Хуже всех придётся тому, кто останется тут один —
озирать опустевшее время вокруг себя —
помрачённый ядом напрасных своих седин,
угасающей памяти ниточки теребя.
Он бы рад за усопшими следом сбежать, уйти,
но земля зачем-то носит его, хранит.
Ибо неисповедимы Господни пути,
и непостижим оснований Его гранит.
А оставшийся шепчет: «Боже, я так устал!»
«Господи, — он бормочет, — как всё болит!»
Он доел всю овсянку и даже допил фестал,
но Господь его даты всё длит и длит.
Нескончаем урок. Одиночества двести лет.
Он встаёт и, качаясь, бредёт — за шажком шажок.
Он бормочет псалом, посылая друзьям привет.
И они с облаков помавают: держись, дружок!
9 февраля 2020,
Новомучеников и исповедников российских
* * *
Русский язык преткнётся, и наступит тотальный хутор.
И воцарится хам – в шароварах, с мобилой и ноутбуком.
Всучат ему гроссбух, священный, фатер его с гроссмуттер:
бошам иль бушам кланяйся, лишь не кацапам, сукам.
Русский язык пресечётся, а повыползет из трясин-болотин
отродье всяко, в злобе весёлой плясать, отребье.
Но нам ли искать подачек в глумливых рядах уродин!
Не привыкать – посидим на воде и хлебе.
Перешагни, пере- что хочешь, пере- лети эти дрянь и мерзость,
ложью и ненавистью харкающее мычанье!
...Мы замолчим, ибо, когда гнилое хайло отверзлось,
«достойно есть» только одно – молчанье.
Что толку твердить «не верю», как водится в режиссуре!
...Мы уйдём – так кот, полосатый амба, почти без звука
от убийц двуногих уходит зарослями Уссури,
рыжую с чёрным шерсть сокрывая между стеблей бамбука.
Водка «Тигровая» так же горька, как старка.
Ан не впервой, братишки, нам зависать над бездной.
Мы уйдём, как с острова Русский – эскадра контр-адмирала Старка,
покидая Отчизну земную ради страны Небесной.
28, 29 октября 2008
Се — сидит Зеведей, починяющий сети.
«Где же дети твои?» — «Утекли мои дети.
В Галилее ищи их, во всей Иудее,
позабывших о старом отце Зеведее».
Так речет Зеведей, покидающий лодку.
И мы видим тяжелую эту походку
и согбенную спину, поникшие руки,
ветхий кров возле Геннисаретской излуки.
А вдали, как поведано в Новом Завете,
оба-двое видны — зеведеевы дети,
что влекутся пустыней, оставивши дом их,
посреди первозванных, Мессией ведомых.
Да, мы видим: они, Иоанн и Иаков,
впредь ловцы человеков — не рыб и не раков —
босоного бредут посреди мирозданья
нам в укор и в усладу, в пример, в назиданье.
Вот — пред тем, как приблизится стражников свора,
сыновья Зеведея в сиянье Фавора,
вот — заснули под синим кустом Гефсимани —
от печали и скорби, как будто в тумане,
и всегда — как надёжа, защита, основа —
обнимает Иаков, старшой, Богослова.
Нам откроют деянья, где явлены братья:
Иоанн златокудрый — ошую Распятья,
и, сквозь дымчатый свет тополиного пуха,
мы Святаго увидим сошествие Духа,
а потом — как, зашедшись от злобного хрипа,
опускает Иакову Ирод Агриппа
меч на шею, святую главу отсекая;
у апостольской святости участь тякая.
Дальше мы озираем весь глобус как атлас:
Компостеллу из космоса видим и Патмос,
и Сантьяго де Куба, Сантьяго де Чили…
Это всё мы от братьев навек получили
в дар — свечение веры, величие жертвы.
Те, что живы, и те, кто пока еще мертвы,
грандиозную видят Вселенной картину,
окунаясь в единую света путину,
где пульсирует Слово Христово живое,
за которым грядут зеведеевы, двое.
…Да, понятен посыл, и отрадна идея.
Отчего же мне жаль старика Зеведея?
29 июня 2014 г.,
преп. отцев Вологодских, соборы Новгородских, Белорусских, Псковских, Санкт-Петербургских святых; преп. Тихона Медынского, Моисея Оптинского, перенесение мощей Феофана, Затворника Вышенского.
На 200-летие Макария (Булгакова),
митрополита Московского и Коломенского
Серый, синий, зелёный иль карий
невнимательно, быстро скользнёт —
но несёт послушанье Макарий,
на проспекте, года напролёт.
Как ковригу иль даже веригу,
что тяжка, поелику легка,
держит шуйцей Великую Книгу
и читает её сквозь века.
Он читает, да кто его слышит!
Ты ли слышишь? Иль, может быть, ты?
Ветер книжных листов не колышет —
неподъёмны у правды листы.
Но предчертаны альфа, омега —
и проспавшим, и тем, кто без сна,
и для всех — после хлада и снега —
красной Пасхой приходит весна.
Чтоб очнулась душа-Эвридика
в той ночи, где поют соловьи,
просвещающей дланью, владыка,
сирых страждущих благослови!
3 мая 2016 г, Светлая Седмица,
Иверской иконы Божией
матери,
Белгород
* * *
Наталии Дроздовой
Богородцева синька женская небеса проясняет снова
и сияет Преображенская бирюзой на углу Попова.
Коли дадено нам задание во спасение, не для штрафа, —
назначаю тебе свидание у гробницы Иоасафа;
что влечёт в гравитационную, но ведущую ввысь воронку —
под команду дистанционную испечённому жаворонку.
Благодать проберёт «до рёбрышков», в маловерии онемевших, —
словно мальчик Христос воробышков оживляет окаменевших.
Возрождаются в нас тождественность упования, жертвы, слова,
торжество торжеств и торжественность Православия золотова.
27.03.16,
свт. Григория Паламы, архиеп. Солунского
Протоиерею Николаю Германскому
Серафим по фамилии Тяпочкин
был обычный на вид серафим.
Хоть носил он обычные тапочки,
свет нездешний струился над ним.
Проживал он в посёлке Ракитное,
возле яблоньки, в малом дому,
и невидное небо блакитное
было видно ему одному.
Приближалися дали бездонные
от доселе неведанных слов,
и слетались мы, птахи бездомные,
на прокорм — к Серафиму под кров.
Кто старался у домика этого,
тот такую калитку открыл! —
в обиталище света всепетого,
в помаванье немыслимых крыл.
Не ослабились узы нисколечко
на просторе пустом и потом,
когда лёг возле храма Никольского
Cерафим под дубовым крестом.
В огородиках тяпают тяпочки,
я за тяпочку тоже берусь…
И хранит серафимовы тапочки
слободская засечная Русь.
Август, 16-17 сентября 2015 г. (свт. Иоасафа Белгородского)
Чорное солнце пустыни
«Чей барак горит, чей барак горит?» — Барак говорит.
«Нет, не наш барак, — Барак говорит, — ну нехай погорит».
«Лет ит би, — Барак говорит. — Будет так: баррель-баш-барыш…»
«Бум бомбить, Барак?» — вассал говорит. «Бомбить бум, Бараш!»
«Нефть черна, — Барак говорит, — черна, как мой афедрон».
«Ночь нежна. — Барак говорит. — Посылай в патронник патрон!»
«Безпилотник — Барак говорит, — в прицел не видит лица».
«Йо-хо-хо, — Барак говорит, — я один на сундук мертвеца!»
«Хау а ю, Барак! — говорит Саид, — вот я, твой джедай!»
«Ай`м файн, — Барак ему говорит. — Махмуд, поджигай!»
4 апреля 2016 г.
Крестопоклонная неделя.
Начало новой стрельбы в Нагорном Карабахе.
Здесь можно прослушать песню на эти стихи. Автор музыки и исполнитель - московский бард Андрей Крамаренко, артист театра Елены Камбуровой. https://www.youtube.com/watch?v=xzq-tc0tli8
Марине Кудимовой
Когда пространство ополчится
и горечь претворится в ночь,
грядет тамбовская волчица —
одна — товарищу помочь.
И на рассерженны просторы,
где дух возмездья не зачах,
но искорёженны которы,
глядит с решимостью в очах.
Гнетёт серебряные брови
и дыбит огненную шерсть,
и слово, полное любови,
в ней пробуждается как весть.
«Почто, безпечный мой товарищ,
ты был расслаблен, вял и снул!
Покуда тварь не отоваришь,
не размыкай железных скул!
Сжимай — до вражьего издоха —
любви победные клыки!»
Кровава хворая эпоха,
но лапы верные — легки.
18 февраля, 18 мая 2014 г.
На каноне покаянном
как нам страшно, окаянным,
исказившимся в лице!
Свечка каплями печётся.
Обо всех Господь печётся.
И о мне, о подлеце.
Крест кедровый. Треск искристый.
Что Андрей ни молвит Критский, —
это точно про меня.
Я во всех грехах виновен —
празднословный гордый овен,
саблезубое ягня.
Заковыка: как ни просишь,
в жертву не себя приносишь.
Раззудись, душа, виной,
жги колени студной мукой;
перед судною разлукой —
нощный мраз и дневный зной.
Плачешь? Плачешь. Ах ты, зая!
Покаянье лобызая,
отрезвляясь ото сна.
Марфа с Марьей на иконе.
И оне со мною ноне.
Накануне. На каноне.
И обновка не тесна.
Первая седмица и шестая (седмица ваий) Великого Поста 2013 г.
-----------
Курсивом выделены обороты из Великого покаянного Канона преподобного Андрея Критского
На что ты, мама, уповала, толкая колыбель рукой,
когда пила крестоповала завыла ночью за рекой?
С какого бала эта Клава влетела на метле в окно?
На ней — срамная балаклава, а вместо сердца — толокно.
Кто вырастил её такою? У алтаря скакала: глядь! —
ещё вчера — дитя родное, а нынче — купленная б..дь.
Сказали: на тюремной шконке она сидит, но при луне
с бензопилой, как чёрт в печёнке, встаёт в решетчатом окне.
И, проклиная все святыни, в плену кромешной маеты,
она летит по русской стыни и косит русские кресты.
Ты молвишь, что она другая, всплакнёшь, ромашку теребя?
Ах, мама, мама дорогая! Мне страшно, мама, за тебя.
28 августа 2012 г., Успение Богородицы
У грешника болит рука.
Он болью, словно тряпка, выжат.
Рука нужна ему пока.
Урча, собачка руку лижет.
Зверёныш — верный терапевт,
зубастый ангел безусловный.
Он жизнь, сходящую на нет,
кропит своей слюной солёной.
Крепись — до Страшного суда.
Греми, собакина посуда!
И сказано: «иди сюда»,
и никогда — «иди отсюда».
На 70-летие со дня рождения художника Станислава Косенкова
Се, в бронзе замер ты, провидец Косенков,
в прозябшем свитерке на улице Попова —
Рождественки росток, остудою секом, —
на ход земной отсель глядеть всегда и снова.
По левую — базар, по правую — собор,
завязаны узлом в душе иль свет, иль темь их.
Но русский лишь тому понятен разговор,
кто в русском поле сам — и борозда, и лемех.
Нет, весь не умер ты! Сказали: стань и славь,
и ты взошел на столп — всецелая награда —
вознесен на века, как орден, Станислав,
близ Огненной дуги, на грудь у Бела града.
Пусть бражники нальют тому, кто недобрал,
пусть слабые, боясь, забудутся в постели.
А столпнику — стоять. Предтечею добра.
И вслушиваться в звук свиридовской метели.
21.10.2011
Коль указал Андрюха Дмитриев
на лад созвучий дактилических,
живу, по-прежнему не вытравив
в себе позывов злых мелических,
хожу тропою сей и сицею, —
хоть выпало нам время то ещё, —
с весёлой толстенькой мопсицею,
похожей на Кота Котовича.
На чью ж любовь ещё надеяться?
Покрыта шёрсткой мягкой палевой,
мне косолапица-младеница
не скажет: «Надоел, проваливай!»
Легчают тяжести житейския;
у ней спасительная функция
Иосифа Аримафейского
иль Спиридона Тримифунтского.
Собака может быть водителем,
почти родителем, радетелем,
душевной кожи заменителем,
твоей судьбы живым свидетелем.
Одна, глазятами библейскими,
следит за утренней молитвою
и вслед идёт, и смотрит: бреешься —
когда по горлу водишь бритвою.
И ведь совсем не в наказание
потычет в ухо мордой искренной,
а в назиданье, в указание, —
кто любит нас любовью истинной.
Нас покойнички встречают у ворот,
не видалися мы с ними целый год.
То-то радость, то-то общий интерес!
То-то новость, — говорю, — Христос воскрес!
Большеглазый и улыбчивый народ
населяет этот город-огород.
Здрасьте, родичи-соратники-друзья!
Не сорадоваться встрече нам нельзя.
Вот и свечка на могилочке стоит,
усладительна и радостна на вид:
пламя свечечки колеблется слегка
по причине дуновенья ветерка.
Православные, ну как не сорадеть,
если пасочка с яичком — наша снедь!
Веселитеся, родные мертвецы, —
наши дедки, наши бабки и отцы!
Сядь на лавку, поделися куличом:
дед с отцом стоят за правым за плечом.
Подходи, безплотный дядюшка-сосед,
слушать лучшую на свете из бесед
о земном преодоленье естества.
Мы ведь с вами, мы ведь с вами, вместе с ва…
3—4 мая 2011, Радоница
Ольге Кусмаровой (Романовой)
посадил ванюша маму в землю как цветочек
на оградке черной белый завязал платочек
маленький платок в котором маменька ходила
синий василёк на белом скажут эко диво
только други мои други диво не в платочке
и не в синеньком на белом маленьком цветочке
а в такой слезе горючей и тоске нездешней
что носил в душе болючей ванечка сердешный
а еще в нелепой тучке через год не раньше
люди добрые узрели над макушкой ваньши
облачко такое тучка с синеньким бочочком
над башкой ванятки встала нимбом аль веночком
маленькая как платочек меньше полушалка
всех жара жерьмя сжирает, а ванькУ не жарко
ходит лыбится ванюша солнце не печётся
и выходит это тучка так об нём печётся
а когда и ливень хлынет ванечку не мочит
ходит малый по равнине знай себе хохочет
надо всеми сильно каплет и не прекращает
а ванюшу этот ужас больше не стращает
8 июня 2010
* * *
Старое норовит потереться о молодое.
О, молодое, касайся старого осторожно!
Жадною, козлиной оно трясет бородою,
кровью пьянящей кормится непреложно.
Ты, молодое, ищи своё, молодое,
быстрою ножкой бей и крутись юлою.
И на поляне громкой толкись ордою,
сук под собою — злою пили пилою.
Старое, ты сопи в уголочке тихо,
молча глазей на скачки, сиди, не ёрзай.
Не поминай, не мани, пробуждая, лихо,
гомон хмельной вмещай головой тверёзой.
Станешь и ты, молодое, таким когда-то.
Вишь, молодое, как старое сухо дышит.
Челюсть лежит в стакане, а в ухе — вата.
Выцветшими цветами платочек вышит.
…Любо глядеть — младым молодое пышет.
Любо не знать, что завтра оплаты дата.
28 января 2008
Песня
прижились мои барвиночки
на могилочке отца
приупала на ботиночки
родовая землица
где лежат мои кровиночки
посижу да рассужу
я теперича барвиночки
деду тоже посажу
ай минашечки вы миначки
минаковская семья
прижились мои барвиночки
приживуся здесь и я
6 мая 2008, Радуница
* * *
«Так молись, — говорит, — чтоб в груди ручеёк журчал…»
Да откуда же, батюшка, взяться-то — ручейку?
Даже ежели б я себя, предположим, и не обличал,
даже ежели — будучи начеку…
То ли он сокрылся, утёк, золотой, под спуд,
то ли не было у меня его никогда.
Стукну в грудь — глуха. И грехов на ней — пуд.
Не журчит, родимый, да не дудит дуда.
Хоть сто раз наказ повторяй-учи,
а душа, как Герасим, — своё мычит.
Сделай милость, журчи в груди, ручеёк, журчи!
Не журчит.
