РУБРИКА ПАМЯТЬ

        

                  Н о в е л л а  о  Н о в е л л е

 

* * *

Дмитрий Шеваров

 Таинственно и пронзительно действуют на душу песни Матвеевой. Если ты слышал их в детстве или отрочестве, то узнал о любви что-то такое...  Это  «что-то» и сегодня теплится у тебя в груди. А если теплится, то в момент, когда ты готов наломать дров, у тебя есть шанс увидеть гвоздь или след от гвоздя.

Новелла Матвеева родилась в 1934 году в Царском Селе (тогда оно называлось Детским Селом). В 1961 году вышел ее первый сборник «Лирика», через пять лет – первая пластинка. С тех пор ее песни укрепляют нас в мужестве и верности, в нежности и доброте.

Матвеева скорее напевает, чем поет. Так напевают дети, когда они заняты игрой, или девушки, когда вышивают. Но в ее слабом голосе есть та сила, о которой говорят: «Сила Божия в немощи совершается».

Когда двадцать лет назад я впервые пришел к Новелле Николаевне, то в замешательстве рассматривал входную дверь. Посреди Москвы другой такой двери не встретишь: деревянная, с железным почтовым ящиком. В нее приятно стучаться – как будто в свое детство стучишься...

 

Из бесед с Новеллой Матвеевой

 О вере

Отец, так сказать, выдержал меня в атеизме. И сам оставался атеистом почти до конца. Но он всегда был так добр и честен, как если бы родился и вырос в святом скиту. Поэтому он был гораздо ближе к Богу, чем я, даже когда я уже крестилась. Почему-то отцу атеизм не мешал быть добрым, а мне это мешало – понимаете?

Я стараюсь избегать всякого зла. Я считаю, что если верить в Бога, а я в него верую, то никакие обстоятельства не страшны будут. Никакие.

 

О предназначении поэта

Поэты, если они настоящие поэты, – они близки к священникам. Они торопят нас к добру. Помню, у отца на столе, под стеклом, были разные изречения на маленьких листочках, и на одном из них я, тогда ребенок, прочитала слова доктора Гааза: «Спешите делать добро!». Другие изречения не запомнились, а это попало в сердце.

 

О свободе

Свобода – это очень простые вещи. Свобода от мата, например. Свобода не смотреть того, чего ты не хочешь смотреть. Свобода не видеть на улицах рекламы. Без этого все разговоры о свободе фальшивы. У многих нет даже возможности купить мою книгу, она им не по карману. Нет возможности съездить к друзьям. А у кого-то и на хлеб не хватает. Нельзя держать человека за горло и рассказывать ему о свободе.

 

О любимых книгах

Во время войны я слепла – авитаминоз так подействовал. Отец устроил меня в военный госпиталь. Он считал это единственным злоупотреблением в своей жизни – то, что он свою дочь малолетнюю устроил в госпиталь, где сам работал тогда. Вот это единственное злоупотребление меня и спасло. В госпитале мне давали сырую морковь, и глаза настолько открылись, что я прочитала в госпитале «Жизнь на Миссисипи» и «Приключения Гекльберри Финна», перечитала «Приключения Тома Сойера». Эта большая синяя книга была настоящим событием в моей жизни.

Сегодня мой любимый писатель – Честертон в переводах Натальи Трауберг. Среди литературных героинь мои любимые – Джейн Эйр и пушкинская Татьяна.

 

О далеких звуках

Если в деревне, то далеко идущий поезд помогает думать, работать, и как-то жалеешь, что он смолкает. И вообще я далекие звуки люблю. Я не люблю, наверное, как и все, когда звуки в ухо лезут. Люблю шум ветра, что-то давно его не слышала...

 

* * *

Дмитрий Шеваров

 Мяч улетел в небо

    Памяти Новеллы Матвеевой

Пережидая дождь, стою с коляской под старым кленом. В кармане встрепенулся поставленный на вибрацию телефон. Так я узнал, что умерла Новелла Матвеева.

Дождь стучит по зонту, отбивая печальную телефонограмму. Чтобы усыпить внука, вспоминаю одну за другой песни Матвеевой, и качаю коляску. Мелодии всегда помнятся лучше слов, они и выносят на берег памяти знакомые с детства строчки: «Жил кораблик веселый и стройный...», «Развеселые цыгане по Молдавии гуляли...», «Какой большой ветер напал на наш остров...»

Вечером я перебирал книги Новеллы – они живут в нашем доме с тех самых пор, как в 1961-м вышла ее «Лирика», первый сборник стихов. А вот «Пастушеский дневник» Новеллы, который она вела в октябре 1954 года, работая пастушкой в подмосковном детдоме. Впрочем, ее должность называлась «разнорабочая», и это была грязная, тяжелая повинность. Вокруг – нищета сирот, обворованных взрослыми, крики посудомоек, мат сторожей и склоки воспитателей. А в болезненной слабой девушке со странным именем тайно цвела совсем другая, нездешняя жизнь, и голос, который через десять лет полюбит вся страна, уже тоненько пел в ней, и она сама с изумлением прислушивалась к нему.

 

Я не знаю вас, не вижу и не слышу,

Только слышу чей-то голос нежный,

Голос, от волнения дрожащий...

 

Владимир Дудинцев, написавший в 1967 году о Матвеевой так мудро и точно, как никто позднее, сказал о ее голосе: «Тихий, слегка дрожащий от сжатого волнения голос Новеллы Матвеевой».

С тех пор, как я познакомился с Новеллой Николаевной двадцать два года назад, все книги я получал уже из ее рук. Сборники, выпущенные в девяностые и нулевые, усеяны авторской правкой (тогда во многих издательствах сократили корректоров). Не на месте поставленные точки, запятые, кавычки, лишние буквы и восклицательные знаки... – все эти нарушители гармонии пойманы с поличным. Так Матвеева выправляла каждый экземпляр.

В старой «Комсомолке» кто-то из корректоров рассказывал мне, что, когда в 1959 году поставили в номер первую подборку ее стихов, Новелла сидела над гранками дотемна, а потом осталась ночевать в редакции. И так было всякий раз, когда в газете шли ее стихи. Мне показывали: вот здесь стоял диванчик, на котором Новелла спала, свернувшись калачиком.

Та первая подборка ее стихотворений в «Комсомолке» начиналась с предисловия: «Новелле не пришлось много учиться: она долго и тяжело болела. Но она много читала, много слушала, много думала...»

Пожалуй, никогда в России так много не читали, не думали и не слушали, как в 1960-е. Взрослые и дети жались к теплым бокам магнитофона «Комета» и зачарованно слушали песни Новеллы. А потом у нее вышла пластинка (это был первый бардовский диск в СССР). Конверт от этой пластинки многим моим ровесникам помнится. Там на фотографии Новелла в косыночке, вполоборота. Ей было удобно работать за пишущей машинкой в косынке. Вообще она относилась к своему ремеслу с рабоче-крестьянской обстоятельностью. В ее рукописях не найти небрежности гения. Крупный округлый и всегда четкий почерк Матвеевой любили машинистки в редакциях – они видели, что и о них Новелла подумала.

Ее сердце было настроено на окраину, на барачный поселок, на тех, кого не слышат власти. Сколько горячих и даже яростных строк Матвеева написала  в 90-х годах в защиту бездомных и всех отринутых!

А ведь за полями бумажного листа и ей жилось очень трудно.

 

Люблю дома, где вещи – не имущество,

Где вещи легче лодок на причале...

 

Но и таких, легче лодок, вещей у нее почти не было. Жестяной почтовый ящик на дверях, стол, кровать, стул для единственного гостя, радиоприемник (с 1967 года она не пропускала «Встречу с песней» Виктора Татарского), от пола до потолка – книги.

Свою единственную книгу автобиографической прозы Новелла назвала «Мяч, оставшийся в небе». Она чувствовала какое-то сродство с мячом, заброшенным детьми на дерево, и застрявшем там в ветках. А дети забыли про мяч или просто выросли. Поэтому никто не заметил, как 4 сентября забытый мяч, предназначенный к падению на землю, навсегда улетел в небо…

 

* * *

Марина Кудимова

 

«И самая легкая вещь – умереть»

 

Уход Новеллы Матвеевой заютубили. Только, кажется, о. Владимир Вигилянский, да еще несколько верных поставили в посты стихи. А так – сплошь песни. Они прекрасны, что и говорить, – на них три поколения выросло. И лайков им наставят щедро. Но умер крупнейший поэт нашего времени. Русская европеянка, наследница по прямой всех странников и созерцателей, аскетов и гурманов мировой культуры. Она вела родословную от златогласой Эллады, в этой колыбели видела свои прекрасные сны. А про песни сама говорила: «Я слово «барды» не люблю и называю авторов песен «полигимники». Я и себя отношу к полигимникам. От слова «Полигимния» – муза песнопения».

Ничего я против песен не имею – пойте хоть до сипоты! Новелле Матвеевой не зря самые завзятые песенники подражали! «Я мечтала о морях и кораллах» кто сочинил? Не угадали... Роберт Рождественский сочинил! Но ютубная реакция на кончину Новеллы Николаевны – свидетельство ужасное. Словно бы это поэзия без гитарных подпорок умерла уже наконец на радость столь многим!

