Александр Купрейченко

В.Стус. Ти що казав?

Однажды в рабочей столовке Стус имел стычку с негодяем, наскочившим с публичными оскорблениями на украинца, «посмевшего» назвать заказанные им блюда по-украински, а не по-русски (видите ли!). Василь, как известно был достаточно крупным и сильным мужчиной, и, если бы не вмешательство друзей, то этот российский жлоб мог бы за этот свой «великодержавный патриотизм» заслуженно отхватить.

 

Ты что сказал? Зараза – что сказал?

Как пули щёлкали гнилые волчьи зубы.

Ты думал, что навеки оборвал

Мой белый день и света мне не будет?

 

Ты что сказал? Что в петлю приведёшь

Меня, моих детей, жену и сына,

Всех националистов Украины,

Фашист советский, землю заберёшь?

 

И на платформы – в мерзлоту Сибири.

Людские кости в порошок сотрёшь?

Ты что сказал – ты в цепи закуёшь

Всю эту стаю озверевших тигров.

 

Я враг твой – да. На пыточном огне,

Где ненависть мне душу опалила,

Где возвожу упорно, через силы

Я стену нерушимую тебе,

Твоей империи. И в лихорадке,

Закрученный улиткой в ревматизм,

Рву жилы, выгребая как в припадке

Твой золотой песок. На твой некоммунизм.

 

Оригинал.

Ти що казав? Зараза — що казав?

Як кулі клацали, мов вовчі жовті ікла

Ти обіцяв — навіки зав'язав

Біль-білий день, то й світу вже не видко?

Ти що казав? Що в зашморг затягнеш

Мене, моїх дітей, мою дружину,

Всіх націоналістів з України,

Фашист червоний, землю забереш

 І на платформи — в болота сибірські.

Людські кістки — на добриво візьмеш.

Ти що казав — ти в тишу закуєш

Оцей кортеж оскаженілих тигрів?

 

Я ворог — так. На полум'ї тортур

Мене огнем осяло зненавиди.

Я ворог твій. Я ворог. Ворог. Видиш,

Я — ворог твій — тобі мурую мур

 

Імперії. Стараюсь до пропасниці

Закручений, як равлик, в ревматизм.

Точу пісок, вишукую, як трясці,

Для тебе золота. На твій некомунізм.

---

В.Стус. Віками йде вертепна драма

 

Вертепная проходит драма

все девять Дантовых кругов,

сам Ирод лучше не сыграл бы

Тут Вельзевул сбежать готов

 

 со сцены.

        Тут шальное солнце

летит, как с плахи голова

велеречивая. И сходится            

у места лобного Москва.

 

Молчит в крови народной плошадь.

Империя, как ночь молчит.

Напрасно месяц скрыться хочет,

сыч ошарашено кричит.

 

Идёт парадом поруганье.

Взлетает нож над кровью плах.

пылает ужас, но в закланье

молчит безумно тихий плац.

 

Упёрлись взгляды ошалело,

нож режет ночь и режет крик.

Разнявши голову и тело,

кат, красный выхватив язык

 

рукою левою, а в правой

зажав косматую главу

народу выставил  забаву –

 пусть смотрит сверху на Москву!

 

И окровавленный топор

сквозь строй людишек ошалевших

он мечет в чёрный  коридор,

в толпу раздавшуюся спешно.

 

Летит топор к стенам собора,

в полёте перебив крыло

ночному филину. И споро

глазами ведьмы потекло

 

средь нащетиненных багнетов

вздыханье – бульк – как в омут труп –

круги качнулись онемело

и лишь метель мела вокруг

 

белоголовая…Кремля

зубцы щетинились стенные,

сны проносились… А под Киевом

глухая горбилась земля.

 

 

Оригинал

Віками йде вертепна драма

у дев’ять Дантових картин,

сам Ірод краще не заграв би,

тут Вельзевул покине кін,

 

не витерпить.

Червоне сонце

летить, як з плахи голова

велеречива. Мовчки сходиться

до місця лобного Москва.

 

Мовчить червона з крові площа.

Імперія, мов ніч, мовчить.

Сховатись марно місяць хоче,

сич ошелешено кричить.

 

Немов парад, іде наруга.

Ніж падає у темінь плах.

Палає плач. Волають руки

в несамовито тихий плац.

 

Уперлись погляди, як клиння,

ніж ріже ніч і ріже крик.

і ката піднімає ліва

рука, як полум’я язик,

 

а права — голову відтяту,

і пара плаває очей

в очницях розіп’ятих ката.

І через голови і через

 

криваву площу — у собор

Блаженного верга скажений

сокиру. Чорний коридор

ударився об навіжене

 

мовчання. Перебив крило

нічного пугача. Жовтавим

відьомським оком потекло

поміж багнетами наставленими

 

зітхання. Гульк — як в нафту труп —

побігли кола і затихло.

Занімувало все навкруг.

Лиш билася об браму віхола

 

білоголова. Об Кремля

шпичасті зазубні. Мулькі

сни сновигали. І під Києвом

оглохла горбилась земля.

---

В.Стус. Мертвый сон галактик

Мёртвый сон галактик

хищно душит нас.

Спать. И спать. И спать. И

знать – прошёл твой час.

Бродит ночь глухая

по траве степной,

чей там пролетает

топот над землёй?

Бесы ль кружат сварой?

Пляшет ли ведьмак?

Может божью кару

насылают так?

Вдоль дороги рьяно

кто там гонит пыль,

так, что страхом пьяный

трусится ковыль?

Ямы, буераки,

скифских баб ряды.

Кто  тут до галактик

проложил следы?

Только нет здесь Бога!

Кто ж тут уходил

звёздною дорогой

проложив следы?

Может то последний

из людей живых

край презрев мучений

в небесах утих,

но и в коловерти

грозной вышины

жизни нет ни смерти,

лишь цветные сны.

Мёртвый сон галактик

хищно душит нас.

Спать. И спать. И спать. И

знать – прошёл твой час.

 

 

Оригинал

 

Мертвий сон галактик

як не здушить нас.

Спати. Спати. Спати.

Бо — минувся час.

Ніч блукає глупа

у глухім степу.

Хто ж це так протупав:

тупу-тупу-пу?

Чи яка почвара?

Чи який відьмак?

Чи господню кару

насилають так?

Ніби дерта рана,

репається діл,

та од жаху п’яний

труситься ковил.

Вирви та байраки,

скіфських баб ряди.

Хто ж то до галактик

ген проклав сліди?

Таж немає Бога!

Хто ж то походив

зоряну дорогу

і згубив сліди?

Що, як це останній

із живих людей

кинув край страждання

і до неба йде —

там, у коловерті,

в царстві сатани —

ні життя, ні смерті,

лиш блаженні сни.

Мертвий сон галактик

як не здушить нас.

Спати. Спати. Спати.

Бо — минувся час.

---

В. Стус. У цьому місті все чуже для мене

Теперь всё в этом городе чужое.
Шум долгих улиц, гулкие проспекты,
вельможность старых парков, звон трамвайный –
всё стало в этом городе мне чуждо.

Где спит былое, спрятано в мешок
с табличкой инвентарной, где долина
приветная, как будто домовина
из наскоро оструганных досок –

там будущее филином кричит,
пророчит глухо и страшит судьбою,
там вера бьётся в стены головою,
а в сердце боль воскресшая кипит.

 

 

Оригинал

 

У цьому місті все чуже для мене.

Потворні вулиці, гулкі проспекти,

вельможні парки, гамірні трамваї

усе чуже для мене в цьому місті

 

Де спить минуле, сховане в мішок

інвентаризаційний, де долина

така ласкава, наче домовина

з соснових негембльованих дошок.

 

У цьому місті пугачем кричить

мені майбутнє і страшить явою,

там віра б’ється в мури головою,

та серце, повне жалощів, сичить

---

Ю.Литвин. Не осуди...

Не осуждай, когда мои стихи

Не пахнут розами,

Не в золоте оправы, –

Срезая нынешнего корни, не верхи,

Я в подневолье сею волю.

К чёрту славу! 

Не нужен мне ни лавровый венок,

Ни женщины, автомобили, дачи…

Лишь голос был бы волен и широк,

Лишь род людской стал бы светлее, зряче –

Не дрогну! Хоть и впился тёрн в чело!

-06-

Оригинал

Не осуди, коли мої вірші

Трояндами не пахнуть,

Не в золотій оправі, –

Я ж викорчовую сучасності корчі

І сію волю у неволі.

До біса славу! 

Мені не треба лавровий вінок,

Не манять лімузини, панни, дачі...

Хай пісня буде вільна і дзвінка!

Хай людство стане ясночоло-зряче, –

Пусте, що терном вкрилося чоло!

 

---

В. Стус. Коли я один-однісінький

Когда я один-одинёшенек.

среди зелёных снегов Приуралья,

когда в казарме пусто

среди коек и пирамид,

когда я торчу на этом

дневальном мостике

одинокий – на оба земных полушария,

как холодная колодка караульного ножа,

 

когда ты такая далёкая-далёкая,

такая мгновенная, потусторонняя почти,

как вспышка, вырвавшаяся из ракетницы,

быстро загаснешь на спиртовом пламени

синеватого, почти неприметного

уральского мороза,

 

заклинаю, как клинок!

Отдалённая от меня на семьсот тридцать

четыре дня,

на семьсот тридцать четыре «здравствуй»,

скажи, что ты меня любишь.

 

Только скажи «люблю».

Одно-единственное, округлое, влажно сочное,

как плод вокруг вишнёвой косточки,

алое слово.

 

И я услышу тебя.

И я радостно усмехнусь тебе,

пусть даже дрогнет мой подбородок,

сразу размякший,

как губы доброго притомлённого коня.

 

Скажи – только одно слово!

Я никому его не буду показывать.

Когда же в казарму вернутся друзья –

я запрячу это слово аж под кадыком

и, наклонивши голову,

буду разглядывать

набухшую колодочку

караульного ножа.

334

Оригинал

Коли я один-однісінький

серед зелених снігів Приуралля,

коли в казармі порожньо

серед ліжок і пірамід,

коли я стовбичу на цьому

днювальному місточку

самотній — на обидві земні півкулі,

як холодна колодочка караульного ножа,

 

Коли така далека-далека

така миттєва, потойбічна майже,

як спалах, вихоплений з ракетниці,

швидко згасаєш на спиртовому полум'ї

синюватого, майже непомітного

уральського морозу,

 

Заклинаю, немов клинок!

Віддалена від мене на сімсот тридцять чотири дні,

на сімсот тридцять чотири "здрастуй",

скажи, що ти мене любиш.

 

Тільки скажи "люблю".

Одне-єдине, кругле, вологе соковите,

як плід біля вишневої кісточки,

червоне слово.

 

І я почую тебе.

І я радісно посміхнуся тобі,

нехай навіть засіпається моє підборіддя,

враз розм'якле,

як губи доброго притомленого коня.

 

Скажи — тільки одне слово!

Я нікому його не показуватиму.

Коли ж до казарми повернуть друзі —

я заховаю це слово аж під борлаком

і, нахиливши голову,

розглядатиму

набряклу колодочку

караульного ножа.

---

Л. Костенко. Чатує вітер на останнє листя

Осенний ветер ждёт последних листьев
от дуба стародавнего, что держит
корнями склон обрыва…
А в низину
по мокрой глине
и по травам жухлым
дым от костра цыганского вползает,
и там, за серой горькой пеленою,
перекликаются негромко люди.

Платок пятнистый – жёлтое с багряным –
им с плеч лесов осыпался под ноги.
Природа – стала схожею с цыганкой –
красивой,
темноглазой,
полуголой,
в рябиновом червлёном ожерелье,
с ореховыми бубнами в руках…




 Оригинал


Чатує вітер на останнє листя
старого дуба, що своїм корінням
тримає схили урвища…
А знизу,
по глинищах,
по збляклих травах
вповзає дим циганського багаття
і чутно — перегукуються люди
за сірою гіркою пеленою.

Строката хустка — жовте і багряне —
з плечей лісів упала їм під ноги.
І вся природа схожа на циганку —
вродливу,
темнооку,
напівголу,
в червоному намисті з горобини,
з горіховими бубнами в руках…

---

Л. Костенко. Десь-не-десь, в якомусь царстві

Память рыцарей на мили
прежде звоны разносили,
а теперь звонить устали,
звонари повымирали.
Им взамен из сор-травы
роем взвились комары.

На гудке комар играет,
комариху охмуряет.
И приплясывая лихо
подпевает комариха.
Свет померкнул с той поры –
всё обсели комары!

Не проехать, не пробиться –
вьюга серою тряпицей.
Тьма накрыла все дворы, –
комаруют комары.

Он, комар, не злой, не сильный.
Но уж очень малярийный.

Оригинал

Десь-не-десь, в якомусь царстві,

дзвони били по лицарству,
дзвони били й перестали,
бур'яном позаростали
повмирали дзвонарі,
залишились комарі.

Комарі на скрипку грають,
комарівни завмирають.
І нема на світі рівні
комаровій комарівні.
Почорніли ліхтарі -
все обсіли комарі!

Ні пройти, ані проїхать -
сіра віхола, як віхоть.
Ні вікна, ані зорі, -
комарюють комарі.

Гарні, добрі, сірі, мрійні.
Тільки дуже малярійні.

---

Л. Костенко. І як тепер тебе забути?

Забуду ли тебя теперь я?
Душа до края добрела.
Такого сладостного зелья
Я в жизни прежде не пила –
Ни этой ласковой печали,
Ни страсти воспылавшей вдруг,
Такого крика и молчанья,
Такого зарева вокруг.
Такого тихого рассвета,
Безмерного теченья дня…
Наверно не стихи всё это? –
Цветы, в подарок для тебя.


Оригинал

І як тепер тебе забути?
Душа до краю добрела.
Такої дивної отрути
я ще ніколи не пила
Такої чистої печалі,
Такої спраглої жаги,
Такого зойку у мовчанні,
Такого сяйва навкруги.
Такої зоряної тиші.
Такого безміру в добі!..
Це, може, навіть і не вірші,
А квіти, кинуті тобі.

---

Л. Костенко. Двори стоять у хуртовині айстр

Дворы укрыты заметью из астр.
Какая сине-розовая вьюга!
Но почему я думаю о Вас?
Пора уже давно забыть друг друга.
Так быть должно – забыть и день и час.
Ведь даль меж нами… Но строптива память –
То музыка напомнит мне про Вас,
То эта вот цветов осенних заметь.
А музыка зовёт сквозь время нас,
И я незримо Вас могу представить…
Дворы укрыты снеговеем астр.
Цветов прощальных так красива заметь!




Оригинал

Двори стоять у хуртовинi айстр. 
Яка рожева й синя хуртовина!
Але чому я думаю про Вас?
Я Вас давно забути вже повинна.
Це так природно – вiдстанi i час.
Я вже забула. Не моя провина –
То музика нагадуе про Вас,
То раптом ця осiння хуртовина.
Це так природно – музика i час,
I ваша скрiзь присутнiсть невловима.
Двори стоять у хуртовинi айстр.
Яка сумна й красива хуртовина!

---

Энглизировнный орангутан.

 

На это, назовём его так, замечание, меня подвинула некая небольшая дискуссия среди местных обитателей, один из которых неожиданно (для меня) усомнился в наличии (или отсутствии?) хвоста у орангутанга (написание – участника дискуссии). Вот я и решил «провентилировать» этот вопрос, но в лингвистическом, т.с. отношении.

Теперь, почему и кем энглизированный? (мне больше нравится это старое написание – через Э)

Энглизировать – значит что-то делать  на английский манер. Вот было когда-то модно энглизировать лошадей – подрезать, укорачивать им хвост.

Но причём здесь орангутан, спросите?

У него-то и хвоста никакого нет. Но то утверждают зоологи. А вот литераторы, ну, там – поэты, например, особенно русскоязычные, с некоторых пор весьма вольно обращающиеся с языком и спец. терминологией такой «хвост» ему прилепили.

И вот я хочу разобраться (кто подскажет?), когда же у него (оранга) этот хвост возник? И не следует ли его – того…

В прошлом веке каждый школьник, конечно –  если не из двоечников, (из коих потом и вышли многие нынешние великие поэты), так вот каждый знал, что самая близкая по своей природе к homo sapiens человекоподобная обезьяна была открыта в Индонезии, и зовётся на тамошнем языке – оранг-утан. Что в свою очередь означает «лесной человек». Так её и стали называть европейцы: орангутан. В российском же просторечии, с некоторых не очень давних пор сильно засоряемом новомодными англицизмами, и, в частности, ing-овой формой*, появился в этом слове г-образный  «хвост»: орангутанГ.  Звучит-то очень иностранно!

Но глупость, или даже – дурость модернизаторов языка заключалась  вот в чём.

По-малайски (тамошнее, в Индонезии, наречие) слово орангутан означает лесной человек (оранг хутан), что вполне соответствует лесному, даже – древесному образу жизни этого животного.

И вот, оказывается, что в том же языке существует и «орангутанГ», что значит «человек – должник» (злостный), или даже «человек – вор»!

Однако эти мирные лесные люди – отнюдь не воры и никому ничего не должны. Не надо путать, скажем, с индийскими макаками :)

---------------------------------------------------------------------------------------------

*Вот и немецкий пфенниг (Pfennig) ничтоже сумняшеся многие пишут как пфеннинг :)

---

Лина Костенко. Десь проходила нiжнiсть мiж нами

---

В. Стус. Голова невагома

Голова невесома,

как от лёгкого опьянения,

или так,

будто под общим наркозом

мне сделали

полную резекцию головного мозга.

Приятно

после всех дневных забот,

как в холодную ванну,

отправляться в кровать

под чистые простыни

(сегодня в общежитии

поменяли бельё).

Приятно ощущать

лёгкость в голове,

и знать, что тебя ничто не беспокоит.

(Будет спокойный сон?

И не будет мучить бессонница?

Точно нет? Я не буду считать до тысячи,

убаюкивая себя

равномерным дыханием?).

И будут красивые сновидения,

стройные, как тихие дожди.

Я вытяну своё тело,

наморенное за целый день

в беготне по очередям,

библиотекам и далёким свиданиям.

Выйду из тупиков

своей разбе́гавшейся души

и прокричу:

– Собирайтесь,

тут, кроме нас, нет никого!

И все части моего тела

в полночь начнут возвращаться,

как добрые ночные феи.

– Собирайтесь! Уже за́ полночь!

Я один и больше нет никого.

Собирайтесь,

чтоб до утра наполнилась моя голова

миллионами приказаний

моих органов чувств,

чтоб наутро, чувствуя силы,

я снова бегал – по библиотекам,

очередям и далёким-далёким свиданиям.

-333-

Оригинал

Голова невагома,

як від легкого сп'яніння,

або так,

ніби під загальним наркозом

мені зроблено

повну резекцію головного мозку.

Хороше

після цілоденних турбот,

як у холодну ванну,

йти в ліжко,

під чисті простирадла

(сьогодні в гуртожитку

поміняли білизну).

Хороше відчувати,

легкість у голові,

і знати, що тебе ніщо не турбує.

(Буде спокійний сон?

І не мучитиме безсоння?

Аж ні? Я не рахуватиму до тисячі,

заколисуючи себе

рівномірним диханням?)

І будуть гарні сновидіння,

стрункі, як тихі дощі.

Я витягатиму власне тіло,

наморене за цілий день

у біганині по чергах,

бібліотеках і далеких побаченнях.

Вийду з зазубнів

розбіганої власної душі

і гукатиму:

— Сходьтесь,

тут, окрім нас, немає нікого!

І всі частини мого тіла

опівночі почнуть повертатися,

як добрі нічні феї.

— Сходьтесь! Уже споночіло!

Я один і більше нема нікого.

Сходьтесь,

щоб до ранку виповнилась моя голова

мільйоновою волею

від моїх органів почуття,

щоб нарано, почуваючись на силі,

я знову бігав — по бібліотеках,

чергах і далеких-далеких побаченнях.

1964

---

В. Стус. І ось він, край: немов на шелепочку

И вот предел: на узеньком карнизе

над пропастью стою. Так, будто небо

продолжилось на дол. И ветер памяти

мне благородно предлагает смерть.

Таков обетованный край души:

увидишь окоём до светокрая,

и край себя отсюда обозреешь,

восприняв устрашающую суть

вселенского бытья, под тьмою тьмущей

прорезанной прожекторами дум

(больных желаний). Вот где место взлёта,

а может – краха. Ведь, отгородившись,

мы разгораживаемся навеки,

чтоб сердце вольно выпорхнуло птицей,

рождение второе пережив

и встав над светом. Вот он, край души...

Порвалась веры цепь, её концы

теперь лишь порознь существуют. Горе

тебя в четыре стенки окружило

(квадрат уверенности, или, может,

изломанный октаэдр плача?).

Всё это – лишь экзамен. Или вправду,

опаханный вокруг, ты отделился

от памяти былого, и растёт

меж прошлым и тобою полынья?

Иль, отделённый, вправду ты утратил

ту оболочку, что в рабах нас держит,

обманутых любовью в полноте

той принадлежности к самим себе,

что нас порой живит, а всё ж – мертвит?

Себя постиг ты как зачаток доли

предназначе́нной? И тебе подвластно

всё совершенно, так, как никогда?

Что и дойдя до апогея рабства,

под властью вседержавно держишь ты

все обретенья прежние и траты?

Тогда – лети меж ними, как стрела,

из лука, в чёрную врезаясь темень.

Знай, что твоё спасение – в полёте,

а отдых твой – то царственная смерть.

Счастливому ж она – не по карману.

-332-

Оригинал

І ось він, край: немов на шелепочку,

стою над урвищем. Так, ніби небо

подовжилось на діл. І вітер спогадів

мене вельможно нахиляє в смерть.

Оце і є бажаний край душі,

з якого вільно бачити крайсвіту,

вже й за крайсебе можеш зазирнути

і прохилити моторошну суть

буття вселенського, де тьма і тьмуща

прорізана прожекторами дум

(волінь охлялих). Ось де місце злету

або падіння. Бо, відгородившись,

ми розгороджуємося навіки,

щоб вільне серце випурхнуло птахом,

що другого народження діждав

і став над світом. Ось він, край душі.

Ланцюг довіри увірвавсь. Ланці

існують тільки поокремо. Горе

тебе в чотири мури оборало

(чотирикутник певності, чи, може,

спотворений октаедр плачу?).

І все це — форми іспитів. Чи справді,

обораний, ти геть відмежувався

від спогадів, чи, може, між тобою

і поминулим — проруб вироста?

Чи справді ти, обораний, утратив

ту оболонку, що рабів з нас робить,

ошуканих любов’ю і чуттям

тієї приналежності до себе,

що зрідка живить нас, а все мертвить?

Збагнув себе, як припочаток долі

призначеної? Що тобі підвладне

сьогодні, як ніколи, геть усе?

Що тут, ув апогеї рабування,

у тебе під обладою твої

уседержавні втрати і набутки?

Отож, лети між ними, як стріла,

із луку випущена в чорну темінь.

І знай: твоє спасіння — тільки в леті,

а твій спочинок — то вельможна смерть,

яка щасливому не по кишені.

---

В.Стус. Забудься. Стань. І зачекай мене

Забудься. Стань. И подожди меня
один как перст в великом многолюдье,
где лишь воспоминания – как судьи
торчат вокруг, где годы вскачь летят.
Забудься. Стань. Я подойду. Вдвоём
мы зыбкие тогда отдвинем тени,
и ты возникнешь в белом облачении,
в цвет розовый окрасив окоём.
Постой, на свет я вынырну вот-вот,
пренебрегая тьмой правековою,
где синий глод осеннего настоя
хранит покой задумчивых ворот.
О если б раньше ты расслышать мог
меня, то знал, как тяжко не разгневать
святых небес и смерти яд изведать
в безмолвии заброшенных дорог.
Пойми, ты только спишь, ты не постиг
того, как будет больно прорываться
сквозь мрак времён, но стерегись дознаться…
Ведь горло разорвёт сомнений миг.
-331-


Оригинал

Забудься. Стань. І зачекай мене
на самоті в такому велелюдді,
де спогади стовбичать, наче судді,
і пам’ять чвалом праліта жене.
Забудься. Стань. Я надійду. Нехай
ми в дві руки хиткі прогорнем тіні,
там ти стоїш у білому одінні,
рожевлячи собою небокрай.
Пильнуй — от-от я вихоплюсь на світ
і вирину із тьми правікової,
де синій глід осіннього достою
пильнує тишу мовчазних воріт.
Не доторкай мене. Забудься. Стань.
Коли б ти знав, як тяжко не згнівити
оцих небес і смертний трунок пити
на безголоссі й німоті розстань.
Затям. Ти тільки спиш. Забудься. Стань.
Коли б знаття — як тяжко прогортати
цей присмерк літ! Лише не смій питати,
бо заламає горло мить вагань.

---

В.Стус. І ніч ночей, і стогін паровозів

И ночь ночей, и стоны паровозов, –
как глух, неслышен им мой крик грудной.
Но ты привык, в глаза вогнавши слёзы,
душой стремиться на порог родной.
Грудная сдавит боль – не раздышаться:
родных моих увижу ль стариков?
Дай, Боже, выжить и собой остаться,
о стены не отбивши кулаков.
Так – паровозом – ночь ночей вздыхает,
что ни в одном глазу не стало сна.
Мрачнеет свет, земля свой путь свершает,
и шастает во мраке сатана.
-319-


Оригинал

І ніч ночей, і стогін паровозів,
котрим грудний мій передує крик.
О як ти звик, ввігнавши в очі сльози,
на рідний навертатися поріг.
Грудних бентег — ані передихнути,
зажеврів жаль моїх старих батьків.
Дай, Боже, сили — віддаль перебути,
об мури не оббивши кулаків.
Ця ніч ночей, як паровоз зітхає,
ані в одному оці сну нема.
Маліє світ, планета сновигає,
і бродить Мефістофель крадькома.

---

В.Стус. Жовтава більше, ніж зелена

Скорее жёлтой, чем зелёной
в свет пробивается трава.
И шепчет что-то удивлённо,
мне нужные даря слова.
Забытый и давно незваный
вдруг проявился давний день.
Поёт петух там, солнцем пьяный,
так лихо вспрыгнув на плетень.
Цыпленком жёлтым мысль стрекочет,
шныряя в травяной глуши.
Жива душа, и жить так хочет.
Но разум шепчет: не спеши.
Всё то, что грезилось так славно –
лишь сказка. Познано тобой,
что ворошат свет с тьмою – равно
мир этот одинокий твой.

-313-


Оригинал

Жовтава більше, ніж зелена,
прокільчується вже трава.
Росте і тягнеться до мене,
аби зродити ці слова.
Забутий більше, аніж знаний,
мені відкрився білий світ,
де піє півень, сонцем п’яний,
так хвацько скочивши на пліт.
А дума-думочка сокоче —
курчатком жовтим в шпориші.
Душа зродилась. Жити хоче.
А глузд шепоче: не спіши.
Все, що намріялось, — то дивна
дивниця — й тільки. Адже ти
спізнав, що сон і світ — зарівна
ворушать стебла самоти.

---

В.Стус. Стара людина, сопки давні

                                              По Р.Кенту
На фоне гор амбар старинный,
конь старый, сгорбленный старик,
мир старых бед непоправимый
и боль – хоть душу раздери!
Здесь между сопок жить пристойно
изволь, хоть вмёрзла в лёд душа,
что ж, вспоминай теперь спокойно,
где в бездну твой сорвался шаг.
Дай Боже хоть беды мне, что ли,
когда ни края, ни коня,
дай доли злой, и боли, боли,
чтоб изничтожила до пня!

------------------------------------------------
Здесь можно увидеть картину Кента


Оригинал

                                            За Р.Кентом
Стара людина, сопки давні
і кінь старий, і світ старий
і всі утрати непоправні
і біль — хоч душу роздери!
Між сопок схований надійно,
промерзлий наскрізь, до кісток,
чи пригадаєш супокійно,
де круча обірвала крок?
Дай Боже хоч біди якої,
коли ні краю ні коня
і долі дай — та злої! злої! —
нехай донищує до пня!  

---

В.Стус. З ДИТЯЧИХ СПОГАДІВ

ИЗ ДЕТСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

Наш добрый день – и пряный и пахучий
осотом и щирицею пропах.
Курится пыль. Невдалеке большак
сквозь сизые проглядывает кущи.

Дырявый брыль на голове. В руках
тупая цапка: твёрд будяк колючий!
И узенькая тень в пяти рядках
тебе как редька горькая наскучит.

Но вот – дождался, загудел гудок
парокотельной. Брызнет в очи светом –
лишь воспоёт наш огородный бог
и горьким и заботливым «приветом».

Он из спецовки вынет хлеба шмат –
и станет степь роднее во сто крат.



Оригинал

З ДИТЯЧИХ СПОГАДІВ

Добридень наш — гіркаво-запахущий,
осотом і щирицею пропаx.
Куріє порох. Недалечко — шлях.
Зобіч од нього — сизі райські кущі.

Подертий бриль на голові. В руках —
тупа сапа: цупкий будяк колючий!
Вузенька постать на п’яти рядках
тобі за редьку гірше надокучить.

А потім глухо загуде гудок
парокотельні — й світ тобі розвидніє,
як озоветься наш городній бог
своїм ласкавим і гірким “добриднем”.

Він із спецівки вийме хліба шмат —
і рідний степ ріднішає стократ.

---

В.Стус. О вороже, коли тобі проститься

О супостат! Когда тебе простится
предсмертный стон и тяжкая слеза
расстрелянных, замученных, забитых
по соловкам, сибирям, магаданам?
Держава тьмы и тьмы, и тьмы, и тьмы!
Ты крутишься змеёй, презренным гадом,
тебя неискупимый трусит грех,
укоры совести твой дух калечат.
Над бездной балансируй и дурей,
хоть все перекопай к себе дороги,
но знаешь точно ты, всесветный грешник,
что от судьбы своей не убежишь.
Безумие рывков, вся эта рвань
пролётов яростных из пекла к раю,
со смертью игрища и эта жажда
растленного весь белый свет растлить,
и всё долбить замученную жертву,
чтоб вырвать оправдание своим
глумлениям ужасным – всё так ясно
расписано по душам и хребтам.
Но слезы те тебя испепелят.
И прорастёт крик яростно, стожало
полями и лугами. Тут поймёшь
всепобеждающую ярость рода.

Знай, смерти собственной хозяин, доля

 всепамятна, всеслышаща, всезряща –

 тебя не оправдает, не простит.

-330-


Оригинал

О вороже, коли тобі проститься*
гик передсмертний і тяжка сльоза
розстріляних, замучених, забитих
по соловках, сибірах, магаданах?
Державо тьми і тьми, і тьми, і тьми!
Ти крутишся у гадину, відколи
тобою неспокутний трусить гріх
і докори сумління дух потворять.
Казися над проваллям, балансуй,
усі стежки до себе захаращуй,
а добре знаеш – грішник усесвітній
світ за очі од себе не втече.
Це божевілля пориву, ця рвань
всеперелетів - з пекла і до раю,
це надвисання в смерть, оця жага
розтлінного весь білий світ розтлити
і все товкти, товкти зболилу жертву,
щоб вирвати прощения за свої
жахливі окрутенства – то занадто
позначене по душах і хребтах.
Тота сльоза тебе іспопелить
I лютий зойк завруниться стожало
ланами й луками. I ти збагнеш
обнавіснілу всенищівність роду.
Володарю своеї смерти, доля –
всепам'ятка, всечула, всевидюща –
нічого не забуде, не простить.

-----------------------------------------
*Василь Овсиенко (сокамерник поэта) пишет:
Это стихотворение Стуса читатели знают
как «Трены Н.Г.Чернышевского» с первой
строкой «Народе мій, коли тобі проститься…»
и пятой «Держава напівсонця, напівтьми…».
Мне ж его в начале 1984 года Василь [Стус}записал вот так.

---

В.Стус. По чорних водах човен мій поплив

По чёрным водам чёлн мой заскользил,
и вот – ни неба, ни земли – безмерно
взыграли волны. Нужно так, наверно,
чтоб ты себя в той буре погубил.
Больное сердце надсадить готов,
под лютой властью мрачного Эреба
веди корабль свой дальше, за край неба,
где столько ждёт пугающих миров.
И всматриваясь в яростные волны
не ожидай, бессилию покорный,
что вымеряешь моря глубину,
ещё парит душа – пусть порван парус,
ведь шторм без крыльев ей пройти досталось, –
и зрит твой дух небес голубизну.

-315-


Оригинал

По чорних водах човен мій поплив,
і вже не видно ні землі, ні неба.
Зайшло на бурю. Мабуть, так і треба,
щоб ти себе в цій теміні згубив,
щоб хоре серце горем досадив,
скорившись волі лютого Ереба.
Пливи ж, мій човне, далі. Перед тебе
ще стільки є настрашливих світів.
Не заглядайся в моторошні хвилі
і не чекай, що в чорному знесиллі
ти виміряєш горя глибину —
ще майорить душа, немов вітрило,
котрому вітер обриває крила,
вона ж провидить далеч осяйну

---

В.Стус. Посоловів од співу сад

Посоловел от трелей сад,
от соловьёв и от надсад.
От света маленькой свечи,
от жалких звёздочек в ночи.
И горний месяц надо мной
дрожит, как будто пульс живой.
В саду ночном проснулись шумы
вишнёвых листьев. Это лил
высокий дождь на них. И думы
мои печальные будил.
Отдвинув винограда лозы,
раскрыл окно – там старый сад,
бессилен, мокр, и всё же рад
хранить красу уснувшей розы.
Свеча качнулась – и сиянье,
как птицу, отпустила в лёт,
твой стих прорвался без названья,
и дух твой взвился из тенёт,
Ведь так высоко небо края,
так сад пригож ему под стать.
Зрит с высоты святая мать…
Смеркаюсь в ней и рассветаю.

-316-


Оригинал

Посоловів од співу сад,
од солов’їв, і од надсад.
І од самотньої свічі,
і од жалких зірок вночі.
У небі місяць горовий
скидається, як пульс живий.
Ущухлим світлом сяють вишні
опонічні. Допіру лив
високий дощ. І всі невтішні
мої передуми будив.
Я двері прочинив з веранди,
де кострубатий вертоград,
собі не в силі дати лад,
пильнує перший сон троянди.
Свіча затріпотіла — й світло,
мов голуба, пустила в лет
і вірш твій вирвався без титла,
і дух твій вирвався з тенет,
бо надто кругле небо краю,
і кругла саду ліпота,
бо мати дивиться свята.
Я в ній — смеркаю і світаю.

---

В.Стус. Загусає далеч вечорова

Ночь густеет тихо, величаво,
яворы белёсые молчат.
Спит долина, в тишине дубрава,
а над плёсом лебеди ячат.
А над полем высыпали звёзды.
А над небом звёздным – Бог возник.
А над Богом сердцу быть не просто,
разделяя лютость на двоих.
Спит дубрава, в тишине великой
звёзды спят. Безмолвия пора.
Но десница Доли ясноликой
вознеслась, и не сулит добра.


Оригинал

Загусає далеч вечорова,
граціозні ливарі мовчать.
Спить долина, зморена діброва,
а над ставом лебеді ячать.
А над полем висипали зорі.
А над небом зупинився Бог.
А над Богом править серце хоре,
окрутенств шукаючи на двох.
Спить діброва. Спить земля велика,
всесвіт спить. Мовчання — як зоря,
і знесла правицю яснолика
Доля, не віщуючи добра.

---

В.Стус. Націлений у небо обеліск

Здесь обелиск нацелен в высь небес,
вода, как вечность, теплотой струится,
жасмин старинный в тишине таится,
а вдалеке немеет чёрный лес.
Разломленное ржавое ружьё
в гранит погрузло – будто торжествует.
Но только сына мать уже не чует,
истлела старческая боль её.
Она одна. Она слепа. С очами –
что зеркало промёрзлого ставка,
но высохшая бледная рука
всё взыскивает прошлое печально.
Но где там сын? Но где ж там Бог? Их нет.
Лишь только смерть и пустота в ответ.


Оригинал

Націлений у небо обеліск,
вода, як вічність, літепло струмує,
старий ясмин — оцвіттям весь німує,
а віддалі — німує чорний ліс,
а навпіл зламаний іржавий кріс
в граніт угрузлий — ніби розкошує.
І тільки мати сина вже не чує,
вже біль її старечий спопеливсь.
Вона сама. Вона сліпа — свічадом
осіннього промерзлого ставка
і висхла, вижовкла її рука
ще образи обмацує нерадо.
Бо де там син? Де Бог? Нема обох,
і смерть обсіла пустку, наче льох.

---

В.Стус. Коли б ви мали, голуби

Когда б уметь вы, голуби, могли –
сочувствовать, то вы б его наверно
на крыльях в Украину унесли,
тоскующую по нему безмерно.
К вам добрую он руку поднесёт
и вас поманит щедро и призывно:
Ко мне идите, дам и есть и пить вам:
на камнях – крошки, в черепке вода.
Ну, маленький, что на больную лапку
так часто припадаешь – дай-ка я
занозу вытащу, и просто с губ
тебя насытив вдоволь, желторотик,
отправлю в небо со своей руки.
Тот бог весны, и птиц, и облаков,
и юных первых листьев и шумящей
помолодевшей в тысяче ручьёв
воды небесной – он, оттаяв сердцем,
поголубел, стал сизым с голубями,
растаял в них – лишь
                              осень подошла.



Оригинал


Коли б, коли б ви мали, голуби,
хоч трохи серця — ви б його на крила
взяли до себе і перенесли
на Україну, геть за ним стужілу.
До вас він добру руку піднесе
і озоветься — щедро і заклично:
Ходіть до мене, ось вам їсти й пити
крихти на стежці, в черепку — вода.
Ану, маленький, що на хору ніжку
ізчаста припадаєш — дай-но я
із лапки скапку вийму, просто з губ
тебе, ще жовтодзьобе, нагодую
і дам злетіти в небо із руки.
Той бог птахів, і провесни, і хмар
і молодої зелені й шумної
помолоділої по ста струмках
небесної води, відтеплів серцем,
поголубів, посивів з голубами
й розтав між них — ледь
                              осени діждав.

---

Пам'яті Євгена Сверстюка (1928–2014)

Як хочеться продовження сюжету,
але завжди – відходять ліпші з нас
на невідомі чарівні планети.
Позвав Господь. У кожного свій час.

Як хочеться продовження країни,
не залишайте, батьку, нас на тих,
кому байдужа доля Батьківщини,
хто голос совісті змінив на гріх.

Та в розпачі пекельної години
згадаймо тих, хто жив для перемог:
мистецтва, волі, честі, України.
І шляхом йдімо, що проклав нам Бог.

---

Памяти Евгена Сверстюка (1928–2014)

Как хочется развития сюжета.
Но лучшие уходят раньше нас.
За горизонты видимого света
призвал Господь. У каждого свой час.

Как хочется, чтоб стали мы едины.
Не оставляй, учитель, нас на тех,
кому страна не матерь, а чужбина,
Кто совесть променял свою на грех.

Во дни военной этой злой годины
припомним тех, кто время превозмог,
кто честью был и словом Украины...
И мы не дрогнем – впереди нас Бог!

---

В.Стус. Уже життя моє прожите

Мои лета уже отжиты,
как так случилось – не пойму.
На воле – нежные хариты
встречают радостно весну,
там бродит милая лугами –
тиха походка и легка,
былинки каждой, ею пьяной,
её касается рука.
А милого – Харон пытает
про давних сорок-сороков,
вздор и нелепость подсыпает
из ветхих, латанных мешков.
Но пусто в акте безысходном!
Огни истлевшие слабы
и быстро тают под холодным
белёсым пеплом.
                              На дыбы
восстань душа, презри страданье,
но ярость в сердце не ослабь,
не жди чужого покаянья,
бездонную минуя хлябь.
Веди меня туда, где не был,
сквозь толщу бесконечных лет.
Еси поэт, ты жаждешь неба,
во веки и века – поэт!
-329-


Оригинал


Уже життя моє прожите,
коли і як — то й не збагну.
А десь за ґратами харити
вістують радісну весну.
Десь бродить луками кохана,
любові згадує стежки,
там кожен пагін, нею п’яний,
її торкається руки.
А любого Харон питає
про давні сорок-сороків,
гречану вовну висипає
з семи полатаних мішків.
Але душі немає в акті!
Там тільки витлілий дотла
і ледве-ледь теплом пойнятий
зсивілий попіл.
                              Дубала
постань, душе моя столюта!
Високим розпачем постань!
Ні в кого не проси покути,
минаючи розгаслу хлань.
Віки — попереду у тебе,
в століття свій скеровуй лет.
Єси поет, запраглий неба,
во віки і віки — поет!

---

В.Стус. ЗЕМЛЕ РІДНА

ЗЕМЛЯ РОДНАЯ!

Ударил гром – и воссияло всё.
Свернулась ночь светящимся сувоем,
И тихо стало, словно перед боем,
Уже рассвет не день – а смерть несёт.
Земное – рвётся в глубь, чтоб жизнь сберечь,
Не веруя ни в небеса, ни в ночи.
Ослепли звёзды и ослепли очи.
Как приговор над миром вырос смерч.
В мольбе напрасно ветви простирал
Лес чёрный к небу – тщетные усилья.
Сочились кровью горизонта крылья,
День умер, подломив колени – пал,
Как мальчик. Первоцвет закрыть успел
Ребячьи глазки. А деревья дружно
Зажглись свечами. Быстро отгорел
Последний день. И нового – не нужно…
Эй, люди! Человечество! Твой шлях
Тень перекрыла твоего же роста!
И жить так просто, и погибнуть просто
В неугасающих любви огнях.
В сердцах людей вскипел вулкан такой,
Как будто ум цветёт в горящих брызгах.
Летит планета! Полыхают искры
Кровавым нимбом гибели людской!




Оригинал

ЗЕМЛЕ РІДНА!

Ударив грім — і спалахнуло все.
Згорнулась ніч прозореним сувоєм,
І тихо стало, наче перед боєм,
І замість дня світання смерть несе.
Усе земне занурюється вглиб,
Зневірившись і в небові, і в ночі,
Осліпли зорі, і осліпли очі,
Проріс, мов вирок. Смерчем виріс гриб,
Даремно вгору чорний ліс простер
Окляклі руки. В сивому просторі
Кривавлене крило волочить обрій
І день, зломившись у колінах, вмер,
Упав, мов хлопчик. Пролісок закрив
Свої дитячі вічка. Вже дерева
Горять свічками. Скоро відгорів
Останній день. І ранку вже не треба.
Людове! Люде! Людськосте! Твій шлях
Перепиняє тінь твойого ж зросту!
І жити просто, і загинуть просто
В любов'ю випромінених вогнях.
Вулканами людські димлять серця,
І навіть розум квітне в жовтих блисках.
Планета в леті! І пашіють іскри
Рудого німбу — людського кінця!

---

В.Стус. Гаряча ложка юшки – як молитва

Ухи горячей ложка – как молитва:
худое тело разом освежит
и дух согреет. Словно жало бритвы
тот отогретый дух во мне искрит
и ловит солнца дивную порошу,
светлеет, серебрится, восстаёт
на грани горя. Умоляю, Боже
не забери из сердца – что моё,
и не добавь того, чему был враг я,
что чёрный шрам кладёт мне на чело.
Воспрявший дух играет, словно брага,
и в бесконечность рвётся – напролом.



Оригинал

Гаряча ложка юшки – як молитва:
прозоре тіло миттю освіжить
і дух зогріє. Ніби лезо бритви,
той відігрітий дух в мені іскрить
і ловить сонця радісну порошу,
сріблішає, світлішає, стає
на рівні горя. Боже, дуже прошу –
не забери од мене, що моє,
і не додай того, чого не праг я,
що залишає в серці чорний шрам.
Зігрітий дух шумує, наче брага,
і прагне йти у вічність – напролам.

---

В.Стус. Ще вруняться горді Славутові кручі

Ещё зелены́ над Славутичем кручи,
и светлая речки колышется гладь,
но он приближается – тот неминучий
твой шаг, твой последний – в глубокую падь.
И солнце высóко и небо глубóко,
чуть сердце, волнуясь, груди не порвёт,
но скоро пройдут золотые мороки,
предчувствия голос в безвестность зовёт.
Крылатые выси свои ты покинул,
бездонный провал пред тобою возник,
лишь в памяти вдруг появился – и сгинул
товарищ твой, брат и надёжный мужик.
Пусть дыбятся к небу подъятые кручи,
но видишь, – в ногах обрывается свет,
за землю держись, как терновник колючий,
цепляйся за небо, как яблони цвет.
Круги за кругами, за далями дали,
покуда упруго не выгнется свет,
замрут тополя в безысходной печали,
прощайте, знакомцы! Родные, привет.
Уже недалёк тот бескрайний, чужбинный,
листвою багряною убранный край…
Живи Украина, моя Украина,
родная Украйна, навеки прощай.




Оригинал

Ще вруняться горді Славутові кручі
ще синіє річки збурунена гладь,
та вже проминає, навік проминає
твій час, твій останній, попереду – падь.
Ще небо глибоке і сонце високе,
аж серце замало грудей не пірве,
та вже закінчились прекрасні мороки,
бо передчування у безвість зове.
Розкрилені висі твої пронеслися
попереду – прірва – і ока не мруж,
ледь-ледь нагодився – і вже заподівся
старий побратим твій, товариш і муж.
Ще дибляться д’горі піднесені кручі,
та глянь, у ногах обривається світ,
чіпляйся за кручу, як терен колючий,
чіпляйся за небо, як яблуні цвіт.
За обрієм обрій, за далями – далі,
допоки напруглий не видметься світ,
і гробнуть тополі в тягучій печалі,
прощайте, облиці! Кохані, привіт.
Бо вже ослонився безокрай чужинний,
кучериться щедро багряний розмай,
прощай, Україно, моя Україно,
кохана Вкраїно, щаслива бувай.

---

В.Стус. Там тиша. Тиша там. Суха і чорна

                            Михайлине К(оцюбинской)

Молчанье там, тишь чёрная, сухая,
бьют в небе крылья сизых голубей.
И как минуть тут колдовских затей,
коль давит ночь, под горло подступая?
Всё кажется, что вещуны проворно
твой тёмный жребий мечут пред тобой.
В квадратах жертв – тоскливою строкой –
смиренье начерталось всепокорно.
Светильник спит. Свеча в нём оплыла,
предстала бабочкой, листком аканта.
А боль твоя – подобье диаманта,
в отчаянии очи отвела.
Остановись. Не тронь нагар свечи –
всё это страх, твой страх, твой страх в ночи…




Оригинал

                                        Михайлині К.

Там тиша. Тиша там. Суха і чорна
і крешуть кола сиві голуби.
Тож як не вдатися до ворожби,
як ніч по горло мороком огорне?
І видається: віщуни проворні
перед тобою мечуть жереби.
В квадратах жертв – чистописом журби –
усепокора, майже невідпорна.
Свічадо спить. У ньому спить свіча,
розплатана метеликом, акантом.
В щопті аканту – біль твій – діямантом.
Сліпучим оком глипає одчай.
Стань. Не стирай з свічаддя порохи –
то все – твої страхи, страхи, страхи…

---

В.Стус. Будуйте власну державу

Стройте свою державу,
чтобы доживать век
в собственном доме. Вечность –
живёт нами.
Стройте свою страну
из своих собственных тел.
Отчуждайте себя.
Отчуждайте и отчуждайтесь.
Стройте свою страну
из собственных душ.
Каждый из нас – государство
с парламентом сердца,
утверждённое конституцией
вашего тела
и с несменяемым диктатором
президентом – разумом.
Нас 40 миллионов держав…



Оригинал

Будуйте власну державу,
аби доживати вік
у власному домі. Вічність —
живе нами.
Будуйте власну державу
з власних власних тіл.
Вивласнюйте себе.
Вивласнюйте і вивласнюйтесь.
Будуйте власну державу
з власних душ.
Кожен із нас держава,
парламентована серцем,
затверджена в конституції
вашого тіла
і з незмінним диктатором
президентом — розумом.
Нас 40 мільйонів держав...

---

В.Стус. Знову друзів додому веду

Снова в дом я друзей приведу –
полуистинных, полузнакомых.
Вон – расселись на житной соломе,
там, на солнце трипольском, в саду.
Невесёлую песнь заведу,
лишь надвинется ночь и прохлада.
Как назначено нам, так и надо –
не брани ж своё горе-беду.
А как вспомнится прошлое – хвощ
вдруг качнётся под чьей-то рукою.
Славно так! Хоть и над головою
целосветный сбирается дождь.
Задымится навар в казанке,
сытный дух разольётся под небом,
мы наварим ушицы и с хлебом
похлебаем её в холодке.
Лука нет, чёрт, – попробуй, добудь,
вот и нечем нам кушанье сдобрить…
И ни жить – недостанет, ни сдохнуть,
даже вольно дышать – позабудь!
Соли, хлебу, водице будь рад,
ночь и день – под грозою стозорой,
и душе полусонной и хворой
лишь осталось податься назад.
…Чесноком вкус добавим коржу –
вот и кончится жизни оскома.
Золотистая пахнет солома.

И – течёт струйкой кровь по ножу.



Оригинал

Знову друзів додому веду —
напівщирі, напівнезнайомі.
Повсідались на житній соломі,
на трипільському сонці в саду.
Потім пісню сумну заведу,
як пітьмою укриє крайнеба.
Як судилося нам, так і треба —
упізнай у собі галайду.
А насунуться спогади — хвощ
під чиєюсь хитнеться рукою.
Ой і хороше! Над головою
цілосвітній збирається дощ.
Запарує вода в казанку.
Обібравши картоплю і рибу,
ми наваримо юшки — і з хлібом
посьорбаємо в прохолодку.
Що то шкода — цибулі чортма
і не буде чим-небудь затерти...
Ані жити немає, ні вмерти,
ані вільно дихнути нема!
Тільки сіль, і вода, і житняк,
і світанок, і ніч, і стозора
небезпека, і сонна і хора
ця душа — вирушає успак!
…Часником натираєм коржі —
от і збилась життєва оскома.
Золота припахає солома.

І — пороснула кров по ножі.

---

В.Стус. СЛУХАЮЧИ БЕТХОВЕНА

СЛУШАЯ БЕТХОВЕНА

Ты приходишь в тоску мою,
Ты приходишь в радость мою –
Напряжённый и сосредоточенный,
И заполняешь комнату,
Чтоб я не забыл:
Есть горящая вера
И победа выстраданная…
Чтобы я, одинокий, не задохнулся
Набухшим сердцем.
Ты посылаешь мне гром,
Могучий,
Нерасплёсканный, предштормовой…
Ты приносишь бурю,
Холодную, не разразившуюся ещё.
До мгновения, пока
Молния
Фиолетово-сизая
Слезами радости не прольётся.
Ты приходишь, как утро, –
С соловьиной горечью.
Ты приходишь, как день, –
Пылающим подсолнухом.
Что горит и крепнет,
Дозревая в бронзе…
Ты входишь в тишину мою
Песней, теснящей грудь,
Печальной, как ласточкино крыло,
И вот уже в полёте
Гордая твоя надежда,
Ты ж сам –
И суд, и обвинение,
Ты сам –
Мерило…
А когда ты удаляешься
Сердито, молча,
Даже не попрощавшись,
Я знаю – ты снова вернёшься,
Пусть только туча придёт.





Оригинал

СЛУХАЮЧИ БЕТХОВЕНА

Ти приходиш в тугу мою,
Ти приходиш в радість мою –
Тугий і зосереджений,
І розповнюєш кімнату,
Щоб я не забув:
Є горда пекельна віра
І перемога вистраждана...
Щоб я не вдавився на самоті
Набубнявілим серцем.
Ти приносиш до мене грім,
Густий,
Нерозплесканий, передбурний...
Ти приносиш бурю,
Холодну і нерозвітрену.
Аж поки
Блискавка
Фіолетово-сиза
Сльозами радості не проллється.
Ти приходиш, як ранок, –
З солов'їною гіркотою.
Приходиш як день, –
Палахкотіючим соняшником.
Що горить і тужавіє,
Дозріваючи в бронзі...
Ти ввіходиш в тишу мою
Тугогрудою піснею,
Печальною, як ластів'їне крило,
І тільки в леті
Горда твоя надія,
Ти ж сам –
І суд, і оскарження,
Ти сам –
Мірило...
А коли ти відходиш
Сердито-мовчки,
Навіть не попрощавшись,
Я знаю – ти знову повернешся,
Хай лиш хмара надійде.

---

В.Стус. Дуби, кремезні, наче запорожці

Могучие дубы, как запорожцы,
ещё не сдались осени, стоят,
склонивши круто головы, как туры.
Хоть тяжко супротив стоять ветров осенних –
упёрлись, силятся, идёт коньячный дух.
Обозы выдвиньте, дубы, обозы!
Спиной друг к другу станьте, бейте в цель.
Подходит осень – пусть идёт. Вы сами
назначите себе момент прощанья,
осыплете пожолкнувшие листья,
и только после этого оружье
надёжное сдадите, так, как Пётр
когда-то нашу долю сдал на милость
завзятым московитам. Нет, не вы.
Я сам познал разгром. Сам – пораженье.
Покорность – весь. А вы, иль не одно
и то ж все ваши лиха – с отреченьем?
Три людоеда обступили край.




Оригинал

Дуби, кремезні, наче запорожці,
Ще непідвладні осені, стоять,
Схиливши круто голову, мов тури,
їм важко вистоять проти вітрів осінніх.
Та вперто силяться — іде коньячний дух.
Обози виставте, дуби, обози!
І станьте спинами і бийте в ціль.
Заходить осінь — хай іде. А ви
Сами собі призначите прощання,
Сами осипете пожовкле листя,
Сами, вже після того, віддасте
Незрадну зброю, як колись Петро
Віддав по битвах долю на поталу
Завзятим московитам. Ні, не ви.
Я сам відчув поразку. Сам — поразка.
Покора — весь. А ви — чи не одно,
Всі ваші лиха з зрадою одною.
Три людожери обступили край.

---

В.Стус. Душа ласкава, наче озеро

Душа, ласкаясь, словно озеро,
немножко синим отдаёт.
Здесь, между Туровом и Мозырем,
благословение моё.
Горит, налито солнцем, облако,
день воду пьёт, к реке припав.
Ко мне прижался белым соболем
любимой женщины рукав.
Ты для меня была голубкою,
что, распрямила два крыла,
и мужем, отроком, малюткою
меня под небо вознесла.






Оригинал

Душа ласкава, наче озеро,
і трохи синім віддає.
Тут, поміж Туровом і Мозирем,
тепер призволення моє.
Горить налитий сонцем оболок
і день до берега припав.
А біля мене білим соболем
тремтить коханої рукав.
Мені була ти голубинею,
що розкрилила два крила.
І мужем, хлопчиком, дитиною
мене до неба вознесла.

---

В.Стус. Болото, луки, річка, очерет

Луга, болото, речка, и камыш
так сонно дышат, мглой ночной покрыты,
сияют звёзды, водами умыты,
во тьме летучая резвится мышь
там, где волхвует при костре поэт,
у казана там детство поджидает,
там молодость дубровою блуждает,
цветов болотных в скромный свой букет
насобирав… Ты в даль не торопись,
ведь дебрями прошедшего постлалась
твоя дорога. Это б называлось
тобой, да только не просторить высь
твоим крылам, они же перебиты
дробинами покорности. Не мёд –
к себе впасть в рабство. Ловчий лишь намёт
дрожит, накрывши птицу в сонном жите.




Оригинал

Болото, луки, річка, очерет
так сонно дихають, туманом криті,
вглядаються у воду зорі вмиті,
кажан справляє свій нервовий лет,
там, де ворожить при вогні поет,
у казана дитинство зазирає,
там молодість дібровою блукає,
з болотяного виквіту букет
збираючи. І не спіши вперед,
бо чагарями спогадів прослалась
твоя дорога дальня. Все б те звалось
тобою, тільки приопалих мет
вже крила не просторяться, підбиті
шротиною покори. І не мед —
до себе впасти в рабство. Лиш намет
скидається, як птах у соннім житі.

---

В.Стус. З зазубреними берегами озеро

С зазубренными берегами озеро –
глоток воды средь страждущей дубравы,
воды густой, как кровь, ведь антрацитом
в глубинах разговляется огонь.
Высóко солнце, вереск, бронзовеет
округлость плеч вдоль нежной гибкой шеи.
Тревога на душе. Левее сердца –
как перепёлки крик возникла боль.
Спондиловая глина кремневеет
и так натужно пишет миг прозренья
(чего, однако? Ненасытной страсти,
накликанных ли скорбями разлук?).
Тысячелистник цвёл. Им губы пахли,
жарой, и летом пахли, и тоской
неутолимой. Волосы – как бронза
мне навевали колдовской дурман.
И тот прощальный взмах тонкоголосый
руки дрожащей, вскрик опустошённый –
пунктирами – зубчáтый яр, пригорок –
каким зигзагом путь твой прочертил?




Оригинал

З зазубреними берегами озеро –
ковток води між виспраглого лісу
дубового, як кров, бо антрацитна
у надрах розговлялася жага.
Високе сонце, верески, спижеві
округлі плечі вздовж гінкої шиї.
Неспокій на душі. Лівіше серця –
як раннє підпадьом – нагальний біль.
А спондилова глина крем’яніє
і так натужно пише мить дозріння
(але чого? Ненатлого кохання
чи тугою накликаних розлук?).
Цвів деревій. Тим цвітом губи пахли
і спекою, і літом, і журбою
ненатлою. А бронзове волосся
мені, мов яра памороч, було.
Отой прощальний змах тонкоголосий
тремтливої руки, той голий накрик –
пунктирами – щербатий яр, той пагорб –
яким зигзагом путь тобі значив?

---

В.Стус. Які там сльози? Хмари лебедині

Ну что там – слёзы? Облака лебяжьи
плывут над чёрным торжищем веков
от каменного века в эру нашу,
убравшись колером большевиков.
Обвиты стонами рабов, народов кровью
кроплённые, столетия плывут.

Снег c вишен заметает белый свет.
Пригубливает время смерти чашу
и выжидает не твою, но – нашу
несчастий долю. Опадает цвет.
В июле снег – с ветвей. И снег – из глаз.
Всё страшною покрыто сединою.
Твой час минул. Он лёг, твой чёрный час,
меж краем чуждым и землёй родною.
Ни кривд чужих, ни личных непотребств,
одна высокая печаль во взоре,
великих похорон людское горе,
ни див не остаётся, ни чудес.
Ты отошёл. На целый шаг земля
отсторонилась от тебя и края,
и только кости сном спокойным спят,
и только мощи – в кратерах, как в крадах.
----------------------------------------------------------------------
Крады – древние жертвенники.

-300-




Оригинал

Які там сльози? Хмари лебедині
пливуть над чорним торжищем віків
від кам'яного віку і понині,
убравшись барвою більшовиків.
Сповиті криком всіх рабів, усіх народів
і кров'ю скроплені, віки пливуть.

Вишневе гілля губить білий цвіт.
Пригублює доба смертельну чашу
і вижидає не твою, а нашу
щербату долю. Опадає цвіт.
У липні сніг з дерев. І сніг з очей.
Все сивиною криється страшною.
Твій час минув. Твій чорний час почез
і ліг, розплатаний, між краєм — чужиною.
Ані облуд, ні власних непотребств,
ані зітхань — одне високе горе,
не твій, а наш, один великий похорон,
де вже нема ні див, ані чудес.
Ти відійшов. І відійшла земля
на цілий крок від мене і від краю,
і тільки кості сном спокійним сплять,
і тільки мощі — в кратері покрадені.

---

В.Стус. Дні стали сторч. І рік – мов чорний бір

Дни вздыбились. И год – как чёрный бор
простёрся в облака главой колючей,
над пройденным навис волною-кручей,
и будущему стал наперекор.

Мой поводырь страданий, ангел мой,
восставь меня над валом тем могучим,
чтоб я последний раз свой взор измучил.
И с кручи – прямо в омут головой.

В грядущий свет. Пусть стынет век, как лёд –
и стыд, и честь продлят минуту эту,
и нет конца суровому поэту,
и нет преград, чтоб задержать полёт.

Век, год, мгновения прошли – взлетаю –
и горизонт открытый озираю.
-298-




Оригинал

Дні стали сторч. І рік – мов чорний бір
простер у хмари голову колючу.
Він над минулим дибиться, як круча,
і шлях заслав – майбутньому всупір.

Мій ангеле, страждання проводир,
знеси мене над хвилю ту летючу,
нехай востаннє спогадом омучу
свій зір. І з кручі – прямо в водовир

потомних літ. Хай вік схолов, мов лід –
ще довгий встид подовжить хвилю лету,
нема кінця суворому поету,
немає краю. Ні віків, ні літ,

ні миті вже не вистане – рушаю –
і перебіжне обрій озираю.

---

В.Стус. І знов Господь мене не остеріг

***
Не отрешил Господь меня от бремени –
вновь завилась дорога странствий.
Что ж, – до свидания – во времени,
и до свидания – в пространстве.
-296-


Оригинал

І знов Господь мене не остеріг,
і знов дорога повилася.
Тож — до побачення — у просторі
і — до побачення у часі.




***
От украинских злых сует –
В тайгу, в Мордовию, на зону.
Дружище, кто ж мне даст ответ,
На казнь ли обречён законом?
-299-



Оригинал

Від українських веремій
В тайгу, в Мордовію, за ґрати.
Кого питати, друже мій,
Тебе роковано до страти?

---

В.Стус. Горде тіло моє нецензурне

Гордое тело моё непутёвое!
Что ж мне с тобою делать?
Куда податься?
Как узаконить тебя?
Чтоб, утверждённое предками,
всем моим детством,
всей колючей моей молодостью,
назвать своим!
Тело моё!
Четвертованное веком.
Запрещённое, да моё,
что мне с тобою делать?
Отпадают руки мои.
Отпадают ноги мои,
голова моя отпадает.
Как багровый шмат –
моё сердце дымящееся.
Гордое тело моё непутёвое!
Я тебя, как молитву, берёг,
а ты какое-то чуднóе:
не приспособленное к жизни,
не приспособленное к
переходному периоду
между социализмом и коммунизмом.
И тебя четвертуют,
вырывая глаза,
вырывая язык,
и пустые глазницы мои
багровеют, как сердце моё одичавшее.
-297-



Оригинал

Горде тіло моє нецензурне!
Що мені з тобою робити?
Куди податися?
Як узаконити тебе?
Щоб, узвичаєне предками,
круглим моїм дитинством,
гострою молодістю моєю,
назвати своїм!
Тіло моє!
Четвертоване ерою.
Заборонене, та моє,
що мені з тобою робити?
Відпадають руки мої.
Відпадають ноги мої,
голова моя відпадає.
Як багряний кавалок —
моє серце диміюче.
Горде тіло моє нецензурне!
Я тебе, як молитву, беріг,
а ти якесь дивне:
не пристосоване до життя,
не пристосоване до
переходового періоду
між соціалізмом і комунізмом.
І тебе четвертують,
вибираючи очі,
вибираючи язик,
і порожні очниці мої
багровіють, як серце моє здичавіле.

---

В.Стус. Перебіжи до них, як хочеш мати

Переметнись к ним, если размечтался
хотя бы просто бегать по земле,
а чтоб, соколик, в небо ты поднялся
сначала повозись ужом в золе.
Меня учил старинной правде сей
один закоренелый патриот,
что мать свою возвёл на эшафот
за право нынче плакаться по ней.
-295-


Оригинал

Перебіжи до них, як хочеш мати
якусь надію бігать взагалі.
Щоб соколом на небі тепер стати
вужем поповзать треба по землі.
Мене навчав цій мудрості старий
один закоренілий патріот,
що матір вирядив на ешафот,
за право зараз плакати по ній.

---

В.Стус. Між божевіллям і самогубством

От суицида и до безумства –
малый остался просвет – мирной смерти.
В демократическом ложе Прокруста –
стоны.

Из доносительств, из воплей газетных,
из комсомола, судилищ закрытых,
смрадом повитые дней клозетных –
встали.

Эра дебелая – шпикова морда,
всё на стези направляла прямые,
как же обрыдло идти по ним гордо
в коммунистической эйфории –
хватит.

Меж суицидом или безумством
тайною слежкой и ором газетным,
эра дебелая c мордой сексота,
сгубит, дружище.
-294-






Оригинал


Між божевіллям і самогубством —
маленький просвіт лишився — вмерти.
В демократичнім ложі Прокруста —
стогін.

З таємних стежень, із лон газетних,
із комсомолу, з судів закритих,
сповитий смородом днів клозетних —
виріс.

Доба дебела, як морда шпига,
все наставляла на путь правдиву,
комуністична набридла пиха —
партійна вигидла веремія — годі.

Між божевіллям і самогубством,
з таємних стежень, із лон газетних,
доба дебела, як морда шпига,
доб’є нас, друже.

---

В.Стус. Я там сидів, де трьох річок вода

На берегу трёх рек – меня вода
Днепра, Десны и неба обтекала,
и осторожно сердце омывала
исполненная радости беда.
Всё проносилось мимо, всё текло,
а ты один, как сон мироосновы,
стоял обмерший, и замолкло слово,
лишь только на уста твои пришло.
Крик земснаряда стлался над водой,
горел огонь над тьмой и немотою.
И ты, теряя, вновь ставал собою
как наиблизкий кто-то иль чужой.
-293-





Оригинал

Я там сидів, де трьох річок вода –
Дніпра, Десни і неба – струмувала
і обережно серце обмивала
якась непевна радосте-біда.
Усе ішло, проносилось, текло,
і тільки ти, мов сон світобудови,
стояв і кляк, і замовкало слово,
що на устах, здавалося, було.
Горів вогонь над ніччю. Землесос
кричав над темінню і німотою,
і ти, втрачаючись, ставав собою
як сам – чужий чи найрідніший хтось.

---

В.Стус. Сто дзеркал спрямовано на мене.

В сто зеркал взираю суеверно,
в одиночество и немоту.
Где ж ты тут? Ты, правда – тут? Наверно,
ты таки не тут. Таки не тут.
Где ж ты есть? А где ж ты есть? А где ж ты?
Что там ждёт: обрыв, завал, зигзаг?
Как из решета льёт дождь-надежда.
Заливает душу, всю в слезах.
Сто твоих рождений, сто агоний.
Страх как тяжко высохшим очам.
Жив еси, иль умер? Кто ж такой ты?
И живой и мёртвый – сам на сам?
-292-



Оригинал

Сто дзеркал спрямовано на мене,
в самоту мою і німоту.
Справді — тут? Ти справді — тут? Напевне,
ти таки не тут. Таки не тут.
Де ж ти є? А де ж ти є? А де ж ти?
Урвище? Залом? А чи зигзаг?*
Ось він, довгожданий дощ. Як з решета.
Заливає душу, всю в сльозах.
Сто твоїх конань. Твоїх народжень.
Страх як тяжко висохлим очам.
Хто єси? Живий чи мрець? Чи, може,
і живий і мрець? І сам на сам?

--------------------
* Авторский вариант 6-й строки: Досі зросту свого не досяг?

---

В.Стус. Як лев, що причаївся в хащах присмерку

Как лев, что затаившись в чаще сумерек,
заснул, так горизонт меня оставил,
и лёг в глубины моего сознания
тем, что минуло или что придёт.
Бегут часы с шипением змеиным,
новопостроенные храмы рушатся,
подмытые водой белеют мирно
фатьяновского люда костяки.
Копошатся в вершинах чёрных сосен
монашеские сны, так долго жалуясь,
ждут – не дождутся лиц своих обновленных
и пальцев твёрдо сложенных в щепоть.
И потеряв надежду, возвращаются
из грёз тяжёлых в полусна продление –
в надежду трепетную: дивный свет,
что против них так люто ополчился,
всё ж с высоты своей призрел на них.
-291-







Оригинал

Як лев, що причаївся в хащах присмерку
заки й зблудив, отак од мене обрій
відбіг, залігши в сяйних шпарах спогаду
минувшини чи то будучини.
Сичить зміїним нашептом годинник,
обрушуються храми, щойно зведені,
і лагідно, підмиті течією,
фатянівські біліють кістяки.
Вовтузяться у чорних кронах сосон
чернечі сни, так довго нарікаючи,
все ждуть — не діждуть лиць своїх оновлених
і молитовно складених пучок.
І втративши надію, повертаються
з тяжкого сну і в напівсонне дляння
тремкого сподівання: дивен світ,
що був на них прелюто окошився,
за ними з свого белебня зорить.

---

В.Стус. Холоднозорий присмерк приуральський

                                                    Винцасу К.
Холодноглазый сумрак приуральский
густел. Мороз из сосен трубы ладил
органные, как в театральном зале
провинциальном, старом и знакомом,
где столько лживых взмахов дирижёра,
где столько нот и профилей фальшивых,
но где ничто не может заглушить
холодную и сдержанную высь
Иоганна Себастьяна. Ночь росла,
я с нею возрастал. И ветры выли,
трещал мороз, дул ветер и трещали
согнувшись ветви елей. А казарма
мигала красным глазом воспалённым
электролампы. Маялся дневальный
под сапогами хрупкий сон ломая.
Трещал мороз…Каптёрка. Медсанбат.
Здесь Винцас был – наш батальонный фельдшер –
в реестр аптекарский убогий вписан,
внесён туда промеж бинтов и спирта,
пирамидона, йода, формидрона –
безмолвный и торжественный, как бинт.
Трещал мороз, а он, включивши лампы,
шальной, метался между долгих теней,
как меж осколков собственной печали –
рефлекторы на стену наставлял.
Там жил на полотне пейзаж фламандский.
И бедная солдатская палитра
в нём хмурилась в литовской ностальгии,
и в Винцаса – как в светлую мишень –
Чурлёнис целил иглами от сосен,
идя гравюрным лесом.
– Говори, –
меня просил он, – говори! И тихо
про Вильнюс, про Тараса, про Вильняле
и Саломею разговор струился,
ручьём чуть слышным слово трепетало,
понурый скрашивая нам пейзаж.
А он, как бог, затиснутый меж стен,
в свою глухую спрятанный каптёрку,
тянул нескладно и колюче руки,
где в полуметре Вилия текла.
– Рассказывай, – просил он, – про Тараса…
Гремел над нами Гедеминов зов,
казалось, достигая звёзд. Шуршал
колючий лес Чурлёниса за окнами,
прибрежная «Лиетува» шумела.
– Так да не так! – Он, кисть свою отбросив,
грел ингалятор, отходил, и снова
вернувшись, молчаливо шёл в атаку
на Рейсдалем усиленный барьер.
– Тайга Урала мне с Литвой моею
трагично схожа. Оренбург. Шевченко*.
И столько у меня здесь земляков –
аж до Печоры. Правда ведь – Отчизна.
Спишь – и как волосатые клубки,
веками мотанные, глухо бродят
сны дедовские. И щекочет в горле.
Рассказывай. Своё мне расскажи…
(1961–64 гг.)
-290-
--------------------------------------------------------------
Стихотворение молодого Стуса о его
армейской дружбе с Винцасом
Кузьмицкасом (1936–1983), художником,
поэтом, в дальнейшем также –
литературным критиком.

* Ныне город Актау в Казахстане.



Оригинал

                                                    Вінцасові К.
Холоднозорий присмерк приуральський
зростав. Мороз ладнав органні труби,
і сосни справжніми і знаними здавались,
як провінційний театральний зал,
де стільки лживих рухів диригента,
де стільки нот і профілів фальшивих,
але ніщо не може заглушити
холоднозору і сувору вись
Йогана Себастьяна. Ніч росла,
і я на ній зростав. Гули вітри,
тріщав мороз. Гули вітри. Тріщали
покляклі віти у ялин. Частина
безсонно кліпала одним червоним оком
електролампи. Сновигав днювальний,
ламаючи свій сон під чобітьми.
Тріщав мороз... Каптьорка. Медсанбат.
І до убогої аптечки – Вінцас,
наш батальйонний фельдшер, до реєстру
дописаний – поміж бинтів і спирту,
пірамідону, йоду, формідрону,
мовчазний і врочистий, наче бинт.
Тріщав мороз. А він, ввімкнувши лампи,
зшалілий, сновигав між довгих тіней,
як скалків власної сухої туги,
й рефлектори на стіну наставляв,
де оживав на полотні фламандський
пейзаж.Солдатська збіднена палітра
темнішала в литовській ностальгії,
і в Вінцаса – освітлену мішень –
Чурльоніс поціляв голками сосон,
йдучи гравюрним лісом.
– Говори,–
мене просив він,– говори! І мова
про Вільнюс, про Тараса, про Вільняле
і Саломею тихо жебоніла,
струмка тоненько жебоніла шпара,
похмурий розважаючи пейзаж.
А він, як бог, затиснений між стін,
у герметичну схований каптьорку,
незграбно простягав колючі руки,
де півметрова Вілія пливла.
- Розповідай,– просив він,– про Тараса...
Підводив стелю Гедимінів зойк,
зростаючи під зорі. Шамотів
колючий ліс Чурльоніса за вікнами
та узбережна "Лєтува" шуміла.
– Так та не так! – Він кидав свого пензля,
грів інгалятор, підступав, відходив,
і знову йшов, мовчазний, ув атаку
на Рюїсдалем зміцнений бар'єр.
– Тайга уральська – до Литви моєї
болюче схожа. Оренбург. Шевченко.
І стільки тут у мене земляків –
аж до Печори. Справді бо – Вітчизна.
Заснеш – і волохаті, як клубки,
намотані віками, глухо бродять
плоскінні сни. І в горлі волохатіє.
Розповідай. Розповідай. Кажи ж!
1961–64 рр.

---

В.Стус. Потрібен янгол помсти. Мій захисник

Так нужен ангел мести! Мой спаситель,
мой щит, что не позволит обессилеть,
не даст истлеть мне в пекле укоризн
людского мира. Где ж ты, появись!
Ведь все сошлись уже концы. Все реки
скатились к устьям. Море неусыпно
бьёт в берега, и плачется, и скоро –
наперекор всем бедам – заревёт.
Поторопись. Не медли, ангел мщения,
пока мой горний гнев во всеоружии,
пока в очах отверстых, красным маревом,
безумие передо мной плывёт.
-289-



Оригинал

Потрібен янгол помсти. Мій захисник,
мій щит, що не дозволить підупасти,
не дасть зотліти в пеклі дорікань
великосвітніх. Де ж ти, появись!
Бо сходяться усі кінці. Всі ріки
доходять гирл. І море невсипуще
колотиться, і ремствує, і скоро —
наперекір всім бідам — зареве.
Тож не барись. Поквапся, помсти янголе,
допоки гнів мій горній гороїжиться,
допоки ув очах червоне марево
переді мною безумом повзе.

---

В.Стус. І я сягнув нарешті порожнечі

Я пустоты достигнув, наконец-то
остановился, выгоревший весь.
Вокруг – безлюдье. И желаний гарь
(в напрасных пробах вырваться из смерти)
даль-невидь пропитала. Ухнул филин,
мне жизни лет отмерив – ровно семь.
Как тяжело, пройдя свою дорогу,
утраченные вспоминать пути,
уже к неведомому прикоснувшись,
где лишь полёт. Паденье и полёт.
И тяжело нагруженный собою,
томишься ты собой, тобой крыло
владеет полновластно. Вот граница.
Вот где волшебный хмель небытия.
Ты здесь на лезвие самопредчувствий,
на плахе самопредсказаний ждёшь
конца благого – до тебя назвали
его давно. Круг. Тишина. Предел.
И самопрекращенье. Черновик,
прочитанный и вдоль и поперёк,
как палая листва в речном потоке
переживает смертный свой маршрут.
Вот – бытие за краем. Так зыбкá
межа – себя и не-себя. Как латка
беспамятства, извечного наверно,
ползёт косою тенью. Заглушённый,
преодолён неумолкавший стук
грудной неуспокоенности. Хватит:
я, пустоту гудящую познав,
остановился. А простор истлевший
задул свечу – страданий эпицентр.
-288-




Оригинал

І я сягнув нарешті порожнечі
і зупинився, вигорілий весь.
Довкола — пустка. Погаром бажань
(намарні спроби вирватися з смерті)
пропахла невідь-далина. Зигзичить
скажений пугач. Рівно сім разів.
Як моторошно, перейшовши шляхом,
пригадувати збавлені путі,
уже недовідомого торкнувшись,
де тільки лет. Лише спадання й лет.
І тяжко навантажений собою,
гнітишся ти — собою, ким крило
правує всевельможно. Ось де окрай.
І ось де чар п’янкого небуття.
Ти ще на лезі самопрочування,
на пласі спогадів-передчуттів
блаженного кінця, котрий значили
іще до тебе. Коло. Спокій. Край.
Самоприпинення. Стара чернетка,
прочитана і вздовж і поперек,
мов пале листя в струмуванні річки
переживає смертний свій маршрут.
Оце буття за краєм. Ця хистка
межа — себе і не-себе. Мов пляма
запаморочень, певно спередвічних,
повзе скісною тінню. І гулкою
подоланістю заступився стук
грудної неоговтаності. Досить:
гулкої порожнечі я сягнув
і зупинився. Вигорілий простір
отінив свічку — болю епіцентр.

---

В.Стус. Немає Господа на цій землі

Спасителя не стало на земле:
не вынес Бог, за краем света канул,
чтоб ни людских не видеть больше кривд,
ни надругательств дьявольских, ни зверств.
В краю безумном бога нет – есть монстр:
уродов властелин, владыка злости
неодолимой. Нет ему отрады
желанней чем увечить, разрушать,
и жечь дотла. А небо постепенно
на землю опускать, чтоб этот мир
безнебым стал. Отчизною безумных
казнимых палачей. Раз умер Бог.
-287-



Оригинал

Немає Господа на цій землі:
не стерпів Бог — сперед очей тікає,
аби не бачити нелюдських кривд,
диявольських тортур і окрутенств.
В краю потворнім є потворний бог —
почвар володар і владика люті
скаженої — йому нема відради
за цю єдину: все трощити впень
і нівечити, і помалу неба
додолу попускати, аби світ
безнебим став. Вітчизною шалених
катованих катів. Пан-Бог — помер.

---

В.Стус. БОВВАН

ИСТУКАН
I
Кто водит нами? Пара ездоков,
что становой хребет тебе ломают,
ты ж ерепенишься. Ей-богу, зря.
Откройся им, покорствуй им. Поддайся
себе – как этим всадникам твоим,
что хилую вконец загнали клячу,
а злость их поверни на них самих.
К чертям! Пусть водят нас (а кто есть мы?).
Пусть водят нами (что такое – водят?).
Пусть нами водят (всё же, кто – они?).
Пусть грудь припомнит: «видеться туманно»
(и ощущая – стережётся тьмы?).


II
Химеры окружают нас, химер,
а выгоревшее в окне былое –
грядущее, что тлеет в небытьи
за толщею, слепою, словно вечность –
то дуги вольтовы. Курится дым
как будто серый отвердевший мрамор
охлявшей, иссыхающей души.
Растрескавшийся, вкопанный торчком,
глазами в перевёрнутую землю,
во тьму. Иголка даже не проткнёт
того, что схоронившись многослойно,
подпитывает любопытство. Так-то.
Ты – истукан. Истресканный болван.
Болван истресканный, кому открылась
чужая жизнь, как самосмерть своя.
А что есть жизнь? И что есть смерть, болван?
Химеры окружают нас, химер.
-286-





Оригинал

БОВВАН
І
Хтось водить нами. Два чи три їздці,
що становий хребет тобі ламають,
а ти пручаєшся? Їй-бо, дарма.
Відкрийся їм. Корися їм. Піддайся
собі самому, як своїм їздцям,
котрі загнали вкрай охлялу клячу —
їх ворогами поверни до них.
Пусте! Хай водять нами (хто є ми?).
Хай нами водять (що то є — водити?).
Хай водять нами (але хто ж — вони?).
Хай груди пригадають: "бовваніти"
(і, чувши, начуваються пітьми?).


II
Химери оступають нас, химер,
а вигоріле у вікні минуле —
будучина, що тліє в небутті
за товщею, сліпою, наче вічність —
то дуги вольтові. Чадіє дим
неначе сивий скам'янілий мармур
охлялої біжучої душі.
Розпадистий, укопаний сторчма
у землю перевернуту, очима
у темінь. Навіть голка не проткне
того, що заховавшись многошаро,
згодовує цікавість. От і вже.
А ти бовван. Розпадистий бовван.
Бовван розпадистий, кому відкрилось
життя, чуже, як власна самосмерть.
Що є життя? І що є смерть, бовване?
Химери оступають нас, химер.

