Отложим до худших времен все, что не скрутило покуда.
— Давай-ка затеем ремонт! — ты скажешь, — похоже, простуда
живет в бронхах этой стены, не знавшей касания солнца.
И, как холодок вдоль спины, колючий озноб пронесется:
ведь там, за немытым стеклом, и в меланхоличных обоях,
и за опустевшим столом — повсюду тоска, что обоих
нас вечной насмешкой гнетет: мол, с вашей повадкой пехотной
ни век вам ни этот, ни тот, ни год ну совсем не подходят...
Оставим! Белил в потолок плеснем, солнцем выкрасим стены.
Метнется, влетев, мотылёк энтомологической тенью.
Закинем тоску и печаль на дремлющие антресоли.
И радость айда получать от пуда истраченной соли!
Пускай золотое вино лучится, играет в бокале!
Пусть белка придет под окно, пусть дрозд пропоет нам бельканто!..
Я верил, что худших времен утрачены планы и сроки.
Но бесы... Их вновь легион. Намедни кричали сороки.
Скажи мне, что боли и лжи
на новой неделе не будет...
Отрубленно солнце лежит
на поле, как будто на блюде.
крещенский сочельник. созвездную карту
раскинула ночь над застенчивым полем.
где звук тишины, что умножен стрократно
на время умерил права монополий
извечного шума и словоохотцы
когда растворилась округа в молчанье
и лишь облака словно тихие овцы
бредут, безпастушны, цепочкой в овчарню
над лесом свет послерождественский льется
еще не родился на свете коперник
а крестный Твой путь по камням долороса
уже начался с иорданской купели
а мы опять с тобою накануне
чего-то, что накатывает новым
предчувствием, мечтой ли о Канкуне,
о домике ль у луга заливного;
задекабреет медленно;
морозно
парок от губ, как песенка, взлетает;
созвездья в небе – веткою мимозы;
озера отдыхают, как литавры
оркестра,
что рождественских каникул
уже вкушает первые бокалы;
и дирижером небо наклонилось,
над нотами,
звезды огонь бенгальский
держа;
куда б ни убегали
мы от себя, кляня свой бег привычно,
без факелов бродя в пещерах личных
и отказав друг другу быть богами, –
как древней берестой, оберегает
обоих нас
от расставанья мига
как няня мудрая, седеющая Рига,
где черный стебель с гроздью фонарей,
как давний ландыш меж страниц-фасадов,
в альбомах – жизнь, упавшая в осадок,
столетья...
не иссяк гиперборей,
воздев луну над площадью, как плошку
с огнем,
листает улиц судьбы прошлые,
где город в пику вьюгам и порошам
живет, как тополь, серебристым светом,
и кто-то спросит, удивясь, об этом,
а я сошлюсь на дружбу с Мусагетом,
хотя над всеобъемлющим ответом,
пожалуй, ни к чему трудиться втуне:
ведь город, мы и время – накануне...С календарей все взятки гладки.
Лишилось лето дней и прав.
Свернув зеленые палатки,
вниз по реке уходит вплавь.
И отраженья жизней наших,
вода уносит лету вслед.
Что делать – если мало каши
мы ели очень много лет?
Что делать – если уступаем
и осени, и болтовне?
Что делать, если не упали
с небес плоды – тебе и мне?
Решительно уходит лето.
А кажется – пришло вчера.
Живем – в ответе. Без ответов.
Не понимая ни черта.
мечен горизонт звездой слепою
темной ширмой в отдаленьи – лес
вновь перекатились через поле
мимо нас искатели чудес
корни быстро стряхивают почву
колокольчики вослед звонят
безотчетно и беспозвоночно
катит жизнь-колючка – на закат
чья юдоль приветит их лаская?
где сумеют время закопать?
мы ж вросли по пояс в полустанки
собирая родину как пазлБудем с тобою и мы оцифрованы
и разместимся в бездонности серверов.
В будущем выделят каждому – поровну
пару Гб. Вечной памяти секторы
нас перепишут, ничтоже сумняшеся
в скучный набор единичек и ноликов.
Не сохранится и малая толика
вкуса и запаха времени нашего.
Крошатся горы, лысеют лесничества.
Новым потопом слизнет континенты.
Не сохранится твой взор иронический
и пониманье твое кантиленное;
наших касаний весна сумасшедшая,
где мы ломали цветы, неопознаны,
где мы резвее отпетых мошенников
все ж успевали к последнему поезду;
сквер, где, обнявшись, осыпаны листьями,
мы уходили в закатное золото...
Пусть нас исследует криминалистика,
как – до сих пор – мы с тобой не расколоты!
Скачет, как рысь, кровяное давление.
Я без тебя б этой гонки не вынес.
Жизнь продолжается, словно мгновение,
что на любовь нашу остановилось.
Тяжкий камень свалился с души.
И душа облегченно взлетела,
в синеву, как журавль, заспешив
от синичьего мелкого дела.
Я стоял среди моря и скал,
принимая небесную милость.
Тяжкий камень на камень упал,
и волна по земле покатилась.
Вдруг душа, от небес охмелев,
с высоты увидала, не рада,
как катилась волна по земле
и сметала мосты и ограды.
Владимиру Френкелю
Здесь дышала новинками книжная лавка.
А теперь, спорным запахом быстрой еды
провожаем, иду. Колет, словно булавка,
в сердце – белая боль лебединой беды.
Что толкает склоняться и плакать над словом,
если в мире людей не осталось людей?
Представитель иного культурного слоя,
в настающем пытаюсь я свет разглядеть...
Выйду к древней реке, на плечо парапета
обопрусь, размышляя, о чем должен спеть,
если связки, и годы, и страны пропеты?
Над плачевной рекою листаю конспект.
Что, шипя, как подкова, упало в теченье?
Звезды падают. Подслеповат звездочет.
Отчего так и тянет уйти в кватроченто,
поглядев, как вдоль берега время течет?
Затевая микстуру, бессмертный аптекарь
не откроет отмеренных капель число.
Копит годы стеклянная библиотека,
точно нижняя колба песочных часов.
Не печалюсь о дне, где под лампой зеркальной
кардиолог в ладонь мое сердце возьмет.
Утомленного слова, как солнца, закаты.
Но душа, как подсолнух, глядит на восход.
http://magazines.russ.ru/kreschatik/2016/2/zvuk-tishiny.html
* * *
Да, с потолка небес беру подсказки.
Бросаю камни, что на сердце давят,
в свои неполотые огороды.
Не буду ждать у моря непогоды,
из грустных мест, где наша пропадала,
я на своих двоих, в которых – правда,
пойду дорогой, что легла, как скатерть,
чтоб до кудыкиной горы добраться,
где мягкий прошлогодний снег заносит
слова, что как-то я на ветер бросил...
Туда б унес как две зеницы ока
тебя одну и, если канем в Лету,
то лишь вдвоем и поминай как звали!
Пока ж премьеру песни лебединой
отложим... но – в какой короткий ящик!
На волоске, отделавшись испугом,
живем, где платят нам не той монетой,
не называют вещи именами,
где всяк, без дураков, обидит муху,
где днями – из порожнего в пустое,
где стреляные воробьи все так же
дерутся за какие-то коврижки,
где горы золота сулила вечность,
но вилами по глади вод писала...
где солнце как безбожный одуванчик
восходит над кисельною рекою,
где мы живем как белые вороны
и гнем своё – выращивая розы,
на камне камень все же оставляя...
http://magazines.russ.ru/kreschatik/2016/2/zvuk-tishiny.html
Зачем ковыляешь проулками прошлого
так часто туда, где дымится окраина,
как чайник, забытый на кухоньке?
крошится
под градом и ветром стена неопрятная;
видна, как исподнее, кладка кирпичная;
за тем кирпичом обучался ты грамоте,
пиликает в памяти детство скрипичное;
теперь же, испачкана новыми граффити,
как снимок тревожащий у рентгенолога,
стена подступает с немыми вопросами –
одержит ли крестик победу над ноликом?
куда так стремятся, как лебеди, простыни
с веревок двора?
отчего наказание
приходит не к тем, что его заработали?
не клонится ль стать безразмерной казармою
наш мир толерантный, где пахнет карболкою
от патологической дезинфекции?
заждавшись мессию, а может быть, мастера,
смотрю я на стену с невидимой фрескою,
где брезжит мадонна;
соседствуем с масками,
посаженными на цемент лицемерия,
контакты кончаются часто – терактами,
и тень за тобой, как старушка в альцгеймере,
шагает, боясь, что совсем потеряется
в толпе, где юнцы забывают кириллицу;
рыдает,
поняв, что себя прогорланила,
душа за сараем над ржавыми крыльями
по юности сбитого доброго ангела.
цветет сирень на всю катушку,
как будто скоро судный день;
от запаха – полет; но душно –
от падающих в ночь надежд;
на стенах города картуши –
подобья вековых афиш;
малюй сиреневою тушью
простенки! милая, шалишь
и сокрушаешь и уводишь
в цианистую ночь гулять
и куролесить, вспомнив возраст
любви и серенад: горла-
ня, обнявшись за плечи,
по городу, ища ответ,
бродили мы и как в копеечку
беспечно били в белый свет…
чем дольше жизнь, тем всё – далече.
но – острый вдох, восторг – опять!
сирень, ты – яд!
и ядом – лечат.
целитель, май, гомеопат…
вдоль дороги, где наши скитания, –
громоздятся отбросы китайские,
миражами – затей кавардак.
ах, lasciate mi, братцы, cantare!
жизнь – алмазная проза Катаева:
нужен – ник, псевдоним, аватар...
возвращенье свободы пронзительной
принесло результат поразительный:
что-то воздуха стало впритык.
и опять собираются зрители
поглазеть, как стирают резинкою
жизнь, которой горел еретик....
да, казалось – изнанкою вывернув,
все до мелкой брусничинки выверим,
станем честными и в темноте..
но – увы! – зубы мудрости вырваны,
что ни глянь – всё живем, выковыривая
ту же кровь и под тех же ногтей.
Lasciate mi cantare (итал.) – Позвольте мне петь (из песни Т.Кутуньо)
"II pleure dans mon coeur" (P.Verlaine).
"Плачется в моем сердце" (П.Верлен, подстрочный перевод)
Дождь в Люксембургском саду.
Словно читаю Верлена.
Плачется... Вряд ли вернее
скажешь, предчуя беду.
Дождь в Люксембургском саду.
Мокнут зеленые стулья.
Жду новостей я, сутулясь.
Спрячьте пандорин сундук!
Кто там в мечтах о войне
ладит в обойму патроны?
Карта кипит – не притронуться!
Древние реки в огне.
Ненависть – нефтью горит.
И – еретичка-надежда.
Высохло деревце денежное.
Лифт преисподней – открыт.
Зонтик открою, сойду.
Дождь – как мальчишка – по лужам.
Лучшее ль завтра получим,
дождь в Люксембургском саду?
Мыслей худых чехарду
чищу я сартровой прозой.
Медлит с цветением роза.
