А теперь послушай, мальчик,
то, что не для всех,
то, каким звучаньем плачет
дней бегущих смех:
под побряцыванье капель
пришлого дождя,
в грозовом небесном храпе
музыкой сойдя,
под тромбон сорвавшись тромбом,
песенка – легка –
потекла по катакомбам
жизни ручейка.
В переулках лета эхом,
в сумерках Москвы
подпевала неумехам
уханьем совы.
На рассвете прокричала
сонным петухом,
Не пойми, с конца, с начала?
Не пойми о ком?
На дорогах жарким полднем
под оркестр машин
повторила новомодный
душных пробок гимн.
Посвежела чуть у речки
и на катерке,
где сидели человечки
с рюмками в руке,
напевалась, напивалась –
понеслась в разнос,
Так, что нам саму лишь малость
слышать довелось.
…
Мимоходом, суетливо,
будто второпях,
утонула в дальних ивах,
в птичьих голосах.
Отпоэтилась, отпелась –
к бабке не ходи,
снов июльских скороспелость
стоном из груди.
Мой первый детский велик
пружинил подо мною
задолго до америк;
и небо голубое
так нежно обнимало,
и это было счастье,
точней, его начало,
которое отчасти
поблекло и распалось
на маленькие части –
на странную усталость,
на крохотные дольки,
на дни, часы, минуты
на то – что так недолго,
и помнится так смутно.
Но, видно, я везучий:
нашёл себе на память
сирени куст пахучий, -
цветёт здесь.
А могла ведь
завянув, превратиться
в подобье артефакта,
в подрезанную птицу
и просто сгинуть как-то…
Но вот вам хрена, суки!
Я подхожу к сирени,
целую её руки
и глажу ей колени.
Ну допустим,
вот они поплыли, –
ты и сам не знаешь, почему
строки эти из житейской пыли
наказанье сердцу твоему.
Радость этой пагубной болезни
перепадам климата сродни.
Что быть может в жизни бесполезней,
чем заполнить лирикою дни?
Наважденье это обретая
исподволь – не чувствуешь подвох.
И приходит истина простая
через каждый воспалённый вдох.
Это на поверку лишь субтильно, –
получаешь грубое сырьё
капельно-воздушным – не тактильным.
Нету вакцинаций от неё.
И когда она тебя захочет,
возражать уже не сможешь ты –
будешь целовать в объятьях ночи
её страсти горькие цветы.
на старый мотив :))
Если по футболу так вы и не стали
чемпионом мира и планеты всей,
посмотрите вновь на дедовы медали,
и поймите, та победа, всё-таки важней.
…
Если кулаками вы махать не в силах,
надо головою думать наперёд.
В этом жёстком мире обижают хилых,
Если ж хилый будет умный, выход он найдёт:
…
Если перед вами сел в кино верзила,
А в огромном зале нет свободных мест,
Значит вам сегодня, знать, не подфартило,
Но девиз всегда: Vivere militare est.*
…
Если в зоопарке вашу шляпу сдуло,
и она упала к страусам в вольер,
к страусам не страшно. Это ж не акулы.
Главное, чтоб не увидел милиционер.
…
Если вам в подъезде скажут хулиганы:
«дядя, дай на пиво или закурить…»,
всё ж-ки было б мудро запастись наганом, –
жизнь такая, в сущности, тонюсенькая нить.
…
Если добрый клоун вам подарит шарик,
а потом «случайно» сам его проткнёт,
значит этот клоун в клоунстве не шарит
он, всего скорее, просто добрый идиёт.
…
Если захотят вас прокатить в машине,
или спросят просто: ты омаров ел?
Убегать не надо, но спросите имя,
и чего от вас, узнайте, хочет этот чел.
…
Если в институт вы вдруг не поступили,
и теперь, что делать не понять совсем,
не теряйте духа. Накопите силы.
Через год дерзайте, – Gutta cavat lapidem.**
…
Если убежала ваша электричка,
а другая будет где-то через час,
нервничать об этом – вредная привычка,
и она гораздо раньше доконает вас.
…
Если вас подрезал бешеный стритрэйсер,
и его на Ладе в жизни не догнать,
покупайте сразу БТР иль крейсер.
Пусть стритрэйсер сам решает, стоит ли опять…
…
Если вам предложат поиграть в картишки
двое незнакомцев в городе чужом,
вам придётся вскоре обнулить сберкнижку,
даже если вы известный мастер в подкидном.
…
Но всему приходит свой конец когда-то,
и, хотя, на жизни рано ставить крест,
раньше говорили мудрые ребята:
Tanto brevius tempus, quanto felicius est.***
* Жить – значит бороться.
** Капля точит камень.
*** Чем время короче, тем оно счастливее.
Ты думаешь, как мерзки эта похоть, этот гнев,
И я не должен им внимать, годами перезрев;
Но были в юности они уж не таким клеймом;
И чем ещё я мог открыть ту песнь в себе самом.
---------------------------------------------------------
William Butler Yeats. The Spur
YOU think it horrible that lust and rage
Should dance attention upon my old age;
They were not such a plague when I was young;
What else have I to spur me into song.
"...если это июль..."
Б. Пильняк
Если это июль,
значит где-то в тумане покосы.
Тяжелеет трава
в серебристой холодной росе.
И дурман-аромат
высекают звенящие косы,
и сочится стерня
в розовато-молочный рассвет.
Если это июль,
значит полдень расплавился зноем,
и в овраге ручей
обомлел и от жажды затих.
Мы в траву упадём,
и глаза от блаженства закроем,
и услышим стихи
и созвучья цветов полевых.
Если это июль,
значит с вечера выйдем в ночное,
будем ждать звездопад,
задремав у костра-колдуна.
Напоим лошадей.
И потом ощущеньем покоя
нас укутает ночь,
увлекая в объятия сна.
Как ребёнок с часами
Ты со мною игралась,
Разбирала на части,
Когда мне улыбалась:
Шестерёнки сознания
И пружин воля скованы,
Дверца та, на которой
Был цветок нарисованный,
Были стрелки и маятник
И ещё циферблат.
Но всего и осталось-то –
Корпус, что староват.
Так ты их и разрушила.
И когда дело сделано,
Всё ж будильник похуже
Ты купила намеренно.
-------------------------------------
Patrick Kavanagh. The Clock
You took me to pieces
As a child
An old clock,
When you smiled:
My wheels of mind
And springs of power
The door that had
A painted flower,
Hands and pendulum
And face:
You only left
A doorless case
And when you'd done
My clock this harm
You went and bought
A cheap alarm.
Ты родился! – радуйся и плачь.
Привыкай к давленью атмосферы.
Мир твоих удач и неудач –
уникальный синтез полимеров –
создан свыше, с чистого листа,
никаким аналогам не пара.
И уже родившись, ты устал
с первым вдохом солнечного дара.
И уже с рожденья ты в плену
глубины и синевы небесной.
Но мечта постигнуть глубину
сбудется ли – точно не известно.
Привыкай любить за просто так,
отдавать, не требуя ответа.
Проходить сквозь тернии и мрак
к крохотой – пускай – но капле света.
В ней найдёт пытливая душа
антидот, снимающий усталость
и дающий в жизни совершать
сердцем ту осмысленную малость –
то, что предначертано судьбой,
то, о чём поёт ночная птица.
Но не знает ветер голубой –
может ли такое повториться.
Стальной холодный взгляд
предельно откровенен –
в нём нет надежд найти
ни зла, ни теплоты.
Он обращён назад –
к застывшим в прошлом сценам –
теряется в пути
утраченной мечты.
Мы изредка с тобой
глядим в глаза друг другу,
мы волею других
предсмертный слышим гимн.
А завтра будет бой:
мы встанем в центре круга,
и кто-то из двоих
останется живым.
Скажи мне, человек,
о чём твоя молитва?
Ты слышишь ли тот час,
когда слепая смерть
рукой коснётся век,
оканчивая битву,
кому-нибудь из нас
назначив умереть?
Он смотрит мне в глаза.
И странная улыбка
мелькает на лице.
И слышу я ответ:
- Нам не дано узнать,
где сделана ошибка,
какая жизни цель
и в чём её секрет.
А тот, кто победит,
едва ли будет счастлив,
убив всего лишь страх
сегодняшнего дня.
Слова надгробных плит
отчаянны, напрасны,
но те, что на губах –
сродни теплу огня.
Такую музыку не дарят, –
она живёт в своих пределах;
скользит по клавишам Кейт Джаретт,
ему до нас какое дело.
Из чёрных нот выходят стоны,
из белых нот – свеченье плазмы.
Пока он там, он вне закона,
и жизнь звучанию подвластна.
А ты не спрашивай, о чём он.
Что ему делать со словами,
вмешавшимися в птичий гомон,
едва ли различимый нами.
И нет желанья возвращаться
из этих дней. И песня льётся
водой колодезной, как счастье –
как серебро со дна колодца.
https://www.youtube.com/watch?v=4KmxG-WXiIE
О том, что мы растаем,
дружок мой, не грусти.
Мы вновь произрастаем
травинками в степи.
Ещё одно «сегодня»
принёс лакей-рассвет.
А жизнь подобна сводне,
которой лучше нет.
Качается по волнам
кораблик, а на нём
есть мы. И всё. И полно.
Живём, пока живём:
в плену пророков-истин,
судеб сплетая связь,
где каждый бескорыстен,
теплом своим делясь.
Но есть ли шанс когда-то
очнуться ото сна:
понять во мгле заката, –
вся жизнь – одна волна?
Она плывёт незримо,
стирая до конца
туфту и краски грима
с усталого лица.
Лишь строкою напомнить друзьям после стольких невзгод,
Что идут отовсюду, – я вернулся назад, на свободу.
И из груды наследства руин большинство теперь снова живёт –
Те, что были мне домом, где жил я во имя народа.
Но лишь самую малость, молю, всё же стоило спрятать в душе
Образ нескольких женщин, не похожих на всех, на других,
Просто так, как и есть – под поэта удушливый смех в кураже.
Так же я обнаружил пару важных и очень больных –
Полных грусти и злобы свидетельств, что могли б, несмотря
На уродство, бесцельность и пустой, с вожделением, взгляд,
Для комедии жару добавить. Главный принцип – движенье, –
Достигая Парнаса, где вечерняя тает заря,
Отстраниться в любви, где тебя не опутать пигмеям –
Не лежать, как лежал Гулливер. Всем удачи и благ.
----------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Dear Folks
Just a line to remind my friends that after much trouble
Of one kind and another I am back in circulation.
I have recovered most of my heirlooms from the heaps of rubble
That once was the house where I lived in the name of a nation.
And precious little I assure you was worth mind storage:
The images of half a dozen women who fell for the unusual,
For the Is that Is and the laughter-smothered courage,
The poet’s. And I also found some crucial
documents of sad evil that may yet
For all their ugliness and vacuous leers
Fuel the fires of comedy. The main thing is to continue,
To walk Parnassus right into the sunset
Detached in love where pygmies cannot pin you
To the ground like Gulliver. So good luck and cheers.
Когда устанет проза жизни перебирать дела, слова.
И злость при всём её комизме уйдёт, как жухлая трава,
оставив пустоту и тщету. И ты оглянешься вокруг,
всю тяжесть осознанья эту держа в ладонях своих рук.
Как обнищавший в одночасье, ты остановишься в толпе
тебе чужой – неблизкой масти, поймёшь, как много не успел,
себя увидишь в дальнем «где-то» – смеющимся и молодым
в то незапямятное лето, что унеслось в осенний дым,
и дальше – снегом – белым, белым уже хлестало по лицу, –
ты был таким в начале смелым, но безразличным стал к концу.
За расставаниями тризны, – белёсым пеплом голова.
Лишь на минуту став капризней, стряхнёшь, как капли с рукава,
мечты утратившейся жалость, печаль финифтевую в ней;
когда всего-то и осталось – не собирать долгов, камней...
Кода на всём, на белом свете ветра поднимут снежный бред, –
пускай шумят – они-же-дети – какой от их забавы вред.
А вдруг в душе растает наледь, и смоет глупости и муть?
Не торопись пока. Весна, ведь, придёт опять... когда-нибудь.
"...Хотелось жить, хотелось плакать..."
Н. К.
Октябрь, шестнадцатое – дата,
растаявшая в беге лет,
войной оплавленных когда-то,
но отстоявших мир и свет.
Всё снова переоценилось:
куются новые мечи,
полком бессмертным – вечной силой
идут сквозь время москвичи.
Войны герои не забыты,
и незабвенен Пастернак.
Но чуждые стране элиты
растят свой ядовитый злак.
Они теперь совсем забыли,
Когда молились на Москву.
Их совесть спит под слоем пыли,
а долг подобен воровству.
Уже не хлеба ищет жадность,
но мщения за свой позор.
И всё, что им сейчас осталось –
скулить из европейских нор.
А тот, так правивший жестоко,
познавший свой величья час,
теперь с тоской глядит на нас –
страну отдавших воле рока.Наш язык, казалось, должен стать клише
Из газет, где восемнадцати грошей
За строку хватало нам, но время шло:
Репортажи – стали нашим ремеслом.
Мы карабкались по выставкам искусств,
Резюмируя, как драмы по́лны чувств;
Открывали музыкантов и актрис,
Исполняя наши партии «на бис».
Знали русское, французское кино, –
Оценить могли и затоптать в говно.
Посвятили мы еде не мало строк,
Мы-то (всё же) знали толк
В редких винах, блюдах. Был большой успех
Слабых текстов, где и тут, и там огрех.
Отмирали старых школ редактора,
Мы решили, что редакцию пора
Чуть проветрить от застоя.
И вошёл
Тот, кого теперь вам видно хорошо.
Шеф в отставкку, к месту рвётся молодняк,
Их закалка твёрже принципов моих.
Я упрям и неприлично прост для них.
Всё напрасно. Жаль, что зря стараюсь так.
------------------------------------
2-й вариант последнего катрена:
Шеф уходит, открывая путь другим, -
Тем, чья твёрдость "бьёт" мой видимый предел.
Я упрям, и прост, и, видно, не у дел -
Зря стараюсь, ведь не нужно это им.
-------------------------------------------------------------------
Patrkick Kavanagh. Untitled (Our language must have seemed among the learned... )
Our language must have seemed among the learned
Cliches of the morning press, but we earned
Our eighteen pence a line and as time passed
On Dublin papers reporters became at last.
We climbed to art exibitions [sic], book reviewers
Wrote on the drama - technique that allures;
We discovered actresses, musicians too -
Every cliché on the scale we knew.
The films! we went to French and Russian pictures
Mixing with much praise some gobshite strictures.
And we often wrote on food
We understood
Fancy food and wines. We rose to glory
On scoops that caught our latest puerile story.
Old editors died out, went mad or sinned
And we applied to blow the smelly wind
Of the editorial gasbag.
So came he
Who in this room before me you can see.
The editor stands back, others arrive
All showing hardness where my angles edge
I am cussed, they say, I who seek the normal
Will not fit in no matter how I strive.
Адресатам отправленных писем:
Хмурый день отекает Невою, –
Мимолётность, мелькнувшая высью,
Арабеской, мечтой голубою.
Твоим голосом тихим, но твёрдым
Обнажалась дыханья основа,
Воспаряясь манящим аккордом
Абсолютности чувства и слова.
А что если я попрошу вас
Покинуть ума пустоту?
Коль солнце вам всё ж улыбнулось,
И ветер взбодрил на лету.
Пусть вас никогда не заманят
Ни Рим, или, даже, Москва.
Дурак, кто мытарствами занят,
Уж лучше все Музы пусть к вам.
Ищите такие картины,
Что могут шокировать взгляд:
Где лев возле девы невинной,
Где рядом с младенцем разврат.
Найдите в воздушной стихии
Орла, что встаёт на крыло,
Признайте свободы любые,
И станет на сердце светло.
------------------------------------
William Butler Yeats. Those Images
WHAT
if I bade you leave
The cavern of the mind?
There's better exercise
In the sunlight and wind.
I never bade you go
To Moscow or to Rome.
Renounce that drudgery,
Call the Muses home.
Seek those images
That constitute the wild,
The lion and the virgin,
The harlot and the child.
Find in middle air
An eagle on the wing,
Recognise the five
That make the Muses sing.
Всё будет именно вот так:
пройдёт июль и август минет,
пора придёт, пшеничный злак,
созрев, простор полей покинет.
Сухарик крошится в руке
и рассыпается на части,
и где-то дымкой вдалеке
стоит сирень и пахнет счастьем.
А произносится не то –
не нужное, подчас пустое –
всё то, что канет за чертой
придущего в конце покоя.
Окно открыто широко,
и синевою плещет небо,
где облачное молоко,
и ветер дарит запах хлеба.
А одаль колосится рожь,
и цвет её иконописен.
Его в ладонь себе возьмёшь
для будущих о прошлом писем.
Как ласков солнечный озноб!
Но жизнь не только ведь об этом.
Она даётся свыше, чтоб
на миг, хотя бы, стать поэтом.
Пою о потерях, пугаюсь побед
И в бой за удачей вступаю опять,
Убит повелитель, разгромлена рать;
С восхода до сумерек надо бежать, –
Блестит на камнях окровавленный след.
--------------------------------------------------
William Butler Yeats. What Was Lost
I
SING what was lost and dread what was won,
I walk in a battle fought over again,
My king a lost king, and lost soldiers my men;
Feet to the Rising and Setting may run,
They always beat on the same small stone.
Вот персонаж выходит на перрон,
растерянно прекрасен, узнаваем.
Все замерли. Вдали растёт вагон –
побольше чуть, в сравнении с трамваем.
И сквозь отчаянье мы всё же ожидаем
иного поворота у судьбы
и гоним взгляд по строчкам в лихорадке.
Но тщетны все "ах если б" да "кабы",
жизнь надрывается от яростной борьбы... !
И органы готовы к пересадке.
Канала берега в листве любовной, зелень вод
Излить мне откровение даёт. Я здесь посреди дня,
По зову свыше. Банальный и привычный жизни ход,
Природа повторяет всё опять, как делала задолго до меня.
Иду. Застряла трость. А ветер хочет третьим снова
К влюблённой паре, что целуется на старой лавке,
И птица ищет прутья для гнезда, как ищет Слово, –
Рожденье, вспышка, пульс – как в экстатическом припадке.
Так манит чистый мир меня и облекает в сети,
Так звукам леса, чуду трав легко меня увлечь –
Питать лакуны моих чувств, дарить экспромты эти,
Молиться искренне, взахлёб, переполняя речь.
Поскольку требует душа одежд зелёных, синих,
И волшебства, чей мир доказан быть не в силе.
-------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Canal Bank Walk
Leafy-with-love banks and
the green waters of the canal
Pouring redemption for me, that I do
The will of God, wallow in the habitual, the banal,
Grow with nature again as before I grew.
The bright stick trapped, the breeze adding a third
Party to the couple kissing on an old seat,
And a bird gathering materials for the nest for the Word
Eloquently new and abandoned to its delirious beat.
O unworn world enrapture me, encapture me in a web
Of fabulous grass and eternal voices by a beech,
Feed the gaping need of my senses, give me ad lib
To pray unselfconsciously with overflowing speech
For this soul needs to be honoured with a new dress woven
From green and blue things and arguments that cannot be proven.
Лес, перелески, болота, поля,
тихое небо, посёлки…
Вспомнилась давняя стынь февраля –
снег, моросящий и колкий.
Где ты, метель отшумевшей зимы? –
в сердце аукнешь едва ли.
В след за дождём отправляемся мы
в памяти летние дали.
Всё здесь, как раньше, как сто лет назад –
до ощущений знакомо.
Ель голубая. Заброшенный сад
милого, старого дома.
Ящик почтовый, где сломан замок;
писем желанные строки.
Видимо, дом мой, я что-то не смог,
раз мы с тобой одиноки.
Видимо, в письмах упущена суть,
и не замечено время
с теми, которых уже не вернуть –
с милыми, добрыми – теми.
Там ещё живы и молоды все,
пахнет клубникой и вишней,
и позолотой по волжской косе
брызнул к закату Всевышний!
…
Вёдра с водою мальчишка несёт,
переглянувшись со мною;
семьдесят пятый, как помнится, год
баловал сочной травою.
Вдруг! осознание: я – это он!
Только не знает об этом
письма принесший – не мне – почтальон
этим вернувшимся летом.
Я ушёл от людей
К жизни, полной намёков,
В мир цветочных идей,
Поэтических вздохов.
Я пошёл, чтоб найти
Землю огненной птицы,
Чтоб Господь мой в пути
Мне помог опериться.
Смех держал на копье
Своих мыслей железных,
Нерушимость в душе
Стала сном бесполезным.
Понял я, прячет Бог
Красоту – изрыгая –
Как в навозе – яйцо –
В тёмном чреве сарая.
-------------------------
Patrick Kavanagh. A Hinted World
From my people I went
To the life hinted
In primrose and bluebell tent
In the poem sung or printed.
I turned eastward to find
A land ledged
By the god-flame of mind,
To no destiny fledged.
With the spear of a laugh
In my thought,
In my soul the indestructable [sic] stuff -
A dream that is naught.
I found the god-spewed
Beautiful, hidden -
In a place evening-lewd -
Like a white egg in a midden.
Мы с тобою опять изучаем
тот пейзаж, нарисованный чаем,
что так хрупок, и необычаен,
и, наверно, случаен.
Бродят в заводях призвуки. Ветер
любит песни нашёптывать эти.
И за ним мы крадёмся, как дети,
в потерявшемся лете,
в двух шагах от границы заката, –
как всегда это было когда-то.
Только здесь перепутаны даты
и полжизни изъято.
Наших снов и желаний причуды,
приходящие из ниоткуда,
отложились до срока, покуда,
(как на кухне посуда)
... до какого-то тайного срока, –
так весной нам шепнула сорока.
А теперь уж сочна и высо́ка
зеленеет осока.
...
Мы идём по траве, что намокла.
Старый дом, где потрескались стёкла.
Огород, где картошка и свёкла,
и ограда поблёкла.
...
Где мы вряд ли кого-нибудь спросим,
это жизни ли, суток ли осень?
Ветер тучки куда-то уносит,
шевеля кроны сосен...
Этих снов, словно маленьких комнат
никогда не найдут и не вспомнят.
Это всё пронесётся потом над
тем, что стало никчёмно.
Нам теперь и осталось всего-то –
выйти вон: за сюжет, за ворота,
через поле и до поворота
в неизвестное что-то.
Или свет их вдруг нечаянно погас?
Но никак в ночи не высмотреть тех звёзд,
что касаются своим дыханьем нас,
и с небес лучами пролагают мост.
Быть должны полузакрытыми глаза,
и тогда ресниц дотронутся лучи.
Не пытайся ничего тогда сказать,
но иди за этим светом и молчи.
И окажется манящей тишина,
и откроется прекрасной высота,
как созвучие бордового вина
с откровеньем белоснежного листа.
Так и пишутся дыхания стихи,
так и мучает весною синева.
И слова неосязаемо легки,
как озноб прикосновенья рукава.
Мой друг похож на Вини-Пуха
не потому, что любит мёд.
Ему ворчалки лезут в ухо,
и он, что слышит, то поёт.
Он говорит почти без пауз,
рифмует строчки на ходу.
Уже наверно не осталось,
чего он не имел в виду.
Он в гости по утрам приходит
парадным маршем (аки смерч).
Ни бедный Кролик, ни Заходер
не знают, чем его отвлечь.
Он рассудителен и вежлив:
потопчется при входе в дом,
и всё съестное съест он, еж’ли
есть таковое в доме том.
...
И пусть он дарит в день рожденья,
горшок – как правило, пустой.
Поверь, там столько настроенья,
что хватит на год нам с тобой!
То ёкнет, то скрипнет, то душу прожжёт
не хуже кайенского перца,
себе выбирая итоговый год
для дат в биографии сердце.
То бьёт в барабаны, зовя на войну,
то в горе слезами залито,
под собственный стук, опускаясь ко дну,
молчит – тяжелее гранита.
И спорить с ним бестолку. Нет для него
законов с холодным расчётом.
Но хочется, хочется больше всего
сродни тихой песни чего-то:
движенья в просторе широкой реки,
ласкания свежего ветра,
касания тёплой знакомой руки
и милого взгляда, et cetera…
Обманчиво тлеющим раем
измученным сленгом трущоб
ты сделался непререкаем
и непредсказуем ещё.
Тебя исполняли по нотам,
которых никто не писал, –
саднящее исподволь что-то –
воскреснувший чёрный кристалл.
Ты был подневольным и кротким,
ты грусть трансформировал в блюз.
И драли лужоные глотки
рабы и растлители муз.
Но время – стиратель различий –
твоих обуздало детей.
И стал ты свободный и птичий,
доступный для всех. И – ничей.
...
Свобода, свобода, свобода!
Свобода и бешеный джаз.
У входа
скопленье
народа.
С какого-то чёрного года? –
С какого-то чёрного хода
его раскупили на раз! –
и снова продали для нас.
И всё же осталось немного, –
немного, но смачных штрихов.
Он тот же бунтарь-недотрога,
и молод, хотя и не нов.
Но темпа они не уронят –
живущие в радуге «соул»;
пускай ты не всеми был понят –
но ты своё сердце нашёл.
https://www.youtube.com/watch?v=ObJMYHzNOGI
https://www.youtube.com/watch?v=enlzroQe35I
I may make you feel but I can't make you think
Jethro Tull
Друг, послушай, подскажи мне, чей ты?
Что вокруг, во истину, твоё?
Может ты простужен звуком флейты,
видишь мир, как старое тряпьё?
Эти вот прозрачные намёки
говорят о многом нам двоим:
как жестоки сроки и пророки,
как любой из нас неповторим.
Жизнь вдыхаешь в полглотка, так робко, –
может, просто, нужен акваланг?
Только если не тупой, как пробка,
и ещё не превратился в junk.
Жалобам не верю – не приемлю, –
хоть и бьются в дребезги сердца.
Правит инструмент сермяжный землю,
как и сердце – флейты хрипотца.
Тело начинает малокровить,
истощаясь – стоя на одной.
То, что бренно – не жалей. Оно ведь
не соизмеряется с душой.
Всё пройдёт – болезненность и кризис,
рокеры сопьются и уснут.
В небесах прочтётся катехизис –
жизни чьей-то маленький салют.
21 мая, 2018.
https://www.youtube.com/watch?v=BV-ASc0qkrM
Год назад я проникся любовью к удобной палате,
Где в больнице грудной, как ячейки ряды кабинетов,
Простоватый бетон, умывальники – горе эстета,
Не считать паренька, что храпел на соседней кровати.
Но ничто не отвергнет любовь, это вне всяких правил,
Её жар очевиден вполне и банален, чем ближе.
Коридор, что выводит на лестницу, далее – ниже
Так захватывал дух тихий двор, замурованный в гравий.
Вот что делают чувства с вещами: у мо́ста Риальто
Были смяты ворота машиной размером с Циклопа,
В темноте гаража было кресло, что солнце впитало.
Суть примеров подобных – любовь и её благодарность;
Ибо нам суждено записать их секреты без трёпа,
Чтобы страсть скоротечную время с собой не забрало.
--------------------------------------
Patrick Kavanagh. The Hospital
A year ago I fell in love with the functional ward
Of a chest hospital: square cubicles in a row
Plain concrete, wash basins - an art lover's woe,
Not counting how the fellow in the next bed snored.
But nothing whatever is by love debarred,
The common and banal her heat can know.
The corridor led to a stairway and below
Was the inexhaustible adventure of a graveled yard.
This is what love does to things: the Rialto Bridge,
The main gate that was bent by a heavy lorry,
The seat at the back of a shed that was a suntrap.
Naming these things is the love-act and its pledge;
For we must record love's mystery without claptrap,
Snatch out of time the passionate transitory.
На душе ощущение стужи,
будто сплошь декабри, декабри...
Или всё изменилось снаружи,
или что-то случилось внутри?
Воздух времени выжжен растленьем.
Шепчешь: Отче, ты где?... Не угробь.
Погружается вера в сомненья,
как в трясины удушливой топь.
По планете снуют "землемеры", –
распродать бы да не расколоть.
Проникает сомнение в веру,
точно нож в боязливую плоть.
Поднимаешься – смотришь под ноги,
остановишься – смотришь вокруг.
О создателе думаешь, – Боге?
о творении божеских? рук.
И не веришь себе, если честно,
И не знаешь, ни – где, ни – когда
обретёшь заповедное место
опрокинув пространства года.
У Него все подвёрстаны чеки,
все долги, обещанья, дела.
И гудит глубоко в человеке
тетива ли, струна ли, пчела?
С полудремлющим утренним стоном,
сквозь туман ощущений и мглу
вдруг увидишь себя непрощённым –
распростёртым на мёрзлом полу.
Поднимаешься... телом и взглядом
за сознаньем зовущим. Оно
уже знает, что именно надо,
и что будет тебе суждено.
памяти деда Генриха
Я не боролся за права,
и дед мой был давно отпущен.
И мы, как сорная трава,
в стране своей росли и жили.
Но как ты, родина, права,
не райские нам снились кущи,
а ночью мучали слова,
которых вслух не говорили.
И то, что мы не позабыли,
хранила неба синева, –
о том, что мы совсем не те,
кому нужны покой и воля,
как выживаем в нищете
и закаляемся от боли.
И наша вечная война
в итоге есть наш личный вызов,
и, как фальшивила струна
от наших собственных капризов.
Винить кого-то – лёгкий хлеб,
но он обманчивый и вздорный.
Глазами дед почти ослеп
и духом сделался покорный.
Он в одиночку доживал
и не пускал в свою усталость
ни извинений, ни похвал,
но лишь бетховенскую радость
и шубертовский карнавал.
Ну а потом, совсем потом
прошла стыдливым шепотком
эпоха реабилитаций,
и не дошёл до горла ком,
и так неловко улыбаться
осталось нам. Глаза в глаза
где отражалась душ увечных
от ветра, вроде бы, слеза
потомков лагерников вечных.
Мы разбежались кто-куда –
потомки тех, кто сгинул, или
жил на свободе, точно в иле.
Кровоточила вновь звезда
над новым – обретённым счастьем.
И не предвиделось тогда
ни упоенья, ни ненастья,
ни гордости и ни стыда.
Всё так же спали города.
…
Я не пошёл на этот гул,
где танки против демонстраций,
как туши грузные акул,
что не умеют улыбаться,
себе прокладывали путь
неповоротливо, но грозно,
и было всё ещё не поздно
абсурд к реальности вернуть.
Но всё же в нём она утопла.
Рычали танковые сопла,
ещё шарахался народ, –
он победил, хоть и вразброд.
И ещё долго над страною
висел дурманящий туман,
и лидер, пьяный вдрабадан,
в отчаяньи, как с перепоя,
искал поддержки россиян.
Потом он сдался и ушёл,
просил судить его не строго.
И дед сказал мне: «Хорошо,
мне тоже скоро в путь-дорогу.
А ты, ни кесарю, ни Богу
не предъявляй печальный счёт.
Ведь счастья дней – наперечёт, –
когда-нибудь об этом вспомнишь
и осознаешь всё потом лишь,
когда полжизни утечёт.
И так мне больно до сих пор,
что не случился между нами
один – но главный разговор –
вопросы, тлевшие годами.
Что недосказанность всего
ушла потерянным ответом –
куда? – от сердца моего,
когда? – каким господним летом?
Увы, мы так и не смогли
создать себе и детям остов,
где держит соль родной земли,
и память светлого погоста.
Мы стали путники судеб
с проросшими в эфир корнями.
И цвет садов, и чёрный хлеб
всегда в пути и в сердце с нами.
...
Когда-нибудь, в зеркалье лет,
где музыка всё тише, тише,
мы встретимся с тобою, дед,
весной твоих цветущих вишен.
Romance
My connections seem to be forgotten,
Spring – like stolen postcard from my mail.
Eyes are closed with spider-web from cotton,
dreams – my torture – sharp and rusty nail.
Dearest my, asthmatic friend, Ostrovsky,
how you dare to lose, for goodness’s sake,
dialect Moscovian – Pokrovsky –
Russian language – sticky speech of ache.
Sad to say, but barely it’s funny.
Merchantry, Bilibin’s fairy tales,
glass of drink – ferment of March and honey,
I have no regrets and no offence.
No big deal that smell of booze not Russian,
and no songs of drunk accordion,
life is full of doubts and concussion.
Heart is knocking faster, on and on…
Shriveled soul. And dryness in your mouth,
world becomes a total raven’s realm.
As Shakespeare ascribed to Macbeth drought,
Same has teased Yesenin’s lyrics zeal.
To expect eternity from all that,
if it’s gonna be as is, for good, –
So, be it: the Moscow ever bolted…
on the grass, of course, scent-laden wood.
11.29.2014.
------------------------------------------
Владислав Пеньков. Легче, чем
Романс
Я уже ни с чем не знаю связи
и не жду открыточной весны.
Закрываю веки с неприязнью,
вижу неприязненные сны.
Милый друг, одышливый Островский,
надо умудриться не сберечь
лексикон и выговор московский,
русскую прилипчивую речь.
К сожаленью, вряд ли это странно.
Купчики, билибинская Русь,
мартовский медок на дне стакана,
я не оглянусь и не вернусь.
И не в том беда, что нет гармошки,
не по-русски пахнет перегар,
что дорогу переходят кошки.
Просто сердце легче, чем лузга.
Под ногами лёд, в гортани - скука,
во дворе сплошной вороний пир.
Эту вот есенинскую муку
Макбету приписывал Шекспир.
Можно ли рассчитывать на вечность,
если вечность будет такова:
за запреткою - Замоскворечье,
на траве душистые дрова...
11.27.2014.
А я и знал,
и догадаться мог,
что это мой,
единственно насущный,
прекрасный мир –
пленительный острог,
всё дальше и настойчивей зовущий.
И я встречал
твои материки,
исполненные
жадного величия,
но было мне
по жизни не с руки
расшаркиваться с видимым приличием.
И я любил.
А время страсти жгло
и оплавляло
контуры предсердия,
и было всё
по-молодому зло,
и окупалось каждое усердие.
Но эта жизнь,
сбегающая прочь,
брала взамен
тому, с чем расставалась,
моей души
сверкающую ночь, –
и этих красок больше не осталось.
Остались дни
спокойные, как сон,
катящиеся –
ветром лишь гонимы,
и можно бы
начать считать ворон,
но это будет так невыносимо.
Так где ж найти
нечаянный приют,
чтоб памяти
открылось откровение,
и осознать,
откуда же идут
под осень жизни радости весенние.
Будущее призрачно и зыбко
и не улыбается уже.
Вся его остатняя улыбка
где-то на небесном этаже.
Ну а как же, спросишь, остальное?
Эк тебя, родимый, занесло.
Пусть об этом знают только двое:
я и Тот, кто дарит ремесло.
Как неоперившиеся дети
будут жить нелепые стиши
где-нибудь на этом белом свете
моего пристанища души.
Будут пересвистываться птицы,
чтоб своих сородичей привлечь.
Будет жизнь, а значит будет литься
где-то человеческая речь
не в манере чувственных эротик,
но уже для сердца не в нови –
этот существительный наркотик –
слово, подлежащее любви.
***
Это ещё не вершина холма,
это ещё не тревоги зима,
не очертания высшей любви.
Господи, благослови!
Всякому путнику – веры в пути,
всякому ратнику – силы найти.
Всякой усобице между людьми...
... Господи, да вразуми!
Так и уходим, прожив в темноте:
нет уж иных, а другие не те.
И в миражи окунается явь.
Господи, да не оставь!
Но предстоит ещё преодолеть
самое главное – некую смерть.
Сердце, как в клетку, заковано в грудь.
Господи, милостив будь!
***
Или бормотанье, или крики.
Или голос заперт на засов.
Хочется воды, и земляники,
и простых спокойных голосов.
Но уйти от сумерек нет мочи,
в духоте назойлива мошка, –
разгерметизация, короче,
пыльного на голову мешка.
Хочется расстроганного счастья,
радостной и терпкой тишины
из которой, может быть, отчасти,
песни позабытые слышны.
***
Поэзия – навязчивая тётка –
на краешек софы подсядет кротко
и, взглядом проведя по потолку,
по стенам и окну с дождём стучащим,
по мыслям, что из года в год не слаще,
как вздох диагностирует тоску.
...
Но ей одной секрет заветный ведом,
откуда это солнечное кредо?
И жажда на иссохшихся губах
не есть причина недостатка влаги, –
но слов, излитых сердцем на бумаге,
которая обречена на прах.
...
И вот она, сейчас с тобой воркуя,
надеется, что ты её – такую
не выкинешь из скомканой души.
Она у ног твоих, пока ты в теме.
И шепчет убегающее время, –
пока легко дыхание – пиши.
Весело, – казалось, бесконечно
Ехать, удаляясь от Москвы
Никому не кажущимся нечто,
Если б
не отчаяния швы
Через горизонты неприятья
К Петушкам и в пьяную печаль, –
Априори вечного проклятья, –
Еле дышит голоса вуаль.
Растворясь в действительности вздора,
О котором не перетолочь, –
Фантасмагорично до позора,
Если б не доехали так скоро,
Если б не шагами командора
Вызрела Вальпургиева ночь.
Когда-то много
лет назад
у Красного Кремля
я шёл и открывал парад,
и мёрзлая земля
звенела силой торжества,
и труб призывный звук
сплочал движенье большинства
мальчишьих ног и рук.
И наша вера и любовь
в отчизну и людей
нам согревала плоть и кровь
и делала сильней.
Мы шли, чеканя мерный шаг,
взрослея на ходу.
И ликовал «Архипелаг»
в «октябрьском» бреду.
А в душах наших и сердцах
теплейшею струной
под каждый шаг и каждый взмах
звучала мысль: «Домой!...»
Домой, где любят нас и ждут,
где жизнь, как хлеб проста,
и все родные проживут
счастливых лет до ста.
Вперёд, как-будто невесом,
шёл юный тот отряд;
А жизнь летела, будто сон,
сквозь плен координат.
...
Сошло немало
пелены
с тех лет, товарищ мой.
Но мы – частичка той страны, –
великой и родной.
Ты испортила план, приготовленный мной
Из бесхитростных истин, обычный земной,
Оставляя меня в положении дико-дурацком.
Я, возможно, добрался б до Райских ворот
Так же тихо, как к ним и приходит народ
И любым неказистым местечком там был бы обласкан.
На обычный мой путь ты б не тратила сил –
Для детей и молитв и всего, что любил,
Превратив мою жизнь в танец боли и страшную сказку.
O, тщеславная женщина,
Ты всегда оставалась такой...
Клеопатра недаром ведь с Адом повенчана,
Заодно с королевою Елизаветой, и Евой, и ко.
------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Vain Woman
You distorted the pattern I had composed
From the certainties of Earth
And left me worse off than any mad-man.
I could have reached the gate of Paradise
Quietly as any five-eight arrives
And taken whatever seat was offered me.
You would not have me walk the common road
Of children and prayer and what I most loved,
But led me the intenser dance of pain
O woman vain
'Twas always so…
I know why Cleopatra is in Hell
With Eve and Queen Elizabeth and Co.
Не плачь, я тебе нарисую
весенних печалей метель,
душистую зорю степную
и всуе забытый апрель.
Хандру, унесённую ветром
на спящие в дымке холмы,
туда, где нечаянным летом
бродили влюблённые мы.
