Анатолий Мельник


Сон накануне весны

Как море в мире обмелело,
иду пешком по морю смело,
волна барханится песочком,
иду по горло на носочках.

Стрекозят низко вертолёты,
костьми ложатся рядом роты,
и я, набрав в карманы воду,
во славу их слагаю оды.

Кровит и пенится закат
и враг, не зная языка,
на суше нашей в море тонет.
"И проступает на иконе

последних дней кровавый свет" -
так говорил во мне поэт.
Но я в миру косноязычен,
и Бог в меня перстом не тычет,

меня он в море окунает,
и я о том во сне стенаю.

Чад

Чад от сигары, чарующий чад.

Дайте блудницу мне или врача,

Дайте путёвку на озеро Чад,

Я ещё помню лицо Ильича!

 

Мой одноклассник, Юра Кулёв,

Клёвый, гутарит, на озере клёв!

Там, где ходил по воде Гумилёв,

Прячут туземцы в корзины улов.

 

Бродят жирафы в пятнистом прикиде,

Не до изыска, в расхристанном виде.

Следом плетется гиена в хламиде,

В небе хохочет над ними Овидий.

 

С каждым случаются метоморфозы,

Души кровавят любовей занозы,

Тело саднит и ломает от прозы,

Мозг засыхает, как сад, без глюкозы.

 

Как же прискорбно мне жить без элегий,

Песни слагая о Вещем Олеге,

С Пушкиным споря о рифмах в телеге,

Нагло его называя коллегой.

 

Там где там-тамы разносят поэмы,

Платы в заплатах слагаются в схемы,

Только жирафы, что глухи и немы,

Не бередят злободневные темы.

 

Человек из кадки

Считай по пальцам - двадцать первый век.
Не женский век, и сделан он не пальцем.
Растет и крепнет в кадке человек,
Полит борщом, обернут одеяльцем.
В ушах листва, на бороде ботва,
из уст стихи текут на грудь слюною.
И как же жить с таким теперь, братва,
он чахнет, повернись к нему спиною.
А ночью он по клавишам стучит
и звезды мошкарой к нему слетают.
Их склевывают галки и грачи,
и стаею идут войной на стаю.
Я на него смотрю из-под земли.
Он день за днем звереет и звереет.
Мой старый век хоронится вдали,
его же век, политый кровью, зреет.

Памяти Олега М.

Ты куришь и смотришь в окно, за больничным окном пустырь,

Пара деревьев, правее в кустарнике – морг.

Ворох таблеток и ампул на тумбе, ещё – нашатырь,

На подоконнике хитрый какой-то прибор.

 

Ты куришь и смотришь… А там, за годами, из тьмы,

Всё чётче и чётче, когда опускаются веки,

Виднеются контуры давней прошедшей зимы

И первой любви полноводные бурные реки.

 

Ты куришь и смотришь… И острая тупится боль.

И чудятся милой черты в завитушках сигарного дыма.

Неужто любовь – есть от жизни прошедшей пароль,

И от будущей жизни в крылах твоего херувима?!

 

О, сонный силуэт стиха! 

О, сонный силуэт стиха!
О, шаг размерный тихих строчек,
Вздыхать мне с вами и стихать
В молчанье мертвом каждой ночи.

О, этот ворох дней, вещей
(посуды, мебели, тетрадок),
сплетенья песен и речей,
про путь из рая в недра ада,

про вещий сон и сонм стихов,
толпой стоящих за спиною,
про осознание грехов,
и про войну мою с войною.

О, этот камень на груди!
О, эта бездна впереди!..

И снег пошёл...

                                        Рудику Егорову

 

И снег пошёл. Вразвалку, не спеша.

Вслед за дождём по грязным лужам сквера.

Белее белого была его душа,

Чернело тучей тело атмосферы.

 

И падал снег красивый, нежный в грязь,

Просеянный небесным мелким ситом.

Он оживет ещё, но в этот раз

Он падал, как подкошенный, убитый.

 

И таял в лужах, и водой стекал,

С ветвей деревьев почерневших с горя.

Он никого за то не упрекал.

По капельке он превращался в море.

 

 

За тридевять земель

За тридевять затерянных земель,

Где чай растет на веточках в пакетах,

Жужжал о лете полосатый шмель,

Паслась в недолгом будущем котлета.

 

Зевали псы, валяясь в холодке,

В буддистском храме поселились крысы,

Скворчало время, плавясь, на руке

И прорастало, как зернинки риса.

 

Сбегала влага речкой на восток.

Стократ о гору ободравши спину.

Её лелеял и любил простор,

Ступая небом в голубую глину.

 

Столкнувши тучи лбами, грянул гром.

И взгромоздились горы друг на друга.

Дожди лизали, как котята, дом

И жался к стенке ветер от испуга.