Дождь в Люксембургском саду.
Париж - Метц, 2 мая 2014
P.S.
Видно, сигнал долетел
в мир, что весною оделся,
мне – из горящей Одессы,
где поджигали людей.
Сколько накопим к Суду
бесчеловечия фактов?
Люди в проемах – как факелы.
Дождь в Люксембургском саду.
Рига, 12 мая 2014
Легко нам, умудренным пехотинцам,
идти сквозь годы минным бездорожьем –
пусть каждый шаг дается все дороже...
Но жизнь еще не хочет закатиться
за нервный росчерк сумрачного леса,
в котором мы, к несчастью, оказались,
где чувствуем себя порой, как зайцы,
но не сдаемся лексиконам лести.
А, может, нас уже давно не стало,
и только наши тени бестелесно
летят над этой родиной железной,
которую напрасно мы искали.
И потому под нашими ногами
смертельной мощи разочарованье:
уходим дальше мы - не разорвало,
не сбила нас с пути дождей нагайка.
Но мины остаются. Не взрываясь.
Помилуй, Боже, тех, кто там – за нами,
поскольку всем давно открыто знанье,
что суд в конце – подобие реванша
за все: за то, кем были, что вершили,
чему сдавались сладко и поспешно,
за то, что безмятежно пели песни,
когда теряли вечный лед вершины.
Пускай, Господь, минуты их уходят
помедленней, пока свой вес утратят
растратчики, кастраты, геростраты...
Будь милосерден, Господи, к пехоте..
1.
Что-то человеку стало холодно.
Длятся дни и множат боль утрат.
Мы живем в тугих объятьях города,
безотчетно глядя на закат.
Жизнь – все чаще – как синопсис триллера.
Кашляет любовь, в ночи остыв.
Как бродяжка, на помойке – лирика.
Воробьями суетится стыд.
2.
Что-то человеку стало холодно.
Клоунады – вместо новостей.
Хмуро впал в обет молчанья колокол.
Соловей-разбойник просвистел
деньги и любовь. Побиты завязи
даже во садах, из тех числа,
где душа, не траченная завистью,
много лет, как сакура, цвела.
3.
Что-то человеку стало холодно.
Модные мелодии менад
не заманят задушевным голодом.
В маргиналы метит комендант.
Менестрели, барды, миннезингеры
попадают – что ни день – впросак
с их балладами и роз корзинами...
Грей, ты вправду пропил паруса?
4.
Что-то человеку стало холодно
в дебрях алюминиевых рощ.
На клондайках выветрилось золото.
Жизнь и зажигалка стоят – грош.
Так зачем, утративший значение,
тратишь дни и полночи без сна,
чтоб узнать – зубря учебник Чехова –
как найти алмазы в небесах?
5.
Что-то человеку стало холодно.
Генных манекенов времена.
К милосердью участились поводы.
Но сердца отвыкли принимать
к сердцу – близко, отдаленней… надобно ль?
Мир летит, как мяч, поддет носком.
Дауны и клоны клоунадами
увлеклись и крутят их нон-стоп.
6.
Что-то человеку стало холодно
видеть сны, пролистывая вспять
памяти альбом, где было молодо...
Хочется без сновидений спать!
Но с утра приходит света бестолочь
что, задвинув в угол ночь, как шкаф,
вновь являет бестий, что ты пестовал...
Знает: не уйдешь – тонка кишка.
7.
Что-то человеку стало холодно.
Леденеешь, глядя в интернет.
Сердце – стильным пирсингом проколото.
Терний – лес! А звезд – в помине нет.
Отче наш, какие начинания
бросил под колеса доброхот!
У страны не выпросишь чинарика.
Паперть. Тропка – скатертью. Исход.
8.
Что-то человеку стало холодно.
И окрест людей не разглядеть.
Время, будто челядь в бане, – голое.
Время ослепительных *лядей.
Для того ль рождались поколения,
чтоб, слетев с коня на всем скаку,
доживать в гламуре по колено
и по горло в собственном соку?
ты ищешь ответы, как ключик в дырявом кармане,
что выпал при входе в метро, не встревожив твой слух,
полжизни, кочевник, ты ехал в стальном караване,
пока полыхала звезда под названьем лопух
в раздетых аллеях дрожат афрокожие липы,
похрустывает истощенного неба брезент,
а город высотный проносится мимо, как клипер,
и сыплются сбитые птицы, как буквы газет
куда тебя смыло в исканиях смыслов и гитик?
сестрица кричала вослед – из копытца не пей!
не веруя в завтра, живешь, как на дверце – магнитик,
пока не перечит звезда под названьем репей
все реже рождаются дети и жизнь бескорыстно
все реже спасает, готовая резать и жечь,
все чаще домашним животным становится крыса,
все чаще в железной крови появляется желчь
скрипят ветряные, и рыцарю в пьяной таверне,
как водится, жаль, что скрижали державы в пыли,
что будем все чаще делить на неверных и верных,
пока не сорвется звезда под названьем полынь
клены цвета последних календул
полыхают навстречу зиме;
отшумевшей листвы поколенью
срок настал – опускаться к земле;
мы, исхлестанные переменами,
тянем новой упряжки ремни;
умоляю я пастыря времени –
с ветром северным повремени!
пацаненком с разбитой коленкой
дай побыть в материнских руках!
уходящему в ночь поколенью
дай дожить, а не дни скоротать!
пожалей, хоть мы сами повинны,
что фатально надорвана нить,
дай успеть до прихода полыни –
добежать, написать, позвонить...
вижу в раме, как день коренастый
убегает в овраг за поля;
теоретики реинкарнаций
мне твердят, что бессмертна земля,
что весна уже не за горами
и напрасен прощания страх...
что же клены так жутко сгорают,
словно праведники на кострах?
По набережным Петербурга слоняюсь в конце октября,
где ветер, сырой и сумбурный, у кленов и лип отобрал
листвы золотые запасы. Летит, отраженья палат
кроша, словно булку, зубастым созданьям, столетья подряд
живущим под черной водою, питаясь зерном фонарей.
Иду, провожаем звездою, навстречу застывшим в норе
тяжелого времени года, когда улыбаться невмочь,
когда дирижабли свободы сдуваются, падая в ночь.
Простуда желает реванша над беглой венозной Невой.
И тень мою ветер срывает, как мокрый асфальт, с мостовой.
1.Машина времени
Н.Дунаевской
в прошлое как в омут с головою
на машине времени проехаться
где-то рядом берега Ливонии
эхо… сорок лет! ка-кое эхо!
прихотлива, стерва, жизни линия
помните – как из страны товарищей
как бекасы на закат калиновый
кинулись в края обетованные…
собрались мы – ладные, солидные,
сединой и животами хвастая,
да и тем, что в чем-то ныне лидеры,
бывшие прогульщики гривастые;
а девчонки – все еще жемчужные
хоть и не скрывают то, что бабушки
и своим мужьям, готовя ужины,
промолчат про время бесшабашное,
звонкое, как флейта, и веселое…
славно, что мы встретились, сестрицы!
ласточками память невесомая
в небесах проводит биссектрисы.
ах, воспоминания витальные!
встречи – врачеванье одиночества;
воздуха, похоже, не хватает –
только вот выныривать не хочется…
2. Яблоки
Антону
нет и в помине веселой как свадьба ватаги.
жизни повыветрились как утес у воды.
брезжит сквозь время – мы звезды бывало хватали
с неба как яблоки
через заборы в сады
вечности мы втихаря друг за другом сигали
от сторожей убегали и хохот роняли во тьму
================================
Вечер. Как пепел докуренной кем-то сигары.
Все позади? Понимаю. Уже? Не пойму.
Память – всесильна. Мы – воспоминаний вассалы.
Память – как в лампе души раскаленная нить.
Звезды, которые с неба ночного хватали,
пахли антоновкой спелою... Как позабыть?
В верности клясться легко было в самом начале.
Это теперь жизни вслед шепчем: «Не уезжай...»
То ли в сады разучились мы лазить ночами.
То ли на звезды хронический неурожай.
Лазер луны рассекает
жемчужную полночь,
как ювелир, что на сердце нацелил сверло.
===============================
заполночь сын мой вернулся с рубахою
полной
яблок
и в доме вновь было светло.
3. Постскриптум
Жизнь и судьба – как две ладони.
На левой – вычерчен прогноз.
На правой – как жилось бедово,
не без поддержки валидола
в пути от смеха и до слез...
1.Полнолуние
над холмами томного Стамбула катит полночь полную луну.
тишина – как заросли бамбука – выросла смиряя дня волну.
сыплются сквозь решето озона в зеркало пролива – светляки.
бывшей Византии перезвоны далеки.
курд в кафе кальяном угощает: яблочный табак сквозь молоко.
ночь тревожит куражом горчащим – по чужбине шляться так легко!
взгляд гуляет по высотным пляжам, звезды в небе – азбукой простой,
прочитаем и споем и спляшем, глядя на восток
счастье (коль радушием обласкан) – счастьем, не смущаясь, назови!
ведь душа свободна от балласта, если только небо - визави!
вылупится сердце для полета – скорлупой осыплется печаль
кажется – уже в гортани клекот
крылья на плечах
2. О любви
нас ждет теплоходик – в сиреневый сумрак Босфора.
отчалить беспечно. у пристани пахнет самшит.
замедленный берег цепочкой огней обрисован.
на палубе верхней фолк-шоу, как свадьба, шумит.
не ждал-не гадал – Бог судил побывать на Босфоре.
не вспомнить Есенина трудно – толпой густой
стихи, как цыганки, явились, чтоб ночью бессонной
шутить, искушать и шуметь, словно пламя костров.
ау, бедокурый талант, что в березы с тальянкой
ушел англетерской тропой, завещав постулат:
отчизна – одна, остальные лихие альянсы
возможны на время. негоже ее оставлять
стоять на ветру, – что, подвыпивший, напропалую
на запад пылит, где густеет закат, как люголь, –
нелепую, сильную, слабую, добрую, злую,
наверно, навеки любимую – нет ведь другой, –
которую в пьяной полынной ночи беловежской
три зубра потертых решили сломать, как сушняк,
предали огню – и осталась одна головешка,
а с той, что на смену, – душе не сдружиться никак.
как корчит эпоху! мы в ней – как в корчме – постояльцы.
одно постоянно: шепча, заклиная, навзрыд –
любить! и еще – в человечьем обличье стараться
пройти эту степь, где ковыль под ногами горит.
пусть – где бы я ни был – повсюду зиять иностранцем,
но счастье любить – превосходит по величине
любую печаль, что опустится рявкнувшим ранцем -
несытою рысью – на плечи крылатые мне
3.Айя-София
Константинополя – увы! – не стало.
Как археолог – росписи наскальные,
ищу следы великой Византии:
шаги в тоннелях вековых затихли.
Под полумесяц встав, на расстоянии,
София, помнишь юность христианскую?
Как дышишь после адской хирургии,
когда лицо, и грудь, и стан – другие?
Константинополь в прахе патриаршем.
