РУБРИКА ПАМЯТЬ

Ольга Подъемщикова

(1961-2000)

Pod

 


Из автобиографии


Подъёмщикова Ольга Николаевна. Родилась в Туле в 1961 году. Традиционно-интеллигентская семья: мама - врач, папа - инженер. Закончила филфак пединститута в 1982 году и была распределена в Яснополянский музей, где из-за скуки долго не задержалась. Работала корреспондентом сельхозотдела газеты "Приокская правда" в г. Зима Иркутской области, потом вернулась в Тулу. Корреспондент, зав. отделом областной "молодежки", потом - областной газеты "Коммунар". Печаталась и была приглашена собкором в "Комсомольскую правду", работала собкором РИА "Новости". Сейчас - главный редактор православного журнала "Тульские епархиальные ведомости", корреспондент журнала "Российские регионы". Печаталась в "Правде", "Известиях", "Экономической газете", "Неделе" и т.д. Публиковала стихи и прозу в тульских областных изданиях. В 1984 г. стала лауреатом конкурса авторской песни восточносибирского региона в Иркутске, заняла I место на всероссийском конкурсе, посвященном 150-летию Л.Н. Толстого, в 1987 г. была награждена премией им. Глеба Успенского в Туле, в 1996 г. получила премию "Лучшее стихотворение года" от Тульского отделения Союза писателей. В 1999 г. участвовала в коллективном сборнике православной поэзии, изданном в Туле в честь 200-летия епархии. Подготовлен к изданию сборник стихов "Голландии нет" и книга прозы "Зима".

1999 

                             

                          

                                                                       «Я хотела бы жить...»

                                                                        (биографический очерк)