Она написала за 30 книг стихов и прозы! Диапазон ее совести – от

 

Такое впечатленье,

Что сдан Севастополь без боя

 

До

 

Весь Крым вскричал:

«Россия!»

А Кремль ответил: «Да!»

 

И песни ее развлекали, отогревали, как угодно. Но ВЕЛИКОЕ РУССКОЕ СЛОВО ее жгло и к ладоням прикипало. Она прошла крестный путь русского поэта, ни разу не изменив форме и рифме, бедности и безвестности.

 

Славно Дидероту, весело Вольтеру

Подвергать сомненью и не брать на веру

Странности и дивы сущности неясной

Под горячим солнцем Франции прекрасной!

А у той старушки все поумирали.

Того прежде – беды молодость украли.

Вместо винограда, флейт и тамбурина

Ей – на платье черном – капли стеарина.

Посреди природы северной, невзрачной,

Где на сучьях голых домик галки мрачной,

От раздумий тяжких ей одно спасенье:

На Успенском Вражке церковь Воскресенья!

 

Прощайте, простите, что так и не сказала, скольким Вам обязана!

Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается...

 

* * *

Протоиерей Владимир Вигилянский

 

Я знал Новеллу Матвееву с детства. Моя мама училась вместе с ней на Высших литературных курсах, и она не раз бывала у нас дома. Из-за болезни она ходила только пешком. А мы жили на окраине Москвы, и ради дружбы она приходила много раз к нам, ночевала у нас.

Это был удивительно, абсолютно чистый голос ребенка. Именно поэтому он прозвучал так громко тогда, в 1960-е годы. Это – поэтическая редкость. Песни и стихи Новеллы Матвеевой были своеобразными притчами, образами чистой души. Поэтому она, конечно, сыграла большую роль в том разноцветье, которое было тогда на поэтической карте страны.

Жизнь ее была очень трагична. Сейчас, по свежим следам ее кончины, об этой трагичности невозможно говорить. Тем не менее, драматизм жизни перешел и к ее слову. И она, конечно, очень сильно изменилась – к концу прошлого столетия, к началу этого. Отчасти растеряв то, что было достигнуто в 60-е – 70-е годы.

В последние годы нам не удавалось с ней видеться. И я чувствую вину перед ней. Новелла Матвеева всегда жила очень бедно, очень скромно. Мы участвовали в сборе денег для нее, напоминали о ней при присуждении каких-то премий...

Новелла Матвеева – Поэт с большой буквы. Что еще можно сказать?

 

* * *

Протоиерей Всеволод Чаплин

 

Скончалась Новелла Матвеева. Удивительно: вчера в узкой компании мы ее вспоминали и послушали на ютюбе пару песен – и мои собеседники удивлялись тому, что она жива до сих пор и я недавно с ней общался. Слушали мой о ней рассказ так, как будто я о чаепитии с Наполеоном повествую.

Узнал ее песни еще в детстве – а познакомился лишь недавно, когда раба Божия Вера жила в уединении и, скажем прямо, в ужасающих условиях, страдая от недугов. Но общаться с ней было радостно – необычайно. Считаю за великую честь то, что смог номинировать ее на Патриаршую литературную премию. Увы, голосов немного не хватило. Вечная память, царство Небесное!..

 

 * * *

Игорь Караулов

 

…Если бы мне – семикласснику, закрутившему пластинку Н.М. до дыр, сообщили, что со временем у меня выйдет книжка с ее послесловием, я бы заранее подумал, что моя жизнь в литературе удалась. Кто же мог знать, что к моменту выхода книжки Н.М. окажется на обочине литературного процесса, на авансцене которого по-прежнему бодро отплясывают такие ее почти-ровесники как Кушнер или Чухонцев?

Ее не то чтобы совсем забыли – но даже помнящие часто помнят не то и не так. Вот я читаю: «детский голос», «трогательные стихи», «акварельный мир», «славная дырка от гвоздя». Ну да, был «детский» голос, под который грех было не написать несколько «детских» песенок. А на самом деле Н.М. – жесткий рациональный поэт, барочный. Версификационная мощь, совершенно излишняя для «барда». Давид Самойлов мог бы с ней соперничать, Окуджава – нет, да и не надо было. Да и Высоцкий (сравните ее виртуозный «Гипноз» и его – на ту же «тропическую» тему – песню про жирафа).

Н.М. – поэт с минимальной гендерной окраской. Не слишком женская, проще говоря. Не ахматовка и не цветаевка. Позиция любовницы, жены или матери ее не устраивает. Одинокий наблюдатель, думатель – это по ней…

Гумилев больше подходит ей в учителя, хотя сама себя она вообще назвала ученицей Брейгеля, замахиваясь поверх всех девических альбомов.

Ну ладно, Грин. Но она не Ассоль, ждущая принца под красными парусами. Она скорее сама любого принца вытолкнет обратно в море.

Ты же так хорошо это море знаешь

И песни, песни про эту пропасть поешь, поешь...

Что ж ты за горизонтом не исчезаешь?

Что ж ты за пароходами не плывешь?

Ах да, есть еще как-бы-трогательная «Девушка из харчевни». Но оказалось, впрочем, что многие женщины агрессивно не любят этот текст (про музыку речь не идет, тему «Зеленых рукавов» в то же время использовал, например, и Галич). И правильно не любят; если понимать эту песню буквально, то она учит девочек плохому, навязывает проигрышную женскую стратегию.

Но это фокус Н.М.: женщина поет от женского лица вещь совершенно внегендерную. Не о несложившейся личной жизни, нет. О чуде, которое постепенно уходит от человека – а ведь было, было. О достоинстве человека перед фактом богооставленности. Мария Магдалина могла бы ее петь, вспоминая об Учителе...

  Источник: https://clck.ru/NSQAy

Новелла Матвеева

«Где пел источник, вспыхивал гранат и день сиял и тьмою не сменялся...»

Поэты

Памяти Тудора Аргези

Когда потеряют значенье

  слова и предметы,

На землю, для их обновленья,

  приходят поэты.

Под звёздами с ними не страшно:

  их ждёшь, как покоя!

Осмотрятся, спросят (так важно!):

  «Ну, что здесь такое?

Опять непорядок на свете без нас!»

 

    (Кругом суета:

    Мышь ловит кота,

    К мосту рукава пришиты…

    У всякой букашки просит защиты

    Бедный великан!

          Зеленый да алый

          На листьях дымок;

          Их бархат усталый

          В жаре изнемог…)

 

Вступая с такими словами

  на землю планеты,

За дело, тряхнув головами,

  берутся поэты:

Волшебной росой вдохновенья

  кропят мир несчастный

И сердцам возвращают волненье,

  а лбам – разум ясный.

А сколько работы ещё впереди!

 

    Живыми сгорать,

    От ран умирать,

    Эпохи таскать на спинах,

    Дрожа, заклинать моря в котловинах,

    Небо подпирать!

          (Лучами блистает

          Роса на листе,

          Спеша, прорастает

          Зерно в борозде.)

 

Привет сочинителям славным,

  чьи судьбы предивны!

Но колбасникам, тайным и явным,

  поэты противны –

Что в чужие встревают печали,

  вопросы решают…

«Ах, вопросы нам жить не мешали:

  ответы – мешают!

И скажут ребятам такие слова:

 

    «Вы славу стяжали,

    Вы небосвод

    На слабых плечах держали,

    Вы горы свернули,

    В русло вернули

    Волны грозных вод…»

          Потом засмеются

          И скажут потом:

          «Так вымойте блюдце

          За нашим котом!»

 

Когда потеряют значенье

  слова и предметы,

На землю, для их обновленья,

  приходят поэты;

Их тоска над разгадкою скверных,

  проклятых вопросов –

Это каторжный труд суеверных

  старинных матросов,

Спасающих старую шхуну Земли.

 

Поэзия

Не в том, какого колорита

Ваш фон. Не в том, какой вам цвет

Милей, – оракулом зарыто

Ручательство, что вы – поэт.

 

Вниманье к тем, чья жизнь забыта,

Чья суть забита. Чей расцвет

Растоптан злостно. Вот предмет

Заботы истинной пиита.

 

Поэзия есть область боли

Не за богатых и здоровых,

А за беднейших, за больных!

 

А там – едино: голубой ли

Иль рыжий. Вольный иль в «оковах»,

Классический иль новый стих.

1987

 

* * *

Завидую далеким временам,

Когда сонет мешал болтать поэтам.

А почему бы, думаю, и нам

Язык не укорачивать сонетом?

 

Нужна узда горячим скакунам,

Обложка – книгам, рама всем портретам,

Плотина – разогнавшимся волнам,

Сонет – разговорившимся поэтам.

 

Сонет благожелательно жесток:

Он не допустит, чтоб залезли мысли

За край листа и бахромой повисли,

Он говорит: «Вот финиш мысли. Стоп!»

 

А чью тираду он врасплох обрубит, –

Уж тот не мастер. Он таких не любит!

 

* * *

Не пиши, не пиши, не печатай

Хриплых книг, восславляющих плоть!

От козлиной струны волосатой

Упаси твою лиру господь!

 

Не записывай рык на пластинки

И не шли к отдалённой звезде,

В серебристую дымку

Инстинкты

И бурчанья в твоём животе.

 

Верь:

затылок твой – круглый и плотный,

Группа крови и мускул ноги

Не предстанут зарёй путеводной

Пред лицом поколений других!

