РУБРИКА ПАМЯТЬ

   

 

 

       Анна Фишелева (1923 - 2001) родилась в Полтаве, а детство и молодость провела в деревнях Полтавщины и Харьковщины. Ее семья являла любопытный образчик единения "природного и художественного": отец был зоотехником, а мать - музыкантом. В 1941 году Анна эвакуировалась с семьей в Уфу, откуда добровольцем ушла на фронт. После демобилизации стала студенткой филфака Харьковского государственного университета (с 1946 года). Вышла замуж за поэта Бориса Сухорукова. Публиковала прозу в "Огоньке", других периодических изданиях. С 1994 по 1999 годы жила в Израиле. Скончалась в Харькове.
     Удивителен феномен Анны Фишелевой, начавшей писать стихи в 54 года, после смерти мужа.
     Обе ее книги выпустило харьковское издательство "Фолио". Первую "Дожди. Деревья" - в 1997 году (500 экз., 76 страниц), а вторую - "Города. Дороги" (500 экз., 80 стр.) - спустя полгода после кончины поэтессы, в 2001-м. Выбранные сочинения из первой книги представлены в сборнике "Дикое поле. Стихи русских поэтов Украины конца ХХ века" (Харьков, Крок, 2000).
     Во вторую книжку А.Фишелевой вошли стихи, написанные в последние годы - как в Харькове, так и в Израиле.
В стихах Фишелевой нет "молодежного эмоционально-неуемного захлеба", а присутствуют живая (но - молодая же!) энергия, чистота и высота, ясность видения. 
Всё это вы найдете в ее строках: начав с земного страдания и придя через земные круги к состраданию, поэт избавляется от страха смертного и гордыни, прекращает счеты с жизнью и оставляет упования. 
Есть устойчивое впечатление, что лучшие Анны Фишелевой тексты писаны сразу на скрижалях. 
Выверенное дыхание, ровное, и, как кажется, единственно возможное отношение к Богу. Но при этом - высказывание, сразу потрясающее любого читателя (я проверял неоднократно, начав с себя): 

 Не бойся, Бог! Тебя я не покину
 В Твоей холодной яме голубой.

Уже две эти строки, завершающие 12-строчное сочинение, выводят Анну Фишелеву за пределы возможного разговора о "достоинствах", о "возможности включения в любые, самые взыскательные антологии". 
Филолог М. Красиков восклицает в послесловии к книге Фишелевой "Города. Дороги": "Но где, у кого вы прочитаете такое!.. Это совершенно другой уровень мышления, совершенно другой взгляд на вещи. Трагизм человеческого бытия здесь соразмерен с трагизмом бытия Божьего. Не помощи, сочувствия и защиты молит у Бога человек, а сам дает Ему это, ощущая породненность с Ним через боль, без которой немыслима жизнь…" 
Действительно, нигде у "близлежащих" поэтов мы не найдем "такого". Однако мне представляется, что равную интонацию и высоту духа можно поискать в Писании. У пророков. 
Процитированной сентенцией поэт абсолютно оправдывает возложенные на человеков надежды Творца. Часть творения (человек) становится действительно соразмерным Творцу и великим сердцем своим уже обнимает не только всё творение в целом, но и самого Творца, проявляя невиданное, "обратное" сострадание! Здесь нет ни капли гордыни, столь присущей любому человеку, нет самовозвеличивания или эпатажа. Это уже тот космический (если не сказать "космогонический") уровень, где всё-всё и как бы остается за скобками земного бытия, и при этом удивительным образом сострадательно содержит его в себе. 
И, значит, высшая цель Творца оказывается достигнутой.  

Станислав Минаков

Избранные стихи

 

Анна Фишелева

ОТЧИЙ ДОМ

Облетан лист ветрами,
Обломан голый глод.
На яблонях с годами
Мельчает жесткий плод.

И домик в утлом доке
Доверчивых небес
Косится сизым оком
На пригородный лес.

Плывет в рассветной рани,
Обидами набит.
Травы произрастанье
Округу шевелит.

Не вынесут в совочке,
Не выбросят в углу
Забывчивые дочки
Лежалую золу.

Кружит их свежий ветер,
Пролистывая век.
А детство спит и светит
В проемах ставен-век.

* * *
Припадает троллейбус на правую заднюю ногу.
Он набит колготней, нетерпеньем и злобой людской.
Как большая корова, жует золотую дорогу
И тихонько скулит, наливаясь привычной тоской.

В городской суете – ты мое разъездное жилище.
Подремать, помечтать, побеседовать с Богом – пока.
Но всевидящий Бог не отыщет меня, не отыщет
В оголтелой толпе, если будет смотреть свысока.

О утроба утроб! – кладовая моих одиночеств,
Обрываются штанги и вновь наливается свет.
Мы синхронно летим – без имен, и фамилий, и отчеств,
В перепаде времен, под залогом разменных монет.

Но в густые морозы от рук нагреваются стойки.
Я, возможно, не стою той доли земного тепла.
Подержусь на весу и уменьшусь, постольку-поскольку,
Надо мной и вокруг наплывают другие тела.

