Однажды шел по пляжу я в погожий летний день,
Happiness
Ever again to breathe pure happiness,
So happy that we gave away our toy?
We smiled at nothings, needing no caress?
Have we not laughed too often since with Joy?
Have we not stolen too strange and sorrowful wrongs
For her hands' pardoning? The sun may cleanse,
And time, and starlight. Life will sing great songs,
And gods will show us pleasures more than men's.
Yet heaven looks smaller than the old doll's-home,
No nestling place is left in bluebell bloom,
And the wide arms of trees have lost their scope.
The former happiness is unreturning:
Boys' griefs are not so grievous as our yearning,
Boys have no sadness sadder than our hope.
Счастье
О, если бы снова дышать нашим счастьем,
Беспечно забросив игрушки свои!
Не мы ли когда-то смеялись так часто,
Не требуя ласки, не зная любви?
Не мы ли, шутя, забывали печали
И радости не выпускали из рук?
Нам солнце всходило, нам звезды сияли,
И боги на равных пускали в свой круг.
Но вот небеса показались с овчинку,
Бутон не пчелу укрывает, но льдинку,
Сутулят деревья широкие плечи,
Ушло наше счастье – жалей не жалей,
Надежда мальчишеских драм тяжелей,
А их огорченья тоски нашей легче.
Как быстро пролетает лето,
Жара в июле
Себе присваивает лепту
Уж не мою ли?
Ах, сколько можно было красок
Смешать в палитре,
Но плавится под кепкой разум,
Душа болит ли?
Что мне мешает взять за горло
Свою планиду,
Вино, которое прогоркло
Не пить для виду?
Вот и стою в одних трусах тут,
Чешу в затылке,
Где мысли от безделья чахнут,
Как джинн в бутылке,
Я, суеверий за которым
Не замечали.
Но кто там ходит коридором,
Звеня ключами?
Причудами фантазии влеком,
От ужаса, а может для потехи
Ты вдруг себя увидишь стариком,
Согбенно выходящим из аптеки.
В артритных пальцах палка и сума,
На голове нелепая панама,
Спасибо, что не выжил из ума
И не бредешь в толпе, куда не знамо.
В прихожей ждет линялое пальто,
На тумбочке советская газета,
Двенадцать тысяч пенсия, зато
Кора височной доли не задета
Инсультом. В кухне стынет чай спитой,
И на столе вчерашние объедки,
Остатки жизни прожитой, и той
Шарлотки от заботливой соседки.
В молчащем телевизоре темно,
Да в теле равнодушная усталость,
Но в голове мелькает как в кино
Вся жизнь твоя, что в юности осталась.
Я думал: бедный человек!
Чего он хочет? Небо ясно…
М. Лермонтов
С намокшего цветка, как бы сбивая кеглю,
Роняет каплю шмель, настойчиво жужжа,
И медленно ползет по тоненькому стеблю,
А влажная трава прохладна и свежа.
Просвечивает луч сквозь паутину веток,
Новорожденный день захватывает власть,
И хочется пожить на свете так и эдак,
В пахучую траву так хочется упасть,
Почуять аромат насыщенный, медвяный,
И позабыть о том, что есть война и мор,
От суеты сует укрыться за ветвями,
На облака смотреть, на цепь туманных гор,
Дыханье затаить, вдохнуть на три-четыре,
Услышать тишину Хибин или Саян,
И снова осознать - все совершенно в мире
И только человек страстями обуян.
А было б хорошо, инстинктами влекомым,
В зеленой кутерьме, на маленьком веку
Родиться и прожить мохнатым насекомым,
Тянуться хоботком к намокшему цветку.
За дело полезное взяться пора б,
Но силы в руках поиссякли,
Никак не собраться построить корабль,
Из бедной не вылезти сакли.
Покинуть ли порт моему кораблю,
На дно опуститься ли грузом,
Я с мыслию этой разлегся и сплю,
И сон получается грустным.
Я вижу во сне – наводненье грядёт,
Но люди не строят ковчега,
А парка уже свою нитку прядет,
Уже обрывает, вообще-то.
Никто не сумеет, понятно ежу,
Избегнуть пророчеств Еноха,
Так что же я вам пробудившись скажу?
Да, в общем, по сути, немного.
