Здесь не было мира. Здесь мира не будет -
На узкой полоске, лежащей вдоль моря.
Вино, заточенное в древнем сосуде,
Всё бродит и бродит, и вкус его горек.
В него добавляли и дрожжи коварства,
И мёд ожиданья, и травы раздора.
В песках восходили и падали царства,
И вновь возрождалась земля, на которой
В садах вызревает руно золотое,
В лесах рукотворных блаженствуют птицы,
И небо открыто любви и покою,
Но этому раю покой только снится.
Как будто иглой напряженья исколот
Ковер разношерстный, сплетенный веками.
Как будто искрит электрический провод
За каждым порогом, у каждого камня.
Как будто рука не смирённого джина
Всё крепче сжимает скорлупку уклада,
И боль разрушенья проходит по жилам
Оливковой рощи, священного града.
Вино не созрело, а горло сосуда
Закрыто печатью кровавого цвета.
Здесь мира не будет, покуда… Покуда?
Кто знает ответ? Я – не знаю ответа.
2011 г.
В короткой сцепке бытия
Живут бок о бок эти двое,
Вполне обычная семья –
Больная мать и сын в запое.
Она – вдова, он не женат –
Не нужен женщинам и даром.
В их доме крепкий аромат
Валокордина с перегаром
И бесконечное кино
О том, как спирт сжигает душу.
Она бутылки прячет, но
Их отдает, иначе – хуже.
Но хуже некуда. Врачи
Свинцовой правды не жалеют.
Она болеет и ворчит,
Он - матерится и болеет.
Настойка злобы и вины
Страшней похмельного недуга.
Они друг другу не нужны.
Они прикованы друг к другу,
Покуда смертная страна
Из них не выберет кого-то.
Но одному зачем она,
Уже бесцельная, свобода?
2013 г.
Ни бронзою, ни мрамором, ни глиною
Уже не повторить твои черты,
И голос с поволокою полынною
Не выманить из темной немоты.
Парижем ты ходила или Прагою,
Арбатом или берегом Оки,
Была всегда твоя перчатка правая
Для левой приготовлена руки,
Как мета непокорной непохожести,
Отличности от века своего,
Как с горькой одуванчиковой кожицей
И горечью рябиновой – родство.
Беспомощная в прихотях обыденных,
Слабеющая в ласке как в вине,
Ты видела, о как ты много видела
Внутри себя, но более – вовне!
Мариною звалась ты или Анною,
Иль Беллою тебя мы назовём,
Величье, красотою осиянное,
Просвечивает в облике твоём.
К земным властям не чувствуя пристрастия,
Прошу я у дарующих небес
Стране моей оставить троевластие
И триединство русских поэтесс.
2010 г.
Сирень в окне цветет-горит,
То розовата, то лилова.
Ищи слова хоть до зари,
И все ж не выдумаешь слова
Под стать ее пожару. Как,
Когда все сказано и спето,
Представить звездный полумрак
В зарницах ультрафиолета?
Они встают со всех сторон,
И языки соцветий дерзких,
Касаясь бликами окон,
Подпаливают занавески.
А ветер – юный фантазер,
Тревожа лиственные своды,
Все жарче делает костер
Любовной прихоти природы.
Зачем ему слова твои,
Их неумелое сплетенье,
Когда рыдают соловьи,
Сгорая в мареве цветенья.
2013 г.
После ливня асфальт антрацитом
Отливает в тумане парном.
Суетясь, поднимают орбиты
Мотыльки за вспотевшим окном.
Как таинственно тёмен и влажен
Над дорогой склонившийся лес:
Каждый посвист загадкой заряжен,
Каждый шелест – преддверье чудес.
Вот и первое: слева направо,
Обжитой покидая откос,
Лягушачья идет переправа –
Под каток беспощадных колес.
Шлёп да шлёп – будто тюбики с краской
Давит злой великан без труда.
Очень странная, страшная сказка…
Что их гонит? Зачем и куда?
Чем канава, которая слева,
Хуже той, что с другой стороны,
Для любви, икряного посева
Или междоусобной войны?
Кто, играя на дудке болотной,
Увлекает бездумный народ
В этот гибельный, бесповоротный,
Непонятный по сути исход?
Не узнать продолженья сюжета:
За спиной – уползающий мрак,
Впереди – восходящее лето
И луны вопросительный знак.
2008 г.
Последний соловей клокочет над округой:
Подругу ли зовет, прощается с подругой,
Дробя речитативом полумрак.
Уж май отгомонил и в гнездах прибавленье,
А он поёт, поёт в нелепом исступленьи,
Не может успокоиться, чудак!
Да ведает ли он, солист лесных подмостков,
Что минула пора любовных отголосков –
Взаимностью уже не наградят,
Что будет одинок до будущего мая…
И соловей замолк, как будто понимая
Ненужность запоздалых серенад.