 

И харчевалась прямо с огорода

За тридевять затерянных земель

Невинная, как девица, природа,

А я мечтал уйти туда отсель.

Над городом моим...

Над городом моим всплывают облака,
хозяйский хлам, утопленники, мебель.
Над городом моим прошли дождем века
и превратили город в небыль.
 
И умер я, и встретился с Басе.
Покончил жизнь свою макулатурой.
И плакальщицы выплакали все.
За все с лихвой заплачено натурой.
 
Вода ушла, песок занес дома.
Собаки лают, ветер хокку носит.
Не верьте мудрецам, что смерть - печаль и тьма.
Смерть - это яркий свет, как в небе сером просинь!

Дрожит рука

Дрожит рука, слеза щекочет щеку,
Дрожит земля, река течет к истоку
и время пятится, и прячется в часах,
а я пишу стихи, стихи о чудесах.

Лишь первая начнется мировая,
очнется бабушка голодная живая,
в холодной хате с братом и сестрой,
а мимо немцев проходящих строй.

Обоз разбит, взорвали переправу.
На левом мать, детеныши на правом.
И Стыр от крови красный посреди,
три года бесконечных впереди...

Один мешок крупы, зимы бездонной яма,
горячки потный жар, крестом морозным рама
оконная над детством трех сирот.
Разваленная печь, озлобленный народ...

Старею я, а бабушка юна,
Глядит в окно огромная Луна,
Приходит Смерть и терпеливо ждет,
И ночи сладкой истекает мед...

Сны созревают сочные под утро,
кто ночью спит, тот поступает мудро.
А строки щурятся на робкий тусклый свет...
И только бабушки давно на свете нет.

Поэт и Стих

Волна шипела на песок,
Змеился пляж, вползая в город.
Застрявший улицы кусок
торчал, как кость, из горла моря.

Играла музыка в пинг-понг
из двух замызганных кафешек.
На облаке катался Бог.
Без ветра дождь совсем опешил.

До нитки вымокший поэт
сидел на пляже под грибочком.
Слетались мошками на свет
слова, дефисы, даже точки.

А стих, ссутулившись, молчал,
Мочаля рифму сигареты.
Он дождевик смахнул с плеча
и протянул его поэту.

Отворот

1.

От вора старый отворот -
ворон разбросанные перья.
Поставив время на зеро,
Я отворяю в вечность двери.

Зимою время умирать
и стыть продажою душонкой,
когда уходит в небо рать,
а небо сыплет белой пшенкой.

И я в толпе ни вор, ни ворон
держусь рукой за край могилы.
Прошла жизнь буднично и скоро
и без любви твоей - уныло.

2.
От вора старый отворот -
ворон разбросанные перья.
Заходит в воротА народ,
срывая плащ с плеча империи,

свободы поднимая стяг,
рождает чудища-гулаги,
возводит в степень зло и страх,
и ложью пачкает бумаги.

Разрушив все и прокляв всех,
себя поставив выше Бога,
народ, не ведая огрех,
рабом становится в итоге.

От вора старый отворот –
на стену вешая икону,
без веры молится народ
на лик последнего дракона.

Пепел

Сонм бабочек в тебе, внутри.
Живот обласканный губами.
- Я раздеваюсь, не смотри
на силуэт в оконной раме.
Смотри смелее на меня! -
спадает шёлк змеиной кожей.
Страсть под уздцы ведет коня,
Амур над нами корчит рожи.
И длится день, век коротая,
А ты, бесстыдница святая,
Меня пленяя поцелуем
и поминая Бога всуе,
надев объятий кандалы,
со мной сгораешь до золы.
Взмывая фениксом над схваткой,
расправив груди и лопатки,
раскрыв от крика страсти рот,
ложишься в пепел на живот.

 

Алло

Небесные волы арбу дождя неспешно
везут на север утро напролёт.
Кричат вороны громко и потешно,
И я в смартфон кричу тебе: "Алло!".

Шевелят липы воздух плавниками.
Прохожие болтают на бегу.
Я время за полы плаща схвачу руками,
в безвременье густом очнусь на берегу.

Там будет дождь меня касаться нежно
и каплями за шиворот сбегать.
Там будет всё как было, как и прежде,
и я тебе совсем не буду лгать.

Но ты молчишь, и время, плащ отбросив,
уходит вдаль. И наступает осень...

Стена

Стене, построенной мной в юности.

 

Я построил стену без дверей, без окон.

И к стене однажды прислонился боком,

вдоль стены прошелся, постоял под стенкой,

вспомнил, как когда-то целовался с Ленкой.

Лбом уперся в стену, кирпичи погладил,

вспомнил, как под стенкой я со Светой сладил.