* * *
Распятья подъемных кранов
Венчают Голгофу дня.
В патлатой листве каштанов
Пошаливает сквозняк.

Уже вечереют лужи,
А окна еще слепы.
И падает пена с кружек
На бурую шерсть толпы.

На дне стадионной ямы
Безумный свистит, вопит.
А души его слоями
Посмертно текут в зенит.

* * *
Дорога режет город –
Железная дорога.
Мост изнемог под скорым,
Трубит тревожным рогом.

А под мостом шоссейка –
Натруженная вена,
Серебряная шейка,
Последняя измена;

Асфальтовое лоно,
И в самой середине –
Автобус похоронный,
Как мошка в крестовине.

И ударяет скорый
Своим тяжелым телом,
Стегает плеткой спорой
По лицам черно-белым.

И мы в скрещеньи линий,
Как в снайперском прицеле,
Как мошки в крестовине,
Как гвоздь в Христовом теле.

* * *
Красный свитер на белой веревке
Гладит полдень подобьем руки.
А над горлышком – вроде тусовки –
Голубые дрожат мотыльки.

Сквозь утробную полость одежды
Осторожное время течет.
Шевелятся пустые надежды,
Одноглазое солнце печет.

Благосклонность залетных созданий
Невозможную нежность сулит.
А сутулость насупленных зданий
От настырного мира хранит.

Вдруг откуда-то – ловок и прыток –
Ветер – зверем! Растерзан покой.
С белой привязи прыгает свитер,
Отбивается красной рукой.

* * *
В отсеке Вселенной – пробоина дня.
И солнце. А город – пристанище окон.
Внутри затаилось усталое око –
Пригрелось во мне и глядит на меня.

А я охладела к воде и огню.
Порог отчужденья. Никто не поможет.
Запас золотой приобщения – прожит.
Последнее слово горит на корню.

Несытая совесть. Безмерность утрат.
Безвыходность стен. Неустроенность суток.
И боль головная. И цокот минуток.
И жажда дожить до утра, до утра.

  * * *
Утро пробует голос. Едва
Потеплело на сердце у ночи.
Вылезает на свет голова
Из соцветья земных оболочек.

Я покуда стою на полу,
Не жива, но еще не убита,
Собираю в скупую полу
Шестеренки разбитого быта.

Отдаляюсь от стен, не спеша,
Утекаю по каплям сквозь щели.
Но цепляется влажно душа
За рассветы и пыльные ели.

* * *
Восходит ввысь единственная нота.
Вы слышите? Над полем вековым
Нам души завораживает кто-то
Поземкой острой, ветром низовым.

Мой Бедный, Всеблагой и Вездесущий!
Тебя постигла неудача. Да.
Ты этой болью, вяжущей, сосущей
Меня к себе приклеил навсегда.

Не разогнешь невидимую спину.
А то, что Ты бессилен – бог с Тобой.
Не бойся, Бог! Тебя я не покину
В твоей холодной яме голубой.


* * *
Разлука – вечное крушенье.
Геологический разлом.
А здесь, под носом, в поле зренья –
Орешник – ветки наголо.

А здесь – звенят дожди и жалят,
Спит безъязыкая трава.
И, как нечаянная жалость –
Прольется свыше синева.

А так – секут ветра под корень
И выдувают в пустоту
Все то же старенькое горе,
Печаль затрепанную ту.

На том конце, душой отверстой,
С печалью той же, грустью той,
Хранят оставленные сестры
Надежды грошик золотой.


* * *
Мы воры. Мы старые воры.
Мы запахи трав крадем.
Мы дырку крадем в заборе,
Чтоб в отчий пробраться дом.

На небо, уже не наше,
Мы пялим свои глаза.
Нам ветер погладить страшно
И слово в ответ сказать.

И вычеркнутые из списков,
Ушедшие навсегда,
Воруем времен огрызки,
Постылые города.


* * *
    Роману Цивину

И не было смиренья
Ни в мыслях, ни в словах,
Но пыл стихо-творенья
Свернулся и зачах.

Я оставляю Бога
В покое – так и быть.
Не буду время трогать
И правду говорить.

Я примирилась с миром,
Пасу его тоску.
И заживают дыры,
Пробитые в боку.


* * *
    Роману Цивину

Я иду навстречу смерти
Осторожными шажками,
Обходя большие лужи
С облаками в глубине.
Я пристроилась тихонько
За плывущими веками
И осталась наконец-то
Я с собой наедине:
С этим ветром, с этим полем,
С этой галкой кособокой,
С этой смертью недалекой,
С перепуганной луной.
С неуютом постоянным,
С этим миром окаянным,
С этой памятью смурной.


* * *
Рассвет непрошеный. Мулла
Вонзает жалобы сквозь щели.
Пододеяльного тепла
Еще хватает еле-еле.

И первый тяжкий грузовик,
По автостраде принесенный,
Свой полувздох и полурык
Низводит в шелест полусонный.