Но, может, все не так и песня оборвалась
Как верный знак того, что счастье отыскалось
И можно строить долгожданный дом?
Запуталась в листве восторженная лира,
И будничный фальцет весеннего кумира
Порхает спозаранку над гнездом.
Ах, если бы не знать, что в мире все похоже
И поздняя любовь в гнездо стремится тоже -
Налаживать отсроченный уют.
Что позднею весной сладчайше пахнет тленом
Опавших лепестков ржавеющая пена…
Но люди соловьями не поют.
2008 г.
Мама тесто на столе месила –
От муки халатик побелел.
Я болела, часто пить просила.
Репродуктор похоронно пел.
В голове от жара нудный зуммер.
У постели легкие шаги:
«Доченька, ты слышишь – Сталин умер!» -
И опять бралась за пироги.
Со стены размеренно слетали
Трубный плач и ропот площадной.
«Доченька, ты слышишь – умер Сталин!» -
Улыбалась мама надо мной.
Почему я вспоминаю снова
Этот день, весеннее окно,
И боязнь неведомого слова,
И болезнь, прошедшую давно?
1987 г.
Распутицы вешней пороги:
Вконец измочаленный снег
Застрял на границе дороги
И вида на жительство нет
Ему.
Ненасытные лужи,
Шипя под напором колес,
Эмалевые полукружья
Вонзают в него.
Гол и бос
Горелый лесок на пригорке –
Калек вереница.
За ней –
Застиранные гимнастерки
Свисают с еловых ветвей.
Сочатся унынье, тревога
С еще не промытых небес.
Но верю: осталось немного
До первых веселых чудес!
И солнце натянет на пяльцы
Свою золотую канву,
Чтоб веток упорные пальцы
По ней вышивали листву.
Дождавшись заветного мига,
Земля отодвинет засов,
И снова откроется книга
Познания вечных азов!
2008 г.
Твой профиль – молнии рисунок
В не занавешенном окне,
Приотворенном в душный сумрак
С грядущим громом в глубине.
Твои ладони – нетерпенье
И трепет листьев молодых,
Их ожидание паденья
Начальных капель дождевых.
Твой голос – шепот осторожный
Дождя, приникшего к окну,
Повелевающе-тревожный:
«Не прогоняй! Не обману!»
Как все сложилось и совпало
С грозою вешней заодно!
Ночь успокоено вздыхала,
И звезды капали в окно…
2008 г.
Отпустите меня, отпустите,
Не ходите за мною вослед!
Не зовите меня, не просите
Отыскать неразведанный свет
В очарованных кущах и чащах,
Где туманы забвенья лежат …
Я искала, но отблеск манящий
Вел меня по кругам миража.
Натыкаясь на ветки и камни,
Ушибаясь и падая всласть,
Пустоту я ловила руками…
Возвратилась. Устала. Сдалась.
Возвращайтесь и вы, Бога ради,
Под давно уготованный кров
Коленкора старинной тетради,
На поля пожелтелых листов.
Маятою ночной не казните
Неумелости давней грехи.
Отпустите меня, отпустите,
Унесенные Летой стихи!
2008 г.
Какая странная зима…
Лжет за приметою примета:
Земля обветрена, раздета,
В ночной испарине дома,
Дождем прострочен мутный день.
Призыв читая в этих строчках,
Пустилась сонная сирень
Узлы развязывать на почках,
Нефритом осыпать кусты
И соки приводить в движенье…
Надежда на преображенье!
Как уговариваешь ты
Не ждать, пока настанет май,
Насытиться теплом внезапным
И выстрелить весенним залпом!
А после – хоть не расцветай!
2007 г.
У края леса две сосны
Подобны пожилым влюбленным.
В объятьях нежных сплетены
Их руки под шатром зеленым.
Покойно и надежно им,
Друг другом бережно хранимым.
Их кровоток неразделим,
Как их судьба не разделима.
Для нескончаемых бесед
Им слов не нужно громкозвучных.
Прожив бок о бок столько лет,
Они и в мыслях неразлучны.
И думают они о том,
Смежая по ночам дыханье,
Что неизбежно расставанье,
Но хорошо стареть вдвоем.
2006 г.
Под вечер лег туман, захлюпала вода.
Зима или весна? Обозначенья смяты.
Размытый силуэт выныривал из ваты
И пропадал неведомо куда.
Слепой Левиафан переделил живых
На видимых и тех, кого не видно боле,
И тем освободил от посторонней боли
И соучастья в горестях чужих.
Вот женщина прошла: бессонные глаза,
Прозрачная ладонь у ворота дрожала.