Сел я в пыль, под стену, прислонивши спину,

вспомнил, как месил я здесь цемент и глину,

вспомнил, как писал я на стене слова,

а теперь из щелей прет во всю трава,

а теперь под стенкой расцветает мусор,

котофей бездомный  чинно лижет пузо,

и с опаской ходят чуть поодаль дуры

(тьфу, опять ошибся) ну, конечно, - куры.

Я построил стену. Я почти китаец.

И теперь под стенкой этой обитаю.

Голос

Забьется лампа в лапах абажура
и выползет на свет макулатура
моих прилизанных, причесанных стихов,
и загуляет ночь до первых петухов.

Звезда проткнет прозрачную гардину
и Музе голой обласкает спину,
Вонзится в мой доверчивый зрачок,
сплетет силки, как мелкий паучок.

А пальцы ветра тронут струны ивы,
и вздрогнут листья повинуясь Шиве,
проснется музыка, трава найдет слова,
закружится от рифмы голова,

и обретут стихи черты и голос,
как травы зрея, обретают колос.

Страна Чудес

Над башнею горит звезда внутри рубина,
и властвует в стране бездушная скотина.
Бредут во тьме волхвы, и вновь проходят мимо,
но Божий Дух и здесь присутствует незримо.

Вишневый сад чахоточный, как Чехов,
шумя листвой, стирает эхо смеха,
над ним Луна висит который год,
и озаряет буратинов род.
 
Как плодороден жирный плагиат!
Вползает в череп искушенья гад,
и зреет яблоко на непорочной вишне,
а Вишну снова аватарит в Кришну.

Намеки толстые не трогают Толстого,
да не судите Алексея строго.
Ходил по мукам, фехтовал пером,
бедняга издавал за томом том.
 
В углу на полке Гарин бедокурит,
из красноватой марсианской хмури
вбегает Аэлита по ступеням строк...
А Сталин премию выписывает в срок!

И в золото отлит от сладкой славы ключ,
язык его велик, заносчив и могуч,
как большевик и точка, не иначе!
Не то что у Коллоди и Бокаччо…

Крысиная возня в углу пустой коморки,
«Пиноккио» прочтен от корки и до корки.
Без женщины зачах приветливый очаг,
и умер вечер прямо при свечах.
 
Когда сверчки наговорятся вдоволь,
полено вишни отзовется словом,
и папа Карло, как служитель культа,
вообразит, что он известный скульптор.

Топор и нож, рубанок и гребенка —
приятно и легко строгать, строгать ребенка.
Как говорит Алиса:«Крекс, фекс, пекс.»
Шарманщику не нужен больше секс!

Вся жизнь — театр, а куклы сплошь — Шекспиры,
как только выйдешь ночью из трактира,
поленом больно хряснут по башке:
— Держи, братан, Базилио в мешке!

Быть Карабасом тоже ведь не сахар —
то оживлять, что создано из праха,
и нитями сплетать в узлы сюжет,
на театральный скудненький бюджет…

Молчит Пьеро, смеется Арлекин,
не думайте, что куклы дураки,
что все они безмозглые невежды,
живущие без веры и надежды.

Нет никого невиннее Мальвины,
пусть дирижабли, то есть цеппелины,
как души кукол над землей парят…
Марионеткам он давно не рад...
 
Пока Булгаков говорит с Пилатом,
Советский граф, разделавшись с салатом,
протиснется в четвертую жену,
завоевав рабочую страну.

Эх, сказка-ложь, года плывут, как льдины.
Сожгли дотла, как Бруно, Буратино,
В Стране Чудес, точнее Дураков,
не можем мы без нитей и оков.

 

Мой приговор

Небесный Механизм (валы и шестеренки),
замедли бег вокруг пустой дыры-воронки,
просторы и поля изогнутых пространств,
ложитесь полотном на рвы душевных ран.

Хоругви и кресты, как символ странной веры,
над головой парят причудой атмосферы,
слезами проливаются на кладбище земли
и в мусульманской кроются дали.

А будущность моя дотошная и злая
ведет на эшафот, шпыняя и пиная,
читая наизусть стихи - мой приговор,
мол, Бог их написал, а ты украл, как вор.

И Солнца голова склоняется в испуге.
Все смертные грехи, как преданные слуги,
меня покорно облачают в темень,
ведь ждет уже палач и имя ему - Время.

Небесный Механизм, я знал твои законы,
Созвездия твои мне были, как иконы,
хоть на секунду, миг остановись,
я стану светом,
устремляясь ввысь!

Дождливое 

Нетвердым шагом лето угодило
в грузовиком замешанную грязь.
Над нами туча третий день чудила,
с плащей стекали капли общих фраз.

А слов тяжелых рыбины бродили
аквариумом трепетной души,
мы на мякину их всю ночь удили,
заточенные взяв карандаши.

Стихали ливни в серебре рассвета.
Стихи струились плавною рекой.
И задохнулась дымом сигарета,
и тишиной заслушался покой.