---

В.Стус. ПІД ДИКИМ СОНЦЕМ

ПОД ДИКИМ СОЛНЦЕМ

Осели вербы в воду у реки.
А там, у берега – дев юных стайка,
они, лозу откинув, моют ноги,
высоко плахты подоткнув свои.

Вода, нагрета солнцем вереснёвым
и не страшит их. Мчатся быстриною
широкие славянские челны,
но к ним не долетит венок – прибьётся
волною к берегу. Бросай ли, нет.

Челны, просоленные как тарани,
пропеченные огненной смолой
коварных греков, режут яро волны
своим таранным острым костяком.

Казак чумазый над кормою встал
и крикнул что-то – но волною смыло,
и понесло лишь эхо это слово,
а чёлн проворно речка понесла.

Вдогонку, словно юные берёзки,
обласканные благодатным червнем
в Ярилов праздник, во сто долгих ног
девчонки кинулись. Мелькают ноги,
и вёсла мельтешат, и эхо крýгом
мелькает над водой. И мельтешит,
как ошалевшее, слепое око дня.

Затеплится зерном ячменным в тесте,
чуть уловимый в юном теле девы
манящий хмель ярилового мёда
и терпкий запах свидины ночной.

Как отплывут мужи – так станут чары
в руках простёртых умолять Перуна
на землю грешную дожди пролить,
прибивши пыль на тропках жарких встреч,

и чтоб с победой возвращались вои,
опять ловить куниц в свои капканы,
да чтоб в бою не гнулся меч щербатый
и жало не сломилось у копья,

чтоб процветали песенные сёла
охотою, благословенным житом,
и добрым пивом и душистым мёдом,
и чревами дозрелых рожаниц.
-285-



Оригинал

ПІД ДИКИМ СОНЦЕМ

Поприсідали верби у воді,
стоїть у березі дівчаток зграйка
і, видививши лози, миють ноги,
високо підіткавши спідниці.

Вода, нагріта сонцем вересневим,
вже не відстрашує. Несуться бистриною
розгонисті слов'янські байдаки,
і не докинути вінка — приб'ється
одраз до берега. Хоч кинь, хоч ні.

А байдаки солоні, як тарані,
пропечені смолою і вогнем
підступних греків, замордують хвилю
своїм жалким таранним кістяком.

Підвівся зашмарований козак,
дівчатам крикнув щось — та змила хвиля
і понесла луна козацьке слово
та річка швидко човен понесла.

Їм навздогін, як молоді берізки,
сподобані духмяним днем червневим
в Ярилів день, у сотню довгих ніг
біжать дівчатка. І мигтіють ноги,
і весла миготять. І круглі луни
мигтять над річкою. І миготить,
як ошелешене, більмисте око дня.

Лиш теплий, як зерно ячменю в тісті,
ледь-ледь відчутний у дівочім тілі
солодкий хміль ярилового меду
і терпкий дух нічної свидини.

Як відпливуть мужі — круглясті чари
благатимуть з простертими руками
Перуна — окропити грішну землю,
прибивши порох по стежках кохань,

Щоб переможцями вертали вої
і знов куниць в глухі ловили сільця,
щоб у бою не гнувся меч щербатий
і не ламався гострожалий спис,

Щоб раювали тонкоспіві верві
із полювань, із золотого жита,
і добрим пивом, і солодким медом,
і черевом дозрілих рожаниць.

---

В.Стус. І сотні літ, і тисячі – недоля

И сотни лет, и тысячи – недоля.
И дни её – всё только ты и ты.
Остановилась тополем средь поля
твоя любовь. И в посвистах пустых
предстала зеркалом, чуть видимым свеченьем
сквозь чад веков. Как туга, как слеза.
Убого гнётся долу рогоза,
и тайное терзает искушенье.
-283-



Оригинал

І сотні літ, і тисячі – недоля.
І дня недолі – тільки ти і ти.
Тополею спинилась серед поля
твоя любов. І в посвисти пусті
ввійшла, як дзеркало, як тлумлене свічадо,
як чад віків, як туга, як сльоза.
Убога долу гнеться рогоза,
і налягає невідома знада.

---

В.Стус. ВЕРШНИК

ВСАДНИК

Плащ триумфально плещется по ветру,
взрезает окоём Пегаса рысь,
и буквы скорописи – фиолетовым
шитьём ложатся в золотую высь.
С границы ночи устремясь к рассвету,
по тысяче орбит верша полёт,
мчит гордый конь, надкалывая лёд
молчания, что покрывало Лету.
О первого заезда красота!..
Спеши вперёд с дерзанием изгоя!
Ты не один. Как минимум вас – двое:
ведь рассекает пополам мечта.
Не тщись ударить в цель. Непопаданье –
продлит полёт благой на много лет.
Его не сдержит сладостный поэт
успехом быстрым или выжиданьем.
Тебя уже не отделить от тени
(прошедшее нас выдумало в ней).
Но, обходя ошибки прежних дней,
Нам новых не избегнуть поражений.
Плащ триумфальный за спиною шарпает.
Не озирайся! Угнездись в седло,
да не смотри, что стёжку замело,
где причт друзей стоит – в личинах гарпий.
Промчавшись вскачь над остриём ножа,
где стоны множатся и сожаленья,
не забывай, есть высшее уменье –
увидеть, где провал, и где межа
меж духом и геройством. Лишь прямыми
путями Долг великий движет нас!
Но где-то оборвёт свой бег Пегас…
И мы уйдём в бессмертье молодыми.
-284-






Оригинал

ВЕРШНИК

Керея слави лопотить на вітрі
і ріже виднокіл пегасів клус,
скорописного фіолету літери
гаптують неба золотий обрус.
На помежів'ї присмерку й світання
нахарапуджений на тисячу орбіт,
імчить румак, надколюючи лід
незайманого од віків мовчання.
О першого заїзду ліпота!
Спіши вперед, зухвалості ізгоє!
Ти не один. Вас щонайменше — двоє,
раз навпіл розпанахує мета.
Страшися поціляння. Проминання —
воно підносить. І звитяжний лет
не перепинить радісний поет
коротким успіхом і довгим длянням.
Тобі не одірватися од тіні
(в ній проминуле вигадало нас).
Та уникаючи старих поразк,
перед новими стати ми повинні.
Керея слави величаво шарпає.
Не озирайсь! Вгніздившись у сідло,
не потурай, що стежку замело,
де почет друзів із обличчям гарпій.
А вискочиш на вивістря ножа,
де стогону ясне палахкотіння,
не забувай, що є велике вміння
пізнати, де провалля, де межа
між духом і зухвальством. Шлях правдивий –
витворює тебе великий Мус!
Хай увірветься десь пегасів клус —
ми канемо у вічність молодими.

---

В.Стус. Тільки тобою білий святиться світ

Только тобою белый святится свет,
только тобою каждый листочек согрет,
землю твой дух наполняет, над пашней летя,
только тобою радуется дитя,
цветом калиновым полон напев над водою –
только тобою, только тобою!
Только тобою сердце кричит моё.
Только тобою сил мне ещё достаёт
дальше брести бурею световою,
только Тобою, только Тобою.
-281-




Оригинал

Тільки тобою білий святиться світ,
тільки тобою повняться брості віт,
запарувала духом твоїм рілля,
тільки тобою тішиться немовля,
спів калиновий піниться над водою —
тільки тобою, тільки тобою!
Тільки тобою серце кричить моє.
Тільки тобою сили мені стає
далі брести хугою світовою,
тільки Тобою, тільки Тобою.

---

В.Стус. Сумні і сині, наче птиці

Мрачны и сини, словно птицы,
уже без неба и без крыл,
спят на краях своих могил.
Живой им не найти водицы.
На пепелище вековом
растёт досада поневоле,
недостаёт им общей воли,
нерадостен им общий дом.
Вот так столетьями плывут,
унынием лишь души студят,
и будят мёртвых – не разбудят
и не докликавшись – клянут.
Кукушки голосят в лесах
о детях без следа пропавших.
И кто ж их примет, зло познавших?
Беспутье только, битый шлях?
И он их принял, тот большак
крутой, спадающий, железный,
и в грозный час привёл их к бездне,
где вострубил недоли страх.
-280-





Оригинал

Сумні і сині, наче птиці,
уже без неба і без крил,
обсівши край своїх могил
живої не доб’ють водиці.
На попелищі віковім
досада щириться з досади,
їм спільної немає влади,
нерадісний їм спільний дім.
Отак сторіками пливуть
і жалощами душі студять
і будять мертвих – не розбудять
і не докликавшись – кленуть
і тужно зозулі кують
за дітьми зниклими без сліду.
Хто прийме їхню зненавиду?
Лиш безпуть, поєдинча путь.
Напростувалися шляхи –
спадні укотисті залізні
і все гряде година грізна
і сурми доль сурмлять жахи.

---

В.Стус. Був культивований покірний ліс

И был ухоженный, смиренный лес,
и ночь была, и в ней как сновиденье
я долго брёл, всё время натыкаясь
на рубки свежие.
                         Благая смерть,
подумалось, – зимою, под наркозом,
что долгие пути укоротит.
В снегу разлапистые ветви гнулись,
не жалуясь. Уже и ветер стих,
и лишь мороз трещал из пулемёта,
аж сосны содрогались в мёртвом сне.
И я набрёл на ствол под слоем снега,
как будто лавку для меня. Постой!
Здесь отдохни, ведь грех – будить шагами
спокойствие лесное. Сядь. И спи…
И был мне сон – стекло окна ночного,
всё замурованное льдом. И плыл,
и плыл наш чёрный чёлн в горячих водах
с кровавыми подпалами на днище.
И был мне сон! Как будто адский вар
мне предлагал к нему в друзья податься
и обещал укрыть во тьму кромешную,
в пластах спрессованных издревле душ.
И я согласье дал.
-279-





Оригинал

Був культивований покірний ліс
і ніч була, якою, мов сновида,
я довго брів, чіпляючись ногами
за свіжі надруби.
                         Найкраща смерть,
подумалося, — взимку, під наркозом,
що довгі прикорочує путі.
Лапате віття гнулося під снігом,
не нарікаючи. Бо вітру не було,
лише тріщав мороз, мов з кулемету,
аж сосни совгались у мертвім сні.
І я набрів припалу снігом лаву,
що потягнулася за мною. Ось,
сідай. Бо гріх — оцього лісу спокій
будити кроками. Сідай. І спи.
І то був сон, як шкло нічної шиби,
все кригою муроване. І плив
наш чорний човен по гарячих водах
з кривавими підпалами на днищі.
І то був сон! Немов пекельний вар
мені пропонував себе у друзі
і обіцяв у смерк утаємничити,
у шар спресованих віддавна душ.
І дав я згоду.

---

В.Стус. Упізнавай, самотносте, мене

Узнай же, одиночество, меня!
Дай ожиданье долгое, как вечность.
Терпенье дай мне мёртвое, как сон
покойника. И долгое смиренье.
Вместился целый свет крутобережный
в потёмки тесной камеры моей,
где мыслить тесно, а ещё теснее
надеяться. О как же беспредельно
ты, горем вырытое, забытьё!
-278-



Оригинал

Упізнавай, самотносте, мене!
Навчи ждання, бездонного, як вічність.
Навчи терпіння, мертвого, мов сон
небіжчика. І напусти на мене
покору довгу. Світ крутоберегий
убгався в темну камеру тісну,
де тісно думати, а ще тісніше
сподіятися. О яке безмежне
оце, прорите горем, забуття!

---

В.Стус. Захмелів землею дуб

Захмелел землёю дуб,
Захмелел коньячным духом,
ствол – весь чёрный от натуги,
в листьях – золото от дум.

Сивый запорожец-дуб
к лесу с краю прислонился.
Ветер словно чёрт носился,
крону рвал и в дупла дул.

Дуб, как колокол вдогон
тяжко бил, швырял листочки
только мало дня и ночи,
чтобы отзвонился он.

И столетий, словно дней,
прошуметь должно немало,
чтобы прочь пооблетала
вся листва с его ветвей.

Много долгих лет, веков
доброты, и чёрной злости
он стоит, простоволосый,
на ветрах со всех боков.

Ветер дует – он стоит,
Мудро погружённый в веру.
И под куполом безмерным
В звёздном пламени горит.

Будто до прихода дня
солнце всадника пускает.
Золотой венец сияет.
Только – всадник – без коня.

Конь лазурный! Прилетай.
Только скоро! Прилетай.
Ветром бурным! Прилетай.
Быстро, споро.
-277-




Оригинал

Захмелів землею дуб,
Захмелів коньячним духом,
Почорнівши од натуги,
Золотавіє од дум.

Запорожець — нелинь-дуб
Край борів отаборився.
Дідьком гнаний, вітер нісся,
Шарпав крону, в дупла дув.

Дуб, важкий, неначе дзвін,
Облітає у дзвіночках.
Тільки мало дня і ночі,
Щоби видзвонився він.

Мало років і століть,
Мало зим і хуги мало,
Аби геть пооблітало
Листя із козацьких віть.

Мало років і століть,
І зичливості, і злості.
Він стоїть, простоволосий!
Вітер дме, а він стоїть.

Вітер дме, а він стоїть.
І пірнувши, наче в віру,
В небі горнім, в небі зірнім,
Як вогонь палахкотить.

Наче сонце ще до дня
Свого вершника пускає.
Золота корона сяє.
Тільки — вершник — без коня.

Синій коню! Долинай.
Тільки скоро! Долинай.
Бачиш — поруб? Долинай.
На сю пору.

---

В.Стус. Нехай горить трава по осені

Пускай горит трава по осени,
пусть чёрные дымят поля,
но только та ж – палитра просини,
тот горизонт, и та земля.
Огнём холодным занимается,
задумчив воздух, как вода.
Но ведь недаром сердце мается,
когда заволновалась даль.
Не зря ведь звону колокольному
вслед – ворона раздался крик.
Пути покорствуй подневольному,
хоть ты сгибаться не привык.
Живой – живым, конечно, тешится,
живой не думает про смерть.
Вон тонкий месяц смотрит, свесившись,
в последней четверти, на твердь.
Пусть наседает мир на горло,
толчётся ночь, как Марк в аду,
мечты, теней высоких сполохи
за окнами мне звёзды ткут.
Так пусть горит трава по осени,
пусть чёрные дымят поля,
но снова будет в утра росные
грустить смиренная земля.
-276-




Оригинал


Нехай горить трава по осені,
хай чорні димляться поля,
та тільки ж та палітра просині,
і обрій той, і та земля.
Холодним полум'ям займається
повітря мрійне, як вода.
Не надаремне серце мається,
коли завирувала даль.
Не марне дзвону вечоровому
вторує вороновий крик.
Скорись дорозі уготованій,
хоч і коритися не звик.
Але живий живому тішиться,
живий не думає про смерть.
По ярій вечора доріжці
йде місяця остання чверть.
Хай світ насів тобі на горло,
проклятим Марком бродить ніч —
високі тіні, мрії, пориви
мережать зорі у вікні.
То ж хай горить трава по осені,
хай чорні димляться поля —
але ще буде в ранках росяних
журитись благісна земля.

---

В.Стус. Один лиш час і має совість

Лишь время нам являет честность:
течёт спокойно, как Днипро.
Так зло ли это, иль добро –
загадочная неизвестность
что заставляет нас спешить?
А умереть тебе иль жить –
так одинаково, ей-богу.
И всё равно: ты, или не,
а умирать – на стороне,
вдали от отчего порога.
-275-



Оригинал

Один лиш час і має совість:
тече й тече, немов Дніпро.
Не знаю, зло це чи добро —
та загадкова невідомість
вже й закінчитися спішить.
І те — померти ачи жить —
однаковісінько, їй-богу ж
однаково. Чи ти чи ні,
а помремо на чужині,
шукавши отчого порогу.

---

В.Стус. Від самоти і довгого чекання

От одиночества и ожиданья
бездонного – я скоро засвечусь.
Жду день за днём, и, верно, не дождусь
благословенного всепониманья –
рожденья, смерти, счастья и беды,
разлуки, встречи, тьмы и озаренья.
Так вышепчи же страстно, как моленье,
пройдённого забытые следы,
чтоб давнее избылось тихим сном
и отсветами вечного желанья.
Безбрежные торосы ожиданья
как скирды громоздятся за окном.
-274-




Оригинал

Від самоти і довгого чекання
я вже, здається, скоро посвічусь.
Жду день при дні, та, мабуть, не діждусь
благословенного всепереймання
життя і смерти, щастя і біди,
розлуки й зустрічі, пітьми і світла.
Тож вишепочи спрагло, як молитву,
перейдені і втрачені сліди,
щоб видалося давнє тихим сном
і мерехтінням вічного жадання.
Тороси безберегого чекання
громадяться, як скирти, за вікном.

---

В.Стус. Вода урвалася з криниці

Не бьёт вода ключом в кринице,
пожухла мурава кругом,
шум крыльев – промелькнули птицы,
торопко скрывшись за углом.
Их сине-синее стремленье
страх вызывало у ветров.
И свет рассыпался на тени
эпилептичных вечеров.
Когда заилилась криница
и обессилила вода,
и в синеве пропали птицы,
заплакала земля тогда.
И так душа твоя болела,
ещё не вытоптав свой шлях,
и так предсмертно билось тело –
твоё ж – и на твоих очах.
-273-



Оригинал

Вода урвалася з криниці,
кругами вичорнів моріг,
крильми прошелестіли птиці,
раптово гулькнувши за ріг.
Їх синє-синє лопотіння
лякало молоді вітри.
І світ розпався весь — по тінях
епілептичних вечорів,
коли урвалася з криниці
хлипка, сколочена вода.
Як сині пролетіли птиці —
земля заплакала руда.
І так душа тобі зболіла,
неісходима по тернах,
і передсмертне билось тіло —
твоє ж і в тебе на очах.

---

В.Стус. Колимське зілля в мене на столі

Пустили листья на столе моём
дерев колымских срезанные ветки.
То я – весну зову. То – солнца жду,
то – ветер с Украины выкликаю
(сегодня утром снился брат Иван*.
С усами влажными и влажным взором,
так речь его светла и так добра,
как мудр и ясен друг!
                                    Ещё когда
нам повстречаться в Киеве случится!
Пошлёт ли Бог?..),
то волю долгожданную. Приди,
о зелень лета, сердце отогрей.
Когда проклюнется трава на склонах
и лопоухий кедрик навострит
листочки-уши, чтоб в многоголосье
пресветлых дней ждать радостную весть:
то мушка зажужжала, то комар,
там одуванчик, там тысячелистник,
щетинник, где ни глянешь – иван-чай,
и ягоды: брусника заалела
в листве омолодившейся – цветёт,
как память о покинутой любимой,
печально, тайно.
-----------------------------------------------
*Иван Светличный, товарищ Стуса
-272-




Оригинал

Колимське зілля в мене на столі
уже зелене листя попустило.
То кваплю я весну. То сонця жду,
то вітру з України виглядаю
(сьогодні вранці снився брат Іван.
Вологі вуса і вологий погляд,
і мова його, добра і ясна,
такий розважний брат мій!
                                    Ще коли
у Києві зустрітись доведеться!
Чи дасть Господь?),
то волі пожаданої. Прийди,
о літнє листя й серце одігрій.
Коли узгір’ями трава прорветься
і клаповухий кедрик піднесе
стрільчасті вушка, щоб у розгомінні
просвітлих днин чекати добру вість:
то мушка задзижчала, то комар,
кульбаба, деревій. Попри потоці
мишій, а де не глянеш — іван-чай
і ягоди: брусниця червоніє
в одмолоділім листі — вже й цвіте,
як спогад про покинену кохану,
жалібно й скрадно.
            

---

В.Стус. Люблю цю тишу гробову

Люблю глухую эту тишь
объявшую весь мир вельможно.
Здесь даже пикнуть невозможно,
здесь – под параграфом молчишь.
Навис чиновный этот крюк.
Запреты, правила, каноны,
статьи, статуты и законы,
одно прибежище – сюртук,
линялый, чёрно-красный, старый.
Два блёклых цвета, будто крик –
и немота. Окляк язык,
не стоящий добра, ни кары.
Что ж, обиходился, привык?
Так залучайся в мир казармы.
-271-



Оригинал

Люблю цю тишу гробову,
що всесвіт облягла вельможно.
Ні тобі пікнути не можна,
бо під параграфом живу.
Державить мною цей статут,
ці дозволи і заборони,
ці пункти, приписи, закони,
єдиний прихисток — сурдут,
розписаний в дві цвілі барви —
червону й чорну — ніби крик
і німота. Заціп язик,
негідний доброї покари.
Ти досі висох на патик?
То долучайся до казарми.

---

В.Стус. Тут сни долають товщу забуття

Тут сны, пройдя сквозь толщу забытья,
лютуют в памяти моей, как змеи,
и на подмостках прошлого житья –
глумятся, корчатся, как лицедеи
вертепных интермедий. Тут живой
изверился, во мраке пребывая,
пропахнув смертью. Крышкой гробовой
тот мрак грозит нам, миг подстерегая,
когда в торопком сне в нежданный час
проклятье, как клинок, пронижет нас,
дух поразивши и телá разрушив.
Но должен всё ж мой смертный враг спешить –
моею кровью лезвие омыть,
чтоб стал и я – как хочет он – бездушным.

-282-




Оригинал

Тут сни долають товщу забуття
і згадкою лютуються, як змії,
тут, на кону минулого життя,
блазнюють, корчаться, як лицедії
вертепних інтермедій. Тут живе
ховається у смерк і так існує
пропахле смертю. Віко гробове
з нас ані спустить ока. Все вартує,
щоб не згубити. А в хапливий сон
увійде гострий, наче ніж, прокльон
і провертається в душі розверстій.
Бо він — найбільший ворог мій — спішить
моєю кров’ю лезо окропить,
щоб став і ти такий, як треба, — черствий.

---

В.Стус. Отож, звикай до таємниці

Познай же тайные границы,
ступив в опасливые сны.
В раздольном лёте ауспиций
сокрыта воля сатаны.
И что же будет за порогом,
за вéдомым, родным, твоим?
В слезах общаются там с Богом –
кто со всевышним, кто с земным.
Твоя неведомая рана
хоть не убьёт, но будет есть.
Вот уж и смерть тебе желанна,
и люба, как благая весть.

-270-



Оригинал

Отож, звикай до таємниці,
ступаючи в обачні сни.
Розлогим летом ауспіцій
значиться воля сатани.
А що там сталось за порогом,
за знаним, рідним, за твоїм?
Де слізно розмовляють з Богом –
хто із небесним, хто з земним?
Твоя недовідома рана
ще не вбиває, тільки їсть.
Та вже і смерть — тобі кохана,
і смерть – неначе благовість.

---

В.Стус. Отак собі й живу, позбулий часоплину

Вот так вот и живу, в безвременье здесь гину,
родную Украину не кличу, не зову.
В унынье лагерей отбредилось по воле,
забылся шум тополий над головой моей.
И Киев дальний, ты, моё златое диво,
не прозвенишь счастливо, не окрылишь мечты.
А золотой пожар Софии – так как прежде –
уже не шлёт надежды, ни возвращенья чар.
И остывает кровь… Живу, как лист опалый,
лишь месяц острожалый насупливает бровь.
Нехитр он, выбор твой – не сгинуть в мире этом
пушинкою под ветром, под злобной бури вой.
Всё ж сын родной – бежит! Ко мне, по крутояру.
На радость и на кару – аж вся земля дрожит.
Вот это ты, моя судьба, жена, отчизна,
мне радость ты и тризна, и мёртвых вод струя.

-269-



Оригинал

Отак собі й живу, позбулий часоплину,
і рідну Україну не кличу не зову.
В невільницьких шляхах відмарилось поволі,
вже не шумлять тополі у мене в головах.
І рідний Київ мій у золото гучливе
не вдарить шанобливо і не окрилить мрій,
медяні гуки бань стар-княжої Софії
не оживлять надії і чару повертань.
Отак собі й живу, неначе лист опалий,
лиш місяць гострожалий насуплює брову.
Таке твоє життя і просте і нехитре,
кульбабою на вітрі під буряне виття.
Та рідний син біжить — пустився з крутояру
на радість і на кару — аж вся земля дрижить.
Оце ти й є, моя дружина і вітчизна,
і трунок і трутизна, і смертна течія.

---

В.Стус. І враз він уривається – твій шлях

И вмиг он обрывается – твой шлях,
таинственные взлёты и паденья.
Смерть эта наречётся воскресеньем,
как только жизнь рассыплется во прах.
Лишённый крыл ты чуешь мощный взмах
крыла – и бездны синее кипенье!
Высокий взлёт! Высокое паденье!
Восторг ли это, или может – страх?
Нет, он не обрывается. А зря.
Лишь ты руками ухватись двумя
за парки нить. И горизонт, темнея,
перед тобой отслонит жизни край.
Возвысь меня Отец, иль покарай,
да только знай, что добрый сын тебе я.

-268-




Оригинал

І враз він уривається – твій шлях,
де таємничі злети і падіння.
Ця дивна смерть зоветься воскресінням,
лиш хай життя обернеться на прах.
Знекрилений, ти чуєш дужий змах
крила – і закипіла прірва синя!
Який високий злет! Яке падіння!
Не доберу, що захват, а що жах.
Ні, він не уривається. Дарма.
Лише тримайсь руками обома
за нитку парок. І почезлий обрій
тобі життя відслонить позакрай.
Вознось мене, мій Боже, чи карай,
та тільки знай, що син я в тебе – добрий.

---

Готфрид Келлер. Winternacht. С немецкого

        Нежить. (Зимней ночью)*.

Ночь. Ни взмаха крыл. Померкнул свод,
белый свет застыл под снегом белым.
И утихло колыханье вод
в мёртвом озере, остекленелом.

Породила Древо глубина,
в лёд вонзив его иссохшей кроной,
с этим древом вверх всплыла она –
на меня глядит из тьмы зелёной.

Но меж нами ледяной предел,
и на грани с этой зыбкой тайной,
я у ног, так близко, рассмотрел
все черты её красы печальной.

Как она искала лёд пробить
там и здесь, под горькие стенанья!..
Тот молящий взгляд мне не забыть,
он навек вошёл в моё сознанье.
--------------------------------------
*Название дано переводчиком




Оригинал

Nicht ein Flügelschlag ging durch die Welt,
Still und blendend lag der weiße Schnee,
Nicht ein Wölkchen hing am Sternenzelt,
Keine Welle schlug im starren See.

Aus der Tiefe stieg der Seebaum auf,
Bis sein Wipfel in dem Eis gefrör;
An den Asten klomm die Nix herauf,
Schaute durch das grüne Eis empor.

Auf dem dünnen Glase stand ich da,
Das die schwarze Tiefe von mir schied;
Dicht ich unter meinen Füssen sah
Ihre weiße Schönheit Glied für Glied.

Mit ersticktem Jammer tastet’ sie
An der harten Decke her und hin.
Ich vergess das dunkle Antlitz nie,
Immer, immer liegt es mir im Sinn.


  

---

В.Стус. Як тихо на землі! Як тихо

6 января 2013 года исполняется 75 лет со
дня рождения Василя Стуса (1938-1985).

Так тихо на земле! Так тихо!
И – нестерпимо, без небес…
Нас стережёт за лихом лихо –
не умер чтоб и не воскрес.
Голгофа, Божье испытанье,
в низине ждёт, не на горах,
лишь тень в безведомых мирах
вершины обретает в тайне.
Почто, обрыдлая недоля,
безвольный сей в душе раздор?
И дума, что стрелою в поле
звенит, и хриплых зовов хор?
Но, как из мёртвых стены встали,
сказали мрачно: ожидай,
ещё воспрянет из печали
твой обоюдожалый край.
-266-




Оригинал

Як тихо на землі! Як тихо!
І як нестерпно — без небес!
Пантрує нас за лихом лихо,
щоб і не вмер і не воскрес.
Ця Богом послана Голгота
веде у паділ, не до гір.
І тінь блукає потаймир,
щовбами сновигає потай.
Пощо, недоле осоружна,
оця прострація покор?
Ця дума, як стріла, натужна,
оцих волань охриплий хор?
Та мури, мов із мертвих всталі,
похмуро мовили: чекай,
ще обрадіє із печалі
твій обоюдожалий край.

---

В.Стус. ... Все тут виросло і змінилось

… Всё тут выросло и изменилось:
и к праздникам выбеленный вокзал,
и носильщик в синем фартуке,
(как блестит его медальон на груди!),
и новое помещение КГБ,
и знакомая буфетчица,
у которой найдётся донецкое пиво,
и истоптанный ожиданием
перрон пристанционный,
и железнодорожная баня,
и вечно ремонтируемый асфальт автостанции,
и всегда переполненный автобус из села,
и вышки геологов,
которые роют, роют, выискивают сокровища,
и шахтёрская столовая,
и барачные домики,
и размокшая колея вдоль улицы…
и считаешь шаги
с закрытыми глазами:
первая хата,
вторая,
третья…
Глянул – возле крана мама стоит
с низко повязанным платком,
на ней – кофта в мелкий цветочек,
на ней – чёрная юбка,
и вся она посмуглевшая
от загара, вишнёвого солнца и разлуки,
печально усмехается потеплевшими глазами.
Но поезд
ещё только замедлил свой ход,
поезд мягко оседает на тормозах.
И колючий вокзальный шпиль
защемил – не дохнуть.

-267-




Оригинал

... Все тут виросло і змінилось:
і до свят вибілений вокзал,
і носій у синьому фартушку,
(як виблискує його медальйон на грудях!),
і нове приміщення КДБ,
і знайома буфетниця,
у якої знайдеться донецьке пиво,
і вичовганий жданням
перон пристанційний,
і залізнична лазня,
і вічно поновлюваний асфальт автостради,
і завше переповнений автобус від селища,
і вишки геологів,
що риють, риють, дошукуються скарбів,
і шахтарська їдальня,
і барачні будиночки,
і розгасла дорога по вулиці...
і рахуєш кроки
із заплющеними очима:
перша хата,
друга,
третя...
Глянув — біля крана мама стоїть
з низько пов'язаною хустиною,
на ній — кофта із дрібненькими квіточками,
на ній — чорна спідниця,
і вся вона просмагла
від гару, вишневого сонця й розлуки,
журно всміхається витепленими очима.
Але поїзд
тільки-но притишив свій хід,
поїзд м'яко осідає на гальмах.
І шпичастий вокзальний шпиль
защемів — не дихнути.

---

В.Стус. А ви знаєте, то коли людина не хуліганить

А вы знаете, что если человек не
хулиганит, то он больной?
А? вы этого не знаете?
так удивляйтесь:
если только человек никому не набьёт морду,
если только человек не выругается громко,
если только человек не запустит каменюгой в
голову своему ближнему,
то я не позавидовал бы – ни тому человеку,
ни тому ближнему.
Это ж что может быть хуже – надорвёшься от злости.
Ведь морда всё-таки будет набита, а ругань про
себя – всегда страшнее, да и каменюга,
сразу не брошенный, каменюжится так, как
поросятся свиньи, которых водят на с/х
выставку.
Так кому от этого лучше, если человек не
хулиганит, тогда, когда ему захочется?

-265-


Оригинал

А ви знаєте, то коли людина не
хуліганить, то вона хвора?
Га? ви того не знаєте?
то дивуйтесь:
як тільки людина нікого не б'є, по пиці,
як тільки людина не вилається уголос,
як тільки людина не жбурне каменюкою в
голову свого ближнього,
то я не заздрив би — ні тій людині,
ні тому ближньому.
Це нема гірше — можна підірватися від
злості.
Однак пика буде набита, а лайка про
себе — завжди страшніша, а каменюка,
зразу некинена, каменючиться так, як
поросяться свині, яких водять на с/г виставку.
То кому від того краще, якщо людина не
хуліганить, коли їй схочеться?

---

В.Стус. Вдасться чи ні

Удастся или нет
в этот раз вернуться домой?
Удастся или нет?
Старый террикон шахты 10-бис,
где ты в детстве собирал уголь,
оброс четырьмя новыми,
и где из них твой давний – не поймёшь.
Дорогою встречают тебя
незнакомые люди,
двое родителей, чей сын десять лет тому
погиб в авиационной катастрофе,
укачивают младенца.
Давние тропки перепаханы,
дороги детства
засажены кукурузой,
и даже мама
недоверчиво поглядывает на тебя –
ты это или нет?
Идёт середина лета.
Как раз над нашим городом,
над яблонями, опрысканными хлорофосом,
над карликовым вишенником,
высаженным пару лет тому,
над твоей осиротевшей головой.
Идёт середина лета.
Изредка дождит высокое августовское небо,
лают собаки по дворам,
и последняя звезда над самым горизонтом
с трудом продирается сквозь ветки деревьев.
Идёт середина лета.
И видится тебе потемневший пруд,
степь, опустевшая от птичьих стай
и сборщиков овощей,
видится вечер,
затянутый тучами,
видится хатка – без окон и без дверей.

Идёт середина лета.

-263-


Оригинал

Вдасться чи ні
сього разу повернутись додому?
Вдасться чи ні?
Старий терикон шахти 10-біс,
де ти в дитинстві збирав вугілля,
обріс чотирма новими,
і де з них твій давній — не збагнеш.
Вулицею здибають тебе
незнайомі люди,
двоє старих, чий син десять літ тому
загинув в авіаційній катастрофі,
колишуть немовля.
Давні стежки переорано,
дороги дитинства
засаджені кукурудзою,
і навіть мама
з недовірою позирає на тебе —
це ти чи ні?
Йде середина літа.
Якраз над нашим городом,
над яблунями, обприсканими хлорофосом,
над карликовим вишником,
висадженим пару літ тому,
над твоєю осамотілою головою.
Йде середина літа.
Зрідка дощить високе серпневе небо,
гавкають собаки по дворищах,
і крайня зоря над самим небосхилом
надсило продирається крізь віття дерев.
Йде середина літа.
І видиться тобі потемнілий став,
степ, охололий від птаства
і збирачів овочу,
видиться вечір,
заволочений хмарами,
видиться хатка — без вікон і без дверей.

Йде середина літа.

---

В.Стус. Все душите, душителі кохані?

Всё ду́шите, родные, без смущенья?
Всё верите (ан не поверю я):
что вот запросит же душа моя
у вас помилованья и прощенья.
Но не дождётесь, клятые. Дарма.
Петля – наш дар, посконная верёвка.
Пусть носите перчатки вы из шёлка –
вы палачи. И весь ваш рай – тюрьма.
Как следует души́те, чтоб ярма
не сбросить с шеи мне – на ваше горе.
На испытание всей вашей своре,
на жгущий знак железного клейма.
И на проклятье хриплых ярых слов.
Тогда – даст Бог – отчаян и неистов –
вам всё верну, прорвавшись, словно выстрел,
ведь угорев, таким набухну злом,
что станут чёрными слова в стволе,
смертельными, как пули разрывные.
Когда в мой час последний на земле,
за всё вам заплачу, мои родные!

-264-


Оригинал

Все душите, душителі кохані?
Все вірите (ачей повірю й я):
колись сподобиться душа моя
ачи помилування, чи благання.
Не діждете, прокляті. Задарма.
Дарунок наш — плоскінний, ніби зашморг.
Нехай і рукавички ваші з замші —
ви всі кати. І весь ваш рай — тюрма.
Душіть, душіть. Але душіть як слід,
бо не задушите — на власний клопіт
залишите. На іспит і на допит
і на вогонь розпечених заліз.
І на прокльон. І на хрипкий прокльон.
А то — дасть Біг — на грудкувату помсту,
дасть Біг — віддячу. І прорвусь, як постріл,
бо, вчаділий, таким набухну злом,
що почорніє слово, як в стволі
чорніє куля. І хоча б востаннє,
хоча б на смертному одрі колись —
за все віддячу вам, мої кохані!

---

В.Стус. Ще кілька літ – і увірветься в’язь

Порвётся скоро связь, всё ближе час.
Забытый мир лишь в грёзах среди ночи
к нам возвращаться будет. Все ж пророчьи
знаменья вдруг восстанут против нас.
В баркасе красном, что из мглы приплыл
тяжёлой безголосою бедою –
не сомневайся, уходи водою,
покуда холод душу надубил.
Клювастый серый феникс на челне –
вот Он, кому ты будешь класть поклоны,
чтоб милосердно приняли затоны
тебя как гостя на холодном дне.
Блажен, кому назад не повернуть,
кто со студёною волной повенчан.
К реке небытия привёл твой путь –
пей из неё, в смерть погрузивши плечи.
А то, что только в снах сумел найти –
проступит зыбью на плите могильной.
Ты вольный наконец, ты и бессильный,
как сирота, – в своём всебытии.

-262-



Оригинал

Ще кілька літ – і увірветься в’язь.
Забутий світ увійде в сни диточі,
і всі назнаменовання пророчі
захочуть окошитися на нас.
Червона барка випливе з імли
тяжкою безголосою бідою.
Не дляйся, враз пускайся за водою,
допоки в душу зашпори зайшли.
Дзьобатий сірий фенікс у човні –
це Той, кому ти кластимеш поклони,
аби похмурі прийняли затони
тебе як гостя на довічні дні.
Блажен, кому немає вороття,
кого вже хвиля пойняла студена.
Пади і пий із річки небуття,
у смерть свої розкидавши рамена.
А все тоте, що виснив у житті –
як рить, проб’ється на плиті могильній.
Бо ти єси тепер довіку вільний –
як сирота – в своєму всебутті.

---

Ю. Литвин. Раби! Орангутанги! Попугаї!

Рабы!
Орангутаны!
Попугаи!
Да разве вам постичь эпохи ход?
И разве воспарить до тех высот,
Где дух Творца оковы разбивает?
Где мысли вечным пламенем горят,
Где светит справедливости заря.
-04-




Оригинал

Раби!
Орангутанги!
Попугаї!
Хіба збагнути вам епохи плин?
Хіба піднятися до тих вершин,
Де творчий дух кайдани розриває?
Де мислі вічним полум`ям горять,
Де світить справедливості зоря.

---

Ю. Литвин. Холодним павутинням вкрилося чуття

Холодной паутиной выстлана душа,
на лоб легли тюремные невзгоды.
Суровых буден тропка не спеша
бежит, мои растрачивая годы.
Порой до слёз бывая нежным среди снов,
и ласку рук твоих губами ощущая,
я говорю в подушку столько тёплых слов
тебе мой край, тебе, моя родная…
Мне снова снится нежность ласковых волос,
тепло и свет – любви твоей сиянье.
Ты сердце отдала, и я его понёс
как знак победы в противостоянье.
-05-


Оригинал

Холодним павутинням вкрилося чуття,
Лягають на чоло в`язничі роки,
Суворим буднем стежка простяглась,
Іду по ній, розгублюючи кроки.
Лише вві сні буваю зніженим до сліз,
Тремтячими вустами рук твоїх шукаю
І мовлю у подушку стільки теплих слів
Тобі, кохана, і тобі, мій краю.
Я знову відчуваю лоскіт пишних кіс,
Вбираю промені твого кохання,
Ти серце віддала, і я його поніс,
Як запоруку перемог в змаганні.

--------------------------------------
О Юрии Литвине см. здесь

---

Ю.Литвин. Весну, село, вишневий цвіт

Весну,
село
и вишен цвет,
улыбку,
словно запах мяты,
ту вышивку на рукаве,
что тихой нежностью богата –
не позабыл,
как клад несу
я в памяти.
Черты родные,
твоё лицо,
твою красу
я берегу...
Наверно ныне
мне не пристало,
как юнцу,
лелеять мысли молодые
и всё любить тебя, глупцу,
за дымкой [лет,
как в дни былые].
-01-


Оригинал

Весну,
село,
вишневий цвіт,
Усмішку,
наче запах м`яти,
І вишивку на рукаві,
простою ніжністю багату,
Я не забув,
мов скарб, ношу
У пам`яті.
Найтонші риси
Твого лиця,
твою красу
Я бережу.
І хай не личить
Мені,
неначе юнаку,
Леліять мрії романтичні,
Але люблю тебе й таку,
Як марево…
...


 

---

Ю.Литвин. Стоїть як смерть сибірський ліс

Стоит как смерть сибирский лес,
Холодным серебром мерцает,
Луна свой тусклый взгляд бросает
Сквозь мглу седеющих небес.
Снег фосфорится, звук чуть слышен,
Всё будто вымерло окрест,
Но всё же манит этот лес,
Зовёт меня и тайной дышит.
Зов этот непреодолим –
Влечёт мистическая сила,
И скорбным холодом своим
Глядит, как вечности могила.
…
-02-

Оригинал

Стоїть як смерть сибірський ліс,
Сріблом лиш небо ледь порошить,
Та місяць око біле косить
Із-за туману сивих кіс.
Сніг фосфорить, панує тиша,
Здається, вмерло все живе,
І все ж цей ліс мене зове,
Зове і чимсь таємним дише.
Не можу розпізнати, чим
Притягує містична сила.
І холодом своїм сумним
Глядить, мов вічності могила.
...

--------------------------------------
О Юрии Литвине см. здесь

---

Юрий Литвин (1934 – 1984). А чи то доля, чи нечиста сила

Судьба ль моя, нечистая ли сила
Взяла и повела меня на горы,
По острым, как стекло камням осклизлым.
Передо мной восстали грозно скалы,
Владенья бездн, гремящих водопадов,
С туманами, что выедают очи
И лик небесный солнца затемняют.
Остановился я. Так страшно стало
Идти вперёд, к провалам, в пасть земную,
Что извергала, как снаряды, страхи,
Как ночь глухая, тайною чернея.
Иголки-страхи мне кололи спину,
Но смело на вершину взгляд я поднял,
Туда, где пики высшие синели,
Туда, где разливалось море солнца.
Где звали пламенем к себе рубины.
И я пошёл, полез на эти кручи,
За каменные выступы цепляясь.
Так шаг за шагом п…
-033-


Оригинал

А чи то доля, чи нечиста сила
Взяла і повела мене на гори,
По гострих та слизьких, мов скло, каміннях.
Переді мною стали грізно скали,
Країни прірв, бурхливих водоспадів,
З туманами, що виїдають очі
І промені від сонця затемняють.
Я зупинився. Жах як страшно стало
Іти вперед у ту таємну пащу,
Що викидала, наче кулі, страхи,
Як глупа ніч, незнаністю чорніла.
І хоч кололи голки-страхи спину,
Підняв я погляд на вершину сміло,
Туди, де височіли сині шпилі,
Туди, де розлилося море сонця.
Де кликали вогнем своїм рубіни.
І я пішов, поліз на голі кручі,
Чіпляючись за виступи каміння.
Так крок за кроком п...

-----------------------------------------------------------------------------
Юрий Литвин

Преданный украинский патриот, борец за волю Украины – он писал стихотворения по-русски, поскольку, оторванный с детских лет от родной почвы, словно бы стеснялся возможных словесных неточностей. Впрочем, писал он и на украинском – и стихотворения, и прозаические произведения, но большинство, из этого бесследно исчезло в сейфах КГБ. Он был романтик, мечтатель, человек глубоких чувств и нежной любви, – и его личное счастье тоже было разрушено тоталитарно-кагебистской машиной. Тонкий лирический поэт, он был вынужден тратить свое умение на написание жалоб на действия лагерного начальства, воззваний, жёстких публицистических произведений, – ведь именно к этим жанрам побуждала действительность за решёткой. Да и в самих его стихотворениях – постоянная борьба лирического начала с жестокой действительностью:

Сережа, и мне жаль собаку,
И больно смотреть на Луну.
Я мог бы с тобою поплакать,
Уткнувшись весне в пелену.
Однако…
Прочь сантименты!
Двенадцать.
Курантов бой.
Крутящейся кинолентой
За строем проходит строй:
овчарки сытые,
солдаты пьяные,
сверкает штык,
взведен курок.
Тысячи тысяч голодных и рваных
Ест кровожадный Восток.

Юрий Литвин с честью пронес свой тяжёлый крест путями безжалостной лагерной жизни: с 19 лет, когда он был арестован в первый раз за наивный юношеский протест после первого столкновения с вопиющей несправедливостью советско-колхозного строя, и до страшной смерти в том самом лагере Пермь-36, ровно за год до своего побратима Василя Стуса. Из неполных 50 лет жизни он провел в тюрьмах и лагерях свыше 20 – и ни разу не предал: ни своих товарищей, ни своих убеждений, ни Украину. Такая жизнь и такие стихотворения, которые он писал, – залог того, что Юрий Литвин навсегда останется не только в истории Украины, но и в её духовном пространстве.

Биографич. справка по: http://kbulkin.wordpress.com/2009/09/04/yuri-lytvyn/

---

В.Стус. Ти десь блукаєш досі, босоніжко

Ещё ты, босоножка, бродишь где-то
В лугах, по ранним травам. По росе.
Ты одуванчик. Ты цветёшь в красе,
Даря улыбку ласковому лету.
Ты утро возвестишь – и стихнет луг,
Ему б напиться песней молодою,
Как свежей родниковою водою,
И до тех пор не знать косарских рук.
Ещё клепают косы. Запевай,
А грусть-печаль свою сплети колечком
В венок, и отпусти по волнам речки.
Пока ж он не исчезнет – не смолкай.
Воды криничной в розовых ладонях
Тебе до уст моих не донести…
За расставанье, за любовь прости,
И за печаль, что в грустных соснах тонет.

-261-



Оригинал

Ти десь блукаєш досі, босоніжко,
По ранніх травах. В лузі. По росі.
Ти кульбаба. Ти повнишся в красі,
Довірливу ховаючи усмішку.
Ти заспіваєш ранок. Стихне луг —
Йому б напитись пісні молодої,
Джерельною упитися водою,
Поки віддатись до косарських рук...
А доки коси клеплять — заспівай,
Засій свій жаль і заплети кісничку,
І кинь вінок у журкотливу річку,
І заким він не зникне — не змовкай.
Джерельну воду в пригоршнях червоних
Тобі до уст моїх не донести...
І за розлуку. Й за любов прости,
І за печаль, що тоскно в соснах тоне.

---

В.Стус. Чорте, бронзовий Мефістофелю

Дьявол, бронзовый Мефистофель,
что ж ты прячешься по закуткам?
Посмотри, вот какую долю
познавали мы по костям
революции матадоров,
тридцать третьего часовых,
и упрямых, и сдавшихся скоро,
этих смердов твоих крепостных,
что в фундамент ложились трупом,
ткали будущее из жил…
Кандалы им за то – на руки,
а на губы – замок? Скажи!
Сколько ж наши стенания радовать
будут новых конквистадоров?
Сколько нам подниматься и ратовать,
выживать после голодоморов?
От тебя ли, от чёрного демона,
мага чёрного чёрных дум,
мы узнаем, всё ль нами изведано,
что написано на роду?
Ведь призывные лозунги реют,
чёрно-белая катит весна,
и новейшие четьи минеи
перлюстрирует сам сатана.
Белым саваном революции
спеленали, скрутили в рог.
Сколько ж класть нам поклоны с лютостью
у твоих, у монарших ног?

-260-




Оригинал

Чорте, бронзовий Мефістофелю,
чом ховаєшся по кутках?
Подивися, якої долі
запізнали ми по кістках
революції матадорів,
тридцять третього вартових,
тих нескорених і покорених,
закріпачених смердів твоїх,
що в підмурок лягали трупом,
що майбутнє в'язали з жил?
(На замок замикались круки,
губи теж на замок — скажи!).
Доки ще для заклання ватрища
розкладати конквістадорам,
доки нам піднімати ратища,
воювати майбутнє змором?
Розкажи мені, чорний ідоле,
чорномаговий чорнодум,
чи надосі ми все вже звідали,
що написане на роду?
Вже ж палають програми в небі,
чорно-біла горить весна,
і новітні четьї-мінеї
перлюструє сам сатана.
Заметілями революцій
горобину сповито ніч.
Доки ж нам припадати з люттю
до твоїх до монарших ніг?

---

В.Стус. НІЧ СКУЛЬПТОРА

НОЧЬ СКУЛЬПТОРА

Мой торс изваян в мраморе.
И в горле
увяз мой крик:
не в силах продохнуть.
Глаза мои
угасли, словно звёзды,
а руки цепи рвут,
но их не разорвать мне.
Есть горькая отрада в том,
что мрамор
издревле выучен безмолвным быть.
Пускай немеет горе,
тихнет боль,
закованные в камень,
словно в латы.
Так властвуй надо мной,
желанный сон,
покуда день не водворится звонкий,
воздевши в небо солнце, как фонарь.
А до тех пор – ни звука:
стихни ночь,
молчи печаль,
под кованым забралом.
Стой гордою в молчанье
и считай
часы, и дни, и годы, и столетья,
пока однажды не прорвёшься в крике
степных пожарищ ярого огня!

-259-




НІЧ СКУЛЬПТОРА

У мене тіло з мармуру.
І в горлі
спинився крик:
несила продихнуть.
У мене очі
згасли, ніби зорі,
а руки рвуть ланцюг,
котрий не розірвати.
І є гірка відрада в тім,
що мармур
научений мовчати од віків.
Хай мовкне горе
і німіє біль,
одягнені у камінь,
мов у панцир.
Тож уподоб мене,
бажаний сон,
допоки день не вихопиться з дзвоном,
узявши сонце віще, мов ліхтар.
А покищо — не руште:
тихни, ніч,
змовкай, печаль,
в важкому заборолі.
Стань гордою в мовчанні
і лічи
хвилини, дні, роки а чи століття,
допоки не прорвешся раптом криком
пожарищного степового дня!

---

В.Стус. Залоскотані сосни до смерті

Защекотаны, к небу простёрты,
сосны тучи щекочут слегка.
Год четвёртый пошёл? Год четвёртый,
а вокруг – пустота и тоска.
Я весь выжат. В изломанной доле
становлюсь подъяремным волом;
брошу взгляд на остывшее поле –
там ли будущее обретём?
Одинок – что тебе телевышка…
Только скрип, только всхлип, только сон.
Хоть к богам не приближен был слишком,
всё ж нашли, чем нарушил закон.
Что болело, о том я и плачу,
не смущусь, если завтрашним днём –
"ну, выкладывай всё, неудачник",
скажет чёрт, "а что скроешь – найдём!"
Забирай мою душу, приблудный,
забирай, если будешь ей рад.
И погода в день чахлый, простудный
где-то примет конвойных парад.


-258-




Оригинал


Залоскотані сосни до смерті
злегка хмари лоскочуть вгорі.
А четвертий вже рік? А четвертий,
хоч кругом — пустирі й пустирі.
Я спустошений. Зламами долі
ніби впряжений віл у ярмо
позираю на поле схололо,
звідки ми майбуття беремо.
Сам-один, як міська телевежа,
тільки скрип, тільки схлип, тільки сон.
Я до друзів богів не належав,
а під карний потрапив закон.
Що боліло мені, тим і плачу,
не здивуюсь, коли через день
скаже чорт: викладай, небораче,
все, як є. Приховаєш — найде.
Забирай мою душу, забродо,
ту, що в силі від мене забрать,
і сльотава тюремна погода
десь прийма конвоїрів парад.

---

В.Стус. Ущухло серце джерела

Умолкло сердце родника.
Вода в кринице обмелела,
иссякла… Как душа болела!
Как медленна времён река!
Возникла птица в небесах –
высоко кружится-летает…
Кого она найти желает?
Кого той птице не хватает?
О где ж предел твой, боль и крах?
Где ты еси, ясна́ вода –
в ней звёзды тихие плескались,
в ней тучи тенью укрывались.
О жажда, о моя беда –
немей, ведь пересох родник,
замолкло сердце, обмелела
криница. Верба лишь воздела
ветвей горячих зелень-крик.

-257-




Оригинал

Ущухло серце джерела.
Криниця тьмяна обміліла
і висхла. Як душа зболіла!
Як час ступає спроквола!
У небі нагодиться птах —
покружеляє-кружеляє —
і відлетить. Кого шукає
той птах? Кого ж йому немає?
О, де ж він — край твій, біль твій, крах?
Де ти єси, ясна водо —
в ній тихі зорі полоскались,
в ній білі хмари тінню брались.
Німій, бідо моя, жадо
моя. Бо серця джерело
вже обімліло. Обміліла
криниця. А верба пустила
гарячі брості — в крик-зело.

---

В.Стус. Впаду — і знову підведусь

Хоть упаду – но поднимусь,
на локтях – дотянусь.
Ты, русая, родная Русь,
ты там – родная Русь!
Прожекторами утро ша-
рит. Новый день встаёт.
Застыла, съёжилась душа,
так непосилен гнёт.
И лишь падёт тяжёлый гнёт,
то чувство легкоты
тебя от мира унесёт,
и не вернёшься ты.

-256-




Оригинал

Впаду — і знову підведусь,
на ліктях — ізіпнусь.
Ти там — моя русява Русь,
ти там — русява Русь!
Прожектором світанок ша-
стає до сонця світ.
Зіскніла, склиться вже душа,
її тримає гніт.
І тільки гніт той упаде —
і вже од легкоти
на світі білому ніде
не знайдеш місця ти.

---

В.Стус. Зима. Паркан і чорний кіт

Зима. Забор и чёрный кот
на белом, на снегу.
На вербе ворон что-то ждёт
и горбится в дугу.
Две угрюмые сосны
в корчах чуют смерть.
Вокруг – лишь мертвяки. Их сны
упёрлись в неба твердь.
Вросли ворота в землю, мрак.
Но жаром пышет ад.
И не продышишься никак
от плачей, от надсад.
Зима. Забор. И чёрный столп.
Узоры из шипов.
И золотой коней галоп.
Гром огненный подков.

-255-


Оригинал

Зима. Паркан і чорний кіт
на білому снігу.
І ворон між вербових віт
гнеться в дугу.
Дві похнюплені сосни
смертну чують корч.
Кругом мерці, і їхні сни
стоять, мов сосни, сторч.
Дві брами, вгрузлі в землю, тьма.
Колошкає танар.
І диху-продиху нема
од жалібниць, од мар.
Зима. Паркан. І чорний стовп.
Мережка шпичаків.
І коней золотий галоп.
Вогненний грім підків.

---

В.Стус. Послухай вересня — і він повість

Попробуй мысли сентября прочесть
трепещущие в золотистой думе:
то, что пригрезилось в весеннем шуме,
ждёт до сих пор принять благую весть.
Твоих надежд осенний листопад –
как стая птиц, метнувшаяся к югу.
Лишь веру слушай – вздорную подругу,
что предаёт и любит наугад.
На кроны молодых осин падёт
небесный гул – разбуженные звуки
немых высот. Заломит тополь руки –
не стало сил ему уйти в полёт.

-254-


Оригинал

Послухай вересня — і він повість
у миготливо-золотій задумі:
те, що в веснянім виснилося шумі,
іще й подосі жде на благовість.
Спадає листя — і твоє ждання
мов перелітний птах, пірветься в вирій.
З усіх коханок дайсь єдиній — вірі,
що зраджує і любить навмання.
Бо вже верхів’я молодих трепет
напризволяще наслухає гуки
німих висот. Тополя ламле руки —
їй сил нема — пірвати тіло в лет.

---

В.Стус. СПОКІЙ

ПОКОЙ

Люблю раздолье степи бесконечной,
холмы могучих мышц родной земли,
и запах чабреца, и жаворонков крик,
и ласточек тревогу.
Молчит в тяжелой пашне грусть веков,
и одиноко тракторист вверяет
заветной песне, и простой и лёгкой,
свою любовь, которую, наверно,
никак не может высказать любимой.
Кузнечик где-то, спрятавшись в траву,
стрекочет беззаботно, понемногу
пожухлую укачивая степь
нехитрой песней.
А по меже, чертя рукою твердой
ещё непознанные письмена,
проходит осень. Облако недвижно
застыло, засмотревшись на неё.



вариант

ПОКОЙ

Люблю приволье, ширь степи бескрайней,
холмы могучих мышц родной земли,
дух чабреца и жаворонков крик,
и ласточек тревожное мельканье.
Немеет в тяжкой пашне грусть веков,
и одинокий тракторист вверяет
заветной песне, и простой и лёгкой,
свою любовь, которую, наверно,
никак не может высказать любимой.
Кузнечик, где-то спрятавшись в траву,
стрекочет беззаботно, помаленьку
пожухлую укачивая степь
нехитрой песней. По меже ступая,
неведомые знаки начертав,
проходит осень. Облако застыло,
и засмотрелось сверху на неё.

-253-



Оригинал

СПОКІЙ

Люблю дозвілля степове безкрає,
могутні м'язи рідної землі,
і запах чебрецю, і жайворонів крик,
і ластівок тривогу.
Німує древній сум в важкій ріллі,
і тракторист у довгій самотині
звіряє в пісні, простій і легкій,
свою любов, котрої він, напевне,
ніяк не може звірити коханій.
Десь коник, заховавшись у траву,
бездумно сюркотить собі помалу
і заколисує пожовклий степ
нехитрим співом.
Межею ж, креслячи невтомною рукою
якісь недовідомі письмена,
прошкує осінь. Хмара супокійна
на неї задивилася згори.

1958 г.

---

В.Стус. У те цямриння вертикальне стін

В тот вертикальный сруб корявых стен,
где потолок безумно жмурит око,
в глухом затворе, что на изволенье
судьбы оставлен светом, Бог стонал –
и прогибалась влажная аркада,
вздымались стены, и торопкий сон
рвал на куски померкнувшую душу.

-252-



Оригинал. (Из незавершённых стихов периода 1973 - 1979)

У те цямриння вертикальне стін,
де божевільне око мружить стеля
у цьому запертку, напризволяще
полишеному світом, Бог стогнав
і прогиналась росяна аркада,
зростали мури і хапливий сон
на шмаття рвав попоночілу душу.

---

В.Стус. Чиясь рука майнула у вікні

Рука мелькнула женская в окне,
поправила портьеру грациозно.
И Киев вспомнился в ночи морозной.
И профиль – твой? – чернеет на стене.
Что ж, так и есть. Любимая, нежданно
ты в памяти на миг явилась мне.
И дни и ночи, на крутой волне,
качается челнок мой бесталанно
в чужбине дальней, в безысходном сне.


-251-



Оригинал

Чиясь рука майнула у вікні
фіранку прохилила граціозно.
І пригадався Київ. Ніч морозна
і профіль твій — чорніє на стіні.
Це, може, так і є? Це ти, кохана,
і згадкою легкою по мені
майнула перебіжно. Ночі й дні
хитається мій човен безталанно
у цьому безумі, по чужині.

---

В.Стус. Осліпле листя відчувало яр

Дымов осенних ощутив угар,
слепые листья ринулись к потоку,
в яр – напролом и стёжками, до срока
слетев с деревьев, – загасить пожар.
Гудел огонь священный на ветру,
кромсая ветки жертвенных деревьев.
Собрав охапку летних радуг-перьев,
просторил ветер белую хоругвь.
Лип одиноких жёлтые доспехи
последним даром плыли по реке.
Рыдала об утраченном венке
девчонка, заработав на орехи.
Ещё на вербах шум листвы, но осень
уж прячет гусеницу в лист последний,
коричневый, как мёд застывший летний –
и жди-дождись грядущих медоносов…
Так по стерне – идут за данью скудной,
так полотно белёное – в сувой.
Так мать созреет в роженице юной,
и счастье, и позор познавши свой.
Склонился тополь к зеркалу воды,
последний шум – пожар листвы бушует,
а осень день, как повечерье, чует.

И вьётся лист в предчувствии беды.


-250-



Оригинал. (Послушайте живой голос Стуса)

Осліпле листя відчувало яр
і палене збігало до потоку,
брело стежками, навпрошки і покотом
донизу, в воду — загасить пожар.
У лісі рівний голубий вогонь
гудів і струнчив жертвенні дерева.
Зібравши літніх райдуг оберемок,
просторив вітер білу хоругов.
Осамотілі липи в вітрі хрипли,
сухе проміння пахло сірником,
і плакала за втраченим вінком
юначка, заробивши на горіхи.
І верби в шумі втоплені. Аж ось
паде як мед настояно-загуслий
останній лист. Зажолобіє з гусінню —
і жди-пожди прийдешніх медоносів.
Так по стерні збирають пізній даток,
так вибілене полотно — в сувій,
так юна породілля стане матір'ю
в своєму щасті і в ганьбі своїй.
Схилились осокори до води,
на шум єдиний в лісі. Яр вирує,
а осінь день, як повечір'я, чує.

Кружляє лист в передчутті біди.

---

В.Стус. БЕЗСОННОЇ НОЧІ

БЕССОННОЙ НОЧЬЮ

Собираю мысли, как зёрна,
как в стерне нахожу колоски.
Колют слёзы. Колючие слёзы.
Словно ости – в глазах.

Ночь-пропойца вдоль стен толчётся,
тихой сапой по комнате шастает.
И молчит, и молчит. Домовой
так ходил бы. Молчал бы.

За окном самолёты шумят,
будто ведьмы – на шабаш.
Высоко над крышами,
по-над затихшими,
в небе над Киевом стихшим гремят.

Эмигрантом. Ей-ей. На кровати.
На постели – от окон – решётки.
И подушка моя всклокочена,
и всклокочена голова.

Телевизорные антенны,
что вы ловите, погорельцы несчастные?
Что вы ловите – ртами запавшими –
дымоходы чумазые?

Не хватило вам воздуху? Дыму?
Разум спёртый, как спирт, горит?
Ночь вторую, вторую – не спится.
И желтеют в окне фонари.

-249-



Оригинал

БЕЗСОННОЇ НОЧІ

Думи визбираю, мов зерня,
ніби стернями колоски.
Колять сльози. Колючі сльози.
Остюками — в очах.

Ніч протовпиться, як п'яниця,
по кімнаті, по стінах шастає.
І мовчить, і мовчить. Домовий
так ходив би. Мовчав би.

За вікном гуркотять літаки,
ніби відьми — на шабаш.
Понад дахами,
понад затихлими,
понад притихлим Києвом — гуркотять.

Емігрантом. Їй-богу. Ліжко.
І на ковдрі — од вікон — грати.
І подушка моя скуйовджена,
і скуйовджена голова.

Що ви ловите, телевізорні
Збожеволілі антени — погорільці?
Що ви ловите — запалим ротом —
комини почорнілі?

Вам повітря забракло? Диму?
Розум спертий, як спирт, горить?
Другу ніч уже, другу — не спиться.
Жовкнуть у вікні ліхтарі.

---

В.Стус. Учора, як між сосон догоряв

Вчера, когда меж сосен догорал
моих хлопот домашних день, я думал:
не в меру наша жизнь долга для нас.

И кони красные страстей давно
отцокотали Брест-Литовским трактом.
Вот выйди в ночь – и никого не встретишь,
ну, разве – гульбище бродячих псов.

Уже и сны мои, как те ягнята,
что за собой не знают чабана;
обугленных страстей чернеет поле
без края, как покой голодный мой.

Ключом кипит лишь утреннее небо,
усыпанное тьмою стай грачиных,
их криков пересохших фиолеты
заставят вспомнить тысячи смертей.

И тлен проник в измученную душу,
не освещённую годов сияньем,
а сто моих потомков не рождённых
мне продохнуть свободно не дают.

Отбушевали кроны вековые,
где зелень простодушна, где соцветья
доверчиво-наивны. Всё. Довольно.
Теперь, бессчастный, догорай дотла.

Дожить до пятницы бы, в воскресенье
нырнуть хоть раз в бурлящее вино,
в хмель одиночества. Остановиться
лицом во тьму. Пусть снег идёт тогда,
на щёки падая и лоб остывший.

Ты тут. Ты только тут. Ты тут. Ты тут –
на целый свет! Ты в боли поединка
опёрся о тугие кроны сосен.
В их давнем стоне, вечностью пропахшем,
не отделить покорности от кар.

-248-



Оригинал

Учора, як між сосон догоряв
мій день домашніх клопотів, я думав:
життя – занадто довге задля нас.

Червоні коні пристрасті давно
відцокотіли брест-литовським трактом.
Ось вийди в ніч – ніде тобі нікого,
лише й живого – шлюбна служба псів.

Вже сни, мої заблукані телята,
не знають за собою чабана,
обпалених бажань зчорніле поле
безмірне, як голодний спокій мій.

Лише кипить у ключ пораннє небо,
усипане пітьмою гайвороння
і крику пересохлі фіолети
нагадують про тисячі смертей.

Вже тлін протяв мою охлялу душу,
не висвітлену спалахами років,
а сто ще ненароджених нащадків
мені й дихнути вільно не дають.

Відшумувало вічне верховіття,
де прозелень наївна, де суцвіття
довірливо-немудре. Все. Задоста.
Тепер, сердешний, догоряй по пнях.

Добутися б до п'ятниці, на тиждень
бодай хоч раз пірнути в самоти
невистояний алькоголь. Спинитись
обличчям до пітьми. Хай буде сніг
і хай на лиця падає схололі.

Ти тут. Ти тільки тут. Ти тут. Ти тут –
на цілий світ! І поєдинчим болем
обперся об натужні крони сосон.
А стогін їхній, вічністю пропахлий,
вивищує покари до покор.

---

В.Стус. Усі шляхи — від себе. Повертай

Дороги все оставь. И возвратись
теперь назад, познав пределы сердца,
где на студёном ветре задубела
охрипшая, кудлатая душа.
Теперь назад ступай. Обороняясь
от чёрного проклятия межи,
что сердце бороздою пропахала,
и надвое твой разделила сон.
Теперь – назад иди. Ни дня, ни ночи
там для тебя не будет. Посерёд
гнездись, как боль, которая спасает,
тоску забыть заставив. От тебя –
дороги все. Там и пади костями
и жди попутчика. Ковыль белёсый
прошелестит над ними, как сайгак.
И ветер пробежит. И чайка криками
возжаждет исцелить, спасти и вызволить
и зной, и ветер, и тебя, и степь,
где ты полёг. А колокольчик вешний
пусть соберёт позвонное тебе.

-247-


Оригинал

Усі шляхи — від себе. Повертай
тепер назад, пізнавши окрай серця,
де на студенім вітрі задубіла
скричала і розкудлана душа.
Тепер вертай назад. Оборонися
від чорного прокляття борозни,
що розорала серце і надвоє
промежувала твій округлий сон.
Тепер вертай назад. Нема ні ночі,
ні дня тобі немає. Посеред
гніздися, наче біль, котрий рятує
від туги, воздоймаючи. Шляхи
усі — від тебе. Там поляж кістками
і жди подорожнього. Сиза тирса
прошелестить над ним, немов сайгак.
І вітер пробіжить. І синя чайка
кричатиме, запрагши відволодати
і степ, і сонце, й вітер, і тебе,
полеглого кістками. Хай дзвіночки
тобі подзвінне справлять по весні.

---

В.Стус. Їй-богу, так, напевно, має бути

Однажды вдруг приходят те минуты,
Когда вступает ночь под сень дубрав,
И грусть прощальная осенней руты
Отзванивает в позолоте трав.
Чтоб мне – мужать, меняться, возрастать,
Успеть узнать, любить, забыть, оставить…
Но в тяжкий час мне возвращает память
Мою любовь, которой не отнять.
Вечерней тенью сизой, голубиной
Придёшь, коснёшься головы седой,
И отойдёшь, не поманив с собой.
В дубраву. За край неба. В тьму. В глубины.
И как печаль мою в тот час умерить?
Не благо ль в том уже, – чтоб ожидать и верить?

-246-



Оригинал

Їй-богу, так, напевно, має бути,
Щоб наступала ніч і день згасав.
І восени прощальна туга рути
Видзвонювала в позолоті трав.
Щоб я мужнів, мінився і зростав,
І встиг пізнать, любити і забути,
І згадувати у годину скрути
Тебе одну. Котру одну кохав.
А ти прийшла, мов тінь повечорова,
Ледь-ледь торкнувшись стиглого чола...
І відійшла. І скоро відійшла —
В глибінь. За обрій. В морок. У діброву.
І як тепер себе переконати,
Що добре вірити? Що благо — тільки ждати?

---

В.Стус. Цю жінку я зустрів, ідучи Червоноармійською вулицею

Эту женщину я встретил, идя Красноармейской улицей
от площади Толстого – в писательский книжный магазин,
где как раз появилась книга Мертона.
Она шла в толпе – типичная статуэтка,
которые изготовляли в Египте второго тысячелетия
и так неудачно стилизуют сегодня, –
будто вытесанная из эбенового дерева.
Когда я к ней приблизился,
она застыла и сделалась будто каменная.
Присмотревшись к её мертвенной красе,
я удостоверился, что она неживая.
Голова её (ГОСТ 1956-18-54, он
конечно, уже устарел, и министерство заготовок
человеческих ресурсов давно уже разрабатывает новый)
держалась на неестественной шее так неестественно,
что я не удержался, чтобы не приблизиться к ней
почти вплотную.
Вблизи она оказалась совершенно мумией,
и чтоб убедиться в том окончательно,
я дал ей по носу щелбана.
Прозвучал громкий гулкий отзвук
как от пустого, хорошо высохшего дерева.
Ну, мне к этому не привыкать:
я всегда ошибался в женщинах.

-244-



Оригинал

Цю жінку я зустрів, ідучи Червоноармійською вулицею
від площі Толстого до книгарні письменників,
де саме з'явилася книга Мертона.
Вона йшла в натовпі — типова статуетка,
які виготовляли в Єгипті другого тисячоліття
і так негарно стилізують сьогодні,
ніби витесана з ебенового дерева.
Коли я наблизився до неї,
вона вклякла і стала, мов кам'яна.
Придивившись до її вмерлої краси,
я впевнився, що вона нежива.
Голова її (ГОСТ-1956-18-54, він
досі вже застарів, і міністерство заготівель
людських ресурсів давно вже розробляє новий)
трималась на неприродній шиї так неприродньо,
що я не втримався, аби не наблизитися до неї
майже впритул.
Зблизька вона здавалася майже мумією,
і щоб переконатися в тому остаточно,
я дав їй по носі щигля.
Пролунав лункий повний відзвук
як од порожнього, добре всохлого дерева.
Втім, до цього мені не звикати:
я завжди помилявся в жінках.

---

В.Стус. І глянув я – і ось кінь білий

 
И глянул я – и вот конь белый,
и держит лук в руке стрелец.
Он из колчана вынул стрелы.
Готовься, твой пришёл конец.
Вот вышел конь другой – конь красный,
и всадник поднимает меч.
И плен за ним, и стон ужасный,
и головы слетают с плеч.
Коня узрел я вороного –
то третий всадник подъезжал,
держа в руке весы. Надолго
на мне свой взгляд он задержал.
Четвёртый вышел конь – конь чалый.
Сидела смерть на нём. За ней
открылось пекло...
                         И вскричала
свирепость лютая зверей.

-61-


Оригинал

І глянув я — і ось кінь білий,
і держить лука верхівець,
з сагайдака виймає стріли.
Вже начувайся — це кінець.
І вийшов другий кінь — червоний,
і хто на ньому — при мечі
за ним — і січі і полони
і кров і стогін і плачі.
І глянув я — і вороного
уздрів коня. Цей вершник був
з вагою у руці й надовго
на мене поглядом сягнув.
І глянув я — і ось кінь чалий,
і охляп смерть на нім сидить —
за нею пекло. Прокричала
прелюта звірів ненасить.
                      

---

В.Стус. І все побачити, і все забути

Всё позабыть, всё то – что видел прежде,
Среди тене́й вечерних пронести,
Как факел, позднее души горенье,
В котором есть и мирры дым и чад.
Пусть память прошлого в огне костра истлеет,
Чтоб снова на просторе возрождаться,
И погружаться в радость с головою,
Когда ударят утренние звоны,
Что за спиною в грозном беспорядке
Гудят могучим говором, представить
Себя среди героев иль страдальцев,
Всё так, как видится ребёнку в детстве.
Да! Всё познать, извериться, забыться,
Ведь что́ за тем, что мы в пути собрали,
И что́ в страдании не пережитом,
Что́ в радости, которой не познал?
Всё позабыть, всё то – что видел прежде!
Да! Палачом стать, плотью, лёгким духом,
Который, ослабев, уходит в тучи,
Который пьет, не отрываясь, влагу,
Припав к холодному ключу живому.
О, только быть бы юным и окрепшим,
Чтоб в тысячах распутий отыскать
Звучаньем сердца – радости дорогу,
Пусть мужество укажет верный путь.
Что́ в чувствах тех, что приведут на плаху,
Где́ радость в голубом вина броженье,
Меняющем свои цвета и тоны
В овальном дионисьевском начале?
Что́ в той тоске протяжной, молчаливой,
Смягчающей печаль, сулящей радость?
Что́ в неуверенной, измученной погоне
За далью недоступной для тебя.
За каждым кругом новый круг родится,
Но тщетно ты стремишься, чтоб себя –
Раз не её уже – догнать, услышать,
И тут сказать: мечта неутолима,
Она покинула меня на перепутье.
Её не смог достигнуть, но зато я
В смиренье утешение нашёл.
И всё осмыслить бы, всё что увидел,
Всё встретить, потерять и вновь найти,
И прошлого испепелив мосты,
Свой голос сердца сквозь тревогу дня услышать.

-243-


Оригинал

І все побачити, і все забути,
Поміж вечірніх тіней пронести,
Мов смолоскип, душі горіння пізнє —
У ньому є і мирри дим і чад.
Останні спогади на вогнищі спалити,
Щоб знову поставати на дозвіллі
І чути радість, що тебе по вінця
Виповнює — і вранці чути дзвони,
Що за спиною в грізному безладді
Звучать в могутнім тоні, уявляти
Себе поміж героїв чи страждальців,
Все, як дитині хочеться в дитинстві.
Так! Все пізнать, зневіритись, забутись,
Бо що за тим, що ми в путі зібрали,
Бо що в стражданні, ще не перечутім,
Що в радості, котрої не пізнав?
І все побачити, і знову все забути!
Так! Бути катом, плоттю, дивним духом,
Котрий, знемігшись, поринає в хмари,
Котрий по втомі знову п'є холодну
Вологу з життєдайного джерела.
О, тільки бути юним і змужнілим,
Щоб в тисячних розпуттях віднайти
Звучанням серця — радісну дорогу,
Змужнілість хай нам каже гідну путь.
Що в тих чуттях, котрі ведуть на плаху,
Де радість в голубому винограї,
Котрий міняє кольори й тони
В овальнім діонісійськім початку?
Що в тій подовжній мовчазливій тузі,
Що скращує печаль і мінить радість?
Що в тій розметаній і нестійкій гонитві
За даллю, що тікає і зника.
За кожним колом інше коло зродить,
А ти спішиш намарне, щоб себе —
Вже не її — зустріти і відчути,
І потім мовити: Мета неутоленна
Мене покинула на грізнім перепутті.
Я так стремів за нею, а натомість
Розраду в резиґнації знайшов.
І все б побачити, і все б збагнути,
І все б зустріть, згубити, віднайти,
І спопелить минулого мости,
Щоб крізь тривогу дня свій голос серця вчути.

