на первом языке, на первом узелке -
не тяжело нести, не тянет руку,
слова не в тягость, кажется... но с кем
кто говорит, переходя на ругань?
и узелок на носовом платке:
запомнить, до чего доводит слово
как молчалива речь воды в реке
и как болтлива — замолчит, и снова
не всяко слово речь: речёт изгиб
твоей руки и притяженье жеста,
но шаг в туман,
и не видать ни зги,
и бессловесно пропадаем вместе
но речь всегда - река: на языке
речном и жестяном,
на шестикрылом
молчи и говори, рука в руке
и - песней песнь,
и - непереводимо
срывай лепестковое счастье - и вялое, как торжество,
как хилый намёк на причастность, губами исследуй его,
ищи пятицветье, разрушив блаженный сиреневый сон,
впивай лепестковую душу - из горлышка горечи сок,
каймы золотых полушарий,
двух карт несовместность навек,
и страны, куда мы бежали,
и сердца небьющийся бег
и левая — солнцу открыта — горит половина груди,
и руки крест-накрест, и крылья, и парусом воздух гудит
пространство всегда крестоцветно
следы оставляют в пыли
на выцветшем, еле заметном,
на тёмном просторе вдали
и кончики пальцев ленивых,
и перьев павлиньих черты,
и камень разбившие льдины,
и слабой сирени труды
когда ты отодвинул рукою смерть,
прогнал её даже из города призраков -
её больше нет нигде,
медленный смех,
квадратное колесо катится издали
апрельской ангельской трубы
зов-гул ...
воззванье неба к Лазарю
он там, где дальние пруды,
он встал давно - навек, не разово
у нас весна тут, Лазарь!
час за день,
ночь за явленье - не подсматривать,
как льнёт губами к красоте
кровь, позабыв чумную матрицу
он на запрудах воду льёт,
метелью ветки переломаны,
и застоялую, неровную
дорогу вытянет вперёд
один за всех -
восстанье новых жил...
откуда силы — да оттуда же -
пруд тайно мироточит лужами
до-шел,
до-был,
до-знал,
до-жил
Цикута оплетает дом, затягивает стены,
подобная плющу и виноградным листьям -
ну чем не виноград!
и та же сладость в ней,
и беспечалье
дней,
и забытьё надолго.
Не знаю, что забыть мне поскорее:
твою улыбку — в сторону, не мне,
калитку в сад, который где-то есть,
но до сих пор не найден,
дом, крыльцо,
черёмуху в чернильных брызгах ягод
и белобрысое веснушчатое утро,
и всё, что я люблю и не люблю.
Мне нравится твоё названье — дягель,
ты лекарем у всех четвероногих
и лошадиный друг,
твоё призванье -
не омрачить, а вдаль раздвинуть дни.
Я так к тебе и относиться буду
и дом отдам в твоё распоряженье -
цикута знает цену временам.
Линней, простой определитель
цветочных лепестковых душ,
неискушенный юный зритель
у белых яблонь на виду.
Юродство сельского набата,
не колокол гудит -
сирень
поёт и бьёт,
цветочный ладан
в союзе с воинством сирен.
Зрачки горячих глаз как стрелы,
цветёт мой сад,
горит погост -
черёмуховой дрожью серны,
сиреневым приливом звёзд.
Времён горбаты позвонки,
но где-то есть такие счёты,
одно движение руки
тысячелетье перещёлкнет.
На торжище времён - абак
с цветною ниткой, узелками,
агатом крупным - верный знак,
что век из вечности изъяли.
Ты шил соседство двух страниц,
ты кожу двух пространств умножил.
навек разъятое — сомкнись,
и здесь никто не вспомнит ножниц,
кто жил — живёт... не тронут день
ни тлением, ни расстояньем,
и свежевыбрит, у дверей
стоишь с примятыми цветами.
На место вырванный фрагмент
вернётся, будто не был вынут,
и пляшет солнечная медь,
и занавес с небес откинут.
Благодарю за ночь, которая приходит,
за белизну снегов, на небосводе
давно решенную, но отпускают нынче
её по меркам беличьим и птичьим.
Никем не тронутые белые дороги,
где не написано еще ни строчки,
нет стрелок и кружков, побед и поражений -
нет ничего еще, и мир почти весенний.
Так, с благодарностью за белый отсвет ночи,
за свежий запах, аромат цветочный
подснежников — охапкою внесли -
я спать ложусь
в густую плоть земли.
И будет право на покой,
на белый сад,
на час воскресный,
на двух людей между собой,
не предназначенную встречным,
беседу — о снегах во сне...
они идут без сожаленья,
что жизнь, раздаренная всем,
по-птичьи сверху видит землю.
Квадраты укрощенных слов
в загонах, запертые туго,
рабочий скот... но это сон,
неточность замершего слуха.
Обман приходит заявить
о правоте, о притязаньях
на прошлое, но позови
меня, живи с открытыми глазами -
и я скажу: ты помнишь свет?..
нерукотворный знак покоя.
Снег наяву — как сон во сне,
напоминание простое.
река не спросит за постой, не взыщет за бельё и взгляды,
и вот - коровий водопой, за долгий жадный день награда,
за оводов сосущий гнёт и коромысло небосвода,
извечный ток воды вперёд - и дельтой смысла берег подан
разлейся, гладь ночных морей, неутолённой полных жажды,
приправлен берег солью дней и утверждён волною каждой
река, ты спрячешься в морях, вернёшься солью семижильной,
сердечной азбуки маяк, семижды семь прозрачных жизней
опять высокая вода и россыпи озёрных капель
по луговине: в травы там
врастают ноги бельских цапель
Счастье розового цвета промелькнёт на повороте,
переехал след колёсный чистый профиль, дальний свет.
Из бесчисленного списка не моих прекрасных родин
есть одна моя всего лишь — светит лампочка в избе.
Бревна выгорели ровно, седина - как на картине:
полустёртый ветхий старец князя в путь благословил,
слов ронял скупые капли, воск кипел и струги плыли,
жёлтым мёдом тают стены вниз на холмики могил.
А тележным экипажам шинный след не по сезону,
непонятной лишней ношей не по обуви нога.
Там за прудом дом, и небо светит пасмурно и сонно,
начинает домовито на ночь песенку слагать.
Ошибка Иакова
Богиня
объятий, сомкнувшая тучи над домом!
Быть
может, ошиблась и ты, расточая слова
не
те и не тем, кто во тьме под брачным
покровом
возлёг,
обмирая, на лучшую в доме кровать.
Всё
в мире лавановом вымерено аршином.
Овца
не минует сетей и воспримет тюрьму
как
брачный покой и награду в служенье
постылом,
венец
семилетних трудов за голубку одну.
Цена
непомерна, а Бог наблюдает сверху,
как
впрягся Иаков в привычный пастушеский
воз.
Благословенный
нищий, ты сердцем такую веру
воспринял
от предка, и значит, тебе пришлось
несладко,
наверное.
Хотя
неизвестно, что дальше.
Иагу,
твой Бог, от Лавана, торговца скотом,
едва
отличим. Вместо милой Рахили обрящет,
чуть
утро, лишь Лию Иаков.
Но
это потом.
Он
счастлив и нем ещё, мирт еще свеж в
руке.
-
Приди же, голубка, сердце моей груди.
-
Ба, чужеземец! - в бесконечном том
далеке,
помнишь,
сказала ты...
...
На свет моих слов иди.
Торг
Пять
часов торговали Иосифа.
Вечер
сгустился, растёкся и стих закат.
Камни
как взгляды братьев - бросили
столько
их!..
Старший
отсутствует брат.
Девять
торгуют.
Уста
Иуды за всех
плетут
паутину густую,
прикрывшую
общий грех.
Годится
и поцелуй,
чтобы
повысить цену.
Сколько
прошло лун,
как
по дороге к Шекему
ехал
Иаков, голый, благословенный.
Пространства
и времени хватит -
семижды
семнадцать -
всласть
причитать над бездной.
Рувим
над колодцем незрячим — плачет.
-
Мальчик, ты жив ли?
Брат
твой пришел за тобой.-
На
свет из темницы вышел
узник.
Колодец
пустой.
Август
Странный,
шествует чинно, закругляет первую
треть,
спит,
может быть, или в анабиозе
август,
и если пристально дни его разглядеть,
увидишь
мальчика в скрюченной позе -
на
камне молитвенном, у круга, где снятся
сны.
По
лестнице в небо ангелы - слово один
другому:
вот
званый, не проливший ещё ни одной
слезы...
по
матери лишь да оставленному отцом
дому...
Сам
никто еще! кто таков, что воззвал
Господь?
он
почему, не мы - призванный, званый,
избранный?..
На
небе - как на земле: иерархия, чинность,
плоть,
зависть
к тому, кого колокольчик вызвонил.
Слово
Где правит Сет, в обитель злого бога,
пойдёт лишь сумасшедший да изгнанник.
Песок и камень, и тому, кто трогал
до этого лишь
гроздья виноградин
и губы целовал
насмешницы любимой,
в отцовом доме жил под прочною защитой,
принять — пути, мол, неисповедимы -
дано ли?..
Божье слово —
из гранита,
из плоти тел - прочнее не
найти -
уже стоит, живое, на пути.
такое только нынче и возможно:
пока раздумывает небо, город краток
и спешно обрывает разговоры,
боится пустяка - прогнозного навета -
и не намерен продолженья ждать
он действует: гоняет ветром пепел -
что не сгорело, тлеет на лету,
и человек ещё собой владеет, солидный,
неподверженный волненью -
и вдруг мальчишка, мячик, змей бумажный —
с кометным шлейфом мусора и пыли
но гулкие прерывистые капли, на голые коленки
бесстыдниц-барышень пугливо натыкаясь,
одни лишь знают цену ветру - знают,
надолго ли рассчитан сизый порох:
земля придержит пыль, и превращенье
предгрозовой кометы в дождь отменено!..