 Ольга Подъёмщикова – женщина-легенда, женщина-загадка. Известный журналист, тонкий трагический поэт - она прожила короткую, но очень яркую жизнь, не успев, однако, издать ни одной своей книги. В ее архиве остались сотни стихов, повесть «Зима»... Сотни ее блистательных статей, очерков, интервью разбросаны по страницам тульских и центральных периодических изданий.
 Многие в Туле знали ее как смелого и бескомпромиссного журналиста. Многие знали ее как неисправимую оптимистку, душу любой компании. Мало кто знал о ее удивительном поэтическом даре. Мало кто знал о внутреннем надрыве, на котором она жила.
Ольга Николаевна Подъёмщикова родилась 3 августа 1961 года в городе Туле.
 Этимология фамилии в семье трактовалась как производная от фразы «Подь, ямщик!», и предполагалось, что далёкий основатель рода Подъёмщиковых был ямщиком, хотя с научной точки зрения такое толкование вряд ли можно считать убедительным.
 Ольга очень дорожила историей своей семьи, выясняла судьбы далеких и близких предков. Происхождение было предметом ее гордости. Стихотворение «Заколки из прически выну...» похоже на манифест: «...мной правят искренность, и радость, и предков солнечная кровь». В своих стихах она мечтала: «В девятнадцатом веке родиться...» Девятнадцатый век был родиной ее души, она постоянно обращалась к нему в своих стихах, статьях, разговорах...   Век без мировых и гражданских войн, революций и катаклизмов, век очаровательных дам и бравых офицеров, век, пронизанный духом веры и исканиями истины... Понять ее лирику, внутренний мир, которым она жила, невозможно без людей, бывших частью этого мира.
 Дед О.Н. Подъёмщиковой, Николай Сергеевич Подъёмщиков (1890-1954), был архитектором, членом Союза Советских архитекторов (с 1943 г.). По окончании Тульского коммерческого училища (1909) ему было присвоено личное почётное гражданство. Затем он закончил Московский межевой институт (1917), работал землеустроителем, инженером-геодезистом. Участвовал в разработке генерального плана г. Тулы, в 1940 г. назначен главным архитектором города. Принимал активное участие в подготовке обороны Тулы в 1941 г., сохранил в тайнике своего дома стратегические планы города, использованные по окончании осады для восстановительных и оборонительных работ. Бабушка Ольги, Александра Михайловна, урожденная Слепнёва (1887-1961), происходила из старинных дворянских родов Слепнёвых и Лавровых. Прапрадед О. Н. Подъёмщиковой, Василий Илларионович Слепнёв, офицер русской армии, участвовал в войне 1812 года и русско-турецких войнах, имел серебряную медаль за взятие Парижа в 1814 году, за что его сын, Михаил Васильевич Слепнёв, был пожалован званием потомственного почётного гражданина г. Тулы.
 Николай Николаевич Подъёмщиков, отец Ольги, родился 22 января 1923 г. в Туле, получил образование горного инженера-механика. Учился в знаменитой элитной 6-ой тульской школе (бывшей женской гимназии) в одном классе с князем Николаем Оболенским и графом Борисом Свентицким, и, как многие выпускники 1941 года, был призван в действующую армию. Год он обучался в челябинской авиационной школе. Но так как самолетов тогда не хватало, весь выпуск отправили командовать артиллерийскими орудиями. Был ранен, награжден боевым орденом Красной Звезды, войну закончил в 20 километрах от Праги. После войны окончил тульский Горный техникум, Тульский Механический институт. Работал инженером Госгортехнадзора СССР в угольной и металлургической промышленности.
 Мать Ольги, Людмила Георгиевна Подъёмщикова, в девичестве – Гузеева (1924-1996), член Всесоюзного Териологического общества, окончила Всесоюзную сельскохозяйственную Тимирязевскую академию, химико-биологический факультет Тульского государственного педагогического института им. Л.Н. Толстого. Работала агрономом в совхозе «Богучарово», тресте «Росглавконсерв», областной СЭС.
 Её род по отцовской линии происходил от крепостных Л.Н. Толстого. Прадед Ольги, Василий Гузеев, похоронен при родовой церкви Толстых в д. Кочаки, в 50-ти метрах от могилы С.А. Толстой. Дед, Георгий Васильевич Гузеев (1891-1968), был близко знаком с Л.Н. Толстым. О нем Ольга написала свое школьное сочинение, опубликованное в 1978 году в журнале «Пионер». Георгий Васильевич окончил церковно-приходскую школу в д. Кочаки, дружил с Димой Чертковым, сыном В.Г. Черткова, близкого друга Л.Н. Толстого, общался с Д.П. Маковицким, личным врачом писателя. Однажды, по семейному преданию, Георгий пришёл к Толстому за советом: «Лев Николаевич, хочу учиться…» - «Все может быть, Егор, – ответил Лев Николаевич. - Держись за землю. Одна земля не предаст». Лев Николаевич же и готовил его к поступлению в учительский институт на математический факультет. Георгий Гузеев был уже студентом, когда Толстого не стало. Впоследствии он преподавал в школе физику и математику. А в семье долго хранились учебники с пометками Л.Н. Толстого, по которым учился Г.В. Гузеев. В 30-е годы, во время репрессий против толстовцев, их пришлось сжечь в ожидании обыска.
 В пять лет Ольга начала читать. «Любит слушать музыку, песни. Играет больше в старых барынь. Любит оперу «Пиковая дама». Очень впечатлительна...» - записала ее мама в семейном альбоме.
 В детстве Ольгу воспитывала Ольга Константиновна Шемякина (1892-1977), которую Ольга называла своей бабушкой и чьи семейные предания воспринимала как рассказы о своих родственниках. Замужем Ольга Константиновна никогда не была и детей у нее не было, так что Ольгу она воспринимала, видимо, и как дочь, и как внучку одновременно. Даже похоронена она была рядом с настоящей бабушкой Ольги, Ольгой Павловной Гузеевой (1904-1989). Ольга Константиновна окончила Харьковский институт благородных девиц, знала несколько языков. Родственниками ее были А.С. Попов, изобретатель радио, адмирал И.К. Григорович, морской министр Временного правительства, в круг знакомых входил известный мореплаватель Б.А. Вилькицкий.
 Еще детской рукой Ольги на тетрадном листе была записана, вероятно со слов Ольги Константиновны, история о том, как в 1917 г. адмирал И.К. Григорович спас от большевистских снарядов здание Адмиралтейства. Шемякина была тому свидетелем. Она, в ту пору – сестра милосердия в морском госпитале, как раз находилась в кабинете своего дяди в Адмиралтействе, когда у входа раздался звонок. Открывшая дверь Ольга Шемякина увидела на пороге вооруженных матросов.
 «Сестрица, не пугайтесь. Мы пришли по-хорошему. Адмирала защищать. В Адмиралтействе засел контрреволюционный генерал Хабаров…»
 Матросы заявили, что если Хабаров не покинет здание, по нему будет открыт огонь из Петропавловской крепости. И тогда, чтобы спасти памятник архитектуры и гордость Петербурга, Григорович отдал Хабарову приказ покинуть Адмиралтейство.
 Вот на таких воспоминаниях, пахнущих очарованием девятнадцатого и гарью двадцатого века, росла маленькая Ольга.
 Не менее легендарным был и отец О.К. Шемякиной, генерал царской армии Константин Яковлевич Шемякин (1864-1927). Он происходил из семьи потомственных русских военных-дворян. Окончил Николаевскую Академию Генерального штаба (1891), служил в штабе Очаковской, а затем Севастопольской крепости. За участие в 1-ой мировой войне награжден орденами и Георгиевским оружием. После октябрьского переворота Шемякин по идейным соображениям перешёл на сторону Советской власти, был кадровым военным. И хотя Ольга жила идеалами дореволюционной России, ее всегда привлекали люди, способные, несмотря ни на что, иметь свою точку зрения и следовать ей даже вопреки устоявшимся представлениям своей среды. Ольга написала о нем статью «Мятежный генерал», до конца жизни ухаживала за его могилой.
 Дом, в котором она выросла, также был окутан тайнами, семейными легендами и преданиями. И хотя о дворянском происхождении говорить в советскую эпоху не рекомендовалось, а в 30-е годы за одно имя Л.Н. Толстого, а уж тем более за хранение его книг можно было запросто загреметь в ГУЛАГ, в доме витали имена Льва Толстого, Саввы Мамонтова, графов Бобринских. Дом Подъёмщиковых на улице Льва Толстого (бывшей Кладбищенской, затем - Мотякинской) напротив старинного Всехсвятского кладбища, у самого входа в которое похоронены Ольгины предки, был построен в 1904 году дворянами Львовыми и в 1912 году выкуплен прабабушкой Ольги. Обеденный стол на 24 персоны из Богородицкого дворца графов Бобринских, стоявший в столовой, был приобретен в 20-е годы дедом Ольги. На стене висела полочка, по преданию самолично вырезанная Саввой Мамонтовым и подаренная родственнице Подъёмщиковых, Софье Михайловне Слепневой, жившей в Москве. В шкафу хранились два альбома старинных открыток из разных стран мира. А в чулане пылился большой походный сундук морского министра Ивана Константиновича Григоровича, спасшего здание Адмиралтейства. И даже кузнецовская посуда сохранилась в этом доме до конца ХХ века!
