РУБРИКА ПАМЯТЬ

Владимир Ершов

(1.07.1949 - 1.11.2018)

%d0%95%d0%a0%d0%a8%d0%9e%d0%92 1024x683



Владимир Ершов о "Заозерной школе"


          Ангажированность для таланта литературного смерти подобна, и те, кто шёл на компромисс с господствующей идеологией, расплачивались потом за это всю жизнь. Тому немало примеров в истории советской литературы. Но Заозёрная школа возникла не как кружок заговорщиков, ниспровергателей и нонконформистов - сам факт её существования являлся отрицанием тоталитарной литературы, пускай и в отдельно взятом регионе. Поэтов, образовавших эту общность, объединил не стиль, не приверженность к каким-то общим идеалам и даже не близость мировоззренческих позиций - скорее всего это было узнавание по дыханию, по долгому пристальному взгляду, по красноречивому молчанию. Подобное притягивается подобным. Само наличие таланта в то время уже было крамольным и подозрительным.

          Если бы не Танаис, то эта тусовка "отщепенцев" никогда, может быть, и не была бы названа и принята, как некое литературное явление, навсегда оставшись группой городских эстетствующих стихотворцев, собирающихся по забитым книгами квартиркам, мастерским и под трибунами стадиона "ТРУД", как мятежные гладиаторы. Только тогда, когда они очнулись "среди тихих рек, поросших камышовой гривой" дельты Дона, среди руин античной фактории на задворках империи, "в глухой провинции у моря", они и были полушутя, полупрезрительно названы "Заозерной школой" каким-то, ныне забытым "рабочим поэтом" на вечернем построении "донской литературной роты", как когда-то назвал Ростовское отделение союза советских писателей Михаил Шолохов.
          Название прижилось и где-то даже понравилось. Оно начало жить своей, непредсказуемой и таинственной жизнью и стало своеобразным брендом универсального экологического андеграунда Юга России. Тяга к ремёслам, бодрящая смесь эпикурейства и аскетизма, любовь и ревность, подённая монастырская работа под палящим киммерийским солнцем и дионисийские ночи у языческих костров - всё это подпитывало капризную городскую музу, с трудом привыкавшую к грубым одеждам и экспедиционной кулинарии.
          И однажды самым молодым из них стало тесно в Танаисе. Их звала и манила Евразия. Их кибитка скрипела по каменистым дорогам Крыма, их одежды впитывали пыль и запах столиц, провинций, бардовских караван-сараев и фестивальных торжищ. Их единственно верной подругой оставалась только гитара, они пели и скитались по Млечному пути, они несли имя Танаиса по свету и только иногда до оставшихся на хозяйстве аксакалов с голубиной почтой долетали от них вести с бивуаков и стоянок. Как бы сами собой от любимых женщин рождались их закаленные дети, привозимые в Танаис каждое лето и растущие на горячих руинах, как степные цветы.
          Те, кто никуда не уехал, оставаясь под флагманским штандартом, то и дело встречали в Танаисе путников и путниц, скитающихся по округе с восторженными глазами и бормочущих бессмертные строчки танаических стихов. Их отлавливали, давали еды, отпаивали чаем и устраивали на ночлег, а после, отдохнувших и немного пришедших в себя, расспрашивали о запропавших в столицах братиях и сестрах, нимало дивясь тому, каким сказочным и таинственным представляют эти люди всё, что связано с этими местами, наслушавшись от кочевых танаитов стихов, песен и историй, написанных и произошедших в Танаисе.
          Вот так, с годами, "Заозёрная школа" и археологический музей Танаис стали синонимами. И, как синонимы, они записаны в скрижалях российской контркультуры, упорно не замечаемые штатными литературоведами и критиками, которые в угоду конъюнктурному эстетству и заумной псевдоинтеллигентской вкусовщине пестуют и подсаживают невесть откуда взявшихся литературных выкидышей и отморозков. Остался проигнорированным ими и коллективный сборник "Ростовское время", изданный Ростиздатом в 1990 году. Это была первая и единственная попытка антологизировать южнороссийский поэтический андеграунд.
          В "Заозёрную школу" невозможно "вступить", как в союз писателей, или быть из неё исключённым; она - как древний клан, как маленькое племя, и выбыть из неё можно только в мир иной. Но и там твою грешную усталую душу то и дело будут окликать отсюда оставшиеся, будут читать твои стихи, ревновать к тебе своих возлюбленных и рассказывать про тебя всяческие небылицы.
          Как же всё-таки всем нам повезло друг на друга: ни деньги, ни бедность, ни слава, ни женщины не смогли разорвать наш круг. Мы стали со временем видеться реже, но невидимая дольнему миру связь между нами со временем становилась всё крепче и надёжней, мы окликали друг друга через пространства, каждый раз убеждаясь, что строй не нарушен, что мы всё ещё летим вместе.

