РУБРИКА ПАМЯТЬ

Боровиков Петр Владимирович

(1968 - 2007)

Borovikov

    

      

Трудно писать о человеке, с которым не был знаком лично. Мало того, о котором почти ничего не знал - пока он был жив… Не берусь обсуждать его творчество. Слава Богу, что оно осталось этому миру.

Осенью 2005-го на сайте появился очередной новый автор - Боровиков Пётр Владимирович. "Звучит серьёзно, - подумал я. - Небось, пожилой, умудрённый жизнью… Гриб-боровик. Ладно, успею ещё почитать". Через несколько месяцев Гриша Беркович позвонил из Дюссельдорфа: "Ты читал Боровикова? Обязательно почитай!". Я Грише верю. Но настроения не было. "Успею".

    …Верхняя боковушка. Отрубился. Растолкали. "Мы дальше Смоленска не поедем!" Здравствуй, Петин город. В кармане листочек с адресом, продиктованным вчера по телефону женой Ириной. Сильная женщина. Как она держалась... Маршрутка. "Вам выходить!" Выхожу. А ведь и года не прошло, как я был здесь. И дом этот начала прошлого века помню, и трамваи, мимо громыхающие, и памятник напротив, и… И не знал, не знал я, что можно вот так зайти во двор, подняться по узкой лестнице и… И ничего, потому что и тогда по-прежнему тешил себя привычной мыслью: "Успею".

     От венков в большой комнате полутемно. В соседней, на полке, фото: Петя в ярко-красном галстуке на фоне ночного Питера. Да, он понимал толк в одежде. Август 2007-го. На стенах - картины. Подарки друзей. На самых почётных местах - Венеция. Дворец дожей и гондолы, Сан-Марко и голуби… Этот город Петя любил, пожалуй, больше, чем какое-либо другое место на земле. И при чём здесь Бродский?.. Тут же альбомы Микеланджело, Гоццоли, делла Франческа, Тициана, Карпаччо…

      Его комнатка - три шага от двери до окна какой там фэн-шуй сто лет назад. На фоне окна - маленький семисвечник на колонке музыкального центра. Компьютер. Poezia.ru. Картины. Пейзажи, натюрморты, репродукции старинных гравюр. Христос, идущий к нам по заснеженной аллее. Магендовид в разных видах и пара старинных икон. Книги. Цицерон и Плутарх, "Капитал" и чёрный бюстик Ленина, Фрейд и Бонапарт, Кафка и Кортасар, Пруст и Борхес, Ахматова, Цвейг, Олеша, Битов, Фаулз, Апдайк, Блейк, Гессе, неоплатоническая поэзия и ветхозаветные апокрифы, Найман и Генис, Евгений Рейн и Генри Миллер, римские оргии, Элиот, Бирс, Юлий Цезарь, Паскаль, Рембо и Кундера… Овидий, Гораций, Эдгар По, Гюнтер Грасс, Шеллинг, Кант, Фет, Спиноза, Сведенборг, Умберто Эко, Виктор Ерофеев… Рабле и Светоний, Мильтон и Челлини, Кокто и Голдинг… Четырёхтомник Даля и басни Эзопа… Веласкес, Рубенс… Фаянсовый бюстик Моцарта… Набоков… Бродский… Справа - бугристый диван…

    Друзья терпели его эрудицию. Терпели его глубину. Идеи, рождавшие другие идеи, и так до бесконечности... Терпели ночные звонки и многочасовые разговоры, а ведь завтра на работу. Ну, на то они и друзья. Слово "поэт" применительно к Пете в их устах звучит как-то неловко, хотя и понимают, конечно... "Нет поэта в своём отечестве". Верный друг, однокурсник Саша, открыл для себя масштаб Петиного дара на следующий день после того, как обладателя дара не стало, - опосредованно, увидев отклик… В буквальном смысле - отклик со всего мира…

     Мне трудно судить, за что его ценили больше - за стихи ли, за душу. Его любили. В разных городах, разных странах. Это были абсолютно чистые, в чём-то, можно сказать, эталонные, человеческие отношения, основанные на творчестве и со-творчестве, на ощущении и понимании мира и места поэзии в этом мире.