и каждый лист на место возвращая,
в ладонь сбирая беглые мурашки,
смеётся над собой насмешник май
Там покой.
Рассмотри его в профиль:
лист серебряной шаткой фольги
гнётся, будто живой, будто прочный,
будто вечный —
глазами окинь
бесконечную степь золотую,
тонкостенность её сердцевин,
шелковистость артерий, латунью
отливающий сумрак долин.
На просвете всего-то полшага,
одинокость летящей руки,
половина страны, полрейхстага,
левый берег любимой реки.
Существа запокойных пределов
неполярных просторов и тем
знают всё о простом, черно-белом,
о счастливом сочувствии тел.
Не узнать им ни в чём недостатка,
ничего не вместить сверх того,
сверх смятенья - от горечи сладкой
майских дней не принять ничего.
Прозрачные струятся поезда,
и опускают сторожа задвижки
на лязгнувших дверях,
и гасит звук вода,
сквозь толщи и смычки
щепой всплывают книжки.
Спасай мой дом, когда вода в груди.
Но звук один ещё меня задержит:
как город наводненьем перебит,
и перепахан, и засыпан щебнем.
Фамилии
блистательных стихий
растворены водой, забывшей город,
и губы скрежетали про стихи,
и шли стихии улиц узким горлом.
колодезный март подливает горячий воск,
стережет подо льдом плакучее-летнее-синее
ты не любишь зеркальные зябкие мастерские -
время бежит с карниза,
пробивая защитный лоск
тебе бы понравились старинные зеркала,
те, что почти невинны, текучи и беззащитны
бесполезный век, который прошлому не засчитан,
выглядит как подарочный серебряный шоколад
заверните красиво! пускай увидят потом
седые дорожки вытертой амальгамы,
потревоженный дамский профиль, целый, как яблоко, дом -
между стеной и зеркалом, между двумя веками
зеркальная фабрика марта: осколки плывут, дрожат
тысячи солнечных зайцев пляшут и бьются,
и самый ловкий в тени соседнего гаража
чумазый мороженый снег выкладывает на блюдце
осколки зеркала в мусорных баках - ищи-свищи -
свет мой, зеркальце! может, из тех осколков
сложится синее счастье...
голубятни, старые гаражи
и солнечным кружевом голуби — не сосчитать, сколько
***
и тысячи упрямых зайцев
из баков мусорных глядят,
ряды неправильных китайцев,
воскресных утр киношный ряд
и дремлет мир фабричных стёкол,
девчачьих брошеных зеркал -
и отражают неба столько,
что если б мог, нарисовал
и облачным недомоганьем
перед грозою полон бак,
и небо круглыми боками
готовит бешеный набат
скажи мне, свет мой, кто, какую... -
и зеркало дрожит в ответ
полоской света и тоскует,
и зайчик прячется в траве
***
что-то вспомнит зеркало, отразит
день, дорогу ветхую, рябь осин,
небо в мелких оспинах ветровых
под дождем не выпрямить головы
век который, Господи? долгий век
не разыщешь звездочек в синеве
***
земля несёт фрагмент небесной фрески,
и трещины, края разъединившей,
нет и следа, и небо плещет ниже,
чем горизонт,
и пахнет свежим лесом,
и сыростью, и временем, какого
ещё на свете нет и не бывало,
и звук не ожидает пьедестала -
и божий мир отыскивает слово
невзвешенное где-то рядом бродит
на уровне груди
и ничего не весит,
и ходит беспрепятственно сквозь вещи,
и белый свет от вечности свободен,
и в никакие руки не даётся
осколок зеркала луны
на дне колодца
1
по монастырям на масленой блинами
угощались, впрок копили лето,
переулок льнул к реке огнями
фонарей, но не прибавил света
темнота мрачнее коридоров
обступала таинство зачатья,
жизни неизбежность, о которой
редко помнят и молчат нечасто
только батюшка в Зачатьевском во женском
Богу ведомом, людьми забытом храме
что-то знал, да позабыл блаженно -
кровь и тело, хлеб, вино и камень
2
скажи опять, что я бессмертна,
и я поверю, как тогда,
шалунья певчая, Лизетта,
осколок зеркала, звезда
стеклянный шарик на просвете -
как мир родной зеленоват
и полон нежности... Лизетте
нужны, как маленькой, слова
скажи: бессмертна? правда-правда?
и выпрямляет каждый шаг
над сонной Яузой — забава,
стеклянным шариком душа
3
и птицы на редких деревьях,
как будто судьбу пережив,
не зимний уже и неверный
заезженный сладкий мотив
затянут,
сорвутся по лужам,
и горлом пойдёт полоса
холодных колючих жемчужин,
квадратный испуг колеса
последние вымысли тени -
была ли, прошла ли зима,
и - до бормотанья сирени,
и - до расставанья земля
Прошитый солью тротуарной,
встает февраль с коленок грязных,
насквозь нетрезв, тоской дуэльной,
строкой от века самозванной
пропитан.
Он опять не признан
и не любим, и лишний в доме -
не то чтоб гонят, укоризна
живёт внутри души бездонней.
Но — встал... пролетку! за шесть гривен
в Медведково, где воздух свежий,
где спит лесной подвижный гребень -
подкожно, ветрено, подснежно.
Пусть там трезвеет - и наполнится
тоской пространств неподневольных,
и дальше только лето помнится,
прохладный ямб и нежный дольник.
За плотным и белым пропала моя синева,
надёжно укрылась, и занавес до полу спущен.
От взглядов навязчивых дальние райские кущи
поди устают, прилипают чужие слова.
И свет негасимый, как день, закрывает глаза,
и тени ночные прохладой ложатся на веки,
земля суетлива, как будто пришел на вокзал,
и мусору много в вокзальном живом человеке.
А дворника нет в белом фартуке, дворника нет.
И люди как дети, к окружностям редкого света
пустых фонарей прижимаются. Где ты, в огне
заката разверстое небо? и путь нам неведом.
Просторней и ярче, однажды является вновь,
ну право — как дети! любуются светлым и свежим.
За синею далью простёрт, недоступен и нежен,
и пусть не про нас он, но ведь про любовь, как в кино.
Тележное скрипело колесо,
плыла арба, как надувная лодка,
и время шло объёмисто и ходко,
не спотыкаясь на чужих камнях.
Ему не снился надоевший сон,
не пел Орфей, не дребезжали парки -
на пряные слова несдержанны и падки,
и нити рвут, и прячут в рукавах.
Я ехала в телеге, рядом дед
пешком, с вожжами, лет ему под сорок,
и только внешне выглядит сурово
и в лошадиный хвост скучающе глядит.
Куда мы? рыжая дорога, ельник - где
дорога эта, тяжесть тёмных веток,
и в промежутках сумрака и света
смеётся день — совсем дитя, поди.
И так мы ехали и едем до сих пор,
в лесу трезвонят птичьи погремушки,
и где-то катит гром, но почему-то
ни мы, ни птицы не спешим домой.
Храни мои пять лет, еловый бор,
и деда сохрани, пока он трезв и весел,
и звон лесной, зелёный воздух песен -
и всё, что нам дано и не дано.
Откуда ты, узбекская арба,
московских след трудящихся таджиков?..
скажи я дедушке — а он в ответ — дожить бы,
да где ему дожить, когда за ним война.
Зовущим облаком звенит весёлый лес,
перекликаясь, тянутся деревья
от вырубки и смерти, от деревни
в глухую темь, где старый дуб воскрес
и поимённо — каждое родное,
как драгоценность -
помнит времена.
В неустойчивой зиме немного проку.
Обратись к ветхозаветному пророку
с просьбой о больших сухих снегах.
Пыль стряхнуть с макушки ледника,
горы гладить рваной рукавицей -
недолёт лавины...
крепче спится
под обвалом - ишь, зима не хороша.
Спи на скользкой ниточке, душа.
Спи, пока душа дорог зимует,
плохо ли надежно ли — любую
зиму выбери и перейди, как жизнь,
перешеек истины и лжи.
Голубым соцветьем и зелёным,
умирающим, новорождённым,
пурпур золота закатом дней храним,
голос крови в путанице жил.
Спите мирно, буковые души,
рощи больше нет, и кто нарушит
мирный прах взлетающих лесов,
в прошлое ударится лицом.
Души древ земное царство греют,
не оставят, не обледенеют,
не откажут, не сведут с ума.
В буковом лесу цветет зима.
Спите, души дней большого света,
спи, неназываем, фиолетов
сеттеровый след собачьих игр -
рыжий лист среди сосновых игл.
Спи, пророк, не тронутый моленьем,
столько глаз на белизну глядели -
синее среди сквозных лагун -
и накликали колючую пургу.
Сил пурпурных золотая жила,
человек, ты на земле служивый,
задремал на водостоке слов -
множественных чисел, мер, весов.
Ты заслушался —
широк декабрьский невод:
ветер и капель под серым небом,
ветер и метель, нестойкий свет,
снегопад, качнувшийся во сне.
дорога
Для выходящего из сумрачного А,
из выдоха — пока не рассветало,
до Б такая даль, так безоглядна мгла,
что вечность ближе и родней начала.
Но он идёт дорогою льняной
и пригороды спят, и небо чисто,
и ночь к утру становится золой,
произведеньем выгоревших чисел.
Не понимающий, зачем опять идти,
из Б идёт другой: наполовину
лицо в тени, и две длины пути
в одну не слить — понятно, что один он.
расстоянье
Оба они из породы бессонных.