---

Стусова дорога боли

    Василь Стус родился 6 января 1938 г. в селе Рахнивка Винницкой области. В 1941 г. семья Стусов, спасаясь от «раскулачивания», перебирается в Сталино (Донецк). С 1944 по 1954 – учёба в средней школе, потом – педагогический институт по специальности «Украинский язык и литература». Затем учительствовал, два года – в армии. Снова – учитель в Горловке, Донецкой области. В 1963 году – несколько месяцев работал литературным редактором «Социалистического Донбасса» в Донецке. С ноября 1963 г. – аспирант Института литературы АН УССР в Киеве.
Вот что он писал о себе в 1970 году.
«Первые уроки поэзии – мамины. Знала много песен и умела очень интимно их петь. Наибольший след на душе – от маминой колыбельной «Ой, люли, люли, мое дитятко». Шевченко над колыбелью – это не забывается…
Еще были – впечатления от детства. Хорошего детства.
Школьная учеба – нудная. Во-первых – на чужом языке, во-вторых – плохая. Чем скорее забудешь школу, тем лучше. В четвёртом классе что-то зарифмовал про собаку.
По-русски. Шуточное. Скоро прошло.
Институтские годы – трудные. Первая публицистика в стихах. Увлечение Рыльским и Вергарном…
Армия… Почувствовал себя мужчиной. Стихи, конечно, не писались, поскольку на
плечах – погоны. Но там пришёл ко мне Бажан. Тогда же – первые напечатанные стихи – 1959 год.
После армии – было уже временем поэзии. Это была эпоха Пастернака и – безрассудно большая к нему любовь. Освободился только где-то в 1965-1966 годах. Сейчас больше всего люблю Гёте, Свидзинского, Рильке. Славные итальянцы (те, что знаю). Особенно Унгаретти, Квазимодо.
Еще люблю «плотную» прозу Толстого, Хемингуэя, Стефаника, Пруста, Камю. Увлекает – и очень – Фолкнер.
Поэтом себя не считаю. Держу себя за человека, который пишет стихи. И мысль такая: поэт должен быть человеком. Тем, что полон любви, преодолевает природное чувство ненависти, освобождается от неё, как от скверны. Поэт – это человек. Прежде всего. А человек – это, прежде всего творец добра. Если бы жить было лучше, я б стихов не писал, а – работал бы на земле.
Ещё – презираю политиков. Ещё – ценю умение честно умереть».
     «Презираю политиков»... Кто застал те времена – с начала второй половины шестидесятых, тот помнит, какая «политика» велась тогда в отношении литературы, и может представить, насколько душно было Стусу в той общественной атмосфере, насколько не соответствовало его творчество тем литературным нормам, которые были установлены государством. Но была и другая причина, по которой ему было почти невозможно публиковать свои произведения.
В августе 1965 года снова начались аресты интеллигенции по политическим мотивам в Киеве, Львове, Ивано-Франковске, Луцке и других городах.
4 сентября 1965 года в Киеве в кинотеатре «Украина» перед началом общественного просмотра фильма «Тени забытых предков» состоялась акция протеста против политических преследований. После короткого выступления режиссёра фильма Сергея Параджанова на сцене неожиданно появился человек, который от слов о значении фильма для самосознания украинцев незаметно и неожиданно перешёл на опасную тему – репрессий против инакомыслящих. И это в зале, где было полным-полно сотрудников КГБ! Выступавший был – Иван Дзюба. Раздались выкрики: «Националист! Столкните его со сцены! Бей националистов!» Дзюбе не дали договорить, и вытеснили со сцены. И тогда в зале со своих мест поднялись Вячеслав Черновол и Василь Стус, который быстро, чтобы успеть до начала фильма, начал говорить о том, что КГБ были арестованы двадцать восемь представителей украинской интеллигенции. И начал читать список с фамилиями арестованных. Всё-таки всех назвать не успел – его слова заглушили воем сирены. Затем выключили свет. Так начался фильм «Тени забытых предков»…
    Реакция воспоследовала быстро. Уже 20 сентября Стус был исключён из аспирантуры, а потом уволен и из Государственного исторического архива. Работал на строительстве, кочегаром, инженером технической информации в проектно-конструкторском бюро. Это было время интенсивной творческой работы: поэзия, переводы, критика, опыты в прозе. И одновременно – открытые письма в Президиум Союза писателей в защиту В. Черновола, редактору журнала «Отчизна» в защиту И. Дзюбы, в ЦК КПУ и КГБ, в Верховный Совет УССР, где он горячо доказывает гибельность политики ограничения свободы слова, кричащих нарушений прав человека.
    В 1965 году В. Стус женился на Валентине Попелюх – женщине, которая в его поэзии выступает в образе верной спутницы, хранительницы домашнего очага, убеждённой в правоте каждого слова и поступка мужа.
    Евген Сверстюк: «Кажется, всё творчество Василя Стуса дотюремного периода было ещё вызреванием – в школе Гёте, Рильке, Пастернака. Переводы элегий Рильке – это было его типовое занятие. Символика поэзии, мир поэзии, мир эстетики и философии – был его миром.
Разумеется, это был мир подозрительный, ибо спецслужбы воспринимали его, как прикрытие: они не верили, что человек на самом деле может жить в сфере духа. Они тогда злобно следили, чтобы подозрительный поэт не напечатал свои стихи и не выступил перед аудиторией. Они обеспечивали вокруг личности культурный вакуум и узаконивали тривиальность и полуправду в условиях полусвободы.
В таком мире – гром, война, арест – это надежда на изменения…
Арест – это всегда удар, но онемевшему телу удар не болен. В камере ощущаешь свободу от суеты половинчатого житья и становишься лицом к небу».
    12 января 1972 года Стус был арестован и обвинён в антисоветской агитации и пропаганде. Ему инкриминировали 14 стихотворений и 10 правозащитных литературоведческих статей. Главной целью следствия было доказать наличие контактов оппозиционно настроенной интеллигенции с украинскими националистическими организациями за рубежом.
7 сентября 1972 года осуждён Киевским областным судом на пять лет лагерей строгого режима и три года ссылки.
    «Я боролся за демократизацию – но это оценили как попытку возвести поклёп на советский строй; мою любовь к родному народу, обеспокоенность кризисным состоянием украинской культуры заквалифицировали как национализм; моё непризнание практики, на грунте которой выросли сталинизм, бериевщина и другие подобные явления, признали особо злобным поклёпом. Мои стихотворения, литературно-критические статьи, официальные обращения в ЦК КП Украины, Союз писателей и в другие официальные органы приняли как доказательства пропаганды и агитации…»
    Находясь в заключении в Мордовии, Стус, не прекращая своего поэтического творчества, продолжал писать заявления-протесты против преследований инакомыслящих в СССР. «Судебные процессы на Украине – это суды над человеческой мыслью, над самим процессом мышления, суды над гуманизмом, над проявлениями сыновней любви к своему народу» – писал Стус в своем публицистическом письме «Я обвиняю».
Его часто карали: карцером, различными запретами – за весь свой срок Стус имел только одно свидание. Время от времени во время «шмонов» отбирали стихи, нависала угроза их уничтожения, что было для Стуса самым страшным испытанием. Старался как можно больше стихов пересылать в своих письмах жене. В Мордовии это удавалось (позднее, во время второго срока, стало невозможным).
В. Овсиенко, товарищ Стуса по заключению, вспоминает:
«Василю удавалось из Мордовии отсылать почти все стихи, записывая их сплошной строкой и заменяя отдельные слова подобными по звучанию: тюрма – юрма, Україна – Батьківщина, колючий дріт – болючий світ, чтоб не мозолить глаза цензору «неблагозвучными» и нежелательными к употреблению в письмах словами. Так же и я переписал всю его белую тетрадь в клеточку, страниц на 60, сберёг стихи до своего освобождения и счастливо привёз их домой 5 марта 1977 года.
Когда он творил? Хоть [я] и жил некоторое время в одном со Стусом бараке и работал почти рядом, но видеть это доводилось редко. Ведь и писать в зоне – вещь не совсем безопасная: любой надзиратель может поинтересоваться, что ты пишешь, а то и заберёт «на проверку». Поэтому Стус только записывал стихи, а слагались они ему всегда и всюду. Это был человек, чей разум работал без отдыха. И труд его мозга становился заметным тогда, когда отдельные слова внутреннего голоса прорывались наружу. Особенно после карцеров, где человеку свойственно что-то бубнить самому себе, где самоконтроль слабнет. Напряжённое, болезненное, сосредоточенное лицо редко прояснялось, разве что в компании хороших товарищей, да ещё во сне – тогда можно было увидеть совсем другого Василя, какого-то детского. Казалось мне, что этот человек всю жизнь держит себя в железной колее, заковывает свою утончённую душу поэта в латы воина».
    Осенью 1975 года Стус едва не погиб в результате прободения язвы желудка. Перед госпитализацией его привозят в Киев, где тщетно пытались заставить написать покаянное заявление. 10 декабря в больнице для заключенных под Ленинградом его прооперировали.
Несмотря на тяжёлую операцию (ему удалили 3/4 желудка), – в марте 1977 года его этапируют в Магаданскую область – во исполнение приговора 1972 года.
    В 2003 году известным правозащитником Евгением Захаровым было опубликовано найденное в архивах письмо Стуса от 15 февраля 1978 года академику Сахарову (есть подтверждение того, что письмо дошло до адресата), из которого хорошо видно под каким давлением поэт жил в ссылке.
«10 февраля работал в штольне с утра. Около 11 часов меня срочно вызвали в отдел кадров. Оказалось, меня ждал наряд работников КГБ – из Усть-Омчуга, Магадана и, кажется, Киева. Магаданский следователь предъявил мне ордер на обыск в комнате общежития, где я проживаю. При обыске у меня были изъяты мои стихи, копия обвинительного заключения, выписки из следственного дела 1972 г., письма ко мне. Изъята и записная книжка с адресами лиц, с кем я обмениваюсь письмами. Обыск проводился с 11.30 до 9.30 вечера. К финалу я собрал вещи – белье и сухари, но получил лишь повестку – в КГБ для дачи показаний в качестве свидетеля. Формально меня допрашивали 3 дня – 11, 12, 13 февраля. Речь шла о Лукьяненко (Левко Лукьяненко, 1927 г. р., известен как последовательный борец с коммунистическим режимом. Провел в тюрьмах 27 лет, имел смертный приговор – А.К.) и об Украинском комитете содействия. Конечно, отвечать я отказался, кроме тех случаев, где мой отказ был хуже ответа. Например, писал ли мне Левко Лукьяненко «о желании выехать за границу». Отказавшись отвечать в целом на вопрос – поддерживал ли я с ним переписку, на вопрос о таком письме я ответил: нет. Конечно, о деятельности «Украинского комитета содействия» я отвечать отказался, а в конце протокола потребовал, чтобы материалы так называемого дела Лукьяненко 1961 г., политических репрессий на Украине 1965 и последующих годов были направлены в Белград, К. Вальдхайму (тогдашний генсек ООН – А.К) и в комиссию ООН по правам человека.
Не удержался я и от того, чтобы заявить: Левко Лукьяненко – человек, своей тяжкой участью доказавший преданность идеалам гуманизма, добра и справедливости.
В страшной беде и в полном одиночестве оказалась Надя Лукьяненко (имел от нее слёзное письмо). Ответил, стараясь успокоить и подбодрить, вспоминая судьбу Н. Г. Чернышевского и его письма жене из тюрьмы…
Уважаемый Андрей Дмитриевич!
Очень прошу Вас – задумайтесь хотя бы над тем, почему так предвзято (сравнительно) относятся к украинцам органы КГБ, почему такая же (иного, правда, толка) предвзятость существует и со стороны москвичей (хотя бы некоторых). Неужели мы заслужили роли париев?»
    В августе 1979 года Стус, отбыв срок ссылки, вернулся в Киев.
Вот как вспоминает встречу с ним и Валентиной Попелюх жена Евгена Сверстюка в письме мужу, ещё отбывающему срок в Бурятии:
«Смотрели на красивое волевое лицо без каких либо следов утомления или старости, слушали интересные с юмором рассказы и делали выводы: «Всё тот же, а может, ещё и лучший». Что пролетели годы – это видно только по Вале. Тон – совсем не такой, как в письмах. Увлечён твоим «Сервантесом» и даже продиктовал мне в тетрадь одну строфу, которая там не была вписана. Пролистал тетрадь с переводами, многое что оценил…»
    Недолгий период до нового ареста Стус работал формовщиком в литейном цеху, на конвейере обувного объединения «Спорт».
Выступил в защиту репрессированных членов Украинской Хельсинкской Группы, и вскоре вошёл в неё, ослабленную арестами.
    14 мая 1980 года, всего через восемь месяцев по возвращении с Колымы его снова арестовали. Стараниями неправедного суда, да и подставной «защиты» – десять лет лагерей особо строгого режима и пять лет ссылки. Объявлен особо опасным рецидивистом. Так страна готовилась к открытию XXII Олимпиады – города зачищали от «нежелательных» элементов.
19 октября 1980 года академик А.Д. Сахаров обращается с письмом в защиту Стуса в адрес Мадридского совещания по проверке выполнения Хельсинского соглашения.
    Срок Стус отбывал в лагере особого режима в Пермской области. Условия содержания тут были очень тяжёлые: постоянные притеснения администрации, лишение свиданий, болезни. В начале 1983 года держал голодовку 18 суток. Упрятан на год в одиночку. Но и в этих условиях много писал. Как ему это удавалось здесь?
«Нам же давали карандаш только заявление написать – и забирали!» – вспоминает Евген Сверстюк – «Стус голодовками завоевал себе эту привилегию. И чтобы жена передала два тома Гёте. Это было необычайно тяжело. Он был человеком прямой позиции. Он требовал, чтобы с ним считались, пока он живой. В каждой строчке он такой, как есть. Нигде не согнулся, не пошёл лёгким путём. И это главный урок Василя Стуса для нас всех. Это шевченковский урок. Возьмите его подцензурную переписку. Она такая содержательная, будто того цензора не существовало! Или «Феномен доби» – он ссылается на запрещённых авторов! Это тогда, когда 99% пишущих прикидывались, что они и не слышали тех запрещённых авторов… Но за всё это нужно было платить!»
    Приблизительно 250 стихотворений, написанных верлибром, и 250 переводов должны были составить книгу, названную им «Птах душі». Но всё написанное немедленно конфискуется. Судьба этих стихов (собранных в тетрадь, которую видел и держал в своих руках Василь Овсиенко) до сих пор неизвестна. В 1983 году Стусу удалось передать на волю текст с названием «Из лагерной тетради». После его опубликования на Западе, давление на него усилилось. Выдающийся писатель Генрих Бёлль (1917 – 1985), Нобелевский лауреат, неоднократно выступавший в защиту Стуса, в интервью немецкому радио 10 января 1985 года сказал: «Его (Стуса) так называемое преступление состоит в том, что он пишет свои поэзии по-украински, а это интерпретируют как антисоветскую деятельность... Стус пишет сознательно по-украински. Это единственный упрёк, который мне известен. Даже не упрёк в национализме, что также легко применяют, а исключительно на основании украинского творчества, которое трактуют как антисоветскую деятельность».
    28 августа 1985 года Стус в очередной раз был брошен в карцер, где объявил голодовку «до конца»...
    Украинский журналист Вахтанг Кипиани:
«Литературные критики – в Украине и вне Украины – признают, что Стус был самой масштабной фигурой в украинской поэзии второй половины, а может и всего ХХ столетия. При жизни об этом практически никто не говорил вслух. Во-первых, боялись. Даже те, кто знал настоящую цену слóва Стуса: украинские советские писатели и литературоведы...
Во-вторых, современники практически не имели возможности читать его произведения – последняя прижизненная его публикация в Советском Союзе была в журнале «Донбасс» в начале 1966 года. А следующая – только в 1989 году – в газете «Молодёжь Украины». (Благодаря усилиям семьи поэта и творческого коллектива, возглавляемого Михайлиной Коцюбинской [1931–2011] во Львове было подготовлено и издано в 1999 г. многотомное собрание сочинений поэта.)
    Но те люди, которых судьба связывала со Стусом, не могли не признавать величия этой фигуры. Михаил Хейфец (ленинградский писатель), товарищ-сотаборник мордовского периода заключения, как только вышел из лагеря и добрался до Запада, написал: "В украинской поэзии большего нет..."..
В Киеве на старинном Байковом кладбище, в дальней верхней его части на участке № 33 есть три приметные могилы. Три стоящих рядом мощных каменных креста сразу привлекают внимание. Здесь в родной земле обрели покой три украинских патриота, три узника совести, три побратима по лагерной доле.
В 1989 г. в Киев из далёкой Перми самолётом были привезены и с почестью перезахоронены останки Юрия Литвина, Олексы Тихого, Василя Стуса.
«Около 30 тысяч человек вышло на улицы Киева» – вспоминает Василь Овсиенко о похоронной процессии 19 ноября 1989 года – «Когда шли по Владимирской мимо здания КГБ, боялись, чтобы не было провокаций. Но это была первая акция, где власть не посмела рвать сине-жёлтые знамёна, где нас не лупили древками и дубинками».
    На кресте, стоящем над могилой Стуса, в камень врезались рукописные строки:
                             Ярiй, душе. Ярiй, а не ридай.
                             У бiлiй стужi серце України.
                             А ти шукай – червону тiнь калини
                             на чорних водах – тiнь її шукай
Эти слова стихотворения, написанного поэтом на смерть талантливой художницы, диссидентки Аллы Горской, погибшей при загадочных обстоятельствах в 1970 году, теперь возносятся над его могилой. Над его второй могилой, потому что первая – была в селе Борисово (вблизи посёлка Кучино) Чусовского района Пермской области. Рядом с могилами других заключённых. Деревянный столбик с жестяной табличкой: «№ 9» – такой чести удостоила держава великого украинского поэта, замученного морально и физически по тюрьмам, зонам и ссылкам, и погибшего в ночь с 3 на 4 сентября 1985 года в колонии ВС-389/36-1.
    Система подло и мелко мстила поэту даже после его смерти. Не успели увянуть цветы, ещё не высохла земля, принявшая перезахороненные останки узника ГУЛага, как были сожжены венки и ленты на них, сломан крест. Та же участь постигла и могилы лагерных побратимов Стуса – Литвина и Тихого. Виновных конечно не нашли. В 1993 году на могилах вместо прежних дубовых были установлены казацкие кресты из серого песчаника...
    Наверно никто из живших тогда теперь уж и не вспомнит о себе: что он делал, что думал в начале сентября 1985 года. Ну, была перестройка, Горбачёв…, в общем – демократия. А в это время – в холодном тюремном карцере держал свою последнюю голодовку протеста талантливейший поэт и несгибаемый человек, вся вина которого была в том, что он любил свою родину. Не вообще 1/6 часть земли – СССР, а свою далёкую Украину, где родился и вырос, где его корни, его народ, его язык. И жить ему оставалось несколько дней…
    Василь Стус погиб 47-и лет, прожив на земле столько же, сколько и его великий предшественник Тарас Шевченко, но был бы Стус Стусом, если бы не пошёл до конца, если бы выжил? Проклятый вопрос. В той системе, в той жизни такой человек, который так думал, веровал, так писал, и должен был погибнуть.
Стус поэт и Стус человек едины. Редкостная, трагическая нераздельность поэзии и судьбы, сказал о нём Иван Дзюба. В 1975 году поэт писал:
«...Изо всех возможных героизмов при наших условиях существует только один героизм мученичества, принудительный героизм жертвы. Пожизненным позором этой страны будет то, что нас распинали на кресте не за какую-то радикальную общественную позицию, а за сами наши желания иметь чувства самоуважения, человеческого и национального достоинства».

---

В.Стус. За мною Київ тягнеться у снах

Всё Киев тянется за мною в снах:
цвет спелых, налитых черешен первых,
и зелень хвои. Выдержали б нервы:
ведь впереди – твой крах, твой крах, твой крах.
Лежит дорога – в вековых снегах,
в даль горбится отчаянно и горько.
О, мой родимый край, остался только
приданым ты для смерти – в головах.
Седая мать мой навевает страх.
Рука её костлявая, как ветка
вся в намерзи. Звучит веснянка где-то,
светлеет путь. И гул стоит в степях.

-33-



Оригинал

За мною Київ тягнеться у снах:
зелена глиця і темнава червінь
достиглих черешень. Не зрадьте нерви:
попереду – твій крах, твій крах, твій крах.
Лежить дорога – в вікових снігах,
і простори – горбаті і безкраї
подвигнуть розпач. О, мій рідний краю,
ти наче смертній посаг – в головах.
І сива мати мій куйовдить страх.
Рука її, кістлява, наче гілка
у намерзі. Лунає десь гагілка
і в сонці стежка. Й тупіт в степах.

---

В.Стус. Просвітку – ані тобі ні-ні

Просвета тебе – ни-ни.
Все двери – закрыты.
Все окна – задёрнуты.
Замкнуты души,
ещё и ржавый ключ потерян.
Страшно блуждать обезлюдевшими площадями
сквозь тысячеустый гомон проспектов –
тысячеязыкий, тысячеголовый, огромный,
но никчёмный.
Ты один. Ты пустынник. Уединился свет от тебя.
Пренебрёг твоим «здрасьте»,
пренебрёг улыбкой твоею.
Ты ныкался один между корявых,
рябых тротуаров, на которые пали
навзничь вёрткие невнятные тени.
Каменеют дома, яснее проступают
пунктиры линий, солнце упруго ложится
на затушёванный горизонт печали.
Остаются позади проспекты, фургоны,
машины вдавливают
тень, как грех, запрятав под чрево,
в смятую мостовую.
Ты один. Ты отшельник. И улыбка –
тоже стала одинокой.
А хотите – одиноко вызрела, вытекла и, наверно,
остановилась на лице
(можно поиграть сравнением: так вот
косуля остановится перед провалом, и
боязливо удивляется – такой большой
провал хочет напугать её, маленькую
косулю). Всё же сравнения
ничего не обыгрывают. Они мстительны,
как и всё другое. Сознайся, тебе страшно
очутиться на месте косули, и
порожним, безответным голосом вопрошать
расщелину о сочувствии?
Нехорошо. Жалость опасная виза,
которая не обеспечивает дипломатической неприкосновенности.
И блуждая городом, тебе
не хочется поддаться жалости. Тут не требуется и
твоя злость. Не требуется ничего из твоих чувств.
Тут не нужен и ты. Что свету с того,
что какой-то собственник жалости, зла, сочувствия
будет предлагать их ему на продажу.

-242-




Оригинал

Просвітку – ані тобі ні-ні.
Усі двері – зачинені.
Всі вікна – запнуті.
Замкнені душі
ще й іржавий втрачено ключ.
Страшно – блукати знелюднілими площами
крізь тисячоустий гомін проспектів
тисячоязикий, тисячоголовий, велетенський,
але дрібний.
Ти один. Ти самотник. Усамітнився світ од тебе.
Поневажив твоїм "добридень",
поневажив усмішкою твоєю.
Ти ворався один між мелькавих,
рябих тротуарів, на яких впали
навзнак круткі недоконані тіні.
Кам'яніють будинки, точнішають
обриси ліній, сонце пругко лягає
на туги тушований пруг.
Проминають проспекти, фургони,
авта проминають
тінь, як гріх, заховавши під черево,
в зібганий брук.
Ти один. Ти самотник. І усмішка –
теж зсамотіла.
Хочте – висамотіла, витекла і, напевно,
спинилася на обличчі
(можна розбавити порівнянням: отак
сарна спиниться перед проваллям і
моторошно дивується: таке велике
провалля хоче налякати її, маленьку
сарну). Але порівняння не
розбавляють нічого. Вони мстиві,
як і все інше. Зізнайся, тобі страшно
опинитись на місці сарни і
порожнім, безлунним голосом викликати
в розколини співчуття?
Негаразд. Жалість небезпечна віза,
яка не забезпечує дипломатичної недоторканості.
І, блукаючи містом, тобі не хочеться
піддатись жалості. Тут не потрібне і зло твоє.
Тут не потрібне ніщо із твоїх чуттів.
Тут непотрібен і ти. Що світові до того,
що якийсь власник жалості, зла, співчуття
буде приторговуватись до цього світу.

---

В.Стус. Те, що було за смертю, я пізнав

Что было там, за смертью, я познал.
Всю силу неразгаданных деяний,
весь мрак небес и месиво земли.
И тяжко жить, тем знанием подпёрши
свой дом трухлявый, мёртвый и безлюдный.
Свод склепа, и истлевший тленья тлен
тебя накрыл, осилил, умертвил.
Вовек уже не уврачуешь ты
доверчивого сердца. Многоликий
тот мир, в котором выросла душа
твоя, Ересиарх, он изменился –
великих знаний тяжкая цена.
Вот – твой убийца: руку подаёт,
приветливо счастливых лет желает,
припрятав ненависть свою, как нож…

-15-




Оригинал

Те, що було за смертю, я пізнав.
Всю силу таємничого діяння,
весь морок неб і твань землі движку.
І тяжко жити, цим знанням підперши
свою оселю, витрухлу на пустку.
Склепіння склепу, тліну тліну тлін
опав тебе, подужав і змертвив.
І вже тобі повік не відволодати
довірливого серця. Все — в подобах.
Світ, у котрому виросла душа,
зінакшав. Це твоя, Єресіярхе,
найтяжча плата і страшне знання.
Ось — твій убивця: руку подає,
всміхається, щасливих зичить років,
ховаючи зненависть, як ножа...

---

В.Стус. Це, припізніла молодосте, ти

Ты припозднилась, молодость, но ты
меня на горные возводишь кручи.
Сгущаются над головою тучи
пугающей, зловещей красоты.
Я рвусь – с вершины на вершину, ввысь –
туда мои дороги вознеслись –
моей души высокие порывы –
через завалы, скалы и обрывы,
забытого громами отдались.
Нежданная, негаданная ты,
тебя я призываю. Но в итоге –
лишь приближаюсь к древней той дороге,
где дерева чернеют, как кресты.

-57-



Оригинал

Це, припізніла молодосте, ти
спроваджуєш мене на горні кручі
Збираються над головою тучі,
відстрашливої повні ліпоти.
А я дерусь — з щовба на щовб — увись —
куди мої дороги простяглись,
куди мене веде вельможний порив,
не відаючи втоми, ні покори,
так, як було в забутому колись.
Це, припізніла молодосте, ти,
це я себе вертаю — скільки змоги,
зближаючись до древньої дороги,
де дерева чорніють, як хрести.

---

В.Стус. Зал ущух – прозорий і гулкий

Зал померк. Без звуков и без лиц,
гулом онемевшим леденеет,
и мороз межзвёздной пылью сеет
из-под стылых Господа ресниц.
Вмёрзли в кресла зала три химеры,
три дороги, словно три перста,
пик позора, пропасть славы, веры.
Черепа – как метки на крестах.
И туман стоит как белый дым,
даже продохнуть не стало силы,
жутко сквозь пустыню взгляд свой кинуть
по-над онеменьем мировым.
Над струёй, дружище, над потоком,
над водой, над вечностью – в полёт.
Промелькнёшь, и не заметит око –
как предтечи тень грустит высоко.
Кровь и пот и слёзы. Кровь и пот.
Как забуду, как простить сумею,
как пойму, безумную, тебя?
Весь свой век – тобою обболею,
чтоб постигнуть – чуждая земля.
Не родная, не своя, блудница –
искушала, грабила… Прости –
что в отрепье видишься, в ста лицах,
в ста несчастьях на моём пути.
И не отыскать мне той, единой,
затаившейся среди чужих…
Родиной я брежу, Украиной –
кличу из бесславий мировых.

-241-



Оригинал

Зал ущух — прозорий і гулкий,
тільки німування крижаніє,
і мороз космічну мжичку сіє
з-під Господніх задубілих вій.
Вмерзлі у фотелі три прояви,
три дороги, наче три персти,
ось він щовб ганьби й провалля слави
й головами значені хрести.
І туман стоїть як білий дим,
і несила навіть продихнути,
моторошно пусткою зирнути,
понад німуванням світовим.
За потоком, друже, за потоком,
за водою, за пітьмою літ
перейдеш — і не добачиш ока,
тінь предтечі — тужна і висока.
Кров і піт і сльози. Кров і піт.
Як тебе збагнути, як простити,
як тебе забути, навісна?
Все життя — тобою обболіти,
щоб пізнати — пустка й чужина.
О чужа чужинна чужаниця,
зваднице, напаснице, прости —
що мені здавалася столиця,
ти стовида, шанталава ти.
І не віднайдеш оту єдину,
ту, що заховалась між прояв.
Батьківщину кличу, батьківщину,
викликаю з світових неслав.

---

В.Стус. В мені уже народжується Бог

Я знаю – Бог рождается во мне,
почти незнаемый, почти забытый,
а, может, не во мне, но в смертном крае
(куда живым нельзя) – мой внук и прадед;
пережидает он – пока умру.
Я с ним вдвоём – едино существую.
И никого… Когда гремит беда,
как канонада – Он моё спасенье,
я ж молвлю бледноусто: сохрани,
мой Господи. Спаси хотя б на миг,
ну а потом, очнувшийся, спасу я,
сам самого себя. Уже – я сам...
Но вне меня он хочет выйти. Тщится
спасая, изничтожить до конца,
когда в бескрайности, на бурных ветрах
сам из себя долой я выйду, будто
из ножен сабля… Он же выйдет – чтоб
загасла свечка боли, чтобы тьма
покорности моей меня спасала
иною жизнью. Инобытием
уже без имени – вот он, удел,
которым правит этот ярый бог,
что силится теперь во мне родиться.
(А я свечу такую возожгу,
чтоб с нею не смеркалось мне до срока.
Та чёрная свеча поры пресветлой –
как тайного преодоленья знак).

-240-




Оригинал

В мені уже народжується Бог
і напівпам'ятний, напівзабутий,
немов і не в мені, а скраю смерти,
куди живому зась – мій внук і прадід
пережидає, заки я помру.
Я з ним удвох живу. Удвох існую,
коли нікого. І гримить біда,
мов канонада. Він опорятунок,
я ж білоусто мовлю: порятуй,
мій Господи. Опорятуй на мить,
а далі я, оговтаний, врятую
себе самого сам. Самого – сам.
Він хоче поза мене вийти. Прагне,
рятуючи, донищити мене,
аби на протязі, на буряних вітрах
я вийшов сам із себе, наче шабля
виходить з піхов. Хоче вийти геть,
щоб згасла свічка болю. Щоби тьма
впокорення мене порятувала,
інобуттям. Іножиттям. Найменням
уже невласним: ось він, той загал,
яким кермує той шалений бог,
котрий в мені прагне народитись.
(а я ще тую свічку посвічу,
аби мені не смеркло передчасно.
Пресвітлої години свічка чорна –
неначе перемога крадькома).

---

В.Стус. Хтось чорний-чорний бродить довкруги

Вокруг, как будто чёрный-чёрный страх,
блуждает кто-то. На меня взирая,
не узнаёт, ещё не понимая –
я это… только в прежних берегах,
как горстка боли, в памяти размытой,
как пруд живого серебра ночной.
Он зыркнет оком в люти ненасытной:
ему я нужен был,… но не живой.
Душа трепещет, стонами исходит,
стал тихим шёпотом, истёрся крик.
Тот чёрный-чёрный мною верховодит?
Я ж быть под чей-то властью не привык.
Как куколка, прозрачною слезою,
своею тенью из небытия
я чую собственную смерть – живою,
а гибель – возвращением в себя.

-239-



Оригинал

Хтось чорний-чорний бродить довкруги,
із ніг до голови мене обзирить
і, не впізнаючи, уже й не вірить,
що все це я – угнався в береги,
як грудка болю, пам’яттю розмита,
живого срібла озеро нічне.
I зводить подив око ненасите:
адже ж він мертвого шукав мене.
Душа колотиться і стогін колобродить,
на тихий шепіт перетерся крик,
хтось чорний-чорний ніби мною водить,
я ж припроваджуватися не звик.
Мов лялечка, прозорою сльозою,
своєю тінню, власним небуттям
я відчуваю власну смерть – живою,
     як і загибель – самовороттям.
     

---

В.Стус. Ти десь там сниш. І бачиш милі сни

Там грезишь ты, внимая милым снам,
что из-под белой тянутся вуали,
а я к тебе стремлюсь сквозь дни и дали –
как будто в путь к родимым берегам.
Там дремлешь ты, укрыта от снегов,
и стен теплом защищена от ветра,
я ж думу тку свою – ищу ответа
фантазии февральских холодов.
Там есть ты где-то, да, конечно есть,
в моих неясных миражах блуждаешь,
и песню, словно нитку продеваешь
в глухие дни мои. Мне ж их не счесть...
Ты вправду есть, хоть вдалеке живёшь,
ты, что ввергаешь сердце в исступленье,
к себе на свадьбу кличешь без смущенья –
и словно пеплом душу обдаёшь.
================================

Василь Стус в письме другу из армии, 1960 г. :
«Недавно получил приглашение на свадьбу,
потому что моя девушка выходит замуж.
Ей-богу, вспоминается Шекспир и его знаменитое:
Будь самой горькой из моих потерь,
Но только не последней каплей горя...»
-238-



Оригинал

Ти десь там сниш. І бачиш милі сни,
котрі течуть з-під білої вуалі,
а я тебе пускаюсь — далі й далі,
мов берегів своєї вітчини.
Ти десь там спиш. І тепла охра стін
оберігає од снігів і вітру,
а я сную цю думу, цю нехитру
фантазію зимових холодин.
Ти десь там є. Напевно ж, десь там є,
та, що в моєму мареві блукає,
і спів, неначе нитку, засиляє
в моє німе й оглухле житіє.
Ти десь там є. Десь неодмінно є
ота, що призведе до божевілля,
до себе кличе на своє весілля
і ніби приском душу обдає.

---

В.Стус. Урвалося. Терпець, неначе мотуз

Оборвалóсь. Терпение шпагатом
повисло в бездну. Так пади до дна.
Одно желание и цель одна –
в последний раз – сквозь грудь и сердце – нá кол.
На низ. На острый. На спасенный. На
благой конец. На – не вернёшься в гору.
Тебе на грудь упало сине море,
а в нём – мечта, и в нём слеза одна.
---------------------------------------------
(Из стихотворений 60-х годов.)

-237-




Оригинал

Урвалося. Терпець, неначе мотуз
над прірвою повис. Зринай до дна.
Одне бажання і мета одна —
востаннє — геть крізь груди — наколотись
на низ. На гострий. На спасенний. На
благий кінець. На незвернеш угору.
Обрушилось на груди синє море,
а в морі — мрія і сльоза одна.

---

В.Стус. Тисячолітньому Києву закортіло омолодитися

Тысячелетнему Киеву
вдруг очень захотелось омолодиться.
Неожиданно Киев ощутил гостиницы,
электрички, троллейбусы, поезда,
мост Патона
и нескладные дома Крещатика.
Шершавый асфальт
Киев лизнул
своим языком языческим –
и склоны Зелёного театра
начали прорастать куницами,
векшами, буй-турами,
загоготала, разгоняя Днепровские волны
идолова Ярилина голова.

Киев астматически закашлялся.
В пролётах метро
электропоезда задребезжали испуганно,
ведь множество слоёв грунта,
белого от людских костей,
конских черепов,
седого пепла ритуальных крад*,
вздыбились, как шерсть
на шее разъярённого быка.

Киев напружился и затих:
где уж ему к чертовой матери
поднять это скопище
новостроек, проспектов, магистралей
и сановные утробы
неразродившихся земляков своих?

А побила б тебя сила божья,
выругался языческий Киев.

Но увидал стайку пионеров
и, пристыжённый, склонил голову.
Запрятался – и молчок.
------------------------------------------
*Крады – жертвенные костры.
«И аще кто умряше, творяху трызну надъ нимь,
и посемъ творяху кладу велику, и възложать
на кладу мертвѣца и съжигаху…»
("Повесть временных лет").

-236-



Оригинал

Тисячолітньому Києву
закортіло омолодитися.
Раптом Київ відчув готелі,
електрички, тролейбуси, поїзди,
міст Патона
і незграбні будинки Хрещатика.
Шершавий асфальт
Київ лизнув
своїм язиком язичницьким —
і схили Зеленого театру
почали проростати куницями,
віверицями, буй-турами,
зареготала, розганяючи Дніпрові хвилі,
поганська Ярилова голова.

Київ астматичне закашлявся.
Протягами метро
електропоїзди задеренчали злякано,
бо кільканадцять шарів ґрунту,
білого од людських кісток,
кінських черепів,
сивого попелу ритуальних крад,
набрижилися, як шерсть
на шиї розгніваного бика.

Київ натужився і затих:
де його в бісовій мамі
підняти оце збіговисько
новобудов, проспектів, магістралей
і високі черева
нерозроджених земляків своїх?

А побила б тебе сила божа,
вилаявся язичницький Київ.

Але побачив зграйку піонерів
і, присоромлений, нахилив голову.
Сховався — і нічичирк.

---

В.Стус. Дніпра жовтозелена грива

Поток желтозеленогривый
Днепра – послушен всем ветрам…
Снуют, охрипше, сиротливо
грачи ярами здесь и там.

Рокочет и шуршит средь поля –
так бродит в марте квас-сырец.
Земля черна, как будто доля,
а край кривится, как мертвец.

-235-



Оригинал

Дніпра жовтозелена грива
розкошлана по всіх вітрах
і грайвороння сиротливо
пірнає, схрипле, по ярах.

Цей круглий шурхіт серед поля —
мов березневий сирівець.
Земля чорніє, наче доля,
а край кострубиться, як мрець.

---

В.Стус. Рятуючись од сумнівів

Спасаясь от сомнений,
бью телеграмму самому себе:
вчаскогдавесьсоветскийнарод
ивсёпрогрессивноечеловечествоготовится
достойновстретитьочереднойсъездкпсс
желаю тебе больших успехов,
искренне завидую, что вот уже тридцать лет
ты живёшь в самой счастливой в мире стране.
Но и после этого досада не проходит.
Тогда я заставляю себя вспомнить,
что международная обстановка
сегодня сложна, как никогда,
и успокаиваюсь.

-234-





Оригинал

Рятуючись од сумнівів,
б'ю телеграму собі самому:
вчасколивесьрадянськийнарод
івсепрогресивнелюдствоготується
гіднозустрітичерговийз'їздкпрс
бажаю тобі великих успіхів,
щиро заздрю, що ось уже тридцять років
ти живеш у найщасливішій у світі країні.
Але й після цього досада не минає.
Тоді я примушую себе пригадати,
що міжнародня обстановка
сьогодні складна, як ніколи,
і заспокоююсь.

---

В.Стус. Як страшно відкриватися добру

Как страшно открывать себя добру.
Как страшно сознаваться: человеку
ещё есть место в нас. Но ждать при этом,
когда, запрятавшийся, он умрёт
в потёмках, чтоб по-тихому свезти
его к погосту душ, исполнясь счастьем –
каким уж точно не прикроешь ран.
Как манит зло. Как грех манит – уйти,
умчаться за край света вслед за ветром,
и как от чёрта лысого сбежать
от собственного эго.
                                    День хромой,
войдёт во тьму, и, тайники проведав,
засомневается: работы жалко –
при огнище собрались самоеды,
вдыхают сладко запах. На огне
печётся мясо. В казане – кипит,
и булькает. Отхлёбывают юшку
и, философского полны смиренья,
решают, из кого бы приготовить
жаркое всем на завтрак и обед.
И день хромой отходит, ведь пещерный
клыкастый лютый мрак не пропадёт,
пока не съест последний самоед
себя единственного и умрёт,
всем видом философским показав:
жизнь коротка, а не хватило – мяса.

-233-




Оригинал

Як страшно відкриватися добру.
Як страшно зізнаватись, що людина
іще не вмерла в нас. Як страшно ждати,
коли вона, захована, помре
у темряві, щоб нишком відвезти
на цвинтар душ, і щастя запопасти,
якого вже до ран не прикладеш.
Як вабить зло. Як вабить гріх — піти
світ за-очі, повіятися з вітром
і власної подоби утекти,
мов чорта лисого.
                                    Кульгавий день
увійде в темінь, гляне по криївках
і завагається. Бо шкода праці:
сидить при ватрі плем'я самоїдів,
щасливо позіхає. На вогні
печеться м'ясо. В казані окріп
переливається. Сьорбають юшку
і повні філософських резигнацій
мізкують, з кого б смажити печеню,
щоб стало на сніданок і обід.
Кульгавий день відходить, бо печерний
ікластий лютий смерк не западе,
допоки аж останній самоїд
не з'їсть самого себе і помре
із філософським виразом. Мовляв,
життя коротке, а — забракло м'яса.
            

---

В.Стус. Матеріалізація душі

Материализация души:
прошедшего уже не проклинаешь,
к себе в убогой жизни привыкаешь,
душ запропавших больше не скликаешь,
сказав из них последней: не греши.
Исполненный утратами, стремишь
свой путь потерь на новую дорогу,
и переадресовываешь Богу
и радости свои и боли. Лишь
избавиться бы от тоски недуга –
ты в немощь кротко перейти готов
и смерть принять в сиянии миров,
уже построившихся друг за другом.

-232-




Оригинал

Матеріалізація душі:
майбутнього уже не проклинаєш,
до себе, як до злиднів, навикаєш,
загиблі душі більше не скликаєш
наказуєш останній: не гріши.
А згодом, повен тратами, гнітиш
новою щедрістю — себе самого
і переадресовуєш до Бога
свої радіння і боління. Лиш
позбутися б останніх статків туги,
аби в покірну неміч перейти
і дружно вмерти в сяєві світів,
що вже шикуються, один за другим.

---

В.Стус. Балухаті мистецтвознавці

Пучеглазые искусствоведы!
Вам неудобно в гражданской одежде,
вам очень неудобно,
когда шеи не душит китель,
когда ноги не ощущают провалов
диагоналевых галифе.

Пучеглазые искусствоведы!
Вам бессмысленно испытывать меня:
я знаю все расхожие цитаты
из патентованных классиков,
я не двузначно разрешаю
главный философский вопрос:
сначала была материя,
а потом…

Что потом? – вы ж не спросите!
А потом было сознание
пучеглазых искусствоведов,
а потом были кители,
диагоналевые галифе,
одним словом – материя вечна
только с диагональю.
Больше чем Марксу
я верю в ваши сапоги хромовые.
Так какой же я к чёрту
неблагонадёжный?

-231-



Оригинал

Балухаті мистецтвознавці!
Вам незручно в цивільному одязі,
вам дуже незручно,
коли шиї не душить кітель,
коли ноги не чують провалля
діагоналевих галіфе.

Балухаті мистецтвознавці!
Вам даремно іспитувати мене:
я знаю всі ходячі цитати
з патентованих класиків,
я недвозначно вирішую
головне філософське питання:
спочатку була матерія,
а потім...

Що потім? — ви ж не питатимете!
А потім була свідомість
балухатих мистецтвознавців,
а потім були кітелі,
діагоналеві галіфе,
одне слово — матерія вічна
тільки з діагоналлю.
Більше ніж Марксові
я вірю в ваші чоботи хромові.
То який же я в біса
неблагонадійний?

---

В.Стус. Лапата блідла лобода

Бледнели листья лебеды,
Прорезывался мелко вереск,
А нам с тобою – в полбеды,
Коль жизнь – наперекрёст и через.
Коль жизнь – как будто клич вождя,
Коль жизнь – нам плоти зов приносит,
И древних похотей пожар
Нам не по силам задержать
На час, на день ли, или вовсе
От круглых мезозойских звёзд
До колких – в нынешнем хаосе.

-230-


Оригинал

Лапата блідла лобода,
Прорізувався дрібно верес,
А нам з тобою не біда,
Коли життя — навхрест і через.
Коли життя — як зов вождя,
Коли життя — як поклик плоті
Від мезозойських ер жадань,
Коли несила заваджать
На час, на завсіди, на потім
Від круглих мезозойських зір
І до колючих зір сьогодні.

---

В.Стус. Що не рядок – то день життя

День жизни – и всего строка.
А как строфа, – то два.
О, если бы наверняка,
знать, что дошёл до рва.
Тогда работал бы взапой,
пустивши кровь из вен.
Горит заря тирлич-травой,
как будто автоген.

-229-



Оригинал

Що не рядок – то день життя.
Що не строфа – то два.
О Господи, коли б знаття,
що близько до рова,
тоді писав би день і ніч,
пустивши кров із вен.
Зорі палахкотить тирлич,
неначе автоген.

---

В.Стус. Сухі кореневища вікові

Сухие корневища вековые, что возле берега
в воду свисли, – твои это руки, мама
моя. Когда-то они были беленькими,
прозрачно-нежными, как молодые метёлки камыша,
а потом грубели, в лесу собирая хвою, жёлуди;
собирали в поле колоски по поздней стерне,
собирали слёзы с детских очей (сама-то
ты умела промолчать и незаметно
выплакаться)…
Как сухие корневища столетние – моей
матери старой руки.
Озёра векополные, грозами напоённые озёра,
на них падал гром, и молнии сверкали
над плёсами и звёзды, и капли дождевые,
как горох, – бесились, тарахтели,
выплясывали, а потом лютое солнце вошло
и притушило свет очей твоих, старушка моя
мама. Озёра векополные, лёгкий туман
над ними, из них я всю жизнь, словно
из купели, выходил тёплый, светлый и печаль-
ный – были то очи материнские. Они.
Ты перепёлка, что пела в житах, а я
лежал меж колхозными копнами, а ты свясло
вяжешь и зовёшь, грустный, сладкий
голос подаёшь. И уже Василь
идёт между косарями, как маленький
медвежонок ступает, сам косу клепает и острит
сам… То мать грустно и сладко поёт.
Да, руки и глаза. И скупая усмешка.
Это всё, что осталось на память. Вот
и я уже ухожу… И от меня на память:
лишь руки и глаза. И усмешка скупая.
Ты приближалась ко мне, и роднили нас сырые
сволоки, суровые шнурки люльки, в сизом
окне плывущей. Ты всё приходила, будто
с небес, и хлеба кусочек приносила от зайца.
Ты опускалась белыми крыльями и, севши
на краю люльки, как голубка, ты ворковала,
а сухая калина – над головою, а твоя
рука – над головою, улыбка твоя – над
головою… И склонялись крылья, опускались
ресницы и плыли слова.
И так склонившись надо мною, мама,
склоняясь над другими детьми, ты
прилагалась к своему детству, ведь с
каждым из нас ты роднила душу.
И сама меж нас ребёнком была.
Ты становилась меньше, будто высыхала. Я ж бо́льшим
становился, рос. А ты уменьшалась. Так, мама,
стыдно мне было.
Ещё и до сих пор вижу, как ты иногда,
пусть только я приеду домой и лягу
спать – тайком ты подходишь к
моему изголовью и так незаметно, чтоб я не
видел, гладишь меня тихонько по голове,
лохматишь волосы и, наклонившись низко, –
молчишь, молчишь. Лишь рукой прикасаешься.
Про что ты думаешь в это время?
А я не сплю. Я сдерживаю слёзы. Сладкие
слёзы. А они идут, будто слегка прозрачные
сновидения – с туманами, с девушками, с
лесом – ведь ты так редко являлась во снах…
Вот я и сдерживаю слёзы и боюсь, чтобы ты их
не видела, чтобы ты вот так наклонившись, думала,
твой сын спокойно спит, а возле него мать.
И он её слёз не увидит.
Но я ухожу уже, мама. Я ухожу. И ты прости
меня. Твои детства, как стая голубей,
крыльями ударили, – простите меня, сухие
корневища и очи постаревшие. И шершавая
слеза.


-228-



Оригинал

Сухі кореневища вікові, що біля берега,
у воду звисли, — твої то руки, матінко
моя. Вони були прозорились колись, білень-
кими, як молоде волоття, а потім волоха-
тіли і в лісі збирали глицю, жолуді,
у полі збирали колоски по пізніх стернях,
збирали сльози по очах дітей (сама бо
ти уміла якось мовчати і непомітно
виплакатись)...
Ніби сухі кореневища вікові — моєї
матері старої руки.
Ставки олітнені, огрозені ставки, над
ними падав грім і блискавиці шугали
понад плесами і зорі, і краплі дощові,
немов горох, казились, порощили,
танцювали, а потім хиже сонце увійшло
і витишило світ очей твоїх, старенька
мамо. Ставки олітнені, легкий туман
над ними, із них я все життя, немов
з купелі, виходив теплий, світлий і сум-
ний — були то очі матерні. Вони.
Ти перепілка, що в житах співала, а я
лежав поміж колгоспних кіп, а ти пере-
весло вив’яжуєш і кличеш, сумний, солод-
кий голос подаєш. І вже Василь
іде між косарями, переступає, як малий
ведмедик, сам косу клепле і мантачить
сам... То мати сумно й солодко співає.
Так, руки й очі. Й посмішка скупа.
Ото і все лишилося про згадку. Бо
я вже йду... І от мені про згадку:
лиш руки й очі. Й посмішка скупа.
Ти йшла до мене і ріднили нас вологі
сволоки, шорсткі вервечки і люлька в сизому
вікні пливла. Ти все приходила, немов
з небес, і хліба шмат приносила від зайця.
Ти опускалась білими крильми і сівши
скраю люльки, як голубка, ти воркувала,
а суха калина — над головою, а твоя
рука — над головою, посмішка твоя — над
головою... І хилились крила, хилились
вії і пливли слова.
І так схилившись наді мною, мамо,
схиляючись над іншими дітьми, ти
прибивалась до свого дитинства, бо з
кожним з нас ти порідняла душу.
Й сама між нас дитиною була.
Ти меншала і сохла. Я ж більшав і
зростав. А ти маліла. Так, мамо,
соромно мені було.
Ще й досі бачу я, коли ти часом,
нехай я тільки приїздив додому — і ліг
відпочивати — нишком ти підходила до
мого узголів’я і так таємно, аби я не
бачив, мене потиху гладиш по голівці,
куйовдиш чуба і схилившись низько —
мовчиш, мовчиш. Лише рука блукає.
Про що ти думаєш сама в той час?
А я не сплю. А я тамую сльози. Солодкі
сльози. А вони ідуть, немов допіру білі
сновидіння — з туманами, з дівчатами, із
лісом — бо ти так рідко йшла до сновидінь...
То я тамую сльози і боюсь, аби ти їх
не бачила, аби ти, отак схилившись, думала,
твій син спокійно спить, а біля нього мати.
І він її не бачитиме сліз.
Та я іду вже, мамо. Я іду. І ти прости
мені. Твої дитинства, як зграя голубів,
крильми майнули, — простіть мені, сухі
кореневища і очі літнені. І шкарубка
сльоза.

---

В.Стус. Збігають літа самотою

Проходят годы стороною,
а я живу ли – не живу?
Видать уже родной сестрою
жену я скоро назову.
И будет сын мне словно ангел,
отец привидится – как бог,
а на несчастья – нам во благо –
слёз брызнут капли, как горох.
Ручьём весенним истекают
миры, их не удержишь ты.
Зову, – они ж нас знать не знают
в покое горней немоты.
Так обретай – свою дорогу,
ведь сердце, вечности мотор,
где ни пристанет, слава Богу,
там отпоёт нас вещий хор –
земли и неба излиянье.
И будет лишь святая Мать
одна, в напрасном ожиданье
с молитвой у креста стоять.

-227-



Оригинал

Збігають літа самотою.
І вже не знаю, чи живу.
І скоро рідною сестрою
свою дружину назову.
І буде син мені, мов янгол,
і буде батько — наче бог,
бо всі нещастя — нам на благо —
покроплять сльози, як горох.
Весняним потічком струмують
твої окрадені світи,
ми — тих, а ті — про нас не чують
у рівновазі німоти.
Але верстай свою дорогу,
бо серце — вічності мотор —
де не пристане — слава Богу,
нас відспіває віщий хор,
землі і неба струмування.
І тільки Мати пресвята,
немов ошукане чекання,
все б’є поклони до хреста.

---

В.Стус. З нами тільки ранок і весна

С нами только утро и весна,
только ею душу возвеличим,
стоя у тоскливого окна,
кличем, кличем, накликаем, кличем.
Прочь виденья лет ушедших, смутных,
не смущайте, чары дней земных.
Видишь – Бог стоит в зелёных путах,
сам себе часовенку воздвиг.

-226-


Оригинал

З нами тільки ранок і весна
тільки нею душу возвеличим,
ставши край тужливого вікна,
кличем, кличем, накликаєм, кличем.
Відійдіть, видіння літ забутих,
геть ступайте, чари днів земних.
Пан-Господь стоїть в зелених путах,
що собі каплицю сам воздвиг.

---

В.Стус. Так м’яко місяць висів у пітьмі

Висел так мягко месяц в темноте,
до черноты просинен. И беззвучно
над кронами деревьев ворон плыл.
Опасливо в примолкшей чаще леса
зверёк какой-то слабый подал голос,
когда ты на бугре торчал, как пень.
А за плечами шелестело озеро.
Охранники свистели, звуки выстрелов
смиренный мой перебивали сон
и отгоняли вымолкшую дрёму.
Я – затаился всё же. Ввысь глаза
за взглядом следом возносили тело –
туда, сквозь ветви, где в одном пространстве
сошлись и космос, и Господь, и я.
И там себя сновал, как будто нитку
мотает шелкопряд. Вся бесконечность
была – лишь для меня, её же ради
в ней растворившийся, я там висел.
Созвездье догоравших, спелых звёзд
собралось, словно дождь над головою.
И в утомленье горнего полёта
вдруг засветилась подо мной земля.

-225-




Оригинал

Так м’яко місяць висів у пітьмі,
просинений дочорна. Так обачно
летів грайворон, не торкавши крон,
допіру змовклих. Так пересторожно
зверескнуло звірятко в пущі лісу,
коли ти на горбі стримів, як пень.
Поза плечима шамотіло озеро.
Сюрчали сторожі, громохкі постріли
колошкали омирений мій сон
і одміняли перемовклий спокій.
Проте — я заховався. Очі — ввись
устромлені, підносили погруддя
повище віт, де на одній площині
тримався всесвіт, Пан-Господь і я.
І там себе досновував, як нитку
сотає з себе шовкопряд. Безокрай
був тільки задля мене. І почезлий
у ньому, задля нього висів я.
Сузір’я перебляклих стиглих зір
збиралося, мов дощ, над головою.
І від потоми взгірного ширяння
враз засвітилась зісподу земля.

---

Николай Хриенко. Там, где добывал золото Василь Стус

Сначала маленькое пояснение.
Разыскивая материалы о Стусе, я недавно натолкнулся на сайте КРУГОЗОР
на статью Николая Хриенко о тех краях, где Василь Стус отбывал свою 3-летнюю ссылку после пяти лет мордовских концлагерей.
Автор статьи – тот самый журналист, которого не так давно российская погранохрана подленько ссадила с московского поезда в Суземке и депортировала назад в Украину. Правда вскоре, но без извинений, его вычеркнули из «чёрного списка» («ошибочка» вышла), но участия известного журналиста в траурном митинге (по случаю 25-летия катастрофы) возле Чернобыльского мемориала на Митинском кладбище в Москве не допустили.
Чем же досадил этот неутомимый 62-летний украинский журналист-путешественник московским властям? А вот прочитайте эту его статью, которую я перевёл (с украинского) и предлагаю с небольшими сокращениями. Особенно прошу обратить внимание на помещённый в конце, и, как мне думается, – весьма характерный комментарий «читателя». Привожу его как есть, без перевода, – автор пишет по-русски.
Думаю, что в нём, этом комментарии, заложен ответ на вопрос – «кому и чем досадил». Поражает то, что и на нашем сайте Поэзия.ру есть отдельные господа (nomina sunt odiosa) так же яростно и злобно реагирующие на одно только упоминание о поэте-диссиденте.
Оставим это на их совести…
А.К.


Там, где добывал золото Василь Стус (с украинского)

Прииск им. Матросова (ранее им. Берии) находится в Тенькинском районе, приблизительно в 375 километрах от Магадана. Именно на этом прииске (точнее – руднике, так как золотоносная руда добывается там в шахте на глубине 200 метров) отбывал трёхлетнюю ссылку Василь Стус. После пяти лет неволи в мордовских концлагерях его привезли сюда, в Матросово, под конвоем 5 мая 1977 года, а вывезли – также под охраной – 15 августа 1979 года.
Согласно со своим журналистским проектом «Украинцы за Уралом», я планировал часть Колымской трассы (780 км) – от речки Делянкир до Магадана – пройти пешком. Невзирая на то, что зима на Колыме в этом году началась очень рано – в начале октября – одолеть этот маршрут до наступления сильных морозов я смог бы полностью, если бы в этом был журналистский смысл. Дело в том, что после развала Советского Союза много посёлков вдоль Колымской трассы было объявлено неперспективными (исчерпались запасы россыпных залежей золота), и они обезлюдели. Есть участки дороги, вдоль которых на протяжении 100 – 200 километров не проживает ни один человек.
Никогда не забуду те крутые и заснеженные перевалы на Колымской трассе, когда тяжело нагруженный углём КамАЗ с прицепом начинает буксовать, колёса «шлифуют» покрытую льдом землю, наша автомашина медленно сползает с дороги к краю, в бездну, и водитель – земляк из Днепропетровщины Владимир Шишенко – говорит твёрдым голосом: «Если крикну «Прыгай!», не зевай ни секунды. Это не просьба и не предложение. Это – приказ…»
Чем характерен посёлок Матросово? Прежде всего тем, что он со всех боков зажат высокими сопками и от этого поневоле кажется, что ты на дне узкого и глубокого провала. Старожилы этого посёлка говорили мне, что в таких условиях жизни без горизонта, без возможности смотреть вдаль, глаза быстрее привыкают к близкому смотрению и потому тут у людей раньше, чем в других местах, развивается близорукость…
Вместе с начальником шахты им. Матросова Константином Тотолиным я спускался как раз туда, где на 200-метровой глубине работал машинистом Василь Стус. После того, как проходчики вместе с золотоносной кварцевой жилой взрывали каменную породу, Василь выгребал её скреперной лебёдкой из забоя, потом руду загружали в вагонетки и вывозили к стволу шахты для подъёма на поверхность. Работа у Василя была чрезвычайно однообразная и очень вредная для здоровья, так как после взрыва пыль в забое стоит такая густая, что в луче шахтёрских фонарей люди кажутся водолазами, которые движутся в мутной воде.
После той экскурсии я долго откашливался и сплёвывал чёрные сгустки на белый снег, хоть пробыл в шахте только три часа, а Василь Стус проработал под землёй в тех каторжных условиях три года… В своём дневнике про тот период ссылки на рудник им. Матросова он сделал, в частности, и такую запись: «Я возвращался в общежитие и падал как убитый. Была работа и сон. Промежутков не существовало».
Вот передо мной привезенные с Колымы ксерокопии трёх номеров газеты «Ленинское знамя» Тенькинского райкома партии за 8, 11 и 15 июля 1978 года. В каждом из тех номеров огромными подвалами на двух страницах напечатана статья Артемиды Супряги под названием «Друзья и враги Василя Стуса».
Начало её такое. В посёлке Транспортное (оно неподалёку от райцентра Усть-Омчуг) корреспондент «Ленинского знамени» во время встречи с сестрой-хозяйкой местной больницы Ниной Никифоренко случайно узнаёт от неё, что у них недавно лечился её земляк Василь Стус, который «вроде бы сам не советский, а турист какой-то заграничный». После того, как Нина Кирилловна по просьбе Стуса сдала на почту его телеграмму и принесла ему квитанцию, то он ей «спасибо» сказал, а в глазах – злоба».
Услышав такую страшную новость, Артемида Супряга тяжело раздумывает: «Кто же он, этот человек, вызвавший своим поведением такое презрение у простых советских людей? Просто невежда? Демагог-краснобай, спекулирующий на наших недостатках? Или действительно... Нет, об этом даже страшно подумать! Он ходит по нашей земле, ест наш советский хлеб. Люди здороваются с ним... Я должна его разыскать».
И Артемида Супряга немедленно едет на рудник им. Матросова. Но оказывается, что как раз в этот период Василя Стуса в посёлке не было, так как он выехал на несколько дней на «материк» проведать тяжелобольного отца. (Невзирая на телеграмму, что отец при смерти, Василю запретили ехать в Донецк. В знак протеста он объявил голодовку, и КГБ всё-таки дозволил ему поехать домой. После той последней встречи отец 7 июня 1978 года умер и Василь, проводив его в последний путь, вернулся в Матросово уже после его похорон.)
Расспрашивая шахтёров про Василя Стуса, Артемида Супряга узнаёт ещё про один страшный факт от Михаила Дмитришина. Выясняется, этот «украинский буржуазный националист» не только ест советский хлеб, а и запивает его бульонными кубиками, присланными из ФРГ. «Такая дрянь! – сказал корреспондентке разочарованный шахтёр. – Ленинградские куда вкуснее…»
А дальше в статье Артемиды Супряги ещё и такие высказывания В. Парникова, Л. Карлова, Е. Сонникова, проходчика Храмова, Г. Ковалёва и других: «Друзей у него на руднике нет. Живёт в общежитии, а всех жильцов пьяницами называет.
Мол «кубло», а не общежитие. А «кубло» в переводе с украинского значит притон…» [а ещё и – выводок, гадючник, гнездо, логово – прим. перев.]
«Националист Стус. За «самостийную» Украину борется…»
«При первой же встрече людям объявляет: «Я – политический ссыльный. За права человека борюсь и страдаю за свои убеждения» А какие нам ещё права нужны? Разве хоть в одной капиталистической стране даны такие широкие права трудящемуся человеку, как в нашей?..»
«Одной из первых книг, взятых в библиотеке, была «Диверсия без динамита». И телевизор смотрит редко, предпочитает регулярно слушать «Голос Америки».
«Стус многим читал свои вирши. Они пронизаны не нашим духом, потому за океаном отдельные из них охотно печатают. Нам нужны стихи такие, чтобы сердце пело, чтобы руки сами к работе тянулись. Чтобы жизнь в них кипела».
«Стихи Стуса того периода (до первого ареста в Киеве – М. Х.) полны грязи, лжи, ненависти ко всему советскому... Любым поводом пользуется он для того, чтобы опорочить, оболгать социалистические завоевания нашего народа, возвести злостную клевету на советскую демократию, на гарантированную Конституцией СССР неприкосновенность личности...».

И Артемида Супряга делает вывод: «Так передо мной во всей полноте вырисовывался образ человека, которому ненавистно всё советское: люди, порядки, законы...».
После публикации статьи «Друзья и враги Василя Стуса» в райгазете «Ленинское знамя» в номерах за 22 и 29 июля, а также за 3 августа 1978 года были напечатаны отзывы трудящихся…

«Успехи украинского народа, как и всех других народов СССР, не по нраву разного рода идеологическим диверсантам, окопавшимся за рубежом, потому они и клевещут на нашу действительность. Им в унисон клевещет и Василь Стус, хотя кто-кто, а уж он-то как гражданин СССР в течение сорока лет своей жизни пользовался такими правами и свободами, о которых трудовой люд буржуазных стран может только мечтать! И ему ли быть недовольным Советской властью?!».

«А какая польза от бездельника, который мало того, что сидит на шее народа, да ещё и клевещет на него, как попугай, повторяя заокеанские бредни об ущемлении прав и свобод в СССР?!»

«Много у нас в бригаде было разговоров о Стусе, а споров не возникло. Все мнения сошлись: дрянь человечишка, и откуда только такие берутся!».

«Для нас оскорбительно соседство со Стусом здесь, на Колыме...».
Но это ещё не всё…
После публикации в «Ленинском знамени» отзывов трудящихся в Доме культуры состоялось собрание трудового коллектива рудника им. Матросова, на котором Василя Стуса обвинили даже в том, что он в своих стихотворениях проповедует войну, ибо подталкивает американских империалистов напасть на мирный советский народ, как это сделали фашисты в 1941 году…
Весь этот сценарий разрабатывался органами КГБ, а исполнялся руками журналистов и рабочих. Главная цель этого обвального психологического давления – сломать Василя морально, заставить его написать покаянное письмо в областную газету «Магаданская правда» и стать после этого таким, как другие…
Ещё до ссылки на Колыму, в 1969 году, Василь Стус написал: «И мысль такая: поэт должен быть человеком. Таким, что полон любви, преодолевает природное чувство ненависти, освобождается от неё, как от скверны. Поэт – это человек. А человек – это прежде всего делатель добра. Если бы было жить лучше, я б стихов не писал, а работал бы на земле… Ещё ценю умение честно умереть…»
Смерть Василя Стуса 4 сентября 1985 года в концлагере «Пермь-36» подтвердила его моральные критерии…
Из чисто журналистского интереса я разыскал по телефону аж в городе Липецке автора статьи в «Ленинском знамени» госпожу Супрягу и, передав ей привет от коллег – журналистов из Усть-Омчуга, спросил:
– Артемида Степановна! Как вы оцениваете теперь свою статью «Друзья и враги Василя Стуса»?
После продолжительной паузы госпожа Супряга сказала растерянным голосом: 

---

В.Стус. Ця світлота – до різі ув очах

Ударил свет – до жжения в глазах,
и вмиг на чёрном проявил экране
укоры все, что ты не ведал ране, –
теперь постиг, и в свой их принял страх.
О как нам, исковерканным судьбой,
опомниться от страшной той руины?
И в чём же мы пред Господом повинны,
бездумно, напролом бросаясь в бой.
В строй! Ворона не слышен вещий крик,
четыре ветра в поле отшумели…
И даже доля в детской колыбели
нам не расскажет, где наш род поник.

-224-



Оригинал

Ця світлота — до різі ув очах
враз протяла на чорному екрані
всі докори твої, всі невблаганні.
Ти все збагнув — як є: на власний жах.
І як нам, підруйнованим життям,
оговтатись на цій страшній руїні?
І чим ми тільки перед Богом винні?
Напропадиме — рвімося з нестям.
Гуртуймося. Даремне віщунів
шукати, мов чотири вітри в полі.
Бо навіть доля в сповиточку-льолі
нам не розкаже, де наш люд зблудив.

---

В.Стус. Поменшала людина на очах

Как люди измельчились на глазах
в наш страшный век, век жути цезаризма,
«колючкой» огорожена Отчизна,
Уже эпоху обгоняет страх.
Вселенский страх. Подняли на ножах
и, вырезавши душу коммунизму,
отпраздновали кагебисты тризну
в оторопевших, выжженных степях
Украины родной. Гляди: кругом
тот призрак кровию людской исходит.
А миром злость и глупость верховодит,
язык придавливая сапогом
последнему из смелых. И в очах
читает неизбывный трепет-страх.


-223-


Оригинал

Поменшала людина на очах
в страшну добу страшного цезаризму,
колючим дротом обплели Вітчизну,
і вже епоху обганяє жах.
Космічний жах, бо ріжуть на ножах,
сховали в морзі душу комунізму.
Вже кагебісти влаштували тризну
в оглохлих отетерілих степах
моєї України. Сходить він,
людською кров'ю вже й надія сходить.
Над цілий світ очмана верховодить,
він чоботом придушує язик
останнього сміливця. І в очах
читає жалюгідний трепет-жах.

---

В.Стус. Коли найперші сполохи світання

Когда скрестит рассвет в час пробужденья,
на небесах лазурные мечи –
не мудрствуй. И твоё непостиженье
тебе простится. Слушай и молчи.
Взрезая землю нивы полусонной,
рокочет трактор на краю села.
Молчи, молчи. Не избежать полона –
глубоко опахала, облегла
вкруг сердца пашня. Солнце разольётся,
и чёрные зашебуршат жуки…
Смеётся мир. Нехорошо смеётся,
далёкие грохочут молотки
вестей твоих. Закончится, растает
роскошный день, как кровью подбежит
закатный вечер – и преградой станет
неутолимое желанье жить.
Но вспомни: в дальнем далеке, за морем,
за краем света матерь ждёт твоя,
там, у ворот, ломает руки в горе.
За нею – жизни вечная струя.

-222-



Оригинал

Коли найперші сполохи світання
схрестять на небі голубі мечі —
лежи й мовчи. Твоє недосягання
простиме буде. Перші орачі
порушать ниву, поки напівсонну,
тополю збудить трактор край села.
Мовчи, мовчи. Не утекти полону,
бо оборала серце, облягла
рілля жорстока. Сонце підіб’ється
і чорні заворушаться жуки…
Сміється світ. Недобре так сміється
і гупають далекі молотки
твоїх звістовань. Буде попри спаді
цей пишний день і кров’ю підбіжить
страпатий вечір — стане на заваді
це невситиме пожадання жить.
Тоді згадай: десь за стома морями
десь на крайсвіту мати є твоя
і ламле руки, ставши коло брами.
А позад неї — вічна течія.

---

В.Стус. Обколоте, в намерзі, стогне вікно

Обмёрзшее, битое стонет окно,
в стакане – свеча, а в бутылке – вино,
и в горле простуда, и на́ cердце тьма.
И мир в сто громов прогремел.
                                                Колыма!
Провалы и кручи. Холмы и горбы.
Шалей от молений, надежд, ворожбы.
За клятою ночью – безжалостный день,
смотри: на стене это – кровь или – тень?
Из дальних дале́й я сюда занесён
от мест, где под ветром кудрявится клён,
алеет калина сквозь зелень листвы,
и, Господу слава, – в том мире есть вы,
где рёвом немым задохнулся Днипро,
где Нестор злодейское прячет перо,
ведь в горле простуда, и на́ cердце тьма.
В сто криков заходится свет.
                                                Колыма!

-220-

Кому не понятно о чём, где и когда -
прочитайте отрывок "Из лагерной тетради".
"Вы" - жена и сын.


Оригинал

Обколоте, в намерзі, стогне вікно,
і свічка у шклянці, у пляшці вино,
у горлі застуда, у серці пітьма.
І світ надовкола — стогрім — Колима.
Провалля і кручі. Горби і горби.
Сказись — од чекання, молінь, ворожби
чи то заклинання чи то знавіснінь.
Оббризкала стіни — чи кров ачи тінь.
Занадто далеко. Занадто ген-ген,
де в леготі-вітрі кучериться клен,
де сонях кружляє, калина цвіте,
хвалитиму Бога, що там ви єсте,
де ревом німим задихнувся Дніпро,
де Нестор ховає злочинне перо,
бо в горлі застуда, у грудях пітьма
і світ оступає стокрик — Колима.

---

В.Стус. Бредуть берези, по коліна в небі

Бредут берёзы, по колена в небе,
и в лужах по колена. Ведь вокруг –
весны разлив. Болото – аж гремит,
а солнца шар – как мячик на качелях…
О, вешнее томленье, боль надежд,
и вечных неудач, твоих, убогих,
извечных неудач. Твоих. Убогих.
Извечных неудач.
Хоть можно сердце выходить, спасибо,
и можно всё забыть. На сапоги
налипнет столько этого болота –
всё позабудешь.
Поход далёкий твой – чуть ни на край земли.
Иль может: на краю – ты сам остался?
Остался на краю. Один остался.
Остался – на краю.
Бредут берёзы, в лужах – солнца свет.
Ты в этой круговерти вешней, шалой –
себя осколок. Отблески твои –
как зайчики в водовороте чёрном.
Но сам ты где? Но сам ты, где сейчас?
Здесь, в месиве оставленного мира?
Иль там – откуда держишь путь? А может –
в краю, откуда нет назад пути?

-218-



Оригинал

Бредуть берези, по коліна в небі,
в баюрах по коліна. І навкруг —
весняна твань. Болото — аж гримить,
а сонця спах — опукою на релях.
О стома провесни і довгих сподівань,
і вікових невдач, твоїх, убогих,
і — вікових невдач. Твоїх. Убогих.
І — вікових невдач.
Спасибі, можна виходити серце
і можна все забути. До чобіт
такого начіпляється болота —
усе забудеш.
Далека подорож — немов на край землі.
Чи навпаки: ти — по краю остався.
Остався по краю. Один — остався.
Остався — по краю.
Бредуть берези, калюжі, сонця —
і в покотьолі провесни шаленім
ти — з себе скалок. Вискалки твої —
мов зайчики у чорнім вируванні.
І де ти є? І де ти тільки є?
Отут, у твані звільненого світу?
Чи там — ізвідки йдеш? Чи там, ізвідки
тобі немає більше вороття?
IV. 1966

---

В.Стус. Тут ніби зроду сонця не було

Хоть сроду не бывало солнце здесь,
но так вдруг брызнуло, что побелел
сирени цвет, а бронзовые сосны
нырнули в кроны, отхлебнувши день –
аж крик упал в промокшую долину,
лягушек замечтавшихся спугнув.

Здесь время спит. Здесь выверяет дуб
по вечности свои седые годы,
и ветви грабов скрюченных шуршат,
рябины мирно головы склоняют,
ныряют, будто рыбы в глубину,
веснушчатым обличьем заглядевшись
в извечный мир и век извечный свой.

Здесь поживи – покажется тебе,
как прежде, – соловьиной Украина,
и промелькнёт за крутояром Мавка –
к пугливой векше тянущая руки,
и за пригорком вдруг свирель зальётся:
вот-вот оттуда выглянет Лукаш.

Здесь лес – как вечность. Береги его
от непотребства своего, неверья,
от неизбывной глупости своей…
Ведь каждый клён здесь держит на ладони
певца невидимого – соловья.

Оставь себя у врат сих и ступай,
как пустота сама, – открытым, гулким;
смотри и слушай, запахи вбирай,
и прикоснись испуганно руками
к травинке каждой малой.
                                    Только тут
ты выбродишь, как будто дёжка с хмелем,
ты выбродишь на песне, на шмелях,
гудящих в голове, впитавших солнце;
они уже истлели, но живут
во дне, законам века не подвластном,
его дарами, тратами живут.

Приди сюда и научись безмолвно
жить по-людски. Деревья пусть тебя
дар осознать твой собственный научат.
Молчать, когда молчится. Говорить,
когда захочешь. Усмехаться век –
чтоб так – с усмешкою –
день смерти встретить.

-217-




Оригинал

Тут ніби зроду сонця не було.
Аж потім раптом бризнуло: збілів
бузок розквітлий, сосни бронзотілі
пірнули в крони, засьорбнувши день,
аж верески збігають в перевілглу
долину, де замріяні жаби.

Тут час не йде. Тут вивіряє дуб
по вічності свої старечі роки,
і корчаться зсудомлені граби,
і горобини лагідно пірнають,
мов риби, тягнуть голови в глибінь
і обдивляють видом ластовинним
правічний світ і вік правічний свій.

Тут поживи — і видасться тобі,
що й досі Україна солов'їна,
і промайне за крутоярем Мавка,
до вівериці руки простягне,
і звук сопілки лине з-над узгір'я:
от-от сюди нахопиться Лукаш.

Тут ліс — як вічність. Бережи його
від свого непотребства, марновір'я,
від власної пустої глупоти...
Тут кожен клен тримає на долоні
легкого, ніби пісня, солов'я.

Лиши себе за брамою і йди
відкритим і лунким, неначе пустка,
дивись і слухай, пахощі вбирай,
і доторкайся злякано руками
до кожної стеблиночки.
                                    Отут
ти вибродиш, немов діжа на хмелі,
ти вибродиш на співі, на джмелях,
котрі вбирають в себе сонця жеврість,
що витліли на дні, але й живуть
тим днем, законам віку не підвладним,
немов дарами, тратами живуть.

Ходи сюди і научайся мовчки,
по-людськи жити. Мусять дерева
навчати доброти, як самодару.
Казати, коли мовиться. Мовчати,
коли мовчиться. І всміхатись вік —
щоб так — усміхненим —
і смерть зустріти.
V. 1964            

---

В.Стус. У порожній кімнаті

Пусто в комнате стало…
В ней бела, как стена,
исстрадавшись, устало
сном забылась жена.
Всё тоскует, недужит:
сколько дней ей в ответ
нет ни строчки от мужа,
ничегошеньки нет.
Страха долгие тени,
звоны в нимбах икон,
из-за ставен моления
долетают, как стон.
Однокрылый мой сокол,
в край холодный, где ты,
в тот кромешный, далёкий –
мне дорог не найти.
По тебе, мой желанный,
изболелась я вся.
Свет, как конь на аркане,
на дыбы поднялся.

-219-



Оригинал

У порожній кімнаті,
біла, ніби стіна,
притомившись чекати
спить самотня жона.
Геть зробилась недужа:
котру ніч, котрий день —
ані чутки про мужа,
ані — анітелень.
Лячні довжаться тіні,
дзвонять німби ікон,
і росте голосіння
з-за соснових ослон.
Мій соколе обтятий,
в ту гостину, де ти,
ні пройти, ні спитати,
ні дороги знайти.
За тобою, коханий,
очі видивила,
ніби кінь на аркані,
світ стає дубала.

---

В.Стус. І обпоїла нас цілюща смерть

Целя́щая нас опоила смерть,
и за руку свела, чтоб нам за краем
живого бытия существовать,
не зная, что простор невыносимый,
переступивши нас, переступил
себя – за наидальние границы;
сам потерявшись, потерял и нас.
Оставшись в пустоте существованья,
и уступая вечности навалам,
обрушившимся на больную душу,
мы начинаем опасаться света,
как будто сглаза насланного. Думы
греховные грызут нас изнутри.
И так под панцирь вымершего света
и умертвившейся души – душа
пустая прячется: живи под спудом,
когда неверий вековые льды
откалываются в вершинах. Тайно.
Целя́щая нас опоила смерть.
Как древние костры былых веков,
Мы дотлеваем. Дальше – неизвестность.
Дорогой самой дорогою к ней
ступай, зачем и для чего не зная –
забытая так доля обрекла,
назначила тебе. И запропала.
Целя́щая нас опоила смерть,

-216-



Оригинал

І обпоїла нас цілюща смерть,
і провела за руку, щоб за краєм
живого існування ми жили,
не відаючи, що нестерпний простір,
переступивши нас, переступив
самого себе — за найдальші межі,
і, втративши себе, утратив нас.
І, живучи в пустелі існування,
не витримавши вічності огрому,
що наломився на охлялу душу,
ми стали рятуватися од світу,
мов од наслання. І гріховні думи
гризуть нас ізсередини. І так
під панцирями вимерлого світу
і вимертвілої душі душа
сховалась, плюскла: поживи під сподом,
коли тороси вікових невір
наломлюються із узвиш. Таємно.
Бо обпоїла нас цілюща смерть.
Як древні вогнища спередвіків,
ми дотліваємо. У невідоме
дорога найдорожча. І по ній
ступай, не знаючи, нащо і прощо,
бо так забута доля прирекла
і призначила і кудись пропала.
І обпоїла нас цілюща смерть.

---

В.Стус. Дорога самовтечі

Дорога бегства от себя – напрасны
мои желанья – мчится, как вода
Не по её течению я правлю –
наперекор ей, будто в горловину
пролитых криков. Словно возвращаюсь
в далёкое рождение (моя
жизнь миновавшая – пространство смерти.)
Поток навстречу мне – в упряжке мчится
гора беды, без света, мыслей, снов.
Я – как закупоренный. И как будто
склоняюсь перед древней силой рабства,
сам убивая свой бунтарский дух.
И умаляюсь, становясь тоскою,
как смерть прямой и чёрной, словно смерть.
Я – капля боли, рассмотреть пытаюсь
растаявшие тени самосна,
ну хоть бы каплю… Только всё напрасно:
ведь саморазделенье – твой удел.

-213-



Оригинал

Дорога самовтечі, непідвладна
моїм бажанням, рине, як вода.
І я спливаю не за течією,
але всупір — неначе в горловину
пролитих криків. Ніби повертаюсь
до давнього народження (моє
перейдене життя — то простір смерті).
Протипотік — запраг гори, як горя —
без світу, спогадів і навіть снів.
Я ніби закоркований. Неначе
лиш улягаю силі рабування
і самознищую буремний дух.
Малію, обертаючись на тугу,
пряму, як смерть, і чорну, ніби смерть.
Пролита цятка болю, я шукаю
утраченої грудки самосну,
іще не розпочатої. І марно:
бо ж самопроминання — твій приділ.

---

В.Стус. О Боже, тиші дай

О Боже, тиши дай! О Боже, тиши!
Ведь самоокупация души,
химера человечности, возможно,
страшнее преступления. Тот пыл
самотерзания в умершем свете
полувещей-полулюдей, тот крик
истерзанного сердца – это слишком
для человека тяжко. Тиши дай,
мой Господи. Сними с души желанье
дел новых. Дай возвышенную смерть,
пошли покой высокий, чтоб постигнуть
то, что мы в испытании прошли
(как гуси, брошенные в воду, вышли,
не замочивши тела). Тиши дай:
задержки. Или ж – самовозвращенья
до раздорожий. Выправи границы
меж смертью – жизнью, между днём и ночью,
меж правдою и ложью. Но сначала –
дай тиши, Господи. И от безумья
целебных зелий. Ведь земля уж слишком
с орбиты сдвинулась и слишком странен
тот переход смертельный. Слишком сжата
пружина – притерпевшаяся боль.
Пропавших душ страшны самоторосы
нависшие. На высоте, на льдине
лежит, раскинувшись, орангутан,
язык глумливо высунувши, космы
расчёсывает бережно в две лапы
и эры ждёт своей. Осталось мало
земли для духа. Слишком для души
запутавшейся тесно на планете,
где жить – сгибаться (самовозвышений
западины). О Боже, тиши дай.
И вот простор плавучих экзистенций
умолкнул, наконец. И только море
расчувствованной жалости шумит,
и нас пугает – ожиданьем долгим
благословенного прихода смерти –
бесспорнейшего самоисчезанья
в безгрешном и святом небытии.

-212-



Оригинал

О Боже, тиші дай! О Боже, тиші!
Ця самоокупація душі,
оця облуда людяності, може,
страшніша за злочинство. Ця жага
самотерзання в вимерлому світі
напівречей-напівлюдей. Цей крик
ізрунтаного сонця — то занадто
нестерпно для людини. Тиші дай,
мій Господи. Зніми з душі бажання
нових чинінь. Дай можновладну смерть
для успокоєння, аби збагнути
оте, що ми збагненням перейшли
(мов гуси, кинуті на воду, вийшли,
не замочивши тіла). Тиші дай:
зупину. Абож — самоповертання
до роздоріж. Значи справжніші межі
між смертю і життям, між днем і ніччю,
між правдою й брехнею. Та найперше —
дай тиші, Господи. Од божевілля
цілющих зілль. А то земля занадто
змістилася з орбіти. Надто дивен
оцей розвій смертельний. Надто сперта
пружина узвичаєних терпінь.
Страшні занадто ці самотороси
почезлих душ. З височини, на кризі
лежить розплатаний орангутанг
глузливо язика солопить, косми
турботливо прочісує в дві лапи
і жде своєї ери. Надто мало
землі для духу. Надто для душі
розкошланої тісно на планеті,
де жити — горбитись (самовивищень
западини). О Боже, тиші дай.
А площина плавучих екзистенцій
нарешті успокоїлася. Море
розтопленого жалю хлюпотить
і нас відстрашує — чеканням довгим
благословенної своєї смерти,
як найпевнішого самозникання
у завше безгріховнім небутті.

---

В.Стус. Досить крові

– Хватит крови, – продекламировал палач,
когда нож, загнанный мне под рёбра, ещё торчал в спине.
И я подумал, весь скривившись от боли:
что, как он начнёт
ещё и лечить меня?

-215-


***

Сначала человека убивали
(это делалось мастерски и очень быстро),
потом убитого оживляли.
Реанимацией занимались
в косметических кабинетах
художники – вместо врачей.
Делу оживления
отдавали жизнь
целые династии мастеров кисти.
Зато и отличить
живого от мёртвого
было невозможно.

-214-



Оригиналы


– Досить крові, – продекламував кат,
коли ще ніж, загнаний мені попід ребра,
стримів у спині.
І я подумав, весь скривившись од болю:
що, як він заходиться
ще й лікувати мене?


***

Спочатку людину вбивали
(це робилося дуже майстерно й швидко),
потому вбитого одживляли.
Реанімацією займалися
в косметичних кабінетах
малярі – замість лікарів.
Справі одживлення
віддавали життя
цілі династії майстрів пензля.
Зате й одрізнити
живого од мертвого
було неможливо.

---

В.Стус. Піти б у ліс, де стовбури шорсткі

Пойти бы в лес – шершавые стволы
корявы и обветрены, как прежде –
и к новой хвое, без меня отросшей,
рукою прикоснуться. Отыскать
пути-дорожки вымершего света
средь давних, смутных голосов и лиц.
Там – стайкою берёзки на холме
(как он лыжнями средь зимы расчерчен!),
там так просторно взлётам и паденьям
желаний нерасчётливых моих.
И меж ветвей тебя увидеть вдруг,
красивую и юную – в испуге,
заплаканную, ведь вокруг стоят
с обличьями запретными уродцы,
тебе они безгубо шепчут что-то,
и провещают сумрак и печаль.
Но он далёк – он дальше смерти – лес,
то нестерпимое моё желанье
не утолить. Его давнишний голод
себя не узнаёт среди других
попыток тщетных, каждая из них –
одно неукротимое стремленье,
что простирает руку и конец
предощущает свой – и раз, и дважды,
пока – не исчезает, ведь нельзя
так мир познать, тот, что задуман раньше,
ещё до встречи. Значит – берегись
встреч этих умертвляющих, что сразу
на путь самопредательства вернут
тебя и скажут: сгинь. И снова – сгинь
и сгинь, уродец в образе запретном.
Исчезни – чтоб спастись, приняв позор
пред смертью собственной. Подобья, маски –
вот признак, вот последний твой рубеж,
на нём остановиться нужно, чтобы
на веки вечные собою стать,
возвышенным, свободным оставаясь
в преджизни, и в начале всех начал
недоноворождения. Всё зря…
Что ж это – крайность? Роскошь? Иль неверье?

