looking at the quivering leaves,

I remembered how the wind had once blow the hair about

on my late neighbor’s head, and I realized

that lifeless this tree had shaken its branches

through all these summer moons

and lifeless – through all these winter

suns.

----------------------------

Александр Радашкевич

УТРОМ РУХНУЛО СТАРОЕ ДЕРЕВО

Утром рухнуло старое дерево

под окном. Я не мог не заметить.

И смотря на его мельтешащие листья,

вспомнил, как волосы трепал однажды ветер

на темени покойного соседа, и понял,

что неживое мотало ветвями

дерево все эти летние луны

и неживое – все солнца

зимние.

24. X. 1983. Нов. Гавань

Небесной почтой

Я приеду (дай-то Бог, не поздно)

соблюсти чистейшую формальность.

День случится серым, коматозным

и подтянет тусклую тональность.

Под мотив, знакомый сердцу, старый,

ни о чём друг другу мы не скажем –

сраной жизни бенефициары

времени, измученного стажем.

Встретимся в задрипанных «камзолах»,

и, обнявшись, сбросим их на землю.

Ты увидишь, я такой же олух,

и царю небесному я внемлю.

Чай заварим. Может выпьем водки.

И пускай презрят эпикурейцы, –

наши судьбы – долбаные лодки,

да и мы – хреновые индейцы.

Не прельщаясь прочими благами,

соберём из слов – в воображенье –

белую фигурку оригами

и отпустим в небо наважденья.

И взметнувшись выше колоколен

птицею, – но мы о том не знаем,

полетит она по Чьей-то воле

в место, что людьми зовётся Раем.

Патрик Ка́ванах. Приключение недалеко от Вестлaнд Роу

Полупьяный, читал он Лонгфелло, –

Вот поэзия! Дальше неслось

Бормотанье про Оуэна Руэ¹

И «Богемца с копною волос»,

Кто являлся, насколько я понял,

Замечательным синтезом всех

типажей и богемных героев,

поставлявших доход и успех.

Было ль странным во мне отвращенье,

что сочилось? Мерзавца уста

Так смеялись над раковой болью, –

Зло ли это? Его ль простота?

Яд. Но мне было думать приятно,

Что объектом случился не я,

А неведомый дух постоянства,

Где мораль сохраняет себя.

Я же, став инструментом морали,

Беззаботно лениво сказал,

Что портрет, мол, вполне натурален.

И от ярости он запылал.

Он затряс головою лохматой

Изрыгая великое мно-

жество слов оскорблений и мата,

Будто тем я обидел его.

Так лицо его быстро менялось –

В нём мерцали оттенки болот,

Где истории суть отражалась

И судьбу проигравший народ.

Я смекнул, он о ком – о Фирболгах² –

Тех, кто силу смогли обрести,

И штурмуют, одевшись с восторгом,

Башню, что из слоновой кости́.

Их стремленье к богам непреклонно:

Страсть насмешкой своей заглушить

Безмятежность и смех Аполлона, –

Что за дичь в тех словах может быть?

-------------------------------

¹ - Оуэн О’Нил – ирландский военачальник, один из вождей ирландской конфедерации –

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9E%E2%80%99%D0%9D%D0%B8%D0%BB,_%D0%9E%D1%83%D1%8D%D0%BD

² - Фирболги – Firbolg or Fir Bolg. В ирландской мифологии третье из мифических племён, правивших Ирландией.

https://en.wikipedia.org/wiki/Fir_Bolg

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D0%B8%D1%80_%D0%91%D0%BE%D0%BB%D0%B3

--------------------------------

Patrick Kávanagh. Adventure near Westland Row

Half drunk, he recited Longfellow –

There’s poetry for you! He went on

To mutter about Owen Ruadh

And “The long-haired Bohemian”

Who, from what I could gather

Was a remarkable mixture –

concocted by commerce synthetically –

Of painter, poet and musician.

Did it seem eccentric of me to feel

Hate oozing? The pimple

That laughed a malignant tumour?

Evil in what seemed quite simple?

Venom. Yet I was glad that I had drawn

This one for me, for not I

Was the object, but some spirit

Of unchanging morality

Of which I was the tool –

I idly said:

“The effigy looks authentic.”

This drove him mad.

His hair ran down his face

He screamed a mult –

Itude of obscene words

At my “insult.”

The face was volatile and there

Was history in that face

Of the unstable bog, the quaking scraw

Of a defeated race.

Then I realized that this race

Had assumed power:

Firbolgs dressed for a festival

Storming the ivory tower,

Staggering up to the gods

Trying to outlaugh the serene

Laugh at the monstrous Apollo –

What can his wild words mean?

В странствиях

Хорошо заплутать в одиночестве дней!

В ненавязчивых волнах его

свет вечерний становится ближе, родней

и уютней души торжество.

Перейти через некую жизни черту

за которой спешить недосуг.

Звуков мира пригоршню поймать на лету

из осенней природы разлук.

Там, по всполохам памяти, выцветший дым

пролетит, ароматом маня.

И морями забвенья усталые льды

проплывут сквозь течение дня.

А потом возвращаться в то место, где ждут.

Это чувство пьянит, как кальян.

И дорога легка. И расслабился жгут,

что сжимал кровоток старых ран.

Лёгочное-зимнее

- Зона повышенной влажности, –

скажет участливо врач, –

море…, – придав пущей важности

тону. Хоть смейся, хоть плачь.

Все бенефиты оплачены,

но истекает кредит,

выданный жизни удачами.

Кто эту ссуду продлит?

Доктор с предвиденьем зодчего

свыше, как башенный кран,

рекомендует настойчиво

жизнь трансформировать в план.

Волны кидаются глыбами

на побережие скал.

Этот ли с липкими рыбами

мир ты так долго искал?

Смоет холодными ливнями

время февральскую стынь.

Будем ли снова счастливыми,

терпкую слыша полынь?

Где-то за серым безвременьем

лето цветущих степей –

время взрастания семени

и плодоносных полей.

Бесы ли в омуте дразнятся? –

кровь не приемлет вакцин.

Дядюшке Сэму без разницы,

ты славянин, сарацин.

Может не та гравитация

в этих полях и горах?

Да – расцветает акация,

правда, шиповник зачах.

Скрытую грань геодезии

вдруг ощущаешь легко,

если в крови у поэзии

русское есть молоко.

Александр Радашкевич. Боги ("возвратный перевод")

Сегодня боги все живут в высокогорьях

иль в темноте нечеловеческих пустот.

Созревших душ людских собрав в дородный год,

они не могут умереть. Их лики в горе

парят над пропастью безвременья теперь,

по облакам, смущённым собственных потерь,

вдоль безмятежного в своём величьи моря.

Бегут века, но вечность бросит взгляд свой тут,

сочащий ладаном и пеплом теокалли,

где кровь и воск, цветы, лампады. Но едва ли

Богам досуг. Они безжалостно заткнут

ушей своих глубинные каналы

и будут спать, и сновидействовать помалу,

дрейфуя в грёзах сквозь туман и темноту

и устремляя взгляд в божественные дали.

------------------------------------

GODS. (Translated by Ralph Burr)

The gods today all live in mountainous lands or

in the dark of inhuman emptinesses.

Reaping their harvests of ready souls,

they are powerless to die. Their mournful

faces hover above the abysses,

unsettling banks of bashful clouds

and the serenity of the great waters.

Ages roll by, and in the infinite moment

with burnt incense and theocalla ashes,

with flowers, blood, lampions and beeswax

they impassionately stuff

the fathomless funnels of their ears

and then sleep, and then are dreamed,

drifting mistlike through the dark

and turning their fаces toward their world.

----------------------------------

БОГИ

Все боги живы ныне в нагорных странах или

во тьме нечеловеческих пустот.

Снимая жатвы спелых душ.

они не властны умереть. Над безднами

колышутся печальные их лики,

пугая стаи робких облаков

и ясность вод великих.

Века откатят, и в пространный час

смолой кадилен, гарью теокалли,

цветами, кровью, плошками и воском

они бесстрастно запирают

ушей бездонные воронки

и после спят, и снятся после,

плывя туманами по мракам,

к земле своей лицом.

Своими словами

моему далёкому другу В. П.

Говорят, что время кризиса –

межсезонье у судьбы;

словно пункты катехизиса

молвят нам, как мы слабы.

Вот и хочется то ясности,

то неведомо чего.

Так немой в припадке гласности

верит в звука естество.

Многословием избалован,

упивается паяц.

Но молчаньем, точно саваном

укрывает время нас.

Да и книг, хранимых в памяти

на своём веку сполна.

И бредёшь по ней, как в замяти

к эпилогу в жанре сна.

А оглядываться надо ли?

Чего нет, того уж нет.

Звёзды тоже в вечность падали,

оставляя только свет.

Патрик Ка́ванах. Рождество, 1939

О Господне Дитя в колыбели,

Все, что есть от поэта во мне

В Твоём детстве томится доселе

И мечтает, что Ты не забыл обо мне.

О Господне Дитя в колыбели,

Вся та правда живая во мне –

Есть мой разум и звуки свирели,

Что наивны, как в детском доверчивом сне.

О Господне Дитя в колыбели,

Свою гордость, что в сердце храню,

Перед Матерью Божьей осмелюсь –

В пиетете к коленям Её преклоню.

О Господне Дитя в колыбели,

Потому эта радость во мне,

Что дни детства Твои не сгорели

От терзаний души моей в жгущем огне.

----------------------------------

Patrick Kávanagh. Christmas, 1939

O Divine Baby in the cradle,

All that is poet in me

Is the dream I dreamed of Your Childhood

And the dream You dreamed of me.

O Divine Baby in the cradle,

All that is truth in me

Is my mind tuned to the cadence

Of a child’s philosophy.

O Divine Baby in the cradle,

All that is pride in me

Is my mind bowed in homage

Upon Your Mother’s knee.

O Divine Baby in the cradle,

All that is joy in me

Is that I have saved from the ruin

Of my soul Your Infancy.

Воображаемое фото

Возьми бинокль. Пошли на океан.

Там на закате вечно пьяный воздух.

И ты внезапно тоже станешь пьян,

Увидев в во́лнах зреющие звёзды.

За горизонт сползают облака

Слоистым, розовеющим зефиром.

И альбатросы в роли конвоиров

Застынут вдруг на линии песка.

Не торопись. Мы не догоним день.

Он всё равно угаснет мал-помалу.

Ноябрь в себе таит тоску и лень,

И приближенье нового начала.

Ах да, бинокль... да ладно, не теперь.

Давай спокойно прошлое проводим,

И будем думать о грядущем годе –

Дай Бог, без сожалений и потерь,

Чтоб осени прохладный аромат

Рождал мечту далёкую, как дымка.

А память возвращала нас назад,

Запечатлев тот вечер, тот закат,

Так нами и не сделанного снимка.

Александр Радашкевич. За рамой ива... ("возвратный перевод")

(Предваряя данное опубликование хочу сказать, что перевод был сделан исключительно на основе английского текста. В этом был весь смысл и идея поставленной задачи)

***

А ива так трепещет за окном,

в дождливой мгле ненастья утопая.

Вторые сутки дождь не отступает

и с ним хандра. А тут твоё письмо

с влюблённостью, тоскою и кручиной,

что в снах, скользящих так мне не нужна.

Знобит. Любить тебя причина

сквозь вал дождей, больных наполовину –

такая боль, такая стылая весна.

---------------------------------

Outside my window... (Translated by Ralph Burr)

***

Outside my window a willow tree waves its

ragged darkness as if underwater.

Two days of rain and feeling sick.

Your letter of amorous grief

and the ligature of dreams

cannot be meant for me.

I’m cold. To love you through this torrent

of heavy rains is such a maddening pain,

it’s such a foul and nasty spring.

--------------------------

Александр Радашкевич. За рамой ива...

За рамой ива, как в подводной дали,

волнится – мороком косматым.

Два дня дожди и хворь. Твоё письмо

о влюбчивой печали и

вязи снов не может быть ко мне.

Мне холодно. Любить тебя за валом

густых дождей – докука окаянная

такая, такая разненастная весна.

7.VI.1982. Нов. Гавань

Синдром игры

В окне туман. Дитё за стенкой плачет.

Вся жизнь – игра, где победивших нет.

Вопрос лишь в том, могло ли быть иначе

на этой – самой хрупкой из планет.

Кончается январь, зубная паста

и повесть в 300 выцветших страниц...

Земная жизнь похожа на гарпастум,

а человеческая жизнь – на блиц.

Кончается невидимое что-то,

дыханье не находит кислород,

замучили фантомные тошноты,

а бегство превращается в уход.

Был дан свисток. И время побежало.

И закрутилась мячиком Земля.

Арбитр создал интригу для финала,

добро и зло намеренно деля.

Разлиты боль и радости по чашам.

И вкус смирения в глотке вина

почувствуют, дай Бог, и дети наши,

шепча губами наши имена.

Патрик Ка́ванах. Сыновнее

Предками своими не ода́рен я

В плане родословного розария, –

Шарма жемчугов мой клан неймёт.

И теперь я должен напролом –

через интеллекта страх ведом –

плыть в тупик. И делать разворот.

Кто это судьбою назовёт?

Всё, чего отцы добились тут, –

В собственном раю их судный день.

В мёртвых детях их прощенья тень!

Мне б теперь в порядок привести

То, к чему душою устремлён.

Но стихи не смогут, уж прости,

Разогнать по жизни фаэтон.

И теперь летит вокруг меня

целая вселенная, смотри.

Верю сердцу. И пророки дня

Знают точно, кто мои цари.

---------------------------

Patrick Kávanagh. Filial

My fathers strung for me

No genealogic rosary

Beads of hypnotic truth.

And I must now by sheer

Intellect fear

The cul de sac,

The worthless destiny that ends at Turn Back.

My fathers achieved

Only their own doom in the self-heaven.

By their dead sons only be they forgiven!

I must marshall evidence

Something is worth striving.

A poem is not a patterned ghost

In a wind-chariot driving.

Around me and around

A universe swings -

I have believed in my heart

And the prophets know my kings.

В условиях серого утра...

В условиях серого утра,

пустого дня,

можно сказать, свободного, если хочешь, –

не оставляй безропотного меня,

не оставляй

до самого цвета ночи.

Он растворяет тревоги

дневной суеты.

Небо и есть ответ на твои вопросы.

В золоте лунном,

обласканы и чисты,

шепчут о счастье кому-то девичьи косы.

Надо, ведь, что-то сказать –

но без слов – тебе.

Там за окном

мир привольных бездушных пастбищ, –

щиплют траву,

прорастающую в судьбе,

люди на землях

когда-то забытых кладбищ.

Хочется что-то услышать,

но есть боязнь,

что эти звуки

расстроятся в нас – счастливых.

Пасмурность эта –

гуманная, в чём-то, казнь –

и облегчает

души́ не вправляемый вывих.

В мокрых аллеях парка

лежит роса.

Улицы дышат низким тоскливым небом.

И в тишине мерещатся голоса

с той стороны Луны,

где пока ты не был.

Сумерки, знаешь,

верно находят цвет, –

очень умело время меняет софиты.

Вдруг обернёшься,

а дней твоих больше нет.

Сказано всё,

и чаша твоя испита.

И потому, не бойся –

с лёгкостью всем прощай

подлости и грехи,

но только не первородный.

Души имеют свойства

вечно стремиться в Рай.

Но те, что в здравом уме, –

смогут ли быть свободны?

Патрик Ка́ванах. Память тополей

Ранней осенью я подошёл к тополям.

Их сажал мой отец, когда был я мальчишкой.

Из бегущих ростков, что давала земля,

Он прямые искал и не хилые слишком.

Папа умер давно. Тополя ж разрослись

Вдоль по стокам и дальше до пустоши края.

И как только мой взгляд устремляется в высь,

В разветвленье небес я отца различаю.

----------------------------

Patrkick Kávanagh. Poplar Memory

I walked under the autumned poplars that my father planted

On a day in April when I was a child

Running beside the heap of suckers

From which he picked the straightest, most promising.

My father dreamt forests, he is dead –

And there are poplar forests in the waste-places

And on the banks of drains.

When I look up

I see my father

Peering through the branched sky.

Бывшему лётчику родины

В иные времена летали просто –

на крыльях с колокольни… и – молись!

Смотрели с придыханием на звёзды,

не сетуя на собственную жизнь.

Жить сча́стливо, о высоте мечтая –

летать над мозаичностью полей…

Но тяжек рок – попасть в чужую стаю,

когда впотьмах отбился от своей.

Судьбы, порой, неведомы потоки –

до скрипа перетянется стропа, –

и человек, стараясь не упасть,

к прошедшему становится жестоким.

О, эти лица ищущих людей, –

Когда вся жизнь сжимается в минуту:

в спасительную «лямку парашюта»

и послесловье безымянных дней.

С какого же шального алгоритма

волной, как пеленой накроет вдруг.

И следуя за шёпотом молитвы

жизнь перейдёт на незнакомый круг.

Как холодно-уныло тем сердцам,

что спрятались в обманчивом комфорте

непризнанных, но непременных драм,

пульсирующих в давящей аорте.

Дороти Паркер. Размышления в солнечное утро (4 варианта)

-----------------Вариант 1--------------------

Не стоит мне ни острой боли, ни стыда

Червя прижать слегка ногою иногда.

«Наступит день, малыш, сказать тебе должна,

Твой клан со мною рассчитается сполна».

------------------Вариант 2-------------------

Ни стыд, ни боль не отвлекут рассудок мой,

Когда червя приплющу вдруг на мостовой.

Ну что ж, бедняга, - говорю, не сняв ноги, -

Наступит день твоя родня вернёт долги.

------------------Вариант 3--------------------

Ни острой боли не приходит, ни стыда мне,

Когда случайно раздавлю червя на камне.

Я говорю ему: «Увы, прости, дружок,

Наступит день, твоя семья вернёт должок».

------------------Вариант 4 ------------------

Не стоит мне ни боли, ни стыда

Червя прижать ногою иногда.

«Твоя братва, я знаю, дорогой,

Однажды рассчитается со мной».

------------------------- ----------------

Dorothy Parker. Thought for a Sunshiny Morning

It costs me never a stab nor squirm

To tread by chance upon a worm.

“Aha, my little dear,” I say,

“Your clan will pay me back one day.”

Отсветы времени

Бабка надвое сказала, –

так и повелось,

что всегда для сердца мало,

но – всегда насквозь.

Время в зеркало уходит

и тускнеет там.

Но, как мгле на небосводе,

веришь зеркалам.

Счастье слепо от природы

и встречает нас

не в распахнутые годы

и не в вещий час.

Тишину секунды точат,

как вода гранит.

И душа в объятьях ночи

никогда не спит.

Ведь она одна лишь знает,

здесь конечен путь.

Телу за́долго до Рая

предстоит уснуть.

В ожидаемой разлуке

невесомость слов

растворится, точно в звуке

птичьих голосов.

И лететь душе, как птице

на зовущий свет,

что обычно сказкой снится

детям малых лет.

Обретение

Жизнь научила, в итоге, болезненной

радости, – спрячешь её на груди, –

руку за пазуху сунешь – там лезвие –

хочешь тепла – по нему проведи.

И потечёт, и закапает алая,

к горлу подступится нервным глотком.

На́ ухо тихо прошепчет: «Ведь знала я,

будешь со мной неизбежно знаком».

И устремишься туда, где – пророчена –

бренность желаний, усталая спит.

Губы почувствуют сладкое сочиво,

Сердце найдёт свой завещанный скит.

Патрик Ка́ванах. Зима

Тут напомнили вдруг, Рождество-то вот-вот…

И в окно поглядев, я увидел, Зима улеглась, –

При себе серый плащ, три сонета потёртых за год, –

Свиток грубый, свисающий вниз, изучать принялась.

Гравий был во дворе опечален, досадно хрустя,

Когда люди, с заботой на лицах, въезжали во двор.

Мне совсем не хотелось толпой тусоваться в гостях,

Но имелся пройтись в одиночку по барам задор.

С тем приходом зимы я себя ощутил вдруг моложе

И удачливей. Снег выпал раньше, чем все ожидали;

Можно было влюбиться, уехать на Мадагаскар.

И счастливым отцом молодым можно стать было тоже,

Или взять себя в руки, и страх позабыть, и печали.

Иль пойти на войну, записавшись под самый разгар.

--------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Winter

Christmas, someone mentioned, is almost upon us

And looking out my window I saw that Winter had landed

Complete with the grey cloak and the bare three sonnet,

A scroll of bark hanging down to the knees as he scanned it.

The gravel in the yard was pensive, annoyed to be crunched

As people with problems in their faces drove by in cars,

Yet I with such solemnity around me refused to be bunched,

In fact was inclined to give the go-by to bars.

Yes, there were things in that winter arrival that made me

Feel younger, less of a failure, it was actually earlier

Than many people thought; there were possibilities

For love, for South African adventure, for fathering a baby,

For taking oneself in hand, catching on without a scare me, or

Taking part in a world war, joining up at the start of hostilities.

Доверие (edited)

Так иногда бывает странен дальний зов

из ничего необъяснимого пространства.

Ты говоришь, но я, не слыша этих слов,

в них ощущаю зыбкой жизни постоянство,

где за испуганными всполохами фраз

мы прячем наше состояние тревоги,

всегда не вовремя цепляющее нас

и оставляющее на пустой дороге.

Угрюмость зим самозабвению сродни.

Но где-то тёплого дыхания надежда

живёт. И зажигает в сумерках огни,

и растворяет все непо́нятости между

тобой и мной. Они, подобно облакам,

плывут за вечно убегающим закатом.

И оставляют наши чаяния нам,

уже мечтавшим от себя сбежать когда-то.

Как хорошо слегка коснуться лишь плеча,

в усталом времени, замёрзшею ладонью.

Недосказать и срезать фразы оконча…

никем не слышимое, павшее на донья

бегущих дней, ручьёв, – сметающий поток

волнений, чувств, необъяснённостей каких-то

вдохнётся памятью, живущих в сердце строк,

тебе единственной доверенного шрифта.

Теодор Рётке. Порывы в Центральном районе

Всю ночь и весь день ветер в парке ревел, что есть сил,

Как будто бы в спальню мою устремился прибой;

Я видел в окно, когда вяз свою ветвь уронил,

А ель голубая хлестала по двери волной.

И я не поверил второму рассвету, когда

Увидел, что дуб с онемевшей листвою стоит.

Но всё изменилось и было уже, как всегда,

Лишь в ухе моём, словно море в ракушке, шумит.

-------------------------------------

Theodore Roethke. Mid-Country Blow

All night and all day the wind roared in the trees,

Until I could think there were waves rolling high as my bedroom floor;

When I stood at the window, an elm bough swept to my knees;

The blue spruce lashed like a surf at the door.

The second dawn I would not have believed:

The oak stood with each leaf stiff as a bell.

When I looked at the altered scene, my eye was undeceived,

But my ear still kept the sound of the sea like a shell.

Киплинг (акростих.37)

Когда же бремя человека белого

Истлеет от отчаянья тщеты,

Приобретя эрзац чего-то целого –

Лукаво скрытого под зла цветы.

И всем трудам людским, сожжённым войнами,

Не стать наградами, душе достойными,

Где ожидания добра пусты.

По Заповеднику С. Д.

Я выглядел педантом – вот изъян

на фоне местной беспросветной пьяни.

Стояла возле входа в ресторан

скульптура под названьем «Россиянин».

Он был на Мефистофеля похож, –

шлем деревянный в серебро окрашен.

Не то, чтоб проходила сердцем дрожь, –

oн, очевидно, был советским – нашим.

Порою жизнь похожа на сортир.

Но плюс хоть в том, что не трясутся руки.

Портвейн зашёл, окрашивая мир

тонами снисхожденья и разлуки.

Сквозь общий гул внезапно раздалось

с надрывом: «Говорит Москва! В эфире…»

Кричал какой-то пьяный. Его злость

текла отчаяньем в осунувшемся мире.

Я слушал тот высокопарный бред:

«Нет! – говорим мы ястребам из НАТО!

Нет, – вторят мне трудящиеся, – нет! –

Нет счастья, промелькнувшего когда-то…»

Тут он подсел… Мы пропили три дня.

И ужас оказался не бездонный.

Сгорая от стыда, как от огня,

я медленно катился по наклонной…

Развод. Долги. Литературный крах.

Всё впереди. Но есть покуда нечто –

со сладостью портвейна на губах –

загадочная родина, – как вечность.

Патрик Ка́ванах. Вопрос к жизни

Меня не спросите вы, зная всё о том,

Как страстны майского цветения дары,

В котором только приглашенье для игры,

Но горечь острая в цветении самом.

И вот, всё сказано и сделано, но часть

Природы чувственной не одушевлена.

Но человеку не пристало духом пасть, –

В том в плане высшего сознанья семена.

Ведь есть всегда явленье близости душевной –

Из окон высшей милосердности тот дар

Девчушке в офисе и клерку ежедневно,

И он – совсем не презираемый товар.

А по сему – спокоен будь, молись, молись

Так, как и должно. Как предписывает жизнь.

-------------------------------------

Patrick Kavanagh. Question to Life

Surely you would not ask me to have known

Only the passion of primrose banks in May

Which are merely a point of departure for the play

And yearning poignancy when on their own.

Yet when all is said and done a considerable

Portion of living is found inanimate

Nature, and a man need not feel miserable

If fate should have decided on this plan of it.

Then there is always the passing gift of affection

Tossed from the windows of high charity

In the office girl and civil servant section

And these are no despisable commodity.

So be reposed and praise, praise, praise

The way it happened and the way it is.

Постновогоднее

Уволился придворный летописец,

и манускрипты отданы в архив.

Январь, на прошлогоднее окрысясь,

сидит за чашкой кофе – молчалив.

Табачный дым окрасил воздух синим,

как миф к утру растаял холодец.

А сны всё шепчут: «Нет, мы не покинем

надежды окрылившихся сердец».

Какое, всё же, сказочное свинство –

бесснежная и стылая зима.

Синоптик про погодные бесчинства

гадает, погружая мозг в туман.

Похмельная трепещет стенограмма,

сознанье пыжится, душа неймёт.

Считает антидота миллиграммы,

встречать себя уставший Новый год.

... что есть какой-то Бог

… что есть какой-то Бог,
но где он, кто же знает?

А миру каждый вдох

о Нём напоминает.
Но не увидеть, нет,
Его лица. И снова

небес мерцает свет
и выплывает слово, –

Поэту слышен текст,
нашёптанный ОТТУДА,

как некий высший тест –

ниспосланный. Как чудо.

В тональности найти

секреты встречных знаков, –

как странны их пути,

и мир не одинаков.
Все так увлечены

игрою акварели,

нанизывая сны

на нити ожерелий.
Созвучье букв – слова,
Созвучье слов – музы́ка,
Но прячут покрова
Звучанье ЕГО лика.

И кто же разберёт,
ОН плачет ли, смеётся,

пока небесных сот

нектар на землю льётся?

Теодор Рётке. Мёртвый сезон

Свет приглушён; дневная кончилась гроза.

Бездонна неба ширь; исцелена́ земля.

Мгла ранней осени окутала поля,

И ждёшь, пока не окунутся в сон глаза.

В саду паук ткёт грушу шёлковую. В ней

Ему потомство сохранить бы от невзгод.

Нить серебристая на дереве мелькнёт,

Пока дыханье вязнет в сумеречном дне.

Грустят деревья, что опять они без птиц.

Пшеница бронзовая собрана в снопы.

Листвы нападало, что не видать стопы.

И молочай своё перо бросает ниц.

Созрели с годом вместе вешние ростки.

В проулке почки пустоцвета на ветвях.

Кровь замедляет бег, как в обморочных снах;

И зрелой мудрости плоды уже сухи́.

-----------------------------------------

Theodore Roethke. Slow season

Now light is less; noon skies are wide and deep;
The ravages of wind and rain are healed.
The haze of harvest drifts along the field
Until clear eyes put on the look of sleep.

The garden spider weaves a silken pear
To keep inclement weather from its young.
Straight from the oak, the gossamer is hung.
At dusk our slow breath thickens on the air.

Lost hues of birds the trees take as their own.
Long since, bronze wheat was gathered into sheaves.
The walker trudges ankle-deep in leaves;
The feather of the milkweed flutters down.

The shoots of spring have mellowed with the year.
Buds, long unsealed, obscure the narrow lane.
The blood slows trance-like in the altered vein;
Our vernal wisdom moves through ripe to sere.

Милость

Подайте нищему, как чистую любовь,

монету жалости, тепла и сострадания.

Он сохранит её на чёрный день и вновь

спасётся ею в равнодушном мироздании.

Отдайте в руки, и не опуская глаз,

скажите что-нибудь простое и хорошее.

И он, ответною улыбкой встретив вас,

вам пожелает совладать со взятой ношею.

Всё это, может, будет скомкано. Не в такт.

И хорошо, коль вы смутились ветхим рубищем.

Но в этот миг случится Высшей воли акт.

И божья милость свет прольёт над вашим будущим.

Слово

В уходящем году или новом

ни богатства не жди, ни елея.

Я хочу подарить тебе слово,

от которого станет светлее.

Шум речей, измельчённых на тыщи

беззаботно разбросанных зёрен,

не случится той самою пищей,

что даёт просветленье во взоре.

Знаешь, этот бесценный подарок

я пока не нашёл – не услышал.

Жаль, что жизнь, как от свечки огарок –

догорает – всё тише и тише.

За дождями снега, а за ними

скинут лёд, вновь ожившие реки.

И шепчу я заветное имя

доброты и любви в человеке.

Я хочу подарить тебе слово,

только где же оно, я не знаю.

То почудится в небе свинцовом,

то мелькнёт в улетающей стае.

Человек реки

Моему другу Владу Пенькову

С утра заходила соседка.

Сказала о чём-то негромко.

Кивнул ей с улыбкой. Так редко

здесь слышится чья-нибудь речь.

Казалось, она принимала

меня за больного ребёнка,

и ей в этот год предстояло

мою одинокость сберечь.

Она уходила на реку

узнать, как торопится время,

к живущему там человеку –

хранящему некий секрет.

Я знал, что он знает о многом.

Он редко общался со всеми

и был опечален итогом

людских потерявшихся лет.

Под вечер она заглянула –

лицо её было спокойно –

присела на краешек стула,

как будто куда-то спеша.

Сказала, – Он всё уже знает:

твои все окончены войны,

а жизнь твою, что утекает,

так любит родная душа.

https://www.youtube.com/watch?v=FYeUT77W188

Патрик Ка́ванах. Ортодокс

Храни тебя Господь

От злоключений всех,

Когда идёшь сквозь ложь

ты в Городе Утех.

Высоких храмов дом,

Где боги так подлы.

Священники, что в нём –

Под ризами ослы.

Но если красоту

Тебе продать пришлось,

То знай, монета та

Фальшивая насквозь.

Сверкание ночей

одето всё в шелка.

Но вряд ли встретишь днём

Поклонника.

------------------------------------

Patrkick Kávanagh. Orthodox

God keep you child

When you go down

The faithless streets

Of Pleasure’s town.

High temples house

The meanest gods

And silken vested

Priests are clods.

And when you sell

Your beauty sweet

Beware! Love’s coin

Is counterfeit.

And Night such glittering

Raiment wears

Day has but few

Admirers.

Ре́мбо́

Артюр ценил искусство слова,
Владел культурой языка.
Сильвестр в спортзал на полвторого
Ходил размять свои бока.
В боевиках не а-бы с кем-бы
Он зажигал и... C'est Si Bon!

Ведь был по жизни парень – Ре́мбо.
Артюр же был, пардон, Рембо́.
Какое, право, совпаденье
Имён у наших визави,
Где всё решает ударенье
Приоритетов. C'est La Vie.

Редьярд Киплинг. Врачи

Смерть застаёт врасплох, а дел невпроворот.

Идёт на убыль жизнь, отсрочке шанса нет:

Кто, заклиная, руку смерти отведёт,

Иль скроет боли обнажающей сюжет?

Пошли отважных лишь, горящих побороть

Всем хладнокровием и твёрдостью души

Болезней тайны, что скрывает наша плоть,

И исцелив, им удалиться разреши.

-----------------------------------------

Rudyard Kipling. Doctors

Man dies too soon, beside his works half-planned.

His days are counted and reprieve is vain:

Who shall entreat with Death to stay his hand;

Or cloke the shameful nakedness of pain?

Send here the bold, the seekers of the way--

The passionless, the unshakeable of soul,

Who serve the inmost mysteries of man's clay,

And ask no more than leave to make them whole.

Дом деревенский заколочен...

Дом деревенский заколочен

и помрачнел от червоточин.

Он не жилой и не жилец.

Бурьяном зарастают тропы

по бездорожью азиопы.

Темны, как ночь, рубцы сердец.

Мои дворы – отрада детства,

где радость доброго соседства

хранится памятью пока.

Но молодым не интересен

ушедший мир душевных песен,

и голос старого сверчка.

Я не хочу обидеть брата,

и пусть его теплеет хата,

а хлеб не знает недород.

Но у безумия есть жажда.

И эта ненависть однажды

его же счастье и убьёт.

Он врёт себе, хотя он знает,

что просвещённая ветшает,

меняя маски и окрас.

И вечный спор на Свете Белом –

кто виноват? и что же делать?

И как Господь рассудит нас?

П. Б. Шелли. Жизнь, закольцованная сном (9 takes)

…..1……….

Ребёнок во чреве от бед защищён;

Усопший покоится с миром – прощён;

Всяк будет на кру́ги своя возвращён.

......2................

Дитё живёт в утробе жизнью двух сердец;

Лишён страдания на кладбище мертвец.

Начало наше там же, где конец.

.......3................

Ребёнок спит во чреве – свят до появленья

Могил не мучают земные угрызенья:

Кончина жизни так похожа на рожденье.

.......4................

В утробе матери безгрешен человек;

Мертвец в могиле упокоился на век;

Конец сливается с началом наших рек.

......5.................

Дитю во чреве оробеть едва ли;

Мертвец в гробу не ведает печали;

Начало наше в нашем же финале.

……6……………….

Ребёнка хранит чрева матери сила;

Усопшего с миром встречает могила;

Всё снова приходит туда, где и было.

......7................

Дитё спит в утробе под счастья дождём;

Усопший покоится праведным сном;

Откуда приходим, туда и уйдём.

.......8.................

Ребёнок во чреве не ведает мук;

В гробу горевать мертвецу недосуг;

Конец так похож на начало, мой друг.

.......9....................

Под сердцем у матери дремлет дитя;

Усопшему все прегрешенья простят;

Идём мы вперёд, а приходим назад.

---------------------------------------

P. B. Shelley. Life rounded with sleep

The babe is at peace within the womb;

The corpse is at rest within the tomb:

We begin in what we end.

Патрик Каванах. Жёлтые ризы

В последнее время я следовал строгому плану,

Придумав себе интенданта, чей символ сильнее

Китайского бога, Юпитера и Прометея.

Ведь ради любви мы должны расширять непрестанно

Возможность и веру молящихся. Вот же пример:

Как жаждут цветы чистых песен, что греют любовью.

Дорога, которой идём мы, открыта любому;

Без тяжести в сердце и прочих обидных манер

Любой износить может воздух златых одеяний.

И думать не стоит о том, что соседи твердят,

Пока ты имеешь сужденье, ты выше каприза

Всех тех из пивной, чьи слова так полны наслаждений,

Они – знак того, что ты есть. И за пеньем рулад

Достойно носи тебе власть придающие ризы.

---------------------------------

Patrick Kavanagh. Yellow Vestment

Lately I have been travelling by a created guidance,

I invented a Superintendent, symbol henceforth vaster

Than Jupiter, Prometheus or a Chinese deity in alabaster.

For love’s sake we must only consider whatever widens

The field of the faithful’s activity. See over there

Water-lilies waiting to be enchanted by a folk song chanted.

On the road we walk nobody is unwanted;

With no hate in his heart or resentment each may wear

The arrogant air that goes with a yellow vestment.

Do not be worried about what the neighbours will say,

Deliver your judgment, you are independent

Of the man in the pub whose word is essential to happiness,

Who gives you existence. O sing to me some roundelay

And wear with grace the power-invoking habit.

Жизнь, отображённая стихами...

Жизнь, отображённая стихами,

прочей презабавной ерундой,

уместилась вся в кардиограмме –

в линии зелёненькой одной.

Вот она, подскакивая криво –

проще, чем святая простота –

вдруг напомнит сердцу о счастливом,

оживив улыбкою уста.

Дрогнут в неожиданности веки –

что-то, знать, увидела душа,

всё ютясь в живучем человеке –

уходящем к Богу не спеша.

Будто что прошепчется невнятно,

за волною светлой снова тень

набежит и скроется обратно –

в завтрашний – потусторонний день.

Но принять сознание не хочет

неизбежность, даже уходя

в темноту, приравненную к ночи,

в серый шум далёкого дождя.

Там, досель неведомое что-то,

растворит стихи в небытии,

оставляя лишь земным заботам

все слова о жизни и любви.

Вуду (О том, что было любовью)

Давит на сердце маленький вуду –

странного чувства злобный божок.

Нет, я тебя никогда не забуду,

в памяти лет не остынет ожог.

Хочешь, ступай – обними его нежно.

Может он сжалится – сразу убьёт.

Ляжете вместе на выступ прибрежный,

пальцы сплетутся в судорог лёд.

Жизнь, обретя эпидемии статус,

ждёт своей вспышки, отвергнутых зон.

Вспомнится самая светлая радость –

первой любви мимолётный озон.

Хорошему человеку, который знает "как надо" и себе - тому, который не знает

Стихов невидимых слова,

летают там и тут.

Звенит в подкорке тетива

и рифмы сердце жмут.

Но как запишешь их, когда

не ведомы тебе

природы той огонь, вода

в словесной ворожбе.

К подножию ромашки ляг,

рюмашку пропусти,

а там, глядишь, и тайный знак

откроет все пути.

А может, в горы?.. И с вершин

ты, видя путь земной,

поймёшь, что вырос на аршин

твой внутренний герой.

Тогда пора, брат, ой, пора –

хотя бы диктофон –

пусть льётся речи мишура,

и будешь ты влюблён.

Купи себе побольше свеч,

бумаги и чернил.

И можешь на зиму залечь –

писать, коль хватит сил.

А за "Китами" не спеши.

Их глубина – табу.

Открой в себе свои стиши,

что писаны на лбу.

Ведь если не горит внутри,

огонь тебя не ест, –

напишешь – плюнь и разотри,

но не горлань окрест.

И пусть останутся листы –

не мараны тобой –

лежать, как белый снег чисты,

как ветер голубой.

Да я и сам такой, как ты.

И скуден мой улов.

Слова – звучащие цветы,

стихи – букеты слов.

Их можно черпать из лакун –

как тайнопись – не всем.

И потому любой крикун

обычно глух и нем.

p.s.

Однажды спать кладя внучка,

о музе я взгрустнул.

Потом пошёл – махнул пивка

и с музою уснул.

Контрасты

Тут прочитал я давеча –

воображенья блажь

у Милорада Павича –

чай создаёт пейзаж;

это у них на Западе,

сколько ни вычитай,

как из России драпати –

так попадёшь в Китай;

люди у нас всё добрые –

любят балет да салют,

если заглянешь вовремя,

может быть и нальют;

в общем простая нация –

выживет и за пятак,

разве что адаптация

может пойти не так;

но ничего подобного, –

с тонкой душою люд,

коль не уходишь вовремя,

может быть и прибьют.

сдуру решишь повеситься –

с койки слетишь во сне, –

острое лезвие месяца

срежет надежды все;

всё это от лукавого,

лишь бы цвела страна,

и покрывались славою

дедовы ордена.

Патрик Каванах. Трагическая осень (2 варианта)

Я бы приветствовал осень,

Зная любовь летних дней.

Так и цветы мы не просим

Мир делать только светлей.

Я б не рыдал о деревьях,

Листья теряющих. Что ж

Век сожалеть о потерях,

Коль урожай не хорош.

-------------- 2-ой вариант ------------------

Я был бы рад поре осенней, понимая,

Как хорошо любить средь летних дней земли.

Я не рыдал бы о цветах, что умирают,

Когда б однажды те в хвальбе не расцвели.

Я о листве, что упадёт, не лил бы слёз,

О каждом древе грустных слов не произнёс.

И сильно так не сокрушался бы, хотя

Весь урожай мой, точно бедное дитя.

-----------------------------------

Patrick Kavanagh. Tragic Autumn

Autumn I’d welcome had I

Known love in Summer days

I would not weep for flowers that die

If once they’d bloom for praise.

I would not cray to any tree

Leaf lost, a word o misery

I would not make lament although

My harvest were a beggar’s woe.

Антитела

Декабрь в Калифорнии – странная штука:

опять задождило, сирень ожила –

цветёт! – Не безумству ли трафит разлука?

А может душевные антитела,

которые знают, что в запахе этом

субстрат от бесчувствия и глухоты.

И дышится им, точно солнечным светом,

что льётся с небес на земные цветы.

Теодор Рётке. Открытый дом

Рыданье тайн моих, –

Зачем язык теперь,

Дом сердца мой открыт,

И настежь его дверь.

И всё геройство глаз

В любви, что без прикрас.

Предвидеть правду – боль.

Прозрачна маета.

Я гол, как тот соко́л,

И щит мой – нагота.

Одев телес броню,

Я душу сохраню.

Но гнев – он терпелив.

А истина придёт

Из чистых, честных слов.

Закрою лживый рот.

Плач обернётся в вой

К агонии пустой.

--------------------------------

Theodore Roethke. Open House

My secrets cry aloud.

I have no need for tongue.

My heart keeps open house,

My doors are widely swung.

An epic of the eyes

My love, with no disguise.

My truths are all foreknown,

This anguish self-revealed.

I’m naked to the bone,

With nakedness my shield.

Myself is what I wear:

I keep the spirit spare.

The anger will endure,

The deed will speak the truth

In language strict and pure.

I stop the lying mouth:

Rage warps my clearest cry

To witless agony.

Зимний Фрост в ночи Фитцджеральда

Ты же знаешь, очень скоро

созревает вкус вина.

Созревает ночи хоррор,

а потом она нежна.

Лес затих. На небе звёзды.

Он пришёл и здесь уже.

Вечер этой сцены создан

в чёрно-белом мираже.

И, казалось бы, как просто

замереть в лесу ночном,

увидав поодаль Фроста

зимним вечером с конём.

Он стоит во объятьях ночи,

и рукой не шевельнуть.

Белый снег судьбе пророчит

холод слёз и дальний путь.

Я, ведь, знаю, мы поедем, –

всё задолго решено.

Будет отсвет лунный бледен

и не допито вино…

Оставаться нету смысла,

ночь длиннее, чем зима.

Дней мелькающие числа

календарь сведут с ума.

Как же манит эта жажда, –

дальний свет живых огней, –

но, познав её однажды,

навсегда уйдёшь за ней.

Всё быстрее и быстрее

снег навстречу. Тьма вокруг.

Взгляд любимый душу греет,

коченеют пальцы рук…

О шуме и тишине

Из маленького крохотного «я»

сознание, принюхиваясь к миру,

пытается отведать Бытия,

то лиры слыша звук, то звон рапиры.

…

Я делаю ошибки – значит, жив,

несовершенен и подвластен росту.

Я обречён на боль и миражи,

на путь сквозь шум к молчащему погосту,

на выкрики «всезнаек» из толпы –

людей самодовольных и циничных.

Они – мои полночные клопы,

и я их эго вскармливаю лично.

Но всё, чем я могу ответить им

утонет в улюлюканье и шуме.

Мы лишь в конце торжественно молчим,

безмолвно лёжа в траурном костюме.

Тогда уже и нечего сказать.

И даже тем, кто некогда был громок,

придётся молча взгляды потуплять,

смиряясь с неизбежностью потёмок.

…

Есть страх у абсолютной тишины.

Она звучит потусторонней карой,

и в глубине лакун её слышны

великого безмолвия пожары.

Патрик Каванах. Март

Дебри в томленье волны́

Слушают – напряжены –

Слово, что дарит Начало,

Что заплело, замешало

Тёмные ветви породы

В хитросплетеньях природы.

Гончие рыщут пристрастно,

Охотясь по топям безгласым,

Лошади замерли снова,

Не слышно ослиного рёва.

Поняли из ниоткуда

Зайцы свершение чуда

В тисовой тьме, в глубине

Дрозд позаимствовал две

Минуты у тишины,

Для песен, что обновлены.

Пацанку вспугнувшая новь

Из сна окунула в любовь.

------------------------------------

Patrick Kavanagh. March

The trees were in suspense,

Listening with an intense

Anxiety for the Word

That in the Beginning stirred

The dark-branched Tree

Of Humanity.

Subjectively the dogs

Hunted the muted bogs,

The horses suppressed their neighing,

No donkey-kind was braying,

The hare and rabbit under-

Stood the cause of wonder.

The blackbird of the yew

Alone broke the two

Minutes’ silence

With a new poem’s violence.

A tomboy scare that drove

Faint thoughts to active love.

Русская винтовка или побег из Испании (по роману «Штиллер»)

Умирать за чьи-то там свободы –

ах, как благородно-высоко!

Он сбежит. И, причитая годы,

будет прятать трусость в молоко –

в белую лоснящуюся влагу,

заливая в россказнях друзьям,

как хотел остаться верным флагу,

пережив отчаянье и срам.

В самой из откормленных швейцарий

защищать гражданские права! –

Не смешите. Псевдопролетарий

в оправданье подберёт слова:

«Русская винтовка отказала…» -

Отказала в праве на борьбу,

в праве сохранить для жизни жало,

в праве не испытывать судьбу.

Оправданья мелочны, постыдны.

Загодя растрачена вся злость.

И ютится в кресле инвалидном

то, что раньше совестью звалось.

От такого – хочется исчезнуть,

хочется бежать и стать другим.

Плачет европейская болезность –

гуманизма выдохшийся гимн.

Гуттаперчевое

Отчего так не по-детски грустно в цирке?

Акробаты, обезьянки, блеск огней…

Клоун вывернет карман – а там лишь дырки.

И улыбка... и такая грусть под ней.

Но почтеннейшая публика внимает

гуттаперчевым гимнастам наверху.

Жизнь, порой, как та арена цирковая:

жёстко падать на древесную труху…

и лежать потом в нелепой страшной позе,

собирая сотни взглядов, – вот он приз!

Воспарит душа, контуженная оземь,

не желая больше возвращаться вниз.

Роберт Фрост. Остановившись в лесу зимним вечером

Мне этот лес давно знаком.

За ним стоит хозяйский дом;

Он не увидит меня здесь,

В заснеженном бору пустом.

Лошадка чувствует подвох

В моей заминке милях в трёх

От фермы, рядом с озерцом,

Где тьма застигнула врасплох.

Бубенчик звякнул в тишине

С недоумением ко мне.

И кроме этого вокруг

Лишь лёгкий ветра свист и снег.

Лес зачарует глубиной,

Но я ещё не всё успел,

И впереди так много дел,

И ещё долог путь земной.

--------------------------------

Robert. Frost. Stopping by Woods on a Snowy Evening

Whose woods these are I think I know.
His house is in the village, though;
He will not see me stopping here
To watch his woods fill up with snow.

My little horse must think it queer
To stop without a farmhouse near
Between the woods and frozen lake
The darkest evening of the year.

He gives his harness bells a shake
To ask if there is some mistake.
The only other sound's the sweep
Of easy wind and downy flake.

The woods are lovely, dark and deep,
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep.

Шнитке (акростих.36)

Шёпот времени, ветер, вибрация струн,

На которых играют печальные боги, –

Им не жаль этой музыки свыше.

Тот, кто слышит её – непременно колдун,

Ключ имеющий к звукам – живущий в ожоге.

Если можно так жить и так слышать?

https://www.youtube.com/watch?v=vAVVXff_4BM

https://www.youtube.com/watch?v=FTeTaXJruhU

https://www.youtube.com/watch?v=zgjJJZBQEgk&list=RDvAVVXff_4BM&index=16

... и терпения

Пенилось и пахло "Жигулёвским";

каждый был серьёзен, терпелив.

В точке, потерявшей чувство лоска,

отпускали счастье на разлив.

Розовый наив восьмидесятых, –

не хотелось думать ни о чём.

Лишь с афганской болью о солдатах

в горле застревал тяжёлый ком.

Те, кто были сделаны из стали,

доживали с ржавчиною век.

Их потомки так и не узнали,

как же вольно дышит человек.

Воля в вперемешку со свободой

пропивалась, сваливала нах…

Продавали задарма заводы

и волков растили в пацанах.

Так и перегрызлись в девяностых,

словно стая бешеных собак.

Кровью пах тогда свободы воздух, –

до сих пор не выветрит никак.

Счастье на разлив… далёкий запах.

Песни милой рваная струна.

Родина медведей косолапых,

по-любому в сердце ты одна.

Теодор Рётке. Молитва перед учёбой

Измучен мыслью, что гнетёт, –

взгляд фокусирую вперёд.

Так сдавлен – внутренне зажат,

ненужной кожею дрожа.

Себя отбросить бы и – прочь –

в недосягаемости ночь.

Дурак в торжественность играя,

Вокруг хребта себя вращает.

Избавь меня о, Бог мой, от

Центростремительных невзгод.

------------------------------

Theodore Roethke. Prayer before study

Constricted by my tortured thought,

I am to centered on this spot.

So caged and cadged, so close within

A coat of unessential skin.

I would put off myself and flee

My inaccessibility.

A fool can play at being solemn

Revolving on his spinal column.

Deliver me, O Lord, from all

Activity centripetal.

Не наугад

Задуматься –

уйти вовнутрь,

в холодный микрокосмос мозга,

где мысль – причина внешних бурь –

исхлещет плоть пытливой розгой.

Тяжёлых дум позорный стыд,

уныние сомнений серых,

как кожа снятая болит,

болит и ищет лучик веры.

Такие ви́денья, порой,

влекут сознание в пределы

за чёрной вечностью-дырой,

в надежде свет увидеть белый.

А Тот, кто знает, где ответ,

владея тайными ключами,

и есть тот самый – Вечный свет,

в миру обожествлённый нами.

К Нему! Сквозь тысячи преград,

идти, развеивая страхи,

с огнём свечи – не наугад,

с крестом под воротом рубахи.

Про тепло и холод

Всё уходит в прошлое. И даже

не спасёт дешёвая цена.

Жизнь всегда немного распродажа –

заплати – и пей её до дна.

Не узнаешь сразу – вспомнишь после.

Но не стыдно будет, а легко

от того, что детство жило возле

времени с оттенком в «молоко».

От того, что ни беды, ни страха

не было. Но вспомнится не вдруг

тихий треск иглы с пластинки Баха

и забота материных рук.

Бах расскажет музыкой о небе,

о его безбрежности октав.

И поняв, насколько он целебен,

понимаешь, как он вечно прав.

Сердцу нужен отрезвленья холод.

Тёпленькое счастье – это ложь.

Станешь «унавожен» и «прополот», –

что тогда с себя ты сам возьмёшь?

Даже если времени проспорив,

не найдёшь ответа – ну и пусть –

важно, что закончится в мажоре

жизни перламутровая грусть.

… Умерли – уснули клавикорды,

лёд слезами стал в тепле руки.

Так же вот безропотно и гордо

в этом мире тают ледники.

Патрик Каванах. Проповедь

Мы – дети света –

Мудры, вне компаний

Козлов

С окаянных кладби́щ.

Дуют назад

Памяти снежные бури,

Так распластав

Родословные наши.

Но в этом и смысл,

Объективная суть,

В которой мы пашем.

Только не стоит нам пить из вонючих посуд.

Накачка,

Евангельский раж

Посредством лопат жестяных, –

Это оно – поколение наше.

---------------------------------

Patrick Kavanagh. Gospel

We are the children of light,
Wise, not companioned
By goats
In a condemned graveyard.

Backward blowing
Blizzards of memory
Flatten out
The genealogies.

But here a point,
The objective essence
We work in.
We shall not drink from the stink-pots.

Propaganda,
Gospel spread
With tin shovels,
We are this generation.

Мысли людские

О погоде думает синоптик,

о далёком береге – матрос,

менеджер о рознице и опте,

трагик – о любой природе слёз.

Размышляет повар о приправе,

астроном – о тайнах чёрных дыр,

грезит молодой артист о славе,

пожилой – о том, как сложен мир.

Прокурор мечтает о законе,

о клиенте думает таксист,

генерал – о маршальском погоне,

дирижёр – чтоб строй оркестра чист.

Пионеры думают о слёте,

о своей ущербности – маньяк,

дяди, в общем, думают о тётях,

и не думать им – нельзя никак.

Депутат волнуется о сроке,

и о нём же – жулик и бандит.

Трансвестит – о том, как все жестоки

думает и в зеркало глядит.

Пассажир мечтает об отеле,

о забое думает шахтёр,

тонущий – о том, чтобы успели…

спорящий – чтоб выиграть свой спор.

О добыче думает охотник,

а добыча – в ужасе – о нём.

Думает об отдыхе работник,

гонится инвестор за рублём.