От А до Б
скрипят моря сухих беспокойных строчек,
опять не спать! - пожимают плечами, идут себе,
и кончится детским рёвом проверка на прочность.
Встреча задумана — где якорь забросит день,
надеются встретиться и, наконец, обняться -
где только я не был! — и я только не был где,
вот оно, белое поле равенства, честного слова, братства,
и даже — уймись! - свободы, какое там!..
… и ширится серым боргесом шитое расстоянье,
и всем сестрам безымянным полагается по серьгам,
и странников без лица каждый школьник помянет.
уют
возьми мой город, оттиск мой, точку ту,
не поворачивайся спиной в неизвестно каком году,
точки совпали — бесконечность равна нулю,
лучше молчать бы, но знаю,
ты опять выдыхаешь вот это — лю
остановить невозможно: слово оторвано от
разъединённых губ и строит не дом, но чтоб
укрытие было, бруствер, окоп, редут -
уют, присутствие дома, когда придут -
забрать тишину, зияние звуков, дым,
слияние непониманий, которое было моим,
которое было ну совершенно ничьим,
которого не было вообще -
без выясненья причин
нательное
Как там твой Б?.. там ближе к весне, чем у нас,
ближе к войне, к бойницам душ, и отчетливый Отче наш
ты уносишь с собою -
защитой нательной за белой спиной,
безумный мой,
мой дорогой,
и пусть только попробует кто-то сказать мне,
что ты, мол, никогда и не был живой.
А что твой А? — он такой же: три сотни крыш,
две голубятни, рынок — разглядывает, если молчишь,
заговоришь — делает вид, что занят
и дел у него по горло, и солнцем залит.
И в дождь никто не ходит насыпною дорогой к реке,
и люди не видят друг друга, как будто у нас в Москве,
и деревянные домики, останки времён двухэтажных,
черемуха, липа, шиповник,
и каждый живой безответственный и отважный.
Ты поживи тут - не спросишь тогда, почему.
Поживи две недели в молчанье рыб, замороженном тусклом бреду.
Но у нас здесь лучше, чем в Б: тёмно и душно, но всё-таки мир,
я этого не скажу никому - все и так это знают,
да и какое дело другим.
и снова
и снова пойдут отрешённо — от А до Я,
пропуская буквы, скороговоркой, на ходу сочиняя слова,
выпадают периоды времени — десятки прожёванных лет,
жизнь редеет по ходу, вымарывая предмет
белые пятна на фото вместо утраченных лиц:
ты говорил мне что-то — но что?
лицо опускаешь вниз,
и тебя не найдешь-не сыщешь, как не найдёшь меня,
но затемно тень выходит из Б
и другая навстречу — из А
Медленно птица разворачивает крыло.
Зыбкая снежная тень наползает на город.
Землю, уставшую быть забытой и голой,
человека внизу снежными хлопьями замело.
Под домотканым холстом сохранней живым корням.
Человек понимает гусиным выгибом шеи:
перелётные птицы душ живут не там, где теплее.
Разверстым крылом тепло на земле хранят.
Птица парит в небесах, утративших цвет,
двоится от долгого взляда, разное ищет,
за солнцем что — бог?
или там ничего нет -
жертву на желтой земле находит крылатый хищник.
Бог высоко, живая добыча ближе.
Далёкая точка исчезает за облаками
Кажется, каждый найдёт, наконец, что ищёт.
Человек смотрит вверх.
Мёртвое небо лукавит.
И прыгал, как прежде, пёс, и молчал мой день,
обезголосел, двоился, утратил точку опоры,
где-то в таком же точно теряющем голос дне
шла тишина, как враг, на расправу скорый.
Столкнулись случайно, и вот ты рядом со мной.
Как всё менялось — люди, дома, деревья,
книги и лица книг — так бывает, пока живой:
времени мало, но оно всё же есть, время.
Мы говорили о книгах — представь себе, о моей,
ты прочитал взахлёб и был рад ужасно,
что получилось главное... кажется, пять морей
не могли б разделить нас — белые, красные,
живые и мёртвые, возраст, разница лет -
какие всё это глупости, ненужное пустомельство!..
много смешного на свете - вот на моём столе
всё, как тогда, и книгу ставлю на место.
Ты говори, говори...
ещё в пути тишина,
ещё не накрыла вселенную, город, улицу детства.
Это будет внезапно — как будто пальцем отжат
мир звуковых пространств — и некому словом греться.
… Прорезался лай,
и снова прыгал твой пес,
найди сто отличий — нет их!.. на грудь бросался.
Ты что-то договорил, да ветер слова унёс,
нет, я расслышал — подожди, обними, останься...
1
Со снежком!.. с ногами мокрыми, с милосердьем — жив-не жив,
время сыпется за стёклами: выйдешь — за руку держись.
Вот рукав, а где рука твоя? в сизом инее щека,
волосатая, лукавая, как лукавее сыскать.
Подворотни, смысла пазухи, ледяные короба,
что надумано, насказано - всё годится, всё судьба.
Снежный холм поёт ямщицкую без лошадок без саней.
Тронь земельку эту близкую - и сойди, как снег, на нет,
хлопай, пой и рукавицею на переднем ветровом
дне — страницы перелистывай,
гул и клёкот,
хохот,
вой.
2
Тёмен воздух подворотних пазух.
Ты - рассказчик белых сладких басен,
весел и взбешён, слегка обласкан
и оставлен на ночь — не опасен.
И на простыне - белей, чем время,
разорви последствия разлуки
без расчёта на возврат доверья
без претензий -
мир давно разрублен.
Где же склянка? прилетал ли ворон?..
воронята выпили водицу,
поздний чай, разбавленный лимоном,
лунным лаймом,
ночь за стол садится.
3
Планета сдвинулась с оси - мешает жить любовь к соседу,
её останки — тише еду, услышу больше: голосит
над миром кто-то — кто? о чем ты?..
Спокойно небо, ночь пуста,
и вымерены недочёты
и непомерны.
День устал.
И душу вымотавший ангел,
слепцам ненужный поводырь
кричит, хлебнув небесной влаги,
и плачет в ночь — один, один.
День навылет пройдёт, на простор
неохватный — ни глазом, ни грудью, ни духом,
надвигается пауза в мире,
хронически долгий простой.
В Азии где-то римляне прокладывают акведуки.
Что там дальше, за Персией?..
конь не замочит копыт.
Знает старый оракул: близок конец Александра.
Нет покоя ни ночью, ни днём, и колено болит,
из времён ощутимо последнее куцее завтра.
Он тебе не поверит и конницу не повернёт,
и ладьи понесут на руках, багровеющих выях,
и печалится старая гвардия: какой-то по счёту год
мы не видели Рима!.. и срок ожидания выйдет.
... Акведуки, дороги, каналы, за больною спиной города,
минет тысяча лет — и журчит в нестареющих трубах
всё такая же чистая, недопитая мною вода.
... Смуглолицая Таис не красит бесцветные губы.
Что-то было ещё, кроме сотен походов и войн,
и в молочном, неокровавленном Риме
начинается буднично утро. Я знаю, вот-вот
мы вернёмся домой, как ушли — молодыми, живыми.
Сохрани нашу память,
для отсчёта годится — сейчас.
Метки прошлого стёрлись, незасчитаны и нелегальны.
Мир гудит колокольно, ослепительно бел и глазаст,
и белки как фарфор,
и лАвровый профиль медальный.
Нет ни писем, ни книг,
ни оттисков телеграмм,
груды старых одежд,
паутины тягучего праха -
ничего больше нет!
Ослепительно гол, как Адам,
ты наполнишься нового времени гордою влагой.
Будет Ева, конечно.
Фарфоровым днём
(искривлённые ветки,
прописные ремарки для труппы)
наш последует выход -
и кажется мне, ты влюблен,
и влюблён безнадёжно,
поэтому выходки грубы.
Сохрани нашу память!
Пограничное время - сейчас.
Незнакомые войны всё с той же дырявой начинкой,
те же паузы времени, тот же Иуда предаст -
он ни в чём не виновен,
беспамятен, юн и начитан -
сам себя не узнает,
а прошлая пыль позади -
темно-серый графит, до дерева стёршийся грифель,
только что-то в груди, понимаешь?
что-то такое в груди -
неразборчивым почерком
под давно рассекреченным грифом.
Послевкусие встречи на голодном хранить языке,
изъясняться наречием — хочешь, любым, как угодно,
охраняет молчание очередь - скажет, за кем,
твое дело молчать, и пусть щурится время из окон.
Это стёкол погрешность, разводы вчерашних дождей,
это взгляды синиц мимолётных - все дальше и мимо,
этот день не заметил Господь, отвернулся, не доглядел,
не в упрёк ему, право — здесь очередь памяти длинной…
По привычке ещё одержимы, еще голодны,
ни рука, ни бедро, ни духовных небес сочлененье,
этот служка церковный на все распевает лады -
хроматический выговор,
сладкое бульканье лени.
Вавилонская башня земли на горячей листве,
жестяной и зелёной, октябрьские пригоршни света.
Остудил, озаботил, оставил, забыл, улетел,
осторожный, остался, припрятав бумажное лето -
и катал мятный шарик созвучий, времен, городов,
несогласий и правил, и чуждых обету обеден
по иссохшему рту — и заранее видел: не то,
находил нарочитость в цветочных извивах Офелий.
Что же истина?.. зябнет,
по-прежнему ищет суда,
доверяет себе — будто вечным побасенкам улиц,
и предчувствует встречу с землёй непорочный Адам,
и — ни с кем, ни - когда, ни — зачем и откуда вернулись...
это нежность была:
опять ты без рукавичек,
шубка мала - журавлиным запястьям холодно
из прошлого детства взять её, обналичить,
с неразменной монетой по очумелому городу
раз я так дорого стою, нельзя ли немного?..