-211-


Оригинал

Піти б у ліс, де стовбури шорсткі,
обвітрені, обшерхлі і незрадні,
і доторкнутися рукою глиці,
що відросла без мене. Віднайти
стежок забутих вимерлого світу
між давніх тьмяних голосів-подоб.
Туди, де гурт берізок на горбі
(яких там лижов пишуть середзимком!)
де паділ переярку і гойдання
святкових невибагливих бажань.
І там тебе зустріти — межи віт:
залякану і молоду і гарну
але в сльозах. Бо стали довкруги
потвори з забороненим обличчям
і так безгубо щось тобі шепочуть,
і провіщають присмерки журби.
Але далеко — далі смерти — ліс,
моє нестерпне і старе бажання
не раз згодовуване та голодне —
себе не розпізнає між подоб,
поміж намарних спроб, і кожна з них
скидається обличчям на воління,
що простягає руку і кінець
передчуває свій — і раз і вдруге,
допоки аж не зникне, бо дарма
спізнати світ, задуманий раніше,
іще до зустрічі. Отож — страшись
тих зустрічей нищівних, що одразу
навернуть на дорогу самозрад
і скажуть: згинь. І знову — згинь і згинь
потворо з забороненим обличчям,
почезни — і врятуєшся. В ганьбі
поперед смерти власної. Подоби —
ось та признака і остання грань,
котрої краще не переступати,
аби лишитися вовіки вік
собою і вивищеним, пробути
в переджитті, наприпочатку спроб
в недоновонародженні. Дарма.
Бо що це — надмір? Розкіш? Спроневіра?

---

В.Стус. Ти ще живий, але на самім споді

Ещё живой ты, но – под слоем пепла
остывшего, на самом дне. Истлевши,
всечасную опасность осознал
бесплодных промыслов души и тела?
Не осознал? Не хочешь знать вовек?
А ведь напрасно. Жалко же. Под пеплом
пригашенным так ясно и прозрачно,
и необычно мыслится. Душа
пускается на все четыре ветра –
так радуется оборвавший привязь
конь на просторе. Ну, а ты, живой,
сберёг огонь пылающий? В округе
ещё видней, ещё яснее стало,
свет тот тебя слепит …

-209-




Оригинал

Ти ще живий, але на самім споді
пригашеного попелу. Дотлівши,
збагнув про небезпеку життьових
намарних промислів душі і тіла?
Ще не збагнув? І не збагнеш повік?
А задарма. А шкода бо. Під сподом
пригашеного попелу так ясно
і недоречно мислиться. Душа
пускається на всі чотири вітри,
як кінь, котрий урвав свою припону
і потішається. Ти ще, живий,
ясним шарієш спалахом? Видніше,
усе видніше стало надовкола,
бо світ тебе сліпить ...

---

В.Стус. Цей плав Хрещатиком – плече в плече Іван

Плывём Крещатиком, плечо в плечо – Иван*.
Потоки, шум толпы, сирен протяжных вскрики.
На этом – шляпа, тот напялил плащ реглан,
а вон, за телефонной будкою, – безликий.
И прочь пошло всё вмиг – и сразу свет застыл,
и только ты плывёшь в незримом кинокадре.
В сраженье только что, наверно, победил
тот бог, что спрятался в космическом скафандре.

------------------------------------------------------
* Поэт Иван Светличный, друг и единомышленник.

-210-



Оригинал

Цей плав Хрещатиком – плече в плече Іван.
Потоки, здвиги, тлум, сирен протяглі скрики.
На тому капелюх, на тому плащ реглан,
за телебудкою – сховався недорікий.
І зразу геть пішло усе – і світ застиг,
і тільки ти пливеш в таємнім кінокадрі.
Напевне, в боротьбі допіру переміг
той бог, що заховавсь в космічному скафандрі.

---

В.Стус. Церква святої Ірини (2)

            Церковь во имя Ирины,
            слышу, взывает во тьме:
            сын мой, иль острые льдины
            в душу вонзились тебе?
            Сколько же надо терпенья
            вынести эту страду!
            Бросил жену на глумленье,
            маму обрёк на беду.
            Бьется сестра, словно птица,
            грудью о стены тюрьмы.
            Зыркает злобно темница –
            оком совиным из тьмы.
            Там, за решётками, Киев –
            светит окошка квадрат.
            Штурм начался ли Батыев?
            бьют ли в Софии набат?
            Горло укутало мглою
            так что и не продохнуть.
            Здравствуй, беда, знать тобою
            вымощен чёрный мой путь.

             -204-
                   
                                         


-----------------------------------------------
Церковь во имя святой великомученицы Ирины
построил (XI век) киевский князь Ярослав Мудрый
в честь своей жены примерно в одно время с возве-
дением (возможно – достройкой) величественной
Софии Киевской. Оба храма были значительно раз-
рушены монголо-татарами (Ирининская церковь –

практически  полностью), овладевшими городом

6 декабря 1240 года после многодневного штурма.

Как память об уничтоженной церкви святой Ирины

в Киеве осталась только небольшая Ирининская

улица. Там недалеко, напротив Софийского

собора, сейчас находится здание бывшего КГБ,

в одной из камер которого ожидал своей

участи Василь Стус, назвавший в другом

стихотворении этот угловатый, давящей 

архитектуры дом – каменным гробом.
----------------------------------------------

            Оригинал

            Церква святої Ірини
            криком кричить із імли,
            мабуть, тобі вже, мій сину,
            зашпори в душу зайшли.
            Скільки набилося туги!
            Чим я її розведу?
            Жінку лишив — на наругу,
            маму лишив — на біду.
            Рідна сестра, як зигзиця,
            б’ється об мури грудьми.
            Глипає оком в’язниця,
            наче сова із пітьми.
            Київ — за ґратами. Київ —
            весь у квадраті вікна.
            Похід почався Батиїв?
            ачи орда навісна?
            Мороком горло огорне —
            ані тобі продихнуть.
            Здрастуй, бідо моя чорна,
            здрастуй, страсна моя путь.




                                

---

В.Стус. Втечу од світу й дамся самоті

От мира в одиночество сбегу,
и замолчу, как старая бандура,
что брошена последним кобзарём.
Пускай степные ветры мной шумят,
курганы голосят и Днепр далёкий
свой плеск добавит в низкий гул басов.
Пусть безоглядно-голый свод небес
взирает с безразличием на деку.
А я скажу, – что это Божий перст.
Нет от веков начала толку нам.
Нет толку нам. Как пустошь одинокий,
ты маешься, от мира убежав.
Нет ни одной живой души в степях,
ни побратима, кто бы смог услышать
твой крик-прислушиванье, крик-призыв.

-208-





Оригинал

Втечу од світу й дамся самоті,
заслуханий, мов кинута бандура,
останнім бандуристом у степу.
Хай мною вишумовують вітри,
могили тужать і Дніпро далекий
в низькі баси всиляє хлюпіт свій.
І безоглядно-голі небеса
байдуже задивляються у деко,
а я скажу: то є Господній перст.
Немає ряду спередвіку нам.
Немає ряду. Ти живеш, як пустка,
утеклий світу, давшись самоті.
Немає побратимів у степах
ні жодної душі, котра б почула
цей зазив-прислухання, зазив-крик.

---

В.Стус. Коріння струхлявіло і душа

И корни изветшали и душа
ветшала с молодости. И, наверно,
уже неодолимы лет провалы,
уже межа себя переросла,
чтоб вынести желанье вековое
по варикозным венам долгих лет.
Сверхмерно, видно, стало расстоянье,
чтоб образ твой из тысячи узнать –
тот найпервейший, что высоким гласом
Господним призван был на свет явиться.
И в коридорах памяти глухих,
где анфилады тайные деяний,
гудит: разбито старое желанье
о медные гроши твоих потуг,
уже ослепших в толще ожиданий,
уже оглохших в суете молитв,
уже ослабших от надежд чрезмерных,
что падают обломками с небес,
нас добивая. Свет же – где-то сбоку,
стоит, красою будто зачарован,
и смотрит грустно, сумрачно сквозь нас,
своих детей незрелых, неразумных.
Испуганно бьёт крыльями Беда,
и див кричит, и тьму пугают совы,
трипольская тонкоголосит дева,
и мечет искры чёрный мезолит.

-207-



Оригинал

Коріння струхлявіло і душа
відзамолоду трухне. Бо напевне
вже завелике стало літ провалля,
і вже межа себе переросла,
щоб винести бажання предковічне
по варикозних венах многоліть.
І, мабуть, пролягла надмірна відстань,
щоб з тисячі твоїх старих подоб
пізнати ту, найпершу, що господнім
високим голосом у світ збудилась.
І коридори пам’яті глухі
ховають вчинків темні анфілади,
аж видається, що старе воління
розбите мідними грішми зусиль,
уже осліплих від маруд чекання,
уже оглухлих від сумних молитв,
уже слабих од надміру надії,
котра грудками падає з небес
і нас донищує. А світ — ізбоку
стоїть, красою ніби зачарований,
і сумно-сумно дивиться крізь нас,
своїх дітей, малих і нерозумних.
Та б’є крильми сполохана Біда,
і див кричить, пітьму страхають сови,
тонкоголосить дівчина трипільська,
і креше іскри чорний мезоліт.

---

В.Стус. Я знав, що світ ховається од мене

Я знал, что этот мир меня страшится,
что в каждой вещи затаилась вещь,
и, маясь потаённо, не желает
открыться мне в своём правдивом виде,
и нет доверия к существованью
в приязни – меж людьми и прочим светом.
Не зря ведь даже маленькие пташки
меня пугаются, уходит рыба,
лишь только тень людскую заприметит,
цветы хотят неяркой красотою
укрыться от меня и защититься
(с надеждою на то, что мы не стали
ещё зверьми законченными). Всё ж
я думал, что гармония миров
не вычеркнула человека, только
черту назначила ему: смотри –
здесь между светом и тобой граница.
Её не заступай – и это всё.
Но не рассчитывал я на такое,
чтоб от меня весь свет бежал стремглав,
как будто от чумного. Чтобы я
вдруг понял: между миром и тобою
дистанция любая всё ж близка,
в расчётах на спасение живого.
Не слишком отдалилось лихо. Боже,
вселенский грех царит в людских сердцах.


-206-




Оригинал

Я знав, що світ ховається од мене,
що в кожній речі причаїлась річ
і назирцем блукає. І не хоче
мені свій вид правдивий одслонити,
бо втрачено довіру існування
і приязнь — між людиною і світом.
Бо ж недарма малесенькі пташки
мене сахаються, втікає риба,
допіру людську постать запримітить,
і квіти кволою красою хочуть
од мене захиститися (останній
маленький скалок віри, що людина
ще не доконана потвора). Все ж
я думав, що гармонія світів
не обійшла людини, а лише
для неї назначила відстань: ось
твоя межа належання до світу.
Її не переходь — ото і все.
Але такого я не сподівався:
щоб світ тікав од мене стрімголов,
мов од зачумленого. Щоб і я
збагнув нарешті: щонайдальша відстань
між світом і тобою — заблизька
для певності збереження живого,
що лихо стало недосяжне. Боже,
вселенський гріх людські обліг серця.

---

В.Стус. Схились до мушлі спогадів — і слухай

Рокочет память в раковине глухо –
склонись к ней: всё, что хочешь, донесёт
сторожкое от слышанного ухо,
и если не обманет, то спасёт
и вызволит из немоты и тиши,
из тяжких грустных мыслей. До зари
в глухом закрытом чердаке, под крышей
воркуют предрассветно сизари.
Всё возвратит, она – не прекословит,
уверенностью одарит сполна
витая ракушка, что эхо ловит
от вслушиванья долгого звучна.

-205-



Оригинал

Схились до мушлі спогадів — і слухай:
усе, чого не зволиш, донесе
насторчене од начування вухо,
що, як не ошукає, то спасе
і визволить із німоти і тиші
і від тяжкої — з кулаки — журби.
В глухому замурованім узвишші
туркочуть до світ-сонця голуби.
Поверне все — ні в чому не відмовить
і обдарує певністю сповна
блакитна мушля, та, що луни ловить
і від вслухання стала голосна.

---

В.Стус. Мов цілорічні весни — це життя

Жизнь – как весна, цветущая весь год.
Её озоном напоён смертельно,
наверно пропустил я поворот
назад, где было лиственно и хмельно…
Теперь в душе – лишь тления огни,
она легла на пашню пред зарёю,
и напитала кровью молодою
неведомого будущего дни.

-204-



Оригинал

Мов цілорічні весни — це життя.
Його озоном споєний смертельно,
я вже й не сподіваюсь вороття
туди, де ясно, сонячно і зельно
було душі, що стліла на вогні,
коли під досвіток лягла ріллею
і обагрила кровію своєю
майбутнього недовідомі дні.

---

В.Стус. Ти, наче Богородиця, мені

Ты Богородицей пречистой мне
являешься, лишь закрываю очи,
вокруг же – злобные парсуны волчьи
пугают сонную тебя во сне.
И даже мысленно не прикоснусь
к тебе, родная, ты за краем света,
подобно ландышу в преддверьи лета,
доверилась обманчивому сну.
Мечтательна, с покорностью во взоре,
не зная – где сама, а где твой свет,
то в мыслях создала, чего ведь нет,
и не придёт ни в радости, ни в горе.

-203-


Оригинал

Ти, наче Богородиця, мені
ввижаєшся, лише склепляю очі,
а довкруги страшні парсуни вовчі
колошкають і сонну уві сні.
А часом я вже й спогади жену
про тебе, рідна, що на окрайсвіті,
немов конвалія у передлітті,
хапливому довірилася сну.
І так у мрінні, тиші та покорі
не знає, де то світ, а де сама,
і вимріяла все, чого нема,
однакова і в радості, і в горі.

---

В.Стус. Припнуто човен, а вода струмує

Струя реки на берег чёлн толкает,
и сидя в том изношенном челне,
смотри – пылает осень на огне,
дубрава тризну по себе справляет.
И заглядись в струящийся поток,
утратив берег свой, отдавшись свету.
Дымит стерня – угаснувшее лето
сентябрь ведёт на сумеречный ток.
В надежде одиночество найти
здесь с удочкой укрылся. Подвечерье
запалит уток выпавшие перья,
чтоб в жизни ты не потерял пути.

-202-



Оригинал

Припнуто човен, а вода струмує,
і сидячи в старезному човні,
дивись, як має осінь на вогні,
і як діброва свій покон святкує.
І розгубись у вирі струмувань,
згубивши берег свій, віддавшись світу.
Горить стерня, де половіло жито,
о вересню, теребище смеркань!
Отак посиджу в довгій самоті,
над вудкою схилившись. Надвечір’я
запалить крижнів вигублені пір’я,
щоб ти не заблудився в цім житті.

---

У всякого свой вкус* (хайбун №15)

Помните, у Джерома в «Трое в одной лодке…», тот «ароматный» сыр, который Джей вёз из Ливерпуля в Лондон. Вот, вот – и я говорю, кому что нравится.
А если вы ещё и знаете бородатый анекдот «о сексе по-русски, по-польски и по-шведски», то найдёте, что этот мой рассказик – чем-то по форме ему подражает: один рассказал, что видел, другому, тот – третьему… Пожалуй. Но, как говорится, чем богаты. Правда ни о сыре, ни о сексе здесь речь не пойдёт...
Сотрудник мой, Коля, приехал из заграничной турпоездки (первый раз!) не то чтобы потрясённый, но какой-то подавленный. Поначалу ничего вразумительного не рассказывал, отходил. Потом, через пару дней, стал показывать фотографии, отвечать на вопросы.
Ну, на пирамиды в Египте он не воздымался, океан не пересекал, – Европу посетил. Да видать, слишком насыщенна была эта автобусная поездка по городам Старого света, слишком объёмна для неподготовленного ума. Потому, что какого-то общего впечатления он долго не мог сформулировать, кроме как: у них – ВСЁ хорошо, а у нас – всё плохо.
А попозже, дней так через пять, как выражаются – опамятавшись, стал более критически подходить к вывезенным впечатлениям, оказалось, что не всё уж так у них лучше нашего. Среди прочего интересного он рассказал такое:
В Риме нам дали нового гида. Тот, что сопровождал нас с самого начала поездки – то ли заболел, то ли отстал где-то, не помню, но срочно предоставили нам нового.
Очень толковый мужик оказался. Сам из Киева. Несколько языков знает. И постоянно мотается по Европам с туристическими группами. Ну и деньги хорошие зарабатывает, конечно. Как-то мы с ним сразу сошлись. И в один из переездов между городами, кажется уже во Франции, он мне рассказал такую историйку. Однажды он долго сопровождал группу из Норвегии. А с одним из туристов – даже дружбу свёл и, так ему, видно, понравился, что тот его в гости зазвал к себе домой, в Норвегию. Отдохнёшь, говорил, посмотришь, как у нас хорошо живут. Особо – обещал угостить национальным блюдом, не сказал – каким, секрет! Эксклюзив! О соответствующем напитке зашла речь – конечно, какой разговор, он это понимает и одобряет. Всё будет о’кей.
Ну у них там, в Европе-то, – без проблем, куда хочешь езжай, были б деньги...
И действительно, радушно встретил, показал город. Поселил, конечно, у себя в доме, познакомил с женой. Когда уселись за стол (не слишком уж роскошный по нашим славянским образцам), то объявил, что сейчас подаст то самое, национально-эксклюзивное. Вот он откопал в огороде, рассказывает гид, какую-то стеклянную банку и принёс к столу. Оказывается это особым образом выдержанная селёдка с характерным вкусом. Ну, до вкуса-то дело и не дошло, хватило запаха…
Даже и под водку (какую-то импортную, и притом купленную в ресторане – иначе не продают), и, кстати, весьма дорогую, но не пошло это традиционное блюдо. Хоть хозяин ел и нахваливал, но гость как-то отговорился…
                          Вспомнился сыр из
                          «Трое в лодке…» Джерома.
                          Чудесный запах!
Впрочем, это было единственное недоразумение, и расстались они по-приятельски. Конечно же, последовало ответное приглашение.
Когда скандинавский гость приехал в гости в Киев, то традиционно сразу был приглашён на обед, но пожелал сам предварительно посетить местные продуктовые магазины, посмотреть, что тут продают-едят, да и как насчёт спиртного… Видать это его волновало.
И вот дальше – самое неожиданное. Когда он обнаружил в первом же супермаркете огромный выбор водок и других крепких напитков, а особенно когда сообразил сколько это стоит на его кроны, то так обалдел, что в восторге накупил целую охапку разных бутылок.
А уж дома – хозяйка расстаралась с обедом, радушно, по-украински. (И, главное, заранее был сварен настоящий борщ!) Так что приятели вернулись из магазина к уже накрытому столу.
Вот тут-то гость и понял, что значит настоящее гостеприимство. Выпили и, когда попробовал борщ – украинское национальное блюдо (и без всякого эксклюзива!), да с чесночком, ты не поверишь – закончил гид, – аж прослезился. Я никогда, сказал, не знал, что можно так вкусно поесть и что здесь так едят. Теперь всем скажу, чтобы обязательно ехали в Украину…

----------------------------------------------------------
*… кто любит арбуз, а кто и свиной хрящик.



Хайбун?

---

В.Стус. І сяло сонце крізь вікно

Сияло солнце сквозь окно.
Сквозь нас, года пронзив и сроки.
Катились сопками потоки –
вода и камни – заодно.
В том солнечном сиянье вдруг
предстали, будто на экране,
твои мечты, твои желанья –
надежд расшитая хоругвь.
То ты. То правда Ты была
Так далека, но так желанна,
сверкая в мареве тумана,
ко мне всем горизонтом шла.


-201-


Оригинал

І сяло сонце крізь вікно.
Крізь нас. І - навпростець - крізь роки.
Котились сопками потоки -
води й каміння уводно.
І в тому сяєві - немов
на сподіванному екрані
усі надії, всі заждані
розквітли, наче хоругов.
То ти. То справді Ти була.
Не та, котру я знав, а марив
котрою: мерехтіла з марев -
всім обрієм до мене йшла.

---

В.Стус. Пам’яті Алли Горської (3)

Женщина-птица
К 40-летию гибели художницы

Это сложное для восприятия, напряжённое стихотворение – отзвук потрясшей Стуса смерти известной в своё время, смелой и активной киевской диссидентки, товарища поэта по кругу инакомыслящей интеллигенции, зверски убитой в возрасте 41года. Следы преступления были искусно заметены, чего не могло бы быть в случае обычного бытового убийства, как о том было объявлено...
28 ноября 1970 г. грозой прогремело известие, что в Василькове убита Алла Горская – талантливая киевская художница, приятельница многих, добрая и красивая женщина. Опасаясь, чтобы похороны не превратились в демонстрацию протеста, гэбисты провели с большинством друзей покойной «предупредительные беседы». Не хотите потерять работу и приобрести проблемы – не ходите на кладбище. Со Стусом не говорили.
Во время похорон 7 декабря много кто из присутствующих ощутил, что ушла из жизни необыкновенная женщина.
В могилу бросали гроздья калины, и сок их, как кровь, проступал сквозь комки подмёрзшей земли.
Василь, когда появилась возможность сказать слово, начал читать стихи:
«Сьогодні – ти. А завтра – я,
і пустить нас Господь до пекла…»
Впоследствии из строк этого стихотворения родится знаменитое: " Ярій, душе ".
Хотя официально убийц, которые топором зарубили художницу, не нашли, над могилой прозвучали слова Стуса: «Её убили представители ГБ». Этого ему не простили. Но, выступив, он сохранил верность себе и друзьям, хотя и обрёк себя на дальнейшую мученическую судьбу.
История сохранила печальное фото, где над свежей могилой с портретом Аллы в руках замер Василь Стус"…

                                       Памяти Аллы Горской
Тревогою возвышена до неба,
ты распахнула двери и вошла
в склеп вертикальный, тот, куда живущим
входить заказано…

                                      И как же просто
вошла ты в склеп, туда, где синий сумрак
и тень калин – там рдяных гроздьев их
оплыли брызги – колыхают стоны
тех, кто построил боли материк.

Там между скал хрустальных – плачей гул,
отчаяний провалы – словно бездны,
нестройные, дрожащие надежды –
всё необъятное накрыло небо,
что обжигает стужей, как огнём.

Ведь каждый виноват, что мир воздвигся
поодаль от него. Времён миграций
никто и не заметил.

                                      Отстранённый
взгляд, с малых лет направленный в себя,
самодоверия утратив чувство,
на ощупь отправляется в миры,
улиткой, спрятанной в своей скорлупке.

Те души, как порушенные горы,
и камнями лежат, и тяжко верят,
что вот песок, давно уж слишком мёртвый,
пробудится – и житом и листвой…
А башню вавилонскую надежд,
еще не названных своими, помнишь?
Что по соседству жили – возле сердца
не завоёванного? Не души,
но откровений полночи губами
касаясь?

                                       Вот он ствол прожитых лет,
впервой увиденный – уже в подмене,
ведь вспугнутые Киева холмы,
как лебеди, возносятся всё выше.

Как больно – удаляться от души!

Пылал огонь, губ зрелых причастившись,
крылами бился. И прозрачный плач
трипольских голосильниц тонкоруких
предстал пред опьяневшим взором света,
рвалась по ветру лента фиолета
твердея долго, будто дымный мрамор.

И темнота глубокая пришла,
когда натуга мышц окаменела
пред дерзким, как спасение, прыжком
в бессмертие.

                                      И тело отдалилось:
в воспоминаниях душа парила,
и словно тучей рваной возносилась.
Деревья, лица двигались под ней,
машины, скверы, площади, дороги,
свистело небо; под остывшей грудью
шумели демонстрации людей,
всё выше поднималась ты над ними
и уплывала вдаль.

                                      Комета грёз,
обмёрзших вечностью, всплывала в небо –
аж к звёздам в эту роковую ночь,
в ту залитую чернотою вечность,
что отбелить пытаются живые
глазами сердца, рук, очей и уст.

И вис тягучий свист над горизонтом,
не рад свободе тот тягучий свист
над горизонтом. И, не рад свободе,
над горизонтом вис тягучий свист.

Тот день рябой улыбкой усмехался
по хляби васильковских чёрных луж.
Со мною рядом в два потока долгих –
слова, сигналы плыли, поезда,
кружилось вороньё и раздавался
стук тяжких, словно ртуть, и сонных капель
с безлистых веток молодых дерев,
недавних саженцев.

                                      Что за столетье?
Что за земля? И что это за люд,
слонявшийся меж скользкими буграми,
что за дорога радости кровавой?
И что то был за дом краснокирпичный,
как будто рана рваная в предболи
сознания, слепящего как смерть?
И что за день – весь серый, как мертвец,
оброс стрехою страха, как мертвец,
что за фигуры серых мертвецов
там проплывали? Их греховны лица.
Загустевала им в глаза вода,
как ночью снова намерзает льдина
надежды омертвелой. Что за мир –
впервые так моим глазам явился –
с пожолкнувшими яблонями сада
и круговертью шёпотов людских,
что становились кроной и листвою
и овощем отравным?

                                      Капля света
во мрак нырнула на тяжёлый гроб –
на гроздья алые – из-под ножа
дереворубов, резчиков, спецов
работы мрачной, – в цвет коры вишнёвой,
что пред весной омолодила краску.
Стеклянными слезами сад звенел,
её оплакивая на безлюдье –
по одаль воплениц, друзей притихших…
Пристала горю только – тишина

и одиночество, оно ж впервые
очнулось между длинных корпусов
театра горя и театра смерти,
где столько мрачных знаков и зарубок
и затяжных туманов заосенних,
под ветром стылой вечности в окне!

О, вы, гримасы горя, что не знает
ни места для пасхальных чистых слёз,
ни времени, когда один оставшись,
промеж ладонями зажав лицо,
умрёшь и раз, умрёшь и два, и трижды,
чтоб очищенье сердцу отыскать,
засохшему в обыденности пятнах.
Хозяйничанье горя: ритуал
и проба жалкая, себя оставив,
стать сбоку, разминуться.
                                      Чтобы сердце –
как розы чёрной неживой бутон –
враз не раскрылось лепестками дыма,
который всеми рёбрами валит.

Гримасы, веры, боли, бельма страха,
и самоистязаний чёткий след
на фотографии людской надежды –
вот жизни человеческой пути.
Наш строй утрачен. И случайных проб
зазубренные шпили – лишь остатки
преодолевшие самозапрет,
дарованный расщедрившимся небом,
чтоб мы к нему вовек не поднялись.
Утрачен строй наш. Онемевших душ
не выходить, не исцелить вовеки.
Утрачен строй наш. И уже вовеки
не исцелить оцепеневших душ.
В реальном мире, но немного сбоку,
себя поодаль, с краю существуя,
хотим мы страстно стать посередине –
ни живы, ни мертвы. Нас укрепляет
лишь прошлого неизъясненный крик –
последняя возможность нашей веры.
Забытые и Господом и миром,
мы голую пустыню заселяем
незнаемыми духами чужими,
чтоб снова пить изведанную боль.
Выдумываем всё, что над землёю.
Рельеф надежды – то рельеф земли,
во сне обещанной, который снится,
но яви собственной вдруг испугавшись
в сто округлённых глаз бежит стремглав.
Утрачен строй наш. И в межзвёздной стуже
Нас отогреет только лишь огонь
самосожжения – скажи ж Отчизна,
о ты, земля, ответь нам, – кто вы есть,
кто б вымолвил, куда она ушла,
не оглянувшись даже? Будто львица,
в волнении высоком. Обещав
возможность возвращения из странствий
тем склепом вертикальным? Кто постиг
дороги эти – без конца и края
самопродолженные? Кто ж предрёк,
что вертикаль отважного полёта
восстанет древом? Кто бы смог пройти
меж двух смертей, живейшим оставаясь
среди живых. Да будет так, сестра!
Украденную высь небес – штурмуем.
Не скоро возвращение к душе.

-198-


См. также "Пам'яті А.Г." и "Пам'яті А.Г. (2)"




Оригинал

                                       Пам’яті Алли Горської
Бентежністю вивищена до неба,
ти прочинила двері і ввійшла
у вертикальний склеп, куди живущим
заказано ходити...

                                      Надто легко
ти увійшла в той склеп, де синій посмерк
і калинові тіні – ярких грон
оплилі набризки – гойдає стогін
тих, що створили болю материк.

Там кришталеві скелі голосінь
і розпачу западини, мов вирви,
усе мали для себе, сланцювати
пухкі надії – все пойняте небом,
що пряжить холодом, немов огнем.

Бо кожен завинив, що світ почався
од нього збоку. І доби міграцій
ніхто не спостеріг.

                                     ;Осклілий погляд,
відмалку зосереджений в собі,
утративши чуття самодовіри,
навпомацки пускається в світи,
мов равлик, схований у власній близні.

Ті душі, наче вивітрені гори,
і каменем лежать, і тяжко вірять:
колись пісок, уже занадто мертвий,
прокинеться – і житом и зелом...
а пам’ятаєш вавілонську вежу
чекань, іще не названих своїми?
які сусідували – поруч серця
невідволоданого?не душі,
а подумів, нічних прозрінь губами
торкаючись?

                                      Оце твій стовбур літ,
уперше бачений – уже в одміні,
бо київські сполохані горби
возносяться, мов лебеді, угору.

О довге віддаляння від душі!

Вогонь, що стиглих вуст запричастився,
ще бився – крильми. І прозорий плач
трипільських голосільниць тонкоруких
вже світ засяг перед сп’янілим зором,
яріла в вітрі стрічка фіолету
і довго твердла, мов здимілий мармур.

І темрява глибока залягла,
Коли напруга м’язів скам’яніла
Перед дерзким, як звільнення, стрибком
До вічності.

                                      І тіло одмінилось:
Куріла в спогадах душа одлегла,
Возносячись, неначе рвана хмара,
Під нею йшли обличчя, дерева,
Машини, сквери, площі, автостради,
Свистіло небо, під схололі груди
Рушали демонстрації людей,
А ти вивищувалася над ними,
І віддалялася.

                                       І брила мрій,
Обмерзлих вічністю, рушала вгору –
Аж до зірок у найпевнішу ніч,
В ту геть залиту чорнотою вічність,
Котру дарма одбілюють живущі
Очима серць, долонь, очей і вуст.

І висів тяглий свист над небокраєм,
Нерадий волі, висів тяглий свист
Над небокраєм. І нерадий волі,
Над небокраєм висів тяглий свист.

Той день рябим радінням усміхався
По чорних васильківських калюжах –
Обабіч мене в довгі два потоки
Пливли слова, сигнали, поїзди,
Шугало вороння і капотіли
Важкі, неначе ртуть, і сонні краплі
Із головіття молодих дерев,
Ще зовсім саженців.

                                      Яке століття?
Яка земля? І що то був за люд,
Що никав між ослизлими горбами,
Що за дорога радости кривава,
І що то був за дім червоноцеглий,
Неначе рвана рана, в передболю
Осяяння, сліпучого, як смерть?
І що за день – весь сірий, наче мрець,
Острішком остраху оброслий, наче мрець,
І що за сірі постаті мерців
Пливли – гріховні неспокійні лиця?
Їм загусала ув очах вода,
Як ніч розтоплена, з острішком криги
Змертвілого чекання? Що за світ
Уперше був очам моїм явився –
З посивілими яблунями саду
І покотьолом шепотів людських,
Що вже ставали кроною і листям
І трутним овочем?

                                      І бризка світла
Пірнула в смерк, і вже тяжка труна –
Із ґронами калини – з-під ножа
Дереворубів, різьбярів, майстрів
Своєї смерті, як кора вишнева
Одмолоділої під весну барви.
І сльози саду сизі, як скляні,
Її оплакували на безлюдді –
Подалі жалібниць і стихлих друзів,
Бо горе вірить тільки самоті.

О, самото незграбна, що уперше
Збудилася між довгих корпусів
Театру горя і театру смерті,
Де стільки тьмавих зазубнів обтятих
І затяжних туманів заосінніх
І видутої вічності в вікні!

О, ці гримаси горя, що не знає
Ні простору для великодніх сліз,
Ні часу, щоб лишитись наодинці
І, ухопивши лиця між долонь,
Умерти раз, умерти два і тричі,
І тільки так очищення знайти
Для свого серця – в плямах узвичаєнь.
О, господарство горя: ритуал
І жалюгідна спроба – обік себе
Пройти і розминутися.
                                      Щоб серце –
Троянди чорної нечулий бубон –
Враз не розпуклось пелюстками диму,
Котрий валує ребрами всіма.

Гримаси віри, болю, круглі більма,
Чіткий малюнок самокатувань
На негативі людської надії –
Оце ви й є, дороги життьові.
Нам ряд утрачено. Раптових спроб
Зазубрені шпилі – ото єдине,
Що вирвалося з самозаборон,
Які дарують небеса щедротні,
Щоб ми до них повік не возмоглись.
Нам ряд утрачено. Отерплих душ
Не відволодати вовіки-віку
Нам ряд утрачено. Вовіки-віку
Не відволодати отерплих душ.
Під світом і життям і трохи збоку
Існуючи, неначе скраю себе,
Ми прагнемо посередині стати –
Півмертві, півживі. Держить нас тільки
Минулого нерозпізнанний крик –
Єдина віри нашої спромога.
Забуті Богом і забуті світом,
Ми заселяєм голу порожнечу
Якимись духами, для нас чужими,
Щоб настромитись на впізнанний біль.
Вигадуємо все, що над землею.
Рельєф надії – то рельєф землі,
Обіцяної в сні, котрий присниться
І, власною настрашений явою
У сто очей втікає стрімголов.
Нам ряд утрачено. В космічній стужі
Відігріває нас лише вогонь
Від самоспалення – скажи ж, Вітчизно,
Ти, земле, вимови, – хто ви єсте.
Хто б вимовив би, куди вона пішла,
не озираючись? Немов левиця,
вивищена бентежністю? Сказав
про певність повертання з довгих мандрів
тим вертикальним склепом? Хто збагнув
оці дороги – без кінця і краю
самоподовжені? І хто прорік,
що вертикаль цього дерзкого лету
ще стане стовбуром? Хто б зміг пройти
межи двома смертями і лишитись
живиішим від живих. Так, сестро, так:
штурмуймо небо, вкрадене справіку –
ще довге навертання до душі.

1972-1979 рр.

---

В.Стус. Пливуть видіння, пагорбами крити

Полна видений, маревом покрыта
долина. За холмами – буерак…
Здесь васильки синеют в злате жита,
горит над изумрудом луга мак.
И тенью осторожной и упругой
ступает мавка сумраком лесным.
Кружится мак над изумрудом луга.
Уже под чёрным небом гробовым.

-197-


Оригинал

Пливуть видіння, пагорбами крити.
А за горою – паділ, буєрак...
Цвітуть волошки в золотому житі
і над смарагдом луки сяє мак.
У білій сукні мавка тонкорука
ступає – наче вічністю пливе.
Кружляє мак. А над смарагдом луки
уже нависло небо гробове.

---

В.Стус. Из лагерной тетради

«Из лагерной тетради» – рассказ заключённого лагеря особого режима и недавно ещё (по первой ходке) – политического ссыльного, поэта и правозащитника Василя Стуса (1938-1985) о жизни его на Колыме, кратком пребывании на свободе и втором аресте. Это один из немногих текстов (известны ещё – только пять стихотворений), дошедших из колонии ВС-389/36-1 (пос. Кучино на Урале), которую заграница называла лагерем смерти, а мы – никак не называли, потому что у нас была социалистическая демократия, а ни секса, ни политических заключённых не было.


ЗАПИСЬ 1
Итак, пятого марта [1977] я прибыл на Колыму. Позади остались 53 дня этапа, почти два месяца. Вспоминаю камеру челябинской тюрьмы с толпами тараканов на стенах, насмотревшись на них, я чувствовал, как чешется всё тело, и потом – новосибирская пересылка, отбытая вместе с В. Хаустовым, страшная иркутская тюрьма – меня бросили в камеру с бичами-алиментщиками: вшивые, грязные, отупевшие, они разносили дух периферийной удушливой воли, от чего хотелось выть волком: оказывается и так можно жить, и так мучиться тюремной нуждой. Пьяные надзиратели Иркутска – будто выхваченные из когорты жандармов-самодуров времен Николая І или Александра ІІ. Один из них чуть было не избил меня за то, что я сказал во всеуслышанье про его грубое поведение. Наконец, Хабаровск, потом – пассажирский самолёт, где свободные и невольники разделены рядами кресел: тут уже стыдиться некого. Меня сковали наручниками с каким-то рецидивистом, и так мы пребывали два часа полета.
Ну вот и Колыма. Холодное низкое небо, маленькая тюрьма на каком-то выгоне, сравнительно хорошая еда и тёплая темноватая одиночка. После прожарки можно было терпеть свою одежду.
Вызвал начальник тюрьмы: он вроде бы никогда не видел политзаключенного.
За несколько дней воронок с буржуйкой в середине добросил меня до Усть-Омчуга.
Это 400 километров от Магадана. Бросив в камеру КПЗ и продержав несколько дней, меня вызвали к начальнику милиции Переверзеву, и тот заявил, что работать я буду на руднике им. Матросова шахтером, жить буду в общежитии в комнате №6, а на жалобу на здоровье – обещал показать врачам. За каких-то 20 минут меня осмотрели врачи; все заявили, что я здоров.
Вечером 5 марта меня привезли в поселок. В комнате, словно поджидая меня, сидели несколько пьяных молодцов и пили водку. Никто мне не удивился. Ревело радио, орал магнитофон и транзистор: им было весело.
Началась моя работа. Бригада […] – ударная, коммунистическая. Чуть не половина рабочих – партийные. Это показательная бригада. Они должны были меня воспитывать.
Страшная пыль в забое, ведь вентиляции нет: бурят вертикальные глухие штреки. Молоток весит около 50 кг, штанга – до 85 кг. Когда бурят „окна”, приходится работать лопатой. Респиратор (марлевая повязка) за полчаса стаёт непригодным: становится мокрым и покрывается слоем пыли. Тогда сбрасываешь его и работаешь без защиты.
Говорят, молодые парни (сразу после армии) за полгода такой адской работы становятся силикозниками. Из-за пыли не видно лопаты, которой работаешь. К концу работы – весь промокший насквозь – выходишь к клети под ледяной воздух, который не подогревают.
Пневмония, миозит, радикулит – преследуют каждого шахтера. А еще вибрация и силикоз. Но за 500 – 700 руб. в месяц люди не боятся ничего. Через 5 лет он соберет деньги на машину, если не сопьётся или не станет калекой.
Травматизм на руднике – очень высокий. То обрушится потолок, придавив жертву „заколом”, то бурильщик упадет в „дучку”, то попал под вагонетку, перебитые руки, ноги, ребра – чуть не у каждого второго. Но колымчане – люди крепкие. Они знают, что благополучие дается нелегко. За него нужно платить – молодостью, здоровьем, а то и целой жизнью. Жизнь жестокая – ничего не сделаешь. А на Колыме есть продукты, хоть и не всегда достанешь мяса. Да и где оно есть – то мясо?

ЗАПИСЬ 2
Я возвращался в общежитие и падал, как убитый. Была работа и сон. Промежутков не существовало. Так я смог выдержать три месяца. Пришлось заявить, что такая работа – не для моего здоровья*. Милиция возмутилась, начались первые придирки. К тому же, я сменил комнату, перешёл в другую. Это было новым нарушением: как я смел, когда мне, вопреки положению о ссылке, приказано жить именно в этой комнате и именно с этими людьми. Но их постоянная пьянка не давала мне покоя.
В мае меня вызвали в райцентр и начали угрожать: в случае дальнейшего нарушения режима будут судить. Я сослался на положение о ссылке, которое позволяло мне проживать в границах района, выбирать жилье по своей воле. Переверзев только злобно усмехался, перейдя на грязную ругань. Пришлось его поставить на место. „Со мною даже в концлагере не разговаривали таким тоном, так что прекратите ругаться, иначе я уйду. Я не собирался ехать к вам, а вызвали – так разговаривайте человеческим тоном”.
Вскоре приехала жена – нас поселили в так наз. гостинице, подселив одновременно двух кагебистов, которые спокойно прослушивали все наши разговоры. Как-то они вломились к нам, сели к столу, а один из них, вынув нож, начал испытывать мои нервы. Я просто не реагировал на эту дешёвую выходку. Другой постоялец хотел подарить мне нож; я отказался от подарка, даже не зная, что это провокация с возможным осуждением (хранение холодного оружия)!
Когда жена уехала, со мной произошел несчастный случай: стремясь попасть в комнату (сосед подался в загул на несколько дней, не оставив мне ключа), я попробовал проникнуть […] через окно, но упал – и сломал обе пяточные кости, меня отвезли в больницу, наложили гипс, а в комнату подселили другого жильца. Уже привыкнув к тому, что за мной устраивали тотальную слежку, я не сомневался, откуда этот жилец. Отбывши два месяца, я вернулся в комнату. На ногах был гипс с металлической дужкой – ниже Plattfus’а. Во дворе мороз, снег. Сортир – за 200 метров. У меня пара костылей и гипсовые штиблеты, из которых выглядывают пальцы. На этот раз комната была пуста. Принести воды, сходить в буфет или по нужде – стало очень сложной проблемой. Из этих вояжей я возвращался, чувствуя на лбу цыганский пот. Было невесело.
-------------------------------
*Менее года перед тем Стуса оперировали по поводу язвы, удалив 3/4 желудка.

ЗАПИСЬ 3 
Я сидел за стихами, решив транспортную проблему (просто довелось срезать гипс, который я должен был носить еще два месяца). Изредка ходил на почту, поскольку для ссыльного она стала половиной жизни с встречами и контактами: почта соединяла нас, ссыльных, возвращала голос Черновила и Шабатуры, Садунайте и Коцюбинской, приносила вести из заграницы.
За письма доводилось выдерживать настоящую войну с КГБ. Десятки и десятки писем просто исчезали. А на мои протесты отвечали своеобразно: „В Магаданском аэропорту мешок, в котором носят корреспонденцию, дырявый”. Пришлось несколько раз отбивать телеграмму Андропову: „Ваша служба крадет мои письма”. Телеграммы отсылали, но пользы не было. Скорее вред: это стало хорошо видно в ежемесячные посещения милиции (т. наз. регистрация). Ездить туда нужно было за 30 км (пос. Гастелло).
Чувствовалось, что в воздухе – гроза.
10.11.78 года, когда я, едва передвигаясь на ногах, уже работал в шахте, меня вызвали в отдел кадров. Выявилось, налетели на меня с обыском. Группу возглавлял майор Грушецкий из Украины. Обыск был по делу Лукьяненко. Не важно, что Лукьяненко я не знал, разве что обменялся с ним одним-двумя письмами, – у меня изъяли черновики моих писем к Гамзатову, Григоренко, некоторые письма других друзей, тетрадь стихов. Потом три дня допрашивали в Усть-Омчуге. Показаний я не дал, разве только высказал возмущение.
Теперь травля пошла на новый круг. В комнату подселяли пьяниц (это они со временем оказались свидетелями на новом процессе). Они пили и один из них, даже помочился в мой чайник. Когда я протестовал, мне говорили: „Молчи, а то опять попадешь, где был”. Я требовал отселить их – это ничего не давало. Я старался найти где-нибудь комнату – мне было запрещено это сделать.
Стало известно, что КГБ, милиция, партком старательно натравливали на меня людей. Одному из них, например, предложили подложить в мои вещи ружье или нож, другому – подпоить меня. За это обещали награду – 1500 руб. (то есть две месячные зарплаты колымские). А до какого состояния? А лишь бы запах был – ответили ему. Но я этого не знал.
Каждый вечер ко мне кто-то являлся – то комсомольский патруль, то милиция.
Разговор был недоброжелательный, провокационный. Особенно докучал капитан Любавин.
Приходилось просто не реагировать, когда он появлялся.
И тут получил я телеграмму, что отец при смерти. Но милиция меня не пустила – мне пришлось объявить голодовку в знак протеста. Через неделю они таки дозволили, но перед тем продержали целую ночь в КПЗ – за то, что на дверях комнаты я прицепил объявление: „Прошу не мешать. Голодовка с требованием дать возможность похоронить отца”. Все время – от Усть-Омчуга до Донецка – меня сопровождал отряд шпионов от КГБ. Так было в аэропорту, так было в Донецке. Похоронив отца, я вернулся на Колыму – как в тюрьму. Я чувствовал, что каждый день меня могут посадить снова.

ЗАПИСЬ 4 
Когда я вернулся в Магадан, то в аэропорту меня ожидал вызов – немедленно явиться в областной КГБ. Ночевать пришлось в гостинице. В понедельник я поехал в город (это 60 км дороги). Принял меня заместитель начальника Сафонов. Он прочитал мне второе предупреждение – с угрозой судить.
В Усть-Омчуге, когда я зашел к начальнику милиции Переверзеву, меня ожидал новый сюрприз – заместитель редактора райгазеты „Ленинское знамя” заявила, что собирается писать про меня статью, и поставила несколько провокационных вопросов. Я ответил, что жанр мне знакомый, а потому я не желаю разговаривать.
И правда, через какое-то время появилась длинная статья „Друзья и враги Василия Стуса”.
В ней вспомнили все. И то, что я получаю посылки из заграницы, и что порвал свой профсоюзный билет, узнав, что именно профсоюзы возражают против предоставления мне медицинской помощи, и „показания” многих жителей рудника. Как со временем выяснилось, Супряга не тратила понапрасну времени: Пока я был в Донецке, она вояжировала по руднику, готовила статью. Не мало людей заявило мне потом, что ничего схожего они не говорили, но свои журналистские обязанности Супряга, имеющая броню КГБ, понимала по-своему. „Стус готов грабить и убивать”,— свидетельствовала одна медсестра из Транспортного. –„Он похож на фашиста, такой на моих глазах убивал детей”. — Гнули комедию другие.
Досадно было за такой факт. Как-то я отказался приступить к работе, поскольку не было респираторов. Мне обещали выдать персональный. Я отказался, настаивая, что респиратор – это обязательная защита для каждого шахтера. То есть я обостряю общий принцип, [протестуя] против нарушения техники безопасности. Респираторы потом нашлись. Само собой, их выдали всем. А меня наказали за “забастовку”. Супряга не обошла и этого случая, полностью перевравши факты.
Как раз на это время приехала жена. Газета повлияла на людей. Они чурались меня, как чумного. Я понял, что манипулировать общественным мнением – очень легко. Особенно когда общественности – нет, так у нее нет и своего мнения. И я, видя, что судиться с Супрягой бессмысленно (ни один суд в Союзе не примет к рассмотрению такое дело), настоял на том, чтобы дать ей ответ публично. На это администрация согласилась. Сделали расширенное заседание рудкома, куда пригласили подготовленную публику. Был журналист из газеты (Супряги не было). Я начал отвечать на вранье достаточно резко и аргументировано. Режиссеры увидели, что спектакль может не выйти – начали обструкцию, не давая мне говорить. Ничего не оставалось, как покинуть зал вместе с женой, обвинив публику в трусости.
А в прессе не утихала буря: десятки читателей возмущались моим поведением, по обычной советской привычке. Теперь положение мое стало еще драматичнее. Прощаясь с женой, я заявил ей: “Чувствую, что видеться снова придется, наверно, в лагере”. Она с тем согласилась, сдерживая слезы. Но головы сгибать я не собирался, что б там ни было. За мною стояла Украина, мой бесправный народ, за честь которого я обязан стоять до смерти.

ЗАПИСЬ 5 
За это время я фактически не имел медицинской помощи. Возвращаясь с работы, не чувствуя ног, я грел воду в миске и, вложив электронагреватель, готовил себе рапу,чтобы попарить ноги. Левая пятка так и осталась смещенной: хирург просто не заметил того. Парафиновые аппликации приходилось делать самому.
Зато провокаций добавилось. Однажды после тяжелой простуды (в этот вечер вернулся жилец с «материка») я выпил с другими 100-150 г. коньяку, еще не зная, что это мне запрещено. Милиция тут же узнала про это – и начала подстерегать меня. Когда вечером, уже перед сном, я вышел на минуту из общежития, – на меня накинулась милиция и повела в вытрезвитель. Я заявил, что начну политическую голодовку протеста, если они не прекратят комедии. Врач, вызванный в милицию, установил легкое опьянение. Я сел писать протест прокурору. За это время нападавшие переиграли ситуацию: отвезли меня в общежитие. После этого я узнал, что милиция решила оформить меня на принудительное лечение от алкоголизма – им был нужен хоть какой-нибудь эпизод. Тогда они и предложили 1500 руб., чтоб меня подпоили. Но номер не вышел. Пришлось обыскивать свои вещи в комнате, чтобы предупредить случай подкидывания: ружья, ножа, порнографического текста и т.п. Возвращаясь вечером с работы, я не раз заставал сломанные двери. Потому пришлось обратиться к прокурору со спецзаявлением: если в моих вещах будет выявлено оружие, взрывчатка или золотистый песок и т.д. – это будет
последствием реализованной провокации.
Доведенный до края, я составил заявление в Верховный Совет СССР со вторым заявлением про отказ от гражданства. Это было в конце 78 года. В нем я писал, что запрет заниматься творческой работой, постоянное унижение моего человеческого и национального достоинства, состояние, в котором я чувствую себя вещью, государственным имуществом, которое КГБ занесло на свой счет; ситуация, когда мое чувство украинского патриотизма возведено в ранг государственного преступления; национально-культурный погром на Украине – все это заставляет меня признать, что иметь советское гражданство есть невозможная для меня вещь. Быть советским гражданином – это значит быть рабом. Я же к такой роли непригоден. Чем больше пыток и издевательств я выношу – тем больше мое сопротивление системе надругательства над человеком и его элементарными правами, против моего рабства. По патриотическому призванию.
Это заявление от 18.X.78., уже второе на эту тему (первое я написал в лагере), конечно, осталось без ответа. Позднее, в 1979 году, меня вызвали к директору рудника Войтовичу. В кабинете сидело около 20 человек т. наз. общественности, несколько неизвестных лиц и начальник милиции Переверзев. Этот последний заявил, что по поручению Президиума Верховного Совета он должен ответить на мое заявление. И начал его читать, каждый раз повторяя, что это клевета, за которую меня надо судить.

ЗАПИСЬ 6 
Он начал меня пугать, что отправит на Омчак (поселок в 6 км от Матросова, где есть лагерь строгого режима). Я расценил ситуацию как крайнюю и решил отвечать ему надлежащим образом.
Когда директор попробовал немного разрядить атмосферу, я остановил его: «О чем вы говорите? У него в одном кармане ордер на арест, а в другом наручники!» Это кабинетное судилище продолжалось с час. Этим эпизодом, кажется, закончилась попытка КГБ взять меня штурмом. До самого окончания ссылки, кажется, больше не имел неприятностей. Только уже на суде я увидел, что первые судебные допросы т. наз. свидетелей датируются апрелем 1979 года. В большинстве это были все те, кого Сутяга упомянула в своей статье: вот только тон лжи стал еще более злобным и нетерпимым. Читать эти показания было смешно. Наверно, на суде я проявил слишком мало чувства юмора, когда для одного такого лжесвидетеля, лагерного уголовника-бытовика Сирыка (за сотрудничество с КГБ его досрочно освободили из 19 лагеря), сделал исключение – будто адвокат – начал ставить ему каверзные вопросы. Ошибкой это назвать нельзя, – но немного жалею: пусть сам дьявол устраивает суд для себя, обставляя его комедией вероятности, какое мне дело до этого? Так я вернулся в Киев. Там меня ожидал сюрприз. Оказалось, за неделю до моего приезда кагебисты ворвались в мою квартиру, а жену, которая в то время возвращалась домой, схватили на улице, насильно кинули в машину и два часа возили по Киеву, пока налетчики не ушли из нашего жилища.
В Киеве я узнал, что людей, близких к Хельсинкской группе, репрессируют грубейшим образом. Так, по крайней мере, судили Овсиенко, Горбаля, Литвына, так погодя расправились с Чорноволом и Розумным. Такого Киева я не хотел. Видя, что Группа фактически осталась без помощи, я вступил в нее, так как просто не мог иначе. Раз жизнь забрана – крохи мне не нужны. Пришлось заняться тем, что для спасения своих стихов, дописывать их в информационные материалы Группы. Работа на заводе Парижской Коммуны (меня взяли туда формовщиком) оказалась для меня слишком тяжелой: наносившись опок, я едва мог ходить (так болела нога). Пришлось сменить работу; снова получил ее не по профессии. Стоя за конвейером, я мазал кистью подошвы обуви; за это мне платили от 80 до 120 руб. в месяц.
Психологически я понимал, что тюремные ворота уже открылись для меня, что на днях они закроются за мною – и закроются надолго. Но что я мог сделать? За границу украинцев не выпускают, да не очень-то и хотелось – за тот кордон: кто ж тогда тут, на Великой Украине, станет горлом возмущения и протеста? Это уже судьба, а судьбу не выбирают. Ее принимают – какую ни есть. А если не принимают, тогда она силком выбирает нас.
14 мая кагебисты пришли на работу. Ночью отвезли в КГБ, там я увидел, что ордер на мой арест выписан еще в понедельник. Следовательно, два дня мне было подарено. Ордер подписал прокурор Глух и заместитель Федорчука генерал Муха. Тут уже ничего не поделаешь. Суд – неминуем. А следствие – лишняя ненужная процедура. В СССР нужно садиться вторично – тогда все понятно и просто. Никаких сюрпризов.

ЗАПИСЬ 7 
Попытка дневника в этих условиях – попытка отчаянная: таких условий, как тут, люди не помнят ни из Мордовии, ни на черных зонах, ни из Сосновки. Одно слово, режим, предложенный в Кучино, достигает полицейского апогея. Любая апелляция к верховной власти остается без ответа, или – чаще всего – угрожает карой. Буквально за полгода у меня трижды отбирали свидания, чуть ли не через месяц – т. наз. «ларек», подряд три недели отсидел в изоляторе. Кажется, нигде не было такого, чтоб за голодовку лишали свиданий, потому что голодовка – это нарушение режима. Меня дважды карали за голодовку – 13 января 1982 года и в годовщину гибели Ю. Кука, подельника Марта Никлуса. Нигде не доходило до того, чтоб надзиратель бил заключенного, как то случилось с Никлусом. Март сидел в ШИЗО и писал жалобы. Пьяный надзиратель Кукушкин открыв камеру, ударил его кулаком в лицо, а потом начал бить сапогами. Никлус поднял крик. Мы все начали звонить и громко возмущаться, и это остановило пьяного хама, который немного испугался. Но администрация взяла его под свою защиту, а на требования наказать Кукушкина стала наказывать Никлуса: будто бы за поклеп на добросовестного надзирателя.
Одним словом, Москва дала здешней власти полномочия, и кто сберегает иллюзию, что какой-то там закон должен регулировать наши отношения с администрацией, – сильно ошибается. Закон полного беззакония – вот единственный регулятор наших т. н. взаимоотношений.
Нигде в лагере не запрещали раздеваться до пояса во время прогулки, – тут запрещают и наказывают, когда кто-нибудь хочет поймать крошечку солнца. Обыски проводят
необыкновенно самоуправно: все, что хотят, отбирают, даже без акта и без уведомления. Мы утратили всякое право принадлежать себе, не говоря о том, чтоб иметь свои книги, тетради, записи. Говорят, что когда Господь хочет кого-нибудь покарать, Он отбирает разум. Так долго продолжаться не может – такое давление возможно перед гибелью. Не знаю, когда придет гибель для них, но я лично ощущаю себя смертником. Кажется, все, что я мог сделать за свою жизнь, я сделал. Заниматься творчеством здесь невозможно абсолютно: каждая рифмованная запись отбирается при первом же обыске. Приходится изучать языки. Если я за это время напасти овладею французский и английский язык, будет хоть какая-то польза. Собственно, и читать нечего, если мы в камеру и получаем литературу (В. Белова, Ч. Айтматова и др.), то по-украински – нет ничего абсолютно. Культ бездарных Яворивских, их время, их час. Талантливые авторы или молчат (как Андриящик), или занимаются Бог знает чем (скажем, Дрозд или Шевчук). Лина Костенко пробилась несколькими талантливыми книжками, но так и осталась на периферии сегодняшнего безвременья. Не ее это время. Не время Винграновского. Не время Драча – капитулянта поэзии. Время испытует каждого творца на воловье терпение, на упорство.
Когда начали тянуть жилы – первыми покорились талантливые. Что ни год – то черты женские все ярче проявляются у Драча. Сегодня он – как говорливая тетушка. Такою же говорливой тетушкой проявляется и Дзюба. Ему хочется старой своей стилистики, но с оглядкой на новые условия. Выходит так, что он много разглагольствует, а без пользы. Его статья про «Киев» Винграновского – и прекрасна, и грешна. Ибо твое время, Иван, минуло. Невозможно сейчас писать про Винграновского, поэта начала 60-ых годов. Наконец, и сам Дзюба – это критик начала 60-ых годов. А в 80-ых – они воспринимаются не в своей атмосфере. Они выброшены из своего времени на произвол судьбы. Талантливые люди (какой мастер – Дрозд!), но к чему приложить ему свое мастерство? И он расписывает общественные туалеты – так как это единственная дозволенная форма общественного служения украинского искусства.

ЗАПИСЬ 8 
Вспоминаю письмо Павлычко, написанное Юрию Бадзьё. Это было письмо-ответ на реплику Ю.Бадзьё о том, что напрасно Павлычко в каком-то из публичных выступлений говорил про Франко как борца с украинским буржуазным национализмом – чуть ли ни главнейшая (по-советски) черта Франковского гения. Павлычко был крайне возмущен репликой – он воспылал искренним гневом против обманчивой философии, которой отдал дань и И.Дзюба (это – речь Павлычко). Никогда не хвалите меня, – закончил Павлычко свое письмо, демонстрируя свою полярную по отношению к Бадзьё позицию. Это относилось к 1978 приблизительно году. Потом Бадзьё был репрессирован как автор националистической работы «Право жить».
Националистической потому, что по Бадзьё, каждый народ должен дышать, а не прозябать под имперским ярмом. Интересно, как чувствует себя Павлычко теперь, когда Ю.Бадзьё в неволе?
Не понимаю, неужели не наскучило до сих пор т. наз. украинской интеллигенции толочься в старом логове – меж мазепинским патриотизмом и кочубеевским интернационализмом по-русски, то есть исповедовать философию меньшего или большего национального предательства. Неужели ей, этой интеллигенции, не достаточно того, что уже имеем? Когда у нас забрали историю, культуру, весь дух, а взамен дозволили творить душу меньшого брата? Неужели вот таким холуйством можно послужить чему-нибудь доброму?
Только сумасшедший может надеяться на то, что официальная форма национальной жизни может что-нибудь дать. Все, что создано на Украине за последние 60 лет, источено бациллой недуга. Как может развиваться национальное дерево, если у него отрубили полкроны? Что такое украинская история без историков, когда нет ни казацких летописей, ни истории Руси, ни Костомарова, Маркевича, Бантыш-Каменского, Антоновича, Грушевского. Какая может быть литература, когда она не имеет доброй половины авторов? И авторов первоклассных – таких, как Винниченко, Хвылёвый, Пидмогыльный.
Вот и имеем прозу колхозных подростков – один напевнее другого, один слаще другого. С речью сельской бабуси, которая без «енька» слова не скажет, то есть типичную колониальную литературу-игрушку. «Киев – это такая прекрасная флора, но впрочем, фауна!» – говорил Виктор Некрасов. И как с ним не согласиться, видя этот набор холуев от литературы, обозных маркитанток эстетики, которые на национальной трагедии шьют себе расписные шаровары шутов-танцоров, которые на трупе Украины вытанцовывают лихой гопак. Воистину рехнуться легче, чем быть собой, ведь нет ни зубила, ни молотка.
Собственное бессилие перед кривдой – оскорбительно. Когда знаешь, что где-то там за стенами Олекса (Тихий) – в критическом состоянии, а над ним издеваются – как молчать?
Но голос здесь бессильный. Как бессильны жалобы прокурору (в каждой жалобе обязательно найдут «недопустимые выражения» - и накажут: думаю, карают за саму форму жалобы-протеста), когда на прогулке – вопреки советским кодексам – запрещают раздеваться до пояса, а бессильного Скалыча заставляют сидеть в бушлате на страшной жаре; оскорбительно – разговаривать с прокурором и начальником колонии, который на все жалобы цинично отвечает, как автомат «не положено», и тогда теряешь голос: или перестаешь разговаривать с капитаном Далматовым (начальник участка), или называешь его палачом, убийцей и т. д.
Форма существования тут не найдена (ни одной формы индивидуального поведения я не назвал бы идеальной, так как идеально вести себя тут – просто невозможно). Март Никлус, скажем, взял за правило писать длинные частые жалобы: он верит, что они могут принести пользу. Другие отказываются от массовых голодовок (как правило, это 30.Х и 10.ХII, но в этот год мы отметили 10-летие репрессий на Украине и годовщину гибели Ю.Кукка), считая что они неэффективны. И каждая позиция имеет хорошую аргументацию. Так вот, каждый держится так, как, как ему подсказывает его разум и совесть.
Работа очень нудная: чтоб выполнить норму, нужно работать все 8 часов, не отрываясь ни на мгновение. Но до чего только не привыкнешь. Унизительно, когда в камеру врываются надзиратели и забирают все записи, все книжки, оставляя только по 5 книжек (считая и журналы). Унизительны конфискации писем: почти никто не получает писем от непрямых родичей или друзей. У каждого есть только один дозволенный адресат, но и от него письма доходят не так легко. Одним словом, правительство дозволило делать с нами все, что угодно.
Больница практически не существует, медицинская помощь – так же. Дантиста ожидают по 2-3, а то и больше месяцев. И когда он появляется, то разве только для того, чтобы вырвать зубы. Тем временем почти все заключенные – больны. Особо тяжелое состояние у покутника Семена Скалыча, Ю.Федорова, В.Курило, О. Тыхого. Да и остальные – чувствуют себя не на много лучше.
За последний год зона количественно не изменилась. Некоторые военные заключенные (полицаи) перешли на черную зону, другие – добавились (И.Кандыба, В.Овсиенко, уголовник Острогляд). Должен подъехать М.Горынь, заключенные из тюрьмы (среди них – И.Сокульский). А зона держится на 30 людях (20 из них – под замком) или на одной трети, то есть в открытой [тюремной?] секции – пока еще там только три [диссидента?]: О.Бердник, Яшкунас и Евграфов (бывший бытовик). Интересно, не предложит ли КГБ вторую часть бытовиков на эту зону, где полицейская добавка укорачивается с каждым годом (сейчас их около 10-12 душ, но через год под замком может не остаться никого). Пока что, кроме военных, нашу жизнь отравляют двое: В.Федоренко и бытовик Острогляд. Что будет дальше?

ЗАПИСЬ 9-10 
Киев празднует свое 1500-летие. Отреставрированы Золотые ворота , через которые никто не въезжает и не выезжает. Символом Киева были для меняворота Заборовского. Замурованы. Этот Киев – запечатан. Чем красивее становится Киев, тем он страшнее. Ведь вместо живого города, превратился в маскарад, маску вампира, который пьет кровь своих сынов и дочерей – и от этого хорошеет. Вспоминаю женщину из «Солнечной машины», голова которой была похожа на змеиную. Золотоглавый Киев – змеиноглавый. Никак не избавлюсь от впечатления, что над юбилейным Киевом висит гроб Ивана Светличного (жив ли он?) – как статуя Иисуса Христа над Римом. Щеголять юбилеем Киева – это гордость приблудных и холуев. Ибо гордиться они не умеют, так как любят хамской любовью. Право на официальную любовь к Киеву имеет только сонм чиновников – т. наз. интеллигенция по-советски.
Собственно, есть ли украинская интеллигенция? Думаю, или ее нет, или она все еще молода и все еще недозрелая. Она утратила свое качество или никогда его не достигала. Украинский интеллигент на 95% чиновник и на 5% патриот. Потому он и патриотизм свой хочет оформить в бюрократическом параграфе, его патриотизм и неглубокий и ни к чему не обязывает. Ибо на Украине до сих пор не создано патриотической гравитации. Введенная в систему государства, эта интеллигенция не ощущает никакой обязанности перед народом, который так и не потерял индивидуального лица. Он тоже многоликий Янус, советский Световид. Эта интеллигенция официоза, желая жить, движется к бесславной смерти, мы, узники истории, – идем в жизнь (примет ли нас она – жизнь, через сколько поколений?).
Размышляю про 1000-летие христианства на Украине. Думаю, что была сделана первая ошибка – византийско-московский обряд, который нас, самую восточную часть Запада, прилучил к Востоку. Наш индивидуалистично-западный дух, стиснутый деспотичным византийским православием, так и не смог освободиться из этой двойственности духа, двойственности, которая создала позднее комплекс лицемерия. Кажется, что консервативный дух православия тяжким камнем упав на молодую невызревшую душу народа – привел к женственности духа, как атрибуту нашей духовности. Железная дисциплина татаро-монголов оплодотворила российский дух, придав ему агрессивности и пирамидальности строения. Украинский дух так и не смог выломиться из-под тяжелого камня консервативной веры. Может, это одна из причин нашей национальной трагедии. Не люблю христианства. Нет.

ЗАПИСЬ 11 
Возможно, важно и то, что огромная глыба духовного христианства упала на слишком юную душу, на ее еще не окрепшие плечи. В любом случае мы суть наибольшая жертва православия. Выйти из-под его восточных чар мы так и не смогли. Это уничтожило нашу витальную, жизненную энергию.
Негативное влияние христианизации на язык, наверно, можно вычленить. Но там уже было течение, поток национальной истории.
Возможно, это мысли слишком неподготовленные, черновые, но жизнь имею такую, что негативизм к консервативному православию не может не развиваться.
Думаю про мировоззрение: по мне это понятие слишком метафизическое. Более действенное чувство – соотношение принуждения и желания, воли и логики, воли и принуждения. Мировоззрение – это в большой мере вопрос темперамента и совести, нашей жизненной активности. Порой мировоззрение проявляется шансом на выживание, на социальное влияние, на массовость. Но меняются жизненные обстоятельства, а с ними меняются и составляющие мировоззрения. В моем теперешнем состоянии никакие эгоистично-расчетливые соображения уже его не определяют. Что же тогда? Взгляд вечности или отчаяния? Нестерпимо наскучили обломки судеб, ломаные линии желаний и свершений, гримасы последствий.
Страшно чувствовать себя без края своего, без народа, которых должен творить сам в своем больном сердце. Может, выпало жить в период межвременья, может, когда исторические условия изменятся (но – к лучшему ли?), можно будет открыть этот жизненный поток народа, его жизненный порыв. Пока что его не видно. Отсюда и наше суперотчаяние, кусачесть душ, проявляющаяся и среди наилучших. Но пока что я не вижу – никого и ничего. Ни одного знака надежды.
Летом 1981 года в ШИЗО бросили Олексу Тихого – трижды подряд по 15 суток. Было очень холодно, и его начал мучить больной желудок. Через 45 суток он уже не мог подниматься. Видя его катастрофическое состояние, врач разрешил давать ему ночью грелку с горячей водой. Прямо из ШИЗО Олексу перевели в больницу, где он, пролежав еще три месяца, как снятый с креста, вернулся в камеру.
Как больно, что в наших условиях невозможна обычная людская солидарность – обычной голодовки и протеста. Первое – люди обессилены долгой борьбой, второе – полная неэффективность какого-нибудь сопротивления в этих абсолютно закрытых условиях. Но как это калечит душу – когда ты видишь и молчишь.
Виталий Калиниченко сделал несколько попыток связаться с волей – и все неудачно. Ему не везет. В руки КГБ попало его острое заявление протеста – его посадили на год в одиночку (15.X.1981). Через полгода (с 8.IV.82) год одиночки получил Март Никлус. Я был на очереди – после трех лишений свиданий и трех недель в ШИЗО. Последнее выпало за то, что, не удержавшись, я обозвал кагебиста Черкасова фашистом и гестаповцем. Заявления перестал писать – из-за полного отсутствия последствий.

ЗАПИСЬ 12 
Чуть ли не от самого Киева слежу за событиями в Польше. Да здравствуют волонтеры свободы! Утешает их, поляков, непокорность советскому деспотизму, их всенародные сотрясения поражают; рабочие, интеллигенция, студенчество – все, кроме войска и полиции. Если так будут идти дела, то завтра пламя охватит и армию. Что тогда будут делать Брежневы-Ярузельские? В тоталитарном мире нет ни одного другого народа, который бы так самоотверженно защищал свое человеческое и национальное право. Польша подает Украине пример (психологически мы, украинцы, близки, может ближе всех к польской натуре, но у нас нет главного – святого патриотизма, который консолидирует поляков). Как жаль, что Украина не готова брать уроки у польского учителя.
Но режим СССР и официальной Польши, отважившийся бороться с собственным народом наигрубейшим полицейским давлением, снова выявил свою антинародную деспотическую суть. После Польши – так мне кажется – верить в московские идеалы может только последний дурак и последний негодяй. К сожалению, не знаю, какое впечатление произвела Польша на народы СССР и всего лагеря.
Профсоюзный вариант освобождения необычайно эффективный был бы и для СССР.
Если бы начала, сделанные инженером Клебановым, были поддержаны по всей стране, правительство СССР имело бы перед собой, может, самого современного антагониста. Ведь Хельсинское движение – это высшая математика для этой страны, как, может, и национально-патриотический. Зато движение за жилье, кусок хлеба, движение за нормальную плату рабочего – это язык общепонятный, допустимый.
Я увлечен польскими рыцарями духа и жалею, что я не поляк. Польша творит эпоху в тоталитарном свете и готовит его крах. Но станет ли польский пример и нашим – вот вопрос. Польша поджигала Россию целое 19 ст., теперь она продолжает свою попытку. Желаю наилучшей доли для польских инсургентов, надеюсь, что полицейский режим 13 декабря не задушит святого пламя свободы. Надеюсь, что в подневольных странах найдутся силы, которые поддержат освободительную миссию польских волонтеров свободы.
Глядя на польские события, замечаешь, что еще примитивнее стали недочеты Хельсинского движения – боязливо-респектабельного. Когда б это было массовое движение народной инициативы, с широкой программой социальных и политических требований, когда б это было движение с перспективой будущей власти – тогда оно имело бы какие-то надежды на успех. А так – Хельсинское движение похоже на младенца, который собирается говорить басом. Конечно же, оно и должно было быть разгромлено, так как своими жалобными интонациями предвещало этот погром. Может быть, следующее обновление власти в СССР сменит шансы на лучшее, но пока что социальный пессимизм советского диссидентства железно аргументирован.
И под конец, прошу не забывать, что целый ряд здешних заключенных нуждается в материальной, денежной помощи – хотя бы для того, чтобы выписывать литературу. Так вот, по возможности, хотя бы 50-100 руб. раз в год заметно помогли бы таким узникам, как М. Никлус, И. Кандыба, В. Овсиенко, В. Стус, В. Калиниченко, О. Тихий.
Большевики, оглушивши народ своей репрессивной пропагандой, выработали построенную на исключительном лицемерии методу. Факты никогда не проверяются, аргументами служат большевистские версии фактов. Такой, например, представляется статья Куроедова в «Литературной газете» (июль 1982). Там вспоминают С.Ф. Скалича, украинского покутника, мученика польской политики санации и большевистского освобождения.
В 16 лет он заболел туберкулезом ног, стал инвалидом-калекой. В 1945 году большевики отправили его на Балхаш: за то, что нашли у него партизанскую брошюру.
Мук, которые перенес он за 10 лет заключения хватило бы на святого великомученика. С 1953 года он связал свою жизнь с покутничеством – интересной народной версией украинского мессианизма. Но то, что пишет Куроедов – 100-процентная ложь. В ОУН он, скажем, не был. Он Божий человек, очень усердный по характеру, верует в новое пришествие Христа с фанатической страстью. Мария Куц, которую упоминает Куроедов, никакого отношения к покутничеству не имела, ее увечье – следствие сумасшествия. Но большевики использовали этот факт для дискредитации покутничества. За что судили Скалича? За религиозные убеждения, за опасную для Москвы националистическую версию христианства. 700 стихотворений, изъятых у Скалича, – это плод его раздумий над миром, верой, христианством. Можно ли было судить Скалича? За что? Большего преступления, как того, что совершено против Скалича, я в лагере не видел. Я верю, что долей украинского мученика проникнутся все честные люди мира. В особой поддержке он нуждается со стороны конфессийных организаций света. Человек, который не имеет ни писем, ни денег даже на то, чтобы закупить продукты (на 4 руб. в месяц), он держится с исключительным достоинством. Предавшись Божьей воле, он уверен, что здесь, на этом кресте, он и погибнет. Но не ропщет на судьбу: она у него прекрасна, он же – мученик за веру.
Недавно также лишили свидания О. Тихого. Украинцев прессуют прежде всего. Эта тюрьма – антиукраинская по предназначению. Значит, угроза украинского бунта для власти очень страшна.
Прошу не оставить на произвол судьбы мою маму, Стус Елену Яковлевну, 1900 года рождения. Ее адрес: 340026 Донецк-26, Чувашская, 19. Живёт она с дочерью, Марией Семеновной (1935 года рождения, учитель математики). Выплакав глаза по сыну, мама нуждается, главное, в моральной поддержке. Люди добрые, пишите ей, пусть не будет она одинокой в своём горе – поддержите её дух!
[1982]

В. СТУС
перевод с украинского – А. Купрейченко 



После опубликования «Лагерной тетради» на Западе давление тюремной власти на Стуса усилилось. Выдающийся писатель Генрих Бёлль (1917 – 1985), Нобелевский лауреат, неоднократно выступавший в защиту поэта, в интервью немецкому радио 10 января 1985 года сказал: «Его (Стуса) так называемое преступление состоит в том, что он пишет свои поэзии по-украински, а это интерпретируют как антисоветскую деятельность... Стус пишет сознательно по-украински. Это единственный упрёк, который мне известен. Даже не упрёк в национализме, что также легко применяют, а исключительно на основании украинского творчества, которое трактуют как антисоветскую деятельность».
28 августа 1985 года Стус в очередной раз был брошен в карцер, где объявил голодовку «до конца»...
Литературные критики – в Украине и вне Украины – признают, что Стус был самой масштабной фигурой в украинской поэзии второй половины, а может и всего ХХ столетия. При жизни об этом практически никто не говорил вслух. Во-первых, боялись. Даже те, кто знал настоящую цену слова Стуса: украинские советские писатели и литературоведы.
Во-вторых, современники практически не имели возможности читать его произведения – последняя прижизненная его публикация в Советском Союзе была в журнале «Донбасс» в начале 1966 года. Следующая – только в 1989 году – в газете «Молодёжь Украины». Благодаря усилиям семьи поэта, в 90-х гг. во Львове было издано собрание его сочинений.
Но те люди, которых судьба связывала со Стусом, не могли не признавать величия этой фигуры. Михаил Хейфец, ленинградский писатель, товарищ Василя по мордовскому периоду заключения, как только вышел из лагеря и эмигрировал из Советского Союза (сейчас живёт в Израиле), написал: «В украинской поэзии большего нет...».

---

В.Стус. Він наступав мені на п'яти

Он шёл за мною по пятам – человек с голым черепом,
к которому кое-где прилипли заплесневелые волосики, с
пустыми глазницами, и голыми челюстями, показывающими
огромные зубы с еле удерживающимися корнями, белел его
курносый нос, и только щёчные кости, отполированные кладбищен-
ским тонким песком, добавляли ему выражения должной
элегантности.
Я шёл в одиночестве – думал спуститься вниз
Львовской улицей, обогнуть ресторан «Верховина» и,
перейдя плотину, отыскать в лесу безлюдный уголок, а
он наступал мне на пятки и, усмехаясь, шептал: куда
это ты идёшь, куда? Почему и за чем?
– Ищу одиночества, – произносил я про себя, но
этого было достаточно, чтобы спровоцировать его на новые вопросы.
– Думаешь, что спрятался от мира, прошедши пять
минут вытоптанной дорогой? Оставайся уж дома, натяни
одеяло на голову и, живой, думай про воскресение из
мёртвых.
Я шёл в одиночестве, а он мне наступал на пятки, и
мне хотелось подумать – и я боялся думать, чтобы он
не отвечал мне. Почему он не хочет идти рядом, а только
позади, а только поза…

-196-


Оригинал

Він наступав мені на п'яти — чоловік з голим черепом,
до якого де-не-де поприлипало цвіле волоссячко, з
порожніми очницями і голими щелепами, що показували
величезні зуби з ледь утримуваним корінням, білів його
кирпатий ніс, і тільки щічні кості, відполіровані цвинтар-
ним злегким піском, додавали йому виразу належної
елегантності.
Я вийшов у самоту — думав спуститися вниз
Львівською вулицею, обігнути ресторан "Верховина" і,
перейшовши греблю, віднайти в лісі безлюдний куток, а
він наступав мені на п'яти і, усміхаючись, шепотів: куди
це ти йдеш, куди? Чого і за чим?
— Шукаю самотності, — проказував я про себе, але
цього було досить, щоб спровокувати його на нові питання.
— Думаєш, що заховався од світу, пройшовши п'ять
хвилин витоптаною дорогою? Лишайся вже вдома, напни
ковдру на голову і, живий, думай про воскресіння з
мертвих.
Я вийшов у самоту, а він мені наступав на п'яти, і
мені хотілося подумати — і я боявся подумати, щоб він
не відповідав мені. Чого він не хоче йти поруч, а тільки
позаду, а тільки поза...

---

В.Стус. І прочуваю таїнство життя

И ощущая тайну бытия,
предчувствую, что я его утрачу.
Наверное – молчаньем больше значу,
чем разговором. Точно знаю я,
нет возвращенья мне: за гранью гор
заходит солнце. Для других – восходит.
Для, тех, кого лихая доля водит
так, как меня водила до сих пор.
Не передашь и не захватишь ты
нажитое с собой. Передаётся
то, что неправдой только и зовётся,
без мудрости земной и красоты
источников. Потока. И воды
целебной, как небытие, криницы.
Отслеживаю знаки ауспиций
в закатном небе. Там мои следы
останутся, нехоженые, вечно
для тех, кого в полёт на много лет
чуть подтолкнул крылом своим поэт
во тьме межзвёздной, гордой, бесконечной.
Возврата нет теперь и для меня,
хоть обретённого я не растрачу,
того, что перед смертью что-то значу.
Я ощущаю тайну бытия…

-195-



Оригинал

І прочуваю таїнство життя,
свідомий того, що його я втрачу.
Здається, більше я мовчанням значу,
ніж бесідою. Марно вороття
собі діждати. Вже по той бік гір
заходить яре сонце. Іншим — сходить.
Тим, кими теж лиха недоля водить
по тих самих стежках. На той же взір.
Але нічого не передаси
з набутого. Бо що передається,
те тільки ошуканством і зоветься,
без мудрої, немов життя, краси
першоджерел. Потоку. І води
цілющої, мов небуття, криниці.
Пильную щедрі кола ауспіцій
в смеркальнім небі. Там мої сліди,
неходжені, лишилися навічно,
бережені для тих, для кого лет
ледь-ледь своїм крилом значив поет
у всевельможній пітьмі галактичній.
Та в світ уже немає вороття,
і більше я, здається, не настачу
за істину, що лиш на сконі значу
і прочуваю таїнство життя.

---

В.Стус. У день твого народження

В день твоего рожденья чудесам
дозволено являться.
Вот послушай:
в саду я срежу лучшую из роз
на веточке, где два иль три листочка
напомнят, как недолговечна радость.
Ты, вероятно, удивишься крайне,
с растерянной улыбкою
чуть-чуть прищуришь очи.
Но это ты и есть.

-194-




Оригинал

У день твого народження дивам
дозволено являтись.
Отже слухай:
в саду я зріжу кращу із троянд
на гілочці, де два чи три листочки
нагадують про те, що радість стисла.
Ти ж може, подивована до краю,
розгублено всміхнешся
і ледь-ледь примружиш очі.
То ти й є властиво.