Помощь семье поэта потекла в тот же день, когда стало известно о беде…

      Интересно, что сказал бы Петя по поводу такого "успеха". Пошутил бы, наверное, как обычно. Но в душе он был бы… как это сказать… не то чтобы удовлетворён, нет… Пётр Боровиков, наивный гений, мечтал о Нобелевской премии. Не о премии, конечно, как таковой. О признании. Он писал роман. Писал долго и по-настоящему. Страниц триста уже было… Новый Пастернак… Характерно, что даже родной город не принял его в ряды союза писателей. А и правильно. Как выглядел бы генерал на фоне такого рядового?

     Он ушёл во сне. Где тонко, там и рвётся. Самым тонким оказалось сердце. Горячее сердце, через которое он пропускал свои стихи, свою жизнь, свою любовь. На износ. Сердце, которое рождало колебание голоса.

     Маленькой Алине ещё только предстоит его услышать - увы, уже не из уст любимого отца. Бедная, бедная Галина Алексеевна… Она разговаривала с сыном и не могла наговориться. Одну её фразу запомню, наверное, навсегда. "Петенька… зачем ты был поэтом…"  Как ответить маме?


Константин Кипов Вегенер

 

Избранные стихи

 

СКРИПКА


Иегуди Менухину

Скрипка,
вросшая в дряхлое горло,
растопырила уши
венецийских, коринфских колков.
Черно- белые души
оркестровых полков
распрямляются гордо
под овации лавра и выкрики птиц.
Благозвучный смычок
В завершенье аккорда
опус-кается ниц.
Воробьиный зрачок
отражает свечение порта.
Снег кружит
в дуновениях влажного норда,
словно ворох
страниц.

Небожитель, даруй -
бездну звуков в морщинках каналов,
в блеске солнечных струй
дребезжи золотой увертюрой,
сладкозвучьем еврейским вербуй
тишину переполненных залов,
незаметно колдуй в чертежах партитуры,
на закате гори и горюй,
в чехарде карнавалов,
притворившись скульптурой.

И тебе никогда
не грозит утонуть, и едва ли
твой футляр в заметенном до неба квартале
примет в красную плоть,
что уйдет без следа.
Белых мух кутерьму. От глухой пасторали
остается вода.
И не ноты Господь
заключит в провода,
а скрипичное Морзе, как липкий
канифолевый воздух от скрипки
в коем ты возвратишься
сюда.

февраль 2000

 

НА ЯЗЫКЕ ВОДЫ

Полдень. Лагуна пристань граненым грызет стаканом.
Коринфские капители, как прошлогодний снег.
Сеанс телепатии с мраморным великаном,
который больше призрак, нежели человек

ощущающий боль, в разомлевшем от зноя теле.
Лучи, как простынь, разглаживают бронзовый барельеф.
И, память, забыв, как сон в недорогом отеле
приближаешься к площади, где крылья расправил лев.

Словно уставший кучер, бросив у ног поводья
тень проникает в камень - движению вопреки,
и в негативе канала выныривают из подводья,
с каждым шагом, вдоль стен, стареющие двойники.

В облаке разогретом, синеют, рябя помарки
небесной грамоты; читается вслух глава.
Колокола развивают джаз, веющий над Сан - Марко,
и от колонн в квадрате кружится голова.

Мозг зарастает классикой, точно роскошным лесом.
Отраженье всплывает утопленником со дна
воды, набравшейся в горло сухим диезом,
которая, даже в августе холодна -

мелкий потоп. Мосты тишину чешуи вбирают,
окна приоткрывают влажные ставни век,
чтоб убедиться в том, что голуби не покидают
венецианский ковчег.

июль 2003

 

ДВА ПОЛОТНА

 

1

Земля черна. Черны деревья, сад.
На кровлях мокрых резкие фигуры.
В квадрате неба в качестве гравюры
птиц серебро. Вечерний променад
от площади до кукольных порталов
собора, освещенного внутри
углами, что не делятся на три
окружности; сверкающих опалов,
вкрапленных бузиной в иконостас.
Воздетый на крюке железном Спас
едва дрожит под натиском хоралов.
А что, и впрямь тела подобны почве?
ответь мне Отче.

 

2

Болезненный, весенний запах лип.
Настойчивые звуки литургии.
И с приступом весенней аллергии
зигзаги улиц образуют лимб.
Повсюду звон и гипсовые маски
тяжелых туч. Разрушенная тень
руинами иерихонских стен,
да мокрый снег, в канун еврейской пасхи,
как благодать метет во все концы
охлопьями разломанной мацы
под ветра разгулявшегося пляски.
И что там происходит в сером небе,
ты знаешь, ребе?