По трещинам под своды, потерявшие
значенье изначальное, вступаю,
в предсердье – тень, упала боль тупая...
Здесь купол – словно космос. Огорошенно
окаменел, увидев Богородицу –
иконою на самой верхотуре.
Каков собор – такие в нем котурны.
Вверху, нахохлясь перелетной птахой,
Мария, как радистка, стынет в страхе
за мальчика, чей крестный путь грядущий
уже начертан чернью малодушной.
Как будто от потопа иль пожара
спасаясь, сына дланями прижала
Мария: не понять – куда ей деться,
в чужой толпе как уберечь младенца?
4. У Черного моря
Воздух – пенной свежестью – в окна «ситроена»!
Мимо – акведука, голубей, витрин...
Верность первой родине в сердце сокровенна:
что-то, как прапамять, плещется внутри.
Кажется, что жабры режутся крамольно,
пряно кружит голову в полдень каприфоль.
Плавность ли заплыва, сопричастность морю,
тянет безотчетно броситься в прибой:
за лазурной далью – адлерское детство,
далеко те пляжи, где учился плыть…
Солнечная ванна лучше всех Q-10
исцеляет кожу. Рядом ослепи-
тельная француженка смотрит с интересом.
«Никогда не думал, – ей скажу, – jamais*! –
что пойду в обнимку с берегом турецким
что, коль верить песне, и не нужен мне.»
* jamais (франц.) – никогда
5. Платаны
ночь. город отдыхает, как жаровня,
что лавашей волшебных напекла.
вот ветер – неотступный казанова –
обнял девчонку и укутал в плащ.
присяду под платаны, крепкий кофе
уже несут и влаги ледяной.
и нет в душе смятенья никакого!
и даже радостно – что одинок.
как птицы, тараторят итальянцы,
как будто за углом горит сыр-бор
безмолвие ночное толерантно
ко всем, кто мелко сыплет серебром
с болтливыми звезда не очень ладит,
ее талант – мечтательно молчать.
ночное небо лечит, как chill-out,
луну бинтует облаков чалма.
мы со звездою встретимся глазами –
ведь пониманию не нужно слов:
мир хомячков под натиском азана,
как старый пансион, идет на слом.
то ль жалобой встревожена, то ль блажью,
как птица, мысль вспорхнет над головой:
платаны-то в одежде камуфляжной!
еще – охрана? иль уже – конвой?
6. Утренний азан
ветер, сгоняя с босфорских холмов облака, полирует залысины
небу, отвесно на крыши поморники падают, словно ныряльщики,
клич муэдзина, азан, как преамбула дня, на подкорку записывается,
ампула, доза, в рассветном Стамбуле – сквозь рупоры офонаряющие
утром вернемся, мечтатели, путь одолев, что отмечен мечетями,
в городе былей и небылей, где колыбель и любовь и история,
в сторону – семечки, времечко, dears, пришло говорить о смещении
в сторону, братцы, востока,
ragazzi**, востока
** ragazzi (итал.) – парни, ребята
7. Гарнизон
«...Минареты класса
земля-земля или земля-чалма.»
И.Бродский, «Ritratto di donna»
Призыв к молитве – словно с поднебесья
затылка каждого коснулась длань.
Как будто срок настал умолкнуть песне,
как будто грянул час коней седлать
и мчаться вширь, катясь волной обильной,
и степи на попоны жеребцов
наматывая красноземной пылью,
и клич свой исторгая с хрипотцой…
В Стамбуле ремонтантны минареты –
стоят на страже, как волшебный лес,
где феи, колдуны, марионетки,
что спят под управлением небес.
Небес, что под охраною ислама.
Как пристален ракетный гарнизон!
Когда, как Рим, пройдет мирская слава,
придет барханом бархатный сезон
иных созвучий. Вот ведь закавыка:
глянь – в небеса, чтоб донести привет,
воткнулись установки пусковые,
нацеленные в двадцать первый век...
Стамбул – Рига.
Август – октябрь 2013
девочка в красном кабриолете –
словно клубникой мазнула по лету
волосы рыжей волной пролетели,
как у Венеры с холста Боттичелли
всадница, что тебе в городе сфинксов
средь алюминиевых васильков:
где кавалеры качаются финские,
взглядами ищущие силикон?
ровные тени на нервные веки:
«знаешь как трудно – пахать и порхать!
где кружевницы галантного века?
трах тебя трижды матриархат!»
лихо вдоль ясеневых променадов
зиппером красным – по осевой
мчится – такою меня принимайте,
интерпретаторы мира сего!
и не мигая – как взгляд василиска –
в спину ей смотрит рябая луна
будь осторожна сегодня, солистка:
мощно в вазонах цветет белена
ах, карамель, cara mia, комета,
детка, come on! искушаешь беду!
девочка в пламени кабриолета
мчится сгорая у всех на виду
…песни про тесто
(А.Градский. Из интервью)
(Опыт лирического дневника)
1. ПРЕЦЕДЕНТ
Разлохмачены пальм плюмажи. Солнце спрятало тень в обшлаг
скал. Ноябрь. Над черненым пляжем – запрещающий красный флаг.
Не пугай северян югами! Нам прибой этот – сущий пустяк.
Волнорезом укрыта гавань! Ветер таксой свернулся в кустах.
Разрешите балтийскому телу, что, сбежавшему лету вдогон
улетело от первых метелей, чтоб заплыть за смятение волн!
Но спасатель, листая бестселлер, философски откажет: «Зима...»
Как?..
Не в силах продолжить беседу,
мы идем – окунаться в бассейне.
Не сойти бы «зимою» с ума!
Край бананов и помидоров, где колючек, как лебеды…
Прецедент повелел мне вздрогнуть.
Отступить.
Красный флаг победил.
2. УТРОМ
Не хочу сегодня о печали! Надоел критический настрой!
Рать восхода, не жалей колчаны, сотни стрел пуская над горой!
Хватит черно-белым реквизитом обставлять пещеры дней своих!
Семь цветов, пожалуйста, возьмите, пусть в душе очнутся соловьи!
Не хочу сегодня о печали! Облака – как тесто для проскур –
замесило солнце, запрещая кутаться в кислотную тоску.
Кажется, что голуби курлычут – громко – как под осень журавли…
Тишина – ноябрьское отличье этих мест, где вешний край земли…
Остров мы с тобой давно искали. Жизнь его хранила про запас.
К вечности повернутые скалы молятся неслышимо за нас.
3. ПОКОЛЕНИЯ
К исходу ноября на Тенерифе,
когда на убыль, как свеча, тарифы,
на всю катушку – праздник стариков.
Их, тронутые легким паркинсоном,
движения и взгляды – в унисоне
с осеннею природой. Амаркорд
избыточно плывет вдоль променадов,
а большего, чем память, им не надо:
все отдано здоровья алтарю.
Хрустят, как мотыльки сухие, старцы
английские – намеренно-бессстрастны
с кислотно-непременным «after you»…
Фланируют вдоль кактусов валькирии
с обвислыми мужьями, харакири
которых не сумеет погубить,
поскольку – даже если попытаться,
утонет меч в последствиях питанья,
чем так непобедим немецкий быт.
Из русских здесь, конечно, молодые,
что откопали лампу Аладдина,
и джинн их уронил в края весны…
Здесь так в тиши звучит напропалую
родная речь, что хочется «Полундра!»
вскричать, смутив теченье тишины…
Вдруг, словно слезы, подступило близко
другое. Май. Тюльпаны. Обелиски.
И ветераны, чей стихает след.
Война ушла. Забылись повсеместно –
горячая, холодная… Стамеска
потомков выскоблила память лет.
Канарская когорта победителей
под наблюденьем эскулапов бдительных:
прогулка, теннис, капли, порошки…
А рядом – поколенье побежденных:
соседний корт и свет небес бездонных.
Какой Господь для них все так решил?
Какой Господь решил, что деду с Волги,
и вифлеемски древней комсомолке,
что, юность на бинты пустив, сберечь
пыталась чью-то жизнь, не нужен берег
канарский, где бы шли они, робея,
немецкую – в висок – услышав речь?
Да разве им, бросавшим к Мавзолею
штандарты армий, вставших на колени,
им, выжженным командою «Огонь!»,
не по заслугам было бы в шезлонгах
лежать и слушать шепот волн беззлобных,
не ощущая на плечах погон?
Уходят поколенья победителей:
кто – в шортах на курорте, а кто – в кителе
времен Победы – в сутках от столиц....
Лишь ветер над седыми шевелюрами, –
что на Канарах, что в предснежной Юрмале –
раскованно колдует, как стилист.
4. Wi-Fi
Религия рекламою примята.
«Lа pescadore» – рыбный ресторан,
английское кафе и супермаркет
на церковь наступают с трех сторон.
Давно перелицованы понятия.
Жизнь – вечный ланч на тысячи персон,
и публика под пальмами пернатыми
бредет, не вздрогнув, под церковный звон,
похожий на стыдливый вскрик будильника,
что потревожил в неурочный час.
Не удивляйтесь, если песней Дилана,
к обедне приглашают, как на вальс.
Как снег весною, место Бога тает
в убогой жизни, обнажая хлам,
зимою накопившийся. В гортани
с трудом просвет отыщется словам
молитвы, покаяния, сомненья…
Вступаем в храм, не выключив рингтон.
Ведь что ни вера, нынче – по-семейному:
– Бог? Забегай! За рюмкой перетрем…
Церковка в пальмах выглядит нестрого.
Скала над ней нависла, как грифон.
Скудеет власть шагреневого Бога,
зато вочеловечен телефон.
Похожий на антенну – крест над храмом.
Стальные прутья раму оплели.
Беспроводное – Божье ль? – слово прямо
андроид ловит на краю Земли…
5. ЗВЕЗДА
Пепельною птицею бесссонница
клюнула в стекло. В душе – раскол.
Над водою – атлас небосвода.
Пальма размечает гороскоп.
Нервная звезда пустынной ночью
норовит, как спица, уколоть.
Каждый умирает в одиночку –
Атлантидой, островом, скалой...
Тишина – легла, как кошка, возле
двери. Неба крепкий антрацит
музыку, рассеянную в воздухе,
в черной амальгаме отразит.
Веерным листом схватила пальма
гордую звезду, как светляка,
и в волну швырнула...
Плачет в спальне –
сердце, что надорвано слегка…
6. MАНЬЯНА *
Воркуют в перголах из фикусов – дикие голуби.
Как купол собора, глубокая голубизна.
И финики падают в руки, как желтые желуди.
Премьеры и акции падают где-то. Без нас.
Миг – сбросить, как куртку, корявую эту усталость,
увидев, как друга, бегущий навстречу пейзаж,
не слышать погоню, что на континенте осталась,
цветком тишину в упоении к сердцу прижав.
Расслабясь, вдоль улиц фланирует люд полуголый.
Похоже на баню, где все обнаженно равны.
Почтовый рожок – круассаном. Толкаю легонько
я дверь и вхожу, как в портал незнакомой страны.