За окном гудят автомобили,
Электрички подают гудки,
Девочки, которых мы любили
Улетели в ночь как мотыльки.
Если хорошо просить, Петруха,
Личико покажет Гюльчатай,
Музыкальным упражненьем слуха,
Тишину из ночи вычитай,
Добывай богатства неземные,
Пой, как в мае курский соловей,
Песенку, которая отныне
Только для единственной твоей.
Сумерки на дне души лелея,
Мне её, пожалуй, не спасти,
Девочка, Лолита, Лорелея,
Бабочка вчерашняя в горсти.
По стеклу окна скребутся ветки,
Водогрея булькает дренаж,
Кот на кухне сторожит объедки
Ужина, что был когда-то наш.
Ночь спустилась на мои пенаты,
Никаких ответов не дает,
За окном товарищ мой пернатый
Тоже спит и песен не поет.
В голове нет мысли ни единой,
И душе покоя нет как нет,
Сердце тихо ноет за грудиной
В ожиданьи горестных замет
И ума холодных наблюдений.
Спи, мой друг, не думай ни о чем,
По стене от штор крадутся тени,
Трогает фонарь косым лучом
Двор, качели, дерево, ограду,
Упираясь в спину гаражу.
Принимай же эту ночь в награду,
Я твой сон пока посторожу.
Спасибо на том уж, злодейка-судьба,
В себе не давил я по капле раба
И яростным криком в азарте борьбы
Не провозглашал, что, мол, мы - не рабы.
За то, что горбушку на части деля,
Не проклял тебя я, родная земля,
За то, что портретов моих на холсте
Не пишет маляр, популярный в инсте,
За то, что в столе со стихами тетрадь
Не повод от пули идти умирать
На Чёрную речку и гору Машук,
За то, что паломничеств не совершу к
Могилам Рембо, Пастернака и что
Не смотрит Луна в мои сны из-за штор,
И с кучей бабла, пожилой, некрасивый,
Не еду в Нью-Йорк с заграничною ксивой,
За реки и горы, которых мне не
Увидеть вовек, за пристойный вполне
И худо ли, бедно налаженный быт,
За то, что с годами я буду забыт,
За мятую, битую, грешную жизнь,
За то, что она состоялась, кажись.
Я в аптеку приду и потребую капель себе
От сердечного боя и острой тоски загрудинной,
От прорехи в истрепанной ветром и веком судьбе,
Чтоб из крайности в крайность, но стать золотой серединой.
Мне аптекарь нальет темно-синюю краску небес
В золотой пузырёк с этикеткою солнца навынос,
И душа воспарит над землею с восторгом и без
Разрешенья от бога, которым пугаете вы нас.
И внезапно как вешняя птица она запоёт,
И монетка из рук соскользнет на истоптанный кафель.
Друг-аптекарь, не надо мне презервативы и йод,
Нацеди мне еще 20 грамм твоих сказочных капель.
В этой жизни всё определённо -
Дом, родня, работа, круг друзей,
Вот стоит Ростральная колонна,
Вот Зоологический музей,
Люди молча едут на работу,
Погружаясь в метрополитен,
Депутаты выразили вотум,
Самолёт в Минводы полетел.
Кран подъемный над кварталом задран,
Трель скворца из точек и тире,
И мелькают планами на завтра
Дни в перекидном календаре.
И никто как генерал солдату
Не расскажет, стоя за спиной,
Дату наступления и дату
Перевоплощенья в мир иной.
И по ком там будет колокольный
Звон катиться нотой золотой,
И как скоро опустеет школьный
Двор, вечерним светом залитой.
Там никто меня уже не встретит
У дверей, объятия раскрыв,
Там затих души последний трепет
И последний разума порыв.
Лишь трамвай колесами грохочет
В свой забытый богом Усть-Катав,
Да Урал меня под землю хочет,
Каменные губы раскатав.
Роману Ненашеву
В конфликте формы с содержанием
Свои тревоги забывай,
Смотри, как с лёгким дребезжанием
Сороковой идёт трамвай.
Глазами, круглыми от ужаса
Гляди, особенно весной,
Как он ползет сквозь площадь Мужества
По направлению к "Лесной",
Плывёт, как гроб из ямы вырытый,
Как бочка, полная сардин,
И понимаешь - в этом мире ты
Один с судьбою на один.