---

Плоты (хайбун №14)

Ржев, 1960…

В начале каждого лета по Волге сплавляли лес. Откуда-то с верховьев, пользуясь ещё высокой водой, гнали широченные – казалось в полрусла реки – связки столетних сосен. Скреплены они были переплетением тонких, гибких стволов молодых берёзок, загубленных где-то в тех же краях. Для прочности укреплённые кое-где железными скобами, эти вязки собирались по несколько, одна за одной, в общий длинный караван.
Управление – два весла, установленных спереди и сзади каждого такого плота. Сплавщики, действовавшие ими особенно проворно при поворотах реки, – здоровенные дядьки, ночевавшие в шалаше, установленном в середине плота. Для костра там же была насыпана земляная площадка, покрытая дёрном.
Вечером приставали к берегу (в черте нашего города – обычно к левому). Большое событие для местной ребятни! Причаливание такого плота – целая процедура, требовавшая от сплавщика быстроты и сноровки. Перед изгибом реки задняя часть плота с помощью кормового весла направлялась как можно ближе к кромке воды, и плотогон, оставив своё кормило, выскакивал на берег наперевес с большим деревянным колом, к которому был привязан причальный канат. Не теряя ни секунды (ведь плот продолжал двигаться и довольно быстро), забежав вперёд по течению, человек находил подходящее место на не слишком-то податливом, камянистом грунте берега, и, используя огромную силу натяжения каната, вгонял кол, как соху, наклонно в землю. Бывало, что река вырывала этот якорь, и все приходилось повторять снова. Дальше – течение прижимало передний край плота к берегу, и его там тоже крепили канатом за забитый уже вручную второй кол. Бывало, что к причалившему плоту прикреплялся другой и третий. Образовывались как бы плавучие мостки, по которым так интересно было бегать, тем более, что плоты эти иногда подолгу, часто – по нескольку дней, задерживались в городе. Вот тогда было раздолье мальчишкам: и прыгать с них в воду и загорать и рыбу удить.
Как весело было бегать по горячим брёвнам, как вкусно пахло сырое, пропитанное живицей и прогретое солнцем дерево!

                                                   Запах сосновый
                                              запах волжского лета
                                                пришёл из детства.




Хайбун?

---

В.Стус. Значи себе спадною хвилею

Означь себя волной спадающей,
коль сердце достигает горла,
когда вода, упав, усталая
закручивает виражи.
И эта бездна предконечная,
низины с высью единение,
двуглавый умысел рождения,
и однокрылая тоска –
всё до тебя ещё назначено.
Дорога рвенья укорочена.
И не зайти за дали дальние.
И за предел свой не зайти.

-193-



Оригинал

Значи себе спадною хвилею,
як серце досягає горла,
коли вода, стомившись падати,
закручується в віражі.
Ця прірва прикінця, уламок цей
злютованої висі й падолу,
оцей двогорбий замір родива,
ця туга на однім крилі —
усе назначено до тебе ще.
Дорога рвіння прикорочена.
І не зайти за дальні далечі.
І за крайсебе не зайти.

---

В.Стус. Який бездонний цей горішній сон

Какой бездонный этот вышний сон!
Как просинь изумрудна и тревожна!
И ни ума лишиться невозможно,
ни вызвать из груди проклятий стон.
О рай земной, возьми меня в полон,
хоть ты такой же, как и я, порожний.
И, подарив, мне гордый плен вельможный,
дай перейти с тобою Рубикон.
Иль дай освободиться от препон,
ведь каждое зерно во мне созрело.
Правдивое, оно растёт сквозь тело,
неся с собою шум высоких крон.
Моя беда – курган мой, террикон,
мой первый крик, иль погребальный звон –
над домовиной или колыбелью –
громами распростёртыми гремит.
А свет, тот, что остался за дверьми,
пускай искрится звёздною метелью.

-190-



Оригинал

Який бездонний цей горішній сон!
Яка блакить — зелена і тривожна!
Ні тобі збожеволіти не можна,
ані зродити із грудей прокльон.
Розкоше світу, йми мене в полон,
адже і ти така, як я, порожня.
Тож полони мене, усевельможна,
дай перейти з тобою Рубікон.
Чи дай звільнитися з оцих запон,
в мені бо проросла зернина кожна
і кожна плідна, і туга й неложна
в собі зібгала крик високих крон.
Це горе — пагорб мій і терикон —
моє новонародження і скон,
неначе домовина і колиска,
уже просторить скулені громи.
А світ, що причаївся за дверми,
хай ґрониться у полисках і зблисках.

---

В.Стус. Без свят не можна

Без праздников нельзя, как ни крути.
Душа попрыгать хочет зайчиком.
Когда сухие отстучат дожди
И по просёлочным и по асфальтовым,
Тогда – пусть будет праздник. Пусть висят
Высоко кроны молодого парка,
И люди, щедро добрый гром стрясают
С сердец, прогуливаясь под цветными арками.
Творят с молитвой – веры их успех –
Злачёные дома. И ждут, что вскоре
Всё дома будет: и коньяк, и кофе,
Пресыщенной жены довольный смех,
И дети разыграются в войну,
И вечер явит теленовости экранные.
А две души, как две сорочки разные,
Висят на жерди, и под ветром мнутся.
На праздник – эта. В будни – та, порванее.
И завтра рано снова на работу,
И вспоминать попойку: аж до рвоты.
И демонстрацию. И толчею гуляния.
--------------------------------------------------------------------------------------
Это стихотворение с нарочито корявыми рифмами – одно
из тех, за которые (были инкриминированы стихи!)
автора и «посадили».

-114-


Оригинал

Без свят не можна. Хочеться душі
Полоскотати небо зайчиком.
Коли відлопотять сухі дощі
По репаних дорогах чи асфальтами,
Тоді — хай буде свято. Хай висять
Високі крона молодого парку,
І люди щедро добрий грім стрясають
З сердець, проходячи під райдужними арками.
І творять молитовно вір своїх
Золочені будинки. І чекають,
Що буде вдома і коньяк, і кава,
І жінки пересиченої сміх.
І будуть діти гратись у війну,
І вечір випливе в екрані телевізора,
Та дві душі, мов сорочки порізнені,
Висять на жерді і за вітром пнуться.
Одна — про свято. В будень — ця пройде.
І завтра зранку знову за роботу,
І згадувати пиятику, рвоти
І демонстрацію. І вуличні оденки.

---

В.Стус. Я хліба поклав горобцям на вікно

Я хлеб положил воробьям на окно –
пускай поклюют утром рано.
Давно же не баловал птиц я, давно!
И тут вот заметил нежданно:
сорока-ворона клевала мой хлеб,
пугливо и косо взирала,
вещунья, – с окном зарешёченным склеп,
мне кару мою предрекала.

-188-




Оригинал

Я хліба поклав горобцям на вікно —
нехай подзьобають ізрана.
Давно ж я з птахами не бавивсь, давно!
І тут зауважив неждано:
сорока-ворона дзьобала мій хліб
і зизо в вікно позирала —
ота, що у кілька ґратованих шиб
цю кару мені віщувала.

---

Леся Лысенко. "Присвячую Василеві Стусу"

                                  Посвящаю Василю Стусу
Финифть, и филигрань, и зернь, и скань –
искусства ювелиров стародавних –
раскрасили февральский зимний день;
любая веточка, колючка огорожи –
горят под солнцем
выделкой изящной,
а проволока – ангельский венок,
поближе наклонись к ней и увидишь:
вся роскошь – из иголочек дюймовых,
они б вонзались глубоко, до крови,
когда бы не воспоминаньем были,
а сталью губящей и верной, словно боль.





Оригинал

                                  Присвячую Василеві Стусу
Фініфть, і філігрань, і зернь, і скань –
золотника мистецтва стародавні –
оздоблюють лютневий зимний день;
найменша гілочка, шпичак і загорожа
блищать під сонцем
досконалим твором,
а дріт колючий – янгольський вінок;
поближче нахилися і побачиш:
уся пишнота з голочок дюймових,
вони б діймали глибоко, до крови,
коли б були не спогадом минущим,
а з криці вбивчої і щирої, як біль.

2004, лютий

---

В.Стус. Сидимо біля погаслого вогнища

Сидим возле погасшего костра,
перетряхиваем в ладонях пепел,
растираем совсем потухшие угли:
а что, как вдруг затеплится жар?
Тут темно и темно – там и ещё дальше темно,
но жар вроде бы теплится.
Вот он, задумчиво говорит друг,
глаза его туманятся страхом.
Вижу, скорбно отвечаю другу,
присматриваясь к ночным светлячкам.
Сидим возле погасшего костра –
столетие, второе, третье,
жар не уменьшается, не гаснет.
Так что друг, иногда неверие его нестерпимо,
называет купину вечным огнём
и просит спичку,
чтоб зажечь цигарку.

-170-




Оригинал

Сидимо біля погаслого вогнища,
перетрушуємо в долонях попіл,
розтираємо витухлі геть вуглини:
а що як зажевріє раптом жар?
Тут темно і темно там і ще далі темно,
але жар ніби жевріє.
Ось він, задумано каже друг,
очі його туманіють страхом.
Бачу, відказую скорбно другові,
придивляючись до нічних світлячків.
Сидимо біля погаслого вогнища —
століття, друге, третє,
жар не стухає, не гасне.
Так що друг, коли невіра його нестерпна,
називає купину вічним вогнем
і просить сірника,
щоб запалити цигарку.

---

В.Стус. Пам'яті М. К. Зерова

                              Памяти М. К. Зерова*
Стучат колёса, глухо бьют,
как волны о паром,
встречайте, гражданин Харон,
нас с лихом и с добром.
Колёса бьют железом в грудь,
торят куда-то путь.
Уже. Домой не повернуть,
домой не повернуть
Знакомо так они стучат,
и нам ли не понять:
в вождя, в богов, во всех божат,
и в мать и в перемать!
Москва, гора Медвежья, Кемь,
на Кемперпункт** – наш шлях.
За стражами, решётками,
разбухший на слезах.
И снова Вятка, Котлас, Усть-
Вим, дальше – на Чибью.
Сов-соц-конц-лагерей союз,
в забытом том краю,
чёрт и Господь – здесь не ответ,
другой тут правит бог:
марксист, расист и людоед –
один – за трёх.
Москва – Чибью, колёса бьют,
им наш неведом страх.
Ведь новый мир нам строить тут…
В крови и на костях.
----------------------------------------------
* Микола Костянтинович Зеров (1890 –
1937) – украинский литературовед, поэт –
мастер сонетов, лидер группы «неоклассиков»,
переводчик античной поэзии. Расстрелян
3 ноября 1937 под Медвежьегорском в составе
большого этапа, выведенного с Соловецких островов.
** Кемский пересыльный пункт на Поповом островe.

-187-




Оригинал

                              Пам'яті М. К. Зерова
Колеса глухо стукотять,
мов хвиля об паром,
стрічай, товаришу Хароне,
з лихом і з добром.
Колеса б'ють, колеса б'ють,
кудись торують путь.
Уже. Додому не вернуть,
додому не вернуть.
Колеса глухо стукотять,
колеса стукотять
в христа, в вождя, в усіх божат
і в мать і перемать,
Москва, гора Ведмежа, Кем
і Попів острів — шлях
за ґратами, за вартами.
розбухлий на сльозах.
І знову В'ятка, Котлас, Усть-
Вим, далі — до Чиб'ю.
Рад-соц-конц-таборів союз,
котрий Господь забув,
диявол теж забув. Тепер
тут править інший бог:
марксист, расист і людожер —
один — за трьох.
Москва — Чиб'ю, Москва — Чиб'ю,
печорський концентрак
споруджує нову добу
на крові і кістках.

---

В.Стус. Щось треба зрозуміти

Постигнуть надо что-то. Не пойму –
что именно – но надо же осмыслить
и вырваться из пекла, – ну откуда
оно в душе истлевшей занялось?
Свою границу нужно отыскать,
чтоб ею отодвинуться от мира
в пространство смерти, и самоутраты,
и покаяния. Смотри, – ты здесь,
и здесь, и только здесь, и ты – и только,
и пусть все громы на тебя падут,
и молнии тебя испепеляют,
и все пути затянутся петлёй.
Так надобно искать. И так – найти,
уверенность свою вернуть и твёрдость
в том, что всё разом кончится. Напрасны
поэтому все части, все куски,
обломки, что вдали тебе сияют –
аж пекло в сердце люто занялось.


-186-


Оригинал

Щось треба зрозуміти — не збагну.
Що саме — але треба зрозуміти
і вирватися з пекла, що відколи
в твоїй душі зотлілій зайнялось.
Потрібно власну межу віднайти,
аби відгородитися від світу
на простір смерті, і самоутрати,
і власної покути. Ось ти — тут,
і тут, і тільки тут, і ти — і тільки,
і всі громи на тебе хай падуть,
і спопелять тебе нехай всі блискавки,
і в зашморги збіжаться всі шляхи.
Отак шукати треба. Це — знайти,
аби вернути необхідну певність,
що все скінчиться разом. Задаремні
бо всі уламки, всі шматки і частки,
що здалини до тебе засвітили,
аж хиже пекло в серці зайнялось.

---

В.Стус. То злочин — помирати рано

Преступно – умирать так рано,
оставить мир, и в мире этом
не долюбить и не доклясть,
и самому сломать покорно
былую гордость. Небеса
осиротить. И лес и поле,
ворчанье пса, черпак кухонный,
и ненаглядной горький взгляд.
Преступно это – возвратиться
назад, предавши подло предков,
что к свету вынесли тебя
в напруженных руках из хлябей
энеолита, мезозоя
морозных вьюг, из пасти зверя,
тебя подняли, словно солнце,
на сильных верою руках.
Стал неуничтожимым ты.
Стократ умножен век тобою,
умножена земля тобою,
и ты умножен – на неё.
Оковы тяжкие – извечный
твой грех. Начни же всё сначала:
не преступленье – грех иметь
наследственный, от обезьяны.
Грех – за себя борьбу оставить
и не высвобождать себя.
Грех – обесценить неба синь,
и звёзд высоких позолоту,
и нежную стыдливость трав,
церковный запах повечерья,
и сумерек грудной хорал.
Вот он – твой грех. Вот – преступленье.
То – враг твой. А вот это – друг
в борьбе. Величие добра
стремящегося к небу мира,
и ласковых очей тепло,
и терпкость женских рук касанья,
калин соцветья, нежность звёзд,
и сохранение людских
порывов духа – вот порука:
придёт спасенья день благой.
Мильоны солнц, сердец мильоны –
мильоны вер – нам служат твёрдо.
На ней же – род людской растёт.

-185-




Оригинал

То злочин — помирати рано
і світ залишити, і в світі
не долюбить, не доклясти,
а, упокореному, гордість
зломити власну. Небеса
осиротити. Ліс і поле,
скавчання пса, кухонний кухоль
і усміх милої гіркий.
Важкий то злочин — повертання
назад. Це чорна зрада предків,
які підносили тебе
на вибухлих руках — з боліт
енеоліту, з мезозою
страшної хуги, з пащ звірів
тебе підносили, як сонце,
на в вірі здовжених руках.
Бо незнищенний ти. Бо вік —
стократ помножений на тебе,
земля помножена на тебе,
помножений на землю — ти.
Страшні кайдани — предковічний
твій гріх. Але почни спочатку:
то не провина — мати гріх,
ще успадкований од мавпи.
Гріх — не боротися за себе
і не випростувать себе.
Гріх — ошукати неба синь,
і золото зірок високе,
і голубливу цноту трав,
церковний запах повечір'я,
і поночі грудний хорал.
Оце — твій гріх. Оце — твій злочин.
Оце — твій ворог. Це — твій друг
по боротьбі. Висока добрість
простертого до неба світу,
ласкава лагідність очей,
жіночих рук терпкавий дотик,
калин суцвіття, добрість зір,
самозбереження людських
душі розрядів — запорука
і порятунок всеблагий.
Мільйони сонць, мільйони серць —
мільйони вір — нам служать твердо.
На ній же — рід людський росте.

---

В.Стус. Гориш? — Гори

Горишь? – гори! Пусть пламя птичьей стаей
щебечет по тебе и полыхает,
стрекочет, заливается, свистит
и полнит душу гомоном последним,
последним в жизни щебетаньем бед.
Но не кричи. Воздень ладони к небу,
молчаньем вместо крика охладись.
Коварен крик твой. Сумрачную душу
не высветлит он. Только искалечит,
и не узнаешь ты себя в страданиях,
и станешь обвинением своим
и жалобой. Замкнув уста немые,
вверх плечи жалостные вознеси,
и так – двумя потоками – над взгорьем
пролейся водопадом. Этим лишь
означишь истинно свой час последний
без укоризн и гнева.

-184-






Оригинал.

Гориш? — Гори! Хай полум’я, мов птаство,
щебече по тобі і палахкоче,
стрекоче, заливається, лящить
і повнить душу гомоном останнім,
передкінцевим щебетанням бід.
Та не кричи, знеси долоні д’горі,
мовчанням замість крику охолонь.
Бо крик зрадливий твій. Мовчазну душу
він не просвітлить. Ні. Але спотворить,
і не впізнаєш ти себе, стражденного,
і станеш ти оскарженням своїм
і докором. Заціп уста німотні,
рамена жальні д’горі вознеси
і так — у два потоки — над узвишшя
пролийся водограєм. Тільки це
правдиво позначить твій час останній
без докору і гніву.

---

В.Стус. Попереду, нарештi, порожнеча

Вот пустота открылась наконец-то.
Как долго ждал я... Вечность познаю,
дарованную мне порой лихою.
А белый свет – без цвета и без звука,
ни формы нет, ни веса, даже вкуса –
разлился он безбрежною водою.
Пир смерти этот в образе живом
счастливого пугает и колдует:
ногою ступишь в воду – и умрёшь.



Оригинал

Попереду, нарештi, порожнеча
I довгождана. Вiчнiсть пiзнаю,
даровану годиною лихою
А бiлий свiт - без кольору i звуку,
нi форми, нi ваги, анi смаку,
розлився безберегою водою
Цей бенкет смертi в образi життя
щасливого вiдстрашуе i врочить
устромиш ногу в воду - i помреш.

---

В.Стус. І явивсь він перед Господні очі

И явился он пред очи Господа, весь
съёжившись, как запуганный кутёнок.
И спросил его Господь: ты кто? – Украинец.
Господь сверкнул на него всепроницающим взглядом
и спросил, напустив на себя гнев:
– Значит, желал независимой Украины?
– Нет, всевышний, промямлил несчастный и
сразу побелел, как стена.
– В ад. Сейчас же. Ибо грешен есть.
За ним явился Господним очам другой
и назвался украинцем.
Господь долго искал, на чём бы
задержаться глазу, нашёл и, забавляясь,
спросил:
– Значит, желал независимой Украины?
– Нет, Господи, я сам мордовал
самостийников, бандеровцев и всякую сволочь.
– Сейчас же в пекло, – распорядился Господь.
И явился очам Господним третий, и
глянув на него, Господь понял: это
тоже украинец.
– Значит, желал независимой Украины, – наки-
нулся он на него, насупив державные брови.
– Желал, мой Господи.
– Ну и что же?
– Сгноили в Сибири, – ответил покойник.
– Вот уж мне эти украинцы – первые
гноят сами себя, вторые – гноят других,
а таких, как ты – гноят единоверцы.
Я не пускаю тебя к себе, – отка-
зал Господь и выгнал его из ада и из рая,
приказав Петру запереть ворота.
– Пустите хоть в пекло, – стал просить
покойник.
– Возвращайся назад и выбирай, что тебе
лучше – рай или пекло, ибо и то и другое
украинцы уже имеют, –
усмехнулся Господь и так легонько дунул,
что несчастный оказался
перед воротами полит. тюрьмы.
– Куда же теперь податься, –
почесал чуб покойник
и, махнув рукой, отправился
в приемную – проситься
        н а    р а б о т у.



Оригинал

І явивсь він перед Господні очі, весь
скулившись, як зацьковане цуценя.
І запитав його Господь: Ти хто? — Українець.
Господь позирнув химородно на нього і за-
питав, напустивши на себе гнів:
— Отже, прагнув самостійної України?
— Ні, всевишній, промимрив нещасний і
одразу пополотнів, як стіна.
— В пекло. Одразу. Грішний бо є.
За ним появився Господнім очам другий
і назвав себе українцем.
Господь довго шукав, на чому б
спинити очі і, віднайшовши, граючись
попитав:
— Отже, прагнув самостійної України?
— Ні, Господи, я сам катував
самостійників, бандерівців і всяку наволоч.
— Одразу в пекло, — розпорядився Господь.
І появився Господнім очам третій, і,
глянувши на нього, Господь зрозумів: це
теж українець.
— Отже, прагнув самостійної України, — наки-
нувся він на нього, насупивши державні брови.
— Прагнув, мій Господи.
— Ну і що ж?
— Згноїли в Сибіру, — відповів небіжчик.
— Ото мені ті вкраїнці — одні
гноять самі себе, другі гноять інших,
а таких як ти, — гноять єдиновірні.
Я не пускаю тебе до себе, — відка-
зав Господь і вигнав його з пекла і з раю,
наказавши Петрові зачинити браму.
— Пустіть хоч до пекла, — став просити
небіжчик.
— Вертайся назад і вибирай, що тобі
краще — рай чи пекло, бо обидва
з них українці вже мають, —
усміхнувся Господь і так дмухнув
завиграшки, що нещасний опинився
перед брамою політ. в’язниці.
— Куди ж тепер податися, —
почухав чуприну небіжчик
і, махнувши рукою, подався
до приймальні — проситися
        н а    р о б о т у.

---

В.Стус. Цей шлях – до себе

Твой путь к себе… Забытый материк
земли родной яснеет в сновиденье,
но встречные насторожились тени.
А ты – младенец ли ещё, старик –
ты затерялся в том году далёком,
где прежний мир лишь только зыркнул оком –
да не узнал. Жена и сын твой здесь,
но к ним дорогу заступила честь.
Как осторожно, неприметно, боком
ты близился к себе! Как ты желал
не повредить сна тонкого видений.
Но съёжились твои родные тени –
и в бездну утра тяжко ты упал.

-183-



Оригинал

Цей шлях – до себе. Втрачена земля
в ясному розвидняла сновидінні,
та зустрічні наїжилися тіні.
І ти – чи то старий, чи немовля –
геть розгубився в колі давніх років,
де світ забутий тільки скинув оком –
і не пізнав. Дружина й син стоять,
але дорогу заступає честь.
Як обережно, непомітно, боком
ти близився до себе! Потерпав
розбити шкло тремкого сновидіння.
Та найрідніші їжилися тіні –
і ти у прірву ранку тяжко впав.

---

В.Стус. Я сидів на весіллі

Я сидел на свадьбе
среди солидных молодцов –
у того голос, вроде как у дьякона,
тот окончательно охрип от водки и песен,
а та в который уже раз убеждала присутствующих,
что не такая уже и дурочка,
как сдаётся с первого взгляда.
Я выкрикивал со всеми «горько»
и думал про Валентина Мороза*,
вспоминал его лоб и волосы и глаза
и убеждался снова и снова,
что верхней частью лица
он походил на пророка.
Все жевали, выпивали, изображали из себя весёлых,
и я жевал, выпивал, изображал весёлого,
но так было горько на душе,
так неожиданно пронзительно горько,
что, заметив, как жена подмигивает мне: идём,
с облегчением вдохнул
и ухватился за побег,
как утопающий за соломинку.
------------------------------------------------------
*Один из наирадикальнейших представителей
украинского национального движения, политзаключённый
(первый арест в 1965 г.), диссидент, автор более 30 книг.

-171-




Оригинал

Я сидів на весіллі
серед поважних молодиків —
у того голос, наче в диякона,
той остаточно схрип від горілки й співу,
а та в котрий уже раз переконувала присутніх,
що не така вже й дурепа,
як здається на перший погляд.
Я вигукував з усіма "гірко"
і думав про Валентина Мороза,
згадував його лоб і волосся й очі
і переконувався знову й знову,
що горішньою частиною обличчя
він скидається на пророка.
Всі жували, пиячили, удавали з себе веселих
і я жував, пиячив, удавав веселого з себе,
але так було гірко на душі,
так несподівано пронизливо гірко,
що побачивши, як дружина моргає мені: ходім,
з полегкістю відітхнув
і вхопився за втечу,
як потопельник за соломину.

---

В.Стус. Присмеркові сутінки опали

Сумерки вечерние упали,
сонный мир и душу оплели.
Как хоралы грустные, печали
всю мою дорогу замели.
И куда ни рвусь я из неволи –
мёрзнет сумрак сосен надо мной,
мне б дождаться долгожданной доли,
не дождусь – так кончено с игрой.
Ох, игра: летают головешки,
зубы клацают под идиотский смех.
Улыбаюсь до ушей – так легче
(ну а будет тяжелей – не грех).
Что же клясть тебя, моя недоля?
Не кляну. Не клял. Не прокляну.
Пусть судьба ведёт – стернёй по полю,
перейду его – не отверну.
Дотяну до края. Пусть руками,
пусть на локтях, пусть ползком – плевать,
душу пусть измызгаю о камни –
все равно милей не отыскать,
чем утраченную эту и чужую,
надоевшую – не видели б глаза
эту землю! Но лишь ей живу я,
ей одною светится слеза.



Оригинал

Присмеркові сутінки опали,
сонну землю й душу оплели.
Самоти згорьовані хорали
геть мені дорогу замели.
І куди не йду, куди не прагну —
смерк сосновий мерзне угорі.
Виглядаю долю довгождану,
а не діжду — вибуду із гри.
Аж і гра: літають головешки,
зуби клацають під ідіотський сміх.
Регочу на кутні — буде легше
(а як буде важче — теж не гріх).
Що тебе клясти, моя недоле?
Не клену. Не кляв. Не проклену.
Хай життя — одне стернисте поле,
але перейти — не помину.
Дотягну до краю. Хай руками,
хай на ліктях, поповзом — дарма,
душу хай обшмугляю об камінь —
все одно милішої нема
за оцю утрачену й ледачу,
за байдужу, осоружну, за
землю цю, якою тільки й значу
і якою барвиться сльоза.

---

В.Стус. Біля метро "Хрещатик"

Из сборника ВЕСЕЛИЙ ЦВИНТАР


***

Возле метро «Крещатик»
каждое утро останавливается
детская коляска.
Дворничиха выбирает из чугунных урн
набросанный мусор –
старые газеты, тряпьё,
коробки из-под спичек, окурки,
нагружает ими коляску
и движется по скверу каштанов дальше.
А сегодня, в преддверие праздника,
она надела лучшее платье из сатина,
новенькие туфли и фуфайку,
даже и коляску украсила
искусственными цветами из поролона.
Улыбка и задумчивость на её лице
создаёт равновесие счастья.




***

Их было двое – уборщица и дворник.
Они сидели на Владимирской горке –
там, где видно весь Труханов остров,
Дарницу и даже ближние трамваи,
и живо обсуждали захватанную статью
«Как мы готовим пленум райкома».
Между ними вспыхнула оживленная дискуссия,
в каком районе города
пленумы проводятся наилучшим способом.
Дворник был настойчив,
но уборщица не сдавалась:
по памяти она цитировала Брежнева.
Доказательства её, почти безупречные,
производили таки впечатление,
потому дворник сколько ни сопротивлялся,
вынужден был сдаться.
Из кармана он достал
завёрнутый в газету завтрак –
лук, хлеб, кусок сала и бутылку воды,
щедро поделил,
отдав ей большую часть
хлеба, лука и даже сала.
Поев и попив,
уборщица достала из-за пазухи
запачканный узелок,
высыпала в горсть мелочь,
поднесла к глазам
и стала подсчитывать на ощупь.
Наверно, она собиралась
рассчитаться за завтрак,
но дворник сделал королевский жест:
дескать, не нужно платы,
он сегодня угощает.



Оригиналы


***

Біля метро "Хрещатик"
щоранку зупиняється
дитячий візок.
Двірничка вибирає з чавунних урн
накиданий мотлох —
старі газети, ганчір'я,
коробки з-під сірників, недокурки,
навантажить ними візок
і сквером каштанів рушає далі.
А сьогодні, напередодні свята,
вона вбрала найкращу спідницю з сатину,
новенькі черевики й фуфайку,
навіть візок прикрасила
штучними квітами з поролону.
Усмішка і задума на її обличчі
творить рівновагу щастя.


***

Їх було двоє — прибиральниця і двірник.
Вони сиділи на Володимирській гірці —
там, де видно увесь Труханів острів,
Дарницю і навіть поближні трамваї,
і жваво обговорювали замацану статтю
"Як ми готуємо пленум райкому".
Між ними спалахнула жвава дискусія,
в якому районі міста
пленуми проводяться якнайкраще.
Двірник був настирливий,
але прибиральниця не здавалась:
по пам'яті вона цитувала Брєжнєва.
Докази її, майже незаперечні,
таки справляли враження,
бо двірник скільки не опирався,
мусив був здатися.
З кишені він дістав
загорнений у газету сніданок —
цибулю, хліб, кусень сала й пляшку води,
щедро розполовинив,
віддавши їй більшу частину
хліба, цибулі і навіть сала.
Поївши й попивши,
прибиральниця дістала з-за пазухи
зашмарованого вузлика,
висипала в жменю дріб'язок,
піднесла до очей
і стала підраховувати навпомац.
Напевне, вона збиралася
розрахуватися за снідання,
але двірник зробив королівський жест:
мовляв, не треба платні,
він сьогодні частує.

---

В.Стус. Сьогодні свято

Из сборника ВЕСЕЛИЙ ЦВИНТАР


Мужчина подошёл к мемориалу
и прочитал на нём собственное имя:
вечная слава героям,
которые полегли за независимость Отчизны.
Ему приятно и больно.
Под одной рубашкой Колыма и Ташкент.
Но жители города проигнорировали его:
кто поверит этой байке?
Если ты живой – тем хуже для тебя:
почитаем только мёртвых.
Вся морока закончилась, когда выдали справку:
«Предъявителя считать мёртвым».

-172-




Оригинал

Чоловік підійшов до меморіуму
і прочитав на ньому власне ім'я:
вічна слава героям,
що полягли за незалежність Вітчизни.
Йому приємно й боляче.
Під однією сорочкою Колима і Ташкент.
Та мешканці міста зігнорували його:
хто повірить цій байці?
Якщо ти живий — тим гірше для тебе:
вшановуєм тільки мертвих.
Весь клопіт скінчився, коли видали довідку:
"Пред'явника вважати за мерця".



***

Сегодня праздник.
Спереди трамвая
прицепили кусок полотна с надписью:
«Да здравствует родная КПСС».
На остановке, обступив вагон,
один вперёд другого
люди толкаются в двери,
а старый человек,
сплошь обвешанный медалями,
остался в конце толпы
и ругается на чём свет стоит.
Он набрался ещё с утра
и еле держится на ногах.

-173-



Оригинал

Сьогодні свято.
Спереду трамвая
вчепили шмат полотна з написом:
"Хай живе рідна КПРС".
На зупинці, обступивши вагон,
один з-перед другого
люди пхаються в двері,
а старий чоловік,
геть обвішаний медалями,
лишився в кінці натовпу
і лається на чому світ стоїть.
Він набрався ще зранку
і ледве тримається на ногах.

---

В.Стус. СВІТАНОК У ЛІСІ

     РАССВЕТ В ЛЕСУ

Блеснуло что-то спереди,
Накинулось, ударило
В грудь раннего прохожего.
Вот только – голубым ручьём
Плыл меж деревьями рассвет,
Как вдруг – потопом ринулся
И лес заколдовал.
И соловьи, по горло в ночь
Закутанные, слыша шум
Рассвета, заливаются,
Аж горько в горле.
Бредёт в рассветном мареве
Шум утра меж деревьями,
Как меж коней испуганных,
Что прядают ушами.
Их ветер скоро оседлав,
Поводья длинные надев,
Погонит к солнцу вскачь. Встречать,
И в гости звать к себе.


Оригинал

     СВІТАНОК У ЛІСІ

Щось бризнуло попереду,
Наринуло і вдарило
У груди подорожнього.
Заледве голубим струмком
Бринів поранок між дерев,
А зараз повінь зринула
І ліс заворожила.
І солов'ї, по горло в ніч
Загорнені, почувши шум
Світання, захлинаються,
Аж згіркло в горлі.
Бреде в ранковій синяві
Світанний гомін. Дерева
Стоять, мов коні, що прядуть
Сполохано ушима.
Їх вітер скоро осідла,
І довгі поводи напне,
І пустить чвалом. Зустрічать
До себе сонце в гості.

---

В.Стус. Я знав майже напевно

Я знал почти наверняка,
что он обокрал моих друзей,
сделал несчастной мою мать,
а жену довёл до чахотки;
и, полный решимости,
я двинулся к нему за расплатой.
– Где ты, мой мучитель? –
крикнул я на весь безлюдный зал,
в котором палач проживает.
В ответ четыре рыка,
отражённые от стен,
ударились о потолок
и мертвые упали у моих ног.
– Где ты, мой мучитель? –
взывал я второй раз и третий,
четыре рыка воскресали из мёртвых,
взвивались ввысь и грохались об землю.
– Неужели он сдох? – решил я радостно.
Но, возвращаясь домой,
увидел, что у моих дверей
остановилось две ноги, две руки и туловище
(головы не было).
– Ты что тут делаешь? – я застукал его неожиданно,
и с испугу две руки, две ноги и туловище
сбежались в тело без головы.
Схватив тело без головы,
я крикнул в порожнюю трубку шеи:
скажи мне, где мой палач?
– Не бей меня, попросила трубка,
иди к тому дому, где был.
В первой комнате будут сидеть люди без головы,
во второй – ещё и без ног,
в третьей – ещё и без рук,
в четвёртой увидишь одни туловища;
а в пятой – ничего не увидишь.
Там твой мучитель.
Ты ничего не высмотришь,
но повторяй и повторяй без конца
всё, что хочешь ему сказать.
Только не верь глазам своим:
он там, где его нет.

(Из сборника ВЕСЕЛИЙ ЦВИНТАР)

-174-




Оригинал

Я знав майже напевно,
що він обікрав моїх друзів,
зробив нещасною мою матір,
а дружину призвів до сухот;
і сповнений рішучості
я подався до нього на розплату.
— Де ти, мій кате? —
гукнув я на весь знелюднілий зал,
в якому кат проживає.
На відповідь чотири реви,
одбиті од стін,
вдарилися об стелю
і мертві впали до моїх ніг.
— Де ти, мій кате? —
гукав я удруге і втретє,
чотири реви воскресали із мертвих,
підводились догори і падали об землю.
— Невже він здох? — вирішив я зраділо.
Але повертаючись додому,
побачив, що біля моїх дверей
зупинилося дві ноги, дві руки й тулуб
(голови не було).
— Ти що тут робиш? — я застукав його зненацька,
і з переляку дві руки, дві ноги й тулуб
збіглися в тіло без голови.
Вхопивши тіло без голови,
я гукнув у порожню рурку шиї:
скажи мені, де мій кат?
— Не бий мене,— попросила рурка,
йди до того будинка, де був.
У першій кімнаті сидітимуть люди без голови,
в другій — ще й без ніг,
у третій — ще й без рук,
у четвертій побачиш самі тулуби;
а в п'ятій нічого не побачиш.
Там є твій кат.
Ти нічого не вгледиш,
але повторюй і повторюй до безкінця
все, що хочеш йому сказати.
Тільки не вір очам своїм:
він там, де його немає.

---

В.Стус. Вони сидять за столом

Они сидят за столом,
положив перед собой жилистые руки:
вот сухие и нервные – мамины,
вот отца – тяжелые, будто гири,
сидит сестра – таинственная усмешка
блуждает её неуверенным лицом,
улыбаясь, она думает про своё.
Маленькая племянничка шестилетняя
на удивление открытым взглядом,
плоским, как медуза,
по очереди прилепливается к брату,
матери, тётке,
сидит мой сын,
пользуясь напоследок
вниманием присутствующих,
купаясь в нём,
как в роскоши.
– Время, – говорит отец
и медленно поднимается со стула,
мамино лицо меркнет
никому волноваться
не за что.
В кармане у меня телеграмма,
что через четыре часа
самолёт прилетит в Жуляны
и я услышу
самое радостное и самое удивлённое
«папочка»
счастливый крик ребёнка,
не привыкшего к жизненным перепадам:
огня и мороза,
ночи и дня,
радостей и горя
(сколько это ему придется ещё
надорвать натужных жил,
чтобы понять разницу).
В кармане у меня телеграмма,
и, ловкий режиссёр,
заставляю двигаться
своих родных далёких дорогих
так, как мне пожелается.
Я торжествую, маленький бог, –
кроме телеграммы
в кармане у меня самолёт,
жена со всеми дорожными манатками
и сын притихше-игривый,
как доверчивый зайчонок.
Я наслаждаюсь приобретённой уверенностью,
ведь в течение трёх часов ожидания
я могу быть уверенным,
что мир ещё не сошёл с ума.

(из сборника ВЕСЕЛИЙ ЦВИНТАР)

-176-




Оригинал

Вони сидять за столом,
поклавши перед себе жилаві руки:
ось сухі і нервові — мамині,
ось татові — важкі, наче гирі,
сидить сестра — таємнича усмішка
сновигає її непевним обличчям,
усміхаючись, вона думає про своє.
Маленька племінничка шестилітня
навдивовижу відкритим поглядом,
пласким, як медуза,
по черзі приліплюється до брата,
матері, тітки,
сидить мій син,
вибавляючись наостанок
увагою присутніх,
купаючись у ній,
як у розкошах.
— Час, — каже тато
і помалу підводиться з-за стільця,
мамине обличчя тьмянішає
нікому зачепитися
нізащо.
В кишені я маю телеграму,
що через чотири години
літак прилетить до Жулян
і я почую
найрадісніше й найздивованіше
"таточку"
щасливий крик дитинчати,
не призвиклого до життьових перепадів:
вогню й морозу,
ночі й дня,
радощів й горя
(скільки то йому треба ще
обірвати натужних жил,
аби збагнути різницю).
В кишені я маю телеграму,
і, вправний режисер,
примушую рухатись
своїх рідних далеких дорогих
так, як мені заманеться.
Я торжествую, маленький бог, —
окрім телеграми
в кишені в мене літак,
дружина з усіма дорожніми бебехами
і син принишкло-грайливий,
як довірливо зайча.
Я насолоджуюсь набутою певністю,
адже протягом трьох годин чекання
я можу бути певним,
що світ ще не збожеволів.

---

В.Стус. Ось вам сонце

Вот вам солнце, сказал человек с кокардой на фуражке
и вынул пятак, похожий на солнышко.
А это вам дорога, он сделал несколько следов направо,
носком обозначив её предел.
Чтобы вам было весело – включайте магнитофоны, транзисторы,
берите в руки игрушечные колотушки,
стучите, хоть бы и по голове.
Чтоб не хотелось есть и пить –
слушайте лекции, популярные кинофильмы,
как вы заживёте счастливо,
когда доберётесь до небесного царства.
А чтоб не капал за шею дождь –
помните,
что любой ливень
когда-нибудь да кончается,
даже потоп.
Будет холодно – пойте вот эти песни,
при этом он подал жменьку
проштампованных текстов
(дозволено цензурой
для коллективного пения
двоим, троим и больше певцам).
Когда вам захочется отдохнуть –
разучивайте интересную игру про войну,
представьте, что напали на вас враги
и хотят лишить счастливого существования.
Словом, стреляйте, кидайтесь на амбразуры,
падайте под танки.
Только не разбегайтесь, добавил он.
– Благодетель наш,
кому захочется бежать из рая, –
закричали мы в одно горло,
всматриваясь в глаза под кокардой,
похожие на две капельки ртути.

(Из сборника "Веселий цвинтар", 1971 г.)

-168-





Оригинал

Ось вам сонце, сказав чоловік з кокардою на кашкеті
і витягнув п'ятака, схожого на сонечко.
А це вам дорога, він зробив кілька ступнів праворуч,
носаком позначивши її межу.
Щоб вам було радісно — вмикайте магнітофони, транзистори,
беріть до рук іграшкові калатала,
бемкайте, хоч би й по голові.
Щоб не хотілося їсти й пити —
слухайте лекції, популярні кінофільми,
як ви житимете щасливо,
коли доправитесь небесного царства.
А щоб не капав за шию дощ —
пам'ятайте,
що будь-яка злива
колись та кінчається,
навіть потоп.
Буде холодно — співайте оцих пісень,
при цьому він подав жмутик
проштемпельованих текстів
(дозволено цензурою
для колективного співу
двом, трьом і більше співакам).
Коли вам захочеться відпочити —
розучуйте цікаву гру про війну,
уявіть, що опали вас вороги
і хочуть позбавити щасливого існування.
Словом, стріляйте, кидайтесь на амбразури,
падайте під танки.
Тільки не розбігайтесь, докинув він.
— Благодійнику наш,
кому хочеться тікати з раю, —
загукали ми в одне горло,
вдивляючись в очі під кокардою,
схожі на дві крапельки ртуті.

---

В.Стус. Я чую — враз зірвусь

Я чувствую – сорвусь. Рыданьем в полночи.
И горло, как жгутом перетяну
Зажатыми в кулак лучами лунными.
Затихни. Все равно он плох, твой друг –
Зов безответный.
Удвоившись в окне, плывёт река
Прощания. И неба синь густеет,
Аж фиолетовой стаёт. Восходят звёзды –
Кровавые, хмельные близнецы.
Умру – поутру. Влево заплывает
Моя каморка. И кривит окно,
Как месяц в небе из-под туч уходит –
Мои из-под бровей сбегают очи
Тяжелые. Загрохотало небо,
Как парою отбойных молотков
Ударило. Проплыли кроны сосен,
Как птицы однокрылые – во тьму.
И защекочет сердце язычок –
Голубизною маленькой. Нежданно
Оно в груди набухнет и зайдётся.
Меж стуком сердца и землею ты
Зажат и трепыхаешься, как птица,
Спасительное изломав крыло.
Моя краса! О край мой! Украина!
Предел твой отдалился. Отгремел.
И есть ты. Но и нет тебя. Как будто
Кипящий кратер, залитый грозою,
Последний раз плеснёт за край река
Прощанья моего.


Оригинал

Я чую — враз зірвусь. Риданням поночі.
І перетягну горло, мов жгутом,
Затисненим в кулак промінням місячним.
Затихни. Все одно поганий друг —
Твій крик самотній.
В вікні пливе подвоєна ріка
Мого прощання. Синь стає густою,
Аж фіолетовою. І рушають зорі —
Черлено-ярі п'яні близнюки.
Помру — дорання. Вліво заплива
Моя кімната. Коситься вікно,
І так, як місяць утіка з-за хмари,
З-під брів моїх важкі втікають очі.
Уже моє загоготіло небо,
У пару пневматичних молотків
Ударило. Спливають сосон крони,
Мов однокрилі ворони — в пітьму.
І залоскоче серце язичок —
Маленькою блакитинкою. Раптом
Набухле серце підійде під груди.
Ти — між землею і його биттям
Затиснений і вдаришся, мов птаха,
Заломиш груддям рятівне крило.
Земля моя! Красо моя! Вкраїно!
Віддаленів твій обрів. Відгримів.
Ти ніби й є. Але тебе немає.
Так ніби кратер залива грозою.
Востаннє перехлюпнулась ріка
Мого прощання.

---

В.Стус. СНОВИДІННЯ, 3

СНОВИДЕНИЯ, 3

С разлуки примерещилось, приснилось,
с мороза стынет, аж, с тоски, – звенит:
зарёю ранней Припять засветилась,
и чёлн на плёсах дальних мельтешит –
как будто сердце на рентгенограмме
малюсенькое сослепу дрожит.
---------------------------------------------------------------
Воспоминание о днях, проведенных вместе
с семьёй и друзьями на реке Припять.



Оригинал

СНОВИДІННЯ, 3

Наснилося, з розлуки наверзлося
з морозу склякло, з туги аж лящить:
над Прип’яттю світання зайнялося
і серед плес човен палахкотить,
неначе серце на рентгенограмі
ізосліпу вовтузиться мале.

---

В.Стус. Раз на тиждень. [Кроты]

Раз в неделю
они выкапываются из земли,
из норки, сизой от одиночества,
и собираются вместе.
Каждый крот представляет себя человеком,
забывая, что он крот,
но забывши, какой он крот,
ему трудно представить себя человеком,
и тогда они принуждают себя,
вспомнить небо над головой,
представляют рассветные краски,
ночь, вечер, дождевые тучи,
пока становится тяжело и заметить,
что небо неба,
рассеянное по норкам,
спряталось под землю.
Их натура
каждому становится наибольшей тяготой,
тяжелее земли,
что повисла над головой,
тяжелее жалоб пропавшего неба,
тяжелее существования.
В иные дни
они чувствуют себя счастливыми,
и тогда их наполняет
смутная радость,
и тогда, захлопотанные,
они забывают,
что на их лоснящихся спинах
держится земная и небесная твердь.
Обе тверди существуют вперемешку
и они просто не замечают ни одной.
Но мученикам своего счастья,
кротам необходимо забытое горе,
как воздух,
это помогает пищеварению.
И раз в неделю
кроты выкапываются из земли.

-169-





Оригинал

Раз на тиждень
вони викопуються з землі,
з нірки, сизої од самотності,
і збираються разом.
Кожен кріт уявляє себе людиною,
забуваючи, що він кріт,
але забувши, який він кріт,
йому важко уявити себе людиною,
і тоді вони силують себе,
щоб пригадати небо над головою,
уявляють світанні кольори,
ніч, вечір, дощові хмари,
поки стає важко й помітити,
що неба небо,
розточене по нірках,
сховалось під землю.
Їхня натура
стає кожному за найбільший тягар,
важчий за землю,
що провисла над головою,
важчий за оскарження зниклого неба,
важчий за існування.
Іншими днями
вони почуваються щасливими,
і тоді їх виповнює
тьмяна радість,
і тоді, заклопотані,
вони забувають,
що на їхніх відгодованих спинах
тримається земна і небесна твердь.
Обидві тверді існують упереміш
і вони просто не помічають жодної.
Але мученики свого щастя,
кроти потребують забутого горя,
мовби повітря,
це допомагає травленню.
І раз на тиждень
кроти викопуються з землі.

---

В.Стус. Вчися чекати, друже

Учись выжидать, мой друг,
учись выжидать.

Ласточки на электрических проводах
почернели от синевы неба,
ещё прислушиваются к струящимся токам земли.

Ещё подслеповатые окна
за тысячи минувших лет
не сотворили своей духовности.
Ещё побаивается векша
колотый орех
брать из твоей руки.
Ещё людская душа
трепещет, как море,
в неприспособленной нише существования.
Слишком рано, мой друг,
своим отдаться желаниям.
Только так:
проявления – самоутраты.
Каменей. Каменей. Каменей.
Только твердь – символ самосохранения.

-180-





Оригинал.
Расшифровка магнитофонной
записи авторского чтения.

Вчися чекати, друже,
вчися чекати.

Ластівки на електричних дротах
почорнілі од сині неба,
ще наслухають стумні струми землі.

Ще підсліпі вікна
за тисячі проминулих літ
не витворили своєї духовності.
Ще потерпає вівериця
битий горіх
брати з твоєї руки.
Ще людська душа
дрижить, як море,
в незручній западині екзистенції.
Зарання, друже,
власним віддатись пристрастям.
Тільки так:
вияви — самовтрати.
Кам'яній. Кам'яній. Кам'яній.
Тільки твердь – символ самозбереження.

---

В.Стус. Ще трохи краще край Господніх брам

Лишь здесь, у врат на Божьи небеса
себя познать людские души могут.
Тебя избыл я, о моя тревога.
И свет исчез. Я – существую сам.
На глубь земную я себя обрёк.
Я магма магмы, голос боли боли.
Что ж приобрёл, ища счастливой доли,
ты, чахлый корня вечного росток?
Чего достиг? Лишь полностью погруз
в глухую твердь – вонзён вниз головою.
И позабыл, что небо – над тобою,
за толщами земли и скальных друз.
Но свет ещё родится, лишь дождись,
в груди у тьмы, в тоскливом сердце ночи.
Зажгутся солнца, словно волчьи очи
в день судный, страшный. Только – берегись.

-182-





Оригинал

Ще трохи краще край Господніх брам
людська душа себе відчути може.
Я спекався тебе, моя тривоже.
Немає світу. Я існую сам.
Довкола мене — вся земна товща.
Я магма магми. Голос болю болю.
Що ж ти надбав, свою шукавши долю,
о волоконце з вічного корча.
Що ти надбав? Увесь у ґрунт угруз,
занурений у твердь сторч головою.
А вже забув, що небо над тобою
за кучугурами камінних друз.
А світло ще народиться колись
у серці пітьми, в тускних грудях ночі.
Засвітяться сонця, як вовчі очі
у судну днину. Тільки — бережись.

---

В.Стус. Ти освідчувалась

Признавалась ты мне очами,
признавалась ты мне плечами,
признавалась ты мне устами
              и молчала.
Ты молчала, как ночь завьюжена,
ты молчала, как печь, натужно,
ты молчала, как мяч, беспамятно,
              ты кричала,
ты кричала – и сосны сохли,
увлажненные горла грелись,
ты кричала – миры звенели
    кучеряво-взволнованно.
Колыхалось светило дневное,
на земле дерева качались,
ты бесстыдницей вслед за мною
             засмущалась.


-181-


 




             Оригинал

Ти освідчувалась очима,
ти освідчувалась плечима,
ти освідчувалась устами
             і мовчала.
Ти мовчала, як ніч зав'южна,
ти мовчала, як піч, натужно,
ти мовчала, як м'яч, безпам'ятне,
             ти кричала,
ти кричала — і сосни сохли,
і зволожені горла грілись,
ти кричала — світи струміли
       кучеряво-сполохано,
і гойдалося сонце в небі,
на землі дерева гойдались,
ти безстидницею услід мені
          завстидалась.
        

---

Василь Симоненко (1935-1963). "Вона прийшла"

Она пришла непрошено, нежданно,
А я её был встретить не готов,
Когда она возникла из тумана
Моих несмелых юношеских снов.

Она пришла в цветах, в наряде милом,
И руки ласковые мне свои дала,
Так дивно называла, так манила,
Такою нежною и доброю была.

А жаворонок в небе неустанно
Звал и тревожил песнею своей…
Пришла любовь непрошено, нежданно –
Ну как же мог я не пойти за ней?


Оригинал

Вона прийшла непрохана й неждана,
І я її зустріти не зумів.
Вона до мене випливла з туману
Моїх юнацьких несміливих снів.

Вона прийшла, заквітчана і мила,
І руки лагідно до мене простягла,
І так чарівно кликала й манила,
Такою ніжною і доброю була.

І я не чув, як жайвір в небі тане,
Кого остерігає з висоти...
Прийшла любов непрохана й неждана –
Ну як мені за нею не піти?

---

В.Стус. Світанням явлена діброва

Дубрава, явлена рассветом,
заговорила разноцветно
дороги, как клинки у шпаг,
залил огнём – Господь ли, маг?
Чьи тени там из сонной дали
на синь озёрную упали?
И где твоя меж те́ней тех?
Что ж, угадать – наверно грех?
Тень первая почти бесцветна –
убога и едва приметна,
вторая тень – свой супостат
идёт путём своих утрат,
а третья, силу набирая,
даль хмурым оком озирает,
где роща, явлена рассветом
заговорила разноцветно.

-179-





Оригинал

Світанням явлена діброва
заговорила кольорово,
дороги, ніби леза шпаг,
залив вогнем — Господь чи маг?
А що то за похмурі тіні
тріпочуть на озерній сині?
І де твоя промежи них?
Чого розпізнавати — гріх?
Оця, найперша, ледь помітна —
така убога і маркітна,
а друга, власний супостат,
іде тропою власних втрат,
а третя набирає моці
і далину тримає в оці,
де ранком явлена діброва
заговорила кольорово.

---

В.Стус. Вже вересень згубив останні пелюстки

Сентябрь последние утратил лепестки,
Листвой опавшею в степи кружится.
Вот-вот пройдёт по берегу реки,
Вниз опустивши длинные ресницы,
Невеста-осень. Верная, как смерть,
И, словно тень – печальна, величава
Вздыхает грустно в холоде дубрава,
Неузнанная бродит круговерть.
Моя советчица на жизненном распутье –
Лишь тучка – память давнишней грозы,
Берёзки – в туфли жёлтые обуты,
Воскресший цвет небесной бирюзы…
Застывший пруд. Как царство долгих те́ней –
Слепых туманов чёрные кусты.
И на воде гусиный крик. Осенний
Истлел костёр, а с ним сгорел и ты.

-178-




Оригинал

Вже вересень згубив останні пелюстки,
Останнє листя по степах розвіяв,
Ледь-ледь пройдеться берегом ріки,
Додолу опустивши довгі вії,
Кохана осінь. Вірна, ніби смерть,
Печальна, ніби тінь повечорова, —
І в холоді зітха сумна діброва,
І невпізнанна бродить круговерть.
Моя пораднице на життьовім розпутті,
Остання хмарка з літньої грози,
Берізки, в жовті чобітки узуті,
Згубили чар своєї бірюзи.
Ставок затих, і бродять довгі тіні —
Густі тумани чорних чагарів.
І на воді гусиний крик. Години
Дождати годі. Ти також згорів.
...............................................
(12.10.1961 , озеро Кисегач)

---

В.Стус. Молочною рікою довго плив

Я долго плыл молочною рекой:
вкруг белотелые теснились рыбы,
бил нестерпимый свет, как круча вздыбленный,
под кручей – ров, зиявший чернотой.
Так вот оно. Вот, наконец, оно –
лишь ты и я. И эти света струи,
ввысь бьющие. Ну, что же, – подтолкну я
тебя, чтоб вместе нам увидеть дно,
где тёплая молочная река
сгустится до иссушенной протоки,
день сморщится, утёкший и далёкий,
и, высохшая, словно воск, рука
затеплит свечку. Словно бы живица,
зелёно-бронзовая тает ночь,
по капле капая.
                    О, пусть святится
мой давний бред, что не уходит прочь,
и в окна бьётся, словно снега заметь,
в бессилье белом. Пусть святится он,
прорытый сквозь года проклятий сон –
обезображенная явью память.


Оригинал

Молочною рікою довго плив:
об мене бились білостегні риби,
стояв нестерпний світ, як круча здиблений,
а попід кручу зяяв чорний рів.
Оце. Оце воно. Оце воно —
лиш ти і я. І здиблений, мов круча,
високий світ. Ану ж, тебе я тручу,
аби з тобою запізнати дно,
де літеплена річка молока
потьмариться до вигусклої спеки,
день збрижиться, утеклий і далекий,
і ледве висхла, наче віск, рука
малу об'яснить свічку. Мов живиця,
спижово-згускла обтікає ніч,
по краплі скапуючи.
                    Хай святиться
ця маячня, що стала при вікні
і білою, мов неміч, головою
об шибу б'ється. Хай святиться сон
і роками проритий, як прокльон,
цей спогад, що спотворений явою.

---

В.Стус. У тридцять літ ти тільки народився

И только в тридцать лет ты народился,
чтоб вдруг постигнуть: мёртвый ты еси
на свете мёртвом. Никого в округе.
Ты одинок. И ты мертвец еси.
Ну, разве так: простор живого духа,
недопустимый, – кличет самосмерть
под маской жизни. Это – для начала.
Убийством – это уж потом. Хотя…
Природа расправляется попроще.
Ведь плоть твою заранее сгубили,
И дух твой изувечили давно.
Не уважаю индивидуальность –
приобретенье вековечных бед.
Поэтому – назад. И сколько силы
туда стремись. Ведь только там и жизнь –
до нарождения. За миром имитаций –
примерь наряды выменянных шкур.
Беги назад – в рожденье возвращайся,
где счастье смрада, глупости и тьмы,
и там твори свой рай. Там так и надо:
там люди спать должны, они и спят,
лишь что-то бормоча себе спросонья.
Земля укрылась панцирем, как та
от старости глухая черепаха,
а ты – как мошка малая на ней,
устойчивый твой мир волна смывает.
Не страшно, снова молодеет смерть.

-200-



Оригинал

У тридцять літ ти тільки народився,
аби збагнути: мертвий ти єси
у мертвім світі. І нема нікого
окруж. Ти тільки сам. І — мрець єси.
Хіба що так: недозволенний простір
живого духу кличе самосмерть
подобою життя. Це — на початку.
А далі вже — й убійництвом. Проте
природа розправляється простіше.
Бо плоть твоя сплюндрована до тебе.
І дух тобі спотворили давно.
Поневажаю індивідуальність —
справіковий набуток лихоліть.
Отож — бреди назад. І скільки сили
простуй назад. Бо тільки там життя —
ще до народження. Із світу імітацій —
вповзи у кожну з вимінених шкур.
Простуй назад — в народження вертайся,
де щастя глупства, смороду і тьми,
і там витворюй рай. Там так і треба:
людина має спати — отже, спить,
белькочучи якісь слова спросоння.
Земля укрилась панцирем, немов
стара, давно оглохла черепаха,
а ти на ній, мов кузочка мала,
що творить сталий світ на збіглій хвилі.
Нівроку, відмолоджується смерть.

---

В.Стус. Людина флюгер

Из сборника «Веселий цвинтар»

Да, человек – как флюгер. Точно флюгер,
подвластный ветру лишь, а не себе.
Кто чувствами людей повелевает?
Бог, или необузданная смесь
протожеланий яростных людских.
А ты живёшь, как движешься – на ощупь.
Самопознанье – самозатуханье.
Держаться прочно в собственном седле –
на эти юные химеры жалко
и времени и Бога и себя.
Уже. Вскипела под ногами магма
и тверди толщь и магма чувств твоих
и жажда отверждения – повторы.
…Измученный повторами, натрудишь
больную душу. И не по тебе:
пронзить мертвеющую твердь земную,
и в море неспокойное войти,
чтоб встрепенуться, и, как будто парус,
наполниться внезапно буйством дня
и, покорённому уже, сродниться
с безумством света белого. Плыви
и погибай, заблудшая лодчонка.
Как чувства жизнь разумно направляет.
Как дерзко это – избегать души
и направлять и полниться. И в сонмах
самоубийственных весь век летать

-177-




Оригинал

Людина флюгер. Так. Людина флюгер,
підвладний вітрові, а не собі.
Я знаю? Може, Бог чуттями править,
чуттями править, може, дика товч
ще неоговтаних протобажань людських.
А ти живеш навпомацки — і тільки.
Самопізнання — самозагасання.
Триматися у власному сідлі —
такі химери юності, що шкода
і часу і себе і Бога — теж.
І вже. Вкипіла під ногами магма
й стверділа товщ і магма почувань
і прагнення стверділості — повтори.
...А змучений повторами, натрудиш
з'ятрілу душу. І нема тобі
рятунку: прохромити твердь змертвілу
і в море неспокійне увійти,
щоб борсатися і немов вітрило
порожнє виповнитись шалом дня
і вже покореному поріднитись
з безумством світу білого. Пливи
і погинай, заблукане човенце.
Як здумано життя чуттями править.
Зухвало як — цуратися душі
і навертати й повнитись. І вічно
летіти в сонмі самопочезань.

---

В.Стус. Три верлибра из сборника "Веселий цвинтар"

Эти три верлибра – из сборника В.Стуса «Веселий цвінтар» («Весёлый погост»).
Такое не совсем обычное название определяет и тематику стихов.
Как известно, большинство поэтов, в том числе и на Поэзия.ру, не любит верлибров, а уж переводчики – и совсем не жалуют. Тем более переводы верлибров с украинского. «Да что тут вообще переводить? Подставляй только нужные слова.» © – чей копирайт, умолчу…
Да! А еще оказывается можно их (верлибры) удачно переводить с помощью Промта!
Опять же, умолчу, чей копирайт.
Так что подумал я, и решил выставить тексты без соответствующих оригиналов. Авось проскочит? А неизвестному (русскоязычному) читателю – может и пригодится: что там Стус придумал такого о кладбище?

***
Я шёл за гробом товарища и думал:
везёт же таки людям:
задрал ноги и никаких тебе хлопот,
последний раз отсветил белыми бёдрами покойника,
а мир пусть себе ходит хоть на голове.
Но когда мы пришли на кладбище,
увидели столько машин, фургонов, катафалков –
не то подступиться,
голову протиснуть негде.
Стояла большущая очередь за ямами.
Каждый старался захватить кусок земли
(на руки давали 1,5x2 метра).
Наша очередь была восемьсот шестьдесят третья.
Где уж было дождаться,
когда полезло столько горлохватов –
тот инвалид первой группы,
у того право, у той младенец на руках,
а тот просто так – залил с самого утра бельма
и суётся, куда попало,
всё равно, за капустой, за смертью ли.
Должны были уже возвращаться домой ни с чем.
Думаю себе, приедем назад –
я вдруг и ляпну покойнику:
будет тебе отлёживаться, ну-ка вставай,
потерпи дня три-четыре,
пока тот наплыв спадёт,
всё-таки спешить – какого чёрта?
И тут подступает к нам
баба с двумя кошёлками
(на кладбище распродаёт овощи),
вам яма нужна, спрашивает,
могу уступить свою
рублей за сто пятьдесят.
Конечно, можно найти и дешевле,
да то одно только название, что яма,
а у меня просто тебе перина –
и полежать и выспаться
там одному, или с молодкой
(у бабы весь рот – металлический,
что называется – вооружена до зубов).
Я сразу сообразил, что это спекулянтка –
скупает и перепродаёт эти ямы,
но, не торгуясь,
вынул из кармана деньги и отдал –
на, чтоб ты земли сырой наелась.



***

Этот корабль изготовили из людских тел.
Сплошь всё: палубу, трюм, мачты
и даже машинное отделение.
Морока была с обшивкой.
Исключительно плохо держали воду места,
где попадались людские головы.
Когда возникала сильная течь,
дыру затыкали кем-нибудь из экипажа.
В то время, как оставшиеся
искали счастливой пристани
в открытом море.


***

– Граждане, соблюдайте тишину, –
требуют четыре щита вокруг высокой башни,
где большими буквами написано
«Всесоюзный научно-исследовательский центр
по акклиматизации картофеля на Марсе».
– Когда-нибудь он будет дешевле спичек, –
патетически выкрикивает высокий дед,
гладя рукой кота,
который выглядывает из-под видавшего виды
пальто.
– Вы видели, что у них никогда не гаснет свет, –
поднимает вверх палец
облысевший пенсионер в пенсне
(только теперь он отрывается от
фолианта).
– Да-а, – поддакивает пожилой человек
в помятом костюме,
и трудно уразуметь, о чём он думает.
– Героическая, удивления достойная работа, –
компетентно протягивает человек в штатском,
при этом он властно оглядывает многочисленную группу,
что собралась перед воротами, и
ждёт, когда ж, наконец,
можно будет печь картошку на улицах.
– Вот где поучиться, как нужно служить народу, –
мечтательно выпевает белокурая девица,
для которой любовь к народу
означает только плотскую любовь.
С выражением лиц, как на исповеди,
люди набожно прислушиваются
к торжественному гулу за стеной.
Вдруг оттуда доносится бесстыжий девичий визг.
Высокий дед вытягивает сухую шею,
уши у него насторожены, как у зайца.
Интеллигент, уставившийся в чтение
чуть ни носом водит по страницам.
Сконфуженный человек в помятом костюме
начинает старательно ровнять руками
швы на лацканах.
Человек в штатском отходит в тень
и там, будто свечки, зажигает глаза:
сначала начинает светиться один, потом второй.
Белокурая девица становится похожей на весталку.
По толпе ходит организованный кашель,
настолько сильный, что лица некоторых
напоминают синие баклажаны.
Девичьи визги не утихают.
Они растут и ширятся,
начинается дикая оргия,
толстые стены заходятся смехом,
который прёт из-за них, как тесто.
Люди затихают, опуская головы,
помалкивают себе.
Между тем на стену взбирается красивая гейша
и показывает толпе язык.

---

В.Стус. Горобчик цвіркнув на бантині

И щебет воробьёв на тыне.
И белой трясогузки лёт,
и снег последний – синий-синий.
Соломы преющий омёт,
любовные скворцов рулады
вокруг прилаженных к стволам
скворечников (как птицы рады
весны сиянью!) Шум и гам
вдали, за рощею дубовой –
людей, деревьев ли, воды?
Мычанье первое коровы,
и зелень ранней лебеды –
душа твоя принять сумела
зерна отборного посев.
Взойди ж, чтоб колосилось тело
и бронзой отлилось, дозрев.


Оригинал

Горобчик цвіркнув на бантині.
І плиски білоногий злет,
і сніг останній — синій-синій,
і перегуда-очерет.
Шпаків трикутники любовні
коло шпаківень, до осик
ув’язаних. І очі, повні
од сяйва сонця. Й зичний скрик
ген з-за обтятої діброви —
людей, дерев ачи води?
І перше мукання корови
і рання прорість лободи —
добірне зерня заронило
у ярну душу. Прорости ж,
аби заколосилось тіло,
діждало взятися у спиж.

---

В.Стус. Порідшала земна тужава твердь

Земли тугая разредилась твердь,
термитник городской проел планету.
Милиционеры, физики, поэты
умело строят собственную смерть.
Истоптанный укра́инский отрог
всё ж высится. Но даже и ребёнок
стать палачом грозит уже с пелёнок
и изрубать наш вековой порог,
замшевший дедовским патриотизмом,
где изредка лишь шарканье подошв
напоминает: нет, ещё живёшь
на свете. Запрещённом, будто схизма.
Земная твердь становится трухой,
мы ж всё определяемся – сокрыты
для нас пути – и, Господом забыты,
отчизны ждём с протянутой рукой.


Оригинал

Порідшала земна тужава твердь,
міський мурашник поточив планету.
Міліціонери, фізики, поети
вигадливо майструють власну смерть.
Протрухлий український материк
росте, як гриб. Вже навіть немовлятко
й те обіцяє стати нашим катом
і порубати віковий поріг,
дідівським вимшілий патріотизмом,
де зрідка тільки човгання чобіт
нагадує: іще існує світ
справіку заборонений, як схизма.
Ця твердь земна трухлявіє щодня,
а ми все визначаємось. До суті
доходимо. І, Господом забуті,
вітчизни просимо, як подання.

---

В.Стус. Отут, край зеленого моря

У края зелёного моря, где стелется дым волокнистый
пылающих гонов заречных, и колется дня малахит,
где я дожидаюсь побега, отваги, как самоубийства,
свет замер – вконец заворожен, и круглым болваном стоит.
Здесь вечность, покой и усталость. А их обрекать невозможно
на дымом пропахшие ночи, на пепел истлевших хлебов.
О как высока безысходность! Как властвует горе вельможно!
Теперь я их пленник. Навечно я им покориться готов.
Зелёная бронза колосьев колышется морем безмерным.
Крепись, ведь страда. В позолоте предстала земная юдоль.
Печаль – неизбывная память, тебя не допить мне наверно,
моё приворотное зелье, моя бесприютная боль.



Оригинал

Отут, край зеленого моря, де стелиться дим пелехатий,
де гони горять тамбережні і колеться дня малахіт,
чекаю своєї утечі, відваги, немов самострати,
округлим бовваном замрівся упень заворожений світ.
Це втома. Це спокій. Це вічність, котрих помінити не можна
на добре прокурені ночі, на кострища чорних мотузь.
Вельможне моє безголов’я! Моя безнадіє вельможна!
Тепер я ваш бранець одвічний. Я ваш. І навіки. Клянусь.
Звабливо жита іще грають спижево-зеленим охвиллям.
Тужавій, бо час. Бо планета вкривається золотом піль.
Троюдо, розрадо непевна, моє вікодавнє тройзілля,
тебе недопити. Прощай же геть осиротілий мій біль.

---

В.Стус. Ми нібито обернені свічаддя

Мы словно обращённые зерцала
лишь собственную душу освещаем
и свет тот фокусируем на сердце –
испепелить, иль разогреть? Во мраке
растущем тускло зеркало сияет –
частичка света, вставленная в ночь.
Такой покой высокий! Малой щели
вовне уже не видно. Что ж, родная, –
сгорим, как на антоновом огне!
Чтоб день от нас светился, мы ж спокойно
и ровно тлели свечками осенних,
печалью позолоченных дерев.



Оригинал

Ми нібито обернені свічаддя –
єдино власну душу світлимо
і сяйво фокусуємо на серце –
щоб спопелити чи нагріти? Морок
росте і тьмяно дзеркало світліє,
мов дрібка сяйва, встромлена у ніч.
Такий вельможний спокій! Ні шпарини
назовні вже не видно. Що ж, кохана,
згоряймо на антоновім вогні,
щоб день світився з нас, а ми щоб тліли
спокійно й рівно, як свічки осінні
золочених притугою дерев.

---

В.Стус. Нас була тисяча

Нас была тысяча – Василиев.
Бывало, все, как один, выходили
с мамой на динамитное поле –
кидать в луночки кукурузу.
Нас была тысяча, тех, что пере-
кинув через плечо мешок,
бродили межами огородов,
выдирая берёзку-вьюнок, молочай и пырей.
Тысяча нас пасла чужую корову,
зарабатывая миску супа на обед.
Мы гоняли тряпичный мяч,
бегали вдогонку друг за другом
по разбитым казармам послевоен-
ных лет, мы поджигали «психический
порох», набивая им пазухи.
Мы добывали из мин часы,
в воронках разводили костры,
разбивая горькие ящики из-под
тротила.
Первый взрыв мины – и
нас стало меньше.
Мы ходили в школу, вместе
«бастовали», прячась в
посадке, рассказывали страшные
сказки и вглядывались в небо.
Мы сторонились немецких во-
еннопленных, гоняли
голубей, влюблялись во
второклассниц (хоть школа
была мужская – мы встречали
их на улице). Во время
перемен, ожидая, пока
Зинаида Петровна принесёт
нам пропахший морозом
хлеб, мы сдвигали парты
и шли войной – друг на друга.
Далёкая война приучала нас к героике
и мы жаждали подвигов –
отряды мальчишек, вооруженных кам-
нями, железными прутьями и само-
палами, выходили на войну –
село на село.
          Много василиев было убито,
изошло страхом, затаилось
в себе, умерло со временем.
          Долгая, как вечность, школа
консервировала нам души –
жить мы оставляли на потом,
и когда вошли в жизнь –
остался в живых только один
Василий, обрубленный, как срезанное
дерево, и этот, последний, усвоил:
жизнь – запретна.



Оригинал

Нас була тисяча — Василів.
Бувало, всі, як один, виходили
з мамою на динамітне поле —
накидати в луночки кукурудзу.
Нас була тисяча, тих, що пере-
кинувши через плече мішок,
бродили межами городів,
рвучи берізку, молочай і пирій.
Тисяча нас пасла чужу корову,
заробляючи на обідню миску супу.
Ми ганяли ганчір’яного м’яча,
бігали навздогін один за одним
по розбитих казармах післявоєн-
них літ, ми палили “психічний
порох“, набиваючи ним пазухи.
Ми добували з мін годинники,
у вирвах розводили багаття,
розбиваючи гіркі ящики з-під
тротила.
Перший вибух міни — і
нас поменшало.
Ми ходили до школи, разом
“страйкували“, ховаючись у
посадці, розповідали страшні
казки і вглядалися в небо.
Ми цурались німецьких вій-
ськовополонених, ганяли
голубів, закохувались у
другокласниць (хоч школа
була чоловіча — ми стрівали
їх серед вулиці). Під час
перерв, дожидаючи, поки
Зіна Петрівна принесе
нам перепахлий морозом
хліб, ми зсовували парти
і йшли війною — один на одного.
Далека війна призвичаювала нас до героїки
і ми прагнули подвигів —
загони хлопців, озброєних камін-
ням, залізним паліччям і само-
палами, рушали на війну —
селище на селище.
          Багато василів було повбивано,
витліло переляком, попричаю-
валося в собі, відмерло з віком.
          Довга, як вічність школа,
консервувала нам душі —
жити ми залишали напотім,
і коли увійшли у життя —
лишився в живих тільки один
Василь, обрубаний, як зрізане
дерево. І цей, останній, пізнав:
життя — заборонене.
        

---

Пулемётная лента (хайбун №13)

г. Ржев, 1958 г.

      Иногда отцу, командиру воинской части, при его всегдашней загруженности работой, удавалось вырываться в выходной на Волгу, порыбачить. Правда, такую поездку обычно приходилось совмещать с инспекцией какой-нибудь «точки» – вынесенного за город пункта радиосвязи. Служба… В такие поездки, случалось, он брал и меня.
      И на этот раз – сначала заехали на его командирском ГАЗ-69 на «объект», расположенный над Волгой в нескольких километрах к западу от города. Там он сделал кое-какие распоряжения дежурным, а уж потом поехали дальше – на берег реки. Выгрузились: удочки, спиннинг, вещмешок. Шофёр с машиной был отпущен, получив указание – когда вернуться за нами.
      Отец – заядлый рыболов-спиннингист, а меня, девятилетнего, сейчас больше интересовал обещанный костёр, приготовление на нём ухи, ну и, конечно, – печёная в углях картошка!
Мне было доверено насобирать дров и выбрать место.
Деревьев поблизости нет, так, – кусты небольшие вдоль берега. И совсем рядом … заросшие травой окопы, проржавевшая, рваная, но ещё держащаяся кое-где на кольях колючая проволока. Вокруг города, это я хорошо уже знал, – куда ни кинь, везде следы войны, ещё не очень давней. Одно слово – Ржев…
      Я насобирал сухих веток, прутьев для костра, позвал отца, уже вовсю «блеснившего» реку поблизости. Предлагаю – давай вот здесь сделаем, прямо на этом бугорке. Почему-то мне показалось очень удобным – обложить холмик «шалашиком» из веток и поджечь!
Ну, давай, только надо проверить, говорит отец, и достает из вещмешка знакомый мне большой потемневший штык-нож (он говорил – финский). Достал и копнул им этот самый холмик, и сразу же вывернул из слежавшейся земли под дёрном полдюжины патронов!
О, так! – сказал своё любимое. Понимаешь, что было бы, разведи мы огонь? Он раскопал полностью весь этот бугорок, который, как оказалось, скрывал целую кучу патронов – больше двух десятков. Здесь, видимо, лежала неизрасходованная пулемётная лента, объяснил отец, всё прочее сгнило и выржавело, а патроны – с латунными гильзами и медными снаружи пулями – сохранились. Патроны – немецкие, наши были – с железными, ржавеющими гильзами, а эти – как новенькие, лишь чуть потускнели за пятнадцать лет в земле, просто – заряжай и стреляй! Только больше они не выстрелят. Он собрал их в горсти и за два раза зашвырнул в Волгу. Признаться, – к большому моему сожалению.
      Костер мы, конечно, развели в другом месте – почти у воды, на каменистом берегу. Хотя и тут отец произвёл предварительные раскопки. Бережёного – Бог бережёт! А пока он возился с костром, я незаметно сделал с помощью всё того же штыка дополнительное обследование места находки. И откопал-таки ещё три патрона! Засунул в карман; я уже знал, что я с ними сделаю потом. Домой вернулись поздно вечером.
      На другой день, вооружившись плоскогубцами, я вывернул пули из патронов, ссыпал совершенно сухой порох на кирпичину и эффектно (в присутствии приятелей) сжёг его. Пули после выплавки свинца (на грузило) могли пригодиться как наконечники для стрел! А вот гильзы с капсюлями, должным образом пристроенные в костёр, – грохнули и улетели в Волгу, на берегу которой и производился сей опыт. Да, навыков и сноровки в утилизации боеприпасов малого калибра имелось у нас, пацанов, достаточно! Но Ржевская земля во множестве таила и гораздо более опасные «сюрпризы». И уж эти находки нередко приводили к трагедиям…

      Давно это было. Уже полвека прошло. А недавно я набрёл в Интернете на кинохронику боёв за Ржев. Кадры старой, затёртой плёнки, снятой фронтовым оператором, почему-то волновали. Ведь я там не мог быть, не родился тогда ещё на свет. Лица живых и убитых, своих и чужих… Вдруг промелькнуло: на пятнистом снегу, у разбитого пулемёта – немецкий солдат в каске уткнулся лицом в землю, а рука сжимает пулемётную ленту с патронами…

                              Ненависть ушла
                      лишь горькая память войны
                                 ещё живёт.





Хайбун?

---

В.Стус. Золотокоса красуня

Золотоволосая
красавица
на костылях.
Зовут Оксаной.
Поглощена собой – смущена – обижена
бесстыжестью компании парней,
что как в вольере,
рассматривают
её непорочное
искалеченное тело.
Не смотрите. Ради Бога.
Не смотрите.
Ни про что не спрашивайте.
Не обращайтесь.
Стойте столбами размалёванными,
ни шагу навстречу.
Держите своё сочувствие,
как дулю в кармане,
не выставляйте на продажу.
Ваши взгляды – пощёчины
от них загорелись
мои бледные щёки
от вашего внимания
я вся на иголках.
Дайте пройти спокойно.
Забавляйтесь –
ни вы ко мне ни я к вам
чужие прохожие
совсем чужие –
вы мне самые родные.
Неужели вы не понимаете
золотоволосой красавицы,
что идёт от ворот
бесконечно-долгой тропкою
под нестерпимым солнцем
проверить больные лёгкие?
Ей нерадостно. Нет. Но она улыбается,
чтобы сдерживать слёзы,
дышать кислородом
и не ощущать сытой тени,
что, как пёс,
в каждый след ступает.
---------------------------------------------------------------
Это одно из всего лишь четырёх дошедших до нас стихотворений
В.Стуса периода 1980 – 1983 годов. Оно входило в рукописный
сборник «Птах душі» (около 500 верлибров и переводов),
создававшийся им в заключении. Рукопись была изъята у него
и не возвращена даже и родным после гибели поэта в пермском
лагере смерти в 1985 году.



Оригинал

Золотокоса
красуня
на милицях.
Зветься Оксана.
Захоплена собою — вражена — зворохоб-
лена гурмом хлопців,
що, ніби в вольєрі,
роздивляються
на її непорочне
голе каліцтво.
Не дивіться. Заради Бога.
Не дивіться.
Ні про що не питайте.
Не звертайтеся.
Стійте, мальовані стовпи,
ані кроку назустріч.
Тримайте своє співчуття,
як дулю в кишені,
не виставляйте на спродаж.
Ваші погляди — ляпаси
від них зацвіли
мої лиця змарнілі
від вашої уваги
я вся на голках.
Дайте пройти спокійно.
Забавляйтеся —
ні ви до мене ні я до вас
чужі перехожі
зовсім чужі —
ви мені найрідніші.
Невже ви не розумієте
золотокосої красуні,
що йде від брами
нескінченно-довгою стежкою
під нестерпним сонцем
перевірити хорі легені?
Їй нерадісно. Ні. Але вона осміхається,
щоб гамувати сльозу,
дихати киснем
і не чути тлустої тіні,
що, як пес,
у кожен ступає слід.

---

В.Стус. Гармонії нема

…И нет гармонии. Есть только радость
Пришедшего внезапно, как прозренье,
Предчувствия: себе ты не изменишь,
А так, без искр, спокойно догоришь.
Ведь всё – твоё. Твои – леса и реки,
И степь, и ветры, и твоя усталость.




Оригинал

Гармонії нема. Є тільки радість
Осягнутого раптом, мов прозріння,
Передчуття, що ти собі не зрадиш,
А так безіскорно і догориш.
Усе твоє — твої ліси і ріки,
Твої вітри, степи твої і втоми.

---

В.Стус. Автомобілі, як вовки голодні

Автомобили. Как волков голодных
глаза сверкают. Вечер. Нет нигде
тебе приюта. И стакана чая
не выпьешь вместе с другом. Столько тут врагов,
от множества их постепенно слабнешь,
и всё ж тверда уверенность: минует
век дикости. Мир дикарей – не вечный.
Но коротка ты – горькая отрада.


Оригинал

Автомобілі, як вовки голодні,
очима світять. Вечір. І нема
тобі притулку. Ані шклянки чаю,
із другом випитого. Стільки ворогів,
що вже од кількості помалу слабнеш,
та впевненість не зраджує: мине
дикунський час. Дикунський вік — не вічний.
А ти — гірка розрадо — теж не вічна.