27 апреля 2007, Пасха Христова
Не многобурное море, но пещера святая являет ваша мощи, аки бисерие драгое, угодницы Божии, и обогащаете чудес излиянии всех к вам со верою приходящих, яко отсюду превозносят Господа хвалами вовеки…
Память о Преподобных Антониевой пещеры Киево-Печерской Лавры
Я Сумы проспал, я очнулся в Сумах —
визжавших, что ржавая гайка.
Упавшее сердце стучало впотьмах:
«Нэгайно, нэгайно, нэгайно»*.
Что мает, имает меня на испуг,
играет в ночи как ногайка?
Так — залпом, внезапно, немедленно, вдруг:
«Нэгайно, нэгайно, нэгайно».
Ахтырка, ах ты-то, чернея, как нефть, —
заржавела или заржала?
Как будто регочут, снося меня в неть, —
ягайло, скрыгайло, жаржайло.
И скрежет, и режет, и гложет, и лязг,
и фары, и гвалт инфернальный.
Литвин, галичанин нахальный и лях
затеяли грай погребальный?
Три чорта — три ражих, три рыжих черта
пролаяли, будто над прахом.
Но я — не закончен! И вряд ли черта
отчерчена слухом и страхом.
Я русский бы выучил только за то б,
что в нём — благодатная сила,
за то, что Солоха, грызя Конотоп,
от русского — кукиш вкусила.
Не слышать, не видеть, не знать, не терпеть
нэгайной и наглой их воли.
Скажи, Богодухов, и Харьков ответь:
доколе, доколе, доколе?
19 января 2008,
Крещение Господне
_____
* нэгайно — (укр.) немедленно
Пoeдeм нa Ceвep! К cнeгaм нeoтcтyпным,
К вoзлюблeннoй cкyднocти тpyднoй пpиpoды,
Гдe дpeвниe cpyбы нa звeзднoй ocтyдe
Пpичacтны peликтoвым cнaм миpoздaнья.
Пoeдeм – тaм дyx в пoднeбecьe cтyчитcя,
Гдe c тyндpoю cлит yбиeнный Кapcaвин,
И Пaвeл Флopeнcкий, зaвepнyтый в caвaн
Лeдoвый, лeжит в нeдoчepпaннoм чpeвe
Зeмли, и пycтыми глaзницaми зeки
Тapaщaтcя в выcи, плывyщиe к кpaю
Пo клю-кoв-кe кpacнoй, и в пoлыe зeнки
Cпaдaeт зимa – и не тает... нe тaeт.
Дyшoю пpиткнyтьcя пoeдeм жe, бpaтe,
К ceдoй этoй cтыни. B пopывe гopбaтoм
C кaйлoм oкaянным нa бeлoм кaнaлe,
Bишь, кpecтник Toммaзe cвoeй Кaмпaнeллe,
Haвeчный, кaк мaмoнт, лeжит в мepзлoтe бoльшeвик.
Beдь cкaзaнo ж былo: вoздacтcя, вoздacтcя
Зa aдoвый caд нa кocтяx чeлoвeцкиx,
Зa «цapcтвo cвoбoды», зa вcю coлoвeцкyю coль!
Зa вcё oтыгpaли шaльныe мyзыки*,
Зa вcё – дo кoпeйки кpoвaвoй, пo cмeтe.
«Дoкoль, пpoтoпoп, нaши cyдныe мyки?»
«Дo caмыя cмepти, дo caмыя, Mapкoвнa, cмepти...»
______
*мyзЫкa – мyзыкaнт (yкp.)
1987
и жаль её сильнее прочих
поскольку звонче всех поёт
поскольку значит и пророчит
и ноженьки об камни бьёт
поскольку серыми своимя
глядит как ласковая рысь
и полымя волос и имя
льняное заплетая в высь
поскольку и в лоскутьях нищих
льнёт к тайне омутов земных
поскольку плачет тише инших
и молча молится за них
4 декабря 2007,
Введение Богородицы во храм
* * *
солнце встало выше ели
спору факт не подлежит
неужели неужели
мой отец в земле лежит
в шаге от моих сандалий
в глубину на пять штыков
ближе близи дальше далей
в землю лёг и был таков
воробьи клюют печенье
перед клювом у клеста
для блаженной попеченье
есть у этого креста
ходит странная Тамара
крошит крошечки на крест
это ж радость а не кара
если птица здесь поест
всё лежащему веселье
две синички два клеста
отмечают новоселье
возле нашего креста*
постою но не завою
лишь примну седой висок
тятя тятя Бог с тобою
птицы небо и лесок
18—24 окт 2007
____
*
мы Тамаре благодарны
мы подарим ей пальто
башмаки какие гарны
или кофточку нито
Елене Буевич и сыну её Ивану
Час настал, отделяющий души от тел,
и застыла ветла у крыльца.
И кузнечик, мерцая крылами, слетел
на худую ладонь чернеца.
И продвинулась жизнь по сухому лицу,
и монах свою выю пригнул.
И кузнечик в глаза заглянул чернецу,
и чернец кузнецу — заглянул.
«Как последняя весть на ладони моей,
так я весь — на ладони Твоей... —
молвил схимник, радея о смерти своей
и луну упустив меж ветвей. —
Перейти переход, и не будет конца —
в этом знак кузнеца-пришлеца.
Переходного всем не избегнуть венца —
по веленью и знаку Отца.
Нет, не смерть нас страшит, а страшит переход,
щель меж жизнями — этой и той.
Всяк идёт через страх на свободу свобод
и трепещет от правды простой».
И ещё дошептал: «Погоди, Азраил,
не спеши, погоди, Шестикрыл!»
Но зелёный разлив синеву озарил,
дверцы сферного зренья открыл.
И послышался стрекот, похожий на гул,
и как будто бы ивы пригнул.
…И кузнечик бездвижную руку лягнул —
в неизбежное небо прыгнул.
9—12 окт 07
Ю.З.
Сосны гудят двухсотлетние у дороги.
Дождь заливает купель, что Пафнутий сладил.
Дождь не жалеет Жиздры, и Жиздры ж ради
льёт. Мы стоим в грязи. Леденеют ноги.
— Слышь, — говорю, — Юрко, дождик стал потише.
Будем в купель окунаться, покуда? Или…
— Помнишь, — он вдруг говорит, — как в Скиту звонили?
…Помню, мой друг Егорий, поныне слышу.
Мимо болид проносится — джип «Чероки»:
схимник качнул крылом, на сиденье сгорбясь.
Худо кому-то, наверно; настали сроки —
старца к нему повезли, накануне скорби.
Ну, а мы тут постоим — что нам может статься?
Лучше дождя ноябрьского — в мире нету!
Вымокнуть — не растаять. Да не расстаться.
Шарю в кармане, Юрке протягиваю конфету —
что получил в обители утром, с ладони старца.
22 сентября 2007,
Попразднство Рождества Пресвятой Богородицы,
Праведных Богоотец Иоакима и Анны.
Светлане Кековой
1.
Мы с сестрицей ко святому Феодосию ходили,
мы с сестрицей у святаго Феодосья побывали:
мы с сестрицей страхом Божиим умы похолодили,
мы с сестрицей славой Божией сердца посогревали.
Мы, веселые, на паперть, мостовую выходили,
с Крестным ходом — со Печерской Богородицею Свенской,
с Феодосьем, и спивали в поднебесье «дили-дили»
колокольцы, оль, над Киевскою Лаврою Успенской!
Оттого ль мы увидали переливистые крУги,
что на небо поглядели, благодатные, ликуя?
Подарил игумен радость всем радевшим вон какую —
светозарныя для грешников зажегши радуг дуги!
Ой, сестрицынька, ты помнишь ли те дуги, солнцесветы,
те восторг, и синь-усладу, диво-полымя с востока!
Как младенцы мы смеялись, позабыв про наши леты,
и водицей умывались, золотою, из истока.
2.
Так и жить бы, светик мой, моя отрада-голубица,
только глянь-ко, что за толпы у Святой Софии вьются?
Что за сходка непотребная толчётся и клубится,
и камланья над Крещатиком кричащим раздаются?
У, как тля зашлась ничтожная в столице православной!
Ржавь — бесОв своих — сзывает самозванцем безобразным!
Знать, такое попущенье, значит, биться нам в неравной,
значит, выпало и нам стоять стоянием непраздным.
Одолеем вовкулаку, порасскажем правды-были —
как с тобою мы небёсы возлюбили, обнимая…
Дай же, Боже, быть когда-нибудь такими, как мы были
в день особенный, по-новому шестнадцатого мая.
22 июня — 9 сентября 2007 г.
Для любознательных:
хотя задумано это стихотворение еще в июне 2006-го, можно сказать, что оно является ответом на поэтическое посвящение, сделанное Светланой Кековой (ж-л "Новый мир", № 5, 2007):
"Страшная месть", http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2007/5/ke1.html
* * *
Как будто спАла пелена.
СпалА, спалА — и сразу спАла…
Нам вождь сказал: «В натуре, падла,
я тоже бычу до хрена».
В натуре, спала пелена.
Оратор крымский говорил
стихом почти Экклезиаста:
«Я поздно встал. И понял — баста:
Я мать-державу разорил.
Я — ржав, как похоть педераста.
Вокруг — гниенье и распад,
и сам я есть продукт распада:
рапсод, взывающий из ада,
не видящий ворота в сад.
Мне пенья дар, и то — засада.
Когда бы тот, кто назидал
во тьме пророку: виждь и внемли,
ему слюну такую дал,
чтоб истину сглотнули кремли,
и всяк — свой смертный грех видал!»
Отец игумен у ворот
промолвил: «Повинимся, дети!
На сем еще не поздно свете
нам всем винитися». Народ,
избегнувший страниц в Завете,
вскричал, сумняшеся: «А в чем?..
За что нам — горечь обнищанья,
блатных вождей телевещанье —
то с кирпичом, то с калачом?
За что — уныние и тщанье?»
…Не в силах поглядеть окрест
непьяным — сколь возможно — взором,
люд перебит напастным мором.
Ему даны — Голгофа, Крест,
а он все рылом — в сором, в сором.
И ест, и ест его, и ест.
1.
И болен праздностью поносной…
А. Пушкин
…А ежли преподобный Амфилохий
тебя не пожурил за амфибрахий,
не почивай! — тебя снедают блохи,
грехи тебя бодают, мухи-бляхи.
«Пииты мы, — ты молвишь, — а не лохи?»
Твоя самонадеянность несносна,
прискорбна, и опасна, и напрасна.
И в той же мере, что странна и злостна, —
страстна, и своевольна, и пристрастна.
Косна, и кособока, и поносна.
2.
Иди туда — где вход открыт в пещеру,
где крестится согбенная сестрица,
где серый свод являет полусферу,
где сущим во гробех — так сладко спится,
где каждому свою отмерят меру.
…Лежат отцы святые — как младенцы,
и тает воск, и ладанка дымится,
и чернецы стоят, что ополченцы.
Клонись, клонись на эти полотенцы —
устами, лбом и сердцем прислониться.
3.09.04 — 24.10.04.
Баденвейлер Чехову был не впрок.
Лекарь Шверер просёк вопрос
и, поняв прекрасно, что вышел срок,
лишь шампанского преподнёс.
Жест известен: болячка своё взяла,
молодой старик ею пойман в сеть.
Или Ялта была ему не мила?
Надо было в Ялте сидеть.
Не люблю шампанское! За отры-
жку, за бьющий в гортань и в нос
газ, чьи колики злы, остры,
и равно — что пьёшь купорос.
У меня знакомая есть одна:
та хлестала б его — из ведра…
Удивляюсь людям: какого рожна
бражкой потчевать у одра?
Хорошо тебе, Ксения, — ты не пьёшь,
ан как будто всегда хмельна.
А меня — хоть дёрну ядрёный ёрш,
не берёт уже ни хрена.
Что трезвение, Ксеничка, нам сулит?
От него даже тяжко ведь.
Ой, сердечко нынче моё болит —
ни забыться, ни зареветь.
Тяготеет к тлению индивид.
Но — и в болести естества —
мне полезен радостной Ялты вид
в дни зелёные Рождества.
Страшен в Ялте июль — в жару,
когда тут царит сатана,
обдирая кожу, как кожуру,
с тех, кто ада испил сполна.
Не езжайте в Ялту, когда жара,
то ли дело в Ялте зимой!
В «день шестой» настаёт золота-пора!
А особенно — в «день cедьмой»:
зацветает — белая! — мушмула,
а под нею — розы белы.
…Над округой горло напряг мулла —
что ж, послушаем песнь муллы.
Он, возможно, суфий аль оптимист,
он речист, что наш Златоуст.
…Доктор Чехов вряд ли был атеист.
Жаль, теперь его домик пуст.
Возле Ялты на рейде стоят суда,
ожидая смиренно, когда же суд.
…Если выбор есть, я прошу — сюда
пусть шампанское мне принесут.
10-14.01. 2007
К осени человек понимает, что лад его обречен.
Что дом его увядает, течет, как в песок вода.
Помнишь игру такую – «холодно-горячо»?
Вот они – машут, дышат белые холода.
Вместо дареной манны – марево, муть, туман.
Но различит сквозь это верный грядущий лед
Грустный и нервный мальчик, хваткою – графоман,
Сущностью – созерцатель, умыслом – рифмоплет.
А стихотворцу, мальчику, лет уже шестьдесят,
Хотя из метрики ясно, что тридцать пять.
Патлы его седеющие торчат и висят,
А он все старается, тщетный, что-то в судьбе менять.
А он все ныряет, рьяный, из лебеды в бурьян.
Это – сиротство сердца или иной изъян?
Он с женщиной ходит в церковь, и чья, кто скажет, вина,
Что она – мать чужого ребенка и не его жена?
К осени человек понимает, как быстротечен смех,
Как лаконично время, но жаловаться – кому?
К осени человек понимает, может быть, паче всех,
Что телегу тянуть с другими, а умирать – одному.
Настойка валерианы, а вслед – отварной бурак.
Замыслы ирреальны, и потому – не унять.
К осени проясняется, что пропись писал дурак:
В каждой строке – ошибка, а почерку — что пенять!
Впрочем, на осень это как еще посмотреть!
Осень – венок волшебный, жертвенный урожай.
Осень – ведь тоже лето на четверть или на треть.
В осень верхом на ворохе жаркой листвы въезжай!
Где, утоляя жалких, свой золотой Покров,
Греками иль болгарами названный “омофор”,
Держит над миром Матерь выше любых даров,
Как бы ни пела плаха, как бы ни сек топор.
* * *
Толкнёшь языком и губами праправдашний некий —
овечий и козий словарь — Киммерия, Мирмекий —
и тут же провидишь, как ломаной, рваной равниной
поля Щебетовки* под щебет плывут воробьиный.
Кто сторож сему винограднику? Северный Осип.
На склонах у августа здесь — золотисто и ало.
Шуршит и заносит в шалаш виноградаря осень
надорванный край голубой своего покрывала.
Какая печаль: уезжая, становишься дальше.
И — объединительный — труден удел отдаленья.
Не ближе — как думалось, чаялось — всё-таки дальше;
хотя, в самом деле, спасительны эти селенья.
Хотя и для счастья содеяна бухты подкова,
как жизнь одолеешь? Какие приклеишь лекала,
какою слюной? — чтоб, отмерив, отрезать толково.
Ведь смерть и героев похлеще — в своё облекала.
Про чёрные трещины в пятках, не знавших сандалий,
забудешь, едва обопрёшься рукою о посох.
И сразу — слышней голоса из неузнанных далей;
се братья тебя вспоминают, скиталец-Иосиф.
Есть кровно-виновные братья. Есть — братья иные:
азы зачиная — ты с ними упрочивал узы.
Блаженный, к тебе, облачившись в одежды льняные,
Кирилл и Мефодий, сдалече, заходят в Отузы.
1996, 26.09.2006
_________
* Щебетовка (греческое название — Отузы) — поселок у г. Карадаг (Киммерия), где в начале 1920-х О. Мандельштам, спасаясь от голода, работал на виноградниках. По преданию, с лишком тысячу лет назад мимо Отуз проходили славянские первоучители Кирилл и Мефодий, возвращавшиеся с пропове¬ди из Хазарского царства.