Не плачь о весне быстротечной,
о талой сошедшей воде.
Она нас пыталась увлечь, но
мы стали, как-будто, не те,
и видим, как время уходит
от нас, замедляющих шаг.
и ёжится – не по погоде
на взбалмошном ветре душа.
Не плачь, ты же знаешь, что где-то
нас ждут тихих радостей дни,
и многая, многая лета,
и дальнего света огни...
Шалит весенний лес. Берёзовые рощи
У неба синего дрожащею листвой,
Качаясь, позволенья просят больше
Шуметь и плакать и гулять весной.
И перелётных птиц безумный гомон
Наполнил душу песней дорогой.
Апрельские сумерки.
Трагедия быть современным поэтом,
Увы, не любовником,
Под деревом райским тихонько пригретым.
Смотрю я в окошко и вижу – летят,
Как жизни виденья, летучие мыши.
Я стар, как мудрец, как трава октября,
Я так одинок – как глупец, что возвышен.
И голову конь отвернул от яслей,
Наполненных сеном. Он хочет на травы –
Прохладные, мягкие. В ржанье слышней
с упрёками к Джону Макгигану зависть,
что тот просто совести, гад, не имел.
Парнишка свистит так фальшиво, не в тон,
К судьбе европейской совсем равнодушен,
Пока я сижу со спокойным лицом –
Как всякий поэт – через боль и удушье.
----- 2 вариант последнего катрена-----
Малец у сохи так фальшиво свистит
Он к судьбам Европы совсем безразличен,
Пока я сквозь боль соблюдаю приличья,
Что каждый поэт молчаливо хранит.
---- 3 вариант последнего катрена-----
Мальчишка без слуха за плугом свистит,
Ему не близки европейские судьбы.
Так больно на сердце. Ах если б заткнуть бы...
Но молча поэт эти муки хранит.
--------------------------------------------
Patrick Kavanagh. April dusk
April dusk.
It is tragic to be a poet now
And not a lover
Paradised under the mutest bough.
I look through my window and see
The ghost of life flitting bat-winged.
O I am as old as a sage can ever be,
O I am as lonely as the first fool kinged.
The horse in his stall turns away
Form the hay-filled manger, dreaming of grass
Soft and cool in hollows. O does he neigh
Jealousy-words for John MacGuigan’s ass
That never was civilized in stall or trace?
An unmusical ploughboy whistles down the lane,
Not worried at all about the fate of Europe,
While I sit here feeling the subtle pain
That every silenced poet has endured.
Мир наполнен любовью, но убогие мы
лишь рифмуем, то с кровью, то с уходом зимы
всю её обнажённость, облачённую в гимн,
преподносим с поклоном неким третьим – другим.
Чёрно-белая сказка, где едва ли на треть
жизнь покажется лаской, – не успеешь узреть
даже этого мига в круговерти весны.
Так отшельник-расстрига видит вещие сны.
Где её прикоснуться? Своевольна судьба;
чашка кофе на блюдце – в гуще той ворожба.
Миражи её скрыты на вершинах искусств,
и пылают ланиты полной гаммою чувств.
А музы́ка струится, точно шум дождевой.
И любовь, словно птица в небесах над землёй.
Дети бывают капризны
от скучной, занудливой жизни.
От скучной, унылой, занудливой жизни
все дети бывают капризны.
Капризные дети обычно плаксивы,
и в этом не раз убедиться могли вы.
Ах, как они громко ревут!
Растёрты глаза их и губы опухли,
когда надоели игрушки и куклы,
на локонах кукол растрёпаны букли,
и кошки на сердце скребут.
Они не едят ни сосиску, ни кашу,
лягают ногой по руке дядю Сашу
и гонят с кровати кота,
который и сам в эту сырость и слякоть
готов без чернил помурлыкать поплакать.
Ведь слёзы, увы, неспроста.
Дети бывают капризны…
Но дети не плачут, когда с ними вместе
печём пироги мы и мажемся в тесте,
и строим в песке самолёт!
Когда мы гербарий в лесу собираем,
когда ищем клады за старым сараем,
когда мы стихи в новых книжках читаем…
И всё! И никто не ревёт.
Зимою снежки и катание с горки.
У папы сидеть высоко на закорках,
гуляя по парку весной.
А летом на даче со всеми друзьями
набрать земляники на ужин, и маме.
Мы так увлеклись, что забыли и сами,
когда мы вернулись домой.
Дети бывают капризны
от скучной, занудливой жизни.
От скучной, унылой, занудливой жизни
дети бывают капризны.
Я обычно совсем не спешу и бреду себе тупо,
из меня не сварить лапшу, но сгожусь для супа.
Голова сидит между ног. Амбразура – щелка.
Для омаров или миног из меня подойдёт тарелка.
Когда спрячусь, ни дать, ни взять, очертаньем почти как мина,
о которой думает мать, на войну провожая сына.
Небольшие хоромы мои, но всё бо́льшим вокруг завидно.
Что ни день, на земле бои, а меня за стеной не видно.
Я рептилия. Я существо самой древней касты,
В жарком климате на Рождество я не склею ласты.
У моей религии нет ни поста, ни иконостаса.
Так живу уже тысячи лет – я, по сути, ни рыба, ни мясо.
Моя жизнь, это сладкий плен, где повсюду стены,
Не сказать, что я «гуинплен», но себе знаю цену.
И пускай родилась такой – всё ж спасибо папе и маме –
не стучусь ни об стенку башкой, ни с такими, как я же, лбами.
Этот мир для меня вне стихов и досужих музык,
он спокойней, когда без слов, пусть он даже узок.
Панцирь вечностью обожжён в молчаливую прозу,
я не лезу ни на рожон, не встаю ни в какую позу.
Ну а если взлечу когда, то, скорей всего, это коршун, –
для меня высота – беда, не бывает которой горше.
На меня можно даже встать и проехать через.
У меня никакая стать, небольшой отродясь череп.
Я таскаю все стены с собой и не знаю страха,
и довольна, вполне, судьбой, потому что я – черепаха.
Памяти Никиты Винокурова
Есть в увядании цветов
простая истина ухода.
Сочится ль лунный свет из снов,
мечты ли сбывшейся свобода?
Есть в запустении краса
и в тишине забвенья прелесть,
в которой грезит спящий сад
о песнях птиц, что раньше пелись.
Есть в расставании печаль –
незримых нитей свет, в котором
надежда слышится едва ль
о возвращении не скором.
Есть состояние любви
сродни блаженному покою,
где замолкают соловьи
в ночи, прострелянной луною.
23 апреля, 2018.
Джон Драйден. Жизнь – обман
Смотрю на жизнь, как на сплошной обман;
Но людям нравится надежд туман.
Доверясь, думай, «завтра» возместит,
Но «завтра» даже лживее на вид;
Ложь хуже тем, что, обещая новых благ,
Крадёт всё то, что ты имел пока, чудак.
Родство чудно! – не манит время прошлых лет,
Но радость прошлого хранит волшебный свет.
От пены дней (своих) найди, как получить,
Ту бодрость (жизни) без которой и не жить.
Устал я верить в миражи больших деньжищ,
Что дурят смолоду, а к старости ты нищ.
-------2 final lines, second take -------
Я так устал от этой химии и злат,
Пока ты юн – ты глуп, в конце ж ты беден, брат.
---------- 2 final lines, third take ------------
Меня томит алхимий суть – златая цепь,
Что дурит смолоду и разорит в конце.
------------1 quatrain, second take------------
Иной раз думаешь, что жизнь – одно враньё,
Но возлагают все надежды на неё.
Решишь, доверившись, что «завтра» возместит,
Но «завтра» будет даже лживее на вид;
***********************
John Dryden. Life a Cheat
When I consider life, 'tis all a cheat;
Yet, fooled with hope, men favour the deceit;
Trust on, and think to-morrow will repay:
To-morrow's falser than the former day;
Lies worse; and while it says, we shall be blessed
With some new joys, cuts off what we possessed.
Strange cozenage! none would live past years again,
Yet all hope pleasure in what yet remain;
And, from the dregs of life, think to receive
What the first sprightly running could not give.
I'm tired with waiting for this chemic gold,
Which fools us young, and beggars us when old.
--------------Вариант 2.---------------
Смотрю на жизнь, как на сплошной обман;
Но людям нравится надежд туман.
Доверясь, думай, «завтра» возместит,
Но «завтра» даже лживее на вид;
Ложь хуже тем, что обещая благ,
Крадёт всё то, что ты имел, чудак.
Родство чудно! – не ждёшь ты прошлых лет,
Но радость в прошлом сохраняет свет.
От пены дней найди, как получить,
Ту бодрость, без которой и не жить.
Томит алхимий суть – златая цепь,
Дуря юнцов, их топит всё ж в конце.
Ты уходила так обычно,
так незаметно – в никуда, –
так улетает стая птичья,
так в небе падает звезда.
Ты уходила в темень ночи.
Дым сигарет. Остывший чай.
В молчаньи наших многоточий
невыносимое «прощай».
Оно комком застрянет в горле –
его нельзя произнести.
И всё отчётливей с тех пор мне
видны распутья и пути.
... По сердцу струн Ал Ди Меола
выводит музыки сонет;
так филигранно его соло,
так безнадёжен наш дуэт.
И не узнают оба сына,
как холодна твоя рука.
Теперь я сам – большая льдина –
дрейфую от материка.
https://www.youtube.com/watch?v=fgnOpug8ea8&list=PL2-kSblWM7jH_iPM3gIy9_C6XWT1kTo9m
Ночью сердцебиение
тонет в глубинах снов,
точно уведомление,
спрятанное под сукно.
Слабость души весенняя,
чуткая на мечту,
ищет себе растления –
завязи на лету.
Строчками – как по лестнице –
к звёздам, что смотрят вниз.
Только коснёшься месяца –
выйдешь из всех границ.
Вот она радость вешняя
вот она бездны высь,
Жизнь моя, - шепчешь, - грешная,
длись, но
не повторись.
из жизни, которая была давно
Жара спадает в
пять, и, бронзовея,
День потихоньку пятится спиной.
И мальчик на причале гладит шею,
которую припёк
июльский зной.
Он щурится на солнца отраженье
В мурлыкающей волнами воде,
И, ожидая поплавка движенье
Он рыбку ждёт, но нет её нигде.
- Ну где же ты? Приди, моя удача! –
Одной лишь мысли всё подчинено.
А рядом, под скамейкой, чуть не плача,
Рассматривает кот речное дно.
Он видит всё насквозь и знает точно,
Что на крючок надетый червячок,
Всю жизнь проживший в чернозёме сочном,
Его от голода спасти сегодня б смог.
И в этот миг, один – из целой тыщи –
Себя, беднягу, в жертву принося,
Тем самым он накормит карася,
Который для кота послужит пищей.
И кот и мальчик вглядываются...
...
Это то, что в финале
Я б нашёл задарма,
Что за пенс не продали
В захолустьях ума.
Разломить мне не трудно
Силой рук лишь своих
Хлебом зревшую мудрость
На ладонях других.
Для чего и хожу я
Оборванцем надысь
И карабкаюсь всуе
В бесконечную высь.
--------2 версия -------------
А в конце я нашёл бы
За простой интерес,
Что в рассудка трущобах
Не продали за пенс.
Разломить так нелепо
Силой двух моих рук
Мудрость, зревшую хлебом,
На ладонях вокруг.
И поэтому, друг мой,
Что я нищ, мне не жаль.
Я карабкаюсь буквой
В бесконечную даль.
----------------------------
Patrick Kavanagh. ASCETIC
That in the end
I may find
Something not sold for a penny
In the slums of Mind.
That I may break
With these hands
The bread of wisdom that grows
In the other hands.
For this, for this
Do I wear
The rags of hunger and climb
The unending stair.
... И то, как сердце в жизни может жечь,
и то, как жизнь сама в себе истлела,
стремясь душой своей на пламя свеч,
чтобы опять сгореть.
Кому и дело
до чьих-то слёз. У каждого своё
и поле, и дыханье, и дорога.
И на ветру тоскливое жнивьё,
и вызреванье искренности слога.
Не совпадает календарь земной
с небесным. Расхождения печальны.
Всё то, чему случиться было мной
уйдёт в предел некалендарный дальний.
Останутся лишь те, чьи голоса
похожи, те, движенья чьи напомнят
другим, кто в глубине души и сам
не прогоняет призрака из комнат.
А больше и не надо ничего.
Дни словно зёрна, высыпаны в почву,
и, подтверждая с будущим сродство,
в нём прорастают исподволь заочно.
Сколь ни молись, ни плач и ни греши,
часы замрут – опорожнится чаша.
Тогда и путь мятущейся души
на пламя свеч блажен и суть не страшен.
... just one of those things...
Мурлычет по́д нос Билли Холидей
слова о хрупком и недолгом счастье:
В один из дней, - поёт, - в один из дней
уйдёт любовь и с ней исчезнут страсти.
…
Ну, а пока, мой друг, ну, а пока
у нас есть крылья, и ещё не поздно
подняться в небо, и на облака,
и лунный свет разбрызгивать на звёзды.
…
Летим со мной! Раскрасим эти дни
дыханьем жарким в радужное время.
И не жалей, что кончатся они,
так жизнь распоряжается со всеми.
…
Поблекнут краски, потускнеет мир,
глаза покроет синей поволокой,
и козлоногий с флейтою сатир
мелькнёт из рощ гримасою жестокой.
…
И будет он на дудочке играть,
напоминая о любви, как эхо,
потворствуя страстям души опять, –
уже другого – молодого смеха.
31 марта, 2018, Монтерей.
https://www.youtube.com/watch?v=hbN5xJ9bopw
Преступления и наказания
We all live in the yellow submarine…
За окном шумели сосны,
над Тэмзо́й парила взвесь.
Мне приснился Борис Джонсон
свежевыстиранный весь.
Прибежали в робе бобби
подобрали дочь, отца.
Что за яд у них в утробе?
Вроде живы слегонца!
Высылаем, высылаем!...
подхватил позыв ЕэС,
заливаясь воем, лаем
со стыдом в душе и без.
Русский след, дебаты, зрады...
точат лясы и ножи.
Кризис, брекзиты и яды,
куча санкций, море лжи...
Ходит призрак с ледорубом
в голове от от ВэЧеКа,
по мозгам аки по трубам
воду льёт и новичка.
В каше масло, в дымке солнце,
С молоком Тереза Мэй.
Мечет гречку Борис Джонсон
на Москву и Скрипалей.
В белом доме Никки Хейли
улыбается не в такт.
По зубам нарушить ей ли
нервно-газовый контракт?
Все подвёрстывая сроки
тянут нить поводыри –
южный, северный потоки, –
эх, труба моя, гори!
В положении похожем
ты, Россия, день за днём.
Мост построим, газ проложим,
а в футбол опять проSRём.
...
Так весь сон в дурном тумане,
вся измятая кровать.
Не умеют англичане
Достоевского читать.
5 апреля, 2018, Монтерей.
А нам цветы,
мечи и свечи,
а нам любовь, война и смерть.
Наш Бог так искренне доверчив
и призывает нас терпеть.
А мы всё видим, но не зрячи,
а мы всё слышим, но глухи́.
И колокол на церкви плачет,
и плачут души и стихи.
А колокол гудит и стонет,
как-будто прикусил язык,
и голос его в хоре тонет
таких же праведных калик.
Но безучастен всяк и каждый,
велик их мир, числа им несть.
Они очнутся все однажды
и возвестят благую весть.
Её полёт подхватят птицы –
развеяв морок тяжких снов.
И море солнечной пшеницы,
и храмов сорок сороков
сольются светлым перезвоном
под синим куполом небес
и обретая силу в оном
произнесут: «Христос воскрес!»
И херувимы возликуя
Господню милость воспоют.
И Боже тихим поцелуем
разбудит Родину мою.
Иду в Чикаго улицами жуткими.
Смеркается. У озера костёр.
Сидят Багров и Витя с проститутками,
ведут о смысле жизни разговор.
-Скажи мне, брат, в чём сила мироздания?
-А вот она – в Америке – смотри!
Вот выполнишь ты совести задание –
«ужасный с виду, ласковый внутри» –
вернёшь своим украденные доллары,
накажешь хулиганов и барыг,
и всё, гуд бай – Америка, до скорого…
А я! ассимилируюсь, старик.
-А как же, брат, идея справедливости?
Мы ж, русские, друг друга никогда…
-Пойми, Данил, везде хватает гнилости,
с бандеровцами, глянь, и здесь беда…
Бурбоном и нехитрою закускою –
варили раков, – осмысляя жизнь, –
неуловимую идею-птицу русскую,
тернистый путь и счастья миражи…
Тут подошёл один, и встреча не заладилась.
Понятно стало им, что люди здесь не те,
Пальнул Витек из пистолета, - ах ты, гадина! ...
и растворились «робин гуды» в темноте.
Мне было очень жаль, что всё вот так закончилось,
что с кулаками, в кровь разбитыми, добро.
И нет пророка, как и встарь, у дома отчего,
и вечно пьян, и вечно молод наш герой.
…
p.s.
Случилось так, в VIP-зоне двое наших встретились –
актёры фильмов нами пережитых лет –
и на ходу, на коротке, лишь вскользь отметились:
- Ты что ж, домой?! - Как видишь. - Родине привет!
А я устал от нашей вечной беспросветности.
-Лечу в Торонто. Вывожу туда детей…
-А мы вопрос решали правды-чести-бедности.
- Ну что ж, бывай, Сергей! – Удачи, Алексей…
…
С подругой и просроченною визою
летел герой на родину отцов,
чтоб разобраться в будущем с демшизою.
... Бандит, подумал А. Серебряков.
3 апреля, 2018, Монтерей.
Жил и молился один дурачок
(Ровно, как ты и я!)
На тряпку, мослы и волос пучок
(Такую назвать бы нам синий чулок),
Но он обращался к ней: «чудный цветок»
(Ровно, как ты и я!)
Тратим мы годы, и слёзы мы льём –
Труд наш – тяжёлый гнёт –
Мы этой женщине весь отдаём,
Поняв, что она и не знает о том
И никогда не поймёт!
Был он глупцом – всё добро просадил
(Ровно, как ты и я)
Веру и честь, убеждений посыл.
Но наивностью движет естественный пыл.
У него он, казалось, значительным был.
(Такой же и ты да и я)
Мы чахнем в работе, теряя стократ
От планов на радостный взлёт.
Она и не знала, что принадлежат
Они только ей. Но мы знаем, брат,
Она никогда не поймёт.
Прячет всю глупость развенчанный лох
(Ровно, как ты и я!)
Она его бросит, как взгляд или вздох
(Но леди простителен этот подвох).
И вроде он жив, но скорее он сдох –
(Ровно, как ты и я!)
Нет ни сердцу стыда, ни вины уму,
Что жжёт раскалённым тавром.
И поймёшь, что не знала она, почему,
(Просто знать никогда не могла – почему)
И понять не могла о том!
---------------------------------
Rudyard Kipling. The Vampire
A fool there was and he made his prayer
(Even as you and I!)
To a rag and a bone and a hank of hair
(We called her the woman who did not care),
But the fool he called her his lady fair
(Even as you and I!)
Oh the years we waste and the tears we waste
And the work of our head and hand,
Belong to the woman who did not know
(And now we know that she never could know)
And did not understand!
A fool there was and his goods he spent
(Even as you and I!)
Honor and faith and a sure intent
But a fool must follow his natural bent
(And it wasn't the least what the lady meant),
(Even as you and I!)
Oh the toil we lost and the spoil we lost
And the excellent things we planned,
Belong to the woman who didn't know why
(And now we know she never knew why)
And did not understand.
The fool we stripped to his foolish hide
(Even as you and I!)
Which she might have seen when she threw him aside --
(But it isn't on record the lady tried)
So some of him lived but the most of him died --
(Even as you and I!)
And it isn't the shame and it isn't the blame
That stings like a white-hot brand –
It's coming to know that she never knew why
(Seeing at last she could never know why)
And never could understand!
Глядеть на правду обнажённую
Устало, кистью фавна ар-нуво
Стыд понимать как нечто вздорное,
Табу отвергнуть. И всего
Аквамаринового моря чувств
Воспеть палитрою искусств.
Кристалл агата, крошка яшмы,
Ленивый «в осень» отсвет янтаря,
Имбири звукоцвет вчерашний
Мерцает придыханьем октября
Тепло тонов душе даря.
Я к знанию стремился, – пока другой решил,
Всё поздно, и потерь уж не восполнить боле.
И понял я природу сознанья Высших сил,
Не мифа, а Творца, чьей ласке внемлет, воле
Планета днём и ночью; Тому, кто никогда
Не примет безуспешности ответа до истленья.
Любовь вас ждёт, предчувствуя насилие, как дань
От отношений завязи к презренью с истощеньем.
Что было – то прошло, и нет в раскаяньи нужды;
Претензий свыше нет. О, этa жаркость пульса,
Разгорячённось тела и движения бедра!
Ступает Мисс Вселенная сквозь летние сады,
И никакой развратник от искусств сюда не суйся, –
Хотя она не дева (уж), что так была мудра.
-------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Miss Universe
I learned, I learned – when one might be inclined
To think, too late, you cannot recover your losses –
I learned something of the nature of God’s mind,
Not the abstract Creator but He who caresses
The daily and nightly earth; He who refuses
To take failure for an answer till again and again is worn.
Love is waiting for you, waiting for the violence that she chooses
From the tepidity of the common round beyond exhaustion or scorn.
What was once is still and there is no need for remorse;
There are no recriminations in Heaven. O the sensual throb
Of the explosive body, the tumultuous thighs!
Adown a summer lane comes Miss Universe,
She whom no lecher’s art can rob
Though she is not the virgin who was wise.
На травах
настоянный воздух, –
не пей его – там глубоко.
Там в россыпях тлеющих, звёздных
душе заблудиться легко.
Там сердце, что в клетку грудную
посажено, словно в тюрьму,
растает и вновь затоскует,
о жизни, что вся – ни к чему.
И будет мешаться ветрами
напиток туманов и грёз,
однажды отведанный нами
то ль в шутку, а то ли всерьёз.
Наплакаться счастьем по горло –
прожить эту глубь, эту ширь
нелепо – пускай – и не модно.
Но петь её – словно псалтырь.
О том, как пылали закаты,
а жизнь, дожидаясь утра́,
всегда ускользала куда-то
в безмолвную вечность «вчера».
Где каждый прощён и оправдан.
И слепит небесная синь,
когда открывается правда,
горчащая, словно полынь.
Когда никакого азарта.
Оставь эту боль, не спеши, –
пусть падает занавес в «завтра»
беззвучно, как в шапку гроши.
SMS-ка и сэлфи на память
Был день воскресный – словно лишний.
Решили время провести,
в забавах праздных, в «Зимней вишне»,
куда сошлись судеб пути.
Шлём сэлфи вам, где мы смеёмся.
Уже становится темно,
ребята, мы идём в кино!
Мы любим вас! целуем! но…
Но вышло так,
что не вернёмся.
***
Покровы душ людских огнём обожжены.
Так безысходность проникает болью в сны,
где виден образ Купины неопалимой,
сквозь черноту и яд удушливого дыма.
Сермяжной правды этой горькое зерно
о том, что, Родина, тебе ведь всё одно:
всё меркнет в свете вечно кажущихся истин.
И этот божий, ниспадающий к нам свет
есть обречённость наших радостей и бед, –
так неизменен: так любим и ненавистен.
Прошу тебя, всепожирающий огонь,
детей невинных, неприкаянных не тронь.
Такие жертвы не тождественны расплате.
В который раз склоняет голову страна,
посыпав пеплом – сопричастия полна.
Слышна ль тебе сердец молитва, Богоматерь?
27 марта, 2018, Монтерей.
Я бы жил ещё долго
(так) любившим тебя изнутри, -
находясь в твоём теле,
в твоих приснопамятных чарах –
в сонных заводях Волги,
в степных переливах зари,
в мишуре, в канители,
в привычных сердечных ударах.
Так случилось, что время
обнулилось. И жизненный цикл
обновлён магнитудой
(что и есть исключенье из правил).
И теперь я не с теми,
с кем и в горе и в радости жил,
но я вижу отсюда,
как твой путь и трагичен и славен.
И теперь мне понятно:
в примирении выхода нет.
Вавилонская башня
не случайно разрушена Богом.
Солнца тёмные пятна –
это гнев на безумье планет.
И становится страшно
от того, что безмолвствует Логос.
край, милый край,
baby, don’t cry…
Март выдался сырым. Туман подбил
намокнувшее небо серой ватой.
Летит журавль не покладая крыл
на родину с печалью виноватой.
Кому курлычет песни он свои?
Зачем тоску над миром нагоняет?
Не то, что вон, под Курском соловьи,
вслед Лещенко свистят о милом крае.
В Российские болота и поля,
туда, где тишь дремоты русской лени.
Где русская тоска для журавля,
как ссылка духа, где скучал Евгений.
Уже набухли груди у весны.
В чернилах тонет мартовская слякоть.
Поэт, стряхнув заснеженные сны,
за журавлём готов о счастье плакать.
Для чего на небе синева,
Если в мире чёрного так много?
Для чего бескрайняя дорога,
Если жизнь конечна и права?
Можно так отчаянно и долго
Верить и уверовать в конце
В доминанту внутреннего долга –
Плена, разрывающую цепь.
Для чего шумливые слова?
Тикают часы. Что с нами сталось?
Нам бы теплоты сердечной малость.
Да надежды той, пока жива.
Лишь бы не в тоске утопла старость;
Боже, чем забита голова!...
***
Больничной койки смятая постель...
Нет-нет, не заходи сюда, читатель,
здесь память пробуждаясь, так некстати
страдание находит в красоте.
Но, повинуясь божьему персту,
«тачает» ремесло своё художник –
как истины заложник и безбожник –
в страдании находит красоту.
Сегодня он ни строчки не напишет,
сегодня пишет музыку земля.
Сыграет дождь арпеджио на крыше
и унесёт мелодию в поля.
Раскаты грома оркеструет ветер,
леса заполнит ариями птиц.
И океан органами ответит,
не ведающими своих границ.
Планета по космическим канонам
уловит равноденствие на миг.
И снова, ощутив себя рождённым,
услышит звуки мира проводник.
Весенний день подравниваясь к ночи
опять тебе бессонницу сулил.
А значит нужно ставить многоточье,
пока на то земных хватает сил.
Сегодня Бах ни строчки не напишет,
он каждый год рождается вот так.
А солнце поднимается всё выше,
и это самый добрый в мире знак.
Так полюбим этот мир, иль наконец
Примем данное с достоинством в душе.
Пусть с эстрады шутки глупые певец
Дарит публике с улыбкой до ушей.
Мы представим романтическую блажь,
Символ истинной коммерческой любви –
Чистоту с контрацептивом. И долой педантов раж,
Мысль о порче и бессильи подави.
Игнорирую цинизм без шуток. Он
Как косящийся пророк, что был не раз
Брошен мной во внешний сумрак, но, пардон!
Змей всё брызжет ядом в душу моих фраз.
Так примите дар любви народных масс.
Одинокий идеал, – кто ему рад?
И сверкайте в мире, давящем на газ,
Даже если его двигатель сам Ад.
-------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Go to Hell
Let us love this modern world, or at least
Accept what it offers with some show of grace.
Let us try to enjoy the silliest
Jazz-joke. And in the crooner's contorted face
Let us try to imagine a romantic,
An heroic symbol of commercial love
And contraceptive innocence. Let us not be pedantic,
Bitter, vitiate in a derelict groove.
I am in earnest, ignore my cynic, he
Is a leering prophet whom I've twenty times
Cast into exterior darkness, but, ah me!
That snake still spits his venom through my rhymes.
Accept the present, be moved by mass appeal
And do not heed the lonely ideal
O let you be a spark from the world's fast wheel
Though it turns upon the spindle-shank of Hell.
"...следить, как этот грязный снег
нальётся жизнью собственной и странной..."
Чурдалёв
Когда марток испариной пойдёт,
и станет снег крупинчатый и серый,
слеплю снеговика и вставлю в рот
ему бычок для форса и манеры.
Стоять он будет подбоченясь чуть,
глазами-пробками всё зыркая у дома.
И чтоб придать ему земную суть,
я назову трёхчастного - Ерёма.
Его любить – не больше двух недель;
морковный нос и шляпа-треуголка
да новогодних празднеств канитель -
простой его наряд, – и вся недолга.
Он будет опускаться день за днём,
сутулиться, нелепо улыбаясь,
И всё, что в мире есть живого в нём
уйдёт водою в дремлющую завязь.
Последний снег всей мудрости мудрей,
оживший в этой шутке понарошку,
Ерёмой стал на радость детворе,
мне машущей из светлого окошка.
Спросишь время, – ты откуда?
Как ты нас хранило здесь?
И каким рождалась чудом
жизни солнечная взвесь?
Время прошлое расскажет,
как тела кормили вшей.
Были вымазаны сажей,
были чистыми в душе.
Было шумно, было дымно,
в тесноте да без обид;
снились будущего сны нам
да речного плёса вид.
Были годы неспокойны –
чёрным демонам сродни:
на земле пылали войны
рвались жизни, гибли дни.
Жили просто. Без комфорта.
В поле стужа, в доме печь.
Сапоги второго сорта
через год пускали течь...
Во саду темнели вишни.
В огороде лук-морковь.
Мы из чёрных хлябей вышли,
сохранив свою любовь.
Под откос тропа к погосту;
храмы падали, росли.
Было просто и не просто
верить в праведность земли.
Миллионы жизней, судеб
мелет-ро́дит Русь-земля.
Как мы жили? Как мы будем
жить в созвездии Кремля?
Иноземец смотрит косо;
Русь святая, дай ответ!
Но приходят лишь вопросы,
ведь в ответе смысла нет.
Но какой-то высшей силой
выбираются пути,
где судьбе угодно было
нас века по ним вести.
Скрытых смыслов ветры веют.
Знаешь, добрый человек,
в чём же русская идея? –
Тишина. Простор. И снег...
Я куплю для тебя телефон
с никому не известным номером.
И ты сможешь звонить мне изредка –
сквозь короткий встревоженный сон,
зная, что – полетел я по́ миру,
став подобием полупризрака.
В нём не будет ни клавиш, ни цифр,
и заряжен он чистым гелием,
так, что стоит лишь руку на́ сердце –
сам собою откроется шифр,
что смыкает миры параллельные.
Ты не бойся, он не истратится.
Но однажды ты не позвонишь,
и я сам наберу – ну мало ли –
в мире, солнечным светом залитым?...
Зуммер скроется – канет в тишь,
и короткими, встречно-усталыми -
...
на другом конце будет занято.
10 на 12,
Низкий потолок,
У стены я встану
И упрусь в упрёк.
Пять святых иконок
На стене висят –
Дева, с ней ребёнок
И Антоний – свят,
Дальше – Святой Патрик,
Папа Лев (чуть строг)
И последний – пятый –
Маленький цветок.
Для чего мне столько?
В центре есть кровать,
Стол, где ем, и стойка,
Где могу писать.
Маленький диванчик,
Дремлющий палас.
(Комната – малютка –
Мир, как пара фраз)
Дом «на курьих ножках»,
Сырость на стене,
Но его окошко
Дарит звёзды мне.
---------------------------
Patrick Kavanagh. My Room
10 by 12
And low roof,
If I stand by the side wall
My head feels the reproof.
Five holy pictures
Hang on the walls –
The Virgin and Child,
St. Anthony of Padua,
St. Patrick our own,
Leo XIII
And the Little Flower.
My bed in the centre,
So many things to me –
A dining table,
A writing desk,
A couch,
And a slumber palace.
My room is musty attic,
But its little window
Lets in the stars.
Себя жалеть – печаль не хитрая.
Накинь пальто и в осень позднюю
присядь на лавочке с поллитрою
и выпей горечь эту слёзную.
Шумит поодаль ветка синяя.
И поезд метрополитеновский
уже покрылся белым инеем.
И мир, как негатив рентгеновский.
…
Какие сладости обещаны?
И много ль было их заслужено?
Спроси не у себя – у женщины,
у той, чей голос, словно кружево.
Чей голос нужен, как дыхание,
что на рассвете, пробуждаясь, ты
вдыхаешь мысленно заранее,
и снов твоих взлетают аисты.
Движенье их легко, замедленно,
и белый холод тихо падает.
Он заморозит горечь вряд ли, но
разрежет льдинкой сердце надвое.
Шумит бульвар. Снежинки кружатся –
На седину садятся блёстками.
Кусочки неба вмерзли в лужицу
у входа в станцию Филёвская.
Мы разошлись. И прочь слова,
Чья лёгкость холодна, как лёд,
Но как душа в глуши жива,
Пока нас кто-то не найдёт!
Как жаль, коль в случае таком
(Или похожем) под финал
Уже мы говорим «с огнём»,
Чтоб друг нас сердцем понимал.
И так во всём: от детских игр –
От пряток, до мольбы к богам.
Все те, кто прячется в свой мир,
Должны открыться сами нам.
---------------------------------------
Robert Frost. Revelation
We make ourselves a place apart
Behind light words that tease and flout,
But oh, the agitated hear
Till someone really find us out.
'Tis pity if the case require
(Or so we say) that in the end
We speak the literal to inspire
The understanding of a friend.
But so with all, from babes that play
At hid-and-seek to God afar,
So all who hide too well away
Must speak and tell us where they are.
В ранний час, когда небо над миром бесцветно,
позы спящих – бегущих, летящих во сне
к позабытым истокам отмершего этно,
отражаются в бледной плывущей луне.
Им догнать бы те дни – предзакатные тени –
к горизонту скользящие в сумерках дня,
и они в сонном беге сгибают колени,
чтоб успеть дотянуться, достигнуть, обнять
то далёкое время, ту старую сказку,
ту легенду, откуда когда-то волхвы
вызывали дожди – благодатную ласку –
из щемящей так сладко сердца синевы.
Что с душою происходит?
Эта хворь какой природы?
Привыкаешь к непогоде,
отпуская дни и годы.
Жёлтый свет домашних комнат
за года впитали стены,
они видели и помнят
наших жизней плен и сцены.
Кухня с красным абажуром.
Тусклый мир. Скупое счастье.
Смотрит камера обскура, –
цвет зрачков пиковой масти.
Обманувшись, чуть не крикнув –
карты розданы вслепую –
положив ладонь на прикуп,
видишь даму голубую.
Ей известны все расклады:
Верди, Брамса, Берлиоза…
Проходя сквозь круги Ада
ждёшь, как манну, эти слёзы.
Но по сказанному свыше, –
белый снег ли? цвет черешен? –
Божий глас – да будет слышен –
неминуем. Неизбежен.
Всё решит нелепый случай,
скажет бабка-повитуха, –
Ты, сынок, себя не мучай,
это лишь потеря слуха.
А по улице, как пьяный
под дождём – немногословен –
в звуках лунного тумана
всё идёт идёт Бетховен...
Стихи, как группа крови –
текут, кипят и бродят.
То жиже, то багровей,
то в забытьи, то в моде.
Слова из тонких линий
строкою по бумаге,
как кровоток тот синий
безумства и отваги.
Излишества не ищут,
не любят буйства цвета –
они скупая пища
и воздух для поэта.
Есть белые вороны,
их видно лишь на чёрном.
Их внутренние стоны
и спорны и бесспорны.
А надо ли стремиться
услышать то дыханье
вспорхнувшее, как птица
в туман осенней ранью?
Конечно, друг мой, надо –
за синим, алым, белым
пройдя все круги Ада...
...до самого предела.
Всё предельно просто:
это вечный плен;
звёзды – это просо,
вещи – это тлен.
Мысли, это совесть,
совесть – это нож.
Русский – это повесть:
поле, крест и рожь.
Серебрится проседь
и не встать с колен;
русский – это остров
тысячи проблем.
Русский – это горы,
и всегда борьба,
это рок и горе,
счастье и судьба.
Русский – это пропасть,
где не видно дна,
рвущиеся стропы,
и – ничья вина.
Холодет рана –
вот твой хлеб и соль;
насыщает прана
русскую юдоль.
Авва, святый Отче,
звуком искупи, –
звонкий колокольчик
льётся по степи.
Тяжела молитва
и суров постриг.
Русский – это битва
вечности за миг.
Эпилог
(первый вариант)
Закройте сотни ваших книг,
Что знаньем, честью по́лны.
Любой те мелочи постиг
Из Раймерсовской школы.
Любовь настолько глубока,
Она – террор познанья.
Легка замалчивать пока
Ростки и дух мечтанья.
--- (второй вариант)---
Теперь закройте книги все,
Что знаньем, честью по̒лны.
Про то узнать легко совсем
Из Раймерсовской школы.
Как глубока любовь сия –
Угроза знаний наших, –
И в ней утихнут бытия
Мечты, что рвутся дальше.
---------------------------
Patrick Kavanagh. Epilogue
And now close all books
Of piety and knowledge
It is a little thing that one can learn
In Rhymers' College.
How deep love is
The terror of our knowing
Would silence all
Green winds in our dream blowing.
Традиция
вынашивает мифы,
А мифы ниспровергнуть очень трудно.
Рука скользит на перешеек грифа,
Где струн и пальцев нервность обоюдна.
Где дышет пламя солнечной гитары,
Взвиваются танцующие тени,
И, знойные навеивая чары,
Энергия огня плывёт по сцене.
Так трепетны, и сладостны, и горьки
Волнующие южные мотивы –
Сродни дыханию Гарсиа Лорки –
Не растворяются и вечно живы.
И даже над заснеженной Россией
Был слышен обжигающий фламенко
Души гитары Пако де Лусии –
Великая испанская нетленка.
25 февраля, 2014.
https://www.youtube.com/watch?v=HNFoaIUjgzM
https://www.youtube.com/watch?v=e9RS4biqyAc
«...Зачем ты жизнь такая сирая...»
А. Мельник
тоска накроет серым вечером,
а собутыльника-то нет,
но надо выпить – делать нечего.
нальёт и думает поэт:
к примеру, можно за поэзию,
за силу слова, как штыка;
кому-то может быть полезнее
за ФСБ и ГубЧеКа.
кровавый мордор ухмыляется,
ну что же, выпил – закуси.
ведь питие искон является
большим весельем на Руси.
пьют и райцентры и окраины,
хотя умеренно вполне,
и под шафе считают каины
биткоины свои во сне.
с весенним супчиком на щавеле
рюмаху – хлоп – авось, простит;
причём, не чокаясь, за Авеля, –
не с опохмела ль был убит?
грамм 50 за мать Терезию,
нью-либералы за Собчак.
бы, с горяча не выпить цезию,
тут не поможет и стульчак.
артиллеристы пьют за Сталина,
за Трампа Жириновский пьёт;
страна бутылками завалена,
и дольше века длится год.
а в эмиграции-то где уж там
кого ни встретишь – не боец.
и наливаешь разным девушкам,
и понимаешь, наконец,
что там и повод и в наличие
и собеседник, и заку́сь
и выпить можно для приличия
за развалившийся Союз.
…
потом за новые реалии,
за планов кучу, нашу прыть,
что сами мы наобещали и
теперь попробуй претворить.
да я и сам в честной компании
бывал не раз – мёд-пиво пил;
но не возникло привыкания,
и этот мир пока мне мил.