 Ольга бережно собирала разбросанные по разным закоулкам дома старинные вещи, каждая из которых имела свою историю, - свидетельства эпохи, где жила ее душа. А душа ее жила духом ХIХ века, века дворянской чести, века сентиментального и пылкого. Ее мир таился в выцветших дореволюционных фотографиях близких и дальних родственников, в старинных часах, давно остановивших свое время, в книгах с «ерами» и «ятями»… В детстве она читала Л. Чарскую и «Царство малюток» А. Хвольсона… Она была совсем не советским ребенком. Через всю свою жизнь пронесла она и любовь к Толстому. О нем она писала школьные сочинения, институтскую дипломную работу, многочисленные статьи, участвовала в возрождении толстовского движения в 90-е годы, и последняя ее публикация состоялась на страницах журнала «Ясная Поляна».
 Ольга пошла в школу в семь лет и окончила первый класс с отличием. Ее одноклассниками, с которыми в дальнейшем ее связывала дружба, были Сергей Рябов, создатель и первый директор Тульского зооэкзотариума, и Александр Сенопальников, впоследствии возглавивший уголовный розыск Тульской области.
 В 1974 году Ольга окончила музыкальную школу, как и полагалось девушке из хорошей семьи. Однако особого прилежания к музыке не показала, хотя потом иногда играла на фортепиано. Ее любовью стала гитара, на которой она играла довольно самодеятельно, нимало этим не смущаясь.
 Именно такая девушка и могла полюбить поэта. Сергей Белозёров был старше ее почти на тринадцать лет. В пору ее учебы в институте он ходил в литературных кумирах, его имя было окутано романтическим ореолом, стихи переписывались от руки, а студенты пели песни на его стихи… Любовь вспыхнула внезапно, вопреки воле родителей. Совсем недолго прожили они в городе Советске, откуда Ольга писала своей подруге Юле Архангельской: «Это, конечно, авантюризм, - так строить жизнь, как я. Но я счастлива, что нужна ему. Этот человек стоит того, чтобы жить хотя бы ради него...»
 Затем Ольга отправилась учительствовать в Коптевскую восьмилетнюю школу. Сама она вспоминала, что приносила на уроки литературы гитару и пела ученикам песни своего любимого Окуджавы. Но учительство ее продлилось недолго. В Москве умирала родственница Подъёмщиковых З.В. Нечаева, и Ольга поехала ухаживать за одинокой женщиной. Там она устроилась на работу воспитателем профтехучилища, но судьба не дала Ольге использовать «московскую карту» - С. Белозерова сослали в Сибирь.
Сергей Белозёров был моложе своих литературных товарищей по «свинцовому веку» – Леонида Губанова, Аркадия Кутилова и других, но советское всевидящее око перед тем, как ослепнуть, успело и его зацепить своей когтистой лапой. «Надежда русской поэзии!» – писала о нем «Литературка», но печатать – не печатала. Только начавшаяся журналистская карьера в Москве окончилась творческой невостребованностью, отсутствием заработков, личными неурядицами... Логичным продолжением тогдашних взаимоотношений власти с неугодными поэтами стало уголовное преследование... за неуплату алиментов бывшей жене. И когда С. Белозёрова в 1983 году сослали в трехлетнюю ссылку на станцию Зима Иркутской области, Ольга, которая уже ждала ребенка, последовала за ним. «Последняя декабристка» - прозвали её потом. Как ссыльного, Белозёрова не брали на приличную работу – место ссыльных было в кочегарке. В Зиме Ольга, совсем молодая женщина из совершенно другого поколения, получила крещение уходящим «свинцовым веком». Политические ссыльные, алкаши, зеки, бичи... – все краски советского Севера были у нее перед глазами.   Будучи беременной, Ольга начала работать в местной газете «Приокская правда». Там в 1984 году Ольга первый раз в жизни участвовала в конкурсе Байкальского фестиваля самодеятельной песни и стала лауреатом.
 Несчастье случилось неожиданно – ребенок родился тяжелобольным. Диагнозы были самыми разными - церебральный паралич, родовая травма, прогнозы - неутешительными: хорошо, если проживет пару лет… Так в ее доме поселилось горе. Девочка, которую назвали Анной, не могла ни ходить, ни говорить, ни вообще что-либо делать, практически никак не реагировала на окружающее. Такой она и оставалась все десять лет своей короткой жизни. Ольга приняла это как крест и любила дочь такой, какой она была, со всей силой своей материнской любви.
 В 1985 году она вернулась из Зимы в Тулу и отправилась с дочерью в Москву в надежде, что хоть столичные светила смогут что-нибудь сделать. А в 1986 году, после безрезультатных походов по московским врачам, она окончательно вернулась в Тулу.
 Сибирский опыт дал Ольге тот угол зрения, которого не имели многие ее ровесники и даже люди более старшего поколения. Возможно, именно этот опыт дал ей толчок к стремительному творческому росту и журналистской популярности. Немаловажную роль в формировании Ольги и как журналиста, и как поэта, безусловно, сыграл Сергей Белозёров.  Будучи намного старше и опытней, он был ее первым читателем, критиком и своего рода наставником. Ольга же, в свою очередь, со всей пылкостью и энергией молодости (которая всегда отличала ее, когда она боролась не за свои интересы) взялась пробивать в печать его стихи. И когда в 1990 году в Приокском книжном издательстве вышел в свет сборник стихов С. Белозерова «Словарь далей», она радовалась его успеху, как своему.
 В начале 1987 года Ольга начала работать в редакции молодежной газеты «Молодой коммунар», которая надолго стала ее родным домом и которой она посвятила свои самые плодотворные годы.
 С горбачевской «оттепелью» пришли надежды – что власти, наконец, начнут уважать свой народ, что честь и порядочность вновь станут нормой в обществе. Ольга была идеалисткой и поэтому хотела верить в это. В ней «заиграла» дворянская кровь, и она со смехом дарила всем визитки с надписью «Ольга Подъёмщикова, потомственная дворянка...», сделанные кем-то из друзей. «Экология души» – такую рубрику ввела она в газете.
 В 1987 году она знакомится с человеком, ставшим впоследствии для нее символом бескорыстного служения людям и Богу – священником отцом Ростиславом Лозинским. Отец Ростислав, бывший настоятель тульского храма Двенадцати Святых Апостолов, вышедший за штат, писал богословские труды, занимался изучением и пропагандой истории города, отдельных выдающихся его жителей, ратовал за сохранение старинных некрополей, которые городские власти хотели попросту снести. Группа энтузиастов тогда занялась расчисткой некрополей Тулы, и Ольга была одной из тех, кто принял в этом самое активное участие. В этом же году Ольге присуждают премию им. Г. Успенского Тульского отделения Союза журналистов СССР, а в следующем – принимают в Союз.
 В 1988 году молодому и энергичному коллективу газеты дали понять, что свобода свободой, а игру по правилам еще никто не отменял. Главный редактор был уволен, и часть журналистов, Ольга в том числе, покинула редакцию.
 Ольга перешла на работу в областную партийную газету «Коммунар». Работая в «Коммунаре», она становится одним из организаторов общества жертв политических репрессий «Мемориал», выступает за выявление и увековечивание мест захоронений жертв сталинских репрессий. Там же она знакомится с Андреем Коровиным, начинающим журналистом, который впоследствии стал ее мужем.
 В 1990 г., после возвращения А. Коровина из армии, они уже вместе пришли в «Молодой коммунар» с возвращенным туда редактором Б. Играевым. С подачи Андрея, они создали Комитет солдатских матерей, призванный защищать военнослужащих, подвергающихся дедовщине в частях, и требовать расследования случаев смертей военнослужащих во время прохождения действительной срочной службы. Многие парни обязаны лично Ольге своим здоровьем, жизнью и свободой. Она спасала ребят от дедовщины и прочих бед и несправедливостей тогдашней армии. Она смело открывала двери, прежде наглухо закрытые для журналистов. Она раскрывала убийства, помогала хоронить абсолютно незнакомых людей, утешала обиженных и униженных. Она никогда не отмахивалась от чужих проблем - люди шли к ней, когда идти было больше некуда и не к кому. Она работала Спасателем, словно оправдывая свой знак гороскопа, знак Льва. Она будто нарочно шла на штурм государственных бастионов – КПСС, КГБ, Вооруженных Сил…