И на ее щеке дорожкою лежала
От туши почерневшая слеза
Иль след тумана?
И туман кляня,
Я разминулась с ней, в поспешности извечной
Забыв через квартал глаза случайной встречной…
Да вряд ли и она запомнила меня…
1986 г.
Ах, бабонька, разумница, умелица,
Все выдюжишь, осилишь и сплетешь:
Свернешь конфеткой сущую безделицу
И чистой правдой – пакостную ложь…
Опять сидишь зашугана, замотана,
В автобусах помятая с утра.
Что из того, что день ты отработала,
Вечерней смены близится пора!
Добротненько, с улыбкой, по порядочку:
Салат, да отбивные, да чаи.
Проверь у сына каждую тетрадочку,
Потом дыру на джинсах зачини.
Пока муж дрыхнет перед телевизором
(Сегодня поднялся не с той ноги),
Свари обед почти как на дивизию,
Спеки пирог (он любит пироги).
Да! Завтра день рожденья у начальника –
Подарок за неделю запасен.
Еще погладить два пододеяльника…
Нет, не сегодня – что-то клонит в сон.
А сколько там натикало на часиках?
Еще немного – и опять взлетать.
Роман любовный нынешнего классика
Помялся в сумке – некогда читать.
Петляя в темноте рубашкой белою,
Шмыгни в постель как мышка и услышь:
«Чего же ты лежишь окаменелая?
Ну полюби меня! Потом поспишь».
2007 г.
Без надежды на спасение
Отлетает поздний лист.
По ветвям, дождем рассеянный,
Разбитной синичий свист.
Над кострами у обочины
Пахнут гибелью дымы.
В доме окна заколочены
В ожидании зимы.
Пригубила я, отведала
Приворотное тепло!
Было лето – точно не было,
Только губы обожгло.
Горевать не воспрещается,
Ведь не только в том беда,
Что душа моя прощается
С этим летом навсегда.
2007 г.
Самолет из-под земли взлетает
К облаку, которое не тает,
Мозаичный бороздит простор.
А над ним веселый слог витает
Про стальные крылья и мотор.
Он звезду багряную лелеет,
Он в бою себя не пожалеет
И земли родимой не отдаст!
А она над ним все тяжелее
И пропитан кровью каждый пласт.
Столько лет в искусственной лазури
Он парит, и никакие бури
Не прервут бессмысленный полет!
Что под ним: победы, пораженья,
Перелом судеб и униженья -
Наш воздушный флот не подведет!
Проступает ржавчина по крыльям.
По стране гуляет изобилье.
По туннелям бродят поезда.
Зарастает и быльем, и былью
В небесах рисованных звезда.
1988 г.
Строка накатится волной…
Бог ведает, вернется снова
или зароется в песок.
Чем дольше пытка немотой,
тем слаще царственное слово,
живительней глоток.
В ночи выцеживая слог,
как дегустатор умудренный,
его до света берегу.
А поутру прохладный сок,
уже хмельной, еще – зеленый
сухих коснется губ.
Вбирая долгожданный вкус,
я пью слова – мне не напиться
и жажды жар не утолить!
Не страшно, если захлебнусь,
куда страшнее - оступиться
и вновь строку пролить!
2008 г.
Мыши по полу ходят, почти не таясь,
По шкафам разбредаются сыто.
Из углов не изведена давняя грязь,
И бельем захлебнулось корыто.
А хозяйке приняться за них недосуг –
Деревенских гоняет пьянчуг.
Тридцать лет – агрономом в седле провела,
Депутатка, общественный лидер.
Только дочка росла на руках у села:
Тут погладят и там не обидят.
Тети-Катина каша, Матренины щи
Так вкусны – за ушами трещит!
Что с того, что несла неусыпный дозор,
Урожаями добрыми бредя!
Забивает травой агрономовский двор,
И следят из-за шторок соседи,
Как хлопочет по дому, пытаясь помочь,
Незаметно подросшая дочь.
1987 г.
Ты говоришь: мы не смогли прожить
Ту жизнь, что предназначена была нам,
Что причитались нам по давним планам
Иной полет, иные рубежи.
О, этот сослагательный наркоз!
Наркотик оправдательности сладкой
Заглядыванья воровской украдкой
В спирали лет, закрученные вкось,
Разыскиванья в пирамиде дней
Сокровищниц разграбленных талантов,
Причастных, невиновных, виноватых…
«Ах, если бы тогда! Ах, если б не…»
Мы – наркоманы собственной судьбы!
Мультяшные видения рисуем
И поминаем нынешнее всуе,
Молясь на бутафорские гробы.
Талдычим обольстительный рефрен:
«Когда б с начала, - было б все иначе!..»,
Слезами ностальгическими плачем,
Но так боимся всяких перемен!