Почтовая дева роскошна испанской красою.
Ей впору – фламенко и пламенные шелка.
И кажется – лик ее гордый с картины срисован,
которой касалась великого Гойи рука.
Открыткою с тысячелетней драценой
окликну друзей, пару слов, улыбнувшись, черкну.
Мои дорогие, года наши просто бесценны,
и снова в сравненьях банальных прибегну к вину…
В ответе танцовщицы есть непреклонность базальта:
закончились марки оплаты почтовых услуг.
«Maньянa,» – с улыбкой.
«Расслабься, не парься, до завтра…»
Сам воздух недвижен – как будто, мечтая, уснул…
Забвения миг, словно спички усмешка, недолог.
Смешаюсь с толпой, и опять зашуршат времена.
Я знаю – итоги деления евро на доллар
тревожат кого-то.
И скоро встревожат меня…
-------------
Maньяна (исп.) - завтра
7. СКЕРЦО
Опять над соседней горой на небе – заката виньетки.
Нанизан чужой разговор на слуха некрепкую нитку,
а в воздухе, плавном, парном вечерние птицы запели.
Вдали отозвался паром – мелодией виолончели.
…………………………….
Не вслушиваюсь в языка октавы и переливы,
поскольку, как знамя, закат полощется параллельно
воде, золотой от небес, текущей на запад, как лава.
Закат в этот вечер на бис исполнен, сладчайшей отравой
плывет над прибоем соблазн просить о приюте, остаться
в краю беспородных собак – хотя бы на метеостанции –
помощником. Вновь облака плывут в направленье америк,
как будто дымит великан, куря за скалой Ла Гомеры
………………………………….
ночь спущена как жалюзи
привет моя малая родина!
и странно – но нет ни слезы
в душе что потемками бродит.
8. ВЕТЕР
На островах – зима. Вниз по косматым скалам
скатился ветер. За каких-то полчаса
чернильница вконец над нами расплескалась,
и пальмы – в сто кистей закрасив небеса,
зашелестели вдруг надмирно и тревожно,
как будто упредить торопятся беду,
но окриком с хребта
мустанга не стреножить –
как ветер удержать на кратком поводу?
По наущенью звезд размашистою рысью,
пыля, хрипя, табун спускается пастись
с оплавленных холмов, где брезжат тамариски,
туда, где никого от грусти не спасти.
Туда, где вечера приходят, словно пытка,
раздумьями – о чём? а главное – зачем?
туда, где колдовство ячменного напитка
придаст оттенки мгле; а лунный казначей
уронит ветру мзду: серебряную россыпь
монет – в ладонь воды, согласная волна
вдруг смолкнет, как дитя, и ночь исполнит просьбу –
и за горами стихнет топот табуна;
монетки соберут сирены и дельфины
и тишина начнет качать свои права;
ах, ночь, что делать нам с такою долей львиной
печали – что, как жизнь, проходят острова…
Но воздух – дистиллят! Прозрачности канарской!
Когда ж, уйдя в астрал, немного воспарим,
окажется, что я в одной из инкарнаций
был черным скакуном, полночным вестовым….
9. ВАРИАЦИЯ
Рассвет. Аллегро волн. По курсу – Ла Гомера.
Звенят, как паруса, тугие небеса.
Скала уходит вспять, как профиль на камее.
И очи на восток – как будто образа.
Жемчужины – в браслет, нанизаны денечки.
Как крылья за спиной – благословенью вслед.
Причалит ли куда наш парус одинокий?
Как лыжники, летим... И даст ли кто ответ?
Кардиограммой гор зовет нас Ла Гомера,
дельфинов запятые в строках волны черны.
Люблю в твоем лице осеннем, загорелом
паломнические упрямые черты.
В пролив меж островов посудину уносит.
За бортом – бурунов соленых шепоток.
Вечнозеленая лежит на склонах осень.
И бог не приведи – нам ведать, что потом.
10. В БУХТЕ МАСКА
Остановилось настоящее. Благодарю владыку дня,
что время, юркое, как ящерка, укрылось в камни от меня.
Филеры стали невидимками, и кажется – поет Дассен
про лето, и ломтями дынными мне полдень подан на десерт.
Здесь все эпохи семизначные, и душу оторопь берет,
когда вглядишься, как прозрачна глубь миллионнолетних вод.
И облака, как аллегории, бредут по льну, к утесам льнут,
когда закидываю голову, кладя затылок на волну.
Я становлюсь воды течением, скалой на дно ушла тоска.
И солнце желтыми тычинками щекочет нос исподтишка.
Есть дни, когда не нужно времени. Мечта с изнанкой дежавю.
Жизнь – выше Нобелевской премии!
Дышу, люблю, пишу…
Живу.
11. ЗАКАТ
Передо мной – со склона – впрямь – пол-неба.
Вторая бесконечность – океан.
Будто в камине вспыхнуло полено,
садится солнце. Пахнет олеандр
изысканным преступным ароматом,
сгущаются строенья и кусты.
В гибискусах – бесследных птиц ремарки.
Оперся взгляд на маяка костыль.
И соразмерность страха и пространства
бросает в дрожь, но ушлая душа
на волю – сухопарой арестанткой –
шагнет, как богомол, баул держа,
и глянет вдаль, где льется, как токката,
заря, ошеломив до немоты!
Так страшно хороша краса заката,
что нет боязни – вслед за ним пойти……
12. САНТА КРУЗ. ДРИАДЫ
средь города – чаща
свернули
под полог позвавшего сада
казалось жужжали как ульи
кусты в ярко-желтых каскадах
как сцена – открылась природа!
и в воздухе – вкус мармелада
вот в роще банановой бродят
кикиморы с кожей мулаток
здесь пальмы с осанкой патрициев
а мы на полшаге затихли
в аллее
застав репетицию
ристалищных схваток сатиров
летит попугай изумрудный
со звуком ковбойского лассо
и в сказку поверив замру я
и ты улыбнешься согласно
свод неба что выстелен шелком
несут в своих клювах голубки
и что-то таинственно щелкнет
в душе словно клюнув скорлупку
внутри оболочки волшебной
где радуги фавны и тролли
нам бес – как в наушники – шепчет:
забудьте серьезные роли
на отдыхе – многое – чудо
заметь: восхищаться – не трудно!
нахлынули чувства что чужды
нам в сумерках скудного будня
стоит эвкалиптка нагая
как Ева с мечтой об Адаме…
инжиры любовь предлагая
к нам тянут ладони с плодами
соблазны – ну как не польститься
на деликатесное брашно
вернувшись к ненастьям постылым
меню свое снова обрящем
в иных побывать палестинах –
как будто родиться в рубашке
мелькают в листве апельсины
как перси дриад бесшабашных
13. ЦВЕТЫ
Будто пожаром охватило стену –
как факел, бугенвилия цветет,
за каплей – капля, пламя по ступеням
течет..
И время делает виток,
не пожурив глупцов,
забросив тяжбу
с брюзгами, брызгающими слюной,
вдруг обернувшись веером винтажным,
махнет крылом бумажным – и в иной
эпохе мы окажемся, где счастье
возможно, ибо молоды года,
и призраки стенокардий и астмы,
растают, как фигурки изо льда,
поскольку пляшет пламя, заарканив
мой взгляд. И тень течет, как шоколад.
Цветы – как отражение заката
в растущих из базальта зеркалах.
14. МИНДАЛЬНОЕ
Плетеные кресла. Укромная ниша.
Иные сидят здесь часы напролет.
Миндальный орех, как влюбленный парнишка,
стоит средь полудня, как девушку ждет.
Орехи созрели и, как кастаньеты,
звучат, ударяя в тимпан тишины.
Ноябрь ненавязчив. Но все-таки лето!
И мы – ко всему – до сих пор влюблены…
Танцуя меж столиков, официантка
нам кофе несет и миндальных меренг.
Над нами – бескрайнее море циана,
что хочется плыть и нельзя умереть…
Скала в облаках, как мулатка в саронге.
И солнце на срез – точно спелый дюшес.
Уэльбек без памяти от Лансароте.
А мне Тенерифе давно по душе.
15. О ДЫМЕ СЛАДКОМ И…
...вернуться с предгорий в озлобленность города,
где бледноволосая дева и старец,,
вцепившись в рули неумело, но гордо,
застряли на улице узкогорлой,
друг другу показывая средний палец;
где осиротевшее от эмиграции
и скошенное нищетою отечество
с какой-то отёчной ущербною грацией
в гламурных пещерах все в жмурки играется…
хоть грифы слетелись уже – не натешится…
где прячутся хрусткие воспоминания,
как бабочки, – бантиками под карнизами
пенатов, что выстыли в непонимании;
где с аукциона предложен менялами
почти за бесценок наш лот накренившийся;
где дворники, как палачи инквизиции,
сжигают шаманов поношенной осени;
огня сторонясь, в переулок возница
рванется; и острой иглою вонзится
предчувстие –
боль
неизбежности острова.
Тенерифе - Рига, 2011-12
*
дай, сентябрь, серебра паутин –
залатать бы прорехи
в небе, плачущем, –
словно над новой утратой –
судьба,
перебрав церебральной перцовки;
закат-пиротехник
отменил фейерверк – поминальная смета скудна
и за что ты коришь и караешь, всевышний корректор?
переврав адреса, шлешь повестки друзьям, без суда
отправляя их вдаль;
жизни вдруг высыхают, как реки;
на заставе сердечной с годами все меньше солдат…
здравствуй, прыткая белка,
досталось и нам на орехи,
как запасы по дуплам ни прячь,
о былом ни судачь,
над орешником лебедь прощается, белый, как реквием.
он уронит перо.
и напишет перо –
навсегда
* *
стой, октябрь, пусть в настое садов будет вкус кальвадоса,
пламенеет пейзаж, тройку резвых недель придержи,
чтоб еще в бабьелетнем тепле покуражиться вдосталь,
а потом наблюдать, как даются другим виражи
ах, октябрь, как поет этот ветер – в четыре октавы!
как солист, что созвал стадион и молчать повелел!
глянь – черемух кусты, облетая, толкаясь локтями,
выбегают из леса; над лугом висит гобелен
из малиновых ниток, что осень поспешно соткала,
обещая мне ветреный день и листвы бенефис;
жизнь насущная – как переменного тока токката:
вверх – стаккато восторга!
но стекла – осколками – вниз
кто затеял рулетку? зачем в наших судьбах ведется,
сплошь – зеро: опозданья – к успеху, к раздаче, к любви
и лимонный рассвет – точно ария Каварадосси,
птицы – нотами в небе – как незавершенный клавир
* * *
спи, ноябрь, в стойле осени нежно вбирая ноздрями
сиплый воздух; пусть конюх сутулый, от листьев рябой,
ворох лунного сена внесет; а финал мелодрамы
репетировать станем, когда белый дым над трубой
встанет ночью – до звезд, как рукав галактической почты,
что связует нас с небом, откуда приходят порой
письма, полные белых признаний, как новая почесть
и соблазн – безотчетно рвануть по бумаге пером
и пускай черновик ноября безнадежно испорчен –
дождь прошел, как беглец, через поле, оставив следы,
новый сбудется снег, ветви голые пишут, и почерк
на странице небес мне знаком, а пророчеств беды
начитался я вдоволь! и сколь ни грозятся прогнозы,
чудо вновь вероятно, когда, завернувшись в зарю,
вьюга в дверь постучит, и рябина, краснея, пригнется
к перекрестью окна, в тон румяному снегирю.