***
умел порой штандартенфюрер
без слов о жизни рассказать –
несли покой его с прищуром
глаза
***
в кафе исаев с виду занят –
пригубит кофе и расчёт,
а вечером картошку в зале
печёт
***
сказав, ребята, не пугайся
фон штирлиц карты тасовал, –
играли мюллер, рольф и айсман
в провал
***
оставил штирлиц отпечатки
на чемодане с кучей «нот»,
но знали, он, зараза, гладкий –
уйдёт
***
вы почему не пьёте водки? –
гер мюллер штрилица спросил
-да потому, подумал штирлиц, –
нет сил
***
в кафе сидела фройляйн Габи
не клеились её дела
душою штрилица (как абвер)
ждала
***
давай на майские, на эти
гер мюллер с нами на шашлык?
спасибо, штирлиц, – тот ответил
и сник
***
радистка кэт рожала в муках
крича на языке своём:
фашисты! мама! больно! сука...
приём
***
-входите, плейшнер, дублей мало,
мы поджидаем вас давно.
но лианозова сказала:
- в окно...
***
шершавый голос копеляна
навёл на штирлица тоску,
он видел сквозь меха баяна
москву
***
в камине штирлиц пёк картошку
на 23 февраля,
давая рейху понемножку
угля
Позволь не казаться мудрей пацана,
Уныло влачащего ноги с работ
На Джона Магуайра в селе Донамойн,
С надеждой, что в сердце (едва ли) живёт
На счастье, всё ждущее там, за углом
Ещё не открытых для взора дорог;
В мечтах никогда не женясь ни на ком,
С мечтой бы расстаться он смог.
Он знал только нужные в жизни пути –
Как лучше картошке в полях подрасти,
Как веса у Йоркской свиньи нарастить,
И плоть на бугристой кости.
И как быть довольным от малых щедрот
Судьбой, что патроны смогли одарить, –
Быть быдлом возделанных почв и широт –
Проклятым – и всё-таки жить.
---------------------------------------------
Patrick Kavanagh. The Hired Boy
Let me be no wiser than the dull
And leg-dragged boy who wrought
For John Maguire in Donaghmoyne
With never a vain thought
For fortune waiting round the next
Blind turning of Life’s lane;
In dreams he never married a lady
To be dreamed-divorced again.
He knew what he wanted to know –
How the best potatoes are grown
And how to put flesh on a York pig’s back
And clay on a hilly bone.
And how to be satisfied with the little
The destiny masters give
To the beasts of the tillage country –
to be damned and yet to live.
Скажи-ка, дядя,
ведь не даром
чернила ценны в феврале,
горит ли слякоть зимним жаром,
весна ль чернеет на земле?
Кофейной гущею разлито
до горизонта время-хлябь,
сидит старуха у корыта –
пойди её печаль ослабь.
Давайте вместе порыдаем,
грачи немного помолчат.
Порыв так чуток ожидаем,
как и Малевича квадрат.
И как тут можно не замешкать,
смотря во тьму судеб и лет.
Её загадка – как насмешка –
и есть на всё один ответ:
Ответ простой, и вряд ли нужен,
и сколько жизней тут ни трать,
исперчен инцидентом ужин,
И надо спать. И
надо спать.
Ночь-улица-фонарь-аптека.
В душе от слёз темнеет снег.
Тоска сильнее век от века, –
печалью болен имярек.
В краю далёком слышатся едва
раскаты бурь, гнетущих мир жестоко.
И тонут в пустоте мои слова,
и вяжет привкус горькой истины до срока.
Я тут прижился, как канадский гусь* –
ращу брюшко, пощипываю травку.
Довольным показаться не боюсь
и жду свою незримую отставку.
Как говорил покойный Абдула:
«Чего тебе ещё от жизни надо?»
Жена икры и хлеба! принесла.
И фрукты есть – из маленького сада.
Бывает, появляется Саид –
холодный отсвет глаз оттенка стали.
Придёт и ничего не говорит,
но это значит, где-то вновь стреляли.
И совесть мне покоя не даёт.
А в снах моих опять товарищ Сухов
не просит ни гранат, ни пулемёт,
и к местной Гюльчатай ушёл Петруха.
Когда-то о нелёгких днях страны
снимал Мотыль великую картину;
но каждый возвращается с войны,
и я её когда-нибудь покину.
Я вновь гребу на старенький баркас
и, скинув за борт жуликов ораву,
кручу движок и жму на чёртов газ...
Мне кое в чём , обидно и сейчас, –
о бидно за великую державу.
*Здесь, в Монтерее гнездящиеся канадские гуси не являются местным видом. Их популяция была впервые замечена в 1980-х, и в дальнейшем она распространилась всюду по графству. Сотни особей теперь размножаются от Мосс-Лэндинга до Биг-Сура.
http://russian-kraeved.livejournal.com/48079.html
Родченков настучал в федерацию американского балета,
что Барышников де танцевал под допингом,
и Мутко не выдержав очередное па вот это,
передал досье на Родченоква гопникам.
А они эту тему толкнули дальше, –
что ж вы хакеры всея Руси, где ваш вирус?
Где вакцина от этой позорной фальши?
Что за Petya мозг на Западе вынес?
И теперь алхимик от спортивной кулинарии
лицевые мышцы меняет в спешке,
ходит в церковь жаловаться Деве Марии,
что система сделала с ним – с пешкой.
он живёт теперь в большом бронежилете,
это новый дом его, не сказать, оковы.
Но если б случай выдался предать, поверьте
он бы предал всех – с потрохами – снова.
Ну а что Барышников? – Он в порядке.
Ему до бани весь этот кипеш скотский
всё читает стихи о себе в своей тетрадке,
те, которые написал его друг Бродский.
Как-то раз случай свёл нас с ним в самолёте.
Повезло! Мы, конечно, к нему подсели.
Познакомились. Может выпьем, спрашиваю, – что Вы пьёте?
- С радостью, – говорит, – мне вина. Не люблю коктейли.
Сюрприз был приятен вполне
За опыт пришедший извне,
Где я так боялся, что я
Без нужной валюты для...
Баклуши всё бил в пустоте
Без жены. Может быть без детей.
Мне виделось это и то –
Поля, мир, озёра – всё, что
являлось частицею и
Неистовой силой любви.
Приятелей знал и их жён,
в чьи жизни я был погружён,
И снова одна из них вплачь:
Мой муж изувер и палач.
И, честно, по близости душ
Вы мне даже больше, чем муж.
Надену свой плащ золотой
И в мир окунусь с головой,
Как князь благородных кровей
Ищу сатанинских затей;
Зимой контур леса высок –
Меня поднимает. Хлопок
Упавшего камня гласит –
Энергия бьётся. Горит
Афиша в бюро городском,
Что буду я в городе том.
И всё расточительство это –
Отметить полвека поэта;
Расхлябанный в общем, мужчина
Взволнован без пользы, причины,
Находит в своих кошелькax
Финансовый опус в стихax,
Заёмщики, чистые с виду
Свою предлагают защиту
Тому, кто всю жизнь избегал
Торговых, сутяжных начал, –
Ему – лишь добавить хочу –
Курам на сме́х богачу.
-----------------------------
Patrick Kavanagh. Song at Fifty
It came a pleasant surprise
To find experience
Where I had feared that I
Had no such currency,
Had idled to a void
Without a wife or child.
I had been looking at
Fields, gates, lakes, all that
Was part and parcel of
The wild beast of love.
In other fellows’ wives
I lived a many lives,
And here another cries:
My husband I despise
And truth is my true
Husband is you.
So I take my cloak of gold
And stride across the world,
A knight of chivalry
Seeking some devilry;
The winter trees rise up
And wave me on, a clap
Of falling rock declares
Enthusiasm; flares
Announce a reception committee
For me entering a city.
And all this for an unthrifty
Man turned of fifty;
An undisciplined person
Through futile excitements arising
Finds in his spendthrift purse
A bankbook writ in verse
And borrowers of purity
Offering substantial security
To him who just strayed
Through a lifetime without a trade,
Him, him the ne’er-
Do-well a millionaire.
Декабрь. Январь.
Ветра. Снега.
Позёмка. Хмарь.
Озноб. Пурга.
Аптека. Ночь.
Скрипит фонарь.
Как превозмочь
метель, январь?
Бродячий пёс
залез под мост,
уткнув свой нос,
поджав свой хвост.
Закрался год
под белый снег.
А снег идёт
и день и век.
Сквозь улиц сон,
сквозь парков дрём.
Так невесом,
так неведо́м.
Слепит глаза
от белизны:
снег-бирюза
прокрался в сны.
Январь. Февраль.
Зима, зима...
Уже не жаль
сойти с ума.
Зима возьмёт
в капкан-клише.
На серде лёд.
Вьюжит в душе...
Ворон над лесом
сотни тыщ;
во сне белесом
тишь кладбищ.
Надгробных плит
не виден край.
...
А поезд мчит
в далёкий край.
Внутри тепло,
и стук колёс.
А ремесло
всё просит слёз.
Под это стук
по январю,
прости, мой друг,
я закурю.
И прислонясь
к окну виском
взгляну на край,
что мне знаком,
на этот мир,
бегущий вспять.
и обречённый
опоздать.
Но где-то там
отступит мгла.
И, загустев,
та синева
протянет нам
в горсти тепла –
из вешних запахов
слова.
Благодарить Америку за сон,
который сбылся, в общем-то отчасти:
за то, что ты почти что невесом,
и ты ничьей, как выяснилось, масти;
за все несчастья, шедшие к тебе –
случившиеся не с тобой – с другими,
за то, что в этой внутренней борьбе
ты говоришь по-русски своё имя;
за то, что здесь, от родины вдали
ты осознал, что нету расставанья,
и этих зим тревожных корабли
несут прощение, а не прощанье;
eго вдыхая синюю лазурь
ты понимаешь: расстояний нету,
но остаются призраками бурь
неведомые горькие ответы…
и то, что ты сознательно ушёл –
не есть ли жребий, брошенный судьбою?
А плохо это или хорошо,
спроси рассвет с последнею звездою.
Двузначное
число пятном свинцовым
расплылось на поверхности листа.
Всё скупо, педантично и сурово:
Восход…
Заход…
Луна…
и долгота...
А сверху мелко – год... и ниже – месяц...
и давящий реальностью, сам день –
среда.
А за окошком полумесяц,
и жить спросонья так чертовски лень.
Но ты, средою этой окружённый,
влачишь себя бодрясь и матерясь
в рассвет туманный, где мужья, их жёны
и дети их натаптывая грязь
спешат...
И среди них –
сосредоточен –
ты протекаешь сквозь – середняком.
Твой имидж опосредованно прочен,
и с миром непосредственно знаком.
...
А вечером сорвав листок небрежно
заметишь на обратной стороне,
чем день вошёл в истории промежность.
И водкой растворяя в боли нежность,
поймёшь, не проиграл ли ты в цене.
Храни вас Боже, господа, ведь нечем вас смущать,
Турниры бросьте, что года рождали мёртвых рать.
Мертвы полки и города, потери сочтены.
Дай Бог вам счастья, господа, дела ваши дивны́.
Распашем землю для того,
Кто умереть готов.
Дадим им, что милей всего.
Кто следующий заживо
В окопы вечных снов?
Уж полно, с Богом, господа, позвольте нам уйти.
Похоронить страны печаль на всём её пути.
Для королевства, для людей, так преданных ему
Цветущих триста лет ушли за триста дней во тьму.
Пролей бальзам на мёрзлый злак
Ведь нет уж там живых.
Дай им тепла, что ждали так...
Гореть каким ветрам атак
На капищах седых?
Храни вас, умников, Господь и ниспошли вам свет!
На не оставшийся от вас ни звук, ни тень, ни след.
Рыданий боль, как боль огня сжигающего бязь,
В которой сотни тел людских затоптанные в грязь.
Раздайте хлеб голодным всем,
Что сгинули в полях, –
Они не строили дилемм.
Но чей теперь черёд? Кто нем,
Предав собою страх?
Счастливой доли, господа, и жизни веселей.
Была ли Англия когда в крови, в стыду, в золе?
Из лета в осень, в зёрен снег и дальше в холода
И меч, и имя, и страна, и дух достигли дна.
Позора, промахов изъян, –
Зарыть и разровнять!
Стране так больше жить нельзя...
Но чей теперь черёд, друзья,
По вашей воле пасть?
-------------------------------------------
Rudyard Kipling. Russia To The Pacifists
God rest you, peaceful gentlemen, but give us leave to
pass.
We go to dig a nation's grave as great as England was.
For this Kingdom and this Glory and this Power and this Pride
Three hundred years it flourished - in three hundred days it died.
Pour oil for a frozen thong,
That lie about the ways.
Give them the
warmth they have lacked so long...
And what shall be next to blaze, good sirs,
On such a pyre to blaze?
God rest you, thoughtful gentlemen, and send your sleep is light!
Remains of this dominion no shadow, sound, or sight,
Except the sound of weeping and the sight of burning fire,
And the shadow of a people that is trampled into mire.
Break bread for a starving folk
That perish in the field.
Give them their food as they take the yoke...
And who shall be next to yield, good sirs,
For such a bribe to yield?
God rest you merry gentlemen, and keep you in your mirth!
Was ever Kingdom turned so soon to ashes, blood and earth?
'Twixt the summer and the snow-seeding-time and frost -
Arms and victual, hope and counsel, name and country lost!
Let down by the foot and the head -
Shovel and smooth it all!
So do we bury a Nation dead...
And who shall be next to fall, good sirs,
With your good help to fall?
«В пространствах беспредельных
Горят материки.»
Б.П.
Стольких лет – едва ли на роман
хватит. Но просить о большем – поздно.
33 - христозаветный возраст
был ему судьбою свыше дан.
Этот поджидающий рубеж
где сойдутся подлость и отвага
вдалеке от Родины и меж
небом и землёй, под русским флагом, –
с уходящим в облака тобой –
с тонущим в тумане бледной метой,
жизнь ушла в короткий вечный бой,
став на всё итоговым ответом.
…
…
Родина, любимая моя
отчего судьба твоя такая?
И уходят в вечность сыновья,
там покой и славу обретая.
Витязи твоих седых небес! -
Что ты на прощанье говоришь им?
Разве кто из них в твоей судьбе
был ненужным, нелюбимым, лишним?
…
…
Девочка упала и встаёт.
На коленках ссадины, ушибы.
В это время рухнул самолёт
сбитый над пустынями Идлиба.
Ей всего четыре. И пока
многого она не понимает, –
почему российские войска
Сирию от бед освобождают?
Может будет весело потом
а пока до судороги больно.
Но нелепо искажённым ртом
тихо шепчет: «…курица довольна…»
…
…
Вот и нам, выходит, на роду
выпало любить тебя такую.
На болячки девочка всё дует
в этом незапамятном году.
Монтерей, 7 февраля, 2018.
В детском парке
майский зной.
Год был семьдесят второй.
Мы прогуливали школу,
дотемна не шли домой.
Во дворе шумел футбол.
Тёплый дождь
внезапно шёл,
и летел, скользя по лужам,
наш победный третий гол.
Жизнь текла куда невесть.
Что могло тут надоесть?
Под рубахою на шее
ключ болтался – точно крест.
В детстве не было Христа, –
красный галстук да устав,
барабан – дырявый снизу
и дежурство у поста.
Но плевать на все посты,
что напыщенно пусты,
когда вместе с той девчонкой
убегал на Волгу ты.
А потом кафе-кино,
и прогулки затемно,
где встречались хулиганы, –
неуютно было... Но,
выясняли: кто-кого,
не боялись ничего.
И дрались за честь и правду
иногда неистово.
Неприятность этих драк
и родительский напряг
компенсировал с лихвою
велик новенький «Спартак».
Укатил велосипед
в память тех далёких лет.
Детство смотрит с фотографий –
улыбается и нет.
Не узнать уж этих мест –
тут ремонт а там объезд.
Ключ «под ложечкой» не бьётся,
да и дома нет окрест.
У соседа зреют апельсины,
а в кустах шныряют воробьи.
И колибри замер над осиной,
как и вся природа в эти дни.
Зажелтели во дворе лимоны,
бугенвиль лиловая цветёт,
дремлют на акации вороны –
свой себе отсчитывая год.
Слева от лимона орегано
в зелени разбрызгал фиолет.
День вчера был соткан из тумана,
а сегодня выпал синий цвет.
...
Я сижу на радужной скамейке
в полудрёме и полутени –
трачу жизнь: минуты за копейки –
за бесценок отпускаю дни.
Хорошо с закрытыми глазами
подсознанья считывать пути,
веря, что опять такое с нами
где-нибудь должно произойти.
Эти дни зимы сонливо зыбки:
тихого дыхания волна
оставляет лёгкий след улыбки –
той, что сожалению равна.
Время с обречённостью стремится
в точку завершающего дня;
пролетят мечты, года и птицы...
из блокнота выпадет страница, –
будто бы и не было меня.
Я пришёл в знатный дом на окраине тихого парка,
Представляя мечтателя Йейтса, где важные лица –
Именитости все под защитой устоев, традиций
Оказались на деле пьяны на полу в полумраке.
Вдоль кустов разлеглись беспардонное хамство и серость,
Негатив ненавидящих евнухов давит извне.
И поэт и любовник спасён от приличий на дне
Лишь на время. Зло Варварства всюду бездельничать смеет.
Льстивый шёпот, – смотри, для тебя, оскорблённый глупец,
И ему нет ответа, лишь только молиться, молить
Через дни, как сквозь парки, держа путеводную нить,
И в молчании ждать, пока ищет прощенья душа,
Понимая опять, идеального правила нет,
Чтоб совсем не страдать, если жить полной грудью дыша.
-----------------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. An Insult
I came to a great house on the edge of a park,
Thinking on Yeats’s dream great house where all
Nobility was protected by ritual,
Though all lay drunk on the floor and in the dark
Tough louts and menial minds in the shrubberies lurk
And negative eunuchs hate in an outer hall.
The poet and lover is safe though form grace he fall
Temporarily. The Evil Barbarian dare not work
The servile spell, the insult of a fool,
To which there is no answer but to pray
For guidance through the parks of everyday,
To be silent till the soul itself forgives,
To learn again there is no golden rule
For keeping out of suffering – if one lives.
Владу Пенькову,
далёкому дорогому другу.
Уезжать. И тем лучше, чем дальше.
Сквозь усталого вечера ход
сердце просит избавить от фальши
и от времени скрыться зовёт.
За окном мельтешение судеб:
в бесконечность стремящийся бег,
где мы были уже или будем
опускаться на выпавший снег.
Радость сменится детскою грустью,
если вспомнишь случайно о ком.
Будто прошлое к самому устью
промелькнуло в ночи огоньком.
Но возможно ли сердце потрогать,
прикоснувшись словами к нему?
Будет слов ли отчаянья дёготь
превращаться от боли в сурьму?
Расплескались во времени сосны,
по стаканам разлито вино.
Не портвейн и не дым папиросный
превратили реальность в кино.
Эти запахи жизней минутных,
ускользающих в памяти плен,
на перроне растают под утро,
вкус полыни оставив взамен.
О, одиночество – обитель тишины,
с тобой всё легче и спокойней год от года.
В конце концов мы все, увы, обречены
познать тот плен, как всепрощенье и свободу,
услышать кожей вдруг, что жизнь не солгала
и правоту её увидеть в отраженьях
зеркал тускнеющих. И в эти зеркала
уйти легко за неизбежным продолженьем.
А здесь останутся другие, и для них
прольётся свет небесный цвета голубого,
где одиночество вынашивает стих,
и тишина хранит в душе живое слово.
All the kinkers, acrobats, and athletes,
Those, to whom it sucks to die for nothing,
Those, to whom the sunny summer admits
Dizziness in heads with heavy stuffing,
Blah, blah, blah, the kind of pinkish season,
All is gone as a result, and vanished,
Even you, my friends, died with the reason –
Beggars-demigods of our planet.
On the tights the armpits’ soaking fuel,
So apparent habits of the tiger,
It was simply beautiful and cruel,
And so kind, as kids and pony either.
Trees, and grass, and colors - all dried out
From the rose is falling final petal,
And the clouds securely glide around
Chicks of Sky, that harder than the metal.
Slept away the time, as bar of soap.
That was it. To cut it short – Finale.
And you all went on in rose-spray-drop
Through the nights not velvet, but melanic.
Scent of autumn – rusty, humid, heavy,
Like the red clay of the Acheron river.
And above it flies the cotton bevy –
(The) air of cranes’ dissyllable deliver.
-----------------------------------------
Владислав Пеньков. Розовый период
Акробаты, циркачи, атлеты,
те, которым умирать не в жилу,
те, которым солнечное лето
голову как следует вскружило,
"розовый период", трали-вали,
всё прошло, закончилось, в итоге
даже вы, друзья, поумирали,
нищие земные полубоги.
На трико под мышками потёки,
налицо тигриные повадки,
были вы прекрасны и жестоки,
и нежны, как дети и лошадки.
Высохли трава, деревья, краски,
с розовых кустов цветы опали,
облаков скользнули безопаски
по щекам небесным твёрже стали.
Выскользнуло время, словно мыло.
Всё, конец. Финита ля, короче.
И пошли вы розовым распылом
в чёрные небархатные ночи.
Осень пахнет ржавчиною влажной,
пахнет Ахерона красной глиной.
И летит над нею клин бумажный
музыки двусложной журавлиной.
До чего ж душевно, братцы,
Зимним вечерком
По морозцу прогуляться –
Поскрипеть снежком.
Не в столицах, где толпится
Суетный народ.
И бросает тень на лица,
Серый небосвод.
А в деревне, где под снегом
Дремлет благодать,
Где спокойствие и нега,
что не описать.
Взять бидон, тулуп здоровый
И пройтись пешком,
Где Матренина корова
С тёплым молоком.
Пар из носа у коровы
Валит словно дым.
Жаль что мир открыл я снова,
Будучи седым.
В закоулочке каменном,
Под кустом в полусне
Ослик старый мечтает всё
О зелёном зерне.
Голова его свесилась,
Он, как бедный старик
В полусумерках смерти
В голой кухне поник.
Перечитана сага им
Этих серых камней,
И любовь к терпким ягодам,
Точно старость вина с каждым днём тяжелей.
---------------------------------------------------
Варианты последнего катрена:
2.
Перечитана сага им
На каменьях стены,
И любовь к терпким ягодам
Тяжела, как вино уходящей вины.
3.
Им прочитана сага та
На булыжной стене,
И любовь к тёрна ягодам
Тяжела для сознанья в уставшем вине.
4.
Перечитана сага та
Что хранила стена,
И любовь к тёрна ягодам
Тяжела для души, точно старость вина.
------------------------------------------------
Patrik Kavahagh. The Ass
In the stoney corner
Under an old thorn
The ass is dreaming
Perhaps of green corn.
His head between his forelegs
Like an old man
[Padding] to twilight death
In his empty kitchen.
The saga of the stones
The ass has read,
And the love of sloe and haw
Is heavy as dying wine in his long he[ad]
Когда-то дед любил попотчевать приезжих
вишнёвым молодым искрящимся вином.
В сухих простых словах, вдруг, оживала нежность,
пока своим гостям он говорил о нём.
Он наливал его в убогую посуду,
но сладостный нектар давал порыв душе.
И было это всё так далеко отсюда,
Как будто не со мной. И было-ли вообще?
…
Движенье облаков растягивает время,
где музыка, как мёд усталых поздних лир.
Ты помнишь ли, когда и где ты про́жил с теми,
кто сердца твоего настроил хрупкий мир?
Исчезла суета. И обречённо счастлив,
Ты слышишь, голоса из прошлого зовут.
Они давно не здесь, но обладают властью,
Подобной, что хранит сапфир иль изумруд.
Кто были для тебя они, и кто для них ты?
И почему теперь блестят твои глаза?
Спросить бы у совы, что спит на ветке пихты,
но мудрость – не свою – тревожить зря нельзя.
Брожение вина – процесс меланхоличный –
Склоняет рассуждать о смысле бытия.
И ты, когда-то тот – ещё юнец – столичный,
Теперь совсем другой – состарившийся Я.
...сосновый
плот дрожит на ряби мелкой –
welcome
А. Закаблуковская
Нам не понять ни цели, ни итога;
края материй – дело оверлока,
а ткань души – загадка-недотрога –
забота Бога.
Дела времён былых – подобье гипса,
но ткёт одежды хроноса Калипсо.
Стучит станок, раскручивая трафик,
to leave us nothing.
И всё же есть судьбы нелепый случай,
но ожиданием себя не мучай.
Мечта ведёт, храня желанье щучье –
eternal future.
Он был эгоист с неким асоциальным сознанием,
За это и нравился мне, хотя был не в чести,
И, как мне казалось, был искренним, в общем, созданием,
Желая себя одного лишь на свете спасти.
Он чувствовал взгляд диких глаз, от приличного общества
К нему устремлённый, всю душу ему теребя,
Но с виду держался, хоть было и страшно. И, в общем-то,
Нигде не работал и жил просто так, для себя.
Один оптимизм его жил несмотря на истерики
Таких, чья угроза всегда и везде правит бал,
Кому всё равно, что убить, что начать прославление, –
Но он ни начальником не был, ни пенсий не брал.
----------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. No Social Conscience
He was an egoist with an unsocial conscience,
And I liked him for it though he was out of favour,
For he seemed to me to be sincere,
Wanting to be no one’s but his own saviour.
He saw the wild eyes that are the Public’s
Turned on the one man who held
Against the gangs of fear his ordinary soul –
He did no public service but lived for himself.
His one enthusiasm was against the hysteria,
Those dangerous men who are always in procession
Searching for someone to murder or worship –
He never qualified for a directorship or a State pension.
Светились ноты, пели краски звука,
Которых не дано увидеть всем.
Рожденье музыки – святая мука,
Явившаяся из иных систем.
Бушует океан цветных гармоний,
Искусство вечно – смертен человек –
Небесного экстаза полифоний –
поэмы снег.
То было время
красного вина.
Я был один, и ты была одна.
И всё сошлось нелепо,
Где наша юность музыкой лилась,
И та любовь ещё не родилась,
Уж превратившись в слепок.
Неловких чувств движения порыв,
В себе всю грусть и боль соединив,
Был несказанно светел.
То были дни заведомых утрат:
Я знал, что обречён, но я был рад,
Что всё ж тебе ответил.
Роман в романсе, спетый на двоих,
Лишён прощанья, как особый штрих –
Отснят коротким метром,
Что в памяти хранится у меня,
Напоминая мне о музыке огня.
По сантиметрам.
Холодный блеск камней на облачных полях,
Высокий звук Зимы-волынки льётся – счастлив –
Летит над толпами, мечтателя неся.
День короток. Любовь же зреет в одночасье
Ещё сильней, чем было летнею порой,
И хлопал фартук, что сушился, где канаты.
Впитало время мелочи. Но мы с тобой
За барной стойкой всё бранимся, чуть поддаты.
-------------------------------------------
Patrick Kavanagh. In Winter
Cold sunlight glinting on the rocky fields of cloud,
The high shrill note of Winter's happy piper
Rises and lifts my dreamer far above the crowd.
Love comes again to the narrow day and riper
Than ever it was when Summer's apron flapped
Upon a drying line. The spacious time
Has gathered up its little things, but we have rapped
On Beauty's golden counter half sublime.
Ты научился просыпаться
в гастрономическом кино,
тебе уже за восемнадцать
давно.
А стол во сне накрыть не сложно.
Всё мотивированно, ведь
частичку сна отдать возможно
за снедь.
Тут запах маминых оладий,
груздей солёных, кислых щей...
и с этим невозможно сладить!
ваще!!
Сон отступает лишь, когда ты
сдаёшься в кулинарный плен:
капустка, перчики, томаты,
жульен...
И, видя «потненький» графинчик,
ты шепчешь, - больше не могу, -
сочится маслом нежный блинчик
в мозгу.
Под зачарованные «були»
по телу пробегает дрожь.
Ты рюмку в полусне ( а х*ли)
берёшь
И вот оно – блаженство яви,
и утра светлые лучи;
о главном ты забыть не вправе,
о сокровенном промолчи.
Что здесь вторично, а что важно?
Проспишь? пропьёшь ли? жизни ток,
понять когда-нибудь однажды
дай Бог.
Для развлеченья праздного от скуки,
Среди зимы, на Старый Новый год
Куплю себе вельветовые брюки
И стану мягким, как Чеширский кот.
Штаны вполне свободного покроя,
Нежнее самых мягких в мире кож.
Лишь прикоснёшься к бархату рукою,
По телу током пробегает дрожь.
Хотя они не очень с виду броски,
Но мягкость их не передать другим.
И как тут не закуришь папироски,
Вдыхая бархат вкуса через дым.
Засунув руки в тёплые карманы,
Пройдусь вдоль океана не спеша.
Присяду на террасе ресторана,
Где Vini Spiritus востребует душа.
Под лёгкий шум коктейля из спиртного,
Морского бриза, звуков городских
О всех свои штанах подумать снова –
Потерянных, убитых и живых:
О детских, о студенческих, домашних,
Что делал в них, где был, когда снимал.
Штаны, как элемент, не так уж ва́жны,
Но новые – предвестники начал.
Вдруг вспомнишь, как вернувшись на гражданку
Ты снял казённой марки галифе
И под бессмертное «Прощание славянки»
Свершил над ними аутодафе.
Полжизни в синих джинсах пролетело,
Коттон служил, как статус и броня.
Он поистёрся, равно, как и тело,
(Но пара эта дома у меня.)
Ну а теперь, какая, к чёрту, буря.
Жизнь переходит исподволь в цейтнот.
И ты глядишь, глаза от солнца щуря,
Как паруса ласкают небосвод.
...
Дотает зимний день. Прохладный вечер
Опустится на город тихих снов,
Где вам заняться в общем-то и нечем
И не сносить вельветовых штанов.
(1 вариант)
Я видел в поле, как стоит, горда собой, матрона, –
Со страстью монстра обняла гранитное дитя,
Вокруг неё сплелись в кругах канавы Роскомона,
Они обвили её стан, как чёрная змея.
Замёрзший абрис её губ был похоти подобен,
Как бесконечность возлегла копна её волос,
Не греческой богини лик, – скорей он скуп и скромен, –
Подобных измождённых лиц мне повидать пришлось.
Но кто она, – я задавал вопрос честному люду
Придя в Баллхадерин ли, в Бойл, заросший весь травой,
И был ответ, – Пигмалион, – мне слышен отовсюду,
Как только поднимался взгляд к улыбке неземной.
И я сказал: она к рассвету оживёт,
Но лишь усмешки мне вокруг дарил народ.
(2 вариант)
Я видел в поле, как стоит, горда собой, матрона, –
Со страстью монстра обняла гранитное дитя,
Вокруг неё сплелись в кругах канавы Роскомона,
Они обвили её стан, как чёрная змея.
Замёрзший абрис её губ был похотливо скроен,
Навечно в камне замерла копна её волос,
Не греческой богини лик, - скорей он скуп и скромен, -
Подобных измождённых лиц мне повидать пришлось.
Но чья она, - я задавал вопрос честному люду,
Придя в Баллхадерин ли, в Бойл, заросший весь травой,
Её создал Пигмалион, - я слышал отовсюду, -
Возвысив каменный тот взгляд к улыбке неземной.
И я сказал: она с рассветом оживёт,
Но лишь усмешки мне вокруг дарил народ.
----------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Pygmalion
I saw her in a field, a stone-proud woman
Hugging the monster Passion’s granite child,
Engirdled by the ditches of Roscommon,
Stone ditches round her waist like serpents coiled.
Her lips were frozen in the signature
Of Lust, her hair was set eternally,
No Grecian goddess, for her face was poor,
A twisted face, like Hardship’s face, to me.
And who she was I queried every man
From Ballaghaderreen to grassy Boyle,
And all replied: a stone Pygmalion
Once lifted to a grey terrific smile.
I said: At dawn tomorrow she will be
Clay-sensuous. But they only smiled at me.
Как сумрачен обычный понедельник
дождливого начала января.
Жизнь пишется то слитно, то раздельно,
то втридорога, то, порой, зазря.
Куда спешить средь этой суматохи,
рождающей апатию и дрожь.
Раз боги плачут, знать дела их плохи.
И льёт свою печаль на землю дождь.
Как оправдаться вечно заблуждаясь
и чувствовать, что теплится внутри
росток души – стремящаяся завязь
на свет почти угаснувшей зари.
Как жить, познав сию несправедливость,
при том, что в ней вся мудрость и покой?
Душою уповать на Божью милость,
а разумом смириться с пустотой.
Зажглась вечерняя звезда
над Вифлеемскою колонной.
Увидел свет новорожденный
и
судьбы мира сквозь года.
Он знал, зачем сюда идёт.
Ему Господь доверил слово -
откуда жизнь берет основу,
как мёд божественный из сот.
Когда она в мечтах к тебе, тo манифест – тот час
Замри. Молчи. Она сюда приходит лишь однажды.
Слова её терпенье истощат. И в этот раз
Ты в вечность изречёшь бессилье жалости и жажды.
Не плачься Богу павши ниц и тело подавляя,
Где мертвецы – слепей слепых, повергнуты лежат
В своих плащах, на швах которых набожность дрянная,
Ведь нет такой молитвы чистоту вернуть назад.
§ Бледным карандашом последняя строчка зачёркнута, и ниже написано следующее:
*Нет слов ни веры, ни любви вернуть её назад.
-------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Virginity
When she in dream to you is manifest
Be quiet. Do not speak. She comes but once
And words do break her hold. Be silent lest
You mouth for ever sorrow's impotence
Do not cry 'God', prostrating your body
Where all the dead lie prostrate, blind and blind
All in their seamy cloaks of pious shoddy,
There is no prayer can raise her once-drawn.
§
*In faint pencil, the last line is crossed out and the following written below:
'No
word of faith or love repeals her kind'.
Обои клеили всегда чуть-чуть внахлёст
на косяки дверей – на их края снаружи,
где сглаженность бумажных полукружий
артикул содержала, сорт и ГОСТ.
Как офигительно! их было протыкать,
в кровати лёжа, уперевшись в угол взглядом,
как-будто этим «всенощным» обрядом
пытаясь жизнь переименовать.
Пытаясь вырваться из этой темноты,
из этих ГОСТов и артикулов замшелых.
Летели в неизведанное стрелы,
им вслед с надеждой всматривался ты.
Минимальная глубина – ровно две морских сажени,
Атмосфера – романтика – лучшего не пожелаешь.
Развести у реки костерок двум юнцам беззаботным. И даже не
К этим вырваться дням – просто в детство нырнуть ты мечтаешь.
Тётя Полли волнуется, так куда же он запропастился.
В воскресенье ему красить старый забор целый день напролёт.
Если Финн вдруг объявится, Том забросит дела и гостинцы,
Но отправится с другом и, конечно же, Бекки спасёт.
В краю, где не бывает холодов,
но зимние пронизывают ночи,
и льют дожди в отсутствие снегов,
по крышам отбивая многоточья.
Бежит подобно времени вода.
Шум ливня заполняет всё пространство,
в котором растворяются года
и жизнь, как миг земного постоянства.
Мы поврозь уже не можем,
потому что мы срослись,
мы срослись незримой кожей
под названьем наша жизнь.
Тайны наших одиночеств
тихо дремлют подле нас –
материнств, отцовств и отчеств
неизбежный парафраз.
Только мы ещё не знаем,
где нас время обойдёт,
над каким пространством? краем?
наших лет сорвётся лёт.
Беспокойное, земное
ноет сердце в тишине.
В ночь, когда глаза закрою
ты вернёшься ли ко мне?
Ведь действительно весомы
только «здравствуй» и «прощай».
И пока огню свечному
ничего не обещай.
Через сумрак и прохладу
мир вдохну, где будешь ты
вновь идти ко мне по саду,
обнимающей цветы.
Марусе Богомоловой.
Душа за всё ответчица.
До тела синевы
себя казнит – увечится,
и всё увы... увы...
Вот так она и мается
в неласковом краю.
Ну что же ты, красавица,
списала жизнь свою.
А жизнь и впрямь – копеечка.
Агдамом смерть поправ
Был Ерофеев Венечка
опять, выходит, прав.
Вот так душа и мечется:
то в «горькую», то в храм.
И как очеловечиться
всё непонятно нам.
Розовый период
В. Пеньков
друзьям-музыкантам, так рано ушедшим
Трубачи, тубисты, валторнисты –
те, кто повстречался здесь однажды.
Жизнь, как медь, тускнела очень быстро,
а сердца испытывали жажду.
А любовь испытывала прочность
этого нехитрого мотора.
И срывались мальчики досрочно
от тоски обыденного вздора.
Ну а что же есть в сухом остатке?
Блеклый день октябрьский наспех соткан.
И дожди, что в детстве были сладки –
горькие, как травленая водка.
Музыку придумали уроды,
в общем-то блаженные по сути,
в ней найдя исход от несвободы –
утопая в оркестровых тутти.
Это там, в Италии, у Верди
так грустит красиво Травиата,
и поёт, как-будто вам, о смерти,
дорогие вы мои ребята.
И, сливаясь с поминальным звоном,
слышится пронзительно и честно
соло одинокого тромбона
из надежды маленькой оркестра.
О, эта синева Руси –
Цвет сапфира в солнце дня,
Нежнее мучить не проси.
При всём, что мне дано понять,
Неуловима для меня.
Себя молил, не уступай…
Не поднимай глаза.
Один фатальный взгляд скользя
Лишь выльется в печаль,
О, друг мой, знай одно
Ты счастлив, значит можешь дать
Отпор глупцам иным.
Была бы мудрость в этом, но
Всё и обман, и дым,
А цвет волшебной синевы тех глаз невыносим.
Теперь-то я куда умней,
Так что ж так ослеплён?
Лицо в огне, сознанье – вне.
Бежать, бежать скорей! –
Но я соскальзываю в сон.
Похоже, тело и душа
Ушли в конфликт до дна.
Тогда кому служу дыша,
Хотелось бы мне знать.
Так синь тех глаз невыносима, что не передать.
Невыносима синева.
----------------------------------
Gino Vannelli. Unbearably Blue
Russian blue, yeah Russian blue
Like sapphire in the sun
She taunted me so tenderly
What speck of logic I possess
Was hard on the run
I begged myself, don't give an inch
Don't wrestle with them eyes
One fatal glance, one look askance
Will only end in sorrow
Oh, dear boy, be advised
You're a happy man, and happy man
Resist what fools might do
Yeah, right, such noble words would be wise
If only they were truev
'Cause her eyes are so unbearably blue
Now ain't I smart, so insufferably smart
Why it leaves me stupefied
The face is flush, my mind is mush
I oughta cut and run
But all I do is slip and slide
Seems my body and my soul
Got conflicting points of view
Now then, which master do I serve
If I only knew
'Cause her eyes are so unbearably blue
Unbearably blue.
моей матери
В том памятном году, – ты помнишь, этот снег, –
Ночь обрамляла контуры деревьев и строений,
В застывших рукавах холодных сонных рек
Росли торосы льда в кладбищенские тени.
Оцепеневший вдруг весь чёрно-белый мир
В молчании безжизненном смотрел в немое небо.
И шёл на землю снег. А ветер-командир
Его сгонял в поля для будущего хлеба.
И был сознанья зов так стиснут декабрём,
Что до весны одной дожить, надежды было мало.
Но билась, билась мысль: «мы точно не умрём»,
Ведь жизнь твоя теперь ему принадлежала.