 


Опыт автобиографии


          Я родился в Воронеже в семье военно-морского офицера. Будучи человеком романтичным, склонным к перемене мест, с юных лет я не озадачился деланием карьеры, но в одной ипостаси проявил постоянство - начав с одиннадцати лет писать стихи, продолжаю это делать до сих пор. Мои первые публикации - в заводской многотиражке. Потом были публикации в газетах Ростова и других городов, в центральной прессе и периодических изданиях, опубликовал две книги лирических стихов.

          Живу каждый новый день, как новую жизнь. Любуюсь женщинами, смотрю на закат и на течение воды. Мои стихи живут отдельной от меня жизнью, приходят, когда им вздумается. Или тогда, когда меня призовет к ответу мой "участковый Аполлон". Строки, записанные несколько лет назад, могут оказаться концовкой недавно начатого стихотворения.
          В своем стихотворчестве прошел все круги чистилища в литгруппах и литстудиях Москвы. Там меня научили, как писать не надо. А как надо писать, не научили. Не учился нигде, просто много читал и слушал. Русского языка не знаю вовсе, грамматика и орфография для меня непосильная ноша, грамотно пишу лишь только потому, что родители наделили меня цепкой памятью. И еще потому, видимо, что имею врожденное чувство цезуры и подтекста.
          Перепробовал себя во многих ипостасях, многажды раз начиная жизнь с нуля. Море, завод, проектный институт, стройка, газета, Художественный Фонд - перечислять долго, моя трудовая книга имеет два продолжения. В миру занимаюсь коллекционированием предметов старины и керамическим ремеслом. Собрал библиотеку и теперь могу фотографироваться на ее фоне. Интересуюсь археологией, историографией, математикой.
          Мое поэтическое кредо - любовь в контексте истории. Остальное, как сказал классик, - в моих текстах.

 

          * * *

          Владимир Ершов - характерный представитель поколения "семидесятников", невостребованного культурой сходящей с круга империи, признанный ветеран броуновского движения, объединившего большую часть универсального экологического андеграунда Юга России. В его ростовской майстерне, забитой старинной керамикой и антиквариатом, перебывали многие известные российские барды и актёры, а также большинство ростовской литературной и художественной тусовки. Он перезнакомил друг с другом множество своих друзей и подруг, а некоторых даже поженил. Проявляя завидную доброжелательность к творчеству своих друзей всегда готов воспринять новое и талантливое. За его напускной суровостью и ворчливостью скрывается истинная доброта и снисходительность сильного человека. О его гостеприимстве и радушии знают далеко за пределами Ростова, а о его танаисском курене, называемом в народе Ершелаим, ходят легенды. Кого там только не было, кто только не испытывал на прочность его терпение. Обжив пол-России с Москвой в придачу, столичной литературной тусовке он предпочел затяжные киммерийские степи, продутые ветрами времен. В энциклопедии ЮНЕСКО упомянут как основатель "Заозерной школы", собравшей нескольких сильных самобытных поэтов Юга России.

          Группа товарищей


           

Владимир Ершов


"Чтоб плакать и петь между битв и братаний..."