 

…Как волокна огнистого пуха,

Из столетья в столетье

Летят

Звёзды разума, сполохи духа,

И страницы в веках шелестят…

 

Но уж то, что твоя козлоногость,

Возгордясь, разбежалась туда ж, –

Для меня беспримерная новость!

Бедный мастер!

Закинь карандаш,

Отползи поскорее к затону,

Отрасти себе жабры и хвост,

Ибо путь от Платона к планктону

И от Фидия к мидии – прост.

1965

 

* * *

Есть вопиющий быт, есть вещие примеры,

При всей их важности не лезущие в стих.

Закон стиха суров: он ставит нам барьеры

И говорит: «Скачи, но лишь от сих до сих».

 

Есть клады ценных слез, есть копи, есть пещеры

Алмазных вымыслов и фактов золотых,

Но муза не придаст им ни малейшей веры,

Пока отделки блеск не заиграл на них.

 

Как часто темная певца терзает сила!

Как песня бы его страданья облегчила!

Пой, торопись, Орфей! Твой дар тебя спасет!

 

Уж весь подземный сонм его за платье ловит...

Он может умереть, пока слова готовит!

Но не готовых слов он не произнесет.

 

Сию же минуту проверить веками

Бесславного гневит прославленный коллега.

Как будто слава – хлеб отобранный, телега,

Везущая не всех... А слава – степь без края,

Где каждый волен взять свою пригоршню снега.

 

Чтоб не забыли мы, какой поэт забыт,

И вспомнили опять: кто нынче знаменит,

Пусть критик (подтвердив безвестность безызвестных)

Нас о известности известных известит.

 

Как? Слава кончилась?! Где? Чья? Какая жалость!

На это зрелище опять толпа сбежалась.

И если рассудить по ярости забвенья,

Легко предположить, что слава – продолжалась.

 

О! Слава автора действительно хитра,

Когда поют ее десятка с полтора

Пристрастных циников! Но то ж – не столько слава,

Сколь пар без лошади и дужка без ведра.

 

Друг! Радуясь за тех, чья слава миновала,

Как сам ты избежал столь грустного провала?

Прикрывшись и зардясь, мне критик отвечает:

«Забвенью не бывать, где славы не бывало».

 

...И в час, как будем мы действительно забыты,

О критик! мы придем у вас искать защиты

От страшных летских вод. Забвенье – мать прощенья, –

А вы – вы будете всегда на нас сердиты.

 

Эккерману

Когда бы, Эккерман, для лучезарной чести

Сквозь время прошагать с бессмертным Гете вместе

Явились бы не Вы, а кто-нибудь другой

(Сравнимый мелкостью с подсолнечной лузгой);

Когда б на свой Олимп, – на Веймара высоты

Не Вас – кого-нибудь другого поднял Гете –

В друзья, в советчики свои под старость лет, –

Донес ли бы другой до нас живые речи,

Остроты старика? Гнев? Смех его при встрече,

Находки для стиха? Догадки? Притчи? – Нет.

 

Вы, только Вы один достойны были чести,

Какой не вынес бы никто на Вашем месте:

Другой бы осмеял великие черты,

От зависти ослеп, от гордости взбесился,

В соавторы к творцу (без спроса) напросился

Иль вовсе выкрал бы священные листы...

По нашим временам сужу, – ах, не по Вашим!

Их не вернуть. А ты, о муза, ты воздашь им

Простое должное?

Иль, уж теперь, как все,

Забудешь облаков божественные лики,

Германских ясных утр на красных креслах блики,

И ночь,

И лес дриад, –

Весь в звездах,

Весь в росе?

 

Роберт Фрост

Если тебе не довольно света

Солнца, луны и звезд,

Вспомни,

Что существует где-то

Старенький фермер Фрост.

  И если в горле твоем слеза

  Как полупроглоченный нож,

  Готовый вылезти через глаза, –

  Ты улыбнешься все ж.

 

Ты улыбнешься лесным закатам,

Всплескам индейских озер,

Тупым вершинам,

Зернистым скатам

Шероховатых гор,

  Багряным соснам,

  Клюквенным кочкам,

  Звонко промерзшим насквозь;

  Лощинам сочным,

  Лиловым почкам,

  Долинам, где бродит лось,

 

Метису Джимми,

Джо или Робби,

Чей доблестный род уснул;

Последним каплям

Индейской крови

Под бурою кожей скул,

Солнцу, надетому сеткой бликов

На черенки мотыг...

  Если бы не было жизни в книгах –

  В жизни бы не было книг.

 

Если тебе не довольно света

Солнца, луны и звезд,

Вспомни, что существует где-то

Старенький фермер Фрост.

  Лошадь глядит из-под мягкой челки,

  Хрипло поют петухи,

  Книга стоит на смолистой полке –

  Фермеровы стихи.

 

Раскроешь книгу – повеет лесом,

Так, безо всяких муз;

Словно смеющимся надрезом

Брызнет в лицо арбуз,

  Словно

  Вспугнешь в великаньей чаще

  Маленького зверька,

  Словно достанешь

  Тыквенной чашей

  Воду из родника.

 

И в этом диком лесном напитке

Весь отразится свет –

Мир необъятный,

Где все в избытке,

Но вечно чего-то нет...

  И снова примешь ты все на свете:

  И терпкое слово «пусть»,

  И путь далекий,

  И зимний ветер,

  И мужественную грусть.

 

Гармония

Ищу гармонию во всём: вдали и под рукой,

Но прочно-симметричное устройство –

По имени Гармония – таит в себе покой,

Внушающий – опять же – беспокойство.

 

И я впадаю в крайности. А крайность – людоед;

Избыток солнца есть пожар пустыни.

Бегу от края к середине – середины нет;

Посредственность лежит посередине.

 

Уж чересчур моя рука ранима и нежна

Для битвы с тьмою, чёрною как вакса;

Не истина седьмых небес

Для боя мне нужна,

А кожа в семь слоёв, как щит Аякса.

 

Но вряд ли в бой тогда пойду:

Сквозь кожу в семь слоёв

Я страждущего мира не расслышу,

Как не расслышать ни дождей,

                            ни стонущих ветров

Сквозь наглухо заклёпанную крышу.

 

Гармония?

Не крик борьбы, не тысяча гримас

Больной любви урода,

Не смятенье,

А полный статуями сад, да бабушкин рассказ,

Да яблони крахмальное цветенье.

 

Не зли меня, гармония! Не шествуй не спеша!

Не будь ты никогда! Иль будь навеки…

Ты хороша, гармония, но слишком хороша,

О, слишком хороша для глаз калеки!

 

Не гладкой закруглённостью,

                            не плавною чертой –

Увечьем постигается увечье,

И вспыхнул Байрон на земле,

                            чтоб гневной хромотой

Почувствовать её неравновесье.

 

Кто скажет, что гармония искусству тяжела?

Законченность – законна и похвальна,

Но только то, что лучшего оставит пожелать

И к большему рвануться, – гениально.

 

Придёт пора, гармония,

Придёт твоя пора,

Но ведь она ещё не наступила!

Не смей же звать обойщиков,

                            пока в стене дыра,

И вешать люстры прямо на стропила!

 

Мир должен быть не поверху прекрасен,

                                      а насквозь

Прекрасен! Ведь оснастка – не основа!

А кто уже украсился – тому бы не пришлось

Потом разгармоничиваться снова.

1963 – 1965

 

Совершенство

Боюсь совершенства, боюсь мастерства,

Своей же вершины боюсь безотчётно;

Там снег, там уже замерзают слова

И снова в долины сошли бы охотно.

 

Гнетёт меня ровный томительный свет

Того поэтического Арарата,

Откуда и кверху пути уже нет,

И вниз уже больше не будет возврата.

 

Но мне, в утешенье, сказали вчера,

Что нет на земле совершенства. И что же?

Мне надо бы радостно крикнуть: «Ура!»,

А я сокрушённо подумала: «Боже!»

1957 – 1964

 

Страх познания

Познанье – скорбь. Как на огне каштан

Трещит по швам, так сердце рвется в Хаос.

Но страх познанья кончится. А там –

Опять начнется радость, доктор Фауст!

 

Та радость будет высшей. Но усталость

И вековечный страх мешают вам

Из-под руин отрыть бессмертный храм,

Хоть до него и дюйма не осталось.

 

Смертельно страшных шесть открыв дверей,

Ученый муж захлопнул их скорей,

Седьмой же – и коснуться побоялся.

А именно за ней рос чудный сад,

Где пел источник, вспыхивал гранат

И день сиял и тьмою не сменялся.

 

Архивариус

Его стихия – старая бумага.

«За что страдает? В чем он виноват?

И ведь какой безропотный, бедняга!» –

Непосвященный скажет наугад.

И ты спроси, чего «бедняге» надо

И чем он только, «бедный», не богат!

Одна строка – и найден ключ от клада,

Строка другая – найден самый клад.

 

        Сидит у лампы труженик архива.

        Раскопок ждут бумажные пласты,

        И вторят ветра зимнего порывы

        Порыву вдохновенья и мечты.

        Читает он с глубоким видом мага...

        Мгновение – и старый документ,

        Как заклинанье, выудит из мрака

        Гиганта с волосами из комет.

        Так кажется. А разве вправду нет?