Ты вышла на крыльцо. Из окон падал свет,
Вселяющий спокойствие, – необъяснимо тонок.
Вечерняя заря тонула в беге лет,
А за стеной спал он – твой мальчик, твой ребёнок.
Рождаться надо только у своих;
заморским словом долго сыт не будешь.
Уму давая сонмы словоблудий
чужая речь
не прорастает в стих.
Но можно попытаться подчинить
её
игре своих досужих правил, –
наивно полагая, что оставил
ты
смысла не разорванную нить.
И с тем корпят извечно толмачи:
вкушая на язык чужое слово,
казалось, ощущают вкус родного
с надеждой,
что замена не горчит.
Уолтер Уитмен, где же ты,
В сырой земле или средь звёздной высоты?
Но мне хотелось бы всего лишь
Пройтись с тобою не скорбя,
И может небо мне на миг отдаст тебя.
Уолтер Уитмен, я клянусь,
Мой дух поник,
И жизнь моя – сплошная грусть.
Как тяжки смута и сомненья,
Но улыбнуться я готов,
Коль небеса пошлют мне мудрость твоих слов.
Мне голос твой послышался от дальних ив,
Клянусь я слышал, ты сказал
«всё хорошо, сынок, молчи, кайфуй, лети»
Уолтер Уитмен, признаю,
Я радость мог нести
Сквозь мрак и пустоту
Но я надеюсь,
Ты пролил бы свет,
Коль скоро небо даст мне свыше твой совет:
«всё хорошо, сынок, молчи, кайфуй, лети»
Уолтер Уитмен, признаю,
Я мог бы свет нести
Сквозь тьму у бездны на краю.
Но я надеюсь,
Что ты польстишь ребёнку с высоты прожи́тых лет.
И может небо приоткроет твой секрет.
Уолтер Уитмен, где же ты?
----------------------------------------
Gino Vannelli. Whalter Whitman, where are you
Walter
Whitman where are you
Among the stars or, in the earth beneath my shoe
It's just cause I'm wondering
Could you walk with me awhile
And maybe heaven could spare you awhile
Walter
Whitman, I confess
My faith is shaken
And my life's a holy mess
Yes, I need deliverance
But I'd settle for a smile
Now maybe heaven can spare you awhile
I
thought I heard you yawpin' from the yonder tree
I swore I heard you say
"don't worry boy, shut up, enjoy, be free"
Walter
Whitman, I declare
I could sing songs of joy
Through my darkness and despair
It's just I'm hoping
You could shed some light
That is if heaven can spare you tonight
"don't worry boy, shut up, enjoy, be free"
Walter
Whitman, I declare
I could sing songs of joy
Through my darkness and despair
It's just I'm hoping
Yoy could coax a problem child
Now maybe heaven could spare you a while
Walter Whitman, where are you?
---
https://www.youtube.com/watch?v=8KCR7E2PJJo
https://www.youtube.com/watch?v=BMP6WEEYgzs
Нарисуй мне счастье
на простом бумажном листе.
Нарисуй его тихим –
как мурашки по коже,
что лишь мне и тебе различимы.
Оно может быть масти –
не соответствующей красоте.
Мы с тобой несусветные психи,
но оно нам дороже
тем, что в общем-то неуловимо.
Звук прозрачный чуть слышно –
но пускай будет именно так –
не сгущая ни красок, ни чувств.
Его хрупкость и слабость
как дыхание спящего сада,
над которым летишь, но
(мы-то знаем, к чему этот знак)
воздух сочен и нежностью густ:
здесь и горесть, и сладость.
А другим это знать и не надо.
И надо было бы давно
признаться самому себе,
что про́жил так-то, мол, и так-то, –
«снимал всю жизнь одно кино» –
памфлет о мытаря судьбе,
опаздывая на полтакта
в неудержимом беге лет, –
так был порою он красив
и тем наивней, беспробудней,
где за потерями во след
сдавались праздники в архив
и выцветали в серых буднях.
Но нету правды на земле,
увы, не истина – вино.
Да и покой в ночи́ не снится.
Не потому ли, осмелев –
тревогой стукнувшись в окно,
перед тобою гибнет птица?
... И, опускаясь перед ней,
ты чувствуешь свою вину
и просишь у неё прощенья,
пытаясь неизбежность дней
хоть на минуту обмануть
или поверить в воскрешенье.
мы алогичны
мы инстинктивны
не безразличны
не перспективны
долгие ночи
так между
прочим
мы пустословим
и многоточим
мы переносим
лето сквозь осень
зиму как сказку
холод как ласку
боль как науку
смерть как разлуку
жар и горенье
как перерожденье
шёпотом просим
у Бога прощенья
таем весною
вместе с землёю
с ней расцветаем
в ней остаёмся
чувствуем знаем –
снова вернёмся
«Шах королю, как проклятье...»
Дарья Александер.
Шах королю посылает проклятья,
Шаг замедляя в цветущем саду.
Шут перед зеркалом меряя платья
Шепчет похабности и лабуду.
...
Шум голосов, одобренья, объятья
Шелест страниц, дым табачный, торшер...
Шестеро Серапионовых братьев
Шёлк откровения ищут в душе.
...
Шёпот молитвы пустынника в келье, –
Чтобы исполнилась воля Твоя, –
Шорох синдона и скрип корабля,
Шедшего в Рим по коммерческой цели.
Шамкает старец слова обессилев, –
Шило на мыло, - и снова домой.
Рим ли, Египет... да мало ли в мире
Той суеты, что сгорает золой.
...
Шахматный эндшпиль. Индийские боги
Шива и Шакти танцуют, поют.
Шкуры тигриные брошены в ноги.
Шторы сдвигаются. Титры. Салют.
Бывает сны твои ко мне
переплывают в мраке комнат,
спеша к желанной синеве,
которой утром и не вспомнят.
Но превращение – часть игры
в которой ты, не зная правил,
боишься только до поры,
как-будто кто тебя заставил.
Мы стали птицами вчера.
Был тёплый день, совсем не зимний,
и нам знобящая жара
на крылья набросала иней.
Мы воспарили над землёй,
не веря собственной свободе.
Но этот леденящий зной
был зыбким фатумом просодий.
Там в этих вечных облаках
мерцает он скупым покоем,
пока незримый чёрный страх,
ждёт равнодушно нас с тобою.
И нету сил лететь туда,
где жар движенья лет остынет.
Где нас не будет никогда,
но лишь короткий выдох – Имя.
***
пошли промолвил тихо сталкер
бросая гаечку вперёд
но до сих пор на полустанке
народ
***
когда европу похищали
у финикийского царя
лишь только греки верещали –
не зря
---
с тех пор она жила на крите
рожала зевсу сыновей
что в жизни может быть простите
грустней
***
в крыму гуляет берлускони
в массандре пробует вино
ему плевать он не в законе
давно
***
опять на сцене жириновский
перед народом свят и чист
но мыслит не по-колпаковски
юрист
***
не верьте люди кучерене
что сноуден его кумир
несёт в тв он кучу хрени
про мир
***
михаАил саакашвили
был преданный одессы сын
но там так быстро отлюбили
грузин
---
на политических подмостках
был скользким мишико ужом
но пить похоже уже поздно
боржом
***
не едет в латвию купаться
турист российский пятый год
на чёрном море все «томятся»
без шпрот
***
делили беженцев в брюсселе
крепчал по швам евросоюз
они теперь всерьёз присели
боюсь
***
джонс младший (он же рой левеста)
приняв гражданство обнял русь
сказал: она мне как невеста
женюсь
***
права описанные в билле
даруют множество свобод
мы так в союзе их любили
и вот...
***
хуссейна вздёрнули в ираке
в египте в ливии бардак
затеял джорж продолжил паки
барак
***
надежды санкций не померкли
бушует западная знать
но долго ль будет грезить меркель
как знать
***
японцы смотрят на куриллы
надежду выронив из рук
они давно так не курили
бамбук
***
сильнее эболы с игилом
на этом свете только есть
две булавы прикрых илом
и честь
***
десятки тысяч эмигрантов
толпою шумною идут
и будут жить у «оккупантов»
зер-гут
***
признался Пан пред всем ООНом
мечтая свесть концы с концом
что в детстве был перемещённым
лицом
***
гремит прозападное тутти
что обречён уже асад
но им поёт куплеты путин:
все в сад...
***
в израиль съехать пугачёва
пожить немного собралась
она теперь-то люди чё вам
далась?
***
на все вопросы журналиста
о росте цен, пике́ рубля
ответил замминистра быстро:
ну бл*!..
***
не дали визу матвиенке
точнее дали но не ту
сорвали светлую девчонке
мечту
***
был пережит застой, разрухи
и енисей был перекрыт
но не сдадут в утиль старухи
корыт
***
да, скифы мы и здесь опасно
венчать друг с другом «мужичков»
здесь не поймут такого счастья
оков
***
куда несёшься птица-тройка
сжав удила на вираже
как вечность эта «перестройка»
уже
***
два мира в состояньи санкций
застыли. каждый что-то ждёт
ведь должен кто-то обо***ться
вперёд
***
при признаках у президентов
рогов копыт или хвостов
их ждёт покой апартаментов –
ростов
***
а на работе пахнет кофе
все с добрым утром говорят
и шепчут бл*ть о катастрофе
и бздят
***
с утра бухой припрёшься в офис
а в голове вчерашний гул
хоть впрямь иди искать гипофиз
на гугл
***
когда основы мироздания
летят к чертям в тартарары
смотри фигурное катание
навзрыд
Когда на волос ляжет седина,
И ты опустишь у камина взгляд,
Открой ту книгу и вернись назад,
В то время, где в глазах жила весна.
Их было много – воздыхателей твоих,
Лукавых или искренних с тобой,
Но лишь один, с такой же странника судьбой,
Делил и радость и печали на двоих.
Пылают угли, но темна зола,
Любовь исчезла, лишь оставив след, –
Ушла за горы зим и вьюги лет.
Его лицо средь звёзд, – им нет числа.
-----------------------------------------------
William Butler Yeats. When You are Old
When you are old and grey and full of sleep,
And nodding by the fire, take down this book,
And slowly read, and dream of the soft look
Your eyes had once, and of their shadows deep;
How many loved your moments of glad grace,
And loved your beauty with love false or true,
But one man loved the pilgrim soul in you,
And loved the sorrows of your changing face;
And bending down beside the glowing bars,
Murmur, a little sadly, how Love fled
And paced upon the mountains overhead
And hid his face amid a crowd of stars.
эклектико
надышавшись лунного озона
полевых июльских вечеров
по планете бродят покемоны
в поисках печального Пьеро
только он не покидает сказку
и поёт шарманщик из страны
басков как румяный Коля Басков
дарящий славянам грёзы-сны
слушай-ка Мария-Мирабелла
отвали черешня-бирюза
в той пустыне цвет у солнца белый
и для всех пацаков – кин-дза-дза
холодят предсердие те звуки
звёзды отрешённо смотрят вниз
разлетелись юности подруги
и друзья по жизни растеклись
ну а он мятежный хочет бури –
горе-буревестник-пилигримм
в быстро исчезающей натуре
прошлым словно ревностью томим
маятник то влево а то вправо
и летят мгновения – легки
словно раздающие забаву
питерские пьяные Митьки
Зимою шум волны тревожней,
Короче день, темнее ночь.
И рыболов пустопорожний
Спешит домой скорее прочь, –
Где ужин, ром, жена и дочь.
А между складом и таможней
Качает ветер фонари
И исполняет до зари
Концерт скрипичный многосложный:
Морской ноктюрн и попурри.
Но эту музыку стихии
Не нужно слушать никому.
Она ни сердцу, ни уму.
Вы притворитесь, что глухие, -
Я поддержу вас и пойму.
Идите в дом, в тепло, в уют.
Туда, где свет и тишина,
Где не играют, не поют,
А только смотрят из окна,
Как фонари, танцуя вальс,
Кивают шеями на вас.
Было время, когда возвращённого драйва хватало
Лишь на миг задержать ноября откровенье в лесу,
Или улицы нашей, где любовь нас нашла и держала.
Но теперь всего этого мало. Нужно дальше идти. Чтоб ответы вернуть.
Нужен опыт. Скажи, чему жизнь научила тебя. Не о людях,
Кто тщетны с годами – но тверды, то есть, как бы то ни было – суть.
В этом вся роль пророка, и спасителя роль. Ощущать в этой страсти
Всю обыденность жизни. И примерить себе бога образ и платье.
Нет ответа. И вместо него лишь вопрос для раздумья-ненастья.
-------------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. After Forty Years of Age
There was a time when a mood recaptured was enough,
Just to be able to hold momentarily November in the woods
Or a street we once made our own through being in love.
But that is not enough now. The job is to answer questions.
Experience. Tell us what life has taught you. Not just about persons –
Which is futile anyway in the long run – but a concrete, as it were, essence.
The role is that of prophet and saviour. To smelt in passion
The commonplaces of life. To take over the functions of a god in a new fashion.
Ah! there is the question to speculate upon in lieu of an answer.
Чем же это солнечное Прошлое
Южному звучанию сродни?
Рай исполнен музыкой проросшею,
Лёгкостью – несбыточные дни.
Ёкает сердечко... а не правда ли,
Новых горизонтов облака
Излучают свет далёкой гавани –
Смысла, не раскрытого пока?
Мои солдатики железные,
оставленные где-то в детстве –
хромые, ржавые, облезлые
во сне моём сегодня ожили.
И полоснуло, точно лезвием, –
для сердца выверено средство.
А те, кто после соболезнуя,
слова произносили пошлые.
Они слова кладут веночками
глаза и головы опущены,
их не назвать, конечно, врущими,
но лучше истина молчания.
Мои солдатики железные,
Вам все грехи давно отпущены.
И слёзы утекают строчками
в моря печалей и отчаянья.
На утро сквозь оконное стекло
Ты смотришь и о чём-то вспоминаешь.
Ты спросишь, сколько времени прошло, –
Я промолчу, ведь ты прекрасно знаешь,
Что время не уходит никуда,
И только мы идём по жизни этой,
Меняя походя привычки, города,
Теряя в памяти закаты и рассветы.
И пробегают суетные дни –
Как-будто бы по заданной линейке.
Ты зажигаешь вечером огни,
В саду садишься, куришь на скамейке.
И я смотрю на тихую тебя, –
Пройдут года, и мы уйдём отсюда.
Но время – то, что прожито любя,
И есть единственное в мире чудо.
Et cetera
Из дней, что выпали, как снег –
нежданно и необъяснимо,
в ещё касающемся век,
осеннем аромате дыма.
Из дней, отмерeнных судьбой
в непредсказуемом финале,
нашедшем здесь меня с тобой
и не оставившем едва ли.
Вся эта нежность белизны
последних лет, осенне-вешних,
что неизбежностью даны,
и многим юности неспешней.
Они плывут, как облака
по воле времени и ветра.
В твоей руке моя рука,
и сердце,
и вся жизнь,
et cetera…
21.07.2012 – 21.10.2017.
Заносит снегом мёрзлый грунт
на родине, привыкшей к сновиденьям.
И ощущается в ноябрьские бденья
кристаллизация секунд.
Седая ночь в степи вьюжит,
а память ищет солнечное детство,
где старый дом с друзьями по соседству,
и ветер гладит поле ржи.
Какой-то праздник у родни, –
мелькает лиц нечаянное счастье.
Но мимолётны голоса и страсти,
и одиночествуют дни.
... А тут совсем другая жизнь:
другая музыка, другая кантри.
Не пьют ни доктора, ни музыканты,
и безразличны падежи.
Слова теряют смысл и вес
и отживают пустоцветом всуе.
Но кто-то вечно радугу рисует
на спелой синеве чужих небес.
А там, вдали, опять снега,
и дым из труб вновь подпирает небо.
И снится ночью вкус ржаного хлеба ,
и жаркий пар по чистым четвергам.
Моё чёрное взгорье не видало ни разу восхода,
Оно смотрит извечно на север, в направленьи Армы́*.
Жена Лота никогда не покрылась бы солью,
Будь она столь же не любопытна, как мои чёрной масти холмы,
Что так рады, когда всю часовню Глассдра́ммонд выбеляет рассветом из тьмы.
Те холмы припасают блестящие шиллинги Марта
Пока солнце по всем закоулкам-карманам шустрит.
Для меня они Альпы, я взбирался на Ма́ттерхорн, полон азарта,
С небольшой связкой сена трём телятам пропащим худым,
Где поля и пространство Роксавидж*, чуть пониже Биг Форта*.
Дождь со снегом и ветер ласкают тростник бороды Шанкодаффа,
И пока пастухи укрываются где-нибудь в Фэ́терна-Буш,
Оглянись и скажи: «Кто холмам тем хозяин, чья эта голодная сушь,
Из которой летят камышицы с бекасами даже?
Ты, поэт? И тогда по веленью небес тебе бедным и быть».
Вот что слышится мне, и не этим ли сердце возможно разбить?
* Шанкодафф – местность. Арма́ – небольшой город.
Роксавидж, Биг Форт Фэтерна-Буш – селения и районы на севере Ирландии.
----------------------------------------------------------------
Patrik Kavanagh. Shancoduff
My black hills have never seen the sun rising,
Eternally they look north towards Armagh.
Lot's wife would not be salt if she had been
Incurious as my black hills that are happy
When dawn whitens Glassdrummond chapel.
My hills hoard the bright shillings of March
While the sun searches in every pocket.
They are my Alps and I have climbed the Matterhorn
With a sheaf of hay for three perishing calves
In the field under the Big Forth of Rocksavage.
The sleety winds fondle the rushy beards of Shancoduff
While the cattle-drovers sheltering in the Featherna Bush
Look up and say: "Who owns them hungry hills
That the water-hen and snipe must have forsaken?
A poet? Then by heavens he must be poor."
I hear, and is my heart not badly shaken?
Человеку, ждущему признания (и себе отчасти)
И зову я хотя бы кого. В ответ
Тишина,
потому что ответа нет.
А.З.
И вот так всю жизнь – не в ладах с собой –
в зазеркалье тень, на могиле вой, –
от потерь лишь одни упрёки.
Может в храм пойти и свечу зажечь.
И не славы ждать, поднимая меч –
те слова, что всегда жестоки?
О каком признании петь ему,
не набив суму, не познав тюрьму,
скоротавши век пыльных комнат.
И чесать запястья вдоль синих вен,
нагнетая ужас кровавых сцен,
понимать, мало кто и вспомнит.
Это ж надо так полюбить страну,
чтобы ждать, когда всё пойдёт ко дну,
записав её в неликвиды.
И не пить вина, хоть налит стакан,
и капризам исподволь потакать,
пыль смахнув со своей обиды.
Запах Киева, львовских улиц вязь
затмевают лесов московских грязь, –
ничего тут не скажешь больше.
Потому и жив в подсознаньи страх,
коль в душе туман – неизбежен крах.
Да и Львов возвратится в Польшу.
Всё поёт Гомер о стране чужой,
где идёт извечный, как Логос, бой.
А в Москве на бульваре Воланд
говорит, пора удалять полип,
всё равно богов не спасёт Олимп,
Трою тоже сжечь будет повод.
Перекрёсток тот у семи дорог,
на семи холмах, между этих строк,
охраняемый силой Слова.
Потому и не был залеплен рот,
что строкою русской душа живёт,
а не бредит в угаре мовой.
И ничья печаль и ничья вина,
что судьба во многом посредством сна
от отца переходит к сыну.
Но в конце-концов всех равняет Смерть,
а стакан с водой – это как смотреть –
коль наполнен наполовину.
Ноябрь уж пришёл, а я жду тебя так!
О, нимфа, скользнувшая тихо, пока я
Смотрел на тебя средь глупцов, воздыхая
И силою мысли давал тебе знак.
Порыв безоглядный – убийственна страсть.
Так просто, так просто, и слёзы стекают,
Не стоишь и капли чернил, ты – такая.
Обычный цветок, возбуждающий власть
От сути банальной до ангельских истин,
Бросающих в жар к твоим дивным ногам.
Апрель, май, июнь... за тобой по пятам, –
Ты держишь меня, пока ягоды лести
Созреют в любовь. Я плетусь в неизвестность
за следом твоим сквозь ноябрь, к холодам.
---------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Pursuit of an Ideal
November is come and I wait for you still,
O nimble-footed nymph who slipped me when
I sighted you among some silly men
And charged you with the power of my will.
Headlong I charged to make a passionate kill,
Too easy, far too easy, I cried then,
You were not worth onе drop from off my pen.
O flower of the common light, the thrill
Of common things raised up to angelhood
Leaped in your flirt-wild legs. I followed you
Through April, May and June into September,
And still you kept your lead till passion’s food
Went stale within my satchel. Now I woo
The footprints that you make across November.
Всякому путнику – скатертью путь,
всякому иноку – Бог.
Дело не в том, что судьбу повернуть
нет заповедных дорог.
Новая родина – это не сон,
это – большая печаль.
Тот, кто заплачет, тот будет прощён,
а без печали – едва ль.
Опыт мирской обретает душа, –
странного синтеза вкус, –
радостью светлой живя и дыша
сквозь бесконечную грусть.
Не потому ли смятенья её –
осени поздней пора?
Мир цепенеет, кружит вороньё
и холодеют ветра.
Кто ж эту манну дарует с небес?
Воздухом каждого дня
соткано чудо великих чудес –
крохотный миг бытия.
Жизнь, словно песню, рождает весна,
полная солнечных дней,
и провожает в предзимия сна
сирот Вселенной своей.
Где-то непознанной тайною строк
сбросится страх забытья,
если из сердца идущий поток –
лишь благодарность твоя.
От чего так беспокойны веки,
в снах под утро? Годы заплетут
счастье и тревоги в человеке
в жизнью истирающийся жгут.
Повороты стянутся узлами –
только остаётся, что рубить.
Всё что мы запутываем сами,
рвётся или тлеет, точно нить.
Только я не верю в обречённость.
Пусть умру, но что-то на земле
тонкою настройкой камертона
перешлёт сигнал заветный мне.
Путь земной, оправдывая неким
фатумом, уведшим в миражи,
можно столько счастья в человеке
уместить в единственную жизнь.
Всё же, что ни говори, мой друг,
В ноябре немного умирают все:
Снег не снег, – всё валится из рук,
Дождь не дождь, ведь он не о весне.
Дни уходят – не остановить,
Время ускользает – не поймать,
Чай ли, водка – нет желанья пить.
Умирая хочешь умирать.
И стоишь средь сумерек один,
Глядя ускользающему вслед,
Словно сад осенний – нелюдим,
Словно дом забытый – не согрет.
Жёлтый цвет – преемник пышных кущ
Опустился под ноги ковром,
Проникает холод – вездесущ,
Отменяя праздник на потом.
Днём коротким наскрести тепла,
Подставляя солнышку лицо.
От костров останется зола,
На душе рубцуется кольцо.
Беря какой-нибудь предмет, индифферентный
К пристрастью личному, я полагал подобье
Старинной саги, мне служившей инструментом,
Чтобы играть на нём без муки год от года
За вереницей тяжких лет. Всё, что могу я –
Открыть мешок своих проблем, их не решая.
Иль написал бы я легенду, но – другую,
Вернулся б в полночь для отёла, где святая,
Сакральная Корова в мире Хинду, –
Вот так-то вот, друзья мои. Что ж делать мне
С той пустотой, растящей ужас час от часа?
Я упустил образования основы – я был вне –
Рос сорняком, и вот уж почва бродит квасом.
Потребность статься признанным, но силой – не моё,
Как велики герои те, чьих славных дел – сума
В миру. А всё, что я могу – себя настроить на жильё
К отчаянью и хвори, такой, как в Лидсе одиночества зима.
--------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Personal Problem
To take something as a subject, indifferent
To personal affection, I hav been considering
Some old saga as an instrument
To play upon without the person suffering
From the tiring years. But I can only
Tell of my problem without solving
Anything. If I could rewrite a famous tale
Or perhaps return to a midnight calving,
This cow sacred on a Hindu scale –
So there it is my friends. What am I to do
With the void growing more awful every hour?
I lacked a classical discipline. I grew
Uncultivated and now the soil turns sour,
Needs to be revieved by a power not my own,
Heroes enormous who do astounding deeds –
Out of this world. Only thus can I attune
To despair an illness like winter alone in Leeds.
Кудрявый юноша, играющий на лютне,
Адриатической хандрою утомлён.
Рожденье нежных звуков музыки прилюдно, -
Аморфно падающих нот в далёкий сон.
В его глазах таится робкая влюблённость,
Аккорд теряется в игре полутонов,
Дрожит струна и вторит голосу без слов,
Желая чувствам передать незавершённость.
Окно открыто. Свет струится – свеж и нов.
Кто-то в полушёпот листопада
обронил знакомые слова.
И опять оправдываться надо,
зная – всё равно она права.
Жизнь права, как та неповторимость,
данная однажды напрокат.
Или может всё ж она приснилась,
как забытый яблоневый сад.
От чего спиваются поэты?
Всё же очень просто – от тоски.
Осень детонирует при этом
суетливым карканьем в виски.
Вылезают мелкие бельчата
из-под пережжённых сердцем строк.
В этом только осень виновата,
и она не переносит срок.
Есть однако выход – статься трезвым
и, презрев испившуюся шваль
в тёплой ванне музыкою лезвий
откупорить слякотный февраль.
Сестра моего одиночества, –
и что же за имя тебе?
А знаешь, мне всё-таки хочется
довериться этой судьбе.
От жаркого лета дыхания,
скорей всего Юлия ты,
где солнышко нежное, раннее
теплом поливает цветы.
В букетах осеннего рдения
и грусти прозрачного дня
ты, может быть, будешь Евгения
и тем очаруешь меня.
Зимой ты окажешься Анною,
хозяйкою белых снегов,
пленяя прохладой желанною,
подаришь спокойствие снов.
Весной же – от первой зари её –
где льдов зарождается дрожь,
ты станешь, наверно, Мариею
и ласки живые вернёшь.
И так на круги своя вечныя...
но что мне в том имени суть?
Сверчок всё стрекочет за печкою –
никак не даёт мне уснуть.
1.
Взметнувшись ветер поднял крик.
Свистя сквозь пальцы тут и там,
Листву с деревьев скинул вмиг.
Стучал руками по ветвям,
Давая знать, что всех убьёт,
И всё произойдёт вот-вот.
2.
Внезапно ветер оглушил.
Подняв ужасный свист и вой,
Листву взметнул, что было сил.
По ветвям бу́хая рукой,
Я всех убью, кричал он зло.
И всё к тому уже и шло.
3.
Тут ветер по́днял дикий гул.
Свистя на пальцах. От плеча
Листву завядшую швырнул,
По деревам рукой стуча.
Он был готов уж всех убить,
И вскоре так могло и быть.
----------------------------------------
The Wind. James Stephens
The
wind stood up and gave a shout.
He whistled on his fingers and
Kicked the withered leaves about
And thumped the branches with his hand
And said that he'd kill and kill,
And so he will and so he will.
Осень. Закрываются скворечники.
Есть неторопливость у судьбы.
Шепчут, глядя в небо люди-грешники:
Нет, мы не рабы, мы не рабы...
Мы всего лишь навсего прохожие,
Выпившие собственных тревог.
Озираясь ищем царство Божие,
Укрепляя собственный острог.
Осень на жилье меняет ценники,
Дорожают тёплые дома.
Вечерами там ютятся пленники –
Сходят потихонечку с ума.
И когда, казалось бы, над городом
Солнышко надеждою блеснёт,
Вспомнится, как было счастье молодо
И ушло под старый новый год.
Нет мы не рабы. А может всё-таки
Есть – но не для всех- тот самый Рай?
Шепчут в ухо сумерки, как отроки:
Знаешь, что ты хочешь – улетай.
Осень – всему миру отпущение;
Улетают птицы. А грехи
Прячутся до вешнего прощения
в холод, – сублимируясь в стихи.
С холодным
равнодушием природа
Заканчивает бархатный сезон:
Прохладою заката до восхода
Суля здоровый и глубокий сон.
И остаётся ничего не делать,
Как подчиниться правилам игры
И укорять себя за мягкотелость
До следующей (может быть) поры.
Глаза на солнце чуть приоткрывая
И улыбаясь – слов не говоря,
Опять желать волнующего мая
Под скупость ласк пустого ноября.
Хотелось бы, чтоб тех деревьев мрак,
Окрепших в бурях ветреных атак,
Был не как раньше, маскою тоски,
Но говорил, как к смерти мы близки.
И мне не избежать когда-нибудь
В их бесконечность тихо ускользнуть,
Без страха, что не выйти на простор,
На путь, пылящий вдаль к подножью гор.
И смысла нет пытаться плыть назад,
А те, кто позади, пусть не спешат, –
Не обгонять, – но вспоминать меня,
приняв тепло взаимного огня.
Для них я буду тем же, кем и был –
с тех пор, как правды суть дала мне сил.
---------------------------------------------
Robert Frost. Into my Own
One of my wishes is that those dark trees,
So old and firm they scarcely show the breeze,
Were not, as 'twere, the merest mask of gloom,
But stretched away unto the edge of doom.
I should not be withheld but that some day
into their vastness I should steal away,
Fearless of ever finding open land,
or highway where the slow wheel pours the sand.
I do not see why I should e'er turn back,
Or those should not set forth upon my track
To overtake me, who should miss me here
And long to know if still I held them dear.
They would not find me changed from him they knew—
Only more sure of all I thought was true.
«Есть обычай у русской поэзии
С отвращением бить зеркала... »
С. Гандлевский
... Потом он делал перерыв –
слонялся вдоль по коридорам,
сидел в фойе, глаза прикрыв,
прислушиваясь к разговорам
спешащих вечно в никуда
людей с обрывками их судеб.
Он понимал, что здесь он будет
пока, но вряд ли – навсегда.
Он понимал, что этот рай
в итоге обернулся пленом.
И предотлётный птичий грай
здесь был таким же вялым, ленным.
Они пытались улететь –
в них поднимался зов природы,
но их невидимая клеть
была иллюзией свободы.
Осенне-зимняя весна
заколдовала полуостров,
где жить на удивленье просто,
как плыть в тумане полусна.
И так же он с теченьем плыл
поняв, как мог бы стать и рыбой,
боясь познать бессилье крыл,
что унести его могли бы.
Но каждый день сулил ему
надежд и радостей немало,
а ночь для сердца открывала
снов золотых его суму
о той, оставленной земле,
где в мае пух, жара в июле,
где лёд и слякоть в феврале,
а в октябре дожди, как пули
пронзают, хлещут по лицу,
и остужают жар душевный.
...Он снова в бабкиной деревне,
где видно дом и улицу –
как жизнь – в ухабинах дорогу,
погост в излучине реки,
кусты сирени у порога, –
он чувствовал касанье Бога
не отпускающей руки.
И плену был в итоге рад,
как рад живой, за то, что дышит, –
осознавая невозврат,
как благо?
наказанье? свыше.
Он продолжал своё движенье
Не растеряв душевных сил.
Лишь причащенья и прощенья
в душе у Господа просил.
Зелёный, синий, жёлтый и красный –
Боже снисходит к болотам, к трясине
Сверкая, горя, как апрель, и – неправдо-
подобный цветеньем катарсиса ныне.
Скромная сцена в заброшенном крае,
Куда наша знать взгляд не бросит инертный;
Цветы, сумасшествуя, в облик взирают
ТОГО – вне границ – отказавшего смертным
В глубинах познанья. Сирень, первоцветы,
Неистовый ирис – другие безвестны,
Но важная Музе деталь туалета –
Готовность поведать всем фермерам местным,
Что дивный, прекрасный, блистательный Бог
Любовь воздыхал вдоль болотных дорог.
--------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. The One
Green, blue, yellow and red –
God is down in the swamps and marshes,
Sensational as April and almost incred-
ible the flowering of our catharsis.
A humble scene in a backward place
Where no on important ever looked;
The raving flowers looked up in the face
Of the One and the Endless, the Mind that has baulked
The profoundest of mortals. A primrose, a violet,
A violent wild iris – but mostly anonymous performers,
Yet an important occasion as the Muse at her toilet
Prepared to inform the local farmers
That beautiful, beautiful, beautiful God
Was breathing His love by a cut-away bog.
«... когда король обнажит голову,
а ты останешься в шляпе...»
старый гном
Когда земля собьётся с курса,
и станет вечною зима.
И первогодки в трюмах Курска
очнутся вновь, сойдя с ума.
Когда затихнет грохот пушек,
и зарастёт коростой боль,
а командир одной из СУшек
шагнёт в небесную юдоль.
Когда к усталости металла
добавится сомнений гнёт.
И дней останется так мало,
и все они – наперечёт.
Когда по дну пролягут нервы,
как электрическая нить.
Ты не последний и не первый
пытался что-то изменить.
Когда потоки чёрной крови
заполыхают, словно нефть,
и высший разум или совесть
не сможет это всё терпеть.
Когда сквозь вой зловещий, волчий
пробьётся чистый светлый звук.
Сыграет дудочка для полчищ,
и уведёт их всех во тьму.
Когда слова впитают веру,
а горечь истины – полынь.
И чей-то вдох – глубокий, первый –
уже ТВОЮ заменит жизнь.
Когда отменят все парады,
и барабаны снимут дробь.
И станет истинной наградой
одна – на целый мир – любовь.
Плывёт по небу птичий клин,
из двух протяжных многоточий.
Ноябрь. И стая не от зим,
а от потерь укрыться хочет.
Поодаль снулые дома –
на окнах жалюзи и шторы.
Хандра. Ноябрь. Почти зима,
И сон прохладный очень скоро.
На улице кладут асфальт.
Дни всё тусклее и короче.
Ковром уходит в чрево ночи
шоссе из битума и смальт.
Шумит опавшая листва,
гонима ветром, как банальность,
которой он, стыдясь едва,
берёт привычную тональность.
В горах уже ложится снег.
Ноябрь. Диагноз скупо точен.
Когда уходит человек,
он ничего уже не хочет.
Как бесконечен их союз
Над бурной белизной,
Когда возносят ветры муз
Вьюжащий снежный зной.
Когда б на острие судьбы
Движенье наших лет
Шло сквозь белёсые клубы
В невидимый рассвет.
Их равнодушный свет на нас
Снисходит в тьме ночей, –
Минервы взгляд сквозь мрамор глаз –
Невидящий – ничей.
--------------------------------------
Robert Frost. Stars
How countlessly they
congregate
O'er our tumultuous snow,
Which flows in shapes as tall as trees
When wintry winds do blow!--
As if with keenness for our fate,
Our faltering few steps on
To white rest, and a place of rest
Invisible at dawn,--
And yet with neither love nor hate,
Those stars like some snow-white
Minerva's snow-white marble eyes
Without the gift of sight.
Журавлик белый – оригами
живёт в загадочной стране...
Сон не озвучен голосами,
но шум вторгается извне –
Картошка с белыми грибами
шкварчит на медленном огне.
Мы в старой лодке. Машем маме,
плывя по ласковой волне.
Деревня. Бабушка в панаме.
Часы. Икона на стене.
Роман Харуки Мураками –
о прожитой давно весне,
а на страницах белый снег,
и ветер шелестит листами.
Старик со скрипкой и в пенсне -
... фамиредосилясольфами...
пассаж спускается по гамме,
как брызги капель на окне.
…
Такими странными прыжками,
намёками, полуштрихами…
и всё так явственно вполне.
Когда же всё случилось с нами?
Жизнь, словно строчки в телеграмме,
что принесли сегодня мне.
Владу Пенькову
“Like a bridge over troubled water
I will lay me down…”
Art. Garfunkel
Мост над беспокойною водой.
Слов чужих понятные рассказы
В этой песне вечно молодой
и не отозвавшейся ни разу.
Всё там так же просто, как и здесь –
те же незатейливые будни,
тех же облаков печальных взвесь,
может даже в чём-то безрассудней.
Только этот привкус всё равно
как-то опосредованно тает.
Может и вкуснее там вино,
и закаты пафоснее в мае.
Магия наверное в словах
выкристаллизовывает воздух,
выплавляет безрассудство, страх
и любовь, когда ещё не поздно.
Я конечно вам переведу
эти звуки на понятность речи,
Только ей не отвести беду,
не пощупать радость человечью.
Слово позаимствовав извне
потешая трубадуров старых,
пусть играют песни при луне
Саймон и Гарфункель на гитарах.
Чувством, что родная эта твердь
Сердце не заманишь в птичью стаю.
С твёрдым знаком ходит слово «смерть»,
а землица рыхлая такая...
После «л» поставлю мягкий знак, –
мне простят попойки, даже блядки.
В этой жизни многое не так,
даже, если кажется всё гладко.
В этой жизни только и всего –
оглянуться на вечерний всполох,
где царя небесного – Того –
песни распевает вечный олух.
Хотя с оружием проститься и пришлось,
Едва ли он нашёл себе покоя, –
Морских объятий, как и нежность, так и злость
Изведала душа его с лихвою.
Но, кончена сиеста, – шепчут губы.
Глаз синева. А в стариковской бороде
Улыбка прячется. Зовёт родная Куба:
ЭЙ, ты... старик! ... Вернись, прошу!... Ты где?
Да, я жил в очень важных местах, временах,
Где решались великие вехи. Владельцы
Той бесхозной скалы и земли на камнях
Были взяты в кольцо наших вил и претензий.
Да, я слышал, как Даффи кричит: «Проклинаю тебя!»
И раздевшись до пояса старый Маккейб, был замечен
Защищавшим надел, против стали литой выходя –
Точно маршем вдоль железных камней и отметин.
То был год всеволнующих мюнхенских дней.
Что тут было важней? Я был склонен к признанью –
Вера слабнет во мне, отпуская и Бэйлруш и Гортин*,
Пока призрак Гомера не шепнул подсознанью:
Илиада моя – склока местной истории всей.
И лишь Боги себя вознесут в величальном аккорде.
*Бэйлруш и Гортин – два отдалённых поселения недалеко от деревни Инишкин в графстве Монахан.
-------------------------------------
Patrick Kavanagh. Epic
I have lived in important places, times
When great events were decided, who owned
That half a rood of rock, a no-man's land
Surrounded by our pitchfork-armed claims.
I heard the Duffys shouting 'Damn your soul'
And old McCabe stripped to the waist, seen
Step the plot defying blue cast-steel –
Here is the march along these iron stones.
That was the year of the Munich bother. Which
Was more important? I inclined
To lose my faith in Ballyrush and Gortin
Till Homer's ghost came whispering to my mind
He said: I made the Iliad from such
A local row. Gods make their own importance.
1938
Ballyrush and Gortin are two obscure townlands in Kavanagh's native parish of Inniskeen in Co Monaghan.
Они в храм вошли, под высокий свод,
где Христова скорбь на колени гнёт.
Зелена трава, молчалив погост,
был их мир велик, но forever lost.
Не растёт там бук, не цветёт самшит,
вместо слов и букв some organic shit.
Золотист узор у девичьих кос,
звёзды смотрят вниз, в небе плачет пёс.
Но народ, как есть, ко всему привык:
хитроват его заплетён язык.
Не понять речей, не собрать костей,
что рассеяны по Рассеи всей.
Благодатный дождь снизошёл с небес –
и бессменный вождь, и бессмертный бес.
Холода Руси – велика ль напасть –
сколько ни проси, не дают пропасть.
И когда они растерзали твердь,
Стала кровь у них и не кровь, а нефть.