Л.
Грек играет на аккордеоне у подножья городской стены
из кино про дона Корлеоне музыку, которой нет цены.
Как он выжал ноты - Нино Рота, марочных гармоний винодел!
Видно, в небе одинокий кто-то чудо подарить нам захотел.
Грек играет на аккордеоне. Помнишь университетский дом?
Встретившись однажды в коридоре, по земле обнявшись мы идем.
Мы экзамен свой не провалили. Никому не взять нас на слабо.
Знаешь, этой музыке великой столько, сколько вместе мы с тобой.
Грек седобородый все играет,
прислонясь к столетиям стены.
В море синем – белая регата.
Горы вдоль дороги, как слоны.
Годы – вдаль. Пусть с ними нету сладу,
в поцелуе – губы солоны.
Не пустеет данная в награду
амфора с метаксою любви...
Ретимно, Крит, 2012
всю ночь кленовая листва,
как птицы, торкалась в стекло,
и с веток сыпались слова,
что будет ярко и тепло…
ах, вновь – который год! – вранье:
в рулоны смотаны шелка!
и таборный антрепренер,
спугнув и сойку и щегла,
взамен веселой плясовой
и хора в тридцать голосов
с гитарой выйдет – сам не свой
и вдруг – романсом полоснет;
и стихнут рощи и сады,
ошеломляя наготой;
к дороге выбегу – один;
и что к прощанью не готов,
я вдруг пронзительно пойму;
еще – любовь, еще – мечта,
еще – стихи…
судить кому,
что не хочу я замечать,
как в шуме листопадной лжи,
где не расслышать имена,
притихшая, уходит жизнь,
по капле:
мира и моя…
зимние пустоши пессимизма
не для меня не для меня
мне вспоминаются дни в Симеизе
сладкий и колкий как лимонад
воздух
пропахший айвою самшитом
жарят бычков на костре рыбаки
воспоминание крепко пришито
словно эмблема над сгибом руки
солью эвксинской меня просолила
вдруг научившая плавать волна
и с той поры преферанс пессимизма –
даже на прикупе! – не для меня
на благосклонность созвездий надеясь
код принимаю бегущей строки:
меж кипарисов далекого детства
желтой морзянкой летят светляки
кличет журавль провожает синица
в край где номадов живут племена
зимние пустоши пессимизма
не для меня
... иногда тишина устает тишиной оставаться
так в надгрызенных ржавчиной
петлях дверей – как пират одноглазого – дома
что покинут людьми
и отныне замыслен мышами
и скорбными хищными птицами
не остыла надежда однажды разжаться
и вспороть кинжальными скрипами
плотный как парусина покой
плотно стиснуты губы рояля запертого
на два поворота ключа
немотою фатальной –
сетью трещин покрылась эмаль
начинается кариес клавиш
каблучки одинокой походки сквозь полночь
пришивают к асфальту шифон полнолунного света
снег сугроба свернувшись калачиком помнит
о симфонической буре
когда он был легким крылатым
или молит хотя бы о чьей-то подошве
под которою сжаться хрустя
червяки дождевые – вечно-тихие пахари подземелий –
любопытные – клумбу рыхлят
пробираясь меж луковиц крокусов
в которых как в лампочках
спит ожидая сигнального часа
желтый белый лиловый свет
утки резво летят над сезонным болотом
свистом крыльев частят
косят рыжую рожь тишины
и на неба стерне остаются они –
безнадежно смешною мишенью
трассы выстрелов метких и –
словно с не видимой глазу рябины
потревоженной вспышкою ветра –
осыпаются ягоды крови
а когда завершится пальба и рассеется дым горчащий
тишина как подранок
упавший в трескучие скучные плавни
доползет истекая до шелеста автострады
и устав упадет на бетон
обнажив позвонки хрупкой как склянка шеи
по которым промчатся колеса...
иногда тишина устает тишиной оставаться
о, разочарование;
короткий миг – навек;
в который раз резвящимся осенним ветром
развенчаны березы;
азарт резни
и розни пронзающий размах;
и зеркало, как озеро, зернится рябью,
и зарится твой взор из-под усталых век
украсть и спрятать на груди – назло резонам –
вечернюю зарю последних роз,
забыв, что разлилось до горизонта –
безмерно – разочарование; оно
рождается, когда в твоей душе
уже сравнялись с пустотой
улыбка, облик, жест, сердцебиенье
того, кто был любим еще недавно
до упоенья;
разочарование – сродни
разинутому, словно рот разбитый,
дуплу, где не хлопочут птицы,
куда глядит с холодным любопытством,
вокруг ствола обвившись, повилика,
держа на легкой лиственной ладони
луны лимонной дольку;
разочарованье –
подобие осыпавшейся ямы,
в которую, махнув рукой, забыли,
тая дыханье, посадить березу или яблоню,
она тоскует зябнущею ночью
под звездной зыбью о несбывшемся
клубке корней в себе – так женщина тоскует
о позднем неродившемся ребенке,
так просыпается внезапно инвалид
от боли крепко сжавшейся в кулак
давно утраченной упругой пятерни...
пространство разочарования разит,
как душный зал разутого транзита;
разор – разъяты звенья и значения;
рябины грозди на морозных ветках;
звонарь в соборе разочарования...
("Пейзажи XXI века")
полночь бессильна как вздрогнувший перед зачатием сад
звезды цветут
многолетние колкие астры
все началось еще тысячелетья назад
даже до Экклезиаста
в ходе творенья печаль распростерла крыла
над возникающей жизнью и смертью и твердью
и навсегда непреложную власть обрела
в каждом мгновении будь то познанье иль вера
ищем ответы
находим
и тут не отвертишься –
множим печаль
соглядатай в замочном отверстии
тень за углом как пацан подогретый портвейном
тень за спиной мускулистая словно ротвейлер
надобно ль нам на незримой войне погибать
в скобках квадратных
уклада что бездарью скроен?
стрёмно – Кассандра нема – прочитать по губам
участь
однажды по глупости сгубленной Трои
Я вчера потерял телефон.
Не найти ни в машине, ни в спальне.
Восемь раз позвонивший мне слон
в гневе внес меня в список опальных...
Без коллег остаюсь, без врачей...
Страшно жить! Но придется пытаться
идентичность вернуть. Я – ничей!
Я – изгой! Налицо – ампутация!
Я бреду вдоль бульвара один...
Будь ты проклят, властительный гаджет!
Я разгневан. Меня крокодил
из весьма уважаемых граждан
пожурил за растрепанный вид
и за то, что мобильный вне зоны.
В шоке я: ведь никто не звонит!
Шоу – ломка мобильного зомби.
Мы – зависимы. Нервно висим
на веревочках связи, как куклы:
мегатысячный клавесин,
что запутался в действе оккультном...
У дверей я встречаю тебя.
Жемчуг ливня в прическе остался.
Ты волнуешься, шарф теребя.
Улыбаюсь – счастливый растяпа.
«Знаешь, слон, я уверен, поймет,
если он о пропаже узнает,
не такой уж он и обормот,
чтоб швыряться беспечно друзьями...
Я себя за растяпство виню.
Упреждая обиды и распри,
оператору позвоню
и опять попрошусь в его рабство...
P.S.
День прошел – и упала с плеча
тяжесть.
Salve, слоны, крокодилы!
Этот гад...же...т в подкладку плаща
завалился и разрядился...
Из забывших меня можно составить город.
И.Бродский
Сегодня улетали журавли.
Отлет – как расставание с любовью.
Они прошли по синеве глубокой,
как многовесельные корабли.
Казалось, что им вторили вдогон
все звонари окрестных колоколен
над озером, над лесом и над полем...
В последний раз – навзрыд – о дорогом
кричали, улетая до весны,
вонзаясь в неприветливость пространства;
их голоса еще не раз приснятся
ноябрьской ночью, чтобы довести
твою печаль о вычерпанном дне
до высшего, хорального предела,
когда надежды крона поредела
и не дыша звезда лежит на дне.
Как уголь, наземь упадет гроза,
из неба, что пресыщено прощаньем,
вслед – молнии, как выстрелы пищалей,
и тихих рощ качнутся образа.
Дай, Боже, силы загребной крылам
и отведи от трассы самолетной,
где след инверсионный намалеван,
что делит жизнь и небо пополам.
Летят,
как на далекие порты
в атаку – финикийские биремы…
==========
Из палых перьев
сделать обереги
к зиме
осталось времени впритык.
град ударил словно долото
и разбилось озеро зеркальное
мы уйдем наверно далеко
в холод нашатырного заката
навсегда отсюда мы уйдем
потому что выродилось племя
тех кто жизнь растил своим трудом
потому что выветрилось время
ждут ли нас в той парусной дали?
ждет ли вообще кого-то кто-то?
или жгут мосты и корабли
нарушая протокол Киото?
аллергию сеют тополя
вороны пророчат нам кочевье
и уже стоит на стапелях
первое подобие ковчега
1.Закат
А вереск по-прежнему так фиолетов!
В нем пчелы вчера лишь довольно гудели.
Вновь август.
Сочится по капельке лето.
Ты видишь – устало оно в самом деле.
И тихо – как будто кого отпевают…
Но сердцу не хочется думать об этом!
Осенней отравы глоток
отпивает
природа, еще увлеченная летом.
Как роща редеет,
как рдеет рябина!
В иголки стволов паутина продета,
и щедро окрасил дорожную глину
прощальный закат уходящего лета.
Не хочется верить, что осень скрывает
под маскою пестрой ухмылку злодея.
Кузнечик еще торопливо играет…
Но август уже отравленье содеял…
2. Сад
Пряными флоксами вечер чернильный пропах,
Яблоки падают белыми пятнами.
Небо неровное, тучи – как панцири черепах.
Плачется сердцу, годами измятому.
Темно-зеленые ночи прохладны, как мятная карамель.
Точит бессонница – зубом расшатанным.
Кариес в жерновах покосившейся мельницы перемен.
Памяти пес, весь в репьях, возвращается.
И до утра чешет волосы длинные ива над самым прудом.
Лес обнесен паутинами росными.
Ветер альтистов ретивых удерживает с трудом.
Август – антракт перед оперой осени.
Лебеди – к югу, рябина, тревожа, красна к холодам.
Осень сгоревшей весною оплачена.
Друг, не кручинься, со мной не случилась беда.
Просто погода такая, что плачется.