Какофония 

На столбе ворона каркала,
липли к липе глухари,
приглушенно ива плакала
от зари и до зари.
 
Больно били воздух лебеди.
Курам на смех пел петух
с придыханием и трепетом
про земную красоту.
 
Гуси, утки, перепелочки.
Гриб под грабом гонит в гроб.
Колют ласковые елочки,
не шатался лесом чтоб.
 
Снегири сошлись с синицами
на березе и - ку-ку!
Солнце хлопало ресницами,
умостившись на суку.
 
А в ночи вскричали филины,
или совы - их поймешь?!
Волосы мои, извилины
ощетинились, как еж.
 
И над этой какофонией
ветер доблестно молчал.
Чтоб слагалось все в симфонию
пес мой лаял и рычал.

Утреннее возвращение

Состав, минуту постояв,
Озвучил даль, стуча по стыкам,
В степи, среди душистых трав,
Поселок звал петушьим криком.

За полустанком был пустырь,
Вслепую шел за мной попутчик.
Но вышло Солнце-поводырь
И протянул нам руку-лучик.

Где свет, зажмуривая окна,
прибил к дороге дома тень,
Там зуб за зуб, за око - око,
Считался утром с ночью день.

А сверху - синь, а снизу - чернь,
Вчерашних луж слепили блики…
Стихи сидели на плече
И говорили на Великом.

А я глядел на пустоту,
Где ветер иву взял за патлы,
Там хмель вползал на высоту,
Пытаясь сходу выбить мятлик,

На даль, где ржавые столбы
Держали крепко оборону,
И низко тучи били лбы,
Пугая старую ворону…

Стихая, утро о стихи
Точило голос соловьиный.
Хотелось хлеба и ухи,
И жизни праведной и длинной!

По ком звонит колокол?

По ком звонит этот колокол?
По рыбе морской - мечети.
Кого волокут-то волоком
и рубят в салат мачете?
 
Замученный халифатами,
я жажду давно полония,
поссорились избы с хатами,
а клоны идут колоннами.
 
Да хватит хэмингуэйничать,
все рыльце давно ведь в Пушкине.
Я при Лоренцио Медичи
гламурною стал кукушкою.
 
С тех пор стариканом праведным
прощаю грехи оружию,
слагаю молитвы завидно
и спиртом борюсь со стужею.
 
Парижские стонут праздники
укутанные хиждабами,
Балуют всю ночь проказники
целуются жарко с жабами.
 
Читайте вы мне Улицкую,
про веру, как мир - безмерную,
полцарства за боль шахидскую,
полрая за горечь смертную.
 
Охотятся за поэтами
бездарности и чиновники,
городят страну советами
о пользе силлабо-тоники.
 
И строятся клином критики,
изводят бумагу тоннами,
о том, что поэты - нытики,
страну задолбали стонами.
 
Не нойте, мол, достоевщина
запудрила ваши помыслы:
возьмите, к примеру, женщину,
займитесь любовным промыслом!
 
Вы танками, мол, и хайками
действительность нашу хаите,
питаетесь в нете лайками,
и меры совсем не знаете!
 
За вашими, мол, верлибрами
по следу идет революция,
власть всеми своими фибрами
вам долю готовит куцую...
 
Живем, как и прежде, впроголодь.
С колен на карачки встали.
А солнце над нами Гоголем
Восходит, зовется Сталиным.
 
Мы в бога и черта веруем,
и крестимся на гадалок.
В себе оживляем Берию,
чтоб совести вырвать жало!
 
Такая вот катавасия,
сиятельная картина:
опять управляет массами
бесчувственная скотина.
 
По ком же звонит этот колокол,
и мечет Царь-пушка ядра?
Служители Зла и Морока,
плесните мне в кофе яда!

Что молвил Иоанн?

Что молвил Иоанн? О чём воркует голубь?

Голубизна небес кристальна, высока.

Молись на монитор порнухе и футболу,

Пока не просветлен, и грешен ты пока...

 

Вскипает Иордан, Иисус крещеный бредит.

Бредут через века прозревших племена...

Пускай звонят друзья, пускай стучат соседи -

Читай, произноси заблудших имена,

 

пока душа твоя, как маленькая птица

ни запоет в груди, ни постучит в ребро -

разверзнется земля, и вера воплотится

в любовь и торжество, в безмерное добро!

 

Тогда взойдет звезда. Лучи ее вонзятся

В телес согбенный хлам - погаснет монитор...

И возродишься ты... Прошепчет ангел святцы,

И отворится дверь в космический простор.!

Вечер в городе

Скачут белки по лавкам парка,
забивают на елках стрелки,
рот разинув, глотают арки
человечков больших и мелких.