Не рубить с плеча, не писать пером, –
не твоя печаль – голубой газпром.
Сколько лет прошло, утекло времён, –
их похмелье зло, самосад ядрён.
На руке тату «навсегда - Донбасс»,
только землю ту не найдёт ГЛОНАСС.
Средь снегов чернел обгорелый храм,
воздалося всем сёстрам по серьгам.
На бушлате пыль пройденных дорог,
чем жива душа, Богу лишь вдомёк.
старому товарищу Серёге
(У озера, глядя в отражение воды в день рождения)
В осенний денёк
препогожий
Из вод зазеркальных глубин
Я вижу небритую рожу
И имя её – Константин.
От ужаса съёжившись кожей
В холодную воду смотрю
-Конечно, Костян... не Серёжа, -
Я тихо себе говорю.
И взгляд укоризны бросаю –
На крайние меры готов.
Уж я эту рожу-то знаю...
Но плов! Рядом варится плов!
Уже чесночок ароматный
Впитал барбарис и зиру.
А я с этой рожей отвратной
Наверное так и умру.
Но может быть всё повторится?
Хоть с рожей такой я один.
Кому-то ведь дороги лица,
Пускай и в окладе седин.
Пойдём, уже плов по пиалам
Разложен, и льётся вино.
А как мы глядим подустало,
Серёжа, не всё ли равно.
Разбиты временем, погодой и в камин
Годны едва-ль; покраски след ушёл в помин
И не скрывает ни морщин ни рябь. А скрежет
Их ржавых сте́ржней тишину, как ржаньем режет:
На месте старого замка в одной из створ
Колючей проволоки шарм пугает взор.
Зачах тот тополь, где когда-то мы играли
И красота его уж помнится едва-ли.
Лакуне этой по-хорошему бы стражу,
Коль для коров запрет болтаться был бы важен.
Ворота старые, вас скоро ткнут смеясь,
И вы развалитесь на части, рухнув в грязь.
Тогда на вас облокотиться не смогу,
В мечтах бродя среди камней на берегу,
Иль видеть дым столбами – сказочную взвесь -
из труб белёсых ве́щей мудростью небес.
Здесь первый раз я встретил ту, что полюбил,
И были молоды мы все, и по́лны сил;
На мою верность – помню, видел много раз –
Из-за спины улыбки всех ребячьих глаз.
Но серебром рука Времён окрасит бровь,
И я презрен вниманьем женщин, вы – коров.
Как полюбить мне скрип железный, как стерпеть
Ворота фермеров богатых? Эта твердь
Листов стальных, холодных, впившихся в бетон
крюками-пальцами, торчащими, как стон.
Но я и вы – ворота дряхлые – близки:
Мы – с одинаковой судьбою старики.
----------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Address to an Old Wooden Gate
Battered by time and weather, scarcely fit
For firewood; there’s not a single bit
Of paint to hide those wrinkles, and such scringes
Break horsely on the silence – rusty hinges:
A barbed wire clasp around one withered arm
Replaces the old latch, with evil charm.
That poplar tree you hang upon is rotten,
And all its early loveliness forgotten.
This gap ere long must find another sentry
If the cows are not to roam the open country.
They’ll laugh at you, Old Wooden Gate, they’ll push
Your limbs asunder, soon, into the slush.
Then I will lean upon your top no more
To muse, and dream of pebbles on a shore,
Or watch the fairy-columned turf-smoke rise
From white-washed cottage chimneys heaven-wise.
Here have I kept fair tryst, and kept it true,
When we were lovers all, and you were new;
And many a time I’ve seen the laughing-eyed
Schoolchildren, on your trusty back astride.
But Time’s long silver hand has touched our brows,
And I’m the scorned of women – you of cows.
How can I love the iron gates with guard,
The fields of wealthy farmers? They are hard,
Unlovely things, a-swing on concrete piers –
Their finger-tips are pointed like old spears.
But you and I are kindred, Ruined Gate,
For both of us have met the self-same fate.
Наши годы поврозь превращаются в жизнь,
наши жизни поврозь превращаются в судьбы.
Но дороги суде́б отучают тужить
о потерянном дне, где ты мог отдохнуть бы.
Облекают слова одинокость души,
облачают мечту в силуэты надежды.
Прорастает трава в бессловесной тиши –
как обычно – права – на могилах и между.
Ты люби меня, люби ещё сильнее,
потому что больше счастья в жизни нет,
потому что плачут тёмные аллеи
с молодости нашей до последних лет.
Наши дни, как снег, которому растаять.
Жизней след развеет ветер, как песок.
Наше продолженье – звёзд горящих память,
мы уйдём туда дыханьем между строк.
Я твою любовь возьму на век с собою,
а свою любовь я подарю тебе,
и в аллеях тёмных свет тебе открою, –
он лучом прольётся по твоей судьбе.
Не дай мне Бог отречься от страны,
злословя исподволь в краю далёком,
забыть, как смерть приняв, её сыны
остались верными её истокам.
Не дай мне Бог спокойствия души
в кругу радетелей её паденья,
быть купленным за жирные гроши
и быть способным не просить прощенья.
Дай Бог, любить тебя, моя страна
и не ослепнуть Западною фальшью.
Дай Бог, чужого мира пелена
не сможет сбить твоё движенья дальше.
Дай Бог, себя не чувствовать чужим,
вдыхая этот воздух, смысл и веру.
И чтоб язык, которым говорим,
был на земле величия примером.
Не дай мне Бог просить твоей любви,
в обмен своей, с рожденьем обретённой
к тебе, страна, чей путь лежит в крови
и святости блаженной – полусонной.
Дай Бог не быть отверженным тобой
остаток лет отчаявшись, устав ли...
И не затмит Господь рассудок мой,
оставив русским. До последней капли.
Эта тихая улица в городе, некогда милом
залила золотыми огнями чернильную полночь
и не верит сама уже в то, что когда-то всё было,
унося расплескавшихся чувств бесполезную помощь.
А теперь, задаёшься вопросом о двух паралелях,
и о том, как ты делаешь выбор своею рукою.
И приходит из детства, забытый – средь запахов белых –
запах мыла турецкого «Duru», – ведь было такое.
Это так же, как если бы вдруг оказаться внезапно
в жизни этой и той, что могла бы когда-то случиться;
если б сдуру – как думал тогда – не уехал на Запад,
и не снились бы вещие сны – перелётные птицы...
О тишь и нежность октября,
Твоя листва созрела в срок.
И ветер завтрашнего дня
Сметёт её с дорог.
Над лесом слышен птичий грай,
И завтра им, наверно, в путь.
О тишь и нежность октября,
Позволь мгновенье протянуть.
Замедли день для наших чувств
И для сердец, что отвлеклись,
Займи нас магией искусств:
Смотри, как лист слетает вниз,
За ним полуденный, второй –
На землю – прочь и в даль долой.
Застыл закат – багрян и мглист,
И воздух словно аметист.
На миг, постой!
Во имя будущей лозы,
Чьи листья о́тжили свой век,
А ягоды покроет снег –
Во имя будущей лозы,
хранящей бег.
--------------------------------------
Robert Frost. October
O
hushed October morning mild,
Thy leaves have ripened to the fall;
Tomorrow's wind, if it be wild,
Should waste them all.
The crows above the forest call;
Tomorrow they may form and go.
O hushed October, morning mild,
Begin the hours of this day slow.
Make the day seem to us less brief.
Hearts not averse to being beguiled,
Beguile us in the way you know.
Release one leaf at break of day;
At noon release another leaf;
One from our trees, one far away.
Retard the sun with gentle mist;
Enchant the land with amethyst.
Slow, slow!
For the grapes' sake, if they were all,
Whose leaves already are burnt with frost,
Whose clustered fruit must else be lost--
For the grapes' sake along the wall.
Здесь сад Басё и кущи Пушкина,
И если повезёт мне вдруг,
Мысль резвою нырнёт лягушкою,
И мир услышит новый звук...
Д. Смирнов-Садовский
Прыжок лягушки, как явление
Сам по себе уже мотив,
И верно, что не преступление,
На этом делать креатив.
Здесь сад Басё и парки Одена.
И если вдруг мне повезёт,
Мне вдохновенье будет отдано
На много лет тому вперёд.
Нахлынет настроенье Марвелла,
И это будет свежий вдох,
Где метафизика, как правило,
Даёт понять, что Мир - есть Бог.
Полутона звучанья Милтона
Придут вечернею зарёй.
Теперь ты свежестью напитана –
Лети душа моя и пой.
Осенний сад! Какое зарево!
Пылает золотом листва!
Но я другой. И вместо Байрона
Найду заветные слова.
О том, что болит признаваться нельзя и не принято,
ну разве что другу, за встречу махнув стакан.
Когда эта жизнь – словно лёгкие, доктором – вынута,
а город оставлен на время, но, в сущности, сдан.
Мелькание дней размывается скоростью поезда.
Посмотришь назад – там скатертью стелется путь.
Ну что, ихтиандр, уже поздно теперь беспокоиться? –
Велик океан. Только давит величием грудь.
Как сладок закат, уходящий рассветом на Родину.
Чужая земля приняла, но не стала своей.
A жизнь, как борьба – по Перуну ли, Марсу ли, Одину,
судьбе расшифрует значенье оставшихся дней.
И скажет потом соплеменник, случайно заметивший:
Смотрите же, вон, – это наш затерявшийся брат!
Вот так мы клеймим, или ставим при жизни отметины
и только потом возвращаем ушедших назад.
Вдруг с неба голос прогремел:
Ты, правда ль, заплатил сполна,
Неужто шрамы душ и тел
За жизнь не полная цена?
*** (2 вариант)
Был глас средь звёздной высоты:
Не велика ли, человече,
За эту жизнь, что жаждешь ты,
Цена - всех душ и тел увечья?
---------------------------------
Robert Frost. A Question
A voice said, Look me in the stars
And tell me truly, men of earth,
If all the soul-and-body scars
Were not too much to pay for birth.
Стрельцов казнили на рассвете
У стен Кремля, что не прощает.
Рубились головы. И дети
Истошным воплем причитали.
Крестьянский люд молился Богу
О лучшей доле. Бог едва ли
Внимал их зову и печали.
Осень ленится в дождях листвы,
Осень стелется в сухие травы,
Ветер, вырвавшись из синевы,
Разгоняет летние забавы.
...
А в Германии Октоберфест.
А в Испании – Испаниады.
Осень пьяная – пора невест.
Соблазняюща её прохлада.
...
Остывает солнце после трёх.
Лета бабьего уставший выдох.
В песнях загулявших выпивох
Все печали скомкались в обидах.
...
А в Голландии Каннабис-Кап
А Париж каштаном спелым дразнит.
Дождь стекает по полям со шляп,
Размягчая тленье дымных празднеств
...
Осеняет мир игра теней,
Вырастающих в лучах заката.
Вновь нас «рыжая» ведёт куда-то.
Как заманчиво идти за ней!
Старик был прав, и возвращение, есть нечто
сродни нырку в никем не понятую вечность.
В иную суть.
Что может быть самонадеянней и хуже
вхожденья в воду, в предвкушении всё ту же.
И вдруг – заснуть.
Она ушла? Иль ты в отчаяньи, раздоре
уплыл в иное состоянье, время, море?...
В чужой предел?
И потому, вся эта выспренняя нежность
ломает мир посредством обстоятельств внешних –
вся не у дел.
Места всё те же, но оставшееся «вместо»
окинешь взглядом, и не требующим жеста.
Поняв обман.
Бинокулярная диплопия ландшафта
сбивает чувство ожидаемого завтра.
И прошлых ран.
Увидеть лица, имена ли на могилах
своих друзей и женщин, некогда так милых –
озноб и дрожь.
А те, кто живы – отдалённо лишь похожи
на день, где ты прошёл нечаянным прохожим.
Как тихий дождь.
Всё больше слушаешь, а сам всё больше – молча.
Из жизни ягод на ладони только волчья.
И вся – тебе.
Последней скудною от прожитого горстью
смочить гортань себе – непрошенному гостю,
своей судьбе.
Забываю Москву.
Растворяются в памяти улиц
Беглой юности дни, –
Мой наивно-щенячий восторг.
Ветер гонит листву,
И вечернее небо, нахмурясь,
Приглушает огни,
Облаками скользя на восток.
Забываю страну,
Где когда-то родился и вырос
И полжизни прожил,
Умножая на счастье печаль.
Опускаюсь ко дну,
Вымоляя прощенье «на вырост»,
Плюс немного бы сил,
Чтоб увидеть родимую даль.
Возвратиться нельзя, –
Нету в прошлое в кассе билетов.
И летает душа
По далёким и светлым мирам,
Где живые друзья,
И над рощей туман фиолетов.
И плывут не спеша
В небе звёзды.
И падают к нам.
Поливает дождём, заливает дождём!
Как он льёт хорошо на покос, что скирдован,
На картофеля лунки, на дома и на дёрн,
На коровника крышу, где ночуют коровы.
Стелет солнечный свет, Вот и солнце опять!
Освещает турнепс и стерню, где проныры –
Все индейки – на цыпочках могут гулять
В этом тихом углу беспокойного мира.
-----------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. October 1943
And the rain coming down, and the rain coming down!
How lovely it falls on the rick well headed,
On potato pits thatched, on the turf clamps home,
On the roofs of the byre where the cows are bedded!
And the sun shining down, and the sun shining down!
How bright on the turnip leaves, on the stubble –
Where turkeys tip-toe across the ridges –
In this corner of peace in a world of trouble.
Огонь их грив, бока в сверканьи глянца
Затмили брызги струй – осколки солнца.
Был ритм их поступи так безмятежен,
Как луговой поток в мерцаньи нежен.
Их будто Фидий вырубил зубилом:
Конь – океан, и с ним гора – кобыла,
Сегодня дух их вырвался на волю.
Плуг. Лошади идут в покое поля.---------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Plough-horses
Their glossy flanks and manes outshone
The flying splinters of the sun.
The tranquil rhythm of that team
Was as slow-flowing meadow stream.
And I saw Phidias’ chisel there –
An ocean stallion, mountain mare,
Seeing, with eyes the Spirit unsealed,
Plouth-horses in a quiet field.А вот и час, когда мы пепел выгребаем
Из пламени души, горевшего зимой.
Храм обречён упасть, коль сделался сараем,
Но нам нельзя уйти, как-будто он чужой –
Разлюблен, потемнел и навсегда оставлен.
О нивелир души, тот уровень понизь!
Мы строим светлый град, как с нови строят жизнь.
От мёртвой старой девы весь мир уже избавлен,
С холодной той руки нам скармливалась плоть.
Теперь в долины сердца
Пришла Весна с младенцем,
Что нам послал Господь.
-----------------------------------------
Patrick Kavanagh. April
Now is the hour we rake out the ashes
Of the spirit-fires winter-kindled.
This old temple must fall,
We dare not leave it
Dark, unlovely, deserted.
Level! O level it down!
Here we are building a bright new town.
That old cranky spinster is dead
Who fed us cold flesh.
And in the green meadows
The maiden of Spring is with child
By the Holy Ghost.
Играет в парке вальс-бостон
и стелет на ковры
моих дворов осенний сон
под крики детворы.
Скрипят качели вторя им,
и кажется вдали
мелькнёт Канчели, а за ним
и Сальвадор Дали.
Шопен набросит дымки тюль
по городу пройдясь,
и Гайдн добавит партитур
классическую вязь.
А воздух легкие полнит,
подобно Дебюсси,
и тает неба лазурит,
по-над всея Руси.
Когда не надо лишних слов
звучат сквозь шум дождей
как океан – Рахманинов,
как солнце – Амадей.
В прохладе слышен Эдвард Григ,
и в матовом окне
отобразится улиц блик,
написанный Моне.
Ложится под ноги листва,
шуршат её слова, –
оглох Бетховен Людвиг ван
от мук и торжества.
Он слышит музыку внутри
движеньем на губах.
И ода «К радости» горит
в осенних снах-кострах.
Пылает Скрябина экстаз,
предчувствуя снега,
а до зимы ещё у нас
Матисс, Сен-Санс, Дега...
Но вдруг дыхание замрёт,
и вылечит от ран,
когда в тебя ручей впадёт –
Бах – Вечность – Иоганн.
В сентябре уже не жарко, –
солнечное тленье
красит грустью зелень парка
и глаза оленьи.
В полудремлющем инсайде
осень интроверта
тает музыкой Вивальди
в отголосках ветра.
Синева небес прощаясь
с убежавшим летом
исполняет скерцо-шалость
лиственным сонетом.
У цветного перелеска
на краю посёлка
рыже-белочья бурлеска
промелькнув замолкла.
Запоздалый подорожник
не дождался ласки.
Открывал сезон художник
заменяя краски.Придёт письмо по электронке с приглашением
на день рождения за тридевять земель,
где память цепкая лелеет вдохновение,
и сорок жизней окунаются в купель.
Под солнцем ласк, дождями снов ли, сказкой снега ли
приобретает очертанья эта жизнь,
в которой мы всё суетимся, где-то бегаем,
как пчёлки в улье вечно крутимся, жужжим.
Но кто он – наш незримый ангел или пасечник?
Куда уходит бренный мёд земных трудов?
В душе надеясь, дело нашей жизни значимо,
мы заполняем время шелухою слов.
И как бы там теперь ни думать, ни загадывать,
плеча коснётся ль счастья лучик сквозь года?...
Откроешь дверь из тьмы подъездной, будто заново -
шагнёшь на свет. И не вернёшься никогда.
Вот оно и
свершилось! Снова приходит осень.
Как океан бескрайний спелая кукуруза.
Я его здесь увидел. Хоть и не думал вовсе
в юности, в «мёртвой зоне» призрачного Союза.
Угли в мангале тлеют. Пахнут огнём початки.
Стивена Эдвина Кинга я повстречал случайно.
Взглядом меня окинув, он прошагал без оглядки,
и не воспламенилось чувство из книжной тайны.
Что происходит в сердце? Может я стал капризней?
Нет, всё не так, как раньше. Время сильней искусства.
Сколько картинок детства с нами идут по жизни,
и, как обычно, осень нам обостряет чувства:
Алые зори лета – жив пионерский лагерь –
радиоточку мутит детским центральным хором.
Белый горнист из гипса... (я открываю Lager)...
Фэнтези, дальше Триллер и неизбежный Хоррор
огненно-красных
флагов... Но почему же, Стивен,
всё обернулось всуе пеною дней бегущих?
Был этот мир дуален, стал же – паллиативен.
Слишком горчит похмелье райско-заморской кущи.
Девочка из отряда спит в кукурузном поле.
Мир запалить не хочешь, нефть – словно бог в котором?
Первою комсомолкой стала бы в нашей школе...
Fantasy turns to Thriller followed by fatal Horror.
Вот он, экзотик привкус, – пооткрывав америк
к мысли одной приходишь: было ли это надо –
злато пытать на пробу, свой покидая берег.
Пусть бы мечта осталась – солнечная отрада.
Блаженству храбрых оды посвящая –
Единственною радостью дыша,
Твоя переполняется душа;
Художник пишет глухоты не замечая,
Она извне приходит подлой пеленой –
Виски пульсируют, а люди за спиной
Ему в признании рукоплещут сотни лет...
Но застилает эти звуки лунный свет.
Усталый конь, что подо мной –
Как порченая речь –
Уже не может и ни в бой,
Ни вскачь, ни вплавь, ни лечь.
И взгляд его уже поник,
Похож – и тем глупей –
На суть Викторианских книг
Из школы наших дней.
-----------------------------------
Patrick Kavanagh. The Weary Horse
The weary horse on which I ride
Is language vitiate
That cannot take in its stride
Bank, stream and gate.
Its eyes have the blank look
Of a memoried fool,
Or a Victorian book
In a modern school.
Вчера мексиканец-садовник обрезал деревья,
и утренний сад окунулся в туман-молоко.
Листвы не коснуться рукой столь привычным движеньем,
и небо теперь так открыто и так высоко.
Как-будто акации-дочери выросли за ночь,
и птицы встревожены тем же, щебечут с утра.
Об осени близкой. О том, что, как водится, замуж
в сентябрьские дни выходить наступает пора.
И больше простора, и, вроде бы, дальше я вижу;
мерцает в окне электронный дисплей на нуле.
Но кажется мне, это я опускаюсь всё ниже.
Всё ближе склоняюсь к земле.
На травах настоянный воздух, –
не пей его – там глубоко.
Там в россыпях тлеющих, звёздных
душе заблудиться легко.
Там сердце, что в клетку грудную
посажено, словно в тюрьму,
растает и вновь затоскует,
о жизни, что вся – ни к чему.
И будет мешаться ветрами
напиток туманов и грёз,
однажды отведанный нами
то ль в шутку, а то ли всерьёз.
Наплакаться счастьем по горло –
прожить эту глубь, эту ширь
нелепо, смешно и не модно, –
и петь её, словно псалтырь.
О том, как пылали закаты,
а жизнь, дожидаясь утра́,
всегда ускользала куда-то
в безмолвную вечность «вчера»,
где каждый прощён и оправдан,
и слепит небесная синь,
когда открывается правда,
горчащая, словно полынь.
Когда никакого азарта,
и сердца уже не увлечь,
пусть падает битая карта
в игре, что не стоила свеч.
Для Е.С.
Ты сидела на крае у серой вечерней канавы,
Август ко́пны закатом обрызгал – застывший на миг.
Ты была необычная, сладкая ведьма-отрава,
И твой смех, как поэма звучал, что из сказочных книг.
Я стоял посреди ежевики и слушал – как странно –
Не под силу губам винно-красную славу сразить
Слышал смех твой я сквозь густоту бороды капитана,
Зная, в жизни истории проще не может и быть.
------------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. I Heard You Laugh
For E.S.
You sat on a grey evening ditch
When the August dusk was full of stooks.
Strange and sweet as the holy witch,
Your laugh was a fantastic poem in many books.
I listened among the blackberries weird
That no lip has crushed to wine-red glory.
I heard you laugh through a mystic briary beard,
And could no more remember life's simple story.
Дождь пошёл. Я посмотрел на небо.
Прислонясь к оконному стеклу,
Я прошу не зрелищ и не хлеба, –
Только разведи седую мглу.
Предо мной безрадостная серость
Дней из равнодушной слепоты.
Если можно, Отче, дай мне смелость
До твоих дотронуться святынь.
Мне ещё не до конца понятен
Смысл пророчеств, вложенный в слова.
Но сейчас так много чёрных пятен,
и горит от подлости трава.
Через поле жизни, полной гари,
Обречён в смирении идти
с верой в Твой, Создателя, сценарий
И неотвратимости пути.
Догорит огонь в лампадке,
в темноте растает свет.
Всё в порядке-беспорядке
ещё будет много лет.
Ночь уносит дня усталость,
закрываются глаза.
Часть забот ещё осталась,
часть вернуть уже нельзя.
Ну и что же, ну и что же -
блекнет лет бегущих синь.
Почему-то не тревожит
этот августовский сплин.
Он вуаль хандры набросит -
светел и неугасим.
Уплывает время в осень
и в предвосхищенье зим.
И печалиться не надо,
Всё давно предрешено.
Осень - время листопада,
осень - горькое вино.
Но приятна эта горечь,
этот сон и этот плен.
Ни чужой судьбы, ни боли
не хочу себе взамен.
И будут колокольчики под деревом цвести,
Ты в мае будешь там, и где-то рядом мне слоняться;
И по причинам неким нам придётся задержаться
На вечер, чтоб в Дангшафлине сошлись у нас пути
Потрафить некой выдумке о наших отношеньях,
И вот мы оба здесь идём сквозь чьи-то там владенья.
Нам будет интересно, что за травы здесь растут,
Что, там вон, старый обруч от ведра, плющом обвитый,
И как несовместима зелень вся с листвой убитой,
И странно как-то видеть, что телеги ездят тут.
Лишь иногда мы взглядом колокольчики заденем,
Притихнув, чтоб не испугать цветы в чужих владеньях.
Мы будем всё ж мудры, им не позволив угадать,
Что мы следим за ними, – они тут же притворятся
И будут очень просто, как мальчишки рисоваться,
Подчёркивая нам свою естественную стать.
Мы им не будем льстить средь незнакомых нам владений,
Хотя желанье это будет в сердце неподдельно.
Полюбим мы других, – иль может так они поймут;
Здесь папоротник, рядом с ним шиповник, первоцветы
И даже старый палисад, ржавеющий уж где-то,
Фиалки среди щавеля в тени, где тихий пруд.
Но только колокольчики в неведомых владеньях
Послужат пищей для души в сокрытых размышленьях.
Познаем мы любовь – за жестом жест, за взглядом взгляд...
Ах, глина так коричнева под этими корнями!
Пока Господь зрел город, мы проплыли небесами,
И ангельской улыбке я ответить так был рад,
Смотря сквозь ветви дерева безвестного владенья,
Когда брели мы к станции в блаженном упоеньи.
---------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Bluebells for Love
There will be bluebells growing under the big trees
And you will be there and I will be there in May;
For some other reason we both will have to delay
the evening in Dunshaughlin – to please
Some imagined relation,
So both of us came to walk through that plantation.
We will be interested in the grass,
In an old bucket-hoop, in the ivy that weaves
Green incongruity among dead leaves,
we will put on surprise at carts that pass –
Only sometimes looking sideways at the bluebells in the plantation,
And never frighten them with too wild an exclamation.
We will be wise, we will not let them guess
That we are watching them or they will pose
A mere facade like boys
Caught out in virtue’s naturalness.
We will not impose on the bluebells in that plantation
Too much of our desire’s adulation.
We will have other loves – or so they’ll think;
the primroses or the ferns or the briars,
Or even the rusty paling wires,
Or the violets on the sunless sorrel bank.
Only as an aside the bluebells in the plantation
Will mean a thing to our dark contemplation.
We’ll know love little by little, glance by glance.
Ah, the clay under these roots is so brown!
We’ll steal from Heaven while God is in the town –
I caught an angel smiling in a chance
Look through the tree-trunks of the plantation
As you and I walked slowly to the station.
Там, где слова задевают сердечную мышцу,
где перехватывать воздух дыханье стремится,
там, где слеза подступает и ломит в груди –
самое важное в жизни, что ждёт впереди.
Время рекою течёт к своему океану,
где малой каплей единого целого стану;
солнечный свет, запах трав, небосвод голубой
оттиском память возьмёт в неизвестность с собой.
Есть ли в задумке Создателя путь к возвращенью?
Если он есть, значит будет и шанс на прощенье.
Август кончается. В небе алеет заря.
Лето покорно готовит приход сентября.
Лето любви
И будем долго мы хранимы
судьбой, не ведая о том,
что предстоит идти сквозь зимы
безмолвья белого вдвоём.
Что наша мысленная близость
живей, чем временная страсть, –
крадётся кошкой по карнизу,
не зная страха вниз упасть.
Когда расставлены ответы
к вопросам точками над i,
мы будем вечно помнить лето
последней – истинной любви.
Осень любви
А те стихи уже звучали,
когда мне было девятнадцать,
но я не знал, что все печали
земные
могут повторяться.
Стихи звучали очень тихо,
вдали.
И было так легко мне
их отпускать, как жизни вихри.
Но я не знал,
что я их вспомню.
Теперь они опять приходят
в мою отчаянную осень,
а я
опять не по погоде
на душу рубище набросил.
А я опять шепчу их нежно,
и ты меня, конечно, слышишь.
Но только где вся эта снежность?
наверно ждёт нас дальше, выше...
Вот и спросишь себя однажды, ты же
сам того хотел – карабкался, клянчил,
задыхаясь в той серо-мутной жиже,
продолжая эго своё тешить, нянчить,
ты тонул, всё надеясь пожить, как будто,
пропуская исподволь суть многоточий
думал, что пузырь пустоты надутой
был совсем не тебе – другим напророчен.
И случится так, что тебе ответом
станет ветра знак и кивок сирени,
что растёт в саду за окном и летом
не подвластна ни грусти, ни осмысленью.
И вот этот цвет, и вот этот запах
сохранится в памяти, будто имидж.
Будет в жизни всякое на этапах.
Всё пройдёт, а этого не отнимешь.
Тускнеет мир с прикосновеньем кисти,
И холст старинный таинства хранит.
Цвет времени, загадочный и мглистый –
Имбирных сумерек – сменяет лазурит.
А славу гения и творчества роднит
Несение креста* и путь тернистый.
* ”Несение креста” – одна из последних картин Тициана.
(деревня Радищево, Базарно-Карбулакский район, Саратовская область)
Дядя Яша ругался по-доброму.
У него на все случаи был
незатейливый, тихий, но образный
ботанически-праздный посыл:
«До чего ж это, ёлки-зелёные,
докатилося наше жильё!
от земли все пода́лись в учёные,
а она-то страдат, ё-моё!»
Экономил слога или гласные:
«Вишь, теперяча поздно светат...»
И на фоне рассвета, чуть красного
уходил в за околицу, в сад...
Невысок, щупловатый, но жилистый,
папироской дымя на крыльце,
говорил кучеряво, извилисто,
не преследуя, в общем-то, цель.
Помню утро морозное, синее.
Мы вдвоём в запряжённых санях.
Каждый выдох отсвечивал инеем,
каждый вдох этим инеем пах...
И очнувшись от фырканья конного,
он сказал, перед тем как запеть:
«Ах ты ж господи, ёлки-зелёные!...»
А вокруг была голая степь.
А.Г.
В доме, кажется, совсем темно,
сумерки сгустились возле лестницы.
Где-то там, под ней стоит вино
в ящике почти двенадцать месяцев.
А у озера светлеет край
неба над чернеющими соснами.
И опять, как в прошлогодний май,
тюль небесный с тлеющими звёздами.
Как в ночи пылала эта сыпь
гроздьев, назревавших падать в августе.
И волны дремотной тихий всхлип
уносил из времени и явности.
Сад, который посадил отец,
почитай, рожает уже сорок лет.
Помнишь этот запах в темноте, –
яблони тогда на нас роняли цвет.
Во́ткнуто сквозь зеркало воды
топорищем отраженье здания.
Помнишь нас счастливых, молодых
в этих закоулках мироздания?
В шорохах блуждающих теней
жизнь с её пустыми пересудами.
Наши послесловья бродят в ней,
не поняв, ни кто мы, ни откуда мы.
Глядя на тускнеющий камин
разомну уснувшие конечности,
отопью глоток годам в помин,
канувшим в неповторимой вечности.
plunging into sullen mucky weather
into drizzling substance of the dawn
autumn blinks a while and fades for ever
as in GPS’s static zone
nighted car will pass in fog as bullet
drilling with the lights it’s way ahead
when December plays in bouncing moment
claiming rather snowy deafness yet
there the fragile time will split in fragments
and departs from terra as it goes
drifting in the space till wintry angels
enter life with same and future doze
and again the days are counted down
myriads of pilots browse the sky
illusory Facebook’s inner town –
shining ever greenish glimpse of thy
-------------------------------------------
Яна-Мария Курмангалина. окунувшись в хмурое ненастье...
окунувшись в хмурое ненастье
в мелкую предутреннюю взвесь
осень замигает и погаснет
в электронном поле GPS
пронесется черная машина
за туманом фарами горя
распрямится сжатая пружина
снежного глухого декабря
там где время хрупкое ломаясь
от земной отделится коры
чтобы снова течь не изменяясь
до такой же будущей поры
где зима врывается без стука
и опять высчитывают дни
призрачные летчики фейсбука
вечные зеленые огни
Того, чего не вычитать из книжек,
из мудрости толковых словарей,
хранит в себе народ, как чижик-пыжик,
сидящий на одном из фонарей.
И где он был, конечно, всякий знает,
и как ему – не спрашивай сейчас, –
ему чего-то вечно не хватает,
но у него вся вечность про запас.
Душа замрёт под музыку piano,
туманом пьяным жизнь приглушена.
Так даже лучше заживают раны,
и жизнь похожа на обрывок сна.
Так пой же, пой, но только очень тихо,
переходи на шёпот, шорох губ.
И не ищи в уставшем небе выход,
куда ведут персты дымящих труб.
И будет у разбитого корыта
ворчать старуха, сникнув головой,
о времени в отчаяньи разлитом,
за горизонт дороги столбовой.
Жизнь искажает прошлое.
Особенно самых тех,
кого мы знали дотошно и –
может быть, лучше всех.
Забвенье – её союзница –
худая памяти сеть.
Улов невелик. Но улица –
по сути иная смерть.
На отпечатках, что пальцами
оставлены тут и там,
строки и мысли прячутся –
невидимы только нам.
Не выходя из комнаты
ошибок не совершишь.
Будешь там, словно в коме ты
спрятавшийся малыш.
Только всё это временем
делится до поры;
Маятник перед теменем
да комнаты – полторы.
С уважением, Марине Шамсутдиновой
***
Сочинитель, не зови Александра Сергеича.
Хорошо ль ты подумал, что скажешь ему?
И не рано ль в ту очередь метить тебе ещё?
Коль ни радости сердцу, ни пищи уму
в той пустой суете, о которой мы сетуем,
переводим, коверкая чьи-то чужие слова,
а потом выдаём за творения «некое»,
и несём своё «я», засучив рукава.
Сочинитель, прошу, не зови к себе Пушкина,
а постой в стороне и свой пафос/апломб отпусти.
и потише с талантом, тебе в этой жизни отпущенным –
он вполне умещается в собственной скромной горсти.
Памяти Надежды Ярыгиной
***
Сочини молитву для коммуниста.
Урони его на колени пред Мавзолеем.
Ах, какая у нас была аста ла виста!
мы теперь уже так, наверное, не сумеем.
Чтобы он не рехнулся от безбожной жизни,
он читал букварь и смотрел в нём картинки.
А потом, расстреляв товарищей в пароксизме,
руки мыл – и краснела вода в Неглинке.
Сочини молитву для коммуниста!
Он и сам её сколько лет уже ищет.
Вот и жизнь эта, суть, то светла, то мглиста,
И, как водится, вечно душе не хватает пищи.
***
Двадцать лет с мужиком жила.
Русский. Волков. Глодал Мослы.
В лес глядел. Рюкзачок собрал.
А глаза – то грустны, то злы.
Среди ночи нет-нет да выл.
И уж было... но не удрал.
Ну а так, он хороший был.
Вот такие, кума, дела.
***
Они всего лишь просто разводились,
черту провесть между собою силясь.
Хотели поделить библиотеку –
за валидолом бегали в аптеку.
И все, когда-то купленные книги,
не стоили единственной интриги...
***
Кувшин воды прозрачен и открыт.
Морская гладь темна и молчалива,
она великое безмолвие хранит
под водами холодного залива.
У малых истин ясные слова.
У истины великой – созерцанье.
И тишина произрастает, как трава
в печали, умножаемой познаньем.
06.05.2016
«Вода в сосуде прозрачна. Вода в море — темна. У маленьких истин есть ясные слова; у великой Истины — великое безмолвие».
***
Обретая свой жизненный опыт,
постигая страдания суть,
не позволь, чтоб сомнения ропот
смог огонь твоей веры задуть.
И тогда у цветущего сада
осознаешь, что ты это смог –
превращая труды свои в радость,
ты исполнил свой главный урок.
06.05.2016.
«Наиболее важный урок, которому человек научается в жизни, состоит не в том, что существует страдание, но в том, что от человека зависит им воспользоваться во благо, превращая это страдание в радость».
Рабиндранат Тагор «Садхана. Творчество жизни»
Скажи, чувак, а как ты это делаешь?
Твоим бы звуком масло на холсты.
Эфир плывёт от джаза терпко-белого,
Но в виртуозности ни грамма суеты.
Где этот дух свободного парения,
Ещё не всем открывшейся весны,
Туда зовёт, где босса новы откровения
Цветами радуги в вибрациях даны.
https://www.youtube.com/watch?v=2lfHV6C3E0Q
https://www.youtube.com/watch?v=TLMIU1CN_GAА помнишь то утро, когда наши чашки
с дымящимся кофе стояли на солнце
в одно из случившихся лет.
Лучи на поверхность стола попадая,
скользили на угол и падали на пол,
на старый, истёртый паркет.
От чашек ложились круги золотые,
и зайчик от ложечки прыгнул на стену,
не выдумав, дальше куда.
А солнце играло со струйками пара,
что вверх поднимались и тая-летая
мгновенья вплетали в года.
Говорят, Антарктида вся трещит,
это значит, скоро мёртвый сезон.
Это значит, что снова меч и щит,
и мгновенья, раздающие позор.
То ли с памятью стало что не так, –
мы сухпай с ним делили на двоих.
А теперь, он, что же, мой враг?
И выходит, наша жизнь – жмых?
Что ни сон, то под утро пуля в лоб,
что ни день – предчувствие войны.
Это наш, дружочек, Перекоп,
мы теперь с обратной стороны.
По ночам они резали чужих,
днём скакали против москалей.
Это жмых, дружочек, это жмых
необъятной Родины моей.
Дитя в душе, но – ясновидцем стал,
На берегу о примуле мечтая.
По мне, дороже денег есть святая
Одна страничка Правды, что искал.
Христос, преобразясь отринул страх,
Был свет его величественно нежным,
И то, как Дух Святой сжигал одежды
Сквозь линзы слёз я видел на глазах.
Вдруг взор затмило, я не различал
Той примулы, что Небо озарила.
Лишь тень куста под слабый звёзд накал,
Как призрак высилась. Года прошли
усталыми солдатами, чья сила
траве даёт подняться из земли.
-------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Primrose
Upon a bank I sat, a child made seer
Of one small primrose flowering in my mind.
Better than wealth it is, said I, to find
One small page of Truth’s manuscript made clear.
I looked at Christ transfigured without fear –
The light was very beautiful and kind,
And where the Holy Ghost in flame had signed
I read it through the lenses of a tear.
And then my sight grew dim, I could not see
The primrose that had lighted me to Heaven,
And there was but the shadow of a tree
Ghostly among the stars. The years that pass
Like tired soldiers nevermore have given
Moments to see wonders in the grass.
И вот теперь моё эго
так исподволь мучит меня
за неимение снега,
за оставленье огня.
Когда пойдём на автобус –
последний – за́ полночь рейс,
вдохнёшь ноктюрна, где Фобос
увидеть можно сквозь «Цейс».
Мелькнёт во тьме сигаретка
под лёгкий выдох обид –
так сладко мученик едкий,
наполнив лёгкие мстит.
Скажи, какими словами
соврать о вечной любви,
что непременно бы с нами
случилась – лишь позови.
А знаешь, нет, не сегодня
наш – до конечной – маршрут.
В исподнем ли, в преисподнем –
пускай пока подождут.
Режь, только нежно и молча.
Крохи потом соберёшь.
Жизнь не собачья, но волчья –
Правдами топится в ложь.
Ну что, вставай на раздачу –
народ за манной пришёл.
Ты не смотри, что я плачу,
так даже и лучше ещё.
Где-то в темноте пичуга вскликнула,
нарушая мир небытия.
Молодость. Московские каникулы.
Малая Грузинская моя.
Помню ночи тихие, прохладные,
свежесть мая, кремовый рассвет.
А бессонницы причины, ладно, я
опущу за давностию лет.
Мы с утра пьянели этим воздухом
и гасили юношеский пыл...
Счастье пролетело неосознанно.
Я когда-то тоже первым был.
Долгими дорогами разлук
время расплескалось по ухабам.
Ты прости меня, прости, мой друг,
за желанье показаться слабым.