 Ей был важен каждый человек, ей была интересна судьба самого маленького человека – и этим она тоже продолжала традиции столь любимого ею девятнадцатого века. Ибо только через призму проблем маленького человека можно разглядеть государственные проблемы.  Она была демократом в принятом в конце 80-х – начале 90-х годов смысле, но в ее демократизме государственности было больше, чем в мелкопоместном патриотизме государственников. Она писала свои статьи не по долгу службы, а по зову сердца, она проживала чужую жизнь, как свою, и ее работа была неотделима от ее жизни – настолько все закручено в один узел!
 Она была журналистом от Бога. Ее читатели часто считали, что она намного старше, – такими мудрыми были ее размышления и выводы. Она любила прямой путь по восходящей – от частной проблемы к космическим обобщениям.
 Журналистика была для нее всем – жизнью, любовью. Трудоспособность ее была фантастической. Она могла сесть утром за машинку и встать из-за нее заполночь. Иногда начинала писать от руки дома. Она почти всегда сама выбирала темы, она работала «в свободном полете». И при этом у нее никогда не было проблемы «о чем писать?», была единственная проблема – когда? Она жила так стремительно, что сама иногда не могла за собой угнаться. Зачастую в одном номере газеты было две-три ее статьи, причем солидного объема. Она любила писать «полотна», как это тогда называли. Ей нужно было жизненное пространство, где бы она могла развернуться. Это была ее личная «авторская» журналистика. Она каждую публикацию пропускала через себя, через свою душу, как через фильтр. Наверно, поэтому ее статьи были такими светлыми, наверно, поэтому газеты выписывали только потому, что в них работала Ольга. В первой половине 90-х, когда город погрузился во мрак бандитских разборок, ужас и нищету безработицы, Ольга ввела в газете авторскую полосу «Жить можно!», которая стала духовной поддержкой для многих ее читателей. А у нее были свои верные и преданные читатели. Они узнавали ее по стилю, даже если она ставила псевдоним или вообще не ставила подписи, хотя такое бывало редко – Ольга всегда отвечала за свои слова и никогда никого не боялась.
 И во время событий августа 1991 г. Ольга не смогла остаться в стороне от происходящего. Вместе с несколькими журналистами самой демократической и смелой на тот момент газеты «Молодой коммунар» она участвовала в заседаниях тульского комитета поддержки законно избранного президента СССР, писала листовки и обращения к жителям города. Победа над ГКЧП была воспринята ею как новая русская революция – прежде всего революция сознания, направленная против деспотичной безбожной власти, которую пытались вернуть «гэкачеписты». Хотя, конечно, в душе ей всегда была ближе монархия, о чем она довольно часто говорила в последние годы жизни.
 На оборотах рукописей статей и в журналистских блокнотах зачастую рождались и ее стихи. Стихи и статьи в ее жизни были соседями. В своих статьях она разговаривала со своими земными читателями, с людьми, а в стихах – с любимыми и с Богом. В жизни, как и в стихах, Ольга часто разговаривала с Богом, просила у него совета. Он был ее главным судьей и собеседником.
 В январе 1992 года О. Подъемщикова и А. Коровин венчаются в тульском храме Двенадцати Святых Апостолов. Они много путешествуют. Участвуют в пешем походе из Ясной Поляны в Оптину Пустынь, в уфологической экспедиции в Пермскую аномальную зону. Их маршрут пролегает через Ялту, Евпаторию, Феодосию, Коктебель, Старый Крым, Ригу, латвийский поселок Майори в Юрмале, Суздаль, Новый Иерусалим. Начало 90-х годов ознаменовалось для Ольги новым периодом не только в жизни, но и в творчестве.         Впечатления от этих поездок становятся темами для ее новых стихов.
 Одним из самых тяжелых в жизни Ольги Подъёмщиковой стал 1994 год. 25 марта умерла дочь Анна и почти сразу же – ее духовный наставник о. Ростислав Лозинский. Аня практически всю свою недолгую жизнь пролежала в кроватке, и, когда она начала задыхаться, вызванная бригада скорой помощи констатировала: «это агония». Ольга сделала все, что было в ее силах, чтобы спасти дочь, добилась, чтобы ее положили в реанимацию. Но все было напрасно: застойные явления в легких привели к скоротечной пневмонии, и через несколько дней девочка умерла. А 7 апреля, когда Ольга стояла на литургии в тульском храме Благовещения Пресвятой Богородицы, пришло известие, что умер о. Ростислав. Двое суток до погребения, по завещанию батюшки, Ольга с другими духовными детьми о. Ростислава читала над ним Евангелие. Она же добилась у городских властей и разрешения согласно завещанию похоронить отца Ростислава у стены храма, в котором он прослужил более 20 лет – тульского храма Двенадцати Святых Апостолов. К сожалению, о. Ростислав так и не успел увидеть изданным первый из своих более чем сорока богословских и краеведческих трудов, благодаря усилиям Ольги подготовленный к печати еще при жизни о. Ростислава и изданный в том же году.
 В 1995 году Ольга ушла из разваливающейся и изменившей курс газеты «МК» практически в никуда. Сделанное ей предложение создать новый коллектив в редакции газеты «Тула вечерняя» было по непонятным причинам отозвано. Ольга была вынуждена согласиться работать консультантом в пресс-службе тульского губернатора Н.В. Севрюгина.
14 марта 1996 года умерла Ольгина мать. Это было для нее еще одним страшным ударом.   Груз потерь любимых людей стал для Ольги почти невыносимым. И в том же году она уходит с государственной службы в Тульское епархиальное управление, чтобы возглавить газету «Тульские епархиальные ведомости». Там она как бы обрела новую жизнь: занялась тем, о чем, может быть, всегда мечтала - о служении Богу. И это стало утешением в ее горе.  Через два года газета под руководством Ольги станет журналом. Переход из светской журналистики в журналистику духовную был для нее весьма символичен. Она была верующим человеком еще в советское время, с середины 80-х годов активно писала о необходимости возвращения к вере, восстановления разрушенных храмов. Поэтому именно к ней обратилось Тульское епархиальное управление с просьбой взяться за возрождение епархиальной газеты, а затем с предложением стать пресс-секретарем Тульской епархии. И Ольга всецело отдалась этой работе, не ограничиваясь чисто журналистской деятельностью. Она организовывала Рождественские вечера Тульской епархии в концертном зале Тульской областной филармонии, каждый из которых был культурным событием в жизни города. Участвовала в подготовке к визиту Патриарха Алексия II в Тулу, канонизации новых святых угодников и мучеников Русской Православной Церкви, во многих делах и начинаниях Тульской епархии…
 Именно в это время Ольга начинает заниматься «выборными» технологиями, или, как принято теперь говорить, - «пиаром». Она участвует в разработке предвыборных кампаний «генералов политической сцены» - А. Лебедя, А. Коржакова, а также местных «знаменитостей»… Поначалу это, видимо, был скорее спортивный интерес – Ольга любила пробовать себя в чем-то новом, - но со временем стало просто средством заработка.
 В последний год жизни ей выпал шанс проявить себя в новом качестве – ведущей телевизионных новостей. Это был тульский кабельный канал «Арсенал-ТВ», где Ольга сама готовила и выпускала новости. Она и раньше делала сюжеты для областного телевидения, но тут впервые она была сама себе хозяйка и занималась новым делом, как всегда, увлеченно, прекрасно вела выпуски новостей... Ради очередной избирательной кампании Ольга ушла с «Арсенал-ТВ». Думала, что временно... Выпустила пять номеров предвыборной газеты…
 По окончании выборов трое сотрудников этой газеты, Ольга Николаевна Подъёмщикова, Ирина Николаевна Извольская и Николай Дмитриевич Шапошников, поехали на дачу своей знакомой в д. Алешня. В ночь с 5 на 6 октября в даче произошел пожар. Когда приехали пожарные, деревянная дача выгорела дотла…
 Ольгу Подъемщикову отпевали в соборе Всех Святых г. Тулы, напротив которого она жила. Она похоронена на тульском городском кладбище на Мыльной горе рядом с матерью и неподалеку от ее любимой дочери Анечки и названой бабушки Ольги Константиновны Шемякиной.
 Считается, что поэты предчувствуют свою смерть. И при всем жизнелюбии Ольги трагические ноты периодически звучали в ее стихах: «Я полюбила зиму. Это к смерти...» А в последние годы тема смерти стала одной из главных в ее творчестве.
 Тем не менее Ольга очень любила жизнь. И, как все творческие люди, чувствующие, как мало им отпущено этой жизни, стремилась прожить ее на бегу, честно, стремительно и красиво. Она подарила нам всю себя, а в память о ней остались ее прекрасные стихи и ее придуманная Голландия - страна влюбленных, где она сама хотела бы жить.