Бродят голуби по аллеям,
в ожидании хлебных крошек.
Разодетые, словно феи,
разминают красотки ножки.

Кабыздох, как медведь, косматый
поднимает на урну лапу.
У кофейного автомата
ищет ревом ребенок папу.

Две участливые старушки,
успокоить хотят детину,
карамельку суют и сушки,
и отца матерят, скотину.

Стайка девушек-старшеклассниц
выпускают колечки дыма.
Просит деньги, читая басни,
настоящий Кащей, без грима.

И бесформенной серой грудой
алкоголик лакает водку.
В наливайке гремят посудой...
Тащат сумки со снедью тетки.

И с трудом попадает в ноты
у метро гитарист убогий.
Шпили двух молодых высоток
режут тесто крутое смога.

У киоска стоят бандиты
и по-фени за все судачат...
Луч чрез тучек тщедушных сито
освещает за парком дачи.

На проспекте звенят трамваи,
пробка движется вдаль неспешно,
а деревьев могучих сваи
небо держат над миром нежно.

Электрички змеится тело,
в город с тыла вползает вечер,
и бормочет фонарь несмело
первым сумеркам свои речи.

Второбытные люди

Второбытные люди свидетели цен сэконд-хенда,
укротители стаи горячих и сытных собак,
заклинатели нета,
их терпит больная планета,
в их глазах зеленеет масонский пупырчатый бакс.

Второбытные люди батыевым бытом забиты
их мечты о вещах, а их вещие сны о еде...
В спорах их аргумент - монтировки, кастеты и биты,
а любовь и достоинство им - что пером по воде.

Энтропия

Все подвержено энтропии:
хаотично порхают мысли,
в них от Вия до папы Пия
протекает рекою рислинг.

В резонансе с парами спирта
философия от Декарта,
я с эдемскою веткой мирта,
как Адам посреди Монмартра.

Я молекулой первородной
век который насквозь пронзаю,
то шагаю с Шагалом в Гродно,
то Борею слова бросаю.

Теплотой от Большого Взрыва
над планетою расширяюсь,
и слагаю стишочки криво,
в чем прилюдно пред вами каюсь.

Мне эпитетом эпопеи
гложет голову червь словечка,
мол тупею я в портупее,
угощая стихами печку.

Мир куражится, костенея.
Башня Эйфеля, что Голгофа.
Жизнь приходит, как злая фея,
и талдычит закон Кирхгофа.

Сеет дождик по всей Рассее,
я рассеян, как смерть вселенной,
эх, энергия Одиссеи,
ты, как мощи святых, нетленна!

Угасает звезда за шторой,
замолкает пузатый чайник,
и рефрен, как мотор повтора,
задевает меня нечаянно.

Все подвержено энтропии!
Холодеет без рифмы слово.
Охраняет покой крапива,
и мораль воскресает снова.

Упивается ночью темень.
Мысль корнями вросла в подушку,
Снов густых вызревает семя
И поэта берет на мушку.

На расшатанном табурете
птичий щебет моих писулек,
как же тесно на этом свете,
что для смерти не жалко пули!

Математика - речь Гомера,
достоевщину ветер носит.
За крестами восходит вера
и, как догма, приходит осень!

Лето снится

Жизнь выходит из дома в прозу,
и садится с размаху в лужу...
Безответной любви заноза
Бередит и тревожит душу.

 А вокруг холодеет осень,
Сеет дождик стихи по миру.
Сердце гордое ходит босым
И латает в карманах дыры.

Багровеет у клена крона,
и желтухой больны осины.
А мороз еще октябренок
утром стелет на травы иней.

Ходят в сером и черном будни,
и ругаются, как соседи.
Музицирует грусть на лютне
и бумагу марают бредни.

Небо в море впадает где-то,
на пальто моем звезд известка,
для метафор тесна планета,
хоть своя и родная в доску.

Ветер носит, собаки лают,
лето снится, сопит будильник.
Подобрать бы ключи от рая
И войти со сторонки тыльной.

Вылазка

Пустозвоны и ходоки,
хлеборобы, певцы, сатрапы,
на штыки нанизав шашлыки,
мы на берег сошли по трапу.

Повелители злых машин,
заклинатели автоматов,
мы движенья своей души
объясняли отборным матом.

За осинами на оси,
над кострищем шкворчит планета,
рты разинули караси,
в рваном облаке - Кастанеда.

Дурью маялась суета
от такого вокруг простора.
Затуманилась красота,
засияли вверху узоры.

Где шептались березы три,
счастье выпало заблудится.
Забубнили, вдруг, упыри
и затявкала зло лисица.

Горы сгрудились вдалеке,
лик Луны, как китайца рожа...
Ах, в каком нашёл кабаке
ключ от душ хулиган Серёжа?