Молодая в подвенечном платье

верит в то, что раз – и навсегда,

думают, увы, иные братья,

что они-то – не разлей вода.

Жизнь – сплошная череда вопросов

в серых буднях, разноцветных снах.

Смотрит в даль задумчиво философ,

молит о спасении монах.

Даже если б вы не захотели

думать, как расхожи те клише, –

физкультурник – больше всё, о теле,

пьяница – всё больше, о душе.

Теодор Рётке. Я знал женщину

Я знал фемину дивно тонкую в кости,

Она на птичьи песни подпевать могла;

И так могла многозначительно идти:

Такую стать, изыск природа ей дала!

Богам воспеть той добродетели узор,

Английских лириков достоин её взор

(Я бы поставил тех и тех в единый хор.)

Какое счастье – то касанье её рук,

Я был в движениях прилежный ученик

И млел в слиянии, сквозь волны сладких мук,

слегка кусая её кожу в этот миг.

Она, как серп была; моя же роль слаба,

За ней я следовал с покорностью раба

(Но как была незабываема косьба.)

Хорош гусак, но скромный взгляд люби́м сильней:

Зажатость губ – сигнал – заблудший, грешный тон;

Она быстра была, легка – и тем светлей;

Её коленями я был заворожён;

Та чистота лилась и в линиях других –

Дрожь её бёдер в полукружьях небольших

(Своим движением она смиряла их.)

Взойдёт из семени трава, чтоб вновь завять.

Движенья танца те забыть я не посмел.

Зачем свобода? Чтобы вечность осознать?

Был тени цвет её, клянусь, как камень – бел.

Важна ли вечность так для каждого из нас?

Узнать ещё хоть что-то из её проказ.

(В движенье тел теперь я вижу жизни час.)

------------------------------------------

Theodore Roethke. I Knew a Woman

I knew a woman, lovely in her bones,
When small birds sighed, she would sigh back at them;
Ah, when she moved, she moved more ways than one:
The shapes a bright container can contain!
Of her choice virtues only gods should speak,
Or English poets who grew up on Greek
(I'd have them sing in chorus, cheek to cheek.)

How well her wishes went! She stroked my chin,
She taught me Turn, and Counter-turn, and stand;
She taught me Touch, that undulant white skin:
I nibbled meekly from her proffered hand;
She was the sickle; I, poor I, the rake,
Coming behind her for her pretty sake
(But what prodigious mowing did we make.)

Love likes a gander, and adores a goose:
Her full lips pursed, the errant note to seize;
She played it quick, she played it light and loose;
My eyes, they dazzled at her flowing knees;
Her several parts could keep a pure repose,
Or one hip quiver with a mobile nose
(She moved in circles, and those circles moved.)

Let seed be grass, and grass turn into hay:
I'm martyr to a motion not my own;
What's freedom for? To know eternity.
I swear she cast a shadow white as stone.
But who would count eternity in days?
These old bones live to learn her wanton ways:
(I measure time by how a body sways.)

Ковры

Ковры в семье обычно чистили зимой.

Несли подальше в снег и в сторону от дома

и клали к снегу лицевою стороной,

чтоб не пылить. И не хотели по-иному.

На человечий век в стране хватало зим –

испепеляющих. И лет – сжигавших судьбы.

И было притчей во языцех «отдохнуть бы»,

а сердцем верили, что бедность победим,

что суку-бедность, пыль и сор нелёгких дней

одной из вёсен смоет талою водою.

Чтоб чист от лжи был воздух Родины моей.

И каждый грешник был бы честен сам с собою.

Звенья

Ну, допустим, напишу я песню

о живом добре и чёрном зле.

Снова зло погибнет и воскреснет,

и опять им биться тыщу лет.

И опять с надеждою и верой

будет литься кровь со всех сторон.

Будут править жизнью лицемеры

до своих помпезных похорон.

Будут собираться в стаи люди,

кто – лететь, а кто – на мясо рвать.

Это было... это снова будет.

И другому, видно, не бывать.

Замкнут круг. И не поставить точки.

Так хрустят суставы у колонн,

скованные звякают цепочки…

Этой боли имя – Легион.

Сумерками к чаше откровенья

ангелы слетаются в тоске.

Разбивает жизнь людей на звенья –

тех – висящих в ней на волоске.

Бог опять на всё это посмотрит

с грустью, но плечом не поведя.

Так им и идти в колонне по три –

где не видно слёз из-за дождя.

Время - Осень

Ноябрь.

Убегание света.

Близки холода.

И странно, но любишь за это

пришедшие в осень года.

Ноябрь.

Тишина откровений.

Усталый маршрут

туда, где за далью осенней

снега изволения ждут.

Ноябрь.

Ощущенье озноба

и вяжущий, исподволь, быт.

Но просишь у времени, чтобы

пока не спешили сугробы

и день этот не был забыт.

Патрик Каванах. Истина (2 варианта)

Свет за написанной строкой,

Птиц певчих благостный покой,

Молчанье, что волнует нас –

Любви удвоенный экстаз.

Дитя в молитвы час уснёт,

И робкий взгляд – не тяжкий гнёт.

Краса в суровых буднях дней.

И в этом правда жизни всей.

--------------2---------------

Свет от исписанных страниц,

Молчание поющих птиц,

Волненье тихое в крови –

Удвоенный экстаз любви.

Дитя уснёт в молитвы час,

Короткий взгляд не пялит глаз.

Краса пройдёт сквозь сор и муть, -

И в этом вся живая суть.

-------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Truth

The light behind a written word,

The silence of a singing bird,

The quiet at the root of trouble,

Not love, but love’s ecstatic double,

A child asleep upon its prayer,

The glance of eyes that do not stare,

The beauty-spell of things uncouth –

These are the marks of living truth.

Медный грош

Эта жизнь – дарованный каприз –

не случится больше никогда.

Звёзды с неба молча смотрят вниз.

Среди них – та самая звезда.

Её свету миллионы лет,

её тайне миллионы зим.

И течёт на землю этот свет

по лицу и по глазам твоим.

Волчье счастье воет на Луну;

вот он – жизни ценник – медный грош.

Подойди к раскрытому окну, –

это всё, что ты с собой возьмёшь.

Свет звезды и эту песню-вой,

шёпот мглы и молчаливый снег.

Забери и этот снег с собой –

пусть коснётся он усталых век.

Ты увидишь милый взгляд в ночи

в пелене неведомых миров.

Но пока об этом помолчи.

Не нарушь предначертанных снов.

Теодор Рётке. Стих с аллюзиями

Втройне те счастливы, чья жизнь

Не далее руки лежит.

Кому хватает благ – в горсти,

И с глаз долой абстрактности.

Высоких мыслей, дум полёт

В их личный мир не попадёт.

Добро в их представленье есть

Всё то, что за день смог ты съесть.

Питать рассудок, Душу – прочь, –

Лишь трезвый взгляд готов помочь.

И я сквозь голод и тоску

Готов признать их страсть к куску.

-----------------------------------

Theodore Roethke. Verse with Allusions

Thrice happy they whose world is spanned

By the circumference of Hand,

Who want no more than Fingers seize,

And scorn the Abstract Entities.

The Higher Things in Life do not

Invade their privacy of Thought.

Their only notion of the Good

Is Human Nature’s Daily Food.

They feed the Sense, deny the Soul,

But view things steadily and whole.

I, starveling yearner, seem to see

Much logic in their Gluttony.

Наспех

Ноябрь невзрачен –
Месяц полураспада,
Недорастрачен,
Но так, видимо, надо.

Леса оставив,
Уже не бродит леший.
Ломит суставы,
Поля – сухие плеши.

На небе низком –
Свинцоволобом взгляде –
Тень одалиски
Мелькнёт забавы ради.

Душа продрогла,
Горячий кофе – счастье.
Запрели стёкла,
А за окном ненастье.

Ноябрь – не август,
месяц волнений частых.

Себя – беднягу

уж не согреешь наспех.

От ветра липка
Дрожит на полустанке.
Ползёт улитка, –
Куда же ей, беглянке?..

Человек обрастает хламом...

Человек обрастает хламом –

благородством, заботами, срамом.

И вот так в человеческих порах

появляется медленный порох.

Он горит, но совсем по-другому,

свет уходит во тьму, точно в омут.

И похоже, что тьма эта скоро

поглотит его дом, его город.

Человек привыкает к тени,

к незаметной дешёвой подмене

откровенного чистого неба,

настоящего, трудного хлеба.

Человек улыбается, бродит,

а внутри него зло его бродит.

Дни – бесплодные метаморфозы,

и бегут они прочь, словно слёзы.

Но однажды, уставший и грязный,

он в отчаянье падает навзничь.

Видит он, будто жизнь ему снится,

и ошибкою будет смириться.

Он рождается – мысленно – снова,

повторяя заветное слово.

И идёт с ним легко, будто зная,

что душа – это птица живая.

Ставит свечи он в храме,

и воском

пахнут руки его

и обноски.

Патрик Каванах. Искривлённые борозды

Вчера она шла со мной,

Наставленьем ведя мой плуг

От межи к меже земляной…

Плачь со мною, мой друг.

Борозда моя – ложь кривая –

И петляет в размахе полей.

Прямо – правда, к которой взываю,

Но крик мой смерти мертвей.

И она не появится больше

Колею мою править опять,

Ведь грешил я заведомо горше,

А мой плуг не стыдился лгать.

Она не появится снова,

Пока мне по полю не течь

С покорностью радостной слова,

в смиренье опущенных плеч.

--------------------------------

Patrick Kavanagh. Twisted Furrows

She walked with me yesterday

Guiding my plough

Straight from headland to headland…

Lament with me now.

My furrow twists like falsehood

The field’s length and breadth.

O straight is truth I cry out

But my cry is death –

She will not come again

My furrow to guide,

For I have sinned against Guidance

And my plough has lied.

She will not come again

Till my field is ploughed –

I have not gone humbly cheerful

With shoulders bowed.

Быть неизвестным... (edited)

Быть неизвестным – благородство духа.

Не мерить время именем своим,

не ждать, когда же слава-потаскуха

тебя овеет жаром огневым.

Не клеить имя к времени и месту,

в события не втискивать себя,

судьбу, как Богом данную невесту,

не предавать, напыщенно трубя.

Расстаться с суетой своих желаний,

уехать в глушь, где жизнь – сплошной пробел.

Презреть победы, сделав их пространней

обычных дней и тихих добрых дел.

За бегом лет идти неторопливо

и жизнь свою не превратить в конце

в уподобленье пыльного архива

с тоскою на измученном лице.

И пораженья в этом быть не может,

поскольку отказавшись от борьбы,

ты выиграл её – незримо – кожей,

без показушной ретуши судьбы.

Отыщется пусть то лишь, что достойно.

И, может быть, оценится когда.

Так на могилах неизвестным войнам

в бессмертии покоятся года.

Патрик Каванах. Простые люди

Вокруг себя я слышу,

Как люди очень много

В словах бескомпромиссных

В мольбе взывают к Богу –

Незыблемому. Он, ведь, так пнёт – невзвидишь света.

И дом его – не то, что

Сумбурный дом поэта.

Приходят эти люди

По каменным ступеням,

Пока их дети будут

Крылами бить, как тени

По воздуху, где ветер злой пропитан влагой слёз их,

Взывая Дух увидеть боль их чаяний белёсых.

------------------------------

Patrick Kavanagh. Simple Folk

Around me everywhere

People are saying

The hard-edged word of reality

They are praying

To a solid god whose kick is no illusion

And whose house

Is not a poet’s corner of confusion.

They arrive

By the stone stairway step a day,

While the winged children strive

Against hysteric winds to stay

Flapping vaguely in the tear-wet air

Calling on the spirit of Prophecy to witness their despair.

Почувствуй нежность острого меча...

Почувствуй нежность острого меча,

глубинное тепло холодной стали.

Ведь если б не рубили им сплеча,

кем были б мы, какими бы мы стали?

Мир тонет обречённо в войнах слов,

и мы горим – сжигаемые речью

за правоту своих первооснов,

за искренность и правду человечью!

И только с ней, поверь, и только с ней

возможно то единственное счастье,

тот тёплый свет, зовущих нас огней.

И путь к нему всецело в нашей власти.

Но в час, когда придёт Армагеддон –

заведомо оправдан, бессловесен,

все войны слов сольются в общий стон

прощальных покаянных смертных песен.

В ожидании

На свет,

сквозь мутное стекло

стремится исповедь рассудка.

Ему в дремучем сне тепло,

но неприкаянно и жутко.

И, обретая знаний груз,

ум торжествует, – вот наивность –

они блестят, как нитка бус

и вместе с тем – как чья-то милость.

Плетенья нить – двойной игры –

сродни шелкам венецианским, –

переливаются миры,

и ум томим сомненьем адским.

Но будет чист однажды вдох,

открыв к искомому ответу

врата, где в слове мыслим Бог –

всеисповедание свету.

Теодор Рётке. Угрюмый

Когда любовь – одни осколки,

и сердце в боли – пополам,

берусь за виски, что на полке, –

сосед уж не смеётся сам.

Я вою так, как воют волки.

Ревут и призраки со мной,

но кто теперь боится их.

Я сам – теней своих герой –

боюсь их будто бы живых.

--------------------------------------

Theodore Roethke. The Surly One

When true love broke

my heart in half.

I took the whiskey from the shelf

and told my neighbors when to laugh.

I keep a dog and bark myself

Ghosts cries out to ghosts

But who’s afraid of that

I fear those shadows most

that start from my own feet.

Злая весёлая молодость

Однажды мы ели консервы с пола.

Разбилась банка, а есть хотелось.

И был наш голод тогда весёлый,

а зла причина – была незрелость.

Но мы не прощали обиды многим, –

в те годы встретилось швали разной.

Случалось так – уносили ноги,

но и бывали нагнуть горазды.

Из нашей юности волчья стая

взрослела с запахом крови алой.

Мы, в эту подлую жизнь врастая,

кормили старых своих и малых.

Мы брали след и мирились с болью, –

на кон шли судьбы, – мечта лишь сбудься.

Те годы память хранит с любовью,

но я не смог бы туда вернуться.

К утратам (Венеция)

Отчаливай, Венеция!

Поплыли в небеса.

Они тебя давно уже признали.

И мудрости Лукреция,

и музык голоса

дополнят твою ауру едва ли.

Под синевою купола,

на серебре воды

парит твое безмолвное величие.

Оно отчасти убыло

в воздушные сады,

и бренность стала символом обычая.

Так в этом вечном плавании

гуляют сны времён

в утраченном Джорджоне, Тициане*.

Божественные гавани,

принявшие поклон

тщеты мирской – в её саднящей ране.

* http://worldartdalia.blogspot.com/2018/04/blog-post_87.html

Про вино, про поэтов и уходящее

(размышления в жаркий полдень в полузаброшенном индейском поселении, где-то в Южной Калифорнии)

На замшевых холмах усохшего июля

элитным цветом беж морщинятся ковры.

Природа замерла, и времена уснули

до никому теперь не ведомой поры.

Солёный океан пропитывает воздух,

калифорнийский бриз ласкает шеи пальм.

И будь на то порыв – ведь в общем-то не поздно –

пить белое вино, уплыв сознаньем в даль,

то можно различить волнующие фразы,

то можно разглядеть далёкие миры,

в которые уйти представится не сразу,

но ощутить – вполне – сквозь терпкие пары.

Да, есть у влаги той магическое свойство:

так, отрешив себя от тщет и суеты,

признаешь, что одно лишь истинно геройство –

найти тот жемчуг слов, но не принять цветы.

Поэтам умирать чем раньше, тем надёжней:

не весь растратив ток, сорваться на лету.

Нелеп поэт в годах и тем пустопорожней,

и хочется простить такую маету.

Три жадные глотка снимают чувство вздора,

И замедляют жизнь до созерцанья лет.

Терраса. Тишина. На горизонте горы

сгущают синеву в угрюмый фиолет.

И нету ни души. Полуденное солнце

забыло голоса когда-то живших здесь.

Поодаль старый вождь в обличье богомольца

Взирает внутрь себя сквозь временну́ю взвесь…

Патрик Каванах. Земля призраков

Тишина на земле, тишина.

Под безоблачным небом

Этот призрачный мир, –

Бизнесмены в конторы спешат,

А затем по квартирам – назад,

И по гольфовым клубам потом,

Заперев свои души в авто.

Не стучится и сердце земли –

Не болит.

Только тлеет отчаянье тихо –

А девицы спешат на тусовки,

То в театры – на постановки,

То подруги решатся зайти

И проведать надгробья своей целомудренности.

Ни движенья, ни шороха

Ни сердцах, и ни в воздухе.

-----------------------------------

Patrick Kavanagh. The Ghost Land

Not a stir, not a stir in the land,
The cloudless sky
Of a ghost world –
Businessmen hurrying to their offices,
Businessmen hurrying to their homes,
Businessmen hurrying to their golf clubs,
Their souls locked in their cars.

Not a kick, not a kick in the heart
Of the land,
But only a slow desperation –
Girls hurrying to their sodality meetings,
Girls hurrying to the theatre,
Girls with girls
Walking to their chastity graves.

Not a kick, not a stir
In heart or in air.

Про север, про рыбу и песню

Ложкой снег мешая, ночь идёт большая…

Когда б я жил в полярном крае,

морозил щёки бы с утра,

и дни короткие листая,

сидел бы – грелся у костра.

Строгал бы тихо солонину,

пил чай, заваренный из трав,

ни перед кем не гнул бы спину

и был во всём по жизни прав.

Дом деревянный на отшибе,

соседи – совы да моржи.

Слагал бы песни я о рыбе.

А ты б о чём слагал, скажи?

Как солнце круглая – та рыба

и про неё отрадно петь.

Но петь – не значит делать выбор,

но, значит – с песней умереть.

Она живёт в морях на юге,

и жизнь её – печаль-беда.

Пусть там не веют злые вьюги,

мне не хотелось бы туда.

Для всех сует недосягаем,

так жил бы, внутренне согрет.

Считал бы это место раем

и верил, лучшего и нет.

Захаживал бы в чум к шаману.

И он бы мне, смотря в глаза –

о том, что ждёт, и кем я стану –

хотел бы… но, не рассказал.

Вокруг совсем не Пастернаки...

***

Вокруг совсем не Пастернаки.

Но, чтоб унять души хандру,

порой грызутся, как собаки,

иные братья по перу.

Тут уступает место лаю

о сокровенном разговор,

и музы, уши прижимая,

несутся прочь во весь опор.

О сколько «радости» излито

бывает ради ремесла,

и у «разбитого корыта»

дешёвым дрязгам несть числа.

Так и сидим – по тесным норам,

паря над бездною без крыл,

с неувядающим задором,

лирический лелея пыл.

Эллипс

А то, что ты – совсем не ты,

не приходило в дни похмельные?!

Что кто-то смотрит с высоты

на эту жизнь твою бесцельную?

А за плечами – сорок зим,

и снова снег на ворот падает.

А ты опять лукавишь с НИМ,

как в детском сне перед лампадою.

Струится золотистый свет,

лицо у мальчика внимательно.

Он, будто знает цену бед,

что в жизни встретит обязательно.

Он хочет стать совсем другим –

не тем, кем ты в итоге сделался,

чтоб ты не повстречался с ним

в задворках жизненного эллипса.

И этот – в лёгкую – намёк

на все возможные извилины,

ты сам нечаянно изрёк…

Но будут ли они осилены?

У встречи той короткий миг,

и память сердца обесцвечена

тем, что упущено – впритык

тому, что будущим намечено.

Все свои камнепады...

Все свои камнепады

откровений и выспренних чувств,

поражений награды,

тихо шепчущих – вот же он – пуст,

положу в изголовье.

Жалость выдавит чью-то слезу

из мгновенья любовью,

затерявшейся где-то внизу –

в подсознаниях судеб,

разлетевшихся в дребезгах дней,

где случайные люди

стали радостью жизни моей.

Мне бы их приголубить,

мне обнять бы их нежностью рук.

Только синие губы –

бессловесная пытка разлук.

Закрываются двери.

Кто-то ставит под образ свечу.

Я по-прежнему верю,

но уже ничего не хочу.

Теодор Рётке. Наперекор беде

Оставшись не в своей тарелке,

Вдали от мысленного «Я»,

Где содержанье стало мелким,

И вдребезги душа моя.

Всё потеряло смысл и связи,

Остались лишь крупицы лжи;

Ключ к благодати в предзаказе,

Порок то небо сторожит.

Твердь под ногами, словно, тонет.

Я удручён бравадой зла,

Но сердце в падающем стоне

Звонит во все колокола.

----------------------------------

Theodore Roethke. Against disaster

Now I am out of element

And far from anything my own,

My sources drained of all content,

The pieces of my spirit strewn.

All random, wasted, and dispersed,

The particles of being lie;

My special heaven is reserved,

I move beneath an evil sky.

This flat land has become a pit

Wherein I am beset by harm,

The heart must rally to my fit

And rout the specter of alarm.

Такая жизнь

Разрезая пространство синее

птичьи стаи летят на юг.

На ладони по жизни линии,

заплутав, поспешает жук.

Пробежала по небу радуга,

радость малая, как-никак.

Только вряд ли всё это надолго –

скоротечен небесный знак.

Незнакомец, бредущий с посохом, –

его путь – неустанный труд.

Не пройти до деревни посуху –

что ни день, то дожди идут.

Покосились опоры-надолбы,

хляби за городом развезло,

Подлатать по хозяйству надо бы,

да пропала пила, сверло…

У калитки полузгать семечки,

посудачить о том, о сём.

Так бежит ручейками времечко,

и себя мы за ним несём.

За болотами выпь заходится,

лошадь щиплет в степи траву.

На Руси так издревле водится –

словно в Китеже – наплаву.

Наплаву, – но не зримо каждому, –

куполами в глубины вод,

как к чему-то большому – важному

наша жизнь не спеша идёт.

Нынче крупная, глянь, смородина;

кот ласкается у ноги.

Если мы не развалим Родину –

не осилят её враги.

Патрик Каванах. Мгновение

Ищите всё то, что докажет легко

Момент восхищенья.

Как мало

Уж тех, увидавших однажды и так глубоко, –

чьё зрение стены пронзало.

Не растворяясь

Течёт красота по земле

Сквозь день растянувшихся лет –

Так ярко в какой-нибудь миг –

Как стилет

для трусливых,

И только на свет –

Сродни озаренью ребёнка, кто сам одинокость постиг.

------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Moment

Seek in all that which proves

The exciting moment.

Few are they

Who have seen once deeply

Through the veil of clay.

Not difusely [sic]

Is true beauty spread

Over a day of years,

But in a moment too bright,

Too fierce

For cowards,

One appears,

And simple as a lonely child's delight.

тук-тук-тук

Сердце бьётся: тук-тук-тук…

жизнь не может быть без мук,

уплывает вместе с солнцем

дня растаявшего звук;

день уменьшился на треть,

в убывании ждёт смерть,

за спиной крадётся сумрак,

и не хочется смотреть;

вот туда бы, на закат!..

или всё вернуть назад…

но блеснёт звезда, другая,

и окажется, что рад

уходящей суете

и пришедшей темноте;

в сон упав, мечту увидишь

на сорвавшемся листе;

полетят они вдвоём –

ветром биты и дождём,

говоря друг другу тихо:

будем живы-не помрём…

и, пока мечта жива,

шепчешь добрые слова

и плывёшь по этой жизни,

зная, всё ж она права.

21 сентября

Сентябрь. И не сложно заметить

пришедшей под сердце прохлады.

Ты волны прозрачные эти

вдыхаешь и знаешь – так надо.

И видишь, что дней этих воздух

приносит душе откровенье,

где в памятных таинствах звёздных

свершилось Благое рожденье.

В молитве – в Господнем распеве

есть радость, и трепет щемящий –

хвала Богородице Деве!

И всяк эту радость обрящет.

А мне остаётся лишь слово,

и взгляд твой, немного усталый.

И слышится в осени снова,

как ты мне единственной стала.

Диффузия (переклад)

Пророчество. Анатолий Столетов.

Пиши стихи, не думай о других.
Ты в этом эгоизме нынче профи.
Такой тебе по жизни даден gift.
Хотя какой с такого gift-а profit!?

Не вспомнишь, как, откуда повелось:
Твердить о том, что видится немногим...
Хотя ты - лось. И в этом - жизни loss:
Терять рога и мыкаться безрогим.

Но, может быть, дойдешь и ты to point,
И будет красоваться в камне профиль,
Такой самодовольный и тупой.
Хотя какой же ты, к шайтану, prophet!?

--------- пророчество. диффузия --------------

Write poems, and не думай о других,

Since you the master of your ego.

And this is your indeed sub-lunar gift,

Although it’s somehow simply фига.

Hard to recall, from where it повелось,

And stubbornly declare your thoughtful vision.

Though you are moose. And thus, your life is loss.

You are destined for it and не обижен.

And maybe you will get to a highest point,

And your profile will stamp on marble tissue –

So self-congratulatory, flamboyant.

But yet – твои пророчества – an issue!

Пол Анка (Фрэнк Синатра) Мой путь

И вот, уже финал,

Окончен путь. Закрыты двери.

Мой друг, я всё сказал –

И я во всём давно уверен.

А жизнь была полна

Путей-дорог на свете белом

И я всегда свободен был,

во всём, что делал.

Жалеть? О чём-то – да.

Но то, поверь, такая малость.

Прошли уж те года,

и исключений не осталось.

Я не берёг последних сил,

Шёл осторожно или смело.

Но я всегда свободен был,

во всём, что делал.

Бывали дни, тебе ль не знать,

Когда я думал, мне не встать,

Но все сомнения презрев,

Я проходил сквозь жизни гнев.

И в дождь, и зной я был собой,

Но делал дело.

Любовь, и смех, и плач, –

Но слёзы выплаканы в давнем.

Нет больше неудач,

И всё уже слегка забавно.

Подумать лишь, я смог –

скажу, как есть – легко и смело –

О, нет. Нет, я не Бог,

Но что-то – сделал.

Ведь сильный духом только тот,

Кто сам себе в душе не врёт.

Когда он искренен, открыт

И на коленях не стоит,

И не испытывает стыд

За всё, что сделал.

--------------------------

Paul Anka. My Way

And now, the end is near
And so I face the final curtain
My friend, I'll say it clear
I'll state my case, of which I'm certain

I've lived a life that's full
I've traveled each and every highway
But more, much more than this
I did it my way.

Regrets, I've had a few
But then again, too few to mention
I did what I had to do
And saw it through without exemption

I planned each charted course
Each careful step along the byway
And more, much more than this
I did it my way.

Yes, there were times, I'm sure you knew
When I bit off more than I could chew
But through it all, when there was doubt
I ate it up and spit it out
I faced it all and I stood tall
And did it my way.

I've loved, I've laughed and cried
I've had my fill my share of losing
And now, as tears subside
I find it all so amusing.

To think I did all that
And may I say - not in a shy way
Oh no, oh no, not me
I did it my way.

For what is a man, what has he got
If not himself, then he has naught
To say the things he truly feels
And not the words of one who kneels
The record shows I took the blows
And did it my way

https://www.youtube.com/watch?v=onWf4_yl-pY

Я прошёл по тревожным и странным местам...

Я прошёл по тревожным и странным местам,

где спрессованы смыслы и время. И там,

как в стотысячной пасти Уэмбли

исчезали сознания стебли.

Надо мною шатром раскрывалась Луна,

и я плыл к её жёлтому омуту дна,

где струилась роса золотая,

в чёрном холоде космоса тая.

И растратив всё то, что отпущено мне,

я смотрю на закат в безразличной стране,

в ощущении вечного бега,

как единственного оберега.

Время гонит меня на финал, на флажки.

Знаю, выстрелу быть с чьей-то лёгкой руки.

Но сворачивать – дело пустое.

Будет сердцу тепло под листвою.

Мне открылось и стало так ясно теперь –

в этом мире гуляет неистовый Зверь.

Ожидая удобного часа,

он лукавую прячет гримасу.

Снова ль будет Ковчег конструировать Ной?

Новый мрак не сомкнётся ль над бренной Землёй?

И не будет ли горько и поздно

созерцать в безысходности звёзды?

Билл Эванс (акростих.35)

Белых звуков тона с переливами чёрных...

И причудам гармоний отдаваясь сполна

Льётся музыка дней – ничему не покорна.

Лёгкий мир бытия – отрешенья волна.

Это чувство поймать лишь синкопой дыханья,

Внутривенного драйва, что пульсирует в нас.

Арабеска души – импровиз состоянья –

Нежно-трепетных клавиш

Самый искренний джаз.

https://www.youtube.com/watch?v=y6plvINudi8&index=13&list=RDdH3GSrCmzC8

Marketa Lazarova (чешское кино)

Добычу нани́зать на вертел, –

и мир – чтобы мясом пропах.

Лежит одиночество смерти

в оленьих седых черепах.

О том, как смеялись два брата –

по-волчьи – беззвучно совсем.

I shli po bolotam soldady

latinskih Xristovyh leksem*.

В леса, в непролазные чащи

язычество плыло, как в ночь.

Природа суровей, но слаще, –

о, бедный монах, не пророчь.

Что жизнь? – Неизбежная битва,

потерянный в боли вопрос.

Как плач, простиралась молитва

растрёпанных русых волос.

На капищах старого света

и снег почему-то белей…

Иди же навстречу, Маркета,

судьбе неизбежной своей.

Венчание станет предсмертным,

но будет дитя рождено.

И выпадет грешным и смертным

прожить эту жизнь всё равно.

---------------------------------

*esli komu-to neponiatno –

И шли по болотам солдаты

латинских Христовых лексем.

Теодор Рётке. Огуречный конвейер

Плоды катились, словно реки.

Молились двое шестерне,

Мечтая о субботнем чеке

И о воскресном сне.

Смешенье запахов пленяло:

И плоть дышала, как нектар,

Она так близко с ним стояла –

Его бросало в жар.

На нём штаны смешно висели.

Пыль. Воспалённых глаз секрет, –

Зудела похотливо в теле

Страсть юношеских лет.

-------------------------------------

Theodore Roethke. Pickle Belt

The fruit rolled by all day.

They prayed the cogs would creep;

They thought about Saturday pay,

And Sunday sleep.

Whatever he smelled was good:

The fruit and flesh smells mixed.

There beside him she stood,--

And he, perplexed;

He, in his shrunken britches,

Eyes rimmed with pickle dust,

Prickling with all the itches

Of sixteen-year-old lust.

Встреча

На чёрного хлеба горбушку,

на тоненький маслица слой

селёдочка ляжет послушно,

пока мы исходим слюной

от осени жизни обычной,

где суетный шум приглушён,

где друг долгожданный столичный –

реальность, проникшая в сон

сквозь пламя костра на закате,

Луны золотящийся шлейф

в судьбе, в не отмеченной дате,

не ставшей от грусти пошлей.

От запаха времени, смысла,

который повсюду разлит,

где годы ложатся под числа

в архив тектонических плит.

…

Короткие радости эти –

банальное, в общем, клише –

в сиреневом сумерек свете

зачем-то созвучны душе.

передоз

У кокаина белый привкус,

и жизнь на дёснах коротка.

Его адептам в теме присно

носы припудривать слегка.

Играет блюзовая сетка,

танцует венка на виске.

Судьба – немного людоедка,

а счастье вот – на волоске…

О, этот блюз и снег в миноре –

короткий-долгий-вечный вдох,

тебя возносят априори

все те, кто в этом вдохе сдох.

Бессмысленных улыбок мякоть,

и возвращаться будет жаль.

Зачем? Чтоб отрезветь и плакать,

вновь осознав себя, как шваль?

Там, на рассыпанных дорожках

следы от пальцев и носов,

и отпускает понемножку,

и мир становится коксов,

когда задымлен воздух комнат,

и муть желтушная в глазах.

Когда с утра никто не вспомнит,

как он под сумерки зачах.

Толчёт обычно что-то в ступе

там клофелинщица Яга(?).

Её сознанье входит в ступор

под купоросные снега,

где фиолетовые сказки,

и вьётся медленно туман,

где заторможенные ласки

и эхо порванных мембран.

Потом провалы и потери…

и речь несвязна и вязка…

Финал: невиданные звери

придут к утру сожрать торчка.

(P.S.)

И над его субтильным телом

наследники (найдётся их)

взгрустнут и как бы между делом

переведут заморский стих.

Уильям Батлер Йейтс. Ведьма

Гни свою спину и богатей,

Будто всю жизнь лежишь

С ведьмой, исполненной мерзких затей, –

Высохнешь так и сгоришь,

И принесут тебя в сумрачный склеп, –

Вот и сошлись пути

С той, что искал ты, но будто был слеп.

И не сумел найти.

------------------------------------

William Butler Yeats. The Witch

Toil and grow rich,

What’s that but to lie

With a foul witch

And after, drained dry,

To be brought

To the chamber where

Lies one long sought

With despair.

По снегу, которого нет...

По снегу, которого нет,
Идти за исчезнувшим днём,
Не зная, что новый рассвет
Уже не подарит огня.
И всё, что случится с тобой,
Останется оттиском в нём –
В котором под снег голубой
Положат когда-то меня.

Ты будешь любить наугад –
Наощупь, но всею душой,
И снова колдун-листопад
Закружит, запутает нас.
Осеннее золото дней
Опять обернётся в снега,
Которых не будет белей,
Которых не выдержит глаз.

И вот, закрывая глаза,
Ты снова себя предаёшь,
И падает тихо слеза
В кромешную чёрную ночь.
И ты, раскрывая секрет,
Всё дальше и дальше идёшь
По снегу, которого нет,
Пытаясь себя превозмочь.

Ведь надо дойти до весны,
Чтоб снова увидеть рассвет,
Забыв чёрно-белые сны
От солнца ослепнуть опять.
И ты понимаешь тогда,
Что вёсны оставшихся лет,
Как сказочные города,
В которых тебе не бывать.

Но всё уже предрешено:
Твой ангел становится зрим,
И льётся рубином вино –
Кровавый по белому след.
И путь подытожится в срок:
Каденцией прожитых зим
Напишутся несколько строк
По снегу, которого нет.

Патрик Каванах. Дорога к ненависти

Он сказал: Для тебя это только лишь в ненависть путь,

Ибо там я увидел её в отдаленье вчера

И решил в полумиле оттуда назад повернуть.

Рад, что спасся.

Но я возразил: Я рискну, мне пора,

Ибо знаю я мужа, сошедшего в ту пустоту –

В каждый город, где Ненависть в воздухе тлеет, как дым,

Бог был с ним каждый день, разделяя его маету

До тех пор, пока грешник не стал достославным святым.

--------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Road to Hate

He said: The road you are going will lead you to Hate,
For I went down that way yesterday and saw it away
In the hollow a mile distant and I turned back
Glad of my escape.
But I said: I will persist
For I know a man who went down the hill into the hollow
And entered the very city of Hate
And God visited him every day out of pity
Till in the end he became a most noble saint.

mental distortions

Живу – мечтатель и повеса –

(плевать, что перспективы зыбки)

в стране избыточного веса

и обозначенной улыбки.

...

Хожу и слушаю вполуха

обрывки странных разговоров

тех, кто и пороху не нюхал,

но полон глупого задора.

Они на празднике у жизни –

не парят мозг, наивны в том лишь,

что жизнь устроена, как бизнес,

и в спешке о другом не вспомнишь.

...

А рынок вновь обеспокоен –

опять мутирует доктрина,

ах! понижается биткоин,

ох! подскочил галлон бензина.

Страна красивая, большая…

И тот богаче, кто лукавей.

А пипл у касс себе листает

журнал о ярмарке тщеславий*.

* - Vanity Fair – популярный журнал из разряда жёлтой прессы в США

Теодор Рётке. Расплата

Исчезла прибыль вся: доход

Нехитрый в тайне сбережём;

От мрачных цифр скривило рот –

Они опять загадят дом.

Хотим найти причины бед:

Прибавить, вычесть, пешкой стать;

Блокнот исчёркан – там лишь бред,

Ошибок нам не отыскать.

Мы ищем тот простой тариф,

Что защищает, сняв вину.

А наш дефект – подводный риф, –

мы у грошей своих в плену.

----------------------------------

Theodore Roethke. The Reckoning *

All profits disappear: the gain
Of ease, the hoarded, secret sum;
And now grim digits of old pain
Return to litter up our home.

We hunt the cause of ruin, add,
Subtract, and put ourselves in pawn;
For all our scratching on the pad,
We cannot trace the error down.

What we are seeking is a fare
One way, a chance to be secure:
The lack that keeps us what we are,
The penny that usurps the poor.

------------------------------------------

* The Historical Approach is when the writer is leading a life in a certain time in history and that events in his personal life and in the world affect the literature produced. In this poem, Theodore is affected not only by his own depression, but also the Great Depression. Roethke was 21 years old when the stock market crashed. He was forced to leave Harvard University as a result of the tough economic times.

Цветаева (акростих.34)

Целовать и кресты, и образа,

Воспевая любовь, как боль сердечную.

Если дождь, то тогда пускай – гроза!

Так и до́лжно познать планиду вечную.

А как только займутся две зари –

Ей судьба выйдет щедрой, но не ласковой, –

Вот они! Догорят, – и ты гори!

Август сыплет на сердце звёзды астрами.

Патрик Каванах. Одно дождливое лето

Ещё один июль, другое лето,

Народ съезжает в отпуска, и дамы в лёгких платьях.

Как я когда-то ревновал, что в ситец все они одеты.

О, мягкость, ты податлива мужским объятьям.

И мне судьба дала познать, –

Как и другие, мог и я цинизму всё предать сначала, –

Они бежали, лишь коснись тревога их, на лето им плевать,

Как и плевать на то, что парков сень скрывала.

И коль всё так, есть высший смысл в дожде,

Который смыл весь этот фарс морали выходного дня.

Всё это плохо, но – привито обстоятельствами, где

Те моралисты Христианства извратили память детства у меня.

--------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. One Wet Summer

Another summer, another july,

People going on holiday, women in light dresses.

How I once jealously feared for them moving under the printed cotton.

Limp unresisting to any man’s caresses.

I would have one of my own,

And then like other men I could make cynical remarks

At the dangers they ran and never be worried about summer

And what happens in the shelter of parks.

As it is I praise the rain

For washing out the bank holiday with its moral risks.

It is not a nice attitude but it is conditioned by circumstances

And by a childhood perverted by Christian moralists.

Сердце трепещет...

Сердце трепещет: то влево, то вправо.

Не утихают метания эти:

что не облава ему, то оправа,

что ни оправа, то тесные клети.

Всё опостылеет. Выключишь телек,

взглядом упрёшься в случайную точку.

Вдруг осознаешь себя в этом теле,

данном тебе на прокат и в рассрочку.

В зеркале мира, случайно забредшим,

видишь усобицу мировоззрений.

Может понятны они сумасшедшим?

Может быть мы чьи-то серые тени?

Ясно одно: никогда не узнаешь

цену мнгновения, глядя на время.

Tы, в нём родившись, в него и врастаешь –

видишь меж звёзд только темень.

Будет ли скоро конец – суть не важно.

Ищет, скитаясь, душа утолений,

чтобы в смирении тихом однажды

встать перед Ним на колени.

Будет и так

Те, кто сегодня в кресле

свесили языки,

слушали раньше Пресли –

были душой легки.

Годы промчались. Их-то

было с лихвой на всё:

был и Pink Floyd, и Рихтер,

Гауди, Джойс, Басё.

И разгоняли время,

и напиваясь всласть

с музой, пробившей темя,

к Мунку в сознанье – шасть.

Всю эту радость жизни

старость сдаёт в архив.

В немощной укоризне

взгляд виновато-крив.

Что-то здесь, брат, не чисто!

Память – что кот в мешке.

Отзвуки твиста, Листа

тают в твоей башке.

Радуясь певчей птахе,

любишь июль, апрель…

В Моцарте, в Гайдне, Бахе

птичья простая трель.

Теодор Рётке. Вальс моего папы

Дыханья пьяного тот яд

Юнцу кружил сознание;

Но намертво держался я,

Вальсируя отчаянно.

Кастрюли с полок – танец-бой

На кухне продолжали мы;

Смотрела мать на нас с тобой

С душевными печалями.

Я помню силу твоих рук.

И глядя снизу искоса,

Когда ты оступался вдруг,

Я в пряжку ухом тыкался.

Ты мог ладонью выбивать

из дней моих минувшее,

И вёл меня в мою кровать.

Меня – к тебе прильнувшего.

--------------------------------

Theodore Roethke. My Papa's Waltz

The whiskey on your breath
Could make a small boy dizzy;
But I hung on like death:
Such waltzing was not easy.

We romped until the pans
Slid from the kitchen shelf;
My mother's countenance
Could not unfrown itself.

The hand that held my wrist
Was battered on one knuckle;
At every step you missed
My right ear scraped a buckle.

You beat time on my head
With a palm caked hard by dirt,
Then waltzed me off to bed
Still clinging to your shirt.

Белый мёд ночей

Чайка скроется в тумане,

крик утонет в шуме моря,

в неизвестности – полёт.

Волн серебряные ткани

тишина разгладит вскоре,

ветер в зарослях уснёт.

Запах йода на прогулке.

Серой тенью редкий встречный

проскользнёт не торопясь.

Дюн нашепчут закоулки

нам о том, как мы беспечны,

как ранима наша связь.

Мы с тобою – иностранцы –

ловим жизнь на полуслове,

слышим мёртвых и живых.

Ночи – медленные танцы –

не согреешь ими крови,

только плен прохладный в них.

Ночь бела с Антониони,

Ночь нежна у Фитцджеральда,

Тонет в ней её герой.

Сладко дышится в озоне,

словно мёд её печаль, да –

со смертельной белизной.

Патрик Каванах. Мгновенье высоты (2 варианта)

Она сошла поодаль – как женщина секрета –

Внезапно, как загадка, из зелени садов.

Прелестна, как царица, и в жемчугах рассвета

была юна, но старше, чем миллион веков.

Она плеча коснулась своей ладонью белой,

Я замер, зная – миг тот, как жизнь неповторим:

Казалось, что Пророка душа моя узрела, –

Он Правды ткал одежду из рваных нитей рифм.

2-й вариант

Она опустилась рядом – окутанная секретом,

Загадочною из женщин сойдя из листвы дерев,

Подобна царице Востока – в камнях-жемчугах рассвета

Красива, юна, но старше веков, миллиона Ев.

Плеча моего коснулась своею ладонью белой,

Я замер, поняв, что миг тот у жизни неповторим:

Казалось, пророка-старца душа моя вдруг узрела –

Для Правды он ткал одежду из порванных нитей рифм.

-----------------------------------------------

Patrick Kavanagh. High Moment

Dark incomprehensible woman suddenly

Stepped down beside me out of a place of green leaves

Lovely as an Eastern queen in dawning's jewelry

Youth she was and fine though older than a million eves.

Once with her long white fingers touched my shoulder,

I did not move. In a great moment out-stretching time

I stood. And somewhere deep down in my dream rose an older

Seer weaving a frock for Truth from broken threads of rhyme.

Малер

Гуляет Малер – гений места –

по венам Вены – своей невесты.

Он слышит время: от жизни к смерти,

что, как посланье – идёт в конверте.

Ещё он знает, что смерть – не вечность,

она всего лишь сознанья млечность.

Она – последней зимы граница,

где души входят в её глазницы

со страхом божьим, за божьим светом,

за долгожданным, как взрыв, ответом,

где песни эти, что слышит Густав,

нежны, как завязь шестого чувства.

https://www.youtube.com/watch?v=Les39aIKbzE

https://www.youtube.com/watch?v=9WhNn6zxqVg

Горькое молчание

Давно уж не было в моих небесных снах
летящего, стремительного зноя.
И было б странно не противиться, – одною
лишь мыслью ощущая на руках
изрезанные временем узоры,

я проникал в сознание сквозь поры,

что отпустили дней ушедших страх.

Я вспоминал о непридуманном себе:

простой – средь миллионов – единице,

готовой с детской преданностью влиться
в слепую формулу, подвластную судьбе.
Но – не приемлющий душою до поры
божественные правила игры,

я размышлял в закате тающего лета,
Какая выгода? Кому весь этот мир?

Он так пленителен и чист в лучах рассвета

И отзывается на звуки арф и лир…

Из настежь в ночь открытого окна,

в глаза мои смотрела тишина,

где чёрным стало небо голубое…

Когда мы снова встретимся с тобою?

Кому всё это пение высот?
Вся музыка, звучащая, вселенной,
перерождающейся, вечной и нетленной,

ушедшей в бесконечности полёт?

И все ответы, приходящие ко мне,
под пляс теней от пламени камина –
безумствующих бликов на стене, –
горчили, как авгу́стовские* вина.

(* August Hill Winery, Utica, Illinois)

Теодор Рётке. Сигналы

Порой мелькнёт – чуть выйдешь за порог –

То, что ни разу видеть ты не мог.

Известно, скор моментов тонких бег –

Растают на глазах, как первый снег.

Быстрей, чем синехвостый стриж мелькнут,

Как мрак, что мог быть молнией проткнут.

По зрению скользнут из темноты, –

И не поймёшь, а что же видел ты.

Лишь кровью ощущаю я порой,

То, что нейму ни глазом, ни рукой.

--------------------------------

Theodore Roetke. The signals

Often I meet, on walking from a door,

A flash of objects never seen before.

As known particulars come wheeling by,

They dart across a corner of the eye.

They flicker faster than a blue-tailed swift,

Or when dark follows dark in lightning rift.

They slip between my fingers of my sight.

I cannot put my glance upon them tight.

Sometimes the blood is privileged to guess

The things the eye or hand cannot possess.

Малевич (акростих.33)

Метаморфоза

Анабиоза;

Люминесцентность

Единой тьмы,

Вопящей цветом, –

И в мраке этом

Чернеем мы.

Холод по-датски

Кому гореть – тому не гаснуть.

Но холод северных европ

скупей гораздо и несчастней, –

там не рыдать душе взахлёб.

Пролезет за́ ворот прохлада,

комфорт безбожен и уныл.

И сердце в гуще камнепада

своих поднять не может крыл.

Но в этой пьесе лиц молчащих

добро растрачено зазря.

Толпа идёт из жерла чащи, –

сочится желчь из пузыря.

И умолять… да и о чём бы?

Так проще самому уйти

от злобы мелочной, апломба,

созревших в каменной горсти.

Вся эта морось датских фьордов

заворожённа и пуста.

И тянет Гамлет шнур бикфордов

к родне, под тёплые места.

Алан Сигер. Рандеву со смертью

Моё со смертью рандеву

Прошло у неких баррикад,

Когда весны был виден взгляд,

И яблонь цвет был сам не свой.

Моё со смертью рандеву

Прошло под вешней синевой.

Она, коснувшись лишь руки,

Взяла б меня в свои тиски,

И я бы знал – что не живу, –

Но, может, ею пренебречь?

Моё со смертью рандеву,

В холмах, что иссекла картечь,

Случилось раннею весной –

цветущей, с нежною листвой.

Бог знает, лучше ль на шелках

Прилечь, в аро́ме из духов,

Где ждёт любовь в блаженных снах,

Где стук сердец в единстве сил,

И пробуждений миг так скор…

Но я со смертью говорил

В огне, в одном из городов.

Когда ж весна на север взор

Свой бросит вновь. Даю зарок,

Я встречу смерть в условный срок.

-------------------------------------

Alan Seeger. I Have a Rendezvous with Death

I have a rendezvous with Death
At some disputed barricade,
When Spring comes back with rustling shade
And apple-blossoms fill the air –
I have a rendezvous with Death
When Spring brings back blue days and fair.

It may be he shall take my hand
And lead me into his dark land
And close my eyes and quench my breath –
It may be I shall pass him still.
I have a rendezvous with Death
On some scarred slope of battered hill,
When Spring comes round again this year
And the first meadow-flowers appear.

God knows 'twere better to be deep
Pillowed in silk and scented down,
Where love throbs out in blissful sleep,
Pulse nigh to pulse, and breath to breath,
Where hushed awakenings are dear...
But I've a rendezvous with Death
At midnight in some flaming town,
When Spring trips north again this year,
And I to my pledged word am true,
I shall not fail that rendezvous.

Тёмно-пурпурный

Ах, как оно рыдало,

как плакало во времени дитя

счастливого начала...

и много отзвучавших лет спустя.

Порою и не вспомнишь,

с чего это защемит так в душе.

И может быть потом лишь

придёт на память старое клише

об улицах, где строки

ещё желаньем «быть» не налились,

где годы были строги

и собирались в целостную жизнь.

Там всё так и осталось:

и память сократилась до минут.

Прошла огня усталость,

теперь по мокрым листьям поползут

осенних парков слизни;

портвейн, склонённый на стакана грань.

О чём ты? – ах, о жизни –

и выплюнешь из сердца эту дрянь.

Мы не предали время,

но просто упустили его пульс,

не поквитавшись с теми,

кто на поверку оказался трус.

И где-то в горле притчи

пройдёт, как память, сладостный глоток –

напомнит Блэкмор Ричи

о струнах, превращающихся в ток.

Теодор Рётке. Эпидермальный ужас

Бестактен тот, кому претит

Своей же плоти внешний вид, –

Слой ткани лёгкой на кости –

Скелету формы дал нести.

Ни меха, ни волос, – скорбящ

Зла и отчаянья тот плащ.

Вуаль нарушена не раз

Ласканием и рук, и глаз.

Но всё же тут и стыд мой весь:

Свою же плоть презрел я здесь,

Цинизм и варварство моё,

Всей анатомии тряпьё.

Я добровольно б сбросил с плеч

О ложных атрибутах речь.

Как призрак бы бесстыдно спал –

телесно-мним и ярко-ал.

----------------------------------

Theodore Roethke. Epidermal Macabre

Indelicate is he who loathes
The aspect of his fleshy clothes, --
The flying fabric stitched on bone,
The vesture of the skeleton,
The garment neither fur nor hair,
The cloak of evil and despair,
The veil long violated by
Caresses of the hand and eye.
Yet such is my unseemliness:
I hate my epidermal dress,
The savage blood's obscenity,
The rags of my anatomy,
And willingly would I dispense
With false accouterments of sense,
To sleep immodestly, a most
Incarnadine and carnal ghost.

Бианка Стоун. Природа

Возможно, люди - неудавшийся ингредиент* Природы.

Может, Природа надеялась сделать что-то, сохраняющее сад.

Возможно, Природа сделала что-то сексуальное, чтобы наблюдать

за чисткой бассейнов длинными сачками для ловли бабочек

и загаром — они компаньоны Природы.

Теперь же зеркало из ртути и преисподней, подобно огненно-красной бомбе

в Вашем рту, подобно сладкому полю битвы на вашем языке —

это катастрофа Вашей миссии.

Богатые, с их выдающимся образованием,

сделанной на заказ обувью, пустынными квартирами

плавающими поверху, подобно Глинде**; баллады СМИ,

интеллектуалы, почти пасущие

эволюцию, засыпающие в собственных, часто посещаемых картинах

и недосягаемая поэзия — во всех размерах

любого человеческого бытия, ничтожества, дергающегося в петле.

Иногда я хочу быть взятой в небытие.

Я хочу сгореть вместе с ночными бабочками и вьюном.

Быть загнанной до истощения с антилопами Гну.

Я не хочу этот телефон, я хочу убить Бога.

Возможно, люди – сложные системы

естественного порядка, который должен построить и разрушить себя навсегда.

Цветы синего цикория на дороге, свидетельствуют, что это конец лета

в песчаной буре нашего преодоления — они двигаются по спирали и улыбаются —

чем? какой своей малостью мы обязаны архитектору?

Наша темно-красная кровь, наша пышная технология —

Архангелы, хромающие в раю.

-------------------------------------------

Bianca Stone. Nature

Maybe humans are the failed A.I.* of Nature.
Maybe Nature made something it thought would tend the garden.
Maybe Nature made something sexy, to watch
clean the pools with long butterfly nets
and a sunburn—the retainers of Nature.
Now, mirror of mercury and Hell, that hot-red bomb
in your mouth, that sweet battleground on your tongue—
it is the catastrophe of your mission.
The wealthy, with their outstanding educations
and custom shoes, and empty apartments
floating above like Glinda; the ballad of media,
the intellectuals, almost shepherding
evolution, falling asleep in their haunted paintings
and unattainable poetry—all the dimensions
of each person’s being, punk, restless in a loop.

Sometimes I want to be taken into nothingness.
I want to be burned with the gypsy moths and bindweed.
Run to exhaustion with the wildebeest.
I don’t want this phone, I want to kill God.
Maybe humans are the complex systems
of a natural order that must build and destroy itself in perpetuity.
Blue chicory on the road saying the end of summer
in a sandstorm of our passing—they gyrate and smile—
what of our little duties to the architect?
Our deep-red blood, our lush tech—
Archangels, limping in paradise.

* A.I - active ingredient

** Глинда = Glinda - https://en.wikipedia.org/wiki/Glinda_the_Good_Witch

https://www.newyorker.com/magazine/2018/10/29/nature

Отчаянье

Такая грусть, такая жимолость

рассеяна по белу свету.