 

А разве не историк разрушает

Кащеевы пещеры, силы сна?

А разве не историк воскрешает

Эпохи, государства, племена?

Или не он стучит без передышки

В глухие и отзывчивые крышки

Полузабытых кладов и гробов?

(А иногда – в дубовые кубышки

На вздоре упирающихся лбов.)

Кто что терял? Отыщется в архивах.

 

Кто лгал завзято? Кто – не разобрав?

Архив на страже, тихо вправит вывих

Истории достойный костоправ.

В нутро породы, заспанной и мрачной,

Вонзает он исследованья лом

И делает историю прозрачной,

Чтоб разглядеть грядущее в былом.

 

Рембрандт

Он умер в Голландии, холодом моря повитой.

Оборванный бог, нищий гений.

Он умер и дивную тайну унес нераскрытой.

Он был королем светотени.

 

Бессмертную кисть, точно жезл королевский, держал он

Над царством мечты негасимой

Той самой рукою, что старческой дрожью дрожала,

Когда подаянья просил он.

 

Закутанный в тряпки, бродил он окраиной смутной

У двориков заиндевелых.

Ладонь исполина он лодочкой складывал утлой

И зябко подсчитывал мелочь.

 

Считал ли он то, сколько сам человечеству отдал?

Не столько ему подавали!

Король светотени – он все ж оставался голодным,

Когда королем его звали.

 

Когда же, отпетый отпетыми, низший из низших,

Упал он с последней ступени,

Его схоронили (с оглядкой!) на кладбище нищих.

Его – короля светотени!

 

...Пылится палитра. Паук на рембрандтовской раме

В кругу паутины распластан.

На кладбище нищих. В старинном седом Амстердаме

Лежит император контрастов.

 

С порывами ветра проносится иней печально,

Туманятся кровли и шпили...

Бьет море в плотины... Не скоро откроется тайна,

Уснувшая в нищей могиле!

 

Но скоро в потемки сквозь вычурный щит паутины

Весны дуновенье прорвется:

Какие для славы откроются миру картины

В лучах нидерландского солнца!

 

И юный художник, взволнованный звонкой молвою,

И старый прославленный гений

На кладбище нищих с поникшей придут головою

Почтить короля светотени.

 

А тень от него никогда не отступит. Хоть часто

Он свет перемешивал с нею.

И мастер контраста – увы! – не увидит контраста

Меж смертью и славой своею.

 

Всемирная слава пылает над кладбищем нищих:

Там тень, но и солнце не там ли?

Но тише! Он спит. И на ощупь художники ищут

Ключи неразгаданной тайны.

 

Питер Брейгель Старший.

Читает автор https://clck.ru/NSQJm

 

Бегство деревьев

Стемнело. В траве не усмотришь тропинку вертучую...

И вот, чтобы глаз мой на чем-то его не поймал,

Куст выпускает тень, – как чернильную тучу

Под страхом погони выбрасывает кальмар.

 

Глядят исподлобья кусты в недоверье зловредном,

Как если бы каждый на их покушался покой...

А дуб – в облака унесен вдохновением бледным,

И звездами полон, хотя его ствол – под рукой.

 

Береза – в рисунке полос, полотенец, подковок, –

Как голос серебряный, сорванный несколько раз;

Не будь этих черных – на белом стволе – остановок,

Совсем бы она улетела, пропала из глаз...

 

Не видит, не слышит поселок, окуренный снами,

Что вырвались рощи, ушли из земной западни;

Деревья не здесь! – Лишь подножья шершавые – с нами,

Как письма о том, что к рассвету вернутся они.

 

И наземь сойдут по ковру укороченной тени,

Улику – воздушную лестницу – спрячут.

А жаль; их утро подменит; они возвратятся не теми,

Какими их видела ночь и небесная даль...

 

Ветер  https://clck.ru/NSQSb

 

* * *

Баклажаны бока отлежали,

Им наскучили долгие сны.

Возле красной кирпичной стены

Огуречные плети повяли.

 

    Мак потух на ветру, как фонарь;

    Лепестки, словно отблески света,

    Разлетелись – и замерли где-то...

    Солнце в небе – как в море янтарь –

 

В мокрой дымке, похожей на ил...

Но еще лопухи лопушатся,

Но еще петухи петушатся;

Чу! – строптивое хлопанье крыл...

 

    Лишь один только старенький кочет,

    Приближенье зимы ощутив,

    Кукарекнуть для бодрости хочет,

    Да никак не припомнит мотив

 

И слова... И в зобу застревает

Стертый хрип, неосмыслен и ржав,

И на месте петух застывает,

Бледно-желтую ногу поджав.

 

    Всплыли в нем ломота и томленье

    Белым пальцем грозящей зимы,

    Мрачен трепет его оперенья,

    Как пожар за решеткой тюрьмы.

 

Бузиной гребешок багровеет,

Льется блеск ревматичного мха

Вдоль по перьям, и холодом веет

Чуть заметная тень петуха.

 

Блуждающий огонек

Огонек блуждающий – световой предатель!

Всем болотным кочкам брат, всем сычам приятель,

Будет воду мне мутить, смутное созданье;

Если ты рожден светить, – прекрати блужданье.

Если ты рожден блуждать, – прекрати свеченье.

Что еще за мода: лгать в виде излученья?!

 

Огонек блуждающий! Хитрый, бледнолицый,

Сколько путников сгубил? Сколько экспедиций?

Сколько шедших по тропе, прежде пешеходной?

А не скучно ли тебе, огонек холодный,

Быть холодным фонарем для зрачков горячих?

Быть слепым поводырем – для кого? – для зрячих!

 

Огонек блуждающий! Тихий угнетатель,

Неожиданных препон тонкий созидатель!

Есть ли сердце у тебя, призрак, искра ада?

Чтобы радоваться злу, сердца ведь не надо!

...Странен путник без пути, страшен путь без цели

И в ночном кошмарном сне, и на самом деле.

 

* * *

Живет тем хуже, сам себе на зло,

Кто думает, что «лучше быть могло»,

Живет тем лучше и тем легче дышит,

Кто твердо знает: хуже быть могло!

 

Кружатся листья  https://clck.ru/NSQVa

 

Баллада круга

 Счастья искать я ничуть не устала.

Да и не то чтобы слишком искала

Этот зарытый пиратами клад.

Только бы видеть листочки да лучики...

Только бы чаще мне были попутчики:

    Тень на тропинке,

    Полет паутинки

    И рощи несумрачный взгляд.

 

Но измогильно, откуда-то снизу,

Жизнь поднялась. И под черную ризу

Спрятала звезды, восход и закат...

Ну и повысила ж, ведьма, в цене

Это немногое, нужное мне:

    Тень на тропинке,

    Полет паутинки

    И рощи несумрачный взгляд!

 

Ну, я сказала, раз так, я сказала,

Что ж! Я сорву с тебя, жизнь, покрывало!

А не сорву – не беда. Наугад

В борьбе с тобою, в борьбе с собою,

В борьбе с судьбою добуду с бою

    Тень на тропинке,

    Полет паутинки

    И рощи несумрачный взгляд!

 

Глупо, однако, что посланный на дом

Воздух и лес, колыхавшийся рядом,

Надо оспаривать, ринувшись в ад,

Дабы, вернувшись дорогой окольной,

Кровью купить этот воздух привольный,

    Тень на тропинке,

    Полет паутинки

    И рощи несумрачный взгляд...

 

Вижу я даль с городами громадными,

Дымные горы с тоннелями жадными,

Грозного моря железный накат,

Но не схожу с великаньего тракта

В поисках трех лилипутиков! Как-то:

    Тень на тропинке,

    Полет паутинки

    И рощи приветливый взгляд...

 

Так из-за нужного массу ненужного

Робкий старик накупил. И натужливо

В тачке увозит томов пятьдесят –

Ради заморыша-спецприложения!

Где вы? За вас принимаю сражение,

    Тень на тропинке,

    Полет паутинки

    И рощи таинственный взгляд!

 

...Что же лежу я под соснами старыми?

Что не встаю обменяться ударами?

Пластырем липнет ко лбу листопад.

Латы росой покрываются мятые.

Жизни вы стоили мне, растреклятые! –

    Тень на тропинке,

    Полет паутинки

    И роща, где вязы шумят.

 

Золушка   https://clck.ru/NSQXA

 

В детстве

Свет потушен, сказка не досказана,

Лес в окне. Или окно в лесу...

Ночь деревья по небу размазала,

Как ребёнок – слезы по лицу.

 

Шепчут листья что-то отвлечённое,

На пеньках сияют светляки.

Чуть мерцает за стволами чёрными

Факельное шествие реки.

 

Взмыли ели языками копоти

От её холодного огня.

В плеске струй, в их шарканье и топоте

Поступь ночи, шум забвенья дня.

 

Чёрной кляксой клён растёкся в воздухе,

Все тропинки мглою замело,

И во мгле осталось от берёзоньки

Только то, что было в ней бело.

 

Видение

Заката в долах жар животворящий.

Но лозы в гневе. Рдея, – плеть за плеть, –

Пошли, как трещины в стене горящей,

Как щели ада, лающе алеть.

 

Мне снится кардинальский – то напевный,

То ржущий пурпур. Битвы ржавый свет.

До треска красный, пушечно-полдневный,

Владетельный, громово-алый цвет.