Та, которая хлеба не ест совсем,
та, которая сладостей со стола не берёт,
та — поправляет чёлку семижды семь
раз, и к бокалу её приникает рот.
Красное — на губах, а снизу — огонь внутри.
Она пьёт саперави терпкую киноварь
и затем говорит ему: говори, говори,
о мой лев желанный, о мой великий царь!
Он лежит на ковре — весь в белом и золотом.
Он уже не вникает, что Леннон с ленты поёт.
«Сразу, сейчас, теперь… Но главное — на потом», —
думает он, дыша. И тогда — встаёт.
Этой ночью будет у жезла три жизни, три.
Будет семь жизней дарёных — для влажных врат.
Он говорит: косуля, смотри мне в глаза, смотри.
И тугим. языком. ей отворяет. рот.
Чуткой улиткой ползёт по её зубам.
Что ты дрожишь, родная? — Да, люб, люб, люб —
тяжек и нежен, бережный, сладок! Дам —
не отниму от тебя ненасытных губ.
Ночи неспешней даже, медленней забытья,
он проникает дальше, жаром томим-влеком, —
ловчий, садовник, пахарь, жаждущий пития.
И у неё находит влагу под языком.
Там, на проспекте, возникнет авто, и вот
крест окна плывёт над любовниками по стене.
А он переворачивает её на живот
и ведёт. ногтём. по вздрагивающей. спине.
И когда он слышит: она кричит,
то мычит и саммм, замыкая меж них зазор.
И на правом его колене ранка кровоточит —
где истончилась кожа, стёртая о ковёр.
11.11.2005
* * *
Человек умаляется: ему отрезают ногу.
Человек уменьшается: ему удаляют глаз.
Человек удаляется, отчаливает понемногу,
скоро совсем он, должно быть, покинет нас.
Человек возвращает: земле отдаёт земное.
Воздаёт землице, сбрасывает балласт.
Что поделать — таков переход в иное:
плоть — земле. А душу
человек лишь Богу отдаст.
1-4 апр.2006
Собака уходит… Тогда звёздный час настаёт
наглеющих соек, ворон, голубей-идиотов;
и всё, что зима оставляет от пёсьих щедрот,
становится кормом для них, мельтешащих проглотов.
Во фраке сорока и мелкая подлая птичь
у снеди никчёмной снуют, забываясь до дури, —
покуда собака зевает и дремлет, как сыч,
иль самозабвеннейше блох изгрызает на шкуре.
Но вспомнив как будто и ухом пухнастым дрогнув,
зверюга мохнатую голову вдруг поднимает,
и каждый, кто прыгал вкруг плошки, разинувши клюв,
похоже, что общий расклад наконец понимает.
И всякий свистун — тарахтит, и звенит, и пищит,
и с ужасом прежним большое движение слышит.
И, вспрыгнув на ветку, трещотка трещотке трещит:
«Она возвращается! Вон она! Вот она — дышит!»
15 января 2006
Цикл стихотворений
Фрагмент первый:
ИЮНЬ 1941-го
Тополя.
И глазницы умолкших дворов.
Не слыхать
топоров.
Никого – на полях.
Лишь пылит
по дороге пехота
подошвой нестертой.
Соль земли серебрит гимнастерки.
Полыхает полынь
там, где швы
меж холстин огородных.
По России пехота пылит.
И – еще ни одной похоронки…
Фрагмент второй:
ГОЛОД. 1941 год. ХАРЬКОВ
Ворона рухнула на снег.
Заржал охранник, перезаряжая карабин.
И мерзлый смех
костляво
в воздух бил.
Затвор проклацал.
Каблуком
снежинки сплющивая в треск,
шагнул охранник. Под окном
в снегу чернел вороны крест.
Зашел за угол полицай.
Мне руку молча стиснул брат.
Скользнуло мукой по лицу –
пора!
И пусть нас не минует суд
за то, что так хотелось жрать!
А нам светил вороний суп,
предчувствием нутро сжигал
лиловый запах потрохов.
…Рванули с братом в переулок,
таща ворону за крыло.
На снег стекала кровь из клюва…
Фрагмент третий:
ВОСПОМИНАНИЕ О г. БОГУЧАРЕ 1942-го
Итальянцы
винтовки, ремни, сапоги побросали.
С пацанами играют в футбол итальянцы.
И глядит весь базар, и ватага босая
мяч тряпичный гоняет.
И глядит весь базар, затаённо замолкнув,
как солдаты пилотками лбы вытирают,
как чужие солдаты
смеются и чистят лимоны,
и смеются, и корки на землю швыряют.
А за школой
на площади,
рядом, за школой,
три столба П-образно –
обструганных –
врыты.
Неминуемым, страшным, слепым алфавитом –
Три столба.
И повсюду –
лимонные корки…
лимонные корки…
лимонные корки…
Фрагмент четвёртый:
СЕГОДНЯ МНЕ
ИСПОЛНИЛОСЬ ТРИНАДЦАТЬ
Повешенный
на балконе второго этажа,
видимо, был невысокого роста,
потому что
до нашей форточки
доставали только его ботинки.
И когда
его разворачивало ветром,
было видно,
что на правом его ботинке –
тонкий коричневый шнурок,
а на левом –
обычная бельевая веревка…
Фрагмент пятый:
САЖЕНЦЫ
Матвей…
Степан…
Игнат…
Серафим…
Когда ей
принесли четвёртую похоронку,
она сидела в хате,
положив руки на черную столешницу,
и Таньке-почтальонке,
жалобно позвавшей из сенцев:
«Тетка Прасковья,
тетка Прасковья…» –
выдохнула в ответ
глухо и непонятно:
– Колышков,
колышков-то хватит?
А потом
Осторожно, как младенцев,
носила в огород из сарая
охапки
березовых саженцев,
расправляла в лунках
подрагивающие корневища
и,
засыпав их,
вгоняла обухом топора
рядом с каждым саженцем
сосновый колышек,
и белой льняной полоской
связывала две тонкие вертикали –
живую и неживую.
А после,
закончив всё это,
направилась было в хату
да вдруг охнула,
привалилась к стене
и,
выгибаясь всем телом,
неловко запрокинув голову,
немым криком
стала оползать вниз,
заталкивая в рот
конец платка
и сдирая спиной
облупившуюся штукатурку…
Фрагмент шестой:
КУЗНЕЦ
А в кузне свет горел вторую ночь,
и наковальня медленно звучала,
и колокольной глыбой величайшей
звон вкатывался в каждое окно.
А кузнеца жена
сидела у порога,
и вздрагивали в горестной горсти
две серые слепые похоронки.
В дверь кузницы
сосед, угрюм и тих,
стучал и звал:
«Антип… Антип… Антип…»
К ногам щенок выстреливал, дуря.
И снова молот в нервы ударял,
как будто сотня скорбью слитых горл…
Лишь утром смолк.
И мы зашли под эту кровлю.
Дышал
лиловостью последней
стывший горн…
И обратил кузнец
к нам лик безкровный.
И трудно из угла молчал.
И трезво.
А рядом с ним
стояли у стены
два воина
железных.
И шепот черный
с губ сронил Антип:
«Вот, мужики, –
сыны с войны вернулись…»
первая половина 80-х
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
И. Бродский, «Зимним вечером в Ялте»,
январь 1969
Хотя повырастали из одёж
Над пропастью во ржи (при чём тут рожь)…
…
И всё же это пропасть — пропасть всё ж…
А. Межиров, «Прощание с Юшиным»,
1971
I
Окраина имперьи. «Третій Рім»:
мы спрятались в кафе — меж временами.
Глядим на шторм и молча говорим
о мучениках царственных. Над нами
бело витает облако белым —
четыре девы, мальчик в гюйсе* синем;
царёвы дети дочерьми и сыном
нам собственными грезятся — самим.
II
Пять ангелов — пять деток убиенных.
От фото, что в Ливадии на стенах,
глаз не отвесть! И нового письма
икона есть, пронзительна весьма,
в Крестовоздвиженском дворцовом храме,
куда и мы, в смятении и сраме,
всё ж, бледные, ступали на порог —
о тех скорбя, чью смерть предрек пророк.
III
Чья смерть страшна, у тех прекрасен лик.
Но горяча растравленная рана.
…Анастасія, Ольга, Татіана,
Марія, Алексій... В случайный блик
вмещён фонарь — на дамской зажигалке.
Тебе — эспрессо, мне — с жасмином чай.
И в поле зренья вносят невзначай
пернатый трепет голуби и галки.
IV
Когда ты ищешь сигарету в пачке
рукою правой северной батрачки,
подаренный серебрян-перстенёк —
на среднем пальце — кажет мне намёк
на аристократичную фривольность.
Суп луковый прощаем за сверхсольность,
поскольку наблюдаем за стеклом
мир внешний, нас хотящий на излом.
V
В надрыве, доходящем до истерик, —
безгрешна чайка с именем «мартын».
Безгрошным Ялта — краденый алтын.
Знай: грецкий «ялос» означает «берег».
Путины нет. На ялосе путана
стоит в безплатной пустоте платана
январской, одинёшенька! Видать,
здесь витязей на брег не ходит рать.
VI
О! Видишь — в вышиванках малороссы.
Ты спрашиваешь, что они несут?
Скорей всего, херню. Твои вопросы
смур прикровенный из меня сосут.
Ни сейнера на рейде, ни фелюки.
Маяк, который нынче — будет кость,
застрявшая в кривом зобу падлюки,
сквозь сумерки моргнул... При чём здесь злость?
VII
Ау, коньяк! Салют тебе, «Марсель»!
Донецкий бренд, неведомый досель,
гортань неприхотливую согреет.
Над маяком баклан упорный реет,
хохол, грустя, «співає пісняка»,
ему бы вторил жид наверняка,
но вот кацап, гадюка, дню довлеет;
и не поёт, а мекает и блеет.
VIII
Да мы ж с тобой — горазды песни петь!
К моим очкам твоя преклонна чёлка.
Давай же пожужжим, златая пчёлка,
ужели звуки не раздвинут клеть?!
Соединяет мелос, а не плеть.
Хотя и в это верится всё реже.
Любившему сидеть на побережье
добавь пииту в невод или сеть:
IX
какой дивертисмент бы ни лабал ты,
иным пейзажем тешатся прибалты —
те братья, что всегда уходят в лес;
теперь у них вояки из СС
назначены героями народа.
Скажусь Козьмой, блюдущим политес:
«Леса, моря и горы суть природа;
се наша мать! С народами, и без».
X
Мы тоже — мир. Спасаемый иль адский?
О нас ли плакал Праведник Кронштадтский
в Ливадии, держа в руках главу
почившего о Бозе Государя**?
…Сопляк, бухой, кричит бармену: «Паря,
когда, в натуре, подадут халву?»
Прожектор чает правды, молча шаря;
и чайки почивают на плаву.
Январь-апрель 2006
________
*гюйс — большой воротник (с тремя белыми полосками) на форменке — матросской верхней суконной или полотняной рубахе
**имеется в виду Государь Император Александр III Александрович, скончавшийся 20 октября 1894 г. в Ливадийском дворце; знаменитый протоиерей Иоанн Ильич Сергиев (Иоанн Кронштадтский) специально прибыл к больному Императору из Санкт-Петербурга
Песня
Ю.Г. Милославскому
«Ай, пойду я вайю заломати!
Ай, пойду я, выйду я за тын!»
«Это Кто там едет на осляти —
от ворот Овечьих к Золотым?
Чей Он, Галилеянин пригожий?
Загляни скорей в Его глаза!
Отчего, скажи-ка мне, прохожий,
вербная качается лоза?»
«Иисус, рождённый в Назарете, —
вот он, под горою Елеон!
Оттого с вербою пляшут дети,
громкою гурьбой взбежав на склон…
Оттого и слышится: «Осанна»,
оттого иссякли хмурь и хмарь,
что теперь у месяца нисана —
молодой и всепобедный Царь!
Радуйся — Пришедшему для Славы,
даже если не вместишь всего!
Это жертва любящего Аввы:
Он прислал к нам Сына Своего!
Оттого и машут — уповая,
доставая до Святого лба
серебром согласным, — пальма-вайя
и сестра, ей верная, верба.
12-15 апреля 2006 от Р.Х.
* * *
«Моя ягодка, — пишет она ему, — сладкий мой виноград», —
мужику седоватому лет сорока шести.
Изо всех когда-либо к нему обращенных тирад
эту — уж точно — тяжеле всего снести.
Сорок тыщ километров длится меридиан,
отсекая меж ними пятидесятую часть.
Сердце сжимается, старче, но не ложись на диван,
наглядись на экран монитора всласть,
где мерцает — со спутника сброшенная строка.
Посмотри хорошенько: может, её и нет?
…Отомри, не стой, как безмозглый братан сурка
на бутане столбом. Это и есть internet.
Но виртуальны не были — набережная, река,
аттракцион — обозрения синее колесо,
солоноватые плечи, бережная рука
и на подушке млечной откинутое лицо.
Вновь перечтёшь, и тотчас вспомнится наугад —
месячной давности — видимый как сквозь сад —
непостижимо сладкий, сладостный виноград —
в пальцах её на клавишах, десять секунд назад.
Чем же дотянешься, ягодка, до лядвей её, ланит?
Стисни колени крепче, уйми этот жар планет.
Чего тебе надобно, старче? Пространство тебя — хранит.
Буквы займут вакансию. Это и есть internet.
1 января 2006 г.
Орган ливадийский, берущий у моря взаймы
гудение раковин, шорох, волнение, шум,
заблудших избавит на час от тюрьмы и сумы,
даря утешенье взамен растранжиренных сумм.
Светильник горит, и на ёлке — цветные огни.
В сочельник, у края земли, — нужно слушать орган.
С трубою труба говорит, значит, мы не одни.
И пальцем слюнявым листает листы Иоганн.
И, вторящий Баху, возносит из бездны слова
Франц Шуберт безумный — Святую Марию зовёт.
И коль со слезою роняет печаль голова,
то правду тебе говорили про «вечный живот».
Девчонка играет, убрав на затылок пучок
излишних волос; и жужжит в судьбоносной трубе
поломанный клапан — живой громовержец-жучок,
но он — не помеха молитве, товарищ в мольбе.
Ни смирны, ни ладана, Господи, нет — у меня,
да — кроме любви — за душою и нет ничего…
Сосна италийская тает в окошке, маня
в безснежье, в теплынь, в торжество волшебства, в Рождество.
Сюда мы входили, когда ещё было светло,
а вышли под небо, когда уже стала звезда.
Кто к счастью стремился, тому, говорят, и свезло.
Охрипшие трубы. Так счастье вздыхает, да-да.
14 января 2006
У чорной ограды он встанет на Страшном суде —
из гроба под тополем серым — на белом ветру,
и снег, не заметный на белой его бороде,
скользнёт по лицу, улетая куда-то в дыру.
И спросит Господь, разминая сухую ладонь,
как будто не зная, — сощурившись, трогая бровь:
«Что значит в груди твоей, грешник, горящий огонь?»
И скажет он Господу: «Господи, это любовь».
«Любовь, говоришь… Но она — не любила тебя,
и с тем отправляется нынче из царства теней
под новое небо, — промолвит Господь, теребя
на тополе ветку, — и ты не увидишься с ней».
«Ну что ж, это новость. — Ответит представший. — Ну что ж.
Но хватит вполне и того, что сокрыто внутри.
Мой Боже, Господь мой, итожа, скорее итожь.
Где дверь, что назначена мне? Я иду. Отвори».
И ступит — не горбясь, собой зачеркнув окоём, —
по новой земле, распростёртой под снегом и без.
А та, о которой сказали, останется в нём,
как вжитый в ключицу титановый штифт-саморез.
27.11. 2005
* * *
Маме
Никакой надел не хочу делить.
Я и сроков вовсе не жажду длить.
Но — как Бог велит. Значит, жив покуда.
И, сквозя, как ялик, меж битв, ловитв,
я храним лишь словом твоих молитв.
Знать, свинья не съест, коль продаст иуда.
Много-много звёздочек в небесех.
Отчего же матушку жальче всех?
Погляди, скиталец, сквозь сор метельный.