Сплошной сивушной одержимостью

окутало мою планету.

Ты говоришь, что нет войны теперь,

а просто мир немного болен,

но ты глазам своим не очень верь,

коль нет набата колоколен.

Ползёт на мир коричневый лишай –

чумы веков дремавший вирус,

под марши с факелами, крики «Хайль»,

людей перерождая в вырусь.

Они идут в неведомую тьму –

в плену своих фантасмагорий.

И весь их «бой» ни сердцу, ни уму,

но лишь страдание и горе.

Проходит боль шрапнелью сквозь висок,

кровоточат земные раны.

И хлещет стылый дождь наискосок –

зачёркивая подлые изъяны.

Сердца (уехавшему другу)

Двадцать лет, как тебя нет.

Не в прямом, конечно, смысле,

просто взял себе билет

ты до города на Висле.

Там славяне – как и мы,

и не то, чтоб иноверцы, –

католической «зимы»

не приемлют ткани сердца.

Жизнь уменьшилась на треть, –

не свистит никто из раков.

Всё же стоит посмотреть

на Варшаву и на Краков.

На курганы и леса,

на другие взгляды ныне,

и на то, как русский сам(!)

стал приверженцем «латыни».

Я тебя бы навестил,

чтоб развеять жизни пену

и, пока хватает сил,

заглянул бы в мир Шопена.

На весь мир – один поляк,

чьих творений слышу эхо.

Гений места, как-никак, –

да и тот в Париж уехал...

Он лежит на Пер-Лашез,

с миром в почести и славе.

Только вот без сердца! Без, –

сердце завещал Варшаве.

…

Я теперь совсем продрог, –

не найти душе ответа.

То ли мир лежит у ног?

То ли сердце – вся планета?

По дороге в храм

Пустота коридоров,

где неоновый свет и зуммер,

усмиряет норов,

говоря, что, наверно, умер

тот последний луч –

согревающий в дни надежды,

и теперь не мучь

ни себя ни других. Но между

всего двух глотков

ароматного капучино

ты понять готов,

что ни дочери и ни сына

не дождаться днесь

в этом солнечном парадизе,

пролетая здесь

«над гнездом», как писал Кен Кизи.

Ты – созревший злак –

тут живёшь, и никто не гонит,

но на лицах знак –

что ты будешь превратно понят.

Говоря «прости»,

точно спрятаться хочешь в Боге.

Это – как пройти

океан, замочив лишь ноги.

Дни – что горсть драже –

разноцветны и слишком сладки

и кладёшь уже

ты в карманы их без оглядки.

По утрам шумят

то ли ангелы, то ли птицы,

но никто не свят,

сколько свету ЕГО ни литься.

По дороге в храм

всё мирское уйдёт куда-то,

ты ведь знаешь сам –

на плите будут только даты.

На пути к НЕМУ

что-то делается с душою.

И проходишь тьму,

примирившись с самим собою.

Теодор Рётке. Летучая мышь

Пока светло, она – кузина мыши.

Ей нравится чердак на старой крыше.

Из лапок шляпка «сделана - надета».

На вид мертва – ведь пульса даже нету.

Полночи пируэты вытворяет

Среди деревьев и над фонарями.

Бывает, она чиститься садится,

Тут ужас наши сковывает лица,

Поскольку ведь не может быть и речи,

Чтоб мыши были с ликом человечьим.

------------------------------

Theodore Roethke. The Bat

By day the bat is cousin to the mouse.
He likes the attic of an aging house.

His fingers make a hat about his head.
His pulse beat is so slow we think him dead.

He loops in crazy figures half the night
Among the trees that face the corner light.

But when he brushes up against a screen,
We are afraid of what our eyes have seen:

For something is amiss or out of place
When mice with wings can wear a human face.

И об этом

Чуть приоткроешь дверь, и дом свистит –
поёт на все лады проказник ветер –
из всех щелей, –
дом денег не хранит,
зато хранит любовь на этом свете.
Качают занавески сквозняки,
а по ночам сюда приходит море,
и шум волны, и всплеск твоей руки
уносят все тревоги, ветру вторя.

Приходит утро. Сны уже сидят

у изголовья, собираясь таять.

И на часы нет-нет бросают взгляд,

поспешно наши памяти листая.

Так манит это утренний сумбур –

мелькание меж прошлым и загадкой –

сплетение загадочных структур,

что делает отчасти горечь сладкой.
Втекает жизнь в открытое окно –
наполненная музыкой и светом
небес, –
так на Земле заведено, –
чтоб мы не забывали и об этом.

Патрик Каванах. Музы поэтов

О, музы одиноких, обречённых,

Вы непреклонны

К слезе, к скупым мучениям поэта,

Вам искушенье так известно это.

Вы так давно знакомы мне

И в дереве, и в ка-мне.

Во всех запечатлённых языках

Сочувствия. На многих языках

Сочувствия – и в песнях и стихах

Вы слышали свой женственный секрет –

Ту жалкую молитву, тот обет,

Не очень, видно, силясь

В позыве вызвать милость?

И слушали, и большего желали,

И часа ожидали,

Меня утешить в беге дней

В укромном доме лирики моей.

-----------------------------------

Patrick Kavanagh. The Lady of the Poets

O lady of the lonely and unloved

You are unmoved

By the lean anguish of a poet’s cry

You have heard so many greater than I.

You I have long known

In tree and stone.

And in all sealed tongues

Of sympathy. How many tongues

Of sympathy. How many songs

Of secret self have You heard –

Pitiful Prayer that dared

Not turn to High

Heave for Mercy?

And have listened to the great

And yet you wait

To comfort me

In my lone home of Poetry.

Ключ прощения

Ежедневный сор натирает душе мозоли;

и живёшь вот так, привыкая к щемящей боли,

отключаясь лишь под воздействием алкоголя.

Есть, конечно, рецепты другие.

Зачастую жизнь не приветлива и капризна;

я смеюсь иным проявлениям фанатизма, –

он, порой, смешон, но опасен, как аневризма.

И не факт, что спасёт хирургия.

Говорят, есть ключ – но без права и без передачи;

и скорей всего, всё вот так, и никак иначе.

Остаётся лишь пожелать и себе удачи,

и не ждать соловьём ответа.

Человек пытлив, но уже без границ и меры,

и заходят в храм интуристы без всякой веры,

Ярких вспышек свет… только жизнь их и мысли серы.

Может нету молитв на всё это?

Мы, рождаясь, все от испуга быть здесь, кричали.

но испуг прошёл, а досада ушла едва ли.

И несём мы свет – тот, что память взяла в начале –

до скончания света.

То, что Бог – везде, ясно видно из самолёта.

Но со временем мир становится, как болото;

и чем дальше в топь, всё удушливей мучит что-то –

тянет сердце клещами.

Может это ОН так тебе говорит о главном,

и понять тот сон уже стоило бы подавно.

Так и ищешь слов заживляющих, тихих, травных…

… говорят, ОН прощает.

Пленники жизни

Вода была нам колыбелью.

Но небо оказалось целью,

когда мы выползли на сушу,

и первый вдох обжёг нам глотку;

мир был подобен самородку –

так искушал сверканьем душу.

Мерцает красным око Марса,

на нём блуждает призрак Маркса, –

меж ними следственные связи,

Метафоричность – лучший выход –

душевный всплеск, глубокий выдох,

когда устав, ложишься наземь.

Война ушла в мужские игры;

и сводит судорогой икры,

пока бежишь от Марафона

до... и не важен пункт конечный,

когда весь мир уже увечный –

границы, сектора и зоны.

А как же небо? Мы забыли

о нём в крови, тошнящей пыли,

читая подсознаньем Сартра.

И смотрит в окна Овертона

с икон блаженная Матрона

на наше сумрачное «Завтра».

Патрик Каванах. Жалость (edited)

Жаль самых ранних Христа сынов,

что были добычей царей и львов,

Но более жаль облачённых

в одежды небесных миров.

Жаль то великое, что не открыл –

Лозу веселящих желаний и сил,

Но более жаль умерщвлённых –

кто сам свой огонь и мечту подавил.

----------------------------------------

Patrick Kavanagh. Pity

Pity the Early Christians

Food for the lust of lions and kings,

But more than that pity the clothed

In a world of wings.

Pity the great unopened

Leaves of a gay desire,

But more than that pity the perished

Who quenched their own dream-fire.

Перевоплощение

Был серый день. Подобие дождя

над миром занималось то и дело.

Но дождь иссяк немного погодя,

и как-то распогодилось не смело.

Бежало время – словно от тоски,

дремала роща в соучастной скуке.

Цветы свои раскрыли лепестки

под умиротворяющие звуки

наивных и беспечных мотыльков,

жучков, букашек самой разной масти.

И человек, очнувшись вдруг от снов,

стал бабочкой в одно мгновенье счастья.

Она, вспорхнув, перелетела зал

и села на оконную фрамугу.

Её глаза и мертвеца глаза

смотрели удивлённо друг на друга…

И подлетев к застывшему лицу

она крылом скользнула по ресницам,

оставив на зрачке свою пыльцу –

желая этим, видимо, проститься.

Ревность

Зачем тебе мои слова?

Ты им не внемлешь и не веришь.

Прошла холодная молва, –

ты вторишь ей. И слепо стелешь

свою обиду и печаль,

под гомон склочный и злословье.

И самою себя не жаль

казнить надуманной любовью,

и пестовать свою беду,

которой не было в помине.

И письма скармливать в бреду

огню голодному в камине.

Lisa Russ Spaar. Мадригал заменителю розы

Только так и не по-другому сейчас –

Я знаю, что время живёт во мне.

Скольким утрам хотелось (сорваться) во вне;

серебрятся морщинки вокруг моих глаз.

Или к ночной глубине позови –

вот он – замо́к, что закрыл моё бедное сердце, трачу…

но, позволь. Что же всё-таки значит –

тратить плывущее время любви,

если я полагаю, что время в нас, и

никак не иначе? В руке моей

ножницы, а ниже железной оси –

в другой – для насекомых спрей.

Остановиться в беседке, где Эросом веет, –

в смысле свежий, как плоть, запах роз. Что за время.

-------------------------------------------------

SUB ROSA MADRIGAL by Lisa Russ Spaar

I know time lives in me

& not the other way around.

Many mornings in wants out,

silver crevasses round the eyes.

Or in corpse of midnight, also,

picking poor heart’s padlock, spending…

but wait. – What does it mean to spend

the days my love is flown

if I believe time lives in us & not

the other way around? Clippers

in hand beneath an iron arbor,

wielding insect spray, I pause

in a bower that has blown with eros.

I mean roses. Fresh as flesh. What time is.

https://www.newyorker.com/magazine/2019/01/28/sub-rosa-madrigal

В чёрных водах

Лето. Вечер. Деревья. Река.

Тёмная заводь. Старый причал.

Медленно движутся в даль облака.

Ветер уносит печаль.

Берег. Плещет лениво волна.

Низкого солнца янтарный желток.

Сонный безлюдный карьер. Тишина.

Тени – подобия строк.

Как же быстро те строки бегут.

Вот бы узнать, что написано в них.

Вечность творит Мирозданья этюд,

В сумерках прячась седых.

Что там, в толще глубокой воды?

Пропасть безвременья – синяя мгла.

Годы, что стали, как будто, чужды,

Ночь под крыло убрала.

Корабли времени

У моря жить – хотя и не тоска –

приятны, всё же, свежие погоды,

но ждётся кораблей издалека –

из прошлого – в любое время года.

Они сегодня снова не пришли.

Закат окрасит розовостью лица,

и утешение чужой земли

слезинкой защекочет на реснице.

Провинция – есть бегство от сует,

куда зовёт сознания усталость.

Но нету кораблей, и счастья нет,

и нет того, что счастьем называлось.

Как будто в них могли бы привезти

забытое дыхание тревоги,

и время, проведённое в пути,

и молодости светлые дороги.

Точки над i. (к новостям культуры)*

Но что же делать, если так легли расклады.

И если бьёт валета туз, то может надо

не мелочиться, не загаживать фейсбук

(хотя фейсбуку дрянь любая сходит с рук).

Добавь-ка яда.

Стикеромэйкер называл себя поэтом,

но оказался недобитым, недоетым

судьбой, нелепой встречей, бегом лет…

и, тем не менее, он был себе поэт –

как грустно это.

Он мог бы стать гипотетическим дантесом,

но бой окончился за явным перевесом

писательской натруженной руки.

Ах, как же были декабристы далеки

и грубы с плебсом.

Но он не станет знаменит и узнаваем

и будет ездить на метро или трамваем.

И клеить стикеры в вагонах исподво́ль

дуэль окончилась внеза… - какая боль.

Мы сострадаем.

Такой вот хайп и нездоровое жеманство,

и никого уже давно не тешит пьянство.

Никто не смотрит на прокисшее вино,

но! всем в Литву, кто с шахматистом заодно, –

клеймить тиранство.

Там оппозиция лелеет радикала,

за ради пущего протестного накала.

У этой партии просчитаны ходы.

Их покровитель щедро платит за труды,

но им всё мало.

Поэт в России… в чём-то меньше, в чём-то больше,

когда мечтает он, что надо жить, «как в Польше».

И нету смысла думать, жив ты иль не жив…?

Вино прокисло. Может съездить в Тель-Авив

К поэту Мойше, –

уж он-то знает, что почём, и где развязка,

читает русскую поэзию и сказки.

Но велика любовь к родительским гробам.

И это правильно. И всё понятно нам.

И сняты маски.

* - https://www.sibreal.org/a/29952742.html

Уистен Оден. В простых словах

В простых словах слышна их простота,

И ты их сразу и легко поймёшь.

Но там, где пошлость ярка и густа,

Держи вострее ухо – прочь наивность, –

И правда ль, голос истинно хорош,

Иль весь залог успеха – примитивность.

--------------------------------------------

W. H. Auden. Base words are uttered

Base words are uttered only by the base
And can for such at once be understood;
But noble platitudes — ah, there's a case
Where the most careful scrutiny is needed
To tell a voice that's genuinely good
From one that's base but merely has succeeded.

Олеша (акростих.32)

Обречь себя на тяжкое молчание,

Ликующую серость провожая взглядом,

Ей не потворствовать и жить, как призрак – рядом.

Шутить о по́хоронах с мизерным разрядом.

А день без строчки видеть наказанием.

Невидимое очевидное

Не следуя примеру ничьему,

он сам себе давал предлог и повод

не объявлять войну. И потому

был с виду равнодушен и раскован.

Его любили лёгкие друзья,

не связанные суммой обязательств,

живущие, на первый взгляд, без «Я» -

свой мир на внешний предпочтя не тратить.

Тому имелось несколько причин,

не подлежащих выносу из тени.

Он с лёгкостью выбрасывал в камин

досужий хлам псевдо-духовных трений.

Жизнь обрастает мелочностью дрязг,

как старый пруд навязчивою ряской.

Не видно ран сердечных, – слышен лязг

речей, и в безнадёжности развязка.

И в этом послевкусии была

оскомина комедии наивной.

О, Господи, чудны твои дела!

И этот мир – непостижимо дивный!

Год насквозь

- А март – ты ещё помнишь –

обманчивой весеннестью болел,

и было так легко лишь

от мысли: «мы уже не в феврале».

- А что было в апреле?

- Пропитан воздух соком из берёз.

- А в мае мы успели

под ливнем скрыть необъяснимость слёз.

- А что будет в июне?

- Истома, безмятежность и жара.

- А что потом, в июле?

- Плодов, созревших, сладкая пора.

- А в августе что будет?

- Паденья звёзд и яркие костры;

потом сентябрь остудит,

и дым осенний навестит дворы.

- А что же в октябре-то?

- Мы будем знать, что точно не умрём.

И будет сниться лето

промозглым и тоскливым ноябрём.

Декабрь снега постелет,

и будут развлеченьем для зимы

январские пастели,

что в феврале напишем вместе мы
...

Патрик Каванах. В страдании

Той песне, увы, не бывать:

Ребёнок, рождаясь, умрёт,

И мне – онемевшим лежать

На пашне осенней. О, чувственный плод, –

Как те поцелуи невинные, – ты не такой.

Я должен молчать. Бог-Поэт, отмоли мой покой.

Себя не спасу, только знаю, что время идёт

За Вечным. О, нежности стыд,

Что словом согрет!

О, солнечный смех!

О, птиц божьих свет!

О, чудо святой красоты! –

Нелепости и

Нищеты!

--------------------------------

Patrick Kavanagh. In Distress

That song will not come

That child must be still-born

I shall lie dumb

A season fallow. O the sensuous corn

Green as innocent kisses cannot be.

I must be silent. Poet-God pray for me.

I cannot save myself and time runs on

A season of eternity. O the caress

Of a word.

O the laugh of the sun

O the light of a bird

The loveliness

Of the angelic absurd

In distress.

Пустельга

Кружат ли над землёй снега,

идёт ли скучный дождик,

живёт на свете пустельга –

простая птица божья.

Я на неё смотрю в окно, –

вся жизнь её – тревога.

Но ей, пернатой, всё одно,

ей и не надо много.

Она же смотрит на меня

и спрашивает, может,

о радостях простого дня,

который с миром прожит.

И то стекло, что нас двоих,

казалось, разделяет,

для Бога – невеликий штрих.

Он всех нас окормляет.

Долгожданное (edited)

Послушай, сказочный дурак,

я ждал тебя так долго,

что ты не можешь просто так,

вдруг превратиться в волка.

Тебе не знать цветенье зла,

хотя ты и обижен.

Но зависть в душу заползла

и к сердцу ближе, ближе.

Она холодная, как лёд,

как штык ночной конвоя.

А если волк внутри живёт,

он всё равно завоет.

***

Оставь надежду всяк входящ

в лукавый плен достатка,

ты там не встретишь тёмных чащ,

но и не станет сладко.

Земля – лишь пыль на первый взгляд,

но в ней сокрыты коды.

Они суть истины хранят

и внутренней свободы.

Но не на всякого «ловца»

и зверь бежит заморский,

и очерствляются сердца,

истлев до пепла горстки.

***

Свобода – та, что от всего –

опасная гордыня.

Душе бы – чистоты снегов

и присно, и поныне...

Вот так по зеркалу скользнёшь

неосторожным взглядом,

а он уж полоснёт, как нож –

а это ль было надо? –

бродить по улицам чужим,

родные видеть тени?…

«Мы языку принадлежим» -

сказал И. С. Тургенев.

И как тут грешному не впасть

в отчаянье от мысли,

что вечна русская напасть –

как горб на коромысле.

И тот, кто начал этот бег

сквозь испытаний вьюгу,

бежит уже который век

по замкнутому кругу.

А за Уралом всё плывут,

плывут на Север реки.

И тень лежит сибирских руд

на русском человеке.

Уистен Оден. Эпитафия тирану

Во всём достичь высот его стремленье было.

Стихи его простые понятны были всем;

Он как свои пять пальцев знал блажь людских проблем

И темою военной был страстно увлечён;

Над чем смеялся он – сенаторов смешило,

И умирали дети, когда в слезах был он.

-------------------------------------

W. H. Auden. Epitaph on a Tyrant

Perfection, of a kind, was what he was after,

And the poetry he invented was easy to understand;

He knew human folly like the back of his hand,

And was greatly interested in armies and fleets;

When he laughed, respectable senators burst with laughter,

And when he cried the little children died in the streets.

Степь. Закат

Гулкие круглые звуки

соприкасались и плыли

музыкой тихой разлуки

в мареве ласковой пыли,

в дымке цветочного талька,

в гуле пчелиного зуда.

Было по-честному жалко

их уплыванье отсюда.

Было в них что-то такое –

напоминавшее с прочим

детское счастье покоя,

трепет степных многоточий.

Пряталась за облаками

солнечная позолота,

вечно игравшая с нами

и обещавшая что-то,

там, где сливалось с землёю

небо лимонного цвета

и, умываясь травою,

слушало музыку лета.

Патрик Каванах. Непринуждённость

Прорехи на плаще моих желаний

Одежде новой воспевали гимны.

Прохладно безразличие тщеславий,

Той, что любил, – но доказала ты мне,

Что наша клятва юная не гибнет.

Теперь комфорт – как кресло, что из кожи,

И воздух в моей комнате прогретый,

Уставлен стол предметами, и всё же

Вне всякой досягаемости эта

Крупица очарованного света.

Рука Непринуждённости сурова –

И никогда блаженств не достигала,

Глаза – Непринуждённости основа –

Таращатся в тщете найти начало,

Где Истина порывы устремляла.

------------------------------------

Patrick Kavanagh. Soft Ease

The holes in my coat of want

Were the praise of good clothing.

Her chill indifference vaunt

Whom I loved was the proving

Of earnest young loving.

Now my chair of comfort is set

And the air in my room is warm,

Good thing on my table and yet

Beyond reach of my arm

The potion of charm.

The hand of Soft Ease is hard –

It was never raised in Heaven,

The eyes of Soft Ease are starred

In wastes where no driven

Truths have striven.

Ренессанс

Я тоже, ведь, не сахара комочек,

чтоб таять в чьей-то милой похвальбе.

И горечь под язык кладу себе

от дней пустых вослед бегущих строчек.

И через голод постигая вкус

обычного – трудов тяжёлых – хлеба,

в котором запах пота в запах неба

вплелся, придав раздумьям долгим грусть.

Мне выпадет, быть может, впереди

приникнуть к роднику познаний неких.

И шепчет голос тихий сквозь дожди:

«Нет, не найти ответа в человеке».

Так наступает ночь. И в сердце тьма

то властвует и мучает, то злится.

И солнечного света ждут ресницы,

чтобы очнуться, – не сойти с ума.

Но как же притягателен тот яд,

в котором выживаешь, сознавая,

что Данте не обрёл залога Рая,

оставив свет надежд у входа в Ад.

Уильям Батлер Йейтс. Роза Мира

Кто верит, что краса пройдёт, как сон?

И алых губ скорбящая гордыня

В тоске, что не постигнет чуда ныне,

И Троя сгинула в мерцанье похорон,

И дети Уснеха покоятся в долине.

Всё проходящее – и мы, и этот мир:

Средь душ людских, что уступили место,

Подобно беглым водам, без протеста,

Под звёзд, плывущих, пенный эликсир,

Всё в этом взгляде, как известно.

Замрите, ангелы, в поклоне рядом с ней:

Пред тем, как в мир пришло сердцебиенье,

Задержанное Божьим провиденьем,

Мир, что Им создан, стал лишь зеленей –

Трава легла к её вхожденью.

-----------------------------------------

William Butler Yeats. The Rose of the World

Who dreamed that beauty passes like a dream?
For these red lips, with all their mournful pride,
Mournful that no new wonder may betide,
Troy passed away in one high funeral gleam,
And Usna's children died.

We and the laboring world are passing by:
Amid men's souls, that waver and give place
Like the pale waters in their wintry race,
Under the passing stars, foam of the sky,
Lives on this lonely face.

Bow down, archangels, in your dim abode:
Before you were, or any hearts to beat,
Weary and kind one lingered by His seat;
He made the world to be a grassy road
Before her wandering feet.

Перед уходом

На столе стоит посуда:

рюмки, супница, тарелки.

Будем уходить отсюда

по наитию, по стрелке.

Слёз невидимые льдинки –

не расплакаться истошно.

Вот и кончились поминки

по непрожитому в прошлом.

И на влажные ресницы

еле видимым намёком

лампы жёлтый свет струится

в настоящем – одиноком.

Говорить о том, что будет

очень просто и не громко,

потому что всё остудит

ветер, дождик и позёмка.

В коридорах одиночеств

стрелки выведены мелом,

и плывут больные ночи

и гуляют девы в белом.

И качает занавески

ночь в серебряной вуали,

где мерцаний звёздных всплески

глазом видимы едва ли.

Патрик Каванах. Приди, Создатель

А вдруг ты больше не придёшь?

Я стану мрачно мёртв, как те –

На берегу, где тишь и дрожь

В безмолвии и пустоте.

И ветра нет. И тяжко в духоте.

Но если ты придёшь опять

С апрельской чистою водой,

Тогда смогу я написать,

Смирясь покорно пред тобой,

Как (мнился мудр, но) нищ и тёмен разум мой.

----------------------------------

Patrick Kavanagh. Veni Creator

If you do come no more

I am as darkly dead as those

Who stand upon the silent shore

Where no speech quivers, and repose

Is a poor wind that now no longer blows

If you do come again

With April come and in her pure

Life-waters I may dip the pen

And so immortally endure

Oh I who was wise am ignorant-poor.

Потерявшийся

Звёздным блеском играет ночной небосвод,

оставляя похмелье испитых свобод.

В тишине задремала Зелёная стрит,

где по-русски лишь призрак ночной говорит.

Но стоит, как и прежде, над городом храм,

и дорога к нему так знакома ногам.

Сам я тоже здесь призрак – ожившая тень

своей родины, снов, городов, деревень.

Я нашёл себе место – жилище – приют,

где не знают, не ищут и равно не ждут…

Смотрит в море с тревогой забытый Форт Росс,

будто чувствует – что! в этом мире стряслось.

Сотрясенье магнитных земных полюсов –

одержимость сорвавшихся бешеных псов.

Жерла пушек молчат. Нервы – чёрная сталь.

И в молчании их – вековая печаль.

Этот воздух ничей, и ничьи времена,

как и, в общем, ничья вся вот эта страна.

Но пойди-ка попробуй кому докажи,

что всё это – тяжёлого сна миражи...

Я приписан к посольству, которого нет,

и на Русских холмах мой теряется след.

Здесь нашли себе мир разных вер беглецы –

почитатели хлеба, просфоры, мацы.

И почти незаметно уже, кто есть кто,

но ровны и не броски надгробья, зато.

От окна отражается пламя свечей.

Одинокая птица сидит на плече.

Где вы истин простых голоса и края?

И когда утолятся печали моя?

Сиу

Индейцы из племени Сиу

имели широкие спины,

любили всё делать красиво.

На зиму плели мокасины,

для прерий, лесов и трясины.

Индейцы из племени Сиу

не мелочны, и не плаксивы,

и всем доверяли без ксивы.

Индейцы из племени Сиу

честны́ были, хра́бры, драчливы,

стройны, загорелы, сметливы.

И мерины их были сивы.

Им было порой не до жиру,

но чётко держались ранжира,

и трубку дымящую мира

курили вожди-командиры.

Индейцы из племени Сиу

не гнали ни виски, ни пиво

садились под местную иву

готовя табак и огниво.

Но как-то из Старого Света

пришли бледнолицые братья

и после знакомства, банкета

сказали индейцам убраться,

хотя были вежливы очень

но все, как один, между прочим,

в ковбойских ботинках и польтах,

при пушках и ружьях и кольтах.

Индейцы из племени Сиу

отдали за правду все силы.

Была их порода упряма,

И вот, больше нет их вигвама,

Сказали им духи тотема,

что бизнес – их новая тема.

Теперь они держат Casino.

И всё это невыносимо.

Дакота, Невада, Монтана –

вигвам золотого фонтана.

Айова, Вайоминг, Небраска –

индейская старая сказка.

Промчалась история мимо,

и всё уже непоправимо.

Ты спой, пилигримская лира

о новом хозяине мира.

Если бы Бах разводил птиц...

Если бы Бах разводил птиц,

лес был бы полон воздушных гармоний.

Птицы б играли концерт на балконе,

ночью бы спали меж нотных страниц.

Если бы Бах разводил рыб,

рыбы тогда б голоса обретали,

в море органами пели бы дали,

волны в хорал превратиться могли б.

Если бы Бах разводил пчёл,

пчёлы его превращались бы в ноты,

сливаясь в кантаты и фуги в субботы.

Если бы он это правильным счёл.

Так всё и было. И он смог

Космоса звуки собрать над планетой,

чтобы услышать в гармонии этой,

как на земле человек одинок.

Патрик Каванах. Любовь на лугу

В движеньи её тела был сигнал

любви, рождённой чистой, вешней;
Она взяла мой пыл в земного абриса овал

Греша безгрешно.

Но критик, что задал вопрос, сбежал,

Пугаясь загодя рассвета,

Чтоб позже на газоне выплакать всё это,

О том, чего не сделал – чем не стал –

Таланта индивидуал.

Река течёт, течёт. И в той воде,

В низине луговой, цветами полной,

В местечке Топрасс те дышали волны.

Я был рождён на новой высоте.

-------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Love in a Meadow

She waved her body in the circle sign

Of love purely born without side;

The earth’s contour she orbited to my pride,

Sin and unsin.

But the critic asking questions ran

From the fright of the dawn

To weep later on an urban lawn

For the undone

God-gifted man.

O the river flowed round and round

The low meadows filled with buttercups

In a place called Toprass.

I was born on high ground.

К переменам

Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь

Наддверный...

М.Ц,

В каких трущобах снов

крадётся шёпот слов

и неизбывный зов,

пока мы

дыханием строки

свободны и легки,

движением руки

упрямы.

Священною весной

дотает воск свечной,

и новой жизни зной

разбудит;

пусть в сумраке ночи

вкус радости горчит,

спасительно горчит

в сосуде,

где капает вода,

текут, текут года

в невидимую даль

разлуки.

Но каждая весна

очнувшись ото сна

вселяет радость в нас

на муки;

и в скором беге лет

забрезжит мутный свет –

фонарь, словарь, сонет –

бумажный,

а средством от разлук

послужит чёрный крюк,

избавивший от мук

однажды.

Кристен Трэйси. Опасно наполовину

Хоть сейчас на Луну они девочку могут послать.

И в деталях освоиться им будет сущий пустяк.

Тут опасность. Там риск. Всё пойдёт, как тому и бывать.

На планете болезни, враги – как тут не горевать.

Избежав этих рисков, она не вернётся никак, –

Если умную девочку вам на Луну отправлять.

Разволнуется кто-то: ей там одинокой скучать –

Загрустит без тусовок, где лунный пронзительный мрак.

Тут опасность. Там риск. Всё пойдёт, как тому и бывать.

Как и Базз, как и Нил и другой «выше среднего Джон»,

Она будет по космосу в ботах с домкратом гулять,

Если мы нашу девочку сбросим на лунный газон.

Над шиповником цвета огня предстоит ей взлететь.

Пусть простится с хорошим, с плохим, что могли мы создать.

Тут опасность. Там риск. Кто же будет процессом владеть?

Быть готовой ко тьме – обрубить, словно память стереть –

она целая, – значит уже вдвое меньше угроз.

По орбите забросим её мы на лунную твердь,

где опасность и риск. Поглядим, как решится вопрос.

--------------------------------------------

Kristen Tracy. Half-Hazard

They can put a girl on the moon right now, I suppose.
The details wouldn’t be too hard to crack.
Dangers here. Perils there. It’ll go how it goes.

Earth faces venoms, disease, foes, and woes.
Free of that jeopardy, she won’t rocket back.
If you put the right girl on the moon, I suppose.

Some might worry alone she’ll face lunar lows.
Does a girl who lacks parties turn blue in pitch black?
Dangers here. Perils there. It’ll go how it goes.

Like Buzz, Neil, and other above-average Joes,
she’ll travel in space boots and wield a screw jack,
if we put our best girl on the moon, I suppose.

We’ll blast her above every bloom of dog rose.
Let her farewell our bright spots along with our wrack.
Dangers here. Perils there. Who will own how this goes?

Prepared for the darkness and cut off from schmoes—
whole girl, half-hazard. On a zodiac track,
we’ll put that girl right on the moon, I suppose.
Endangered. Imperiled. And watch how it goes.

https://www.newyorker.com/magazine/2018/11/05/half-hazard

Шопен (акростих.31)

Шелка блестят и слышится мазурка –

Огней ночи вальсирующий вихрь.

Поляк пленил Париж палитрой звука,

Ему нет равных. И какая мука –

Нектар ноктюрна, плавящий эфир!

https://www.youtube.com/watch?v=CSr00Wf91y0

Патрик Каванах. Заупокойная

Кобыле

Было двадцать семь, когда

Подохла; мы похоронили

Её под торфом, без труда –

Там нет камней,

Как на соломке –

Не давит грунт её костей,

Стеклянно-ломких.

Поставив знак –

Лопаты черенок, –

Ещё не вечер был, – и так

Нам стало вдруг смешно

От грубой байки

Крестьянина с базара

О бледной и измученной хозяйке,

Хотя не старой.

------------------------------------

Patrick Kavanagh. Burial Service

The old mare

Twenty-seven years old

Died; we buried her where

The brown turf-mould

Free from stones

Presses little

On her sapless bones –

Bones glass-brittle.

We marked the spot

With a smashed spade shaft

It was not

Evening. We laughed

At a cruel tale

A peasant told

Of a woman crushed and pale

And not old.

Нитяное время

Так, наверно, и бывает –

время тонкое, как нить –

бесконечно истлевает,

но нельзя разъединить.

Я за ниточки подвешен –

боже мой, какая страсть!

Опадает цвет с черешен,

вот и мне бы так упасть –

падать тихо, падать долго

и по ветру снова взмыть,

без забот и чувства долга

лечь на скошенную сныть.

Там кузнечиковый стрёкот

и прибрежный шум волны,

заводь речки, где осока

прячет прожитые сны.

И, уткнув лицо в ладони,

слышать – сердце в землю бьёт,

слышать – день лениво стонет

в янтаре медовых сот.

Этих снов, что травы прячут

мне б не видеть никогда.

В них лишь дым, и привкус плача,

и пустые города…

Или стала в зное летнем

голова моя седой;

на трамвае безбилетным

еду в прошлое, домой.

Это было, было, было

не со мною и со мной,

Но земля не позабыла

той войны истошный вой…

Слышен крик тревожной птицы,

что гнезда себе не вьёт,

будто знает – что случится

с ней на следующий год.

Бассейн "Москва"

... Да, я в нём плавал, –

было весело.

Ещё не понятая суть

тогда, как пар, тяжеловесила

и застилала смысл и путь.

Я верил Родине наитием,

она в душе моей цвела.

И даже грустные события

не затмевали ремесла, –

его судьба вершилась музыкой –

звучаньем мира вне систем.

И вот диплом получен вузовский, –

но мир оглох в плену дилемм.

…

Бассейн закрыли в дни осенние,

когда ни музыки, ни сил.

и было в жизни ощущение,

что я об этом попросил.

Эмили Теннесон. Война

Был слышен шум, подобный громовым раскатам,

и люди вне себя лишали жизни прочих.

Мир расколовшись уходил во тьму куда-то,

и удивляться жути не было уж проку.

Когда устанет литься кровь, и боль, и горе,

и успокоится молитвами страдание,

две строчки в день в простом рутинном вздоре

напомнят страх войны и яд её дыхания.

Кто проиграет, тот пребудет в унижении,

но зло растратив, он очистит свою душу.

И выживая, в бессознательном стремлении,

Поймёт, что мир гораздо больше, но не лучше.

И всё – страшней гораздо ненависти той.

Но молят Бога все в смирении с судьбой.

----------------------------------

Emily Tenneson. War

They have heard noises like growling thunder

And the mad men that took lives carelessly

They have seen the world splinter beyond wonder

The rich put aside, soiled and thrown needlessly

The carnage, the pain, the grief it will end

Pray each day for the misery will soon clear

Writing each day hoping if it will send

The smell of toxic air and heartbeating fear

The countries that have lost will have to strive

An endeavor to regain and destroy hate

To regain consciousness and to survive

This is a world that is made too great

This is something far more dangerous than hate

Yet many pray and say that its up to fate

Патрик Каванах. Коричневые поля

Ненависть! – Да –

Медленно рушит и страшно,

Видишь когда

Безволие плеч, безмолвность работы на пашне.

Мыслей плоды,

Речь святотатного слога –

Коды железно тверды

В кузне бесспорно великого Бога.

Прочь отойди,

Ласки изысканных слов порицая.

Поле хранит

Взляды на мир легкомысленной стаи.

---------------------------------------

Patrick Kavanagh. Brown Fields

Intimate hate

Slow low and destroying

In the contemplate

Humped shoulders of a mute-proud ploughing.

The firstlings of thought,

Blasphemous understatement -

Codes iron-wrought

In the foundry of the Lord's sure greatness.

Stand away

Rebuking the caress of fine modern words

The brown fields stay

The judgement of the light-flippant herds.

Две кошки

детям, которые выросли

Живут в подмосковной высотке

две кошки – Лосось и Форель.

Две тёплых урчащих красотки

и мягких, как плюш и фланель.

Сидят у окна две подруги

и смотрят на мир из окна:

то веют там зимние вьюги,

то летних ночей пелена.

И будто бы нет им заботы,

но ты их попробуй – пойми!

В глазах их далёкое что-то,

им тоже не просто с людьми.

Хозяева утром уходят.

И смотрят Лосось и Форель,

как тихо плывут в небосводе

то май, то сентябрь, то апрель…

А вы бы вот так же смогли бы,

отбросив дела, задремав,

мечтать о созвездии Рыбы

на блюде средь млечных приправ?

Патрик Каванах. Монах

Не трагичных струн

В сердца глубине

Я коснусь рукой,

Чтоб играл на них музыкант-глупец,

В зыбости души жаждущий прикрыть

Хрупкий пиетет, творчества покой.

Призван я играть на разрыве жил

Сумасбродством струн, не жалея сил,

Танго многим тем

Громким богачам – тратить плоть и пыл.

Но не гоже мне

Измельчиться жить

до бездушья всласть –

В нищете-вине.

Красоту убить,

Ограждая страсть.

-----------------------------------

Patrick Kavanagh. The Monk

Not the tragic strings

Of the inner heart

Will I pull taut

To be played upon by every fool musician

The flimsy-souled centres of piety

Seeking a covering of art.

O I must play on the cat-gut

Strings of nonsense

A tango for the Many

Rich-loud with the spent fury of flesh torments.

And I shall not live worn

Down to the foundations

Of uninspired lust -

A beggar of husk-wild corn.

In the Enclosure rare passions

Stab through the ascetic crust.

Новости культуры... *

Писатель навтыкал поэту!

Забаву русскую вот эту

теперь «жуют» по всем сетям

интеллигентского Рунета.

Как говорится, «… Аз воздам».

*-- https://poezia.ru/news/237

Эдна Сент-Винсент Миллей. Узнай случайно я средь прочей суеты...

Узнай случайно я средь прочей суеты,

Что ты ушёл и не вернёшься вновь,

Читая вскользь газетные листы

Соседа спящего, в одном из поездов,

Как на углу у некой авеню

С такой-то улицей (заметка говорит)

Спешащий некто, – и тебя я узнаю, –

Так оказалось, в полдень был убит…

В крик не рыдать – да я и не могу

Себе позволить слабости ничуть –

Смотрю, как за окном огни бегут,

Пытаясь к жизни интерес вернуть, –

Чуть выше взгляд – в рекламный бег полос, –

Там всё меха да стрижки для волос.

-------------------------------------

Edna St. Vincent Millay. If I should learn, in some quite casual way...

If I should learn, in some quite casual way,
That you were gone, not to return again —
Read from the back-page of a paper, say,
Held by a neighbor in a subway train,

How at the corner of this avenue
And such a street (so are the papers filled)
A hurrying man—who happened to be you —
At noon to-day had happened to be killed,

I should not cry aloud—I could not cry
Aloud, or wring my hands in such a place —
I should but watch the station lights rush by
With a more careful interest on my face,
Or raise my eyes and read with greater care
Where to store furs and how to treat the hair.

Видеть

А. Гаврилину

В судьбе всё решается взглядом,

мгновенно сдвигающим ось

с рутинно-привычного ряда

и бьющим по жизни насквозь.

Ныряет душа в человека

с его появленьем на свет

искать до скончания века

наивный, по сути, ответ –

и вот он – в небесной лазури,

в дожде и зелёной траве –

не понят, и не подцензурен,

и счастья всей жизни живей.

Но глаз замечает детали

сбегающих с летами зим,

а главное видит едва ли –

ответ остаётся незрим.

Целуем кресты мы, и мощи,

и Бога, простившего нас,

но видим, скорее, наощупь,

и нам поводырь – не указ.

Как будто смеётся над нами

вселенская звёздная высь.

«Мы ищем друг друга корнями»,

а кронам никак не сойтись, –

простая такая загвоздка,

в которой извечный сюжет

бегущего времени-воска

в прозрачном горении лет.

Патрик Каванах. Борозда

Борозда – что струна, и по ней

Видно линии судеб, бегущие прочь.

Поле вскрыто морщинами дней,

Кто бы мог осушить эти земли помочь.

Борозда – есть любви глубина,

В интенсивности данных любовных широт.

Борозда – рек бегущих длина

В облака. Голубь-ветер порывист, – зовёт

Выбрать жребий с небес высоты.

В белизне серебра мягкой звучности дождь –

Ритма дрожь. Как отшельник мечты,

Ты под мерные отзвуки чёток идёшь.

Возраст пашни помножишь на пять –

Это есть бытие от рассвета и до –

Плача детской души. Чтоб понять,

Ты за правду стоишь. И своим чередом… –

Расстоянье фантазий твоих –

Борозда, что на пастбище старом.

Слава древняя строк Манускрипта из Да́рроу*

Или Гэльский эпический стих.

*-- Книга из Дарроу -- https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B0_%D0%B8%D0%B7_%D0%94%D0%B0%D1%80%D1%80%D0%BE%D1%83

-------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Furrow

A furrow is the string by which

The Destinies draw up the coach of fate

O furrowed field, who shall ditch

Dawn-headlands and leave no open gate.

A furrow is the depth of being

Intense in fashioned latitudes of love.

A furrow is the length of fleeing

Rivers in cloud. And the wind-taloned dove

Poised in the desired fortune, white

Silver the mid[] of soft sounds

Swing-rhythms. The dream-anchorite

Rosary-easy pacing the monastery grounds.

Five times a furrow age is the sum

Of all existence from day-dawn untill [sic]

The spirit-child cries out. - The To Come

Is prepared, and stand in truth who will

Imagination's distance is a furrow

In an old meadow. The antique glory

Of line in The Book of Durrow

Or anything of April-Gaelic story.

Песни навсегда

Стихи с ароматом прекрасной эпохи,

где главный герой ещё может пройти

тайгу вслед за тундрой,

не так уж и плохи,

но где-то теряются эти пути.

Сначала он просто из дома выходит,

но ясно, что он не вернётся сюда.

Сейчас он исчезнет вон в том переходе…

подземном? надмирном?

на день? навсегда?

А где-то лиловые негры в ливреях,

лимонная аура в лунных ночах,

и нежной стерильною свежестью веет,

в которой скиталец по миру зачах.

И сердце похоже на старый гербарий –

лежит там фиалка, как памяти сон.

И кто-то мурлычет себе на гитаре,

о том, как же он безнадёжно влюблён.

А главный герой умирает со скуки,

как будто сценарий у жизни не свой,

не зная ещё, что эпохи – как суки –

доводят всегда до доски гробовой.

Патрик Каванах. Завяли под буком цветы колокольчики

Завяли под буком цветы колокольчики

И я здесь, как призрак, явился опять.

Что знал я когда-то, хочу отыскать.

Средь жухлой травы на коленях, на кончиках

Пальцев молить и поэзией клясться,

Чтоб снова вернуть зелень жизни и счастья.

Итог невозросших обрубков встаёт из глубин,

Как старое кладбище Дингла*, – и память, как рана,

Где в Кулине** выступ тенистый Святого Стефа́на***,

На шумном углу, где стоит магазин.

Прохладные думы чужды экзальтаций,

Не любит листва живописность плантаций.

Всё было напрасно, хоть сердце мечтало.

Любовь отцветает в весенний сезон.

Цветы увядают. Причина, как стон,

И мне не найти своего идеала.

И всё ж её вздох, как цветенье, взволнован,

Чаруя мечту и любовь мою снова.

*Дингл – город на юго-западе Ирландии

**Кулин – район Дингла

(*** церковь Святого Стефана)

---------------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. The bluebells are withered now under the beech trees

The bluebells are withered now under the beech trees

And I am there - the ghost of myself - alone

Trying to remember a truth I once had known

Poking among the weeds on bare knees

Praying, praying poetic incantation

To call back life to that once-green plantation.

A score of grey ungrowthy stumps stand up

Like an old graveyard in my mind: Dingle, Cooleen

A shadowed corner of Saint Stephen's Green

A noisy corner of the Country Shop

All chilly thoughts that bring no exaltation

No green leaf love to the beautiful plantation.

I dreamt it in my heart, it was not real

I should have known that love is but a season

Like spring. The flowers fade. Reason

Knows it cannot find its old ideal

And yet her breath still blows some undulation

Of leaf and flower to charm my dream plantation.

Америка

Свобода, не пропитанная кровью,

на бирже так легка и эфемерна, –

рассеянная данность поголовью

от псевдо-пуританства до модерна.

Она мне не зализывает раны

и смотрит безучастно равнодушно.

А по-другому было бы и странно:

не правильно, не честно и не нужно.

Она своим слепым щенятам сука,

заботливая в меру, но не боле.

В её стандарт заложена разлука,

прикрытая слегка свободой воли.

Её глаза в твои глаза не смотрят, –

к чему ей вся наигранность вот эта?

Приветствие – простой формальный окрик.

Вопрос «Как жизнь?» не требует ответа.

- How are you doing, сэр? – Хав-а-ю-дуин? –

Кому, зачем, нужны чужие тёрки?

Мы не плеснём в стакан, не потолкуем,

вкус соли не услышим в хлебной корке.

Для лишнего сближенья лишний повод –

безвыгодная времени растрата.

И нет корней, – везде проложен провод,

все связи заменивший здесь когда-то.

Бомжи не пишут по́сты на Фейсбуке,

их драмы и паденья – эпос штучный.

Они – как все – приникнув к жизни-суке,

своё алкают молоко благополучья.

Оно горчит на терпких травах жизни –

питательно, но исподволь прогоркло.

К исходу мы всё менее капризны,

но почему-то очень сушит горло.

Не обессудь, приёмная землица,

здесь личного нисколько, business only.

И нет воды, которой мог напиться,

как и полей, которыми был вскормлен.

Патрик Каванах. Учитывая спелость трав (3 варианта)

**1**

Учитывая спелость трав –

Что прошлый год, что позапрошлый взять, –

Прохлада щиколоток, точно реки лета.

Был май. Закат. Мы шли лугами за секретом –

Смотреть кобылу, что готовится рожать.

**2**

Ты оцени, трава опять густа –

Уж третий год – и как же тут не удивиться, –

Как влагой летних рек лодыжки освежая,

Когда мы шли лугами на закате в мае,

Увидеть лошадь, что вот-вот ожеребится.

**3**

Смотри, как лист травы сегодня туг

И это уже третий год на круг –

Как в летних рек прохладе, если ноги босы.

Был вечер мая. Мы спешили за покосы

Смотреть кобылу, что ушла рожать на луг.

-------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Consider the Grass Growing

Consider the Grass Growing

As it grew last year and the year before,

Cool about the ankles like summer rivers,

When we walked on a May evening through the meadows

To watch the mare that was going to foal.

Есть у сердца беспокойство...

Есть у сердца беспокойство

о незримом «дальше».

Беспокойство – не геройство,

и не носит фальши.

Смотришь в день и видишь, время

в горизонт уходит.

Где-то там ты будешь с теми,

кто тебя проводит.

И поэтому сегодня

оглянись получше, –

ТАМ лишь, что душе угодно

ты сполна получишь.

Патрик Каванах. Два пути

Я эту бедность городскую знаю:

Засушливые годы, голод, жажду,

Волхвов на мостовых, где клоуны играют

И правду, позабытую однажды.

Из репы скульптор что-то режет-«лепит»

Под каблучков модерных перебои,

Поэта слышен за полцента лепет,

Смущённого сиянием Савойи.

О, для страны, где двери все открыты

Гостеприимно так и широко,

Все залы, этажи давно отмыты –

Ждут поступи хозяйских башмаков.

Где фальшь искусства так язвит умело,

Где кинозвёздам блеска не обресть, –

Лишь древний миф, где Бог совсем не смелый,

И человек таков, каков он есть.

---------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Two Ways

I know the misery of towns

The hunger and the drought,

Wise men on pavements built for clowns,

And poor forgotten Truth

A turnip-sculptor kneeling where

The heels of fashion fly -

A ha'penny for a poet's prayer

In the glare of the Savoy.

O for country where the doors

Are hospitably wide,

Where clay is clean and parlour floors

Invite strong boots inside.

Where every arty fraud is jeered,

Where shines no movie star -

The ancient fields where God is feared

And men are what they are.

МартA’прель

Грачи качали тополя,

на ветках гнёзда набухали,

и в парке чёрная земля

ещё траву ждала едва ли.

Висевший в воздухе озон

вдыхался радостною грудью.

И окружавшее безлюдье

вплетало в день дремотный сон.

Вдали позвякивал трамвай,

напоминая о заботах.

И беспокойный птичий грай

был свыше послан для чего-то.

Хотелось в мартовости дня,

в его недоапрельской прели

ютящейся душою в теле

началу новой жизни внять.

Свободное плавание

Возраст ясельный опустим. Мы ведь были всем в пример:

нас нашли в большой капусте, что звалась СССР.

Автомат, колготки, сабля. Деревянный танк в саду.

Песни красного ансамбля в шестьдесят восьмом году.

Начиналось детство звонко – барабанный бой, горнист.

И для каждого ребёнка путь был в будущее чист.

Кортик, Бронзовая птица… Полевого честный взгляд.

Пусть опять не повторится век, что на крови заклят.

Бонивур, Чапай, Котовский, Штирлиц, Зорге, Чингачгук

Мы всегда дрались чертовски – не щадя голов и рук.

Тени в полдень исчезали. Коммунисты шли вперёд.

Тут мы выросли – узнали, кто нам врал, и кто нам врёт.

А узнали – испугались. Снова головы в песок.

И цветёт повсюду зависть. И ползёт, ползёт – без ног.

А за ней цинизма жаба, – мы посмотрим, подождём

как разгладит Бог ухабы, снизойдёт на нас дождём.

Где-то там стоят ракеты. Кто-то чёрный от угля.

Снова жарким будет лето. Дальше крутится земля.

Будет праздник – выпьем водки. Далеко ещё до дна.

Мы в одной подводной лодке. Цвета жёлтого она.

Элейн Фейнстайн. Зима

Часы пошли назад. Огни витрин плывут

на улицы, что светом фар испещрены –

день полон влаги, и машины всё бегут,

зрачками шаря. Мои мысли холодны.

Веду машину, представляя – ты со мной.

Пришёл на память фильм об ужасах войны,

где кто-то двое, бывших мужем и женой,

соединились, разлучённые войной.

«Ты всё ж не можешь говорить и путь найти

когда ведёшь», – твой голос мучает меня...

Да, да, ты прав, я потеряла все пути

и улыбаюсь, миг тот в памяти храня:

всегда вот так – весь безмятежен и кудряв,

как эмбрион под топким хлюпаньем земли,

где нет рожденья, чтоб кружить и дальше зря

в той темноте, где ничего мы не нашли.

-------------------------------------------------------

Elaine Feinstein. Winter

The clock's gone back. The shop lights spill
over the wet street, these broken streaks
of traffic signals and white head-lights fill
the afternoon. My thoughts are bleak.

I drive imagining you still at my side,
wanting to share the film I saw last night,
----of wartime separations, and the end
when an old married couple re-unite ---

You never did learn to talk and find the way
at the same time, your voice teases me.
Well, you're right, I've missed my turning,
and smile a moment at the memory,

always knowing you lie peaceful and curled
like an embryo under the squelchy ground,
without a birth to wait for, whirled
into that darkness where nothing is found.

На два фронта

Дронов твоих многоглазое племя

кружит над тлеющей тихо планетой,

таймер поставлен на тайное время –

время ночного рассвета.

Нового царства всевидяще око –

знает, кто избран, кто слуги, кто донор.

Пьяная девочка – взгляд с поволокой –

в яблоках светится доллар.

Пей, моя милая – выжато зелье –

столько заряда любви в этом фреше.

Дальше миры снизойдут в подземелье,

песни – в мучительный скрежет.

Родина слышит, конечно, и знает,

как её сын умирает за что-то.

Ты напиши ему, девочка злая,

или пошли ему фото.

Пусть он живой поскорее вернётся,

вашей любви предстоит испытанье

вместе пройти через жизни болотце

пьяной весеннею ранью.

Ууно Кайлас. Тоскуя (с финского)

Мне играл кто-то вечером этим,

когда солнышко с морем прощалось.

Было тихо на всём белом свете,

пело сердце и кровь согревалась.

Мне играл кто-то вечером этим,

облака обручались с закатом,

В тростнике засыпал тихий ветер,

я любовь потерял без возврата.

Мне играл кто-то вечером этим,

напевая протяжно о грусти.

Может крылья в сверкающем свете

жизнь, как птицу на волю отпустят.

------------------------------------

Kaipaus

Tän’ iltana ken mulle soittelis,

kun aurinko on painumassa mereen.

Ah, aavain rauhan sanomattoman

ken sävelissä valais kuumaan vereen.

Tän’ iltana ken mulle soittelis,

kun tuuli yöksi nukkuu kaislanpäihin.

Niin olen sairas. Sydän ikävöi

nyt pilvien ja iltaruskon häihin.