словами, осколками света, звёзд облаком,
достаточно хлебной крошки размером с ноготь -
и город впадёт в безмятежный дремучий обморок
это чистая снежность плывёт с неба -
заиндевелою манной,
впрок запасённым солодом,
чтобы жить, единственным верным хлебом,
которого негде взять,
поэтому холодно
многодетная нежность разновеликого дома,
душою и телом за ней потянуться, а племя содомово -
я не судья ему! - ладоней рисунок знакомый,
вопль —
вернись! -
Божья воля людьми истолкована...
Проберёт до пуговки на груди -
желтоглазое солнце светит наполовину,
золотой репейник, выгоревший петит,
Всадник без головы,
зелёный ситец для домовины.
Холод рухнул — прошлое отрубил.
Специалист по скользким пуговицам, запястьям,
распорол по швам — как свой,
не благодарил,
завладел подробно и в одночасье.
Обновлённый, что застегнёшь в запас?
знаешь наверняка:
спрятаться невозможно.
Ты постарайся уж,
вывози за нас
настоящее будущее за вожжи.
А я думаю, что сберечь в тепле:
Кривоколенный ли, Ситцев Вражек,
Маросейку, холм Ивана на Покрове,
Симонов, Новодевичий и — чистый лёд — Лебяжий...
Господи, спаси нас, дураков, как-нибудь...
как мог, помолился да побежал-поехал.
Нынче падают звезды, надо б поднять одну
и одарить звёзды с небес хватающего поэта.
Я принесу — на!.. а он вечно рад, дитя,
бормочет над ней, рассыпает огонь в сосуды,
и я почти всемогущ, ну прямо титан,
пророков земных не боюсь и людской остуды.
А в божеском храме, где звёздам числа не счесть,
светила не падают - соскальзывают по крыше,
я рядом стоял и видел, как гнулась жесть,
придерживал своды и потихоньку вышел.
Господи, ведь есть ты, спаси нас, дураков,
а дальше иди и делай лишь то, что можешь!
прохладны ладони тугих всемогущих слов,
однажды случится: ты что-нибудь дельное сложишь.
… растревожил, болезный, и молитва тебе под стать!
всемогущий ли, нет ли, однако кое-что ведал:
поэты не могут звезду под ногами сыскать
и бог на земле, будто он человек, оклеветан.
1
о чём поговорим?.. об убежавшем солнце,
о равновесных силах, о ночах,
длиною равных дням,
и замолчать
трудней, чем выдохнуть -
надежда остаётся
ты не поверишь, будешь о своём,
сто лет проговорённом и сто зим,
а слышно лишь — с собой меня возьми,
не оставляй вот так,
как гиблый водоём
под небом выцветшим,
охапку дней курчавых,
настольный календарь забытых слов:
ещё один листок — и жизнь, и всё прошло
как не было...
не начинай сначала
не падай в тишину, тебя она пугает,
а за словами будет пусто и легко
пройдёт сто лет и в лучшем из веков
дождёмся -
тишина по замыслу другая
и звук, и цвет в пустотном мире лишний,
скользнувший мимо затворённых глаз,
пусть неуслышанный — но это здесь как раз,
симфония светил
в молчанье песен высших
2
хочешь, расскажу про несчастье жить,
долго-долго, ни слова не помню,
а слезу запомнила — каждую,
яблоня рядом тоже устала — мелким листом дрожит
жалуется, а мы что? - оглохли-ослепли, кажется
оставь мне розовый лист!
сохраню твою жалкую жалобу -
увидишь, пройдет... отдохнёшь, а потом состаришься,
проснёшься однажды —
новый апрель пожаловал:
розовым цветом - стоишь - от макушек до пят задарена
… и хочешь — я тебе расскажу про счастливую жизнь?
другой не бывает...
в два голоса петь и раздаривать
розовый цвет -
осыпаются в зеркало вод миражи,
не жаль никому бездонное зарево разбазаривать
как оживает жизнь, едва лишь каплю
текучего прозрачного тепла
уронит на холсты бездомных расстояний -
лазурь и охру, охру и лазурь,
и кадмия ещё, чтобы сиял мой свет -
художник верхних дальних обиталищ
и красок у него, и голосов, и моря -
на всех, и вволю парусов и лодок,
пусть там, где тает мыслящий тростник,
стихает шум и наступает воля
не отнимай тепла, с тебя ведь не убудет!
пиши, пустого места на палитре
не оставляй — всё в каплях и разводах,
в смешенье талых вод околоплодных,
ищи свой цвет и ничего не бойся
… Душа матроса в городе родном
Сперва блуждает, будто бы в тумане:
Куда пойти в бушлате выходном,
Со всей тоской, с получкою в кармане?..
Н. Рубцов 1959 г.
Душа блуждает, странница навеки,
всё путешествует - из дома в дом.
Узор цветущей яблоневой ветки
оставит тень: и я был в доме том...
в бушлате выходном, и выбирал пространство,
куда лететь, какою птицей быть.
Я был матросом — это, может статься,
счастливый жребий выпавшей судьбы.
Со всей тоской моей — мне не получку тратить.
Причал мой, долгий путь береговой
был мал и сладок, рядом плыли братья,
уставшие, как я, мечтавшие — домой.
Мы странники, мы ненадолго дома,
и волны по ночам прокладывают путь
в далёкий дол, и только чувство долга
зовёт земного воздуха глотнуть.
Мир полон белым счастьем до краёв -
по вкусу настоящее коровье
парное молоко и музыка без слов,
и равновесье ласточкиных кровель,
береговые знаки глубины,
промеренная бакенами точность:
нырнёшь, хранимый запахом родным,
а дом целёхонек и повседневно прочен.
А что ему?.. он здесь стоял всегда,
в счастливых водах старость привиденье,
привиделось — и унесла вода,
не до того - вон сколько в доме дела -
и пО воду, и грядки заждались,
и не расстаться никогда — да что там!..
и жаль уснуть, и маленькая жизнь,
и день заплатой свежею заштопан.
Когда известен запах, цвет и вкус,
исследован до бугорка на ощупь,
объят, перецелован, наизусть
затвержен,
в круговой поруке общей -
загадка, белизна, сплошной секрет,
слепые пятна, и никто не выдал...
стоишь на солнце - чистый пересвет!
слепит глаза, и ничего не видно.
простая жизнь: снять с окон паутину,
и с подоконников смести уснувших мух,
и поглядеть в окно на дымный, длинный,
привязчивый закат — не хватит рук
снести с небес густую сеть времянок,
в ладонь собрать прозрачных пауков -
я вам не враг, я лишь читатель гранок,
я только чтец, смахнувший пыль с лугов
а дальше будет ночь, в ней больше смысла,
и правды, и чудес, и божеских затей,
и многокрылый день навстречу жизни выслан -
в бумажной чистоте, сползающей со стен
птицы ли длиннокрылые тёмными стаями,
мыши ли беглые, из-под руки мошкара -
на огонь, на огонь...
там, за тонкими ставнями
век - острогрудые птицы,
любопытство и страх школяра
что в огне, где исчезла снегурочка белая,
в наплывающих рамах золотых площадей и перил -
что там мнится? … ныряют в костер, гаснут первыми,
превращаются в уголь —
оттого, что никто не любил,
не прощал, и прощенье незвано-непрошено -
камень метит уже не в меня, настигает костёр -
не сгорает, не тает, не скажет — мои вы хорошие...
тридевятые царства в огне с незапамятных пор
я живу на земле ненадёжным, неверным товарищем,
птичьих слов на дороге некстати кострище развёл,
жаркий дух поглощает пространство
задумчиво, маняще,
он и время сожрёт,
и останется чёрный раззор
это птицы огонь раздувают телами крылатыми,
сухостоем отпетых и в дым отлетающих слов
как счастлИво горит!
тайным залпом порушены атомы,
переплавлены в свет
проскочившие через зеро
Весь день твержу: печаль моя жирна.
О Боже, как жирны и синеглазы
стрекозы смерти, как лазурь черна.
О. М. 1934
1
То ли позднего тебя перечту -
и печаль жирна, и чёрен чернозем,
то ли пчелы Персефоны на лету
тени оставляют в голубом.
Как река, похожая на ту,
подступающую в близкой тьме -
так легко подносишь ты к лицу
руку - и рекою по стерне
растекаешься, а здесь была трава,
это было летом, в черный зной.
Вот опять — печаль твоя жирна.
И черна лазурь в лазури голубой.
2
И ты повис на собственных ресницах
над черноречьем, речь твоя черна.
Как бесконечно долго будет длится
печаль твоя, как долго бьет волна
в пустую плоть камней, а корень первородства
растёт сквозь камень плит, сквозь соль морей,
и счастье там живет, где мука и сиротство,
и тишина еще, где притулиться ей.
Сквозь ту — венецианскую - бауту
и свет, который ты не превозмог,
просвечивают ласково и жутко
Рахиль и Лия, что плетёт венок.
я ещё погощу в синеве, измеряемой сутками,
выплываю в окно напрямик — так удобней вернуться
здесь люди, привычные жить такими же штуками,
первыми сумерками заполняют чайные блюдца
отзывает черникой на вкус синева кисельная
девочка-девочка, почему ты не любишь кисель?
поешь киселька моего густого, почти весеннего,
не смотри, что февраль распускает ловчую сеть
вышел на промысел — ловит заплывших затемно,
обещает им горы золотых промысловых звёзд
и — ничего не будет, он выразился иносказательно
он не врёт им ни капельки - горемычный, рядом плывёт
синева моя, синева, не ухватимая в пригоршни,
про запас не захватишь, в мешочек с родимой землёй
не уложишь, не спрячешь - под ноль этот луг выкошен
такими же летунами, небо сворачивающими за собой
Узенькой Вольге укрыться эоловым звоном,
более нечем — ни листвы вокруг, ни снегов.