И видна ли зиронька — не видна,
Но хранит тебя — лишь она одна.
Как един, на ниточке, крест нательный.
29.03, 15.08.05
* * *
В неделю первую Поста
была еда моя проста,
да — тяжек ум. Хотя в капели,
слетавшей с синего холста,
я слыхом слышал Те уста,
что говорили или пели.
В неделю первую Поста
была душа моя чиста
и по отцу сороковины
справляла. И, неся свой крест,
сквозь слезы видела окрест
свои ж безчисленные вины.
Не досчитавши до полста,
я список лет прочел с листа,
и, ужаснувшись, благодарен:
у Гефсиманского куста
мне тоже Чаша — непуста,
напиток огненный — нектарен.
29.03, 7.08.05
Юрию и Инне Зайцевым
1
тот кто спал обнимая святые гроба
кто по капле в себе прозревает раба —
не отринул Господней свободы
и какая б на сердце ни пала журба
не изгнал не спугнул осененья со лба
что навеяли Оптины своды
тот кто спал — как живое обнявши гранит
кто охранную память гранита хранит
преисполнится славного Слова
да вмещает сознание меру вещей:
мощь победы исходит от этих мощей…
не ветшает вовеки обнова
2
простую постели рогожку на полу
в Казанском храме тут у белых плит в углу
в приделе у Креста где слышно свят свят свят
устал? приляг усни где старцы трезво спят
и с ними ж выйдешь в сон неизмеримый сей
и снимешь злобу дней… Антоний Моисей
лежат в гробах гляди учись как надо спать
сады по берегам реки уходят вспять
по синим куполам теки река теки
реки пророк пока нет края у реки
хотя б во сне… не зря ж ты меж мощей залёг
эй здравствуй Жиздра-жизнь — предвечного залог
проснёшься в двух шагах от злата алтаря
есть правда и в ногах: знать, дадены не зря
надежда не пуста как твой поклон Кресту
во дни и вне Поста стоящий на посту
16.01.05; 28.03.05
Третий день… девятый… сороковый… Враз поправит Даль: сороковой.
Что толочь — трепать словарь толковый, безтолковый в песне роковой!
Горевые думы домочадца: домовиной память горяча.
Батя прилетает попрощаться. Тает поминальная свеча.
Я гляжу — поддатый, бородатый — на немую вертикаль огня.
Батя, ты теперь — прямой ходатай пред Престолом Божьим за меня.
Ты отныне выйдешь в бело поле серафимов, ангелов и сил.
Ты такого не видал николи, ведь всегда немногого просил.
Как тебе? Не холодно скитаться? Может статься, даже веселО?
Я — с тобой не прочь бы посмеяться. Только нынче — губы мне свело.
Всё сегодня видится нерезко… Колыхнулась пламени стрела.
Шелохнулась, что ли, занавеска?.. И душа — узнала, обмерла.
20-21марта 2005
* * *
Катафалк не хочет — по дороге, где лежат гвоздИки на снегу.
…Рассказал профессор Ольдерогге — то, что повторить я не смогу
про миры иные, золотые, — без придумок и без заковык.
Пшикайте, патроны холостые! Что — миры? Я к здешнему привык.
Катафалк, железная утроба, дверцей кожу пальцев холодит.
А внутри его, бледна, у гроба моя мама бедная сидит.
Этот гроб красивый, красно-чёрный, я с сестрицей Лилей выбирал.
В нём, упёрший в смерть висок точёный, батя мой лежит — что адмирал.
Он торжествен, словно на параде, будто службу нужную несёт.
Был он слеп, но нынче, Бога ради, прозревая, видит всех и всё.
Я плечом толкаю железяку: не идёт, не катит — не хотит.
Голова вмещает новость всяку, да не всяку — сердце уместит.
Хорошо на Ячневском бугрище, где берёзы с елями гудут!
Ищем — что? Зачем по свету рыщем? Положи меня, сыночек, тут!
Через сорок лет и мне бы здЕсь лечь, где лежит фамилия моя.
Буду тих — как Тихон Алексеич с Александром Тихонычем — я.
А пока — гребу ногой по снегу, и слеза летит на белый путь.
Подтолкнёшь и ты мою телегу — только сын и сможет подтолкнуть.
5, 17 марта 2005
* * *
…А покуда шавки вокруг снуют,
примеряя челюсти для верняка,
ты поведать волен про свой уют,
про уют вселенского сквозняка,
коли понял: можно дышать и тут,
на перроне, вывернув воротник,
даже если ночь, и снега метут,
и фонарь, инфернально моргнув, поник.
Да, и в здешней дрожи, скорбя лицом,
заказавши гроб и крест для отца,
ты ведь жив стоишь, хоть свистит свинцом
и стучит по коже — небес пыльца.
Город — бел, и горы белы, холмы.
И твоя действительность такова,
что пора читать по отцу псалмы.
…Где ж тот поезд каличный «Керчь — Москва»?
Ведь пора идти, отпевать отца
по канону, что дал навсегда Давид.
Да в итоге — снежище безконца
и ментов патрульных унылый вид.
Ты живой? Живой. Вот и вой-кричи!
«Всюду — жизнь!» — нам сказано. Нелегка?
Но прибудет тётушка из Керчи.
И Псалтырь пребудет во все века.
А отец лежит — на двери, на льне,
в пятиста шагах; как всегда, красив…
В смерти есть надежда. Как шанс — на дне
ощутить опору, идя в пассив?
Смерть и есть та дверь, что однажды нас
приведёт, как к пристани, в те сады,
где назначен суд и отмерян час,
и лимита нет для живой воды.
13 марта 2005, Прощенное воскресенье
Она. Ему ногу целует, хоть ей на работу пора.
Стопу или голень, колено, рукой по бедру утекая.
На месте её невозможна и, значит, не будет другая.
Особенно если, конечно, особенно если с утра.
Она улетает: подъезд, подворотня, собаки, трамвай,
Тычки, перегар, перепалки, коты, проходная завода,
Директор-ворюга, начальник-мудак, се – родная природа,
Часть участи общей, расейский родимый кривой каравай.
Он. В общем, не спит, лежебока, к башке его льнут голоса.
Лежит – волосат, голозад – депрессняк в черепке раздувает.
Потом он зевает, встает по-медвежьи, глаза разувает
И в зеркало смотрит. И сразу отводит пустые глаза.
А тот, что вот там, в амальгаме, за гранью, – глядит и глядит,
Всё смотрит и смотрит в упор, перевернутый справа налево.
Он ложью питается – тот – как буханкою черствого хлеба,
Но правды взыскует, пытая не в шутку, как честный бандит.
Куда ты намылился вдруг? А намылился друг для бритья.
Таков ритуал, процедура, что сущность его образует.
Когда-то по-новому, может быть, он свои очи разует
И этим – ведь хотца! – избегнет страды неизбежной, битья.
За всё – воздаянье. Получишь. За зло, за добро. Целлофан
Бездарных исканий шуршит-шелестит… Целомудрие? Словом,
Почто мимо цели летишь, безотрадный, безвольный профан?
И палец ноги – он всё сАднит и сАднит, горит, поцелован.
***
Tыcячeлeтняя вoйнa.
Бeзпaмятcтвo. Пылaньe кpoвeль.
Heизлeчимo жизнь бoльнa.
A я нe жaждy бpaтнeй кpoви –
Hи лoпнyвшиx oт бoли глaз,
Hи гoлocящиx жил нa дыбe.
Hи злого xлeбa, ни тpяпья
Чyжoгo, ни чyжoгo дoмa.
Co мнoю – cмyглaя мaдoннa.
Ee yлыбкy в яви пья –
Cквoзь блyдный ливeнь Вaвилoнa
Я cлышy жизнь тyгoгo лoнa
И знaю: этa жизнь – мoя.
(Bepнeй, yжe – мoe пpoдлeньe).
...C кaкoй чapyющeю лeнью
Tы тpoгaeшь cвoю щeкy
B пигмeнтныx мpaмopныx paзвoдax
И лиcтик тoпoля щeнкy
Игpyчeмy пycкaeшь в лaпы!
B кpyгy eжeвeчepнeй лaмпы
Mы дepжим cчacтия пыльцy
Heмнoгyю нa пaльцax cлaбыx.
Игpaй-дyди, вceлeнcкий лaбyx! –
Пoкyдa кaтитcя к кpыльцy
Tыcячeлeтняя вoйнa...
Ю.Г. Милославскому
Ветерок развевает знамена,
За рекой полыхнула заря,
И на Запад уходит колонна
От Покровского монастыря.
По Полтавскому Шляху — на Киев —
Командиры пехоту ведут.
Это наши полки Слободские
За победой на Запад идут.
Наши жизни, солдат, не напрасны,
Потому что написан у нас
На хоругви родимой на красной
Образ Истинный — Харьковский Спас!
Преисполнена воли и стати,
Осененная с горних высот,
Озерянскую Божию Матерь
Мерефянская рота несет.
А за ней — с чудотворной Песчанской —
Выступает Изюмский отряд,
Чтобы нечисти американской
Прекратить непотребный парад.
Эй, раздайся, мерзотина злая!
Это явная явь, а не сон:
Вместе с нами идут — Николаев,
Севастополь, Донецк и Херсон!
Поднимайтесь — и Ворскла, и Уды,
Встань, народ, — от Сулы до Донца —
Против ведьмы и против иуды,
У которого нету лица!
Мы не предали отчую славу
И над Лаврою свет золотой!
Постоим за Луганск и Полтаву,
За поруганный Киев святой!
Погляди-ка: над хатой саманной —
В белом небушке, с синим крестом,
Наш апостол, Андрей Первозванный,
На врага указует перстом!
Для солдата нет смерти напрасной —
Потому что написан у нас
На хоругви родимой на красной
Образ Истинный — Харьковский Спас!
2005 от Р.Х., Крещение Господне
1.
Я постным становлюсь и пресным,
простым, безхитростным и ясным.
Отдавший дань мослам и чреслам,
я возвращён к воловьим яслям —
тем самым, с тишиной Младенца
сладчайшей, истинной, безстрастной.
Есть счастие для отщепенца —
свет мягкий, образ неконтрастный.
2.
Ты дал мне дар: живое сердце,
вмещающее всё живое —
мерцающую веры дверцу,
в любви участье долевое.
На свадьбу в Галилейской Кане
я вышел, словно на свободу,
нетерпеливыми глотками
я пью вина живую воду.
3.
Но, озираясь спозаранку,
я вижу страшные картины:
уходят люди в несознанку —
в глухую оторопь, в кретины.
К себе изживши отвращенье,
никто не шепчет: «Боже, дрянь я!»
И если есть кому прощенье,
то только после воздаянья.
4.
Скажи ж, почто дрожат колени
с утра у грешников скорбящих —
от страха или же от лени
играющих в бесовский ящик:
горит, горит перед очами
и дразнит ложью обречённой,
и превращает, враг, ночами
им красный угол — в чорный, чорный.
5.
Сорви с них лень, пугни сильнее,
чем чорт, появший их, пугает,
перечеркни их ахинеи,
ничтожный лепет попугайный!
«Любовь!» — им сказано; в любови ж
пусть и живут, отринув дрёму.
…Ловец, почто Ты их не ловишь,
клонясь к пришествию второму!
7— 9.11.04
Ветку выставил пикой и врезался в глаз —
мой открытый, красивый, здоровый —
сверх очков. Ну а в чём виноват грешный аз?
С табуретки коровой
перепуганной прянул, ладонью закрыл
бедный глаз. Раскатились
грозди враз из ведра. Виноград — пятикрыл
бросил лист на тропинку… Так стилос
указующий ткнулся мне в око, и вот
я снимаю умняк, разумея:
виноград, как старинная битва, живёт
иль Егорий, пронзающий змея.
Значит, левый — закрой? Стал-быть, — правым глядеть.
Видит хуже, но — правый.
Виноград-гладиатор поймал меня в сеть,
честной палкой сразил — не отравой.
Думай, думай, мудрило, смекай, просекай,
в чём вина, коли плачет и плачет
половина лица. Знать, зашёл ты за край
и в вине твоя истина, значит.
Убегающему – просто:
Он бежит куда захочет
(Если, правда, только может)
По оврагам рысью шпарит
Меж деревьев резво чешет
Через площадь в подворотню
От убивца чтоб убечь
По асфальту по болоту
По ступенькам в лифт на крышу
Взад-вперед-налево-вправо
По лугу по заливному
Без дороги напрямик
Догоняющему – трудно:
Он бежит куда не хочет
(Если даже он не может)
Все равно с одышкой носит
Тело жирное в утесах
Влево-вправо ляжкой машет
Лишь бы резвого споймать.
Догоняющему – тяжко:
У него семья большая.
Даже если совесть мучит
И болячка чрево точит
И трубит упертый Ангел
Что уже настали сроки
Даже если детка плачет
Все равно над шаткой бездной
Свищет черный томагаук
Влево-вправо-взад-вперед
…когда отечество в снегу.
Н. Панченко
Любима вешняя орда,
что сыплет тысячами трелей.
Но чувство родины острее,
когда в Отчизне холода,
когда расслышишь скрытый гул
земли – сквозь труд зимы над нею.
И тем Отечество роднее,
Чем тяжелей ему в снегу.
Mapия, cпи.
Oн вышeл нa кpыльцo,
Пoглaдил cвeжecтpyгaнныe лaги,
бepeзoй пaxнyщиe. Boзлe вepcтaкa
вздoxнyлa тeнь и глyxo шeвeльнyлacь,
и звякнyлa нeвидимaя цeпь.
Oн в гoлyбятнe oтвopил пpитвop
и, пoдoйдя к бaдьe, пoд cтapoй cливoй
лицo в тyгyю вoдy oкyнyл.
Живoй лиcтoк, пpилипший к бopoдe,
кocнyвшиcь пaльцeв, cнoвa cтeк в бaдью
нa чepнyю кoлeблeмyю вoдy.
Звeздa, дpoжa, cтoялa нaд oвинoм.
И тaм, пoд нeй, paccвeт – eдвa-eдвa...
O, Гocпoди, кaк я нeпepeмeнчив!
C кaкoгo ни зaтeю cлoгa,
c кaкoгo ни нaчнy yглa
oбшapивaть yмoм пepeдcтoящий миp –
все вoзвpaщaюcь к xижинe oднoй,
вoт к этoмy eдинcтвeннoмy кpoвy...
Hy чтo, cкaжи, oпять в гpyди щeмит?
Oн в дoм вoшeл. Жeнa eщe cпaлa.
Oн дoчepи пoпpaвил oдeялo.
B coзнaнии тoлпилиcь имeнa:
Ивaн, Oлeг, Пeтp, Bceвoлoд, Apceний...
Oн взpoгнyл, yзнaвaя имя тo.
Жeнa cпaлa, тяжeлыми лaдoнями
бoльшoй живoт oт миpa зacлoнив.
Oн тpoнyл ee cмyглый лoб
и, нa пoл ceв, пpиткнyлcя к живoтy,
и cтyк paccлышaл eлe paзличимый.
Ha xyтope, в лecy, взopaл пeтyx.
И нeбo зaнялocь
живoй лyчинoй.
Cпи, лaдo, нe тpeвoжьcя, бyдeт cын.
30 aвгycтa 1987
Только Любовь Любовей теперь с тобой
Та
что не изменит –
теперь с тобой
Та что всегда со всеми
но всегда – только с тобой
Ресницами целомудрия
касаешься щек её
Трогаешь пух трепета над губой её
Ибо источник истомы – вечное лоно её
Брат мой, Иосиф, скажи,
что к Возлюбленной, Смерти,
это – возврат, не побег.
Скажи, что склеп – это кокон,
а гроб восходящий
есть просто росток, побег,
бабочкин выпорх назначенный –
за океан.
Дрогнут Америки створки, гроб изойдет в океан.
И – голубая гондола сквозь балтику вод
бабочкой воли последней,
гробом живым уплывет –
слабой Венеции под величальный свод:
вот тебе клад, вот, храни и лелей его, вот.
О, Адонаи, молю я, Господи Сил!
Смертною дланью
укрой его,
где он просил.