Tän’ iltana ken mulle soittelis

ja laulais mulle laulun ikävästä.

Oi, että kimmeltävin siivin vois

kuin muuttolintu lentää elämästä!

Иные берега (edited)

В. Н.

«Колыбель качается над бездной».

Заглушая суеверий шёпот

здравый смысл нам скажет: «Бесполезно

мир спасать от Вечного Потопа».

Если суть начала – это «Слово»

значит где-то есть его пределы.

Бытия невидима основа,

хоть недоказуема всецело.

Как закату требуется вечность,

что обычно выражена тишью,

так и жизни этой быстротечность

не щадит доверчивость мальчишью.

Поздний час закрашивает Тьмою

сумерек сиреневые сгустки.

Если я ещё чего-то стою,

то за всё ответствую по-русски.

Бабочка, вспорхнувшая с бутона,

всё предвидит, ничего не зная.

Скорбь улыбки, как и сладость стона, –

взмах крыла, как истина простая.

Берега становятся другими.

Память прячет свойство бумеранга, –

подсознанье повторяет имя

в лапах неизбежного цугцванга.

Патрик Каванах. Рождение

Нет желанья копошиться в прошлом иле –

Мир погиб: грехи, ошибки и пороки.

Повернёт опять история жестоко –

Точно также, как и раньше уже было.

Снова утро. Мы клянёмся, обещаем, –

Свежесть улиц, переполнена весною.

Скажем так, грустна надежда, но не скрою:

На года вперёд желать себе желаем.

Но ещё чуть веет прошлым мёртвым смрадом,

Новый мир, что был рождён, пока бездушен.

И казалось, лишь кричать закончить надо,

Когда Божий глас снисходит агнцем светлым

Подвиг воли в битве с тьмою был заслужен,

И краса возникла всюду в мире этом.

--------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Birth

We will not hold an inquest on the past-
The Word died, the mistake was made, the sin
Was committed as the wheel turned again
And again, exactly as it had turned last.
In the mornings we made promises to ourselves as the fresh
Air of the street gave us that springtime feeling
That is to say, sad hope. Our wills were willing
And plenty of years in the future said, wish your wish.
Yet there was something of the dead past polluting
The New Word we had created out of the water and the spirit
And everything seemed over bar the shouting
When out of the holy mouth came angelic grace
And the will that had fought in vain found new merit
And all sort of beautiful things appeared in that place.

Паук

Как чёрный урок назиданий

плетёт свои сети паук.

Для чьих беззаботных порханий?

Для чьих незаслуженных мук?

Его неприветная келья

колышится на потолке.

Он к жертве спускается с зельем

с открытой душой – налегке.

-Ну что, - говорит он бедняге, -

давай по последней, душа.

И кружку отравленной браги

ему подаёт не спеша.

А гость от такого «радушья»

не верит в превратность судьбы.

Ему обречённо и душно,

но тщетны слова и мольбы.

Вот так и беседуют с теми,

кто разумом слишком легки,

жестокой судьбы пауки –

коварные чёрные тени

незримой и страшной руки.

Мэри Элизабет Фрай. Над могилой моей не стой, не рыдай... (длинная и короткая версии)

Версия длинная:

Над могилой моей не стой, не рыдай,

Я не в ней, я не сплю, так и знай.

Я средь тысяч ветров, поднимающих вой,

Я – кружащийся снег над тобой.

Я в дождях, по которым томится земля,

Я в пшенице, которую нежат поля.

Я – предутренняя тишина,

Я – порыва блаженства волна

От порхания птиц за окном.

Я – звезда твоя в небе ночном.

Я в цветке, что скорей распуститься спешит,

В тихой комнате, где ни души.

Я незрим среди птиц, что щебечут с ветвей,

Я живу в каждой маленькой вещи твоей.

Над могилой моей не плачь и не стой,

Я не там. Я не мёртв. Я с тобой.

---------------------------------------

Mary Elizabeth Frye. Do Not Stand At My Grave And Weep

Do not stand at my grave and weep,
I am not there, I do not sleep.
I am in a thousand winds that blow,
I am the softly falling snow.
I am the gentle showers of rain,
I am the fields of ripening grain.
I am in the morning hush,
I am in the graceful rush
Of beautiful birds in circling flight,
I am the starshine of the night.
I am in the flowers that bloom,
I am in a quiet room.
I am in the birds that sing,
I am in each lovely thing.
Do not stand at my grave and cry,
I am not there. I do not die.

-------------------------------------

Версия короткая:

Над могилой моей не стой, не рыдай,

Я не в ней, я не сплю, так и знай.

Я средь тысяч ветров, где простор голубой,

Я – алмазные вспышки снегов пред тобой.

Я – свет солнца на спелом зерне,

Нежный дождь на осенней стерне.

Когда утром проснёшься в тиши,

Я порыв, что в объятья спешит

От порхания птиц за окном.

Я – звезда твоя в небе ночном.

Над могилой не стой, не рыдай;

Я не здесь. Я не умер. Ты знай.

----------------------------------------

Mary Elizabeth Frye. Do Not Stand At My Grave And Weep

Do not stand at my grave and weep
I am not there. I do not sleep.
I am a thousand winds that blow.
I am the diamond glints on snow.
I am the sunlight on ripened grain.
I am the gentle autumn rain.
When you awaken in the morning's hush
I am the swift uplifting rush
Of quiet birds in circled flight.
I am the soft stars that shine at night.
Do not stand at my grave and cry;
I am not there. I did not die.

Хороший знак

В этом году сирень

снова воспряла цветом.

Ветер играет с ней,

сердце опять поёт.

Даже дождливый день

пахнет весенним летом.

Сколько их, этих дней? –

В прошлом потерян счёт.

Может и не молюсь.

Да и имею ль право –

веривший, что смогу

Бога в душе найти?

Словно во тьме моллюск,

ищущий переправу –

тонущий на берегу

пройденного пути.

Солнце не опалит,

лёд остудить не сможет,

если не каплет воск

на руку со свечи.

Песни могильных плит

слышишь, когда без кожи

бродишь, как в дебрях волк –

узник в пустой ночи.

Только не обесцень

всё, что у ног лежало –

данное просто так, –

этому нет цены.

В этом году сирень

снова душой воспряла –

это хороший знак, –

снова мы спасены.

Патрик Каванах. 1954-й

Пятьдесят четвёртый, постой, шанс мне дай

Сформулировать некую связь. Вот вопрос:

Свет раздумий моих ты стремился разрушить всерьёз

И оставить в безумии мрака, сказав: «умирай».

Как хотелось тогда мне, – смейся тут, иль рыдай –

Может формулу – мистику слов хоть бы кто произнёс,

Чтоб сошлась переспектива, упорядочив адский разброс, –

Потеряв часть себя, я за краем обшаривал край.

Но хочу тебе что-то сказать перед тем, как уйдёшь:

Утвержденье устроит вполне – ведь ответов не сыщешь

На серьёзный вопрос. И уснуть – не простая задача:

Два часа, как танцоры прошли за окном, припозднившись.

Пятьдесят (мой) четвёртый, ты уходишь, не слушая дрожь,

Ведь тебе всё равно, я разгневан сейчас или плачу.

----------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Nineteen Fifty-Four

Nineteen Fifty–Four hold on till I try

To formulate some theory about you. A personal matter:

My lamp of contemplation you sought to shatter,

To leave me groping in madness under a low sky.

O I wish I could laugh! O I wish I could cry!

Or find some formula, some mystical patter

That would organize a perspective from this hellish scatter –

Everywhere I look a part of me is exiled from the I.

Therefore I must tell you before you depart my position;

Making the statement is enough – there are no answers

To any real question. But tonight I cannot sleep;

Two hours ago I heard the late homing dancers.

O Nineteen Fifty-Four you leave and will not listen,

And do not care whether I curse or weep.

Табак и другие запахи

Распутицы весенней грязь,

вороний грай, потоков накипь, –

Весна собою занялась –

и паки, паки…

Добавь шампуня в пену дней –

теперь такое креативно –

ведь всё равно бороться с ней

бесперспективно.

Душиста красная Москва.

Когда все выкачаны говна,

она, как водится - права

и баснословна.

Найти пригоршню тишины,

где за сто первым километром

шмалят табак земли сыны

под сонным ветром.

Куда спешить в такой глуши

по кислым хлябям, непогоде?

Как будто мир был наспех сшит,

и – не подходит.

А ты присядь и покури

с немногословным незнакомцем.

смотря, как в колыбель зари

ложится солнце.

Молчание всегда сильней.

Уход всегда сродни забвенью.

И дремлет мир среди огней

обычной тенью.

Вот так: вне времени, систем,

месить годами жизни глину?

Не всё равно ли будет всем,

когда я сгину.

Заплутавшее время

Надежды – потери...

Что-то должно быть, должно быть...

Взгляд, обращённый назад,

прячет свою бестолковость

в мелочный с прошлым разлад.

Сколько ни тщись – не увидишь

этой слезинки родной.

Будь ты сто раз ясновидящ –

нету дороги домой.

Есть: заплутавшее время,

море, бродячие сны

жизни, прошедшей не с теми,

с кем был так пьян от весны.

Что-то должно быть сегодня?

Завтра? А может сейчас?

Ласковый гул преисподней

гонит мурашки из нас.

Старик

Я будто знал тебя, старик.

А впрочем, разве это старость?

Желанье на страницах книг

за годы странствий потерялось.

Найти его была мечта;

но как обманчив час заката,

когда янтарный луч с листа

скользил за сумерки куда-то.

Ты появлялся всякий раз

на отдалении, но – зримо.

И ясно стало лишь сейчас,

как эта жизнь неповторима.

Не в смысле новых голосов,

что так на прошлое похожи,

но в смысле одиноких снов,

и тяжести разлуки тоже.

Дверца в полумраке

Так не может быть, чтоб мы исчезли –

это не всамделишный сюжет.

Но и огорчаться поздно, если

ничего болезненного нет.

Если не прихватывает сердце

или ночь покоя не даёт.

Скрипнет где-то в полумраке дверца –

думаешь, ну вот, Она идёт.

Не с косою в чёрном капюшоне,

а как сгусток эха по пятам, –

подплывёт и в пелену уронит, –

и очнёшься в запредельном «там».

... Разметает мысли ветер шалый,

псом дурным уляжется в траву.

Ты негромко утром мне сказала, –

я опять во сне тебя зову.

Патрик Каванах. В парке

Сегодня я уселся где-то в парке

На выцветшей скамейке.

Листва была густой и сочною, и было б жарко,

Не будь её. А так, июньские лучи подобно брызгам редким

играли, отражаясь в лужицах случайного стекла.

Так я сидел, бежало время, люди шли и жизнь текла.

И я стремился передать им впечатленье –

Случайным лицам и глазам –

Что в этом мой и смысл, и назначенье:

Что я перемещён сюда из хрупкого непостоянства,

Или совета заседающих поэтов, –

Возможно, просто мудрое жеманство.

Хотелось мне, чтоб милые особы понимали,

Что тут сидел загадочный мужчина,

Который улыбнулся бы едва-ли,

Или моргнул в ответ бы без причины… []

Вот так я время убивал на протяженьи часов двух,

Пока тренировал свой грозный дух.

--------------------------------------------

Patrick Kavanagh. In the Park

Today I sat on a withered green seat

Somewhere in the Park

Where the foliage of the trees was most pronounced, so the heat

Of June's sun was no more than a spark

Mirrored in a pool of old glass.

And I sat there for hours watching the people pass,

And I strove to convey the impression

To accidental eyes

That I was a man with a mission

Removed from the frailities,[sic]

Or perhaps a council of poets in session -

Something exceedingly wise.

And I wanted the pretty girls to think

That here was a mystery man

Who would not fall for a smile or win[k]

From a less than []

And so, and so I killed two hours

Exercising my deadly powers.

Патрик Каванах. Я пришёл в город

Я решил расставаться –

Убежать от корней

К потаскухам,

К мерзавцам,

В мир никчёмных людей.

Я сказал, что мой путь

Будет чище и шире

И пошёл,

Но споткнулся

И – о, умник – наткнулся,

На дыру, где помойные стоки чинили.

Ясно всем

Между тем,

С моих слов: отравляю себя,

Искушённо – играя,

Чтоб побаловать сердце – немного огня,

Как ведут себя все мудрецы зрелых лет достигая.

Но постойте, друзья! Ведь без вас же куда я?

Колея, что я бросил, в [унылой] кайме

Водостоки задохлись в предсмертном дерьме.

Солнца свет в неописанном взгляде сверкает!

------------------------------------

Patrick Kavanagh. I came to Town

I said I'd break out

And leave the rut

To the lout

And the slut

And the no-good doers.

I said I would break

And the broadway take:

I did,

But I stumbled

And headwise tumbled

In a hole where workmen were mending sewers.

You would say

By the way

Of my words. I gas

Idly, make play

To please me as

Wise men have done in a sometime age.

But stay friends, stay!

The rut that I left was fringed with g[rey] / g[laze]

The sewers move down in a dead dela[y]

Oh the sunlight of the unwritten gaze!

Апрельский палех (лаковая миниатюра бытия)

Жили мы и не ведали

космоса наших душ.

Глупенькими победами

всё прославляли чушь.

Чёрное небо Палеха,

алые паруса.

Жили мы и не знали, как

в травах сладка роса.

Север нас делал смелыми,

солнцем ласкал Восток.

Мчались ракеты стрелами

много быстрее строк.

Сколько нам в детстве виделось

сказочных колесниц.

В сердце пуская идола,

слёзы сотрёшь с ресниц.

В небо взлети Жар-птицею,

сядь на ковёр-самолёт.

Звёздная бездна снится нам.

И терпеливо ждёт.

Исполнители желаний

Теперь что хочешь говори,

свидетель жизни промелькнувшей.

Мы лишь потом благодарим

недооцененные души.

Когда уход внезапный их

нечутких нас врасплох застигнет,

а ставший вдруг прощальным стих,

оставит жжение, как стигма.

Потом душа уже ни с кем

не допускает диалога.

Являясь згой иных систем,

она заложница у Бога.

И вот плывут, плывут слова –

туда – вослед ушедшим вёснам.

И то ли шепчет что трава,

а может тихо дышит Космос.

Поймаешь взглядом свет зари

когда не спишь порою ранней, –

мы нашим душам не цари,

но исполнители желаний.

Гагарин и др.

Всуе забываем понемногу

как оно там было наверху.

Юрий Алексеевич у Бога –

первый в галактическом цеху.

В дни, когда испарина земная

поднималась дымкой от полей,

космонавт, как будто бы играя,

улетал в одном из кораблей.

Он сказал: «Поехали, ребята»,

улыбаясь нам из темноты.

Сказкой было всё это когда-то,

а теперь – далёкие мечты.

За престиж отечества и гимна

он летел в неведомую даль.

Сколько до него ребят погибло,

мало кто тогда об этом знал.

Звёздная пыльца

Космос – это здорово и страшно.

Это – только раз, и – навсегда.

Скорости земные – черепашьи,

норы человечьи – города.

Телескоп рассказывает басни

о далёкой запредельной тьме.

Ясно то, что ничего не ясно

ни в каком продвинутом уме.

Там, за поволокой синеватой,

где галактик патока течёт,

зиждется зачатья новый атом,

и пока не дало время счёт.

Жизнь, свои запутывая сроки,

не имеет в общем-то конца.

Спорит с Богом бедный Стивен Хокинг.

Зреет в небе звёздная пыльца.

Уильям Батлер Йейтс. Круговерть (4 версии)

(01)

Зимой мечтаем о весне,

О лете думаем весной,

Когда кусты оград пышней

Мы зиму ждём к себе домой.

И всё не так в конце концов.

Да и весны как нет и нет –

И понимаешь: нашу кровь

Волнует бремя наших лет.

(02)

Мы ждём весну сквозь стужу зим,

Весною лета мы хотим,

Когда рост трав неукротим,

Зима всё ж лучше, мы твердим;

И все мечты в пределах сна

Ведь вновь не выдалась весна –

И, верно, кровь волнует нам

Тот зов, где смерти пелена.

(03)

Весну торопим мы зимой,

О лете думаем весной,

Когда ж цветут кусты с травой

Мы зиму ждём к себе домой.

Но нет хорошего ни в чём,

Коль не дождаться вешних волн.

И крови ток разгорячён

Стремленьем лечь в могильный чёлн.

(04)

Зимой влечёт нас вешняя пора,

Весною лето мысленно зовём,

Затем в цветенье летнего двора

Мы грезим уже снова зимним днём;

И дальше так – всё нет покоя нам,

Весну украла жизни круговерть.

И кровь твою волнует - видишь сам -

Стремленье обрести покой и смерть.

-------------------------------------------

William Butler Yeats. The Wheel

Through winter-time we call on spring,

And through the spring on summer call,

And when abounding hedges ring

Declare that winter's best of all;

And after that there's nothing good

Because the spring-time has not come —

Nor know that what disturbs our blood

Is but our longing for the tomb.

Апрельская эротика

Как весна, так и в мыслях сумятица,

и душа от холодного пятится.

Замирает, пугается, ёжится...

подморозит, – гусиная кожица

по спине и по шее мурашками,

по столу с дребезжащими чашками.

Как в распутицу эту апрельскую

сердце рвалось в провинцию сельскую,

где ни улиц мощёных, ни площади,

только небо, и поле, и лошади.

И томленье той самой распутицы,

и манящие взгляды распутницы...

Анемичная, слабая, талая –

тихо шепчет на ухо: – ведь знала я,

ты придёшь в эти хляби непрошеным,

в зимних вьюгах потерянным, брошенным.

Не хотелось учить математику,

но хотелось искать мать-и-мачеху,

но хотелось тех капель берёзовых,

облаков на закат бледно-розовых,

первых почек отёчности ранние,

шёпот леса и ветра дыхание,

беспричинно счастливого голоса,

сердца стук и душистые волосы,

вспухших рек, уносящих ненужное,

и глаза той весны незамужние.

Патрик Каванах. Мокрый вечер в апреле

Птицы пели на мокрых деревьях,

Уже сто лет прошло с той поры там, где слушал я их.

И я был уже мёртв, когда кто-то ещё снова слушал их пенье.

Но я рад, что успел записать меланхолии тон для других.

-------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Wet Evening in April

The birds sang in the wet trees

And as I listened to them it was a hundred years from now

And I was dead and someone else was listening to them.

But I was glad I had recorded for him the melancholy.

Взрыв

Был сон,

Где мы с тобой лежали рядом,

На солнечной кровати, на спине.

Не говорили, не встречались взглядом,

Но были чем-то скованы извне.

И ты, моей руки слегка касаясь,

Смотрела в ту же точку, что и я.

И всё, что нам открылось, не касалось,

Ни радостей, ни слёз, ни бытия.

Я видел нас,

Смотрящих в эту бездну,

Где в небыль превращается судьба.

Где боль и наслажденье бесполезно

Перед растущим очертанием гриба.

И оставалось ждать совсем недолго,

И не было возможности уйти.

Мы видели летящих два осколка,

Нам провидением назначенных в пути.

Про чижа

Был апрель на дворе. Мы гоняли чижа.

Нам ни дней, ни весны этой было не жаль.

Под ногами земля и затоптанный снег.

По стране – ледоходы очнувшихся рек.

Глубоко под землёй просыпалась трава,

всё дышало весной – кругом шла голова.

Чиж летел высоко – мы бежали за ним –

падал заново и – был лаптою казним.

Эти дни вдалеке – все, как будто, ничьи;

утекли из весны, как из жизни, ручьи.

Во дворе было нас пять ребят – пацанов.

Таял медленно наст оживающих снов.

Продувая пальто день сквозил на ветру

(этот детский озноб я никак не сотру).

Память – пьяный загул. Мир – затерянный сад.

Я случайно взглянул на полжизни назад.

Уильям Блейк. Эпитафия для себя ( 8 версий.)

(обычная)

У плотины моя могила,

Чтоб друзьям где поплакать было.

(мелодраматичная)

Подле дамбы навеки обрёл я покой,

Чтобы слёзы друзей моих ли́лись рекой.

(трагикомичная)

На могиле моей пусть рыдают друзья,

ведь у сточной канавы могила моя.

(саркастичная)

Похоронен у дамбы, где сырость и гать,

Чтоб друзья, навещая, могли протекать.

(прагматичная)

Я лежу под землёй, а поодаль канал,

Чтоб друзей моих слёзный поток утекал.

(ироничная)

Похоронен вблизи у оврага,

Где в глазах у друзей собирается влага.

(снисходительная)

Прах лежит мой у резервуара в тиши,

Чтоб друзья нареветься могли от души.

(жалостливая)

Под землёй я лежу у одной из запруд,

Где друзья каждодневно часами ревут.

-----------------------------------------

William Blake. Epitaph on Himself

I was buried near this dyke,
That my friends may weep as much as they like.

Джаз самонаводящийся

Погода меняется быстро.

Барашки бегут по волнам.

Привычным движением твиста

уже не отделаться нам.

Мы с самых закорок из джаза,

и пусть чемоданчик стоит.

Цыганочка знойная Аза

ошпарит пыланьем ланит.

Характер настолько разболтан,

что хоть всех святых выноси.

Коленца закрутит Траволта

в бульварное чтиво Руси,

волной звуковою пройдётся

окурит дурманом-травой,

и Ума, как турман взовьётся

в экстаза зенит голубой.

За джазом не слышно истерик, –

Истории встал пароход.

Катюша выходит на берег –

всё милого, верная, ждёт.

Весною потоки с откосов,

как те подстрекатели смут;

пускай напоёт нам Утёсов

про море и город, где ждут.

Так хочется радости тёплой,

так верится в солнечный май.

Но будет ли джазом растоплен

морозный фальшивящий лай?

Ракет раскалённые сопла

звучат, как органы. Молись!

И радуйся, killing me softly,

покуда мечты не сбылись.

Имманентное

Напиши о чём-нибудь щемящем –

ноющем искорченной души.

Мы себе по капельке растащим

этих строк «заветные гроши».

В чём же их незримая бесценность?

Им – давно известно – грош цена.

В мире непосредственность и цельность

реже всё становится нужна.

Острый фокус внутреннего взгляда

потеряет «вне» ориентир.

И, наверно, так тому и надо –

в сумерках истлеть под звуки лир.

Спрячешь в недосказанности выдох –

тот, который объяснил бы всё,

скрытое в сомнениях, обидах, –

будешь ли надеждою спасён?

Новый бог – искусство компромисса –

сладостный до приторного стиль.

Но не знает вешняя актриса

про осенней горечи утиль.

Критик, как обычно, многословен:

срезы, параллели проведёт

от душевно вяжущих оскомин,

до порывы вяжущих тенёт.

Стихо-само-истя-состязанье –

не смешной любви ли здесь купаж,

исподволь манящий – на закланье –

пряным ядом из прекрасных чаш?

Любимая моя

Любимая моя,
Душа моя – другая,
Душа другой души,
Которой я не чаю...

Дотронуться рукой
И получить в награду
Души твоей покой
Дыханье и отраду.

От шеи и до стоп
Запомнится в скольженье
Ромашковый озноб –
Тепла прикосновенье...

Летать с тобой в ночи

По нашим снам и далям.

О, сердце, не молчи,

Но утоли печали.

Патрик Каванах. Жена ремесленника

Я видел её среди мусорных куч,

Искавшую что-то –

Хоть старую обувь, иль пару онуч.

Совсем молодой оказалась она –

Ремесленника жена.

Скрывая тончайших волокон породу,

Хранило лицо ощущенье ухода.

Податлива ветру, легка,

Как козочка нежно-робка

На голом холме в непогоду.

Она пробиралась средь мусорных куч,

Идя осторожно,

Где жесть от канистр и воздух вонюч,

И битой посудою сроду

Порезаться можно.

-------------------------------

Patrick Kavanagh Tinker's Wife

I saw her amid the dunghill debris

Looking for things

Such as an old pair of shoes or gaiters.

She was a young woman,

A tinker’s wife.

Her face had streaks of care

Like wires across it,

But she was supple

As a young goat

On a windy hill.

She searched on the dunghill debris,

Tripping gingerly

Over tin canisters

And sharp-broken

Dinner plates.

Цвет - синий

Когда б все цвета потемнели, поблекли

на свете, что назван был белым,

и души бы стали, как полые кегли,

звеня пустотою меж делом.

Заноет в груди, – никуда не отпустит

тоска и душевная стужа.

Один – самый первый – цвет счастья и грусти,

как воздух окажется нужен.

Он тёмный и тёплый, холодный и светлый.

Он в шуме ветров, океанов.

Он главная тема в мелодиях цвета

в мехах поднебесных органов.

Для сердца – лишь синий – нет цвета небесней, –

оттенков звучащее слово.

Из этого слова не выкинешь песню,

но слушаешь снова и снова.

Уильям Батлер Йейтс. За долгой тишиной

За долгой тишиной слова; всё так:

Те, кто любил тебя – далёко иль мертвы,

Недобрый свет течёт от ламп из-под канвы,

А занавес скрывает ночи злобный мрак,

Мы в рассуждения свои погружены –

Твердим о песне, о величии искусств –

Мудры – увянув телом; но в плену у чувств,

Пока несведущи, юны и влюблены.

----------------------------------------

William Butler Yeats. After Long Silence

Speech after long silence; it is right,

All other lovers being estranged or dead,

Unfriendly lamplight hid under its shade,

The curtains drawn upon unfriendly night,

That we descant and yet again descant

Upon the supreme theme of Art and Song:

Bodily decrepitude is wisdom; young

We loved each other and were ignorant.

Ирландский солод

Серое небо Ирландии,

пьяни ирландской галдёж, –

снова про что-то заладили,

снова их слушать идёшь.

Боже ты мой, да о чём они! –

девки, футбол да кино –

в этом бесхитростном гомоне

всё бытие сведено.

Бьют барабаны весёлые,

скрипка с гитарой в кругу;

долгую жизнь с пепси-колою

вряд ли себе сберегу.

Дай-ка мне бармен душистого, –

солод в ирландской крови

бродит и в пении истовом

ищет такой же любви.

Выпьем, и песня заладится.

Помнишь, как плакали с ней

время невзгод, неурядицы?

Ты не забыл этих дней?

Взбалмошный ветер накинулся, –

что ты предложишь ему?

Кружку прожжёного Гиннеса?

Снов чёрно-белых суму?

Правильно. Так вот и следует:

к звёздам ни зависть, ни злость.

С временем тихо беседует

жизни растраченной гость.

Рука заболела

Рука заболела под утро. Я вспомнил,

что где-то лет двадцать назад

я числился узником каменоломни

непознанных координат.

Там было удушливо, тягостно, больно,

но плен был – сознательный шаг.

Себя за грехи наказав нелюбовью,

я знал – всё должно быть вот так.

Душа, унимая телесные раны,

усталость, валящую с ног,

сквозь сны говорила: «Тебе ещё рано

на поиски новых дорог».

Ещё не пора, ведь не найден «тот камень» –

субстрат? порошок? эликсир?

Хотя всё равно мы во времени канем

под глас боголепных стихир.

Я знал, но настойчивей бил по базальту,

киркою породу кроша.

И радостью тёплой под отсветом смальты

мерцали свеча и душа.

О чём же упущенном шепчут нам шрамы,

что помнят дорогу судьбы?..

И ноет рука – на погоду – упрямо.

И ветер качает дубы.

Патрик Каванах. Самокритика

Усталый конь, что подо мной –

Мой траченый язык –

Уже не может и ни в бой,

Ни вплавь, ни вскачь, ни в крик.

Викторианский мерин плыл

В былом цветистыми лугами,

Теперь он хром, зудит, без сил,

Как ясновидец, бегая глазами

По этим строкам.

Где новый конь?

От времени, пропитанного током, Пегас измучен весь

Скелету нужен кров и очищающая взвесь –

Живая известь горькoй, храброй тишины,

Где рифмы лирики слышны,

И отвергается жестокость.

---------------------------------

Patrick Kavanagh. Self-criticism

The worn horse on which I ride

Is language vitiate

That cannot take in its stride

Bank, stream or gate,

A Victorian gelding which

Ambled o'er daisied meads,

But now limps and has the itch,

As [seer] who reads

This verse.

I need a new horse,

My Pegasus is weary of the electrified tim[e]

The skeleton needs a deep cover in the purifying lime -

The quick-lime of bitter brave silence

And no violence

For the sake of rhyme.

Джек Лондон (акростих.30)

Дуновенья снежного безмолвие

Жжёт глаза и оглушает исподволь.

Есть лишь ощущение бездонное,

Кажущееся блаженством истины.

Льдов сиянье – северная заповедь,

От которой нет душе спасения.

Небосвод, обхватывая лапами,

Дарит самородки вдохновения,

Обрекая слабости людские

На борьбу с безжалостной стихией.

Верба очнулась

Окатило радостью, как ливнем,

и ушла негаданно морока.

Мы с тобой, конечно, не погибнем,

не погаснем загодя до срока.

Нам ещё цветов не надарили –

так, чтоб раствориться в них с тобою,

нам ещё в пути года и мили

наслаждаться Божьей теплотою.

И когда задумается верба

о своём цветении – что выше

всяких вдохновляющих гипербол,

потому что просто жизнью дышит, –

будет и любовь под этим небом

в душах человеческих селиться,

будут снова гнёзда строить птицы.

Будет шум полей и запах хлеба.

Вальс-фантазия

Неужели ты ставишь пластинки!?

Это чудо, что ты не забыла

Вальс-фантазию - трепетный - Глинки,

что вдруг ожил в шуршанье винила!

В тёплом пледе, при свете торшера

ты садишься, глаза закрывая.

Пусть не помнит ту музыку эра,

и позёмка за окнами злая,

но в квартире тепло и уютно,

а за окнами ветер и вечер,

и порыв вдохновенья минутный

сном, ожившим спадает на плечи.

Превращается комната в залу –

брызги света, мельканье нарядов…

Ты об этом всегда и мечтала:

век далёкий – твой плен и отрада.

Мир, живущий своей красотою,

неподвластен столетьям и тлену, –

в память нитью вплетён золотою,

Богом созданного гобелена.

https://www.youtube.com/watch?v=HTzaes6E7A4

Уильям Батлер Йейтс. Вечные голоса (2 варианта)

О, вечные, сладостные голоса;

Летите к привратникам паствы небес,

Где времени нет, где сверкающий сад,

И воле покорно сиянье чудес;

Вы слышали? - наши сердца не юны -

По птичьему гомону, ветру меж скал,

Качанью ветвей и приливу волны.

О, вечные сладостные голоса.

2 вариант

О, тише, вечного блаженства голоса!

Пора лететь для вас к привратникам небес.

Пусть покорятся вашей воле чудеса,

И там в безвременье блуждают средь огней.

Иль вы не знали, что душа стара, как лес,

Где вы – и пенье птиц, и та листва.

В волне и в ветре вы звучите всё сильней.

О, тише, вечного блаженства голоса!

------------------------------------------

William Butler Yeats. The Everlasting Voices

O sweet everlasting Voices, be still;
Go to the guards of the heavenly fold
And bid them wander obeying your will,
Flame under flame, till Time be no more;
Have you not heard that our hearts are old,
That you call in birds, in wind on the hill,
In shaken boughs, in tide on the shore?
O sweet everlasting Voices, be still.

Вечерние стихи

Вечерние стихи…

О чём они бывают?

О палевой луне, что медленно плывёт

над крышами домов. Куда? – Не понимая.

Об улицах, метро, где суетный народ

торопится домой... А где-то вы живёте –

не здесь, но этот драйв вечерний вам знаком:

о кончившемся дне, отложенной работе,

о том, чтоб не забыть зайти за молоком…

Что надо позвонить – продлить... договориться...

и что-то – на ходу, а что-то на «потом»,

что жизнь бежит себе сквозь время и сквозь лица,

и суета, как пить, вернёся завтра днём...

О нажитых долгах, запущенных болезнях,

с которыми кой год живёшь – и хоть бы хны...

что спорт бы многим был курения полезней,

и чей-то телек так орёт из-за стены.

Вечерние стихи… о чём бы это, кстати?

О кухнях, где наощупь зажигают свет,

о брошенном вчера журнале на кровати,

о том, что на окне сломался шпингалет…

Об этих мелочах подумаешь устало,

На лоджию уйдёшь, затянешься дымком…

Пока луна в ночи маячит, как зерцало,

всё хорошо, мой друг.

И стоит ли о том?..

Бинарнoe народнoe (на мотив Ю. Лифшица) (edited)

то ли песня широка,

то ли сердцу тесно,

то ли горькая сладка,

то ли кисло тесто,

то ли богу кочерга,

то ли чёрту свечка,

то ли белые снега,

то ли чёрна речка,

то ли во поле один,

то ли всё же воин,

то ли лаптем щи едим,

то ли спутник строим,

вроде море до колен,

раз! - и тонешь в луже,

то ль взяла удача в плен,

то ли вновь не нужен,

и не мрак ночного дна,

и не днём со светом,

то ли родина одна,

то ли вовсе нету,

то ли сиднем на печи,

то ли пашем косим,

то ли март весна грачи,

то ли снова осень,

то ли сказка то ли быль,

то шутя, то строго,

то всё цепи да столбы,

то опять дорога,

то ли время не идёт,

то ли убежало,

то ли вересковый мёд,

то ли шершня жало,

то ли жирные нули,

то ли единички,

то ли всё уже смогли,

то ли всё в кавычки,

то ли вороны кружат,

то ли птица-счастье,

ни навару ни деньжат,

ни прощай ни здравствуй…

Патрик Каванах. Неуловимое

Едва не взятый в звёздный плен,

Иду сквозь ночь полей и стен.

Я – пустота. Прочь имена,

И шепчут что-то тополя

В тиши, где степь и пелена.

Не тьма, не синь, не серость – нет,

Не красный или рыжий цвет

У неба надо мною.

Всё не даёт покоя

Индийский, чуждый мне секрет –

Виденье грозовое.

Величье Греческой зари,

Египта ткано-облачные глории.

Тут говори – не говори,

Не надо слов.

Истлела нить истории.

----------------------------------

Patrick Kavanagh. The Intangible

Rapt to starriness – not quite,

I go through fields and fens of night,

The nameless, the void,

Where ghostly poplars whisper to

A silent countryside.

Not black or blue,

Grey or red or tan,

The skies I travel under.

A strange unquiet wonder.

Indian

Vision and thunder.

Splendours of Greek,

Egypt’s cloud-woven glory,

Speak no more, speak,

Speak no more

A thread-worn story.

Растерянность

Из весны не вырваться – ни шанса, –

вдохновенье ищет новых слёз.

Не пойти ль куда-нибудь скитаться –

забуреть надолго и всерьёз.

За горами синими найдётся

страннику и пища, и приют.

Посвети мне на дорогу, солнце.

Где меня, потерянного, ждут?

Свет жизни

Будет всё, как ты скажешь – дословно –

через тысячу лет или зим.

Я сроднился беспамятно, кровно

с этим голосом тихим твоим.

Ну а в нашем с тобой настоящем

мы пьяны от реальности дней

и не ищем того, что обрящем

в неизбежной юдоли своей.

Но сжимается время. А сердце

ускоряет намеченный ритм,

где в закате минор малых терций

растворяется – неповторим.

И об этом словами не надо, –

нету слов для нежданной весны,

что идёт по осеннему саду,

раздавая надежды, как сны.

В тихом ветре и шелесте листьев,

в сонных заводях тонущих лет

виден свет – от рождения чистый,

без которого радости нет.

Патрик Каванах. О нравственности (edited)

Тому, кто не растил зерна,

Пусть хлеб горчит, как жмых,

И сладости просить в камнях,

Что брошены в святых.

А те, кто песен не поют,

Услышат меди вой,

Как только феи в гонг пробьют

Апрельскою травой.

Тому, кто не шептал молитв

С дроздом в вечерней мгле,

Стоять, колени преклонив

Уныло на земле.

===================

**первый(черновой)вариант**

Тому, кто не сажал зерна

Есть вечно горький хлеб,

И сладости просить в камнях

К святым простёртых треб.

А те, кто песен не поют

Услышат лязга сплав,

Как только феи в гонг пробьют

Листвой апрельских трав.

Тому, кто не слыхал молитв

Дрозда в вечерней мгле,

Стоять колени преклонив

В смятеньи на земле.

-----------------------------

Patrick Kavanagh. Ethical

You who have not sown

Will eat the bitter bread

And beg the sweetness of a stone

Flung at Saint Stephen's head.

You who have not sung

Will hear the clang of brass

When fairies beat on April's gong

With stems of greening grass.

And you who have not prayed

The blackbird's evening prayer

Will kneel all night dismayed

Upon a frozen stair.

Праздник непобедимых

Когда война найдёт себе причину,

и Родину враги берут в кольцо,

становятся солдатами мужчины

и смотрят неизвестности в лицо.

В такие времена потоки крови

уходят в землю алою водой,

не возвращая нам ушедших, кроме

их голосов из памяти живой.

На Куликовом, Бородинском и под Курском

мы шли и понимали, с нами Бог.

Суворов прав, произнеся: Я русский,

какой это, действительно, восторг!

О, сколько можно было б календарных

дней обагрить величием побед

одной и самой истинной из армий,

которой в этом мире равных нет.

Любить в феврале

Февраль мне говорит: засни!

И я рукой стираю дни,

как паутину сна – с лица.

Но нет, но нет зиме конца.

Она стара, слепа, хитра,

безжалостны её ветра:

не тело мёрзнет, а душа, –

февраль нас мучает спеша.

И тем неистовее он,

что понимает – обречён.

В его метелях стынет – речь,

он будто хочет там сберечь

слова, уснувшие во льду –

все радости и всю беду…

Но я сквозь сон к тебе иду,

как в летаргическом бреду.

Я продираюсь вопреки:

сквозь вихрей снежные полки,

торосы времени-реки

на подсознанья огоньки.

На голос, падающий в снег,

как наугад бросаюсь в бег.

Сбиваясь с ног позу ползком, –

и слов, и мыслей снежный ком…

Короткий месяц – злой малыш,

ты не по-детски так шалишь.

… Но знать откуда февралю,

о том, что я тебя люблю.

Уильям Батлер Йейтс. Песня спьяну

Вино мы познаём на вкус,

Любовь через глаза;

Вот суть и истина для чувств

Перед путём назад.

Я подношу бокал к губам,

Мой взгляд и вздох, конечно, вам.

----------------------------------------

William Butler Yeats. A Drinking Song

Wine comes in at the mouth
And love comes in at the eye;
That's all we shall know for truth
Before we grow old and die.
I lift the glass to my mouth,
I look at you, and I sigh.

Это ощущение полёта...

Это ощущение полёта

бесконечно падающих душ,

словно их подталкивает кто-то

и уносит в мысленную глушь.

Так они и движутся бескрыло

в облаках реальности иной,

оживляя всё, что в прошлом было,

в будущее манят за собой.

При попутном или встречном ветре,

извлекая жемчуг из пыли́,

с неба нам его бросают непри-

каянные спутники земли.

Иногда он солон, точно слёзы.

Иногда становится дождём,

или снегом на пурпурной розе

у могилы поминальным днём.

Патрик Каванах. Далёкому другу (2 варианта)

**1**

Одно лишь слово похвалы –

невелико, но всё ж, –

дни были слёз моих полны,

теперь же – счастья дрожь.

Как дождь желанный для земли,

Оно душе пришло.

Сведя ладони, я молил

И славил ремесло.

Однажды воспарит краса,

И тень оставит нас,

И рассмеются небеса,

Но только не сейчас.

Я сохраню молитву ту,

то слово - как руно.

А злата коль не обрету –

Мне будет всё равно.

**2**

В одном лишь слове вся твоя хвала;

Чего казалось бы такого в нём?

Она над днями серыми взошла,

Подобно свету солнца над холмом.

Как дождь серебряный в сухих песках

То слово сердцу моему пришлось,

В сведённых в благодарности руках

Признание искусству родилось.

Наступит день, и мрак сойдёт на нет,

Краса свободою ода́рит нас,

И небо рассмеётся нам во след,

Блуждающим. Но только не сейчас.

Я буду жить в душе своей храня

То слово похвалы твоей и впредь.

А злато, что не выберет меня,

Смогу я взглядом пристальным презреть.

-------------------------------------------

Patrick Kavanagh. To a distant Friend

You spoke that little word of praise;

“Twas nothing much and still

It lighted up my tearful days

Like sunrise on a hill.

Like silver rain on desert sands

It fell upon my heart,

In gratitude I joined my hands

In humble prayerful art.

Some day when all the shadows rise

And beauty wanders free,

We too shall rove’neath laughing skies

But now such cannot be.

O deep within my soul I’ll hold

That simple word of praise

And when the world denies me gold

I’ll flout it in her gaze.

Очертания

На голом дереве хитросплетений вязь –

в изломах веток закодирован рисунок:

мелькнёт лицо!.. исчезнет, будто бы боясь

раскрыть секретный трепет прутиковых струнок.

Остановиться и полшага взять назад,

но всё равно уж не поймаешь больше взгляда.

Так мимолётностей дыханья говорят

о том, чего на свете забывать не надо.

Патрик Каванах. Нарцисс и женщина (3 варианта)

**1**

Много женщин плен зеркальный окружало,

Где лежал он, озаряясь в отраженьях,

Всё надеясь дверь найти, что избавляла

От ошибок, даровав ему спасенье.

** 2**

Сколько женщин окружали плен сиянья,

Где лежит он средь зеркал в сверканьи зыбок,

Всё надеясь обнаружить дверь спасенья,

За которой избежит он всех ошибок.

**3**

Женский пол всю жизнь кружил в плену сиянья

Где лежал он средь зеркал, как блеска отсвет,

Тщась увидеть некий выход-воздаянье,

За которым от ошибок он спасётся.

----------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Narcissus and the Woman

Many women circled the prison of Reflection

Where he lay among the flashing mirrors

Hoping somewhere to find some door of Action

By which he might be rescued from his errors.

Апофеоз войны

Пусть утонут в морях все матросы,
А солдаты полягут в степи.
Если тяжко на сердце – терпи,
На страданья и боль нету спроса,
Но другого не будет пути.

Пусть сознание зеркалом треснет,
А все беды сойдутся в одну
Оглушительную тишину –
Поминальную сладкую песню,
Что беззвучно уходит ко дну.

Пусть беснуется в зареве пламя,
И огонь воспылает в груди.
Что ещё там у нас впереди? –
Пересохшими шепчешь губами –
Умирай, утопай, уходи…

Утром в селе. Январь

Село укрыто толстыми снегами:

сады, дворы, дома, покаты крыш.

Скрипя в соседней комнате полами

хозяин печь зажжёт, пока ты спишь.

Заварит чай, на собранных им травах.

Вот здесь, в глуши – ни левых и ни правых,

ни нервных, ни трусливых и ни бравых –

покой и благоденствие души.

С утра, чуть свет, по лёгкому морозцу,

и толком не проснувшись-то ещё,

в сенях тулуп накинув на плечо,

смешать январский воздух с папиросным

дымком, что сизым шлейфом через ноздри

так ядовито-сладостно течёт.

Пространство расслабляет взгляд и плечи.

И времени отсутствие лишь лечит

от городских измученных квартир.

В церквушке сельской чуть мерцают свечи

благословляя жизни человечьи

и этот очищающийся мир.

Уильям Батлер Йейтс. Лето и Весна

Под старым деревом сидеть

И в шёпоте ночном

Открыть себя другому. Ведь

Мы наконец вдвоём.

И говоря о прошлых днях,

Любой из нас спешил

Друг-друга с нежностью обняв

Отдать и часть души.

Тут Питер вдруг, войдя в экстаз,

Чуть не лишился сил,

Поняв, что здесь, ещё до нас

Он с нею говорил.

О, этот плач былых утрат,

Восторг цветения.

Нам – се́рдца летняя пора,

Ей – вся весенняя!

---------------------------------------

William Butler Yeats. Summer and Spring

We sat under an old thorn-tree
And talked away the night,
Told all that had been said or done
Since first we saw the light,
And when we talked of growing up
Knew that we'd halved a soul
And fell the one in t'other's arms
That we might make it whole;
Then Peter had a murdering look,
For it seemed that he and she
Had spoken of their childish days
Under that very tree.
O what a bursting out there was,
And what a blossoming,
When we had all the summer-time
And she had all the spring!

Патрик Каванах. Поклонение (2 варианта)

**вариант 1**

Придя однажды гордо к алтарю,

Я дерзко и надменно произнёс:

Откройте ваши храмы. Я горю

На холмах бытия. Пусть смерть без слёз

Поёт молитву, где ковчег и блеск свечей.

Дай хлеба жизни мне. Вина налей.

**вариант 2**

Придя однажды гордо к алтарю,

Сказал я дерзко, выступив вперёд:

Откройте ваши храмы. Я горю

На холмах бытия. Пусть смерть поёт

Молитву, где ковчег и блеск свечей.

Дай хлеба жизни мне, вина налей.

------------------------------------

Patrick Kavanagh. Worship

TO YOUR high altar I once came

Proudly, even brazenly, and I said: -

Open your tabernacles I too am flame

Ablaze on the hills of Being. Let the dead

Chant low prayer beneath a candled shrine,

O cut for me life’s bread, for me pour wine!

С голубой каёмочкой (памяти С. Юрского)

На волне слегка качались бакены,
Вечер догорал десятком солнц.
Отказала Косте Остен-Бакену
В нежных ласках госпожа Зайонц.

Такова суровая действительность –
Комбинатор взял фальшивый тон:
Предвкушая чек на предъявителя
Он не сожалел, что не влюблён...

...Забурел. И дело было сделано.
«Заграница, Шура, это миф...»
Жизни нету там, а так хотелось нам, –
И мечтали мы, глаза закрыв...

Занималось солнце над границею.
Доставая паспорт из плаща
Он спросил румынскую полицию:
«Сколько денег нужно вам для сча...?»

По России бегут поезда...

По России бегут поезда,
Чтобы в далях неведомых сгинуть.
Оглушают и мчат в никуда,
Извивая покатые спины,

Прорезают насквозь города
И под рельсов железные стоны
За собою везут без труда,
Как пушинки, суставы-вагоны…

Хорошо, прислонившись к окну
Ощущать этот ритм и движенье.
И любить только эту страну
От рожденья… и до возрожденья.

Борис Пастернак (акростих.29)

Бегут слова одним дыханьем

Одной тебе, тебе одной…

Родную землю утром ранним,

Измученную ожиданьем,

Слезой скупою успокой.

Пустые споры, пересуды…

А может всё совсем не так?

Снега ведь не легли покуда,

Трава пожухла. Буерак

Ещё бельмом в глазу маячит,

Развален летник и сарай.

Не спит художник и не плачет,

А ты поплачь и уезжай.

Куда? – спроси у птичьих стай.

Голуби земные

Эта жизнь голубиная –

это точно про нас.

Плоть становится глиною,

век сжимается в час.

Суета, суесловие

и намерений блажь

тем звучат бестолковее,

и тем лживей мираж.

Всё «вокруг» или «около».

От зари до зари

ждут волшебного облака

в небесах сизари.

Всё кружатся под тучами,

ожидая тепла.

Ну а мы? Да не лучше мы,

и в итоге – зола.

Улететь бы да некуда, –

сказкой чудится даль.

Держит фатумом невода

нас земной календарь.

И поэтому крошками

кормим мы голубей,

веря в что-то хорошее

в быстротечности дней.

Блокада

… Ленинград готовили к сдаче и по-другому: жгли архивы.

По улицам летал пепел. Бумажный пепел как-то особенно легок…

Д. С. Лихачёв. Воспоминания о Блокаде

Пепел бумажный как-то особенно лёгок.

Сердце не верит, но жжёт подсознанье-чутьё.

Город пустеет, становится вдумчив и робок.

Кружит вдали, ожидая свой час, вороньё.

Город становится тих и смертельно спокоен.

Но обречённость не может надежду убить.

Теплится в душах блокадников что-то такое –

ценз чистоты и стальная достоинства нить.

Это была не зима, а чудовищный холод.

Холод и голод. И жертвенный подвиг трёх лет.

Таяла плоть. Но не сломлен был дух, не расколот.

И навсегда в этом месте особенный свет.

Каждый и все выживали своими святыми.

Каждый обрёл очищение страшной судьбой.

На Пискарёвских холмах ощущенье святыни –

вечная память и вечная русская боль.

Белый китель, чёрный хлеб (из кадетского)

Мне снился Бог. Но я его не видел.

Он был лишь ощущением во сне.

Я резал хлеб. На мне был белый китель,

а жизнь была набросана вчерне:

я был юнцом четырнадцатилетним,

мне снился Бог, и чёрный хлеб ржаной,

и первая любовь, и боль, и сплетни,

и голос той – не ставшей мне женой…

А Бог сказал: весь хлеб, что ты нарезал,

отдашь тому, кто встретится в пути,

но жизнь свою не называй аскезой, –

тебе в другом призвание найти.

…

Был пройден путь, получены ответы.

Прожиты годы, розданы хлеба –

пока не все (я точно знаю это),

но найдены призванье и судьба.

Я вижу день, когда по небосклону

сойдут последних красок времена,

и вспомню хлеб, и китель, и погоны,

и родину, которая - одна.

Уильям Батлер Йейтс. У ивовых садов

Внизу у ивовых садов любовь я встретить смог:

Она прошла, очаровав красою белых ног,

Сказав: "Прими любовь легко, как радость вешних дней".

Но я был глуп и юн тогда, чтоб согласиться с ней.

Стояли в поле у реки моя любовь и я,

Она рукою по плечу погладила меня,

"Живи, - сказала, - как трава - не принимай всерьёз".

Я был наивен, юн тогда. Теперь же - полон слёз.

--------------------------------------------------

William Butler Yeats. Down by the salley gardens

Down by the salley gardens my love and I did meet;

She passed the salley gardens with little snow-white feet.

She bid me take love easy, as the leaves grow on the tree;

But I, being young and foolish, with her would not agree.

In a field by the river my love and I did stand,

And on my leaning shoulder she laid her snow-white hand.

She bid me take life easy, as the grass grows on the weirs;

But I was young and foolish, and now am full of tears.

Веко

**1**

Почему-то задрожало веко.

Впрочем, ведь известно, почему.

Старость утомляет человека,

не давая продыха ему.

Говорит ему: ещё успеешь –

догоняй умчавшихся вперёд, –

там, где всё и слаще, и жирнее,

деловой орудует народ.

Только не пойдёт старик за ними,

больно это видеть старику.

Трёт глаза и шепчет чьё-то имя –

лучшее, что было на веку.

**2**

С авоськой за хлебом и маслом

идёт он в ближайший продмаг.

Жизнь прожита и – не напрасно,

но всё-таки как-то не так.

В кармане рублишко и мелочь –

на хлеб «наш насущный» вполне.

А больше и нечего делать

в июньском с испариной дне.

Годами заношены брюки, –

идёт, никуда не спеша.

А сердце поёт о разлуке,

о вечности вторит душа.

По пыльной ступает дороге,

где листья дрожат у куста,

с усмешкою глядя в итоге

на город, где жизнь прожита, –

прошла – вроде было и толку, –

вдруг снова светлеет лицо:

он мысленно книгу на полку –

как жизнь свою – заподлицо

поставит. Вздохнёт. Улыбнётся

былому и думам своим.

В морщинах остатки эмоций

укрылись от прожитых зим.

Глядит он немного с прищуром,

на выросшие этажи.

И снова становится хмурым,

смотря на прошедшую жизнь:

на город-герой, где калека

свои продаёт ордена.

Лишь шраму у правого века

с войны не известна цена.

Патрик Каванах. Анне Куинн

Хочу я песню написать –

Тебе об этом ли не знать,

Как ты оставила меня.

И в песне этой вижу я,

Ты улыбнулась мне опять –

Движеньем глаз дала понять.

Я проведу изгиб – черту,

Поверь, божествественную ту –

От шеи до стопы внизу

И ощутить смогу слезу –

Души сердечный фимиам

К моим трагическим словам.

Разбить бы

сердце пополам

Что б ты проникнуть внутрь могла

И взять

всё то, что для меня

Есть истина любви…

О Бог, благослови!

И вечно ль мне теперь смотреть сквозь пелену стекла

На красоту земли? – ту девушку, которая ушла.

---------------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. To Anna Quinn

I'll make a song for you -

That should it be

That you return no more to me

In this song I may look and see

You smiling in at me -

You winking in at me

And I can trace the line

Curving divine

From your neck to heel

And feel

Your sympathy of heart

Upon my tragic art.

O how I break

My heart in two

That you

May put your fingers in and take

All that to me is true

In love….

Great God above

Must I for ever see as in a glass

The loveliness of earth? the girls that pass.

Ты где?

Ты где, любимая, ты где?!

В какой нелепой ерунде,

В какой дневной белиберде?

Ало! Ало!

Опять пропала ты куда?

В какие дни и города?

За толщей снега или льда,

где всё бело.

Ещё один проходит день, –

одна тоска, хандра, мигрень.

Всё ни-к-чему-бесцветно-лень,

когда один.