За мои извечные моря,
в небо перевёрнутые всуе;
видимо напрасно и за зря
жизнь дыханьем лёгким я рисую.
Видимо остался только дым,
дым очарованья на ладонях.
Время, что казалось молодым, –
где оно? В каких туманных доньях?
Ты прости, что так я и не смог
от печали эту жизнь избавить.
Человек уходит – одинок,
оставляя призрачность, как память.
Стоит ли мусолить карандаш –
сердце класть на белые страницы.
На осколках поминальных чаш
плачут то ли ангелы, то ль птицы…
На склоне лет, в стране за океаном... И. Бродский
И как это случается с приезжим,
чей мир обременён лишь им самим, –
он, родины не забывая дым,
обеззаражен, то есть обезврежен;
слегка подавлен новою средой,
подхватывая чуждые созвучья,
он исподволь шепнёт «веленье щучье»,
крестясь и бросив взгляд на аналой.
Его теперь приветливо зовут,
коверкая фамилию и имя.
И он приятно мучается с ними,
давая знать, что “life is very good”.
Он развращён свободою. И тут
покоя маску вряд ли уже снимет.
Как только решил я: не стоит усилий
И слёз, «ведь тому не бывать», -
Ко мне подходили сказать
Слова, что так странны, светлы,
Как птицы молчащие в свете луны
На древе, собравшемся спать.
Она мне сказала:
«Герой одинокий естественно знает,
Сосед по постели, увы, это мало –
Как в камне мечта застывает.
Красоты, что тайна скрывает
Способны тебя соблазнять,
Но больше, ни дать и ни взять»
И вот её след уж простыл.
Я так благодарен святым
За фатум борьбы, что меня б положил
На грудь этой светлой мечты.
---------------------------------------------
Patrick Kavanagh. The Struggle
As I was turning aside from the struggle
And crying "It cannot be"
One came and spoke to me
Strange lighted words
Like the silence of singing-birds
In a dark tree.
She said to me:
"The lonely triumphant have known
No bed-fellow save me -
A dream carved in stone.
The mystery of beauty alone
May you seduce
But nothing else choose"
And then she was gone
And I blessed
The hardness of the struggle that would lay me
On this dream's breast.
Туда, туда, где вечный шёпот
безглазой и бездонной тьмы,
прижав к груди свой скудный опыт,
нет-нет, да и заглянем мы.
Заглянем в щёлочку дверную,
желая исподволь узреть,
что подсознанье нарисует
на бесконечном слове "смерть".
Туда, где в темноту материй
не проникает смысл и свет.
Где холод пустоты – критерий,
и – ничего другого нет.
Зажмёшь виски свои руками,
и растворится время вдруг,
когда в колодец брошен камень,
[но не вернётся всплеска звук]
когда в колодец брошен камень,
и растворится время вдруг,
в висках зажатое руками.
Ведь ничего другого нет –
лишь холод пустоты критерий.
Не проникает смысл и свет
в ту темноту иных материй.
На бесконечном слове "смерть",
что подсознание рисует,
желая исподволь узреть,
хоть что-то в щёлочку дверную.
Бывает так, заглянем мы,
зажав в ладонях скудный опыт,
туда, где слышен вечный шёпот
безглазой и бездонной тьмы.
Не с этими да и не с теми,
в Раю с позабытыми те́нями
в такое холодное время
годами бредёшь предосенними.
Никчёмный охотник, по сути,
пространства объект неопознанный,
блуждающий на перепутье
под вечными пьяными звёздами.
Ни племени-пламени рядом –
«наелся» хлебавши несолоно;
тепло от случайного взгляда,
от слов же так холодно, холодно.
Полжизни прожито заочно, –
одежды-надежды не умерли,
а стих превратился в подстрочник,
как юность в сентябрьские сумерки.
Какие приключения с женой?
Она привычна до микронов на изгибах.
И каждый вздох её тебе, и каждый выдох
Знаком до боли и болезненно родной.
Не новизна влечёт – скорее глубина,
Не любопытство, но диффузия материй,
Где сросся намертво любовный эпителий,
Сплелись, как корни жизней времена.
Какие страсти? – что за юношеский вздор!
Никто на свете не достигнет наших вёсен.
Но через пыл прошедших лет приходит осень,
Где выплавлен бесценнейший узор.
И не понять его и не расшифровать,
В нём закодировано душ со-единенье –
Опознавание себя и восхожденье.
И переход в другую благодать.
Мне осень в полусвете стёкол снилась
и, приближаясь, укорачивала дни.
А дождь по крыше барабанил, силясь
поймать мотив в котором мнимости одни.
Он подбирал на слух мои печали,
ключом скрипичным заменив альтовый ключ.
Листва кружилась в неоконченном финале
под серым занавесом равнодушных туч.
Качались кроны облетающего сада,
и то и дело ветер взвинчивал свой темп.
И до-минор, что был судьбе и сердцу задан,
приобретал так долгожданный тёплый тембр.
Тянулось время в неизбежность и покорность,
и тетивою пела томная струна
про одиночество моё и беспризорность,
перевернув реальность дней в реальность сна.
Я уходил. И вдруг сознанье осенило,
что жизнь моя – совсем не мой каприз.
И дай-то бог, февраль опять возьмёт чернила
и что-нибудь ещё черкнёт в судьбе. На бис.
Белая гвардия вся полегла.
Улицы города помнят её.
Летом на Сент-Женевьев-де-Буа
Голуби сонные и вороньё.
А в тишине Патриарших прудов
Кот Бегемот и Коровьев вдвоём,
Опыт готовя по снятью голов,
Воланда ждут и болтают о нём.
Цветок уникальный –
живущий без связи с землёй,
Свой гений печальный
отождествлявший с зимой.
Себя не предавший,
но жить продолжая вдали
От родины, ставшей
утопией почвы – земли.
И в множестве литер
подспудная тяга к воде:
Венеция, Питер, –
а больше, пожалуй, нигде.
Каналы, заливы
к твоим направляют морям.
Они ещё живы,
но как же беспочвенно нам.
Густой нефильтрованный воздух
дневной городской духоты
вдыхают в умеренных дозах
приезжего гостя мечты.
Из детства – мотивом простая –
играется пьеса с листа,
когда ты, глаза закрывая,
всё ждёшь и считаешь до ста.
...
По саду весеннему юность
промчалась к истокам, назад,
сиренью души улыбнулась,
смешавшись с печалью утрат.
...
И вот, досчитал – открываешь –
теперь тебе надо найти
того, кого нет. Но ты знаешь
куда все уводят пути.
Нет, нет, не на кладбищах скучных
свершается этот обряд, –
а там, где вся жизнь и любовь неразлучны –
с тобою опять говорят.
Поедем скорее на солнечный берег!
Нас Чёрное море зовёт.
Подальше от глупых и нудных америк
меня уноси, самолёт.
Поедем к друзьям, где родные объятья.
О, сердце моё, не стучи!
Мы встретимся снова как сёстры и братья,
чтоб слушать цикады в ночи.
Чтоб вспомнить опять наше звёздное небо
и рюмку за это поднять, –
растаяв от запаха Чёрного хлеба
о юных годах вспоминать.
**2
Поедем туда, где чужие нам рады
И даже готовы в друзья.
Пусть берег гавайский нам станет наградой,
Как финики для обезьян.
Нам будут дарить миллионы улыбок
И сервис за долларов хруст,
И пусть это мир чужероден и зыбок,
Он гонит унынье и грусть.
Америка стала надёжным бы домом,
Родись я когда-нибудь тут.
Но снится мне Волга и поле, в котором
Я тонкой травинкой расту.
Как странно! Я сорван. И был пересажен.
И, вроде бы, корни пустил.
Но память меняет семь футов на сажень,
А плыть уже нету и сил.
Когда мы пределы земные покинем –
Сорвёмся в последний круиз
Нам будет, возможно, - семь футов под килем,
И вечные звезды, и бриз.
Её имя было болью для поэта, –
Имя Мэри – неизбывная печаль
Всех любви молебнов, нежностью согретых
Всех великих книг, несущих славу вдаль.
О возлюбленной, несчастной Джона Клэра
Думал, – знаю эту благостную боль,
Когда смерть поправ, отринув все барьеры
Дождь ли, слёзы оросят души юдоль.
Почему же мне оплакивать тот ветер
Всей судьбы, что привела её сюда, –
Быть как дар апрельский, нежен, чист и светел
Для грехов, что моим сердцем дорожат.
И хотя её кончина мне казалась
Смертью нежности – частицы бытия,
Её имя в божьи проповеди вкралось,
Её лик в любом лице встречаю я.
-------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Mary
Her name was poet’s grief before
Mary, the saddest name
In all the litanies of love
And all the books of fame.
I think of poor John Clair’s beloved
And know the blessed pain
When crusts of death are broken
And tears are blossomed rain.
And why should I lament the wind
Of chance that brought her here
To be an April offering
For sins my heart held dear.
And though her passing was for me
The death of something sweet,
Her name’s in every prayer, her charm
In every face I meet.
Для того, чтоб быть счастливым,
надо думать о России.
Можно жить в краю далёком
и немного тосковать.
Это доля эмигранта –
всё мечтать поехать к ивам,
где слышны под вечер песни,
что когда-то пела мать.
А вообще, какого хрена
гордый парус одинокий
носит дальними морями
по лазуревым волнам?
Жизнь везде благословенна,
только бьём мы наши лодки
всё по глупости и сами.
И всё нет покоя нам.
А ты представь, поверь, пойми,
вся эта блажь – ходить по мукам
скупого дня, с его людьми,
внимая шорохам и звукам,
и есть единственный обряд
предуготованный нам свыше.
Прошёл Христос. За ним отряд
идёт, идёт, его не слыша.
Идёт по Красной, по Тверской,
по Незалежной, по Болотной,
во снах всё ищущий покой,
a жизнь пошля до боли рвотной.
И этот марш не повернуть;
мечта же сердцу только снится,
но утешает эту жуть
в руке зажатая синица.
Летят по небу журавли,
усталый клин всё выше, выше;
их голоса едва ль мы слышим
с шумящей, суетной земли.
- Идём отсюда навсегда, –
ни здесь, ни там не будет рая.
Какая разница, куда?
мы всё равно не выбираем.
Дай руки тёплые твои,
смотри какое нынче лето, –
холодный морок фиолетов,
как привкус музыки Кюи.
… И вот мотив судьбы умолк,
душа на небо, тело в ящик.
Весь мир – один бессмертный полк
ушедших или уходящих.
Мчат велики - по два, а где - по три, –
На ферме Билли к ночи будут танцы,
И шёпот в полутайне – mystery,
Подмигиванья, жесты, – не дождаться.
Уж полвосьмого – и на милю нет
Ни тени, ни прохожих на дороге,
Хранящей многих поступей секрет,
Что выдают камням людские ноги.
Есть у меня презренье, несмотря
На пафос разговоров с созерцаньем.
О, Александр Селкирк* знал, что зря
И тяжко быть царём пред мирозданьем.
Дорога, миля царства. Аз есмь царь
Всего, что ни на есть и вещь и тварь.
*А. Селкирк - шотландский моряк, прототип Робинзона Крузо
---------------------------------------------------------
Inniskeen Road: July Evening
The bicycles go by in twos and threes -
There's a dance in Billy Brennan's barn tonight,
And there's the half-talk code of mysteries
And the wink-and-elbow language of delight.
Half-past eight and there is not a spot
Upon a mile of road, no shadow thrown
That might turn out a man or woman, not
A footfall tapping secrecies of stone.
I have what every poet hates in spite
Of all the solemn talk of contemplation.
Oh, Alexander Selkirk knew the plight
Of being king and government and nation.
A road, a mile of kingdom. I am king
Of banks and stones and every blooming thing.
"От суеты привычной вдалеке..."
С. Эпшетейн.
Всё суета. Такие, брат, дела.
Стремится вверх, родившийся Диоклом…
О, молодость, когда ты умерла?!
О, зрелость, как внезапно ты умолкла…
Всему на свете вызревает срок,
К томленью духа скоротечность цикла
Тебе напомнит то, чего не смог.
О, старость, как внезапно ты возникла?!
И вот теперь перебирать пора
Всё то, что на чердак за жизнь ты сбагрил.
А за окошком дивная пора,
А на столе таблеточка Виагры.
А что там было, помнишь, позади?
Да мало ли чего судьба дала нам.
Ну а теперь капустку посади –
Забудь, что был ты Диоклетианом.
А хотелось, боже, как хотелось
в хаосе гармонию найти.
И, кромсая жизнью своё тело,
встретить это чувство на пути.
Может это дождь, а может слёзы,
да теперь-то уж не всё ль равно.
Вон они, за дымкою берёзы
в лирике дешёвого кино.
Вот оно – глазуревое утро,
вечер, словно тающий зефир.
Парадиз покоя изумрудный –
приторная скука сладких лир.
Но по-человечески понятна
поисков наивность и тщета.
Вспышки солнц для нас всего лишь пятна,
их, увы, не нам играть с листа.
Эта жизнь – банальная интрига –
оставляет нам одни гроши.
Но в конце пути, как Божья книга,
смысл прочтётся фибрами души.
There is nothing needed here for us.
Wine that accidentally was spilled
From the neck of colored darkish glass,
Guggling in the bottle with the guilt.
Flimsy plastic chills the empty palm
Filling it with heaviness so deep,
Bursts in fire like some bloody balm
Just about now will do, indeed.
Couple of splashes of the noble wine
Touches accidentally overcoat.
Let us cheer in silence as destined
Let’s not ask for whom it or for what.
Withered grass descending to the shore,
Spotted place of picnic bald with ash.
Fishing poles are tuned by aching bore
To pick up the look on shade of moth,
Or on irreproachable tree’s leaf, –
This one by all means is not a ghost.
I can be the one instead of… if
All the moths extinct or simply lost.
May I stay with you or nearby,
Holding in my hand the glass of wine,
Listening into “love you” – darkest spot –
Sound of purple whisper of the throat…
----------------------------------------
Петра Калугина. Бордо
Ничего не нужно, ничего.
Из бутылки тёмного стекла
Льётся виноватое вино
С бульканьем утробным. Из горла –
В тонкий пластик, полую ладонь
Наполняя тяжестью – вот-вот
Задымится, даром что не кровь,
Тару эту хлипкую прорвёт.
Упадут на землю и пальто
Капли благородного бордо.
Чокнемся тишайше, и никто
Не полюбопытствует: за что?
Космы трав, к воде пологий спуск.
Угольная плешка пикника.
Удочки расставившая грусть
Ловит взгляд на тень от мотылька,
На огромный, безупречный лист
Дерева. Уж он-то – не фантом.
Мотыльки давно перевелись.
Можно, я побуду мотыльком?
Можно, между вами постою,
Подержу стаканчик белый свой,
Вслушиваясь в тёмное «люблю».
Звук такой бордовый,
горловой…
Каким-нибудь месяцем летним
В один из обыденных дней
Придёт ветерком незаметным
Вся истина жизни твоей.
Придёт – пробежится ознобом,
Как туча в полуденный зной.
Не жажду утешить, а чтобы
Напомнить о трате земной.
И выскажет в громе небесном
Об этом сейчас и вот здесь,
О том, что ещё интересней
Грядущей реальности взвесь.
А всё, что ты слышишь и видишь –
Пока неоплаченный счёт.
Так счастлив, наверно, подкидыш,
Чья жизнь в неизвестность течёт.
Течёт, проливаясь, как в детстве,
Парное на грудь молоко.
И бьётся за стеночкой сердце.
И так хорошо и легко.
Я не знаю, как молиться –
повторять слова какие,
глядя на святые лица –
ничего не понимая.
Только знаю, есть граница
за которую Святые,
как туда бы не стремиться,
не допустят – нету Рая!
Потому что он не нужен,
потому что счастье рядом,
потому что снег закружит –
белый, чистый и святой.
И во время лютой стужи
я с тобою встречусь взглядом
и услышу звуки кружев –
все слова молитвы той.
Мой сын, не ходи
В закоулки души,
Там серые волки всё воют в тиши,
Худые и серые волки.
Я так был подавлен
Пока был средь тех, кто грешны,
Кто рвёт белоснежный наряд красоты,
её одевая в лохмотья молитв.
Мой сын, где-то там, под звездой, далеко
Есть свет, что похож на свеченье зари.
Когда-нибудь там ты увидишь окно
И бросив свой взгляд, ты поймёшь, что оно
К Богу, который внутри.
----------------------------------------------
Patrick Kavanagh. To a Child
Child, do not go
Into the dark places of soul,
For there the grey wolves whine,
The lean grey wolves.
I have been down
Among the unholy ones who tear
Beauty’s white robe and clothe her
In rags of prayer.
Child, there is light somewhere
Under a star.
Sometime it will be for you
A window that looks
Inward to God.
Нет, нет, холмы над Сан-Франциско
давно не русские названья,
а просто звуки “Russian hills”,
как эхо лет, надежд и риска
всех тех, кто в годы испытанья
сюда когда-то добрались.
Но канет всё в бесснежных зимах,
и память смоется дождями,
а время убежит песком
на тех холмах необозримых,
когда-то говоривших с нами
на русском.
Только вот о ком?
…Как знать, быть может, под ресницами Бога
подвиг одного русского под вечной Пальмирой
сулит бессмертие целому народу.
блогер Д. Тукмаков.
Кто здесь только не властвовал, –
все покорно венчались
на великое царствие –
на большие печали.
Не чухонь, не этруски мы, –
с хлебосольной щепотью
мы рождаемся русскими
терпким духом и плотью.
Не отсюда ль терпение,
где зарёю вечерней
звёзд далёких свечение
нас уводит из терний.
Вседержащими скрепами
наша стиснута память.
Быть нам вечно нелепыми –
ни отнять, ни прибавить.
Под болотами невскими
каменеют суставы,
Только спрашивать не с кого
за величье державы.
Под кремлёвскими звёздами
место лобное дремлет.
Мы собою осознанно
здесь удобрили землю.
Раскалёнными углями
тлеют раны земные.
Мы становимся украми,
предавая Россию.
Ни чума, ни болезни нам
наказание свыше, –
сердце бьётся болезненно,
если веры не слышит.
В бесконечном падении
есть движение мира.
Север шлёт возрождение
небу южной Пальмиры.
Разорёнными ульями
ходят боль и тревога,
но надежды не умерли
под ресницами Бога.
Так суждено – вся жизнь на перепутье.
слова, что листья – ветром уносимы.
Но льётся дождь божественною сутью,
а в нём огонь души – неугасимый.
Стоишь под ливнем, вымокший до нитки;
вода с небес гармонией стекает, –
стекает в ноты – в ночь сонатой Шнитке,
струится в утро музыкой Эшпая.
Блаженный шум – бегущих нитей тексты –
звучит, плывёт, в тона перерождаясь;
ключи, размер, секунды, квинты, сексты...
плетут узор и партитуры завязь.
Ты этим грозам свыше – благодарен:
дождей июльских – музыка Равеля,
октябрь шепчет то, что слышал Малер,
Рахманинов – моря небес апреля.
Утешит дождь обыденные раны,
и осенят сознанье ливни божьи,
где Бах – ручей разлился океаном
на этот мир и жизни бездорожье.
**1
Через много-много лет
Ты придёшь домой один,
Не услышишь шорох губ
У белеющих седин,
И не будет теплоты,
Той, что раньше сделать мог, -
Твой очаг горит, но ты
Так ужасно одинок.
**2
Двадцать девять лет прошло,
Седина давно легла.
В раме дребезжит стекло,
Стынет в очаге зола.
Но в обманчивой тиши
Вдруг скользнёт дыханья звук,
И согреет милый дом
Шорох губ, сплетенье рук.
1983 – 2012
Войти в безумие пейзажа
Арлезианским сумасшедшим,
Ножа в руке не видя даже,
Гармонию найти в пришедшем
Огромном одиноком поле хлеба,
Где вороньё терзает жадно небо.
В яблочно-сентябрьское утро
Сквозь туман полей, прохладу трав –
Вилы на плече – я шёл как-будто
Не для дел, скорее для забав.
На гумне у Кэ́ссиди сказали,
Мельница готова молотить,
В прошлый год мы день им задолжали
Молотьбы. Какой восторг платить
По долгам натурой, и смеяться
Сплетням и никчёмной болтовне,
Смешивать работу для балласта
С миром сказок, рвущихся вовне.
Деревянный мост пересекая
Думал я, смотря на водосток:
"Если бы опять угря с утра я
выловить в протоке летней мог".
Про гнездо осиное подумал:
Как летели осы вслед за мной,
Бросившим скребок и нож, где улей –
И нырнувшим в сено с головой.
Листья мокрой ежи освежили
Старые ботинки, пока шёл
Вдоль трясин, где блики солнца в иле, –
До того мне было хорошо!
Думал, как мешки зерна сегодня
Буду я на мельнице носить, –
Лучшая работа! Можно столько
О любви и нас поговорить...
Может Мэри выйдет на раздолье...
Я с ней прогуляться буду рад,
Зная, что поля, в которых шёл я,
Сути не земной принадлежат.
---------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Threshing Morning
On an apple-ripe September morning
Through the mist-chill fields I went
With a pitchfork on my shoulder
Less for use than for devilment.
The threshing mill was set-up, I knew,
In Cassidy’s haggard last night,
And we owed them a day at the threshing
Since last year. O it was delight
To be paying bills of laughter
And chaffy gossip in kind
With work thrown in to ballast
The fantasy-soaring mind.
As I crossed the wooden bridge I wondered,
As I looked into the drain,
If ever a summer morning should find me
Shovelling up eels again.
And I thought of the wasps’ nest in the bank
And how I got chased one day
Leaving the drag and the scraw-knife behind,
How I covered my face with hay.
The wet leaves of the cocksfoot
Polished my boots as I
Went round by the glistening bog-holes
Lost in unthinking joy.
I’ll be carrying bags today, I mused,
The best job at the mill,
With plenty of time to talk of our loves
As we wait for the bags to fill…
Maybe Mary might call round…
And then I came to the haggard gate,
And I knew as I entered that I had come
Through fields that were part of no earthly estate.
Он ощущает этот мир на звук,
он слышит бытие своё наощупь.
В глазах не уловима горечь мук,
они открыты в ночь и ей не ропщут.
Доверье, отрицающее страх,
хранит источник истинного света,
и точность абсолютного ответа
в его непопадающих зрачках.
Слепого невозможно обмануть,
он верит до последнего мгновенья.
И в этом вся невидимая суть
души его великого прозренья.
Я выйду за полночь на самый край земли,
где нету слов, и тишина – есть справедливость.
Где Матерь Божия, печали утолив,
вернёт душе моей надежду, аки милость.
Но отрезвление пронзает, как свинец.
И взрыв шахида – есть пощёчина Post-Mortem,
как аритмия неприкаянных сердец,
шрапнелью рвущих в лоскуты мою аорту.
Тончайшим контуром растущая луна
из тьмы протискиваясь вспарывает небо.
Я жив, и значит, я не заплатил сполна,
а только нажил чепухи и ширпотреба.
А ты не веришь и отчаянно кричишь,
о том, что миром эликсир безумья выпит.
Как! – умирать – и видеть ласковый Париж?
Как! – улетать – навечно в сказочный Египет?
* 31 октября – катастрофа А321 над Синайским полуостровом;
13 ноября – теракты в Париже
Прости, я не приеду снова.
Опять откладывает жизнь
нечастых встреч желанный повод
и грёз наивных миражи.
Прости. Но всё уже случилось,
и наши судьбы далеки.
Уже нет смысла, тщетно силясь,
сближать их, делая звонки.
Прости, но путь, что выбран нами
был пройден некогда сполна.
И мы за всё в ответе сами,
ведь в этом наша лишь вина.
Нас будет мучить ожиданье, –
так искупаем мы грехи.
Но эти псевдо-наказанья,
поверь, пока ещё легки.
А вот и домик, двухэтажный,
где наш герой уединился.
Нет, он не изгнан был однажды,
а просто сам себе приснился.
И в этом сне он видит старый –
забытый сон: в подъезде тёмном
сидят патлатые с гитарой
и эту жизнь: «Да, сука, чтоб нам...»
Вперёд мотнуть на лет, так, сорок,
и нет страны, но лишь пространство,
где новый мир, как тяжкий морок
и вечый кризис постоянства, –
Дождались! Вот и новый демос,
и на протестах горло ссохлось,
а связь времён куда-то делась,
оставив лишь сипатый охлос.
Вести с отчизной разговоры,
в полшаге за её пределом –
неторопливого задора
никчёмное, по сути, дело.
Садись на поезд Таллин – Питер,
В конце-концов, ты не Овидий.
Кирилица привычных литер
там как и раньше не в обиде.
А в тех краях, где кипарисы,
ты хоть немного, но москалик,
махни за Глеба и Бориса
стакан душистого мескаля.
Махни, махни – он крепче водки –
и выдыхай пары над миром
от Лиссабона до Находки
простым славянским командиром.
(необязательное послесловие)
Чу?... Что, там снова чей-то голос?
с неподражаемым акцентом, -
какая, на хрен, Кемска волость?!...
а с ней Донбас и Крым зачем-то?..
Мир собирается по крохам.
- А вам не будет, сударь, много-с?
- Не будет.
Слово ищет вздоха,
как осознанья ищет Логос.
По пятницам в ближайшем парке
играют джаз и буги-вуги;
под конопляные огарки
тусят кенты и их подруги.
Конец недели. Можно громко
врубить гитары и «отъехать»;
метёт июньская позёмка
клубы развязанного смеха.
На сцене бэнд играет регги,
и голос, как у Боба Марли
поёт о белом, сладком снеге,
засушенном в седую марлю.
Поёт о мире в этом мире,
поёт и сам того не знает,
что дважды два всегда четыре,
а где-то «птичка вылетает».
Фотограф щёлкает, кивая, –
какая разница, что снято?
Фонарь? Аптека? Street ночная?
Мы тоже были там когда-то...
Искали дурь, сосали пиво
в похожем пятничном закате;
И всё прошло так торопливо –
на Невском... или на Арбате...
...
По вечерам над кабаками
тлетворный дух исходит соком;
поэт стихи читает даме
в краю и времени далёком.
Плывёт луна, себе мерещась
во тьму заброшенным софитом.
А память утекает в вечность,
усталым днём.
Уже забытым.
Найти свою звезду в безмолвном небе,
ладонью тронуть ниточку луча.
Она откроет путь к созвездью Лебедь,
где можно будет искренне молчать.
И мы от сих – искушены судьбою –
летим себе... как мотыльки на свет,
который был включён для нас с тобою,
назад каких-то миллионы лет.
Скажи мой друг, зачем мы так беспечны,
осознавая, что обречены?
Мы посягаем мысленно на Вечность
и исчезаем, «не начав войны».
И будет нашим чаяньям, возможно,
один простой ответ – пока не зрим, –
как истина, окутанная ложью
в туманах наших полусонных зим.
О, Холмы Монаха́на,
Вы создали меня, как я есть –
Пареньком, безразличным к высотам небес
Эверестского сана.
Моя родина – суть,
У неё сотни малых голов,
Но для гения нет среди них ни пространств, ни основ.
Я такой из-за вас – полуобморочный хлебопашец
В сапогах, за трудами изношенных вдрызг,
Из-за вас я стал нищ, и теперь – воспрошающий песен –
я трусливо сжимаюсь от грома и брызг.
И родись я в молчащих предгорьях Морна, как вскрик,
Или даже в Форкхилле рождаясь,
Я б всегда в уголочки души тихим эхом проник,
На рассвете, как смех повторяясь.
Я б вскарабкаться мог, чтобы славу паденья познать –
Ощущая крушенье зенита, –
О, холмы Монахана, если вам предписанье стоять,
Моя жизнь будет также открыта.
--------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Monaghan Hills
(О,) Monaghan Hills,
You have made me the sort of man I am,
A fellow who can never care a damn
For Everest(ic) thrills.
The country of my mind
Has a hundred little heads,
On none of which foot-room for genius.
Because of you I am a half-fainted ploughman,
Shallow furrows at my heels,
Because of you I am a beggar of song
And a coward in thunder.
If I had been born among the Mournes,
Even in Forkhill,
I might have had echo-corners in my soul
Repeating the dawn laughter.
I might have climbed to know the glory
Of toppling from the roof of seeing –
O Monaghan hills, when is writ your story,
A carbon-copy will unfold my being.
После стольких тревог и безжалостных будней,
после тысяч потерь, ураганов и бурь,
сердце вдруг окунулось – будто став безрассудней –
в повстречавшихся глаз твоих небо-лазурь.
Кто бы раньше сказал – ни за что б не поверил –
синеокая грусть стала жизнью моей.
Распахну я все окна и открою все двери –
Пусть насытится дом синим ветром полей.
Далеко-далеко... И ни чем не измерить, –
Ни любовь расстояньем, ни временем – боль.
И болеть, видно, мне этим небом и верить
В красоту куполов и земли этой соль.
В итоге сердце на износ,
Эфир банален и замызган,
Ладонь с лица стирает брызги
От лет бегущих, как от слёз.
Над головой плывут звонки
И опускаются под кожу.
Но отвечать – себе дороже,
Когда реально не с руки.
Дисплей высвечивает суть,
Душа снимает сообщенье,
Которое не даст уснуть,
Как безмятежность всепрощенью.
Отведи же меня на вершину высокой горы,
На Олимп – без торжеств – чей раскатистый смех всё бездонней,
Где никто не озлоблен, не пленник сатиры-игры
О создании смертном – живом – на высокой колонне.
--------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Freedom
Take me to the top of the high hill,
Mount Olympus, laughter-roaring, unsolemn,
Where no one is angry and satirical
About a mortal creature on a tall column.
Это сказка о маленьком принце.
Когда он посещал нашу землю,
Залетая на небо, как птица –
Ювелир южных россыпей звёзд.
Почему он остался на небе? –
Ему видно оттуда, как дремлют
Роза сердца его в тихой неге
И лиса, распушившая хвост.
Гравюра на часах:
Дом на холме в тумане,
И дальше в небесах
феерия в фонтане.
На корпусе внутри
две двойки, две четвёрки
Был продан Элджин Натл...
Ей, видимо, в Нью-Йорке.
Две даты на ремонт:
В 14-ом первый, и в 18-ом второй.
О, нервы! Хватало ей забот –
Тончайших стрелок сталь
С отливом в тёмно-синий,
Колёсика баланс
Средь драгоценных линий.
Изящный механизм,
Отсчитывая время,
Считает за одно гроши мои и бремя.
--------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Gold Watch
Engraved on the case,
House and mountain
And a far mist
Rising from faery fountain.
On inner case,
No. 2244
Elgin Nath…
Sold by a guy in a New York store.
Dates of repairs,
1914, M. Y., 1918 H. J.,
She has had her own cares.
Slender hands
Of blue steel,
And within the precious
Platinum balance wheel.
Delicate mechanism
Counting out in her counting-house
My pennies of time.
Какой уж тут, к лешему, подвиг –
полжизни прошло стороной.
И где этой жизни исходник?
В забытой какой кладовой?
Потерян и ключ и надежды,
Замок, что насквозь проржавел
висит укоризною между
когда-то трепещущих дел.
По кругу ли, суть, по спирали
мы бродим с рассвета до тьмы,
находим в прожитом едва ли –
намёк – ни сумы, ни тюрьмы.
И тешим своё Альтер-эго
в преддверьи грядущей зимы
красивой печалью и снегом –
... такие наивные – мы.
Уже ни спиваться не модно,
ни в петлю по дури залезть.
И всё, вроде, богоугодно,
а жизнь, как тлетворная лесть,
всё манит куда-то без смысла,
как-будто таит до конца
всё то, чему сбылось не сбыться,
до выеденного яйца.
Припадая на одно колено
впрыгнуть в уходящий «дилижанс»...
...
Но теперь такие перемены
и вокруг, и на сердце у нас.
Нет, вы поезжайте и спросите,
кем он был в иные времена.
Помнит ли о лейтенанте Шмидте
что-нибудь великая страна?
Ты займи у молодости счастья
дней, когда вставали на крыло.
всё, что раньше было в нашей власти -
всё, увы, давно произошло.
Что ж вы, Шура, пи́лите всё гири,
как всегда поверив в этот бред?
Он сегодня правит в нашем мире,
и пока альтернативы нет.
Где тот день, никто уже не скажет.
Покосился крест, герой поник
и вздохнул, стыдясь немного даже:
Жаль беднягу, – добрый был старик.
Только не поверь, что стал капризней.
Привкус бузины ли как-то кисл?
Книги наших уходящих жизней
обретают новый, горький смысл.
В чём же эта
вежливость и точность
королей, дарящих янтари?
Нежную мечту отправить почтой
с «яблочками райскими» внутри.
Чемодан, обтянутый рогожей, –
получи подарок, Наркомфин!
Боль ожога утолить не может
холод, в прошлом тронувшихся льдин.
Но, постойте, он же перепутал! –
гордость свою выслал не туда.
В жизни всё решают две минуты.
После – молча тянутся года.
Сколько вам для счастья нужно, Шура?
Не поможет, сколько бы не дай.
Вот она босотская натура,
вот он беспризорный вечно край.
Выходкою взбалмошной, по-царски
был очарователен порыв, –
в шубе утопив рыжьё и цацки
он пошёл на Запад – на прорыв.
Расставанье не содержит ГОСТа.
Жест, лишённый всяческой игры.
Это по-английски очень просто, –
В русском мире
– рушатся миры.
Только не случится хэппи-энда
у героя авантюры той.
Управдом пройдётся мимо стенда
вслед за голубой своей мечтой.
И тогда я увидел тех диких гусей,
В треугольнике ровном летящих к полям в Инчикоре,
Эти крылья, я знал, превзойдут крылья войн, тяжесть горя.
Как простая мечта превосходит неискренность дней.
Говорил я, не бойся, душа, мир фальшив,
Это время в бедламе грохочет, как вёдра пустые,
Это будешь ведь ты, кто побед возвестит позывные.
Те ж, кто поднялся к Богу – ушли, славный путь завершив.
---------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Beyond the Headlines
Then I saw the wild geese flying
In fair formation to their bases in Inchicore,
And I knew that these wings would outwear the wings of war,
And a man’s simple thoughts outlive the day’s loud lying.
Don’t fear, don’t’ fear, I said to my soul:
The Bedlam of Time is an empty bucket rattled,
‘Tis you who will say in the end who best battled.
Only they who fly home to God have flown at all.
Был трубочист - стал трубадур.
В. Литвинов.
Трубочисты, разомните ваши кисти!
Вам пора начистить трубы для музы́к
и сыграть на этих трубах песни истин,
чтобы до-мажор в сердца людей проник.
И сыграть на ваших трубах песни истин,
утоляющие жажду, как родник.
Пусть томпак сверкает солнечным пожаром
и сердца трубят, влюбляясь и горя,
ведь поёте вы сердцами не задаром, –
вам зачтётся этой музыки заря!
В этом городе понурившемся, старом
лиры снова пусть о чувствах говорят.
Спойте песни наших судеб, наших вёсен,
наших лет беспечность и тревоги зим,
растворяясь в листопаде, спойте осень, –
нам без вас так неприкаянно одним.
Трубочисты-трубадуры, спойте осень,
и о том, как этот мир неповторим!
По ухабам бескрайних полей
жигулей трёшка серая мчится.
...
Мы не стали ни грамма смелей,
наблюдая, что в мире творится.
Катит камень Сизиф-скарабей,
печень жрёт Прометееву птица.
Кровь истории создана литься:
на копье Пересвет, Челубей...
Выпей, Гоголь, и снова налей,
глядя в троек бесовские лица.
В дым отечества вкрался ментол,
с краснотой Беломора водица,
на столе, как всегда недосол,
и страна что-то не разродится.
...
Три дороги от камня в степи
и куда ни пойдёшь, всё терпи.
Троеперстием перекреститься –
на судьбу и на хлеб наскрести,
солнца луч зажимая в горсти.
Укрепи, образумь, защити...
...
Трёшка серая дальше пылит,
гаснет солнца кровавый софит.
«...простая боль, спасающая мир».
В. Пеньков
Порыв к прекрасному врастает пошло в рубель,
мутируя в сиреневый туман.
И косит бабки, словно бошки рубит
не Стенька Разин, а Андрей - «братан».
А розы белые замёрзнут по-любому,
шипы исколют руки, душу – бред.
И в девичьих признаньях Шатунову
блеснёт слезою жёлтый звон монет.
Но будет вербное прощенье-воскресенье,
когда уйдёт январь и с ним зима.
Весна, как карма, просит очищенья,
Любовь лишает смысла и ума.
Над миром кружится печальный чёрный демон,
не находя причину мук своих.
Он собственным бессилием разгневан
на вечности бессменных часовых.
Не все ещё свойства материи
Известны на этой земле,
Потери души в бухгалтерии
Сойдутся в заветном нуле.
Вскочить на ходу в убегающий
Вагончик – и выдохнуть грусть, -
Вези! – я не знаю, куда ещё,
Я с Nовым по-свойски сольюсь.
И пусть эйфория вишнёвая
Немного дурманит вояж,
На всякое хамство в основу я
Найду мимикрии кураж.
Куда б мы ни шли и ни ехали,
В какой не стремились бы рай,
Мирясь с подсознанья помехами
Везёт нас всё тот же трамвай.
Тот длинный сад был полон золотистых яблок,
Меж двух дорог зажат: железной и простой,
Где скотный двор следами куриц окарябан,
Тогда мы пенса не имели за душой.
Ботинки старые – крылатые сандалии, –
Через забор колючий в детский мир небес,
А вёдра ржавые, в которые стучали
Мы, когда взрослые вели своих невест.
Флаг из одежды, что на полюсе был поднят
Был также знаменем у принца во дворце.
Никто из нас тогда и не хотел быть понят,
И солнце гасло с удивленьем на лице.
А сад был полон спелых яблок золотистых,
На Кэррик поезд шёл и нам напоминал,
Что мы бессмертны, пока что-то не случится,
Пока в желаньях наших фрукт не вызревал,
Или мечтая про далёкий, сытый Кендлфорд,
Где над деревней с магазинами с мукой
Несутся гонщики в газетные отчёты
Намёком выпивки, в которой есть покой.
Когда садилось солнце низко за Драмкаттон,
И новолунья пальчик чуть касался звёзд,
Мы понимали, как случился Божий Атом,
И что поёт в кустах боярышника дрозд.
Тот милый сад был полон золотистых яблок,
И дом стоял на полпути, где замер день,
В который мы с тобой уехали в Драмкаттон,
Где солнцу с вечностью играть всегда не лень.
11.07.2016.
---------------------------------------------
Patrick Kavanagh. The Long Garden
It was the garden of the golden apples,
A long garden between a railway and the road,
In the sow’s rooting where the hen scratches
We dipped our finger in the pockets of God.
In the thistly hedge old boots were flying sandals
By which we travelled through the childhood skies,
Old buckets rusty-holed with half-hung handles
Were drums to play when old men married wives.
The pole that lifted the clothes-line in the middle
Was the flag-pole on a prince’s palace when
We looked at it through fingers crossed to riddle
In evening sunlight miracles for men.
It was the garden of the golden apples,
And when the Carrick train went by we knew
That we could never die till something happened,
Like wishing for a fruit that never grew,
Or wanting to be up on Candlefort
Above the village with its shops and mill.