Ел от пуза и бил под дых,
если ляжет лихая карта,
не тревожил он твердь воды,
и глубокие сны Декарта...

Дай мне лапу, дружище-ночь,
в черном платье твоём заплатка.
Где стежками пришит огонь,
вероятно, моя палатка.

Все понятно и мне, и нам -
демон демоса в строчках жив!..
Не вина ли тому вина -
звезды точат лучи-ножи,

чтоб в душе их моей скрестить,
и искать свои имена,
и слезу одну наскрести,
чтобы утром взошла она?!

Сон воды

Когда уже ни тьма и ни огонь,
не опадают боли лепестками,
на дно души ложится серый камень,
как сон воды - снежинкой на ладонь.

И даже Зевсу не хватает сил
закрыть любовь, как сладкий перец, в банку...
Наденет море небо наизнанку -
и смерть, и жизнь врастут корнями в ил.

Сердце

Захватанное тьмою грязных рук,
на леске дней повиснув, трепыхаясь,
в пруду груди, где твой беззвучен стук,
о, сердце, сердце, пред тобою каюсь!

И разделяю боль твоих утрат,
оборванных железною рукою
Молчания – друзей стоящих в ряд
на дальнем берегу реки Покоя.

И берегу (а можно ль боль беречь?),
стихов твоих душевные нарывы,
размеренную, мертвенную речь
за два мгновенья до Большого Взрыва.

Повседневное

Проползают минуты мимо.
Сны уходят во тьму понуро.
Шторы, верные псы интима,
сохраняют де-факто утро.

День давно наступил де-юре.
Ишь, трамваи трезвонят браво!
Над поэтом смеются куры –
поэтесса пошла направо.

Слева мудрый диктатор в профиль,
в телевизоре спят медведи.
Как вселенская катастрофа,
за стеной голосят соседи.

На разжаренной сковородке
замирает навек глазунья.
Муха дохнет в бутылке водки,
а какая была летунья!

Томик Блока опёрся боком
на толстовскую "Аэлиту".
Хнычет басом дитя порока:
"Почитай мне, отец, Лолиту".

Сиротеют без сына ясли,
мать ишачит, как вол, в газете,
я седею над словом красным,
закрываясь от всех в клозете.

Каплет кран, наплевав на счётчик,
лампа тусклая еле дышит.
Стих отчётливее и чётче
воздух затхлый крылом колышет.

Пустотою полны карманы,
обложили слова налогом.
Воевать собрались тираны
и меня закопать в итоге.

Бредит дама собольей шкурой,
кони молятся переправам.
Ну а мне за стихи в натуре
наливают друзья отравы!

Круговерть

Хлещут и хлещут дожди за дождями,
небо подходит на дрожжах лучистых.
Время не брезгует даже вождями,
К лику святых протянув атеистов.


Реанимировав мертвого Бога
горними гранями яркого света,
мы надеваем галоши на ноги,
бродим по грязным шляхам интернета

Знойные женщины мерзнут в постелях.
Рабство зеницей хранит свои цепи.
Красное слово чернеет на деле.
Режут окопы донецкие степи.

Враз достигают* в ладонях стигматы,
Гнетом на душу ложатся медали,
Стоило ль грызть нам основы физмата,
если всю жизнь копошимся в деталях.

Падают с неба горячие камни,
тупятся когти имперской химеры,
но не ржавеют железные ставни,
и оцифрованы таинства веры.

В эпилептических черных потугах
корчится хрупкое тело свободы.
Мы же, как зайцев, стреляем друг друга,
падая в Стикса утробные воды.

И воскресаем в душистых дубравах,
душными днями июльских бессмертий,
сказками о победителях бравых
этой великой мирской круговерти.

______________________________

* - достигають ( укр.) - дозревают

Щенок

Под трусиками тоже части тела,
Ты говоришь: "Такого не хотела!",
Ты думала - там спит во тьме щенок?
Он волк уже, твоих коснувшись ног,
Он ласковый - не воет, не грызёт,
Он змеем искушения ползёт,
И, искушённый, он в тебя вползает.
Насытившись тобой, он тает, тает...
И спит потом, как ласковый щенок,
У ног твоих, твоих прекрасных ног.

Язычники

Из множества развернутых пространств
мы оказались на конце спирали.
Мы молимся на языки костра,
чтоб мотыльками души не сгорали.

Здесь эхо оживляет трупы слов,
И гневается небо громогласно.
А на пути у царственных волхвов
Звезда, согласно энтропии, гаснет.

Хранит огонь магический кристалл,
Врагов несчётных истлевают кости,
А тени, первым призраком креста,
Вмиг исцеляют старые коросты.

Затертые до страшных черных дыр,
Стихи кровятся раною живою.
Сжимается в зеро огромный мир,
И нависает мрак над головою.