Нет, я не стану возражать тебе –
Тропа к истокам мне давно знакома.
И я склоняю желтизну альбома:
Судьба, судьбы, судьбою, о судьбе…
2007 г.
Забытое весло скользит безвольно,
Цепляя пряди водяной травы.
Губам от слов произнесенных больно,
Глазам – от равнодушной синевы.
Договорен наш разговор короткий,
Но силе отторженья вопреки,
Одною цепью связанные, в лодке
Еще мы вместе – пленники реки.
До берегов – немереные мили,
И лодка все не выберет – куда
Ей повернуть, и чья рука осилит
Тот поворот… Колышется вода…
1986 г.
Апрельский вечер, утопая в пене
Оживших почек, грезит о былом.
Средь одичавших зарослей сирени
Чернеет старый дом.
Горит свеча под кружевом карниза.
В саду шаги - неясен силуэт.
Лаврецкий, вы? И снова ждете Лизу?
Ее давно здесь нет!
Кого искать вам взглядом сиротливым
В прозрачной тени давнего огня?
Что вас влечет в беседку над обрывом?
Что увлекло меня?
Иль наша встреча вовсе не случайна
И мы сюда обречены ходить
С одной и той же нераскрытой тайной:
Дано ли нам любить?
1986 г.
Под гладкой пленкою дождя
Скользит булыжная дорога,
Неторопливо восходя
К ступеням стертого порога.
Закатный луч к окну приник.
Тонка неверия завеса:
Мария, твой ли это лик
На камне древнего Эфеса?
Как узнаваемы черты
Роднящей нас, горчащей крови:
Глаза маслинной темноты,
Надломленные болью брови,
Щеки пергаментной овал,
Беленый плат над прядью черной…
Кто разглядел, кто угадал
В тебе, отшельнице нагорной,
Покинутую сыном мать,
Искавшую уединения,
Чтоб об ушедшем горевать
С молитвою, но без смиренья
Оплакивать его уход
И вечное свое сиротство,
Оправдывая наперед
Всех матерей скорбящих сходство.
2007 г.
Раннее тепло недолговечно,
Не спеши одежки поменять.
Вспыхнули березовые свечи
И погасли на ветру опять.
Стынут лужи в ледяной коросте,
Неуютом тянет от земли…
Раннее тепло – оно как гости:
Наследили в доме и ушли.
1986 г.
Время фанты вынимает –
То дает, то отнимает:
«Не спеши – длинны твои года!»
А само со мной играет –
Все кружит да подгоняет,
Словно щепку – талая вода.
Время задушевно шепчет:
«Потерпи и станет легче!»
Только вот не говорит – когда.
Сном забывчивости лечит,
Обволакивает плечи,
Словно корни – талая вода.
Время мне мостит дорогу
К неизбежному порогу,
Обнадеживает: «Горе – не беда!
Силы дам тебе в подмогу…»
И уходит понемногу,
Словно в землю – талая вода.
2007 г.
Придет всему когда-то свой черед:
Отыщется иголка в стоге сена,
На Рождество Щелкунчик оживет,
Огонь – потухший – полыхнет из тлена,
Сафьяном станет грубая кирза,
Запустит память сказочные прялки,
Помолодеют в зеркале глаза,
Сыграют годы с сердцем в догонялки.
Алмазный луч стремительно пройдет
Сквозь вязкий войлок зимнего заката…
Всему придет когда-нибудь черед,
Случится всё, но не произойдет,
Что не смогло произойти когда-то.
2005 г.
Собаки лежали, собаки ходили,
Собаки играли, зевали и выли.
Собаки сидели и порознь, и кучно,
И было им жарко, и было им скучно.
Собаки томились: когда же, когда же
На круг поведут их и судьям покажут,
И выберут судьи достойных медали,
Таких, что красивее вы не видали!
Лишь пудель один, белоснежный и важный
(К такому рискнет обратиться не каждый!),
Взирал на соперников гордо и смело:
«Победа – за мной! Очевидное дело!».
А рядом под зонтиком барышней томной
Лежала борзая, накрыта попоной.
Платочек в цветочек надвинут на бровки –
Изящная поза изящной головки.
«Зачем суетитесь вы? Право, нелепо!
К чему эта выставка? Видите – лето!
Пора отправляться на отдых, на воды!
Что слава пред чудным покоем природы,
Где запахи сладкие сны навевают…
Ах, что там? Простите, меня вызывают!»
И зонт, и платочек отброшены сразу:
«Я здесь! Я бегу! Я готова к показу!»
2007 г.
Адам не знал душевной боли
(Он, впрочем, и других не знал),
Пока ребро, по божьей воле,
Для размножения не отдал.
«Ребро – деталь не ходовая,
А вот идея – неплоха!» -
Решил Адам, осознавая
Роль первородного греха.