---

В.Стус. Скучив за степом, скучив за лугом

Грустно без леса, грустно без луга,
грустно без речки, что степью петляет.
Грустно без сына, грустно без друга
грустно без матери, в далёком крае.
Может, приснится синий барвинок,
запах полынный, дух чабрецовый,
тихое озеро, шорох былинок.
Я же не каменный!..
                            Запад пунцовый –
край на трембите закатной играет,
то возникает он, то исчезает.
то он приблизится, то отойдёт
Он приголубит нас, он и убьёт.



Оригинал

Скучив за степом, скучив за лугом,
скучив за ставом, скучив за гаєм,
скучив за сіном, скучив за другом,
скучив за матір’ю, за рідним краєм.
Часом присниться синій барвінок,
сивий полин, сум чебрецевий,
озеро в лісі, тихий зарінок
(я не крицевий!).
Голосно – полиском – край трембітає,
то увижається, то почезає,
то наближається, то розтає.
Він приголубить нас, він и вб’є.

---

В.Стус. В вікні тюремнім ранок забринів

Рассвет в окне тюремном зазвенел
сквозь квёлый дождь – неверный, как и песни
промокших воробьёв. И оборвался
мой сон неясный. Холодом пахнуло –
как будто серого небытия
дыханье. Я очнулся. Стало ясно
и чисто стало на душе подвластной
недавним сновиденьям, что в углах
ещё сновали тоненькую пряжу.
И это всплытие из бездны в ночь,
в день новый зоркое проникновенье,
утрата лет, покорность тёмной воле,
весь круг постигнутого, эти сны,
исполненные тишины, покоя –
свидетели… Нет, мир не изменился.
И ты есть ты. И ты есть вечный ты,
старей, чем жизнь. Ты – ствол помолодевший
колен предавних. Ты – людских историй
живое устремление вперёд,
что прорастёт сквозь стены и сквозь зори,
сквозь наказанья и безвестность. Ты –
живой ещё, своей живее смерти,
ведь раб еси. Извечный раб еси.
На разных чашах жизнь лежит – и смерть.
Уравновешены. Но лишь коснёшься
одной из них – и беспокойство сердца
тотчас наметит тропку – вверх иль вниз.
И радостно мне стало. И отрадно,
что день есть день. Он дружно прибывает
с водой весенней. Где-нибудь бежит –
вздымаясь на высоты. Заберётся,
и ясным выстрелит в глаза огнём,
так ослепит – как испокон бывало,
и вслед за ним ты в вечность поплывёшь.


Оригинал

В вікні тюремнім ранок забринів
крізь кволий дощ — непевний, як і співи
світанних горобців. І увірвався
непевний сон мій. Холодом війнуло,
немов дихнуло сіре небуття.
І я прокинувся. І стало ясно
і чисто стало на душі, покірній
недавнім сновидінням, що в кутках
іще тонку досновували пряжу.
Це виринання з безвісти у ніч
нового дня, видюще проминання,
збавляння літ, покора чорній волі,
цей доокруж збагненного, ці сни,
задивлені у витишений спокій,
за свідків стали... Світ бо не змінився,
і ти є ти. І ти є вічний ти,
древніший за життя, одмолоділий
старезний стовбур праколін. Історій
непогамовне прагнення живе,
що проросте й крізь мури і крізь зорі
і забуття й покари. Ти єси
іще живий, за смерть свою живіший,
бо раб єси. Бо вічний раб єси.
Життя і смерть лежать на рівновагих
спокійних шалях — тільки доторкнися —
куди захочеш — і неспокій серця
вгадає стежку — вгору ачи вниз.
І стало радісно мені. Відрадно,
що день є день. Він щойно прибуває
з весняною водою. Десь біжить
збираючись на пагорб. Підведеться
і встрелить в очі полум’ям ясним,
засліпить — так, як і годиться звіку,
і ти за ним у вічність попливеш.

---

В.Стус. Мов кінокадри — буйне це життя

Как кинокадры – бурно жизнь кружит
там, за «колючкой». Суматоха строек,
огни ночные – желтые, немые.
Под кронами, запрятаны от глаза
стороннего, – влюбленных пара.
Вверху, над всеми – тучи сизой тень,
раскинувшейся, как огромный лебедь.
Всё это – ты, моя святая скорбь,
в муар закутанная? Здесь ты, вправду?
Ты – та, что будоражит сны мои
и не даёт забыться? Неужели
дано так мало для желаний нам
и утешений? Слепота! Само-
проекция на собственную душу.
Всё жиже консистенция, и дух
твой жизненный, разлившийся повсюду,
не знает собственного естества
и голоса. Нет, раб, – освобождайся
из пут своих. Ведь призрачны они,
твои укрытия. Благословенно
ограниченье, меньшенье, утрата
орбит прельщающих. Простор же сердца
назначен человеку от веков.


Оригинал

Мов кінокадри — буйне це життя
поза дротами. Тлум тяжких будівель,
вогні вечірні — жовті і німотні,
під кронами, заховані од ока
стороннього — юнак і юнка,
а над усім — пухнаста сиза тінь
од велетенської, мов лебідь, хмари.
Невже ж це ти, моя свята нудьго,
обведена муаром? Ти це, справді?
Ота, що сни сколошкує мої
і спати не дає? Невже так мало
відведено людині для бажань
і успокоєнь? Сліпота! Само-
подовження — на власну ж душу.
Рідіє консистенція, і дух
життєвий твій розлито по усюдах
до невпізнання власного єства
і голосу. Ні, визволяйся, рабе,
із власних пут. Бо займища твої
усі облудні. Знай: благословенне
самообмеження, маління, втрата
окрадливих орбіт. Бо простір серця
людині визначено з правіків.

---

В.Стус. Отак би й я: розклав багаття б десь

Вот так бы где-то разложить костёр,
чтоб ни жены, чтоб ни сестры, ни друга –
ну, ни души кругом. И даже тьма –
мешала бы, наверно.
Пускай горит огонь. Пускай горит.
Пусть исчезает время, чтобы снова
в безвременье возникнуть мне, когда
желанья стихли.
И у огня бы я сидел вот так,
глаза в глаза беседуя с собою.
В кругу того, что отойти не может –
застыло рядом, будто истукан.
Наверно, эта боль, и смерть, и тлен,
и дым, и жар, и вспышки, и молчанье,
и трески, и мистические крики,
сомкнувшись злобно, в сумрак втиснут мрак.
Из тех кромешных, сдвоенных ночей
разносится в полнеба: будто ржанье
коня, а, может, призрака.
Держись –
за ржаньем этим ярым – Смерть-тропы!



Оригинал

Отак би й я: розклав багаття б десь,
щоб ні дружини, ні сестри, ні друга —
ані душі довкола. Пітьма — й та
докучила б, напевне.
Нехай горить вогонь. Нехай горить.
Хай почезає час, аби в безчассі,
я вдруге міг постати, коли всі
воління вщухли.
Я б при вогні посидів би отак,
віч-на-віч розмовляючи з собою.
Хай лишиться лиш те, що не мігрує,
і клякне вколо мене, мов бовван.
Увочевидь ця смерть, цей біль, цей тлін,
цей дим, цей жар, ці сполохи, ця тиша
потріскування ці, містичні скрики —
злютують люто, вбгають смерк у смерк,
І з тих затятих здвоєних ночей
на півнебес зажевріло б іржання
чи сиваша чи привиду.
Тримайся —
за тим іржанням ярим — Смерть-тропи!

---

В.Стус. І душу облягло знесилля

Душа бессильем распростёрта:
все планы, мысли – прочь теперь?
Поверь же, ну, хотя бы в чёрта,
хотя б в безумие – поверь.
В глазок заглянет изверг твой:
не сдался ли уже бессилью?
В глухой подвал, пропахший пылью
упрятан ты, как в мир иной.
Еще не зверь ты до сих пор?
По стенам плесени цветенье,
замки, решётки. Развлеченье –
вид из окошка в дальний бор.
А пресвятейший верит клир,
что, если смазать стены солью, –
без яда, пыток, лишней боли
кровь выпьют камни, как вампир.


Оригинал

І душу облягло знесилля —
всім замірам наперекір.
Повір же — хоч у божевілля,
бодай у чорта, а — повір.
У вічко зирить бузувір —
чи не скорився ще знесиллю?
Оце, душе, і все весілля
у цьому льосі, потаймир.
Ти ще людина? Ти вже звір?
З кутків несе старою цвіллю.
Замки і ґрати. На дозвілля —
в квадраті шиби дальній бір.
А найсвятіший вірить клір,
що як натерти стіни сіллю —
той й без тортур і трути-зілля
мур вип’є крівцю, як упир.

---

В.Стус. Будь мудра, музо

Будь мудрой, муза и не говори,
что слишком тяжек крест. Ему судилось
тяжёлым быть. А разве ты – хотел
не через силу? Проявись же, муза,
означь свой путь. И следом за тобой
пойду я, не смущаясь. Пусть порою
такие злые беды устрашали,
что не спасал и Гефсиманский сад.
Будь мудрой, муза. Твой высок полёт,
и не смотри, что поросла дорога
колючим тёрном. Мудрой, муза, будь.
В полёте гордом ты. Ты вся в полёте.
Ту искру, что в тебя вошла однажды
в чудесный миг, ты раздувай в огонь,
пусть лютый жар, пусть пламя возгорится.
Пусть громыхает болью вседуша.
Будь мудрой, муза. Твой высок полёт,
и не смотри, что поросла дорога
колючим тёрном. Мудрой, муза, будь.
В полете, вся в порыве ты. Ступай
через провалы. Заступи ногою
за крутояр. Тебе полёт назначен,
а головою вниз, иль вверх – уж нам
не до присловий. Спрашивать не нужно –
он обессилит, клятый тот вопрос.



Оригинал

Будь мудра, музо. Не кажи, що хрест
тяжкий занадто. Бо судилось бути
йому тяжким. А ти — хіба волів
не через силу? Отже, музо мудра,
значи свій шлях. І за тобою вслід
піду я не хитаючись. Хай часом
відстрашували завеликі біди,
і Гефсиманський сад не рятував.
Будь мудра, музо. Є твій гордий лет
і не зважай, що поросла дорога
колючим терням. Мудра, музо, будь.
Ти в леті вся. Ти в леті вся. Ти в леті.
Роздмухyй іскру, що тебе вразила
в урочу мить. Роздмуxyй. Хай вогонь,
хай лютий жар, хай полум’я займеться.
Нехай бухає болем вседуша.
Будь мудра, музо. Є твій гордий лет
і не зважай, що поросла дорога
колючим терням. Мудра, музо, будь.
Ти в леті вся. Ти в пориві. Ступай
через провалля. Заступи ногою
за крутояр. Тобі дано летіти,
а стрімголов чи вгору — то вже нам
не про помівку. Спиту не потрібно,
бо він знесилить, осоружний спит.

---

В.Стус. Їй-бо, не знаю

Ей-богу, не скажу: люблю
иль ненавижу – я не знаю.
Тобою думы я палю,
благословляя, умираю –
Земля энергии и бед,
отчизна горечи и боли.
Сыны твои – враги тебе,
ну а враги – пророки доли
твоей посмертной. Между лет,
между столетий, меж проклятий
кроваво окроплён твой след,
кроваво окроплён…



Оригинал

Їй-бо, не знаю, чи люблю
ачи ненавиджу — не знаю:
тобою думи попелю,
благословляючи, конаю —
Вітчизно горя і снаги,
вітчизно гіркоти і болю.
Сини — для тебе вороги,
а вороги — пророчать долю
твою посмертну. Серед літ —
серед віків, серед прокльонів
криваво крапиться твій слід,
криваво крапиться...

---

В.Стус. Твоє життя минуло й знебуло

Жизнь минула – всё в прошлое ушло.
Густеет крик, довлеет злоба дневи...
Неверие палит твоё чело,
и дивный див бежит в верхах деревьев,
и ночь бежит, сметая взмахом крыл
обманный сон и давних дней виденья.
Поэзия, краса моя, спасенье,
я здесь с тобой иль до тебя я жил?



Оригинал

Твоє життя минуло й знебуло.
І гусне крик. Довліє злоба дневі.
І спроневіра спалює чоло,
і дивен див біжить поверхи древа,
і ніч біжить – поверхи давніх днів,
і тінь лягла на заволоку часу.
Поезіє, красо моя, окрасо,
я перед тебе чи до тебе жив?

---

В.Стус. Запахло сонцем, воском і зелом

Запахло солнцем, воском и листвой.
В латунном мареве преддверья лета
летит пчела, любовью обогрета,
как однокрылый ангел золотой.
На горизонте, сразу за селом,
где луговина в тишину одета –
там тешат одуванчики полсвета
глухим, печалью вскормленным огнём.
И, долетев, уставшая пчела
их стебельков воспримет колыханье
таинственное, как любви дыханье,
как плавание в вечность. Хоть мала
она, но всё ж – подруга злату-солнцу,
ей высших хочется достичь границ,
и вещих тайн вкусить, припавши ниц
к приветливому маленькому лонцу.



Оригинал

Запахло сонцем, воском і зелом.
В мосянжне колихання передліта
летить бджола, любов’ю обігріта,
мов янгол із надламаним крилом.
На обрії, одразу ж за селом,
де оболоню тишею сповито,
горять кульбаби, тішачи півсвіту
глухим, журбою живленим огнем.
І, надлетівши, зморена бджола
відчує стебел плавне колихання,
як дихання, і як кохання,
і як плавбу до вічності. Мала,
вона пойметься ярим злотом сонця
і схочеться їй віщих таємниць
запричаститися, припавши ниць
до утлого кульбабиного лонця.

---

В.Стус. Даждь нам, Боже, днесь

Даждь нам, Боже, днесь! Сейчас! Не завтра.
Даждь нам днесь, мой Боже! Даждь нам днесь!
Украинские дымятся ватры*,
догорает украинский весь
край. Моя дорога догорает,
жаждою коробится душа.
Эх! Господь не часто поминает
нас. Танцуй же, боль, – без кунтуша!
---------------------------------------------------
* костры (укр., обл.)


***

Вдруг, явственно весь мир в себя вобрав,
и, поражен дарованным богатством
дня этого, ты понял – святотатство:
бродить по лесу, или средь отав,
да просто – жить, чтоб в не остывшем взоре
познать приход своих греховных прав.
Иди вперед. И добротою хворый,
растай росою дымною меж трав.





Оригиналы

Даждь нам, Боже, днесь! Не треба завтра –
даждь нам днесь, мій Боже! Даждь нам днесь!
Догоряють українські ватри,
догоряє український весь
край. Моя дорога догоряє,
спрагою жолобиться душа.
Як Господь нас оком поминає,
тоді, болю, грай без кунтуша!

III. 1969


***

Так явно світ тобі належать став,
що, вражений дарованим багатством
оцього дня, відчув, як святотатство:
блукати лісом, йти межи отав,
топтати ряст, аби спізнати в зорі
наближення своїх гріховних прав.
Рушай вперед. І добротою хворий,
розтань росою димною між трав.

---

В.Стус. Я блукав містом своєї юності

Я кружил по городу своей юности,
безуспешно выискивая в новых кварталах
вчерашние постройки, скверы, дорожки,
дешевую лепку на фронтонах домов.
Утраченная география.
Город похорошел и вырос,
появились новые бульвары гостиницы улицы
памятники стадионы деревья
только ни одного знакомого лица в толпе
ни одного лица
которое напомнило бы тебе
исчезнувшую молодость.
Надеялся встретить хотя б себя
вот здесь где струится фонтан
окантованный искусственным мрамором,
напрасно. Нет тебя. Пропал без вести.
Взлетели в небо легкие высотные дома
и ты возле них маленький-маленький
не разглядеть самому
не то что встречным.
Остановив такси
шофер подошел к фонтану
орошавшему незнакомый гибкий тополёк
вымыл руки
потом вынув носовой платочек
старательно вытер ладони
сел за руль и умчался
поднявши легкую пыль
Глядя ему вслед
я впервые осознал:
жизнь – не удалась.



Оригинал

Я блукав містом своєї юності,
марно вишукуючи в нових кварталах
вчорашні споруди, сквери, стежки,
дешеву ліпку на фронтонах будинків.
Географія втрачена.
Місто покращало й виросло,
з’явились нові бульвари готелі вулиці
пам’ятники стадіони дерева
тільки жодного знайомого обличчя в натовпі
жодного обличчя
котре нагадало б тобі
згублену молодість.
Сподівався зустріти бодай себе
отут де струменіє фонтан
лямований штучним мармуром,
марне. Нема. Пропалий безвісти.
Злетіли в небо легкі висотні будинки
і ти біля них маленький-маленький
не розгледіти самому
не те що зустрічним.
Зупинивши таксі
шофер підійшов до фонтана
що зрошував незнайому гінку топольку
вимив руки
потім витягши носовичка
старанно витер долоні
сів за стерно і помчав
знявши легеньку куряву
Дивлячись йому вслід
я вперше збагнув:
життя — не вдалося.

---

В.Стус. Так хороше і моторошно так

Так весело и жутковато так:
сереет повечерье, как подпалок*,
многоголосый плач, тосклив и жалок,
печалью наполняет буерак.
Синь голосов высокая тонка,
они как лики дивные сияют.
Глухонемые молча возвещают
что станется сейчас и на века.
Под ветром выплески щедрот благих
убогого бедняцкого банкета,
отбушевав, струятся тихо в Лету,
забравши в танец ближних и чужих.
---------------------------------------
* Підпалок (укр.) – хлебный корж,
выпеченный на сковороде.





Оригинал

Так хороше і моторошно так:
шаріє повечір’я, мов підпалок.
І звідти голосіння в кілька сталок
обволікає тугою байрак.
Тонкі, високі, сині голоси
дивочними подобами світають.
Глухонімі безгубо промовляють,
що може здатися на всечаси.
Покірні вітру, нахлюпи щедрот
з убогого жебрацького бенкету,
відвирувавши, котяться у Лету,
в таночок взявши кревних і заброд.

---

В.Стус. Я прокинувся

Я проснулся.
Пятиэтажный дом,
который заслоняет от нашего окна
утреннее солнце,
весь в октябрьском темноватом тумане.
Что то будет сегодня?
Ведь день же новый?
И ты – новый?
Ты еще – вчерашний,
но уже – и сегодняшний.
Может, напишу наилучшее стихотворение?
Может, сделаю хороший перевод
монолога великого грешника
жизни Галилея.
Может, проходя улицей,
увижу какого-нибудь щупленького мальчонку,
который радостно усмехнется мне.
И я отвечу ему тем же.
Впереди – целый день.
Целый день – впереди.
А ты – пока – еще вчерашний.
но уже – и сегодняшний.
Иногда, ложась спать, я думаю, что
не успел сделать какой-нибудь мелочи,
не сходил к парикмахеру,
не внес за квартиру деньги,
или не залатал рубашку,
что разлезлась под мышкой,
и каждый раз напоминаю себе,
и каждый – забываю.
Впереди – целый день.
И тебе это – как добрая находка.
Мог же тебя задавить автомобиль,
мог насморк напасть,
или разболелась бы голова,
или зачастило сердце
после очередной цигарки.
А ты – здоровый.
Над тобой – водосточная труба,
потом крыша, а над ней – небеса.
Хлопоты, воспоминания, надежды.
Под тобою –
твои незнакомые товарищи
кибернетики, математики,
биологи, химики и языковеды.
Под тобою – день вчерашний –
вплоть до первого этажа,
аж до подвала.
А все-таки мы – посередине.
Сюда – завтра.
Туда – вчера.
Ты посередине.
И сладко потягиваясь,
радуешься:
ведь ты живешь.
----------------------------------------------
Переводчик выражает свое полное восхищение
адону Даниэлю Когану (Deutschland), инженеру-
химику, http://www.poezia.ru/user.php?uname=Daniel Kogan.
за его блестящую догадку о том, что этот перевод
выполнен с помощью компьютерной программы!
См. в комментариях, ниже.


Оригинал

Я прокинувся.
П'ятиповерховий будинок,
що закриває від нашого вікна
ранкове сонце,
увесь в жовтневому темнуватому тумані.
Що то буде сьогодні?
Адже день новий?
І ти — новий?
Ти ще — вчорашній,
а вже — й сьогоднішній.
Може, напишу найкращого вірша?
Може, зроблю гарний переклад
монологу великого грішника з
життя Галілея.
Може, проходячи вулицею,
побачу таке-собі миршаве дитинча,
що радісно посміхнеться до мене.
І я відповім йому так само.
Попереду — цілий день.
Цілий день — попереду.
А ти — поки — іще вчорашній.
А вже — й сьогоднішній.
Часом, лягаючи спати, я думаю, що
не встиг зробити якоїсь дрібниці,
не сходив до перукаря,
не вніс за квартиру гроші,
або не залатав сорочки,
що розлізлася під пахвою,
і кожного разу нагадую собі,
і кожного — забуваю.
Попереду — цілий день.
А тобі то — як добра знахідка.
Міг же тебе задушити автомобіль,
могла нежить напасти,
чи розболілася б голова,
чи задеренчало серце
після чергової цигарки.
А ти — здоровий.
Над тобою — водогінна труба,
потім дах, а над ним — неба.
Клопоти, спогади, сподівання.
Під тобою —
твої незнайомі товариші
кібернетики, математики,
біологи, хіміки й мовознавці.
Під тобою — вчорашній день —
геть аж до першого поверху,
аж до підмурку.
А все-таки ми — посередині.
Сюди — завтра.
Туди — учора.
Ти посередині.
І солодко потягаючись,
радієш:
бо ти живеш.

---

В.Стус. Щось уступилося у мене

Вдруг осознал: в меня проникло что-то.
Меж песнями тюремных воробьёв
и рокотом троллейбусов – услышал:
насвистывает кто-то здесь мою
мелодию печально, бледным альтом.
И обмер я. И весь ужасный день
печальным этим свистом заслонился.
Ты это, – понял я. Когда держался
ты от себя вдали – тогда, наверно,
в тебя вошёл – так незаметно – кто-то,
и притаился. Даже, суевер,
ты и не вздрогнул. Старые пути
(их память накидала в беспорядке)
легли напротив. Походи же снова
своею молодостью, унесись
во времена пред рождеством Христовым –
как годы в летоисчисленье римском
сбегают в дол. А там стоит триклиний
для поминанья сущего. Три смерти
расположились в ложах и молчат.
Бесславие, отчаяние, грех –
их имена. А у подножья – ты.
Себя – вином фалернским поминаешь,
на лавке сидя, осенив крестом
чесным и лоб и грудь. Знай, бесталанный,
что принуждённый двигаться к себе,
но всё – назад, ты тень свою утратил,
что памяти держалась, как последний
причал на Лете. Что старик Харон,
пустив свой утлый чёлн по водам, умер.
Что в мёртвых плёсах отразился мёртво
ты, умерший давно в живой душе.

Вот что проникло – понял, наконец!



Оригинал

Щось уступилося у мене: раптом
між співами тюремних горобців
і гуркотом тролейбусів відчув я,
неначе хтось висвистує мою
мелодію журливу — тьмавим альтом.
І я потерп. І моторошний день
за цим журливим свистом ослонився.
Це — ти. Це — там десь ти. Коли триваєш
на відстані од себе — то, напевне,
хтось непомітно в тебе увійшов
і причаївся. Навіть, марновіре,
ти й не зогледівся. Старі шляхи
(їх пам’ять жужмом кинула)
лягли супроти. Походи ж удруге
своєю молодістю і збагни себе
перед народженням Христовим —
як час потоком римського літочислу
збігає в діл. А там стоїть трикліній
для поминання сущого. Три смерті
у ложах повсідались і мовчать.
Що перша — то неслава. Друга — рвійство,
а ця — провина. На ослоні ж — ти,
за власним поминанням. П’єш фалернське
густе вино, поклавши чесний хрест
і на чоло, й на груди. Знай, небоже,
що приневолений іти до себе
усе назад, ти тінь свою згубив,
що пам’яті трималась, як останній
причал на Леті. Що помер Харон,
пустивши утлий човен за водою.
Що мертві плеса мертво відбивають
тебе, померлого в живій душі.

Що уступилося — збагнув нарешті!

---

Ещё лето...

***
Раннее утро
меж коробок бетонных
запах сосновый.

***
Охотится пёс
бабочку ловит в лугу
постой хозяин.

***
Синей полоской
стрекоза на поплавке
сидит пригревшись.

***
Вместо улова
букет цветов луговых
принес с рыбалки.

---

В.Стус. Церква святої Ірини

Древняя церковь Ирины1
криком кричала во тьме:
сын мой, иль острые льдины
в душу вонзились тебе?
Горло укутало мглою
так что и не продохнуть.
Здравствуй, Беда. Нам с тобою
вместе прокладывать путь!
В долгую эту разлуку,
в горькую эту страну.
Маму оставил – на муку,
на поруганье – жену.
Бьется сестра, словно птица,
грудью о камень стены.
Господи! Свет не святится –
как же мы страшно больны.
Ходит Всевышний с кадилом –
чадом бессонных ночей,
что ж меня светом водило,
но не отверзло очей?
Давняя церковь Ирины,
филин пугает рассвет,
мести всех злобных эриний2 –
мне недостаточно. Нет,
не утолю я до века
голод желаний былых.
Тихо поднялся, как веко,
день из-под туч грозовых.

-----------------------------------------------------
1 Церковь (возведена в Киеве в XI веке) святой
мученицы Ирины. На ее месте находится здание
бывшего КГБ, в одной из камер которого
ожидал своей участи Василь Стус.
2 В древнегреческой мифологии
эринии – богини мести, кары.

См. также "Церква святої Ірини (2)"


Оригинал

Церква святої Ірини
криком кричить із імли,
мабуть, тобі вже, мій сину,
зашпори в душу зайшли.
Мороком горло обгорне,
ані тобі продихнуть.
Здрастуй, Бідо моя чорна,
здрастуй, страсна моя путь!
Плещуться крила об тугу,
чим я її розведу?
Жінку лишив на наругу,
маму лишив на біду.
Рідна сестра, як зигзиця,
б’ється об мури грудьми.
Господи! Світ не святиться —
побожеволіли ми.
Ходить Господь із кадилом —
чадом безсонних ночей
щось мене світом водило,
а не розкрило очей.
Церква святої Ірини,
пугач кричить із імли,
хором ериній нарине
розпач, усе замалий —
не нагодує довіку
геть перехлялих чекань,
зводиться тихо, як віко,
шарою шпарою рань.

---

В.Стус. Ти тут. Ти тут. Вся біла, як свіча

Ты здесь. Ты здесь. Белеешь, как свеча –
так трепетно и тонко так пылаешь,
так искренне разлуку предвещаешь,
сдержав рыдания, из-за плеча.
Ты здесь. Ты здесь. Как в долгожданном сне –
платочек мнешь в холодных пальцах тонких,
в подвижных взглядах и в движеньях ломких
вся нереальной кажешься ты мне.
И вдруг – река! Как память о былом,
как боль разлук – ударила, и смыла.
Страшна волны безудержная сила
промчавшейся, как кони, напролом.
Не исчезай, пречистая, не смей!
На нас падёт – святошинский1, всесильный –
воспоминаний дождь. Забудь свой пыльный
мир улиц городских и площадей...
Ты ж вырвалась, отхлынула волной,
как гор обвал, как сдвиг, иль распаденье
материков, их плавное движенье,
и дрожь в руках, и трепет век немой.
Уходишь ты – туннелем длинным – в ночь –
во мрак и снег – в прощальный вой метели,
от слез распухли губы, побледнели...
Прощай. Бессилен я тебе помочь.
Прощай. Не оглянись, не отзовись.
В ночи зеленая звезда волхвует
уж неземные встречи нам. Постой!
Яр голосит. Скажи – сыночек мой
пусть без меня на свете отвекует…
Не смей оглядываться. Оглянись!!!

----------------------------------------
1Святошин – окраинный район Киева, где
жила семья Стусов.


Оригинал

Ти тут. Ти тут. Вся біла, як свіча –
так полохко і тонко палахкочеш
і щирістю обірваною врочиш,
тамуючи ридання з-за плеча.
Ти тут. Ти тут. Як у заждалім сні –
хустинку бгаєш пальцями тонкими
і поглядами, рухами палкими
примарною ввижаєшся мені.
І враз – ріка! З розлук правікових
наринула, найшла і захопила.
Та квапилася моторошна хвиля
у берегах, мов коні, торопких.
Зажди! Нехай паде над нами дощ
спогадувань святошинських, пречиста.
О залишись! Не смій іти до міста
занудливих майданів, вулиць, площ.
Ти ж вирвалася, рушила – гірський
повільний поповз, опуст, розпадання
материка, раптовий зсув і дляння,
і трепет рук, і тремт повік німий.
Пішла – туннелем довгим – далі – в ніч –
у морок – сніг – у вереск заметілі,
Тобі оббухли слізьми губи білі.
Прощай. Не озирайся. І не клич.
Прощай. Не озирайся. Благовість
про тогосвітні зустрічі звістує
зелена зірка вечора. Крихкий
зверескнув яр. Скажи – синочок мій
нехай віка без мене довікує.
Прощай. Не озирайся. Озирнись!!!

---

В.Стус. Бринить космічна музика струмка

Как в звездном небе музыка звонка!
Ручей звенит – в нём космос отозвался
до немоты, в которой изначался.
Многоголосая звенит река –
рассветов, грусти, щебета, тумана –
вся красками и зовами полна.
Дорога исчезаний! – Вот она
стезя рождений и тропа обмана.
Ведь, подневоленный, не приютишь
души, что ожидала у порога
знаменований. Шлёт их нам дорога
в изломах доли. Тишь. И тиши тишь.

-------------------------------------------------------
В переводе сделана попытка переложить на
русский индивидуально-авторские слова Стуса.


Оригинал

Бринить космічна музика струмка,
неначе ним усесвіт обізвався
до німоти, з котрої прозначався.
І забриніла голосна ріка —
світань і туги, щебету й туману,
одмитих барв, притлумлених волань.
Оце ти й є, дорого почезань,
стежо народжень і тропо омани.
Бо, одволоданий, не прихистиш
душі, що зупинилась при порозі
назнаменовань, при сліпучім розі
заломів долі. Тиша. Тиші тиш.

---

В.Стус. Яка нестерпна рідна чужина

Мне чуждой стала родина сама,
как рай сгоревший, храм, познавший скверну!
Вернулся ты, а край твой – нет. Наверно
ему в надгробье – каменная тьма.
И вот, нежданный, прочь уходишь ты
от всех обид, отпущенных без меры,
ликуйте богомазы, лицемеры:
отчизна стала царством немоты.
Но всё ж – аз есмь! Есть боль в груди моей,
и есть слеза, что стену прожигает,
за ней цветок на камне расцветает
в безумстве красок, вскриков, и огней.
Но рушилась душа твоя… И тут
твоей груди не стало половины –
они исчезли, чары Украины.
А в сердце злобно впился чёрный спрут.


Оригинал

Яка нестерпна рідна чужина,
цей погар раю, храм, зазналий скверни!
Ти повернувся, але край — не верне:
йому за трумну пітьма кам’яна.
Як тяжко нагодитись і піти,
тамуючи скупу сльозу образи,
радійте, лицеміри й богомази,
що рідний край — то царство німоти.
Та сам я єсм! І є грудний мій біль,
і є сльоза, що наскрізь пропікає
камінний мур, де квітка процвітає
в три скрики барв, три скрики божевіль!
Обрушилась душа твоя отут,
твоїх грудей не стало половини,
бо чезне чар твоєї Батьківщини,
а хоре серце чорний смокче спрут.

---

В.Стус. О Боже мій! Така мені печаль

О Господи! Тоскую я. Устал,
и одиночество моё безмерно!
Отчизны – нет! Глаза тропой неверной
ведут меня над бездною у скал.
Таков мой путь – вернусь я, или – не…
Таков мой путь – дорог не выбирая...
Прости меня, земля моя родная.
О матерь, не пошли проклятья мне!
Прочь ухожу я. Шало. Напролом.
Прочь ухожу – озлобленный, разбитый.
Спят розовые сопки, льдом покрыты,
клубится небо чёрным вороньём.
И слепнет вечер. Контур гор встаёт –
как будто из картонного декора.
Куда твоя дорога – вниз ли, в гору?
Пошёл туда. Пошёл туда. Вперёд!


Оригинал

О Боже мій! Така мені печаль
і самота моя така безмежна!
Нема — Вітчизни! Око обережно
обмацує дорогу між проваль.
Ото — мій шлях: повернення чи — не...
Ото — мій шлях: світ-за-очі. Єдине.
Прости мені, кохана Батьківщино.
О матере, не проклени мене!
Я — геть подався. Шалом. Навмання.
Я — геть подався, стомлений од люті.
Рожеві сопки, кригою окуті,
а понад ними — чорне вороння.
І сліпне вечір. Контур гір — немов
з картону вирізаний — для декору
і вся тобі дорога — вниз чи вгору.
Пішов туди. Пішов туди. Пішов!

---

В.Стус. Сьогодні — неділя

Сегодня – воскресенье,
и раз в неделю
можно признаться себе,
что надоели диссертационные разделы,
так же надоели и хорошие книги,
надоел расфасованный на одесской фабрике
цейлонский чай.

Раз в неделю
можно быть искренним
и произнести:
ежедневные хлопоты –
сидят у тебя в печенках.

Раз в неделю
приятно пойти в лес,
где на круглых полянах белеет снег.

Раз в неделю
хорошо бывать в кругу старого лесника,
который, изучая абрикосы,
знает Персию, Малую Азию
и старую, как мир грушанку.

(Раз в неделю
приятно побыть рядом
с почти незнакомой девушкой,
которую ты любишь по-особому:
чем дальше от нее,
тем больше любишь,
когда ты и не думаешь
про физическую близость,
но страшишься,
что она узнает про такую любовь
и рассердится).

Хорошо, блуждая с доброй кампанией,
пить березовый сок,
любоваться кроваво-красной
жалобной свидиной
и потихоньку раздумывать
про схожесть свидины и любви.
Хорошо постигать течение времени,
которое остается как бы сбоку от нас
(– тебе – сколько?
– а тебе не все равно?
раз без воспоминаний, то и без лет).
Матриархальная грушанка,
зеленея у корней деревьев,
волнует думы,
распростершиеся на десятки тысяч лет:
одна – далеко позади,
а другая – только-только рождает тебя,
так что между грушанкой
и этой проглянувшей мыслью
ты существуешь, будто в коробке,
которая не сдавливает тебя,
а деликатно удлиняется на тебе…
Кроме того:
как распелись воробьи!
Как тонкоголосят горихвостки!



Оригинал

Сьогодні — неділя,
і раз на тиждень
можна признатись собі,
що набридли дисертаційні розділи,
набридли однаково добрі книги,
набрид розфасований на одеській фабриці
цейлонський чай.

Раз на тиждень
можна бути одвертим
і промовити:
цілоденні клопоти
сидять тобі в печінках.

Раз на тиждень
приємно піти до лісу,
де на круглих галявах біліє сніг.

Раз на тиждень
хорошо бутись в колі старого лісівника,
що, вивчаючи жерделі,
знає Персію, Малу Азію
і старезну, як світ, грушанку.

(Раз на тиждень
приємно побути поруч
майже незнаної дівчини,
яку ти любиш по-особливому:
чим далі від неї,
тим більше любиш,
коли ти й не думаєш
про фізичну із нею близькість,
але потерпаєш,
що вона дізнається про таку любов
і розсердиться).

Хороше, блукаючи добрим гуртом,
березовий пити сік,
милуватись криваво-червоною
жальною свидиною
і злегка роздумувати
про схожість свидини і кохання.
Хороше розуміти плин часу,
який ніби полишається обік нас
(— тобі — скільки?
— а тобі хіба не байдуже?
раз без спогадів, то й без літ).
Матріархальна грушанка,
зеленіючи прикорінням дерев,
брижить думи,
розпросторені на десятки тисяч літ:
одна — далеко позаду,
а друга — щойно народжує тебе,
так що між грушанкою
і цією проглядуваною думкою
ти існуєш, ніби в коробці,
яка не затискає тебе,
а ґречно подовжується на тебе...
Крім того:
як виспівують горобці!
Як тонкоголосять горихвістки!

---

Утро в осеннем лесу (хайбун №12)

    Отец разбудил меня в три часа утра (или – ночи? Спать так хочется). Но вчера договорились – едем по грибы. Надо вставать. Электричка отправляется в полчетвёртого, корзины приготовлены с вечера...
   …Грибников, в поезде не очень много, основная масса двинет в лес попозже (что ж мы-то так рано, думаю). А народ – видно, что бывалый...
    …Прошло полчаса, и вагон начал постепенно пустеть: у каждого свои грибные места, они же и самые лучшие, конечно!
    Когда мы вдвоём (похоже, что никто больше на этой остановке не вышел) сошли прямо на насыпь, а поезд ушёл, то стало видно, что была всё ещё ночь, и ночь довольно тёмная, как писал Гоголь. По сторонам рельсового пути сплошной тёмной стеной стоял лес. Это только и можно было различить. Какие грибы?! Еще часа полтора до рассвета. Прохладно. Зябко. Роса на траве. Осень ведь уже…
Зашли в ночной лес, разложили костёр, стало веселее, но темнота только сгустилась, огонь освещал лишь ближайшие стволы сосен, а дальше – еще большая чернота. Стоило ли так рано тащиться сюда? Теперь придётся сидеть здесь, жать рассвета. Да и где они – те грибы?..
    Стало развидневаться. Отец показал направление, куда пойдём. Там, говорит, должны быть опята. Откуда он знает, ведь он тут в первый раз? Но у него многолетний опыт, «нюх» на грибы. Сколько раз я замечал это потом, и, надеюсь, кое-чему у него научился.
    Через несколько минут вышли на опушку. Сыроватая почва, трава, березняк какой-то покорёженный. Но в этой траве, на влажных прелых сучьях под ногами и на самих деревьях – сплошь опята! Кое-где от корней и на высоту поднятой руки! Ну, тут режь – не зевай. Скинув свои «сидоры», обшарили, сколько сумели, всю эту большую поляну. Когда заполнились корзины – набили заплечные мешки, переложив, то, что в них было прихвачено из дома, по карманам. Опёнки – грибы удобные для переноски: можно плотно напихать их в корзину, даже в мешок, а они, как резиновые, – не ломаются и почти не мнутся. Ну и напаковались мы, за каких-нибудь полтора – два часа! И, похоже, всё это место вычистили. Можно собираться домой.
И тут я понял, почему отец выбрал самую раннюю электричку, почему торопился. Появились другие грибники. И, видимо, не из города – любители, а из ближайшего села – профессиональные сборщики, что продают потом грибы на базарах. Они уверенно, вышли на это место, но оно уже было пусто…
    Только еще раз в жизни я видел подобное, да пожалуй, – ещё большее количество грибов, и тоже, опёнков. Через много лет, уже в другом краю Брянского леса, в славных партизанских местах. Наполняю корзину грибами, отец – чуть поодаль. Вдруг он зовёт к себе: тут очень много! Да и у меня – немало, отвечаю. Нет, ты такого ещё не видел! Сомневаясь, что может быть ещё больше, неохотно пробрался сквозь кусты.
Отец стоял и улыбался около сухого, без веток уже, ствола берёзы, надломленного примерно на высоте человеческого роста и лежащего под углом к земле. Метров 6-7 длиной. И во всю эту длину ствол плотно покрывали грибы, растущие и вверх, и вбок, и вниз! Как волосами оброс.

                                                            Осень грустна, но
                                                            дарит чаща лесная
                                                            третью охоту.



Хайбун?

---

В.Стус. Тут, скраю всіх країв

Тут, c краю всех краёв, в средине дня
ущербного – когда и ночи мало,
чтоб этот вечный лед преодолеть ему,
вдоль речки узкой мы с тобой брели.
Ты – в красных кедах, их не замочить бы, –
по берегу. Я ж – по воде скакал.
То лес, то луг, то камни, то кусты –
там не цветы, а только лишь колючки.
Удилище кривое – на плечах
и за плечами – выцветший рюкзак.



Оригинал

Тут, скраю всіх країв, посеред дня
ущербного, котрому й ночі мало,
щоб цю одвічну кригу одволодати,
ми річкою вузенькою брели.
Ти — берегом, аби не заросити
червоні кеди. Я — водою вчвал.
То ліс, то луг, то рінь, то чагарі,
не з цвіту, але з колючок багаті.
Криве біліє вудлище на плечах
і за плечима — вицвілий рюкзак.

---

В.Стус. Той бідний виквіт рідної землі

Неяркий тот расцвет родной земли,
что освящён днепровскою водою,
казалось, будто клялся головою –
что прежние печали отошли, –
но все опять истерзано, разъято.
Пожолкнул преждевременный побег,
и над ручьем, прервавшим звонкий бег,
заботливый склонился Пантократор.



Оригинал

Той бідний виквіт рідної землі*,
що, кроплений дніпровою водою,
своєю присягався головою –
що розпізнав рахманний біль землі* –
уже його покраяно, потято.
Пожовкло рано вигнане стебло,
а там де жебоніло джерело
схилив чоло дбайливий Пантократор.

--------------------------------------------------
*Так у автора, А.К.

---

Вспомнить все! (хайбун № 11)

                                  

Марта 25-го числа случилось в Петербурге… Где это я читал?..
Да нет, не у Гоголя, еще у кого-то другого… Где же я это читал и, главное, – о чём?
Что-то там было такое… юмор… Вот ведь, и не вспомнишь. Ну да – после вчерашнего…
Как это там меня однажды одоб-…ободряли из Сан-Франциско: Да уж... Непьющий так 

---

Путник*. (хайбун №10)

Памяти Басё

«Вроде бы всё успел, но снова опоздал», – так думал одинокий путник, которого, может, где-то ждали, но он не знал – кто. А если и знал, то не вспоминал, его мысли посвящались теперь Ей одной. То нежная и близкая – то жестокая и бесконечная, то знойная и пыльная – то сырая и промозглая, она забирала его силы. Да он и сам не щадил их. Он был Странник, а она – его Дорогой. Она была только Его дорогой, и он принимал и любил её такой. При этом никогда не задумывался: возможно, какой-нибудь бродяга ступал по ней своими босыми ногами, ведь он никогда и не думал, что он – такой же бродяга.
Он слышал и видел вокруг и душную жизнь ревущих городов, и мирную пьяную деревню, и безбрежные поля, и мечтательные убаюкивающие леса – всё проносилось мимо него, а он всё шёл, шёл по своей Дороге, отмеряя шагами путь, с которого некуда было свернуть, и он не уверен был, что надо.
Была ли у него цель? Наверное, была. Он говорил, что у него много стремлений: сначала дойти до Реки, потом до Горы, потом дальше и дальше, а потом он просто шёл туда, где небо… и, может, всё ещё идет?

                          Эта дорога –
                          крест или счастье твоё?
                          Кто тебе скажет?

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
*С любезного согласия автора первоначального текста – Ирины Серегиной, я чуть-чуть доработал миниатюру, придав ей форму хайбуна (с полагающимся в конце хокку). Мне кажется, что его можно посвятить памяти Мацуо Басё, странствующего поэта, создателя этого жанра.





Хайбун?

---

В.Стус. Вже котрий це до тебе лист

Какое это уже письмо к тебе –
не знаю.
Я пишу и пишу, не решусь отослать.
И ложатся буквы на бумагу,
будто снег землю вышивает,
чтобы небо
прояснилось до утра.
Не запрещай мне – слышишь? –
Не запрещай мне такую радость –
изредка писать письма,
говорить и советоваться с тобою.
Поверь – я не буду надоедать.
*
Нам не видеться больше?
Я это чувствовала: что-то оборвалось,
так, как с каната
срывается альпинист –
головою вниз, в пропасть,
я это чувствовала (всегда
предчувствуем утрату),
так, как чувствуют
приближение материнства.
*
У нас теперь совсем весна в поселке –
где-то лает собачонка –
методично, как кузнец
выстукивает маленьким молоточком,
проревел, пронёсся, как мотоцикл,
рёвом перепоясав улицу,
реактивный самолет.
Петухи, как лезвием,
морозный воздух прорезают,
а от шахты слышно гудение
вентиляционных моторов.
*
Сегодня по лесу блуждала,
вслушиваясь в мир,
и на тропинке,
которой когда-то мы с тобой бродили,
услышала забытые звуки
твоего голоса.
Там всё, как бывало,
только тебя…прости –
ты уж нахмурился? Не надо,
я больше ни слова. Прости
*
Весна идет несмело.
В лесу едва еще первоцветы
призывно выбились из-под снега.
Мы тут часто собирали их
вместе.
Ты еще помнишь? Извини.
*
Как голубою лентой
накручивалась дорога,
медленно и тяжело
ложилась, как проволока
на плечи электромонтера.
Сновали шаги,
накручивалась стёжка бесконечная
и всё бесконечное
наматывалось, как стёжка.
*
С гармошкою парни прошли,
горланя весёлую песню,
сегодня праздник, и они –
слегка подвыпивши.
Прошли – протянули за собою
нескладную песню.
*
Даже весны бывают печальные.
О вечерняя усталость!
А утомленные люди –
молчат и молчат – одинокие,
вспоминают.
*
Целый день я сидела в избирательной комиссии,
распознавала, как ты
любил распознавать людей
по глазам, по губам, подбородку,
разрознивая их, как цыплят,
на тех, кто вылупился из яйца,
и тех,
которым материнский панцирь вовек не разбить.
*
Я думала: своей сути
одинокий никогда не изведает.
Один – ты только частица себя,
зерно засушенное.
*
А люди проходили,
загрубевшими от холода пальцами
бережно держа бюллетени,
и бросали в урну
и уходили, и исчезали. И я
смотрела им вслед.
*
Тихая ночь, и месячно-месячно.
Ты, наверно, и до сих пор не спишь?
В такие ночи нельзя спать,
грех!
(Не бойся: для тебя есть
дневное покаяние).
*
Я вчера достала сборник
Андрея Вознесенского,
читала и перечитывала
“Осень в Сигулде”,
и думала: для разлуки
осени не ждут.
Есть ли для разлуки сроки? –
весна и прощание.
*
Вспомнились росы ранние,
Романова песня,
и тенями Элизиума
стали воспоминания, как ножи,
будто бреду босоного
и ноги прокалываю,
но нет стерни
и песни нет Романовой.
*
Вот и утро
белое, как безумие,
я не знаю,
что делать с этим вот письмом.
Ты позволь мне, родной,
послать его.
Страшно утром
с зарею руки заламывать.



Оригинал

Вже котрий це до тебе лист —
не знаю.
Я пишу і пишу, не наважуся відіслати.
І лягають літери на папір,
мов сніг землю мережить,
щоб небо
проясніло до ранку.
Не боронь мені — чуєш? —
Не боронь мені втіху таку —
зрідка писати листи,
розмовляти й радитися з тобою.
Повір — я не буду надокучати.
*
Нам не бачитись більше?
Я це чула: щось обірвалось,
так, як з канату
обривається альпініст —
головою вниз, у провалля,
я це чула (передчуваємо
завжди втрату),
так, як чують
наближення материнства.
*
У нас тепер провесна в селищі —
десь гавкає песик —
методично, немов коваль
маленьким молоточком вистукує,
проревів, пронісся, мов мотоцикл,
ревом підперезавши вулицю,
реактивний літак.
Півні, мов лезом,
морозне повітря прорізують,
а від шахти чути гудіння
вентиляційних моторів.
*
Нині в лісі блукала,
наслухаючи світ,
і на стежці,
котрою колись ми з тобою бродили,
наслухала забуті звуки
твого голосу.
Там усе, як бувало,
тільки тебе... пробач —
ти уже спохмурнів? Не треба,
я більше ні слова. Пробач.
*
Весна йде несміливо.
У лісі ледь перші проліски
зойком вибухнули з-під снігу.
Ми тут часто збирали їх
разом.
Ти ще пам'ятаєш? Даруй.
*
Лише голубою стрічкою
накручувалась дорога,
повільно і важко
лягала, мов дріт
на плечі електромонтера.
Снувалися кроки,
соталась стежа нескінченна
і все нескінченне
соталося, ніби стежа.
*
З гармошкою хлопці пройшли,
горлаючи пісню веселу,
сьогодні — свято, й вони
трішечки напідпитку.
Пройшли — протягли за собою
пісню нескладну.
*
Навіть весни бувають печальні.
О повечірня потомо!
А стомлені люди —
мовчать і мовчать — самотні
спогадують.
*
Цілий день я сиділа в комісії виборчій,
пізнавала, як ти
любив пізнавати людей
по очах, по устах, підборіддю,
розрізняючи їх, мов курчат,
на тих, що вилуплені з яйця,
і тих,
котрим матерній панцир повік не розбити.
*
Я думала: свого єства
самотній ніколи не взнає.
Один — тільки частка себе,
засушене зерня.
*
А люди проходили,
зашкарублими з холоду пальцями
тримаючи обережно бюлетні,
і кидали в урну
і йшли, і зникали. І я
дивилася їм услід.
*
Тиха ніч, і місячно-місячно.
Ти, певне, й досі не спиш?
В такі ночі не можна спати,
гріх!
(Не бійся: для тебе є
денна покута).
*
Я вчора дістала збірку
Андрія Вознесенського,
читала і перечитувала
"Осінь у Сігулді",
і думала: для розлуки
осені не чекають.
Чи ж є для розлуки строки? —
провесна і прощання.
*
Пригадалися роси ранні,
пісня Романова,
і тінями Елізіуму
стали спогади, як ножі,
неначе бреду босоніж
і ноги проколюю,
та немає стерні
і пісні нема Романа.
*
Ось і ранок
білий, як божевілля,
Я не знаю,
що робити з оцим листом.
Ти дозволь мені, рідний,
відіслати його.
Страшно вранці
з зорею руки заломлювати.

---

В.Стус. Так тонко-тонко сни мене вели

Так тонко-тонко сны меня вели
через холмы и крутояры к дому,
туда, навстречу горю молодому,
где много дней потоками текли
устами матери, жены и сына
мольбы по мне, взлетая до небес.
Но вместо дома был дубовый крест
так грубо строганный. И в ту годину
я понял вдруг – умеет жизнь скрывать
себя за смерти ширмою нарядной,
и что, любя, из любящих нещадно
ручьями кровь мы льем. О, если б знать,
то я б не тратил сердце по-пустому,
и не плутал проселками, в пыли...
Так тонко-тонко сны меня вели
через холмы и крутояры к дому.




Оригинал

Так тонко-тонко сни мене вели
повз кучугури й урвища – додому,
туди, назустріч горю молодому,
де в кілька вод мої жалі текли
устами матері, дружини й сина.
Знялась моя жалоба до небес,
бо замість дому був дубовий хрест
так грубо струганий. І в ту хвилину
я був збагнув: ховається життя
за смерті паравани ажурові,
що, люблячи, ми з люблячого крові
річками точимо. Аби знаття,
я б свого серця не віддав нікому
і не стирав би марне постоли.
Так тонко-тонко сни мене вели
повз кучугури й урвища – додому.

---

В.Стус. І заступила геть мене робота

Как будто в плен взяла меня работа,
весь вобрала порыв мой молодой,
и мир бескрайний сжался до размера
стола, бумаги писчей и пера.
Вот книги – тяжкая твоя повинность,
она не награждает, только мстит
за верность. Тяжкий крест существованья,
конвульсия любви, и грех добра –
поэзия моя, прости меня,
ведь с детства вот как мне хотелось жить бы:
косить траву, в саду сажать деревья,
копать картошку или возле хаты
сугробы расчищать иль одиноко
бродить под звездным небом, чтоб себя
к себе вернуть обратно – меж землею
и небом. А не смог. Прости меня,
поэзия, разлучница-колдунья.



Оригинал

І заступила геть мене робота,
і вибрала весь порив молодий,
і цілий всесвіт вималів до столу
письмового, паперу і пера.
Стоять книжки — твоя повинність чорна,
що не винагороджує, а мстить
за відданість. Покаро існування,
конвульсіє любові, гріх добра,
поезіє моя, прости мене
і знай: я жити прагнув од дитинства —
косити сіно чи садити сад,
копати картоплі чи прокидати
од хати сніг, під зорями нічними
самотньому блукати, щоб себе
до себе повертати — між землею
і небом. А не зміг. Прости мене,
поезіє, розлучнице-ворожко.

---

В.Стус. Ці сосни, вбрані в синій-синій іній

Убравшись в иней синий-синий, сосны,
взбежав на взгорье, замерли. Мерцаньем
погостным, даже, может быть – межсветным
они открыли мне узоры душ:
омытые нездешнею водою,
в сиянье неземных блаженных вёсен,
в недостижимо белой белизне –
они стоят в короне снеговой.
И свет – далёкий – там, за лёгкой тенью
мелькнувших перепутий – сиротеет
от холода разлуки, и от стужи,
от ослепляющих извечных счастий.
Узорчаты, задумчивы, прозрачны,
в торжественном молчании хрустальном –
одно возвышенное изумленье
не утолённых, к жизни жадных душ!
Вот так бы отстранившимся и жить,
чаруя свет своим недвижным взглядом.
Какая царственная эта роскошь
и всепрощенье добрых всеочей!
И каждою весною – мне дары:
богорождённость эта, святость вечная,
свет этот робкий трепетных рассветов
средь жертвенных миров, что зажигает
меня нетленным, ломким, будто лёд,
огнем певучих сверхторосов – льдин.



Оригинал

Ці сосни, вбрані в синій-синій іній,
на взгір’я збіглі і завмерлі, мерехтом —
чи то цвинтарним ачи межисвітнім —
мені відкрили візерунки душ:
омиті потойбічною водою,
у сяйві тамземних просвітлих весен,
у білій білоті недосягання —
вони стоять в короні сніговій.
І світ — далекий — за малою тінню
миттєвих роздоріж — посиротіє
од холоду розлуки, і од стужі,
і од навічних сліпосяйних щасть.
Узорені, роздумані, прозорі,
піднесені, знімілі, кришталеві,
немов одне високе чудування
невговтаних, життя жадібних душ!
Отак — відсторонитися і жити,
світ чарувати поглядом осклілим.
Яка недоторканна ця пишнота
і всепрощення добрих всеочей!
Мені за березневі є дари —
оця богорожденність, стала святість
оце світіння полохких світань
світів жертовних, що мене запалює
всенепогасним і ламким, як крига,
огнем співучих надторосів — криг.

---

В.Стус. Яке жорстоке ти, пізнання

О, как жестоко ты, познанье
пути утраченных дорог.
Пусть кончилось существованье,
пусть дух усталый изнемог.
Пускай надежды отпарили.
И так же горек отчий дым.
Но мы ведь жили – как любили,
и век наш будет – молодым.



Оригинал

Яке жорстоке ти, пізнання
дороги трачених доріг.
Хай увірвалось існування.
Хай дух притомлений знеміг.
Хай видива подаленіли
на чорній, як смола, воді.
Та ми жили, немов любили,
і вік пробудем молоді.

---

В.Стус. Від радості – у степ

Как радостно – сбежать.
В степь. От долгов дать хода!
В долину, там, где мать –
та самая, Природа.
Ни партии тебе,
ни диктатуры дурней,
иди в свой вечер смурый,
там и залижешь кровь.
Лес встретит соловьём.
Плеск в камышах утиный.
Там – свист перепелиный.
И день густой, как бром.
Беспечно в бадминтон
два мальчика играют.
С утра не умолкает
лягушечий трезвон.
Ты молод, ты здоров…
Весёлый и счастливый,
ты впитываешь силы
меж молодых дубов.



Оригинал

Від радості – у степ,
від зобов’язань – хода.
В долину – де цвіте
заспівана природа.
Ні партії тобі,
ні диктатури дурнів,
іди – у вечір журний
зализувати кров.
Ласкаве підпадьом.
Рулади солов’їні.
Шелепання качине
і день, густий, як бром.
Два хлопчаки якісь
у бадмінтона грають.
Від рання і до рання
лиш кумкання жабів:
і вже – помолодів,
і вже – розвеселілий,
ти чуєшся на силі
між молодих дубів.

---

В.Стус. Тюремних вечорів...

Смертельные ночей тюремных алкоголи,
слепая ртуть рассветов – так мне душу жгут!
Сто мертвецов, вкруг сердца севши, ждут –
когда умру, их отпустив на волю.
И день за днём раскисший хлеб жуют,
чтоб и не умереть, и чтоб – не жить им.
А память всё влечёт ко дням отбытым,
к тем лютым, что дыхнуть мне не дают.



Оригинал

Тюремних вечорів смертельні алкоголі,
тюремних досвітків сліпа, як близна, ртуть,
а сто мерців, круг серця сівши, ждуть
моєї смерті, а своєї волі.
І день при дні глевтяники жують,
аби не вмерти і аби не жити,
а в пам’яті імчать несамовиті
минулі дні — дихнути не дають.

---

Несколько зарисовок Майдана (хайбун №9)

      Возьмите! Девушка, должно быть студентка, ест бутерброд и протягивает мне другой. Спасибо, улыбаюсь ей в ответ – да я ведь сам приношу сюда еду. Вот, показываю ей пустой трёхлитровый термос, только что раздавал бульон в парке напротив Верховной Рады. Кто и как готовил – секрет буфета и кухни нашего учреждения. Да и не только нашего.
Майдан ноября 2004-го. Мороз – и тепло человеческих глаз, лиц, душ!
      Спасибо вам, киевляне, вы – класс! Искренне говорит молодой человек за баррикадой, только что принявший у меня упаковку питьевой воды. Он немного растерянно подбирает слова, наверно совсем недавно по-другому, не очень украинской, представлял себе столицу, не ожидал, и не привык ещё к такой поддержке.
      Вы нас простите, и не обижайтесь, у нас, действительно многие совсем не говорят по-русски, смущается парень, видно – с западной Украины. Господи, Боже ты мой! Даже и там добиваются своего борцы за государственность «великого и могучего». За что извиняешься, спрашиваю его, переходя на украинский? Это же твой родной язык, язык твоей и моей страны. На каком языке мы только что пели гимн? Повеселел. Откуда приехал? – да с Карпат, бабка деньги на смерть собирала, так дала из них – езжай в Киев!
      Марш на ЦВК (центральная избирательная комиссия). Иду с Европейской площади вверх по Грушевского в первых рядах. Колонна растягивается. Впереди слышны громкие металлические ритмичные звуки. Приблизились, а это стучат в железные бочки «барабанщики революции» напротив здания Кабмина. Увидели подходящую к ним колонну, стали «подавать» в ногу. Дело пошло ходчее: Ми разом, нас багато и нас не подолати!
      Банковая, на ней находится резиденция президента, закрыта для въезда. Пропускают только машины с едой для жителей палаток, что возведены вдоль улицы, как на Крещатике. В метре от меня пытается пробиться «крутой мэрс», за рулем – офисный мальчик со злобно-обиженным выражением лица. Показывает пропуск: ВЫВОЗ МУСОРА! Еще немного, и он двинет свой танк на пикетчиков, молодых ребят, что стали поперёк улицы. Перед ними – только пара лёгких переносных щитов. Смотрю водителю в глаза и становлюсь в заслон. Не пройдёт.
      Плотная толпа на Майдане. Скоро начнётся митинг. Тут не холодно, несмотря на мороз. Тепло человеческих душ и тел. Вон, на большом экране – удивительно знакомое лицо рядом с другими. Поднял руку, помахал. Точно, это ж я сам! Оператор на несколько секунд «выхватил» из стотысячного моря человеческого группу людей вместе со мной.
Не спи, моя рідна земля!.. Из динамиков мощно звучит над площадью песня, и я уже не замечаю, на каком языке: украинском, русском. Слова впечатываются в моё, совсем не склонное к поэзии, сознание... Прокинься, моя Україно!.. Кажется, начинается снег... Це дивляться з темних небес загиблі поети й герої… Поэты и герои… поэты… Пытаюсь припомнить какое-то имя... З небес… Помню, посмотрел в темное, совсем уже зимнее небо, как бы ища там подсказки – в лучах прожекторов падал… голубой снег!
Через полгода я начал переводить Стуса.

                                                        Цвета огня
                                                        над Крещатиком флаги.
                                                        Мы не отступимся!




Хайбун?

---

В.Стус. Задосить. Приостань. І жди кінця

Уже – с лихвою. Стой. И жди конца.
Огромный мир замкнулся над тобою.
Прощайся же со страстью молодою.
Потерянного не ищи лица.
Вкусил с лихвой. Постой. Упился гроз?
От пра-веков на все века упился?
Муаром смертным черных туч покрылся,
больную душу выдубил мороз.
Теперь – довольно. Жди и жди и жди.
Блаженного ночного увяданья.
Ты – над землею. Ты уже – за гранью
там сгоряча утраченной беды.




Оригинал

Задосить. Приостань. І жди кінця.
Великий світ замкнувся над тобою.
Прощайся — з молодечою жагою
і втраченого не шукай лиця.
Задосить. Приостань. Упився гроз?
Від правіків на всевіки упився?
Муаром хмар смертельно позначився,
зісклілу душу видубив мороз.
Тепер — задосить. Жди і жди і жди.
Благословенного, мов день, смеркання.
Ти — ген на белебні. Ти — ген за гранню
утраченої зопалу біди.

---

В.Стус. ВЕРТЕП

ВЕРТЕП

На первом этаже – двое людей,
на втором – их тени.
Дошлый оператор
так подсвечивает кадр,
что и не разберешь,
где люди, а где лишь тени.

Внизу возглашают: нам с тобой
жить в любви и радости.
Вверху вторят: имел бы нож –
зарезал бы как собаку.
Потом на эстраду выходит
кто-то третий
и начинает агитировать за рай,
который растет и растет
все выше и выше.

Сноп света вздымается
в пустую небесную твердь,
где слышно ангельское пение:
“одним кипеть в масле,
а другим в смоле”.

И вот начинаются танцы:
на авансцену выскакивает черт
и начинает вертеться.
Раз он встает на ноги,
другой – на руки,
переворачивается до тех пор,
пока руки не прирастают к земле,
а ноги зависают в воздухе.
И тогда становится заметно,
что вращается, собственно,
только туловище.



Оригинал

ВЕРТЕП

На першому поверсі — двоє людей
на другому – їхні тіні.
Вправний оператор
так освітлює кадр,
що й не добереш,
де люди, а де лиш тіні.

Внизу проказують: нам з тобою
жити в любові й радості.
Вгорі повторюють: мав би ніж –
зарізав би як собаку.
Потім на кін виходить
хтось третій
і починає агітувати за рай,
що росте й росте
все вище й вище.

Сніп світла зноситься
в порожню небесну твердь,
де чути янгольські співи:
"одним кипіти в маслі,
а другим у смолі".

Нарешті починаються танці:
на авансцену вискакує чорт
і починає обертатися.
Раз він стає на ноги,
Вдруге – на руки,
доти перевертається,
поки руки не приростають до землі,
а ноги зависають в повітрі.
І тоді стає помітно,
що обертається, власне,
тільки тулуб.

---

В.Стус. СПОГАД (2)

ВОСПОМИНАНИЕ

Вечер. Закатное солнце.
Оскалившийся горизонт
накололся на острия
дальних сосен.
Тишь. Над взгорьем – ветерок гроз,
только чуть поднимет крылья –
и замрет. Памятью растревожен,
вдруг припомню:
Темень. Вишни под месяцем
мелко дрожат. Свечка отекшая.
А розы сердца, раскрывшись
бьют тревогу.
Вот вы – блики счастий моих,
пора щемящих прозрений!
Будь же, миф, в отдалении,
и не близься!



Оригінал

СПОГАД

Вечір. Падає напруго
сонце. Обрій ошкірений
наколовся на шпичаки
дальніх сосон.
Спокій. Понад узгір’ям гроз
легіт — щойно зведе крильми
і застигне. Пам’яттю вражений,
пригадаю:
Темінь. Вишні під місяцем
дрібно тремтять. Свічка розкошлана,
а троянди пуклі серця
б’ють на сполох.
Ось ви, полиски щасть моїх!
Ось ти, щемна поро прозрінь!
Будь же, мите, на віддалі
і не ближся!

---

В.Стус. Круто круча росла

Круто круча росла,
поднималась до самого неба.
Били в берег и плакали
воды седого Днепра.
Облака разрезались о кручу
и падали неводом
в темень вод – в непогоду –
покорные тяжким громам.


Оригинал

Круто круча росла,
піднімалась до самого неба.
Глухо бився об берег
і ремствував древній Дніпро.
І оралися хмари об кручу
і падали неводом
в чорну воду — в негоду —
прибиті обважненим громом.

---

В.Стус. АНАЛІТИЧНЕ

АНАЛИТИЧЕСКОЕ

Злой дар говорить в рифму –
унаследован, как инстинкт.
У прадеда рифмовались шаги,
его рекрутский срок –
двадцать пять лет –
возведенный в квадрат омоним
анимистических рифм.
Дед Демьян, добрый бондарь, дежки
рифмовал. С обручем обруч.
Хату – с корчмой.
Жену – с долей распроклятой.
Радость аллитеровалась с «четвертью»
(взятой в долг).
А исстари –
рифмовались сабли,
ступени, рассветы и пашни,
рифмовался подневольный труд,
смерти и рождения,
поминки и свадьбы.
До тысяча девятьсот тридцать восьмого года*
не осталось ни одной свежей рифмы.
И пришлось – говорить шепотом.
--------------------------------
* Год рождения В.Стуса


Оригинал

АНАЛІТИЧНЕ

Злий дар говорити в риму –
успадкований, як інстинкт.
У прадіда римувались кроки,
його рекрутський строк –
двадцять п'ять років –
возведений у квадрат омонім
анімістичних рим.
Дід Дем'ян, добрий боднар, кадовби
римував. З обручем обруч.
Хату – з корчмою.
Жінку – з долею розпроклятою.
Радість алітерувалася з квартою
(коли брано в борг).
А віддавен –
римувались шаблі,
ступні, ранки і ріллі,
римувалися шарварки,
смерті й народини,
поминки й весілля.
До тисяча дев'ятсот тридцять восьмого року.
не лишилось жодної свіжої рими.
І довелося – говорити пошепки.

---

В.Стус. Від березня до вересня

От марта жизнь бурлит – до сентября.
Шалеет солнце и вода клокочет,
Голубовато поросль поднимается
И рвётся в небо – молодо, геройски.
Далёко степь пылит, курится шлях,
Ветрами полные скрипят дубравы,
И поколения растут, как травы
В полях на луговинах и ярах.




Оригинал

Від березня до вересня — життя.
Шаліє сонце і вода вирує,
І памолодь голубувате вруниться
І рветься в небо — молодо й звитяжно.
Скриплять бори, вантажені вітрами.
Шляхи куріють, даленіє степ,
І покоління, мов трава, росте
Полями, оболонями, ярами.

---

В.Стус. Мені зоря сіяла

Звезда сияла мне сегодня утром
окно пронзив. А с нею благодать,
такая ясная, вошла мне в душу
смиренную... И я постиг блаженно:
что та звезда – осколок давней боли,
он вечностью пропитан, как огнём.
Горит звезда – как вестница пути,
и доли, и креста – как будто матерь
предвечная, возвышенная в небо
(в пространство справедливости), прощает
тебе порыв отчаянья, дает
надежду веры, что далёкий космос
твой слабый зов услышав, отозвался
желанием сочувствия сокрытым
и несогласья высшего огнем:
ведь жизнь – не одоленье рубежей,
но привыкание и наполненье
самим собою.
               Мать одна умеет
жить и светить, как в небесах звезда.


Оригинал

Мені зоря сіяла нині вранці,
устромлена в вікно. І благодать —
така ясна лягла мені на душу
сумирену, що я збагнув блаженно:
ота зоря — то тільки скалок болю,
що вічністю протятий, мов огнем.
Ота зоря — вістунка твого шляху,
хреста і долі — ніби вічна мати,
вивищена до неба (від землі
на відстань справедливості), прощає
тобі хвилину розпачу, дає
наснагу віри, що далекий всесвіт
почув твій тьмяний клич, але озвався
прихованим бажанням співчуття
та іскрою високої незгоди:
бо жити — то не є долання рубежів,
а навикання і самособою-
наповнення.
               Лиш мати — вміє жити,
аби світитися, немов зоря.

18 січня 1972

---

Цветок детства (хайбун №8)

Сколько они цветут? День, два, пять? Пока не станут пушистоголовыми одуванчиками. Успеваешь ли ты заметить их цветение в повседневной автомобильной суете и гуле улиц? Да и как заметить? Кругом асфальт, в лучшем случае – клумбы с городскими, высаженными цветами.
Где он, тот забытый, зеленый, тихий переулок твоего детства? Ты сидишь на теплой земле, а вокруг – сотни маленьких солнц. Чистейший, желтый цвет. Ты почти уткнулся носом в цветок, и зоркими детскими глазами рассматриваешь мелкие-мелкие желтые лепесточки, среди которых шныряют прыткие черные малюсенькие козявки. А рядом – такие знакомые и ласковые мамины руки сплетают солнечные цветы в венок.

                                                                                 Словно из детства
                                                                                 одуванчиков жаром
                                                                                 пахнуло лето.






Хайбун?

---

Певица

Последние ей
аплодисменты звучат.
Прощай, ”Лючия”.


----------------------------------------
Сегодня от киевской Оперы в последний
путь проводили Евгению Мирошниченко

---

В.Стус. Всі райдуги відмайоріли

Всех радуг краски отгорели,
остался долгий серый шлях.
Остыли те огни, что грели
забытого меня в ночах.
И пустота заледенела,
заледенела немота,
душа ж вся дубом задубела,
и плоть – как снятая с креста.
Но, оглашенный, я взываю,
и, вслушиваясь, – слышу глас:
– Я испытую. Выверяю.
– Мой Господи, забуди нас!



Оригинал

Всі райдуги відмайоріли,
лишився довгий сірий шлях.
Відгасли всі вогні, що гріли
мене по самітних ночах.
І порожнеча скрижаніла,
і скрижаніла німота,
і вся душа, на дуб здубіла,
і плоть, мов знята із хреста.
Ще, оглашенний, накликаю.
Ще, начуванний, чую глас:
– Це спит. Я спитом вивіряю.
– Мій Божечку, забуди нас!

---

За что воевал (хайбун №7)

1973 г.
Вот и последний мой вечер на юге. Все так прекрасно сложилось. Отдых в райском уголке у моря: дружеская компания, отличная погода, купания, подводная охота, вылазки в соседние ущелья – в Красную щель, в Темную – к водопаду, в Малаканову – на великолепный пустынный пляж, в Прасковеевку – к скале Парус. Пицундские сосны над палатками, чистый морской воздух, солнце, прозрачнейший горный ручей с маленьким озерцом при впадении в море, где водилась мелкая форель и вечерами заливались на все голоса лягушки…
И вот отъезд. Вечер в сквере у вокзала – уже в Новороссийске, тихий и какой-то умиротворяющий. До поезда два часа, билет в кармане. В общем – все отлично, грустно немного, но ведь через год…!
В сквере несколько пустых скамеек, посредине – клумба с кактусом. А людей почти что и нет. Кроме меня – один аккуратно одетый пожилой мужчина с чемоданчиком. Видно, тоже поджидает свой поезд. Я снял рюкзак, присел на соседней скамейке. Мужчина посматривает в мою сторону, видно хочет что-то спросить. Может быть, случайно, – попутчики?
Наконец пересел ко мне, и, поздоровавшись, спросил:
– Вижу, возвращаетесь с отдыха, далеко были?
Я рассказал.
– А я в Новороссийск приезжал, из Москвы.
Немного замялся, потом решился и сказал:
– Воевал я тут, вот приехал взглянуть на Малую землю. Сейчас возвращаюсь. Один, даже выпить не с кем. Не составите ли компанию? Один не могу. А у меня вот с собой…
Предлагает очень вежливо и скромно, но я, конечно же, отказываюсь от столь неожиданного предложения. Говорю, что не пью…
– Ну, хоть пива?
Открыл чемоданчик, – у него бутылка вина и бутылка пива.
– Хорошо, пиво можно. (Просит же ветеран, поддержать надо, у меня ведь отец тоже фронтовик!)
Обрадованный, открыл пиво и подал мне, достал и бумажные стаканчики. Налил себе вина.
– Да, воевал я тут на Малой земле. Уж досталось.
И он рассказал мне о том, что происходило в ту военную пору здесь в Новороссийске. А я ведь практически и не знал истории этого города. Слышал только название – Малая земля, связанное с ним, но что это такое: остров, мыс какой-нибудь или что-то в этом роде? Знал лишь, что там сильные бои в войну были. Ведь еще не появилась знаменитая «Малая земля», сочинения Брежнева, которую изучали потом чуть ли не в обязательном порядке.
Так что много мне неизвестного рассказал бывший матрос. И про их смертельный прорыв через Цемесскую бухту под огнем немцев, и про подвиг Цезаря Куникова, и про отчаянные бои на западной окраине города, Малой земле, про гибель товарищей, и про яростный торпедный удар по берегу перед высадкой десанта…
Проговорили более часа, мне пора было уже пробираться к своему поезду. Попрощались.
Потом, в вагоне, я долго вспоминал рассказ старого моряка и его неожиданно-печальное окончание.
Он сказал мне тогда:
– И вот сейчас я думаю, молодой человек, я знаю, интересовался историей: ничего же этого здесь не нужно было, этого героизма, этих смертей. Немцы ведь сами ушли из города очень скоро. Слишком опасная для них складывалась стратегическая ситуация. Не знаю, зачем нас кинули сюда, за что воевал?..

                                                                                           Над черной бухтой
                                                                                           чайки вьются и плачут.
                                                                                           Души моряков.





Хайбун?

---

В.Стус. Посадити деревце

Посадить деревце –
оставить по себе наилучшую память.
И они стали высаживать вдоль колючей проволоки
цветы, кусты, деревья.
Дикий виноград обвил острые шипы,
распустил разлапистые листья
и даже свешивал синеватые гроздья;
вился вьюнок,
трубя в бледные трубы нежности.
Около ограды порасцветали такие ирисы, пионы, георгины,
что глаз не отвести.
Начальство, проверяя, как они выполняют взятые соцобязательства,
всегда ставило против графы
“мероприятия по эстетическому воспитанию заключенных”:
ведется на высоком идейно-политическом уровне.
Только подписи высокого начальства одни
напоминали им забытые колючки проволоки.


Оригинал

Посадити деревце —
залишити про себе найкращу пам'ять.
І вони стали висаджувати вздовж колючого дроту
квіти, кущі, дерева.
Дикий виноград обснував гострі шпичаки,
розвісив лапате листя
і навіть попускав синюваті грони,
повився повій,
трублячи в поблідлі сурми ніжності.
Коло горожі порозпускались такі півники, півонії, жоржини,
що заберуть очі і не повернуть.
Начальство, перевіряючи, як вони виконують взяті соцзобов'язання,
завжди ставило проти графи
"заходи по естетичному вихованню ув'язнених":
ведеться на високому ідейно-політичному рівні.
Одні тільки підписи високого начальства
їм нагадували забуті шпичаки дроту.

---

Чернобыльский ветер

                      Киевлянам 1986 года

1. 26 апреля

Что ж так несутся
вертолеты на север?
Что-то неладно.
Над Днепром ветер дует,
теплый ветер, весенний…


2. Би Би Си

Радиоголос:
«На ЧАЭС – авария!».
А Москва молчит …


3. Обман

Черные «Волги»
вывозят из города
семьи начальства,
что твердит всенародно:
не нужно паниковать.
~
Радиометры
отовсюду изъяли.
Боятся правды.
~
Думали: снова
всех обмануть удастся,
крах отдаляя.
~
Первомайская
демонстрация. Киев.
(Ра – ди – а – ци – я!)
Мчит велогонка Мира –
ведь у нас все нормально!


4. В эвакуации

Что-то не так на улицах,
что-то не так.
Детей не стало.
~
Снова беженцы,
будто бы в сорок первом…
Горькая память.


5. Радиофобия

Бойся деревьев,
бойся травы и цветов;
пыль – враг смертельный,
опасно ее вдыхать.
Просто дышать – опасно.


6. В пекле

Шестерых смелых,
первыми в смерть шагнувших,
не позабудем!


---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Взрыв
26 апреля 1986 года.

В четвертом энергоблоке ЧАЭС начинает проводиться испытание системы аварийного охлаждения реактора.
Аварийное отключение не срабатывает, реактор выходит из-под контроля и взрывается в 01 час 23 минуты 44 секунды.
Первыми ликвидаторами последствий аварии стали 21 припятский пожарный во главе с майором Леонидом Телятниковым
и лейтенантами Владимиром Кибенком и Виктором Правиком. Они прибыли на станцию через шесть минут после взрыва.
После часа работы в условиях чудовищной радиации Телятникова и его подчиненных доставили в больницу в бессознательном
состоянии. Они стали первыми жертвами среди «ликвидаторов».
Правик, Кибенок и еще четверо пожарных вскоре скончались. Телятников пережил товарищей на 18 лет.

---

В.Стус. На тій сліпучій висоті

На той разящей высоте,
где снег и белое сиянье
небес ослепших. Там, где небо
не опускается на дол,
а все живое воздымаясь
стремится вырваться за край
души, все то, что жаждет выси,
чураясь жизни, в миг один
запало в душу мне. А свет
тихонько дребезжит разбитым
фарфоровым лазурным жбаном.
Как больно свет небес щемит!



Оригинал

На тій сліпучій висоті,
де тільки сніг і сніг і сяйво
небес осліплих. Там, де небо
не попускається на діл,
а все живе росте горою
і прагне вийти понад край
душі, те все, що прагне висі,
життя цураючись, умить
мені запало в душу. Світ
легенько деренчить розбитим
блакитним дзбаном порцеляну.
Як сяйво болісно щемить!

---

В.Стус. Вже тридцять літ

Ну, вот и тридцать. Как рубцов на дереве,
иль – как на теле шрамов. Эти годы –
уже полвека жизни. Лучших лет.
И ни черта. Жизнь и не начиналась.
Вот разве так: Подолье, утро, сад,
кривая рига. На меже – петрушка,
и благовестный монастырский звон,
он будто холода добавил утру.
Я маленький. Ни мамы, ни отца.
Есть бабушка. Есть на обед – кулеш.
На ужин – грушка теплая – бабусе
даст кто-нибудь, бывало, а она
и принесет для внука. А созреют
малиновые яблоки – «цыганки»,
так столько было радости!..
Потом –
осколки, громы, полон дом людей,
стрекочут не по-нашему. Бывает,
конфету предлагают. Но бабуся...
она молчит: конфеты не бери,
ведь заругает: Не про нас конфеты.
Конфет тех я тебе не накуплюсь.


Оригинал

Вже тридцять літ — немов карбів на дереві,
немов на тілі шрамів. Тридцять літ —
оце піввіку вже. Найкращих років.
І ні чорта. Життя не починалось.
Хіба що так: Поділля, ранок, сад,
старезна клуня. На межі — петрушка
та благовісні монастирські дзвони
гудуть і холоду до ранку додають.
І я малий. Ні батька, ані матері.
А є бабуся. Ув обід — куліш.
Надвечір — тепла грушка — хтось бабусі
буває подарує, а вона
онуці й принесе. А як достигнуть
червоні яблука (їх циганками звуть),
то стільки маю радості!..
А потім —
громи, осколки, повна хата люду,
джергочуть не по-нашому. Буває,
цукерку подарують. А бабуся
мовчить: цукерки не бери,
бо лаятиме: Не про нас цукерки.
Цукерок я тобі не накуплюсь.

---

В.Стус. Усе росте довкола мене світ

Вокруг меня всё возрастает мир,
моё же так сжимается пространство,
сгущается, чернеет и твердеет,
что скоро полыхнет от черноты
и от тоски безмолвной. Отдалилась
жизнь давнишняя, от нее ты вплавь
пустился в черноводье дней грядущих,
где нет тебе ни ветра, ни волны,
нет ни звезды, ни месяца, ни солнца.
Завёрнутый в смертельный, долгий сон,
плыви в пространство, в никуда, доколе
беспомощного силы не покинут
в безбрежных, не родившихся мирах.



Оригинал

Усе росте довкола мене світ,
і все маліє мій маленький простір,
і все тужавіє, чорніє, твердне,
аж скоро спалахне од чорноти
і мовчазної туги. Подаліло
твоє життя, з якого ти уплав
пустився в чорноводдя днів наступних,
де ані тобі вітру, ані хвилі,
де ані сонця, місяця, зорі.
Загорнутий у летаргічний сон,
пливи у нікуди, аж доки сили
тебе напризволяще не покинуть
у безберегих досвітних світах.