О, Боже, счастлив этот час,
Еще не скомканный сознаньем,
Самоубийственным скитаньем
По кольцам лет и петлям трасс.


* * *
Куда? Не имеет значенья.
Часы и минуты – не в счет.
Словес изреченных скопленья
Рассыпались. Солнце печет.

Как будто живу между строчек.
На лысой планете. Пока.
И мой проводок обесточен.
И солнце кусает бока.

Обтянуто сухонькой кожей,
Дымится мое естество.
Наверное, встречный прохожий
Не видит в дыму ничего.

От блага ответной улыбки,
Боюсь, отказаться пора.
А память неверна и зыбка.
Последняя жажда. Жара.


* * *
Я закрываю мир. Открытие его
Так долго, так нелепо продолжалось.
Вся колготня на жалости держалась,
На горечи. И больше ничего.

Я закрываю век. Столетье подо мной
Пульсирует, разболтанное тряской,
Утешенное выдумкой и сказкой,
Приветом лиц за траурной каймой.

* * *
Здесь и сейчас: старуха в койке,
Рассвет сопливый в полслезы,
А на шоссе – густой и стойкий
Грузовика призывный зык.

Отодвигаю сон подале,
И в день сегодняшний вольюсь.
Мне дети сниться перестали.
Я горькой памяти боюсь.

* * *
    Анне Агронской

Вытек, вытек поток огня,
Тополя обнажили жилы.
От прапращуров до меня –
Жили. Плакали. Дорожили.

Сколько звезд покатилось вниз,
Сколько рук потянулось к встрече.
Мы из низких крестьянских изб,
Нам до солнышка недалече.

Ждите, ждите. Моя звезда
К вам подколота скрепкой генов.
Вы печаль моя и беда,
И утраченных строчек пена.

* * *
Боль ходит за мной, как собачка.
Пинаю, гоню ее с глаз.
Но знаю: у боли в заначке
Есть что-то еще про запас.

А рядом шатается скука
И – на расстоянье – тоска.
Крадется за мною без звука
И выследит наверняка.


ТЕМ, КОГО НЕТ

Родных, отпущенных тобой,
Судьбой подведенных под вышку,
Кого ты выдал с головой,
Поставь под память, как под вспышку.

Засунь за пазуху тайком –
Они тебе согреют ребра.
Ты пил их мед и молоко
И по звезде был ими собран.


* * *
Ночь – колдунья. Седая вражина –
Посадила меня в мешок.
Я под звездами, как под стражею,
С неналаженною душой.

И ни времени, ни оказии,
Одиночества абсолют.
И в лицо луноглазой Азии
Ветры мира песком плюют.

Тут ни сахарно и ни солоно –
Коридоры небес пусты.
Снами прошлыми переполнены,
Звезды катятся с высоты.

* * *
Нирвана. Полдень. Сизый свет.
Колючий зайчик на машине.
И есть вопрос. И есть ответ –
Куда податься мне отныне.

Прощай, Израиль золотой,
Беспечный. Каменный. Манящий.
Где был поставлен на постой
Мой день пустой и вопль вящий.

Вернусь на брюхе, аки пес,
Уткнусь в бетонные колени.
Из-под ворот, из-под колес,
Из-под могил сбегутся тени.

* * *
Жизнь разделана на куски
Топором, как мясная туша.
Ожиданья ушли в пески.
И опять горизонт порушен.

Где сплетались добро и зло,
Совесть пряталась шито-крыто.
А куда его унесло,
То раздолбанное корыто?

Что мне надо в конце концов?
Только линия постоянства.
Натяну на свое лицо
Небольшой уголок пространства.

* * *
Сосновую щепку нашла возле мусорной кучи.
И спать уложила, умытую, на батарею.
Плыл запах сосновый, почти невесомый, летучий,
Казалось, я тоже под солнцем иголочки грею.

Всю ночь колготились в подвале какие-то твари.
Топтались пришельцы. А может, иные разборки.
В тягучем пространстве копились и множились свары.
И шастал сквозняк по углам и крысиным задворкам.

Но запах сосновый меня колыхал на ладони.

А утром куда-то поделась сосновая щепка.
И день затерялся в извечном бесцельном прогоне.
И сосны схватились за почву бессильно и цепко,
Дабы удержаться в песчаном связующем лоне.

В БОЛЬНИЦЕ

Опять шаманит утро,
Опять решаюсь жить.
Навстречу Брамапутра
Из Индии бежит.

И возникает аист,
И льется по дуге,
В фламинго превращаясь
На палевой ноге.

А милые созданья
Колышатся извне
По мере прорастанья
Сознания во мне.

Но день смежает веки,
А тени вяжут ночь.
И други-человеки
Спешат навеки прочь.

* * *
Со смертью наперегонки
Стишата я кропаю.
Свои ленивые мозги
Работой занимаю.

Быть может, там,
За кромкой дня,
Не будет ручки у меня.

Ну да! Не будет ручки –
Писать вот эти штучки.