* * *
Есть время в тишине подкручивать колки,
И перья очинять, и заводить пружины,
Но вновь выводят в мир эскадры и полки
То гибельная страсть, то пряный вкус поживы.

И нам уж не успеть отстроить города,
И навести мосты, и прокопать каналы,
Вскипает, как смола, столикая орда,
И впереди идут торговцы и менялы.

А с ними заодно – продажные творцы,
Учёнейшие пни и царственные шлюхи,
Что строят на костях палаты и дворцы,
А поглядишь в прицел – страшнее развалюхи.

В том торжище людском стань твёрже, чем скала,
И взвешивай ещё несказанное слово,
Чтоб толковать полёт двуглавого орла,
Чтобы шутя сгибать старинные подковы.

Чтобы смеясь ломать запреты и табу,
Чтоб ведать наперёд подставы и засады,
И видеть в темноте звериную тропу,
И слышать звон цикад во время канонады.
23 февраля 2015

 

* * *

Я жил, как яблоком хрустел.

В ковчеге тесном коммуналки.

Среди родных бесхозных стен,

В очередях, в трамвайной давке.

 

От ссор, от липкой шелухи

Я укрывался по читалкам

И были первые стихи

Просты, как детская считалка.

А век полуторкой пылил,

Горело солнце вполнакала

И долго гасло на мели

Волны ленивое лекало.

Мелькал все реже чёрный креп,

В развалинах стрижи сквозили,

И каждым утром тёплый хлеб

В повозках сиплых развозили.

И местный милиционер

Бывал суров при исполненье,

Хоть в кобуре не револьвер –

Тарань домашнего копченья.

Все было праздничным тогда:

Реки запретная прохлада,

И окон мутная слюда,

И дебри городского сада.

Я чтил язык морских узлов

И подбирал на шпалах камни,

И норовил, всему назло,

Углы срезать проходняками.

Мне в тягость был надёжный кров

И в жизнь мою врывались круто

Названья новых городов,

И новых праздников салюты.

Я жил, как яблоком хрустел,

Сын победившего народа,

И в гильзу медную свистел.

С клеймом тридцать седьмого года.

 1981

 

 Болдино

 

Болдино – остров в разливе холеры.

Утлый ковчег, пересыльный уют.

В милой Москве все стройны кавалеры,

Складно рифмуют и сладко поют.

Длится и длится моё заточенье,

Тянется пряжи суровая нить.

Славное здесь, у хозяйки, печенье

Жаль, только некого им угостить.

Жаль, что давно не слыхать колокольцев,

Жаль, что напрасно бунтует вино –

Светит, не грея, осеннее солнце,

Жарко лампада горит, да темно.

В этой глуши без вестей, без привета,

В этой заброшеннейшей из Россий

Вся-то радость – молчать до рассвета,

Жечь понемногу святой керосин.

Что же так быстро смолкает кукушка,

Что же так робко стучится мороз.

Выпить нам, что ли, да где ж эта кружка –

Вечная тема и вечный вопрос.

 ноябрь 1985

 

* * *

 Поставь вино на медленный огонь –

Ты чувствуешь, как с гор течёт прохлада?

Дай мне свою озябшую ладонь,

Мне больше ничего не надо.

Густеет тьма.

Затеплились огни.

Дудук скорбит над безымянной кровлей.

Как медленно сгорают наши дни

В сей, богом позаброшенной, юдоли.

Мы слышим крик гортанный пастуха,

Пьём горечь можжевелового дыма,

И жизнь стоит – безлюдна и тиха,

А раньше, помнишь, проносилась мимо.

Гори, гори, последняя звезда,

Пока молчат на рейде пароходы.

Люблю тебя, но нет, не навсегда –

На долгий миг печали и свободы.

 1999, Танаис

 

* * *

                                                            А. В.

Когда угаснет страсть, как древнее светило,

И наши имена другие заберут.

Ни слава, ни печаль, ни боль, ни вкус текилы –

Ни что уже тогда нас не удержит тут,

Клонится небосвод к двухтысячному году,

Лютует ураган над Прагою моей.