Декабрьская хандра

Луизе Заляевой

Декабрьская хандра - зимы печальной слякоть.
Тщеславие мое и то устало якать.
И сны длиннее дня о горестях, разлуках,
а письма и стихи все о душевных муках.

Подростки-тополя окна немого стражи,
Им небо целый день из снега кофты вяжет.
А сумерки стоят гостями на пороге,
в котомках и мешках они хранят тревоги.

Озябшие мечты дрожат под одеялом.
Как без любви тепла и света в мире мало!
Но нежности твоей спасает притяженье -
Судеб материки приводятся в движенье!

Тьмы черный океан качает лодку сказки,
Красавица, закрой на миг волшебный глазки -
Увидишь, как блестит апрель в зеркальной глади
И как цветет любовь стихами из тетради!

Россыпь звездного зерна

Россыпь звёздного зерна,
рек исколотые вены.
Лес недвижим. Ночь черна.
Тьмы вокруг глухие стены.

Тихо сны свои стихи
Страстно шепчут сочным травам.
Стебли, строчки, точки, мхи -
рвёт губами лошадь Слава.

Над стреноженной страной,
над непризнанным поэтом,
мир рождается иной
с первым робким шагом света.

Как пахнут носки Версаче?



Как пахнут носки Версаче?
До глянца ли? До гламура?
Прошёл я в них, проишачил
От Волги и до Амура...

Снимал я их на привалах,
Стирал их в ручьях, озёрах...
Теперь там рыбёшек мало,
Сказали мне два помора.

Шанелью кропил носочки,
медведю давал понюхать,
Бедняга, на первой кочке
Издох от такого духа.

Теперь я одет c иголки
От Дольче и до Габбана,
Попрятались в ёлки волки
До Тихого океана...

Письмо

В конце письма грызутся злые псы,
А точки три добры и благочинны.
Лишь запятая, как брюшко осы,
Мне душу жалит остро, без причины.

Стоит на страже восклицанья знак,
и двоеточье, как калитка в дворик.
Ведь слово "милый" значит здесь -" дурак",
А поцелуй прощанья - очень горек...

Прогресса загулявшего дитя,
мой телефон охрип от недозвона,
У слова "лю" весь день саднит культя -
предвестница унылого сезона

Я вышел из воды

Я вышел из воды,
я - щелочной остаток,
я - запах резеды,
мой слог и строг, и краток.

Мое дыханье - пар,
а облако - обличье.
Стихосложенья дар -
мои потуги птичьи.

Синица и щегол,
ваш свист и треск, и щебет,
предлог, союз, глагол -
мой сумасшедший лепет.

Ручья речитатив,
свечи оплывшей плечи,
грозы глухой мотив -
мои частицы речи!

В эдемские сады
за верой и любовью
я вышел из воды,
и стал огнем и болью!

Пересуды

На вечерней аллее танцует девица манерно и плохо.
Я втираю в твои обожженные плечики сливки.
Из балкона виднеется краешек темного моря
и кафешек светящихся два, или больше, навскидку, десятка.
Какафонит нещадно суббота, а ты после долгого вздоха
расстегнуть позволяешь невинный сиреневый лифчик.
Я целую соленые губы, как это занятие сладко!
Ты играешь на флейте мелодию нежную страсти,
вспоминаешь, смеясь, о забытой на пляже бутылочке колы,
прерываешься, вдруг, и уходишь, ругая соседей и власти,
возвращаешься с пивом в бокале такой ослепительно голой!
И куницы, и лисы, и гуси, и ласки таят куннилингус,
и вплетаются в пряди твои хрипловатые стоны...
Побеждает в кафешках серебряный голос Доминго.
А лицо твое в страсти достойно иконы.

А когда после шторма смешаем мы соки и воды,
из пучины морской, где живут кистеперые люди,
выйдет увалень славный, своей не стесняясь природы,
и по свету пойдут пересуды.

Пещерное

Динозавры и их паровозы -
зубы, кости, котлы, рычаги.
Здесь увязла поэзия в прозе,
Муза носит весь год сапоги.

Сердце ржавчина выела насквозь,
птеродактили-тучи парят,
рифмы рядятся в шкуры и маски
и в тетрадке хоронятся в ряд.

Мы поэты времен мезозоя,
заклинатели змей ГОЭЛРО,
вам слезу вышибаем грозою,
и пускаем гусей на перо.

Жизнь в кубическом корне квадрата
кратна сумме тревог и дорог -
нам две рифмы достались на брата
и болезней тяжелый урок.

Ходят небом влюбленные пары.
Пар - дождя проливного душа.
Если музыка старше гитары,
то и слово весомей гроша.

А над нами стихов сталактиты,
тьма пещерная, боли копье...

Мы любовью серийной убиты,
потому что воспели ее!