                               А. Лучников


Избранные стихи

* * *

Заколки из прически выну -
и рухнет золота обвал.
Стихия, чуждая мне, - рынок,
стихия родственная - бал.

Не утруждаясь ношей лишней,
иду - походка все легка.
Стихия родственная - личность.
Стихия чуждая - толпа.

И, позабыв былое горе,
я вглядываюсь в глубь небес.
Стихия, чуждая мне, - город.
Стихия родственная - лес.

Непостоянная, как детство,
на груз веков махну рукой.
Стихия родственная - бегство,
стихия чуждая - покой.

Там, где злодейство, лицедейство
творят привычную им месть,
стихия чуждая - лакейство,
стихия родственная - честь.

И среди смуты и разлада,
как ни суди и ни злословь,
мной правят искренность, и радость,
и предков солнечная кровь.
            1995

I

Я хотела бы жить с Вами
      в замке, в Голландии, летом,
средь седых гобеленов,
      от времени выцветших стен,
где б трубили охоту
      и слуги вставали с рассветом-
с тем рассветом, когда
      мы еще не ложились совсем.

Я хотела бы жить с Вами,
      друг мой с повадками графа,
без турниров, и танцев
      и глупостей всяких - вдвоем.
День за днем - кутерьма,
      сумасбродства - не ведая страха,
чтобы Вы заплутали
      в отчаянном сердце моем.

Мой печальный кумир,
      наш роман оказался не вечен.
И любовная лодка,
      как водится, села на мель.
Выбирая одну
      из древнейших на свете профессий,
все графини идут
      в журналистику и на панель.

Милый граф, и теперь,
      доживая едва до субботы ,
я пишу еще что-то,
      хотя едва ноги ношу.
Но, как старая кляча,
      заслышу лишь звуки охоты -
бью копытом, как в юности,
      гривой по ветру машу.