Чтобы до судного часа
друг возле друга
они ожидали
твой светлый последний мрак:
сын Александра Иосиф,
Марк Марциал,
Секст Проперций,
Валерий Катулл,
Квинт Гораций Флакк.
Сок забытья
забвенья нектар
под языком её
28-30 января 1997
СКАЗ О ЯВЛЕНИЯХ БЛАЖЕННОМУ ТИМОФЕЮ
БОГОРОДИЧНЫХ ИКОН
НА СИНИЧЬЕЙ ГОРЕ В ЛЕТО 7071-е ОТ СОТВОРЕНИЯ МИРА*
Воспою тебе сказочку, да не кривися, послухай ты:
что у реки-то псковской у Лугвицы Тимоха отрок выпасал скоты;
да, надысь-вчерась, лет четыреста сорок тому
паче солнца сияющь свет явися ему.
В час вечерняго пения виде Тимоня на воздусе свет велик,
а во свете том – Богородицы Умиления пречистый лик;
на руках держащу предвечнаго младенца Господа нашего Иисуса Христа,
и к лицю Его горненебесному Сама преклонившася – лицем чиста.
И рече Тимке глас: вот иди-ко, отроче, на Синич-гору, что рукой подать,
и узриши там – от Благодетеля всякому дыханию – возблагодать.
И пошел Тимофей Терентьевич – перепуган, кроток и молчалив,
на Синичью гОру, где пичуги щебечут щебетом чив да чив.
И всю ночь там молился Тимоня, а поутру
Богородица Умиление явилась на ту гору.
И опять повелела отроку: шесть год спустя
приходи сюда, приходи, не страшись, дитя.
В-третье, как было сказано, спустя шесть год,
на гору святую Тимофей Терентьич пришед, юрод,
лицезрел икону и света испил сполна,
и опять паки взяся та икона на воздух и бысть не видна.
Да повелено ею было Тимоне итти во Воронич город
и сказать народу, чтобы все крестный ход
повели с иконою Умиление на Синичью гору.
Что, не веришь? Ты слухай, слухай – ей-Бо`, не вру.
Ты не веришь, тако же не поверил Тимохе Никита поп.
Для того и помрачен был вкратце рассудком поп – да поверил чтоб.
Потому просветлел в уме и повел людей,
на Девятник по Пасхе, крест серебрян держа дак промеж грудей.
Поп Никита с Воронича отправился, велеречив,
на Синичью гору на тую, где синицы поют чив-чив.
И на горе на той, где горобцы хороводят чирик-чирик,
на сосне – Одигитрии Божией Матери народу явился лик.
На сосне на дереве иконочка как есть светилася, на сосне.
И лишь Тимохе блаженному на руки спустилася – как во сне.
И срубил народ часовенку на горе на той
и нарек тогда Синичью – горой Святой.
А на праздник Покрова (скажи-ка!) часовня та
Вся дотла (ты слухай, слухай!) сгорела – знать, неспроста.
И когда, сокрушаяся, разгребли золу,
Одигитрию Богородицу нашли (ты представь, целехоньку!) – на полу.
Иоанн-то, царь наш Грозный, – где стал пустырь,
повелел тогда отстроить-де монастырь.
Богородична Успения там престол возсиял,
где сосна росла, с коей Тимонька иконку съял.
Стало быть, тех веков предавешних испокон
Одигитрии и Умиления – двух икон
там обитель встала. И по сей день
на Святой горе – Пречистыя Матере пресвятая сень.
А через чверть тыщелетия в ту гору, в ту святую самую, не в какую-нить
Алексан-свет-Сергеевич завещал себя схоронить.
Что землица, – говорил, – прекрасная: ни глины, ни сырости, ни червей…
(Да, скажу те: земля, она – первей всех вервей.)
…Ну, а Тимофей-то Терентьич, по явленьи икон, всепремного рад,
возвестить велику новость отправился в Новоград
и труждался по селам да по погостам, и за своя труды
ни с хитра ни с горазда не взимаше мзды.
Да уж в Новеграде Великом Пимен архиерей
заточил Тимофея Терентьича аж за шестью шесть дверей.
Юй, люди добрыя так ругашася уродивому и глум творяше – что твой палач!
Помяни ж, православный, касатик, Тимоню мученика – поплачь, поплачь.
А царь-то Грозный – тот, что преподобному Корнилию Псковскому лично отсек главу
за то-де, что князю Курбскому дал во Печерской обители преклонить главу;
а царь-то Грозный – тот, что самолично к литургии каноны писал,
вскоре по кончине Тимониной Великий-то Новгород в кровь искромсал…
Я к чему свое долгое слово веду-клоню,
что толкУ тебе бЕз толку, зевающему коню?
Ты ответь мне, разумничек, почему
не тебе б, положим, явилась икона, а все ж – ему,
все ж – юроду несмЫслену, Тимонечке, дурачку, –
не честнОму крестьянину, не попу Никите, не купцу,
не мытцЮ, не мЫтныку** и не братку качку?
Ой, пойдем же ж, друже, и мы с тобой на гору какую-нить
и молить Пречистую Деву станем – Свой лик явить.
Али нетути в мире горы такой,
где б на грешных, нас, снизошли благодать, покой?!
10 января 2004 года по нов. ст.,
суббота по Рождестве Христовом,
мучеников 20 000 Никомидийских и прочих,
сщмчч. Никодима еп. Белгородского и Аркадия диакона.
В субботу святочной недели в 11 часов утра, в комнате, где Аня играла «Хорошо темперированный клавир» Баха, я включил электрическую гирлянду на ёлке и сел за стол сочинять сей опус, декабрьские наброски коего были, к сожалению, потеряны. Как только я записал название, на перила балкона прилетели две синички и два воробышка. Я вышел на балкон, смёл веничком снег и посыпал пшеничных зерен. В течение четырех часов сочинение было написано, Аня переиграла всю свою программу, включая Шопена, Листа, Рахманинова, Прокофьева, Метнера, однако птицы в этот день, к сожалению, больше не прилетали.
«А ко мне синички прилетают предупредить, что кто-нибудь умирает. Сядут на подоконник, в стекло клювиком постучат и лапками письма напишут. Но я прочитать не умею. У меня дед был Тимофей, тоже мученик, только советских времен. Ваш сказ будто из "Голубиной книги"». Тина Шанаева, 21 октября 2004, 00:20
С каждым днем я все больше хирею и кисну. Возле меня никого нетути, кто помогал бы мне жить словом и делом. Все бандитски грезят о моем «уходе в вечную тьму»! Все живое, что было возле меня: пес, кот, утки, гуси, петухи и куры – все исчезло как дым. Остались за окном лишь воробушки да синички. (Семен Гейченко).
________
*1563 г. от Рождества Христова;
**мытэць – художник, мастер;
мытнык – таможенник
1. И тогда Саваоф говорит:
Я не слышу, что он говорит.
Погодите, пусть он говорит...
2. Все затихли, а он говорит:
Подаянье Твое – велико.
Стражник Твой меня зорко стерег.
3. Ты пролил меня, как молоко,
Ты сгустил меня, словно творог.
Надо мной Твоя стража стоит.
4. А на мне – плоть гниет и болит.
Я живу, опрокинутый ниц.
Я не вижу ресницы денниц.
5. Мои вежды закрыла метель.
Вот во тьме застелю я постель,
Вот я гробу скажу: ты – отец,
6. Вот я червю скажу: ты мне – мать,
И настанет конец, наконец.
Кого нету – не сможешь имать
7. Даже Ты, даже Ты, даже Ты…
Что же Ты свысока, с высоты
Малых плющишь и нищишь?.. Я – плющ,
8. Овивающий стопы Твои.
Но скажи, где же дети мои,
Где верблюды и овцы мои?
9. Отчего я – и гневен, и злющ,
И гугнивее – день ото дня?
И тогда Саваоф говорит:
10. Твои дети, стада – у меня.
Не пекись, не печалься о них.
Я забрал их от здешних корыт,
11. Чтоб сокрыть во чертогах иных.
Отвечай перед Отчим лицом:
Ты ли будешь тягаться с Отцом?
12. Ты ли выправить волен Мой суд,
Оправдаться ль, Меня обвинить,
Коркодела поддети на уд,
13. Нечестивых во тьму отменить?
Бедный Иов тогда говорит:
Был я слухом, но зрением – врал,
14. Я в Тебе видел только себя.
А теперь я увидел Тебя!
И тогда Саваоф говорит:
15. Посему – принимаю тебя,
Вдвое больше воздам, чем забрал.
И другим говорит: Этот – мой.
16. Этот – мой, пусть его поживет,
На земле поживет на живой
И, насыщенный днями, умрет.
1 января 2004 г.
С тобой ли – в белый листобой –
Мне, молодому, расставаться?
Неверной гривой любоваться –
Игривой, гибельной – любой.
И впредь – тебя не ждать, не звать.
Не жить, а тешить безнадежность.
И, увядая, выдавать
свою заснеженность за нежность.
_______
* листобой – 1) осенний холодный ветер, обнажающий деревья; 2) ноябрь
1
Невольная душа скользит по злому кругу
и выхода в ней нет, и нету забытья;
и, ластясь, тычется в протянутую руку,
назначенную ей, быть может, для битья.
Но это – все равно, ведь сладость прикасанья
мгновенную
ничто
уже не истребит.
…Тебя мне
не простит
безтрепетный Исайя,
и праведникам вслед
меня не устремит.
А ты – прости, прости:
неверный вор влюбленный –
гляжу в твои глаза и свой лелею плен.
Пусть безутешна жизнь, и беззащитны клены,
но, все-таки,
не всё
на свете –
прах и тлен.
И несказанный лад, случившийся меж нами,
Останется в горсти у вечности гореть.
Но верь, что разны мы своими временами:
у сердца нет времен; оно не помнит смерть.
2
Мне снится быль, продленная Лукой.
Там и про нас загаданы страницы…
Меж вымыслом и явью нет границы,
Когда твои соленые ресницы,
Дрожа, восходят над моей щекой.
Дай обниму тебя над пропастью пустой,
Над неизбежной бездною незрячей,
В живых ладонях вынянчу и спрячу –
В одном миру возлюбленном, напрасном,
Где время нас пустило на постой.
Что ж, отыграемся за прошлую судьбу,
За неприкаянность твою и одинокость.
Проснутся рельсы и прогнется плоскость.
Луна стечет на лоб твой и на локоть.
И ночь застонет, прикусив губу.
Подробных губ, бредущих по бедру,
Запальный бред запомни, ради Бога!
Скаженный жар. Казенная дорога.
И в век Быка, годину Козерога
Тоску твою поймаю, заберу;
И молвлю в мир, что я твою звезду
Заблудшую сыскал в изломах тверди,
Что жизни страх страшнее страха смерти,
Но ныне, впредь – среди скорбей несметных –
Я жду твой смех, как ничего не жду.
3
По древним каменьям, по Лавре седой…
Когда в позолоту ее залитой
Полуденный свет упадает на ветви
И в сумрак струится из кроны пустой
Ладонью твоей остужаю щеку
Такое везенье на нашем веку
Что можно дыханьем касаться друг друга
Покуда увяла ненадолго вьюга
Два взгляда сомкнулись на краткой свече
Пред Ликом
гвоздики легли как рубины
Уже
внегреховное имя «любимый»
Вольно на устах и волнует и длится
И мимо (забудь) нелюдимые лица
И годы глухие
грядут чередой
Туда где речет черноперая птица
И ужас немотный толпою толпится
Не здесь
Не теперь
Не под нашей звездой
Это – радость иль хвороба?
Или это – все одно?
Не гляди, милАя в оба,
Где давно черным-черно!
Неизбывная зазноба,
Золоченое чело.
Мы – любовники до гроба.
Да не знаем – до чьего.
***
Прости, моя радость, что песни мои столь просты.
Что плечи целую и перси, но чаще – персты.
Чего ж ты хохочешь, над бездною клонишь лицо?
На каждом на пальце поет голубое кольцо.
Что думал Создатель, Адаму ломая ребро?
Как дивно на Еве зажжется живьем серебро?
Вот Ева рядится: кивок, поворот и наклон.
Вот эту цепочку! И эту! И этот кулон!
Вот эту фитюльку, безделицу, чушь, пустячок,
Подвеску и брошку, заколку, булавку, значок!
У зеркала Ева. А вот – и безумец Адам.
«Я жизнь, – говорит, – ради цацек вот этих отдам.
Именье истрачу, что в тайной норе берегу!»
И к Евину уху он сам примеряет серьгу.
Пьянея, он ей обнимает устами перста,
Склоняясь над нею. И все это есть красота!
Ах, светлые светы, как это похоже на миф!
Надень ожерелья, браслеты, Laurа моя, Суламифь!
Но что ты, родная, на пальцы взираешь, грустна?
– Как жаль, что их десять,
а шея всего лишь одна!
***
Давай с тобой ребеночка зачнем!..
Нет, правда! Представляешь, мы с тобой –
Родители. А он – сидит в тазу,
Такой русоволосый одуванчик
Со смугло-золотистой нежной кожей,
И хлопает ладошкой по воде.
А я к тебе тянусь для поцелуя,
Но, руку подвернув, лицом ныряю в таз.
Мокрющие, хохочем, обнявшись,
И кутаем дитёнка в полотенце.
И вот представь малю-у-сенькую пятку,
Торчащую из вороха, из складок...
И как ее, такую, не куснуть,
Не услыхать дитячий взвизг восторга?
Кусну, конечно, как же не куснуть!
Ты думаешь, что это будет мальчик?
Скорее – девочка. С такими, как у нас
С тобой
зелено-бурыми глазами.
И будет дар какой-то ей дарован.
Да как ему не быть, когда кровей
Стеченье богоизбранных народов,
Родимый заселивших Вавилон,
Не может не предполагать наличья
Какого-то – всенепременно – дара.
Но этого не будет никогда.
Зачать ребенка в нашем положенье?
На что, его, кровиночку, обречь?
Здесь, в этой, Богом проклятой стране,
Которая, как Крон или Сатурн,
Взлелеяв чад, их тотчас пожирает?
В гроб уложила друга моего,
Так что ж, теперь на пушечное мясо
Отдать ребенка ей?
Я говорю о сыне.
Его отнимут сразу.
Кто? Война,
Сума или тюрьма. Тут все едино.
Просвета нет. Так что же, нам рассудка
Не хватит, чтоб подумать обо всем?
Склонюсь к тебе, пока еще мы живы.
Я здесь, быть может, только для того,
Чтобы тебя погладить по щеке,
Чтобы тебе сказать...
1867 – 1935
с английского
Была одна звезда видна
За горною грядой.
Пустынная долина сна
Лежала пред звездой.
А я скитался среди скал,
Глядел в глаза могил.
Я след любви своей искал,
Но нет, не находил.
И мне открылось: все прейдет –
Звезда, любовь и я.
И нас сокроет черный лед
Во тьме небытия.
1867 – 1935
с английского
Ну как смогла она понять
Сакральный смысл моих речей?
И сердцем истину обнять.
Младенец, Сын – но Чей, но Чей? –
На Крест взойдет, чтоб умереть,
Воскреснуть в Славе... Как смогла
Она судьбу Его прозреть
В свеченье моего крыла?
1867 – 1935
с английского
Я мог бы восславить тебя – до последних времен,
Твердить о мгновеньях, которые были нежны,
Я мог бы прозвать тебя тысячей звонких имен. –
Любовь – молчалива. Что выше – ее тишины?
Любовь не гордится. Покорна сужденьям судьбы,
Безмолвная, верно таится и тихо растет.
И не превозносится, и не взыскует борьбы.
Любовь – молчалива. И мир – перед ней распростерт.
Лишь страх и отчаянье нам отворяют уста,
Лишь ревность и страсть, и копеечна наша цена.
Держись тишины. Ведь одна тишина – не пуста.
О, благословенна – любви немота, тишина!
1.
И вcпoмнишь чepeз тыщи вepcт и зим
He взгляд, нe лик, a гoлoc мoй пpoдpoгший.
Ha гoлoй, yгacaющeй дopoгe
Зaмpeшь, бoяcь oпять paccтaтьcя c ним.
A нынe мы coвceм нe дopoжим
Mгнoвeньями, в кoтopыx – нe ocтaтьcя.