Из ампутированной части
Слепил затейливо творец
Прообраз всех мужских напастей –
Прелестный женский образец.
И понеслось грехопаденье
По райским яблочным садам,
Как мимолетное виденье!
Но начал замечать Адам,
Что только Ева отлучится
(Допустим, погулять пора),
Как боль фантомная стучится
На месте прежнего ребра!
«С чего бы это? – Думать стал он
Необразованным умом. –
Давно ведь затянулась салом
Прореха, бывшая ребром.
А поглядеть с другого края –
Так Ева – просто часть меня,
Такая ж внутренне родная,
Как нос, рука или ступня!
Но я ж не отпускаю ногу
И руки при себе держу.
Пусть будет рядом! С этим строго!
Вот так с утра ей и скажу!»
Засох эдемовский питомник,
Но каждый нынешний Адам,
Пока жена в отлучке, стонет:
«Ну, погоди же! Аз воздам!»
И отпускает с неохотой
(Неважно – в театр или в лес),
Как будто вырезает что-то
Из собственных своих телес.
Синдром ребра неисцеляем!
Когда у мужа грозен вид,
Мы, Евы, сразу понимаем:
Болит, изъятое, болит!
2007 г.
Пойдем гулять в Царицыно, мой друг!
Там так привольно старикам и детям!
Там, совершая по аллеям круг,
Лесную нимфу, может быть, приметим,
Присевшую на камень у пруда.
И мы с тобой заговорим тогда,
Как все переменилось…
Века треть
Успела незаметно пролететь
С того непродолжительного лета,
Когда мы жили дачниками здесь,
В дощатом доме, на задворках света –
Еще не город, но уже не весь*.
На кухне – рукомойник жестяной,
На окнах – мух назойливые пляски,
Пробежки до колонки за водой,
Покуда спал в саду наш сын в коляске.
Когда же подзаборный лай собак
И карканье вороньих эскадрилий
Мешали сыну спать, мы уходили
Из дому – на прогулку в старый парк.
Мы исходили из конца в конец
Все это царство сна и запустенья:
Облезлый романтический венец
Не озарял исписанные стены
Забытого во времени дворца.
Безумные худые деревца,
С карнизов изувеченных свисая,
Взирали на застывшие окрест
Видения московского Версаля.
С тех пор, когда ушел из этих мест
Капризный дух хозяйки венценосной,
Здесь жизнь примолкла, но остались в ней
Цвета прудов, деревьев и камней:
Зеркальный, хлорофильный и венозный.
Сменялся пестрый лиственный коллаж
Скупым холстом декабрьской раскраски.
Заполонялся сказочный пейзаж
Шумливым людом, не любившим сказки.
Через рубеж переливался век –
Дворец стоял, ненужный и нетленный,
Лишь глубже в землю уходили стены,
Пока тянулись наши дети вверх.
Мой друг, пойдем в Царицыно гулять!
Там нынче пасторальная отрада:
Деревьев свежевысаженных рать
Построена для первого парада,
Клубится малахитовая даль
За гребнем новоявленной плотины,
Покачивая выводок утиный,
Блестит воды веселая эмаль.
Отточен каждый сахарный зубец
Резных мостов дворцового предела.
А вот и он – воистину Дворец,
Наряженный на праздник новодела!
Он сам в смущеньи от красот таких –
Размашистых, московских… Видом новым
Любуются Баженов c Казаковым…
Или скорбят? Но кто услышит их!
Кто разглядит сиятельный укор
На мраморном челе Екатерины,
Когда вокруг – зеленые куртины
И цветников немыслимый узор,
Когда ожили, отряхнули сплин
Каскады, павильоны и аллеи!
Ну кто теперь, скажи мне, сожалеет
О подлинности давешних руин?!
И нам ли копья ржавые ломать,
Что лучше – новизна иль разоренье.
Какое золотое воскресенье!
Пойдем, мой друг, в Царицыно гулять!
2008 г.
____________
* Весь – деревня, село.
Глухо каплет июньская ночь.
В каждой капле – звезда и отрада.
Расползаются шорохи прочь
Из дождем усыпленного сада.
Как дитя, он бормочет сквозь сон,
И влажны под щекою ладони.
Хлорофильному бреду раздольно
В материнском свеченьи окон!
Накатила пора отпусков:
Отпустить, отступить, оступиться,
В сонный омут бездумно скатиться
И не рваться из мягких оков.
Растворить, раствориться во мгле,
Сотворить единение с садом
И последним, всё помнящим взглядом
Взгляд рассвета поймать на стекле.
1987 г.
Пережила. Переболела.
Перегорела. Пережгла.
Перетерпела. Уцелела.