март 2004

 

МОСКОВСКИЙ ВЕТЕР

 

I

Погода дрянь, к тому же понедельник,
ни Лесбии с Арбата нет, ни денег.
Трусь в воздухе осеннем, как бродяга
с бычком во рту у ресторана Прага.
Толпа гудит, ревут автомобили.
Числом апостолов куранты день пробили.
Ни барского стола, ни экипажей,
и небо, словно вымазано сажей,

II

в котором слышится химер раздутых вой.
Я недоволен, как всегда Москвой.
Но без толку в ней трепыхаться, злиться,
кружить шаманом, вглядываться в лица.
Ах, эти терема, мычанье, кукареки…
Сусальным золотом текут асфальта реки.
Побронзовешие взирают без названья
окрест деревья будто изваянья

III

столпившись вдоль окон, с кивком прощальным,
я в них рисуюсь мамонтом наскальным,
короче, вымершем, для сих пределов, видом
С коробящемся, под затылком твидом.
Да, Лесбия, дела мои так плохи,
что не вписался, видно, я в масштаб эпохи.
Да и твое бедро, как ось гипноза
синеет с каждым днем от варикоза.

IV

Нет Лесбия, под тополем сутулым
меня ты впредь ни Флакком, ни Катуллом
не развлечешь. Мой голос частый зуммер.
Я для тебя исчез, свихнулся, умер.
Какой там третий Рим - Стамбул без порта,
хотя географически, бесспорно,
Европа ближе, но хочу взойти я
на облака с названьем Византия…

V

я стал бы мореплавателем, либо
писцом, строителем или торговцем рыбой,
хотя бы камнем - языком провидца:
смотрел бы сверху, как живет столица.
Москва и молода, и повитушна,
и к призракам заезжим равнодушна,
таким, как я, что вовсе не печалит,
когда сей призрак из нее отчалит

VI

в провинцию, в свою тюрьму деревьев
по прозвищу село или деревня,
где корневой зуб мудрости из пасти
не вылетит от частого вам "Здрасте".
Где, вскинув бровь подобьем коромысла,
глаз погрузится в пастораль бессмысла…
И там за частоколами лесов
ветра бушуют эхом голосов.

 

В НАШ МАЛЕНЬКИЙ АЛЬБОМ

У времени свой собственный словарь,
в котором слово "нет" звучит, как холод.
Когда врывался с ветрами январь
в наш заштрихованный акациями город,

хрустел капустой снег под каблуком,
трамвай нырял в замерзшую витрину,
и бронзовый паук под потолком
ткал из вольфрама света паутину.

В глазах твоих свечные языки
соприкасались с влагою соленой,
и вспыхивали жабры, плавники
плафонов, в липких зарослях, зеленой

Венеции, где всплескивал бурун
ночных огней, где с птичьего полета
тонули купола, как сотни лун,
и в колокольнях билась в сумрак нота,

похожая на вычурное "ля".
Браслеты в кипарисовых футлярах.
С сырыми силуэтами белья.
трепался ветер в пасмурных кварталах,

и небосвод гранита был грубей
гостиницы. Дворцы давали течи.
На мостовых перилах воробей,
подпрыгивая, слушал наши речи.

По лестнице, сползающей как шлейф,
в канал расшитый водорослью мелко,
где мраморный барочный колкий шельф
сухого дна. Шурша лавровой веткой,

Нарцисс сидел со старческим лицом.
Фонтан вращался треснувшей тарелкой,
и на ступени, пахнущей свинцом
лежала авторучка серой стрелкой,

сосредоточив стержнем на восток
наш путь. Уже заканчивалось лето.
Балкон, цветник, чугунный завиток,
туман разъевший краски Канолетто.

И мы с тобой вернулись в те края,
где каменных теней абрис нетленный
прочнее мрамора, где стаи воронья
воспроизводят графику вселенной;

где в комнате в которой естество
бумаги шаркает по мебели дресвою,
мы скромно отмечаем рождество,
и наш союз, вдыхая воск и хвою.

январь 2005

 

ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ

За неимением слов обращаешься к пенью птиц.
Любовь к пейзажу неотвратимо влечет к разлуке.
Свет ложится, как пыль на ржаной бахроме ресниц.
И облака, как на фламандских холстах раздуты.