---

В.Стус. Біжить по стежці листя голосне

Бежит по тропке звонкая листва,
как стайка воробьев золотокрылых,
неровный, однокрылый их полет,
их мельтешение тебя тревожит.
В глазах рябит от ярких бликов солнца,
рябит от листьев и воспоминаний.
Рябит в глазах твоих от пролетевших,
от однокрылых юных, синих дней.
Тяжелые дубы-колокола
отаборились, будто запорожцы,
их листьев жарких зачерпни огонь,
ладони опали свои и душу.
Не бойся - этот жар угомонит
в глухом яру ручья гортанный говор.


Оригинал

Біжить по стежці листя голосне,
мов зграйка горобців золотоперих,
кривий їх лет і однокрилий лет
значить тебе тривожно-миготливо.
Рябіє ув очах — од сонця блисків.
Рябіє ув очах — од листя й споминів,
Рябіє ув очах — од проминулих
юначих однокрилих синіх днів.
Важкі, як дзвони, нелині-дуби
отаборилися, неначе запорожці,
і листя зачерпни, немов вогню,
і обпечи вогнем долоні й душу.
Не бійся — тамуватиме жагу
в глухім яру струмка гортанний журкіт.

---

К роднику (хайбун №6)

Мы возвращались с отцом из Ленинграда. Ночью поезд должен был проходить через маленький город на Волге, где жили около десяти лет тому назад, когда отец служил там на военном аэродроме. Давно мне хотелось побывать в городе моего детства, и вот такой случай. Можно ведь сделать остановку? Только билет на вокзале отметить. Я уговорил отца отпустить меня на несколько дней…
До квартиры отцовского товарища и преемника по службе в этот глухой час добрался на патрульной «развозке»: во время продолжительной стоянки поезда отец быстро нашел общий язык с офицером, начальником военного патруля, прохаживающегося по перрону. Несколько фамилий общих знакомых, оказалось, что и его самого еще в гарнизоне не забыли, – и вопрос был решен. Вот я и в городе, который часто снился и звал меня... Подремав до утра в гостеприимном доме, нетерпеливо отправился на экскурсию, хотелось не терять времени и успеть все увидеть. Только, наверно, дала знать непривычная, почти бессонная ночь – разболелась голова, и еще на половине намеченного пути – вдруг пошла носом кровь. Вот еще не хватало. У знакомой водоразборной колонки, намочив платок, кое-как утихомирил кровь. Но возвращаться не стал. Загадал – умоюсь в Волге, и все пройдет.
И вот он – дом, в котором мы когда-то жили. Та же крытая шифером крыша, те же березы под окнами. Та же воронка от авиабомбы рядом... Но там, во дворе, – неизвестные мне, чужие люди. Зайти не решился. Посмотрели на меня с удивлением. Что это тут высматривает незнакомец?
Но дальше, к реке, через поле, где когда-то овес, что здесь постоянно сеяли, скрывал нас, ребятню, с головой, и где в нем неожиданно могли возникнуть прогалины с кустами сочной малины, и куда, как нам хотелось видеть, приземляются парашютисты – летчики, выполнявшие зачетные прыжки, хотя происходило это гораздо дальше – в районе аэродрома. А вот и развалины одного из корпусов больницы, разбомбленной в войну – место постоянных наших игр. Вон – домишки рабочего поселка со странным названием Опоки.
Волга! За ней, на том берегу, прямо от воды – Нижний бор.
Сколько раз я мысленно возвращался сюда, сколько раз видел во сне!
Спустился к воде, опустил руки, умылся. Боль прошла, как рукой сняло. И кровь, – будто и не было ничего. Значит – дальше! Там, я знаю, в километре отсюда, – бьет из-под крутого известнякового берега мощный ручей-родник…


                          Лицо опустил
                          в прохладу реки давней.
                          Вот и свиделись.








Хайбун?

---

В.Стус. Вже цілий тиждень обживаю хату

Уже неделю обживаю хату.
Наверно, притерпеться бы пора.
Стул и кровать, свободных три квадрата
целебного исполнены добра
небес отрадных. Солнце синей грудью
аж ломится сквозь тесноту окна.
Вот слава, вот тебе и – правосудье!
Вот это жизнь твоя. Вот тут она.



Оригинал


Вже цілий тиждень обживаю хату.
Здається, і навикнути б пора.
Стілець і ліжко, вільних три квадрати,
що сповнені цілющого добра
небес просвітлих. Сонця синє груддя
аж ломиться у затісне вікно.
Оце тобі про славу і огуддя.
Оце воно, життя. Оце воно.

---

В.Стус. Тато молиться Богу

Папа молится Богу,
тужит мама. Сестра
не глядит на дорогу,
хоть вернуться пора.
Не глядит – веселеет,
а посмотрит – молчит.
Вечер всё еще тлеет,
и калитка скрипит.
Ночь крадётся к порогу,
грусть-тревога остра.
Папа молится Богу
и рыдает сестра.

                  ~

Неведомые закипают грозы,
безумно свадьбы пляшут где-то там.
А для меня – лишь окрики, угрозы,
да надзиратели – по всем углам.
Куда, зачем? Не ведаю, не знаю.
Труб медногорлый плач сведёт с ума.
Идут этапы – без конца и края.
Под рёв шафара*
            мир накрыла тьма.

--------------------------------------------
*Древняя ритуальная труба, рог,
возможно – иерихонская труба



Оригиналы

Тато молиться Богу,
тужить мама. Сестра
уникає порогу,
хоч вернутись пора.
Уникає — радіє,
повертає — мовчить.
Повечір'я ще тліє,
іще хвіртка рипить,
іще видно дорогу,
іще гусне жура.
Тато молиться Богу
і ридає сестра.

                  ~

Недовідомі закипають грози,
десь божевільні грають весілля.
А начування, окрики, погрози
за мною назирають звіддаля.
Куди й пощо? Не відаю, не знаю.
Мідяногорла ремствує сурма.
Ідуть етапи – без кінця і краю.
Реве шафар.
            На світ зійшла пітьма.

---

Утолить жажду (хайбун №5)

Завтра идём в Криницу за продуктами, сообщил мне Володька*. Пойдёшь с нами?
Только мы идём на скорость. Будем бить свой же предыдущий рекорд. Конечно я согласен. Маршрут от нашего лагеря до устья Пшады мне знаком, а село там – уже совсем близко.
А маршрут такой. Всё время – камни: от мелкой гальки до валунов и даже свежеосыпавшихся камней. С одной стороны – горячая, как печь, нагретая солнцем, почти вертикальная скальная осыпь, метров 25-30 высотой. С другой, – море, кое-где прижимающее условную тропинку к самим скалам. Даже если выйти рано утром, когда ещё камни не накалились, так возвращаться придётся всё-равно по жаре.
Вышли поутру втроём. За спиной – пустые пока рюкзаки. Засекли время, и – марш-марш, быстрым шагом, кое-где и бегом. Смотрю только под ноги, не оступиться бы. Ребята впереди, но я не отстаю. Нормально. Последний поворот, и – всё, камни кончились, уже пляж, мелкая галька, палатки, домики, цивилизация. Володька объявляет: 14 минут, рекорд! А я и не почувствовал. Только пить хочется, жарко.
Вот удивительно – такой огромный пляж, такое приветливое море, манящая вода, а людей маловато. Они всё больше – с того края, ближе к селу, пояснил наш предводитель. Да и встают отдыхающие поздненько, вот смотри… А я и сам уже обратил внимание на необычную картинку. На фоне почти безлюдного берега и сверкающего моря, под одинокой, чуть не написал – чинарой, нет, кажется, – акацией, одиноко стоит передвижная бочка с надписью ПИВО. Просто мираж какой-то! Но нет, не мираж – женщина в белом халате не спеша наливает напиток единственному (!) перед нами посетителю. Пиво привлекательно пенится в бокале. Холодное, поясняет Володька, это не просто цистерна – термос. Ты сколько будешь? Ну, – кружку, а вы? А мы, как всегда, – по три. Ага… понимаю…Тогда мне – две (ой!).
Расположились под другой одинокой «чинарой». И, о сюрприз, из одного из рюкзаков явился здоровенный вяленый лещ! Да уж – цивилизация…
Но долго рассиживаться некогда, надо идти дальше, в сельский магазин, закупать продукты, а это – километр туда, подняться в гору, а потом ещё назад…
На обратном пути, нагруженные рюкзаками («с легким паром, ишаки» – ехидная надпись на скале, там, у каменной тропы), идем мимо той же «точки». Ты сколько будешь? – опять спрашивает Володька, привычно скидывая рюкзак под деревом.
– Три, как всегда, – отвечаю…


                            Знойное солнце
                            выпарило всю влагу.
                            Источник – вдали…


-------------------
*См. хайбун №4





Хайбун?

---

Увидеть море (хайбун №4)

Увидеть море! Первый раз в жизни! Мне – 24, июль, приближается отпуск. Надо бы куда-нибудь поехать? А тут как раз на работе сотрудники что-то там обсуждают на эту тему. Оказывается – едут в Краснодарский край (ого!), на морской берег, в ущелье, жить – в палатках. Да там у них целый лагерь вольных туристов в сосновом (реликтовом!) лесу у маленькой речки.
- Нельзя ли и мне туда?
- А приезжай. Там место найдётся.
Рассказали подробно маршрут, как добраться до того самого ущелья, где уже не первый год проводят отпуск их друзья, а теперь – и они едут. Поездом. (Однако – 36 часов!) Потом автобусом – до села на берегу моря, а там тебя встретит кто-нибудь из ребят наших и приведёт в ущелье…
…Добрался так, как было сказано – вышел из автобуса, не доезжая села, у шлагбаума. Вытащил рюкзак.
Из тени под деревом приблизилась странно одетая фигура. Парень в кедах, плавках и какой-то кальсонной рубахе. (Ага, наверно уже обгорел на солнце!)
- Не вы ли, молодой человек, направляетесь в некую Грекову щель?
- Я!
- Будем знакомы, Владимир…
Вокруг – деревья, кусты, там и там – строения. Пионерский лагерь, турбаза, санаторий. Невысокие, поросшие лесом горы. Все это – широкая долина реки Пшады. Вон она блестит сквозь кусты. Море же – где-то рядом, но не видно ещё за деревьями.
Набрали в мешок ничейной алычи (велено принести для общественной кухни), и двинулись в сторону моря. Проводник мой сообщил, что до нашего лагеря придется пройти по берегу от здешнего пляжа около километра. Идти придётся по жаре, между прочим; солнце уже высоко и печет. Так что, раздевайся. А щас! И не подумаю. О южном солнце предупреждён. Поэтому пока потерплю, и моя форма – старые брюки и рубашка с длинными рукавами.
Подвесной пешеходный мосток через речку. Экзотика! Качается. Внизу, метрах в трёх, беловатая, чувствуется – глубокая и холодная вода с гор. Благополучно перешли (с тяжеленным рюкзаком-то) на тот берег. Возле какой-то тарахтящей электростанции, что ли, своротили налево. И – вот он пляж.
И вот оно – море! Подошёл к кромке. Скинул рюкзак, разулся, закатал брюки. Вошёл в воду – тёплая, прозрачная! Какие-то рыбки шныряют. Неужели – солёная? Не верится. Зачерпнул в пригоршни, попробовал на вкус: со-лё-на-я!!! МОРЕ!

                                У горной речки
                                в тени пицундских сосен
                                любуюсь морем.



Хайбун?

---

В.Стус. Коли ти нишком в мій скрадешся сон

Когда тайком в мой прокрадёшься сон,
у моего возникнешь изголовья,
ты не жури меня – уже с тобой я
не встречусь боле. Божьих оборон
уже не ведать нам двоим. Прощай,
в беспутицу, на гибель обречённый,
прочь ухожу я. В развалюхе чёрной –
там и любовь, и отдых мой и край.

-137-



Оригинал

Коли ти нишком в мій скрадешся сон
і станеш коло мого узголов’я,
не жур мене, що більше вже з тобою
я не зійдуся разом. Оборон
Господніх нам не відати. Прощай,
рокований на смерть, по бездоріжжю
я вирушив од тебе. Чорна хижа
ото любов, і спочив мій, і край.

---

В.Стус. Між співами тюремних горобців

В чириканье тюремных воробьёв
послышалось – синичка зазвенела
и начала так тонко-тонко прясть
голубенькую струйку боли, будто
под снегом первенец весны запел.
-66-

Оригинал

Між співами тюремних горобців
причулося — синичка заспівала
і тонко-тонко прясти почала
синеньку цівку болю, мов з-під снігу
весняний первісток зажебонів.

---

В.Стус. Де свінула Софія світанкова

Как дуб мореный пал каштан. И снова
блеснул Софии1 золотой наряд.
О сторона родная! Будь здорова,
тягчайшая из всех моих утрат.
Сухой мороз, и, как всегда, – нежданный.
На яблонях уже и листьев нет.
Гроб каменный2. А ты – как деревянный,
и чертом из него торчишь на свет.
Такая грусть – что к горлу нож. Пристанет –
не дернешься. Так вот ты, жало мук!
Кому не жить? А кто еще протянет?
Чтоб услыхать последний сердца стук.
Не благодать – ночная тьма накрыла.
И тишь, и гладь – шаром катись по ней.
Иль может ты, моя душа, остыла?
Тогда замри, ослепни, онемей!
Такая грусть, и в горле стон застрянет!
Отчаянье – не вырвусь из оков.
Кому не жить из нас? Кому – достанет,
под ярым солнцем отжитых веков?
--------------------------------------------------------
1 Софийский собор в Киеве
2 Имеется в виду здание КГБ, напротив собора




Оригинал

Де свінула Софія світанкова,
упав каштан, немов морений дуб.
О рідна стороно! Бувай здорова,
ти щонайтяжча із моїх загуб.
Сухий мороз і не зацвівши в’яне,
на яблунях і листя вже нема.
Камінний гроб. І ти — мов дерев’яний,
мов чорт, із нього дибишся сторчма.
Така журба, що може задушити —
ані тріпнешся. Ось ти, жало мук!
Кому не жити з нас? Кому з нас жити?
Щоб чути серця передсмертний стук.
Така оскліла рівнина довкола —
хоч покоти опукою по ній.
Чи це не ти, душе моя схолола?
Тоді так само сліпни і німій!
Така журба, що може задушити!
І розпач мій окляклий деренчить.
Кому не жити з нас? Кому з нас жити
під хижим сонцем доланих століть?

---

Ещё о водке.

      

Я сразу смазал карту будня,
хвативши водки два стакана.
И тут увидел в блюде студня
крутые волны океана…
Закуской из солёной рыбы
воздал я зовам мокрых губ.
А утром...
Вы залить
могли бы
рассолом жар горящих труб?

===================================

Владимир Маяковский

А вы смогли бы?

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

1913

---

В.Стус. Упали роси на зелені вруна

На молодые всходы пали росы,
в дубраве отозвался соловей,
подобием души сверкают плесы
безмерно вырастая из ночей.
Над головой звезда еще трепещет,
как птица, что запуталась в силках.
День занимается и ярко блещет
на черных перепутьях и ветрах.
Паду в траву – в благословенном лоне
земли своей покой и мир найду,
отдав себя Господней обороне,
ведь за собою чую смерть-орду.


Оригинал

Упали роси на зелені вруна,
з діброви обізвався соловей,
подобою душі ряхтять лагуни,
безмежно виростаючи з ночей.
Над головою зірка ще тріпоче,
мов пійманий у сільце дикий птах.
Зайнявся день і яро палахкоче
на чорних роздоріжжях і вітрах.
Паду в траву — в благословеннім лоні
землі своєї спокій віднайду,
усеблагій віддавшись обороні,
бо за собою чую смерть-орду.

---

В.Стус. Осінь крилами в груди б'є

Осень крыльями в грудь мне бьёт.
Украина моя осенняя!
Отчего не достало умения
Мне утешить сердце твоё?!

                        ~

Когда в мой сон заходит Украина –
то без калин, подсолнухов, без солнц,
а в сумерках. Как с узелком вдова
заходит Украина в дом родной:
воды напьётся, про здоровье спросит
и сядет с краю лавки отдохнуть.
И чёрный, цвета чернозёма, пот
со лба сотрёт рукою.

                        ~

Казалось – я живу в стране умерших.
Христос, в рубашке с жёлтою звездою
до часа комендантского спешит –
все вымести панели городские.



Оригиналы


Осінь крилами в груди б'є.
О Вкраїно моя осіння!
Чом забракло мені уміння
Звеселити серце твоє?!

                        ~

Коли в мій сон заходить Україна —
то без калин, без соняхів, без сонць,
а в сутінках. Як удова, з оклунком
заходить Україна в рідний дім:
напитися, спитати про здоров'я
і сісти скраю лавки. Відпочити
і чорний, як чорнозем, піт з чола
рукою стерти

                        ~

Здалося, я живу в країні мертвих.
Христос з зорею жовтня на сорочці
спішить до комендантської години
позамітати всю міську панель.

---

В.Стус. Чого ти ждеш

Чего ты ждешь? Скажи – чего ты ждешь?
Кого ты поджидаешь на рассвете?
Кого еще надеешься здесь встретить,
а встретив, – не поверишь, обойдешь?
Другого мира уголок глухой,
в нем женщина чуть слышно, тихой птицей,
молитву шепчет: Боже, пусть святится,
о пусть святится край проклятый мой.
И видится: чужой далекий край,
среди степи, там, где горит калина –
могила. Там рыдает Украина
над телом сына мертвого: прощай.
В могилу бросив по три горсти глины
и скорбь изображая что есть сил,
враги довольны: сын тот не любил
ни неба, ни земли, ни Украины.
Звучит напрасно грустная струна
чужой тоски. В том плаче Украина
безмерною становится пустыней,
и эхом отдается глубина
промерзшая.
Кого ж ты, демон зла,
клянешь, клянешь, клянешь и проклинаешь?
Кого еще в себе найти желаешь?
Судьбину злую? Горсточку тепла
под пеплом вековым? Кого ж ты ждешь?
Надеешься когда-нибудь дожить ты,
чтоб ожиданию сказать: мы квиты?
Ты забираешь, будто бы даешь.


Оригинал

Чого ти ждеш? Скажи — чого ти ждеш?
Кого ти виглядаєш з-перед світу?
Кого ти сподіваєшся зустріти,
а най і стрінеш — віри не доймеш?
Тамтого світу закуток глухий,
а в ньому жінка, здумана зигзиця,
шепоче спрагло: Боже, най святиться,
О най святиться край проклятий мій.
Ще видиться: чужий далекий край
і серед степу, де горить калина —
могила. Там ридає Україна
над головою сина: прощавай.
І плачуть там, видушуючи з себе
сльозу навмисну, двоє ворогів,
радіючи, що син той не любив
ні України, ні землі, ні неба,
і всує хилиться висока тінь
чужого болю. Пустинь України
безмежнішає в цьому голосінні,
аж перемерзла луниться глибінь
опівнічна.
Кого ж ти, демон зла,
кленеш, кленеш, кленеш і проклинаєш?
Кого з самого себе викликаєш?
Свою недолю? Грудочку тепла
під попелом століть? Кого ж ти ждеш?
Невже сподієшся колись дожити,
щоб мовити чеканню. Все. Ми квити.
Ти забираєш, буцім-то даєш.

---

Пути отважных (хайбун №3)

г. Ржев, 1957 г.

На каменистом, обрывистом склоне речного берега стоит, и, кажется, чудом там держится небольшой столбик.
– Что это, пап, спрашиваю я отца, с которым пришли сюда порыбачить.
– А залезь, посмотри.
Вскарабкался по едва заметной на камнях тропке. Деревянный столбик с табличкой и звездой. Много таких я уже видал. Солдатские могилы, с войны. Тогда казалось мальчишке – она была очень давно. А ведь всего двенадцать лет прошло.
Но те могилы – в полях, а тут – на обрыве? Не могли тут хоронить, круто слишком. И не могила это, а памятный знак, похоже недавно поставленный. «Военный лётчик ... Погиб здесь при выполнении боевого задания. 195… г.» Фотография. Может быть, что-либо не так запомнил, столько лет прошло, но в памяти осталась простая украинская фамилия Марченко.
Отец, командовавший батальоном связи при огромном аэродроме, рассказал, что Марченко, пилот с этого аэродрома, пытаясь спасти потерявший управление самолет, тянул до последнего, и «слишком поздно катапультировался». Тело так и не нашли ни среди обломков МИГа, ни в реке. Хоронить было некого…
Вскоре отец демобилизовался, и мы уехали в другой город. Навсегда от военной жизни.
И вот, из письма от старого знакомого, среди прочих новостей узнали, что нашли-таки погибшего пилота. Рыбаки случайно крючком зацепили на глубине полураскрывшийся, как оказалось, парашют.
Через сорок лет приехал я в город своего детства. Пошёл взглянуть и на тот обелиск. Но не нашёл и следов…

                                          Не успеть уже,
                                          парашют не раскрылся.
                                          Так близко Волга.




Хайбун?

---

В.Стус. Ти десь уже за пам’яттю

Сыну

За памятью ты где-то. В темноте
утраты – к ней уже привыкло сердце.
И светишься звездой из глубины
возвышенности наднебесной. Ты
пяти лишь лет. И ты в тех годах стынешь,
как в скорлупе зерно. О боль моя,
сгоревшая дотла, как нестерпимо
тебя опять на свет явить мне было б,
младенцем прежним снова увидать!



Оригинал

Синові

Ти десь уже за пам’яттю. В пітьмі
утрати, до якої звикло серце.
І світишся, мов зірка, з глибини
узвишшя наднебесного. Тобі
все п’ять лиш літ. І ти в тих літах стрягнеш,
як зерня в шкаралущі. Болю мій,
на попіл вигорілий, як нестерпно
було б тебе удруге народити
і знов, як перше, вздріти немовлям!

---

Вишни цветут (хайбун №2)

Много лет уже хожу на работу по одному и тому же маршруту. Да и недалеко, всего около километра. Между домов, парком, пустырем. Клены, каштаны, сирень. Зеленая окраина Киева. Что-то и я сажал тут когда-то.
Вишни. Весной, когда они цветут вокруг старых «хрущовок», специально притормаживаю здесь. Они уже – не молодые деревца, вытянулись вверх до третьего этажа, сквозь листву и цветы иногда не видно и самих домов. А сколько бывает на них потом ягод, ну, конечно, если отцветут нормально, если не будет слишком сильных заморозков, если прилетят пчелы. А ведь прилетают, хоть и в городе! Смотрю на эту снежную красоту с надеждой, а часто – и с тревогой. С надеждой, – что сохранится, не пропадет однажды это ежегодное весеннее чудо. А с тревогой…
Медленно, но уверенно надвигаются многоэтажные, богатые и престижные новострои.
Боюсь, однажды прозвенит тревожно-печальный звук лопнувшей струны и глухо стукнет по дереву топор.
А вы говорите: меч самурая, сакура…

                                       Недолог срок
                                       цветенья вишен.
                                       Не успел налюбоваться.




Хайбун?

---

В.Стус. Це – травень

Вот – май. Теперь и лета поищи –
в квадрате неба, что над головою
так остро срезано: густая синь
и эфемерных облаков собранье,
ищи его в расщелинах меж стен,
где желтостволый стебелек таится
и ощупью пытается расти.
А там, за великанскою стеною, –
мать своего сыночка окликает,
и голос – и охрипший и грудной,
познал, что в свете – май, а в сердце – радость,
и теплота небес в глаза ей светит,
и пламенеет жар ее ладоней,
продолговатых, словно лепестки.

Где ж ты, моя любовь? Нет, нет, не здесь.
За краем света ты – как будто пчелка,
под крыльцами собравшая густую
пыльцу печали. Где и ты, мой сын?
Где ты, мой свет морозный? Где те сосны?
Где путь к обрыву, в отдаленье – пруд,
там, на пригорке, – роща чахлых сосен:
притопывают, стонут на морозе,
в ладони дышат зябко?
Поищи
май около себя – уже не сыщешь.
Нет ничего. И лишь в душе – смешенье:
зима и лето, осень и весна,
как рыбы, сбились в стаю.
Но пройди
сквозь непогоду. Зеленью взойди
надежды новой.
Что же, это проще –
нам лучше видеть, нежели расти.
Но память же – задушит…


Оригинал.

Це — травень. Отже, літа пошукай —
в квадраті неба, що над головою
так гостро зрізано: де глибша синь
і ефемерне зграйне хмаровиння,
шукай його по шпарах межи стін,
де жовтостебла бадилина стромиться
і навмання пускається рости.
А там, за нашим велетенським муром, —
гукає мати — свого зве синочка,
і голос, геть і схриплий і грудний,
спізнав, що в світі — травень, в серці — радість
і літепло небес їй в очі світить
і хлюпає жага її долонь,
таких продовгуватих, як пелюстки.

Де ж ти, моя любове? Ні, не тут.
ти десь по закрайсвіту — наче бджілка,
що попід крильцями тримає ярий
пилок зажури. Де ти, сину мій?
Де ти, мій світе зимний? Де ті сосни?
Де шлях — до урвища, подалі — став
а ген на пагорбі — кощаві сосни:
вовтузяться, стенаються з морозу
і хухають в долоні?
Пошукай
довколо себе травня — не помітиш.
Анічогісінько. Але в душі —
тлум: весни, зими, осені і літа,
мов риби, кубляться.
Перерости
свою негоду. Увійди у прорість
зеленої надії.
Все не мудре —
нам краще бачити, аніж рости.
А спогади — задушать...

---

Подснежник над Волгой (хайбун №1)

Верхняя Волга. Ледоход. Весенняя вода мощна и стремительна. Льдины громоздятся, напирают, выползают на каменистый берег. Шум, до грохота. Но день – два, и все кончилось. Только одинокие, отставшие стремятся по течению, и видно, как быстра здесь река. И полноводна. Не то, что летом, тогда кое-где и по колено можно перейти на другой берег.
А выброшенные на берег льдины лежат долго под весенним солнцем. И вроде бы не тают, только темнеют. И тогда – ударишь ногой – а они рассыпаются на множество прозрачных, шестигранных как карандаш, продолговатых кристаллов.
Но это всё внизу, у воды. Круты и высоки берега, в которых, как в каньоне, течет древняя река. Они уже отогрелись под солнцем, последний снег стекает вниз по склонам, смешиваясь с водой многочисленных родников и родничков, которыми так богаты известняковые берега. И, не дожидаясь настоящего тепла, проглянули под безлистыми и прозрачными ещё кустами орешника и ольхи уже живые, самые первые цветы – синие и лиловые на зелёном.

                              Фиолетовый,
                              под коркой льда подснежник.
                              Весна на Волге.




Хайбун?

---

LX

Стали старыми
в парке деревья уже.
А я сажал их…

---

В.Стус. НАД ОСІННІМ ОЗЕРОМ

Побитый оспою, осенний чёрный пруд,
как антрацит видений, камень крика,
глазами люциферовыми блещет.

Хмельная бездна ластится к ногам.

И будущего воронье взлетает
кроваво, острокрыло из нее
на синь, на лес высокогорлых сосен,
на голову пропащую мою.

Глаза охрипшие сошлись в один,
едва входящий в череп и похожий
на пруд вот этот черный.
                            Бесприютный,
сквозные ветры чувствуешь в душе!?



Оригинал

          НАД ОСІННІМ ОЗЕРОМ

Цей став повісплений, осінній чорний став,
як антрацит видінь і кремінь крику,
виблискує Люципера очима.

П'янке бездоння лащиться до ніг.

Криваво рветься з нього вороння
майбутнього. Летить крилатолезо
на утлу синь, високогорлі сосни
і на пропащу голову мою.

Охриплі очі збіглися в одне —
повторення оцього чорноставу,
насилу вбгане в череп.
                            Неприхищенний,
а чуєш, чуєш протяг у душі!?

---

Без снега

Выбросил лыжи
на свалку:
глобальное потепление.

---

В.Стус. Весь обшир мій — чотири на чотири

Четыре – на четыре. Не разрушу
тех стен c узором каменных дорог.
Лилово-серый шлак, мне выел душу,
и не переступлю тюрьмы порог
туда, где дальше смерти – Украина.
Колодец, тын и два окна вдали,
печально тлеющих в лучах зари.
То, верно, мать высматривает сына.
Так грустно очи смотрят – это ты,
пречистая моя голубка-мама!
Душа моя летит к тебе упрямо,
но не преодолеть ей черноты
бессонной ночи. Только не теряй
надежды светлой, только жди, святая,
на Господа в молитве уповая...
Умру – и с того света поджидай.



Оригинал


Весь обшир мій — чотири на чотири.
Куди не глянь — то мур, куток і ріг.
Всю душу з’їв цей шлак лилово-сірий,
це плетиво заламаних доріг.
І дальша смерти — рідна батьківщина!
Колодязь, тин, і два вікна сумні,
що тліють у вечірньому вогні.
І в кожній шибі — ніби дві жарини —
журливі очі вставлено. Це ти,
о пресвята моя, зигзице-мати!
До тебе вже шляхів не напитати
і в ніч твою безсонну не зайти.
Та жди мене. Чекай мене. Чекай,
нехай і марне, але жди, блаженна.
І Господові помолись за мене.
А вмру — то й з того світу виглядай.

---

В.Стус. Колимське сонце стало сторч

Над Колымою солнце – дыбом.
Им Бог раскачивает высь.
Через коряги, до воды бы,
и волю пей – не захлебнись.
Вокруг лишь сопки да холмы,
каменья, золото и кости.
Эй, земляки, зайдите в гости
к нам, подданные Колымы.



Оригинал

Колимське сонце стало сторч.
Бог ним махає, як ковадлом.
Пади-но з каменя на корч
і волю пий, аби не вадило б.
Довкола сопки геть рябі,
каміння, золото і кості.
Гей, земляки, заходьте в гості,
підданці спільної доби.

---

В.Стус. Безпашпортний і закріпачений

Беспаспортный, закрепощенный,
слепой, колхозный мой народ!
И пытанный, да не казненный,
и в рабстве, да не покоренный.
Тебя нашел я на добро,
а может – горе. Я не знаю,
знать не хочу. Ведь ты же есть,
и я к тебе лишь припадаю,
и я былое проклинаю
где ты страдал, народ-борец,
твое былое – там твой дух,
там ты терпел, оттуда взялся,
там лиха горького набрался,
там лез покорно под обух.



Оригинал

Безпашпортний і закріпачений,
сліпий, колгоспний мій народ!
Катований, але не страчений,
рабований, але не втрачений.
Тебе знайшов я на добро,
а чи на горе. Я не знаю,
не хочу знати. Ти бо є,
і я до тебе утікаю,
і я минуле проклинаю
твоє, народе мій, боєць,
твоє минуле. Де ти був,
і де ти жив, і де ти взявся,
і де ти стільки лих намався
як ліз покірно під обух.

---

Зимнее

Бел, весь в снегу парк,
лишь зелены омелы
ведьмины гнезда.

---

В.Стус. Ця чорнота попереду

Та чернота, что впереди, давно
утратила пугающие чары,
лишилась сил бесовских. И теперь
способен я сказать – одолеваю смерть.
Великий свет мне сызнова открылся.
В него идешь, как в штольню преисподней,
где полыхает пламя жарких недр.
Смотри-ка: выгорает свет пластами.
И впереди – весь в звёздах чёрный мрак.
О, столько солнц забытых окружило
тот давний свет, и столько рядом их
что нужно дар иметь, чтоб не сгореть.
Есть на земле умерших суходол,
где бьёт вода живая. И за нею
летит из Украины вороньё;
не возвращается оно обратно.
Та чернота, что впереди – мой путь
от смерти в жизнь. Безудержная сила
влечёт меня. Посторонись, не тщись
понять, а будь свидетелем пытливым.
Ты все вбери в себя и все замкни,
опоясавши обручем железным
отчаянье безбрежное. Не хватит
той черноты на всю грудную клетку.




Оригинал

Ця чорнота попереду давно
відстрашливі свої згубила чари,
відьомську силу втратила. Тепер
я годен мовити, що поборяю смерть.
Великий світ мені постав знова.
Ти в нього йдеш, як у пекельну штольню,
де жевріє вогонь камінних надр.
Дивись-но: вигоряє світ шарами.
Ця чорнота попереду – в зірках.
О стільки їх, забутих сонць, довкола
старого сяйва, стільки надовкруг,
що треба мати хист, щоб не згоріти.
В країні мертвих є той суходіл,
з якого б’є жива вода. По неї
летить із України вороння,
але не повертається додому.
Ця чорнота попереду – мій шлях
від смерті до життя. Нестримна сила
провадить мною. Збоку стань. І не
натужся. Свідком будь. Питливим свідком.
Усе вбери у себе, все замкни,
обперезавши обручем залізним
свій безберегій розпач. Чорнота –
не збракне нам на всю грудну клітину.

---

В.Стус. Це тільки втома

Все это – только страшная усталость.
Все это так – нашло – и отойдет.
Но если не отступит, хоть на малость,
пусть лучше уж убьет. Пускай убьет.
Плевать! Так жить – уже на полдороге
от жизни к смерти. Значит – все равно.
Ведь ни одной надежды нет мне в Боге
и вымолить спасенья – не дано.
Сожму виски шальные меж ладоней
и буду ждать, пока не отгремит
безумный этот миг моих агоний,
миг ожиданий мрачных пролетит.
Теперь уж скоро. Боль подходит к краю.
Добьет, или отложит до иных
времен? О даст, о даст вздохнуть, я знаю.
Уйди же, вестница всех бед моих.
И только так. Покорствовать до века –
легко, но ты восстань, преодолей.
А грудь – разбитая бандуры дека –
гудит, и струны порваны на ней.




Оригинал


Це тільки втома. Втома. І шалена.
Це тільки так — найшло — і відійде.
А вже як не відступиться од мене —
то краще — хай уб’є. Нехай — уб’є.
Дарма бо скніти — вже напівдорозі
між смертю і життям. Їй-бо — дарма.
Бо жодної з надій не маю в Бозі
і порятунку жодного — нема.
Пучками стисну ошалілі скроні
чекатиму, допоки відгримить
ця навіжена мить моїх агоній
і забарних чекань обридла мить.
Це так. Це так. Це — скоро дійде краю.
І як не скосить — то дихнути дасть.
О дасть дихнути, дасть дихнути. Знаю.
Іди ж, вістунко всіх моїх нещасть.
Це так. Це тільки так. Це надто легко
скоритися. Зіпнися — й перебудь.
А груди — мов бандури бите деко
і пірвано всі приструнки — гудуть.

---

Декабрь

Зимняя звезда
над горизонтом блестит.
Еще год ушел.

---

В.Стус. Відлюбилося

Отлюбилось.
Отверилось.
Отжелалось.
День уравновешен,
как обкатанный валун.
Постепенно превращаешься
в собственный архив,
дорогой,
словно умерший родич.
Ночной пруд под соснами,
книги, уединенность –
больше не волнуют.
Мир – мириады доступных целей.
Капризы – осуществимы.
Протяни руку вперед –
остывшими пальцами
ощутишь самого себя.
Покой,
выдубленный.



Оригинал

Відлюбилося.
Відвірилося.
Відпраглося.
День врівноважений,
як вичовганий валун.
Поступово перетворюєшся
на власний архів,
дорогий,
мов померлий родич.
Нічний ставок попід соснами,
книги, самота —
більше не зворохоблюють.
Світ — міріадом досяжних мет.
Забаганки — здійсненні.
Простягни руку попереду —
схололими пальцями
відчуєш самого себе.
Спокій,
вичинений.

---

Забытое

Зазеленела
иссохшей шелковицы
ветка живая.
Над колодцем заглохшим,
у порушенной хаты.
     

---

В.Стус. Ти десь живеш на призабутім березі

Ты – там, на призабытом берегу
моих воспоминаний обмелевших
блуждаешь тенью беспощадной скорби
пустынею моих молодосчастий.
Так часто Бог с тобою встречи дарит
мне в келье этой. Часто так тебя
зову сквозь сон, чтоб душу натрудить
вовек несбыточным младым грехом.
К стене, одной из четырех, прижатый
(и пятого угла никак не сыщешь),
я исповедуюсь почти все дни,
но нет ни одного мне искупленья.
На стенах этих проступает зыбь
твоей печали. Двойники – подруги
(твое ночное действо) многоглазо
следят за мною взглядом бессловесным –
доискиваются души моей.
А ты – во мне. И так пребудешь вечно,
свеча моя палящая! В беде,
уж полумертвый, я в тебе одной
себе верну уверенность, что жив
еще, и жил, и буду жить, чтоб помнить
несчастье счастий, лихолетий роскошь –
утраченную молодость свою,
пропавшая жена моя! Тобою
познал я перепутья те, которых
нам доля не прощает. Бег времен
тобой остановил. И каждодневно
к истокам возвращаюсь. Слишком тяжко
ступать дорогой безвозвратной, где
потеряны начала и концы.
Я памятью живу, и не пытаюсь
утешиться союзом долгой ночи
и забытья. Как будто столп горящий,
меня ты из себя зовешь и манишь –
затерянным, забытым, дальним, карим
и золотым. Куда ж меня зовешь,
о пчелка рыжая? Дай мне остаться
здесь в этом страдном времени. Прошу:
дай встретиться с бедою в одиночку,
чтоб – или умереть, иль победить.
Напрасно. Снова в сны мои заходишь
препоны гордо раздвигаешь все –
и отовсюду на меня идут
глаза златые, карие. Берут
меня в свой плен.
И в молодость возносят,
затем, чтоб бросить – в бездну…




Оригинал


Ти десь живеш на призабутім березі
моїх змілілих пам’ятей. Блукаєш
пустелею моїх молодощасть,
як біла тінь жорстокої скорботи.
Так часто Бог нам зустрічі дарує
в цій келії. Так часто я тебе
зову крізь сон, щоб душу натрудити
повік незбутнім молодим гріхом.
Припертий до стіни (чотири мури —
і п’ятого кутка ніяк не знайдеш),
чи не щодень до сповіді стаю,
та жодної мені нема покути.
На кожнім мурі проступає рить
журби твоєї. Посестри — подоби
(нічний твій виступ) — в кількоро очей
зорять на мене поглядом німотним —
дошукуються давньої душі.
Ти є в мені. І так пробудеш вічно,
свічо моя пекельна! У біді,
вже напівмертвий, я в тобі єдиній
собі вертаю певність, що живий,
і жив, і житиму, щоб пам’ятати
нещастя щасть і злигоднів розкоші,
як молодість утрачену свою,
жоно моя загублена! Тобою
я запізнав ті розстані, які
нам доля не прощає. За тобою
спинив я часу плин. І кождодня
вертаюся в витоки. Надто тяжко
ступати безворотною дорогою,
де втрачено початки і кінці.
Я здумано живу і не зберуся
натішитися злагодою ночі
і забуття. Неначе стовп огненний,
мене ти з себе викликаєш, надиш —
забутим, згубленим, далеким, карим
і золотим. Куди ж мене зовеш,
брунатна бджілко? Дай мені лишитись
у цьому часі страдному. Дозволь
зостатися з бідою наодинці
і — ачи вмерти чи перемогти.
Дарма. Ти знову в сни мої заходиш
вельможно мури прочиняєш всі —
і золоті, брунатні, карі очі
йдуть зовсібіч на мене. І беруть
у свій полон.
До молодості зносять,
аби жбурнути — в прірву…

---

В.Стус. Про згадку для Стефанії Шабатури

            На память для Стефании Шабатуры

Москва. Столица. В сотни лиц
нас озирает при вокзале.
Нас автоматы пронизали.
Сестра родная. Пали ниц!
Мир этот – сон. Ну и дыра –
как преисподняя, ужасна.
Меж ста волков – сестра. Прекрасна
как смерть, среди волков – сестра.
Молилась: сохрани в напасти,
еси на небесех, – помилуй!
Чтоб лезвие – так вскрыл бы жилы.
А свет звереет в сотню пастей.



Оригинал

            Про згадку для Стефанії Шабатури

Москва. Столиця. В сотні лиць
нас озирає при вокзалі.
Нас автомати пронизали.
О рідна сестро, падьмо ниць!
Цей світ — це сон. Оця діра —
цвинтарна. Шара вся. Примарна.
Між ста потвор — сестра. І гарна,
як смерть. Межи потвор — сестра.
Шепоче тихо: Отче наш,
єси на небеси, — помилуй!
Коб лезо — то відкрив би жили.
А світ звіріє в сотню пащ.

---

В.Стус. Перед будинком, у якому катують людину

          Перед домом, в котором истязают человека,
собралась большая толпа.
          — Если он останется живой, мы отпразднуем
встречу в ресторане, — говорит благодушная
бабуся, светлая, как Божья Матерь.
          — Хоть бы его уж не очень мучили, — вздыхает
мужчина, выхоливший бороду и бакенбарды.
Он жует бутерброд и запивает кефиром.
           — Замучат, заму-у-чат, — говорит
бледная толстая тётка с опухшим лицом,
предлагая прохожим нераспроданные пирожки.
          — Все-таки хорошо, что о нем хотя бы
хлопочут, говорит высокий коренастый
мужчина и показывает ладони с поморщен-
ной кожею — следы, оставшиеся от
лесоразработок в районе Печоры.
          — Ничего, правда восторжествует, —
вставил и свое плюгавенький
человечек с глазками, как у сверчка.
          — Восторжествует, — повторил плюгавенький
человечек и громко высморкался.



Оригинал


          Перед будинком, у якому катують людину,
зібрався великий натовп.
          — Коли він лишиться живий, ми відсвяткуємо
зустріч у ресторані, — каже добросерда
бабуся, прозора як Богоматір.
          — Хоч би його та не дуже мучили, — зітхає
чоловік, що відкохав бороду й бакенбарди.
Він жує бутерброд і запиває кефіром.
          — Замучать, заму-у-чать, — каже
бліда тлуста жінка з припухлим об-
личчям, пропонуючи перехожим неспродані пиріжки.
          — Все-таки добре, що про нього бодай
піклуються, каже високий кремезний
чоловік і показує долоні зі збриже-
ною шкурою — сліди, залишені від
лісорозробок у районі Печори.
          — Нічого, правда восторжествує, —
вихопився й собі плюгавенький
чоловічок з вічками, як у цвіркуна.
          — Восторжествує, — повторив плюга-
венький чоловічок і голосно висякався.

---

В.Стус. Напередодні свята

Накануне праздника,
когда люди кинулись по магазинам,
вынося оттуда шпроты, жареную рыбу,
окорока и водку с перцем,
какой-то чудак, обутый в модные туфли
(действительно, как-то неделю тому выбросили
в универмаге “Украина” – двадцать два
пятьдесят с нагрузкой – детские штанишки
восемнадцатого размера), облился черт знает чем-то
и поджег себя.
О, он горел, как поросенок, паленный на примусе, –
налетел на людей, что культурно себе стояли
в очереди за лимонами,
поразбежались все, как один:
от него так несло паленым –
дыхнуть было невозможно.
На счастье откуда-то взялось несколько
милиционеров,
быстренько вкинули его в машину
и помчались в сторону Лукьяновки*.
А очереди мы таки дождались. А как же:
что это за праздничный стол без лимонов?

-----------------------------------------------------------------------------
*Район Киева, где находится знаменитая следственная тюрьма.



Оригинал

Напередодні свята,
коли люди метнулися по крамницях,
виносячи звідти шпроти, смажену рибу,
шинку й горілку з перцем,
якийсь дивак, озутий у модні черевики
(такі тиждень тому були викинули
в універмазі "Україна" — двадцять два
п'ятдесят з навантаженням — дитячі штанці
вісімнадцятого розміру), облився чортівнею
і підпалив себе.
О, він горів, як порося, смалене примусом, —
налетів на людей, що культурно собі стояли
в черзі за цитринами,
порозбігались усі, як один:
від нього так несло смаленим —
носа було навернути ніяк.
На щастя десь узялося кілька
міліціонерів,
одразу вкинули його в машину
і помчали в бік Лук'янівки.
А черги ми таки достоялись. Аякже:
що то за святковий стіл без цитрин?

---

В.Стус. Живи у душах інших, як вампір

Живи душой чужою, как вампир,
ведь ты давно уже лишился тела.
Такой фортуной наградить сумела
тебя земля, где твой покой и мир.
Твой удерж в пустоте смертельной, тут,
где смерть, голодная существованьем.
Терзайся в ней. Живи своим страданьем,
и бегом нескончаемых минут,
сражённый и опустошённый ими,
отныне навсегда их раб есть ты.
Зеркальных душ зеркальной красоты
ищи очами шалыми, больными.



Оригинал


Живи у душах інших, як вампір,
бо вже давно немає в тебе тіла.
Таким бо таланом нагородила
тебе земля, де спокій твій і мир.
В цій порожнечі смерті — твій зупин,
це смерть твоя, голодна існуванням.
Живи ж у ній. Живи своїм конанням
і нескінченністю оцих хвилин,
подоланий і винищений ними,
бо ти віднині їхній раб єси.
Відбитих душ відбитої краси
тепер шукай очима навісними.

---

Побачення (Свидание)

                    Тим, хто відійшов і біженцям с.м.т. Поліське*

1. Білі птахи

До батьківських гнізд
знову летять лелеки.
А де ж ви, люди?


2. Річка

О рідна ріка,
ти вже не подаруєш
день безтурботний.


3. Ліс наступає

В старому дворі
замість яблунь – берези.
Де ж ти, дитинство?


4. Батьківщина

Квітне востаннє
шовковиці зсохлої
вітка ще жива.
          ~
Селище рідне
з хатами осліплими,
пробач нам, пробач!
вже нема вороття нам,
о моя Хіросіма!


5. Поліщуки

В день поминальний
сюди ми вертаємось,
лише з квітами.


6. Молитва

Став на коліна
у церкві занедбаній:
вернися, Боже!

------------------------
*У зоні відселення

                 См. на русском

---

В.Стус. Спи. І не думай

Спи. И не думай. Сомкни свои очи. И спи.
Если и сон не приходит – сомкни свои очи.
В снах вдохновенье познаешь торжественной ночи.
Ну, а не можешь познать, так лежи и терпи.
Свет обезумел, в поводьях коней не сдержать.
Вмиг горизонта не стало. И ночь побеждает,
давит на гибкие плечи. Шеренга шеренгу сменяет,
видишь, никчемная жизнь твоя двинула вспять.



Оригинал


Спи. І не думай. Склепи свої очі. І спи.
Навіть як сон не заходить — склепи свої очі.
В снінні спізнаєш натхнення години урочі.
Ну, а не можеш спізнати — лежи і терпи.
Світ збожеволів і рве посторонки румак.
Нагло розскочився обрій. І ніч безберега
ламле рамена гінкі. Йде по шерезі шерега,
бачиш життя твоє суєтне рушило вспак.

---

В.Стус. Бриніли по обранених ярах

Уже звенят в пораненных ярах
ручьи стеклянные. Теплеют кручи,
проснулись воды в солнечных лучах
под вскрик лесов, внезапный, как падучая.
Вспорола птица первая крылом
шатёр небес, морозный и зелёный.
Дымятся вербы и шалеют клёны.
О рвись к ним – сквозь решётки – напролом!

-129-


Оригинал

Бриніли по обранених ярах
скляні струмки, відтеплювались кручі.
Глухоніма вода, і сонця спах,
і зойк лісів, нагальний, як падуча.
І перша птаха різала крилом
обрус небес, морозний і зелений.
Чаділи верби і шаліли клени.
О рвись до них — крізь ґрати — напролом!

---

Предостережение

Это не сложно –
лести крючок заглотить.
Будь осторожен!
Могут ведь так похвалить,
что уж лучше б ругали.

---

В.Стус. Це просто втома. Втома і смертельна

Устал ты просто. Смертная усталость.
И волосы твои на голове
торчком стоят. Но пережди – минует,
ты только папироску закури
и жди, что в сердце буря отбушует,
и может, не добьет тебя добро
претяжкое, как крест гранитный. Выжди,
на стойкость человечью положись.
Набиты снами ночи, как мешки
с зерном в амбаре, много их собралось.
Людское горе – то двуликий Янус,
и слезы сердца – только желобки
для радости иль для беды – неважно.
Встань. Лагерную койку застели
и по календарю сочти надежду,
а то – за книгу скучную возьмись.
Он от тебя не так далек, твой Гёте,
лишь недоступен. Снова ждать учись,
ведь люди будут ждать и после нас,
а вслед за ними будут ждать и боги:
замолкла ли уже навек земля.
Так и кури – одну, вторую, третью,
потянет – и четвертую спали.
Несчастье это не приблизит смерти,
и ты не смерть, а жизнь боготвори!



Оригинал

Це просто втома. Втома і смертельна.
Це просто стало сторч на голові
тобі волосся. Пережди — минеться,
от тільки-но цигарку закури
і жди, що в серці буря відвирує,
і може, не доб’є тебе добро
важуче, як камінний хрест. Сподійся
на людську нездоланність. От і вже.
Набиті снами ночі, як мішки
призбираного збіжжя у коморі.
Дволикий Янус — кожне людське горе
і сльози серця — ніби лотоки
чи радості ачи біди — байдуже.
Устань. Тюремне ліжко застели
і за календарем надію виваж
чи сядь за книгу — довгу і нудну.
На віддалі, близькій од тебе, Гете,
лиш — недосяжний. Ждати перевчайсь,
бо люди ждатимуть і після нас,
а після люду ждатимуть богове,
чи вимовкла навіки-вік земля.
Отож, цигарку першу закури
і другу, третю запали, четверту.
Бо ця біда тобі не дасть і вмерти,
і все ж — життя, не смерть боготвори!

---

В.Стус. Ти десь за край світу

За краем ты света, как птаха моя белогрудая,
молочная сладость с печалью в миндальных глазах.
Надеюсь на счастье. Надеюсь на диво. Надеюсь на чудо я
в чужбине ненастной, на этих проклятых горбах.
Как тяжко мне сердце больное те сопки сжимают,
и низкое небо к земле оседает, как ил,
а наши сердца – все надеются, все ожидают,
не станет терпенья – то выбьются вовсе из сил.


Оригинал


Ти десь за край світу, як птаха моя білогруда,
солодкомолока, два ока — мигдалі сумні.
Сподіюся щастя. Сподіюся дива. Сподіюся чуда
на цій чужинецькій оцій навісній стороні.
Як тяжко ці сопки на серце на хоре лягають
і небо обнизе всідається м’яко на діл,
а наші серця — все чекають, чекають, чекають,
а стерпу не стане — то виб’ються зовсім із сил.

---

В.Стус. І що ж: коли немає долі

Что ж, если нет удачи в доле,
то скажем: повезет и нам!
Взыграли ветры на басоле,
дались доверчиво басам.
О сопки, вскрик окаменелый!
Столпотворенья древний знак.
Душа, оставившая тело:
на белом – черно-синий мрак.
Как дух, как чад, как одичалый
стон, затерявшийся в годах.
И это все твои причалы,
вознесшийся к вершинам страх?
Здесь воды меж семью горбами
несутся к цели потайной.
Но горизонт зря грезит нами,
и манит зря поток шальной.


Оригинал

І що ж: коли немає долі,
то мовимо: ще буде нам!
Вітри заграли на басолі,
довірливо дались басам.
О сопки, зойки скам’янілі!
Біблейський знак стовпотворінь.
І як душа в одлеглім тілі —
на білому просиня тінь.
Мов дух, мов чад, мов крик скричалий,
мов стогін, вистиглий в роках.
І це усі твої причали,
піднесений в узгір’я жах?
Отут, між сімома горбами,
вода струмує потайна.
А обрій марно марить нами,
і манить хвиля навісна.

---

В.Стус. КОЛЬОРОВИЙ ОБРАЗОК

ЦВЕТНАЯ МИНИАТЮРА

Негр в красном.
В желтом платьице
с черным пояском –
светловолосая девушка.
Прошли Крещатик,
вышли на Владимирскую горку.
Голубел Днепр – последним дневным пламенем,
голубели глаза,
в сумерках светлел негр.
Тихо хлюпает лимонная волна,
а у берега –
негр в красном,
рядом девушка
в желтом платьице с черным пояском,
да небо, отраженное в затихшем Днепре,
и девушка –
пойманная в волосатые объятия ночи.


Оригинал

КОЛЬОРОВИЙ ОБРАЗОК

Негр у червоному.
У жовтій сукенці
з чорним пояском —
білява дівчина.
Пройшли Хрещатик,
вийшли на Володимирську гірку.
Голубів Дніпро — останнім денним полум'ям,
голубіли очі,
вечорішав, світлішав негр.
Тихо хлюпа лимонна хвиля,
а край берега —
у червоному негр,
поруч дівчина
в жовтій сукенці з чорним пояском,
та небо, зловлене у витишений Дніпро,
і дівчина —
в волохаті обійми ночі.

---

В.Стус. Вік би не бачити й не чуть

Век бы не видеть и не знать
об этой скрипке черной,
но вот стихи текут опять,
как будто кровь из горла,
и пахнут рутою, она
полузабытой стала
и пахнут мятою. Добра
злой Бог в займы немало
дал – он талант вложил в меня
проклятый, рифмы эти,
на голову свою. Не зря?
Спроси – Он не ответит.
Когда неслась душа твоя
в бурлящем клокотании,
ты безоглядно оставлял
все прописи посланий,
где точка, запятой крючок –
черт сломит шею верно.
Сердечный наживешь порок
и совести каверны.
Ты ж сердце не берег свое,
огнем оно пылало.
Не ты – призвание твое
дорогу выбирало
твою. Его рабом ты был,
не шут и не бездельник.
Ты рудокопом был. Могил
таланта вечный пленник.


Оригнал

Вік би не бачити й не чуть
про тебе, скрипко чорна,
а вірші йдуть, і йдуть, і йдуть,
неначе кров із горла,
і пахнуть рутою, котра
уже напівзабута,
і пахнуть м'ятою. Добра
сам Бог мені прелютий
був зичив, даючи цей хист
проклятий — віршувати
на власну голову. А зміст?
А змісту не добрати.
Коли топилася душа
в грайливім струмуванні,
ти необачно полишав
всі приписи посланій,
де стільки ком, рисок, крапок —
сам чорт там шию зверне.
Сердечний наживеш порок
чи совісті каверни.
Добром об'яснена душа
велить вогнем палати.
Ти лиш за хистом полишав
право — обирати
собі дорогу. Бо не він,
а ти — був раб. Не блазнем,
а рудокопом. Домовин
таланту вічним в'язнем.

---

В.Стус. У німій, ніби смерть, порожнечі свічад

В бессловесном, смертельном безлюдье зеркал
пересохшая темень шуршит, как песок,
и высокий, как крик, тонкогорлый певец
дух подъемлет над телом своим.
И возносится ввысь. И в удавке беды
аж зашелся кривой от призывов кадык,
аж на грани зеркальные брызнула кровь!
Ночь сгущается, будто хрусталь.
Стерегись же шальная, больная душа!
Взгляд и слух обостренный – однажды убьют!
И вскричала обрезанным нервом струна,
и пугливый вскричал полусон хрусталя,
и вскричала зеркал пустота.



Оригинал

У німій, ніби смерть, порожнечі свічад
пересохла імла шебершить, мов пісок,
і високий, як зойк, тонкогорлий співак
став ширяти над тілом своїм.
Дух підноситься д’горі. У зашморзі бід
аж зайшовся кривий од волання борлак,
аж огранням дзеркал заросилася кров!
Ніч зсідається, наче кришталь.
Начувайсь, навіжена, скажена душе!
Бо вдивляння, вслухання — зненацька уб’ють!
І зверескнула нервів утята струна,
і зверескнув пугкий напівсон кришталю,
і зверескнула пустка свічад.

---

В.Стус. Був віщий сон

Был вещий сон: меня на катафалке,
на казнь везут, пока еще живого.
В сознании предсмертном расплывалась
туманная толпа людей, спешивших
куда-то; вис над миром синий чад.
Приятелей моих, угодных Богу,
заметил я вокруг, они как будто
ведут процессию, дают советы:
как миг предсмертный лучше обыграть.
Шуршало море голосов – колючих
нашептываний и восторгов лютых;
усмешки чьей-то барабанный грохот
по спинам, как по бубнам выбивал.
Был вечер. И поток иллюминаций,
полу-реальный, полу-различимый,
межзвездным холодом накрыл дорогу.
Как освежаешь ты, прохлада-смерть!
Но наполнялось сердце тихим миром,
предчувствием забвения такого,
откуда нас живьем уже не вырвешь.
В него мы убываем на века.
В модернизированную Голгофу.
Огромный зал, еще полупустой.
Из красного угла – мотивом бога
вещал невнятно бледный человек.
И непослушное свое лицо
он настораживал, как будто уши,
вымучивая силою блаженство,
чтоб им заполнить дыры пустоты.
Несвежесть глаз, округлость блеклых щек,
его безвольный, влажный подбородок,
руки холеной вымученный жест,
волнение и дрожь фигуры тучной –
неодолимый выдавало Страх.
И вот тот миг, когда задули ветры –
рыданьями, простертыми в пространство, –
сейчас прочертится по небу след
твоей неуправляемой ракеты,
а твой кортеж навеки отдалится,
и гул твоей святой дороги смолкнет;
уже не ты, а кто-то осторожный –
в полет рванется, сбоку от тебя.
О безысходность, здравствуй! Узнаешь?
В глаза взгляни, лицом к лицу прижмись,
и, с детства бесприютного, меня
укрой от света этого… Судьба,
веди меня и узнавай дорогу,
ведь он висит над миром – синий чад.


Оригинал

Був віщий сон: немов на катафалку,
іще живий, я, везений на кару,
конаючи, востаннє подивляв
стьмянілі юрми, що кудись спішили,
і висів понад світом синій чад.
Обабіч мене — ті мої друзяки,
що бог їм радий, ніби диригують
процесією, подають поради,
як краще грати передсмертну мить.
І шамотіло море голосів,
колючі нашепти і радість люті,
ще й барабанний дріб чиєїсь усмішки
по плечах, мов по бубнах, вибивав.
Був вечір. І потік ілюмінацій,
напівреальний і напіввидимий,
космічним холодом окрив дорогу.
Як, прохолодо скону, ти свіжиш!
Та повнилося серце тихим миром,
передчуттям такого опочинку,
з якого нас живцем уже не вирвеш.
То в ньому пробувають на віки.
Якась модернізована Голгофа.
Велика зала, ще напівпорожня,
лише на покуті мотивом бога
бринів білявий тлустий чоловік.
І неслухняне і тяжке обличчя
він нашорошував, неначе вуха,
і силоміць видушував блаженство,
щоб затулити діри порожнеч.
Бовтки очей, округлість бляклих лиць,
обросла безпорадність підборіддя,
невправність випещеної руки
і постаті зрадливе хвилювання —
усе значило кострубатий Ляк.
І ось та мить, коли знялись вітри —
немов ридання, видовжені в простір, —
ось закушпелить, вирветься нараз
твоя зненапрямкована ракета
і відпливе навіки похід цей,
і вимовкне твоя свята дорога,
котрою вже не ти, а хтось обачний —
ізбоку тебе — враз порветься в лет.
О безголів’я, здрастуй! Пізнаєш?
Обличчям до обличчя притулися
і затули мене од цього світу,
відмалку неприхищеного... Доле,
провадь мене і пізнавай дорогу,
бо висить понад світом синій чад.

---

В.Стус. І так здалось

И так казалось: тут я и родился,
и вырос, и живу, и протяну
еще лет несколько, не слыша плача
двух голубков моих седых, что возле
сработанного предками стола
прядут, прядут в две долгие печали
несчастие моё– себе на старость.
И так казалось: здесь и проживу
остаток лет загубленных. Ни сына,
и ни жены не слыша. Разве только
когда-нибудь приснятся. Вот и всё.
А остальное – как всегда: над небом
мечтами возносись и, как ведьмак,
рассвет высматривай из мрака ночи,
а как наскучит – сумрак накликай
на головы пропащие. Помалу
пусть забывают выдуманный миф,
и не торопят то, что, может быть
придёт, а может, нет. Пусть жизнь журчит,
остывшей кровью в жилах. Пусть бесстрастно
уходит время. Все же не всевластен
и не всесилен дух. Хоть слишком тяжко
полсвета белого сюда вместить,
в жилище это тесное. А все же
он ломится в него – ломает руки,
и голову, и шею, обвивая
тебя святым пристрастием. Несчастный,
тебе он лечит раны, ну а сам
вот-вот погибнуть может от чрезмерной
любви. Кто раб? А кто рабов владелец?
Ты, или белый свет? Иль полонила
любви жестокой ласковая сила,
не отпуская вас двоих? Скажи?


Оригинал


І так здалось: отут я й народився,
і виріс, і живу, і довікую
ще кілька літ, не чуючи плачу
своїх сивеньких голубів, що вколо
змайстрованого предками стола
прядуть, прядуть у дві жалоби довгі
цю молоду біду — собі на старість.
І так здалось: отут і довікую
ці літа збавлені. Ані дружини,
ні сина вже не чуючи. Хіба що
коли присняться тільки. От і вже.
А решта — все й те саме: понад небо
підносся подумом і, мов відьмак,
світанку виглядай опроти ночі,
а як набридне — смерку накликай
на голови пропащі. Щоб помалу
призабували вигаданий міт,
не квапили того, що, може, прийде,
а, може, й ні. Хай жебонить життя,
як кров, постигла в жилах. Хай спроквола
збігає час. Бо духу непідвладні
надлюдські сили. Хоч занадто тяжко
півсвіту білого сюди убгати,
в цю затісну господу. А проте
він ломиться до неї — ламле руки,
і карк, і голову, і оступає
тебе святою приязню. Нещасний,
тобі він гоїть рани, коли сам
от-от сконати може від любові
надмірної. Хто раб? Хто рабовласник?
Чи ти, чи білий світ? Чи полонила
любові ніжна і жорстока сила,
обох вас не пускаючи? Скажи?

---

В.Стус. Самого спогаду на дні

В сознании на самом дне,
как звездочка в кринице,
она является ко мне
и светит и святится.
Из мглы, из глуби забытья,
из горя злой разлуки
вернется, как из пражитья,
заламывая руки:
такой пригожий день стоит,
бел-свет такой пригожий,
а тут лишь стены и гранит,
заборы, огорожи.



Оригинал

Самого спогаду на дні,
як зірка у криниці,
вона з’являється мені
і світить і святиться.
З імли, із глибу забуття,
з великої розлуки
вертає ніби з пражиття
і ламле білі руки:
такий же гожий білий світ,
біл-світ такий же гожий,
а тут лиш мури і граніт,
паркани й огорожі.

---

В.Стус. Ріка життя уже тече повз мене

Минует жизнь меня в своем стремлении,
и жди – не жди, и сколько ни мечтай –
но оббегает шалое течение
и лес и гору – твой забытый край.
Отдельно день – синеет стежка боли,
отдельно космос – мрак и чернота.
Забытый мир, уж я изведал вволю,
что стоишь ты, любимая мечта.
Летят века –
безжалостно их бремя –
в похмелье бед,
в забвенье, в мир иной.
Страданий и любви уходит время,
а жизнь лишь чуть дымится за стеной.


Оригинал

Ріка життя уже тече повз мене.
І жди-не-жди, і скільки не чекай —
та оббігає течія шалена
забуту гору і забутий гай.
Окремо день - синіє стьожка болю,
окремо космос – чорна чорнота.
Забутий світе, я назнався вволю,
чого ти варта, дорога мета.
Проносяться століття –
не спинити –
ув алкоголь біди,
у забуття.
Збігає час – страждати і любити,
а за парканом кулиться життя.

---

В.Стус. Колимські конвалії – будьте для Валі

Перевод (Вариант 2).      см. также вариант 1

Конвалии* – ландыши – будьте для Вали,
для Вали – огнями колымской весны.
Простите, у вас слишком много печали,
вы очень красивы, но очень грустны.
Чужбина моя – это ваша родная
земля, где вы, чистые, дружно росли,
на завтра я теплый денек загадаю,
мне только дождаться хватило бы сил.
Ведь завтра родную журавушку встречу,
печальную ладу, такую ж, как вы.
А праздник – я искрой болгарской отмечу,
и выкину хлопоты из головы.
--------------------------------------------------
*Конвалии – ландыши по-украински.



Оигинал

Колимські конвалії – будьте для Валі,
достійтесь до Валі – рожеві огні.
Пробачте, у вас забагато печалі,
пробачте, красуні, ви надто сумні.
Моя чужаниця – то ваша, то рідна
земля, на якій ви, цнотливі, зросли,
на завтра хай видасться днина погідна
аби ми, нівроку, здорові були.
Бо завтра ми підем стрічати кохану
журливу журавку – таку ж, як і ви.
Про свято я іскру болгарську дістану
і викину клопоти всі з голови.

---

В.Стус. Комуністи — вперед

Коммунисты – вперёд! Комсомольцы – им вслед!
Поспешай барабанщик – пройдоха-поэт!
Марш вперед, ведь умрёшь, не вернёшься назад.
Поднимай погрузневший партийный свой зад,
и быстрее – вперёд, там укроешься ты
от воспетой, тяжелой и страшной мечты,
где казармы возводят, где ладят гробы
под бодрящую музыку медной трубы.
Чтоб без страха – в могилу. Провалы глазниц
сберегают стальную уверенность лиц.
Ведь вперёд – то – назад. А назад – там – без бед –
так болел за прогресс пролетарский поэт.
Учит партия наша родная идти
нас к вселенской мечте не сбиваясь с пути.



Оригинал

Комуністи — вперед! Комсомольці — вперед!
Уперед — барабанщику, пройда-поет!
Уперед — бо помреш і не вернеш назад,
піднімай обважнілий партійний свій зад.
Бо попереду — втеча. Втікай — уперед.
Від страшних, від важких, від омріяних мет.
Там казарми будують, там тешуть труну,
підтягайте, музики, мідяну струну.
Щоб без ляку — в могилу. Провали очниць
зберігають залізну упевненість лиць.
Уперед — це назад. А назад — це вперед —
вболівав за прогрес поступовий поет.
Вчить нас партія рідна — несхитно іти
до вселенської радості, як до мети.

---

В.Стус. Лежу під сонцем вересня...

Лежу под солнцем сентября, укрывшись
нескладным именным своим бушлатом,
и чувствую: горят, как спички, пальцы,
что от пера давно уж поотвыкли.
Лежу под солнцем сентября, а тополь
звонит об огорожу листопадом.
Как крыса водит шеею, не дремлет
заботливый мой друг, торча на вышке,
а охра грусти, что покрыла травы,
напоминает мне про дни былые.
Так лодка, легши набок на воде,
безглазо смотрит в черную безвестность,
и мучится в последний раз понять,
где твой исход, спасенье иль конец.
Трепещет сентября больное сердце
осенней бабочкой. И меж листвою
опавшею – не сыщет путь пчела.
Когда смолкают гулы в лабиринтах,
торжественной походкой выступая,
сентябрьская идет по склону смерть,
все перепутавши начала и концы
(свивая ясную свою дорогу,
вплетает и тропинки осторожно).


Оригинал


Лежу під сонцем вересня, укрившись
незграбним пойменованим бушлатом,
і чую: спалахнули сірниками
мої одвиклі од пера пуки.
Лежу під сонцем вересня. З тополі
об загороду дзвонить падолист,
мов щур поводить шиєю, недремний,
дбайливий друг мій, видершись на вежу,
а охра смутку, вплетена в траву,
нагадує мені часи колишні.
Так човен, лігши набік на воді,
вглядається безоко в чорну невідь,
востаннє потерпаючи збагнути,
де вивід твій, рятунок чи кінець.
Та хоре серце вересня тріпоче
метеликом осіннім. Поміж листям,
оброненим, зблудилася бджола.
Коли гулкі німують лабіринти,
втішаючись своєю походою,
йде косогором вереснева смерть
всі переплутавши початки і кінці
(мережачи ясну свою дорогу
ще й манівці мережить обережно).

---

3Jeep - хокку

Автомобили –
как голодные волки.
Негде укрыться.
             ~
Эй, там, на «зебре»,
стой, в натуре, МЫ едем;
дави их, лохов!
             ~
У перехода –
снова венок на столбе.
Права куплены.

---

В.Стус. Ждання - витратне

Ждать – как терять. А ты – пунктир смертей
души живой, оставив ожиданья,
вглядись смелей во тьму существованья,
что и не возведёт на нас очей.
Что стоишь ты без всех твоих личин,
живых агоний, что хотят с тобою
играться в жмурки? Спрячься – за бедою,
проклятым веком… Мало ли причин?..
Что стоишь ты, утратив мишуру,
что, как кольчугу, боль твоя надела?
Душа из твоего уходит тела,
поспешно в теле делая дыру.



Оригинал


Ждання - витратне. Ти - пунктир смертей
душі живої. Спекайся чекання
і глянь відважно в померк існування,
котре на нас ані зведе очей.
Чого ж ти варт без рятівних подоб,
живих конань, що в піжмурки з тобою
хтять гратись? Прихистись — бідою,
прикрий добою свій порожній лоб.
Чого ж ти варт, згубивши машкару,
що панцирем холодним біль студила.
Тепер душа втікає твого тіла,
спрожогу в тілі роблячи діру.

---

В.Стус. Одна гора – зима…

Одна гора – зима, другая – лето,
а я стою, как осень, – посерёд.
И солнце, солнце, со…, как много света!
И плавится прогорклый сланца мёд.
Мне мошкара колымская жужжала,
мне пахла прошлогодняя трава,
ведь Ты меня, как ангел, охраняла.
Невеста, или, может быть, вдова?




Оригинал


Одна гора – зима, а друга – літо,
а я стою, мов осінь, - посеред.
І сонце, сонце, со- несамовите
топило сланцю перегірклий мед.
Мені колимські мухи задзижчали,
мені торішня пахнула трава,
бо Ти мене, мов янгол пильнувала.
Ти – наречена, ачи удова?

---

В.Стус. Неначе гуси, відлітають роки

Как белы-гуси отлетают годы,
в забытое. Ни шороха, ни крика.
Водой весенней, голубою, жалость
вслед разливается. Пугливо солнце
скрывается за черными борами.
Застывший день – начала и конца
не знающий, недвижен в ожидании.
Понять не может: это явь, иль сон.
Уже воспоминания уходят,
как гуси, годы тают в вышине,
а тот, вдали, на произвол судьбы
оставленный – за стаей следом рвется,
из вида потерять, отстать боится,
и запропасть в пустыне…


Оригинал

Неначе гуси, відлітають роки
і спогади. Ні шурхоту, ні крику,
і тільки голубий повнявий жаль
волочиться услід. І лячне сонце
ховається за чорними борами.
Осклілий день, кінця, ані початку
не знаючи, спинився в вижиданні,
аби збагнути — це ява чи сон.
А спогади збігають. А роки
спливають, наче гуси в високості,
а той, на белебні, напризволяще
покинутий — за поглядом подався
услід, бо потерпає, що відстане
і згубиться в пустелі ...

---

В.Стус. КАМПАНЕЛЛА

КАМПАНЕЛЛА

Что, страдалец, видишь ты, несчастный?
Что ты грезишь солнцем мировым?
Молний ярый блеск и гром ужасный,
и трясение земли, и дым.
Камера: тряпьё, оконце, стены –
весь простор твой; и твоё лицо –
серое до боли… Перемены
нет, и время замкнуто в кольцо.
Город солнца пахнет смертным тленом,
Каждый стих разит не-бытиём.
Свет творить поникшим и смиренным,
на коленях – тешиться житьём!
Яма крокодилова и велья
и полледро – только и твоё.
Спрячешь ли во мраке подземелья
солнце выдуманное своё?
Заслонись безумием от злости,
в смерть уйди от пыток, коль пришлось.
В льдину страха вмёрзли мёртвых кости,
и земная покачнулась ось.




Оригинал



КАМПАНЕЛЛА

Що ти мрієш, страднику нещасний?
Що ти мрієш сонцем світовим?
Грім гримить громохкий і напасний,
землетрус, і блискавиця, й дим.
Камера твоя в чотири мури
простору. Віконце. І ланці.
І обличчя — сіре до зажури,
в зійшлись початки і кінці.
Місто сонця пахне смертним тліном.
пахне кожен вірш твій небуттям.
Світ творити — ницим і уклінним,
і підніжкам — тішитись життям!
Яма крокодиляча і велья
і поледро — тільки це твоє.
Як безобрійна нічна пустеля —
все апокрифічне житіє.
Божевіллям прихистись до люті,
од тортури — смертю прихистись.
Сплять мерці — у кригу страху вкуті,
і земна похитується вісь.

---

В.Стус. Коли я роки перебуду

Когда свои года отбуду,
и не загину я в снегах,
нежданным объявлюсь отсюда
кому – в укор, кому – на страх,
тогда во мне узнаешь мужа?
Отца во мне узнаешь ты?
Иль назовешь совсем ненужными
моих истлевших доль кресты?
А может, лишь заплачут руки
и изломаются уста,
и не проглянет из-за муки
твоя святая чистота?
О край мой, ты меня узнаешь?
Признаешь сына ты во мне?
Того, что любишь и караешь,
испепеляя на огне?



Оригинал


Коли я роки перебуду
і не задубну по снігах,
і донесу свою маруду
комусь на докір чи на страх,
чи ти в мені впізнаєш мужа?
Чи батька розпізнаєш ти?
Чи видадуться забайдужі
моїх зотлілих доль хрести?
Чи, може, заголосять руки
і заламаються уста,
і вже не з’явиться з-за муки
твоя небесна чистота?
Ти, краю мій, мене впізнаєш?
Признаєш сина у мені?
Котрого любиш і караєш,
і спопеляєш на вогні?

---

В.Стус. Прощайте ви, чотири мури

Прощайте вы, глухие стены,
три двери, в клеточку окно,
мой стол понурый, неизменный,
и ты, ночей тюремных дно
привольное. Теперь – прощайте.
Там, у Тенара – ваша тень.
Ночные солнца, освещайте
мне этот миг, мне этот день.
Тут боль играла на басоле*,
дурели черти в закутках.
А все ж, скажу: познал и волю,
свободу на семи замках,
когда гуртом здесь отдыхали
(скажи – курорт, так не соврёшь!).
И, на чем свет стоит, ругали
и Папу и его папёж!

--------------------------------------
*Басоля – украинский нар. муз. инструмент.



Оригинал


Прощайте ви, чотири мури,
три двері, грачене вікно
і ти, мовчазний і понурий
мій столе, й ти, вільготне дно
ночей тюремних. Прощавайте.
Коло Тенара – мерехтить.
Нічні сонця, мені світайте,
бодай на день, бодай на мить.
Біда тут грала на басолі,
чорти казились по кутках.
А втім, скажу: пізнав і волю,
свободу на семи замках,
коли гуртом відпочивали
(как на курорте – еге-геж!).
І на чим світі проклинали
і Папу Римського й папеж!

---

В.Стус. Утрачені останні сподівання

Последние не сбылись ожиданья,
и вот уж вольный, вольный, вольный ты.
Так поспеши, идя в самоизгнанье:
не оставляй бесценные листы –
сожги и письма, и стихи. И душу
сжигай, и чистых горних мыслей боль.
И сам себе поверь, сказав – не трушу,
бездомного избрав судьбу и роль.
Что будет завтра? Даст Бог день и хлеба.
А если дню тому не будешь рад?
Тогда - терпи, и не греши на небо,
к погибели шагая наугад.



Оригинал


Утрачені останні сподівання,
Нарешті — вільний, вільний, вільний ти.
Тож приспішись, йдучи в самовигнання:
безжально спалюй дорогі листи,
і вірші спалюй, душу спалюй, спалюй
свій найчистіший горній біль — пали.
Тепер, упертий, безвісти одчалюй,
бездомного озувши постоли.
Що буде завтра? Дасть біг день і хліба.
А що, коли не буде того дня?
Тоді вже гибій. Отоді вже — гибій,
Простуючи до смерті навмання.

---

В.Стус. Коли ти облетиш, як дух кульбабин

Когда ты облетишь, как одуванчик,
колодой станешь в дровяном сарае,
тогда узнаешь правды острый крик
под клином топора, когда он влипнет
по оба уха с двух сторон. Тогда
осмыслишь неоправданную цену
надежд минувших. Хрустнет вер хребет,
в жар печи вброшенный, познаешь, клоун,
комедии конец. Познаешь вечность
костра безжалостного. Всеблагой
одну к могиле проторил дорогу.
Ко всем чертям… (Лукавое перо,
прости мой крик, отчаянье прости).



Оригинал


Коли ти облетиш, як дух кульбабин,
і станеш, як колода на дровітні,
тоді спізнаєш правди гострий крик
під синім лезом. Як колун улипне
в обапола по вуха. Отоді
збагнеш, нарешті, непотрібну ціну
надій колишніх. Хрусне вір хребет,
до печі вкинений, пізнаєш, блазню,
комедії кінець. Пізнаєш вічність
нищівного багаття. Вторував
усеблагий дорогу до могили
одну. Під три чорти... (Перо лукаве,
даруй мій крик і розпач мій даруй).

---

В.Стус. ОЗЕРО КИСЕГАЧ

            ОЗЕРО КИСЕГАЧ

Трубит прощанье журавлиный хор,
в кострах последних догорает осень,
морской волной у горизонта просинь,
как корабли, качает пики гор.

Тревожит ветер ветви черных сосен,
колышет возле пристани челны,
тревожные берез волнует сны,
туч ворошит доспелые покосы.

Во мрак уходят горы-корабли,
и лунная дорожка серебрится.
Окрылья волн, как крылья белой птицы,
мелькнут – и затеряются вдали.

Медузами поверхность вод волнуя,
как рыбки бьются звезды-огоньки,
холодные небесные вьюнки.
Следит луна их красоту земную.

Прощай, Урал – ты, радостная кара!
Натужно волны в берег бьют и бьют,
они прощанья поцелуи шлют,
лишь сердца трепетно звучат удары.

Пусть грустный клич растает в синей мгле,
пусть утром трубы протрубят в дорогу –
тревожно чуть, но славно мне, ей-богу,
и хорошо – на этой вот земле.
--------------------------------------
Поэту 23 года, он отслужил «действительную»
и возвращается…




Оригинал



            ОЗЕРО КИСЕГАЧ

Сурмлять прощання дальні журавлі,
на пізніх ватрах догоряє осінь,
і обрію зеленувата просинь,
мов кораблі, гойда гірські шпилі.

Тривожить вітер віти чорних сосон,
колише біля пристані човни,
берез хвилює неспокійні сни,
ворушить хмар улежані покоси.

І місячна доріжка ув імлі
лягла сріблястим спалахом на хвилі.
Окрилля хвиль — неначе гуси білі!
проблисне і розтане віддалі.

Та зорі, як медузи, брижать воду:
в'юнкі маленькі рибки золоті
хлюпочуться в холодній самоті.
Пантрує місяць їх цнотливу вроду.

Прощай, Урале, радісна покаро!
Натужно хвилі в берег б'ють і б'ють,
немов прощальні поцілунки шлють,
лиш чути серця трепетні удари.

Хай відсурмили дальні журавлі,
хай сурми вранці виграють тривогу,—
та хороше на цій землі, їй-богу,
тривожно й хороше на цій землі.
XI. 1961

---

В.Стус. СПОГАД

  

       ВОСПОМИНАНИЕ

    Край золотого бережка
           волна омыла,
     солено-горькая щека
            моя щемила.
Теплом, как шелком, обдало
      мой взор колючий,
 под вечер солнце отошло
         вдали за кручи.
  А запад все звенел тогда,
          но подсказала
меж зорь улыбчивых звезда,
        что ночь настала.



Оригинал


             СПОГАД

  Край золотого бережка
        вода струмила,
     щока, солона і гірка,
          мені щемила.
 Єдвабом теплим обдало
        мій зір колючий,
   вечірнє сонце відійшло
         за дальні кручі.
 І захід дзвоном калатав,
          і звістувала
зоря між радісних заграв,
       що ніч настала.
 

---

В.Стус. Ще й до жнив не дожив (2)

(см. также Ще й до жнив не дожив )

И до жнив не дожил,
в поле жита не жал.
Так и не долюбил,
и не жил, и не жаль.
Что ж, земная судьба
человеку – межа?
Смерть зарежет раба,
и пускай – без ножа.
Только жить – слишком мало.
Бороться – умей,
чтобы сын твой с младенчества
не онемел.
Не замкнул бы уста
не оглох бы от бед,
Пусть умрешь!
Но за на-
ми оста-
нется след.
Сгинем – пусть!
Пусть – ославлены.
Пусть – не беда,
таратайка веков
все же тащится в даль.
По годам, по останкам
в обмерзших гробах
наводнение руслу
пробьет новый шлях.
А до жнив не дожил,
в поле жита не жал,
слишком мало любил –
так, ей-богу, не жаль.