The racing cyclists’ gasp-gapped reports
Hinted of pubs where life can drink his fill.
And when the sun went down into Drumcatton
And the New Moon by its little finger swung
From the telegraph wires, we knew how God had happened
And what the blackbird in the whitethorn sang.
It was the garden of the golden apples,
The half-way house where we had stopped a day
Before we took the west road to Drumcatton
Where the sun was always setting on the play.
1939 - 46
На океан туман опустится,
залив окутывая ласково,
а ты, как бабочка-капустница,
порхаешь с негою октябрьскою.
Не так, когда в осенней хмари ты –
в душевной слякоти, распутице,
где дни стоят, дождями залиты,
а жизнь твоя клубочком крутится.
Судьба с клубком играет кошкою –
его раскручивая походя
погладит лапой, как ладошкою
и отшвырнёт, куда ни попадя.
Родишься, вырастешь, окажешься,
где и макара нет с телятами
и будешь радоваться заживо
годам с мелькающими датами.
Но будет день, когда ты охая
откроешь дверь, зайдёшь в прихожую,
и тут душа вдруг станет лёгкою
и полетит коровкой божею.
Летит космическая пыль
огнём речей Савонаролы,
и шлейф пророчеств длиннополый
простёрся на столетья миль.
Как странно, – судеб падших звёзд
не жаль. Но их паденья отсвет
художниками будет о́тснят
и преломи́тся бегом слёз.
Мечта – испуганная птица.
Лишь взглядом ты её задень –
за миг длинною в век, за день
сгорит – исчезнет – растворится.
Но где-то здесь, в глуши земной,
глаза в глаза случится встреча,
где скоротечность канет в вечность
став неизбежною зимой.
Темнеет солнечная медь,
сгущая матрицу пространства, –
сквозь ожиданье мессианства
пытаясь время разглядеть.
(размышления по дороге из Стокгольма в Санкт-Петербург)
Не может быть весело в Швеции, –
Там всё до того хорошо:
Дома с аккуратными дверцами,
И Карлсоны там с малышом.
По чистым, воспитанным улицам
Ухоженный ходит народ,
И небо там вежливо хмурится
И дождь аккуратно идёт.
А шведы! – такие культурные:
Их шведский характер, их стол,
Их семьи (тройные) амурные
И с орденом шведский посол, –
Ну просто само обаяние!
Учись, россиянин, теперь.
Не зря же нам Пётр по преданию
Окно прорубил.
Но не дверь.
С тех пор мы и смотрим и лазаем
Туда, где совсем хорошо,
И всякою разной заразою
Мы свой набиваем мешок.
С серьёзными строгими лицами
Мы едем славянской ордой
Сближая себя с заграницами –
Делясь их прогрессом с собой.
На шведский порядок и качество
Мы любим с улыбкой смотреть,
А им нашей жизни чудачества
В любом измерении – смерть.
Они себя чувствуют вольными,
Свободной Европы людьми,
Горды тетрапаком, и вольвами,
И прочим – чего ни возьми.
И мы всё берём по-немножечку, –
Какой же ты милый, Стокгольм!
Европы на память, «хоть ложечку», –
Но наша судьба не с тобой.
Ведь отпуск когда-то кончается,
И сервис по-шведски first class.
Пусть шведы себе улыбаются,
Но всё ж веселее у нас!
Кого б я в Стокгольме ни спрашивал,
Все наши твердили одно:
Тут здорово всё – не по нашему,
Но это «не наше кино».
Мы, суть, до конца не опознаны, –
Ты взглядом Россию окинь.
У нас даже праздники – слёзные.
Навеки и присно. Аминь.
Сентябрь, 2012.
Приди она ко мне опять, тогда б я был
Мудрее к женской суете, что под вуалью,
Симфонью, слушая глазами, я б открыл
Из человеческой единственно печали.
Я б вынес всё без сожаления и мук,
Без равнодушия, мольбы или проклятий,
Коль был бы схвачен этой силой ветра вдруг
До глубины рассудка в плен её объятий.
Из двух иллюзий я бы отдал первый приз
Глазам с губами. – Эти горные овечки
Лишь мягко щиплют чуть. О, сердце, твой каприз
Юнцу подсказка на все десять. Как беспечны
Мои глаза, что зрят любовь и провиденье,
Но шепчет челюсть обезьянья божьи откровенья.
-----------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Eye Wisdom
If she should come to me again I'd be
wise to the veiléd vanities of woman,
I'd listen with my eyes to symphony
sculptured purely from affliction human,
I'd stand without the gates of pity-pain
on greenless earth, without curse or care
or prayer, if she should rapture me again
The might of mind would flood the wind of her.
From two illusions I would pick the winner -
lips and eyes - . The hill-goats that nibble
with wobbly lips. O heart, this to a beginn[er]
is a tip as good as ten. No trouble
my eyes know the love-prophecy, my jaw
ape-babble a god-truth in a beggared ca[]
Не скрылась из вида подкожно,
не впрок отложилась (бы) – пусть.
Но жизнь испещрённая в пошлость
сбивает дыханье и пульс.
Подступит ничтожная жалость,
и стыдно признаться-то ей
о времени, что оказалось
рассыпано зёрнами дней.
Рассыпано - брошено всуе
и выцвело болью утрат.
Давай, моя грусть, потанцуем;
в попытке движенья назад
одно лишь отчаянье смерти –
пустое желанье спастись,
но судеб порывистый ветер
туда отрезает пути.
И что остаётся? Чуть веры
в осмысленность тающих дней
последней любви, как и первой,
когда вспоминаешь о ней, –
о девочке милой, чьё имя
шепталось под блики костра.
…
Казалось, мы были другими
не далее, как вчера.
В стихах неровного дыханья
Скользи и падай, умоляю,
Но следуй слову,
Что составляет в мирозданьи,
Мой друг, я это точно знаю,
Его основу.
Слова – связующие нити
Рождают радугу материй
И звуки смысла,
Который не объеденить, и
Он был бы скоро уж утерян –
Поверь мы в числа.
Прости, что недопонимая,
Ты в эти звуки веришь свято,
Как в озаренье,
Где за волной бежит другая.
И сердце падает куда-то
В отдохновеньи.
«Рифмуя вишню и айву»
Н. Лобанов
Есть утешение стихами,
когда прошедшего не жаль,
когда с души тяжёлый камень
спадает в лёгкую печаль.
Глаза откроешь – солнце в шляпе,
зажмуришь – облако в штанах;
то февралей чернильных слякоть,
то водосточных флейт труба.
Проснёшься, – дождь строчит на окнах
стихотворенье чьих-то слёз.
И серый кот на лавке мокнет,
уткнувшись в негу вешних грёз.
И всё бы сладко и клубнично, –
рифмуешь морс и эскимо;
как в детстве, пойманный с поличным
ты школу прогулял в кино.
Проснёшься так – и нету детства,
оно растаяло, как дым.
А время то, что по соседству,
тебя вдруг сделало седым...
(Воздвигнутой в память о миссис Дермонт О’Брайен)
Увековечь же мою память, где вода,
Вода канала – по возможности спокойна,
И зеленеет в сердце лета. Брат, тогда
Увековечишь мою память ты достойно,
Где ниагарский грохот мог заворожить
Сидящих одаль средь июльского безмолвья.
Никто из них не будет прозой говорить,
Поскольку им Парнас души открылся новью.
Там с извиненьем мимо лебедь проплывёт,
Чудесный свет лучами сквозь мосты пройдёт,
Смотри, скорей! Баржа с товаром из Атая*
И прочих дальних городков, где миф живёт.
Увековечь не стелой для героев мой уход,
А просто лавочкой, где можно сесть, гуляя.
*Атай – небольшой город в Ирландии.
---------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Lines Written on a Seat on the Grand Canal, Dublin
'Erected to the memory of Mrs. Dermot O'Brien'
O commemorate me where there is water,
Canal water, preferably, so stilly
Greeny at the heart of summer. Brother
Commemorate me thus beautifully
Where by a lock niagarously roars
The falls for those who sit in the tremendous silence
Of mid-July. No one will speak in prose
Who finds his way to these Parnassian islands.
A swan goes by head low with many apologies,
Fantastic light looks through the eyes of bridges -
And look! a barge comes bringing from Athy
And other far-flung towns mythologies.
O commemorate me with no hero-courageous
Tomb - just a canal-bank seat for the passer-by.
Бегут мои дни, моя жизнь в никуда.
Мгновенья летят превращаясь в года.
И снова теряется где-то
в осенней апатии лето.
Но осень приходит не зря и не вдруг.
Она остужает от жара разлук,
она приучает к терпению мук,
к привычности тусклого света
и к не ожиданью ответа.
С утра подгоняют заботы, дела,
которые вечно, как сажа бела.
Но всё этот вздор и пустое,
пока твоё сердце со мною.
Пусть сменит дождливую осень зима,
в которой без снега мы сходим с ума.
Но если ты рядом со мною,
зима обернётся весною.
И так в круговерти реалий и снов,
от таянья льдов и до дыма костров
пусть пишутся повести наши
углём, акварелью, гуашью...
И пусть в никуда устремляется жизнь,
и пусть рассыпаются все миражи.
Мы здесь повстречались однажды,
а всё остальное не важно.
Листва густая пьёт седой туман.
Мир тихо дремлет под его покровом.
День растворился в состояньи невесомом –
Он вял, и не́мощен, и будто бы чуть пьян.
Дождь не созрел. Но моросящий воздух
Щекочет кожу мокрым холодком.
И капелька скользит воротником,
Касаясь шеи ощущением промозглым.
Всё так.
Идти, и съёжившись в пальто,
Плутать тропинками родных, досужих мыслей.
А день... к блаженным дням своим причисли.
И пусть о нём не ведает никто.
Родные берега растаяли вдали,
Америка дала приют в своём плену.
Хотелось позабыть отчаянье земли,
Мечталось всё вернуть – и юность и страну.
А родина лилась из музыки на свет,
На клавишах любовь одушевлялась в звук,
И не было сильней признаний, да и нет, –
Напев родной земли, и гениальность рук.
Одной судьбы полёт – неповторимый свет.
Валгалла* приняла твой прах и твой секрет.
*Валгалла (Valhalla) - небольшое поселение (community) под Нью-Йорком.
https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%B5%D0%BD%D1%81%D0%B8%D0%BA%D0%BE
Нет, нет, я знаю, как я был невзрачен, проезжая
Через цветастую страну, где был всего одним лишь
Предметом на картине – имя, звук – не обожаем.
Богам так скучен – недосуг, хотя им страстно внемлешь.
Краса, кто описал её? Был миф один когда-то,
И хоть он был – сплошная ложь, работал он исправно:
Летели рифмы над холмом, деревья, как солдаты
По кряжам вслед за ними шли, крутящими забавно
Коленца пред толпой людей с тоской на постных лицах.
Танцуя с Китти Стоблинг я не смог быть в адеквате,
Безбожно потеряв контроль. Они ж боялись злиться –
Всё спотыкались за спиной мальчишки-на-подхвате –
Сигналя мне. Я был польщён. И благодарен взглядом,
Что вы вернули мне юродство, иль что-то где-то рядом.
-------------------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Come Dance with Kitty Stobling
No, no, no, I know I was not important as I moved
Through the colourful country, I was but a single
Item in the picture, the name, not the beloved.
O tedious man with whom no gods commingle.
Beauty, who has described beauty? Once upon a time
I had a myth that was a lie but it served:
Trees walking across the crest of hills and my rhyme
Cavorting on mile-high stilts and the unnerved
Crowds looking up with terror in their rational faces.
O dance with Kitty Stobling I outrageously
Cried out-of-sense to them, while their timorous paces
Stumbled behind Jove's page boy paging me.
I had a very pleasant journey, thank you sincerely
For giving me my madness back, or nearly.
Венецию снега укрыли в эту зиму,
О родине опять напомнив пилигриму.
Ты остров свой нашёл – похожий на «Василий»
Теперь он скован льдом сомнений и бессилий.
Под снежной пеленой твой прах на Сан-Микеле,
Ты выбрал, что хотел, что запретить не смели.
Он стал твоей судьбой, твоей альтернативой,
Где ветер голубой, по-южному ретивый.
За тысячами вёрст приют, погост и тризна,
Метафизически – везде твоя отчизна.
Усталые глаза, опущенные плечи,
Но всё, что ты сказал – бесценная часть речи.
У жизни есть конец – как правило он тяжек:
Тернист его венец, и нет душе поблажек.
Печали наших дней... Зачем-то мы храним их
На набережной – нас – неисцелимых.
Январь, 2012
Жанке.
Вдали друг от друга
На тысячи вёрст –
Разорванность круга,
Рассеянность звёзд.
Опущены руки,
Закрыты глаза.
Усталость разлуки,
Бессмысленность зла.
Деревьев качанье
В квадрате окна, –
Вино, как прощанье
Допито до дна.
Осенняя ветка –
Багряная грусть.
В ладонях монетка,
Вернусь – не вернусь.
Росток ожиданья
Полит и согрет
Предчувствием ранним
И мудростью лет.
Мне чудится снова
Касанье руки
Нектаром медовым,
Прохладой реки.
Безумные вихри
Надежд и тревог.
Опомнись! Не их ли
Ты выдумать мог?
Откуда ж она,
Эта радость глубин,
Что ты не одна,
И что я не один…
Как красив был вдали
Вспышки умерший свет,
Что звездой нарекли –
Лучше имени нет.
Приглядись, посмотри,
Пока тает туман, –
Пустоту сохранил
Серый призрак холма.
Так я стоя и ждал
На краю у земли –
К Серафиму взывал
Вскинув руки свои.
------------------------------
Patrick Kavanagh. A Star
Beauty was that
Far vanished flame,
Call it a star
Wanting better name.
And gaze and gaze
Vaguely until
Nothing is left
Save a grey ghost-hill.
Here wait I
On the world's rim
Stretching out hands
To Seraphim.
Утро проникает под глаза
Престидижитаторским рассветом,
Проступает псевдо-бирюза
В воздухе ещё не разогретом.
Свет колдует образами вскользь,
Северным сиянием мерцая,
То сводя их вместе, то поврозь,
На секунды лишь разъединяя.
Словно симпатических чернил
Сна остатки тают пробуждаясь.
Кто-то за стеной заговорил.
Всё. Уже не сплю, как ни стараюсь.
Когда придёт моя пора
предстать, как есть, пред ясны очи,
я вспомню точно, что вчера
ещё грешил - и даже очень.
Не давит грудь. Глаза сухи.
И тело требует расплаты.
За все телесные грехи
душа, по сути, виновата.
Суду Небесному приснюсь,
пока ещё ему не предан,
пока земная боль и грусть
не стала ханжеством и бредом.
Придут свидетели из снов
и обнажат – и снимут кожу,
а там – яснее всяких слов –
покоя сектор не положен.
Так тело мучает себя,
не видя выхода иного.
И обостренья ноября
зима души укроет снова.
Но где же ты, мой белый снег,
сойди иллюзией прощенья.
И пусть потом весенний бег
смывает наши прегрешенья.
Когда я был мал и спустя много лет уже после,
Меня убедили, поэзия слишком худа,
Тосклива, не ва́жна, достойна лишь смеха в две го́рсти,
С конторой размером с булавку. А больше куда?
И не удивительно, что моя мать так стенала
Смотря на сынка-идиота, любимого ей;
Он не понимал, что пред ним в самом деле лежала –
Наполнена жизнью – земля, как величье царей.
Он вторгся сквозь тайную дверь, что ведёт на вершины,
Не зная, что в этом и есть наслажденье и смысл;
По зову его собрались миллионы травинок,
Твердя, мы вот только Уитмена подняли ввысь.
И в Дублине годы спустя они в летнюю тьму
Сквозь камни аллей бакалавра взывали к нему.
--------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Leaves of Grass
When I was growing up and for many years after
I was led to believe that poems were thin,
Dreary, irrelevant, well out of the draught of laughter,
With headquarters the size of the head of a pin.
I do not wonder now that my mother moaned
To see her beloved son an idiot boy;
He could not see what was before his eyes, the ground
Tumultuous with living, infinite as Cleopatra’s variety.
He hit upon the secret door that leads to the heaven
Of human satisfaction, a purpose, and did not know it;
An army of grass blades were at his call, million on million
Kept saying to him, we nearly made Whitman a poet.
Years after in Dublin in summer past midnight o’clock
They called to him vainly from kerbstones on Bachelor’s Walk.
Исписанный листок. Окурок за борт брошен.
Плывёт по морю строк один челнок хороший.
На нём скиталец рифм планирует по карте
Отправиться в Коринф в эпическом азарте.
Оттуда, как мистраль, как чудо-юдо рыба
Умчать в другую даль – на томные Карибы…
-Коктейль Palais Royal? – Простой попить воды бы.
Там скучно максималь... - Ну, знаешь, - либо-либо...
Метнуть бы там икры, да засолить по-царски
И поменять дары – российские – на цацки.
Но нету дела им – приспешникам, «пигмеям»,
И плачет Херувим, – имеем – что имеем...
Тошнит от фуагры. Где спирит корабляцкий?!
И тянет из дыры на волю дух моряцкий.
Не признанный никем – не принят – не понятен,
Как призрак-Полифем, как тайна чёрных пятен.
Беззубый и хромой заика одноглазый
К тому же, боже мой, с запущенной проказой.
Такого бы под пресс, и никаких «спасибо»
-Куда он, нафиг, лез. Топите его, ибо...
Ну вот и разошлись – круги по-над водою.
Копейка – его жисть, и я того же стою.
Куда ж тебя несёт, мой одинокий парус?
Но словно идиот я по миру мытарюсь.
p.s.
Иссохли как-то вдруг каштаны и корица,
И абрикос в урюк когда-то превратится.
Но всё по чесноку, замётано – без мазы.
Убить свою тоску! – Я киллеру заказан.
Штангист, поверь, наступит день такой,
когда ты свою штангу не поднимешь,
а просто, ослабевшею рукой,
её, погладив, ласково обнимешь.
Прижмёшься грудью к чёрному блину
в прощальном хладнокровном ритуале.
И две слезы на мёртвую луну
скользнут в пустом, заброшеном подвале.
Они, упав на вороной металл
пройдут сквозь сталь, как лезвие сквозь масло.
А ты поймёшь, как сильно ты устал.
И как всё тщетно. Глупо. И напрасно.
O, май! И каждый жалкий феникс рад
Трясти цветною тряпкой вместо крыл;
И всем на грубость школьную плевать –
Плывёт в шальных мечтах училкин пыл.
В два дня сирень задорно зацвела,
Затем поблекла чуть, от славы утомясь,
И кони вновь поджали удила,
В молчании покладистом смирясь.
Свет на холмах игрив, неуловим –
Мистерия? обман? – всё может быть.
Но говорят, тот свет был божий нимб,
Что зрел Адам, пытаясь яблоко вкусить.
Желанный май прошёл. Теперь, поэт,
Мурлычь июню глупому сонет.
-----------------------------------------------
Patrick Kavanagh. After May
May came, and every shabby phoenix flapped
A coloured rag in lieu of shining wings;
In school bad manners spat and went unslapped –
Schoolmistress Fancy dreamt of other things.
The lilac blossomed for a day or two
Gaily, and then grew weary of her fame.
Plough-horses out on grass could now pursue
The pleasures of very mute and tame.
A light that might be mystic or a fraud
Played on far hills beyond all common sight,
And some men said that it was Adam’s God
As Adam saw before the Apple-bite.
Sweet May is gone, and now must poets croon
The praise of a rather stupid June.
Выбрал путь заведомо не близкий,
прыгнул не в столыпинский вагон
и, взглянув в окно на Сан Франциско,
откупорил местный самогон.
Холодит мне душу этот виски,
кола замурованная льдом,
вечный “cool” и “fun” калифорнийский
и на всё натянутый кондом.
Только не сворачивай в Лас-Вегас,
я сегодня неприлично пуст.
Пусть бурбон ошпарит глотку негой
и спасёт от пластиковых чувств.
И не надо песен. Не просите.
Слушайте дыхание пути.
Я лизну с текилой Salt Lake City,
ты уж меня, Господи, прости.
Мчится над картофельным Айдахо
поезд, словно посланный в мишень.
Задралась нечаянно рубаха,
водка расплескалась на душе.
Свитер с капюшоном в стиле “hoody”
с надписью “Wyoming” на груди
прячет силиконовые груди
женщины, сидящей впереди.
Никуда от истины не деться.
Истина в вине и без прикрас.
Навсегда осталась сказка в детстве
про Тотошку, Элли и Канзас.
Пол-луны, как жёлтый хачапури,
в небе звёзды строятся в ряды.
Красно-полосатое Миссури
никогда не ведало беды.
За окном прожаренный Кентукки,
а в душе сумятица и блажь.
Расстегни-ка, милая, мне брюки
да смотри, помадой не измажь.
Вот и атлантическая нега –
для кого-то милые края.
Здесь зимою тоже много снега,
девочка, Вирджиния, моя...
Выйдешь случайно в чужую весну, –
в чью-то священную мглу.
В небе фонарик далёкий блеснул,
искрой скользнув по стеклу.
Лунной испариной ляжет роса –
слёз полуночный покров.
И не заметишь – окажешься сам
в омуте вешних садов.
Тихо с деревьев стряхнёт белый цвет
ваше величество грусть.
Знаю, что в этот парящий рассвет
я никогда не вернусь.
Ген одиночества – грустный аллель,
разочарованный мим
бродит под сводами спящих аллей –
ищет потерянный мир.
Люминесцирует млечная даль.
Чей это призрачный свет?
Падают звёзды – роняют печаль.
И окончания нет.
Я человека встретил на пути,
Он был торжественен и строг,
И я сказал ему: прости,
Ты не поэзии ли бог?
Он не ответил на мои слова,
прошёл печально и не улыбался,
О благородстве цвета говоря
И о заре на пальцах у Пикассо.
Я дальше шёл, пока не повстречал
Другого путника, который
Был одарён в движеньи Терпсихорой
И бога муз и рифм напоминал.
Весь день я шёл, надеясь отыскать,
Но проглядел глаза, и хоть убей,
Увы, нет бога, истинно под стать
Тому, что называется поэзией.
----------------------------------------
Patrick Kavanagh. The God of Poetry
I met a man upon the road
And a solemn man was he,
I said to him: you surely are
The god of poetry.
He never answered my remark,
But solemnly walked on,
Uttering words like ‘splendour’ and
‘Picasso-fingered dawn’.
Then I walked on until I met
Another man and he
Dance with delight – this surely is
The god of poetry.
All day I walked, all day I searched,
And had no eyes to see
The genuine god who never looks
A bit like poetry.
В телевизоре разгар чемпионата,
со швейцарцами сцепились латыши.
Среди них простые русские ребята,
с именами, так родными для души.
И хотя вы всё же плюнули нам в морду,
так сказать, освободились от оков,
мы вас любим – независимых и гордых –
и за вас опять болеем, дураков.
Горы замирали, когда он поднимался к ним по узким тропкам,
Утреннее солнце-геликон освещало мир что Богом соткан.
Среди них – один – на вышине этот с виду странный человечек
Тысячи созвучий брал извне, звукоморьем став из тысяч речек.
Австрия не нежничала с ним – маленьким, заносчивым евреем.
Время жизни утекло, как дым, и теперь он вечностью взлелеян.
Музыки невидимую власть передал в узорах нотных гений.
Альма Малер – сердца его страсть, вдохновение его творений.
Лёгкой и прозрачной глубины по́лны песни об умерших детях.*
Если в этом часть его вины, он судьбой своей за всё ответил.
Рукописи не завершены, звук Adagio трагично светел...
*«Песни об умерших детях» (Kindertotenlieder, 1901—1904)
Нанизывая бусины на нитку
На них смотреть и в полузабытьи,
На нижней ноте задержав улыбку,
Ненадолго в сознанье снизойти.
Не надо оправдания без меры,
Ненайденные вовремя, искать.
Ненастьем мира рождены химеры,
Не в нашей воле сила их убрать.
Но нет ли в этом промысла слепого?
Не ложная ли истина сия:
Не бытие есть сущего основа,
Но сущее – есть импульс бытия?
Она спросила, – Веришь ли в любовь?
- Нет, лишь в слова «я так тебя люблю» -
они мне помогают в этом мире.
Весь этот джаз – болезнь, – не прекословь, –
для этих чувств бессильны терра-флю,
как и метанье в замкнутой квартире.
Весь этот джаз – есть наша суета.
Идти по леске – вот что значит жить,
всё прочее – вздор видимости некой,
которой мы болеем неспроста.
Ведь я и не женат лишь потому,
что до сих пор не встретил человека,
кто стал бы мне, как Бог, как идол.
которого б так сильно ненавидел,
чтобы заставить мучиться всю жизнь
и верить в эти злые миражи.
И на слух совершенно не близкий,
и для сердца, как-будто, чужой –
шорох призрачного василиска
вдоль по струнам, окутанным мглой.
В прошлой жизни, возможно, когда-то
этим стоном прощался закат –
угасавший вольфрам pizzicato
оплавлял эротизм акколад.
Это что-то способное мучить,
обратить в добровольный, но плен –
серых будней плывущую участь
вдоль шершавых, крошащихся стен,
по траве, как по жизни – беспечной,
что спасённому сердцу дала
этот холод – пронзительный, вечный
с одинокой крупицей тепла.
Что же ты, художник неизвестный
не у дел оставил все холсты?
может надо было страсти вместо
в эту жизнь добавить простоты?
Думая о чём-нибудь хорошем –
камушке скользящем по воде –
(будто это ты был кем-то брошен
удаляясь в вечное "нигде")
понимаешь, всё это забава –
белый, но лишь кажущийся снег;
как обычно, слева и направо
строки мыслей ускоряют бег.
Это у японцев оригами –
лёгкие воздушные тела.
Ну а здесь расходятся кругами
все твои заботы и дела.
Вон далёкий берег – провиденье –
навсегда загадочный каприз;
и растут там вечные деревья
отраженьем воткнутые вниз.
Хорошо в сонливой мгле рассвета
статься легкомысленным чуть-чуть
и не знать, когда, в какое лето
доведётся камушку нырнуть.
...
Ты слышишь ли шум тот, мама,
Летящий через моря?
Не Бог ли Отец там бушует
В Вечности бытия?
Там просто война, мой милый,
Мужчины, как пьяные львы,
Довольны и пробуют силы,
К утру будут верно трезвы.
Ты слышишь тот шёпот, Мама,
За вздохом летящий, как взвесь
Из дома Несправедливости?
Что ж тогда происходит здесь?
Это Бог возмущается, сына,
Ведь что-то пугает сильней,
Чем стрельба по ни в чём невинным
В тьме этих пьяных ночей.
--------------------------------
Patrick Kavanagh War and Peace
Do you hear that noise, Mother,
That comes over the sea?
Is that God the Father raging
In His Eternity?
That is only war, darling,
Drunk men returning
From the pubs of their pleasure,
They'll be sober by morning.
Do you hear that whisper, Mother,
That follows the sigh
From the house of Injustice?
What was that going by?
That was God raging, child,
Something to fright
More than the shouting
Of a whole drunken night.
Я хочу, утонув, превратиться в дельфина,
Чтобы жить далеко в стороне от людей,
Чтобы жизнь не казалась мучительно длинной
И заполненной ворохом глупых идей.
Чтобы мой океан был велик и спокоен,
И никто бы не смел на него посягнуть.
А ещё я хочу быть прощённым тобою.
Чтоб у ног твоих лечь, и навеки уснуть.
Москва, 01.03.1988.
... Вот такие у сердца трофеи:
пара шрамов да радости боль.
Так что может быть было вернее
не играть в откровенность с тобой.
Ты поймёшь ли всё это, дружочек –
мой случайный попутчик в купе?
Мы сошлись из невидимых точек
на железной дороге-торпе.
Заплетается суть разговора,
За окном января молоко.
Откупоривай сумерки вора
И пшеничную суть облаков.
Открывайся, зачем у себя же
эту жизнь ты так глупо крадёшь,
в эту правду и нежность лебяжью
добавляешь, как «горькую» – ложь?
Ты не скажешь. Ведь нету ответа.
А и есть, то уж лучше смолчи.
Вот доедем до станции Лето...
А пока пусть саднит и горчит.
Белый снег, как платочек пуховый
наши думы прикрыл до весны.
Мы с тобой будто вечность знакомы
в этом поезде, мчащем сквозь сны.
It seems to me sometimes, that our soldiers,
Who were at War forever lost and gone,
Forever young and never getting older,
In our sky as cranes are flying on.
And since that time till days of our present
These birds are calling us with distant cry.
That's why indeed, so frequently with sadness
We’re getting silent looking at the Sky.
When running day will show its struggling failure,
I see how cranes begin their way, comrade, –
They form in sky the order so familiar,
As when they walked like people through the flat.
They fly in depths of sky that seems so endless,
And call the names of unforgotten guys.
That’s maybe why in their so distant leden
I hear the language which I recognize.
The skein of cranes is crossing sky aweary,
They fly in mist and heading to sunset.
And their formation has some spacing voided
Which could be spot for me – not buried yet.
One day will come and with these cranes together
My soul will fly to other – better world,
You’ll hear my voice and see my farewell feather,
Remember life with all of you on Earth.
----------------------------------------------------
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Сегодня, предвечернею порою,
Я вижу, как в тумане журавли
Летят своим определенным строем,
Как по полям людьми они брели.
Они летят, свершают путь свой длинный
И выкликают чьи-то имена.
Не потому ли с кличем журавлиным
От века речь аварская сходна?
Летит, летит по небу клин усталый —
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня!
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
Долгие вешние проводы-встречи
Дней, прибывающих и́з года в год,
Где календарь уходящий отмечен
Новой лавиною тающих вод.
Сколько ненужного, сколько пустого.
Время укутало годы в снега.
Время застыло в романах Толстого
И растворилось в картинах Дега.
Снова оттаивать в радостном солнце,
Снова тонуть в половодье весны.
Тёплым лучом в запотевшем оконце
Отогревать свои чувства и сны.
Как птица,
что вечером поздно летит на ночлег,
стремясь в темноте отыскать свой родимый приют,
как лёд,
превращаясь в потоки неистовых рек,
сбивающих камни, которые вдруг восстают,
как воздух,
заполнивший лёгкие первым глотком,
которым целуешь ты мать, что тебя родила,
как лето,
пропахшее свежим, парным молоком, –
пылающим солнцем клеймившее наши тела,
как лес ноября,
ожидая спасительный снег, –
мечтавший украсить свою пустоту белизной,
придя в этот мир,
в эту жизнь, в этот день, в этот век,
останусь ему благодарен за встречу с тобой.
Несовершенные стихи – больные дети –
порой, случается, приходят в эту жизнь –
душа открыта, уязвима, образ светел,
сердца наполненные верой в миражи.
К ним равнодушен мир вокруг, – да мало ль сирых...
живут пока себе и ладно, знать, судьба.
И ждут, когда же кто-нибудь заглянет в мир их,
смирившись с болью на обкусанных губах.
Несовершенные стихи – больные дети.
Они любимы, но неведомы чужим,
их голоса порою шепчут на рассвете:
зачем ты создал нас? И как нам жить таким?
И ты их прячешь и стараешься не думать
о тех печалях, коим ты причина сам,
и посещает непростительная дурость –
предать детей всепожирающим кострам.
Любовь и боль твои источены́ упрёком,
как ароматнейшее яблоко червём, –
и совершенство и уродство – в нём –
налитым сладким и душистым соком.
Несовершенные стихи – больные дети –
упрёк природе; тихой музыкой челест,
слова растают в небесах, – за них в ответе
один лишь ты, и это твой, и только, крест.
И мы вот так, порой, эмоции глотая,
нектар божественный изводим в пустоту,
и сами мечемся того не понимая,
что совершенству изливаем пиету.
Но где оно – простое совершенство?
И если есть, то где его предел –
порог, воспринимающий блаженство,
как судороги корчащихся тел?
Потомки стонущих могил,
заката бурь энтузиазма –
мы дети тех, кто пережил
век крови, подлости, маразма.
Шёл поколения отряд,
мечту красивую взлелеяв –
непрекращавшийся парад
ударных строек, юбилеев.
Во лжи выветривался дух
всемирового квази-братства,
цвело махрово, но не вслух
коммунистическое блядство,
где ежегодный хоровод
патриотизма дрожжевого
перерождался в недород
душевной стойкости и слова.
Сменился век, а с ним и путь –
формат иных идеологий,
но обывательская суть –
всё тот же червячок убогий.
Пестрит компьютера экран
в сетях проклятьями и матом,
но не повстанец с автоматом
пленил нас, а родной диван.
Когда не любится страна,
враги становятся милее, –
мечта судьбой обожжена
и в пароксизме разум тлеет.
Бредём кто в лес кто по дрова,
похерив все альтернативы
и в меркантильные порывы
роняем громкие слова.
Наш паровоз вперёд летит,
и тормозов заело кнопку,
а кочегар во тьме пути
угля подкидывает в топку.
И вроде виден свет в конце
извечно мрачного тоннеля,
но нет улыбки на лице.
И песни нет у менестреля.
Теперь бразды свои ослабь,
Зерно относит ветром вдаль –
Зерно летит в апреля хлябь,
Как в вечность звёзд летит печаль.
Как Тора истины заряд,
Хранит энергию зерно,
И ты поверь, ведя коня,
Что Бог-Отец твой – хлебный сноп.
Забудь парней с того холма,
Забудь, что сын их говорил
Судьба не станет ликовать,
Коль борона лишилась сил.
Забудь и мнение червя,
Копыт и плуга острия,
Ведь лошадь движется твоя
Сквозь мглу начала Бытия.
-------------------------------------
Patrick Kavanagh. To the Man After the Harrow
Now leave the check-reins slack,
The seed is flying far today –
The seed like stars against the black
Eternity of April clay.
This seed is potent as the seed
Of knowledge in the Hebrew Book,
So drive your horses in the creed
Of God the Father as a stook.
Forget the men on Brady’s hill.
Forget what Brady’s boy may say,
For destiny will not fulfil
Unless you let the harrow play.
Forget the worm’s opinion too
Of hooves and pointed harrow-pins,
For you are driving your horses through
The mist where Genesis beings.
Как ныне вещи мрачные века.
Славянские языческие оргии
Объяла православия река
И символ победителя Георгия.
На золотом безмолвии икон
Святые лики молят о смирении,
В себя вбирая тяготы и стон
Божественною силой откровения.
Но в каждом сердце тихо дремлет скиф,
Россия – не Европа и не Азия.
Несёт свою судьбу народ-сизиф
Сквозь муки, униженья, безобразия.
О чём ты, чудо-птица всё поёшь,
не нас ли в жар бросало, лихорадило?
Сума-тюрьма-петля-свобода-нож...
Но смысла в этих символах не найдено.
Горела Русь в неистовом огне –
Свершались подлости, рубились головы.
Кипя внутри и защищаясь вне
Рождалась сталь из горечи и олова.
Такая видно русская судьба –
Идти своим путём, своею правдою.
И всякий раз, стирая кровь со лба,
России быть великою и правою.
За пределом сознанья
В неизвестных мирах
Наших жизней метанье
Превращается в прах.
Наших тел манекены
Перепичканы злом,
К счастью все они тленны
И уходят на слом.
И лишь маленькой искрой
Оторвётся душа,
Звонкой згой серебристой
Полетит не спеша.
Упадёт на ромашку,
Превратится в росу,
Тот цветок, что когда-то
Я тебе принесу.
Человек в окне
ходит – занят своими делами.
Тусклый свет. На стене
календарь, рядом зеркало в раме.
За окном темно.
Тёплый вечер становится ночью.
И висит окно
в небытьи, меж труб водосточных.
Не моя страна
стала мне заповедным домом
Не моя вина,
что я стал по судьбе ведомым.
Я построил мост
между двух островов планеты,
но ни West ни Ost
за него не дают монеты.
Мы не верим им,
а они всё играют с нами.
И на том стоим
с разведёнными полюсами.
Головой в косяк
И роняя за словом слово...
Вот и будет так
До пришествия, до второго.
Человек в окне
говорит по-английски в спешке
о чужой войне,
и о том, что все люди – пешки.
Календарный день
пережит, значит, перевёрнут.
В зазеркальи тень
тех, кто был здесь когда-то вздёрнут.
Я читал стихи
для людей, будто резал вены, –
иль они глухи,
иль боятся стихов, как скверны.
С неба свет бежит –
красноватой планеты Марса.
Если есть там жизнь,
я б наверное там остался.
Хоть на час уснуть –
окунуться в глубокий морок,
но сознанья ртуть,
как в термометре прёт под сорок.
Перевод стихов –
недо-взаимо-пониманье –
не велик улов,
но и золото – не молчанье.
Человек в окне
Улыбается мне и машет.
Что же нам нужней,
Мы и сами себе не скажем.
На холодный снег
моей памяти розы кинут;
уходить не грех,
но страшней not to be continued.
Фотографировать – не жизнь,
а убегающую память,
где подсознанья миражи
с тобою не рискнут лукавить.
На лицах прошлого живёт
никем не найденное счастье.
Оно не предъявляет счёт,
но и не держит за запястье.
Оно осталось где-то там,
в полуистёртых снах бумажных,
где каждый думал, что однажды
он всё поймёт и сможет сам.
Навечно замерли года
в тонах состарившихся сепий.
Что может быть теперь нелепей
желанья вновь попасть туда,
где, потускневшая вдали,
застыла юность беззаботно,
и вспоминается охотно
почти чужая C'est la vie.
Фотографический альбом
под слоем времени и пыли.
Мы все – оставшиеся в нём –
когда-то в этом мире жили.
Поменять не друзей, –
города, адреса, времена,
обрекая судьбу
на чужие, далёкие дали,
на загробную жизнь с элементами дивного сна
и при жизни познать
благодать этой многой печали.
Панацею найти
вряд ли времени хватит и сил,
констатировав то,
что сложилась ни шатко ни валко –
и под горочку катится – жизнь в направленьи могил.
Там и будет итог:
бросит тряпочку с гаечкой сталкер,
закачается куст,
разволнуясь на нервном ветру́.
Путь – беспечный на вид –
заблокирует чуткое сердце.
И мелькнёт наважденьем твой ласковый взгляд поутру,
из потерь и обид
возродив вдохновенье инерций.
Польской речью сердца не
обидишь,
по-литовски водочки налей...
Вспомним, как загнали в гетто
идиш,
и по-русски плакал соловей...
Юрий Кобрин
Но, казалось, понял всё и сам бы.
Улетев за тридевять земель,
сердце пульс отстукивает ямбом, –
парусник души попал на мель.
Жизнь прельстит навязчивою дрянью,
о которой, вроде бы, мечтал.
Но не прилагается к сознанью
запасного мира филиал.
Не от составителя, конечно,
всевозможных русских словарей, –
речь, как тайнодышащее Нечто
прорастает фибрами в хорей.
Этой речью пугана Европа,
ей же очарована вослед, –
Может Аввакума Протопопа
расспросить, какой её секрет?
Надышавшись этими словами
вместе с материнским молоком,
Здесь поймёшь, что происходит с нами
переосмысление.com.
Происходит рано или поздно –
падает, как на́ голову снег.
Будто детства августовским звёздам
вновь пришлось твоих коснуться век.
Где ж она, славянская натура?
В чьих чужих краях растворена?
Смотрит вдаль то ласково, то хмуро,
словно эмигрантская жена.