День сочится сквозь дряблый муслин портьер,
благословляя в ветре радостный крик ребенка,
для которого не существует измен, потерь,
И ямка с репеем не значит еще воронка.

Дом напротив сутулится, скоро пойдет на слом,
где цвели макраме и где ворон "смотри не каркни" -
"над трубой" говорили глаза за сухим стеклом,
где хрустел рафинад и пасьянсом ложились карты.

В замешательстве комнаты. Грузчики у дверей
на ладони плюют. Увядает на кленах лето.
Гардероб, к косяку прислонившийся, - так еврей
покидает после погрома кварталы гетто.

Жизнь протекает медленно. Старый мост -
официальный тенихранитель зеркальной поймы
реки, над которой летая , щебечет дрозд
до тех пор, пока в туче стальной не пойман

сеткой колючей ливня, набив мошкарой живот
и в чугунном пространстве его серебрятся перья.
Он и счастливее нас, ибо не ведает, что живет
по закону не тяготенья, но по закону пенья.

И пускай голосит и порхает то вниз, то вверх
и тряпье простыней превращается в мокрые асфодели,
и пускай с пенья птиц зачинается новый век
с недопитым вином, в полупустом отеле.

 

ОТЪЕЗД
V.Chertog

Оставь стихи.
Теперь нам не до них.
Оставшееся время для двоих
совсем не одинаково в размере
гекзаметра; и байки о Гомере
на сей раз - привилегия
других.

На сей раз
нам предписано сберечь
лишь в подсознанье родину и речь.
Ячмень заката, зево буерака -
метафоры для "мучениц" филфака,
которые не вправе
пренебречь

ни фистулой,
ни комплексом матрон,
ни холодом, ни скопищем ворон,
ни широтою грязного проспекта,
ни ложью Занд, ни шпорою конспекта,
запрятанною в розовый
капрон.

Сейчас январь.
Озлившийся борей
раскачивает нимбы фонарей
да берестой разорванной трепещет.
А с высоты коричневые вещи
похожи на огромных
снегирей.

Кадит метель
в преддверье торжества.
Патруль волхвов не ищет божества.
И красный шарф срывается, как лента
с венка, чтобы достигнуть континента,
где мир поет во славу
Рождества.

Печальный вид
зрачок слезой саднит,
как причитанья брошенной родни
пред наступленьем длительной разлуки,
издалека протягивает руки
седая ночь, и мы с тобой
одни

среди домов,
уснувших до утра,
где оголенность женского бедра,
при полумраке, выдохнувшем вчуже
осколки звезд и непокорность стужи,
заменит ключ апостола
Петра.

Закончен век,
но в следующем мы,
прочувствуя отсутствие зимы,
вернемся ненадолго в эту почву,
где первый снег, опережая почту,
ложится письменами
на холмы.

В любой отъезд
не привыкай скучать.
Не говори - здесь место помолчать,
приписывая краткому недугу
желанье перебраться ближе к югу
и мертвецов родных
не навещать.

Грузинский чай,
журналы на полу.
Кудрявый мальчик выпустил стрелу -
не в нас с тобою, в темень перелеска,
где ни души, ни возгласа, ни всплеска;
лишь снег кружит, похожий
на золу.

 

РАЗГОВОР С ВОСТОЧНОЙ СТОРОНЫ МЕРИДИАНА

Не говори, что кровь жива и в мертвых,
что просят пить истлевшие их губы.
Федерико Гарсиа Лорка

Милый друг мой, мне сегодня одиноко.
Ни вина нет к ужину, ни чая.
Отражаясь в зеркалах квадратных окон,
с фонарями близорукими скучаю.
Сквозняки в домах с надорванным сопрано
тянут арии мурашками по коже.
Кавардак гнилой листвы. Темнеет рано.
И окраину горбатую тревожит
голый сад в вороньей траурной перине.
Ветер носит по дворам сырую замять.
В желтый саван магазинные витрины
пеленают умирающую память.

Память что - лишь сгусток прежнего сознанья,
полуяркий свет былого колорита:
лица канувшие, стертые названья
в пыльном пекле старых улочек Мадрида.
Бурых кленов листопадные касанья,
словно нежный всплеск девического шелка.
Не дают покоя мне воспоминанья,
впрочем, я надеюсь, это не надолго.
Не надолго к нам приходят огорченья,
как и радость посещает нас не вечно,
так и Млечный безо всякого значенья,
знай толдычет в темноте про бесконечность.