Оригинал


Ще й до жнив не дожив,
в полі жита не жав.
Досі — не долюбив,
і не жив, і не жаль.
Що життя — то хіба
твоя сутня межа?
Смерть заріже раба,
і нехай — без ножа.
Але жити — замало.
Боротись — умій,
щоб нащадок твій змалку
бува не знімів.
Не знімів на уста
і на вуха не зглух.
Хай помреш!
Та за на-
ми оста-
неться рух.
Згинем — хай!
Хай — ославлені.
Хай — не біда,
вікова чортопхайка
наближує даль.
По роках, по кістках,
по обмерзлих гробах
витрамбовує повінь
для річища шлях.
А до жнив не дожив,
в полі жита не жав,
і замало любив —
то, їй-богу, не жаль.
5.10.1965

---

Крымские фото

1. Memento mare

Как это быстро!
Симферополь – Алушта.
Вот оно…МОРЕ!


2. Церковь Св. Николая

В даль морскую глядит,
с высоты над умолкнувшим пляжем
белая церковь-маяк.


3. Воронцовский дворец

Обтёсан, сложен
камень твёрже гранита.
Повержен хаос.
             ~
Львов каменный сон,
скалы Ай-Петри вдали…
Память Тавриды.


4. На Голицынской тропе

В гроте у моря
некогда пел Шаляпин.
Попробуй, услышь!


5. Пещера Эмине Баир Хосар

Как каменный ад –
этот лес сталактитов,
воды творенье.
Свет зелёный провала,
стылых озёр глубина.


6. Фантазия камня

Из моря восстал,
к скалам жарким прижался
дремлющий ящер.


7. Хотите в Ялту?

Берег-подиум
пляжей и моря вместо.
Глупая роскошь.
А попугай залётный
вам здесь продаст «фанеру».


8. Незабытое

Выпьешь ли слёзы
народом пролитые,
гора Аю-Даг?




---------------------------------------
1. Вспомни о море
2. Поселок Малорченское (близ Алушты)
3. Алупка.
4. Новый Свет
5. В горе Чатыр-Даг
6. Скала между пос. Малореченское и Рыбачье
7. Красиво жить не запретишь
8. Май 1944. Депортация



                                  

---

В.Стус. Колючий посмерк повз, немов їжак

Ежом колючим подползает мрак,
за проволокой хвоя серебрится,
самоубийца месяц, как ведьмак
навеял сон: пусть вечер тот святится –
в руках твоих испуганных, печальных
что на столе некрашеном лежат.
Подсолнух робкий, нас не замечая,
сияет в ночь. Твои уста молчат,
но брызжет жалость из очей взволнованных,
как двух лесных озер, тревожный взгляд.
Я на щеках твоих, тоской окованных,
ловил родную ямку наугад.
Любимая, скажи, здесь нет обмана?
Ведь это ты? И я не умер – жив?
Сон шепчет сну, колдует полупьяно,
наворожив, треножит гроздья див,
из дальних лет протягивает руки,
к моим губам, колючий этот сон.
Но в тишине шагов раздались звуки.
Весть черная. Проклятие и стон.
Упреки... За меня молись, родная,
и уст больных коснись, любовь моя.
Клокочет в сердце боль, но ты, святая,
одна молись. С тобой - не в силах я.
Когда колючий сумрак наползает
в печальное и узкое окно,
знай - тот твои молитвы ожидает,
кому и мысли ведать все дано.
Прости меня, прости меня, кровинка,
за каждодневных жалоб горький смех,
за плач колючий. Милая утри-ка
мой лоб углом твоей косынки. Грех
мне отдавать твою печаль, родная,
чужим глазам. И не страшись. Вдвоем
еще пребудем, выше стен взлетая,
в сиянье снов, и вместе уплывем,
на звездный свет царевны лебединой,
что подняла упругих два крыла
и на костер горящей Украины
меня, за руку взявши, повела.



Оригинал


Колючий посмерк повз, немов їжак,
і пахла над дротами синя глиця,
і місяць – самовбивця і відьмак,
навіяв сниння: вечір цей святиться –
в твоїх пугких зажурених долонях,
що там лежать, при чорному столі,
а понад нами обережний сонях
жаріє в ніч і прискають жалі
з твоїх очей великих і настрашених,
мов лісові озера з досвіт-дня
в щоках округлих, тугою пригашених,
ловлю я тьмяну ямку навмання.
Це ти? Це ти? Це справді ти, кохана?
Я ще не загубився, не зблудив?
Сон сну шепоче, врочить напівп’яно,
ворожить і триножить гроно див,
котрі перевисають давні роки
мені до губ, у мій колючий сон.
Мовчу. Вслухаюсь. Сновигають кроки.
І чорна звістка. Розпач. І – прокльон.
І нарікання. Помолись за мене,
моя любове. Ось – мої вуста.
Бо я не можу. Хорий. І шалене
клекоче серце. Ти молись – свята.
Коли колючий посмерк наповзає
в вузьке і тоскне, мов сосна, вікно,
знай, що на молитви твої чекає,
той, кому думи вичути дано.
Прости мені. Пробач мені, хмарино
щоденних журб моїх, моїх сухих,
моїх ридань колючих. Люба, втри-но
моє чоло ріжечком хустки. Гріх
мені віддати цю твою зажуру
чужим очам. І не страшися. Вдвох
ми ще пробудем – вище цього муру,
на рівні снів, де зорі – мов горох
струмитимуть по лицях лебедині,
що розкрилила пружних два крила
і в беручке багаття батьківщини
мене, за руку взявши, повела.

---

В.Стус. Перейти Рубікон

Перейти Рубикон –
через людные выйти проспекты
на Владимирскую.

Рубикон – не тяжел.
Рубикон – это цель.
По Владимирской горке пройти,
сесть пониже беседки
на днепровском крутом берегу.
И потом – вены вскрыть,
как легко открывают окошко.
И, не глядя,
пошел.
Шаг ты сделал уже.
И пора.
И пора. И не жди,
разлетаясь на мелкие брызги
о зеркальную воду,
о зеркало мерзлого дна.
Так закончилось. Все,
и теперь ты уже – за чертою.
Как ты стойко сгорал!
Как ты выгорел жарко. Дотла!



Оригинал

Перейти Рубікон —
це пройти через людні проспекти.
Володимирська.

Рубікон — не важкий.
Рубікон — як мета.
Обійти Володимирську гірку,
сісти нижче альтанки,
спустившися вниз до Дніпра.
Потім — вени відкрити,
немов відкривають кватирку.
І пішов
сторч очима.
Вже зроблено крок.
І пора.
І пора. І не жди,
Коли весь розлетишся, як бризка
об свічадо води,
об свічадо примерзлого дна.
Закінчилося. Все.
Під тобою підведено риску.
Як ти прямо згоряв!
Як ти винищився аж до пня!

---

В.Стус. Вже цілий місяць обживаю хату

Уж целый месяц обживаю хату.
Что ж, может, привыкать уже пора.
Стул и кровать, свободных три квадрата,
в окне решетка, а в углу – пара…
В глазок же поминутно наблюдает
подкравшийся, как кошка, сатана,
как дырочку под сердцем намечает…
Команда, видно, там ему дана
считать тебя имуществом тюремным,
не упускать ни слов твоих, ни снов,
все заносить в реестры непременно,
а запирать покрепче – на засов.



Оригинал


Вже цілий місяць обживаю хату.
Що ж, мабуть, навикати вже пора.
Стілець і ліжко, вільних три квадрати
в віконці ґрати, у кутку — пара…
І щохвилини в вічко зазирає
іскрадлива, як кицька, сатана,
мов дірочку під серцем назначає…
Напевне, приписали до майна
тюремного уже й тебе самого —
всі сни твої, всі мрії, всі думки,
завівши до реєстру потайного
і зачинивши на міцні замки.

---

В.Стус. Між загород відшукуємо рай

За проволокой отыскался рай:
цветы и пчелы солнечного цвета,
покой и радость ласкового лета
послал Господь, иного – не желай.
Забудься, мысли оборви полет,
растаявши в дурмане ожиданья,
там, где исчезли встречи и прощанья,
и бедам потерялся долгий счет.
Мордовский ветер прошуршит травой,
пригонит тучи серою отарой…
Меж благодарностью восстань и карой
и счастлив будь, о узник молодой!
------------------------------------
Лагерь в Мордовии.



Оригинал

Між загород відшукуємо рай,
цвітуть кульбаби й бурштинові бджоли
геть впокоїли простір надокола,
що кращого у Бога й не питай.
Забудься сном несклеплених повік,
занурившись у памороч чекання,
де почезає зустріч і прощання
і бідам загубився довгий лік.
Впокоєний гойдається мишій,
мордовський вітер накликає хмари,
стань на межі віддячення і кари
і щастен будь, о в’язню молодий!

---

В.Стус. Калюжа, мов розчавлений павук

Разбрызганная лужа, как паук
раздавленный, сбивала шаг прохожим,
цепляясь к поступи людской и вскрикам
в слепом вечернем сумраке. Во мгле
всходил над горизонтом ярый месяц,
крадясь сквозь оголившиеся кроны
деревьев, выдутых осенним ветром.
Кудлатый старый пес бежал асфальтом,
шарахаясь от галдежа людского,
сирен автомобильных и бездонной
полночно-черной, аспидной воды,
что будто выставила огороже
разбойничий и злобный свой язык.



Оригинал

Калюжа, мов розчавлений павук,
сліпила шлях і заступала кроки,
чіпляючись до походи людської
і присмеркових зойків. Крізь імлу
надобрію здіймався ярий місяць,
скрадаючись повз виголілі крони
осіннім вітром видутих дерев.
Асфальтом біг старий кудлатий пес,
сахаючися гамору людського,
сирен автомобільних і бездонної,
мов поніч, яро-чорної води,
котра солопила на огорожу
розбійницького злого язика.

---

В.Стус. Пожухле листя опадає з віт

Сухие листья падают с ветвей,
и плачет голый ствол охриплой кроной.
Вот так уходит жизнь. Без обороны,
отчаянно и просто. Без затей
миф древних чар лишился. Наросла,
стеной упала темень – как туманы
противоборств напрасных, и обманных
твоих бескрылых взлетов – без числа.
Исчезли чары и развеян чад:
уже от Мономахова порога
нам, пасынкам, начертана дорога.
С неё не возвращаются назад.



Оригинал


Пожухле листя опадає з віт,
голосить голий стовбур схриплокронний.
Це — похорон життя. Безоборонний
і безоглядний розпач. Древній міт,
що стратив чари. Пітьма наросла
напростопадним муром — мов тумани
даремних змбгань, поривів, омани
твоїх безкрилих злетів — без числа.
Розвіявся далекий чар і чад:
і, вже на Мономаховому возі,
літорослі, рушаєм по дорозі,
з котрої не вертаються назад.

---

В.Стус. Пам'яті Алли Горської (2)

                    Памяти Аллы Горской
Потухла чёрная заря
и трудно сердце колобродит.
У изголовья призрак бродит.
Я сплю, а может – брежу я?
Ты здесь. Ты не могла уйти –
прошла так гордо между нами
и гневно повела бровями.
Не выстояли мы. Прости.
Прости, не выстояли мы,
малы для своего распятья.
Но все ж не посылай проклятья
тем, за державными дверьми.
Казни. А все ж не проклинай
и нас за то, что вновь Голгофа
осквернена. И в небе, там,
по грешным не рыдай, по нам.
---------------------------------------------------------------
(Стихотворение написано Стусом в память
художницы Аллы Горской, зверски убитой
при загадочных обстоятельствах в 1970 г.)

См. также "Пам'яті А.Г." и "Пам'яті А.Г. (3)"





Оригинал

                     Пам'яті Алли Горської
Заходить чорне сонце дня
і трудно серце колобродить.
При узголів’ї привид бродить.
Це сон, ява чи маячня?
Це ти. Це ти. Це справді ти –
пройшла вельможною ходою
і гнівно блиснула бровою.
Не вистояли ми. Прости.
Прости. Не вистояли ми,
мали для власного розп’яття.
Але не спосилай прокляття,
хто за державними дверми.
Свари. Але не спосилай
на нас клятьби, що знов Голгота
осквернена. Але и потай
по нас, по грішних не ридай.

---

В.Стус. Бальзаку, заздри: ось вона, сутана

Бальзак, завидуй: вот она, сутана,
и тишь, и одиночество, и мрак!
Конечно, спать ложиться – слишком рано,
ну и таращишь очи, как ведьмак
на телевышки красное горение –
рубиновое счастье в проводах.
Вот тут и возникает вдохновение,
что не дает запутаться в мечтах,
отгонит чары сладостных желаний,
прикажет: вещий горизонт познай,
где нет ни радости, ни упований.
Там – твой правдивый край. Он твой – тот край.


Оригинал

Бальзаку, заздри: ось вона, сутана,
і тиша, і самотність, і пітьма!
Щоправда, кажуть спати надто рано,
ото й телющиш очі, як відьмак,
на телевежу, видну по рубінах,
розсипаних, мов щастя навісне.
Отут і прокидається уміння
накликати натхнення, що жене
од тебе всі щонайсолодші мрії
і каже: віщий обрій назирай,
де ані радості, ані надії.
То – твій правдивий край. Ото – твій край.

---

В.Стус. У цьому полі, синьому, як льон

На этом поле, синем, словно лён,
где только ты и ни души нет боле,
застыл, увидев: колыхались в поле
сто теней. В поле, синем, словно лён.
А в этом поле, синем, словно лён,
тебе с судьбою выпало свиданье,
чтоб свой удел познать, как покаянье,
на этом поле, синем, словно лён.
Сто черных теней заслоняют путь,
Встают как лес, как молодняк сосновый,
приблизились, достать тебя готовы.
Бежать? Путь собственный в клубок свернуть?
Нет. Выстоять. И до конца стоять.
Стоять вот тут, на этом синем поле,
что словно лён. И боль своей неволи
в родной чужбине до конца познать.
На этом поле, синем, словно лён,
противник твой – как сто тебя напротив,
стал на пути в единственной заботе:
не зная ни запретов, ни препон
не ведая, лишь гневом опьянён,
как камень в лоб швырнёт проклятье он,
то, что в твоей прошедшей жизни тлело.
Дух одичал и не узнает тела
на этом поле, синем, словно лён.




Оригинал

У цьому полі, синьому, як льон,
де тільки ти і ні душі навколо,
уздрів і скляк: блукало в тому полі
сто тіней. В полі, синьому, як льон.
І в цьому полі, синьому, як льон,
судилося тобі самому бути,
аби спізнати долі, як покути
у цьому полі, синьому, як льон.
Сто чорних тіней довжаться, ростуть
і вже як ліс соснової малечі
устріч рушають. Вдатися до втечі?
Стежину власну, ніби дріт, згорнуть?
Ні. Вистояти. Вистояти. Ні –
стояти. Тільки тут, У цьому полі,
що наче льон. І власної неволі
спізнати тут, на рідній чужині.
У цьому полі, синьому, як льон,
супроти тебе – сто тебе супроти,
і кожен супротивник – у скорботі,
і кожен супротивник, заборон
не знаючи, вергатиме прокльон,
неначе камінь. Кожен той прокльон
твоєю самотою обгорілий.
Здичавів дух і не впізнає тіла
у цьому полі, синьому, як льон.

---

В.Стус. Високі думи відійшли, як грози

Высоких мыслей отгремели грозы,
Поэзия, как вера, отошла.
Строка дозрела до надёжной прозы
Сработанного прадедом стола.
Где хлеб и соль. И сала жёлтый шмат.
Чернеют руки, но сияют души
Родителей. И слезы, словно груши
В саду их старом, падают, как град.
Они одни. Давно пенсионеры.
Седой отец – он слесарь заводской,
Парокотельной ждет гудка с тоской,
Уже не ожидая новой эры.
Век пролетел. И видится – село,
Где руки деда скрещены в могиле.
Рахнивка*. Гайсын. Давнее Подилье.
Все забытьём, как тёрном поросло.
Век пролетел. В Тавриде с батраками,
По башням Закавказья. По годам.
Пожолкнул свет по всем материкам.
Остался только – что в оконной раме.
Вот он – твой свет. Пусть маленький, но свой.
Надежный. Твой. Доверенный и верный
Пусть память бродит и гудит, как рой.
Он – твой. Вечерний и пенсионерный.
Все пронеслось. Надежды и борьба
За крошку счастья – здесь, на этом свете.
За хлеб и веру. Только, сын раба,
На гребне лет свое ты рабство встретил.
Молчи, глухая. Знай себе – дыши.
Дыши поглубже – толку с нас не будет.
А революционный жар души,
Огонь её – и ветерок остудит.
------------------------------------
 * Село Рахнивка, Гайсынского района,
Винницкой обл. – родина Стуса.



Оригинал


Високі думи відійшли, як грози,
Поезія, як віра, відійшла.
І навертається рядок до прози
Змайстрованого прадідом стола.
Де хліб і сіль. І сала жовтий шмат.
Де чорні руки, але світлі душі
Моїх батьків. Де сльози, ніби груші
Старого саду, падають, мов град.
Вони самі — старі пенсіонери,
Сивенький тато — слюсар заводський,
З парокотельні слухає гудки
І, певно, вже не жде нової ери.
Бо сплинув вік. І мариться село,
Де руки діда, схрещені в могилі.
Рахнівка. Гайсин. Голубе Поділля.
Все забуттям, мов терням, поросло.
Бо сплинув вік. По Таврії, по наймах,
По вежах Закавказзя. По роках.
І вижовк світ по всіх материках.
Лишився цей. Малий. В вікні. У рамах.
Оце твій світ. Нехай малий, та свій.
Незрадний. Твій. Довірений і вірний.
Хай пам'ять бродить і гуде, як рій.
Це — твій. Пенсіонерний і вечірній.
Усе пройшло. Надії, боротьба
За крихту щастя і за крихту хліба.
За крихту віри. Але син раба,
На гребні літ ти власне рабство здибав.
Мовчи, глуха. Або мовчи та диш.
Або: роби грудьми — людьми не будем.
Революційних спалахів та хвищ
Вогонь бадьорий й вітерець остудить.

---

В.Стус. Наснилося, з розлуки наверзлося

Во сне печаль разлуки налетела,
иль наяву пригрезились слова?
Стелились волосы снегами тела,
ромашкою белела голова.
И так – без весел, без челна мы плыли,
плескалась осторожная вода.
– Что ж ты грустна?
– Что ж ты невесел, милый?
И тучи шли – пропащих лет орда.


Оригинал

Наснилося, з розлуки наверзлося,
тепер збагни – де сон, а де ява!
Снігами тіла слалося волосся,
ромашкою біліла голова.
І так пливли ми – без човна, без весел
лиш колотилась полохко вода.
– Чого ж бо ти смутна?
– А ти, мой, чом невесел?
І хмари йшли – як марних літ орда.

---

В.Стус. Невже ти народився, чоловіче

Перевод А. Купрейченко

Неужто, человече, ты родился
чтоб в келию заглядывать мою?
Неужто путь другой тебе не снился,
и ты познал земную суть свою
на мрачной и безрадостной работе,
где все покрыто мукою людской?
Вот ты передо мной – в моей заботе,
твое несчастье проняло тоской
мое больное сердце. Ты же вдвое
несчастней. Здесь один я. Ты – лишь тень.
Я есть добро, а ты труха и тлень.
И общее у нас с тобой такое:
мы оба под замком. Ты – там, я – тут.
Лишь стены разделили наш статут.


Оригинал


Невже ти народився, чоловіче,
щоб зазирати в келію мою?
Невже т в о є життя тебе не кличе?
Чи ти спізнав життєву путь свою
на цій безрадісній сумній роботі,
де все людською мукою взялось?
Ти все стоїш в моїй тяжкій скорботі,
твоїм нещастям серце пойнялось
моє недужне. Ти ж — за мене вдвоє
нещасніший. Я — сам. А ти — лиш тінь.
Я є добро, а ти — труха і тлінь,
а спільне в нас — що в'язні ми обоє
дверей обабоки. Ти — там, я — тут.
Нас порізнили мури, як статут.

---

В.Стус. Оцей світанок — ніби рівний спалах

Пришел рассвет - замедленною вспышкой
ночного парашюта, что раскрылся,
но потеряв стремление к земле,
завис над светом – словно передумал
и вдруг решил вернуться снова ввысь
(изломанной инерцией желанья
умерщвлена та выпуклая вспышка
неясной боли) – голубь, вестник утра,
поднял меня своим крылом вихрастым
и вспомнилась, как сновиденье - жизнь.
…пролаял пес, и показалось будто
сворачивается столетий свиток
и на мезолитическом витке
так долго полотна не отпускает.
Летел привольно черный-черный ворон
обезземеленным, бескрайним небом,
кружил над миром, будто бы пророчил
он апокалипсиса страшный день.
И так казалось: вековечным мифом
не сможет душу переубедить,
однонаправленную, как от века,
надежд, угроз и времени теченье.
Ведь пережито все уже давно
что, думали, лишь в будущем случится.
Все в прошлом будущее. А сегодня -
то лишь узор смирившейся души.
Еще казалось - в темноте, вслепую:
что я себя утратил в многоликом,
самоперемножающемся мире,
что светится биноклями страданий –
страстей моих, толченых на осколки,
скруглен осколок каждый, словно око
безумного от этого несчастья,
что потерялся в сотнях отражений
самосебяубившего доверьем
и склонностью к той мрачной бездне мира,
которая гогочет тьмой пещерной
из неолита: манит и страшит.
Час предрассветный. Застеклен ослепшим
подсиненным чернилом недоверья
небесный свод молчал, как онемевший,
лишь черный-черный ворон выводил,
мезолитических кругов рисунок,
как дыры космоса.




Оригинал

Оцей світанок — ніби рівний спалах
нічного парашута, що розкрився,
та, втративши тяжіння до землі,
завис над світом — наче передумав
і вирішив вернутися увись
(заломлена інерція бажання
геть вимертвила цей опуклий спалах
сліпого болю) — сизий голуб-досвіток
збудив мене своїм крилом страпатим
і снивом пригадалося - життя
...десь гавкав пес і видалося, наче
сувій століть помалу став згортатись
і на мезолітичному виткові
так довго полотна не попускав.
Летів розлого чорний-чорний ворон
обезземеленим безкраїм небом,
і безберегий лет його значився,
як апокаліпсису переддень.
І так здалося: предковічним мітом
не може вже душі переконати,
що однонапрямкова, як одвіку,
надій, погроз і часу течія.
Бо вже давно усе те пережите,
що довго крилося будучиною.
Майбутнє — все в минулому. Сьогодні
лиш візерунок мертвої душі.
І ще здалося — вдосвіта, наосліп:
що я себе утратив многотою
самопомноженого цього світу,
що світиться біноклями страждань —
моїх любовей, товчених на скалки,
де кожна скалка круглиться, мов око
побожеволілого од нещастя,
що я згубився — сотнями відбитків
самосебезмертвілого в довірах
і нахиляннях до безодні світу,
котра гогоче тьмою, мов яскиня
неолітична: вабить і страшить.
Був досвіток. І засклена осліплим
підсиненим чорнилом спроневіри
небесна твердь мовчала, як отерпла,
лиш чорний-чорний ворон пролітав,
окреслював мезолітичні кола,
мов діри всесвіту.

---

В.Стус. Ти хоре, слово. Тяжко хоре ти

Как, слово, тяжело страдаешь ты.
Не одолеть безрадостную тему,
что только для молитвы иль в поэму
годишься ты, чураясь суеты
священных будней. Рушатся миры
и суходол мелеет. Сколько горя
грудь разрывает, неотступно вторя
что лучше умереть и видеть сны
без песен горьких. Господи, подай
болящему высокую подмогу –
пускай я отыщу себе дорогу
кончины мужественной. Отчий край,
там, в вышине, яснеешь осиянный.
Услышь меня! И отзовись, желанный!
Недобрым словом лишь не вспоминай.



Оригинал

Ти хоре, слово. Тяжко хоре ти.
І хто позаздрить животтю твоєму,
що тільки в молитви ачи в поему
годиться, поцуравшись марноти
святошних буднів. Рушаться світи
і суходіл міліє. Скільки щему
у грудях варіює вічну тему,
що легше вмерти, аніж осягти
погребні співи. Господи, подай
недугому високу допомогу —
нехай я віднайду собі дорогу
для мужнього конання. Рідний край
на белебні ясніє осіянний.
Почуй мене! І озовись, коханий!
І лиш недобрим словом не згадай.

---

Зона. (Посещение)

                         Ушедшим и отселённым
                                         чернобыльской зоны


1. Аисты

В гнёзда родные
аисты снова летят.
Где же вы, люди?



2. Припять

Родная река,
ты уже не подаришь
день беззаботный.



3. Лес наступает

На старом дворе
вместо яблонь – берёзы.
Где ж моё детство?


4. Город

Горький мой город
с домами ослепшими,
прости нас, прости!
Нет пути нам обратно,
о моя Хиросима!


5. Полещуки

В день поминальный
сюда возвращаемся
только, с цветами.



6. Молитва

Стал на колени
я в храме заброшенном:
Боже, вернись к нам!

             См. на украинском

                                                           

---

Гуру. (Давнее)

                      А.В.Яковлеву
В роще сосновой –
куст сирени над камнем.
Я здесь, учитель!
                     

---

Осень

У могилы родительской,
век ушедший, двадцатый
вспоминаю один.

---

В.Стус. Напевне, так и треба

Наверно это просто,
и нам судилось так:
упали с неба звёзды
и надломили мак.
Такая буря свищет,
темно, хоть глаз коли.
Кругом черно – кладби́ще
истерзанной земли…
Дождь – без конца и края
льёт ливнем – ай-яй-яй!
Будь счастлива, родная!
Любимый мой – прощай!

                           
                     (30 сентября 1972)
----------------------------------------
7 сентября Стус был осужден на 5 лет лагерей
строгого режима и 3 года ссылки.





Оригинал


Напевне, так и треба –
судилося бо так:
упали зорі с неба
і надломили мак.
Така знялася хвища –
ні неба, ні землі,
лиш чорне кладовище
по нищеній ріллі.
Залопотіла злива,
мов залива – гай-гай!
Кохана, будь щаслива!
Коханий мій – бувай!                                  
                     30 вересня 1972

       

---

В.Стус. І клекотіли хвилі...

Клокочущие волны… Ночь черна,
и звезды мегатонные прогнули
ее во тьму кромешную, что пахла
и травами морскими и вином.
Головотелый – нет ни рук, ни ног –
держался я на вытянутой шее,
ихтиозавр двадцатого столетья,
и солнце-свет высматривал из тьмы
бессонницею вечной воспаленным,
в стихии этой исступленной в край,
раскрытым оком. Вот существованье,
где изменились и земля и небо,
и явь и сон, надежда и печаль,
где целый свет укрылся в свой тайник,
вот ты, надежда жаждущей души.
Ау – кричу, взываю, но – ни звука,
эй, люди, человечество – ау.
И волны шелестят, и гнется небо,
его внезапно – Бог пробил мечом.
Удар. Удар. Еще один. Удар –
втяни заждавшуюся шею в плечи,
спрячь, испугавшись громовых раскатов,
стогорлый крик в морской бездонной толще.




Оригинал


І клекотіли хвилі... Чорна ніч,
прогнута мегатонними зірками,
хилилася до теміні морської
і пахла водоростями й вином.
Уводноголову – ні рук, ні ніг –
тримався я на видовженій шиї,
іхтіозавр двадцятого століття,
і сонця-світу з пітьми виглядав
запаленим од вічного безсоння
і збожеволілої вкрай стихії
розкритим оком. Ось воно, життя,
де помінилися і твердь і небо,
діяння й сон, надія і печаль,
де цілий світ пішов до себе в сховок,
ось ти, надіє спраглої душі.
Агов – кричу, а видає – німую,
людове, люде, людськосте – агов.
І хвилі шамотять, і никне небо,
і раптом – небо Бог продер мечем.
Удар. Удар. Іще один. Удар –
ховай, нахарапуджений огромом,
заждалу шию в плечі. Заховай
багатогорлий крик в морській безодні.

---

В.Стус. Вороння пролетіло в сусіднім вікні

Вороньё пролетело в соседнем окне,
будто клочья беды на вечернем огне,
знак безжалостной доли: несчастный, смотри –
красно-чёрными стали те годы твои,
что запрятаны в лета без зелен-садов,
в коридоры ночные из тягостных снов,
в отшумевшие вёсны, где воды ревут,
и гремит бездорожье, и кони несут
по размокшей земле, виражами.
Спит судьба, обложившись ножами.

-30-


Оригинал


Вороння пролетіло в сусіднім вікні,
наче груддя біди в вечоровім огні,
наче помахи долі: нещасний, дивись,
як червоно і чорно твої пойнялись
роки сховані. Літа без зелен-садів,
коридори ночей обгорілих і днів
попідпалених, весни, де води ревуть
і гримить бездоріжжя, назначує путь
порозгаслими геть калюжами.
Доля спить, обіклавшись ножами.

---

В.Стус. Там, де надріччя, біле од пісків

Где берег белый-белый от песков
залив Днепра очерчивал в тумане,
где лишь ивняк густой, и ночь, и ты,
и – ни души, над удочкой застывши,
сновал я думу долгую. Рассвет
чуть трепетал над кручею. Кричала
пичуга малая и слабая во тьме,
и земснаряд внезапно заливался
высоким криком двух своих сирен.
Там я постиг себя и мир и время,
и жутко стало. Встрепенувшись, разом
представил я совсем другое вдруг:
что это вот не я живу, а кто-то
рожденный до меня, в меня вошёл,
сразил мой дух и душу спеленал,
и что я сам, к нему привыкнув с детства,
себя не знал, ведь никогда и не был
самим собой. Как в близнецах сиамских
мы с ним соединились и живем.



Оригинал


Там, де надріччя, біле од пісків
змаячене дніпровою сагою,
де тільки верболіз, і ніч, і ти,
а більше ні душі — тримавши вудку,
снував я довгу думу. Передсвіт
ледь мерехтів над кручею. Кричало
якесь маленьке немічне пташа,
і земснаряд зненацька заливався
високим зойком двох своїх сирен.
Там я збагнув себе і світ і час
і моторошно стало. По раптовій
одміні мого погляду здалось,
що це не я живу, а хтось, до мене
іще народжений, був уступився
і дух забив і душу геть обліг,
що, призвичаєний до нього змалку,
я й не пізнав себе, бо ж і не був
самим собою. Мов брати сіамські,
ми уводносталь з ним і живемо.

-------------------------------------------------------------------------------

28 авг.2011 г.
Существует авторскаий вариант из цикла "Час творчості. Dichtenszeit".

Там, де надріччя, біле од пісків,                     Где берег белый-белый от песков
змаячене дніпровою сагою,                            залив Днепра очерчивал в тумане,
де тільки верболіз, і ніч, і ти,                        где лишь ивняк густой, и ночь, и ты,
а більше ні душі. Тримавши вудку,                ни души, над удочкой застывши,
снував я довгу думу. Передсвіт                    сновал я думу долгую. Рассвет
ледь мерехтів над пагорбом. Кричало         чуть трепетал над кручею. Кричала
якесь маленьке немічне пташа                     пичуга малая и слабая во тьме,
і земснаряд прохоплювався раптом             и земснаряд внезапно прорывался          
високим зойком двох своїх сирен,                 высоким криком двух своих сирен.
там я збагнув себе, і світ, і час,                   Там я постиг себя и мир и время,
і моторошно стало. По раптовій                и жутко стало. Встрепенувшись, разом
одміні мого погляду здалось,                          представил я совсем другое вдруг:
що це не я живу, а хтось, до мене               что это вот не я живу, а кто-то
іще народжений, був уступився                   рожденный до меня, в меня вошёл,
і дух забив, і душу геть обліг,                       сразил мой дух и душу спеленал,
що, призвичаєний до нього змалку,               и что я сам, к нему привыкнув с детства,
я й не пізнав себе, бо ж і не був                    себя не знал, ведь никогда и не был
самим собою. Мов брати сіамські,              самим собой. Как в близнецах сиамских
ми живемо із ним — оба мерці.                    мы с ним живем, но оба – мертвецы.

          

---

В.Стус. Моє життя, мій Києве, прощай

Прощай, мой Киев – жизнь моя, прощай!
Прости мне эту тяжкую разлуку
и до свиданья! Протяни же руку,
безмерную мою уменьши муку,
и твердости больному сердцу дай.
О Киев! Прошепчи мне веры слово!
Белоколонный, ты приснился мне
цветным сияньем витражей в окне.
Пошла моя дорога бестолково
куда-то в прорву смерти, в черноту,
где солнце догорает на исходе.
Где вырастая в красоте, в свободе
вдруг стынет птица прямо на лету.

-67-


Оригинал

Моє життя, мій Києве, прощай!
Прости мені оцю тяжку розлуку
і до побачення! Подай же руку
і витиши мою смертельну муку,
і твердості в убоге серце дай.
Дай віри, Києве! Моє життя!
Білоколонний, ти наснився ніби,
як вітражів багатобарвні шиби,
і вже пішла дорога без пуття
кудись у прірву, в смертну чорноту,
де сонце ледь ворушиться на споді.
Та виростає у красі і вроді
крилатий птах і клякне на льоту.

---

В.Стус. Уже моє життя в інвентарі

Жизнь занесли мою в инвентари –
там в строчках и столбцах вся доля наша.
Вот кондаки твои и тропари,
как наказанье, как c отравой чаша.
Проводит по тюремному двору,
и над Софийской звонницей1 возносит
меня мой дух. А если и помру –
то за меня он оттонкоголосит
три тысячи пропащих вечеров,
три тысячи рассветов, что забыли,
как шли оленями среди кустов,
и мертвого меня не разбудили.
---------------------------------------------
1Колокольня Софийского собора в Киеве.



Оригинал


Уже моє життя в інвентарі
розбите і розписане по графах.
Це кондаки твої і тропарі,
це кара, це з отрутою карафа.
Над цей тюремний мур, над цю журу
і над Софіївську дзвіницю зносить
мене мій дух. Нехай-но і помру —
та він за мене відтонкоголосить
три тисячі пропащих вечорів,
три тисячі світанків, що зблудили,
як оленями йшли між чагарів
і мертвого мене не розбудили.

---

В.Стус. На колимськім морозі калина...

Плачет цветом багряным калина –
обжигает мороз Колымы.
И под солнцем бескрайним картина –
звонкогласый собор, Украина –
мне явилась на стенах тюрьмы.
Так бесшумно, безлюдно в округе,
только солнце, пространство и снег.
Закатилось на обруче-круге
мое сердце в медвежий ночлег.
Плачи лиственниц голых звучали,
и прозрачный олень плыл во мгле,
и сошлись все концы и начала
вот на этой, чужой мне земле.



Вариант (12 авг. 2011)

Зацветает багряно калина –
слёзы выжал мороз Колымы.
Здесь в сиянье бескрайнем – картина:
звонкогласый собор, Украина –
мне явилась на стенах тюрьмы.
В этом мире, безмолвьем объятом –
только солнце, пространство и снег.
Катит сердце моё самокатом
на край света, в медвежий ночлег.
Всхлипы лиственниц голых звучали,
и прозрачно олень плыл во мгле,
и сошлись все концы, все начала
вот на этой, чужой мне, земле.



Вариант (18.11.2013)

Плачет цветом багряным калина,
выжал слёзы мороз Колымы.
Здесь в сиянье слепящем картина –
звонкогласый собор-Украина
мне явилась на стенах тюрьмы.
В этот край – не по собственной воле –
в это солнце, пространство и снег
закатил я перекати-полем
сердце, будто в медвежий ночлег.
Плачи лиственниц голых звучали,
и прозрачно олень плыл во мгле,
и сошлись все концы, все начала
вот на этой, чужой мне, земле.



Оригинал

На колимськім морозі калина
зацвітає рудими слізьми.
Неосяжна осонцена днина,
і собором дзвінким Україна
написалась на мурах тюрми,
Безгоміння, безлюддя довкола,
тільки сонце і простір, і сніг,
і котилося куль-покотьолом
моє серце в ведмежий барліг.
І зголілі модрини кричали,
тонко олень писався в імлі,
і зійшлися кінці і начала
на оцій чужинецькій землі.

---

В.Стус. Сто років, як сконала Січ

Сто лет, как покарали Сечь1.
Сибирь. И соловецких келий
тоска, что продолжает жечь
как пламя адских подземелий.
Сто не сбывающихся снов,
и чаяний и вер и крови
сынов, что за любовь таврованы,
и сто сердец, как сто костров.
Но вырастая из лаптей
из шаровар, из курной хаты
рабы взрастут до сыновей
забытой Украины-матери.
Ты не погибла, ты двужильна,
земля, что под ярмом веками,
не покарать тебя душителям
сибирями и соловками.
Еще болеешь тяжкой болью,
разорванная на куски,
но ты крута и непокорна,
восстала для свободы ты,
ты гневом выросла. Теперь
не будет от него покоя,
ему ж расти, расти, доколе
тюремная не рухнет дверь.
И радостно ударит гром,
и воссияют, как зарницы,
Тарасовы2 вещуньи-птицы –
слова, что реют над Днепром.
----------------------------------------
Для не знакомых с украинской историей.
1Запорожская Сечь – военное формирование
украинского казачества. Символ государственности Украины.
Уничтожена Петром I (1709 г.) и, окончательно,
Екатериной II в 1775 году.
2Тарас Шевченко – поэт, национальный гений.





Оригинал

Сто років, як сконала Січ.
Сибір. І соловецькі келії,
і глупа облягає ніч
пекельний край і крик пекельний.
Сто років мучених надій,
і сподівань, і вір, і крові
синів, що за любов тавровані,
сто серць, як сто палахкотінь.
Та виростають з личаків,
із шаровар, з курної хати
раби зростають до синів
своєї України-матері.
Ти вже не згинеш, ти двожилава,
земля, рабована віками,
і не скарать тебе душителям
сибірами і соловками.
Ти ще виболюєшся болем,
ти ще роздерта на шматки,
та вже, крута і непокірна,
ти випросталася для волі,
ти гнівом виросла. Тепер
не матимеш од нього спокою,
йому ж рости й рости, допоки
не упадуть тюремні двері.
І радісним буремним громом
спадають з неба блискавиці,
Тарасові провісні птиці -
слова шугають над Дніпром.

---

В.Стус. Терпи, терпи – терпець тебе шліфує

Терпи, терпи – терпение шлифует,
калит твой дух, чтоб смог свой крест нести.
Хоть пред тобой недоля не спасует,
но и не сдвинет с твоего пути.
На нем и стой. До смерти. Неизменно.
Пока есть свет и солнце – стой и стой.
В пути до рая, ада или плена,
держись мечты отчаянной, святой.
Тори свой путь – тот, что твоим назвался,
призвав тебя, как побратим, с собой.
Ты с детства для него предназначался,
печальным взглядом, сердцем и судьбой.



Оригинал

Терпи, терпи – терпець тебе шліфує,
сталить твій дух, отож терпи, терпи.
Ніхто тебе в недолі не врятує,
але й не зіб’є з власної тропи.
На ній і стій – і стій – допоки скону,
допоки світу й сонця – стій і стій.
Хай шлях – до раю, пекла чи полону –
тримайся й далі розпачу й надій.
Торуй свій шлях – той, що твоїм назвався,
той, що обрав тебе, як побратим.
Для нього з малку ти заповідався,
сумним осердям, поглядом сумним.

---

В.Стус. Колимські конвалії

Перевод (Вариант 1).     см. также вариант 2


Колымские ландыши – будьте для Вали,
дождитесь ее, как подарок весны.
Простите, у вас слишком много печали,
красивые вы, только очень грустны.
Чужбина моя – это ваша родная
земля, где вы, чистые, дружно росли,
на завтра я теплый денек загадаю,
чтоб выдалось больше здоровья и сил.
Ведь завтра любимую с вами я встречу,
печальную радость – такую ж, как вы.
Болгарскую искру достану под вечер,
а хлопоты – выкину из головы.



Оригинал


Колимські конвалії – будьте для Валі,
достійтесь до Валі – рожеві огні.
Пробачте, у вас забагато печалі,
пробачте, красуні, ви надто сумні.
Моя чужаниця – то ваша, то рідна
земля, на якій ви, цнотливі, зросли,
на завтра хай видасться днина погідна
аби ми, нівроку, здорові були.
Бо завтра ми підем стрічати кохану
журливу журавку – таку ж, як і ви.
Про свято я іскру болгарську дістану
і викину клопоти всі з голови.

---

В.Стус. Не квиль, нічна душе

Не плачь, душа в ночи! Напрасны крики.
И ты, печаль, мне сердце не трави.
Ведь свет вокруг – слепо-немой, безликий.
Но в нем все дни. И в нем все сны мои.
Я от него давно отгородился,
давно я понял, как жесток закон,
что всеблагою дланью освятился,
и то, что жизнь твоя – блаженный сон.
В нем лишь – мечтать и грезить остается,
надеяться и верить. Только тот –
над нами, там на небеси смеется.
Он убивает, будто бережет.



Оригинал


Не квиль, нічна душе! Даремні зойки.
І ти зажуро серця не труї.
Довкола світ — безгубий і безокий.
І в ньому дні. І в ньому сни мої.
Давно відгородився я від нього,
давно збагнув, що пруття заборон
кувалися благою дланню Бога,
і що твоє життя — велебний сон,
де тільки й того — мариться, верзеться,
сподіється і віриться. І вже.
А той, на небеси, — із нас сміється.
Він убиває, наче береже.

---

В.Стус. Червневий сніг — на безоглядній сопці

Июньский снег – на неоглядной сопке,
как руки – ветви лиственниц – вразлёт.
А ты в коробке, точно, ты – в коробке.
Душа ж – как дуб, и ничего не ждёт.
Ползут горбы – как будто птероптахи,
Господни сфинксы, тайна бытия.
Ты слишком щедрый, Боже – столько страха
для моего припас ты жития.
Замлели руки. В горле ссохлись крики,
дорога-жизнь, как уж змеится в даль.
Кресты деревьев. Не от мира лики,
и ржавых проволок колючих сталь.






Оригинал


Червневий сніг — на безоглядній сопці,
модрини граціозні — де-не-де.
А ти в коробці, геть тісній коробці.
Душа ж — як дуб: нічого вже не жде.
Повзуть горби — неначе птероптахи,
Господні сфінкси, загадка буття.
Ти надто щедрий, Боже — стільки жаху
вергаєш на мале моє життя.
Потерпли руки. Спрагли в горлі крики,
а вседорога вужиться, як вуж.
Хрести модрин. І запропалі лики
і дріт колючий — замість харалуж.

---

В.Стус. На схід…

Восток, восток, восток горит,
чужой встаёт рассвет!
Больное сердце, как болид,
в ночах теряет след.
Теперь провидь в бреду, во сне:
что Украина – там
горит в антоновом огне,
упрёком всем мирам.
Ты к ней идёшь, хоть – на восток,
за край, где мир иной.
И горизонт – как ободок
на горькой чаше той.
Ты – к Ней, хоть от неё идёшь,
узка дорога тут –
та, на которой ты падёшь,
друзья твои падут.




Оригинал

На схід, на схід, на схід, на схід,
на схід, на схід, на схід!
Зболіле серце, як болід,
в ночах лишає слід.
Тепер провидь у маячні:
десь Україна – там,
уся – в антоновім огні,
на докір всім світам.
До неї ти від неї йдеш,
в горбаті засвіти.
Цей обрій – наче чорний креш
гіркої-гіркоти.
До Неї ти від неї йдеш,
страсна до Неї путь –
та, на котрій і сам падеш,
и друзі – теж падуть.

---

В.Стус. Верни до мене, пам'яте моя

Ко мне, о память, возвратись моя!
Пускай на сердце ляжет сладкой болью
моя земля с печалью и любовью,
пусть дарит трели горло соловья
ночному лесу. Память, возвратись
из чабреца июльскою жарою.
Пусть яблоки осеннего настоя
червонным сном окрашивают высь.
Пусть величавая Днепра струя,
хоть и во сне, как в дни былые дышит.
Я позову. И край меня услышит.
Вернись, о память светлая моя!



Оригинал

Верни до мене, пам'яте моя!
Нехай на серце ляже ваготою
моя земля з рахманною журбою,
хай сходить співом горло солов'я
в гаю нічному. Пам'яте, верни
із чебреця, із липня жаротою.
Хай яблука осіннього достою
в мої червонобокі виснуть сни.
Нехай Дніпро уроча течія
бодай у сні, у маячні струмує.
І я гукну. І край мене почує.
Верни до мене, пам'яте моя!

---

В.Стус. Дозволь мені сьогодні близько шостої

Позволь сегодня около шести,
когда падёт на город шумный вечер,
в тот час, что называют часом пик,
я вдруг с тоски, из затканного неба,
из забытья, из нашей злой разлуки,
от долгого надрыва захмелевший,
на Брест-Литовский упаду проспект,
на просеку четвёртую*, былую,
где только гулкий рокот автострады
напомнит, что встревоженное сердце
с родной землёю бьется в унисон.
Из толчеи людей, из лет ушедших
я вырву память дней почти забытых,
что стали сном и грустной явью стали,
как раны затянувшейся рубец.
Не против ты, любимая, не против?
О не пугайся: меж толпы народа
я пропаду, растаю, потеряюсь,
чтоб ненароком взгляд пугливый твой
меня, как нож под сердце, не ударил.
Так не страшись: ведь я пройду, как тень.
В ту арку муки я войду, как тень.
Коснусь крылом обломанным, губами
иссохшими – чтоб уголками уст
лишь причаститься мне твоей печали –
так не пугайся: я пройду, как тень.
И лишь когда задумчивой девчонкой,
что перед целым светом провинилась
по-детски ясной чистотою взгляда
и целомудрием своим бессильным,
не торопясь, ты выйдешь из трамвая
и, перейдя дорогу, погрузишься
в косматый сумрак сосен поднебесных,
тогда рванётся сердце за тобою,
поранившись кустарником колючим,
твой путь отслеживая, что от края
души моей пролёг на целый свет.
Как одичавший пёс, пойду по следу
и спрячу в глубину следов твоих
свой стыд, свой страх, свою обиду, радость
и страсть горячую и злую боль.
Я буду только тенью тени тени,
лишусь и облика, и опыта, и лет,
одним лишь сердца жилистым листочком
я покачусь под ветром бурь своих.
Вот наш порог. Уже ты перед дверью.
Звонок нажала и легко открыла
многопудовые врата небес.
Сын отозвался наш. Позвать. Но только
мне голос не подать – не стало сил.
…Сон оборвался. На стене болталась,
вдоль перехвачена петлёй, дорога
до дома моего, и пауками
колючей проволоки тени лезли
по вымерзшей стене. Глухой плафон
болтал баланду ночи. Сумрак утра
над частоколом спал. Звонок надрывный
как пробку выбил из бутылки сна
трясину дня пришедшего…

Смерть повстречать в пути желанном к дому –
наверно слишком сладко, чтоб Господь
нам положил её у изголовья.
----------------------------------------------------------
*Окраина Киева, где жил Стус до ареста.




Оригинал


Дозволь мені сьогодні близько шостої
коли повечоріє надокола
і транспорт задвигтить в години пік,
я раптом з туги, з затканого неба,
із забуття, з безмежної розлуки,
од довгої надсади захмелілий,
на Брест-Литовський упаду проспект,
на ту четверту просіку зчужілу,
де лиш глушливий гуркіт автостради
мені повість, що серця лячне гупання
б’є з рідною землею в однотон.
З мурашника людського, з прірви років
я вирву пам’ять днів перезабутих,
що стали сном і журною явою,
мов рани, геть затягнуті рубцем.
Ти не перечиш, люба, не перечиш?
О не страхайся: між юрби людської
я пропаду, розтану, загублюся,
щоб ненароком лячний погляд твій
мені ножем у серце не ввігнався.
Тож не жахайся: я пройду, мов тінь.
В ту арку муки я ввійду, мов тінь.
Торкнусь крилом обламаним, губами
зголілими — аби краєчком уст
твоєї причаститися печалі —
тож не жахайся: я пройду, мов тінь.
І вже коли задуманим дівчатком,
що перед цілим світом завинило
дитинячою чистотою погляду
і немічністю власної цноти,
ти неквапливо із трамваю вийдеш
і перейдеш дорогу, щоб пірнути
в надзірних сосон кострубатий смерк,
тоді пірву я серце за тобою,
обранившись по чагарях колючих,
пильнуючи твій слід, котрий од краю
душі моєї ліг на цілий світ.
Мов пес здичавілий, піду в твій крок,
ховаючи в ступнів твоїх заглибинах
свій сором, острах свій, свою образу
і радість, і жагу, і лютий біль.
Я буду тільки тінню тіні тіні,
спаду з лиця, із досвіду, із літ,
єдиним серця жилавим листочком
котитимусь під вітром власних бур.
Ось ґанок наш. Ти вже перед дверима.
Натисла на дзвінок — і легко так
важезну прочинила райську браму.
Озвався син наш. Крикнути б. Але
подати голосу — не стало сили.
…Урвався сон. Гойдалась на стіні
вздовж перетнута зашморгом дорога
до мого двору. І колючий дріт,
набряклий ніччю, бігав павуками
по вимерзлій стіні. Глухий плафон
розбовтував баланду ночі. Досвіт
над частоколом висів. Деручкий
дзвінок, мов корок, вибив з пляшки снива
нової днини твань...

Померти на дорозі повертання —
занадто солодко, аби Господь
нам не поклав у долі узголів’я.

---

В.Стус. На Лисій горі догоряє багаття нічне [Вариант 2]"

Перевод (см. также "На Лисій горі…")


На Лысой горе остывает потухший костёр,
осенние листья на Лысой горе догорают.
А я позабыл, где стоит та гора, и не знаю,
забыла меня, или помнит она до сих пор.
О время вечерних твоих тонкогорлых разлук!
Уже я не знаю, не знаю, не знаю, не знаю,
я жив или умер, а, может, живьём умираю,
ведь все отгремело, остыло, поблёкло вокруг.
И над безысходностью ты – словно птица летишь –
над нашей с тобой,
                        над отчаянным света несчастьем.
Прости. Я не буду. Прорвалось.
                                              Ну что за напасти…
О, если б могла ты узнать, как во мне ты болишь…
Ещё они пахнут печалью – ладони твои,
и горько-солёные губы – их запах мне снится,
и тень твоя, тень пролетает – испуганной птицей,
и глухо, солёною кровью в аортах
                                      гремят соловьи.

-04-



Оригинал



(Варіант зі збірки «Палімпсести»)

На Лисій горі догоряє багаття нічне
і листя осіннє на Лисій горі догоряє.
А я вже забув, де та Лиса гора, і не знаю,
чи Лиса гора впізнала б мене.
Поро вечорова, поро тонкогорлих розлук!
І я вже не знаю, не знаю, не знаю, не знаю,
чи я ще живий чи помер чи живцем помираю,
бо все відгриміло, відгасло, відграло довкруг.
І ти — наче птаха — понад безголів’ям летиш,
над нашим, над спільним, понад
                                        світовим безголів’ям
Пробач. Я не буду. Це просто прорвалось
                                                            знечів’я…
Коли б ти лиш знала, о як ти ще й досі болиш…
І досі ще пахнуть журливі долоні твої,
і губи — гіркі — аж солоні — подосі ще пахнуть,
І тінь твоя, тінь проліта — схарапудженим птахом,
і глухо, як кров ув аортах,
                                      солоні гримлять солов’ї.
                                                                                             

---

В.Стус. Уже мене кудись поволокли

Меня куда-то тащат, как мешок,
усердствуют, вдвоем за ноги взявши,
мол, тут тебе конец. Так знай же наших:
сотрем твою мы душу в порошок.
Куда, за что – того не знаю сам,
лишь голова разбитая повисла,
волшебные в глазах мелькают числа.
Теперь покорствуй, гордый, небесам.
Вот там – твоя пора, твой день и час
закончатся. И в той страстной дороге
сумей не разочароваться в боге,
который уж давно забыл о нас.


Вариант перевода


Уже меня куда-то волокут,
руками цепкими за ноги взявши,
мол, больно смел, ну так узнаешь наших.
Допрыгался – теперь тебе капут.
Куда, за что – того не знаю сам,
лишь голова мотается без смысла.
Но солнце вещие назвало числа,
теперь покорствуй, гордый, небесам.
Вот там – твоя пора в твой день и час
закончится. И ты в страстной дороге
сумей не разочароваться в боге,
который уж давно забыл о нас.
----------------------------------
Для не знакомых с биографией Стуса:
это зарисовка из тюремного бытия.



***


Оригинал


Уже мене кудись поволокли
старанно, в кілька рук за ноги взявши,
мовляв, тобі кінець. То ж знай і наших:
зухвалу душу зіб’єм в околіт.
Куди й за що — того не знаю й сам,
лиш голова метляється одвисла,
червоне сонце каже віщі числа.
Тепер скорися, гордий, небесам.
Отам — твій день наступний. Там твій час
бажає довершитися. В дорозі
своїй страсній ти віру май у бозі,
котрий уже давно й забув за нас.

---

В.Стус. МАРКО БЕЗССМЕРТНИЙ

Перевод А.Купрейченко

        МАРКО БЕЗССМЕРТНИЙ

Накануне всенародного праздника,
оставив могилу,
Марко выгребся на свет,
разровнял землю,
чтоб никто не заметил побега,
зашел в ближайший райком партии
и оделся в служебную одежду
(ему попались красные сафьяновые сапоги,
синие шаровары с красным поясом
и сорочка с вышитой манишкой на всю грудь).
Нужно было чем-нибудь прикрыть
свою плешивую голову,
но не было ничего подходящего,
пришлось удовольствоваться
пыжиковой шапкой.
Теперь можно и отметить
десятилетний юбилей своей смерти.
И Марко, махнув рукой,
решил пропить
часть сбереженных за десять лет
партийных взносов:
в гастрономе купил бутылку Московской,
банку кильки в томатном соусе,
головку лука
и полбуханки ржаного хлеба.
Наполнив сетку,
он вернулся на кладбище,
выпил, закусил
и, блаженно полежав навзничь,
подался на торжества.

Мир отмечал 100-летний юбилей
Владимира Ильича Ленина.



Оригинал

        МАРКО БЕЗСМЕРТНИЙ

Напередодні всенародного свята,
покинувши могилу,
Марко виграбався на світ,
розрівняв землю,
щоб ніхто не помітив утечі,
зайшов до найближчого райкому партії,
вбрався в службовий одяг
(йому попалися червоні сап'янці,
сині шаровари з червоним поясом
і сорочка з вишиваною манишкою на всі груди).
Треба було чимось прикрити
свою голомозу голову,
але не було нічого підхожого,
довелося задовольнитися
шапкою з молодого оленя.
Тепер можна й відзначити
десятлітній ювілей своєї смерті.
І Марко, махнувши рукою,
вирішив проциндрити
частину заощаджених за десять років
партійних внесків:
у гастрономі купив пляшку Московської,
банку кильки в томатному соусі,
головку цибулі
і півбуханки житнього хліба.
Спорядивши сітку,
він повернувся на цвинтар,
випив, закусив
і, блаженно полежавши горілиць,
подався на урочистості.

Світ відзначав 100-літній ювілей
Володимира Ілліча Леніна.

---

В.Стус. Хрещатиком вечірнім...

Крещатиком вечерним под неоновым
белесым светом, по сухой поземке
скользишь, таинственная незнакомка
из Блока – в вечер, будто в синий сон.
Обвита мраком и закутанная в норку,
ты осветлила темень и дорогу,
как лыжница, что принесла с Говэрлы*
тревожный запах снега, запах звезд.
Чужая толкам, толпам и рекламам,
ты меж сирен, гудков автомобильных
несешь сквозь гомон улиц и проспектов
свою солено-горькую красу.
И постепенно в сумерках дрожащих
и в хлипкой тьме ночного снегопада,
снег у тебя охрипнет под ногами
под властным деспотичным каблуком.
А перед диктатурой красоты
отступятся любые диктатуры,
высокую, единственную власть
ты утверждаешь образом своим.
Ты словом и молчанием – караешь,
холодным безразличием – караешь,
спокойствием и поступью – караешь,
караешь вьюгой и морозом ты.
А все ж неправота твоя – красива
и кары гордые твои. Красивы
седой Крещатик твой и старый Киев,
ведь в этот мир ты властвовать пришла.
----------------------------------------
*Говэрла – снежная вершина Карпат





Оригинал

Хрещатиком вечірнім під неоновим
блідавим світлом, у суху поземку
ти плинеш, таємнича незнайомко
із Блока — в вечір, ніби в синій сон.
Сповита мороком, загорнена у норку,
ти висвітлила темінь і дорогу,
мов лижниця, що донесла з Говерли
тривожний запах снігу і зірок.
Чужа розмовам, юрбам і рекламам,
поміж сирен, гудків автомобілів
несеш крізь гамір вулиць і проспектів
свою солону і гірку красу.
Так спроквола у мерехтливий вечір,
в хлипкій пітьмі нічного снігопаду,
охрипне сніг у тебе під ногами
під владним деспотичним каблуком.
І перед диктатурою краси
відступляться потворні диктатури,
одну-єдину і високу владу
утверджуєш ти образом своїм.
Ти словом і мовчанкою — караєш,
байдужістю холодною — караєш,
ти спокоєм і кроками — караєш,
морозом — теж, і завірюхою — теж.
Але неправота твоя — красива,
твої покари — горді і красиві,
Хрещатик сивий, Київ теж — красиві,
бо ти в цей світ державити прийшла.

---

В.Стус. Навпроти – графіка гори

Напротив – графика горы
и снег, и сланца жилы.
Скажи, свидетель той поры,
чьих пленников могилы –
там, за распадком, за горбом,
в краю блаженном, диком?
Чьим перепахан он ребром,
чьим пропитался криком?
Танцуй на пекле, ты, шальной,
хмельного зелья выпив.
Здесь просыпаются весной
как в Украине – липы.
Листвою нежной гомонят
ломают ветви-руки,
и молча к небесам кричат,
вобрав страданий звуки.
О, злая графика горы,
земля, где кровь пролита,
ну не молчи, заговори,
поведай, где сокрыта
непокаянная вина
тех преступлений прежних!
Аж стоном стонет глубина
глухих провалов снежных.

53




Оригнал

Навпроти – графіка гори
і сніг і чорні сланці,
о хоч на мить заговори,
чиї лежать тут бранці.
Там, за розпадком, за горбом,
блаженній паділ дикий,
чиїм розораний ребром,
чиїм продертий криком?
Танцюй на пеклі, навісний,
свої заллявши сліпи,
сюди приходять навесні
українські липи –
дрібненьким листям лопотять,
тонкі ламають руки
і мовчки до небес кричать,
і ловлять давні гуки.
О чорна графіка гори,
о мерзла кров пролита,
заговори, заговори,
повідж, кого тут скрито.
Яка священна таїна
про злочини бувалі!
Аж стягне темінь навісна
у виглухлім проваллі.

---

В.Стус. Розспіваний сніг…

Искрящийся снег, знаки лыжных полос, чуть приметных…
Вспорхнули с рябин, крови красной под цвет, снегири.
Как розово-рыжие лисы – в окошках рассветных.
Но ты не вставай и горячие слёзы утри.
О, как далеко прорезается след этот лыжный
за чёрные сосны, за синий, весь в инее бор.
Там раньше бродили мы, рвали осеннюю пижму.
Там встретили радость надежд и сомнений укор.
Ведь что я тебе – словно коршун, мелькнул незаметно,
и больше – ни слуху, ни духу. Зови – не зови, не вернёшь.
Как розово-рыжие лисы – в окошках рассветных…
Быть может, напрасно ты любишь и зря ожиданьем клянёшь.
В неведенье чёрном мой голос тебя призывает,
хоть жалким неверия духом становишься тут,
а ветер бесовский упруго крыло обдувает,
здесь издавна гадкие твари свой шабаш ведут.
Манил меня путь, что прочерчен до мест тех заветных
по снегу лыжнёй, но пропал за метелью слепой.
Как розово-рыжие лисы – в окошках рассветных…
Укрой же, бесстыжая, сном меня, краем забвенья укрой.

                                                                           (26 мая 1972)
----------------------------------------------------------------------
Стихотворение написано Стусом через 4,5 месяца после ареста.





Оригинал


Розспіваний сніг, розлінований лижами, ранній,
летять з горобини червоні, як кров, снігурі.
На шибах лисиці, рожево-руді од світання,
а ти притулись до подушки і сльози гарячі утри.
Ген-ген як погнало цю щойно прокладену лижву
за чорні за сосни, за синій морозяний бір.
Колись ми блукали там, рвали у падоли пижмо,
і довге мовчання було — солодких довір і невір.
Бо що я тобі — як коршак, надлетів і розтанув,
і вже ані чутки, ні гадки. І вже не позвеш, не вернеш.
На шибах лисиці, рожево-руді од світання,
і мабуть, задарма ти любиш, задарма чеканням кленеш.
Із чорної невіді зву я тебе — накликаю,
витаю, мов дух, спроневірений, чорний, жалкий,
а вітер відьомський напругле крило прошиває,
одвіку тут шабаш справляють почвари гидкі.
Болить мені путь. Розлінований лижами, ранній
розспіваний сніг уривається в вирві німій.
На шибах лисиці, рожево-руді од світання,
окрий мене сном, безсоромна, непам’яті краєм окрий.
                                                                           26 травня 1972

                

---

В.Стус. Ця п'єса почалася вже давно [Театр абсурда].

Хотя спектакль и начался давно,                  

но лишь теперь я понял: это пьеса,  

где каждый, сущность потеряв свою,              

и смотрит и играет. Не живет.                          

Мне ж - самая счастливая судьба

досталась в этой незнакомой пьесе,

где слова не учил ни одного

(большая тайна). Автор пьесы также  

останется инкогнито. Актеры

есть или нет – не знаю. Монолог?

Да, но без слов? Здесь говорят лишь жесты

возможные. Что это – сон иль явь?                

Иль колдовская прихоть каббалы?

А может бред и только?

Наблюдаю

за тем, что наш глухонемой суфлер

передает на мигах. Не пойму я:

стоять хочу – он требует: иди,

ходить начну – приказывает стать,

высматриваю декораций дали –

велит закрыть глаза, а лишь зажмурюсь –

он: в будущее светлое смотри.

Сажусь – стоять прикажет. Как во сне я

решаю: роль счастливая твоя

не по тебе. Ведь ты ее играешь

не умно как-то.

Выход нахожу –

играть абсурдно. Нужно бы смеяться –

рыдаю я. Грудь распирает гнев

(приврал немного, ибо сновиденья

уравновешенны навеки в чувствах)

я наслаждаюсь. Двинул катафалк –

ликую я, забравшись на повозку:

да здравствует и процветает жизнь.

Суфлер в восторге от такого дива

и только восхищается: виват.

Скрип стульев слышен по пустому залу,

как зрители единственные пьесы,

они взирают мудро сквозь меня

на пустоту, что лишь для них понятна.

Так голова болит. Так нестерпимо

прожекторная освещает тьма,

как будто зала сумрак превратился

в снопы огня из пекла.

Тут суфлер

приказывает мне остановится.

И я с разгона выпадаю в зал.

Вмиг оборвалось все. Конец спектаклю.

Пал занавес. Уже я не актер –

я зритель. А вокруг лежит по залу

актеров старых ряд, как мертвецов,

опáленных огнем безумным рамп.

 И все ко мне протягивают руки

покрученные:

- О, счастливый Йорик,

по номеру сто тридцать пять ищи

подушку, одеяло и матрас,

и можешь почивать здесь - сколько хочешь.

Стоит здесь время. Годы не летят.

Ведь жизнь здесь – с недоигранным финалом,

как в пьесе, у которой есть начало,

но нет конца.

 - Названье пьесы той?..

- Счастливый Йорик.

- То есть, я герой,

как говорят, заглавный?

- Был героем,

теперь – конец.                                    

Здесь все когда-то б ы л и.

- А что за пьеса?

- Вариант удачный

давно уж призабытого Шекспира,

ее создал известный драматург.

- А как его по имени?

- Да незачем нам имя.

- Как это так?

- Оно ведь только существующим

пристало.

- А как же вы?

- Все счастливы мы равно!

- А Йорик – сумасшедший?

- Нет. Счастливый.

Неужто так? А я играл кретина.

- А что тебя смущает? Пусть кретин,

разумный, гениальный ли, счастливый,

или несчастный – это лишь слова,

чтоб указать различия и только.

А нам отличий родовых не нужно.

Любой здесь зритель он же и актер.

Одно и то же это. Ибо зритель

обязан также зрителя играть

восторженного. Все мы безымянны.

Здесь нет своих имен. Вчера ты – Йорик,

сейчас - н и к т о. Когда получишь роль,

тогда и будешь ею называться,

до смерти. Раз единственный – ты Йорик,

а остальную жизнь – никто. Безлико,

без имени живи. Играй чужую

нашептанную жизнь – одни повторы.

Так, существуя в роли аж до смерти,

учи слова забытые: борьба,

народ, любовь, отчаянье, измена,

порядочность и честь…

Так много слов,

что предки повыдумывали. Боже –

на грош той жизни, а так много слов.

И все неясные они, чужие.

Строителями, скажем, нас назвали,

а что это – строители – узнай.

- Что строите?

- А что такое – строить?

Так вас зовут – строители и все.

А нам до этого нет дела. Разве

тебе не все равно, что этот Йорик

был, может, вовсе и не Йорик. Даже

наверняка, раз так его зовут.

Припоминаешь? В Гамлетовы руки

попал лишь череп – нет ни глаз, ни губ,

ни носа, ни ушей – истлел вчистую,

вот так, как мы. Ты можешь называться

как пожелаешь. Только все равно:

герой, актер, суфлер и даже автор

и зритель – все живут чужую жизнь:

днем – постановка все одна и та же,

но без анонса, так как ожидание -

тот же актер, играющий надежду.

Он знает как иначе строить мир

И ночью будет так же. Лицедей

уже привык к покою. Лишь стемнеет –

он под ковер запрячется улиткой.

Тот, например, бубнит себе под нос                      

обрывки текстов (видно он озвучить

желает мертвый жест и тишину),

а тот зайдется смехом – так что слышен

в концертной яме отзвук. Третий спит,

четвертый плачет. Пятый – пялит очи

на потолок и все молчит, молчит.

Был тут один – молился. Сколько знаю -

он был из нас старейшим, пережил

аж трех суфлеров (век же их - короткий),

пока не удавился. От тоски,

передавали наши лицедеи,

хотя про это и молчали все

- Но почему же? – Что ж болтать? Напрасно

чесать язык. Еще услышит кто

и донесет суфлеру. Должно нам

быть радостными вплоть до самой смерти.

То первая обязанность у нас.

Однажды посетил нас самый главный

суфлер. И на большой совет собрав,

заслушал каждого. А мы стояли -

благодарили хором. – Да за что же?

- Почем я знаю? Так нам приказали -

мы и благодарили. – Ну а он?

Смотрел и нашу радость проверял.

Кто радостно играл – того налево,

нерадостно – направо. Грешен тот,

кто загрустил. А праведен лишь тот,

кто радуется. Вот как. А попозже

понурых вывезли куда-то. Вроде

бы в школу радости, но ни один

оттуда не вернулся. Ну, бывай.

С утра по указанию суфлера

сыграть я должен: счастье три часа,

четыре – гнев, остаток дня – любовь

и преданность. Так отдохнуть успеть бы.

Оставлен, наконец, без попечения,

я размышлял – достаточно движение

единое не сделать – и тогда

уже не разберешь конца с началом,

так все вокруг изменится. А мир -

весь на случайных держится движениях,

в их отзвуках живет. Уже стемнело.

Играла в кости тьма на ощупь. Глухо

постанывали сонные актеры,

и красным глазом Полифема сверху

следил за ними месяц безъязыкий.

Ждал до утра чего-то. Ночь ли? Жизнь?

А может, вечность пролетела? Только

включили наконец-то дня рубильник

и краном башенным подняли солнце,

а там, на небосводе, появились

два лицедея, что запели дружно

за жаворонков. Из лабораторий

несли росу на пробу. Прицепили

рекламный щит: “Вставай-ка на работу,

день начался”, и в будку влез суфлер.

И пьеса началась, хоть не кончалась

---

В.Стус. Не поспішай. Хай осінь і не жде

Не торопись. Пусть осень и не ждёт,
а, походя, раскрасила дубравы,
и листья рыжим пламенем метёт,
как лис крадётся, приминая травы.
Твой пруд застыл, стеклом холодным став,
и в тишине заснул – не шелохнётся.
Пускай любимой кружевной рукав
вкруг шеи никогда не обовьётся.
Не торопись. Склонись пред этим пнём,
что на пригорке, словно гриб чернеет.
И долгий век твой вспомни, день за днём –
Ещё у жизни русло не мелеет?
Ведь успокоился уже поток
надежд забытых, упований ложных…
О Господи, пытаться безнадёжно –
познать предел свой и последний срок.
Застыл твой пруд, и замерла душа,
но не спеши переставлять бемоли
с изломов веток на изломы доли,
на безоглядных дней поток и шаг.






Оригинал

Не поспішай. Хай осінь і не жде,
клечаючи діброву походою,
хай горне листя полум’я руде,
мов лис крадеться жухлою травою
Підгусклий, не колотиться твій став,
а виспокоївсь, висклів – ні зрухнеться.
Хай любої мережаний рукав
уже довкола шиї не пов’ється.
Не поспішай. Схились до того пня,
котрий на пагорбі, як гриб, чорніє.
І пригадай. Збагнувши навмання,
що довгий вік твій досі струменіє,
хоч упокорилася течія
твоїх бажань, твоїх волань забутих.
О Господи, не видно и не чути,
де та межа – чужа ачи твоя.
Підгусклий, не колотиться ставок
та не спіши проставити бемолі
на це опале листя, віти голі,
на безоглядний час, потік і крок.

---

В.Стус. О, скільки слів, неначе поторочі

О, сколько слов, как привидений ночи!
И все в меня, как будто пули, бьют,
и все ж мою они минуют суть,
а только строчат.
И я бреду под залпы слов фальшивых.
Идет война. Здесь на передовой
твои бойцы–слова вступают в бой.
Но не унять воспоминаний лживых…
Не обманись, уверовав добру,
не уходи в прошедшие страданья.
К усталости ведут воспоминанья,
лишь утомлюсь – сейчас же я умру,
и спрячусь в изукрашенные ночи,
где жалости и радостей не ждут,
и не живут, а смерть свою жуют.
О, как слова невыносимо строчат!





Оригинал


О, скільки слів, неначе поторочі!
І всі повз мене, ніби кулі, б’ють
і всі живу мою минають суть,
а тільки строчать.
І я бреду — крізь ці слова облудні,
бо йде тут бій, бо тут — передова,
де всі твої бійці — одні слова.
Та сіють зраду спогади марудні…
Не ошукайся ж, вірячи добру
і не згубись у мук своїх огромі.
Спогадуючи, піддаєшся втомі,
хоч тільки-но стомлюся — і помру
і в помережані сховаюсь ночі,
де ні жалю, ні радощів не ймуть,
де не живуть, а смерть свою жують.
О, скільки слів, неначе поторочі!

---

В.Стус. Ще й до жнив не дожив

(см. также   Ще й до жнив не дожив (2))

И до жнив не дожил,
в поле жита не жал,
не терял, не хранил.
И не жил, и не жаль.
Смутных протожеланий
людская межа:
те напасти со счастьем
давно на ножах.
Беззапретно любить
мне заказано в край,
а узнал бы ты, мир
очень много добра.
Смертью полнятся очи.
Застывши душа
и вредит, и пророчит:
тебе кунтуша
не иметь уж довеку,
а черный бушлат –
он как мать, и отец,
как жена, и как брат.


Оригинал


Ще й до жнив не дожив,
ані жита не жав,
не згубив, не лишив.
І не жив. І не жаль.
Тьмавих протобажань
заповітна межа:
ці напасті зі щастям
давно на ножах.
Безборонно любити
заказано край,
а зазнав би ти, світе
великий, добра.
В смерть задивлені очі.
Отерпла душа
і навчає, і врочить:
тобі кунтуша
вже довіку не мати,
а чорний бушлат —
він як батько, і мати,
і дружина, і брат.

---

В.Стус. Менi здається, що живу не я

Я словно вижу, что живу не я,
а тот, другой, с моим подобьем в мире.
Он не имеет
                           ни ушей, ни глаз,
ни рук, ни ног, ни рта. Как отчужденный
от тела своего. И, сгусток боли,
и, самозамкнутый, в кромешной тьме завис.
На свет родившись, оголел ты только,
не воплотился в тело. Не дозрел,
не превратился в плоть. И как прохожий,
меж двух светов, шевелишься с изнанки
чужого бытия.
Есть сто ночей,
что впереди и сто ночей прошедших,
а между ними – куколка немая:
раскалена, бела от самоболи,
как капля пекла, лаконичный крик
всемирный, малая дробинка солнца,
чужая и затерянная в теле.
Ты для себя еще рожденья ждешь,
а смерть вошла в тебя уже давно.


Оригинал


Менi здається, що живу не я,
а iнший хтось живе за мене в свiтi
в моiй подобi.
                           Нi очей, нi вух,
нi рук, нi нiг, нi рота. Очужiлий
в своему тiлi. I, кавалок болю,
і, самозамкнений, у тьмущiй тьмi завис.
Ти, народившись, виголiв лишень,
а не прирiс до тiла. Не дiйшов
своєї плотi. Тiльки перехожий
межисвiтiв, ворушишся на сподi
чужого iснування.
Сто ночей
попереду i сто ночей позаду,
а межi ними - лялечка нiма:
розпечена, аж бiла з самоболю,
як цятка пекла, лаконiчний крик
усесвiту, маленький шротик сонця,
зчужiлий i заблуканий у тiлi.
Ти ждеш iще народження для себе,
а смерть ввiйшла у тебе вже давно.

---

Василь Стус (1938-1985). 2 стихотворения

 
Как обезьяна в стае обезьян
живу, и грешным лбом с печатью грусти
о твердокаменные стены бьюсь я –
их грязный раб, общественный изъян.
Вокруг – лишь обезьяны, чередою
проходят важно, смотрят свысока.
Свихнуться легче мне, чем быть собою,
ну, ни зубила нет, ни молотка.
О Боже правый, тяжкая докука –
принять умом слепорождённым суть:
ты в этом мире – только сгусток муки,
замлевший и разжиженный, как ртуть.

-08-


Оригинал

Отак живу: як мавпа серед мавп
чолом прогрішним із тавром зажури
все б'юся об тверді камінні мури,
як їхній раб, як раб, як ниций раб.
Повз мене ходять мавпи чередою,
у них хода поважна, нешвидка.
Сказитись легше, аніж буть собою,
бо ж ні зубила, ані молотка.
О Боже праведний, важка докука —
сліпорожденним розумом збагнуть:
ти в цьому світі — лиш кавалок муки,
отерплий і розріджений, мов ртуть.

~~~~~~~~



Припав к огню воспоминаний давних,
в бескрайней этой и глухой разлуке,
где нет ни звёзд, ни месяца, где даже
и ветер не подует, согреваю
свои ладони стылые. Я жду
рассвет заснувший где-то, и смотрю,
перебирая жизнь свою, как чётки,
чтоб в смертное отчаянье не впасть,
и боли одиночества не сдаться.
Сижу, упёршись локтями в колени,
подпихивая гаснущие угли,
что полыхают, искрятся, дрожат,
непредсказуемо. О свет мой белый,
не ночью ли глухой ты мне приснился,
иль о тебе я память приберёг
моих далёких предков? Или, может,
ты, в хлопотах о зимах прехолодных,
был создан одиночеством палящим,
безмерно долгим - из души моей?

-74-


Оригинал

Схилившись до багаття давніх спогадів,
на цій безмежній виглухлій розлуці,
де ані зір, ні місяця нема,
де навіть вітер не подме, я грію
пограбілі долоні, виглядаю
геть забарного досвітку. Дивлюсь,
перебираючи життєві чотки,
аби не провалитися у розпач
і не піддатись смертній самоті.
Сиджу, поклавши лікті на коліна,
поштурхуючи вугілля пригасле,
що бурхає, і блищить, й тремтить,
уяві непідвладне. Білий світе,
чи ти мені наснився ночі глупої,
чи я про тебе пам’ять приберіг
моїх далеких предків? Чи самотність —
така безмежно довга і жалка —
тебе створила із душі моєї,
стараючись про зими холоднеч?

---

В.Стус. Пам'яті Алли Горської

                                    Памяти Аллы Горской*
Пылай, душа. Пылай, а не рыдай.
В белёсой стуже солнце Украины.
А ты ищи червонный след калины,
на чёрных водах тень её узнай.
Щепотка нас, привал наш и приют
лишь для молитв, надежд и ожиданий,
а смерти час назначен слишком ранний,
ведь сок калины красной так же крут,
как кровь терпка, что бьётся в наших жилах.
В седой метели плачей, в той юдоли,
упавшие в глубины гроздья боли
бессмертье над бедою возложило.
-------------------------------------------------
*Стихотворение памяти художницы Аллы Горской,
зверски убитой при загадочных обстоятельствах в
1970 г.
В её могилу товарищи опустили гроздья калины.

См. также "Пам'яті А.Г. (2)" и "Пам'яті А.Г. (3)"





Оригинал

                                    Пам'яті Алли Горської *
Ярiй, душе. Ярiй, а не ридай.
У бiлiй стужi сонце України.
А ти шукай — червону тiнь калини
на чорних водах — тiнь її шукай,
де горстка нас. Малесенька шопта
лише для молитов i сподiвання.
Усiм нам смерть судилася зарання,
бо калинова кров — така ж крута,
вона така ж терпка, як в наших жилах.
У сивiй завiрюсi голосiнь
цi грона болю, що падуть в глибiнь,
безсмертною бiдою окошились.
------------------------------------------------
*Вiрш пам'ятi художницi Алли Горської,
по-звiрячому вбитої при загадкових обставинах
1970 р.


Статья о жизни и смерти Аллы Горской
                        

---

В.Стус. На Лисiй горi догоряє багаття нiчне

(см. также "На Лысой горе…(2)")

На Лысой горе остывает потухший костёр.
Осенние листья на Лысой горе догорают,
а я позабыл путь к той Лысой горе и не знаю:
забыла меня, или помнит она до сих пор.
Октябрь золотистый, пора повечерий твоих,
и лед недоверий твоих, что никак не растает.
Уже половина из жизни забыта. И грех
уже забывается. Горе и радость простая.
Холодная осень – твоих тонкогорлых разлук.
Я даже не знаю, не знаю, не знаю, не знаю,
я умер уже, или жив, иль живьём умираю,
ведь всё отцвело, отблестело, отпело, опало вокруг.
Но горько-солёные губы, и плачь твой навзрыд,
и запах ладоней твоих – ещё всё это снится,
и в небе гора пролетает испуганной птицей,
и голуби глухо воркуют, как кровь по аортам стучит.

-05-



Оригинал


(Варіант зі збірки «Веселий цвинтар»)

На Лисiй горi догоряє багаття нiчне,
I листя осiнне на Лисiй горi догоряє,
а я вже забув, де та Лиса гора, i не знаю,
чи Лиса гора впiзнала б мене.
Середина жовтня, пора надвечiр'їв твоїх,
твоїх недовiр i невiр i осiннього вiтру.
I вже половина життя забуваеться. Грiх
уже забувається. Горе i радiсть нехитра.
Середина жовтня — твоїх тонкогорлих розлук,
I я вже не знаю, не знаю, не знаю, не знаю,
чи я вже помер, чи живу, чи живцем помираю,
бо вже вiдбринiло, вiдквiтло, вiдгасло, вiдграло навкруг.
Та досi ще пахнуть тужливi долонi твої,
і губи гiркi аж солонi i досi ще пахнуть,
і Лиса гора пролiта — схарапудженим птахом,
і глухо в набухлих аортах надсадно гудуть голуби.

---