Одиннадцатая луна, сестра моя, удивлённо
спросит — твоя ли землица? -
и в ответ не услышит слов.
Вольгины песни подспудные, не разберёшь,
не весна - разжурчаться на воле, распеться сладко.
Кто живёт здесь, дорожит дребезжаньем берёз,
слабым знаком, что сбудется всё без остатка,
до последней лягУшечьей буквы, до ржавого листика,
две доски через лужу, тени выцветших деревень,
обгорелые старые книги, неопалимая истина,
что держаться за землю иных преимуществ верней.
Может, этот последний, на закраине льда задремавший,
синий с водки, с морозу ль, стылый, как рыба, мужик -
где ему до Спасителя, но шаткие душеньки наши
подберёт с магистрали московской, нальёт:
на-ко грейся давай, не дрожи...
Откажусь от дат, кому они нужны!
Пусть потом любители гадают.
Кто придумал время, в миражи
сонные ушел, ночными стал гудками.
Пусть нажмёт, как мальчик, на гудок!..
пусть оттянет на себя махину -
я останусь в молоке меж строк,
в точке, закрепившей сердцевину.
Время, твой состав давно прошел.
Остаюсь.
Над полотном дороги
день еще дрожит, и хорошо
на реке твоей, у кромки невысокой,
где трава растёт — вот так растут века.
Маленькая, цепкая, как память,
между рельсами свою наводит гать,
гасит к телу липнущее пламя,
без обиды, без обычных жалоб -
просто дальше выход в пустоту -
старый мост из дёрна, листьев палых,
из травинок, прочных, как латунь,
шелухи сосновой, сорных крыльев,
прогибающихся подо мной.
И потом, когда меня спросили -
что там, за мостом?.. -
сказала - путь домой.
2
Странные дела: почасовая муть
медлит на часах, хозяйствует, как хочет,
не враждует будто, но минут
не готовит впрок — все вытекают к ночи,
цифры выдаст ровные, под ноль
стриженые, в шеях лебединых
столько грации,
и сборчатый подол
ветер поднимает посредине
ночью ноль стремится к единице,
стягивает талию к шести,
ветер чисел странствует по лицам -
днём с огнём таких-то не найти
знает вытекающее время,
что бывает ночь - другая жизнь
мы с тобою ничего не делим,
рядом будто стрелочки лежим
3
Словно можно себя отложить
на потом, про запас,
недочёл — дочитаю и недосмотрел — доувижу,
разгляжу,
растрезвоню единственной из забав -
по всему-то по свету!..
настойчивее и ближе
подошёл, будто к лучшему другу, накоротке -
протянул наугад, наудачу неловкие пальцы -
здравствуй!
где ты век пропадал, шлялся с кем,
на гитаре разболтанной
вечную песенку бацал,
ну рассказывай! да не тяни - дома был?..
как там мама, отец,
не забыл ли приветы?..
… я так рад, что ты здесь,
что прилетел, не забыл,
я узнал тебя сразу, а с позапрошлого лета
столько было всего!
нету времени порассказать,
не успею - ты видишь,
поезд стоит под парами...
будто век не видал,
кто-то смотрит в мои глаза
и прощается,
не воспользовавшись словами.
Старик почти, господин профессор - звали в трактире,
а он — магазин бабочек, он — другое.
Какие невероятные!
огромные, как на картине -
здесь, рядом с колбасной, где, кажется, всё, кроме
бабочек... лазурные, чёрные крылья,
изумрудные искры, ангельские глаза...
сколько раз дверь в магазинчик открыли
за день, какая разница, если один сказал -
какие бабочки! откуда такое чудо? -
он и не помнил, но знал, что любил всегда
давнее детское счастье — привет оттуда,
куда он придет всё равно — неважно, когда...
Главное — в глубине, куда не войдёт обыватель,
драгоценнейшее и редкое, где не нужны слова.
Весь мир за стеклом зашкафным — да слов и не хватит
для счастья Пильграма.
Он нигде не бывал.
Южная Франция или Сарепта на Волге,
Далмация, тенерифский чудесный берег -
он побывал везде, краснеющим жадным оком
читая и перечитывая, и утверждаясь в вере:
жизнь не имеет смысла, если она пуста!
если однажды золотой олеандровый бражник
не опустится на цветок у итальянских скал
и он не увидит его...
но он в этом уверен даже -
да! это будет, ничего нет яснее и проще -
вот только продам коллекцию, чтобы немного денег...
а жизни еще на месяц стало короче,
и предчувствие счастья как навязчивое виденье.
Собственно, он улетел, он так хорошо всё сделал.
Скорый на Кёльн отходил точно в восемь двадцать.
Разбилась копилка,
но грузная тяжесть тела
не мешает сияющей бабочке от земли оторваться.
("Набоковский сачок")
За рекою Симонов монастырь
и закат - дал же Бог красоту такую!
На покатом берегу трава и кусты,
ничего не думает мальчик, просто рисует.
Рисует, акварельные краски у брата взял,
как получится, так и выйдет,
и если б много об этом он думал сам,
не рисовал бы, верно, и ничего не видел.
Закат, Москва-река, бережок в траве,
Симонов краснеет вдали, а возле
человек — купец, наверно, на голове
картуз, и смотрит, и вдруг спросит:
- И сколько стоит картинка твоя?
Мальчик смотрит в ответ, не понимает.
День растает сейчас, не останется дня.
Позапрошлый век и конец мая.
На месте остались река и май.
Оказалось, эти двое самые прочные.
Мальчик на берегу, монастырский рай
и картинки высшие полномочия.
Для красоты готова ли душа?..
всегда врасплох... она, венецианка,
всем телом замерев и не дыша,
и всё-таки смеясь над собственной осанкой -
такую не согнёшь корзиночкой плодов,
картинной прелестью невиданного меха...
вишнёвым бархатом накидки на ладонь
упала ткань, на губы — искры смеха...
Все знатоки сойдут с ума в двадцатом!
а жить сейчас и улыбаться тоже —
купцам, богатым средиземным златом,
студентам бедным и большим вельможам.
Но что богаче этого лица,
и поворота головы, и нежной шеи!..
там, вдалеке олива у крыльца,
закат за домом, сумерки, темнеет...
и светит только нежное лицо -
оно одно важней всего на свете,
оно лишь — явь, всё остальное сон,
единственное, что Господь отметил
здесь, на земле... и вызвал сон прервать,
сердечный ступор, ежедневный сумрак -
из тесноты времён Он красоту призвал,
сберёг её, чтобы наш мир не умер.
Готова ли душа для красоты,
для отклика в ответ — иди, живи, не бойся...
пусть ничего на свете не спасти,
живи — и ни о чём не думай больше.
Неси в корзинке жёлтые плоды
и веточки прованских трав поблекших.
Ты шла через века, намаялась, поди,
передохни...
назавтра будет легче.
Вспомнить что из колыбельных песен?
В тесной хижине поет сверчок.
Как перчатка, мир горяч и тесен,
как огонь свечи безмолвен и глубок.
Маленькое существо за печкой,
где берешь ты звонкие слова,
в полудреме вязкой и беспечной
шевелишь струной едва-едва.
Ах, какие песни! втихомолку
я твержу их утром наизусть.
Между половицами, за полку
канешь днём, и там живешь внизу.
Спишь без памяти, наверное, оглохший.
Срок до ночи, и никто не даст
больше, потому что этой самой ночью
нужен ты, как свечка и звезда.
Колыбель, сверчок, большая печь.
На картинке, поводя плечами,
целый мир расставив между плеч,
шла девица с карими глазами.
Вёдра, полные сверкающей воды -
звезды собирала или воду
на пруду, замерзшем от слюды,
и гусей поила с небосвода.
Звезды капали, сорвавшись мягко в пыль,
замирали ласково и сонно,
пел сверчок, цвела в степи полынь,
далеко дорога шла от дома.
Спой еще! Ни печки, ни угла.
Спой, какая, в сущности, условность.
Тишина, ночная полумгла,
дом, похожий больше на бездомность.
Верста за верстою — ни облака, ни пера,
ни птице прикрыться, ни перину наполнить,
ни у конторки, которой пользовались вчера,
за Музой — пером гусиным...
что не мешает вспомнить
поэта, чинившего перья, как карандаш,
как все в ту пору...
бывало, пользовался зубами...
скверные перья! гусей, что ли, город наш,
больше не держит?.. ушли, улетели, пропали.
Мальчик курчавый к кипящему солнцем июлю
относился не очень — всё комары, мол, да мухи.
Солнце восьмерку огненным пальцем рисует,
рыба ушла на дно и зевает от скуки.
В беспамятстве дня, бесписьменности небес
поэзии столько же, сколько в дороге долгой...
вёрсты, шлагбаумы, лица и редкий крест -
пометка гусиным пером — колокольни церковной.
… И мнится, что портной, пиджак перешивавший,
был не портной совсем.
Мы вместе пили чай
и ели хлеб - под лампой, освещавшей
мой стол и на стене улыбку Ильича.
А в целом комната освещена не очень
была, и темнота кустилась по углам,
и мы смеялись даже между прочим
над чем-то, что прошло, что улыбалось нам.
Улыбок было больше, чем соседей,
они затихли в этот поздний час,
и тот, кто не боялся привидений,
и кто молился на ночь при свечах.
Такая редкость — тишина в квартире.
Замолкший коммунальный коридор
был входом в мир и выходом надмирным -
дорогой странствий в промежутке том,
которым Ной со чадами когда-то,
потоп минуя, дни считая, плыл.