 

Предел бесстыдства на лице безбровом.

Впервые запылавшая щека

Низвергнутого в ад ростовщика.

Вельможный плащ. Клеймо на родниковом

Челе блудницы. Странно жжет глаза

Мне в тихий вечер тихая лоза.

 

Дождя так и не было

День, с утра подточенный, в тучи взятый заживо.

Душное пустынное тепло.

Бабочку, что только что по цветам зигзажила,

Вдруг косым порывом унесло.

 

Заспешило облако, что стояло льдиною

С белым человеком на борту.

Странно-обоснованно вдруг пахнуло тиною

От кустов акации в цвету.

 

Шорох... Между ветками быстро вдруг просунется

Профиль ветра, бледный и резной...

Радостные запахи в воздухе тасуются;

Лето состязается с весной.

 

Хоть весна прошла уже, хоть перед верандою

Пухом, пылью, сухостью метет,

Где-то там, над омутом, тайно, контрабандою,

Все еще черемуха цветет.

 

Где-то память о весне капельками нижется,

Где-то предгрозово и темно...

А пчела не прячется: неподвижно движется

Над жасмином, как веретено...

 

Мгла идет шеренгами. И учусь у лета я,

Как теням на пятки наступать...

Теневую линию по траве преследуя,

Солнце разрастается опять...

 

Что ж вы, тучи, медлите? Нуте-ка? Давайте-ка!

Сумрак нежен... Холод мне смешон...

Снится мне приветливый, полный одуванчиков,

Долгий летний сон.

 

Дубрава

Не находя для выхода ни щели,

Чуть брезжит солнце сквозь дубовый лист.

Люблю дубы, чьи дупла как пещеры,

Чей свежий свод коричнев и сквозист.

 

    Чей лист прозрачен, точно решето,

    Но плотен, словно глина красной кринки,

    И кажется: прижми к губам и крикни, –

    Он не пропустит крика ни за что.

 

Со всех сторон стесненная дубравой,

Как нить в иглу, продетая во мглу,

Стоит береза: солнца луч курчавый

Бежит по шелушистому стволу.

 

    В глухом углу, неистово заросшем,

    Она дрожит, чешуйчато светясь,

    С горячим днем, сверкающим за рощей,

    Сверканием поддерживая связь.

 

Всем существом береза внемлет свету,

Как будто, продолжая облака,

Не из земли растет, а льется сверху,

Как пляшущая струйка молока.

 

    А желуди соскальзывают с веток,

    А блестки дня сквозь листья моросят,

    И паутинки, лезвиями света

    Над тенью занесенные, висят.

 

Жду снега

Долги дни короткие. Ветви в небе скрещены,

Черные и четкие, точно в небе трещины.

Плач берез потупленных... Пни дождем разварены,

Точно замков кукольных древние развалины.

 

    Листья под заборами. На осинах вороны –

    Осени блюстители, листьев заместители.

    Ближний лес туманится, вкривь и вкось проветренный,

    Дождь резиной тянется... Снег – и тот приветливей:

 

Налетит, завертится, пень прикроет горкою,

На лету задержится за рябину горькую,

Все собой оденет он, всюду, всюду ляжет он,

Все куда-то денет он, а куда – не скажет он.

 

* * *

За санаторием, что скован «мертвым часом»,

Чья задняя стена к реке обращена,

Обрывы лепятся к сияющим террасам,

Цветут подснежники и носится весна.

 

Спускающимся в ров крапивным темным массам

Значительность лесов дарует тишина.

Весенний склон горы – как дикая страна

С глядящим из кустов печальным папуасом...

 

Не бойся «странности», в душе хранимой свято!

Не бойся лестницы, с которой вниз когда-то

Скатился красный мяч... И укатился он

Туда, где страх весны и детский ад крапивы,

Где по террасам спуск вдруг перешел в обрывы,

Подснежник – в горький плач, и остальное – в сон.

 

 

Зеленый дождь

 Дождь зеленый шумел по канавам, –

Шла балладная мшистая мгла.

Дождь зеленый к деревьям корявым,

Засверкав, прислонял зеркала.

 

    Шел на клены, березы, репьи,

    На шатры лопушиного стана,

    И Сатурновы кольца тумана

    Надвигал на лиловые пни.

 

Под травой наудачу ступая,

Хворостинки цепляя клюкой,

Прозревает фиалка слепая,

Продирает глазок голубой.

 

    Пень, поросший зеленым сукном,

    Пень, казавшийся утром конторкой,

    Пахнет ветра основою тонкой,

    Ливня ландышевым полотном...

 

Ветер линзой струи прогибает.

Вижу мимику мглы. Загребущ,

По замшелым стволам пробегает

С треском факельным каплющий плющ.

 

    Там – черемуха валится с ног.

    Там, отринув непрочный канатик,

    Прямо в воздух шагнул, как лунатик,

    Дуя в ниточный рупор, вьюнок...

 

Теплый вихрь метет по дубравам.

Прогибаемые струи

Под дубами, в разрыве кудрявом,

Искры стряхивают свои.

 

    Мнится: там, за кривящейся мглой,

    Все в зеленом, стрелки Робин Гуда

    Топят печку внутри изумруда,

    Бледный пламень вздувают полой.

 

Старый ясень трясет головою,

Дерзко молниям смотрит в лицо.

По ручьистой стене ветровое,

Теневое катит колесо...

 

    А за этой стеной, не шутя,

    В полусне, в полутьме стекловидной

    Май сияющий, май безобидный

    Подрастает, как в сказке дитя.

 

Долина   https://clck.ru/NSQZJ

 

 

Иней

На рассвете, в сумерках ледовых,

Хор берез был выше и туманней.

И стояла роща, как Людовик, –

В сизых буклях изморози ранней.

 

Но опять, за далями пустыми,

Красное, как будто после бури,

Встало солнце с мыслью о пустыне

В раскаленно-грезящем прищуре.

 

По коре взбирался, укреплялся

На ветвях его огонь раскосый,

И кудрявый иней выпрямлялся,

Делался водой простоволосой.

 

Иней таял, даже не стараясь

Удержаться в легкой сетке чащи,

Уменьшаясь, точно белый страус,

Отвернувшийся и уходящий.

 

К музе комедии

 Кто смешным боится быть: кто в смешные положенья

Не стремится угодить, – тот боится униженья.

      Кто боится униженья,

      Кто вкусил от поношенья,

      Кто забит и напряжен,

      Тот не может быть смешон.

Тот же (храбрый!), кто беднягу не страшится оскорбить;

Кто не даст ему и шагу без стеснения ступить,

      Кто не в меру задается,

      Кто над слабостью смеется,

      Кто сердечности лишен, –

      Тот действительно смешон!

Не смешна мне ущемленность (если злоба ей чужда):

Мне смешна самовлюбленность, не имущая стыда.

Не смешны ведь ни калеки, ни шуты, ни горбуны:

Душечки-сверхчеловеки –  вот кто подлинно смешны!

      На подмостках театральных

      Лица клоунов печальных –

      Известковой белизны –

      Не смешны.

 

      Торт, который в полмомента

      Влеплен в «рыло» оппонента, –

      Мудро, ново, ярко! –  Но

      Не смешно.

Избиенье (хоть бы вора!), освистание актера,

      Одураченный поэт,

Строчки выстраданной кража, книг ворованных продажа, –

      Остроумно? Ловко? –  Нет.

Жар напрасный, гнев больной

Тоже фокус не смешной.

Не смешны: ни свист одышки, ни походка старых дев

(Над которой животишки

Надрывают старичишки,

На сто лет помолодев);

Ни носов чужих фасоны, ни проделки злых пажей,

Ни обманутые жены, ни рога во лбах мужей, –

Нет! – (пока не проступили

В них такие же лгуны), –

Не смешны мне простофили:

Мне обманщики смешны.

 

      О Комедия святая!

      Столь не часто к нам слетая,

      Жалость, милость нам яви!

      Путь закрой насмешке злобной,

      Гогот изгони утробный, –

      Суть вещей восстанови!

 

      С простодушием лукавым

      Вещий толк верни забавам,

      Слезы вызови из глаз, –

      О смешливая! И снова

      Острым чувством Несмешного

      Наделяющая нас.

        1976

 

Конец авантюризма

              Он, я знаю, считает себя очень ловким,

                      потому что поступает подло...

                            Бернард Шоу (письма)

 

      I – Сумерки грехов

 Старинные багровые светила

Больших грехов склонились на закат.

Но добродетель их не заменила.

На смену – похотлив, жуликоват –

 

Пришел Грешок. Но многие твердят:

«В нем – демонизм, огонь, свобода, сила...»

Что ж, повторим: столетья три назад,

Наверно, в нем, и правда, что-то было?

 

Когда он виселицы украшал,

Монастырей каноны нарушал

(По грозной схеме: Страсть. Позор. Темница...)

Но нет картины жальче и мерзей,

Когда, свободный, с помощью друзей,

Трус и пошляк над честностью глумится.

 

      II – Крах авантюризма

 Не поминай Дюма, узнав авантюриста.

Увы! Сей рыцарь пал до маленьких страстей

И ужас как далек от царственного свиста

Над океанами терзаемых снастей.

 

Уж не фехтует он. Верхом в ночи не скачет.

Не шутит под огнем, на голову свою.