Как в сизый влтавский лёд

вмерзают пароходы –

Так караваны лет врастают в толщу дней.

Мы в разных временах живём одновременно,

Для каждого из нас часы заведены.

И в глушь библиотек я вновь сбегу из плена,

Житейских передряг и преданной жены

И вздрагиваю я, когда меня окликнут

Каким-то из моих забытых мной имён.

И вновь готов надеть кирасу иль тунику,

Но я на этот раз судьбой приговорён,

Качаться меж горбов

надменного верблюда,

Подсчитывать барыш

и проклинать свой век,

Пить долгое вино из медного сосуда

И помнить имена давно иссякших рек.

И все, что я добыл то торгом, то разбоем –

Живой кашмирский шелк,

румяна и сурьму,

Корицу и сандал в тюках влачить с собою

Для той, что подобрала

ключ к сердцу моему.

Любимая, тебя украл я из Медины,

Под Вязьмой нас с ума сводили соловьи.

Я вылепил тебя из самаркандской глины,

Лишь замешал её на собственной крови.

 30 декабря 1999, Танаис

 

* * *

Ночевала в степи электричка

На каком-то разъезде пустом.

Вышло курево, кончились спички,

И не грело нисколько пальто.

А метель заметала откосы

И сиренью на стёклах цвела,

И последняя папироса

Разгораясь, по кругу прошла.

До утра не поможет никто нам –

Видно ветер порвал провода...

Но всю ночь мимо окон со стоном

Всё идут и идут поезда.

Спят мои по несчастью соседи,

И далёкие спят города.

Мы забыли, откуда мы едем,

И уже не припомним, куда.

Но пока тишину потрясали

Дробным стуком, обрывками фраз,

Кто-то переменил расписанье,

Из которого вычеркнул нас.

 1999

 

* * *

Я правил повозкой, ты рядом сидела,
В прожженную трубку табак набивая.
Полоска заката почти отгорела
И нам улыбнулась звезда кочевая.
Нам путь освещали ночные зарницы
И степь к побережью катилась полого.
Повозка скрипела, мне было за тридцать,
И я не боялся ни черта, ни Бога.
Я правил повозкой почти что вслепую,
Я молнии пил сквозь закрытые веки,
А где-то в степи киммерийская буря
Гнала пред собой чернозем и кермеки.
Я бросил поводья—и кони помчались,
И ливень хлестал полотняную кровлю,
И мы, словно в лодке, в обнимку качались,
А кони храпели, предчувствуя волю.
И мы умирали, чтоб тут же воскреснуть,
Чтоб плакать и петь между битв и братаний,
Сшибались, как реки в горах, наши чресла,
И стон первородный клубился в гортани.
О, сколько ж должно в наших душах вместиться
И щедрой любви, и прожорливой страсти,
Чтоб так вот безгрешно, как свечи, светиться
От самых истоков родов и династий.
Любимая, помнишь, в библейском покое
Как малые дети, проснулись с тобою—
Брели еле-еле усталые кони
Под мерные залпы ночного прибоя.

 

* * *

                                         Л. Б.

 Дышу сквозь волосы твои,

Как сквозь букет степных растений.

Давай не будем о любви –

О ней расскажут наши тени.

Пусть на побеленной стене

То отстранясь, то вновь сливаясь

Поведают тебе и мне,

Как в сердце набухает завязь.

Как обессиленный восход

Сливается с зарей вечерней,

И каждой ночью зреет плод

Любви бесхитростной никчёмной.

И неизменно, каждый раз,

Когда мы спим совсем как дети,

Они обходятся без нас

И умирают на рассвете.

 24 марта 2002

 

* * *

Забытый навсегда возницею своим,

Вагончик цирковой,

насквозь пропахший гримом,

Рассохшуюся дверь тихонько отворим –

Дощатый свой уют на время подари нам.

Стекает стеарин агатовой слезой,

Нахохлившись сидят две птицы –

наши души.