Я задыхаюсь, я тону,

я тихо вою на луну,

на зеркала и на войну...

Ты приходи

сюда, домой, ко мне, скорей.

Зажги свечу и дом согрей

от декабрей и январей.

Пусть будет май.

Пусть зеленеет с каждым днём.

И тонет в зелени наш дом.

И, открывая окна в нём

для птичьих стай,

мы к у́тру тёплому прильнём,

и там заблудимся вдвоём,

в мечтах простых.

Мы будем слушать песни их,

и среди них найдётся стих

о нас двоих.

Ничего не будет снова...

Ничего не будет снова.

Никому не будет надо

ни камланий домового,

ни признаний конокрада.

У цыгана, что ни ночка,

то ножи, любовь и страсти.

У поэта, что ни строчка,

всё – душевное ненастье.

Будет сердцем петь гитара,

волновать романс о смерти,

где мотив согреет старый,

а вино остудят черти.

В час тревожный крикнет птица

из глубин ночного сада;

эта жизнь не повторится

восхожденьем звукоряда.

А глаза всё хуже видят,

а дыхание всё легче.

И не знаешь, как всё выйдет, –

что ж ты хочешь, человече?!

Вот и просится на волю

то ли сердце, то ли песня, –

будто выпив сладкой боли,

знает день, когда воскреснет.

Исправления ошибок

нужно делать до ухода.

Путь неровен, волос гибок,

крах – в любое время года.

И дай бог, судьба позволит

что-нибудь принять на память

в этой жизни – этой доли –

растворяющейся в за́мять.

Привкус детства

Заполняя личную анкету
пробегаю жизнь наискосок, –
летние закаты и рассветы,
вкус воды колодезной – как сок,
что я пью и не могу напиться,
не внимая ломоте зубной.
И проходят чередою лица
в переливах бликов над водой...
Дачные поездки спозаранку, –
суета спросонок, толчея...
всех своих, идущих к полустанку
через бесконечные поля.
Вижу белобрысого мальчишку
в зарослях малинника. И вот
он уже бежит ко мне вприпрыжку,
ягоды заталкивая в рот.
Он ещё не знает вкуса жизни –
слишком сладко счастье в эти дни.
Скроются вдали огни отчизны,
станут ближе чуждые огни...
В памяти всё кажется огромным,
бесконечной радости дождём,

и под ним на фото полутёмном

мы, смеясь, вне времени живём...

Расставанье с временем, как с местом –

Сердце ёкнет – схватишься рукой...
Привкус детства с запахом небесным –

Тёплый белый хлеб и молоко.

1971-1993-2000

Фрески

Глебу Козловскому.

Откуда свечение то?

Среди полумрака и тлена

жизнь всё-таки благословенна

с извечной её нищетой,

где бабочка первой любви

трепещет, как струнка вольфрама

в стенах полусонного храма.

Лети, дорогая, плыви!

Туда, где лампадка горит,

и светится лик на иконе.

Воистину свет тот исконен –

подобен дыханью зари.

И там, подлетая к нему,

ты станешь частицей потока.

Ты всё это знаешь до срока,

не спрашивай лишь, почему?

...но сначала умру

Жизнь смеётся над нами

и разбрaсывает,

беспокойными снами

посылает привет,

как «слепую» насмешку

прозорливой судьбы,

где всегда вперемешку

колыбели, гробы.

Музыканты играют

о мечте и любви.

Знаешь сам, нету рая,

просто верь и живи.

Эта странная пьеса –

смесь нестройных частей,

но финал в поднебесье

точно будет честней.

Мучит таинство слова

морфология.ру.

Я приду сюда снова,

но сначала умру

Патрик Каванах. Памяти моей матери

Для меня ты не там, где сырая земля –

На погосте, в глуши Монахана; но я вижу, как ты

Вновь проулком спешишь, где растут тополя

По дороге на станцию. Или с счастьем простым

Ты идёшь летним днём на воскресную мессу.

Ты встречаешь меня, говоришь:

Не забудь, присмотри за скотиной у леса, –

И в словах тех земных, ангел прячется в тишь.

А ещё я тебя узнаю, проходящую мимо полей,

Где колышет в покое овёс, что в июне

Полон жизненных сил. – не найти зеленей;

Вижу нас на окраине города. Ветер чуть дунет

Днём удачным, погожим случайно, когда уж

Вся торговля прошла, и мы можем с тобою идти

Через все магазины, киоски и рынки – ты знаешь –

Без забот сквозь восточных задумчивых улиц пути.

О, нет нет, ты не там, не в сырой и холодной земле,

И поскольку сегодня вечер жатвы в назначенный час,

Мы под светом луны собираем стога, где рос хлеб,

Ну а ты, улыбаясь из вечности, смотришь на нас.

-----------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. In memory of my Mother

I do not think of you lying in the wet clay
Of a Monaghan graveyard; I see
You walking down a lane among the poplars
On your way to the station, or happily

Going to second Mass on a summer Sunday –
You meet me and you say:
‘Don’t forget to see about the cattle – ‘
Among your earthiest words the angels stray.

And I think of you walking along a headland
Of green oats in June,
So full of repose, so rich with life –
And I see us meeting at the end of a town.

On a fair day by accident, after
The bargains are all made and we can walk
Together through the shops and stalls and markets
Free in the oriental streets of thought.

O you are not lying in the wet clay,
For it is a harvest evening now and we
Are piling up the ricks against the moonlight
And you smile up at us – eternally.

За русскую поэзию...

За русскую поэзию хочу поднять бокал,

но не звучать помпезнее с хвалой к её Богам,

а просто выпить терпкое той лирики вино,

что на исходе лет моих и мне разрешено.

Не каждому доводится испить её огня,

но, словно Богородица, она хранит меня.

И пусть останусь временем нечаянно забыт,

я благодарен бремени обманов и обид.

Оно давало поводы и ставило вопрос, –

то было всё не солоно, то по́лно горьких слёз.

Крепило, и калечило, и снова раны жгло –

и денно – всё сердечное – и нощно ремесло.

За ним бредя потёмками от света вдалеке,

с желаньями не громкими, с душою налегке

искал слова заветные – простые, как трава,

ведь знало сердце бедное – поэзия права.

Тяжёлыми ошибками прогоркла лимфа строк,

болезнь цеплялась липкая, напоминая срок.

И было умирание рождению сродни,

и долгого молчания слова вплетались в дни.

А среди них отдушиной из пламени и льда

сочилась, фраз подслушанных, небесная вода.

Напоенный той влагою во сне ли, наяву,

доволен быть бродягою, и потому живу.

Vladislav Pen'kov. Morrison's last Song

You will die today in Poland,

me – in Moscow, or in Paris.

Anyway, there’s something more than,

something higher, lower, perhaps.

There is always ins and outs –

Morning, kettle, wind, or boughs

With no leaves as neither doubts, –

Only pins, and dripping garments.

Distant sounds arise from out there –

Where the neighbor killed the neighbor –

Common cold, or yet another

Someone’s muffled talk as labor.

On the roof the cat is strolling.

Someone drifting sees it clearly,

Though himself he's unbeholden,

If unless we faked it blearily.

-------------------------------

Владислав Пеньков. Последняя песня Моррисона

Ты умрёшь сегодня в Польше,
я потом - в Москве, в Париже.
Всё равно, есть что-то больше,
может, выше, может, ниже.

Есть у этого детали -
утро, чайник, ветер, ветки -
с них листы пооблетали,
мокнут майки и прищепки,

и доносится оттуда,
где сосед убил соседа,
межсезонная простуда,
приглушённая беседа.

Ходит кошка по карнизу.
Улетая, видит кошку
тот, кого не видно снизу,
разве только понарошку.

Вдохнув Россию Января

Зима перед глазами промелькнёт

лисицей серебристой – черно-бурой,

в снегу утонет русский новый год,

и дед-мороз с рекламною микстурой

промчит на расписном грузовике,

обдав тебя порывом леденящим.

И, выходя из пьяного пике,

опять себя увидишь в настоящем –

далёком от метелей и тревог,

где белых снов холодные купели

сбивают жар. Но короток тот срок,

и ты очнёшься вновь в своей постели.

Затем украдкой в «завтра» заглянуть

решишь, но и отменишь всё спонтанно,

поняв, что это был бы лёгкий путь…

Закуришь. Наберёшь воды из крана,

заваришь кофе с пенкой и дымком

в далёком, по-другому сшитом мире,

где призраками бродят по квартире

все те, с кем ты в прошедшем был знаком.

Патрик Каванах. Слово женщины

«Никогда» - ты мне гордо ответила.

И я шёл по дороге в слезах,

И хотел умереть этим вечером,

Потому что я чувствовал крах,

Пустоту на душе от свидания

И смертельно от жизни устал.

Силу, гордость оставив в отчаяньи,

Будто плыл я на лодке Христа,

С безнадёжно влюблёнными – и людьми, и зверьми,

Только каждый из них

Жить уже перестал.

---------------------------------

Patrick Kavanagh. A Woman's Word

"Never" you said.

And I went back the road and wept;

And wished to be dead

Because I'd kept

An empty tryst.

And wished to be dead

Beyond, below the power of pride

In the dug-out of Christ

With all the lost lovers, beast and human,

Men and women

Who have died.

Сквозь время

Как пакетики для чая из коробки жестяной

исчезают дни, и тает календарь перекидной.

Время сумерками бродит, мир скукожился в окне.

Ничего не происходит.

Только птица в вышине

кружит, кружит над заливом, будто молвить хочет, что

был когда-то ты счастливым – лет тому наверно сто.

А теперь не в счастье дело – для души открылось всё.

Потому-то так и пело сердце чуткое твоё.

Потому-то снег и падал белым занавесом зим, –

знал, что путнику не надо никогда прощаться с ним.

К правде

Человек – правдоискатель

Не живёт обычно долго,

Так как он миноискатель

С чувством внутреннего долга.

Он находит все металлы,

Но не золото он ищет,

Потому что духом чище,

Потому что правды мало.

До всего охочи люди.

У него ж одна забота:

Верить, правда есть и будет, –

В это верить должен кто-то.

…

Но живут по белу свету –

Там, где сердцу ближе осень,

Те, кто знает правду эту

Те, кто в сердце правду носит.

И для них года не важны,

Не тому их мысли внемлют.

Ведь покинуть эту землю

Предстоит душе однажды.

Солнце им на сердце брызнет,

их глаза наполнит светом.

Святы праведники жизни

В беспокойном мире этом.

Теодор Рётке. Ленивец

Нет в мире медленней пород.

Словечко кто ему шепнёт, –

Об этом думает он год;

Пока он скажет что-нибудь

Вниз головой (не птица будь)

Предположив, ты слышал чуть

О нём – не-вы-но-си-мом пне.

Но если мысль твоя вовне

Слетит, он спрячется в листве.

Качаясь чуть на пальцах ног,

Он спать устроится в тенёк,

Но знаешь ты, он всё усёк.

-----------------------------------

Theodore Roethke. The Sloth

In moving-slow he has no Peer.
You ask him something in his Ear,
He thinks about it for a Year;

And, then, before he says a Word
There, upside down (unlike a Bird),
He will assume that you have Heard-

A most Ex-as-per-at-ing Lug.
But should you call his manner Smug,
He'll sigh and give his Branch a Hug;

Then off again to Sleep he goes,
Still swaying gently by his Toes,
And you just know he knows he knows.

Зимнее

Всё – новое, и – заново.

и больше не проси, –

всё белым снегом-саваном

укрыто на Руси.

Плывут, как наваждение,

белы леса, поля.

Не де́ньгами – терпением

всегда жива земля.

Домов затылки плоские

морозит на ветру.

Обновки став обносками

скукожились к утру.

На загородь наброшено –

всё в инее – бельё.

И сердце запорошено

содрогшее моё.

Метель поля утюжила –

слизала все следы.

Прилипло к окнам кружево

из ледяной слюды.

И сумерками кажется

всё зимнее в судьбе.

И снится всё, куражится –

мерещится в себе.

Всё новое, и наново,

и всё – который век, –

во тьме свой мир обманывать

привык и человек:

по-доброму, по-хитрому –

не сголодаться чтоб,

и чтоб не быть убитому,

и не пробрал озноб.

К реке тропинка стелется,

Темнеет лёд вдали.

Храни пурга-метелица

хлеба своей земли.

Ангел в телогрейке

УпаCNN меня, Господи

Над Россией зимой русский ангел летит в телогрейке,

нараспашку открыта душа, и ему хорошо.

А внизу CNN-овский с камерой бравый ньюсмейкер,

говорит телезрителям, что он сегодня нашёл.

Говорит, здесь полопались трубы, и стены, и нервы,

и немецкий турист заплутавший кричит: «Es ist kalt!»

И бардак, и аврал, и мороз – не последний, не первый,

а в дорожную слякоть с ознобом ложится асфальт.

И как водится, замерло всюду и всё на морозе –

синий лёд, словно сон, покрывает Россию-тайгу.

И дрейфует страна в новогоднем благом коматозе,

не волнуясь ничуть, ведь не дремлет всесильный Шойгу.

Репортёр говорит, что Шойгу ничего не боится,

потому что всевидящий глаз у радаров его,

на дисплеях заметно, как в ватнике ангел кружится

от балтийских песков до курильской гряды островов.

Потому что лежат на секретных глубинах подлодки,

а зимой не помёрзнуть в России – зимы не видать.

Так сложилось – ни счастья, ни горя в России без водки,

а любовь и страдание, в общем, одна благодать.

Ангел сядет на камеру, но репортёр не заметит,

потому, как воспитан в ином – прогрессивном ключе.

Но почувствует, что-то в магическом сумерек свете,

всё равно не поняв ничего.

Да оно и зачем?..

Патрик Каванах. Спасибо, спасибо

Эпилог к серии лекций, прочитанных в Университетском Колледже, Дублин

И тем более, коль сам, увы, не ах –

Был забыт, как говорят, на стеллажах,

Дети Бога в свой отправились полёт,

Алабамец чёрный, стало быть, поёт.

По субботам вдоль по Графтон-стритт гулять

И как Марк Аврелий не переживать.

Он сказал, хоть голова его седа,

Людям с Аппия дороги навсегда

Всем и каждому быть вечно молодым –

В среднем всем прожить двадцать четыре им.

Мне на ум не приходило никогда

В этот мир явиться вновь, спустя года,

От комфорта, что сегодня я достиг,

За столом болтать под кофе среди книг,

Где студенты в год: две тыщи пятьсят шесть

Сыпят шутками всё так же, как и есть.

Что превыше для меня всего и вся –

Возбуждённо-неменяющееся

Свойство. И к тому же качество его

Вкуса – нет, неподражаемого.

Вот чему оно нас учит, дело в том:

Не одни мы в одиночестве своём;

И другие были, думая, что скорбь –

Всем известная – лишь наш особый сорт,

И проблемы, что не довелось решить,

И любовники, которыми не быть,

Удовольствий, что упущены на дюйм.

Я напыщен становлюсь, – давай бушуй.

Начинаю изъясняться на свой лад,

Не сказав, что я так рад

Жить и чувствовать бегущий свет лучей

От высокого внимания людей,

Что, исполнив Божьи заповеди сам,

Я доставил их – заботливым рукам,

В этом весь и есть, признаться, я –

В этом исключительность моя.

Что есть наша мудрость? В чём секрет?

В ней оттенков личностных букет.

Я благодарю вас, горд собой,

Так как мне позволено судьбой

Здесь стоять, имея светлый шанс

Требовать наследие сейчас.

Многим, уже у́мершим теперь

Не узреть открытой божью дверь.

-----------------------------------

Patrick Kavanagh. Thank You, Thank You

Epilogue to a series of lectures given at University College, Dublin

…Particularly if yourself

Have been left as they call it on the shelf,

All God’s chillun got wings,

So the black Alabaman sings.

Down Grafton Street on Saturdays

Don’t grieve like Marcus Aurelius

Who said that though he grew old and grey

The people on the Appian Way

Were always the same pleasant age,

Twenty-four on average.

I can never help reflecting

On coming back in another century

From now and feeling comfortable

At a buzzing coffee table,

Students in 2056

With all the old eternal tricks.

The thing that I most glory in

Is this exciting, unvarying

Quality that withal

Is completely original.

For what it teaches is just this:

We are not alone in our loneliness;

Others have been here and known

Griefs we thought our special own,

Problems that we could not solve,

Lovers that we could not have,

Pleasures that we missed by inches.

Come I’m beginning to get pretentious,

Beginning to message forth instead

Of expressing how glad

I am to have lived to feel the radiance

Of a holy hearing audience

And delivered God’s commands

Into those caressing hands,

My personality that’s to say

All that is mine exclusively.

What wisdom’s ours if such there be

Is a flavour of personality.

I thank you and I say how proud

Than I have been by fate allowed

To stand here having the joyful chance

To claim my inheritance,

For most have died the day before

The opening of that holy door.

Нэсе Кали воду (новый эпос)

И вот мы прискакали –

заточены ножи.

Зовём богиню Кали,

беги, москаль и жид.

В башке с одной разрухой,

пока несёмся вниз,

дадим четырёхрукой

трезуб и с ним безвиз.

И станет Кали – Галой,

калиною – самшит.

И, обожравшись сала,

она на всё стошнит.

И вроде бы не слепы,

но всё вокруг темно.

И бабченко нелепый

лежит в крови свиной.

Пошлём под Керчь посудин

под боевой гопак

и хали-гали будем

там гоцать так и сяк…

Когда вручат нам Томос,

воцерковимся в нём.

Ведь мы, к нему готовясь,

недаром церкви жжём.

Такой вот подвиг духа,

такой души недуг.

Тотальная непруха,

и старый ржавый БУК.

В Малиновке ли свадьба,

С поляками ль Андрей?

Махно на всё плевать бы, –

найти б его скорей!

Такой же шабаш бл*дский –

под немцем править бал –

пытался Скоропадский

да мовы сам не знал.

Туда копнёшь поглубже –

чем западней, тем «ГЫ»

Почти, казалось, dobrze, –

Но к ляхам – не могы.

Кому теперь мы верим?

Кого благодарим?

Кругом одни потери.

А кто поводыри?

Всё думаем, что видим,

не думая, что спим.

Был укром бы Овидий…

Вот с ним и победим!

Мы ж выкопали море

для наших нив и сёл.

С Ордой в войне и ссоре.

Да Гоголь, вот, подвёл.

Но где же пэрэмога?

и грошэй всё нэма.

И нету с нами Бога.

И на душе зима.

Без ненужных слов

Не сложилась песня, ну и ладно,

будет ещё песен на душе.

И пока камланье заурядно,

не снискать на рюмочку грошей.

А мотив, он пусть таким и будет –

он душою искренне пропет,

и никто за это не осудит,

не предъявит счёта бегу лет.

Зябко. Стынут руки вечерами.

В сердце ритм трепещется, как стриж.

Песню не законченную нами

вряд ли ты теперь и повторишь.

Уплыла сквозь ночи тьму за август,

да и бог с ней, пусть себе плывёт.

Я себе и сам не очень нравлюсь,

и причин тому из года в год...

Взять бы да напеть потом украдкой

неказистый, простенький такой –

тот мотивчик – пьяненький и сладкий,

помогая памяти рукой –

без ненужных слов – порывом, жестом

рассмешить себя же самого,

убедившись – вот же свято-место.

Больше и не надо ничего.

Вагнер (акростих.28)

Валькирий полёт сотрясает миры,

А в Нюрнберге песни поют шутники.

Голланцу моря, что степные ковры,

Найдут Нибелунги кольцо для реки.

Единственный – Байрот, где вечно живой

Риенци, и Зигфрид, и Рейн золотой.

Теодор Рётке. В тёмное время (2 варианта)

1 вариант_

Глаз начинает видеть в темноте,

Ночная мгла встречает тень мою;

Вот лес, где эха голоса поют –

Я бог природы, плачущий в кусте.

Живу меж цаплею и корольком,

Тут и холмов зверьё и змеям дом.

Безумство – не величие ль души

Во вздоре обстоятельств? День в огне!

Известна чистота печали мне

И тень моя пригвождена в тиши

К стене средь скал, – пещера иль тропа?

Вот моя кромка – всё, что накропал.

Устойчив шторм эпистолярных тем!

Ночное пенье птиц, луна и кровь,

И среди дня приходит полночь вновь!

А человек понять стремится, кем

Он стал, – Он смерть своя без слёз в ночи,

В сиянье света неземной свечи.

Но свет мой тускл, моё желанье – мрак.

Моя душа, как муха в летний зной,

Чьё «Я» из этих двух зовётся мной?

Упав, встаю, превозмогая страх.

Включён рассудок, Бог восходит в ум,

Он есть – свобода на любом ветру.

2 вариант_

Глазам, привыкшим, не мешает темнота,

Ночная мгла встречает мраком тень мою;

Вот лес, где эха голоса за мной поют –

Я бог природы, и рыдаю у куста.

Живу меж цаплей и пугливым корольком,

Тут и зверью с холмов приют, и змеям дом.

Что есть безумство, как не рыцарство души

В нелепом вздоре обстоятельств? День в огне!

Известна степень чистоты печали мне,

И тень моя пригвождена к стене в тиши.

Не то пещера там, не то петлистый путь?

Здесь мой предел – всё, что имею – моя суть.

Как неизменчив шторм эпистолярных тем!

Ночь заполняют стаи птиц, враздрызг луна,

А среди дня вдруг снова ночь – черным-черна.

Но человек понять стремится, стал он кем –

Он, то ли смерть своя бесслёзная в ночи,

Где всё покрыто светом неземной свечи.

Но свет мой тёмен, а мои желанья – мрак.

Моя душа зудит, как муха в летний зной

В окне. Чьё «Я» из этих двух зовётся мной?

Я проиграл. Но вновь встаю, отринув страх.

Рассудок в фокусе, и Бог восходит в ум,

Они едины и свободны на ветру.

-----------------------------------------------

In a dark Time. Theodore Roethke

In a dark time, the eye begins to see,

I meet my shadow in the deepening shade;

I hear my echo in the echoing wood—

A lord of nature weeping to a tree.

I live between the heron and the wren,

Beasts of the hill and serpents of the den.

What’s madness but nobility of soul

At odds with circumstance? The day’s on fire!

I know the purity of pure despair,

My shadow pinned against a sweating wall.

That place among the rocks—is it a cave,

Or winding path? The edge is what I have.

A steady storm of correspondences!

A night flowing with birds, a ragged moon,

And in broad day the midnight come again!

A man goes far to find out what he is—

Death of the self in a long, tearless night,

All natural shapes blazing unnatural light.

Dark, dark my light, and darker my desire.

My soul, like some heat-maddened summer fly,

Keeps buzzing at the sill. Which I is I?

A fallen man, I climb out of my fear.

The mind enters itself, and God the mind,

And one is One, free in the tearing wind.

Экскурс в историю

Пробуждается сонная память –

не подставить отныне щеки,

и смириться себя не заставить.

Вся земля тихо стонет – она ведь

собирает под знамя полки.

Не суди, верный друг, очень строго.

Все мы люди и грешники все.

Может, туника, может быть тога

у деревни в ложбине пологой

на нейтральной лежит полосе.

Там цветы превращаются в гильзы,

кровь стекает на шлем и бушлат.

Пепел времени падает к ризам,

мир безумствует, злобой пронизан,

и разбита дорога назад.

Воздух горло по-зимнему сушит,

вызывает слезливость у глаз.

Святый Отче, прими наши души, –

было время и проще и лучше!

Нет с собой покаянья у нас.

Стоя здесь у преддверия Ада,

поминая ушедших друзей,

оглянуться к Истории всей, –

и почти уже миф – Иллиада,

и легенда давно – Одиссей.

К горизонту пылящей дорогой

ты плывёшь ли, летишь ли куда? –

спросит с горькою гордостью Гоголь

может Родину, может быть Бога,

может птицу, чьи крылья – года.

В поле ворон кружи́т у доспехов,

в небе тлеющем облако-рай,

на портрете с усмешкою Чехов;

в подсознании слышится эхом:

«Никому

ничего

не прощай».

Декабрь, 2014 – 2018

... и сияние ночей (edited)

Не пойми меня превратно,

мне родны твои капризы:

море сверху, небо снизу

и сияние ночей.

Я грущу о том, что рад. Но

грусть твоя – совсем иная:

ты живёшь, как будто зная, –

этот мир, увы, ничей.

Мы пришли сюда случайно,

и, когда приходит время,

задаём себе вопросы.

И один из них такой:

Для чего на свете звёзды?

Что же будет с нами всеми,

если мы не можем просто

прикоснуться к ним рукой!..

И, поэтому, прости мне

то, что вряд ли мы постигнем

в скоротечности незримой

ускользнувшее «вчера».

Я твоей касаюсь кисти,

как единственной из истин.

И вдыхаю пряность дыма

у осеннего костра.

И теперь, когда нас двое

в этом шуме бело-синем,

мы свои тревоги минем

чуть забрезжится рассвет.

Выпьем время золотое,

этот мир забрав с собою,

растворимся в птичьем клине,

в дымке тающих комет.

The question is...

Когда б вы знали, из какого сора

спецслужбы собирают компромат;

до шпиля солсберийского собора

рукою дотянуться всяк бы рад.

О, как длинны невидимые руки!

Как обнаружить их сильна мечта!

А тут ещё и bexit полон муки,

и жалко усыплённого кота.

Чем больше разохотились, тем хуже –

улики утекли за облака,

и никому уже скрипаль не нужен,

и всем приелся привкус новичка.

Загадка на загадке в мире оном,

опять французы улицы зажтли.

И вот уже Париж тошнит Макроном,

но чует Рада, это москали.

А всё-таки… петров или боширов?!

И что за га…млять тайну ту унёс?

Пожалуй, надо перечесть Шекспира, –

там есть ответы на любой вопрос.

Патрик Каванах. Утро

Учёных тех, что тихо дремлют, не тревожьте,

Лохматый бог традиций отбыл этой ночью.

С утра иконоборцы в руки взяли вожжи,

И всё, что Дух хранил, закатывают в почву:

Мечту намоленную сердцем, груз науки,

Замшелый труд отцов святых из Портобелло.

Теперь найдётся новый бог – солома-руки –

Поярче будет, чем болезненное тело.

Когда учёные очнутся, вот беда –

Уж без зубов, без голосов, едва ль в себе,

И память мутная направит их туда,

Где иероглиф выбит в камне и судьбе.

Там нацарапала Учёность прошлых дней

Весь список Правдою незапертых дверей.

-----------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Morning

Do not awake the academic scholars,

Tradition's hairy god last night departed.

This morn the huge iconoclastic rollers

Blot out the roads where long the Spirit carted

The prayerful dream, the scientific load,

The cobwebbed preacher-stuff of Portobello.

To-day will find a new straw-bodied god

Much brighter than the other morbid fellow.

And when they wake - the scholars - they will be

Toothless, unvoiced and maybe half-way gone,

With nothing but a clouded memory

To lead them to the hieroglyphic stone

On which old Scholarship had proudly scratched

A list of doors that Truth had left unlatched.

Ватник

Вдруг становится понятно,

где хранил земли тепло,

что по венам рек текло,

век двадцатый-кровожадный –

демон, пестующий зло.

Дух смирения в народе

по лекалам боли сшит.

Это дань особой моде:

обещанье мести, вроде,

и прощение обид.

Надзиратель, зек, со-ратник, –

жизнь, как сажа – вся бела;

обволакивал тела

точно в кокон жизни, ватник, –

чу́дны, Бог, твои дела!

Дай-ка я тебя примерю,

пересохнет пусть во рту.

На крови забродит ртуть, –

время раненого зверя

памяти не даст уснуть.

И немыслима как будто –

в осознанье бытия –

в неизбежности маршрута

смесь покорности и бунта –

предначертанность твоя.

Мне бы спеть тебе осанну,

только выйдет песнь горька.

Вечный ватник – сын тумана,

мир народа-великана,

Неба русского войска.

В 53. Начало недели. Смена сезонов

Начало недели, и день совершенно безликий.

Безрадостно, холодно. Ветер гоняет листву.

Остывшее солнце встаёт, и в его сердолике

дневные заботы мерещатся сном наяву.

Купить бы собаку и с ней разделить все печали?

Вино и камин не приносят живого тепла.

Сноп искр мимолётен, как юность, что мы потеряли.

Года, словно струйки дождя, утекли со стекла.

И будто мерещится голос любимый негромко,

но сумерки походя соки дневные крадут.

А что же ты хочешь, художник, живущий в потёмках,

наивно решив, что тебя ещё помнят и ждут?

Но есть заповедное место, где сердце, забывшись,

проводит изгнанье своё под присмотром зимы,

где белая ночь синим снегом укутает крыши,

и в небо дымы поднимаются, точно псалмы.

В 12 лет

Давно ль тот воздух травяной
вдыхал я замирая,
и лето низкою струной
звучало умирая.
Садилось солнце. День краснел,
как перед фильмом в зале.
А я не знал, о чём – совсем,
но ветры подсказали.
Дорога чёрная – кривая бровь –
земля – полынь сухая.
А вдоль дороги васильков –
до горизонта края.

И я рванул наискосок
через поля

с размаху,
зажав губами колосок
и расстегнув рубаху.
Бежать... как хорошо бежать!
Туда, к своим… на дачу.
Там тёплый ужин, дед и мать,
и я –

трёхлетний

плачу.

2010.

Алгирдас Жолинас. Как читать стихи

Это также как если б

вы нашли на рассвете на пляже

чью-то груду одежды.

Обойдите её аккуратно.

Рассмотрите один за другим все предметы, –

как ищейка начинайте опрос.

Есть карманы? Проверьте, что в них.

Ведь хозяин не видит пока.

Вероятно, что он уже мёртв.

Драгоценности? – вдруг! Побрякушки? – возможно.

А следы, что вокруг – вдоль сырого песка?

И куда(!) они тянутся, – может к воде?

Но не нужно поспешных решений нигде.

Пусть помощники ваши исследуют всё хорошенько,

и поймут, что за роль тут играет вода.

А что с нижним бельём?

Оно есть? Ведь обычно все пляжные шмотки

без интимных предметов – подстава, –

ненормально и как-то не живо.

Но уж если тут полный набор,

это нужно проверить особо.

Не жеманьтесь и не комплексуйте, –

ну, подумаешь, пятна... И вот, вы нашли только пару трусов,

да – мужских. И бюстгальтер. Очевидна фальшивка,

и ведёт она в сторону. Знайте,

здесь скрывается несколько большее,

чем предложено вам просто видеть глазами.

Повнимательней с лейблами,

но и выводы делайте сами,

не спеша и с учётом всех мельчайших деталей:

необычный покрой, комбинация брендов и стилей –

Роберт Холл и Флоршейм,

брюки в складку, ковбойская обувь.

Очень странно, к примеру,

видеть вместе бейсболку и шейный платок.

Данный факт говорит о причудах людей,

что когда-то всё это носили.

И всегда строго помните главный закон:

Человек соответствует той (пусть и странной) одежде

лишь когда он её одевает и носит.

И пока вы копаетесь в этом – чьём-то старом белье,

его бывший владелец уже мчится по во́лнам

в двадцати милях к югу, улыбаясь слегка

и себя абсолютно другим –

новым именем вслух называет.

-------------------------------------

Algirdas Zolinas. How to read a Poem

Come at it

the way you would

a pile of clothes on an empty beach at dawn.

Circle it slowly.

Hold the pieces up one by one.

Be a cop; ask questions.

If there are pockets, go through them.

The owner won't notice.

He is probably dead.

Are there any jewels? Fake? Real?

If there are footprints in the sand, where

do they lead? If to water,

don't jump to conclusions.

Have your men walk both ways

down the beach to check for prints leading out.

Is there underwear?

A pile of clothes on a beach

with no underwear is immediately suspect.

It could well be an inauthentic pile.

If there is underwear

examine it closely. Be neither

embarrassed nor disgusted

by the stains. If you find

a pair of jockeys and a brassiere,

be on guard, be suspicious.

It could be a false lead. Remember

there is more here than meets the eye.

Pay close attention to labels,

but draw your conclusions

shrewdly, tentatively. Be on the lookout

for patterns and combinations

out of the ordinary: Robert Hall

and Florsheim, pleated trousers

and cowboy boots, neckties and baseball caps.

These all point to a mind capable of great whimsy.

Always remember your basic assumption:

You can tell a man from the clothes he wears,

but only while he wears them.

While you are examining his clothes,

the owner may be riding in

on the crest of a wave

twenty miles down the coast, smiling

and mouthing the sound of his new name.

Officium

Тонкий листик базилика,

моцарелла, кофе чёрный…

Как причуды невидимки

дни, кружащиеся, вздорны.

Здесь ни холодно, ни жарко.

Парки. Сплин. Глаза оленьи.

Здесь особенная яркость –

тона самоисключенья.

Жизнь на «выдуманной» даче

за невидимым кордоном:

океан в окне в придачу, –

время кажется бездонным.

Фотографии на стенах.

В доме тихо и не скучно.

Память дней благословенных

осязаема, беззвучна.

Как легка твоя прозрачность,

осень замершего сада.

Солнце с отсветом коньячным,

ну а большего не надо.

Эхо призрачного хора

потечёт с дыханьем медным

в небе синего фарфора,

становящегося бледным.

Композитор пишет мессу,

воск свечи течёт слезою.

Этот, свыше данный месседж,

станет музыкой земною.

https://www.youtube.com/watch?v=Les39aIKbzE&list=RD4aRMvRK3jyU&index=3

Научиться слышать

Он бросил писать, как бросают пить* –

как будто бы скинул кожу

и жизнь, что хотел бы не вдруг позабыть,

поверив, что снова бы ожил.

Он так не хотел воевать ни с кем –

уйти, всё другим оставив.

Исчезнуть в полях, где в каждом цветке

ласкалось звучащее «Ave…»,

За пазуху радугу взял он с собой,

и запах дождя и озона,

он верил, они сохраняют любовь

на зло всем дурацким законам.

И жизнь понеслась под откос, кувырком,

и песен не пелось долго:

дыханье сбивалось, и в горле ком

прижился к душе чувством долга.

Но небо стареет. Проходит всё,

а внутренний голос всё тише.

В назойливом шуме теченье несёт, –

но он научил себя слышать.

И как-то однажды случилось ему

наткнуться на «прошлое» в Гугле.

Оно предрекало суму и тюрьму,

но всё оказалось теперь ни к чему,

остались лишь чёрные угли.

* - https://poezia.ru/works/139145

Он и душа

Он бросил пить и умер –

внезапно от тоски,

от выпитого в сумме

до гробовой доски.

Душа его хотела

испариной уйти

из выпитого тела,

сказавшего «прости».

Она его простила,

ведь он её любил,

знал, тело-то бескрыло,

поэтому и пил.

Потом летал и падал,

превозмогая боль,

карабкался из ада –

искал свою любовь.

И вот, усталый, трезвый

увидел он вокруг

мир, созданный из лезвий

и бесконечных мук.

Так много чёрных пятен,

так мало чистых строк,

и выход стал понятен,

как в засуху глоток...

Он жил так неумело,

и маялась душа,

ведь жизнь свою хотела

продать за два гроша.

Быть не могло иначе –

Земля. Могила. Крест.

И эта жизнь, где плачет

душа из этих мест.

Три синквейна

1**

Будет

утро раем? –

мы ещё не знаем.

Будет ли оно с улыбкой

или

будет мгла, и морок зыбкий

наш укроет город.

И уткнёшься

в ворот.

2**

Смотри,

как миражи

обманывают нас.

Какой безропотною жизнь

бежит,

скрывая тот печальный час,

где рожь полей дрожит

над пропастью

во лжи.

3**

Легка

издалека

машет чья-то рука,

раскачивая облака

вдали,

где сбившиеся корабли

ищут причал земли,

но не найдут

пока.

Переставить бы акценты...

Переставить бы акценты

уходящего заката.

Эта жизнь дешевле цента, –

раритет из самиздата.

Солнце выбросило всполох,

облака сочатся красным.

Дней безмолвных, зябких, голых

не согреть коротким счастьем.

Тенью серой ворон кружит

над скукожившейся крышей.

Ты ещё кому-то нужен

и поэтому лишь дышишь.

Смотришь в даль – туда, где вечер

золотой полоской тает.

Догорают божьи свечи,

сердце к ночи привыкает…

Патрик Каванах. Декаданс

Так принеси души исходный материал,

В дыханье воли нашей нету смрада псин.

Для созиданья мы чисты, как ореол –

Как сон мечты, где на открытке древний сфинкс.

Отцам урок жестокий преподнёс Молох, –

Они прожили эту боль и понимали,

Что Бес возвысить может мужество, а Бог –

Источник света, доброты, морали.

Отцы-то знали, но вот мы изощрены, –

Подобно ангелам, по ве́твям мы пылим

На Древе Жизни – бестелесны, не умны,

Без связи с миром обитатели жилищ

То ль цвета мрака, то ли снега.

Мы дети тех, кто сгинул без ковчега.

------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Decadence

Bring us some raw material of soul,

The breath of our spirit no more stinks

Creative, we are pure as a dream's aureole -

The dream of a dream of a post-card sphinx.

Our fathers knew the vital cruel

Moloch and understood

That God was light and Satan full

Necessary to high manhood.

Our fathers knew, but we are refined

Angels flitting through the skeleton boughs

Of the Tree of Life, without body, without mind,

Unearthed, occupiers of neither house:

Light or Dark

We are their children who perished without the Ark.

Невыученный урок

Как вызывают школьника к доске?

Позорно и публично ставя к стенке,
И жизнь его висит на волоске,
И чуть не подгибаются коленки.
Идёт он обречённый меж рядов -
Ни жив, ни мёртв, как агнец на закланье
И видит с поворотами голов
Своих врагов гримасы обезьяньи.

Сочувствие он тут найдёт едва,

И волей, как листвою облетая,

Он вспоминает нужные слова,

Надеясь искренне, что длань святая
Укроет, а Всевышний вразумит,

И он пройдёт сквозь муки и насмешки,

И отчеканит, словно алфавит,

Все формулы. И сможет не замешкать.

А класс, потупив головы, дрожит
От страха, удовольствия и пытки,
И напряжение так в воздухе бежит,
Что с хрустом лопаются штопаные нитки
В локте рубахи, что в волнении он сжал, -
И тишина предательски взорва́лась,
И смехом взвились тридцать детских жал,
Безжалостно смакуя чью-то жалость.

Ведь был же в классе кто-нибудь ещё

Хотя бы? Пусть такой же неумеха,

Кто б защитил, прикрыв своим плечом,

Его от издевательского смеха…

Но горемыку некому спасать,
И он один, как перст, за всё в ответе.
А дома мать расплачется опять
И будет штопать локоть в тусклом свете.

Страница

Я страница чьей-то книги.

Кто-то пишет мне судьбу

с предвкушением интриги,

с послесловием в гробу.

Мне подобных в мирозданьи,

как и звёзд – не перечесть.

Он доверил мне заданье

разобраться, кто я есть.

Не подсказывая много,

не заметно, но – любя,

Он выводит на дорогу

к постижению себя.

По дороге трудной, зыбкой

продолжай идти, гори.

Жизнь не может быть ошибкой,

потому что Он – внутри.

Где судьбе остановиться

знает автор лишь один.

Я – лишь замысла страница.

Он – мой Бог и Господин.

Патрик Каванах. Лекционный зал

Чтоб в лекционном зале в летний зной

Про смысл литературы мог вещать я,

Пришлось напрячься. План был не простой:

Найти своим (по разуму) собратьям

Ту новость, что отмечена печатью.

Из опыта, что всё ещё так свеж,

И от которого мой слушатель, читатель

Впитал бы антисептик всех надежд,

Открыв поэта в обновлённой стати.

Всего два слова о рожденья дате –

Так возвращаешь публику к нему,

По крайней мере, дюжину из зала –

Из пары строк понявших, что к чему,

Вкушающих со смаком небывалым

Сияние того, кого не стало.

В Америке заметят, наконец,

Что чудо – очевидно. Где-то в баре

У Гринвидж-Виллэджа поэт-юнец

Всё то же имя всуе упомянет.

И в Лондоне. Да где угодно станут

Идею двигать деловые рты,

О том, что из под солнца, точно ро́сы

Всплывают вещи дивной красоты –

Из затхлого, казалось бы, износа...

Тут – куй железо, взявши суть вопроса, –

Я говорю себе, пока в уме

Всех девственных извилин пробужденье

Готово разродиться в голове.

Ищу лишь чистых смыслов откровенье –

Внезапной яркостью открывшееся мне.

---------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Lecture Hall

To speak in summer in a lecture hall

About literature and its use

I pick my brains and tease out all

To see if I can choose

Something untarnished, some new news

From experience that has been immediate,

Recent, something that makes

The listener or reader

Impregnant, something that reinstates

The poet. A few words like birth-dates

That bring him back in the public mind,

I mean the mind of the dozen or so

Who constantly listen out for the two-lined

Message that announces the gusto

Of the dead arisen into the sun-glow.

Someone in America will note

The apparent miracle. In a bar

In Greenwich Village some youthful poet

Will mention it, and a similar

In London or wherever they are,

Those pickers-up of messages that produce

The idea that underneath the sun

Things can be new as July dews –

Out of the frowsy, the second-hand won…

Keep at it, keep at it, while the heat is on,

I say to myself as I consider

Virginal crevices in my brain

Where the never-exposed will soon be a mother.

I search for that which has no stain,

Something discovered vividly and sudden.

Алгирдас Жолинас. Исторический факт и запомнившийся курьёз

Когда Кант создавал

свою Критику Чистого Разума,

от труда он отвлёкся и поднял глаза

на центральную башню на площади города.

И смотрел он так долго, что деревья за окнами выросли

и закрыли философу вид.

Он поставил в известность об этом отцов Кёнигсберга,

И те были рады дервья срубить.

Таким образом Кант завершил манускрипт.

Ну а здесь, у меня за окном

все деревья как башни и качают ветвями с издёвкой.

И работаю я – слово к слову, строка за строкой.

Каждый раз, просыпаясь с утра,

я к окну тороплюсь, чтоб увидеть, что там

триста фермеров съехались – ждут,

потому что конец всем делам.

Тихий шум разговоров. Топоры на плечах.

---------------------------------------------

Al Zolinas. An historical fact and a memorable fancy

When Kant was composing

his Critique of Pure Reason

he would look up from his manuscript

at the tower in the center of town.

He gazed so long the trees grew up

and obscured his vision.

He informed the city fathers of Konigsberg

and they gladly chopped down the trees.

Thus he was able to finish his work.

Here in the country outside my window

the trees tower and wave their arms mockingly.

I work anyway, here a word, there a line.

Always when I awake in the morning

I run to the window to see if this is the day

my three hundred farmers have arrived,

morning chores all done, murmuring

quietly, axes on their shoulders.

Беспомощность

Недавно я, не зная от чего,

Утратил всю свою весёлость.

Она, как осень века моего

На дрожь воспоминаний раскололась.

Развеял ветер сотни солнц и брызг

Отчаявшейся радости по свету.

И я, как будто грустью пьяный вдрызг,

Ищу у жизни доброго совета.

Казалось бы, найди себе взамен

Простого и досужего покоя.

Но сердце вечно просит перемен…

И что в них только прячется такое?

…

Собака умирала тяжело

Звенящей в стылых судорогах ранью.

Я проклинал себя за ремесло

И то, что я не доктор по призванью.

И билась боль меж нас – глаза в глаза –

Найти стараясь выход, как решенье,

Где будущее пятится назад,

Разматывая наши прегрешенья.

Колокольчик-ангелочек...

Колокольчик-ангелочек прозвенел над ухом,

Что не весел, мой дружочек? Ты не падай духом.

Да куда уж тут и падать, может сердце спросим?

Сердце скажет, падай в радость – в собственную осень.

Скажет тихо, падай в небо, там светло и мягко,

Принесёт коровка хлеба – божия козявка.

Будем сыты, будем пьяны там за облаками,

Вспыхнет в зеркале экрана, всё, что было с нами.

Это с нами приключилась радостная встреча –

Как благая чья-то милость, как волшебный вечер.

Первая, та

Тогда - я нашу жизнь нарисовал,

сложившуюся, как-то мимоходом

и убивающую наповал,

но медленно, жестоко – год за годом.

Заваривая утром второпях

напиток суеты пустопорожней,

я ощущал ту горечь на губах,

и время становилось всё тревожней.

Мы так хотели этого. И вот,

пришёл рассвет нечаянной расплатой:

всё – так, как есть, и всё наоборот,

и день такой же точно, как когда-то,

когда мы начинали эту жизнь –

влюблённые, наивные – без кожи.

Как разрушались наши миражи,

я помню – всё.

И ты, надеюсь, тоже.

Патрик Каванах. Новому человеку

Такая вот, простая мудрость мне нужна была,

Силён кулак организованных сомнений.

Как житель Коннахта, четыре я держал угла

Платка моих досужих предпочтений.

Я всё ж, как обитатель этих мест могу пойти

К плодам церковным, иль картошки урожая,

И там я с лёгкостью могу слова произнести

В краю рассеянном, который я так знаю.

Благодарю друзей, – собрали вы немало

Того, что в воздухе бесплодном трепетало.

Мы не потерянные души, но витала

Надежда выжить в наших снах. И проходя сквозь ад

Себя я спрашивал, а стоило ль с начала

Быть бравым малым и не сметь сдавать назад.

------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. To The New Men

Just such a philosophy I needed,

The organised doubt is a strong fist,

Like a Connaughtman's, holding the four corners

Of my thoughts handkerchief.

And still like a Connaughtman I can go

To the harvests of potatoes or religion

And not be stranded, with my word posessions [sic]

In some scatter-brained region.

Thank you friends who have assembled

That which blew in the futile air

We are not all lost souls - survival

Hopes in our dreams. I have gone through the mill

And wondered if it was worth while

Being brave and a man of principle.

Среднее ухо

Ну а что же делать с Бахом?!

Он же в нотах написал,

как своим извечным страхом

достигать первоначал.

Бах судить не будет строго.

Он принёс, – а нам решать.

Он ремесленник у Бога.

Что с ремесленника взять?

Люди слушают токкаты,

но не слышат божий стих.

Отлетает, как стаккато

суть небесная от них.

Отлетает, словно дождик

от шершавого зонта.

Ты прости нас всех, художник,

мы – святая простота.

Плохо слышат наши души.

Бах, сыграй нам – помоги!

Кто-то нам надел беруши,

и не слышим мы «ни зги».

Потому и средним ухом

называется у нас

внешний орган полуслуха…

полусердца, полуглаз

и других природных «полу-»

адаптированных в быт,

чтоб гасить сурдинкой соло

до седых могильных плит.

Алгирдас Жолинас. Желание старика

Мой язык,

что ночной птицы крик,

обращённый к поре созревания дев,

к юной поросли, так стремящейся в зрелость,

что теперь одинока, и спит,

и едва ли мечтает о чём.

Отдохни ж, наконец,

в тёплых гнёздах

твоих буйных начал; брось меня

ради этих небес,

без словес.

----------------------------------

Al Zolinas. An Old Man's Desire

Tongue of mine,

night bird, fly

to the day's almost-women,

the saplings of womanhood,

the ones alone now, sleeping

barely in dreams.

Rest finally

in the warm nests

of your beginnings; leave me now

at my best,

speechless.

-------------------------------------------------

Алгирдас Жолинас - американский поэт литовского происходждения, родился в 1945 г. в лагере «перемещённых лиц» в Австрии. Далее жил в Германии, Австралии, США. Изучал философию и филологию в университетах штатов Иллинойс и Юта. Имеет степень профессора литературы университета Юты. С 2010 года пенсионер и почётный профессор университета Сан-Диего, Калифорния. Алгирдас Жолинас - практикующий дзен-буддист, тонкий наблюдатель, автор нескольких книг. Его произведения переведены на испанский, литовский, польский и другие языки.

От всякого раскаянья...

От всякого раскаянья всю жизнь сквозит грехом.

Не потому ль отложены признанья на потом?

И слышится, и слышится далёкое «прости»,

и жизнь, сгорая, пишется, золой ложась в горсти.

Налей вина. Обманывай, пока горит огонь.

Мерцаньями туманными испещрена ладонь, –

там всё давно прописано. И потому, молчи.

В глазах сокрыта истина, как тайна звёзд в ночи.

Свобода сожалений

Напившись свободою слова,

мы сходим немного с ума,

и в атомном воздухе снова

мерцает старуха-зима.

Предчувствуя, шепчут молитвы

в пустынях свободы волхвы

о дне неминуемой битвы,

о часе полночной совы.

Закрыт переезд на шлагбаум.

Ждём Скорого… Стрелочник спит.

И лишь либеральная заумь

лелеет свободу обид.

Пойду в магазин я за солью,

за спичками, водкой, мукой.

Так близко печали застолье –

подать в одночасье рукой.

Патрик Каванах. Уносимые листья

Мы летим. Засыхаем безвольно.

Нет дороги назад.

Все пути завершились, – довольно.

Остаётся молитва и взгляд.

Уноси нас, ветер, неси же

Силой Воли своей уводи.

Каждый лист в ноябре будь отвержен

И в земле своё место найди.

----------------------------------------

Patrick Kavanagh. Drifting Leaves

We drift and we care not whither,

Why should we care?

For You are at the end of all journeys

By vision or prayer.

Blow us O Wind, O blow us

Whither you will.

Every leaf that November casts clay-ward

Shall its own place fill.

Дэй офф

Какая проза – выходной.

И хочется скорее за́ город –

послушать волн речных прибой

и подоткнуть кривую загородь,

где старый яблоневый сад,

где голубая ель – романтика!

Но это было жизнь назад,

а между жизнями Атлантика.

Но всё равно идёшь туда,

не зная, гостем ли, хозяином?

По небу бледная звезда

плывёт судьбою неприкаянной.

Полями тихими, во сне

уже согласными с позёмкою,

под ветер, шепчущий стерне

своё камлание негромкое.

***

Тогда – уставший от стихов –

услышишь тихое звучание

сродни тонам колоколов,

сродни блаженному отчаянью.

Так пишет музыку душа, –

и всякий раз – как самый первый:

та дрожь натянутого нерва

под остриём карандаша.

Письмо, опоздавшее на полжизни

Почему-то именно Маркес

и его неземные, без срока «Сто лет…»

превращают печаль одиночества

в наслаждение дремлющей грустью.

На конверте почтовая марка

из страны, что теперь уже нет,

где смешались сиротства и отчества,

устремлённые судьбами к устью.

Память… разбивает мозаику мест:

брызги солнца и капли дождя

растекаются в зеркале калейдоскопа.

Предстоящим живёшь – восхищён –

и целуешь ниспосланный крест,

оставаясь, но всё ж уходя –

словно прошлого тающий шёпот

среди лиц, переулков, имён.

Жизни, как бегущей реке, суждено

утекать от причин, географий, событий…

обращаясь в сознания взвесь,

никогда не кончаться при этом.

Созревает лоза. Насыщается вкусом вино.

Но душе не узнать, далеко ли назначено плыть ей.

Просто веришь, что путь её здесь

освящён был немеркнущим светом.

Патрик Каванах. Дар

Однажды Бога я просил

Дать совершенство мне для сил

Жить тихо, мудро, без забот –

Что целомудрие даёт.

Чтоб не встечали никогда

Меня опасность и беда,

Пока я – варвар – горд собой

с толпой пикируюсь любой.

Будь беден я, подавлен пусть –

везде и всюду страшный гнус;

И слишком прав, и суть не прав,

слаб чересчур, силён в сто глав.

Будь надо мной извечный фатум

О чём-то говорить проклятом;

И всем провалам под финал

Мне Бог пусть совершенство б дал.

И Он с небес бы мне ответил,

Один лишь дар тебе мой светел,

И это – жизнь. Но знает чёрт,

Где смерть, и мудрость, и комфорт.

----------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. The Gift

One day I asked God to give
Me perfection so I'd live
Smooth and corteous, calmy wise
All the world's virtuous prize.

So I should not always be
Getting into jeopardy
Being savage, wild and proud
Fighting, arguing with the crowd.

Being poor, sick depressed
Everywhere an awful pest ,
Being too right, being too wrong,
Being too weak, being too strong .

Being every hour fated
To say the things that made me hated;
Being a failure in the end-
God perfection on me send.

And God spoke out of Heaven.
The only gift in My giving
Is yours-Life. Seek in hell
Death, perfect, wise, comfortable.

Течения

Знаю, знаю – грешен, грешен –

сладким соком опьянён.

Опадает цвет черешен,

эхо льёт вечерний звон.

Разбавляет время сном

результат трудов скудельных.

День – отдельно, ночь – отдельно…

и не ясно, что потом.

Только вкрадчиво и скользко

промелькнёт в сознанье мысль:

этих дней осталось сколько,

и зачем на свете мы?

Ради всех святых земель

оставлять свою, родную –

глупо! Что, моряк, тоскуешь?

Сел на сказочную мель?

Жизнь не сахарная снедь,

и чем дальше – скучны лица.

Не вернуться и жалеть?

А вернувшись – удавиться?

…

На мензурке граммов риски,

а на сердце – сплошь рубцы.