3.Крыжовник
какое время напряженное
и все-таки в начале августа
свари варенье из крыжовника
пожалуйста
чтоб в каждой ягоде янтарной
дремали лучики лесные
чтоб сладкие как струны арфы
за ложкой вслед тянулись нити
как в детстве
где царила бабушка
на кухне в месяцы варенья
где начинались буквы азбуки
и двор был мировой ареной
с кустами страхами и битвами
бытьем на крышах голубиных…
ах время медленной кибиткою
увозишь ты моих любимых!
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
стоят деньки такие желтые!
прошу без повода и даты
свари варенье из крыжовника
надеюсь я что все ж когда-то
иссякнут времена изжоги
сойдемся к чаю с облегчением –
к беседе с привкусом крыжовника
и улыбнувшись вспомним Чехова
4. Дождь
Дождями кончается лето.
Как пленник,
с балкона смотрю на залитый газон.
Набычась, ненастье идет в наступленье –
намерился пасмурный гарнизон
затеять осаду садов и беседок.
Как бусинка – глаз воробья в бузине.
И первые листья в холодном бассейне.
И в воздухе – терпкий акцент божоле!
Дождь шумно садится в забытые стулья,
прозрачной накидкой беспечно шуршит.
Стрекозы – под листья, и пчелы – по ульям,
за пазуху прячется белка души…
Довольно мне влаги твоей бескорыстной,
ах, август, умерь свой несносный азарт!
Как будто учения артиллеристов,
за лесом – последняя лета гроза.
5. Ожидание
Поспешный август наших жизней длится.
С утра густой туман в полях пустых.
Не станем омрачать тревогой лица,
хоть грусть настырно пальцами хрустит.
Прощанье губку сердца выжимает.
И нет на связке летнего ключа.
В ненастьях тот успешней выживает,
кто знает цену солнечным лучам.
Какие ярмарки и сеновалы
устраивал июль бессонный нам!
И ласточки иголками сновали
и бисер пришивали к небесам.
Но выцвели ромашки на обоях.
В чертах рассвета – нити серебра.
Мы ждем, как долгожданную свободу,
вторженье золотого сентября.
как малиновый плащ матадора,
растекался закат в небесах;
шпили высились, как метрономы,
что уснули, поскольку иссяк
ход времен накануне полночья,
посвящения в чудо воды,
и затих у ворот запыленный
ветер – старых олив поводырь;
на прощание вспыхнув вполсилы,
солнце скрылось, как влага – в песок,
словно спряталось в апельсинах,
что похожи на копии солнц;
ночь, рассыпав сиреневый сумрак,
заглянула в Латинский квартал,
вниз по лестнице хлынула умброй,
где готовился рецитал;
вновь погода не оплошала,
шумной разноязыкой листвой
лес туристов на верхней площадке
шелестел; ожиданье с лихвой
оправдалось –
не в силах латентной
быть, явила себя красота,
и взметнулась вода и взлетела,
песню – тысячью нитей соткав;
влаги привкус как будто соленый;
пот всегда помогал мастерам;
слушай – Фредди поет «Барселону»,
слушай – вторит ему Монтсеррат.
иконы – как поэты – одиноки;
когда в надломе клонится толпа,
когда вокруг надежды плач и клекот
и пред тобой молящих губ тюльпан,
так хочется, чтоб кто-нибудь далекий,
затеплив свечку, вспомнил про тебя,
назначенного верой – в чудотворцы
воз упований на себе тащить;
в Сикстинской,
в алтаре ли Сфорца,
в соборе, в пустоши вдруг эхом отзовется
негромкий – за тебя – речитатив,
молитва птицей цепкою ворвется,
одежды складка вздрогнет,
словно створка
ракушки,
и начнет мироточить…
седая, ранимая, ангел-хранитель,
ты – как панагия из рамы окна –
трехперстием тьму прошиваешь, как нитью,
со мною и небом соединена;
вбегаю под вечер совсем не молиться
в неяркую келью,
погоню кляня;
заваришь молчального чаю с мелиссой,
терпенья псалмом исцеляя меня,
и скрытой тревогой, что в трубке щекочет,
когда впопыхах вечерами звоню
в твое одиночество; знает чехольчик
для мутных очков, сколько было на дню
царапнувших слез и отчаяний даже
пред сквернами века; спасибо за стыд,
что чувствую остро, кругом – распродажа,
растет оборот ее горький; прости,
что сердце, глаза и суставы все плоше,
и кажется – ринулся мир в никуда,
что время, как фурман поддавший на площади
летит, не щадя ни колес, ни кнута...
Господь, не гони в суете, помоги мне
не кануть, встречая зазубрины дна;
спасибо, что путь мой хранит панагия,
святая и светлая, словно луна.
сегодня дышится легко
ночной грозой промыта роща
качнул метелкою левкой
смахнув росу неосторожно
и ладит струны соловей
в предчувствии ноктюрнов новых
любовь сильней и солоней
когда в ней – в рифму – привкус крови
и трясогузка на гранит-
ный камень опустилась прытко
как будто силясь повторить
Сизифа вечную попытку
это острое слово – свобода
это доброе слово – доверье
было времечко – узкое в бедрах
беспросветное – до одуренья...
и казалось – не станет тумана
и биеннале неистовой правды
вдруг наступит
и ложь истуканам
отольется
и свет как сопрано
соловьино над пляжем промчится
что расчесан прибоя гребенкой
и склонится в молитве пречистой
над сверкнувшей слезою ребенка
как домушник вломилась эпоха
нарасхват колдуны хироманты
душно от равнодушья
всё – пофиг
мерно в рюмочной меркнет романтик
вновь окно от дождинок рябое
вижу я сквозь сирени плюмажи
эпилепсию в пене прибоя
воспаленные пролежни пляжей
улетучивается доверье
все труднее сиротам и вдовам
вырастают стараясь деревья
чтобы дать кислорода нам вдоволь...
за сосну зацепилась луна
крик совы – колесом – с холма
на луга полегла пелена
спят и тюрьмы и терема
в отдалении осы шоссе
отцветает отечества мак
в час пернатого шансонье
пьяно пахнет душистый табак
я в пруду зачерпну ведром
отражение высоты
как цыган ночь вошла во двор
где как кони стоят кусты
ветер – опытный атаман
удержал скакуна в узде
тень отпрянула от меня
будто локтем крапиву задев
(из цикла «Ракурсы времени»)
я подсел на эту жизнь, ребята,
странную, которая одна,
где аванс рожденья отрабатываю
в счет часов шагреневого сна;
эта жизнь – покрепче марафета!
скорость нарастает; карусель!
тучу, словно котелок из фетра,
над заливом приподнял рассвет,
открывая солнце, как прожектор,
шарящий в полях нейтральных вод,
и передается напряженье
солнечного ветра круглый год
нам,
чтоб в состоянии аффекта,
вспыхивать, как легкий керосин,
ибо мы – рекламных битв трофеи,
точно на кукане – караси...
но –
реликтом, временем отпетым,
в трубочку сто долларов сверну
и черемух вешних белый пепел
в левую и правую втяну
Cколько б нам ни оcталоcь по cмете
Божьей (верю – еще немало),
об одном я молю на раccвете –
чтобы ты меня понимала.
Мои cтроки внезапно-cбивчивые,
точно ливень cлепой в июле,
и надежды, порой не cбывшиеcя,
но отлитые, cловно пули.
Ты, наверно, из аномалий,
наподобие Моны Лизы.
Я тебя у небеc вымаливал
в чаc, когда не хватало жизни.
Были меcяцы cажи и ужаcа.
В cердце тлел куcок аммонала.
Я куражил, крушил и рушилcя.
Ты глядела глазами cуженными.
Ты немела, но понимала.
Проведу ли чаcы беcценные
я c друзьями, что не променяю,
забреду ли под вечер в церковь,
чтоб зажечь cвечу поминальную...
Понимание – как плацента.
Мой рефрен, моя панацея –
чтобы ты меня по-ни-ма-ла!...
Улетаю ли рейcом ранним,
уплываю ли на пароме,
я вербую cебе cоратников
cредь еще не отпетых ангелов,
чтоб латали ауру в доме,
чтоб, когда cредь зари апельcиновой
над чужими брожу берегами,
был уверен – тебя и cына
от ангины оберегают.
Cудьбы наши надежно cложены,
как фигурка из оригами,
хоть немало и разно прожито,
мы – не те, кто богат врагами.
Поcле пиршеcтва возвращения
нет мгновений cветлей и cвященнее –
заcыпаешь, припав щекою,
и Земля замедляет вращение –
(разве думал, что будет такое?)
воцаряетcя ощущение
беcконечноcти и покоя.
Утро бледно зевает c окраины.
Артефакты готовит? Анафемы?
Мы порой друг у друга украдены.
Время – cамая cтрашная мафия.
Но травою воcпоминания
прораcтает подушка раccветная...
Пробуждаяcь, вижу вполглаза,
в оcторожном cвете раccеянном –
как жемчужина, cветитcя ваза
c анемонами понимания.
Отрицательной суммою
общих –
счастья и горя –
сумасшедшие сумерки
опускаются в город,
как тоски эпидемия
с темнокрылою свитой.
Судеб несовпадения
перед сном –
очевидней.
Молча взрезала улицу
бритва лунного света.
Окна шторами жмурятся,
как ресницы от ветра.
Отчего эти сумерки
комарино роятся,
словно –
мы уже умерли,
а тела все резвятся?
(1989)
стекая сахаром грильяжным
в европы день уходит прочь
к ребристым айсбергам гренландским
вновь электрической гирляндой
отперфорирована ночь
как часто словно остолопы
привычно заворожены
мы ломкий миг заката ловим
когда движенья губ волны
насмешливо и равнодушно
светила леденец слизнут
и воцарится ночь недужно
скатав в рулоны белизну
кармин и охру
сердце дрогнет
в пространстве где почти ни зги
и станет мир как иероглиф
на черном – черного мазки
привычный реквием потери
дорожка лунная –
кинжал –
блеснет на миг в тени портьеры
ночной и снова – тьма
как жаль
что разучились жить рассветно
ловить восходов жемчуга
как в глубь ныряет мальчуган
как золотой луча рейсфедер
рисует подчинясь лекалу
восточно точный звука знак
как вешних сакур облаками
врачует сердце белизна
ах увяданья менестрели
застрельщики нетрезвых тризн
страдая хворью застарелой –
потраченную молью жизнь
мы – отпевая – так горланим!
наш дух до осени охоч
где электрической гирляндой
отперфорирована ночь
оглянуться на миг и шутя обронить
пригоршню похвалы захромавшему лету;
снова осень вшивает парчовую нить
в кроны леса, внося антикварную лепту;
интерьер сентября так созвучен, до слез –
ветра тенору;
глянь – золотыми цепями
приковав к небесам белый мрамор берез,
осень стала, как храм;
конопляная память
все цепляется робко за летний рукав,
там зигзагом в пруду сникла серая цапля,
но бледнеет картинка, чернеет река,
навсегда возвращения шанс отрицая;
..................................