Как спазмы тишины страшны перед грозой –

Скажи мне что-нибудь,

чтобы покой нарушить.

Пока слепой судьбе противится затвор,

Пока полынный дух из всех щелей сочится

Мы станем продолжать давно забытый спор,

Хоть знаем наперёд, что с нами приключится.

И пусть, как пена с волн, срывается глагол,

Пусть приступы любви

предшествуют разлуке –

Я снова пред тобой, как прежде, бос и гол,

И снова ты ко мне протягиваешь руки.

Качайся и трещи, бродяжий шарабан,

Забытый на краю степного бездорожья.

Давно уехал наш потешный караван.

Остались только мы лежать на утлом ложе.

Петляя меж холмов, уходит на закат

Тугая колея, и уж не слышен топот –

Сто лет наш балаган придётся нам искать

По спящим городам дряхлеющей Европы.

Любимая, пойдём с тобою наугад,

Ещё хватает сил, чтобы прощать друг друга,

И всем понятен смысл реприз и клоунад,

Пока любовь и боль, смеясь, идут по кругу.

И всё, что нужно нам,

чтоб удивить весь мир –

Дырявый шапито да платье из рогожи...

Кого там дурит вновь скучающий факир,

Кого там дразнит шут

своей сарматской рожей?

 2002, Танаис – Ростов

 

* * *

Ступеней дикий известняк

Оплавлен временем и солнцем,

Сквозит прохладой полумрак

Олив у древнего колодца,

И от завистливой молвы

Погребены песком и лёссом

Фонтан и мраморные львы –

Плоды труда каменотёса.

Вот так со временем сбылись

Виденья мстительной сивиллы –

Звенит листвой ослепший бриз

В руинах византийской виллы…

Нам принесут кувшин с вином

И сыр подсохший на закуску.

Мы сделаем уютным дом

Давно умершего моллюска,

И навсегда для нас с тобой

Июльские недвижны Иды…

Пусть катит гибельный прибой

На древний берег Пропонтиды.

 21–23 августа 2006

 

По дороге на Омск

 

                               Александру Брунько

 Листая пустые поля, как страницы,

Да перья роняя в костёр октября,

Куда ты летишь, одинокая птица,

Что гонит по белому свету тебя.

 

Пернатый чернец, перелётный калика,

Клекочешь, беспутное время браня.

Тоска твоего безответного крика

С библейских небес окликает меня.

 

Близка мне твоя бесприютность святая,

Покорность продутой навылет судьбе…

Вот только твоя говорливая стая

Не вспомнит уже никогда о тебе.

 Октябрь 2007

 

* * *

Прогнать нахлебников и слуг,
Сойти с ума в фамильном замке,
И замок, и поля вокруг,
Отдать заезжей куртизанке.
А после, на исходе дня,
Сбираясь кротко в путь неблизкий,
Изъять лишь старого коня
Да меч из дарственного списка.
Потом, с той стороны ворот,
Взглянуть на башни и бойницы…
...Представить вдруг, что там живёт
Надменный феодал с блудницей…
...И... прянуть в сумрачный рассвет,
Осилить путь до половины,
И крест принять, и дать обет
Скакать до самой Палестины.
Влачить на гибельный Восток
В толпе таких же недоумков
Бесценный свиток с вязью строк,
Да хлеб в своих седельных сумках.
И с каждым поприщем мрачнеть,
Искать, любя и торжествуя,
Свою единственную смерть,
Но чаще находить чужую.

 31 мая 2012

 

* * *

Последние дни уходящего мира,

И гарь на стерне, словно пятна на солнце.

Дичает моя городская квартира,

Пылится на полке виниловый Моцарт.

 

В полынном угаре сгорают Плеяды

Уж длится изгнанье вторую неделю,

И душная ночь бредит гулкой прохладой,

Как в клубе фо-но озорством Амадея.

 

Укрыться б куда-то от этой Вандеи,

Но тени не даст ни ветла, ни осока,

И речки степные вползают, как змеи,

Под камни, под корни, под берег высокий.