Бесконечность - это юношество, ибо
не владеет юность благодарным слогом.
Только старость может вымолвить: "Спасибо",
потому, как не посмеет спорить с Богом.
Да и мы с тобою не благодарили.
Повторюсь, что всем нам свойственна беспечность.
Мы влюблялись даже больше, чем любили,
полагая, что лишь в смене бесконечность.
Плыли в дым густой классические речи,
снегопадом серым тая в свете люстры.
И мне хочется, как раньше: в полночь свечи,
звук гитары, воздух лета, запах устриц

жить без времени, без смерти, без печатей
нам положенных разлук в печальной тризне,
и смотреть, как вырастают на закате
наши тени, укорачивая жизни.
Я мечтаю, как всегда, у океана
провести остаток дней, вставая с криком
серых чаек и читать стихи Хуана
из Могера, что уснул в Пуэрто-Рико.
Я не верю ни в таро, ни в гороскопы.
Каждый раз смотря на прошлое условно,
я лечу к тебе во сне на край Европы,
и в рассветных облаках я вижу, словно

в прошлом веке золотом, ловя субтильный
образ донны, страстью вспыхивают гранды,
и мелькают в красках солнечной Севильи
кастаньеты, буфы, вееры, гирлянды.
Облака проходят, только остается
в ширине растянутой без букв,
то, что бесконечностью зовется,
то, что не имеет снов и звуков.
Эта осень - непрощенная обида,
разве время стерпит блеклые роптанья,
и безумство расстояний до Мадрида
сократит ли хриплый возглас: "До свиданья" ?

Скоро снег начнет дробить часы на кванты,
отдавая предпочтенье снам и пище.
Здесь важнее не Сервантес, а серванты,
быть богатым, но прикидываться нищим.
Деревянный быт округ живет все так же:
бьют свиней под новый год и режут куриц.
В центре города тюрьма, собаки, стража,
одиночество дворов и грохот улиц.
Я, как прежде, без особенных стараний,
говорю тебе во тьму, утратив силы
к новой жизни, как записано в Коране:
"не заставить слышать тех, кто лег в могилы".

В том краю, где день безветренный и жаркий,
где ночами не испытываешь страха,
ты лежишь один под синей небо аркой,
с капителью облаков над речкой Тахо.
Милый друг мой, право жаль, что ты не сможешь
мне ответить своим громким: "He venido..."*
Ты теперь так высоко, где не похожи
кучевые на строения Мадрида.
Осень кончится, уже совсем немного
до зимы осталось жить, не замечая,
что всегда и всем бывает одиноко
и у многих нет вина и нету чая.

 

*перев. с исп.- я здесь

 

ТАЙМ ФАНТАЗИИ
короткое посвящение Гари Пикоку

Гари Пикок под вечер берет контрабас
он играет для нас - он играет для вас
скрипы буков дрожание окон шаги
как звенят в блюдцах луж дождевые круги
ионических шляпок глухой разговор
как в потемках шуршит в старых комнатах вор

за ключицу откинув тугие колки
как изящно она надевает чулки
снегопад в Скафелл - Пайке цветная толпа
что для кисти венозной и Темза мелка
вот весь Лондон где каждый кирпич краснобай
голос друга покойного бросил goodbye…

этот ход облаков и вращение тверди
Перголези Дюфли Барток Лист Монтеверди
снегом смятая площадь блеск мраморных торсов
пантомима сырых городских контрфорсов
как пронзает декабрь горячий смычок
зачарованный старческой впалостью щек

мистер Пикок до пота до крови играй
диксилендом показывай ад нам и рай
воспевай блеск и роскошь нью-йоркских квартир
в небоскребах тревожащих ангелов мир
пусть мозоли по ним как по грифу скользят
пусть вопит европеец молчит азиат

и по квартам щипком пробегаются вдоль
так в любви сочетаются нежность и боль
шлепай в такт каблуком по студийной доске
вытирая ладонью слезу на виске
медной окисью в пальцах упав на кровать
снова в воздухе выдохом звук рисовать

создавай невесомых сюжетов холсты
и костлявые в сумраке зимнем мосты
как луны закатившийся в облако глаз
пусть свечным языком твой витийствует джаз
сколько слез и любви, горек каждый глоток
и струна дребезжит: одинок… одинок.

 

 

Страница Петра Боровикова на портале "Поэзия.ру"