C вocтopжeннoй yлыбкoй cвятoтaтцa
Я тpoгaю лицo твoe... Дpoжит
Coзнaниe... И, выcкoльзнyв, зaкoлкa
Cквoзь вce вceлeнныe лeтит кyдa-тo вниз...
И пpяди ocлeпили, pacтeкaяcь...
O бpeннocти? О вeчнocти? – Ниcкoлькo.
A пpocтo – пacть в твoи лaдoни, ниц.
He пoмня жизни. He cкopбя. He кaяcь.
2.
сквозь жизнь веселую мою
просвечивает жизнь другая:
там
мы с тобою сберегаем
не выдавшийся здесь уют
и пташки вольныя поют
и мы бредем над берегами
в наверном августе – не вспомню –
сквозь жизнь веселую мою –
бесплотный гаснущий неполный
намек на вариант судьбы
меня зовущий ежеденно
одушевление другое
немыслимое счастье то
иной несбывшийся приют
церква на Цыпином угоре
и мы с тобой – какое горе! –
идем смеясь в собор пустой
сквозь жизнь веселую мою
3.
Teбe к лицy бeлeющий coбop
и oблaкo, и тoпoль мoнacтыpcкий,
и xoлм, и, co cмиpeниeм нacтыpным,
бoяpышник, yткнyвшийcя в зaбop.
O, кaк к лицy тeбe
вcя этa жизнь! –
И cвeт, и дaжe мeд ee гopчaйший.
Пoкa нe ocтaнoвлeн кpyг гoнчapный,
пoдoльшe в лeтe шaлoм зaдepжиcь!
Heздeшняя, тeбя зaпoмнят – лec
и oзepo, и cyдный дoждь зaпoйный.
Кoгдa тeбя yжe нe бyдeт здecь,
ничeм oни yтpaтy нe вocпoлнят.
Tы здecь былa. Им нeyёмнo – бeз...
Прощальной бездны остывало млеко...
Ho пaмять ecть
y дышaщиx мoлeкyл
тyгoй вoды и мeдлeнныx нeбec.
4.
Было лето у нас,
перехожих лесных сумасбродов.
Было счастья нещадного
вдосталь, взахлеб, через край.
На греховных холмах, на святых холодеющих водах
было лето у нас –
отлетевший, унесшийся рай.
Только –
плачем о нем
ни его, ни себя не унизим,
а отыщем его
и в него окунемся опять.
Если нас
к синеве невесомой
водил Дионисий,
нам ли счастье свое
не суметь, не узнать, не понять.
Пусть завидуют те,
кто поймал, подержал да не понял.
кто, нашедши,
в потемках плутать продолжал,
ожидая иных, баснословных каких-то японий.
Мне их жаль, дорогая, мне жалко, мне жаль…
Пусть завидуют те,
чей обуздан порыв и просчитан,
и разложен по полкам,
и выверен под миллиметр.
Было лето у нас… С безшабашием ненарочитым
мы заплатим за лето
безвременьем будущих лет.
Здравый смысл, торжествуй,
будь же здрав, пресный мир меркантильный!
Только нам он не в корм,
этот тертый житейский букварь…
Вновь
вплетаемся мы
в легкомысленный дым над коптильней
и, как Петр, – в чешуе красноперой –
ступает по водам рыбарь…
5. СЕВЕРНАЯ ЭЛЕГИЯ
Mы вcтpeтимcя c тoбoю тaм,
Ha тaйнoм ceвepe дaлeкoм,
Гдe кyпoлa плывyт вдoль oкoн,
И лжa нeвeдoмa ycтaм.
Гдe жил cкитaльчecкий oчaг,
Пoкyдa нe был cpoк зaкoнчeн,
Гдe нaши пpaвeдныe нoчи
Coeдинилиcь нeвзнaчaй.
Mы вcтpeтимcя c тoбoй, кoгдa
C тoбoю нac yжe нe бyдeт;
И xoлoд кoжy нe ocтyдит,
И дyшy yтoлит звeздa.
Cквoзь дoльний кoлoкoлий гyл
Пpoдлeньe бpeзжит нaм oбoим
B глyxиx ли зиpкax звepoбoя,
B oтpaднoм дapcтвeннoм cнeгy ль.
Coвпacть – гopчaщaя мeчтa
Для oбpeчeнныx paзлyчaтьcя.
...Пpoщaльный ceвep
тpoнь
нa cчacтьe,
Чтoб вcтpeтитьcя co мнoю – тaм...
Когда Сапарвати играет в гляделки
с нефритовым гребнем
и черные пряди
не холит – когда – между гребнями гребня,
душа ее шепчет: ты где, Гаутама?
Я знаю: ты здесь, Гаутама.
Глаза твои вижу, но где же ты сам, Гаутама?
И шепот души Сапарвати
струится – как пряди – меж гребнями гребня.
Любовь к Гаутаме возможна лишь там,
где исторгнута плоть из пространств поцелуя –
как ком перламутра – с песчинкой – из чрева моллюска.
Любовь к Гаутаме – лишь там, где изъято желанье.
Но ты же – земна, Сапарвати,
тебе за предел – не продлиться.
Забудь Гаутаму, забудься, стекая
меж гребнями гребня.
Нефритовый гребень
глядит в золотые глаза Сапарвати…
22.06.01
Какие-то гнусы распускают слух,
что у нас с тобою роман.
Гнусы всегда затачивают свои лясы:
наверно, им так интересней.
Исходящие из посыла, что жизнь – непременно обман,
видимо, полагают, что поэт держит кукиш в кармане,
даже слагая “Песнь песней”,
что молитва есть ловкость слов, и реченье “Ом-ман-
и-падме-хум...”* – не больше,
чем прихоть эквилибриста.
Ничтожные, они думают,
что всем верховодит плоть.
Действительно, плоть смущается,
едва коснусь твоего мониста.
Но те, у кого язык не отсыхает полову молоть,
ничего не знают про трепет, что в трижды триста
крат сильнее, чем от земного касанья тел.
Что вершина уз – в засловесном струме
или, точнее, ритме.
Именно здесь – родство родства, недоступное тем,
кто никогда не ступал по бритве,
по ребру речевому острому, в темноте,
в коей отчасти мы все пребываем.
“Упорядочить ритм” – указали китайцы древнейшие – вот,
что единственно, в самом-то деле,
достойно беседы за чаем.
Только тот, кто постиг соразмерности длин и длиннот,
на глагольное царство меж нами венчаем.
Не придумано звука и знака, не сыскано жеста,
не именована общность, доселе не назван храм,
о котором лишь нам известно, сестра, невеста.
...А ежели встретишь кого из тех, передай:
пусть идут к херам.
Ибо только там, где помыслы их, только там их место.
_____
*“О камень драгоценный в цветке лотоса...” –
начало буддийской молитвы
***
Чемтышепчешь, шепчештоты,
Ветка-добра-ветка-злая?
Сгину ль я заво-залая,
Не переступив субботы?
Или ты, как воскресенье,
Пустишь свет в мои пустоты?
ЗеленЫе хлынут ноты
В сивый сумрак невесенний.
И за все мои утраты,
И за все мои растравы
Тараторящей оравой
Грянут, ладны и патлаты,
Ветви в окна – шире, шибче,
Хлад намоленный лия!
Канет? Кто же? Што ты шепчешь?
Али-али-али я?
A ceвepный мacтep тaкиe пиcaл oбpaзa –
гдe Aнгeл Гocпoдeнь
нa зeмлю cтpyилcя oчимa,*
и cвeт, ниcxoдивший c нeбec дeиcycнoгo чинa,
нa cтpaждyщиx пaдaл, вpaчyя, кaк Бoжья poca.
И cyднoй пeчaтью гopeл нa Eгopии плaщ,
и нe былo ни тopжecтвa, ни, тeм пaчe, глyмлeнья
нaд змиeм пoвepжeнным,
a пo пecкy иcкyплeнья
шeл пpaвeдник
в кpacнoм,
зaщитник – нe вoлк, нe пaлaч.
И ecли cмятeнный в нaдeждe вcxoдил нa пopoг,
тo видeл – клoнилиcь к нeмy cocтpaдaнные лики:
cквoзь кpивдy cтoлeтий, oбмaннyю cyмpaчь oлифы,
oклaдoв oкoвы –
и Maтepь, и Cын, и Пpopoк.
He злaтa cycaльныe,
a – cинeвa, биpюзa
нa нимбax яcнeли дыxaниeм гopниx oтмeтин.
Hecyeтным cepдцeм
вoзвыcьcя дo мыcли o cмepти.
Taкиe
киpиллoвcкий мacтep
пиcaл oбpaзa.
____
* oчимa – глазами, oчaми (yкp.)
Просто – сидит. На коленях – спокойные руки,
и васильки на коленях, на фартуке белом,
в синь-сарафане и белой рубахе посконной –
просто сидит, лентой волосы собраны.
Фон здесь не явлен. Да что нам подробности быта
или ландшафта, когда в сарафане
свет-васильковом и белой рубахе,
чуть преклонивши чело золотое,
дева глядит, и лежат васильки у нее на коленях!
В эти минуты, когда я смотрю на нее,
в эти века ты шепчи мне что хочешь,
Фаланд, сатир чертозадый, хоть кукиш в кармане
скорчь, Асмодей, Сатано, Мефистофель,
свинствуй, талдычь мне о светоче падшем,
грязи людской, о безверье, о подлости бренного мира,
я не поставлю и в грош твою правду
в эти минуты, в извечные эти мгновенные веки.
И живописец-очкарик с лицом ясновидца,
с ликом учителя земского –
за полстолетья до школы селянской –
тронет холстину сырую влюбленною кистью
и васильком шевельнет меж губами.
И – в невесомую высь
сеновала,
в омут истомный, духмяную колкость соломы
дева летит, синевой сарафанной овита.
Что я плету? Я совсем перепутал сюжеты!
Да – не беда:
вот он – автор с крестьянским прищуром,
вот – этот мир неизбежный, несносный, любимый.
и – надо всеми, над всем –
в сарафане
небесном –
дева младая с челом осиянным!
И васильки, васильки у нее на коленях!
1987
***
Ирине Евсе
Обещал, что скажу. Вот теперь говорю: золотой.
Словно шар золотой за душою Святого Франциска,
Этот мир – золотой. Подступивший так явственно, близко,
Но, как тайная тайна, в светящийся кокон свитой.
Чей анапест лелеет надежду в любой запятой,
Чьи слова сочетаются в речь, как янтарная низка,
Тот не ведает страха и дышит веселием риска,
И идет, восхищенный, вослед за державной пятой
Проходящего в Силе и Славе Своей Золотой –
Вне исчадий, глядящих в упор, но не видящих чуда.
Лишь тебе, моя певчая радость, родная пичуга,
Обещанье мое: золотой... золотой... золотой...
***
Хотя бы на время звучанья стиха,
Движенья живаго по небу, по нёбу,
Спасемся от властных объятий греха,
Оставивши дню – его зраду и злобу.
Избитым размером, истертой стопой
Брести меж лиловых дымов преисподней…
Запомнить. Восполнить... Испей и воспой
Все это. И заповедь, значит, исполни.
Каким языком, говоришь, – говорю?
Железным? Шершавым. А ежели больно,
Прости. Никого не виню, не корю.
И ты – не пеняй, не вини. И довольно.
Медитирующий над чистым листом бумаги
должен располагать достаточным
для сего занятия временем,
то есть прирожден быть либо аристократом, рантье,
чья свобода оплачена трудом многих и многих,
либо аскетом, плюющим на всяческие земные блага,
но даже в последнем случае,
оставаясь при “воде и картошке”,
он должен иметь вольную копейку
для покупки упомянутого листа,
не говоря уж о карандаше или чем-то сверх того, о,
презренные пенензы, –
тугрики, динары, крузейро, шиллинги, как
абстрагироваться сочинителю,
что научается
непредсказуемости звучащей ткани – у Йозефа Гайдена,
который, как утверждают господа Плетнев и Бродский,
был выдающимся именно композитором,
ибо только непредрекаемость
размещения частей произведенья
друг относительно друга,
организованная созидающей волей
и совсем не подобная смешной и красивенькой россыпи
старых пуговиц из бабкиной шкатулки,
итак, лишь воплощенная неожиданность
каждого следующего мига
в предвосхищаемом нами потоке –
достойна усилий,
равно как и неминуемого затем восторга,
там, говорю вам, истинная красота,
а значит, и благодать,
которую, если угодно, можно именовать любовью.
I
В горах Богемии мне Бог сказал: “Взгляни,
Се – пращуров твоих карета и корыто.
Что было от роду столетием сокрыто,
Больным твоим глазам предстало из тени”.
Мне Бог сказал: “Смотри, живут еще и так:
Стежок кладя к стежку, не рвя друг другу горло”.
И я взглянул вокруг – печально, но не горько, –
Прозревший Одиссей несчетной из Итак –
И произнес: “Люблю. Холмы, людей, траву.
Струны скрипичной речь. Витраж и черепицу.
На круги возвращен, чтоб сердцем прилепиться.
Свершилось. Но, Господь, не это назову
Я родиной. И ту страну я не отрину,
Где во поле диком есть город Богучар,
Где чешскую мою прабабку Ангелину
Ты с глиною вчерно страданьем обвенчал,
Где человек, как зверь, увел ее от страты*,
Но зверь, как человек, всю плоть ее сглодал,
Где я всхрипел во мрак: “Каких Голгоф сестра ты!”
И родовую быль рыданьем обрыдал”!
Был день. Я поглядел на свет нагорный, ровный,
На кромки облаков, недвижимых почти.
На облики тварин**. На кровли и на кроны.
И веки затворил... И Бог сказал: “Прости”.
_________
*страта – казнь (малоросс.);
**тварина – животное (малоросс.)
II. VIRTUOZI PER MUSICA DI PIANOFORTE*
Дочери Анне
С семи тридцати – репетиции в местном дивадле**.
Истерзана дивная птица по имени Pеtrof***.
Девица, дерзай! Хоть в финал ты пробьешься навряд ли –
Поскольку другие расклады в пасьянсах у мэтров.
Но Бахов клавир сквозь твои прорастает лопатки,
А пальцы победны, как Людвига бедное ухо…
Прости истеричек: учихи – всегда психопатки.
Играй для долин и для кленов прощальных, девчуха!
Как странно: значительно дальше, чем мог бы, чем думал,
Окажется тот, кто, отважный, затеял попытку,
В каленый канон содержанье случайное вдунул
И музыки муку не принял за дыбу, за пытку.
Полюбим ужо эту жизнь, да уже полюбили –
Зеленую Эльбу, что здесь именуема Лабой.
Любая былинка становится плотью для были,
Когда преисполнится воли и боли неслабой.
Тем более, глянь: пол-Европы – в кармане, в остатке.
Не делай различья улыбкам чужим и оскалам.
На сердце, на горле запечатлено, на сетчатке,
Как Вагнер вдогонку скакал, бесноватый, по скалам!
____
*Ежегодный конкурс юных пианистов в г.Усти-над-Лабем, Чехия;
**дивадло – театр (чешск.);
***марка фортепиано.
III
У Габсбургов в серебряных гробах
Тщета стогорбым айсбергом горбата.
За прахом прах, за прахом – прах и прах,
Отец за сыном или брат за братом,
Со спесью на распавшихся губах, –
Безглазые, из пыльных усыпальниц
На нас, грядущих, гаснущих, глядят,
Молчаньем сотрясая Пражский Град.
Истает все. Но не прейдет парад,
Где пальцы сжали фал[л] державных палиц.
Как жаждет всякий кесарь, фараон
Притиснуть створкой устрицы-гробницы
Подол вертлявой вечности. Сторицей
Получат Сфорца, Тамерлан, Нерон.
“Где я лежу – там пуп времен, столица!”
Зачем – народы, страны, города?
И с кем была ты дольше, дольче вита,
Чтоб мавзолей иль Храм Святого Вита
Веками подпирала та орда,
Кичливая успешливая свита?
Деспоты, спите, не винясь виной...
Но будут ли за вас – о душах ваших
Молиться на свободе неземной
И Мандельштам, утопленный в параше,
И нищий Моцарт, павший в перегной?