Иные тоже шли, но без ковчега, правда,
в потоках слов и слёз.
Зелёный дым
и пальмовая ветвь — а кто принёс, не знаю,
быть может, птица или мой портной -
бывает весть, и смех, и чай — из края,
где помнят о тебе в пустынный час ночной.
1
то ли деревья затеяли ветры гонять по земле -
из конца-то в конец, от востока до самого запада,
то ли стылые айсберги, плачущие по зиме,
пробиваются к югу как к дому, выходят затемно
слышишь — это земля совершает нечаянный вздох,
перестав опасаться людей как случайных свидетелей,
и на небе вечернем не встретиться со звездой,
слишком тесно в толпе облаков, суетливо и ветрено
синий воздух раздвинет грудную окружность земли,
отпуская на волю пространства сердечных печалей,
и толкнёт, как часы, моё сердце
время вползает в зенит -
как по самому первому слову,
которое было вначале
2
и дорога проляжет розовой - не от розовых лепестков -
розовеет земля,
каменистая и сухая,
истекает с востока к западу небесное молоко,
перистых кобылиц заката не приласкать руками
обжигают ладони жалостью - приподними на просвет,
солнце и кровь - ты же видишь, очевидно одно и то же.
розовеет дорога домой, расходясь на две,
и какую ни выберу - я ничего никому не должен
ни на небе, ни на земле, ни в этом просвете меж ними
только кому от этого легче, и меньше всех мне
это так просто - глазами смотреть голубыми
и верить в лучшее на любой из увиденных стороне
всё держится — невероятно! — на капле нежности,
на бирюзовом, сопливом, оплёванном и так далее,
восторженном и оплаканном — Боже, какого лешего! -
сожалении всем живущим,
сочувствии, сострадании
Только трапеза, общий ужин ближайших друзей.
Есть один среди них, он молчит, а когда говорит -
непонятное скажет... чаши с вином, елей,
серый хлеб — эта вечеря день завершит.
Говорят ни о чём. Молчаливый: - Делай, что должно.
Делай быстро! — сказал и хлеб в вино обмакнул,
поднёс к губам его. - ЧтО есть ложно
и где проживает истина? … вздрогнула тень в углу.
И - пропала тревога, спряталась, будто вымолвил кто:
кажется, ничего не будет, нынче спокойная ночь...
- Будьте со мною, бодрствуйте, — просит... кровь
на рукаве и груди?.. нет, это простое вино.
Ночь истекает каплями, не оставляя следов.
Длинный был день, все устали, и Пётр уснул.
Тёмное время на свете... наощупь, во мраке слепом
люди живут, разве это поставишь в вину...
Слаб человек и болен, уж больно строг ты! -
думал Пётр, и сон далеко его уносил.
Близится час, потаённые зреют сроки,
и нет никого, кто бы слышал:
- Господи, Отче мой, упаси...
на конкурсе памяти в доказательство бытия
сгодится, пожалуй, вот это:
схема пустого вагона,
спальное место, спешка июньского дня,
на столике локти и сумка -
всё в общих чертах готово
способность сорваться с места -
божественная черта,
она же бродяжья — как знать, потому и Божья,
ничтожная встреча, уверенность - лучше там
где нет нас, но... главное здесь,
быть может
вот так, ни с того-ни с сего,
безо всяких преград -
чайный столик, тайное нетерпение,
уверенность счастья — откуда я знал с утра...
ты спрятала губы в бутоны букета
смеёшься, наверное
весь мир ускользает,
куда-то плывёт без меня,
тоже бродяга и почему-то счастливый...
парчовое слово измена
приходит из неживого дня -
как скользкое отраженье
параллельного прошлому мира
дорожный пустяк, конечно,
даже для схемы мало
добавить могу ещё
всю бесконечную жизнь
я помню твоё лицо -
так смотрела когда-то мама,
когда любила отца
… в стакане ложечка дребезжит
Объяснить невозможно — иду и несу своё счастье
серой улицей вдоль канала, мимо каменных львов...
сырость, промокшая обувь, посмотришь вокруг - никого,
кто бы в милую эту погоду по городу шастал.
Я про счастье, мой друг!
ты поймешь очень скоро:
только счастье останется - навсегда, как звезда,
или очень надолго... пусть сумерки льнут к глазам,
быть иначе не может!..
голубоокий осколок
неба Божьего на разноцветной земле... всё пройдет,
но останется мокрый блеск фонарей и каналов,
повороты ступеней к воде - ты что-то сказала?.. -
отзвук синего голоса
превратится в прозрачный лёд...
Одинокая, верная ночь, ты любимейшая из спутниц!
В чёрных водах канала, в улыбке танцующих линий
столько ясных огней, драгоценных щедрот ювелирных.
Улыбается счастливо ночь:
то ли будет еще, то ли будет...
кто-то выдумал ресторанчик
в чужеземном порту,
воздух наполнен нежностью захолустных будней,
притомлённые души ангел подхватывает на лету,
дует в лицо им и возвращает людям
нет никакой Франции — выгляни, это обман!
наше, уездное место, тут русские любят обедать,
на вошедшего в дверь хозяйка взглянет, как мать -
константинопольский, кажется...
кой-что изведал...
пахнет прелыми розами,
мухи жужжат тяжело,
медовое солнце горит на блестящих бутылках,
в каждом проёме серебряным битым стеклом
море — плотное, синее...
время гудит в затылках
я не хотел о прошлом, думал, хватит о нём,
особенно о мелочах, закладках на долгую память,
память стыдлива: главное не выплывает днём,
ночью живёт за веками и сомкнутыми губами
пусть дальше стыдится,
так легче кинуться в жизнь,
могу кочегаром на большом каботажном судне
плыть себе в Индокитай - под солнцем дрожит
море,
и я понятия не имею о том, что будет
кто-то нарочно придумал незначащий разговор,
барышню с низкими бедрами,
сапфировые заливы,
на лотках золотые лимоны,
моллюски с морской травой,
возможность слышать чужие души,
пока они живы
1
Эти двое друг друга стоили.
Он пил, знаете ли, а ему нельзя,
но как играл! - в музыке то ли бог, то ли воин,
и ненормальный:
когда говорит, почти не смотрит в глаза.
У него мировая слава, а тут она...
на каждом концерте в первом ряду -
он пробежался взглядом, конечно, узнал
и долго выкручивал пальцем
лакированный круглый стул,
тщательно вытер руки — платок несвеж,
нагнулся над клавишами... никогда еще так,
кажется, не играл он — столько забвенных надежд,
столько страсти, даже безумия...
дивная, незнакомая красота.
В тройной фуге ласкает главную тему,
играет, как кот с мышью — не убежать,
настигает её, ликует, опомнится — где же мы?..
возвращает гармонию миру...
потом запой, и неделю его не видать.
2
Кто там талант разглядывает?.. смотри внимательней.
За что, Господи, удостоен Твоим взглядом?..
низкого роста, плешивый, пошлёт по матери —
так, между прочим,
никого не заметит рядом.
И её он не замечал... улыбался чудесно,
робкой счастливой улыбкой, будто ребёнок,
лицо расплывалось в морщинах, как мягкое тесто.
После концерта недолго был защищённым.
С нею случилось это как-то осенним вечером,
синим до хрипоты, когда старости больше
страшно, нежели смерти, и жадно хочется весело
жить, а весь мир уже уместился в прошлом,
и вот она — розоватые пятна на скулах,
светлые завитки, дрожащие на висках,
открытое черное платье - и музыка дальним гулом,
зовущим куда-то... это трудно сказать...
с детства прихрамывает,
обернулась в бездну трюмо:
она знала, что некрасива, не в меру худа.
Люди прозвали — хромая мадонна,
немудрено:
такое лицо светящееся
и бледные губы всегда.
3
В кабаке, где жалкий играл скрипач,
рвал из рук инструмент, топтал, был нещадно бит,
такого — вот женское сердце! — за что любить!
такого она любила — вместе сладостней погибать.
Странная связь продолжалась три года:
он мучил её, а ведь робок был и капризен,
плакал, цыкал зубами, боялся жара и холода
и с каждым вдохом её становился ближе.
Играл он тогда — гениально... никто не видел,
как писал золотую фугу, съезжал с ума...
она искала его, простудилась, слегла,
и смерти как зрителю он показывал кукиш в обиде -
на самом последнем концерте: выкуси, на!
музыкант полоумный, и она пылает в огне -
запредельная температура, как и мороз в окне,
такой была ночь, тоже последняя, странная...
кто знает, какая была эта ночь...
трепет её, быть может, он принимал за музыку,
а дОктора и слОва про смерть — не замечал, как мусор -
ничему не поверил — пусть говорит, всё равно...
4
Так и остались - рассыпаны фиолетовым — знаки,
точки музыки, крючки её, многоточья.
Никто не мог разобрать на нотной бумаге
песню последней беды, его крючковатый почерк.
Он всё затыкал себе уши и вскрикивал:
только не надо музыки! звуков не надо! пусть тишина...
потом его все забыли, такого великого,
будто и не было вовсе.
Но ведь были он и она.
… Мне кажется, я всё-таки видел его однажды.
в кафе, в черном пальто и шляпе кто-то плакал навзрыд,
не попадая монеткою в щель автомата... каждый
толкнёт его мимоходом,
а он слушает музыку и молчит.
Послушает мелкую песенку — и заплачет,
и будто подавится звуками и слезами.
Монета застряла — кончилась музыка, значит,
кончилась жизнь...
я не встретился с ним глазами.
("Набоковский сачок")
За вагонным окном просиял удлинённый прудок,
белый домик моргнул, полосатый шлагбаум...