нам еще предстоит, содрогнувшись слегка,
досмотреть, как леса вытекают по капле,
словно время песчаное, мятных лекарств
ароматы вдыхать, и в последнем бокале
выпить солнца усталого слабый желток;
поезд вдаль пролетит – как кусок киноленты,
и на лацкане влажном листок, как жетон,
что вручается по окончании лета...
странник утра
ненастье влечет на горбу,
остро пахнет из голых садов кальвадосом,
и оседланный ветром
тумана табун
кавалькадою мчится сквозь пряную осень
..................................
а метелице-князю, что в собольих мехах,
я на ухо сболтну имя осени рыжей,
хохотнет он, сорвет малахай впопыхах,
и сомлеют снега на подсолнечной крыше
небо вышили стаи утиные,
дождь воскликнув упал в камыши,
словно вирус неощутимая,
входит осень в порталы души,
ночь близка – леденеют лужицы
и у бледной луны – инфаркт;
лист кленовый спиралью кружится
и ложится на влажный асфальт,
а за ним и еще – цепочкою
лист к листу как мережка следов –
словно марки далекой почты
на открытке; ночной слюдой
затянуло окно на север,
но, как марлю, отжавши мглу,
наступает рассвет, рассеянно
обнажив золотую иглу;
видишь – утки идут через улицу
вниз на озеро в ранний час,
где в стволах залежались пули,
где охота уже началась
восславь любую из работ
в стране где любят вермишель
где каждый *дцатый – зверобой
весь остальной процент – мишень
назначен всякому уму
накидки и ножа король
заведомо мертва ему
мишень
хоть не нажат курок
о соглядатай кавалер
твое внимание не льстит
короста старых королевств
неистов зуд
неистый стыд
мотком в дуршлаге – вермишель
в окне – лупатый долгопят
а непослушная мишень
опять рифмует невпопад
Памяти В.C.
думай о хорошем
остальным сполна
жизнь одарит:
низким горьким и порожним
прошлый мир нас часто сказками пленял
сказочка скукожилась
быль дает по роже
не смотри с отчаяньем в перспективу зла
курвы-террористы ауру курочат
как умеешь – против
научись жить –
за!
помни о хорошем
бабушка в пальтишке что из сэконд-хэнд
пенсия сиротская в сухонькой ладошке
деньги были в прошлом
нынче стали грошики
помолись за внука
вымахал скинхэд
свечечку затепли попроси хорошего
в трауре кромешном за зимой весна
что ни новый месяц мы друзей хороним
боль утрат венчает голову короной
оседая инеем на лихих висках
мы – как могикане
на земле с утра
рифмы да памфлеты мало кем испрошены
каждый день в ладонях – горячей картошки
и вокруг в избытке пуха и пера
---------------------------------
Стрелы Мусагета между тем летят...
Как ни укрывайся – он тебя настигнет.
Мы живем на свете, чтобы стало стыдно...
Сами посадили этот аццкий сад.
О секундах – свысока –
не положено по смете!
Пятьдесят! Какой сарказм!
Нам совсем не страшен ветер,
что сдувает стариков
из давнишних анекдотов;
мы способны на рекорд:
скажем, оседлав гнедого,
дерби выиграть почти;
на нос нацепив упрямо
бифокальные очки,
в заморочки Мураками
углубляться, как в тайгу,
где живут овца и птица,
теплый треугольник пиццы
в рот засунув на бегу...
Мы бежим – весь мир бежит,
есть услада в спорте пешем,
а живем затем, чтоб жить
по возможности успешно.
Рассыпаются года,
словно золушкины зерна,
даты – это ерунда,
притяженье горизонта –
допинг; хоть эпоха – вскачь,
сдавлен времени струбциной,
мчись, покуда пульс горяч,
но не ссорься с медициной...
Ах, мы молоды – всегда!
Чушью мы на чушь ответим.
Наши лица – хоть куда,
в частности – при лунном свете,
без усмешки погляди
в зеркало – не пререкайся;
все, что будет, – впереди,
что осталось – то прекрасно
Вчера в Риге погиб 32-летний мужчина,
который пытался защитить беременную жену
от напавшего на нее лебедя
(из газет 23 июля 2010 года)
смерть на озеро опустилась,
где не знали опасных глубин.
запестрели газеты постылые –
человека лебедь убил!
шла беременная над водами,
нежно слушая малыша,
перед завтрашними, может, родами
окунуть свой волшебный шар.
поплыла за волной, красивая,
но из зарослей камышей
гневно ринулась птица сильная,
охраняя своих малышей.
в воду бросился муж отчаянно,
чтоб любимую уберечь,
захлебнулась жизнь и отчалила –
точно била клюва картечь.
и стояло немеюще озеро,
голубое под голубым,
опустевшее, опозоренное,
потому что лебедь убил.
как кричала она, металась
на краю сумасшедшей судьбы!
не придумать страшней метафоры,
что и лебедь сумел убить!
лебедь, дурень, самец кровавый,
что на озере натворил!
не дай Бог, что рванет к реваншу
мстяще челядь в расцвете сил!
"лебедь - враг!" – и пойдут отстрелы,
всколыхнется страна рабов
поголовного мщенья потребует –
так Китай перебил воробьев.
жизнь срывает с шурупов шарахаясь.
с каждым днем – окаянней кульбит!
беспредела предел расширяется.
даже
лебедь
способен
убить.
снега чрезмерны в январе
и так томительно красивы
тяжелой яркой красотой
как будто вовсе не зима
а обессилевшее небо
легло на землю до весны
укрыв замерзшими слезами
леса причалы и базары
где не взирая на погоду
торгуют звездами и смертью
где безвозмездной горсти снега
не допроситься погибая
когда чуть слышными губами
в молитве поднимаешь небо
от щедрой белизны ослепнув
в час беспощадной красоты
а мы опять с тобою накануне
чего-то, что накатывает новым
предчувствием, мечтой ли о Канкуне,
о домике ль у луга заливного;
задекабреет медленно; морозно
парок от губ, как песенка, взлетает;
созвездья в небе – веткою мимозы;
озера отдыхают, как литавры
оркестра,
что рождественских каникул
уже вкушает первые бокалы;
и дирижером небо наклонилось,
над нотами,
звезды огонь бенгальский
держа;
куда б ни убегали
мы от себя, кляня свой бег привычно
и отказав друг другу быть богами, –
спасения кривую вычислив,
как древней берестой, оберегает
обоих нас
от расставанья мига
как няня мудрая, седеющая Рига,
где черный стебель с гроздью фонарей,
как давний ландыш меж страниц-фасадов,
в альбомах – жизнь, упавшая в осадок,
столетья...
не иссяк гиперборей,
воздев луну над площадью, как плошку
с огнем,
листает улиц судьбы прошлые,
где город в пику вьюгам и порошам,
живет, как тополь, серебристым светом,
и кто-то спросит, удивясь, об этом,
а я сошлюсь на дружбу с Мусагетом,
хотя над всеобъемлющим ответом,
пожалуй, ни к чему трудиться втуне:
ведь город, мы и время – накануне
Это – яростный, сумбурный,
соловьиный, смелый снег,
освистав дворцы и урны,
совершает свой набег.
Ослепительно, разбойно,
сыплет, сыплет, все – впопад,
потешаясь над резьбою
барельефов и оград.
Словно гравий по витринам,
словно по щекам – наждак,
выгнув звонкие ветрила,
вдоль домов летит чужак.
Дирижер на Эспланаде,
духовых ему не жаль...
Глянь – музей сырой громадой
взмыть готов, как дирижабль!
Корабли безлюдных улиц
светят стеклами кают.
Все уснули и проснулись.
Снег вторгается в уют.
Белый ангел пролетает,
грех прошедший отпустив,
чтоб собор, где планетарий,
вновь к звезде вознес кресты.
На снегу – размыты тени
и засыпаны следы.
Стыдно, что сдаемся лени,
что ни дружбы, ни вражды...
В надвигаемых потемках
по стеклу – алмазно – пыль.
Возле Домского поземка –
вензель, локон ли, ковыль...
Снег бушует, снег пирует –
нескончаема казна.
Жарь, метель, напропалую!
Завтра будет белизна!
От мелодии бесовской –
боль и радость! Пой и плачь!
На одной струне басовой –
Паганини, снег, скрипач...
собора – нет
в cоборе – бар
а через улицу – бордель
и площадь
будто барабан
что брошен под ноги орде
туриcтов
вышедших глазеть;
вольеров
розовый нагар
в витринах – разовый товар
вот машет веером газель
а за cпиной у ней – поcтель
а вот пантера –
chat noire –
держа мобильник на бедре:
что пялишь зенки
ротозей?
музей – похожий на бордель?
бордель – похожий на музей?
в отличье от мадам Тюccо
краcотки в камерах на чаc
c живою жаждой иль тоcкой
глядят мигающе на наc
ухватишь мельком
проходя
печаль cлавянcкого лица
куда девчоночка куда
года cлетают как пыльца
глядит отвязанно в глаза
фотографировать нельзя
за руку cхватит cутенер
давно cоcватан Cатаной
вокруг базарят пацаны
им дорого и полцены
а в фортку неба cмотрит Бог
отрезав ухо
как Ван Гог
Господи, я помолюсь об одном,
хриплой душою в предчувствии краха,
голосом малым, как квант или гном, –
обереги – если можешь – от
страха
мир этот, невыносимо затраханный,
где невозможно укрыться вдвоем.
Каждому тропка, могила, юдоль,
вроде бы рядом – но все ж в одиночку:
страх перестал быть оружием ночи,
души дырявит как тихая моль
Господи, страшно смотреть без надежд
в лица людей;
предсказаньем библейским
зло вылезает в бурлеске и блеске,
нагло нагое в гламуре одежд;
невыносимо смотреть на лицо
в бисере мелко-мышиного страха.
Полки поэзий покоятся в прахе!
Жизнь – это смерть;
изнуряет кольцо.
Холодно, пазухи сердца черны,
новости прут парафразами Босха;
мир как парадная нынче обоссан,
где не умеют замок починить;
Господи, не отнимай мой язык,
хоть и елозит в нем лексика мрака;
в образе доброй лохматой собаки
ты во спасенье в квартире возник
Господи, освободи от беды –
страха утраты и страха поступка,
нынче бесстрашны одни проститутки
но – проституткою...
освободи...
Жирная муха по стеклам басит.
Страх – индульгенция для импотента
Кто-то ведь помер
от страха вспотевши.
Господи, как это нам объяснить...
снегопад в мониторе окна – словно таинство
словно сердце открывшись любви вдруг оттаяло
словно вдруг захотелось совпасть – понадеяться
словно набело переписать – с понедельника
но заметь – если падает падает белое белое –
не затем чтобы песенку спеть колыбельную
санитарное белое с неба – на грязные улицы
где нелепая жизнь стиснув скулы велела сутулиться
потому что иначе – заборы приюты репейники
потому что иначе – тепла за душой на копейку
потому что иначе – не жизнь – муляжи и подобия
потому что иначе...