Приношение Петрарке
Франческо, знай, что и за семь столетий
Ничто не изменилось в человеке,
Не вышло воплощения другого.
Как прежде, он охоч и жаден множить
Вокруг себя не доброту, а вещи –
Тоскливые, бессердные предметы.
Он детям завещал любить предметы,
Решив, что посреди эпох, столетий
От мира лишь одна защита – вещи;
Чем больше их «висит» на человеке,
Тем больше он способен вещи множить
И тем – всевластней над судьбой другого.
А можно ль было ожидать другого,
Мой брат Петрарка? Вот они, предметы:
Дома, машины, тряпки… Список множить
И множить можно в череде столетий;
В хотящем чреве чрева, в человеке,
Они растут как монстры – шмотки… вещи…
Везде, куда ни сунься, всюду – вещи.
Себе прибавить, вычесть у другого –
Таков талант – от веку – в человеке.
Кто счет придумал, чтобы счесть предметы,
Тот знал закон спешащих в ночь столетий:
Дели чужое, чтоб свое – умножить!
Но даже если очень мало множить,
Всё постепенно покрывают вещи.
И память, озирая склеп столетий,
Не извлекает ничего другого –
А лишь неисчислимые предметы,
Сжирающие Бога в человеке.
Франческо, я скажу о человеке:
Сей создан для того, чтоб приумножить
Не свет, не милосердье, а предметы;
Лишь вещи, истребляющие вещи, –
Чтоб не осталось – ничего другого,
Когда Господь закончит ход столетий.
Нет в мире человека, есть – предметы.
Размноженные алчностью столетий,
Ждут вещи Суд Пришествия Другого.
5.12.01
Ирине Ермаковой
«Помню – лечу это я, лечу…»
Гаршин,
«Лягушка-путешественница»
по земле ходили и по воде
на закат глядели на океан
а теперь ответь-ка: мы где? нигде?
каберне архангелы льют в стакан
мы теперь – подпрыгнули и летим
ни снегов тут нетути ни дождей
спеть стишок но «не предлагать интим»
этим мы отличны от всех людей
а под нам метров аж десять тыщ
и не счесть иных что еще вверху
вот шепчу: Господь коли Ты летишь
то и мы летим.
отвечает: who?
это – я, живой мотылёк-тылёк
это мы – к Тебе – мотыльки-тыльки
нас великий свет в небеса увлёк
веселы-сильны
далеки-легки
27.09.03,
Владивосток-Москва
Дон Хуан донны Анны не ищет.
Дон Хуан донну Анну не любит.
Сирый, в рубище во поле рыщет,
Травку пьяную ножичком рубит.
А чугунную хрень Командора
Он давно разделил на тринадцать.
Ни Коран, ни Ригведа, ни Тора
За Хуаном не смогут угнаться.
Он почти что покинул планету,
Обретая такую планиду,
Где уже покаяния нету,
Где не слышно “Во ад аще вниду…”
Одиноко? Уныло ли? Голо?
То не ханка струится в лопатки –
Дым пейота, входя через горло,
В Южный Крест истекает сквозь пятки.
Все по кайфу: непыльно и плавно.
От свободы дареной бурея,
Отъезжает идальго исправно!
И – ни гонора, ни гонореи.
Золотистое млеко дурмана!
Не ищите кромешней услады!
Под балдою, и ладушки-лады!
Ну чего вам, какого Хуана?
Эй, сновидцы, гребем в ясновидцы!
Где не пляшут – ни Аньки, ни Инки!
Будем благи, небесные птицы,
Как ацтеки, как предки, как инки!
Ай, раздайся, вселенская сельва!
Расступись, рассиянное море!
Расточися, развейся, рассейся,
Мое трезвое горе немое!
И, от шалого пыла чумея,
Претворяется серая сьерра.
Зеленей Кетцалькоатля**, змея,
Змий зеленый – глаза кабальеро.
____
*Пейот – разновидность наркотика;
**Кетцалькоатль – верховное божество у индейцев Южной и Центральной Америк, изображавшееся в виде гигантского зеленого змея.
Душа Вурда есть кость.
Плоть Вурда есть то,
что Вурд ест.
А Вурд – грызть
свой люд.
Люд, стал-быть, – мертв?
Но кто бы бе
течь газ и врубать свет?
Потому люд
не мог-бысть
мертв
весь.
Вурд люду свому есть Отец
und
люду свому он есть и Мать.
Вурд не есть ответчик,
Вурд ist
истец.
Вурд
народ свой
уметь имать.
Скор
народу придет
крестец?
У Вурдовых ног
всегда быть чернь.
Над чернью – сверх чуть –
клубится серь.
Массажь ей мозг
и кус ей – в рот!
Ведь серь – та ж чернь,
но – наоборот.
Вурд тож
есть чернь и серь,
но нынче быть Вурдом – его черед.
Вурд рек: «Иго
мое – благо, а бремя мое – легко».
Ан всё обло у него – аки фига,
Болт – от компании «Вурд и Ко».
Вот – нужная жидкость Вурда, лак, –
Чтоб крыть
всяку стебль
кривд-неправд.
Из ящика песнь
вдруг:
«Вурд – люда зрак
и для люда злак!
Вурд люду – гуру и друг!»
А люд ящику рад,
Ведь ящ.
люду-народу – дар.
Вурд сквозь ящ.
лезет к народу в дома.
Люд, вурдоедомый, стенает,
но терпит, подл.
Ибо суть его – страх,
то есть чумы чума,
обставшая слева и сзади,
изнутри, над и под.
Вурд же – сверхподл,
и серых ядущих стращает падл
отлучением от
едомого люда тел.
Но сам Вурд знает свой самый страх:
вдруг ударяет гонг –
адз! –
э! – является Голова.
А за ней – грядет иных
отсеченных голов рать.
И тогда,
галушками губ шевеля едва,
Вурд начинает водяру
не есть, а жрать!
Вурд – быстр,
чтоб увидеть стекляшки дно,
свою совесть увесть в пустыню,
а страх испустить в Китай.
Но Голова является –
адзе – адз! – всё одно
и говорит, синея:
«Тело моё – сожрал,
тогда вот – своё отдай!»
17-18.04.2002
Cвeтлaнe Кypилo
И гoлoc твoй,
пoдoбный любoмy из гoлocoв Всeлeннoй –
кpылa, дpeвa, кaмня или звeзды,
пoдoбный, нo oтличный ycтpeмлeньeм
кo вceeдинoмy лaдy,
и гoлoc твoй,
бeз кoтopoгo нeвoзмoжны
этo звyкoлeпиe, этa гapмoния,
и гoлoc твoй,
oтpaжeнный и yмнoжeнный cвoдaми,
coльeтcя c иными гoлocaми,
и ycлышaв, paдocтнaя, зaтpeпeщeт чья-тo дyшa
coглacнo, eдинo
и oбpeтeт cвeт и cмыcл;
и гoлoc твoй
вoзвpaтитcя к тeбe,
и ты вocxитишьcя и иcпoлнишьcя им,
coeдинeнным c дpyгими,
и нeвыpaзимым ликoвaньeм
зaдpoжит
кaждaя клeтoчкa, дoлькa твoя,
и oбнимeшь ты тoгдa cepдцeмыcлиeм cвoим
вcякyю дyшy –
и cлaбyю, и зaблyдшyю,
и пpeбывaющyю в oдинoчecтвe гopдыни cвoeй,
и идyщyю нaвcтpeчy,
и yтpaтившyю нaдeждy,
и инyю,
и yчacтиeм, cocтpaдaниeм
вoзвeличитcя дyшa твoя,
и вмecтe co вceми
взoйдeшь ты пo лecтвицe cлeз и cчacтья;
и бyдyт c тoбoй вce,
и пoмянeшь тoгo oтpoкa,
чтo шeптaл, yмиpaя:
«вce,
вce вмecтe пoйдeм, взявшиcь зa pyки»,
и бyдyт c тoбoй вce –
и yбиeнныe птицы, и мypaвьи, и cтeбли,
и тoбoй, и дpyгими yязвлeнныe чeлoвeки,
и лики, и гoлoca, и вce
и, cкaжи,
ктo cмoжeт тoгдa
низвepгнyть вac
и зaчepкнyть вocxoждeниe вaшe
в Xope?
Иди жe.
Юре Кабанкову
±±±
Это – как снегопадий шепот
Это – как писать слова перышком
на щеке гранита
Это – как долина меж
сном и не сном
Господи, говорю,
неужели еще хранишь
для меня звуки
в Своей горсти?
Это – тепло-коричневый,
округлый свет,
согревающий мир
далеко и возле
кожуры
луковицы
±±±
Что – родина
женщина
А от друзей осталось только
к ним состраданье
И не нужно
чтоб кто-нибудь слышал
ведь Он –
слышит.
±±±
О, оказалось,
всех люблю и сейчас
всех оставленных мной
сквозь крыло мотылька
глажу плечи родные
как прежде
и трогаю губы губами
глаза эти многие
меж звездных снегов
«люблю» говорю
глажу теплый
коричневый
тонкий несильный
свет живой
кожуры
на луковке смуглой
никогда не расстаться
±±±
Душа обнимает равнину, о,
как душа простирается над
родиной-снегом
я здесь и не здесь
меж Востоком и Западом
где
мне отыщется место?
А пока – я к тебе,
друже,
что ж
ты молчишь
пред очами молчишь океана
ракушку-спираль
возле уха гудящую
держишь
±±±
Если мы
поглядим через глобуса линзу,
что нынче меж нами,
я – отсюда,
где Псел начинается, а
ты – оттуда, от сопок, от бухты восточной,
где я
лишь душою бывал,
так если мы оба, вдвоем,
поглядим – встречь –
сквозь глобуса старую линзу –
увидим (скажи?)
ту под сливой беседку,
где Ли Бо и Ду Фу
вечно слушают птиц
Помню луг
у тебя за окном
***
Помню луг клеверов
Я вел твою детку
Ладошки касаясь
По-гречески «Ксения» –
«добрая» значит?
(Всё греки назвали давно)
Как хвостик из русых
волос
незатейливый скачет безпечно
А глянут глазеночки – а! –
Как бы мне
не заплакать
±±±
Подумал сегодня
что если
перенесусь
в те далекие
восточные земли
буду счастлив
как здесь
ведь и снег
там ложится на крышу хижины
так же как здесь
и точно так
белая цапля
парит над древесным гулом
и зябнет лицо
и светится на ладони
тонкой гладкой кожицей
золотая луковка
±±±
Все забуду
и буду счастлив, счастлив
Ну разве что
несколько лет проплачу
родину вспоминая
±±±
Лао-цзы
говорил что мудрец
мир постигает
не сдвинувшись с места
Хотел бы
я тоже
промолвить такие слова
весь мир обойдя
±±±
Эх, да под яблонькой
трое сидели...
Поздней осенью
на порыжелой траве
молча сидели
три человеколюбца
великих
Брейгель, Дюрер и Босх
Налей, брат, винца!
хы, ды под ябы-лынь-кой...
хлынь-блынь-брег
грей-друг-Бог
±±±
Раскрыл старую тетрадь, а там
листик боярышника
из той
жизни.
...Снег упал на страницы.
Вольфгангу Казаку
...А под утро видел во сне Христа:
В светло-сером, плат – вишнев – на плечах.
Он молчал. Словно совесть моя – чиста.
А я знал, знал, что – нет, не чиста!
Но укора не было в долгих Его очах.
Он стоял от меня в двух иль трех шагах.
А за Ним – стояли ученики,
Благодать покоя в скрещенных держа руках.
И меня оставил мой грех, мой несносный страх!
...Но коснулась влага моей щеки.
И хотел воскрикнуть я: “Иисус!
Все, что чаял я сердцем обресть, – есть Ты!”
Но не вышло слово из терпких уст,
И застыл я, плотью недужной пуст,
И сковала тяжесть персты.
И, глаза разверзнув, дрожа, как телок, –
Я, с ушами, полными слез,
В полутьме дышал в кривой потолок
И, ликуя, напрасный, постичь не мог:
Ты о чем мне молчал, Христос?
О ничтожной плоти, о грешной слепой душе,
О несчастной моей земле,
В нищете прозябающей, как в парше,
И почти забывшей Тебя уже?
О Вселенной, скулящей во зле?
Да, мой Боже, я тоже – всему виной!
Да, Господь, я собой – прежде всех – казним!
В это утро, Вседобрый, Ты был со мной.
Но не знаю, как дальше мне быть с собой,
Что мне делать с миром моим?
16 июля 2000 г. от Р.Х.
Нам греки не чужие, говорю...
К.Кавафис
Андрею Дмитриеву
Зябко. И зыбко. Зачат в ночь декабря-Декарта
Новый отсчет. И, значит, снова – перо и парта.
Четки судьбы – навычет: гнись, не смыкая вежды.
Что у нас жизнь позычит, [м]ученики-невежды?
Что нам подарит? Лепу ноту для антифона?
Или вот эту лепту, словно привет с Афона:
Здравствуй! – афинской решкой профиль у корефана.
С гадской ухмылкой грецкой. Фреской ли Феофана –
Лбище? Эй ты, античный! Щурясь, глядит на вещи.
Желчный, но симпатичный. Тощий, почти что вещий.
Ребрами маремана дышащий, что гитара,
Любящий добермана так же, как Ренуара.
Эллин – не верный фальши, нервный, как Фобос-Деймос,
Ложкою меда павший в местный дегтярный демос.
Греки, бубню я, греки, – благодаря Андрею
Я возлюбил вас крепче, чем Арафат – евреев.
Грек, он стило имает! Грек – это тот, который
Русским стихам внимает каждою клеткой, порой,
А на груди худючей крестик несет нательный,
И салабонов [ж]учит, школьников. Не котельной –
Сторожевою щедрой лирой бряцает вмале.
О Феодоре? Федре? О Феодосье-маме?
Ветка былой Эллады соединяет с Понтом.
Тварен творец рулады, скромен, но все же – с понтом!
Где привелось родиться (не без небесной манны),
Тут тебе и сгодиться – с именем первозванным.
Тут тебе и скитаться, вышедши из-под спуда,
С временем зде квитаться, где – холода, остуда.
Значит, не разлучимся. Ежели – да, то ради
Речи – незлой отчизны, на языке, что даден
Игреку или греку – для утоленья жажды.
…То и реку, что в реку не окунуться дважды.
***
Подобно чернецу, что ночует во гробе своем
и, воставше от сна,
во еже утреневати и славословити державу Господню,
вглядывается вглубь ночного лежбища
в тревожном удивлении,
поскольку вновь
мимошедшее время нощи
прошло без напасти от всякого зла противна,
ты смотришься в зеркало,
каждый раз обнаруживая в лице
умножение осени:
седеющие патлы, редеющие зубья,
увядающая кожа, потухающие глаза.
Тело отпадает от сущности.
Ты согласно приемлешь все,
ибо жизнь есть медленное
расставание с оболочкой,
отторжение ненужной,
тщетной, мешающей плоти…
Но глаза! –
глаза должны произрастать светом,
и, к полному окончанию, в пределе –
после отпавшей навек плоти –
от тебя должны остаться одни глаза,
вернее, суть глаз – их выращенный свет.
так что же
ты смотришь, тосклив, –
когда Господь воздвигл тебя
в нечаянии лежавшего
и по сне нощнем возсиял тебе день б е з г р е ш е н…
но ты движешься в направлении,
противоположном заданному,
ты – не справляешься с назначением.
Сморкаясь или шкрябая щеткой по останкам резцов,
выскабливая тупым лезвием щеку или шею,
вспомни – хмур –
зачем тебя прислали сюда,
и, под занавес осени,
сиречь к паденью снегов
запали –
в о з с и я й – свои глаза!
КАМУШЕК
Песенка калики
Стоит наш батюшка на камушке,
Под кровом бора – как во храмушке.
Как столп, как крест, как Спас-на-кровушке.
И «Богородицу» поет.
Стоит наш батюшка, наш дедушка,
Приходит к дедушке медведушка
Сухарика отведать, хлебушка,
В ладошку влажный нос сует.