Остыла. Легкая зола
уже не жжет на веках кожу,
не оседает на губах
и старой болью не тревожит.
Я схоронила этот прах.
Отголосила и отпела,
и высыпала из горсти.
Опустошила. Опустела.
Но ты меня не отпустил.
2007 г.
От нафталинового духа
Квартира светлая мрачна,
И задыхается старуха
В пути от двери до окна.
Всегда одна…
Ни дочки-внучки,
Ни кошки-мышки – ни души!
Лишь ходики вздохнут скрипуче
Да кран расплачется в тиши.
Да вдруг – звонок!
Она в испуге:
Какое лихо на порог?
И отомкнуть боятся руки
Сто лет не чиненный замок.
1988 г.
Когда вскипает неприязнь,
Как гул ордынского набега,
Когда в запале, не скупясь,
Мы словом сотрясаем небо,
Когда вселенская пурга
Безумью нашему подмога,
Когда от друга до врага
Не дольше выкрика дорога, -
Замри, оглохни, онемей!
Заставь гордыню в землю вжаться!
Еще немного продержаться –
И вспыхнет свет среди теней.
1987 г.
Две белизны, две чистоты – два снега.
Там, за окном не удержать разбега
Простынных, накрахмаленных снегов.
А в комнате, зовущейся палатой,
Постельные сугробы грубо смяты
И кафель замерзающе суров.
Там, за окном - морозное свеченье,
Оно дороже всякого леченья,
Целительней мудреных процедур!
Но пахнет дезинфекцией нещадно.
Прошел обход – на лестничной площадке
Больные затевают перекур.
Две белизны, две чистоты – два мира.
Там, за окном бежит автобус –мимо.
За ним слежу, прощаюсь как навек.
В казенной и линялой бумазее
Не чувствую, что на меня глазеет
Под окнами стоящий человек.
1985 г.
Метель, мастерица вечерняя.
Скрипит ее ткацкий станок.
Полна послушанья дочернего,
Слежу, как шныряет челнок
По мерзлой садовой основе,
Выводит кайму из теней.
Холсты все плотней и суровей,
А сердце – колодца темней.
Чему научилась, не спрашивай
Меня, моя снежная мать:
Из нитки, чернилами крашенной,
Такой белизны не соткать.
1986 г.
Яблочный, ореховый, медовый –
Августа торговые ряды,
Где за полцены отдать готовы
Лета бережливого труды!
Барышей не жаль и урожая:
Кончен торг, скорей в обратный путь!
Ведь уже, ненастьем угрожая,
Облака накапливают ртуть!
Как неумолимо убывает
Позднее сиротское тепло,
Как дыханьем сна запотевает
По утрам озерное стекло,
И клонятся обреченно набок
Гордые полыни, и в ночи
Стук дождя и падающих яблок
Поминальной песнею звучит.
2006 г.
И снова запах свежей штукатурки
напоминает, что настало время,
когда ремонт идет по всей вселенной,
и известь осыпается со стен.
Когда маляр похож на хлебопека,
а дворник – на неряху-маляра.
Когда уборщиц стройные колонны,
стирая грязь с великих пьедесталов,
о девушках-красавицах поют…
1988 г.
Листок закрученный прилип
к стеклу подобьем папироски.
В беседе престарелых лиц
кухонных баек отголоски.
Над молодящейся Москвой,
неприбранной, полуодетой,
воспоминая то и это,
они судачат день-деньской.
О, коммунальный спёртый быт,
кольца Садового объятья,
где реют тени Маргарит,
о крыши изорвавших платья,
где умирают Мастера,
ума лишившись по доносу,
где их выносят со двора
так, словно извлекли занозу
из пальца, - с тихим матерком.
Но не пустеет общий дом:
одни умрут – других поселят…
Там – кровь вчерашнего борща,
там власть ругают сообща,
и жизнь на частности не делят.
1988 г.
В Севилье запах боя и любви –
Тончайший аромат смертельной тени.
О чем рассказ фарруки? Об измене,
О том, как нож согреется в крови.
О женщине, пропахшей табаком,
Игравшей красной юбкой, как мулетой,
Любившей лишь до первого рассвета.
Грустит фаррука – ей сюжет знаком…
Тореро, офицер – не все ль равно!
Погоны, эполеты – не порука
Любви цыганки. Пенится фаррука,
Вливая в грудь отравное вино.
Бранятся кастаньеты, каблуки,
Выстукивают ритм сердечной дрожи.
Уйди с ее пути! Ведь ты не можешь
Шальную птицу заманить в силки!
Безумец! Ты упрямее осла,
Не впрок тебе цыганская наука!
Упала шаль, сорвалась в крик фаррука –
Она спасти хотела! Не спасла…
О Карменсита! Гитарист устал –
История так долго повторялась!