Это память Голландии. Да,
      и ни больше - ни меньше.
Не трудитесь прощенья просить -
      лучше нам помолчать.
Вы прошли,может быть,
      мимо самой любившей из женщин.
Вы, наверное, правы.
      И лучше Вам не замечать,
как охота трубит,
      птица крыльями бьет над болотом,
развевается флаг,
      рассыпаются кольца светил.
Робко брошенный взгляд
      завершается звездным полетом.
Но Голландии нет.
      Это вымысел тех, кто любил.
Но Голландии нет.
      И ни в сердце, ни в карте не будет.
Как летучий голландец, она -
      лишь мираж на песке.
Пошутили поэты.
      А им и поверили люди,
чтоб скитаться по свету
        в старинной наивной тоске.

                                              1994


II

Я хотела бы жить с Вами...
С Вами - и только лишь с Вами!
Я забыла, как это еще называлось словами -
когда ясен закат, а на сердце тоска и тревога
и когда не венчанья, а встречи случайной
лишь просишь у Бога.
И когда естество твое, суть твоя
больше не в строчках и рифмах -
об одном человеке беспечном в смиренных молитвах.
Ни в сетях, ни в страстях,
ни в скитаньях вдвоем
тебе боль и отрада -
а в мечтах о младенце своем
с глубиной его взгляда.

                                   1996


III

Я хотела бы быть с вами
                    до конца,
до последнего поезда,
                    до последней
двери,
    хлопающей в передней,
и до стертого, выцветшего
                    лица,
что осталось в памяти –
                    не из тех,
что толпятся в комнате
                    в черных рамах.
Я хотела бы быть с Вами там –
                              на равных.
И смелее всех,
          и смиренней всех.
Чтобы так смущенно
                    и без затей
говорить о самом святом –
                          и снова
пусть рожают женщины Вам
                              детей,
а я – лишь слова.
              Но и Бог есть Слово. 

                                            1999


* * *
Изюминка, безуменка, роман,
обман, лукавство, детства продолженье,
над бездной возношенье и крушенье,
раздел земли и неба пополам.

Библейское измены естество -
нет, не слиянье тел, а мысль - измена.
Лишь память безупречно-неизменна,
как будто отражение Его.

Я буду к вам жестока и нежна,
но где граница рая или ада?
Я только небу синему жена,
где все - свобода и любви не надо.

Движенье бесконечности - к нулю.
Дикарка, амазонка - стану вашей?
Я Бога тень на облаке ловлю
и небо пью, зачерпывая чашей.

                                             1994


* * *
Италия. Шальные паруса
на скользкой глади черного залива.
Быть может, я могла б здесь стать счастливой,
да вот рассвет так скоро занялся.

Был Купидон мне другом - стал Харон.
Но здесь, на берегу, прикрывши веки,
иные имена, иные реки
я вспомню. И дела иных времен.

Рассвет сегодня памятью болит,
и все былое кажется хорошим.
И диск Луны в античности отлит
и для печали в небеса заброшен.

Ну кем Вы были мне, что столько дней
я в мыслях повторяла Ваше имя
средь этих солнцем выжженных камней,
живя совсем другим, да и с другими?

Как будто в темной комнате свеча -
мне эта память согревает душу.
Не то чтобы светла. Не горяча.
Но тьма придет, когда ее потушат.

                                                   1994


КНЯГИНЯ ОЛЬГА

И когда окружили тебя и глумились, смеясь,
я сбежала с порогов и вскинулась в небо,
                                                    как птица.
Неужели с тобой не увижусь на свете, мой князь?
Неужель не позволят с тобою, мой свете, проститься?

Я отмстила врагам, женам, детям их и городам,
я казнила подряд - даже слабых, убогих и нищих,
и застыла - увидела твой укоризненный взгляд,
устремленный с тоской на поруганное пепелище.

Пролетели века, я все так же стою у окна,
не видны людям слезы мои. Только слышу ночами:
"Тяжело ли тебе без меня? Как ты княжишь одна?
Милуй их, не казни. Вспоминай меня во дни печали."

Этот город - чужой, и почти что - чужая - страна.
Облетели слова, обмелели и души, и реки.
И последняя жизнь не нужна бы была и странна,
но мы встретились, княже, и нас не разлучат вовеки.

                                                                                    1990


ДОРОЖНЫЙ ВАЛЬС

В городе том, где смешенье времен,
лета повадки,
перевозил нас усталый Харон
в рай на канатке.

О, окруженье, круженье в краю
снежного плена!
Там Босса-нову играли в раю
или Шопена?

Вновь расписанье смешалось в судьбе,
спутаны рейсы.
От точки А до моей точки Б -
струны ли, рельсы?

Стон парохода, ухода гудки,
сполохи сердца.
Мы - телефонные дети тоски.
Не отвертеться.

Взмахи крылатых, взлетающих рук -
что там! - До встречи!
Мы - несмышленые дети разлук.
Может быть - вечных.

                                               1998


* * *
Поднимаюсь с утра с усилием
лишь затем, что меня ты помнишь.
Белый врач с голубыми крыльями -
моя самая скорая помощь.

Валидольно-сладостная печаль -
так узнала я вкус печали.
Не прощай меня, ангел мой, не прощай.
Я сама себя не прощаю.

А вдоль нашей дороги памятники
всем, разбившимся здесь когда-то,
вот и стали тоской и памятью
наши письма и наши даты.

Тишина в доме страшная - хоть кричи,
и листочки в конвертах горкой -
ну откуда же столько горечи,
если нам не кричали: "Горько!"

Поднимаюсь с утра с усилием,
лишь затем, что меня ты помнишь.
Белый врач с голубыми крыльями -
моя самая скорая помощь.

                                               1998


* * *
И был у меня муж.
И был у меня друг.
И было родство душ.
И было тепло рук.

И был у меня дом,
а в доме всегда тишь.
И были цветы в нем,
котенок, щенок, чиж.

И в доме жила дочь,
и дом был к ней так добр.
И даже когда ночь,
нестрашным был мой дом.

В том доме всегда свет
и детская воркотня.
В том доме меня нет -
пойди, поищи меня.

И там, где был муж - мрак,
и там, где был друг - враг,
и там, где был дом - дым,
и я улечу с ним.

                                1994


* * *
Такая на душе печаль,
такое тихое отчаянье -
будто от берега отчалила
ладья, уснувши невзначай.