Но живёт оно без риска –

как Иосиф без моцы.

Так – Иван живёт без водки,

и без лотоса – Маджид.

Жизнь идёт. Мы строим лодки.

А вода бежит, бежит…

Патрик Каванах. Преследование

Пока ночи цвели,

Дни текли на излёте,

Я за мудростью шёл

В пику знанию плоти.

Суетился, спешил,

Будто чайки над пашней,

Или козы средь скал,

Или ветер вчерашний.

Всё же я никогда

Не сравнялся с тобою,

Мудрость. Ты ведь всегда

Шла земной глубиною.

Ты оставила мне

Сожаленья бандита,

Где в амбициях тех

Жалость Беса сокрыта.

-----------------------

Patrick Kavanagh. The Chase

I FOLLOWED Wisdom

A night and a night

And a day and a day

Clay-knowing to spite.

I went quickly

As gulls over fallow,

As goats among crags,

As winds through a hollow.

Yet never I

Caught up with slow-footed

Wisdom who took

The lanes deepest rutted.

She left me with

My gangster ambition

In rеmorse – and remorse

Is the Devil’s contrition.

О нарушениях в мироздании

Вечер был пронзителен и светел,

ты меня заметила идущим.

Я тебя, стоящей, не заметил –

думал о хорошем, о грядущем.

Ты смотрела пристально, тревожно

на меня, спешащего куда-то,

думая, ну как же это можно!...

Только жизнь ни в чём не виновата,

потому, как соткана из смыслов,

что зовут всегда на свет из тени

и не калькулируется в числах,

состоя из вечных нарушений.

Потому что этот вечный хаос –

суть-игра, фантазии виньетка, –

всё, что в мире ценного осталось

и не разлиновано по клеткам.

За какой-то глупой суетою

время убегает, ускользает.

Встретятся ль на свете эти двое?

Может быть.

Когда-нибудь.

Кто знает.

Vladislav Pen'kov. Gathering Rise in the Church

This is all remains for afterwards –

For the fact, that nothing ever linger.

A woman’s face no more be recognized

With its red mouth, as the girl so nimble.

It was so much of the warm azure,

So much of the summer coastal water,

Likeness of the bow-string - immature -

Crushed on Vrubel and Kramskoi forever.

Laughing out loud – (the) head upright,

Falling in the hugs, wide-opened-out, –

That’s what did the bluish chintz attire,

Splashing juice of green green grass around.

Cannot say, there is no truth on earth.

Here it is – but stubborn and atrocious.

Icy tremor, light’s a coldest birth,

Best of Blok’s, but not a single opus.

Will be Hamlet tortured by the ill,

Will escape Ophelia the waters.

Consequently, members will fulfill

Solemn rites of priest McKanzie’s office.

------------------------------------

Владислав Пеньков. Собирая рис в церкви

Это остаётся на потом -
то, что ничего не остаётся.
В женщине с багрово-красным ртом
девочка уже не узнаётся.

Сколько было летней синевы,
сколько было берега морского,
юное подобье тетивы
Врубеля любило и Крамского.

Хохотало, голову задрав,
падало в открытые объятья,
пачкало зелёным соком трав
голубое ситцевое платье.

И не скажешь - в мире правды нет.
Правда есть - упряма и жестока.
Ледяная рябь, холодные свет,
лучшие стихотворенья Блока.

Избежит Офелия воды,
Гамлета замучают болезни.
Следственно, пополнятся ряды
прихожан у пастора МакКензи.

Износ

Пора прощаться со старой обувью,

Ногам привычной, тёртой временем,

И выбирая капризно новую,

То топчешь правую, то снова, левую.

Всё это действие сродни предательству,

Ведь столько вместе путей исхожено.

А пара старая глядит внимательно

И слышно тихое: «Ну вот… и что же нам?...».

А пара новая с тобой играется

И потому-то стоишь и топчешься,

И не поймёшь пока, что больше нравится,

Чего от жизни в итоге хочется.

Всё то, что новое – слегка капризное,

Всё то что старое – душе привычное.

А тело бренное так свыклось с жизнею,

Где весь кредит ему – в расход наличными.

Где вся история полна разменами

Сродни «Ах, дайте мне…» из «Князя Игоря»,

Но коль так хочется быть в жизни пленными,

То и не сбудется, то и не выгорит.

Ведь нет сильней себя на свете ворога,

пока поймёшь своей душой соломенной,

что привыкание всегда так дорого,

а в расставании всегда оскомина.

Сделай мне джюсово...

Сделай мне джюсово – маленькой пташке.
Сухо гортани и душно душе.
Дай мне в тарелочке сладенькой кашки,
Дай мне росинки. Избавь от клише –
От повседневности чёрствой и сонной, –
Мизер без прикупа, и – в безысход.
Дважды звонят не всегда – почтальоны,
Но провидение ждёт.

Где ж они, эти простые желанья –
Запахи леса и пение птиц.
Сердце трепещет в тенётах он-лайна,
Не замечая дрожанья ресниц.
Время уходит. Скорее. Не мешкай.
Солнце садится, и чарджера нет.
Смотрит бездомный на небо с усмешкой –
Знает печальный ответ.

Ты меня слышишь?
Так что-нибудь сделай.
Мир в приложениях вне моих сил.
Выжми мне облачный микс сине-белый.
Сделай мне джюсово,
Я бы испил.

Патрик Каванах. Мой народ (2)

Путник: Каков он, твой народ,

Хотел бы я узнать:

Круты мужчины, как скала?

Отчаянны,

Покорны?

Их руки могут разорвать

Пласты земли и корни,

Где плугу суждено застрять?

Поэт: Нет, всё не так.

Народ мой не велик душой.

Собратьям бедным не познать

Той гордости большой.

Смиренно ждут пока сей мир,

Признает правдой ложь

И прозябают на полях, копаясь меж камней.

Учителями им не быть – чего же с них возьмёшь,

Ведь без труда Судья-Нужда осудит их сильней.

А служба для моих крестьян –

Что шутка, что изъян.

Путник: Поэт, будь справедлив

Ведь ты не мог не знать,

Их быт неприхотлив,

Сердца не держут зла,

И дух их не труслив.

Поэт: О, сил уж нет моих

Доказывать сей долг:

Высокий дух святых,

Кто чувствует любовь

Не будет проверять,

Вторгаясь в тайну тайн

Того, что Богом звать,

Но прахом может стать.

Я не могу вам подтвердить

Но вас другое убедит –

Во флягу должен я налить

Вам любопытства, что горчит.

Путник: Мне скоро в дорогу опять

Домой, где до самых седин

Уже не смогу попытаться понять

Сердца ваших женщин и ваших мужчин.

Поэт: Нам жёны, как тени покорны,

Их пища – хлеб черствый и чёрный.

Детей кормят грудью, а мы

Пьём высшие, тайные сны.

Путник: Я еду в город свой

Что полон так заразы,

Болтаясь взад-вперёд,

Как в церкви дурень праздный.

Всем грешникам огня,

А Богу – аллилуйя,

И пусть Христос меня

Осудит, коль сболтну я

Секрет твоих сынов,

Что жив – с твоих же слов.

------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. My People (2)

Stranger: What kind your people are

I would wish to know:

Round-shouldered men like rolling-stock

Great in despair

Simple in prayer

And their hard hands tear

The clay on the rock

Where the plough cannot go?

Poet: 'Tis not so

Faint-hearted folk my people are

To poverty's house they have never invited

The giant Pride

But await the world

Where wrongs are righted.

They till their fields and scrape among the stones

Because they cannot be schoolmasters

They work because Judge Want condemns the drones.

Dear stranger duty is a joke

Among my peasant folk.

Stranger: Poet be fair

You surely must have seen

Beneath these rags of care

Hearts that were not mean

And cowardly and faint.

Poet: Why O why

Should poet seek to prove

The spirit of a saint

For one in love

Would never probe or pry

Into the mystery

Of that is gods

In the turning clods

I cannot tell you what you ask

But I shall tell you other things

I shall fill the flask

Of your curiosity with bitterings

Stranger: I will go

To my town back again

And never desire to know

The hearts of your women and men.

Poet: Our women are humble as dust

They eat the hard crust

They suckle our children and we

Drink the milk of high mystery.

Stranger: I will go

To my town full of vermin

That sways to and fro

Like fool heads at a sermon

I will pour out for them

Your vitriol of hell

And may Christ condemn

My soul if I tell

The dream of your folk

That arose as you spoke.

Игра исчезновений

Такая вот нелепая игра:

ты спрашиваешь – я не отвечаю.

Надежды растворяются с утра,

а к вечеру душа совсем пустая.

Закрыть от мира комнату, как клеть,

забыть про разлинованное поле.

И – не ходить, не думать, не смотреть,

но не сдавать себя сторонней воле.

Пока не бьют. Но вечно норовят

куснуть, когда представится возможность.

Сейчас, вчера и сотни лет назад.

И это ощущение подкожно.

Был выучен урок и собран хлеб.

А шахматных этюдов арабески

отобразились в линиях судеб,

что на ладонях явны так и резки.

И слышишь ты в молчании моём,

как озаренье, тихие ответы.

Чем меньше мы вопросов задаём,

тем в сердце остаётся больше света.

Вся эта жизнь – всю жизнь на волоске –

на краешке – и тем понятней смерти.

Так падает фигура на доске

в игре про нас, лишённой милосердий.

Куда идём мы. И финал какой?

И что за смыслы открывает эндшпиль?

Ветра судеб играют со строкой

и тем она наивней и безгрешней.

Туман. Дождит. И хочется прилечь.

И ничего сейчас не слышать, кроме

как топится, потрескивая печь,

и осязать бегущий ток по крови.

О.Генри (акростих.27 (последний лист))

Осенний лист висит на ветке за окном,

Где стынет время в ожидании разрыва.

Ещё душа твоя не ведает о том,

Насколько страстно эта мысль жизнелюбива.

Рисунок был – судьбы обман, но стал судьбой.

И смерть ушла, забрав художника с собой.

Вот бы...

Вот бы в Таллинне вновь с Довлатовым…

Всё бы стало нам – фиолетово!

Признавая себя вино-ватовым,

Уезжать а-ля Нахапетовым.

Вечер жизни – судьбы полдевятого –

Ничего не осталось запретного,

А пытаться искать виноватого –

Не найдёшь ни того и ни этого.

Почитать Кабакова, Битова:

Там и грустного и весёлого

Столько прожитого, подзабытого, –

То сердечко прижмёт, то голову.

Так что, скажем: «Привет – Нахапетову!»

Так что, скажем: «Спасибо – Довлатову,

Цою, Визбору, Рыжему, Летову…

Риге, Таллинну, Минску, Саратову!...»

Патрик Каванах. Улитка

Я удаляюсь от тебя

Не бешеными, резкими шагами,

Но, как улитка пячусь я

От пальца похотливого толпы.

Как та улитка-тихоход

В свой мир, искрученный донельзя.

А ты!

Твоя реакция пройдёт –

Неважно как. Мне есть, где скрыться –

Сжечь мосты.

Я знаю выход, поворот

И яркий свет, слепящий сердце.

Тебя здесь нет. Ты есть – зеро.

Ты просто подбираешь серебро,

что я случайно обронил.

И следуешь за ним,

А не за мною.

----------------------------

Patrick Kavanagh. Snail

I go from you, recede,

Not by steps violent,

But as a snail backing

From the lewd finger of humanity.

I go from you as a snail

Into my twisted habitation.

And you!

It does not matter how you

React. I know the shadow-ways

Of Self.

I know the last sharp bend

And the volleyed light.

You are lost.

You can merely chase the silver I have let

Fall from my purse.

You follow silver

And not follow me.

Прекрасно?

"В человеке всё должно быть..."

Всё должно быть в человеке.

В человеке всё и есть.

Синих вен-извилин реки,

жар дыханья, злобы жесть.

Океан любви дремучей –

самой вящей из стихий.

Среди всех благополучий

ей – лишь слёзы да стихи.

В человеке есть тревога:

он, о том не зная сам,

исподлобья ищет Бога –

недоверчив к небесам.

Вечно мается и рыщет

сладкой жизни, тёплых мест.

Где душа в его глазищах?

Всё, что выдадут, он съест.

В нём за вечною заботой,

как за вечной мерзлотой

человеческое что-то

всё ведёт неравный бой.

Доброта, что там ютится,

душу тщась его сберечь,

как подраненная птица

бьётся в содроганьях плеч.

Уильям Батлер Йейтс. Заветная клятва

Стали другие, – ведь ты не смогла

Верной остаться и клятву сдержать:

Вижу я сны, где крадётся, как тать,

Смерть и зовёт меня под купола;

Только найду я забвенье в вине,

Образ твой видится мне.

---------------------------------------

William Butler Yeats A Deep Sworn Vow

Others because you did not keep
That deep-sworn vow have been friends of mine;
Yet always when I look death in the face,
When I clamber to the heights of sleep,
Or when I grow excited with wine,
Suddenly I meet your face.

Почти сказка

… нет, нет, они обманули тебя…

Мечта моя, ты вся прогоркла

пищевареньем бытия!

Души сгоревшей – пепла горка,

и мимикрируют друзья.

Закрыть окно! Пусть льёт на стёкла

закат багровое кино,

сродни трагедии Софокла,

известной зрителю давно.

Бесстрастный взгляд растаял втуне,

и свет его ушёл во тьму.

Лишь отголоски полнолуний

таращатся вослед ему.

И всё так впору и так кстати, –

у жизни кормишься с руки.

Но стоит лишь промолвить «Хватит!» -

Всё превратится в черепки.

*** (до востребования)

Спросится.

И с вас, конечно, спросится:

за недорастраченность тепла,

за пустышки линз на переносице

и подслеповатые дела.

За галденье в блогах или форумах,

за призывы к совести других,

за непоказную крутость норова,

превратившую прощенья в жмых.

Спросится за псевдосоучастие –

Охи, соболезнований всхлип,

и своё отдельненькое счастие,

скрытое в тени высоких лип.

Спросится за боль негодования,

что уткнулась носом в воротник.

За позор не вашего страдания,

и за то, что к вам он не проник.

Спросится легко и ненавязчиво:

«Как жилось на белом свете вам

под крылом Всевышнего-смотрящего?»

И потом воздастся по делам.

Патрик Каванах. Первопроходцы

Они брели вперёд, ведя с собой сквозь тьму

Ретивых лошадей, готовых ко всему.

И те рвались в прыжке к далёким звёздам плыть

Иль размолоть зерно, чтоб хлеба раздобыть.

Сквозь тернии дорог, голодные в пути,

Неся один фонарь, который им светил…

Мне тоже довелось вкусить тот хлеб святой, –

Они меня не знав, делились им со мной.

--------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Pioneers

They wandered through the dark places and they kept

The prideful passionate horse tight-reined that would have leapt

The fence dividing star from meaner dust,

To trample down the corn which yields all men a crust.

They hungered as they went the sharp-stone road,

And only one small lamp above them glowed…

I too have eaten of the holy bread

A crust they spared for me who no name had.

Старуха

Старуха кормит птиц по воскресеньям.

Они ей говорят, что очень скоро

случится и прощенье, и спасенье

от этого бессмысленного вздора.

Они уже давно друг друга знают.

Ей не легки далёкие прогулки;

но именно вот эта птичья стая

её признала в тихом переулке.

Она им тоже отвечает что-то.

И, кажется, что в этом диалоге

присутствует духовная работа,

но нет упоминания о Боге.

Как нет упоминаний о высоком,

ведь жизнь – такая тяжкая рутина.

И если уж просить о чём-то Бога,

то о любви к потерянному сыну.

Но эта мысль живёт в уединеньи,

кровит при каждом выдохе и вдохе.

Старушка кормит птиц по воскресеньям,

им раздавая дни свои, как крохи.

Она идёт домой, смотря под ноги,

но в сердце лёгкость слышится иная –

сокрытая в невнятном птичьем слоге –

дарованная Тем, кто окормляет.

Патрик Каванах. Бог в женщине

Пока я не узнаю, где мой Бог,

Мой долг искать его. Он не в приюте, даже,

Он скрылся не в гуманитарном камуфляже, –

Бесхозен в марях топей и берлог;

Он в чуде простоты, он – неизвестность:

В глазах послушницы простой монастыря,

В блаженстве женщин, что в кофейне говорят, –

Доход, обёрнутый в беседы страсть и меткость.

Конечно, в женщине сокрыто божество, –

В нём импульс небу, ведь оно так хочет:

Хвалы, питающей во благо, чтоб дышать.

Всё это женское – я знаю – естество.

Пока мужских трагедий свет вовсю клокочет,

Им утешает сердце женщины душа.

------------------------------------------

Patrick Kavanagh. God in Woman

Now I must search till I have found my God –

Not in an orphanage. He hides,

In no humanitarian disguise,

A derelict upon a barren bog;

But in some fantastically ordinary incog:

Behind a well-bred convent girl’s eyes,

Or wrapped in middle-class felicities

Among the women in a coffee shop.

Surely my God is feminine, for Heaven

Is the generous impulse, is contented

With feeding praise to the good. And all

Of these that I have known have come from women.

While men the poet’s tragic light resented,

The spirit that is Woman caressed his soul.

Мысли моряка К.

Прошёл ремонт,

вновь расставляю книги,

смотрю на «инженеров наших душ».

Так вот они – духовные вериги,

так вот он – на всю Русь – контрастный душ.

Поставлю двух матёрых по-соседству.

Им много есть о чём поговорить.

У нас у всех одно случилось детство,

но как по-разному связалась жизни нить.

Стоят на полке Быков и Прилепин –

ведут о Русском мире разговор.

И мне так ясно видится при этом,

что здесь напрасный, бесконечный спор.

И вроде все желают миру блага,

и кодекс чести незабвенно чтут.

На кой нам ляд ЕСПЧ и Гаага,

когда есть в мире этом Божий суд!

Рассудит время нас, как наших предков.

Всё на круги́ вернётся, а пока

стреляет время-снайпер в душу метко,

и милая Одесса далека.

Уильям Блейк. Ночь

Закат вечерний пал к ногам,

прощаясь со звездой.

Смолкает в гнёздах птичий гам

И мне пора домой.

Луна, поднимаясь,

Цветком наряжаясь,

В купели молчит,

Улыбаясь в ночи.

Прощайте рощи и поля

Где нежились стада телят,

Паслись овечки. Ангелят

Движенья стоп блестят:

Невидимы нами,

Одарят благами

Цветущую землю

И сердце, что внемлет.

Им видно всех беспечных птиц

В тепле родимых гнёзд;

Зрят мир животный без границ,

Хряня их от невзгод;

А если не грёзы,

Но чьи-нибудь слёзы,

Они сядут рядом,

Дав сон им в награду.

Коль тигр и волки станут выть,

Они под плач сердец

Спешат их жажду погасить,

И охранить овец.

Когда же зла много,

То ангелы смогут

Всех агнцев сбирая,

Направить их к Раю.

Там лев, в глазах хранящий жар,

Роняя злато слёз,

Пройдёт, как тень вокруг кошар,

Расплакавшись всерьёз.

Промолвит: «Блаженны, кто кроток,

и здрав будь всяк отрок

ЕГО высшей волей

в бессмертия доле.

С ягнёнком, блеющем во сне,

Я рядом лягу спать.

О НЁМ приходят мысли мне,

И боль, и плач опять.

Где жизни, как реки,

Там гриве навеки

Быть должно златой,

Коль пост этот мой».

---------------------------

William Blake. Night

The sun descending in the west,

The evening star does shine.

The birds are silent in their nest,

And I must seek for mine,

The moon like a flower.

In heavens high bower:

With silent delight.

Sits and smiles on the night.

Farewell green fields and happy groves,

Where flocks have took delight:

Where lambs have nibbled, silent moves

The feet of angels bright:

Unseen they pour blessing,

And joy without casing,

On each bud and blossom,

And each sleeping bosom.

They look in every thoughtless nest,

Where birds are covered warm;

They visit caves of every beast,

To keep them all from harm;

If they see any weeping.

That should have been sleeping,

They pour sleep on their head

And sit down by their bed.

When wolves and tigers howl for prey,
They pitying stand and weep;
Seeking to drive their thirst away,
And keep them from the sheep.
But, if they rush dreadful,
The angels, most heedful,
Receive each mild spirit,
New worlds to inherit.

And there the lion's ruddy eyes
Shall flow with tears of gold:
And pitying the tender cries,
And walking round the fold:
Saying: 'Wrath by His meekness,
And, by His health, sickness,
Is driven away
From our immortal day.

'And now beside thee, bleating lamb,
I can lie down and sleep,
Or think on Him who bore thy name,
Graze after thee, and weep.
For, washed in life's river,
My bright mane for ever
Shall shine like the gold,
As I guard o'er the fold.'

В маршрутке

А кто нас приласкает, приголубит –
ютящихся в застенках этой жизни.
Под грустную мелодию на тубе
шевелятся кладбищенские слизни.
...
Корабль идёт. Белеет в море парус.
Вся жизнь, как репетиция оркестра.
Художник не напишет слово «старость» –
она, ведь, бесприданная невеста.
...
У времени нет смысла и пространства.
У нас же только миг, летящий в пропасть.
Душа уходит ночью в море странствий –
покорная судьбе, как пенелопа.
...
Покорная и тихая под утро
ныряет в износившееся тело, –
оно – её наземная маршрутка
на свете этом, наречённом – белым.
...
А маятник качается покуда
мы видим свет от маяка надежды,
и каждый май встречаем, словно чудо,
и сбрасываем зимы, как одежды.
...
Так, сбрасывая время словно кожу,
судачим, хорохоримся, злословим
и, отмечая даты, путь итожим
с опущенным за скобки послесловьем.
...
Но покрывает белый снежный саван
осеннюю печаль и увяданье.
И комната становится, как гавань
(куда приходят все) перед прощаньем.

Патрик Каванах. Робкому бедняку (2 варианта)

Возьми, что я даю

И радуй жизнь свою

Любым путём. Как знать,

Что (эту) подлость может возвышать:

Магнат ли смогший нос задрать?

Иль песня для души,

Иль мысли глубина? – давай, язык, чеши –

облизывай собачью миску.

Себя уважить – высока возможность риска

да положенье низко.

Бери же, что приходит -

Ведь крохи с полу, вроде

Почти, себе, кулич.

А правда – среди свалок, пепелищ.

Воистину будь нищ.

(2 вариант)

Что я даю прими

И в радости живи,

Ведь бедность не порок. Но вот вопрос,

Откуда подлость ждать, от роз,

Иль богача, сующего свой наглый нос?

От песни ль для души,

Иль мысли глубины? – давай, язык, чеши –

Облизывай собачью плошку.

Поднять бы статус свой не понарошку

да падать вниз – сломаешь бошку.

Бери, что есть –

И крохи ведь

За хлеб сойдут.

В помойных ямах правда роется. Твой труд –

Быть нищим тут.

---------------------------------------

Patrick Kavanagh. To a Bashful Beggar

Take what I give

And be glad to live

Any beggar-way. Who knows

What meanness made a rose

Or a magnate's brazen nose?

Or a good song,

Or a profound sentence? - the tongue

May have licked a dog's plate.

Self-respect is a high gate

To a low state.

Take what comes -

The fallen crumbs

Are bread too.

Truth delves in dustbins. O you

Be beggar-true.

Видишь синее глазами...

Видишь синее глазами,

Так не верь глазам своим.

Это в детстве подсказали

Сопоставить небо с ним.

То рукой его достанешь,

То закроешь взгляд рукой.

Всё равно, когда устанешь –

Смотришь на его покой.

В этом цвете, как в ответе –

Утешенье и тоска

В нём и радости соцветья,

И сомнений облака.

Потому и сердце ищет,

И понять не может что,

и блажен, и духом нищий

стал давно уже – никто.

И в итоге взор упрётся –

Сколько в небо не смотреть –

В бездну синего колодца

За которым – чёрным – смерть.

Только стоит ли пугаться.

Верить в белое легко,

Потому что нет эрзаца

Снегу белых облаков.

Без аптеки и гипса

Когда-то юным вертером

служил я в РПК*.

Был в самоволках вечером

на Шнитке в БЗК**.

В Иллюзион на Бергмана,

и снова, bляtь, на плац.

Мы жили так – набегами,

где каждый день – абзац.

Днём ездили по кладбищам

и били в барабан,

чтоб проводить товарищей,

попавших под Афган.

Я спрашивал у времени:

«Куда ты нас ведёшь?»

И получал по темени,

и обнимала дрожь.

Я спрашивал у Родины

О чём теперь нам петь?

В который раз подходим мы

к припеву «Смерть, не сметь!»

…

Из песни слов не выкинешь, –

вдруг – побежали все,

и я бежал, как выкидыш,

к нейтральной полосе.

...

Теперь сижу и думаю

«за пазухой у бо»:

что в третий раз судьбу свою

менять уже слабо.

Нам вечно в жизни хочется

каких-то перемен,

но жизнь – подруга-лётчица,

берёт своё взамен.

Все пели – было рвение,

а умер только Цой,

знать, что-то в этом пении

и в нас самих, с сырцой.

И вроде бы не лабухи,

и столько есть у нас.

НО в русском духе-запахе

вся жизнь, как битый час.

Как-будто шёл по улице,

упал, очнулся – ночь.

Фонарь один сутулится.

И некому помочь…

--------------------

*РПК – Рота почётного караула

**БЗК – Большой зал консерватории

Патрик Каванах. Невинность (2)

Как в подземелье,

Хотя не старомодна

Для духа келья

От страсти охранит природной.

Ветра раздумий, если вы шумите, –

Мне в ту обитель

Скромно пространство –

Для радости оковы,

Даёт убранство

Поэту расхрабриться снова.

В невинности – вот где не умираю,

Тот выход я лишь знаю.

--------------------------------

Patrick Kavanagh. Innocence (2)

A little place

Though in a dated fashion,

A spirit-cell

Secure from rowdy passion,

Or when thought-winds blow stormy

A convent for me.

A love-plain room

A prison of enjoyment,

Truly designed

For a poet's brave employment.

Innocence, the first fair immortal,

Alone knows the portal.

Ровно с этого места

… и как лечить сии недуги?

дыханьем, шёпотом ли, взглядом?

И говорить: «Спасибо, други!

По-видимому, так и надо.»

Пройти сквозь душную тревогу,

тяжёлых мыслей бред и морок,

но сердцем не терять дорогу,

когда телесный жар под сорок.

Всё будет лучше – очень скоро:

легко, и солнечно, и нежно,

и ощущение простора,

и парус моря белоснежный.

Ещё душиста, пряна осень.

Она, залечивая раны,

нас ни о чём пока не спросит,

смешавшись с запахом обмана.

Ну а потом усталость скажет:

«Я не нужна тебе. Ступай же, –

душой бесценный опыт нажит,

но надо всматриваться дальше».

Веди её, пока есть силы

к необозримым тем пределам,

куда она всегда просила,

пока ты здесь – на Свете Белом.

Роберт Фрост. Отверженные (3 варианта)

3 вариант

Мы брошены ими. Дороги для нас –

Двоих, в ком ошиблись они тем не менее –

Где мы вдоль обочин ютимся подчас,

С бродячей игривостью ангельских глаз,

Пытаясь не чувствовать наше забвение.

2вариант

Мы брошены ими. Дороги для нас –

Двоих, в ком ошиблись они, как известно,

Где мы вдоль обочин ютимся подчас,

С бродячей игривостью ангельских глаз,

Надеясь не видеть, как мы неуместны.

1 вариант

Мы брошены ими. Дороги для нас –

Двоих, в ком они как известно ошиблись –

Где мы вдоль обочин ютимся подчас,

С бродячей игривостью ангельских глаз,

Пытаясь не знать, что для них мы погибли.

----------------------------------------

Robert Frost. In Neglect

They leave us so to the way we took,

As two in whom them were proved mistaken,

That we sit sometimes in the wayside nook,

With mischievous, vagrant, seraphic look,

And try if we cannot feel forsaken.

Наши клятвы

Детских игр о взрослом мире –

помнишь клятвы те всерьёз –

было три или четыре

с откровением. Без слёз

надрезали мы ладони,

чтобы стать чуть-чуть родней,

растворяя в детском стоне

чистоту и радость дней.

Повторяли, как присловье:

«Ты мой брат, и я твой брат»,

детски смешиваясь кровью

сорок с лишним лет назад.

Время вышло незаметно,

наш черёд играть отцов

в мире грязно-туалетно-

одноразовых шприцов.

Где вы братья? Чьей вы крови?

С кем опять воюем мы?

У могилы стон лишь вдовий

да забвение зимы.

Та ковром укроет поле,

небо спустится к лесам.

Верить чьей ли новой боли,

выбирает каждый сам.

Хочешь, я тебе откроюсь –

нараспашку – вот он – я!

Вот моей печали повесть,

вот ушедшие друзья.

Но не видно сердца шрамов,

да и верить – мир не тот, –

делит веру, небо храмов

обезумевший народ…

Недоверчивость гуляет,

потому что мир жесток.

Белый снег легко впитает

красный цвет текущих строк.

Брачные риф(м)ы

1. Наконе... (ломая строку)

Мы с тобой наконе-

ц осознали, как близко знакомы.

Этот брак бесконе-

чен, как сущность простой аксиомы.

Чуть вперёд наклоня-

сь мы, как воины армии конной

подгоняем коня

по бескрайней прямой и наклонной.

По траве ли, по гра-

вию мчим мы сквозь дождь или чащи.

Нашей притчи пара-

бола движется по восходящей

Но не мраком еди-

ным выходят из сумрака строки.

И без крыл победи-

м, – только было б желанье и сроки.

Нам кукует куку-

шка, и вырваться силясь из плена,

я ломаю стоку,

как сушняк о больное колено.

2. Семейный концерт

Я сидел к тебе почти спиною,

Слушая твоё «прости» в пол-уха

И играясь пальцем со струною,

Подбирал мотив концерта Бруха.

Я от слёз в душе промок до нитки,

Но сказал, не отступлю, не сдамся.

Ты всегда любила только Шнитке,

Я ж, сухарь – Чайковского и Брамса.

Сколько неоправданных упрёков,

Эгоизма, приторного стона,

Если человеку одиноко,

нет оков сильнее Мендельсона.

Море счастья в рифме этой дикой,

Ты пили меня, моя родная

( скрипочка, и ты, давай, пиликай) –

будешь мне, Орфею – Эвридикой,

с чувством, от обиды умирая.

Звон цепей из свадебного марша, –

жизнь потом накручивает цену.

Станем мы спокойнее и старше,

Время лишь не подлежит обмену.

Только знаешь, знать об этом страшно:

Всё пройдёт. Концерт окончен. Титры.

...

Кладбище. В стаканчике бумажном

водка, что разлили из поллитры.

https://www.youtube.com/watch?v=2cTdvVuzHyM

Патрик Каванах. Дети

Но гений ребёнка легко восстановит

Всё то, что любовь положила на плаху,

Ведь дети не чувствуют горечи страха –

Когтистого голубя в молитво-слове.

Победой сияют глаза Красоты.

Дрожи всяк, кто входит в её ателье

Весна не бежит за красою к Зиме,

Но дети в любви неподкупно чисты.

-----------------------------

Patrick Kavanagh. Children

The genius of a child can repair

The ruin that dark love has made

So among children be no grief afraid

Of the taloned dove that dreams no delicate prayer.

Victory in Beauty's eyes. O tremble

All who her passion-parlour enter

Spring does not follow after Beauty's winter

But among children love is no mean gamble.

В поиске (Inner Light)

Неделя надышалась туманами седыми,

пришёл прохладный сплин и запахи грибов.

Бродить по старым паркам в душистом отчем дыме,

где отзвуки седин близки созвучью слов.

Блаженно улыбаться невидимому лику.

И с именем Его довериться судьбе.

Тогда поймёшь, что в малом есть знанье о великом.

И свет души узрев,

придёшь легко к себе.

Патрик Каванах. Такова ирония

Не имею яркой дерзости мужской

Тех, кто ручку держит грамотно рукой,

Иль сжимает (хватко) кошелёк.

Рабский комплекс – повелитель этих строк.

Когда плечи распрямляю осмелев,

Дар мой холодом меня же и презрев,

Всё сломить, согнуть стремится к увяданью.

Знать удел мой нищета и подаянье.

Мне слепым бы быть с мечтой о красоте

И довольным слыть плетясь себе в хвосте.

Я в каменьях-зеркалах бы наблюдал

Отражения божественных начал:

На вторых ролях рассказчиком историй,

С повтореньем чьей-то славы, чьих-то глорий.

Это было б так не правильно, чтоб мне

Быть подтекстом жизни, эхом в её сне,

Мне б увидеть жизни истинной цветы –

С распускающейся силой красоты.

---------------------------------------------

Patrick Kavanagh. The Irony of It

I have not the fine audacity of men

Who have mastered the pen

Or the purse.

The complexes of many slaves are in my verse.

When I straighten my shoulders to look at the world boldly,

I see talent coldly

Damming me to stooped attrition.

Mine was a beggar’s mission.

To dreams of beauty I should have been born blind.

I should have been content to walk behind,

Watching the mirror-stones

For the reflection of God’s delight:

A second-hand teller of the story,

A second-hand glory.

It was not right

That my mind should have echoed life’s overtones,

That I should have seen a flower

Petalled in mighty power.

Равноденствие

Дышится легко, когда не чувствуешь

приторных нелепостей потерь,

предстоящей будущего пустоши,

близкой так негаданно теперь.

Почему-то внутренне пристыженно,

самого себя же осудив,

признаёшься, сердце было выжжено

солнцем лет ли, солнечностью нив.

В сумерках пришедшего раскаянья,

видя цвет твоих зелёных глаз,

задыхаться радостью нечаянной,

выпавшей для каждого из нас.

Со стыдом мальчишеского лепета,

жизнь всё так же истово любя,

ощутить, что сердце было выпито

временем задолго до тебя.

Только вдруг в осеннем этом воздухе

благодатный дождь – молитвой – чьей?

Вечный? или заново воссозданный? –

этих слов живительный ручей.

Отпусти печали и сомнения,

слабости мне, грешному, прости

в утро равноденствия осеннего,

в миг, где судеб сходятся пути.

Патрик Каванах. Быть слепым псом (2 варианта)

Я следовал за псом слепым,

Петляя средь шипов,

Он бил своим хвостом по ним,

Я – оставлял там кровь.

Я следовал за псом слепым,

Молясь своей звезде:

Путь к истине мне укажи,

Которая везде.

Вариант 2.

За ослепнувшим псом я пошёл

По пути, что петлист, незнаком.

На шипах свою кровь оставлял,

Где он бил по ним пышным хвостом.

За ослепнувшим псом я пошёл

И взывал: О звезда, укажи

Путь язычнику, что возжелал

Видеть истины сущую жизнь.

-------------------------------------

Patrick Kavanagh. Blind Dog

I FOLLOWED the blind dog

Over the twisted trail,

Bled by thе wild-rose thorns

Where he lashes his comet tail.

I followed the blind dog,

Crying to my star: O star

Of a passionatе pagan’s desire,

Lead me to truths that are.

Больше чем привычка

Вместо эпиграфа:

Это чёрное мясо полей Влада Пенькова.

С утра она тихая скромница –
простушка в немодных очках.
Но в снайперском выстреле кроется
чарующий омута страх.

Поэзия – девка бесстыжая –
заманит, наврёт, опоит.
И выйдешь с душевною грыжею,
как будто живой, но – убит.

Дурман ослепительно розовый,
струящийся лимфы эфир, –
поэзия потчует дозою
твой серый, обыденный мир.

О такте забыв и бесстактности
пойдёшь словно нищий за ней
по хлябям и тающей слякоти,
по чёрному мясу полей.

По сердцу, что было отмечено
открывшейся раной-тоской.
И как-то сиреневым вечером
надрежешь аорту строкой.

Поэзия – мудрая женщина
не просит наград у судьбы.
Счастливцы – кому она венчана –
безумцы её и рабы.

Нигилизменно

Когда встанешь ни свет ни заря,

А на сердце ни Цвейг, ни Золя,

А в душе декаданс и темно –

Не звучит ни Сен-Санс, ни Гуно.

Ни уму и ни сердцу, увы.

И не трогайте Герцена вы.

Эти будни распластаны так,

Что ни Бунин, и ни Пастернак.

Ни Куприн и ни Экзюпери,

И не ври мне, и не говори.

Ни Бальзак, ни Стендаль, ни Флобер.

Неба мрак, даль и сны про Химер.

Нет у музык сегодня души,

И об этом поди напиши?

Не зовут ни Шекспир, ни Апдайк,

И фантом – весь духовный Клондайк.

Так, махнёшь на всё это рукой,

И уйдёшь в никуда, как Толстой.

Огден Нэш. Львиное (5 meals))

О Брайанах слёзы мы льём!

Он – съеден намедни был львом;

А следом голодная львица

Женою смогла поживиться.

О Брайанах плач наш и эти слова!

Сам Брайан стал ужином грозного льва;

А львица наелась минутой другой

Почтенного Брайана бедной женой.

Всплакнём же о Брайанах в памяти лет!

Так сталось, попался он льву на обед;

И львице минуту спустя подфартило –

Та Брайаншу Брайанову проглотила.

О Брайанов чете мы слёзы льём!

Муж съеден был (о, ужас!) диким львом;

А вслед за этим льва подруга – львица

И Брайаншей смогла не подавиться.

Рыдаем о Брайанах! Жуткий финал!

Для льва, так случилось, муж завтраком стал;

А следом голодная львиха ))

Расправилась с Брайаншей лихо.

--------------------------------

Ogden Nash. Lion

Oh, weep for Mr. and Mrs. Bryan!
He was eaten by a lion;
Following which, the lion's lioness
Up and swallowed Bryan's Bryaness.

Корелли (акростих.26)

Когда звучит скрипичное барокко

Особенно прозрачны небеса.

Рождением звучащего потока,

Его божественные слыша голоса,

Ложится нот стихоподобная роса.

Любовь тебя пленяет до глубин,

И хрусталём струится клавесин.

https://www.youtube.com/watch?v=3b9hYyEL6sU&t=5783s

Патрик Каванах. Зерно

В тишине предзимней дёрна

Спрятаны господни зёрна.

День придёт, и трав цветенье

Станет Божьим откровеньем.

И тогда глупцы поверят

В чудеса лугов апреля.

Нет для сердца мук суровей

Слышать в голод плач коровий.

(2 вариант последних двух строк)

Сердце больно жжёт, когда я

слышу в голод стад рыданья.

--------------------------------------

Patrick Kavanagh. Seed

In this winter-silent sod

Hidden is the seed of God.

On a day will come to pass

His revelation in bright grass.

Then the fools of truth will see

Wonder on an April lea.

This faith flame is mine when I

Hear the hungry cattle cry.

Аудиофилия жизни

Владу Пенькову

На кольце в заброшенной промзоне

звон и громыхание трамвая.

Жизнь играет музыку в законе,

безнадёжно так устаревая.

Время лицемерное и злое –

напоказ, навыворот и наспех.

Дафнис не найдёт подругу Хлою,

это только в мифах, только в сказках.

А на деле было по-другому,

А на теле выколоты фразы.

В нём душа – большой и тёмный омут,

Из него не выберешься сразу.

…

Балуясь заточкой и удавкой,

Слушали, на солнце щурясь, урки

радио-концерт – не по заявкам –

переливы россыпей мазурки.

Чёрный пласт забытого винила

с музыкой Шопена Фридерика…

Ты ещё меня не позабыла –

твоего Орфея, Эвридика?

Только подожди, причём тут мука?

Не всегда ведь мучиться поэтам, –

Эвридика выживет у Глюка.

Но Орфей не знает и об этом.

Два в уме… а остальное спишем,

только не печальтесь, прошу, пани,

часто мы не знаем то, что слышим,

по незнанью доверяясь дряни.

В чём-то прав, выходит, бедный Ницше.

Мало ли лирических преданий?

Боги дремлют в сумерках и выше, –

В жизни это, или на экране.

Патрик Каванах. Генезис

О, когда они явятся снова,

Раскинув приветственно руки – полны лицемерья мужского

- Давай-ка, красавчик, станцуй! – шутя подзадорить соседское чадо, -

Как? Сможешь? - Пока он ножульками дрыгает рядом.

Они быть могли, как святые отцы – ритуально

Ничто в их проказах и быть не могло б идеально

По смыслу и близко к усохшим клише

В часовне Сент-Джона ли, в ризнице дальней

Где шёпот-туман [дарит] прозу душе.

А друг, что смеялся так, видимо, суть – над собой,

Комичный сюрприз, ведь, двояк и не выдумкой мнится

Опеке, отказу, принятию правды любой,

Где древо поэтов кружило свои колесницы.

-------------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Genesis

Ah when will they come again,

Their arms stretched out before them like soft, rather hypocrite men

Coaxing the neighbours creeping babe to chance

The little legs? Come duckie can't you dance!

They might have been priests - ritually

There was nothing in their di-dos would not be

Correct to the point of cliché staleness

In a chapel of Saint John, or sacristy

Where whisper-fogs [] the prosaic arrangements.

Friend who have laughed, the laugh is on yourself

These twain of comic-wonder did not hoax

To patronage or denial or true acceptance

Where the poets' tree whirled its chariot-spokes.

ЧВК

Врач прописывал пилюли
и сплошной режим.
Помню, как с пути свернули,
а теперь бежим.
Где вы, семеро по лавкам?!
сбились, поди, с ног?
В маскировочной палатке
вечный снайпер слёг.
И уже не треплет ветер
не качает хмель.
Кто теперь за всё ответит? -
разве что – метель.

Холодок горячих точек –

письмецо в конверт;

повезёт ли нам, дружочек,

получить ответ?

В поле ратник бьёт наотмашь –

тяжела рука.

Сладко жить да думать тошно,

если цель мелка.

И опять на мелководье

(классик говорит)

тридцать три спеца выходят –

все – богатыри.

Только смотрит с неба молча

Время – бедуин.

Жизнь по сути – доля волчья,

И финал один.

Умереть бы в этой рубке.

Смерть – бела зола.

Зелье мнёт старуха в ступке, –

вот бы мне дала!

Загадаю желание ...

Загадаю желание

на кофейной тарелочке

и узнаю заранее

то, что знать не положено.

Как разъедутся мальчики,

как расстроятся девочки,

как умрут одуванчики,

что деньки свои отжили.

Было сердцу так радостно,

чувству молодо-зелено,

Есть в прощании сладость, но

знать про это не велено.

Ведь цена предсказания

отравляет последнее –

будь то просто желание,

будь то лета мгновение.

Vladislav Pen'kov. Just Jazz

-1-

Besides all my enemies, friends,

my coat, and my felt made fedora,

O, Lord, mind I ask – no offence –

A tune of the wind of black color.

And let it up rise from above,

While looking I am at the wallows, –

it goes to the Earth down the knife –

the sharpest housetops – genuine Tallinn’s.

Cause whether I like it or not,

but there is more cruel admission,

I am crying and laughing so hot

With roof as my neck-cutting tissue,

who’s ready to snap into flight

for wind of this jazz and departure

when trumpet with silverfish might

will blow off the tune even larger.

-2-

It is neither dark nor bright. But hazy.

A maple stands – flows out with its leaves.

Something wrong? Then shoot the pianist jazzy,

Cause He’s playing, as the devil gives.

Maybe he could play a little distinct,

but got rusty. Artlessly he plays,

and upon his broken arms, as instinct

the crowd of pinkish devils do their race.

Wouldn’t he be now as drunk as tinker –

He cannot get sober anyways.

But result of it some bird as clinker,

made by flimsy hellish stuff and mess.

-3-

These rivers, to where they are flow?

To wells of the heavenly city.

What names would you them to bestow?

Their name is No worries-no pity.

By dawns they are usually called

To splash in their luminous water,

The lashes with the freshness enthrall

From dramas and something that hotter.

The dramas and grams fill the chest

by those flowing solemnly rivers –

their streambeds so righteously dressed,

and acting for men, as the givers

of miracle salt which for them

be found as a plea, but don’t cry ‘em –

those rivers are flow to totem

of Heavenly Yerushalayim.

They’ll find an excuse and the sound

of names, and the silence so neat,

and roots of the hands tightly clamped,

and lips that half-opened and sweet.

-----------------------------------------

Владислав Пеньков. Just Jazz

-1-

Помимо друзей и врагов,
пальтишка и шляпы из фетра,
дай, Господи, без дураков,
мелодию чёрного ветра.

Когда я на лужи гляжу,
пускай поднимается свыше –
на землю – она – по ножу,
по таллинской режущей крыше.

Поскольку – хочу-не хочу –
но есть котировка страшнее,
я пл`ачу ей и хохочу –
вот этою крышей на шее,

готовой сорваться в полёт
за ветром разлуки и джаза,
когда дуновенье прольёт
трубы серебристая фраза.

-2-

Не темно, не ярко. Просто мглисто.
Клён стоит и листьями течёт.
Если что – стреляйте в пианиста,
он играет, как положит чёрт.

Может быть, он смог бы по-другому,
но отвык. Играет без затей –
по его зажившим переломам
скачет сотня розовых чертей.

Невдомёк ему, что протрезвиться
надо бы. Трезветь он не мастак.
Только образуют в сумме птицу
эти чертовщина и бардак.

-3-

Naima

Н. П.

Куда эти реки текут?
В колодцы небесного града.
А как эти реки зовут?
Зовут их – Бояться Не Надо.

Зовут их к себе по утрам,
чтоб светлой водою умыться,
чтоб утром от принятых драм
уже не слипались ресницы.

А драмы и граммы на грудь
наводят текущие реки –
их русла – на правильный путь,
дают им хлебнуть в человеке

той соли, в которой они
найдут оправданье, помимо
того, что текут на огни
Небесного Ерусалима,

найдут оправданье и звук
имён, тишину без осадка,
и корни сомкнувшихся рук
и губ, приоткрывшихся сладко.

Гумконвой (две версии)

(1 версия)

Ответь, Александровск и Харьков ответь…

Ползёт во тьме колонна седых грузовиков.

О, Роза Белладонна, о, вечная любовь!

Бесстрашный желтоглазый спасительный конвой, –

Рычат в ночи КАМАЗы дорогою прямой.

Прямой, как откровенный, суровый разговор,

Как приговор Вселенной, как вечный братский спор

С кровавою похлёбкой и жалящим свинцом.

На встречу, как на сходку, выходят сын с отцом.

Идут не за ответом, – у каждого он свой:

Опять на свете этом болеет мир войной.

Они уже не верят и не хотят понять.

Они отнюдь не звери… Но кто-то смог им стать.

Игры жестокой ставки – их судьбы – чёт-не чёт,

И в этой дикой давке река, как жизнь, течёт.

Так время накрывает волною нелюбви,

Когда земля родная вскипает на крови.

Гуманитарный поезд растянет на года.

Расстрелянную повесть про эти города.

О, Роза Белладонна, о муже слёз не лей,

Он стал в низовьях Дона одним из журавлей.

Прошу не плачь, не надо. И птиц, прошу, не тронь.

Души моей Гренада, вины моей огонь.

Иссушит время слёзы. Покроет сединой.

В жару, в дожди, в морозы пусть едет гумконвой.

И будет вечной память. И будет тяжким грех.

И свеч не переставить за убиенных всех.

Когда затихнут войны, у бездны на краю

Разрядим мы обоймы в бесчувственность свою,

В припрятанную трусость, что в сердце мы несём,

Моля у Иисуса прощения за всё.

12.20.2015

-------------------------------------------------------

(2 версия 2018 г.)

Ответь, Александровск и Харьков ответь…

Спешит в ночи колонна седых грузовиков.

О, Роза Белладонна, о, вечная любовь!

Бесстрашный желтоглазый спасительный конвой, –

Рыча, идут КАМАЗы дорогою прямой.

Прямой, как откровенный, суровый разговор,

Как приговор Вселенной, как вечный братский спор

С кровавою похлёбкой и жалящим свинцом.

На встречу, как на сходку, выходят сын с отцом.

Идут не за ответом, – у каждого он свой:

Опять на свете этом болеет мир войной.

Они уже не верят и не хотят понять.

Они отнюдь не звери, но могут ими стать.

Игры жестокой ставки – их судьбы – нечет-чёт,

И в этой дикой давке река, как жизнь, течёт.

Так время накрывает волною нелюбви,

Когда земля родная утоплена в крови.

Гуманитарный поезд растянет на года.

Расстрелянную повесть про эти города.

О, Роза Белладонна, о муже слёз не лей,

Он стал в низовьях Дона одним из журавлей.

Прошу не плачь, не надо – птиц не тревожь, не тронь.

Души моей Гренада, вины моей огонь.

Иссушит время слёзы. Покроет сединой.

В жару, в дожди, в морозы пусть едет гумконвой.

И будет вечной память. И будет тяжким грех.

И свеч не переставить за убиенных всех.

Когда затихнут войны, у бездны на краю

Разрядим мы обоймы в бесчувственность свою,

В нечаянную трусость, что в сердце прижилась,

Моля простить Иисуса живущих грешных нас.

Патрик Каванах. Мечтатель

- Дурак и есть, – сказав она

Вплетала синь мечты

В обман небес. Ведь ночь черна, –

... А кто ж иначе ты?

Не дорожащие веками и часами

Останутся с увядшими цветами.

- Чего же ради, – отвечал я –

Бродить средь мертвецов,

Кормя собою волчью стаю

Сквозь Дадаизм веков?

Кто пожирает Мудрость, тот глупец,

Но кто сказал, что тут ему конец?

-------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Dreamer

‘A FOOL you are,’ she said,

‘Weaving dreams of blue

Deceiving sky. Evening folds them all

And what are you?

Squanderers of centuries and hours

Hold only faded flowers.’

‘And why should I,’ I answered,

‘Walk among the dead?

And you are dada a million years,

The wolves are fed.

A fool who eats the leavings of the Wise,

Who tells me that he dies?’

*** (как фанера ... )

Опять не хочется в Париж.

И как же быть теперь поэту,

посмевшему привычку эту

бросать поверх монмартрских крыш?

Как эта лирика сера,

как тяжки облака и мысли,

что с обречённостью повисли

свинцом над церковью Петра.

Куда-то выветрился шарм,

и дух, и всё, чего так ради!...

Поёт шансон а-ля арабик

с улыбкой грустною клошар.

Каштаны в парке Тюильри

слыхали речь французской знати.

И ныне, что ни говори,

другой язык им не понятен.

Куда-то выпорхнула жизнь:

её привычность стала странной.

Макают в кофе круассаны

новоприбывшие бомжи.

Идёшь скорей от суеты

по измождённым залам Лувра,

где лик Джоконды в клетку убран,

и под бронёй её черты.

Прощайте Сена и Д'Орси,

шумы Латинского квартала!

Париж, тебя осталось мало.

О большем, впрочем, не проси.

Виртуальный роман

Когда сознанье уплывает вглубь задворок,

где ты гуляешь – любопытен, чуток, зорок –

в местах забытых, временах, где тлен. И плесень

покрыла то, что называют Память. Пресен

усталый воздух, что вдыхаешь не без кашля

и выдыхаешь, словно старость. День вчерашний

уже не встретит распростёртыми... Напротив,

он смотрит исподволь и ждёт, что "вы уйдёте".

Он и не хочет быть "на ты", он скучно прожит,

и позабыт, и, даже, предан. Вы ведь тоже

сюда пришли не извиняться. И поскольку

вам не известно, чем всё кончится, - но рольку

сыграть придётся до конца. Ведь ходят в гости

обычно с добрыми интенциями. Бросьте

упрёки мелкие. От силы на пригоршню

их наберётся-то у вас. Гораздо горше

всё то, что вы сейчас облапаете взглядом

и захотите, вдруг, уйти. Но где-то рядом

найдётся маленькая радость, о которой

вы и не думали. Но вихрей поезд скорый

всё разметав, опять прервёт. И будет снова

по книжке сердца записной скитаться слово,

и ожиданье - убивать. Когда б не случай,

что выпадает в жизни раз дождём ли, снегом.

Каков финал же, не гадай, себя не мучай, –

роман закончится любовью и побегом.

Sara Teasdale. It will not change now... (two takes)

--------------1-------------

(женский вариант)

Этому не измениться

Даже за сотни лет.

Даже когда исчезнет

Слёз и прощанья след.

Смерть не имеет силы.

Всё будет также жить

В песнях тебе, мой милый,

Там, где уж мне не быть.

-------------2-------------

(мужской вариант)

Всё будет, как и прежде:

Годы не тронут чувств,

Их не ослабит даже

Слёз и прощанья грусть.

Смерть ничего не меняет.

Будет у каждого дня

Песня тебе, родная,

Памятью от меня.

--------------------------------------

Sara Teasdale.

***

It will not change now
After so many years;
Life has not broken it
With parting or tears;

Death will not alter it,
It will live on
In all my songs for you
When I am gone.

Медовый Спас

В ночь на среду шоссе было тихим.

Шум машин растворился. Я вспомнил

Запах белой медовой гречихи,

И так стало по-детски легко мне.