мы, словно аккорды, подобраны
к странной песенке на пианино расстроенном
бесприютной свободой –
пожизненною –
арестованы
снега свет над землей – заметающий драмы и тризны,
помнишь пел Адамо поднимаясь над грешною жизнью
а из труб сеет время и падает падает черным
три шестерки на карте кредитной окликнули черта
к черту – черта!
бывают иные амбиции!
отчего возникает желанье влюбиться и сбыться?
но зачем наши души живут в ожидании чуда
если чудо уже за окном а иного не будет?
снег - черемух предвестник
скажу вне сарказма и визга:
мораторий на грусть – объявляю отчаянью вызов
хоть потерь терриконы стоят за моими плечами
в окнах – tombe la neige – горите вы ясным, печали!
не ропщу – в чате прячусь под именем некого
сердцу – вечно – охота любить
разве некого?
Люблю с утра под шепот ветерка
Мечтать в лугах, где рядом, высока,
Стеною – рожь; мелодией рожка
Над полем и долиной легкий бриз
Плывет игриво – звонкий, как каприз,
Иль тихий, словно голос из кулис,
Как шепот. Здесь лежу я, как во сне,
И ширь небесная открыта мне,
Где облака плывут в голубизне,
Чьим формам прихотливым несть числа,
По прихоти небесного весла
Сюда их воля ветра принесла;
Дворцы, в чьих арках синева видна,
И башни; вот отвесная стена,
Что в ноги ветру пасть обречена!
Размытых пагод абрисы, знамен
Полотна, что взмывают в небосклон
Иль в свете полдня упадают в сон;
А вот – верблюдов тощих караван
Несет паломников из разных стран
В святую землю, где взошел Коран;
О, океан, что стаями китов
Взволнован и фонтаном взмыть готов,
Стать радугою солнечных цветов;
Вот айсберги из Арктики сюда
Пригнало: грозных сколов череда –
Как мир Титанов, павший навсегда;
А дальше – пустошь: вереск, пелена,
что скрыла берега, куда волна
ревя, вся в пене, ил несет со дна;
Вновь штиль, вода – как зеркало – горит,
И тайна чайкой над волной парит,
Над вечными садами Гесперид.
Без края нивы спелого зерна,
Над ними – кипы снежного руна
И цепь холмов зарей освещена;
Руины городов, что воздух-бог
Возвел огромно, но сберечь не смог
От света полдня; грот или чертог,
Где пряжу одиночества прядет
Луна, и где в смятении народ
Пред мертвою царицею падет,
Царицею былого - жемчуга
Осветят лик! Ее краса строга,
Загадочна, как вечные снега;
Лучи и тени – белизна и зной,
Плывут картины мира надо мной,
Чтоб кануть вмиг под солнечной волной.
Оригинал:
Paul Hamilton Hayne
Cloud Pictures
Here in these mellow grasses, the whole morn,
I love to rest; yonder, the ripening corn
Rustles its greenery; and his blithesome horn
Windeth the frolic breeze o'er field and dell,
Now pealing a bold stave with lusty swell,
Now falling to low breaths ineffable
Of whispered joyance. At calm length I lie,
Fronting the broad blue spaces of the sky,
Covered with cloud-groups, softly journeying by:
An hundred shapes, fantastic, beauteous, strange,
Are theirs, as o'er yon airy waves they range
At the wind's will, from marvelous change to change;
Castles, with guarded roof, and turret tall,
Great sloping archway, and majestic wall,
Sapped by the breezes to their noiseless fall!
Pagodas vague! above whose towers outstream
Banners that wave with motions of a dream--
Rising, or drooping in the noontide gleam;
Gray lines of Orient pilgrims: a gaunt band
On famished camels, o'er the desert sand
Plodding towards their prophet's Holy Land;
Mid-ocean,--and a shoal of whales at play,
Lifting their monstrous frontlets to the day,
Thro' rainbow arches of sun-smitten spray;
Followed by splintered icebergs, vast and lone,
Set in swift currents of some arctic zone,
Like fragments of a Titan's world o'erthrown;
Next, measureless breadths of barren, treeless moor,
Whose vaporous verge fades down a glimmering shore,
Round which the foam-capped billows toss and roar!
Calms of bright water--like a fairy's wiles,
Wooing with ripply cadence and soft smiles,
The golden shore-slopes of Hesperian Isles;
Their inland plains rife with a rare increase
Of plumed grain! and many a snowy fleece
Shining athwart the dew-lit hills of peace;
Wrecks of gigantic cities--to the tune
Of some wise air-god built!--o'er which the noon
Seems shuddering; caverns, such as the wan Moon
Shows in her desolate bosom; then, a crowd
Of awed and reverent faces, palely bowed
O'er a dead queen, laid in her ashy shroud--
A queen of eld--her pallid brow impearled
By gems barbaric! her strange beauty furled
In mystic cerements of the antique world.
Weird pictures, fancy-gendered!--one by one,
'Twixt blended beams and shadows, gold and dun,
These transient visions vanish in the sun.
Я внес тебе охапку георгинов –
их кружевные яркие соцветья
качались в намагниченном объятье,
похожие на микрофоны,
улавливая шепот и дыханья,
усиливая их
и разглашая,
нимало не смущаясь, нашу тайну –
в тревоге мы страшимся гибких теней
и соглядатая, что терпит за портьерой, –
ах, нам бы сбросить цепи цепких страхов,
а с ними – эфемерные одежды,
и стать – хотя б на день,
хотя бы на ночь, –
свободными, – от лет и переломов
судьбы, в которой от ненастий долгих
все крыши прохудились и прогнили
ступени, что, солгав, манили к счастью –
а ныне завершаются скрипящей
чердачной дверью, за которой паутина
и пятна голубиного помета,
и в треугольном стынущем окошке
сквозит перед закатом синева –
оставим все!
пускай цветы и свечи
качаются под сквозняками –
скорее! ближе!
время резко чертит
по небу обезумевшей кометой –
греховно
медлить и сорить словами,
кружащимися, словно листья клена, –
поскольку завтра обещали дождь прогнозы,
поскольку быстро вянут георгины.
кариес в сердце кариес
сладкого сердце объелось
долго я верил
каюсь
взглядам от страсти белым
если б умел кардиолог
в сердце поставить пломбу!
темным иду коридором
лампы от боли лопнули
крошится сердце крошится
жаль
мышьяком не лечат
легких кровавая рощица
хриплой листвой лепечет
жить бы да жить до старости
как закавказский горец
кариес
к черту сладости!
перехожу на горечь
семена сомнения бессонного осеннего
в скверах опустевших падают в бассейны
семена сомнения из расчески ветра
что порою мчится страшной стаей вепрей
жесткою щетиною вычесывая волосы деревьев
семена сомнения как стрекозы впархивают в двери
в форточки и комнаты
сея недоверье
вот уже обвисли высыхая мысли
улыбки стали зыбки
губы стали грубы
а уста устали
и объятья стали жестче стали
и смятенье мечется заползает скользко
плоскою улиткою под простыни семейные
и утехи плотские отчаянно выплескиваются
как последняя печальная вспышка карнавала
в странно опостылевших выстывших постелях
наступают постные ночи без накала
в жизни нарушается ритм осеменения
пустоцветом алым женщины цветут
а мужчины тешатся плотью сновидения
белизной бесплодного острого мгновения
отцветают пестики быстро увядая
словно зерна маковые семена сомнения
длань судьбы суровая среди нас посеяла
есть такое мнение
от семян сомнения
в жизни плесневеющей не найти спасенья
по аптекам мыкаясь не купить лечения
предлагая доллары фунты иль песеты
эскулап спесивый в виде одолжения
выпишет лекарство свой резон преследуя
разъяснит лукавствуя капель назначение
только не обмолвится что мерится парсеками
путь в пространстве сумерек до выздоровления
можно долго сетовать
что-то там советовать
но на силу ветра не набросишь сети
не наложишь вето
ясно как стихотворение
что запомнил в детстве
от семян сомнения
есть одно спасение
это - вдохновение
Уже морозно в воздухе осеннем;
превратна жизнь встревоженных людей,
что еженощно молят о спасенье,
ныряя в одиночества бассейны;
как хорошо собою ни владей –
в пещеру сердца
впархивают страхи,
как мыши, ультразвуком осветив,
слепую тьму;
ум старится, о прахе
лукавствуя под песню лунной пряхи,
хоть знает, что зимующие птахи,
нахохлясь, берегут в себе мотив
апрельской литургии;
задувая
в груди икон прерывистый огонь,
ночь входит;
как уснуть, не уставая?
и как себе поверить,
подавая
упавшему – напрасную ладонь?
***
меж днем и днем
проложена копирка
ночного времени – когда во сне
сознание, подвергнутое пытке
всем тем, что пережил в сгоревшем дне,
не знает отрешенного покоя;
боль отцвела, но переведена
через копирку –
точною рукою –
на белый лист родившегося дня...
***
как знать удача иль беда
что не умею в общем хоре
тянуть я песни бечеву
вдоль берегов реки в которой
отходов больше чем воды
вдоль жизни берегов
которой
и жить-то не хватает сил
Петербург. Лебединое
Анне
А в Питере – белые ночи.
И выпускные балы.
И легкие платья девчоночьи,
Как странное небо, белы.
Когда-то могло лишь присниться –
глянь, в облаке легкой канвы
на роликах выпускница
летит вдоль решеток Невы
навстречу далекой юдоли,
неведомым ведомостям.
Пусть крылья несут над водою
назло разведенным мостам!
Навстречу любви ли, печали,
земфирину песню шепча:
а хочешь? – и знает едва ли,
что ждет ее в тех ночах.
Бывало, отчикают крылья
парковым лебедям –
кручинятся птицы сильные,
но на зиму не улетят.
Прощай, оскопление слова,
прощай, перлюстраций бум!
Но в крайность впадаем снова:
теперь на запрет – табу.
Приятель подбавил яду:
– Наивен ты наяву!
Из Риги до Калининграда
письмо идет через Москву.
Не слушай, лети, девчонка,
покуда открыт билет,
страшилок сейчас до черта,
обратной дороги нет!
Хочу лишь, когда досконально
мир вызубришь, щуря глаза,
чтоб сердце к Лебяжьей Канавке
с чужбины тянуло назад.
Жарой дохнуло – как с картин Гогена!
Гаага, хей! Ослабь накал! Вскипает пиво «Palm»
в руке, хотя и знаю – мои гены
всегда стоят на стороне тепла.
Дома парламента уже почти дымятся,
как утюги. Пора б нырнуть в кино.
И мнится, небоскреба доминанта
оплавилась, как эскимо.
Едва ли амальгама стен способна
вместить и отразить отвесный свет,
я в зеркалах – фасадом расфасован
в сто кадров мой сутулый силуэт.
Буравит небо солнечный карбункул,
и мрамором зеленым замер пруд.
Влюбленные целуются, как будто
к источнику припавши, воду пьют.
Жара. Сгорают листья, как оладьи,
на противнях старинных площадей.
И мысли – о пощаде, о прохладе,
о поцелуе, о любви Твоей.