И над рекой дрожат огни,
такие робкие и тленные,
про все разлуки и вселенные
напоминают мне они.

И ничего нельзя вернуть.
Не изменить реки течение.
И бесконечное значение
прожитый обретает путь.

                                       1999


* * *
Зимой я одиночеством утешусь.
Пусть телефон молчит в моей берлоге,
пусть в темноте шаги не раздаются,
не скрипнет дверь, не зазвенит звонок.

Пусть телефон молчит в моей берлоге.
Как умирает в конуре собака,
не издавая крика или стона,
так я хотела бы уйти достойно.
Расстаться, став сестрою - не тоскою.

Пусть в темноте шаги не раздаются.
Ты не переступай порога дома,
где притяжение земли не властно,
где ангел - белый, плюшевый, атласный -
укачивает дни мои слепые.

Не скрипнет дверь, не зазвенит звонок.
Я даже имена теперь не помню
тех, кто проник, напился и приник,
открыл тайник, прочел меня и вышел.
И скомкана судьба, как черновик.
И заново уже не перепишем.


* * *
Холмы, холмы, холмы -
и никакой любови.
Кружение судьбы,
кручение колес.
Дороги кутерьма
сродни минутной боли,
касанию руки,
бросанью под откос.
От всех отъединись
под свой надежный кузов,
спидометр отстает,
зашкаливает бег.
Не утирая слез
и порывая узы,
ты пролагаешь путь
сквозь темноту и снег.
Бегут деревья прочь,
деревни сносит ветер,
снежинок толкотня -
мерцание стрекоз.
Но ты дороги дочь,
важней всего на свете
кружение судьбы,
кручение колес.

                        1996


* * *
Провинциальность обитания
кладет на сердце отпечаток -
необходимость отбывания
годов положенной тоски.

Весны веселое дыхание,
и клейких листьев терпкий запах,
и грозовое полыхание
ее поэзии близки.

Ее манеры неизысканны,
и на отшибе ее домики,
и прибаутки как пророчества,
хоть говорятся без затей,

пусть делятся с тобою мыслями
все ее трагики и комики,
ты выбираешь одиночество -
подальше от ее людей.

Провинциальность обитания
окружит грустью или тайнами.
Корежишь душу ты и мучаешь,
пытаясь стать такими, как все,

и вновь уходишь перелесками,
воспоминаниями детскими,
туда, где в небе живут ангелы
и леший в лесополосе.

                                         1998


* * *
Вот и вечер - темно и терпко,
запах моря и шум дождя.
Пусть подсохнет - и фейерверка
мы дождемся, чуть погодя.

Одиноко бредут старухи,
и для каждой туманна даль.
Вы не знаете - ходят слухи,
что приедет к нам Государь?

А оркестр так играет нежно.
По аллее пройдем смеясь:
- Что вам надобно? Ах, надежду...
Кто ж ее отбирает, князь?

Как приятно считаться взрослой
(белым облаком проплыви!).
Как приятно смотреть на звезды
и почти что не знать любви.

И семнадцатилетней феей
в сад выглядывать на заре.
И Всевышнему Богу верить.
И не ведать об октябре.


* * *
И теперь, подойдя к итогу,
к завершенью своей любви,
я опять обратилась к Богу -
и Господь мне сказал: живи!

Я едва поднимаю руки,
перешагиваю порог,
неужели на эти муки
Ты оставишь меня, мой Бог?

На Тебя возроптать не в силах,
я с тоской гляжу в небеса.
Здесь - любимые есть могилы.
Здесь - далекие есть леса...

И с печалью о дне и хлебе
Ты оставил меня во мгле.
Только близких людей на небе
много больше, чем на земле.

По часам свою жизнь итожу,
зажимаю ее в горсти.
Ты прости меня, милый Боже!
Ты прости меня, Ты - прости.

                                     Ноябрь 1996



* * *
В моей квартире живы лишь часы.
Их слабый пульс поддерживает стены
бумажные. Здесь, на краю вселенной,
песок минут струится на весы.

Моей вселенной улицы темны,
и тротуар их шаток и непрочен,
и из домов выходят только ночью
бессонные жильцы моей страны.

Их силуэты зыбки - только тень,
и голоса - лишь отзвуки, обломки
далеких фраз. И наступивший день
оставит нам вопросы, недомолвки,

свет фонарей и шепоты дождя,
движенье звуков, смутные намеки...
Уходим. Боже, как мы одиноки
и как мы совершенны уходя.


АНЕЧКЕ

I

Дитя мое, грустью своей захлебнувшись,
разбившись о слово, как о волнорез,
щекою прижавшись, от горя согнувшись,
я крест обнимаю твой. Наперерез
кладбищенский ветер, волнующий травы,
к приблудной собаке минутная жалость.
Родная, мы обе с тобою неправы,
ты - в том, что ушла, а я в том, что осталась.

Тепло ли тебе в том заоблачном доме,
где ангел тебя укрывает крылами?
Там свет и покой. Ну а вдруг ты порою
скучаешь по маме? Покинутой маме.
А я полюбила шиповника чащи,
осенних прогулок горчащую небыль
и больше не плачу. Но чаще и чаще
подолгу - с любовью - смотрю я на небо.

II

Снова пришло время дерев и трав.
Снова листва и птицы, и мир - как был.
Просто ушла в землю, землею став.
Просто ушла в небо в биенье крыл.

Не прерывается пуповина. И связь двух душ
нам не нарушить, отняв тебя от груди.
Нету роднее места, чем эта глушь
возле твоей могилки. Я скоро, жди.

Так и живу. Там, где кроны качает лес,
вижу тебя. И твой голос зовет вдали.
Ты ко мне руки протягиваешь с небес.
Я тебе душу протягиваю с земли.

III

Вещи твои еще запах твой хранят.
Мир наших комнат полон еще тобой.
Но невозможно снова тебя обнять.
В этом объятии вновь обрести покой.

Голубоокая, в той голубой дали,
где ты живешь, не страдая и не скорбя,
ты позабудь ту, что вглядывается с земли
в райские заросли, чтоб увидать тебя.