И я думал, что вот оно – поле –

Есть земли бесконечная нежность,

Где и счастья глоток, и пуд соли,

Это жизнь моя и принадлежность.

15 августа, 2018.

Патрик Каванах. Пьяница (2 варианта)

Из вашей бочки я готов

Налить себе вина.

За всех несчастных мужиков

Я буду пить до дна.

Я буду пить за тёмных тех –

Детей, почти сирот,

Которые танцуют все

У смертных у ворот.

За каждую собаку пью,

Кто на̒ зло всем годам

Идёт в далёкую страну,

Неведомую нам.

----------2 вариант 2 -------------

Из вашей бочки я налью

В стакан себе мерло

И буду пить за тех мужчин,

Кому не повезло.

За тёмных, страждущих детей

Я выпить буду рад,

Что пляшут каждый божий день

У ржавых смертных врат.

За каждую собаку пью,

Что ищет всякий день

Дорогу в дальнюю страну -

В неведомую тень.

-----------------------------------

Patrick Kavanagh. Drunkard

From your wine-cask I fill

My glass again

And I will drink to all

Unhappy men.

And I will drink to those

Dark passionate

Children who dance unto

Death's rusty gate.

And I will drink to every

Dog that goes

Bravely to that far country

No one knows.

Рецепт

А что в основе?
Семена любви,
Плоды трудов и разума нектар.
Добавь страданий (часто на крови),
Побед, разлук, потерь, войны пожар,
Измен и жертв горчащий, терпкий сок,
Минутных радостей тончайший аромат,
Надежды вкус, и веры колосок,
Что пробивается сквозь тысячи преград,
Рутинных будней, пресных в большинстве, –
Обыденный, но неизбежный сор.
По вкусу специй – лжи и правды – две.
Рецепт готов! Извольте жить, сеньор.

Крапива. Сплошная польза

« Только в каждую лезет прореху,

Будто тянется к вечной любви..»

Е. Эрастов

В огородах полно витаминов:

прёт капуста, свекла и морковь.

И зелёную поросль раскинув,

наслажденье восходит в любовь.

Разрослась и крапива под осень

за дворами – нежна и сочна –

хохолок уже пядей на восемь

от земли, и достал до окна.

Но скрывается в нежности наглость,

гарантирован порке успех, –

помнят те, кому раньше досталось

за проказы злонравных потех.

Зелена и охоча до задниц,

смотрит исподволь сквозь лопухи,

где тот юный и наглый мерзавец,

заслуживший хлыста за грехи.

Для кого-то здесь мука и порка,

для кого-то, зелёная, впрок:

так бывает, что сладкое горько,

а крапивный на пользу стежок.

Слёз ручьи не облегчат ожога,

ты в раскладе любом не пищи.

Я ж, покамест, ужалясь немного,

срежу свежей крапивки на щи.

Ралф Ходжсон. Время - ты старый цыган

Время – ты старый цыган,

Путь твой далёк.

Попридержи караван

хоть на денёк.

Всё что захочешь отдам,

Стань гостем моим,

Упряжи из серебра

Лошадкам твоим.

Злато-кольцо отольют –

в оправе рубин,

Мальчики песню споют,

склонится павлин.

Девы, чей облик румян,

Вернут тебя в май.

Время – мой старый цыган,

Не убегай!

Месяц назад – Вавилон,

А Рим уж вчера.

Утром часов перезвон

У храма Петра;

Под литургию святых

Поводья сдержать –

Только момент, только миг,

И – дальше опять.

В город безвестный

К рожденью успеть,

Следом в другой

На причастье и смерть.

Время – ты старый цыган,

Путь твой далёк.

Попридержи караван

хоть на денёк.

------------------------------

старый вариант:

Злато-кольцо отольют

Тебе кузнецы,

Мальчики песню споют,

Станцуют птенцы.

-----------------------------

Ralph Hodgson. Time, You Old Gipsy Man

TIME, you old gipsy man,

Will you not stay,

Put up your caravan

Just for one day?

All things I'll give you

Will you be my guest,

Bells for your jennet

Of silver the best,

Goldsmiths shall beat you

A great golden ring,

Peacocks shall bow to you,

Little boys sing,

Oh, and sweet girls will

Festoon you with may.

Time, you old gipsy,

Why hasten away?

Last week in Babylon,

Last night in Rome,

Morning, and in the crush

Under Paul's dome;

Under Paul's dial

You tighten your rein—

Only a moment,

And off once again;

Off to some city

Now blind in the womb,

Off to another

Ere that's in the tomb.

Time, you old gipsy man,

Will you not stay,

Put up your caravan

Just for one day?

Всё прекрасно

Всё прекрасно, всё прекрасно,

нет ни грусти не тоски.

Кофемолка мелет классно,

бритва режет волоски.

Ни застоя, ни простоя,

и ни оттепель давно.

Всё прекрасно. Всё пустое.

Всё – дешёвое кино.

Ни тоски, ни обстоятельств,

просто шляюсь по Москве –

там, где шлялся ты, приятель,

и от жизни бронзовел.

Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы,

едет поезд в дальний год.

Гена Шпаликов усталый

улыбается идёт.

Улыбнуться бы мне тоже?

А, пожалуй, улыбнусь!

И с Довлатовым Серёжей

разолью по кружкам грусть.

Про морфлот напишет Визбор,

Окуджава про трамвай.

Жизнь такая – делай выбор,

только, брат, не отставай

Под знаком ветра и потока

Тоска прижмёт – куда уж вздорней

подобных чувств пускать на волю? –

как тут же звёзды калифорний

вернут реальность старой боли.

Закат багровый Орегона,

пронзительная синь Невады

глотком дерюги-самогона,

палящим зноем солнцепада

вернут забытыми долгами –

ночей простор, что канул в лета

на Волге, на Дону, на Каме

рождаясь в мареве рассвета

в мираж, идущего далёко

и так изысканно, жирафа,

где сказка-жизнь по воле рока

горчит, исполнена метафор.

Им не случиться бы и вовсе,

но – ах! – смешное любопытство –

а что там за годами в осень?

А что, зима – сродни убийству?

И вот теперь, когда известно

и обо всём и обо всяком,

так душно в облике телесном,

и внемлет сердце встречным знакам.

Всё так трагично и красиво,

банально, стыдно и нелепо, –

так может быть невыносимым

на память взятый жизни слепок, –

оправлен рамкой для потомков,

скрывает жёлоб кровотока.

А ты идёшь с пустой котомкой

под знаком ветра и потока.

Милый мой хороший человек... (edited)

Милый мой, хороший человек,

что же нам осталось в мире этом?

Оживать ли с августовским светом,

умирать ли, как апрельский снег?

Всё уже давно предрешено.

И, мерцая дальними кострами,

время превращается в вино,

простодушно выпитое нами.

Миражи – проекции мечты,

на душе растерянно и пусто;

жизни сок впитавшее искусство

дарит сердцу горечи цветы.

Патрик Каванах. В том же настроении

Ты будешь верно не всегда так далека и непорочна,

Пока – зачаты в серебре – слова поэта вызревают.

Ты будешь верно не всегда метафизическая точность

Всему, написанному мной. В каморке, где я пребываю

В тот самый год по Божьей воле, может быть,

Ты, женщина – невинна через самый первый грех –

Бросаешь ниц бессмертьe тяжкoе цепей,

Подобно той, что не была и рождена. И скрипка ведь

Не более реальна, чем музы́ка, что сыграна на ней.

Мне говорят об этом люди сана, – но я устал

Любить посредством мистики и сквозь её сонет.

Я жажду вдохновенья не божеств, но человеческих начал.

О, дева, о, мечта, как неотчётлив лик твой.

Приди ко мне Пространством, Временем, Молитвой.

--------------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. In the Same Mood

You will not always be far away and pure

As a word conceived in a poet’s silver womb.

You will not always be a metaphysical signature

To all the poems I write. In my bleak room

This very year by God’s will you may be

A woman innocent in her first sin

Having cast off the immortality

Of the never-to-be-born. The violin

Is not more real than the music played upon it.

They told me that, the priests – but I am tired

Of loving through the medium of a sonnet;

I want by Man, not God, to be inspired.

This year, O maiden of the dream-vague face,

You’ll come to me, a thing of Time and Space.

Нуреев (акростих.25)

Невозвращенец из страны-мечты Балет

Ушёл на зов души от мучивших сомнений.

Родившись в поезде бегущих страшных лет,

Ещё не знал путей судьбы и славы гений.

Его полёт был восхищеньем многих сцен,

В которых танец отвергает смерть и тлен.

Патрик Каванах. Буковое дерево

Саженец красного бука,

Я посадил в феврале,

Развёл корневые волокна

В холодной и тёмной земле.

От коз защитил я надёжно

Железною сеткой листву,

И так закрепил всё, что можно

Ветров не бояться ему.

Теперь, – я сказал, – всё как надо,

Апрель оживит и тебя,

Моё драгоценное чадо,

И зелень пробьётся любя.

Уж Август. Я ждал, но напрасно.

Пропали надежды мои –

И в ветвях от ястребов властных

Не спрячутся воробьи.

----------------------------------

Patrick Kavanagh. Beech Tree

I planted in February

A bronze-leafed beech,

In the chill borown soil

I spread out its silken fibres.

Protected it from the goats

With wire netting

And fixed it firm against

The worrying wind.

Now it is safe, I said,

April must stir

My precious baby

To greenful loveliness.

It is August now, I have hoped,

But I hope no more –

My beech tree will never hide sparrows

From hungry hawks.

Ветер очищающий

(привет от Стивена Х.)

Ночью ветер сдул всех спящих птиц

с крыш домов, деревьев, гнёзд, сараев,

с памятников, шпилей и страниц,

с книг, стихов и колоколен рая.

Ветер выдувал земную сушь

от засевшей пошлости и скверны.

Очищались улицы и скверы

от грехов покаявшихся душ.

Гнал с листвою прочь ненужный хлам,

подлости, жестокости и дрязги,

жадность, так прилипчивую к нам,

отрывал захлёбываясь, с лязгом.

Ночью ветер бесновал и выл –

дергал ставни, двери и калитки,

бился в окна, скатывал с перил

в неуёмной ярости и пытке.

Было слышно пенье высших сфер,

плыли стоны ко́локола в небе

Исчезал в космическом Эребе

згой во тьме мерцавший Люцифер.

…

Мы стояли в комнате вдвоём

у окна – у чёрного квадрата.

Времена и жизни, тая в нём,

не предполагали адресата.

Но ангелы их берегут

Лицо зарастает щетиной,

слова покрываются пылью,

улыбку подрежут морщины,

спрессуются годы в архив.

Своё откукует кукушка,

прогоркнет пространство полынью,

но сердце упрямо-послушно

стучит, ничего не забыв.

Пространство становится узко,

сознанье фиксирует место –

сродни оболочке моллюска,

и внутрь обостряется взгляд.

Из комнаты редко выходишь,

реальность становится квестом,

где нет лишь претензий к погоде,

как нет и возврата назад.

Ни грёз, ни тоски, ни истерик;

и выбросит на́ берег лодку,

где вместо далёких америк

есть просто условность и грунт,

где встретились странницы-души, –

их мир неизбежностью соткан,

он хрупок, раним и воздушен.

Но ангелы их берегут.

где-то в междометьях

Уйти в закат – хороший повод

прийти в рассвет, что густ и матов,

и вспоминать далёкий город

с простым названием – Саратов.

Летит по Волге белый катер

в красиво-ярком, глупом прошлом.

Давай за прошлое накатим,

оно не стало всё же пошлым.

Пускай пропахло алкоголем,

азартом, дымом сигаретным.

Оно полно любви и боли –

молниеносно – многоцветно.

Но оглянуться не успеешь,

полжизни где-то в междометьях.

И христианишь, иудеишь,

и бережёшь и тех и этих.

…

Ах, девяностые-лихие –

кичились молодостью, риском.

Судьба забрасывала в Киев,

язык довёл до Сан Франциско.

Теперь нырнёшь, бывает, сдуру

туда, где старые секреты,

и виски пьёшь, как политуру, –

а всё родное рядом где-то –

среди ещё знакомых улиц,

среди чужих людей и зданий, –

идёшь от времени сутулясь,

хмелея от воспоминаний.

Патрик Каванах. Аудитория (4 takes)

Бог с тем, кто внимает моим словам,

Кто слушает. Ну а тем,

Чьи уши Оранжевый застит бедлам,

Быть битыми, а затем –

Предстать дураками Святым небесам.

Бог с теми, кто ждёт моих слов и дум,

Кто слушает. Ну а тот,

Чьи уши заложит Оранжевый шум,

Получит своё и войдёт

В Небесное Царствие глуп и угрюм.

Кто слышит меня, будет Богом прощён.

Кто внемлет мне. А тому,

Кто шумом Оранжевым был оглушён

Быть битым, и ко всему

Предстанет глупцом в Царстве Божием он.

Бог с теми, кто словом моим ведом,

Кто слушает. Ну а тем,

Чьи уши заложит Оранжевый гром,

Быть битыми, а затем

Глупцами прослыть в Царстве Божьем потом.

...

----------------------------------------

Patrick Kavanagh. Audience

God's blessing on all who listen to me,

To all who listen. But to

Closed ears be an Orange drum

A beating and what falls due

To fools in the Kingdom Come.

О природе света

Умоляю, хватит о великом!

О стране «с колен» и «под откос».

Солнце тонет мутным сердоликом

в океане безымянных слёз.

Солнце улыбается и тонет –

на сегодня кончилось кино.

Ходят-плачут кони над рекою,

а за свет не плачено давно.

Не за белый плачено наверно,

но за чушь в блестящей мишуре.

Потому и муторно, и скверно

на багровой – в кровушку – заре.

Жизнь саднит, не мучая до боли,

времена – что талая вода.

И лежит давно на антресоли

«Юность» за лохматые года.

Солнце машет ручкою – до завтра –

тени горной кромкою рубя.

Ты в бесцветных сумерках ландшафта

молча иммигрируешь в себя.

Ну а завтра утро будет снова –

беспроцентный (вроде бы) кредит.

И на кухне чайник в полвосьмого,

не имея за душой ни слова,

закипая жизнью, засвистит.

Патрик Каванах. Шутник

Проклятья на тонких губах его,

Белеющих будто бы олово.

Глаза – отражение возраста,

И мудрость сам Дьявол ему достал.

Кривыми он топает ножками

По жизни путями-дорожками.

И всё ж он себя декларирует

Мужчиной (немного бравируя).

Себя объявляя основою.

Чудной такой и непутёвою.

-------------------------------------

Patrick Kavanagh. Droll

His cursing lips are thin

And white as tin

His eyes are old as age

He is the Devils sage

His legs are bowed

Upon the world's road

And yet he can

Proclaim himself a man.

Proclaim himself a soul.

All so droll.

Летним вдохом – лёгким стоном

А теперь послушай, мальчик,

то, что не для всех,

то, каким звучаньем плачет

дней бегущих смех:

под побряцыванье капель

пришлого дождя,

в грозовом небесном храпе

музыкой сойдя,

под тромбон сорвавшись тромбом,

песенка – легка –

потекла по катакомбам

жизни ручейка.

В переулках лета эхом,

в сумерках Москвы

подпевала неумехам

уханьем совы.

На рассвете прокричала

сонным петухом,

Не пойми, с конца, с начала?

Не пойми о ком?

На дорогах жарким полднем

под оркестр машин

повторила новомодный

душных пробок гимн.

Посвежела чуть у речки

и на катерке,

где сидели человечки

с рюмками в руке,

напевалась, напивалась –

понеслась в разнос,

Так, что нам саму лишь малость

слышать довелось.

…

Мимоходом, суетливо,

будто второпях,

утонула в дальних ивах,

в птичьих голосах.

Отпоэтилась, отпелась –

к бабке не ходи,

снов июльских скороспелость

стоном из груди.

Бесконечная любовь

Мой первый детский велик

пружинил подо мною

задолго до америк;

и небо голубое

так нежно обнимало,

и это было счастье,

точней, его начало,

которое отчасти

поблекло и распалось

на маленькие части –

на странную усталость,

на крохотные дольки,

на дни, часы, минуты

на то – что так недолго,

и помнится так смутно.

Но, видно, я везучий:

нашёл себе на память

сирени куст пахучий, -

цветёт здесь.

А могла ведь

завянув, превратиться

в подобье артефакта,

в подрезанную птицу

и просто сгинуть как-то…

Но вот вам хрена, суки!

Я подхожу к сирени,

целую её руки

и глажу ей колени.

Про неё

Ну допустим, вот они поплыли, –

ты и сам не знаешь, почему

строки эти из житейской пыли

наказанье сердцу твоему.

Радость этой пагубной болезни

перепадам климата сродни.

Что быть может в жизни бесполезней,

чем заполнить лирикою дни?

Наважденье это обретая

исподволь – не чувствуешь подвох.

И приходит истина простая

через каждый воспалённый вдох.

Это на поверку лишь субтильно, –

получаешь грубое сырьё

капельно-воздушным – не тактильным.

Нету вакцинаций от неё.

И когда она тебя захочет,

возражать уже не сможешь ты –

будешь целовать в объятьях ночи

её страсти горькие цветы.

Если (Si)

на старый мотив :))

Если по футболу так вы и не стали

чемпионом мира и планеты всей,

посмотрите вновь на дедовы медали,

и поймите, та победа, всё-таки важней.

…

Если кулаками вы махать не в силах,

надо головою думать наперёд.

В этом жёстком мире обижают хилых,

Если ж хилый будет умный, выход он найдёт:

…

Если перед вами сел в кино верзила,

А в огромном зале нет свободных мест,

Значит вам сегодня, знать, не подфартило,

Но девиз всегда: Vivere militare est.*

…

Если в зоопарке вашу шляпу сдуло,

и она упала к страусам в вольер,

к страусам не страшно. Это ж не акулы.

Главное, чтоб не увидел милиционер.

…

Если вам в подъезде скажут хулиганы:

«дядя, дай на пиво или закурить…»,

всё ж-ки было б мудро запастись наганом, –

жизнь такая, в сущности, тонюсенькая нить.

…

Если добрый клоун вам подарит шарик,

а потом «случайно» сам его проткнёт,

значит этот клоун в клоунстве не шарит

он, всего скорее, просто добрый идиёт.

…

Если захотят вас прокатить в машине,

или спросят просто: ты омаров ел?

Убегать не надо, но спросите имя,

и чего от вас, узнайте, хочет этот чел.

…

Если в институт вы вдруг не поступили,

и теперь, что делать не понять совсем,

не теряйте духа. Накопите силы.

Через год дерзайте, – Gutta cavat lapidem.**

…

Если убежала ваша электричка,

а другая будет где-то через час,

нервничать об этом – вредная привычка,

и она гораздо раньше доконает вас.

…

Если вас подрезал бешеный стритрэйсер,

и его на Ладе в жизни не догнать,

покупайте сразу БТР иль крейсер.

Пусть стритрэйсер сам решает, стоит ли опять…

…

Если вам предложат поиграть в картишки

двое незнакомцев в городе чужом,

вам придётся вскоре обнулить сберкнижку,

даже если вы известный мастер в подкидном.

…

Но всему приходит свой конец когда-то,

и, хотя, на жизни рано ставить крест,

раньше говорили мудрые ребята:

Tanto brevius tempus, quanto felicius est.***

* Жить – значит бороться.

** Капля точит камень.

*** Чем время короче, тем оно счастливее.

Уильям Батлер Йейтс. Побуждение

Ты думаешь, как мерзки эта похоть, этот гнев,

И я не должен им внимать, годами перезрев;

Но были в юности они уж не таким клеймом;

И чем ещё я мог открыть ту песнь в себе самом.

---------------------------------------------------------

William Butler Yeats. The Spur

YOU think it horrible that lust and rage
Should dance attention upon my old age;
They were not such a plague when I was young;
What else have I to spur me into song.

Если это июль...

"...если это июль..."

Б. Пильняк

Если это июль,

значит где-то в тумане покосы.

Тяжелеет трава

в серебристой холодной росе.

И дурман-аромат

высекают звенящие косы,

и сочится стерня

в розовато-молочный рассвет.

Если это июль,

значит полдень расплавился зноем,

и в овраге ручей

обомлел и от жажды затих.

Мы в траву упадём,

и глаза от блаженства закроем,

и услышим стихи

и созвучья цветов полевых.

Если это июль,

значит с вечера выйдем в ночное,

будем ждать звездопад,

задремав у костра-колдуна.

Напоим лошадей.

И потом ощущеньем покоя

нас укутает ночь,

увлекая в объятия сна.

Патрик Каванах. Часы

Как ребёнок с часами

Ты со мною игралась,

Разбирала на части,

Когда мне улыбалась:

Шестерёнки сознания

И пружин воля скованы,

Дверца та, на которой

Был цветок нарисованный,

Были стрелки и маятник

И ещё циферблат.

Но всего и осталось-то –

Корпус, что староват.

Так ты их и разрушила.

И когда дело сделано,

Всё ж будильник похуже

Ты купила намеренно.

-------------------------------------

Patrick Kavanagh. The Clock

You took me to pieces

As a child

An old clock,

When you smiled:

My wheels of mind

And springs of power

The door that had

A painted flower,

Hands and pendulum

And face:

You only left

A doorless case

And when you'd done

My clock this harm

You went and bought

A cheap alarm.

Ты родился! – радуйся и плачь...

Ты родился! – радуйся и плачь.

Привыкай к давленью атмосферы.

Мир твоих удач и неудач –

уникальный синтез полимеров –

создан свыше, с чистого листа,

никаким аналогам не пара.

И уже родившись, ты устал

с первым вдохом солнечного дара.

И уже с рожденья ты в плену

глубины и синевы небесной.

Но мечта постигнуть глубину

сбудется ли – точно не известно.

Привыкай любить за просто так,

отдавать, не требуя ответа.

Проходить сквозь тернии и мрак

к крохотой – пускай – но капле света.

В ней найдёт пытливая душа

антидот, снимающий усталость

и дающий в жизни совершать

сердцем ту осмысленную малость –

то, что предначертано судьбой,

то, о чём поёт ночная птица.

Но не знает ветер голубой –

может ли такое повториться.

Гладиатор

Стальной холодный взгляд

предельно откровенен –

в нём нет надежд найти

ни зла, ни теплоты.

Он обращён назад –

к застывшим в прошлом сценам –

теряется в пути

утраченной мечты.

Мы изредка с тобой

глядим в глаза друг другу,

мы волею других

предсмертный слышим гимн.

А завтра будет бой:

мы встанем в центре круга,

и кто-то из двоих

останется живым.

Скажи мне, человек,

о чём твоя молитва?

Ты слышишь ли тот час,

когда слепая смерть

рукой коснётся век,

оканчивая битву,

кому-нибудь из нас

назначив умереть?

Он смотрит мне в глаза.

И странная улыбка

мелькает на лице.

И слышу я ответ:

- Нам не дано узнать,

где сделана ошибка,

какая жизни цель

и в чём её секрет.

Но тот, кто победит,

едва ли будет счастлив,

убив всего лишь страх

сегодняшнего дня.

Слова надгробных плит

отчаянны, напрасны,

но те, что на губах –

сродни теплу огня.

My song. Keith Jarrett

Такую музыку не дарят, –

она живёт в своих пределах;

скользит по клавишам Кейт Джаретт,

ему до нас какое дело.

Из чёрных нот выходят стоны,

из белых нот – свеченье плазмы.

Пока он там, он вне закона,

и жизнь звучанию подвластна.

А ты не спрашивай, о чём он.

Что ему делать со словами,

вмешавшимися в птичий гомон,

едва ли различимый нами.

И нет желанья возвращаться

из этих дней. И песня льётся

водой колодезной, как счастье –

как серебро со дна колодца.

https://www.youtube.com/watch?v=BMdblnHlimw&list=RDBMdblnHlimw&start_radio=1&t=229

О том, что мы растаем...

О том, что мы растаем,

дружок мой, не грусти.

Мы вновь произрастаем

травинками в степи.

Ещё одно «сегодня»

принёс лакей-рассвет.

А жизнь подобна сводне,

которой лучше нет.

Качается по волнам

кораблик, а на нём

есть мы. И всё. И полно.

Живём, пока живём:

в плену пророков-истин,

судеб сплетая связь,

где каждый бескорыстен,

теплом своим делясь.

Но есть ли шанс когда-то

очнуться ото сна:

понять во мгле заката, –

вся жизнь – одна волна?

Она плывёт незримо,

стирая до конца

туфту и краски грима

с усталого лица.

Патрик Каванах. Дорогие мои

Лишь строкою напомнить друзьям после стольких невзгод,

Что идут отовсюду, – я вернулся назад, на свободу.

И из груды наследства руин большинство теперь снова живёт –

Те, что были мне домом, где жил я во имя народа.

Но лишь самую малость, молю, всё же стоило спрятать в душе

Образ нескольких женщин, не похожих на всех, на других,

Просто так, как и есть – под поэта удушливый смех в кураже.

Так же я обнаружил пару важных и очень больных –

Полных грусти и злобы свидетельств, что могли б, несмотря

На уродство, бесцельность и пустой, с вожделением, взгляд,

Для комедии жару добавить. Главный принцип – движенье, –

Достигая Парнаса, где вечерняя тает заря,

Отстраниться в любви, где тебя не опутать пигмеям –

Не лежать, как лежал Гулливер. Всем удачи и благ.

----------------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Dear Folks

Just a line to remind my friends that after much trouble

Of one kind and another I am back in circulation.

I have recovered most of my heirlooms from the heaps of rubble

That once was the house where I lived in the name of a nation.

And precious little I assure you was worth mind storage:

The images of half a dozen women who fell for the unusual,

For the Is that Is and the laughter-smothered courage,

The poet’s. And I also found some crucial

documents of sad evil that may yet

For all their ugliness and vacuous leers

Fuel the fires of comedy. The main thing is to continue,

To walk Parnassus right into the sunset

Detached in love where pygmies cannot pin you

To the ground like Gulliver. So good luck and cheers.

Неправильное сэлфи

Когда устанет проза жизни перебирать дела, слова.

И злость при всём её комизме уйдёт, как жухлая трава,

оставив пустоту и тщету. И ты оглянешься вокруг,

всю тяжесть осознанья эту держа в ладонях своих рук.

Как обнищавший в одночасье, ты остановишься в толпе

тебе чужой – неблизкой масти, поймёшь, как много не успел,

себя увидишь в дальнем «где-то» – смеющимся и молодым

в то незапямятное лето, что унеслось в осенний дым,

и дальше – снегом – белым, белым уже хлестало по лицу, –

ты был таким в начале смелым, но безразличным стал к концу.

За расставаниями тризны, – белёсым пеплом голова.

Лишь на минуту став капризней, стряхнёшь, как капли с рукава,

мечты утратившейся жалость, печаль финифтевую в ней;

когда всего-то и осталось – не собирать долгов, камней...

Кода на всём, на белом свете ветра поднимут снежный бред, –

пускай шумят – они-же-дети – какой от их забавы вред.

А вдруг в душе растает наледь, и смоет глупости и муть?

Не торопись пока. Весна, ведь, придёт опять... когда-нибудь.

16 октября. Памяти Наума Коржавина

"...Хотелось жить, хотелось плакать..."

Н. К.

Октябрь, шестнадцатое – дата,

растаявшая в беге лет,

войной оплавленных когда-то,

но отстоявших мир и свет.

Всё снова переоценилось:

куются новые мечи,

полком бессмертным – вечной силой

идут сквозь время москвичи.

Войны герои не забыты,

и незабвенен Пастернак.

Но чуждые стране элиты

растят свой ядовитый злак.

Они теперь совсем забыли,

Когда молились на Москву.

Их совесть спит под слоем пыли,

а долг подобен воровству.

Уже не хлеба ищет жадность,

но мщения за свой позор.

И всё, что им сейчас осталось –

скулить из европейских нор.

А тот, так правивший жестоко,

познавший свой величья час,

теперь с тоской глядит на нас –

страну отдавших воле рока.

Патрик Каванах. Наш язык, казалось, должен стать клише... (edited)

Наш язык, казалось, должен стать клише

Из газет, где восемнадцати грошей

За строку хватало нам, но время шло:

Репортажи – стали нашим ремеслом.

Мы карабкались по выставкам искусств,

Резюмируя, как драмы по́лны чувств;

Открывали музыкантов и актрис,

Исполняя наши партии «на бис».

Знали русское, французское кино, –

Оценить могли и затоптать в говно.

Посвятили мы еде не мало строк,

Мы-то (всё же) знали толк

В редких винах, блюдах. Был большой успех

Слабых текстов, где и тут, и там огрех.

Отмирали старых школ редактора,

Мы решили, что редакцию пора

Чуть проветрить от застоя.

И вошёл

Тот, кого теперь вам видно хорошо.

Шеф в отставкку, к месту рвётся молодняк,

Их закалка твёрже принципов моих.

Я упрям и неприлично прост для них.

Всё напрасно. Жаль, что зря стараюсь так.

------------------------------------

2-й вариант последнего катрена:

Шеф уходит, открывая путь другим, -

Тем, чья твёрдость "бьёт" мой видимый предел.

Я упрям, и прост, и, видно, не у дел -

Зря стараюсь, ведь не нужно это им.

-------------------------------------------------------------------

Patrkick Kavanagh. Untitled (Our language must have seemed among the learned... )

Our language must have seemed among the learned

Cliches of the morning press, but we earned

Our eighteen pence a line and as time passed

On Dublin papers reporters became at last.

We climbed to art exibitions [sic], book reviewers

Wrote on the drama - technique that allures;

We discovered actresses, musicians too -

Every cliché on the scale we knew.

The films! we went to French and Russian pictures

Mixing with much praise some gobshite strictures.

And we often wrote on food

We understood

Fancy food and wines. We rose to glory

On scoops that caught our latest puerile story.

Old editors died out, went mad or sinned

And we applied to blow the smelly wind

Of the editorial gasbag.

So came he

Who in this room before me you can see.

The editor stands back, others arrive

All showing hardness where my angles edge

I am cussed, they say, I who seek the normal

Will not fit in no matter how I strive.

Ахматова (акростих.24)

Адресатам отправленных писем:

Хмурый день отекает Невою, –

Мимолётность, мелькнувшая высью,

Арабеской, мечтой голубою.

Твоим голосом тихим, но твёрдым

Обнажалась дыханья основа,

Воспаряясь манящим аккордом

Абсолютности чувства и слова.

Уильям Батлер Йейтс. Те образы

А что если я попрошу вас

Покинуть ума пустоту?

Коль солнце вам всё ж улыбнулось,

И ветер взбодрил на лету.

Пусть вас никогда не заманят

Ни Рим, или, даже, Москва.

Дурак, кто мытарствами занят,

Уж лучше все Музы пусть к вам.

Ищите такие картины,

Что могут шокировать взгляд:

Где лев возле девы невинной,

Где рядом с младенцем разврат.

Найдите в воздушной стихии

Орла, что встаёт на крыло,

Признайте свободы любые,

И станет на сердце светло.

------------------------------------

William Butler Yeats. Those Images

WHAT if I bade you leave
The cavern of the mind?
There's better exercise
In the sunlight and wind.

I never bade you go
To Moscow or to Rome.
Renounce that drudgery,
Call the Muses home.

Seek those images
That constitute the wild,
The lion and the virgin,
The harlot and the child.

Find in middle air
An eagle on the wing,
Recognise the five
That make the Muses sing.

О хлебе и ещё о чём-то

Всё будет именно вот так:

пройдёт июль и август минет,

пора придёт, пшеничный злак,

созрев, простор полей покинет.

Сухарик крошится в руке

и рассыпается на части,

и где-то дымкой вдалеке

стоит сирень и пахнет счастьем.

А произносится не то –

не нужное, подчас пустое –

всё то, что канет за чертой

грядущего в конце покоя.

Окно открыто широко,

и синевою плещет небо,

где облачное молоко,

и ветер дарит запах хлеба.

Под солнцем золотится рожь,

и цвет её иконописен.

Его в ладонь себе возьмёшь

для будущих о прошлом писем.

Как ласков солнечный озноб!

Но жизнь не только ведь об этом.

Она даётся свыше, чтоб

на миг, хотя бы, стать поэтом.

Уильям Батлер Йейтс. Что было утрачено

Пою о потерях, пугаюсь побед

И в бой за удачей вступаю опять,

Убит повелитель, разгромлена рать;

С восхода до сумерек надо бежать, –

Блестит на камнях окровавленный след.

--------------------------------------------------

William Butler Yeats. What Was Lost

I SING what was lost and dread what was won,
I walk in a battle fought over again,
My king a lost king, and lost soldiers my men;
Feet to the Rising and Setting may run,
They always beat on the same small stone.

Донор Каренина, Анна

Вот персонаж выходит на перрон,
растерянно прекрасен, узнаваем.
Все замерли. Вдали растёт вагон –
побольше чуть, в сравнении с трамваем.
И сквозь отчаянье мы всё же ожидаем
иного поворота у судьбы
и гоним взгляд по строчкам в лихорадке.
Но тщетны все "ах если б" да "кабы",
жизнь надрывается от яростной борьбы... !

И органы готовы к пересадке.

Патрик Каванах. Прогулка по берегу канала

Канала берега в листве любовной, зелень вод

Излить мне откровение даёт. Я здесь посреди дня,

По зову свыше. Банальный и привычный жизни ход,

Природа повторяет всё опять, как делала задолго до меня.

Иду. Застряла трость. А ветер хочет третьим снова

К влюблённой паре, что целуется на старой лавке,

И птица ищет прутья для гнезда, как ищет Слово, –

Рожденье, вспышка, пульс – как в экстатическом припадке.

Так манит чистый мир меня и облекает в сети,

Так звукам леса, чуду трав легко меня увлечь –

Питать лакуны моих чувств, дарить экспромты эти,

Молиться искренне, взахлёб, переполняя речь.

Поскольку требует душа одежд зелёных, синих,

И волшебства, чей мир доказан быть не в силе.

-------------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Canal Bank Walk

Leafy-with-love banks and the green waters of the canal
Pouring redemption for me, that I do
The will of God, wallow in the habitual, the banal,
Grow with nature again as before I grew.
The bright stick trapped, the breeze adding a third
Party to the couple kissing on an old seat,
And a bird gathering materials for the nest for the Word
Eloquently new and abandoned to its delirious beat.
O unworn world enrapture me, encapture me in a web
Of fabulous grass and eternal voices by a beech,
Feed the gaping need of my senses, give me ad lib
To pray unselfconsciously with overflowing speech
For this soul needs to be honoured with a new dress woven
From green and blue things and arguments that cannot be proven.

По памяти

Лес, перелески, болота, поля,

тихое небо, посёлки…

Вспомнилась давняя стынь февраля –

снег, моросящий и колкий.

Где ты, метель отшумевшей зимы? –

в сердце аукнешь едва ли.

В след за дождём отправляемся мы

в памяти летние дали.

Всё здесь, как раньше, как сто лет назад –

до ощущений знакомо.

Ель голубая. Заброшенный сад

милого, старого дома.

Ящик почтовый, где сломан замок;

писем желанные строки.

Видимо, дом мой, я что-то не смог,

раз мы с тобой одиноки.

Видимо, в письмах упущена суть,

и не замечено время

с теми, которых уже не вернуть –

с милыми, добрыми – теми.

Там ещё живы и молоды все,

пахнет клубникой и вишней,

и позолотой по волжской косе

брызнул к закату Всевышний!

…

Вёдра с водою мальчишка несёт,

переглянувшись со мною;

семьдесят пятый, как помнится, год

баловал сочной травою.

Вдруг! осознание: я – это он!

Только не знает об этом

письма принесший – не мне – почтальон

этим вернувшимся летом.

Патрик Каванах. Мир намёков

Я ушёл от людей

К жизни, полной намёков,

В мир цветочных идей,

Поэтических вздохов.

Я пошёл, чтоб найти

Землю огненной птицы,

Чтоб Господь мой в пути

Мне помог опериться.

Смех держал на копье

Своих мыслей железных,

Нерушимость в душе

Стала сном бесполезным.

Понял я, прячет Бог

Красоту – изрыгая –

Как в навозе – яйцо –

В тёмном чреве сарая.

-------------------------

Patrick Kavanagh. A Hinted World

From my people I went

To the life hinted

In primrose and bluebell tent

In the poem sung or printed.

I turned eastward to find

A land ledged

By the god-flame of mind,

To no destiny fledged.

With the spear of a laugh

In my thought,

In my soul the indestructable [sic] stuff -

A dream that is naught.

I found the god-spewed

Beautiful, hidden -

In a place evening-lewd -

Like a white egg in a midden.

Уходя из пейзажа

Мы с тобою опять изучаем

тот пейзаж, нарисованный чаем,

что так хрупок, и необычаен,

и, наверно, случаен.

Бродят в заводях призвуки. Ветер

любит песни нашёптывать эти.

И за ним мы крадёмся, как дети,

в потерявшемся лете,

в двух шагах от границы заката, –

как всегда это было когда-то.

Только здесь перепутаны даты

и полжизни изъято.

Наших снов и желаний причуды,

приходящие из ниоткуда,

отложились до срока, покуда,

(как на кухне посуда)

до какого-то тайного срока, –

так весной нам шепнула сорока.

А теперь уж сочна и высо́ка

зеленеет осока.

Мы идём по траве, что намокла.

Старый дом, где потрескались стёкла,

огород, где картошка и свёкла,

и ограда поблёкла.

Где мы вряд ли кого-нибудь спросим,

это жизни ли, суток ли осень?

Ветер тучки куда-то уносит,

шевеля кроны сосен...

Этих снов, словно маленьких комнат,

никогда не найдут и не вспомнят.

Это всё пронесётся потом над

тем, что стало никчёмно.

Нам теперь и осталось всего-то –

выйти вон: за сюжет, за ворота,

через поле и до поворота

в неизвестное что-то.

Отблески (edited)

Или свет их вдруг нечаянно погас?

Но никак в ночи не высмотреть тех звёзд,

что касаются своим дыханьем нас,

и с небес лучами пролагают мост.

Быть должны полузакрытыми глаза,

и тогда ресниц дотронутся лучи.

Не пытайся ничего тогда сказать,

но иди за этим светом и молчи.

И окажется манящей тишина,

и откроется прекрасной высота,

как созвучие бордового вина

с откровеньем белоснежного листа.

Так и пишутся дыхания стихи,

так и мучает весною синева.

И слова неосязаемо легки,

как озноб прикосновенья рукава.

Мой друг Винни (мультики нашего детства)

Мой друг похож на Вини-Пуха

не потому, что любит мёд.

Ему ворчалки лезут в ухо,

и он, что слышит, то поёт.

Он говорит почти без пауз,

рифмует строчки на ходу.

Уже наверно не осталось,

чего он не имел в виду.

Он в гости по утрам приходит

парадным маршем (аки смерч).

Ни бедный Кролик, ни Заходер

не знают, чем его отвлечь.

Он рассудителен и вежлив:

потопчется при входе в дом,

и всё съестное съест он, еж’ли

есть таковое в доме том.

...

И пусть он дарит в день рожденья,

горшок – как правило, пустой.

Поверь, там столько настроенья,

что хватит на год нам с тобой!

Простые вещи

То ёкнет, то скрипнет, то душу прожжёт

не хуже кайенского перца,

себе выбирая итоговый год

для дат в биографии сердце.

То бьёт в барабаны, зовя на войну,

то в горе слезами залито,

под собственный стук, опускаясь ко дну,

молчит – тяжелее гранита.

И спорить с ним бестолку. Нет для него

законов с холодным расчётом.

Но хочется, хочется больше всего

сродни тихой песни чего-то:

движенья в просторе широкой реки,

ласкания свежего ветра,

касания тёплой знакомой руки

и милого взгляда, et cetera…

Точка синтеза. Джаз

Обманчиво тлеющим раем

измученным сленгом трущоб

ты сделался непререкаем

и непредсказуем ещё.

Тебя исполняли по нотам,

которых никто не писал, –

саднящее исподволь что-то –

воскреснувший чёрный кристалл.

Ты был подневольным и кротким,

ты грусть трансформировал в блюз.

И драли лужоные глотки

рабы и растлители муз.

Но время – стиратель различий –

твоих обуздало детей.

И стал ты свободный и птичий,

доступный для всех. И – ничей.

...

Свобода, свобода, свобода!

Свобода и бешеный джаз.

У входа

скопленье

народа.

С какого-то чёрного года? –

С какого-то чёрного хода

его раскупили на раз! –

и снова продали для нас.

И всё же осталось немного, –

немного, но смачных штрихов.

Он тот же бунтарь-недотрога,

и молод, хотя и не нов.

Но темпа они не уронят –

живущие в радуге «соул»;

пускай ты не всеми был понят –

но ты своё сердце нашёл.

https://www.youtube.com/watch?v=ObJMYHzNOGI

https://www.youtube.com/watch?v=enlzroQe35I

Точка опоры. Рок

I may make you feel but I can't make you think

Jethro Tull

Друг, послушай, подскажи мне, чей ты?

Что вокруг, во истину, твоё?

Может ты простужен звуком флейты,

видишь мир, как старое тряпьё?

Эти вот прозрачные намёки

говорят о многом нам двоим:

как жестоки сроки и пророки,

как любой из нас неповторим.

Жизнь вдыхаешь в полглотка, так робко, –

может, просто, нужен акваланг?

Только если не тупой, как пробка,

и ещё не превратился в junk.

Жалобам не верю – не приемлю, –

хоть и бьются в дребезги сердца.

Правит инструмент сермяжный землю,

как и сердце – флейты хрипотца.

Тело начинает малокровить,

истощаясь – стоя на одной.

То, что бренно – не жалей. Оно ведь

не соизмеряется с душой.

Всё пройдёт – болезненность и кризис,

рокеры сопьются и уснут.

В небесах прочтётся катехизис –

жизни чьей-то маленький салют.

21 мая, 2018.

https://www.youtube.com/watch?v=BV-ASc0qkrM

Патрик Каванах. Госпиталь

Год назад я проникся любовью к удобной палате,

Где в больнице грудной, как ячейки ряды кабинетов,

Простоватый бетон, умывальники – горе эстета,

Не считать паренька, что храпел на соседней кровати.

Но ничто не отвергнет любовь, это вне всяких правил,

Её жар очевиден вполне и банален, чем ближе.

Коридор, что выводит на лестницу, далее – ниже

Так захватывал дух тихий двор, замурованный в гравий.

Вот что делают чувства с вещами: у мо́ста Риальто

Были смяты ворота машиной размером с Циклопа,

В темноте гаража было кресло, что солнце впитало.

Суть примеров подобных – любовь и её благодарность;

Ибо нам суждено записать их секреты без трёпа,

Чтобы страсть скоротечную время с собой не забрало.

--------------------------------------

Patrick Kavanagh. The Hospital

A year ago I fell in love with the functional ward

Of a chest hospital: square cubicles in a row

Plain concrete, wash basins - an art lover's woe,

Not counting how the fellow in the next bed snored.

But nothing whatever is by love debarred,

The common and banal her heat can know.

The corridor led to a stairway and below

Was the inexhaustible adventure of a graveled yard.

This is what love does to things: the Rialto Bridge,

The main gate that was bent by a heavy lorry,

The seat at the back of a shed that was a suntrap.

Naming these things is the love-act and its pledge;

For we must record love's mystery without claptrap,

Snatch out of time the passionate transitory.

Восхождение

На душе ощущение стужи,

будто сплошь декабри, декабри...

Или всё изменилось снаружи,

или что-то случилось внутри?

Воздух времени выжжен растленьем.

Шепчешь: Отче, ты где?... Не угробь.

Погружается вера в сомненья,

как в трясины удушливой топь.

По планете снуют "землемеры", –

распродать бы да не расколоть.

Проникает сомнение в веру,

точно нож в боязливую плоть.

Поднимаешься – смотришь под ноги,

остановишься – смотришь вокруг.

О создателе думаешь, – Боге?

о творении божеских? рук.

И не веришь себе, если честно,

И не знаешь, ни – где, ни – когда

обретёшь заповедное место

опрокинув пространства года.

У Него все подвёрстаны чеки,

все долги, обещанья, дела.

И гудит глубоко в человеке

тетива ли, струна ли, пчела?

С полудремлющим утренним стоном,

сквозь туман ощущений и мглу

вдруг увидишь себя непрощённым –

распростёртым на мёрзлом полу.

Поднимаешься... телом и взглядом

за сознаньем зовущим. Оно

уже знает, что именно надо,

и что будет тебе суждено.

Волжский немец

памяти деда Генриха

Я не боролся за права,

и дед мой был давно отпущен.

И мы, как сорная трава,

в стране своей росли и жили.

Но как ты, родина, права,

не райские нам снились кущи,

а ночью мучали слова,

которых вслух не говорили.

И то, что мы не позабыли,

хранила неба синева, –

о том, что мы совсем не те,

кому нужны покой и воля,

как выживаем в нищете

и закаляемся от боли.

И наша вечная война

в итоге есть наш личный вызов,

и, как фальшивила струна

от наших собственных капризов.

Винить кого-то – лёгкий хлеб,

но он обманчивый и вздорный.

Глазами дед почти ослеп

и духом сделался покорный.

Он в одиночку доживал

и не пускал в свою усталость

ни извинений, ни похвал,

но лишь бетховенскую радость

и шубертовский карнавал.

Ну а потом, совсем потом

прошла стыдливым шепотком

эпоха реабилитаций,

и не дошёл до горла ком,

и так неловко улыбаться

осталось нам. Глаза в глаза

где отражалась душ увечных

от ветра, вроде бы, слеза

потомков лагерников вечных.

Мы разбежались кто-куда –

потомки тех, кто сгинул, или

жил на свободе, точно в иле.

Кровоточила вновь звезда

над новым – обретённым счастьем.

И не предвиделось тогда

ни упоенья, ни ненастья,

ни гордости и ни стыда.

Всё так же спали города.

…

Я не пошёл на этот гул,

где танки против демонстраций,

как туши грузные акул,

что не умеют улыбаться,

себе прокладывали путь

неповоротливо, но грозно,

и было всё ещё не поздно

абсурд к реальности вернуть.

Но всё же в нём она утопла.

Рычали танковые сопла,

ещё шарахался народ, –

он победил, хоть и вразброд.

И ещё долго над страною

висел дурманящий туман,

и лидер, пьяный вдрабадан,

в отчаяньи, как с перепоя,

искал поддержки россиян.

Потом он сдался и ушёл,

просил судить его не строго.

И дед сказал мне: «Хорошо,

мне тоже скоро в путь-дорогу.

А ты, ни кесарю, ни Богу

не предъявляй печальный счёт.

Ведь счастья дней – наперечёт, –

когда-нибудь об этом вспомнишь

и осознаешь всё потом лишь,

когда полжизни утечёт.

И так мне больно до сих пор,

что не случился между нами

один – но главный разговор –

вопросы, тлевшие годами.

Что недосказанность всего

ушла потерянным ответом –

куда? – от сердца моего,

когда? – каким господним летом?

Увы, мы так и не смогли

создать себе и детям остов,

где держит соль родной земли,

и память светлого погоста.

Мы стали путники судеб

с проросшими в эфир корнями.

И цвет садов, и чёрный хлеб

всегда в пути и в сердце с нами.

...

Когда-нибудь, в зеркалье лет,

где музыка всё тише, тише,

мы встретимся с тобою, дед,

весной твоих цветущих вишен.

Vladislav Penkov. Easier than

Romance

My connections seem to be forgotten,

Spring – like stolen postcard from my mail.

Eyes are closed with spider-web from cotton,

dreams – my torture – sharp and rusty nail.

Dearest my, asthmatic friend, Ostrovsky,

how you dare to lose, for goodness’s sake,

dialect Moscovian – Pokrovsky –

Russian language – sticky speech of ache.

Sad to say, but barely it’s funny.

Merchantry, Bilibin’s fairy tales,

glass of drink – ferment of March and honey,

I have no regrets and no offence.

No big deal that smell of booze not Russian,

and no songs of drunk accordion,

life is full of doubts and concussion.

Heart is knocking faster, on and on…

Shriveled soul. And dryness in your mouth,

world becomes a total raven’s realm.

As Shakespeare ascribed to Macbeth drought,

Same has teased Yesenin’s lyrics zeal.

To expect eternity from all that,

if it’s gonna be as is, for good, –

So, be it: the Moscow ever bolted…

on the grass, of course, scent-laden wood.

11.29.2014.

------------------------------------------

Владислав Пеньков. Легче, чем

Романс

Я уже ни с чем не знаю связи
и не жду открыточной весны.
Закрываю веки с неприязнью,
вижу неприязненные сны.

Милый друг, одышливый Островский,
надо умудриться не сберечь
лексикон и выговор московский,
русскую прилипчивую речь.

К сожаленью, вряд ли это странно.
Купчики, билибинская Русь,
мартовский медок на дне стакана,
я не оглянусь и не вернусь.

И не в том беда, что нет гармошки,
не по-русски пахнет перегар,
что дорогу переходят кошки.
Просто сердце легче, чем лузга.

Под ногами лёд, в гортани - скука,
во дворе сплошной вороний пир.
Эту вот есенинскую муку
Макбету приписывал Шекспир.

Можно ли рассчитывать на вечность,
если вечность будет такова:
за запреткою - Замоскворечье,
на траве душистые дрова...

11.27.2014.

Остались дни

А я и знал,

и догадаться мог,

что это мой,

единственно насущный,

прекрасный мир –

пленительный острог,

всё дальше и настойчивей зовущий.

И я встречал

твои материки,

исполненные

жадного величия,

но было мне

по жизни не с руки

расшаркиваться с видимым приличием.

И я любил.

А время страсти жгло

и оплавляло

контуры предсердия,

и было всё

по-молодому зло,

и окупалось каждое усердие.

Но эта жизнь,

сбегающая прочь,

брала взамен

тому, с чем расставалась,

моей души

сверкающую ночь, –

и этих красок больше не осталось.

Остались дни

спокойные, как сон,

катящиеся –

ветром лишь гонимы,

и можно бы

начать считать ворон,

но это будет так невыносимо.

Так где ж найти

нечаянный приют,

чтоб памяти

открылось откровение,

и осознать,

откуда же идут

под осень жизни радости весенние.

Шёпот внутренний

Будущее призрачно и зыбко

и не улыбается уже.

Вся его остатняя улыбка

где-то на небесном этаже.

Ну а как же, спросишь, остальное?

Эк тебя, родимый, занесло.

Пусть об этом знают только двое:

я и Тот, кто дарит ремесло.

Как неоперившиеся дети

будут жить нелепые стиши

где-нибудь на этом белом свете

моего пристанища души.

Будут пересвистываться птицы,

чтоб своих сородичей привлечь.

Будет жизнь, а значит будет литься

где-то человеческая речь

не в манере чувственных эротик,

но уже для сердца не в нови –

этот существительный наркотик –

слово, подлежащее любви.

В тишине

***

Это ещё не вершина холма,

это ещё не тревоги зима,

не очертания высшей любви.

Господи, благослови!

Всякому путнику – веры в пути,

всякому ратнику – силы найти.

Мира, согласия между людьми.

Господи, да вразуми!

Так и уходим, прожив в темноте:

нет уж иных, а другие не те.

И в миражи окунается явь.

Господи, да не оставь!

Но предстоит ещё преодолеть

мир бездуховности – некую смерть.

Сердце, как в клетку, заковано в грудь.

Господи, милостив будь!

***

Или бормотанье, или крики.

Или голос заперт на засов.

Хочется воды, и земляники,

и простых спокойных голосов.

Но уйти от сумерек нет мочи,

в духоте назойлива мошка, –

разгерметизация, короче,

пыльного на голову мешка.

Хочется растроганного счастья,

радостной и терпкой тишины

из которой, может быть, отчасти,

песни позабытые слышны.

***

Поэзия – навязчивая тётка –

на краешек софы подсядет кротко

и, взглядом проведя по потолку,

по стенам и окну с дождём стучащим,

по мыслям, что из года в год не слаще,

как вздох диагностирует тоску.

...

Но ей одной секрет заветный ведом,

откуда это солнечное кредо?

И жажда на иссохшихся губах

не есть причина недостатка влаги, –

но слов, излитых сердцем на бумаге,

которая обречена на прах.

...

И вот она, сейчас с тобой воркуя,

надеется, что ты её – такую

не выкинешь из скомканной души.

Она у ног твоих, пока ты в теме.

И шепчет убегающее время, –

пока легко дыхание – пиши.

Венечка Ерофеев (акростих.23)

Весело, – казалось, бесконечно
Ехать, удаляясь от Москвы

Никому не кажущимся нечто,

Если б не отчаяния швы
Через горизонты неприятья
К Петушкам и в пьяную печаль, –
Априори вечного проклятья, –

Еле дышит голоса вуаль.
Растворясь в действительности вздора,
О котором не перетолочь, –
Фантасмагорично до позора,
Если б не доехали так скоро,
Если б не шагами командора
Вызрела Вальпургиева ночь.