А трусит, мелко мстит, от ненависти плачет...

По трупам – ходит ли? О да! Но не в бою.

 

Неведомы ему и той морали крохи,

Что знали хитрецы напудренной эпохи:

Он даже дерзостью их вольной пренебрег,

И наглостью берет (нарочно спутав слово).

Ах! Добродетели падение не ново:

Новее наблюдать, как низко пал порок.

 

Девушка из харчевни  https://clck.ru/NSQbE

 

Лес

Кедры, сосны корабельные – я не знаю почему –

Пели песни колыбельные беспокойству моему.

Хвойный воздух душу связывал и темнел и вечерел,

Но щавель мне путь указывал наконечниками стрел.

 

    Шла процессиями длинными копьевидная трава,

    Пни шуршали древесиною и крошились, как халва.

    Колокольчиками белыми ландыш косо моросил,

    Выворачивались бельмами на ветру листы осин.

 

Луч ломился в норку беличью...  Уж – блеснул у самых ног,

Как набитый медной мелочью старый бабушкин чулок.

Было что-то в нем старинное – от подсвечников витых,

Как тащил он тело длинное в кольцах темно-золотых.

 

    И о том, что день кончается, прилетел прохладный вздох –

    Вздох болота, где курчавился на слезливой кочке мох.

    Там теперь стоял, наверное, журавель, понурив нос

    И в застывшее мгновение погружаясь...  Вот и ночь...

 

Вот и звездочка далекая повисает в синеве,

И ромашка одинокая растворяется в траве.

1962

 

Лики льда

Как зима беспредельна! У льда одного – сколько ликов!

Кувыркающихся, составляющихся из бликов,

Задирающих бровь, недовольных, зеленых, грозящих,

Пропускающих свет и скольженье лучей тормозящих...

 

    С убегающим взглядом, вертящихся, как на шарнирах,

    Акварельных, игрушечных, радужных, линзообразных...

    Сколько ликов и видов!

    То сыростью нежных и сирых,

    То по-царски алмазных, то нищенски-бедных и грязных...

 

Пушки солнца палят. Разрываются блеска снаряды.

Поднимаются в воздух сверканья лежалого склады,

И лучей арсеналы взрываются. Но молчаливы,

Но безмолвны, беззвучны, безгласны их залпы и взрывы...

 

    Сколько ликов у льда! Он подобен, вертясь перед вами,

    Отражению в ложке, в зрачке, в колесе, в самоваре.

    Но его отражения – сжатей, подавленней, глуше:

    Будто издали, искоса в зеркало смотрятся души,

    Подойти не решаясь и честно в стекло поглядеться.

 

Чтобы глянуть прямее им надобно долго вертеться,

Приспосабливаться, пристраиваться, переминаясь,

Уменьшаясь, кончаясь, вытягиваясь... Начинаясь

От другого конца... И, как зонт осьминога, сминаясь...

 

    Ну а что, если вдруг остановится скользкая рама?

    И фантомы зимы подойдут и посмотрятся прямо?

    И откроешь, дрожа, что и вечность не беспредельна?

    Я люблю эту даль. Я боюсь этой дали смертельно!

 

Сколько ликов у льда! Он бывает пустым, облегченным,

Серым, сетчатым, перистым, мокрым, весенним, сеченым,

Черным, пильчатым, ржавым, дыханьем тепла омраченным,

Мутным, грозным, слепым... С чем-то красным, внутри запеченным...

 

    В поздних сумерках бурая льдина гнетет, беспокоя:

    Что за душная тень угнездилась в холодном и светлом?!

    Как растает, – вернуться, вглядеться, узнать: что такое...

    Может статься, весной наважденье развеется с ветром?

 

Но всегда по весне забываешь о каверзной льдине,

И, скорей чем о льдине, о тени в ее середине,

И, скорей чем о тени, о месте, где, словно с пожара

Головня остекленная, – странная льдина лежала...

О зиме без конца, о тоске без конца и начала

И о всей многоликости льда...

 

Лодка

Избочась, излучая бодрость,

С белым парусом лодка шла,

И волна за собою водоросль

Волокнистую волокла.

 

    Кто-то пел на верхушке мола,

    Шел за лодкой курчавый след,

    Как стена в середине моря

    Воздвигался отвесный свет.

 

Так сияли бортов изгибы,

Будто лодка была живой:

Полуптица и полурыба

С человеческой головой!

 

    И никто никогда не встретил

    Эту лодку потом нигде:

    Скрылась лодка в отвесном свете,

    Как скрываются в темноте.

 

Лунная ночь

В середине лунного луча

Запеклись соломенные стулья,

Как внутри серебряного студня

Косточки волшебного леща.

 

А луна все трудится, луща

И луща – разборчиво и скудно –

Ядра стен, белеющих подспудно,

От теней, от шелухи плюща.

 

Хлынул ветер... Я сошла с террасы.

Быстро под ногами стал стираться

Лунный луч в надтрещинках теней,

Резкий, как расколотая плитка.

 

Помутились рощи...  Близко, близко, –

Чуть не по лбу – щелкал соловей.

 1964

 

Меркуцио

 (Из цикла «Прочтение ролей»)

 С глубокой раной века Возрождения

Лежит на яркой площади, в веках,

Меркуцио – двуногое Сомнение

В остроконечных странных башмаках.

 

Весной времён, меж солнц ума и гения,

Он вдруг увидел (сам не зная как)

Вселенную, лишенную строения;

Бермудский свищ; неподнадзорный мрак

 

Всех наших Чёрных дыр...  В садах цветущих

Он декаданса гусениц грядущих

Расслышал шорох (через триста лет

 

Возникнуть должный!)...  Проклял эти знаки,

Паясничая, выбежал на свет,

Вмешался в спор – и пал в нелепой драке.

 

Мумия

Не хвастай, мумия, что уцелела ты,

Что у бессмертия ты будто не в обиде:

Хоть не рассыпались во прах твои черты,

Ты тот же самый прах! Но только в твердом виде.

 

Черты. А что очерчено? Скажи!

Зачем ты в наших днях? Послом какого дела?

Зачем лишь тело – след твоей души

В том мире, где душа должна быть следом тела?

 

Кого земля уже давным-давно взяла,

Того и в мертвых нет; он связь порвал с могилой.

Живою, глупая, недолго ты была.

Зачем же мертвою так долго быть?! Помилуй!

 

Заметь: и у конца бывает свой конец,

И снова есть за что началу зацепиться...

Не глупо ль? – навсегда в конце закоренеть,

В ничтожестве навеки укрепиться!

 

Нет! Лучше стать травой в налете дождевом,

Землей, кузнечиком, родней речному илу,

Чем куклой страшною с шафранно-желтым лбом,

Способной пережить свою могилу!

 

Вот если бы до нас теперь, через века,

Порыв истории (пускай уже неясный)

С египетским теплом принес издалека

Твой голос молодой и подвиг твой прекрасный, –

 

Тогда бы не могла (всем далям вопреки!)

Разрыва меж тобой и мной не одолеть я,

И звать преградою такие пустяки,

Как полтора тысячелетья.

 

На пороге ночи

У тропки вечерней сиренево-серный

И серо-лиловый оттенок.

И, словно орех, который, созрев,

Отходит от собственных стенок,

Отходит луна от небес волокна,

От облачного потока,

И к легкому своду уходит она

Отколото, одиноко...

 

Деревьев цыганские тени кудрями дорогу метут...

Вдали, в запустенье, дымится и светится пруд,

Как жар, потухающий в трубке цыгана,

Мечтательно замерший наполовину,

Попав под рукав, под сырую овчину

Тумана...

 

Оттуда, из сырости грустной,

В лесок сухокудрый летит, кувыркаясь, сова:

Я слышу, я слышу крыла ее грузные,

О, эти порхающие жернова!

Летит она прозорливо и слепо, –

Движением тяжким и скорым, как шок.

Летит клочковато, летит нелепо,

Летит, как зашитая в серый мешок

С косыми прорезями для глаз...

 

Как пляска ладьи, где отшибло и руль, и компас,

В воздухе свежем танец ее корявый...

Прочь, абсурдная,

Прочь!

 

...За черной, как пропасть, канавой

Стеклянно блистают кусты, как сосуды с целебным настоем, –

Это вступление в ночь...

Ночь.

 

Как столбики и как дуги,

Над теплым,

Над сиротливым простором

Стоят неподвижные звуки.

 

Окно

Окно открыто в сад весенний и дневной.

Блеск подоконника разглажен тишиной.

Толчками, точками – в окно влетают пчелы...

В нем гибко сцеплены жасмин, горошек, мак...

От пламенности дня в глазах веселый мрак –

Секунда слабости веселой.

 

До красных кирпичей дотронулся вьюнок,

Как тонкое жабо до грубых красных щек.

В тени камней стены еще дымится влага...

Окно не высоко, и есть упор для ног,

А там – прогретый путь и долгий день для шага.

 

Как странно между тем, что птицы не поют!

Слышны лишь редкие отрывистые фразы...

Многозначительный таинственный уют.

Лишь сыплется труха, где птицы гнезда вьют,

И тушью полночи свой полдень пишут вязы.

 

На запертый сарай в заброшенном углу

Роняет бузина отравленные розы...

Там, на кирпичном (или каменном) полу

Сарая – призраки, настроивши пилу,

Танцуют, дергая друг друга за полу...