Слёзы льются внутрь. Их не увидишь.
Речь моя – моя епитимья.
Только как перевести на идиш
русский плач ночного соловья?
Юрию Никулину
Коснувшись носа «на удачу»
И фото сделав на бегу,
Я, камеру обратно пряча,
Не улыбнуться не могу.
Ты здесь стоишь, золотоносый,
Напротив цирка, на Цветном,
И в бронзе не заметна проседь,
Которая придёт потом.
А нос не даром золотится:
Его гайдаевский Балбес
В золотоносные страницы
Шутейно навсегда залез.
Идут года. И мы – потомки,
Коль так вот свидеться пришлось,
Рукой, свободной от котомки
«На счастье» трогаем твой нос.
Шнеллер! - кричат автоматчики людям.
Штрассе закрыл полицейский расчёт;
Шнапс на столе и селёдка на блюде,
Штирлиц картошку в камине печёт.
Штрудель и чай подаёт фрау Заурих
Шуберта Габи играет грустя;
Шмотки и рация в двух чемоданах,
Штирлиц подчёркнуто вежлив в гостях.
Шифр телеграммы у Эрвина Кина,
Шепчет радистка по-русски слова,
Шеленберг с Мюллером курят в гостинной,
Штирлиц закатывает рукава.
Шлак сделал всё, как и должно мужчинам.
Шайзе! Провал. Плейшнер падает вниз.
Шелест берёз под веснним Берлином,
Шум журавлиный… волнующий бриз...
И, конечно, всё бросив,
Оставляя судьбе
Сотни тысяч вопросов,
Исчезая в Нигде –
Филигранно – в Себе.
Беспокойный мальчишка,
Расскажи что-нибудь
О зачитанной книжке
Да любви, что сквозь грудь,
Сквозь года и сквозь страны, –
Кто уж вспомнит теперь;
И зажившие раны
Йодом пахнут, поверь.
Тебе не видеть, не страдать
Моими снами.
Они – пугливое зверьё
Чащоб полночья.
Лежит молчания печать
Поодаль с нами,
И ускользают сны во тьму,
Как многоточья.
Бредут стихами прошлых зим
Запутав память,
Где мы печаль свою храним
И страх оставить
Свои желанья не у дел
И, не свершив их,
Уйти на век в другой предел –
Для молчаливых.
Выйду в ночь откровения,
Там где братство монашеских плеч,
Где звучат песнопения
В величавом мерцании свеч.
В облачении мистики
Мне видения мантии-ночи нести.
Тем, кто молится искренне,
Веры тлевшей огонь снова дай обрести.
--------------------------------------
Patrick Kavanagh. Night
Out into the night I go
Into the black friary
Where the monks are chanting low
In candle-dim solemnity
I, the mystic habit, wear,
And upon my shoulders
Night's dream-mantle. O let prayers
Arouse the slow faith-fire that smoulders.
А нам цветы, мечи и свечи,
а нам любовь, война и смерть.
Наш Бог так искренне доверчив
и призывает нас терпеть.
А мы всё видим, но не зрячи,
а мы всё слышим, но глухи́.
И колокол на церкви плачет,
и плачут души и стихи.
А колокол гудит и стонет,
как будто прикусил язык,
и его голос в хоре тонет
таких же праведных калик.
Но безучастен всяк и каждый,
велик их мир, числа им несть.
Они очнутся все однажды
и возвестят благую весть.
Её полёт подхватят птицы –
развеяв морок тяжких снов.
И море солнечной пшеницы,
и храмов сорок сороков
сольются светлым перезвоном
под синим куполом небес
и обретая силу в оном
произнесут: «Христос воскрес!»
И херувимы, возликуя,
Господню милость воспоют.
И Бог незримым поцелуем
разбудит Родину мою.
Это всё уже не для забав:
перевалит жизнь за бугорочек,
и, на небо голову задрав,
ищешь смысл в мерцаньи блеклых точек.
- Приезжай пить водку, – говорят, –
запросто – прямым, першащим текстом.
Только этот муторный обряд,
так выходит, исповеди вместо.
Будто ты на кончике иглы,
медленно сочащейся эфиром,
и твоих сомнений кандалы
растворяет стопка из сапфира.
Мы всего не скажем всё равно –
до конца покаяться не сможем.
В мрак ночи распахнуто окно –
ОН оттуда слушает нас тоже.
Быть мёртвым – значит веру потерять
В шедевры, что возникнут завтра в мире;
Изгнанник – кто их в трусости отринет,
Кто думает, движенья больше нет,
И всё, что было сделано – конец.
Опять он правит, что доказано, по новой,
И вирши переписывает снова,
Не уставая о своих успехах лгать:
Десяток книжек, тиснутых – на полке.
Но знаешь ты, никто не любит тебя тут
За то, что сделал ты. И может, только
За то, что ты бы сделать мог, начнут.
Возможно с горечью ты веру принимаешь –
Ту, над которой ты смеялся молодым,
Хотя, смеялся или нет, ты сам не знаешь,
Но это точно для тебя был просто дым.
----------------------------------------------
Patrick Kavanagh. To be Dead
Походкой бравой приближаясь на доклад
Под тысячами взглядов, объективов
Идёт герой. Все замерли! – глядят:
Шнурок летает, и вот-вот ботинок...
Ах!... Ну, конечно, космонавт не доглядел –
Такая мелочь и нелепая досада.
Зато он был один! среди небесных тел
И говорил оттуда, – Всё идёт, как надо...
Он всё прошёл – безукоризненно – как Бог.
И мы с улыбкой смотрим кинодокументы.
Пришиваю звёздочки на небо,
полирую тусклую луну,
расскажу космическую небыль
про одну волшебную страну.
Там живут не люди, а герои:
каждый – чуть копнёшь – и космонавт,
и под эту сказку мы с тобою
примем по 50 на брудершафт...
Полетит в космические бездны
наша неразборчивая речь,
а сосед Михалыч – вечно трезвый,
будет наши подвиги стеречь.
Сядет рядом, скрутит папироску,
пустит паровозом синий дым
и в костёр подкладывая доски
будет слушать, что мы говорим.
А у нас извечная дилемма:
мир и одиночество души –
смуглая мечта из Ипанемы,
и печаль забытая в глуши.
Четырёхнедельная небритость,
крепкий хват натруженной руки,
сердцу дорогая необжитость
и на боссу-нову башмаки.
А поскольку Там ни разу не был
и не видел антилопы Гну,
пришиваю звёздочки на небо,
полирую тусклую луну.
Дежавю – Заповедник души.
От чего же случается с нами
Взрыв сознанья в гнетущей тиши –
Ленинград, разведённый мостами?
Анатомия жизненных Зон:
Тихий Таллин – ещё не загранка,
Он ушёл в Ремесло, словно в сон,
В Чемодане журнал Иностранка.
"Поехали по небу, мама..."
Д. Новиков.
Вот оно, блаженство пилигрима –
тёплые, не хлопотные зимы,
дни мелькают, жизнь проходит мимо,
и за всё взимается налог.
Вот и мы, идущие наощупь,
жизнь свою стираем и полощем –
всё мечтаем сделать её проще
и не знаем, слышит ли нас Бог.
Было так всегда, и так и будет:
от беды, от боли, страшных судеб,
уезжают в неизвестность люди
из краёв родительских берлог.
Жизнь звала с распахнутою дверью.
Дальше ехать некуда, поверь мне.
Всё не так уж плохо, и теперь я
вижу, что я смог, а что не смог.
Знаешь, мы когда-нибудь поедем
снова к нашим соснам и медведям.
Только не рассказывай соседям –
все эти печали не для них.
Там в краю берёзового ситца
в прошлом словно в детстве заблудиться.
Снова увидать родные лица,
те, которых нет уже в живых.
Счастье превратилось в амнезию.
Что ж ты с нами сделала, Россия?!
Мы твоею милостью – другие –
блудные, наивные сыны.
Выпьем веселящего нас мёда.
Примет нас в купель свою природа.
В плен возьмёт нас родины свобода –
вечность заколдованной страны...
-----------------------------------------
http://www.svoboda.org/a/28409997.html
Я вижу мальчика, на дереве сидящего
И яблоки бросающего вниз.
Но он из прошлого, а я из настоящего,
И это всё - лишь памяти каприз.
Он улыбается, и вьются его волосы,
А снизу ему дед грозит рукой,
И узнаваемы их оба голоса
В том времени, ушедшем на покой.
И дым костров опять слезит глаза́ мои.
И запах осени из детства прошлых лет
Опять мне лжёт, что всё осталось за́ морем.
Но знаю я, что этого там нет.
Там есть земля, покрытая бурьянами,
Могильный камень на семи ветрах.
И стая птиц, с их ариями пьяными
Не потревожит моих предков прах.
Поэтом став, не торговать душой,
Влюблённым быть и отвергать всех женщин;
Удел святых – иронии двойной –
Агония небес, зажатых в клещи.
-----------------------------------------
Patrick Kavanagh. Sanctity
В достопамятных спорах вагонных
мы искали сермяжную суть.
Слово «зависть» преследует оных –
в ком та зависть не может уснуть.
Это всё озлоблённая карма,
но она, видит Бог, отболит.
Не оставили камня на камне
на истории русской земли.
Всяк кроил на своё усмотренье
русских смут незавидный пример.
Так ушла в небытье всепрощенья
боль фантомная Эс-Эс-Эс-Эр.
И, порой, не от доброго сердца –
не природное это родство –
недоверчивый взгляд иноверца
на славянской души колдовство.
Как росла этой накипи завязь
помнят кладбища горестных дней.
Недоверие вылилось в зависть
и пошли они молча за ней.
Приходили тевтоны и шляхта
алча власти и русских земель.
Бонапарт вдоль Смоленского тракта
видел «зависть» матрён и емель...
Было время и злоба кипела
реки крови лили́сь по земле.
Не завидуй ни красным ни белым, –
это чувство в остывшей золе.
Память спит на холмах в Сталинграде
незавидной геройской судьбой.
И под Курском, и в мёрзлой Блокаде,
где, увы, мы не жили с тобой.
По советским пройтись закоулкам –
видишь зависть крадётся, как тать.
В магазине пустынном и гулком
ни купить ничего, ни продать.
Но романтики делали выбор
не за джинсы, а в пользу души
И светил нам, как солнышко, Визбор,
и Высоцкий «взрывался» в тиши.
Да, болело! И было не сладко.
Да, обидно, и голодно – да!
Но Есенина строчки в тетрадке
не забудет душа никогда.
Ни в одной из великих монархий
столько крови не впитано в жизнь.
Спят тревожно её олигархи –
видят зависти той миражи.
...
Не преступнее прочих пороков
этот к чувствам причисленный грех,
жгущий душу до смертного срока, –
и лишь там примиряющий всех.
небесная ширь с бесконечностью тьмы
глубины и мощь океана
наводит на мысль что какие же мы
нано-
Певец-язычник, ты
такой же как и я.
Теряем бога мы
с тобой в закате дня.
Мы родственны когда
Качает ветер песнь,
Плывущую с холма
В озёр зелёных взвесь.
Мечтать, пока вся грусть
Детей Земли плывёт,
Моля всем сердцем, пусть
Всевышний нас найдёт.
---------------------------------
Patrick Kavanagh. To a Blackbird
O pagan poet, you
And I are one
In this – we lose our god
At set of sun.
And we are kindred when
The hill wind shakes
Sweet song like blossoms on
The calm green lakes.
We dream while Earth’s sad children
Go slowly by
Pleading for our conversion
With the Most High.В лесу осеннем на холодном камне
Алёнушка грустящая. Она мне
Случайно взглядом душу обожгла
Напевностью родимого тепла...
Единственной и неизбежной сутью
Царит печаль, где русский мир в тебе –
Один стоит, как Витязь на распутье,
Внимая предначертанной судьбе.
Схожу с ума на пятой остановке.
Нет сил стоять и хочется присесть,
Пропит и глобус и нательный крест,
Но нет в автобусе свободных мест.
За окнами мелькают заголовки
Гламурных магазинных распродаж,
Которые берут на абордаж,
И, счастье глупое схватив, бегут
И лгут себе, бездарно лгут...
Рачители духовных интерлюдий,
Замызгавшие нужные слова –
Мы проживаем – не расти трава,
Но очень любопытствуем сперва,
Что день грядущий принесёт на блюде.
Лишь чуть заметен ханжеский каприз.
Автобус, вечно падающий вниз –
Летящий факел... барабан на шее.
Тем круче – чем быстрей и веселее.
Земля, на пять минут остановись!
Под хлопанье ракетниц и петард
По стаканАм разлит двойной стандарт.
Ну вот и праздник, что ни говори:
Часть не-со-гласных отменили дикари.
Залог победы – белый леопард.
...Все споры разгораются внутри,
И маслом вниз ложится бутерброд,
И море слёз мы переходим вброд,
И никакой сюда автобус не придёт.
Сгори, моя звезда, скорей сгори...
Опадают слова, словно капли дождя благодатно,
К небесам устремясь виноградный поднялся росток.
Утекают года, и не будет движенья обратно:
Догорает закат, и опять озаряет восток.
Жизнь земная идёт и опять по апрелю дежурить,
А потом на троллейбусе старом уплыть в синеву.
Вашей Музы Лиричество, вспомню весну не одну ведь,
А иначе зачем на земле этой грешной живу...
Катерок прогулочный бороздит залив,
Гид на верхней палубе очень говорлив –
Беспокойный юноша развлекает нас.
Мы в такой посудине в жизни – в первый раз.
На носу, как водится, шум и суета –
Люди, будто молятся – ищут все кита.
Фото, теле камеры дулами торчат,
Катерок качается – девочки пищат.
На волнах качелимся: вверх – и сразу вниз,
Небо в море вылилось – синий вокализ.
Горизонт раздвинулся – встал наискосок,
Сердце от волнения пулей бьёт в висок.
Эх, волна здоровая, - вот он душ морской!
Так и причастились мы, милая, с тобой.
Кто-то в трюме мается – заболел, обмяк, –
Море потешается, – видно – не моряк.
Я сижу у поручня, слева рядом ты.
Всё, приплыли! Вот они – серые киты!
Ах, Августин, мой милый, что с тобою?
Не может быть, что всё уже прошло.
Дюймовочке быть вечно молодою
Единственной, пожалуй, суждено.
Разбито сердце стойкого солдата,
С ним смерть найдёт танцовщица в огне.
Едва ли сказка сбудется когда-то,
Но верится в неё тебе и мне.
Я скован зимою
окрест –
От света, от смеха, от танцев –
Арест.
Подобно монаху
в клети́
Копирую се́рдца чудные
пути.
Ведь мир, что снаружи –
вся дрожь
Не больше чем флирт синих стёкол.
И всё ж!
Будь мухой я зимней
иль синим стеклом,
Пусть пишет монах в темноте
за столом.
-------------------------------
Patrick Kavanagh. Poet
Winter enclosed me,
I am fenced,
The light, the laugh, the dance
Against.
I am like a monk
In a grey cell
Copying out my soul’s
Queer miracle.
What goes on out there
In the light
Is less than a blue-bottle’s flirtation.
Yet spite!
I would be a blue-bottle
Or a house-fly
And let the monk, the task,
In darkness lie.Весна придёт! – Налей и вмажь! Чернила ей по барабану, И алкогольный антураж, И гимн гранёному стакану. Мы винный навестим, of course, Покуда лирика не в теме. Такая жизнь – такое время. И жалко то лишь, что поврозь. Но на скамейке – западло: Там чей-то строгий голос скажет: - Опять ханыг тех принесло, Звони, пускай их всех повяжут. А может лучше у тебя Присядем за столом на хате? За эту жизнь, как есть, любя С тобой мы в пятницу накатим. Поставь на стол одну свечу Салат какой-нибудь, тефтели И позвони, я прилечу, Ведь не чернила ж пить, в сам-деле? На откидном календаре эротика зимы в капели – февральской девушки колье под воском плавилось на теле.
Падение, застывшее навечно –
Игра фантазий, формы и души:
Клони́тся девочка – приподнято предплечье, –
Акробатических иллюзий витражи
Соединяют статику с движеньем.
Скупой пейзаж рождает восхищенье,
Оправдывая тягостную жизнь.
Но что же делать нам?
Отскакивать, как мячик
От суетливой лжи и страха темноты,
Который исподволь присутствует – маячит,
И прячем веру мы в сведённые персты.
И осенив себя
крестом – руки щепотью –
Мы плавим низ свечи, как собственную плоть
И проливая воск – затвердеваем плотью –
Воспряв огнём души, что дарит нам Господь.
Жизнь догорит свечой.
Зима укроет снегом
Забытые кресты на кладбищах полей.
Ну а пока живём, мы предаёмся бегу,
И каждую весну встречаем журавлей...
Кто-то ездит по круизам,
Собирая соль морей.
Я ж сижу – дождём пронизан, –
Не пускает Монтерей,
Чьи прохладные объятья
Так комфортно хороши.
Не желаю покидать я
Глушь блаженную души.
Мне его уединённость
Хладнокровная близка, –
Самонеопределённость
И капризная тоска.
Переменчивость погоды –
Мимолётностей обман, –
Вёсны тянутся полгода,
Уходя на час в туман.
И выходит из тумана
Серебристый месяц-нож,
Но не встретишь хулигана,
Даже если очень ждёшь.
Далеко остались в прошлом
Хулиганы и друзья.
Жизнь смешалась с чем-то пошлым,
И ничто вернуть нельзя.
И летает одиноко,
Раздвигая облака,
Птица, словно божье око,
Что взирает свысока.
Мы пускали лодочки весной,
было это весело и глупо,
мать звала нас к ужину домой,
наливая нам грибного супа.
Как же не хотелось уходить –
отпускать бегущие потоки,
словно в их журчаньи были строки
жизни, что нельзя остановить.
Увлекала бурная вода
за собою детство, как кораблик,
и уже свистел на ветке зяблик,
и ещё не верилось тогда,
что однажды через много лет
вот такой же вешнею порою
я вернусь домой, и дверь открою,
и пойму, что ничего уж нет:
ни ушедшей в прошлое весны,
ни тебя, ни матери, ни супа.
Только зяблик с плачущей сосны
всё щебечет радостно и глупо.
Я видел многих стариков,
Что мне отца напоминали.
Он через смерть познал любовь,
Когда мы все снопы собрали.
Один мужчина с Гарднер-стрит,
Споткнувшись о бордюр невинно,
Смотрел, хоть взгляд и был прикрыт,
Во мне вдруг узнавая сына.
Когда-то, помню, музыкант
В Бэйсуотере* и не иначе
На скрипке, всё сбивая такт,
Меня вот так же озадачил.
Я видел многих стариков,
Когда октябрь пестрили даты,
И каждый был сказать готов, –
Я был твоим отцом когда-то.
*Бэйсуотер – район Лондона.
--------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Memory of my Father
Every old man I see
Reminds me of my father
When he had fallen in love with death
One time when sheaves were gathered.
That man I saw in Gardiner Street
Stumble on the kerb was one,
He stared at me half-eyed,
I might have been his son.
And I remember the musician
Faltering over his fiddle
In Bayswater, London.
He too set me the riddle.
Every old man I see
In October-coloured weather
Seems to say to me
"I was once your father."Нет, милый Шуберт –
Франц наивный,
Не так всё будет на земле.
Сгорят дома, поля и нивы,
И будет музыка в золе...
Нет, гордый Людвиг Ван Бетховен,
Не ода «К радости» твоя
объединит, а матч «Эйндховен» –
«Бавария» - Das stimmt, ja, ja.
О, Дюрер, нет –
Мой светлый Альбрехт,
Гравюры тонкие твои
Оставлены в высоких альпах
Ушедших нравов и любви.
И снова нет, дражайший Гёте –
Мыслитель, музы ловелас,
Не Вам владеть сознаньем масс.
Когда искусство на излёте,
Но счастье в том, что вы живёте
Хотя бы в нескольких из нас.
***
Поэзия, как форма политеса
есть всепрощенье исторической обиды.
Ныряют призраками в мартовские Иды
потомки Пушкина на родине Дантеса.
***
Поэзия – как форма терапии.
Сходите к Борьке Рыжему, – найдите
в кварталах дальных очи голубые,
и фотографию на кладбище в граните.
***
Поэзия – как форма состязанья:
сходились Маяковский и Есенин,
сгорая в слове страсти и желанья,
ушли и без причастья и прощенья.
***
Поэзия, как форма откровений –
нелёгкая, но целостная правда,
где, может быть, один росток весенний
вдохнёт надежду будущему саду.
***
Поэзия, как форма эпигонства, –
кому, как ни себе бы осмотреться.
И эго отдохнёт от пустозвонства,
и рядом чьё-нибудь услышит сердце.
***
Поэзия, как форма выпендрёжа, –
бывает и такое. Жалко лиру.
В таки моментах хоть побрить бы рожу,
чтоб не стыдиться по честному миру.
***
Поэзия – как форма выживанья
практически ни кем не подтвердилась.
Душа промчалась вешней, гулкой ранью
и кровью, будто лирикой, умылась.......
***
Поэзия, как форма суицида, –
Купите томик Бродского – стреляйтесь.
Уносят из рутин в антиреальность
Слова и звуки трепетного вида.
Слова и звуки – времени машина –
Молитва, нацарапанная в столбик,
Кодированный имидж, скрытый облик,
Оргазма достигающий мужчина.
Поэзия – ластя́щаяся сука
Измученная похотью весенней.
Поэзия – безденежье, разруха,
Нелепость жизни, горечность веселий.
Бессонница, гуляющая кошка,
Болезни жар, мучительная жажда.
Когда-нибудь отдавшись ей однажды,
Уже не выйдет – чувствовать «немножко».
Поэзия – как очень редкий вирус,
Что носит человеческая особь, –
И верно, что не каждый это вынес,
Срабатывая сердце до износа.
Happy belated POETRY day to everyone! С днём ПОЭЗИИ всех!
Утренняя серая прохлада,
за окном камланье голубей.
Что ещё тебе от жизни надо?
Свет какого имени милей?
Знаешь, не найти заветной рощи.
Всё равно пытливая душа
будет рваться, – слышишь, уже ропщет,
воздухом юоновским дыша.
Где ей, вечно ищущей, отрада?
В привкусах каких полутонов –
зимних вьюг, капели, листопада –
врубелевских, нестеровских снов?
И порой не по сезону вьюга
в сердце вдруг займётся – и, пускай –
уносясь за о́бразами юга
в Апеннинский, светом льющий, край.
В сущности совсем не так уж важно
будет ли, прольётся ль этот свет, –
юноша с картины Караваджо
грустным взглядом зачеркнёт ответ.
Надышаться временем Джорджоне,
в итальянской полночи прилечь
и услышать в собственном же стоне
певчую загадочную речь.
А она, поверишь ли, о том же:
где он, тот исходный свет души?
Ты его искать отныне должен.
Пробуй, ошибайся,
но пиши...
20.03.2017.
Вот так понемногу, по капле
вода не оставит следа
ни марта, ни камня на камне,
ни жизни разбитого льда.
И нас понесёт по дорогам
в весенний, туманный рассвет
шофёр на маршрутке убогой
которому имени нет.
И так бы оно и случилось, –
темнел умирающий снег,
и чья-то незримая сила
наш пульс запускала в разбег.
И верили: всё – несерьёзно,
и жили смеясь и шутя.
А жизни жестокая проза
топила нас словно кутят.
И мы, уплывая в пределы
досель неизвестных миров,
смотрели на мир этот белый
сквозь серость предмартовских снов,
где купол светлел, ускользая
от сумрака наших аскез,
из обетованного рая
отёчных весенних небес.
Йейтс, для тебя это было легко, быть открытым,
В шестьдесят (как и Грэйвс) и имея любовей 60.
Ты был тонок вполне, никогда не гонял – был эстетом –
Знал, твою осторожность грехи уже не развратят.
И в моей голове всё не сложится что-то простое
Для живущих стихов, за которых что только не дашь.
Мне начхать на Чикаго. Я к подобным собраньям слепой и
Не хочу говорить об учёных, что пестуют фальшь.
Я, конечно не слеп. И глаза мои всё ещё в силе,
И представить легко, я ведь знаю, что есть и у нас
Пареньки, типа средней руки продавца Бена Кили,
Скажем так, литератора, в общем, от силы на час.
Знаешь, Йейтс, для тебя так чертовски легко и надёжно,
Где большими домами, сословием ты защищён.
И вещать без конца о годах старой публики можно
Под крылом тусклых муз царства викторианских времён.
-------------------------------------------------------------------
Patrick Kavanagh. Yeats
Yeats, it was very easy for you to be frank,
With your sixty years and loves (like Robert Graves).
It was thin and, in fact, you have never put the tank
On a race. Ah! cautios man whom no sin depraves.
And it won’t add up, at least in my mind,
To what it takes in the living poetry stakes.
I don’t care what Chicago thinks: I am blind
To college lecturers and the breed of fakes:
I mean to say I’m not blind really,
I have my eyes wide open, as you may imagine,
And I am aware of our own boys, such as Ben Kiely,
Buying and selling literature on the margin.
Yes, Yeats, it was damn easy for you, protected
By the middle classes and the Big Houses,
To talk about the sixty-year-old public protected
Man sheltered by the dim Victorian Muses.
Ты зря так ненависть не жги
И хлопать дверью нечего:
Будь терпелив. И подожди
Увидишь, время лечит.
Газетных психопатов вой
Что каждый день беснуют,
И графоманов, что толпой
поэта атакуют.
Пройдёт истерик визг и крик,
Хвалебных од обойма.
Они, поверь, зайдя в тупик,
Презренья недостойны.
--------------------------------
Patrick Kavanagh. Leave them Alone
There’s nothing happening that you hate
That’s really worthwhile slamming:
Be patient. If you only wait
You’ll see time gently damming.
Newspaper bedlamites who raised
Each day the devil’s howl,
Versifiers who had seized
The poet’s begging bowl.
The whole hysterical passing show
The hour apotheosized
Into a cul-de-sac will go
And be not even despised.
... Но те, кто плакали весной
от обретённой аллергии,
а может от любви земной?
а может быть... они ДРУГИЕ?...
Да мало ли каких невзгод
поднакопилось за столетья,
и сыпью высыпал народ
под флагов разные соцветья.
Причины этих вешних бурь,
как внешних страшных проявлений –
святая ложь, слепая дурь
и бред заблудших поколений.
Распался хрупкий симбиоз,
в котором жили эти люди
и болью выплаканных слёз
им День Победы ныне будет.
Но покрасневшие глаза
не видят истинной причины,
лекарство «против», но не «за»
готовит жизнь для Украины.
Кровит печаль семи скорбей
по золоту иконостаса,
и молча падает Андрей
к ногам родителя, Тараса.
Помиловать нельзя казнить...
Мы в нашем Прошлом умираем,
и пустота нам мнится Раем,
и рвётся в Будущее нить.
В голове моей тысячи вальсов
Прозвучали с мальчишеских лет,
Я играл их на кончиках пальцев,
И неслись они ветру вослед.
Звуки мира в меня проникали,
Растворялись, сливаясь во мне,
Становясь каждый день родниками,
Изнутри выплывали вовне.
Я прослушивал сотни симфоний
Проходя по аллеям весной,
И пейзаж городских какофоний
Подпевал мне фальшивой струной.
И о том, что душа моя пела
Знал лишь ветер да старый сосед,
Но какое ему было дело
До мальчишки двенадцати лет.
Мой друг играет на валторне
В далёкой суетной Москве.
Что может быть смешней и вздорней
Индифферентней и тлетворней,
И вместе с тем, увы, грустней...
Засунув руку в тусклый ра́струб
Он тянет партию свою –
Судьбу несбывшихся пиастров,
И фатализм экклезиастов,
И многодетную семью...
Спектакль в Театре оперетты
Сам по себе отчасти фарс,
Где все немного Риголетты, –
Нарядно-терпко разодеты –
Смешны и в профиль и в анфас...
Концерт окончен. Ночь просторна.
Плесни-по-сто и пей-до-дна, –
На дне стакана спит Луна.
В футляр уложена валторна, –
Она хозяину покорна,
Она по гроб ему верна.
Навстречу солнцу! Только бы успеть...
Рассвет сочится дымчатым туманом.
Над сонным лесом проступает медь,
И воздух утренний мерещится кальяном.
Вот здесь, за поворотом на холме
День окрылится над землёй и морем.
И радость вспыхнет гелием в уме, –
Он будет не единожды повторен!
Стихи разбросаны по улицам
и мокнут в парке под дождём.
Они смеются или хмурятся,
подчас заигрывая с нами.
Но мы, измученные прозою,
свой крест куда-то всё несём.
А этот мир, для счастья созданный,
нам снится призрачными снами.
Столь интересен, вязок разговор,
но на тебя, боюсь, меня не хватит.
Прости. Я ощущаю, как некстати
свернувшийся в клубок извечный спор
о драме наших жизней и сует,
о тщетности попыток и усилий.
Но кажется, мы как-то упустили
момент, где правда проливает свет
на логику развития событий.
И мы, порой, немыслимо слепы́,
уходим с предначертанной тропы,
не совершив назначенных открытий.
Заманчиво-запутавшийся мир
шельмует, как напёрсточник на рынке.
Мы платим за наивность по-старинке,
тускнея в пустоте своих квартир.
Так радужный осколок витража,
отталкивая солнечные блики,
себя считает искренне великим,
слегка в руках Создателя дрожа.
Меланхоличный, серый дождь
снимает боль и лечит раны.
Но тем лечение и странно,
что этой муки снова ждёшь.
Она живее всех живых –
звучат так явственно аккорды,
так ощутимо царство мёртвых,
и мир предательский так тих.
...
С годами выветрится страх.
Когда-то станет он счастливым,
но привкус выгоревшей сливы
застынет на его губах.
...
И вот теперь совсем один,
и храм его врагом разрушен,
и сам он здесь уже не нужен, –
и не любим, и нелюдим:
из близких нету никого,
Мир в ощущениях расколот,
А он, как есть – и серб и молод,
и плачет Родина его.
Когда бы не извечная тщета
Достичь успокоенья и комфорта,
Мы так и не узнали б ни черта,
О том, что все метания ни к чёрту.
Убийственна природа суеты –
Она засасывает исподволь и душит.
В её плену измученные души
Не замечают бездну пустоты.
Оглянешься о близости трубя,
А рядом ни друзей нет, ни знакомых.
И рухнет ночью небо на тебя,
А звёзды превратятся в насекомых.
... всем, оставившим Россию телом и душой
Говори по-русски, не стесняйся.
Всех ошибок, сделанных тобой –
на один запой святого пьянства
Богом отведённою судьбой.
Хватит на безумную комету,
а не только на огни Москвы.
На фонтаны рая, что по свету
второпях искали тщетно вы.
Это вас, которые бежали
вышедшей волной из берегов –
сердце, утоли его печали –
не дождался праведный Иов.
В поисках изысканного блага,
отвергая истинную блажь,
стерпит всё покорная бумага
что на ней напишет карандаш.
Хорошо ли, плохо ли заточен –
проведёт по сердцу остриём.
Я и сам люблю себя не очень
уходя из мира каждым днём.
Чушь – все эти радости земные,
не о том сегодня говори.
Все подонки – самые родные, –
самый подлый враг живёт внутри.
Выбирай любое из наречий,
в темя иероглиф наколи,
всё равно ты был уже отмечен
русской кармой Mатери-Земли.
А за что же, спросишь, наказанье? –
Тишиной останется ответ.
Сколько того золота в молчаньи, –
может и в помине его нет.
Теплеет. Замри – отомри,
Ненужное, вздорное выкинь.
Смотри, как весной фонари
Её освещают улики.
Едва пробудившись от сна,
Запутав, как водится, сроки,
Линяет под снегом весна,
Его превращая в потоки.
И этих ручьёв перелив –
Тонюсенький, первый, чуть слышный,
Становится так говорлив,
Что глохнут берёзы и вишни,
И тонут…
И ты вместе с ней
Теряешь рассудок и ясность.
А солнце – король фонарей –
Твою освящает причастность.
Иди же, дыши и живи
И в пятнах проталин парящих
Почувствуй дыханье любви
Весенней –
такой настоящей.
Они повстречались случайно
и, в общем-то, не на земле.
Их встреча была, словно тайна
в бескрайней и сумрачной мгле.
И с самого первого взгляда,
её поражаясь красе,
он понял, она – то, что надо,
она не такая, как все.
Он был по-нордически ласков,
готов вместе с ней утонуть.
И ей не почудилась сказкой
его исполинская суть.
С тех пор пролетело не мало
и лет, и печалей земных,
но нет ни следа, ни сигнала
от этих безумцев двоих.
Вода океана сокрыла
их странный, казалось, союз.
Влекла их незримая сила
природных и атомных уз.
Не зная, где ложь в этой были,
сонар беспокойный не спит, –
всё ищет куда-же уплыли
подводная лодка и кит.
Передо мной лежит прекрасен
Зелёный луг,
И чёрным цветом землю красит
Мой верный плуг.
Я рад. Средь чаек серебристых
И воронья.
О чём-то радостном и чистом
Мечтаю я.
Со мною бродит безмятежность –
Легка без мук.
Подобие экстаза нежность –
Молитвы звук.
Как блёстки звёзд на небе тёмном –
В земле у ног.
Ликуй, душа! И сердце словно
Услышал Бог!
Patrick Kavanagh. Ploughman
I turn the lea-green down
Gaily now,
And paint the meadow brown
With my plough.
I dream with silvery gull
And brazen crow.
A thing that is beautiful
I may know.
Tranquillity walks with me
And no care.
O, the quiet ecstasy
Like a prayer.
I find a star-lovely art
In a dark sod.
Joy that is timeless! O heart
That knows God!
1929-38
О листва желтоликая, ты создаёшь для меня
Равновесие мира, парящего выше времён.
Мне не нужно разгадывать Вечность застывшего дня
Пока я городской отдалённой аллеей пленён.
И прохлада, и ласковый бриз в этот замерший час,
И пейзажей границы такие же все, как тогда –
В дни, где юность разбила мне сердце. Но знаю сейчас
Я о чём-то, что будет моим. И моим – навсегда.
Я хочу вдоль твоих сонных улиц бесцельно гулять
И молить лишь о том, что земля посылает нам в дар.
Моей жизни Октябрь будет вечно блаженно сиять,
Как замеченный мною лисы рыже-огненный жар.
Человек для озимой пшеницы взрыхляет поля,
И мои девятнадцать уже ощущает земля.
Patrick Kavanagh. October.
O Leafy yellowness you
create for me
A world that was and now is poised above time.
I do not need to puzzle out Eternity
As I walk the arboreal street on the edge of a town,
The breeze too, even
the temperature
And pattern of movement is precisely the same
As broke my heart for youth passing. Now
I am sure
Of something. Something will be mine wherever I am.
I want to throw myself on the public street without caring
For anything but the praying that the earth offers.
It is October over all my life and the light is staring
As it caught me once in a plantation by the fox covered.
A man is ploughing ground
for winter wheat
And my nineteen years weigh heavily on my feet.
1956-59
Плыть по реке на неспешащем судне –
Что может быть приятней и теплей?
Доверить бегу волн года и судьбы
И дух речной увидеть, как елей.
Простым матросом, а не капитаном –
Работать днями в саже и в поту.
А вечерами становиться пьяным
От водной глади, стоя на борту.
Меж берегов спускаться по теченью
В туманы утра, в розовый закат,
И предаваться внутреннему пенью,
И знать, что нет судьбе пути назад.
Бороться с непогодой и стихией.
И женщину любимую свою
Не забывать, и ждать – писать стихи ей,
И в письмах повторять «Я вас люблю...»
Слова срываясь с губ подобны птицам –
Летят, чтоб возвратиться через год.
И встреча неизбежно состоится,
Как, впрочем, и прощанье и уход.
Плыть в никуда с дымящей папироской.
Нехитрый ужин с другом разогреть.
И этот мир, на первый взгляд неброский
Любить.
И не бояться умереть.
Телефон утонул – ускользнул из руки,
И теперь по ночам раздаются звонки –
Мне огромная рыба звонит из реки
И пускает свои пузыри.
Но не слышен её рыбий голос нигде,
А она всё звонит, – может кто-то в беде?
И кричу я в ответ этой рыбе в воде:
«Говори, говори, говори!»
Но в одну из ночей – SMS-ка со дна:
Плавники вместо букв, чешуёй имена,
А последней строкою накрыла волна,
И посыпались луны в глаза.
Заиграли рингтоны Созвездия Рыб,
На дисплее пророс Гиацинтовый гриб,
И когда, наконец, я от крика охрип…
Я проснулся.
Шумела гроза.
Дня уходящего имидж
вмёрз будто лист в колею,
вытащищь камеру – снимешь,
кадр переключишь в preview;
город пригнулся от ветра, –
вот он шалун-разгуляй,
и не дождаться ответа –
время застыло stand by;
скоро завьюжит, закружит,
выстелит белый палас,
день отражается в луже
стянутой стужей save as;
вряд-ли уже потеплеет,
с солнцем играется лёд,
люди идут по аллее
руки в перчатки insert;
спрашивай сколько угодно
скоро-ль весна и рассвет,
нынче озябшим быть модно –
станешь в апреле свободный –
сделаешь полный reset.
Я оставляю право за собой
на эту жизнь в цепочке превращений,
на первый вдох и на последний выдох,
но остаюсь с единственной – тобой –
душою
и молю о всепрощеньи
в далёких и печальных атлантидах.
И ты меня прости за всю любовь,
которой мы горели в этой жизни,
за слёзы наших радостей земных.
И мне, прошу, теперь не прекословь
и отпусти, как птицу, укоризну
танцующим движеньем рук твоих.
Для нас не существует бега лет,
он перешёл в другое измеренье –
в бескрайнюю заоблачную высь,
где тает в сердце сумасшедший цвет
весеннего дыхания сирени.
И мы с тобой ещё не родились.
Я пчела.
Лето жжёт. Лето бесит нас.
И летим мы жужжа и брюзжа.
И спасение наше – Медовый спас,
Наше жало острее ножа.
Мы голодные, жадные мессеры,
Мы лютуем с утра до темна.
Нам не так, как вам кажется, весело –
Наша жизнь коротка. И – одна.
Мы корпим.
Мы не просто со-трудники, –
Мы ловцы вкусовых жемчугов.
Мы ныряем в янтарных сот рудники,
Оставляя там капельки снов.
В нашем доме сокровище-золото!
И мы все, как один за него
Отдадим свои буйные головы.
Жизни мёд! – он ведь стоит того.
А когда мы умрём этой осенью –
Кто – от холода, кто – от тоски,
Пчеловод с чуть заметною проседью
Нашим мёдом набьёт рюкзаки.
...
Лето умерло. Землю всю залило,
Над осенними ульями дым.
Всё же жаль, я его не ужалила, –
Я за мёд посчиталась бы с ним.
Трамвай звенит и огибает угол,
Посуда дребезжит в стенном шкафу.
Соседский кот срывается – напуган –
И рыжий хвост уносится в строфу
Стремглав и дальше пулей по карнизам,
Оставив позади себя испуг,
Что передался го лубям дремавшим, сизым,
И те крылами строк вспорхнули вдруг.
И, поднимаясь из дворового квадрата,
Твой взор магически тянули за собой,
Где неба серый цвет, что был когда-то
В далёком прошлом неизменно голубой.