Но сколько б раз она не начиналась,
Под ней всегда подпишется кинжал.
2008 г.
------------
Фаррука – один из танцев фламэнко.
Жасмином сладко веет со двора.
На темных стеклах сыпь жемчужин мелких.
На даче коротаю вечера,
Расписывая старые тарелки.
Как весел этот детский интерес
К простой судьбе фаянсового диска!
Как сказочно стремителен процесс,
Когда из хлама вынутая миска –
С отбитым краем и щербатым дном –
С обличьем расстается захудалым
И предстает в наряде небывалом,
Как Золушка пред первым торжеством!
Сгустилась ночь. Закончилась возня.
Давно угомонились домочадцы.
Но краски опрокинутого дня
По каплям все сочатся и сочатся.
И что с того, что грубоват сюжет,
А пальцы напряженно-неумелы:
В них нет таланта – лишь тепло и свет
Свет и тепло… И в этом-то все дело.
2007 г.
***
О, как мучительны поминки
По не родившимся стихам,
Когда внезапно, без разминки,
Разбег, отрыв, полет – и там
Без принуждения, как птицы,
Едва заслышавшие зов,
Парят свободно вереницы
Друг друга отыскавших слов.
Но взлет отложен. И движенье
Созвучий, их живую связь
Нащупываешь, с притяженьем
И отторжением борясь.
Лекалом проверяешь строчки
И метрономом – каждый такт,
Пока стальные молоточки
Стучат в висках: «Не так, не так…»
Тогда – отбрось, забудь, не кайся
В том, что огонь ушел в золу.
Но никогда не отрекайся
От крыльев, брошенных в углу.
2006 г.
Говорят, что один довольно известный товарищ,
Доказав, что семейство его из Испании родом,
Так сплотился с вновь обретенным народом,
Что на прежнюю родину его калачом не заманишь…
Как пройти это древо от кроны до самого корня,
Что судьбу обвивает пульсирующей пуповиной?
Как себя ощутить бесконечно податливой глиной,
Из которой лепили потомство, родства своего не упомня?
На излучине лета дожди в Андалузии редки.
Докрасна накалились холмы от бессонного жара.
Тишина на дороге. В ушах причитает гитара:
«Оглянись! Эту дивную землю твои обиходили предки!»
Да, впервые увидев, я здесь узнаю каждый камень,
И орлиный полет, над пустым горизонтом распятый,
И чеканные лица старух в одеяньях утраты,
И родное звучанье гортанного имени Кармен.
Мавританским ковром под колеса ложится долина.
Грустный ослик с повозкою ждут меня у поворота,
И возница потертый с манерами Дона Кихота
Мне отвесит поклон: «С возвращеньем домой, Донна Инна!»
2007 г.
На подоконнике моем
две белых строчки.
В окне – на ветках окаем
да оторочки.
Не различить ничьих следов
под толстым плюшем
с утра наметанных снегов
с хрустящим рюшем.
Куда не бросишь сонный взгляд –
кругом движенье:
трамвай утюжит белый плат
воображенья,
усталым зингером стучит
снегоуборка
и вдоль обочины строчит
за сборкой сборку.
А снегошвейки так спешат –
тут дело чести! –
за день роскошный сшить наряд
зиме-невесте.
Чтобы ни в чем не погрешить,
о чем попросит.
Чтобы сама могла решить:
любить иль бросить…
2007 г.
Вот и Покров… Недолгое сраженье
Дождя и снега. Победитель чист!
Запоминая лейтмотив движенья,
Земля застыла, точно нотный лист
С набросками предзимней партитуры –
Лишь несколько аккордов. Во дворе
Ключом басовым темная фигура
И рядом – псина в мокром серебре.
Следов две ленты, две спины облезлых,
Две пары глаз туманной глубины.
«Пошли, дружок! На воздухе – полезно!
А снег сойдет… Дожить бы до весны!»
2007 г.
Сверху вниз – к реке за косогором.
Снизу вверх – под стрельчатую сень
Храма Вознесенья, на котором
Задержался нисходящий день.
А потом – все глубже в пестрый сумрак
Веток, достигающих земли,
Где гниющих яблок теплый сурик
Трогают усталые шмели.
А потом – под сводами аллеи,
Не спеша, до призрачной черты,
За которой все смелей и злее
Голоса вечерней маяты.
А потом – к решетчатым воротам,
Запирая время на замок,
И попасть за ближним поворотом
В оцепленье бешеных дорог,
Проносящих по ночным сосудам
Кровяные шарики огня:
Белые – ко мне из ниоткуда,
Красные – куда-то от меня.
2007 г.