испещрённые солнцем берёзы, я знаю, с трудом
догоняют мой поезд и мерят дорогу шагами.
Как отмеченный крестиком клад разыскать на ходу?
улыбаюсь любому попутчику, верному другу,
и в каком же мохнатом, каком захудалом году
над лугами стояла вода, и птицы кружили над лугом...
Разливай по стаканам вагонов берёзовый солнечный сок -
в зеленеющих крапинах первого майского лета,
вот она, эта жизнь, сквозь игольчатый узкий глазок
через бездну и брызги взлетевшее пятнышко света.
Так спешили берёзы, едва не попали под поезд!..
и рассеялись вдруг на холме, и замедлили шаг,
и дома разошлись-расступились,
по-земному кланяясь в пояс,
будто я долгожданный хозяин и кто-то меня задержал.
Шатёр цветущих лип откроёт путь дождю,
удержит ветками дымящуюся тучу
и всеми, сколько есть — пятью, шестью -
живыми чувствами в объятьях ночь задушит.
Громадно небо, звёзды на просвет
смыкающихся туч, прощаясь, глянут,
и ветер грозовой, плутавший по траве,
над улицей летит, дневной стирает глянец,
взмыл и прозрел — мелькают тени рук,
волос и лиц, и улетают рамы,
и звонко хлопнут окна на ветру
и стёкла зазвенят — и, наконец, о главном
расскажет день за грохотом грозы,
за долгим сбором громовых раскатов,
о том, что счастьем каждый лист дрожит
и полнится тобой — навеки, без возврата.
И, ослабев от счастья, я уснул,
и сон благоухал ночной сиренью,
и бесконечно длился мерный гул
земных стихий, бродили чьи-то тени
под потолком,
во мне была гроза,
союз счастливых сил земли и неба,
во мне сияла ты, блестела полоса
последних туч, грохочущих свирепо...
Какое счастье — в мире только ты!..
мир ликовал...
Талант он прятал как недуг, как помрачение рассудка,
как разделение на двух себя единого, как будто
и это надо пережить,
как злую лихорадку в детстве.
… меня не обвинить во лжи,
я не пишу... но просто деться,
бывает, некуда совсем... как будто покупаю что-то
порочное — любовь — затем, чтоб не достигнуть ни на йоту
того, что именем таким зовут, и я его знавал -
давно... а нынче, став глухим,
забыл и облик, и слова.
За деньги покупаю слово - и мажу краской полотно,
и ненавижу снова, снова себя за это ремесло.
Не болен я болезнью этой! Увидишь, скоро излечусь,
и ты не проболтайся где-то... постыден слабости искус.
Я не хочу под злую зависть
таких же горестных бродяг
по взглядам в выставочном зале
ловить, что? - смотрят, говорят?..
проходят мимо...
нет, такое не будет жребием моим.
Болезнь пройдёт — как всё пустое.
Как всё, что я... почти любил...
2
Отлихорадив, сумрак уходил,
и дальше можно было жить спокойно,
размеренно, на всё хватало сил.
На этот раз я спасся от погони -
сам за собой, за тенью, за лицом,
подсвеченным жемчужным лунным светом,
как холодно внутри и горячо,
жить как в аду, когда внутри всё это,
с границами двух разночтенных душ
не разобраться, кажется, а впрочем
кому-то рай такая жизнь, но я в в аду.
И от стыда перед собою корчусь.
3
Красота — это просто...
подсвеченный солнцем закат,
светящееся лицо — не можешь не оглянуться,
сто раз смотрел, наконец увидел — глаза...
Господи! тайный знак, что сердце не пусто.
Ничего себе тайный -
каждый смотри не хочу,
жадности никакой - для всех, любому — бери.
Отведи себя сам к единственному врачу
всё — могущему,
через пропасти без перил,
едва лишь придерживал за руку,
сам — рука,
а дальше всё видно, как на ладони:
недостижимое счастье — домик,
зелёные берега,
рыжая белка
ветку под ноги уронит.
Обнаружил известное:
брать как дарить — легко,
недостижимо и сладостно, близко и горько...
забытое вспомнил -
как шёл от реки босиком
по сосновым иголкам,
и простил себе муку и гордость.
Миллионы сердец уже мучились,
шли путём
тем же самым, наверное, так же ушли от погони -
и пропали безрадостно,
не приняв красоты кругом,
не заметив её,
не склонившись в поклоне.
1
Дождь брызгал на паркет, на кресло,
о подоконник ударяясь...
его поставили на место -
за дверью рая.
Я помню, ты играла Баха.
Рояль был лаковою птицей,
а дождь по-детски горько плакал,
тянулся к лицам -
сквозь плёнку тонкого стекла
в окно веранды,
и звуки плыли, как века,
и дождь был рад им.
Он песню пел и счастлив был,
и пел, и плакал
от горькой музыки любви
под фугу Баха.
но он задумал: подождать,
заставить музыку метаться,
искать опоры... у дождя
горят прищемленные пальцы...
2
Скамейка блестела, как датский фарфор,
дождь плакал, потом оказалось, смеялся,
дома в чехарду заигрались, с тех пор
любимое дело — местами меняться.
Прохожему люду всего и делов
смотреть, как затеяли прыгать беглянки!
и только следы от оставленных ног -
фундаментных столбиков - метят стоянки.
Когда ты смеёшься, весь мир в зеркалах,
и всё отражает тебя бесконечно -
и мокрых берёзовых листьев игра,
и мелкие лужи, и длинные речи.
Какая-то женщина рядом запела,
закинула голову — и летит!
И платья пустого ненужная пена,
как перья и пух, на асфальте лежит...
Она уже облако! легче, чем птица.
Когда ты смеёшься, такое ль бывает...
Но если придётся тебе отлучиться,
я жду на земле, по соседству от рая.
Никого из нашего племени
на далёкой Руси не осталось -
никого, кто бы помнил, как в долинах поёт трава,
туманы ползут над речкой... раскосо и странно
из-за леса глазеет луна: да, это другая страна.
А мы разбрелись туманом, пошли по миру...
побираемся, что ли, ищем новый приют
вдалеке от печальных рек, сиротеющих, милых,
не по нашей воле оставленных — может, ждут
до сих пор нас?..
да полно, кому тут
брызгать в лицо водою, настоянной на меду!
Наш оплёванный дом, я бы принял цикуту,
если б был человек. Да мне помереть не дадут.
Землемер, обезумев, землю кроил, как резал
по живому и тёплому, и было ему легко,
потому что мёртвую плоть резать неинтересно
и остаться живым невозможно, коли не жаль ничего.
Я бы бросил в разбитое зеркало высохшей речки
горстку лунного света, зазвенел колокольцем в ночи,
я бы лешим остался на родине,
а ныне я вечный
жид... и молчит моё сердце.
Даже не плачет.
Молчит.
(цикл "Набоковский сачок")
На руках у беллетриста умирает Мнемозина.
Было мне лет шесть в ту пору или было пять,
приезжает гувернантка - mademoiselle Жозефина,
ей, швейцарке и девице, век России не понять.
Там верандовое кресло, камышовое сиденье
разражается со страху скрипом, треском и потом
принимает осторожно тяжкое живое бремя...
… где уютная Лозанна, Жозефина Робинсон?..
Сладки синие сосульки! нам зима в деревне внове -
запах снега, древесины, печек комнатных игра,
керосиновая лампа пятна розовые ловит
на прозрачном абажуре, на паркете у стола.
Мой лиловый, детский, синий — горизонт любого моря,
карандаш зелёный, жёлтый, солнце тонет в голубом,
только белый, самый длинный, тень таинственно уронит -
идеальная картина — иней, молоко, любовь...
Через годы, там, в Лозанне, будет всё совсем другое -
чужеродная Россия, где ты, милая страна?
нынче Пасха там, и в храмах пышет солнце золотое,
ностальгически сияет, тени длинные храня...
Будто было в прошлом что-то —
в той чужой, довольно страшной,
отродясь непостижимой, но счастливой стороне...
m-le Жозефина, мармелад лакричный даже
был вкуснее, чем сегодня... но туда дороги нет...
(из цикла "Набоковское")
А Виноградарю скажем:
давно виноградник наш!
По весне обрезаем лишнее, в августе давим сок,
жизнь устоялась как-то.
В целом пейзаж
неплох... что-то можно улучшить,
как подойдёт срок.
Слова лишь привычные,
шершавые дикие камни.
А виноградник НАШ — это ясно, как белый день...
нет никого, кто бы помнил... отшибло память.
Что Ты это создал — вилами по воде.
Кто-то неверный сказал: наша лоза умирает,
и не земля под ногами —
гашёная известь.
Петь остаётся и плакать,
плакать и петь — о крае
былых виноградников...
винограду не вызреть.
Кто-то сказал...
это Ты говоришь, Виноградарь!
кто ж тебя слушает — может, я да еще сосед.
Солнце яблоком в небе затеет взлетать и падать,
а Ты всё своё —
виноградника больше нет...
Виноградника нет, Виноградарь?..
Вестники приносили
пустые жаровни - до дна выгорало масло,
с пустыми руками, значит... гнали взашей и били,
с такими глазами синими по свету бродить опасно.
Ступай подобру, Виноградарь!..
не каждый тебя дослушал,
не каждый отпустит с миром... но я не такой уж злой...
какая весна приходит! хоть голубиную душу
на волю... пой свои песни...
нынче тебе повезло...
А как придёт
Господин жатвы
к полю колосьев,
настанет черёд
уезжать нам,
когда не спросят.
Легко ли бремя,
не тяжко ль иго,
достойна ль ноша?..
… Поедем в Бремен,
а лучше, в Ригу.
В Карелию можно.