Кажется мне, будто ангельский вижу лик,
чудится мне, будто радостный слышу смех.
Ведь для тебя ожидание встречи - миг.
А для меня ожидание встречи - век.

                                                                1994


* * *
В небе летит светофор.
Значит, наверное, нужно,
чтобы небесные жители
шли на положенный свет.
Раньше я тоже так делала.
Тихой была и послушной.
Жаль, что меня больше нет.
Жаль, что меня больше нет.

И вот теперь я хожу
всюду - сквозь дни и сквозь стены.
И не боюсь никого -
я ведь уже умерла.
Но не забыла тебя.
Не вынося перемены,
не позабыла тебя.
Грустные, милый, дела.

Я ведь когда-то жила,
вербу любила, и тихо
между знакомых могил
я пробиралась к одной -
маленькой, светлой такой,
той, где цвела земляника.
Там обрела я покой.
Там обрела я покой.

Мне здесь теперь хорошо.
Пусть зарастает травою
бедное наше жилье -
это уже все равно.
Мне безразлично, кем быть -
мертвою или живою,
только бы встретиться вновь,
соединившись в одно.

                                         1994


ПИСЬМО

Любимый мой, давай пытаться жить
и хлебом Божьей милости питаться,
как птицы возноситься, и метаться,
и кров искать, чтоб снова гнезда вить.

Давай мы будем тихи и добры,
как дети, к кошкам, к душам нашим нищим.
Давай построим дом на пепелище,
забыв дни наших скорбей и борьбы.

Не будь судьей и палачом не будь.
О милости прошу и снисхожденье.
Во ад высокомерным нисхожденьем
мы сделали счастливый этот путь.

Позволь, чтобы умершее мое
дитя неотделимо было смертью.
Под сердцем выносила я ее,
и мертвую - опять ношу под сердцем.

Прости за то, что я - живая боль.
Что дочь свою я называю нашей.
Что ты моих страданий выпил чашу,
что хлеб для нас давно полынь и соль.

Пойми, что мы с тобой теперь одно
больное и измученное сердце.
Ни рельсами, ни верстами, ни смертью
теперь нам разлучиться не дано.

Ведь надо жить - такие, брат, дела.
Не осуждать ни словом и ни взглядом.
Ты только знай, что я не умерла
лишь потому, что ты остался рядом.

                                                        1994


* * *
Что Бог соединил - люди не разлучат...
Из небесных чернил в моем сердце печать.
Мы обманом себя попытались спасти -
от беды развести, от судьбы развести...
Но два ангела, вместе на небе сойдясь,
не разрушат
навеки скрепленную связь,
что легла через душу.
Строй иную судьбу, не печалься, живи,
будь беспечен.
Ну, а наша любовь - это храм на крови
и сияющий крест его
вечен.

                                                          1999


ДЕТСКАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА

Говорили, мстили, обижали,
друг от друга ночью уезжали,
возвращались, каялись, мирились,
и - расстались. И - угомонились.

Вот и все. Мы строже и мудрее.
Детская дорога - громыхает.
И, склонившись, мы сидим над нею:
поезд мчится, семафор мигает.

Мы играем в прошлое, а в прошлом
маленьким все стало и хорошим.
И не страшно нам с судьбой играть.
Только - врозь придется умирать.

И как пуля вдруг пробьет насквозь
мое сердце это слово - врозь.

Паровоз не дышит в тупике.
Я стою со свечкою в руке.

           1998


* * *
Мне снились дети - будто бы мои,
две девочки, два ангела - и диво! -
вошли, перелистнув календари,
туда, где все мы счастливы и живы,
и все дороги пройдены не зря,
и на рассвете - не шаги за дверью,
не спазмы в сердце - тихая заря
окрашивает небо акварелью.
И теплый дом запахнет молоком,
и нет на свете радостнее места,
где все заговорили языком
бессмысленного лепета и жеста.
Болезни, слезы - милая, держись! -
тебя, как рыбу в шторм, несет на сушу.
Но ты за них отдашь не только жизнь -
бессмертие, поэзию и душу.

* * *
Наверное, Бог наш сегодня болен,
не с той ноги поднялся со сна -
тусклы даже шпили его колоколен -
такая безрадостная весна.

Ни солнца, ни блика, ни птичьего крика -
серое небо, серая слякоть.
И хорошо бы раскрыть книгу.
Или просто - сесть и заплакать.

Не потому, что так день труден,
а оттого, что дышать нечем,
что стаи серых, безликих буден -
точно орлы, клюющие печень.

Музыки хочется или капели,
в церковь войти, постоять немного.
Чтоб тишиною там стены пели
и чтоб душа вдруг услышала Бога -

и возблагодарила за это ненастье,
за этот город, серый, убогий,
вдруг поняв, что и это счастье -
просто дышать под крылом у Бога.

              2000


* * *
Бьется форточка от ветра
в неба твердь.
Жизнь беспечного поэта –
или смерть –
незначительна
в масштабе бытия.
Пять столетий
здесь, на свете, маюсь я.
Пять веков под этим небом
на ветру
от тоски и от озноба
не умру.
Обольщали, обещали:
жизнь есть свет.
Дым печали
и окурки сигарет.

      1998


* * *
Когда я умру и меня похоронят с ней рядом -
той тихой могилкой, где спит моя бедная мама,
когда мы с ней станем травою, землей, листопадом,
веселым кустарником, скрытым от ветра и взгляда,

тогда, отдохнув, распрямив свои тонкие руки,
я к ней потянусь через землю, как тянутся дети,
деревья - корнями, сквозь камни мы тянемся
в муке, сольемся, сплетемся - на том ли, на этом ли свете...

И так, обнимая ее и шепча о любви ей,
услышу, как дышат века, загораются звезды,
услышу шум сердца земли, все приливы, отливы,
и шепот травы, и влюбленных, и детские слезы…

Над нами снега пролетят и колосья поспеют.
Мы будем молиться, небесные слушать хоралы.
И я расскажу, что при жизни сказать не успела.
И я обниму, навсегда обниму мою маму.

                                                                       1996