 

И что здесь ищу я, нет знака мне свыше,

И что потерял здесь, не скажет Сивилла,

И только одна камышовая крыша

Спасает от гнева дневного светила.

 3 августа 2010, Танаис

 

* * *

Трамвай качает, словно катер,

Когда выходишь на фарватер.

По улице Старопочтовой

Я еду юнгою фартовым.

 

Тельняшку, мичманку, ботинки

Мне боцман выдал без запинки,

Сказав:

– Ты только не напейся –

Осталось три часа до рейса.

 

Трамвай туда-сюда качает,

Как будто он волну встречает,

Расставив по-матросски ноги

Ловлю я взгляды недотроги.

 

Потом, как на колу мочало,

Нас с ней туда-сюда качало

По всем пивным, по всем притонам,

Куда ж ещё – район портовый.

 

Когда ж меня курсанты с «Камы»

На борт загнали кулаками,

То боцман, старожил ростовский,

Мне подарил пятак петровский.

 

Потом, отпаивая чаем,

Сказал:

– Нас бьют, а мы крепчаем…

Весь путь по створам и каналам

Я озарял своим фингалом!

 

Теперь иные светят дали,

Трамваи в Турцию угнали,

Нет недотрог – одни путаны…

Курсанты

вышли

в капитаны.

 4 августа 2010

 

Горожанин

 

Живущий в каменном мешке,
Мечтавший жить на Барбадосе,
Он носит крест на ремешке,
Но Бога ни о чём не просит.

Он помнит смутно «Отче наш»,
Не блещет мудростью суфийской…
Он курит трубку «калабаш»
С ядрёной смесью латакийской.

Ни царь, ни гений, ни герой,
Рассудок не терял в азарте,
Но было так, что жил порой
Тем, что играл на биллиарде.

Хоть прикуп знает иногда,
Но так и не успел нажиться,
Ночные любит города,
И спать по Гринвичу ложится.

Он видит звёзды даже днём,
Живущий в каменном колодце,
Но стоит пожалеть о нём -
Ведь он почти не видит солнца.

 

* * *

Забытый в волости глухой,
Где краток слог и ближе звёзды,
Живу ни сетью, ни сохой,
Ни промыслом и ни извозом.
Друзья, прощаясь налегке,
Вдаль уходя с прозрачным взором
Нашли приют невдалеке –
За косогором.
И в дверь, закрытую на ключ
Весь день, всю ночь стучался ветер
За тех, кто сир и невезуч,
Кто сгинул в нетях,
И пламя в каменной печи
То разгоралось, то едва мерцало…
Прочти мне что-нибудь, прочти
Из Марциала.
Про вещий гул тугих пружин,
Про их державный ход незримый,
Про тех, кто жизнь свою прожил
Не видя Рима!
Не слышавших ни лязг мечей,
Ни поступь римских легионов...
Счастливых на земле ничьей,
И не в цепях, и вне закона!
22 мая 2010

 

* * *
Слава Богу, пришли холода,
И душа снова просится в тело.
А по лету была с ней беда,
Зазевался бы – и отлетела.
Не страшны ей ни кречет, ни тать,
Иногда прилетала под вечер...
Им бы, душам, летать да летать,
Окликая друг друга при встрече.

 

* * *

Как мало нам надо,
как дорого нам это стоит.
Последние дни перелетною дышат тоскою…
Осталось молиться
и чутко ловить каждый шорох.
Лети, моя птица, покуда не высохнет порох,
Покуда весна
будет робко стоять на распутье
Для клетки твоей я запарю ивовые прутья,
Зерно разбросаю и сети поставлю по кругу,
И стану считать поезда, проходящие с юга
И чтоб не смогла ты
дорогу найти объездную
Все станции и полустанки переименую,
Сожгу в очаге
все листы договоров и хартий,
А чем мне тебя отогреть

в этом ветренном марте...


Страница Владимира Ершова на сайте "Поэзия.ру" https://poezia.ru/authors/cimmeriec