Но где прозрачней
дуга небесной
волны и силы -
как белым платьем
накроет бездной
необъяснимой?
Где незаметной
кариатиде,
по плечи вросшей,
несть груз столетний?..
но без обиды -
как тяжесть лошадь.
Мне бремя — благость,
мне сладко иго,
Твоя мне ноша -
лишь в благодарность
за дар великий -
за день, что прожит.
Ты сама не приходишь на землю или цензура не пропускает?
К нам, как в тюремную камеру, узок дверной проём.
Что за анкета, ты скажешь... со сжатыми крепко висками
далеко не уйдёшь — мигрень, и дом не похож на дом.
Земля не похожа на землю, а так ли, ты помнишь, было:
на лукоморье каждом драгоценной улыбкой твоей
она улыбалась, кто знает, быть может, любила
тебя — незабудковый глаз, волосы, поднятые с ушей...
Сейчас, как увижу овражью улыбку, кусаю руки,
грязным платком зажимаю рот, чтобы не затрястись.
Духи не откликаются на анкеты, и письма духи
не пишут... милая твоя голова... недолгая твоя жизнь.
Дорогая ты, милая, наш ребёнок последовал за тобой.
Не делают женщине брюха, когда у неё чахотка -
на адский с французского перевод. А если б он был живой,
было бы счастье...
От целого не отщепить чего-то.
Но что мне мешает, какая ограда помехой - оползню
сыпаться в пропасть, куда всё течёт и скользит,
куда осыпается мокрый гравий, предметы, особи -
тихо сползти туда же?.. ну скажи мне, скажи.
Собирал из смешных осколков, вызывал тебя днём -
изОгнутая волна или камень, фарфоровая безделушка,
и это смешно - почти получилось! я видел тебя во всём -
линия на песке и волн текучие полукружья.
Наверное, это глупое, почти лотерейное счастье,
и я рассчитываю — бывает же, повезёт -
однажды рассыпанное, разорванное на части
соберу до песчинки — в вечности.
Глупо думать наоборот.
Мне выпадает — договорить тебя... положусь на вечность.
Отставлю её уклончивость, уверую в многоточие,
даже лёгкое балагурство, поскольку во тьме кромешной
прикосновения не существует...
есть твой запах цветочный.
(из цикла "Набоковское")
Богиня объятий, сомкнувшая тучи над домом!
Быть может, ошиблась и ты, расточая слова
не те и не тем, кто во тьме под брачным покровом
возлёг, обмирая, на лучшую в доме кровать.
Всё в мире лавановом вымерено аршином.
Овца не минует сетей и воспримет тюрьму
как брачный покой и награду в служенье постылом,
венец семилетних трудов за голубку одну.
Цена непомерна, а Бог наблюдает сверху,
как впрягся Иаков в привычный пастушеский воз.
Благословенный нищий, ты сердцем такую веру
воспринял от предка, и значит, тебе пришлось
несладко, наверное. Хотя неизвестно, что дальше.
Иагу, твой Бог, от Лавана, торговца скотом,
едва отличим. Вместо милой Рахили обрящет,
чуть утро, лишь Лию Иаков.
Но это потом.
Он счастлив и нем еще, мирт еще свеж в руке.
- Приди же, голубка, сердце моей груди.
- Ба, чужеземец! - в бесконечном том далеке,
помнишь, сказала ты...
... На свет моих слов иди.
2
Пять часов торговали Иосифа.
Вечер сгустился, растёкся и стих закат.
Камни как взгляды братьев - бросили
столько их!
Старший отсутствует брат.
Девять торгуют.
Уста Иуды за всех
плетут паутину густую,
прикрывшую общий грех.
Годится и поцелуй,
чтобы повысить цену.
Сколько прошло лун,
как по дороге к Шекему
ехал Иаков, голый, благословенный.
Пространства и времени хватит -
семижды семнадцать -
всласть причитать над бездной.
Рувим над колодцем незрячим — плачет.
- Мальчик, ты жив ли?
Брат твой пришел за тобой.-
На свет из темницы вышел
узник.
Колодец пустой.
3
Странный, шествует чинно, закругляет первую треть,
спит, может быть, или в анабиозе
август, и если пристально дни его разглядеть,
увидишь мальчика в скрюченной позе -
на камне молитвенном, у круга, где снятся сны.
По лестнице в небо ангелы - слово один другому:
вот званый, не проливший еще ни одной слезы...
по матери лишь да оставленному отцом дому...
Сам никто еще! кто таков, что воззвал Господь,
он почему, не мы - призванный, званый, избранный?..
На небе, как на земле — иерархия, чинность, плоть,
зависть к тому, кого колокольчик вызвонил.
1
Свет придёт почти как нищий,
как бездомный, бледной тенью,
за душой — ни чемодана
кож, ни медного гроша,
даже если не просили, не молили,
послан теми,
без кого не всходит колос,
не приходит в мир душа.
Пусть нежданный,
пусть незваный, нет расчёта на такое.
Так лениво принимает ночь снятое молоко
дня январского — по капле -
но глядишь, совсем другое
обитает в поднебесье,
и опять вздыхать легко.
Не обещано спасенье —
меру вряд ли отменяют,
десять праведников верных
пусть, как прежде, ищет Бог,
но невзрачными такими,
незатейливыми днями
свет приходит предвесенний,
пробивая стену лбом.
2
Столько света, столько солнца,
и ложится свет безмолвный
на горбы верблюдов спящих,
на хребты сплошных холмов -
в небе больше нет препятствий -
пусть течёт дорогой ровной,
обтекая по ущельям станы тёмных городов.
Может, верно — там Гоморра.
Там живут мои родные,
там по окнам тянут руки бледноликие ростки
двух гераней и алоэ,
и не полчища Батыя -
бесконечные фантомы
подпирают косяки.
Враг-то кто — завоеватель,
совратитель душ и детства,
кто разыгрывал привычный,
в землю въевшийся этюд?..
что обсуживать пустое,
говорить — куда же деться.
Я не денусь. К нам в Гоморру
я ребёнка приведу.
Я был молод — тонул под словами,
они захлёстывали меня, как волны.
Я гнал их к берегу и получал цунами.
Хорошо, что берег безлюдный и голый.
Потом я плыл, блаженствовал на волнах,
ходил под парусом, был капитаном
судна, слов солёные брызги глотал,
пьянел от воды как вина — что не беда, но
и это прошло... нёс людям слова как праздник!
а я создатель, рукоплещите мне!..
рукоплескал тростник, говоривший разве -
и что с того, дружок, всё канет в тягучей мгле.
Был уже тот, с фонарём, искал человека,
человек во тьме тоже что-то искал...
я замолчал. Слова только прописи, клетка,
пометка на карте местности, игра золотых зеркал -
далёких, в амальгаме хранящих ключ,
тайное тайных укрывших, избавленных от пустого.
Есть слово звезда, слово солнечный луч,
а я не нашёл ещё ни одного сокровенного слова.
Я понимаю, что вижу в последний раз -
я всегда это знаю — озеро, башня, облако,
прищуренное окно, комната без прикрас.
Вот бы жить в этом доме — или около.
Пегий дом, черепичное веко крыши,
нарисованные ромашки, озеро там, в окне.
Эй! я хочу здесь жить! кто-нибудь услышит?..
Старый хозяин говорит непонятное мне.
Здесь и живёт неподвижное, верное счастье,
в совершенном слиянии зелёного и голубого.
Наверное, часто бывает солнце — и часто
дождь по глиняным черепкам — не от горечи,
от другого.
Опять я прощаюсь — окно моё, озеро, облако,
старый хозяин, ветер, крадущийся по траве...
и за случайной озёрной слезою мигнувшего ока -
горький, счастливый, безумный,
мгновенный привет.
В мире, где трамваи поют,
как тибетские чаши,
есть несколько кратких минут,
и проследуем дальше.
Можно заметить мерцание
рельсовой дрожи,
слить моё инь, твоё ян,
разномастность дорожек,
высмотреть, как стеклодув
выдувает цветную пену,
утро прозрачное, на лету
твердеющий день белый -
с трубочкой посередине,
по центру вселенной,
дышащей, тёмно-синей,
бьющейся неизменно.
Полынь, горчайшая из трав,
стеною встанет, не отпустит,
и это не стена, а трап,
к другому берегу зовущий.
И тоже там растёт полынь,
и пчелы носят мед полынный,
и горьковатый теплый дым
союзник долгого помина.
Ведёт не память - тянет дым
к тем берегам, куда так просто
идти, как по полям родным
за окликом многоголосым.
И срезав ветку, в дом внести,
и положить на подоконник
сухую прядь родных седин,
и голову склонить в поклоне.
Старший Плиний на скамье у дома
розу вяло теребит меж пальцев.
Ноша жизни к сумеркам весома,
это очевидно...
Постояльцев
на земле как будто бы хватает,
мало мудрых, но и это кстати.
… Был торговец нынче из Китая
или Индии, так там совсем иначе
на гробницы смотрят, веселее.
Ум способен на такие штуки!..
Кровь бежит по жилам, но не греет,
и зевотой сводит рот от скуки.
Раньше отношения с тираном
занимали мозг мой, но отныне
я служу себе лишь. Это славно,
как дневная лень под тенью пиний.
Жаль, что мудрость жалует не скоро,
и цена её высоковата.
… Я бы выбрал в Цезари другого,
если б выбирал... А в целом плата
за земную жизнь мою у моря -
долгую по нашим римским меркам -
вряд ли велика, и мудрости, не спорю,
тишина нужна, не фейерверки...
Мудрости я, может быть, немного
подкопил. На смерть, однако ж, хватит.
Ни хорошего на свете, ни худого
нет...
смерть — всего лишь солнце на закате.