Но в жарком блеске дня смешны мне их угрозы!

 

...Повсюду легкий скрип, шуршанье и возня:

Тень птицы на траве – живая закорючка...

Из прутьев свежести, из тайны и огня

Дневные тени птиц плетут корзину Дня.

Тень птицы трудится, не глядя на меня...

Что ей поручено? Дно, стенка или ручка?

 

Где я? В каком конце их сети золотой?

В каком углу весны? В каком краю корзинки?

...Мне дятел бросил кисть из тушечницы хвои...

И странно воспарил над общей пестротой

Воздушною чертой бумажный змей тропинки.

 

Все, все мне нравится! Шуршанье по верхам,

В траве – ломти коры, лесных жуков коврижки,

Перемещенье птиц, как в лавке опахал.

И низкий свет кустов, где вспархиваний вспышки.

Смешались весело понятья в голове...

 

Не хочется гадать и думать над вещами.

Плывут виденья дня по светлой мураве,

Над ними бабочки – где по три, где по две...

А в чаще Ночь и День меняются плащами.

 

* * *

Охотское море волною гремит.

Бросками – проносятся чайки.

Вулкан-великан в отдаленье дымит,

Хвалу воскуряя

Камчатке.

 

Бренча,

Откатилась от крупных камней

Пятнистая галька пугливо:

Во всю ширину развернулся над ней

Оскаленный гребень прилива.

 

Сейчас

За скалой

Закричит пароход,

Стремительный,

С белой каймою,

И, вздрогнув,

Жующий олень повернет

Крылатую голову

К морю.

 

* * *

Пастух по стаду выстрелил кнутом.

Дорога в лес тепла и лиловата.

Узоры листьев черным решетом

Просеивают золото заката.

 

    Темнеет; кольца плавятся на пне...

    Шум сосен сух, как теплый шорох шлака.

    Между стволами, в розовом огне,

    Танцуют мошки, словно крошки мрака.

 

А я еще живу минувшим днем,

Танцую про себя, отстав от танца,

Бегу за убегающим огнем:

«Стой, солнце, я прошу тебя: останься!»

 

    Но вот и ночь, горячая, как весть,

    Что завтра снова будет день погожий.

    И чувствую, что солнце где-то здесь:

    Под тонкой тьмою, точно кровь под кожей.

 

Пожарный

Жил-был пожарный в каске ярко-бронзовой.

Носил, чудак, фиалку на груди!

Ему хотелось ночью красно-розовой

Из пламени кого-либо спасти.

 

Мечта глухая жгла его и нежила:

Вот кто-то спичку выронит, и вот...

Но в том краю как раз пожаров не было:

Там жил предусмотрительный народ.

 

Из-за ветвей следить любила в детстве я

Как человек шагал на каланче...

Не то, чтобы ему хотелось бедствия!

Но он грустил о чём-то –  вообще...

 

Спала в пыли дороженька широкая.

Набат на башне каменно молчал.

А между тем... горело очень многое,

Но этого никто не замечал.

 

* * *

Полетел сереброкрылый «Ту»,

Розовую зиму облаков

В летнем небе встретил на лету,

Пролетел сквозь них –  и был таков.

 

В предвечерних гаснущих тонах

Сизо-алый клеверовый склон.

На откосе как босой монах

Одинокий бледный шампиньон.

 

Уж росе и сырости ночной

Начал день позиции сдавать,

Но небесной трассе надо мной

Не придется долго пустовать!

 

И опять –  над далью сжатых нив

Самолет...  (И к северу небось?)

В поле зренья мчался, молчалив,

А исчез –  и громом отдалось!

 

Чем-то дразним мы небесный гнев:

Часто музы покидают нас!

Надо переждать, перетерпев,

Неблагоприятный, смутный час.

 

Пусть и на земле притихло...  Пусть

Иногда запаздывает звук;

Жди: молчанье долго сжатых уст

Новой песней разорвется вдруг.

 

Поступь света

Островки травы

Уже открылись в парке.

Блики солнца ярки.

Бледной синевы

Перепевы спят

В пластах последних снега.

Прошлогодний лист кидается с разбега

Под ноги. И нега

Обегает сад.

 

Зренье изнуряя всеми степенями

Света (сговор света на лету –  с тенями),

Тени (сговор тени с светом на лету),

Рощи пахнут тенью. Тень сквозит зеленым

Пламенем. А свет ступает ослепленным

Старцем, простирая руку в пустоту.

 

Руку в пустоту, но радуясь пустотам,

Ибо кто войдет в них выйдет не банкротом,

Хоть не видно –  кто там;

Чей прищур цветущий на сухих местах?

  Льдистые ль доспехи скинул

                стебелек брусничный?

  Или это сам подснежник? (Слишком симпатичный,

  Чтоб не прятаться в нарочно съеженных листах!)

Так, в «гусиных лапах» скрыв улыбку лета,

Вдаль плывут морщины старческого света,

Свет аквамариновый, старинный, дряхлый свет.

Чей хрусталь состарен так, что уж не бьется!

          Лишь над временем смеется

          Не страшась грядущих бед

 

Так, по островкам травы,

По канавам серым,

Чередою рощ, за облаком-сырцом,

Свет идет слепцом,

Свет шествует Гомером!

 

              Старцем неимущим

      С посохом цветущим,

С поднятым лицом.

 

* * *

Прилива плеск так звонок в этом месте! –

Визгливым звоном битого стекла.

Как будто я по вздыбившейся жести,

А не по круглым камешкам пришла.

 

    Мне чайка, будто вилкой – дно тарелки,

    Голодным криком выскоблила слух...

    Свистит песок... Но все смягчают белки,

    Смешные, невесомые как пух.

 

Шепча хвостом, просвечивая тельцем,

Вокруг стволов певучих и живых

Они кружатся, словно по ступенькам

Незримых глазу лестниц винтовых.

 

    Глазенками поблескивая странно,

    То вдруг собьются в тесную семью,

    То – прянут врозь (как брызги из-под крана,

    Когда подставишь палец под струю).

 

...Я ухожу от моря понемногу

В сосновый лес по узенькой тропе,

Но чувствую: оно заходит сбоку

И вновь напоминает о себе –

 

    То как бы отнятым от горизонта

    Корабликом, застывшим на весу

    Между ветвей, далеким – дальше солнца,

    Но поднесенным к самому лицу;

    То – раковиной, найденной в лесу...

 

Среди камней позванивает вереск –

То суше, то свободней и свежей:

Отчетливый, почти точеный шелест –

Резьба на слух, гравюра для ушей!

 

    Мое вниманье, как стрела на луке,

    Трепещет. Тишина, как тетива,

    Натянута... О, тише! – Эти звуки

    Не звуки, а почти уже слова.

 

Солнечный зайчик

 Памяти С.Я. Маршака

Я зайчик солнечный, снующий

По занавескам в тишине,

Живой, по-заячьи жующий

Цветы обоев на стене.

На грядке стрельчатого лука,

Который ночью ждал зарю,

Из полумрака, полузвука

Рождаюсь я и говорю:

Я зайчик солнечный, дразнящий!

И, если кинусь я бежать,

Напрасно зайчик настоящий

Меня старается догнать!

По золотистым кольцам дыма,

По крышам, рощам, парусам

Бегу, привязанный незримо

Лучом восхода к небесам.

И замедляюсь только к ночи,

Когда туманится восток,

Когда становится короче

Луча ослабший поводок.

И тени – черные собаки –

Всё чаще дышат за спиной,

Всё удлиняются во мраке,

Всё шибче гонятся за мной…

И должен я остановиться,

И умереть в конце пути,

Чтобы наутро вновь родиться

И нараспев произнести:

Я зайчик солнечный, дрожащий,

Но не от страха я дрожу,

А потому, что я – спешащий:

Всегда навстречу вам спешу!

 

Соломинка

Эстет и варвар вечно заодно.

Их жесты, разумеется, не схожи,

Но пить из дамской туфельки вино

И лаптем щи хлебать – одно и то же.

 

Эстет и варвар вечно заодно.

Издревле хаму снится чин вельможи,

Зато эстету – дева, вся в рогоже,

Дну снятся сливки, сливкам снится дно.

 

Усищи в бочку окунает кто-то,

А кто-то сквозь соломинку сосет.

Но кто грубей? Кто низменнее? Тот

Или другой? Хоть поровну – почета, –

 

Из бочки можно капли извлекать,

А можно сквозь соломинку – лакать.

 1964 – 1965

 

Старинные корабли

Как прекрасны старые корабли!

Будто жарким днем, в холодке квартир,

Кружевницы гентские их плели,

А точили резчик и ювелир.

  Грациозно выгнуто их крыло.

  И настолько тонкий на них чекан,

  Будто их готовили под стекло.

  А послали все-таки –  в ураган.

(Лишь обломки их под «секло» легли...)

Хороши старинные корабли!

  Были души: чистые, как хрусталь,

  Тоньше кружев, угольев горячей;

  Их обидеть жаль, покоробить жаль, –

  А ушли они –  в перестук мечей,

  Словно к мысу Горн –  корабли...

Да уж как не так! Перестук мечей

Сладкой музыкой был бы для их ушей!

Но ушла их жизнь...  в толчею толчей,

На съеденье крыс, на расхват мышей,

На подметку туфель для мелкой тли...