***
Нет, не могу себе представить,
Что Пушкин мог бы постареть,
Хозяйством стал умело править
Да у камина ноги греть,
Что потолстел бы не на шутку,
В свой срок похоронил жену
И даже – вопреки рассудку –
С цензурой прекратил войну,
Простил обидчиков (Бог с ними!),
Украсил титулами имя,
С царем гулял бы на лугу
Вдали забытого Лицея,
Не вспоминал бы Апулея…
Нет, что хотите, не могу!
А мы живем себе не тужим,
Без поединков и проказ,
Едим изрядно, мирно служим,
Отвагу держим про запас,
Мол, полежит – не запылится.
Жизнь велика – авось, сгодится
Нам, рассудительным, седым,
Вприкуску, к чаю, понемногу…
А он был молод! Слава Богу,
Что и остался молодым!
1987 г.
***
Снегурочкой рассыпанная пудра
Еще мерцает в круге фонаря.
Из дальней дали выплывает утро
Веселого рожденья января.
Промчалась ночь, и никуда не деться
От новогодней поздней дремоты.
Неслышней сна дыхание из детской,
Еловым духом стены налиты.
Горят шары загадочно и жарко
Среди ветвей, теснящихся в углу.
И, как волхвы усталые, подарки
В сугробах ватных дремлют на полу.
1986 г.
Замкнулся круг, и я пришла к истоку
напиться заколдованной воды,
распутывать с тревогой, понемногу
в пыли едва заметные следы.
Следить с тоской, как жизнь идет на убыль,
и в гомоне, понятном мне одной,
улавливать, закусывая губы,
запретный смысл и шифр потайной
слов не случайных и не односложных.
Но уловив, - не доверять вполне,
а вновь бояться выводов оплошных
и вновь пытаться разглядеть на дне
колодца, почерневшего от века
звезду, глаза, студеные ключи.
И снова жаждать ясного ответа.
И умереть, его не получив.
2006 г.
Нескучный сад,
Вхожу в твое названье,
Как под навесы сумрачного дня.
Нескучная страна Воспоминанья
Заманивает омутом меня.
Неслышный сад.
По травам бессловесным,
Сквозь голоса, умолкшие давно,
Спускаюсь к пруду, где в овале тесном
Немое отражается кино.
Неспешный сад.
Медлительно стекают
По листьям дорогие имена.
И дождь прощальный жест их повторяет,
И облики стирает пелена.
Утешный сад –
Все раны затянулись.
Аллеи милосердно к телу льнут.
Со мной опять моя подруга юность
И впереди – два мальчика бегут.
1986 г.
Океан шумливо отошел,
Оставляя на прохладном лоне
Обреченных рыбин мятый шелк,
Раковин истертые ладони.
Не нужны нам донные дары!
Дуновеньем движимые будто,
Мы идем к подножию горы,
Вознесенной царственно над бухтой.
Проливается гранатный сок
На блаженный вечер Радамана,
Зацепился месяца кусок
За края небесного стакана –
Наступает мОрока пора…
Берег мертвым кажется, покуда
За спиной не вырастет гора
С темнотою слитого верблюда.
И погонщик бело-голубой,
Не переставая улыбаться,
Поведет таинственно рукой
В направленьи горных декораций,
Словно древний выведет пароль
На твердыне черной - белой вязью,
И зажжется триединой связью:
«Ааллах, Отечество, Король»!
2007г.
Ухожу все дальше, дальше, точно каменистым бродом,
Узкой улочкой, почившей в слюдяном осеннем цвете.
Не надеюсь, что увижу за углом, за поворотом
Те же лица, тот же город, но моложе на столетье.
Как же он слепил тем летом, отданный на откуп зною,
Той дородностью неспешной, тем цветистым разговором!
Как впечатался он в память, неразрывную с тобою,
Как тянулся через годы шлейфом боли, на котором
Проступали остро шпили, кирпичом кровили стены,
Окропляли липы медом из сокровищниц несметных…
Я любила этот город той любовью неизменной,
Что возводится в привычку. Но привычки тоже смертны.
Сколько раз я приезжала – он все больше отдалялся,
Холодком скользя по коже, нелюдимостью пугая.
Нет, наверно, все иначе: я ушла, а он – остался
В том непоправимом лете. Он все тот же. Я – другая.
2007 г.
Подъезд в пятиэтажном доме,
Где запах кошек круглый год,
Где темень в лестничном проеме,
Звонки – мышиный писк в соломе,
И всем открыт подвальный вход.
По стоякам его истертым,
Вскипая сточною водой,
Больная жизнь людской когорты
Стекает в вены и аорты
Корявой плоти городской.
Мы в этом городе – изгои.
Здесь ненавидят до седин,
Здесь страх таскают за собою,
Здесь предпочтут подножку – бою,
И каждый пришлый – господин.
1989 г.