Благодари ее за право на
Несчастье жить, глядеть в окно,
Где все течёт , весной отравлено
С ручьями грязи заодно,
За обострение весеннее
Под гнетом власти роковой,
Где без надежды на спасение
Идёт трамвай сороковой.
Бия, Катунь, Северная Двина,
Ну и, конечно, эта Нева, она
В водах своих утопит мои печали.
Я не надеюсь времени вопреки
Твердо освоить игру в четыре реки,
Что бы мне чайки в уши ни накричали.
Словно страницы из позабытых книг
Я процитирую и перейду на крик,
Все, что внутри скопилось – неизъяснимо.
Время течет медлительно как вода,
Я не замечу хода его, когда
В призрачной лодке тихо проеду мимо.
Глаза откроешь – мрак и пустота.
А значит что? Вставай, корми кота,
Давай ему курятины за дружбу.
И с неизменной думой о коте
Шагай на электричку в темноте,
Чтоб ехать снулым мумриком на службу.
Там ждет тебя любимая рабо-
Та, что тебя проверит на слабо,
Под снегом - грязь, а в небе ангел чёрный,
Электробайк сквозь парк ведет гонец,
А значит скоро сказочке конец,
В которой мы, т.е. я и кот учёный.
О чем бишь спич с утра, хатуль мадан?
О том, что жизнь – без ручки чемодан,
Но ты его несешь и лижешь лапу.
Так дай же, кот, на счастье лапу мне,
Ведь мы с тобою счастливы вполне,
Хоть я её видал уже, дай лапу!
Иглою Кощея проколот
у черной дыры на краю,
пустого пространства проктолог,
с пустыми руками стою.
Колышется прошлое ватой
за тощей сутулой спиной,
а я без вины виноватый,
товарищей нету со мной.
Себя представляя идущим
вперёд, я в истерике бьюсь
и с непредставимым грядущим
нечаянной встречи боюсь.
Космической виделась эра
из детства советского мне,
любовь, и надежда, и вера
дыру проглядели в спине.
Вдохну утекающий воздух
И выдохну грудью пустой.
В холодных скрывается звездах
Кораблик мой с красной звездой.
Я бездне поклонился в ноги,
И бездна стала мне родной,
Теперь она мои итоги
Подводит и следит за мной.
Она меня по краю водит,
Надежно за руку держа,
И я легко могу, выходит,
Ходить по лезвию ножа.
И стала мне теперь известна
Одна из тайн бытия –
Для смертного страшна не бездна,
Но ожидание ея.
Я встаю в 7 утра, одеваюсь, иду за едой,
Улыбаюсь в усы - вот, мол, я человек занятой.
Занятой, да не тем, чем хотелось, тем паче - с утра,
Только голод не тётка, поскольку природа мудра.
Занятой, но занятья мои не искусству сродни,
И в архиве лежат беспонтовые будни одни.
Занятой мельтешеньем, как целый курьерский отдел,
От стрельбы по мишеням до прочих бессмысленных дел.
Занятой подковёрной конкистой мышей, маетой,
И работой не той, чтоб судьбу отделить запятой.
Набросать бы себе план работы на вечность вчерне,
Полстранички, чтоб стало понятно, чем маяться мне.
Приходи ко мне муза, мы станем картошку варить,
О развале союза и прочей фигне говорить.
Мы обсудим родню, поедим и напьемся вина,
И, быть может, мне цель мироздания станет видна,
Я начну строить дом, или, может, пойду на войну.
Если ты не придешь никогда - ничего, я пойму.
Я во имя твоё научусь понимать и терпеть,
Мне Васильевский остров как остров Елены теперь,
Может дело моё - это быть, то есть быть одному,
А когда я побуду, приду и тебя обниму,
Я приеду с войны как последний солдат на броне -
Здравствуй, муза моя, Жозефина моя Богарне!
Когда закат свинцом на землю вылит,
И нотным станом стонут провода,
У февраля, убитого навылет,
Выходит горлом талая вода.
Собор на голый город негодует,
Как туз крестей среди крапленых карт,
И влажным ртом «Полет валькирий» дует
По водосточным трубам шалый март.
С колен земли облезло одеяло
Пуховое. Опять её знобит.
Но чтобы солнце в марте засияло,
Февраль навылет должен быть убит.