  Потому от них на лице земли

  И следа следов не нашли...

Опустелые, как безлистый сад,

      Бригантины спят:

Им равны теперь ураган и бриз, –

Паруса, как тени, скользнули вниз,

      Такелаж провис...

  Уж теперь и в прошлое не спешат:

  Сколько могли –  ушли.

  ... Но опять над вами сердца дрожат!

Но опять заботы на вас лежат!

И опять вам жребии подлежат,

      О старинные корабли!

      1975

Братья капитаны  https://clck.ru/NSQdz

 

Степь

Черной кажется вечерняя трава,

Медным зеркалом горит сухой закат,

И какие-то ночные существа

Мерно чмыркают и дробно тарахтят.

 

    И какой-нибудь высокий стебелек

    Сам собою, как на озере камыш,

    Вдруг наклонится... Как видно, здесь, у ног

    Кто-то кроется... А кто – не разглядишь...

 

Кто-то лезет в колокольчик, как в рукав,

Но не может – и спешит по стеблю стечь,

Кто-то дергает за вожжи длинных трав,

Кто-то дергает – и дергается степь.

 

    Степь лежит, как великанша вниз лицом:

    Не спеша по ней разгуливают сны...

    Но как цепь ее сковал огромный сон:

    Снов-малюток ей не сбросить со спины.

 

С тяжкой легкостью они по ней ползут

На бесплотных, но пронзительных ногах,

Как подкованный железом легкий зуд,

Зуд, где каждая зудинка – в сапогах!

 

    Из волос ее свои знамена ткут,

    По плечам ее пасут своих коней,

    И по ней своих убитых волокут,

    И глубокие могилы роют в ней...

 

Степь лежит, как великанша вниз лицом,

И грустит она во сне, и клочья слов

Шепчет... В эту ночь ее огромный сон

Размельчен на миллионы мелких снов...

 

    Как проснуться ей? Как плечи распрямить?

    Как ей сбросить со спины печальный сон?

    Я расталкиваю степь: перевернись!

    Повернись навстречу ветру, вверх лицом!

    1964

 

Ходьба

Переломившись, век становится неровным

И – от неровности ль? – не вовсе безусловным,

А...  как бы дрогнувшим на склоне роковом.

 

    И вот уж плачет он, закрывшись рукавом,

    О плясках на лугу, ходьбе детей по бревнам

    И свешиванье ног с мостков над тихим рвом...

 

О вечном, о живом: о всём, что под металлом

Он сам похоронил, когда был глупым малым, –

Уж слишком молодым и дерзким на слова;

 

    О лесе он ревет: зеленом, синем, алом, –

    Который он сразил, когда ломал дрова, –

 

И – просто о ходьбе; о том, как ставишь ногу –

С беспечной дерзостью! – на снег или на грунт...

В железный век машин ходьба и та – ей-богу! –

Потом, когда-нибудь, воспримется как бунт.

 

    ...Чуть-чуть, когда идешь, раскачиваешь руки,

    Движенью радуясь...  (О, горькая судьба

    Людей, не помнящих такой простой науки,

    Как пешая ходьба!..)

 

Теперь вообрази: в грядущей дальней дали

Проснулся человек. Он видел странный сон!

И, как мы говорим, что в детских снах – летали,

«Сейчас во сне – ходил!» – с волненьем скажет он.

 

Человек

Сквозь туман заблуждений, сквозь дебри сомнений

Пробирается вдаль человеческий гений:

Зажигает фонарь на вершине маячной,

По тростинке проходит над пропастью мрачной,

 

В тяжких недрах земли обливается потом,

На серебряных крышах стоит звездочетом,

Над морями на тихом летит монгольфьере,

Разбивается насмерть на личном примере.

 

Он на землю приходит то пылким Икаром,

То бесстрашным и добрым Алленом Бомбаром, –

Личным другом Надежды, врагом Заблужденья,

Чья рука равносильна руке провиденья, –

 

Фермопильским вождем, капитаном «Кон-Тики»,

Человеком, бегущим на дальние крики...

Летописцем, исполненным вещего рвенья

Никого не забыть, кроме пугал забвенья.

 

В каждом веке он первый. Но в деле, в котором

Подозренье в корысти покажется вздором,

Где никем не могло бы тщеславие двигать,

Где гляди не гляди, а не выглядишь выгод:

 

Между койками ходит в чумном карантине,

Служит крошечным юнгою на бригантине,

Над полями сражений, как в тягостной сказке,

Кружит ангелом с красным крестом на повязке...

 

И на крылья свои, с неизвестной минуты,

Надевает суровые тайные путы,

Чтобы в грусти своей и себе не сознаться,

Чтобы в самом страданье своем – не зазнаться.

 

Ибо нет на земле и не будет деянья,

Чтобы стоило ангельского одеянья.

Ибо странно мечтать о блаженстве небесном,

Не ходив по земле пешеходом безвестным.

 

Сквозь туман заблуждений, сквозь дебри сомнений

Пробирается вдаль человеческий гений:

Зажигает фонарь на вершине маячной,

Чтоб горел его свет, как венец новобрачной.

 

И приходят титаны в раздумье глубоком,

И кончаются в муках, когда ненароком

Застревают, как стрелы, в их ноющем теле

Их конечные, их бесконечные цели.

 

Убегаем от чар, возвращаемся к чарам,

Расправляемся с чарами точным ударом...

...Далека же ты в небе, звезда Идеала!

Но стремиться к тебе – это тоже немало.

 

Шпалы

За осинами, за дубами,

За склоненными к далям столбами

Серой станции стон лебединый

Пролетает по линии длинной.

 

    За осинами сыро, овражно,

    Тени ночи болезненно-впалы...

    Только там хорошо и не страшно,

    Где высоко проложены шпалы.

 

Вечерами тоски и печали

Хоть немного меня занимали

Эти жирные черные доски, –

Эта лестница в детском наброске.

 

    Эта частая клавиша сажи,

    Нота стойкая (даже не гамма!),

    Эта дума одна и та же,

    Повторяемая упрямо.

 

Черных мыслей не заитожить,

Как ни встряхивай, опыт, копилкой...

Шпалы – словно одно и то же,

Умножаемое копиркой.

 

    Но пространство их гордо лелеет,

    Руки мрака ласкают сурово,

    И песок между шпалами тлеет

    Теплым зеркалом света дневного.

 

Даже в полночь, – как тонким мученьем

В низком проводе ноет докука, –

Между шпал неусыпным свеченьем

Утро теплится чуть близоруко.

 

    Вьюга ль кольцами снег завивает, –

    Не бывают холодными шпалы;

    Вечно издали их нагревает

    Звук довременный, звук запоздалый.

 

И покуда теплом нагнетанья

Поезда не нагреют их сами,

Греет их поездов ожиданье

И прощание с поездами.

 

    Паровозик ли в дали заклятой

    Только-только приходит в движенье, –

    А уж катится искра-глашатай

    Возвестить о его приближенье.

 

Если ж ливни из туч опрокинут

Оружейную лавку булатов, –

И под ливнями шпалы не стынут,

Как рабочие руки мулатов.

 

    Даже в самом пустынном отрезке,

    Где уж хочется выть захолустью,

    Звуки в рельсах так бодры и резки,

    Так не вяжутся с тягостной грустью!

 

И в лесах, где затворница-зелень –

Как подтек на стене монастырской,

Где под черным пожатием елей

Дух надломится – хоть богатырский,

 

    Где сугроб залежался апрельский,

    От молчанья лесов – одичалый,

    Есть железная логика – рельсы.

    Есть надежная истина – шпалы.

 

 

Вижу дым паровозный над пашней, –

Недвижима у дыма вершина...

Слышу клик сиротливо-протяжный, –

Будто джинн прокричал из кувшина

 

    На далекой черте горизонта,

    На пустынном прилавке заката,

    Где вечернее свежее золото

    Израсходовалось куда-то...

 

Грустью вечера пахнет железо,

Уголь, камень...  Беззвучные галки

Оседают на волосы леса,

Как старушечьи полушалки...

 

    Из лощин полузвуки истомы

    Вырастают, как рожки улиток.

    Это ночи больные фантомы

    Или прозы дневной пережиток?

 

Ничего мне о том не известно.

Но хотя бы там, дальше, геенна, –

Как мне странно и как мне чудесно,

Что дорога и впредь – несомненна!

 

...Глядя под ноги зачарованно,

Вижу тень паровозного свиста.

И в лучах семафора червонного,

Как бы спичек, наструганных ровно,

Ровный счет в голове трубочиста...

 

    Я шагаю по этим ступеням,

    По добротным, испытанным теням:

    Путь по шпалам не может не сбыться.

    Невозможно на нем заблудиться.

 

Сам их вид подгоняет и греет,

Вроде нарт, управляемых взглядом;

Мощь пространства у насыпи реет,

Как погонщик, шагающий рядом...

 

    За штакетником шпал пробегает

    Дух Порядка (чумазый, но свежий),

    И меж пальцев их черных мелькает

    Белолобый рассвет побережий.

Концерт Новеллы Матвеевой в Доме композиторов. 28.01.1996  https://clck.ru/NSPyw

Вечер памяти Новеллы Матвеевой в ЦДЛ. 5.12.2016  https://clck.ru/NSQ4j