Ай, свиристят, щебечут, цвенькают
Пичуги. И пеньки с опеньками
Обсели, а бельчата спинками
У старцевых мелькают ног.
Пусть распрострилось семя змеево,
Крепчает дело лиходеево, –
Да диво дивное, Дивеево,
Намолено среди дорог.
А с дедушкою – Божья матинка!
И, даром что спина горбатенька,
За грешников молися, батенька,
Господень умаляя гнев.
Когда б у старца Серафимушки
За всю за Русь достало силушки
Молиться, не смыкая крылушки –
Два века словно тыщу днев!
Где веют промыслы бесовския,
Там плачут ангелы Саровския.
Но живы серафимы русския,
Покров – их до поры таит.
Повырастала снитка-травушка,
Где стынет борушка-дубравушка.
Хоть нет того на свете камушка,
Да батюшка на нем – стоит.
5 мая 2003
Пятница Параскевы
Прасковья Иванна Ромашкина
в пятницу, второго мая две тысячи третьего года от Рождества Христова
оделась нарядно:
в синий (как небо) платочек,
зеленую (как лес) кофту,
черную (как земля) юбку.
Мы с Юрком подсели к ней на лавочку
у целительной купели Серафима Саровского.
– Вона, кака у тебя борода-то, а лицо молодое, – сказала мне
Прасковья Иванна. – Ты с какого года будешь?
– С пятьдесят девятого, бабушка.
– А я – с шишнацатого, – сказала Прасковья Иванна
и улыбнулась во весь однозубый рот.
– Сорок три года разницы. И мне столько же. А всего…
– Осьмдесят шесть! – не без озорства воскликнула Прасковья Иванна.
– Бабушка, купаться будете? – спросил Юра.
– Из ведрышка. Меня сноха польеть.
– А давайте мы вас сфотографируем!
– Мне бы – с батюшкой Серафимом…
Юра и снял ее:
возле большой иконы преподобного Серафима,
опирающуюся на палку.
Двое: не плоть от плоти, но дух от духа.
И еще Юра снял:
то Прасковья Иванна смеется со мной,
а то – я с ней,
то Прасковья Иванна с сыном Иваном («главный на заводе каких-то агрегатов»),
внуком Иваном да снохой Еленой,
а то – все мы, двенадцать харьковских паломников,
вместе с семьей Прасковьи Иванны
(попросили дядечку нажать на кнопку);
мы – уже послекупельные, со взъерошенными ветром мокрыми волосами,
и Прасковья Иванна –
в синем (как небо) платочке,
зеленой (как лес) кофте
и черной (как земля) юбке.
…Фотки мы теперь отошлем
в село Абрамово Арзамасского района Нижегородской области,
благо, почта нынче работает хорошо,
послание дойдет быстро: днёв за пятнадцать-семнадцать –
из Харькова сначала через Киев,
потом через Брянск,
затем – Москву, Нижний, Арзамас…
И будут у Прасковьи Иванны Ромашкиной
стоять на полочке снимки:
она у целительной купели –
с сыном Иваном, внуком Иваном и снохой Еленой,
и отдельно – вдвоем с батюшкой Серафимом –
на веки на вечныя. Дух от духа.
8 мая 2003
***
Не проспи свою смерть,
не проспи, не проспи, не проспи, говорю.
И Григорий Палама нам то говорит.
Не проспи, как проспал-просыпаешь – живую зарю,
Что – к заутрене – в небе горит.
Как проспал-просвистал золотистые дни
(Золотые?), так смерть не проспи.
Там такие начертаны светы-огни!
Бди! Последние зубы сцепи!
Там такая, быть может, грядет благодать,
Что – ни в сказке, ни даже – пером!..
И всего-ничего заповедано: ждать.
И молиться. И бодрствовать, слышишь, не спать!
И луженую глотку со страху не драть:
“Эй, паромщик, когда же паром”?
Ты представь, что за всю-перевсю хренотень,
Оттого, что тверез, а не спишь,
Разорвется завеса: сквозь жизни разверстую тень
Смерти свет сокровенный узришь!
Значит, стоило, стоило, стоило, стоило ждать
И рождаться, и мучиться-жить!
Даст ведь, даст! Отчего же не дать?
…Хоть – в полглаза! Хоть каплю испить!
НА НАПИСАНИЕ ПРОСКИНИТАРИЯ*
Пустырь ли я, кустарь ли я –
очкаст? лучист? многоочит? –
я в явный скит проскинитария
живую тайну заточил.
Она ж – жива и заточенная,
навродь печерского ключа,
где хлещет белое сквозь черное
и кровь аскезы горяча.
Она живет, как будто родина,
большая, нужная страна,
чья подгородняя смородина
красна, черна, страшна, странна.
За все блуждания-скитания
винюсь вечернею виной,
но скиния проскинитария
уже, навечная, со мной.
Я жажду детского и умного,
Христос мне видится во сне.
Ель, Елеонская игуменья,
струит псалмы на сердце мне.
22.08.2003
____
*”Веселыми ногами” (Записки паломника).
УМКА И ДУРКО
Песенка
Вот слева Умка, а справа Дурко –
Прильнули и мнут бока.
Я Умке брюхо треплю легко,
За ухом чешу Дурка.
Они просты, словно Да и Нет,
Желанны – как сон сурку.
Умке натикало столько же лет,
Сколько годков – Дурку.
Меж ними даль – как меж Нет и Да,
Как меж виском и курком.
Хоть мне без Умки – всегда беда,
Но радостнее – с Дурком.
Пожалуй, я – не совсем дебил,
Коль поступь моя легка.
Но как я прежде Умку любил,
Так нынче люблю Дурка.
28.08.03
НА КРИК ГУСЯ ИЗ-ЗА ОВРАГА
Гусяра, кричи, гусяра, кричи,
Веселый, кричи, гусачок!
Покуда хозяин, мрачнея к ночи,
Тебя не подъял на крючок.
Пока чернослив не всандалил в гузно
И в горло горох не встромил…
Горит над округой гортанный озноб
Под шелест подрезанных крыл!
На птичьем, но все ж не на рыбьем меху
Твоя полыхает доха.
И гордо твое – не «хо-хо», не «ху-ху»,
Не «хрю», не «ку-ку», не «ха-ха».
Кричи, мой Гагарин, Гоген и Гюго,
В угаре, коль песнь дорога!
Покуда у нас эге-ге – ого-го,
Потуда и впрямь га-га-га.
13.07.03
СТИХИ О РУССКОМ ЭРОСЕ
Она. Ему ногу целует, хоть ей на работу пора.
Стопу или голень, колено, рукой по бедру утекая.
На месте её невозможна и, значит, не будет другая.
Особенно если, конечно, особенно если с утра.
Она улетает: подъезд, подворотня, собаки, трамвай,
Тычки, перегар, перепалки, коты, проходная завода,
Директор-ворюга, начальник-*, се – родная природа,
Часть участи общей, расейский родимый кривой каравай.
Он. В общем, не спит, лежебока, к башке его льнут голоса.
Лежит – волосат, голозад – депрессняк в черепке раздувает.
Потом он зевает, встает по-медвежьи, глаза разувает
И в зеркало смотрит. И сразу отводит пустые глаза.
А тот, что вот там, в амальгаме, за гранью, – глядит и глядит,
Всё смотрит и смотрит в упор, перевернутый справа налево.
Он ложью питается – тот – как буханкою черствого хлеба,
Но правды взыскует, пытая не в шутку, как честный бандит.
Куда ты намылился, друг? А намылился он для бритья.
Таков ритуал, процедура, что сущность его образует.
Когда-то по-новому, может быть, он свои очи разует
И этим – ведь хотца! – избегнет страды неизбежной, битья.
За всё – воздаянье. Получишь. За зло, за добро. Целлофан
Бездарных исканий шуршит-шелестит… Целомудрие? Словом,
Почто мимо цели летишь, безотрадный, безвольный профан?
И палец ноги – он всё саднит и саднит, горит, поцелован.
13.05.01
ЕЁ НОГА,
ТОЧНЕЕ, ДВЕ ИХ
конечно коль сзади
взгляд сперва упирается в ниже
что подрагивает (при ходьбе?) но несильно
здесь мера должна быть;
я б
начал терпеливо (постепенновец!) снизу
от пятки-щиколотки
медленно глазом чи носом-щекой
(ресницей попробуй)
по голени (слово ж уместное: голень сплошная)
к гол-убенькой жилке под черточкой, что обратна коленке
(тебе как лучше: едва эпиляции после
или когда волоски уже чуть отросли?)
погоди-ка, каким таким «носом»?
ты ж пока лишь глядишь
(или гладишь?)
ах, да
гляжу; вот здесь очень трепетно
Nota bene! вот эти трапеции
расширяющиеся (дери их комар, эти длинные,
страшные наши причастия – расширяющиеся)
вверх от коленей
(– ты ж сзади!
– да помню, помню!)
должны быть такими
вот именно не такими а такими
то есть если чуть уже иль шире ну толще
то все напрасно
никакого космоса не случится
(ух, чудное слово ж: случится)
но счастье: такие и есть, совсем уж такие, и ты
толь и можешь что выдохнуть
«гыммммм» преутробное
тут тебе шаг до Завета до Ветхого
тут тебе
о, зачем она ходит по дому в короткой
двадцать лет она ходит мне
на полку на верхнюю тянется в шкапе
сбоку когда погляжу, то вот эта дуга
от колена идущая вверх
здесь уж абрис живой окоём
(звук последний как «б» произнес; вот-те насморк)
за него загляну
вот когда стихотворец тебе
вознадобен язык твой
великай могучий
песнь-твоя-песней
где холмы сбегаются
к черной кудрявой долине
ой долина кудрявая
рашнский эрос
***
Плоть значенья не имеет?
Вот я руку отрублю –
Ту, что в похоти умеет
Или тянется к рублю.
Коль вы пялитесь на ляжки,
На задорные зады,
Я не дам и вам поблажки,
Вырву вас, глаза, тады,
Чтоб не бабския обтяжки
Видеть – райския сады!
Чтобы пела в (д)ухе арфа,
Чтобы шел я, человек, –
Как Дивеевская Марфа,
Не подъемля вовсе век.
Тот юродив, кто вериги
Нацепил на тайный уд?
Но, себя калеча в иге,
Он не стал в ряды иуд.
Сколько ж можно х..м охать,
Ухать филином в ночи?
Ты меня «достала», похоть!
Тело, сникни, замолчи!
Ты – вместилище соблазнов,
Хоть замыслено – как храм.
Я живу, в тебе увязнув,
Страсти ходят по вихрам.
Не маячь мне на дороге,
Бездуховно не трынди,
Не кажи кривые роги,
Плоть! Уйди, уйди, уйди…
И два опуса другу:
ЧЕТЫРЕ
Андрею Полякову
Поклонная грекам ли, таврам, причастная ль высшим лугам,
Одна – равнодушна к литаврам, хвалениям, льнущим к ногам, –
Приходит к кенту, что кентавром снедает словес чуингам –
Чугунным врачующим лавром четырежды дать по мозгам.
Не три, а четыре, четыре удара – большой голове,
Чтоб Торе внимала, Псалтыри, Плотину иль прочей плотве,
Летающей в зарослях Леты по времени – впрямь или вспять.
Заметы пииту, заветы, за кои повадно – распять.
Все это – законы полезны для зычной пиитской души.
И он подзатыльник железный приймает – как пай анаши.
И дышит, и видит, и внемлет – ушибленный Музой, шальной.
И сферную музыку емлет, радея о твари земной.
“И грустную песню заводит, о родине что-то поет…”
И песня – пиита заводит, куда-то – ужо – заведет!
Запомни: не три, а четыре! – квадрига, квартет и квадрат.
В заветной завещана лире цифирь неизменная, брат!
Пока не сподоблен – в терновник, где мучил дитя иудей,
Держи Аполлонов половник, хлебай Каллиопин кондей!
12.05.01
ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ ОПТИМУМ
А. Полякову,
Как автору поэтического сборника «Орфографический минимум»
Нет, честный Поляков, тебя не перевес(з)ть
чрез речку Речь, за Даль – для датцев аль поляков.
Ты чудь как будто весь. Но это ли не честь:
сойти – как есть – на нет; утечь, как кот, – наплакав.
Кой тя благословил, мой лучший Поляков,
на трудный подвиг слов – во славу записную?
Восстав, горе влеком, меж гласных дудаков –
согласный апостроф – воссядешь одесную.
Сказать ещё? Дружок, уж ты – весьма пингвин!
Заглавное яйцо согрел пузцом заботы.
Что Гудвину – кранты, тем – радостен раввин.
А ты обоих сгрёб в воскресный суп субботы.
Да, добрый Поляков, лень дела – наша мать.
Но ловчему словцу – не положить предела.
Для ча ставриде всей Тавриду понимать?
Жуёт себе своё – куняя то и дело.
17.10.02
Ирине Хвостовой,
Дмитрию Сухареву
Спасаемся или пасёмся?
Доколе? Куда? И на кой?
По сёлам несётся позёмка.
А ослик – кивает башкой.
Рысистый зверина ушастый –
Не мучил бы слабую плоть
И в дебрях не рыскал, не шастал.
Но если сподобит Господь...
Ослепший от снега ослище –
Как вечный задумчивый жид –
Он счастия, знамо, не ищет,
Но всё ж, не от счастья бежит.
Ведь ночь – неотступна. И дикой,
Промозглой тревогой горит.
...Жена говорит: «Погоди-ка!»
Но муж – «Поспешим», – говорит.
Скрываться... надеяться... деться...
«Иосиф, постой!.. Он устал!» –
И с крупа слезает. И хлебца
Подносит к щекотным устам:
Нелепый, несуетный ослик
Лепёшку пустую жуёт
И слышит космический оклик,
И тычется в бабий живот...
Бывает: откусишь печенья –
От ближних щедрот, не по злу –
И высшее предназначенье
Открыется в карме ослу.
И в радость – родство иль юродство,
И жисть – не сатрап, а сестра!
И хочется быть и бороться,
И ухи – на стрёме с утра.
Мы – босы, но светом одеты
И шепчем, коль вьюга сечёт:
«О, пазуха Господа, где ты?
Ты есть, и страданья – не в счёт!»
И дадены Отчие хлебы,
И, значит, Малец – защищён.
В соломе, во Славе, во хлеве!
Во хлеве, а где же ещё?!
22.04.2002
Памяти Н.Клюева и О.Мандельштама
Поставь на полочку, где Осип и Никола,
Осенний томик мой: я там стоять хочу.
Мне около двоих родны словес оковы,
Где – колоколом течь, приколоту к лучу!
Реченья их – речны, свечение – угодно
Тому, Кто чин дает журчале-словарю.
Коль-ежли иордань жива, хотя подлёдна,
Тогда и я, гордясь, глаголю-говорю.
Кто – с этими двумя, тот не избегнет злата:
Кто складень растворит, тот и обрящет клад.
За косным языком искомая палата
Венчает звукосмысл и затевает лад.
И впредь усладу вить доколе? А дотоле:
Хмельною птахой – фить! – в глаголемый силок.
Я стану так стоять: я к Осипу, Николе
При-льнущий-ка щекой доверчивый телок.
Что слабые тела палач забил железом,
То слёзно вспомянёт желёзка-железа.
Но дождик золотой не смят, не перерезан –
Его глотает ртом зелёная лоза.
5.08.02
Ревнитель по Боге, ответь, для чегошеньки страх?
Себя надоумлю: боязнь – может быть, запятая,
И вверх восклицательна. Здесь – аллегорья простая:
О райских взыскующих кущах, эдемских кустах,
В которые, ужас изведав живой живота,
До стенки дойдя, претворяясь, душа устремилась
И смертыньки доброй лакает свободу – как милость,
Как ласку, взирает на землю: ну вот же, вот та
Питала меня и пытала, недолгое мясо
Неловкого тела водила по зыбким путям –
Неужто вот та? Да, вот та, да, вот та, и вот там –
Не ведая часа…
Но ежели страх – это просто и только спина
Глазастая, жалкая – холод Орфея в Аиде,
Тогда ты не бросишь испугу калёное: выйди!
Тогда ты и есть – подземелье, обрыв и стена.
25.05.2001