Кадетское (парады прошлых лет)

Когда-то много лет назад
у Красного Кремля
я шёл и открывал парад,
и мёрзлая земля
звенела силой торжества,
и труб призывный звук
сплочал движенье большинства
мальчишьих ног и рук.
И наша вера и любовь
в отчизну и людей
нам согревала плоть и кровь
и делала сильней.
Мы шли, чеканя мерный шаг,
взрослея на ходу.
И ликовал «Архипелаг»
в «октябрьском» бреду.
А в душах наших и сердцах
теплейшею струной
под каждый шаг и каждый взмах
звучала мысль: «Домой!...»
Домой, где любят нас и ждут,

где жизнь, как хлеб проста,

и все родные проживут

счастливых лет до ста.

Вперёд, как-будто невесом,

шёл юный тот отряд;

А жизнь летела, будто сон,

сквозь плен координат.

...

Сошло немало пелены
с тех лет, товарищ мой.
Но мы – частичка той страны, –
великой и родной.

Патрик Каванах. Тщеславная женщина

Ты испортила план, приготовленный мной

Из бесхитростных истин, обычный земной,

Оставляя меня в положении дико-дурацком.

Я, возможно, добрался б до Райских ворот

Так же тихо, как к ним и приходит народ

И любым неказистым местечком там был бы обласкан.

На обычный мой путь ты б не тратила сил –

Для детей и молитв и всего, что любил,

Превратив мою жизнь в танец боли и страшную сказку.

O, тщеславная женщина,

Ты всегда оставалась такой...

Клеопатра недаром ведь с Адом повенчана,

Заодно с королевою Елизаветой, и Евой, и ко.

------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Vain Woman

You distorted the pattern I had composed

From the certainties of Earth

And left me worse off than any mad-man.

I could have reached the gate of Paradise

Quietly as any five-eight arrives

And taken whatever seat was offered me.

You would not have me walk the common road

Of children and prayer and what I most loved,

But led me the intenser dance of pain

O woman vain

'Twas always so…

I know why Cleopatra is in Hell

With Eve and Queen Elizabeth and Co.

Не плачь, я тебе нарисую...

Не плачь, я тебе нарисую

весенних печалей метель,

душистую зорю степную

и всуе забытый апрель.

Хандру, унесённую ветром

на спящие в дымке холмы,

туда, где нечаянным летом

бродили влюблённые мы.

Не плачь о весне быстротечной,

о талой сошедшей воде.

Она нас пыталась увлечь, но

мы стали, как-будто, не те,

и видим, как время уходит

от нас, замедляющих шаг.

и ёжится – не по погоде

на взбалмошном ветре душа.

Не плачь, ты же знаешь, что где-то

нас ждут тихих радостей дни,

и многая, многая лета,

и дальнего света огни...

Шукшин (акростих.22)

Шалит весенний лес. Берёзовые рощи

У неба синего дрожащею листвой,

Качаясь, позволенья просят больше

Шуметь и плакать и гулять весной.

И перелётных птиц безумный гомон

Наполнил душу песней дорогой.

Патрик Каванах. Апрельские сумерки

Апрельские сумерки.

Трагедия быть современным поэтом,

Увы, не любовником,

Под деревом райским тихонько пригретым.

Смотрю я в окошко и вижу – летят,

Как жизни виденья, летучие мыши.

Я стар, как мудрец, как трава октября,

Я так одинок – как глупец, что возвышен.

И голову конь отвернул от яслей,

Наполненных сеном. Он хочет на травы –

Прохладные, мягкие. В ржанье слышней

с упрёками к Джону Макгигану зависть,

что тот просто совести, гад, не имел.

Парнишка свистит так фальшиво, не в тон,

К судьбе европейской совсем равнодушен,

Пока я сижу со спокойным лицом –

Как всякий поэт – через боль и удушье.

----- 2 вариант последнего катрена-----

Малец у сохи так фальшиво свистит

Он к судьбам Европы совсем безразличен,

Пока я сквозь боль соблюдаю приличья,

Что каждый поэт молчаливо хранит.

---- 3 вариант последнего катрена-----

Мальчишка без слуха за плугом свистит,

Ему не близки европейские судьбы.

Так больно на сердце. Ах если б заткнуть бы...

Но молча поэт эти муки хранит.

--------------------------------------------

Patrick Kavanagh. April dusk

April dusk.

It is tragic to be a poet now

And not a lover

Paradised under the mutest bough.

I look through my window and see

The ghost of life flitting bat-winged.

O I am as old as a sage can ever be,

O I am as lonely as the first fool kinged.

The horse in his stall turns away

Form the hay-filled manger, dreaming of grass

Soft and cool in hollows. O does he neigh

Jealousy-words for John MacGuigan’s ass

That never was civilized in stall or trace?

An unmusical ploughboy whistles down the lane,

Not worried at all about the fate of Europe,

While I sit here feeling the subtle pain

That every silenced poet has endured.

Она есть

Мир наполнен любовью, но убогие мы

лишь рифмуем, то с кровью, то с уходом зимы

всю её обнажённость, облачённую в гимн,

преподносим с поклоном неким третьим – другим.

Чёрно-белая сказка, где едва ли на треть

жизнь покажется лаской, – не успеешь узреть

даже этого мига в круговерти весны.

Так отшельник-расстрига видит вещие сны.

Где её прикоснуться? Своевольна судьба;

чашка кофе на блюдце – в гуще той ворожба.

Миражи её скрыты на вершинах искусств,

и пылают ланиты полной гаммою чувств.

А музы́ка струится, точно шум дождевой.

И любовь, словно птица в небесах над землёй.

Капризные дети (на мотив известной песни)

Дети бывают капризны

от скучной, занудливой жизни.

От скучной, унылой, занудливой жизни

все дети бывают капризны.

Капризные дети обычно плаксивы,

и в этом не раз убедиться могли вы.

Ах, как они громко ревут!

Растёрты глаза их и губы опухли,

когда надоели игрушки и куклы,

на локонах кукол растрёпаны букли,

и кошки на сердце скребут.

Они не едят ни сосиску, ни кашу,

лягают ногой по руке дядю Сашу

и гонят с кровати кота,

который и сам в эту сырость и слякоть

готов без чернил помурлыкать поплакать.

Ведь слёзы, увы, неспроста.

Дети бывают капризны…

Но дети не плачут, когда с ними вместе

печём пироги мы и мажемся в тесте,

и строим в песке самолёт!

Когда мы гербарий в лесу собираем,

когда ищем клады за старым сараем,

когда мы стихи в новых книжках читаем…

И всё! И никто не ревёт.

Зимою снежки и катание с горки.

У папы сидеть высоко на закорках,

гуляя по парку весной.

А летом на даче со всеми друзьями

набрать земляники на ужин, и маме.

Мы так увлеклись, что забыли и сами,

когда мы вернулись домой.

Дети бывают капризны

от скучной, занудливой жизни.

От скучной, унылой, занудливой жизни

дети бывают капризны.

Песнь черепахи

Я обычно совсем не спешу и бреду себе тупо,

из меня не сварить лапшу, но сгожусь для супа.

Голова сидит между ног. Амбразура – щелка.

Для омаров или миног из меня подойдёт тарелка.

Когда спрячусь, ни дать, ни взять, очертаньем почти как мина,

о которой думает мать, на войну провожая сына.

Небольшие хоромы мои, но всё бо́льшим вокруг завидно.

Что ни день, на земле бои, а меня за стеной не видно.

Я рептилия. Я существо самой древней касты,

В жарком климате на Рождество я не склею ласты.

У моей религии нет ни поста, ни иконостаса.

Так живу уже тысячи лет – я, по сути, ни рыба, ни мясо.

Моя жизнь, это сладкий плен, где повсюду стены,

Не сказать, что я «гуинплен», но себе знаю цену.

И пускай родилась такой – всё ж спасибо папе и маме –

не стучусь ни об стенку башкой, ни с такими, как я же, лбами.

Этот мир для меня вне стихов и досужих музык,

он спокойней, когда без слов, пусть он даже узок.

Панцирь вечностью обожжён в молчаливую прозу,

я не лезу ни на рожон, не встаю ни в какую позу.

Ну а если взлечу когда, то, скорей всего, это коршун, –

для меня высота – беда, не бывает которой горше.

На меня можно даже встать и проехать через.

У меня никакая стать, небольшой отродясь череп.

Я таскаю все стены с собой и не знаю страха,

и довольна, вполне, судьбой, потому что я – черепаха.

Есть состояние любви...

Памяти Никиты Винокурова

Есть в увядании цветов

простая истина ухода.

Сочится ль лунный свет из снов,

мечты ли сбывшейся свобода?

Есть в запустении краса

и в тишине забвенья прелесть,

в которой грезит спящий сад

о песнях птиц, что раньше пелись.

Есть в расставании печаль –

незримых нитей свет, в котором

надежда слышится едва ль

о возвращении не скором.

Есть состояние любви

сродни блаженному покою,

где замолкают соловьи

в ночи, прострелянной луною.

23 апреля, 2018.

Джон Драйден. Жизнь - обман

Джон Драйден. Жизнь – обман

Смотрю на жизнь, как на сплошной обман;

Но людям нравится надежд туман.

Доверясь, думай, «завтра» возместит,

Но «завтра» даже лживее на вид;

Ложь хуже тем, что, обещая новых благ,

Крадёт всё то, что ты имел пока, чудак.

Родство чудно! – не манит время прошлых лет,

Но радость прошлого хранит волшебный свет.

От пены дней (своих) найди, как получить,

Ту бодрость (жизни) без которой и не жить.

Устал я верить в миражи больших деньжищ,

Что дурят смолоду, а к старости ты нищ.

-------2 final lines, second take -------

Я так устал от этой химии и злат,

Пока ты юн – ты глуп, в конце ж ты беден, брат.

---------- 2 final lines, third take ------------

Меня томит алхимий суть – златая цепь,

Что дурит смолоду и разорит в конце.

------------1 quatrain, second take------------

Иной раз думаешь, что жизнь – одно враньё,

Но возлагают все надежды на неё.

Решишь, доверившись, что «завтра» возместит,

Но «завтра» будет даже лживее на вид;

***********************

John Dryden. Life a Cheat

When I consider life, 'tis all a cheat;
Yet, fooled with hope, men favour the deceit;
Trust on, and think to-morrow will repay:
To-morrow's falser than the former day;
Lies worse; and while it says, we shall be blessed
With some new joys, cuts off what we possessed.
Strange cozenage! none would live past years again,
Yet all hope pleasure in what yet remain;
And, from the dregs of life, think to receive
What the first sprightly running could not give.
I'm tired with waiting for this chemic gold,
Which fools us young, and beggars us when old.

--------------Вариант 2.---------------

Смотрю на жизнь, как на сплошной обман;

Но людям нравится надежд туман.

Доверясь, думай, «завтра» возместит,

Но «завтра» даже лживее на вид;

Ложь хуже тем, что обещая благ,

Крадёт всё то, что ты имел, чудак.

Родство чудно! – не ждёшь ты прошлых лет,

Но радость в прошлом сохраняет свет.

От пены дней найди, как получить,

Ту бодрость, без которой и не жить.

Томит алхимий суть – златая цепь,

Дуря юнцов, их топит всё ж в конце.

Oblivion

Ты уходила так обычно,

так незаметно – в никуда, –

так улетает стая птичья,

так в небе падает звезда.

Ты уходила в темень ночи.

Дым сигарет. Остывший чай.

В молчаньи наших многоточий

невыносимое «прощай».

Оно комком застрянет в горле –

его нельзя произнести.

И всё отчётливей с тех пор мне

видны распутья и пути.

... По сердцу струн Ал Ди Меола

выводит музыки сонет;

так филигранно его соло,

так безнадёжен наш дуэт.

И не узнают оба сына,

как холодна твоя рука.

Теперь я сам – большая льдина –

дрейфую от материка.

https://www.youtube.com/watch?v=fgnOpug8ea8&list=PL2-kSblWM7jH_iPM3gIy9_C6XWT1kTo9m

Сердцебиение

Ночью сердцебиение

тонет в глубинах снов,

точно уведомление,

спрятанное под сукно.

Слабость души весенняя,

чуткая на мечту,

ищет себе растления –

завязи на лету.

Строчками – как по лестнице –

к звёздам, что смотрят вниз.

Только коснёшься месяца –

выйдешь из всех границ.

Вот она радость вешняя

вот она бездны высь,

Жизнь моя, - шепчешь, - грешная,

длись, но

не повторись.

Друзья на рыбалке

из жизни, которая была давно

Жара спадает в пять, и, бронзовея,
День потихоньку пятится спиной.

И мальчик на причале гладит шею,

которую припёк июльский зной.

Он щурится на солнца отраженье
В мурлыкающей волнами воде,
И, ожидая поплавка движенье
Он рыбку ждёт, но нет её нигде.

- Ну где же ты? Приди, моя удача! –
Одной лишь мысли всё подчинено.
А рядом, под скамейкой, чуть не плача,
Рассматривает кот речное дно.

Он видит всё насквозь и знает точно,
Что на крючок надетый червячок,
Всю жизнь проживший в чернозёме сочном,
Его от голода спасти сегодня б смог.

И в этот миг, один – из целой тыщи –
Себя, беднягу, в жертву принося,
Тем самым он накормит карася,
Который для кота послужит пищей.

И кот и мальчик вглядываются...

...

Патрик Каванах. Аскеза (2 версии)

Это то, что в финале

Я б нашёл задарма,

Что за пенс не продали

В захолустьях ума.

Разломить мне не трудно

Силой рук лишь своих

Хлебом зревшую мудрость

На ладонях других.

Для чего и хожу я

Оборванцем надысь

И карабкаюсь всуе

В бесконечную высь.

--------2 версия -------------

А в конце я нашёл бы

За простой интерес,

Что в рассудка трущобах

Не продали за пенс.

Разломить так нелепо

Силой двух моих рук

Мудрость, зревшую хлебом,

На ладонях вокруг.

И поэтому, друг мой,

Что я нищ, мне не жаль.

Я карабкаюсь буквой

В бесконечную даль.

----------------------------

Patrick Kavanagh. ASCETIC

That in the end

I may find

Something not sold for a penny

In the slums of Mind.

That I may break

With these hands

The bread of wisdom that grows

In the other hands.

For this, for this

Do I wear

The rags of hunger and climb

The unending stair.

На пламя свеч

... И то, как сердце в жизни может жечь,

и то, как жизнь сама в себе истлела,

стремясь душой своей на пламя свеч,

чтобы опять сгореть.

Кому и дело

до чьих-то слёз. У каждого своё

и поле, и дыханье, и дорога.

И на ветру тоскливое жнивьё,

и вызреванье искренности слога.

Не совпадает календарь земной

с небесным. Расхождения печальны.

Всё то, чему случиться было мной

уйдёт в предел некалендарный дальний.

Останутся лишь те, чьи голоса

похожи, те, движенья чьи напомнят

другим, кто в глубине души и сам

не прогоняет призрака из комнат.

А больше и не надо ничего.

Дни словно зёрна, высыпаны в почву,

и, подтверждая с будущим сродство,

в нём прорастают исподволь заочно.

Сколь ни молись, ни плач и ни греши,

часы замрут – опорожнится чаша.

Тогда и путь мятущейся души

на пламя свеч блажен и суть не страшен.

just one of those things

... just one of those things...

Мурлычет по́д нос Билли Холидей

слова о хрупком и недолгом счастье:

В один из дней, - поёт, - в один из дней

уйдёт любовь и с ней исчезнут страсти.

…

Ну, а пока, мой друг, ну, а пока

у нас есть крылья, и ещё не поздно

подняться в небо, и на облака,

и лунный свет разбрызгивать на звёзды.

…

Летим со мной! Раскрасим эти дни

дыханьем жарким в радужное время.

И не жалей, что кончатся они,

так жизнь распоряжается со всеми.

…

Поблекнут краски, потускнеет мир,

глаза покроет синей поволокой,

и козлоногий с флейтою сатир

мелькнёт из рощ гримасою жестокой.

…

И будет он на дудочке играть,

напоминая о любви, как эхо,

потворствуя страстям души опять, –

уже другого – молодого смеха.

31 марта, 2018, Монтерей.

https://www.youtube.com/watch?v=hbN5xJ9bopw

Преступления и наказания

Преступления и наказания

We all live in the yellow submarine…

За окном шумели сосны,

над Тэмзо́й парила взвесь.

Мне приснился Борис Джонсон

свежевыстиранный весь.

Прибежали в робе бобби

подобрали дочь, отца.

Что за яд у них в утробе?

Вроде живы слегонца!

Высылаем, высылаем!...

подхватил позыв ЕэС,

заливаясь воем, лаем

со стыдом в душе и без.

Русский след, дебаты, зрады...

точат лясы и ножи.

Кризис, брекзиты и яды,

куча санкций, море лжи...

Ходит призрак с ледорубом

в голове от от ВэЧеКа,

по мозгам аки по трубам

воду льёт и новичка.

В каше масло, в дымке солнце,

С молоком Тереза Мэй.

Мечет гречку Борис Джонсон

на Москву и Скрипалей.

В белом доме Никки Хейли

улыбается не в такт.

По зубам нарушить ей ли

нервно-газовый контракт?

Все подвёрстывая сроки

тянут нить поводыри –

южный, северный потоки, –

эх, труба моя, гори!

В положении похожем

ты, Россия, день за днём.

Мост построим, газ проложим,

а в футбол опять проSRём.

...

Так весь сон в дурном тумане,

вся измятая кровать.

Не умеют англичане

Достоевского читать.

5 апреля, 2018, Монтерей.

А нам цветы, мечи и свечи...

А нам цветы, мечи и свечи,
а нам любовь, война и смерть.
Наш Бог так искренне доверчив
и призывает нас терпеть.
А мы всё видим, но не зрячи,
а мы всё слышим, но глухи́.
И колокол на церкви плачет,
и плачут души и стихи.

А колокол гудит и стонет,
как-будто прикусил язык,
и голос его в хоре тонет
таких же праведных калик.
Но безучастен всяк и каждый,
велик их мир, числа им несть.
Они очнутся все однажды
и возвестят благую весть.

Её полёт подхватят птицы –
развеяв морок тяжких снов.
И море солнечной пшеницы,
и храмов сорок сороков
сольются светлым перезвоном
под синим куполом небес
и обретая силу в оном
произнесут: «Христос воскрес!»

И херувимы возликуя
Господню милость воспоют.
И Боже тихим поцелуем
разбудит Родину мою.

Герои нашего времени

Иду в Чикаго улицами жуткими.

Смеркается. У озера костёр.

Сидят Багров и Витя с проститутками,

ведут о смысле жизни разговор.

-Скажи мне, брат, в чём сила мироздания?

-А вот она – в Америке – смотри!

Вот выполнишь ты совести задание –

«ужасный с виду, ласковый внутри» –

вернёшь своим украденные доллары,

накажешь хулиганов и барыг,

и всё, гуд бай – Америка, до скорого…

А я! ассимилируюсь, старик.

-А как же, брат, идея справедливости?

Мы ж, русские, друг друга никогда…

-Пойми, Данил, везде хватает гнилости,

с бандеровцами, глянь, и здесь беда…

Бурбоном и нехитрою закускою –

варили раков, – осмысляя жизнь, –

неуловимую идею-птицу русскую,

тернистый путь и счастья миражи…

Тут подошёл один, и встреча не заладилась.

Понятно стало им, что люди здесь не те,

Пальнул Витек из пистолета, - ах ты, гадина! ...

и растворились «робин гуды» в темноте.

Мне было очень жаль, что всё вот так закончилось,

что с кулаками, в кровь разбитыми, добро.

И нет пророка, как и встарь, у дома отчего,

и вечно пьян, и вечно молод наш герой.

…

p.s.

Случилось так, в VIP-зоне двое наших встретились –

актёры фильмов нами пережитых лет –

и на ходу, на коротке, лишь вскользь отметились:

- Ты что ж, домой?! - Как видишь. - Родине привет!

А я устал от нашей вечной беспросветности.

-Лечу в Торонто. Вывожу туда детей…

-А мы вопрос решали правды-чести-бедности.

- Ну что ж, бывай, Сергей! – Удачи, Алексей…

…

С подругой и просроченною визою

летел герой на родину отцов,

чтоб разобраться в будущем с демшизою.

... Бандит, подумал А. Серебряков.

3 апреля, 2018, Монтерей.

Редьярд Киплинг. Пиявка

Жил и молился один дурачок

(Ровно, как ты и я!)

На тряпку, мослы и волос пучок

(Такую назвать бы нам синий чулок),

Но он обращался к ней: «чудный цветок»

(Ровно, как ты и я!)

Тратим мы годы, и слёзы мы льём –

Труд наш – тяжёлый гнёт –

Мы этой женщине весь отдаём,

Поняв, что она и не знает о том

И никогда не поймёт!

Был он глупцом – всё добро просадил

(Ровно, как ты и я)

Веру и честь, убеждений посыл.

Но наивностью движет естественный пыл.

У него он, казалось, значительным был.

(Такой же и ты да и я)

Мы чахнем в работе, теряя стократ

От планов на радостный взлёт.

Она и не знала, что принадлежат

Они только ей. Но мы знаем, брат,

Она никогда не поймёт.

Прячет всю глупость развенчанный лох

(Ровно, как ты и я!)

Она его бросит, как взгляд или вздох

(Но леди простителен этот подвох).

И вроде он жив, но скорее он сдох –

(Ровно, как ты и я!)

Нет ни сердцу стыда, ни вины уму,

Что жжёт раскалённым тавром.

И поймёшь, что не знала она, почему,

(Просто знать никогда не могла – почему)

И понять не могла о том!

---------------------------------

Rudyard Kipling. The Vampire

A fool there was and he made his prayer

(Even as you and I!)

To a rag and a bone and a hank of hair

(We called her the woman who did not care),

But the fool he called her his lady fair

(Even as you and I!)

Oh the years we waste and the tears we waste

And the work of our head and hand,

Belong to the woman who did not know

(And now we know that she never could know)

And did not understand!

A fool there was and his goods he spent

(Even as you and I!)

Honor and faith and a sure intent

But a fool must follow his natural bent

(And it wasn't the least what the lady meant),

(Even as you and I!)

Oh the toil we lost and the spoil we lost

And the excellent things we planned,

Belong to the woman who didn't know why

(And now we know she never knew why)

And did not understand.

The fool we stripped to his foolish hide

(Even as you and I!)

Which she might have seen when she threw him aside --

(But it isn't on record the lady tried)

So some of him lived but the most of him died --

(Even as you and I!)

And it isn't the shame and it isn't the blame

That stings like a white-hot brand –

It's coming to know that she never knew why

(Seeing at last she could never know why)

And never could understand!

Густав Климт (акростих.21)

Глядеть на правду обнажённую

Устало, кистью фавна ар-нуво

Стыд понимать как нечто вздорное,

Табу отвергнуть. И всего

Аквамаринового моря чувств

Воспеть палитрою искусств.

Кристалл агата, крошка яшмы,

Ленивый «в осень» отсвет янтаря,

Имбири звукоцвет вчерашний

Мерцает придыханьем октября

Тепло тонов душе даря.

Патрик Каванах. Мисс Вселенная

Я к знанию стремился, – пока другой решил,

Всё поздно, и потерь уж не восполнить боле.

И понял я природу сознанья Высших сил,

Не мифа, а Творца, чьей ласке внемлет, воле

Планета днём и ночью; Тому, кто никогда

Не примет безуспешности ответа до истленья.

Любовь вас ждёт, предчувствуя насилие, как дань

От отношений завязи к презренью с истощеньем.

Что было – то прошло, и нет в раскаяньи нужды;

Претензий свыше нет. О, этa жаркость пульса,

Разгорячённось тела и движения бедра!

Ступает Мисс Вселенная сквозь летние сады,

И никакой развратник от искусств сюда не суйся, –

Хотя она не дева (уж), что так была мудра.

-------------------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Miss Universe

I learned, I learned – when one might be inclined

To think, too late, you cannot recover your losses –

I learned something of the nature of God’s mind,

Not the abstract Creator but He who caresses

The daily and nightly earth; He who refuses

To take failure for an answer till again and again is worn.

Love is waiting for you, waiting for the violence that she chooses

From the tepidity of the common round beyond exhaustion or scorn.

What was once is still and there is no need for remorse;

There are no recriminations in Heaven. O the sensual throb

Of the explosive body, the tumultuous thighs!

Adown a summer lane comes Miss Universe,

She whom no lecher’s art can rob

Though she is not the virgin who was wise.

Межсезонье жизни

На травах настоянный воздух, –
не пей его – там глубоко.
Там в россыпях тлеющих, звёздных
душе заблудиться легко.
      Там сердце, что в клетку грудную
      посажено, словно в тюрьму,
      растает и вновь затоскует,
      о жизни, что вся – ни к чему.
И будет мешаться ветрами
напиток туманов и грёз,
однажды отведанный нами
то ль в шутку, а то ли всерьёз.
      Наплакаться счастьем по горло –
      прожить эту глубь, эту ширь
      нелепо – пускай – и не модно.
      Но петь её – словно псалтырь.
О том, как пылали закаты,
а жизнь, дожидаясь утра́,
всегда ускользала куда-то
в безмолвную вечность «вчера».
      Где каждый прощён и оправдан.
      И слепит небесная синь,
      когда открывается правда,
      горчащая, словно полынь.
Когда никакого азарта.
Оставь эту боль, не спеши, –
пусть падает занавес в «завтра»
беззвучно, как в шапку гроши.

На трагедию в Кемерове 25.03.2018

SMS-ка и сэлфи на память

Был день воскресный – словно лишний.

Решили время провести,

в забавах праздных, в «Зимней вишне»,

куда сошлись судеб пути.

Шлём сэлфи вам, где мы смеёмся.

Уже становится темно,

ребята, мы идём в кино!

Мы любим вас! целуем! но…

Но вышло так,

что не вернёмся.

***

Покровы душ людских огнём обожжены.

Так безысходность проникает болью в сны,

где виден образ Купины неопалимой,

сквозь черноту и яд удушливого дыма.

Сермяжной правды этой горькое зерно

о том, что, Родина, тебе ведь всё одно:

всё меркнет в свете вечно кажущихся истин.

И этот божий, ниспадающий к нам свет

есть обречённость наших радостей и бед, –

так неизменен: так любим и ненавистен.

Прошу тебя, всепожирающий огонь,

детей невинных, неприкаянных не тронь.

Такие жертвы не тождественны расплате.

В который раз склоняет голову страна,

посыпав пеплом – сопричастия полна.

Слышна ль тебе сердец молитва, Богоматерь?

27 марта, 2018, Монтерей.

Я бы жил ещё долго...

Я бы жил ещё долго,

так любившим тебя изнутри,

находясь в твоём теле,

в твоих приснопамятных чарах –

в сонных заводях Волги,

в степных переливах зари,

в мишуре, в канители,

в привычных сердечных ударах.

Так случилось, что время

обнулилось. И жизненный цикл

обновлён магнитудой

(что и есть исключенье из правил).

И теперь я не с теми,

с кем и в горе и в радости жил,

но я вижу отсюда,

как твой путь и трагичен и славен.

И теперь мне понятно:

в примирении выхода нет.

Вавилонская башня

не случайно разрушена Богом.

Солнца мутные пятна –

это гнев на безумье планет.

И становится страшно

от того, что безмолвствует Логос.

Весенний журавлямс

край, милый край,

baby, don’t cry…

Март выдался сырым. Туман подбил

намокнувшее небо серой ватой.

Летит журавль не покладая крыл

на родину с печалью виноватой.

Кому курлычет песни он свои?

Зачем тоску над миром нагоняет?

Не то, что вон, под Курском соловьи,

вслед Лещенко свистят о милом крае.

В Российские болота и поля,

туда, где тишь дремоты русской лени.

Где русская тоска для журавля,

как ссылка духа, где скучал Евгений.

Уже набухли груди у весны.

В чернилах тонет мартовская слякоть.

Поэт, стряхнув заснеженные сны,

за журавлём готов о счастье плакать.

Вторая половина

Для чего на небе синева,

Если в мире чёрного так много?

Для чего бескрайняя дорога,

Если жизнь конечна и права?

Можно так отчаянно и долго

Верить и уверовать в конце

В доминанту внутреннего долга –

Плена, разрывающую цепь.

Для чего шумливые слова?

Тикают часы. Что с нами сталось?

Нам бы теплоты сердечной малость.

Да надежды той, пока жива.

Лишь бы не в тоске утопла старость;

Боже, чем забита голова!...

***

Больничной койки смятая постель...

Нет-нет, не заходи сюда, читатель,

здесь память пробуждаясь, так некстати

страдание находит в красоте.

Но, повинуясь божьему персту,

«тачает» ремесло своё художник –

как истины заложник и безбожник –

в страдании находит красоту.

Эквинокс имени Баха

Сегодня он ни строчки не напишет,

сегодня пишет музыку земля.

Сыграет дождь арпеджио на крыше

и унесёт мелодию в поля.

Раскаты грома оркеструет ветер,

леса заполнит ариями птиц.

И океан органами ответит,

не ведающими своих границ.

Планета по космическим канонам

уловит равноденствие на миг.

И снова, ощутив себя рождённым,

услышит звуки мира проводник.

Весенний день подравниваясь к ночи

опять тебе бессонницу сулил.

А значит нужно ставить многоточье,

пока на то земных хватает сил.

Сегодня Бах ни строчки не напишет,

он каждый год рождается вот так.

А солнце поднимается всё выше,

и это самый добрый в мире знак.

Патрик Каванах. Идите к чёрту

Так полюбим этот мир, иль наконец

Примем данное с достоинством в душе.

Пусть с эстрады шутки глупые певец

Дарит публике с улыбкой до ушей.

Мы представим романтическую блажь,

Символ истинной коммерческой любви –

Чистоту с контрацептивом. И долой педантов раж,

Мысль о порче и бессильи подави.

Игнорирую цинизм без шуток. Он

Как косящийся пророк, что был не раз

Брошен мной во внешний сумрак, но, пардон!

Змей всё брызжет ядом в душу моих фраз.

Так примите дар любви народных масс.

Одинокий идеал, – кто ему рад?

И сверкайте в мире, давящем на газ,

Даже если его двигатель сам Ад.

-------------------------------------------

Patrick Kavanagh. Go to Hell

Let us love this modern world, or at least

Accept what it offers with some show of grace.

Let us try to enjoy the silliest

Jazz-joke. And in the crooner's contorted face

Let us try to imagine a romantic,

An heroic symbol of commercial love

And contraceptive innocence. Let us not be pedantic,

Bitter, vitiate in a derelict groove.

I am in earnest, ignore my cynic, he

Is a leering prophet whom I've twenty times

Cast into exterior darkness, but, ah me!

That snake still spits his venom through my rhymes.

Accept the present, be moved by mass appeal

And do not heed the lonely ideal

O let you be a spark from the world's fast wheel

Though it turns upon the spindle-shank of Hell.

Последний снеговик

"...следить, как этот грязный снег

нальётся жизнью собственной и странной..."

Чурдалёв

Когда марток испариной пойдёт,

и станет снег крупинчатый и серый,

слеплю снеговика и вставлю в рот

ему бычок для форса и манеры.

Стоять он будет подбоченясь чуть,

глазами-пробками всё зыркая у дома.

И чтоб придать ему земную суть,

я назову трёхчастного - Ерёма.

Его любить – не больше двух недель;

морковный нос и шляпа-треуголка

да новогодних празднеств канитель -

простой его наряд, – и вся недолга.

Он будет опускаться день за днём,

сутулиться, нелепо улыбаясь,

И всё, что в мире есть живого в нём

уйдёт водою в дремлющую завязь.

Последний снег всей мудрости мудрей,

оживший в этой шутке понарошку,

Ерёмой стал на радость детворе,

мне машущей из светлого окошка.

Время - ты откуда?

Спросишь время, – ты откуда?

Как ты нас хранило здесь?

И каким рождалась чудом

жизни солнечная взвесь?

Время прошлое расскажет,

как тела кормили вшей.

Были вымазаны сажей,

были чистыми в душе.

Было шумно, было дымно,

в тесноте да без обид;

снились будущего сны нам

да речного плёса вид.

Были годы неспокойны –

чёрным демонам сродни:

на земле пылали войны

рвались жизни, гибли дни.

Жили просто. Без комфорта.

В поле стужа, в доме печь.

Сапоги второго сорта

через год пускали течь...

Во саду темнели вишни.

В огороде лук-морковь.

Мы из чёрных хлябей вышли,

сохранив свою любовь.

Под откос тропа к погосту;

храмы падали, росли.

Было просто и не просто

верить в праведность земли.

Миллионы жизней, судеб

мелет-ро́дит Русь-земля.

Как мы жили? Как мы будем

жить в созвездии Кремля?

Иноземец смотрит косо;

Русь святая, дай ответ!

Но приходят лишь вопросы,

ведь в ответе смысла нет.

Но какой-то высшей силой

выбираются пути,

где судьбе угодно было

нас века по ним вести.

Скрытых смыслов ветры веют.

Знаешь, добрый человек,

в чём же русская идея? –

Тишина. Простор. И снег...

Короткие гудки. Зуммер

Я куплю для тебя телефон

с никому не известным номером.

И ты сможешь звонить мне изредка –

сквозь короткий встревоженный сон,

зная, что – полетел я по́ миру,

став подобием полупризрака.

В нём не будет ни клавиш, ни цифр,

и заряжен он чистым гелием,

так, что стоит лишь руку на́ сердце –

сам собою откроется шифр,

что смыкает миры параллельные.

Ты не бойся, он не истратится.

Но однажды ты не позвонишь,

и я сам наберу – ну мало ли –

в мире, солнечным светом залитым?...

Зуммер скроется – канет в тишь,

и короткими, встречно-усталыми -

...

на другом конце будет занято.

Патрик Каванах. Моя комната (вольный перевод)

10 на 12,

Низкий потолок,

У стены я встану

И упрусь в упрёк.

Пять святых иконок

На стене висят –

Дева, с ней ребёнок

И Антоний – свят,

Дальше – Святой Патрик,

Папа Лев (чуть строг)

И последний – пятый –

Маленький цветок.

Для чего мне столько?

В центре есть кровать,

Стол, где ем, и стойка,

Где могу писать.

Маленький диванчик,

Дремлющий палас.

(Комната – малютка –

Мир, как пара фраз)

Дом «на курьих ножках»,

Сырость на стене,

Но его окошко

Дарит звёзды мне.

---------------------------

Patrick Kavanagh. My Room

10 by 12

And low roof,

If I stand by the side wall

My head feels the reproof.

Five holy pictures

Hang on the walls –

The Virgin and Child,

St. Anthony of Padua,

St. Patrick our own,

Leo XIII

And the Little Flower.

My bed in the centre,

So many things to me –

A dining table,

A writing desk,

A couch,

And a slumber palace.

My room is musty attic,

But its little window

Lets in the stars.

Узор предзимний. Синяя ветка

Себя жалеть – печаль не хитрая.

Накинь пальто и в осень позднюю

присядь на лавочке с поллитрою

и выпей горечь эту слёзную.

Шумит поодаль ветка синяя.

И поезд метрополитеновский

уже покрылся белым инеем.

И мир, как негатив рентгеновский.

…

Какие сладости обещаны?

И много ль было их заслужено?

Спроси не у себя – у женщины,

у той, чей голос, словно кружево.

Чей голос нужен, как дыхание,

что на рассвете, пробуждаясь, ты

вдыхаешь мысленно заранее,

и снов твоих взлетают аисты.

Движенье их легко, замедленно,

и белый холод тихо падает.

Он заморозит горечь вряд ли, но

разрежет льдинкой сердце надвое.

Шумит бульвар. Снежинки кружатся –

На седину садятся блёстками.

Кусочки неба вмерзли в лужицу

у входа в станцию Филёвская.

Роберт Фрост. Откровение

Мы разошлись. И прочь слова,

Чья лёгкость холодна, как лёд,

Но как душа в глуши жива,

Пока нас кто-то не найдёт!

Как жаль, коль в случае таком

(Или похожем) под финал

Уже мы говорим «с огнём»,

Чтоб друг нас сердцем понимал.

И так во всём: от детских игр –

От пряток, до мольбы к богам.

Все те, кто прячется в свой мир,

Должны открыться сами нам.

---------------------------------------

Robert Frost. Revelation

We make ourselves a place apart

Behind light words that tease and flout,

But oh, the agitated hear

Till someone really find us out.

'Tis pity if the case require

(Or so we say) that in the end

We speak the literal to inspire

The understanding of a friend.

But so with all, from babes that play

At hid-and-seek to God afar,

So all who hide too well away

Must speak and tell us where they are.

Предчувствуя дождь. Позы спящих

В ранний час, когда небо над миром бесцветно,

позы спящих – бегущих, летящих во сне

к позабытым истокам отмершего этно,

отражаются в бледной плывущей луне.

Им догнать бы те дни – предзакатные тени –

к горизонту скользящие в сумерках дня,

и они в сонном беге сгибают колени,

чтоб успеть дотянуться, достигнуть, обнять

то далёкое время, ту старую сказку,

ту легенду, откуда когда-то волхвы

вызывали дожди – благодатную ласку –

из щемящей так сладко сердца синевы.

Потеря слуха. Dies irae

Что с душою происходит?

Эта хворь какой природы?

Привыкаешь к непогоде,

отпуская дни и годы.

Жёлтый свет домашних комнат

за года впитали стены,

они видели и помнят

наших жизней плен и сцены.

Кухня с красным абажуром.

Тусклый мир. Скупое счастье.

Смотрит камера обскура, –

цвет зрачков пиковой масти.

Обманувшись, чуть не крикнув –

карты розданы вслепую –

положив ладонь на прикуп,

видишь даму голубую.

Ей известны все расклады:

Верди, Брамса, Берлиоза…

Проходя сквозь круги Ада

ждёшь, как манну, эти слёзы.

Но по сказанному свыше, –

белый снег ли? цвет черешен? –

Божий глас – да будет слышен –

неминуем. Неизбежен.

Всё решит нелепый случай,

скажет бабка-повитуха, –

Ты, сынок, себя не мучай,

это лишь потеря слуха.

А по улице, как пьяный

под дождём – немногословен –

в звуках лунного тумана

всё идёт идёт Бетховен...

О стихах

Стихи, как группа крови –

текут, кипят и бродят.

То жиже, то багровей,

то в забытьи, то в моде.

Слова из тонких линий

строкою по бумаге,

как кровоток тот синий

безумства и отваги.

Излишества не ищут,

не любят буйства цвета –

они скупая пища

и воздух для поэта.

Есть белые вороны,

их видно лишь на чёрном.

Их внутренние стоны

и спорны и бесспорны.

А надо ли стремиться

услышать то дыханье

вспорхнувшее, как птица

в туман осенней ранью?

Конечно, друг мой, надо –

за синим, алым, белым

пройдя все круги Ада...

...до самого предела.

Всё предельно просто... (из интервью с неизвестным)

Всё предельно просто:

это вечный плен;

звёзды – это просо,

вещи – это тлен.

Мысли, это совесть,

совесть – это нож.

Русский – это повесть:

поле, крест и рожь.

Серебрится проседь

и не встать с колен;

русский – это остров

тысячи проблем.

Русский – это горы,

и всегда борьба,

это рок и горе,

счастье и судьба.

Русский – это пропасть,

где не видно дна,

рвущиеся стропы,

и – ничья вина.

Холодет рана –

вот твой хлеб и соль;

насыщает прана

русскую юдоль.

Авва, святый Отче,

звуком искупи, –

звонкий колокольчик

льётся по степи.

Тяжела молитва

и суров постриг.

Русский – это битва

вечности за миг.

Патрик Каванах. Эпилог (2 варианта)

Эпилог

(первый вариант)

Закройте сотни ваших книг,

Что знаньем, честью по́лны.

Любой те мелочи постиг

Из Раймерсовской школы.

Любовь настолько глубока,

Она – террор познанья.

Легка замалчивать пока

Ростки и дух мечтанья.

--- (второй вариант)---

Теперь закройте книги все,

Что знаньем, честью по̒лны.

Про то узнать легко совсем

Из Раймерсовской школы.

Как глубока любовь сия –

Угроза знаний наших, –

И в ней утихнут бытия

Мечты, что рвутся дальше.

---------------------------

Patrick Kavanagh. Epilogue

And now close all books

Of piety and knowledge

It is a little thing that one can learn

In Rhymers' College.

How deep love is

The terror of our knowing

Would silence all

Green winds in our dream blowing.

Paco de Lucia. Памяти музыканта

Традиция вынашивает мифы,
А мифы ниспровергнуть очень трудно.
Рука скользит на перешеек грифа,
Где струн и пальцев нервность обоюдна.
Где дышет пламя солнечной гитары,
Взвиваются танцующие тени,
И, знойные навеивая чары,
Энергия огня плывёт по сцене.
Так трепетны, и сладостны, и горьки
Волнующие южные мотивы –
Сродни дыханию Гарсиа Лорки –
Не растворяются и вечно живы.
И даже над заснеженной Россией
Был слышен обжигающий фламенко
Души гитары Пако де Лусии –
Великая испанская нетленка.

25 февраля, 2014.

https://www.youtube.com/watch?v=HNFoaIUjgzM

https://www.youtube.com/watch?v=e9RS4biqyAc

Застольная

«...Зачем ты жизнь такая сирая...»

А. Мельник

тоска накроет серым вечером,

а собутыльника-то нет,

но надо выпить – делать нечего.

нальёт и думает поэт:

к примеру, можно за поэзию,

за силу слова, как штыка;

кому-то может быть полезнее

за ФСБ и ГубЧеКа.

кровавый мордор ухмыляется,

ну что же, выпил – закуси.

ведь питие искон является

большим весельем на Руси.

пьют и райцентры и окраины,

хотя умеренно вполне,

и под шафе считают каины

биткоины свои во сне.

с весенним супчиком на щавеле

рюмаху – хлоп – авось, простит;

причём, не чокаясь, за Авеля, –

не с опохмела ль был убит?

грамм 50 за мать Терезию,

нью-либералы за Собчак.

бы, с горяча не выпить цезию,

тут не поможет и стульчак.

артиллеристы пьют за Сталина,

за Трампа Жириновский пьёт;

страна бутылками завалена,

и дольше века длится год.

а в эмиграции-то где уж там

кого ни встретишь – не боец.

и наливаешь разным девушкам,

и понимаешь, наконец,

что там и повод и в наличие

и собеседник, и заку́сь

и выпить можно для приличия

за развалившийся Союз.

…

потом за новые реалии,

за планов кучу, нашу прыть,

что сами мы наобещали и

теперь попробуй претворить.

да я и сам в честной компании

бывал не раз – мёд-пиво пил;

но не возникло привыкания,

и этот мир пока мне мил.

Мгновения (порошки)

***

умел порой штандартенфюрер

без слов о жизни рассказать –

несли покой его с прищуром

глаза

***

в кафе исаев с виду занят –

пригубит кофе и расчёт,

а вечером картошку в зале

печёт

***

сказав, ребята, не пугайся

фон штирлиц карты тасовал, –

играли мюллер, рольф и айсман

в провал

***

оставил штирлиц отпечатки

на чемодане с кучей «нот»,

но знали, он, зараза, гладкий –

уйдёт

***

вы почему не пьёте водки? –

гер мюллер штрилица спросил

-да потому, подумал штирлиц, –

нет сил

***

в кафе сидела фройляйн Габи

не клеились её дела

душою штрилица (как абвер)

ждала

***

давай на майские, на эти

гер мюллер с нами на шашлык?

спасибо, штирлиц, – тот ответил

и сник

***

радистка кэт рожала в муках

крича на языке своём:

фашисты! мама! больно! сука...

приём

***

-входите, плейшнер, дублей мало,

мы поджидаем вас давно.

но лианозова сказала:

- в окно...

***

шершавый голос копеляна

навёл на штирлица тоску,

он видел сквозь меха баяна

москву

***

в камине штирлиц пёк картошку

на 23 февраля,

давая рейху понемножку

угля

Патрик Каванах. Мальчик-батрак

Позволь не казаться мудрей пацана,

Уныло влачащего ноги с работ

На Джона Магуайра в селе Донамойн,

С надеждой, что в сердце (едва ли) живёт

На счастье, всё ждущее там, за углом

Ещё не открытых для взора дорог;

В мечтах никогда не женясь ни на ком,

С мечтой бы расстаться он смог.

Он знал только нужные в жизни пути –

Как лучше картошке в полях подрасти,

Как веса у Йоркской свиньи нарастить,

И плоть на бугристой кости.

И как быть довольным от малых щедрот

Судьбой, что патроны смогли одарить, –

Быть быдлом возделанных почв и широт –

Проклятым – и всё-таки жить.

---------------------------------------------

Patrick Kavanagh. The Hired Boy

Let me be no wiser than the dull

And leg-dragged boy who wrought

For John Maguire in Donaghmoyne

With never a vain thought

For fortune waiting round the next

Blind turning of Life’s lane;

In dreams he never married a lady

To be dreamed-divorced again.

He knew what he wanted to know –

How the best potatoes are grown

And how to put flesh on a York pig’s back

And clay on a hilly bone.

And how to be satisfied with the little

The destiny masters give

To the beasts of the tillage country –

to be damned and yet to live.

Февраль в тренде

Скажи-ка, дядя, ведь не даром
чернила ценны в феврале,
горит ли слякоть зимним жаром,
весна ль чернеет на земле?

Кофейной гущею разлито
до горизонта время-хлябь,
сидит старуха у корыта –
пойди её печаль ослабь.

Давайте вместе порыдаем,
грачи немного помолчат.
Порыв так чуток ожидаем,
как и Малевича квадрат.

И как тут можно не замешкать,
смотря во тьму судеб и лет.
Её загадка – как насмешка –
и есть на всё один ответ:

Ответ простой, и вряд ли нужен,

и сколько жизней тут ни трать,

исперчен инцидентом ужин,

И надо спать. И надо спать.

Ночь-улица-фонарь-аптека.
В душе от слёз темнеет снег.
Тоска сильнее век от века, –
печалью болен имярек.

К последнему морю. (кино нашей жизни)

В краю далёком слышатся едва

раскаты бурь, гнетущих мир жестоко.

И тонут в пустоте мои слова,

и вяжет привкус горькой истины до срока.

Я тут прижился, как канадский гусь* –

ращу брюшко, пощипываю травку.

Довольным показаться не боюсь

и жду свою незримую отставку.

Как говорил покойный Абдула:

«Чего тебе ещё от жизни надо?»

Жена икры и хлеба! принесла.

И фрукты есть – из маленького сада.

Бывает, появляется Саид –

холодный отсвет глаз оттенка стали.

Придёт и ничего не говорит,

но это значит, где-то вновь стреляли.

И совесть мне покоя не даёт.

А в снах моих опять товарищ Сухов

не просит ни гранат, ни пулемёт,

и к местной Гюльчатай ушёл Петруха.

Когда-то о нелёгких днях страны

снимал Мотыль великую картину;

но каждый возвращается с войны,

и я её когда-нибудь покину.

Я вновь гребу на старенький баркас

и, скинув за борт жуликов ораву,

кручу движок и жму на чёртов газ...

Мне кое в чём , обидно и сейчас, –

о бидно за великую державу.

*Здесь, в Монтерее гнездящиеся канадские гуси не являются местным видом. Их популяция была впервые замечена в 1980-х, и в дальнейшем она распространилась всюду по графству. Сотни особей теперь размножаются от Мосс-Лэндинга до Биг-Сура.

http://russian-kraeved.livejournal.com/48079.html

кОКтейль-cocktail

Родченков настучал в федерацию американского балета,

что Барышников де танцевал под допингом,

и Мутко не выдержав очередное па вот это,

передал досье на Родченоква гопникам.

А они эту тему толкнули дальше, –

что ж вы хакеры всея Руси, где ваш вирус?

Где вакцина от этой позорной фальши?

Что за Petya мозг на Западе вынес?

И теперь алхимик от спортивной кулинарии

лицевые мышцы меняет в спешке,

ходит в церковь жаловаться Деве Марии,

что система сделала с ним – с пешкой.

он живёт теперь в большом бронежилете,

это новый дом его, не сказать, оковы.

Но если б случай выдался предать, поверьте

он бы предал всех – с потрохами – снова.

Ну а что Барышников? – Он в порядке.

Ему до бани весь этот кипеш скотский

всё читает стихи о себе в своей тетрадке,

те, которые написал его друг Бродский.

Как-то раз случай свёл нас с ним в самолёте.

Повезло! Мы, конечно, к нему подсели.

Познакомились. Может выпьем, спрашиваю, – что Вы пьёте?

- С радостью, – говорит, – мне вина. Не люблю коктейли.

Патрик Каванах. Песня в пятьдесят

Сюрприз был приятен вполне

За опыт пришедший извне,

Где я так боялся, что я

Без нужной валюты для...

Баклуши всё бил в пустоте

Без жены. Может быть без детей.

Мне виделось это и то –

Поля, мир, озёра – всё, что

являлось частицею и

Неистовой силой любви.

Приятелей знал и их жён,

в чьи жизни я был погружён,

И снова одна из них вплачь:

Мой муж изувер и палач.

И, честно, по близости душ</

Константин Еремеев

Эмили Дикинсон. Книга

Вечный свет

Раны жизни

Vladislav Pen'kov. Wife

Последний сентябрь

Эмили Дикинсон. Неизбежное

Расстрига

Счастья тихого бремя...

Эмили Дикинсон. No ladder needs the bird but skies...

Свои молитвы

Эмили Дикинсон. (XVII) Who has not found the heaven below...

﻿Рожь день и я уйдут в тишину

Терпкая среда

Эмили Дикинсон. Устремление

﻿Поезд-время (короткометражка)

Хименес (акростих.39)

Эмили Дикинсон. Колокола (3 takes)

﻿Внутренний слух. Становление

Патрик Ка́ванах. Если придет зима

Звенящее

﻿Эхо не случившегося крика

Последним романтикам

Из слышной тишины ( Светлой памяти Владислава Пенькова)

Эмили Дикинсон. Один слог

﻿жɷп@ (творческие выплески)

Оправдания улик

Патрик Ка́ванах. Будда

После будущего

Чёрная волчица

Эмили Дикинсон. Торгуясь за жизнь. (6 takes)

Помнить

﻿не переведутся

﻿Патрик Ка́ванах. Двенадцатое июля

﻿В чьём-то сне

Из ниоткуда

Эзра Паунд. Наступление войны: Актеон

﻿Жизнь – простая работа

чёрно-белый «мир»

﻿Высшее знание

Эмили Дикинсон. Прощание (Разлука) (2 версии)

﻿О друзьях, дорогах и прочем

﻿Scary movie.

﻿Патрик Ка́ванах. Звучал отца аккордеон…

﻿Выдох

Патрик Ка́ванах. Песня любви

﻿О благодарности, наверное

Теодор Рётке. Ночная ворона (два варианта)

Хождение под му́кой

Патрик Ка́ванах. Восхищение Графтон Стрит

﻿воднословосмаленькойбуквы

Теодор Рётке. ﻿По дороге на кладбище Вудлоун

Печального солнца поэты...

Патрик Ка́ванах. Ирландская сосна

﻿Созвучности частиц

Патрик Ка́ванах. Санта Клаус (2 takes)

﻿Роль

Теодор Рётке. Голос

Чёрный Флойд

Патрик Ка́ванах. Семена пшеницы

Гарпастум мёртвого легионера

Патрик Ка́ванах. Вердикт: оправданное убийство

Иосифу Бродскому (диптих)

Патрик Ка́ванах. Мудрость Золушки

Владимир Набоков (акростих.38)

﻿Патрик Ка́ванах. День всех дураков

О невидимых звёздах

﻿Патрик Ка́ванах. Запомнившаяся страна

Патрик Ка́ванах. На чистую страницу глядя… (3 takes)

Память ветра

Патрик Ка́ванах. К Рите О’Дуайер

Антивирусное

Теодор Рётке. Картина смерти

﻿Предвиденные осадки

﻿Патрик Ка́ванах. Старый солдат

Теодор Рётке. Корова (3 takes)

﻿В конце лета

﻿На аллее героев

Патркик Каванах. «Ты пришла, обратив мои мысли…»

Патрик Ка́ванах. То же самое снова

Рожь день и я уйдут в тишину

Поезд-время (короткометражка)

Внутренний слух. Становление

Эхо не случившегося крика

жɷп@ (творческие выплески)

не переведутся

Патрик Ка́ванах. Двенадцатое июля

В чьём-то сне

Жизнь – простая работа

Высшее знание

О друзьях, дорогах и прочем

Scary movie.

Патрик Ка́ванах. Звучал отца аккордеон…

Выдох

О благодарности, наверное

воднословосмаленькойбуквы

Теодор Рётке. По дороге на кладбище Вудлоун

Созвучности частиц

Роль

Патрик Ка́ванах. День всех дураков

Патрик Ка́ванах. Запомнившаяся страна

Предвиденные осадки

Патрик Ка́ванах. Старый солдат

В конце лета

На аллее героев

Исток

Пустоцвет

чо-

Узоры

… Не выходи из комы …

Небесной почтой

Синдром игры

Дороти Паркер. Размышления в солнечное утро (4 варианта)