Льдинка

Сшила шубу зима реке.
Мучит зиму весной одышка.
Льдинка слова на языке:
Леденец, наконец - ледышка.

Языка холодящий слог -
Холодец, молодец, холоп,
Малый - тоже не так и плох,
Только мелкий и гнусный клоп.

Язва яканья языку -
Зыбкий лёд в закоулках бреда.
Я стенания нареку
Над бедою любой - "Победа".

Побреду по молчанью прочь,
Шум и хруст - подражанье слову.
Мне природа должна помочь,
Зверелюбу и стихолову.

Немы были стихи - беда.
Заплутал я, не чую ног...
Ледоход... ледоход... вода...
Да дарует мне голос Бог!

Лина Костенко " И как тебя забыть теперь..." перевод с украинского

* * *
И как тебя забыть теперь?
Душа до края добрела.
Такой отравы верь не верь,
Я в этой жизни не пила.
Такой пронзительной печали,
Желаний жажды жгучий круг,
И крик, когда слова молчали,
И света струи, вдруг, вокруг.
И звезд рассеянные крохи,
И бесконечности в судьбе.
И это не стихи, не вздохи,
А розы под ноги тебе.

ЛІНА КОСТЕНКО

* * *

І як тепер тебе забути?
Душа до краю добрела.
Такої дивної отрути
я ще ніколи не пила
Такої чистої печалі,
Такої спраглої жаги,
Такого зойку у мовчанні,
Такого сяйва навкруги.
Такої зоряної тиші.
Такого безміру в добі!..
Це, може, навіть і не вірші,
А квіти, кинуті тобі.

Мухоморы

Когда пороли все пароли,
И шилом память прошивали,
Тогда рингтон на мотороле
Мотив утюжил - трали-вали...

Винда рассветом отгорала,
Гудел натружено процессор.
Меча союзник и орала
Поил кагором поэтессу.

Порхали птички и стрекозы,
Весна очнулась от наркоза,
Сосед для будущей глюкозы
Свой виноградник занавозил.

Я сквернословил, пахло скверно.
Над сквером сфера голубела.
Либидо медленно и верно
Над телом юным задубело.

Играли роли лицедеи.
От ласк моих росли надои.
Попы крестились и злодеи,
Козлы питались лебедою.

Девица пьяная икала.
Искомых слов скакали звуки.
Печаль в душе не умолкала,
И комары кусали, суки.

На обнаженную натуру
В окно глядел платан подросток,
Сквозняк листал макулатуру,
Все разрешилось очень просто.

Природа сочно зеленела.
Дожди созрели пополудни.
За не именьем больше дела
Чихал далекий гром простудно.

В моем пространстве эфемерном
Росли стихи, как мухоморы.
Чтоб вы их приняли на веру,
А не читали для уморы.

Вьюжное

За перелеском, вдруг, река
И первый лед, как катаракта,
Падут на плечи облака,
И не дождется снег антракта.

Он в первом акте выйдет вон.
Я следом, в след его ступая,
И нежный скрип, и легкий стон,
И боль под ложечкой тупая

Поднимут тело над землей,
И бросят в белый ужас вьюги...
Я тоже, как река, слепой,
И тщетны все мои потуги

Найти дорогу. Замело.
На ощупь мгла и тьма похожи.
Вон свет, машины и... село,
И та, что мне всего дороже!

Двадцать первый

Отмерив в двадцать первый раз,
ты в третий раз не режь живое -
мой неудавшийся рассказ,
где плоть одну рождают двое,
где срез и сглаз колючих роз,
где провод белый от розетки,
где по велению берез,
душа из душной рвется клетки,
где гром и град подчинены
твоим причудам и капризам,
где страсть такой величины,
что липнут голуби к карнизу
и гулят, гулят по утрам,
где век отрезан двадцать первый,
где вносят строки в дивный храм
и сервируют рифмой сервер.

Титры

Старуха-смерть таится в бытие,
Не любит гривны, не берет в у.е.,
И, как судья, должно быть, неподкупна -
Живёт в чулане, дружит с пауками,
За мною тянется прозрачными руками,
И дышит за плечом натужно, трупно...

Старуха-смерть, так быть или не быть?
Устроен жизнью небогатый быт,
Стихи шагают с песней в интернет,
Как строй солдат. Жена меня ругает,
Она уверена, что ждёт меня другая,
И что со мною вовсе жизни нет.

Она права, со мною жизни нет,
За мною смерть. Как только гасишь свет -
Приходит чёрная, садится в изголовье
И дышит, дышит... Тишина трепещет.
Стареют тени и ветшают вещи,
И тащат сны арбу страстей воловью.

Ах, бытиё! Гони, гони её!
Ещё кино не кончилось моё!
Читаю долго титры на экране,
Ещё звучит печальный саундтрек...
Но ранен в сердце старый добрый век,
Выходит кровью новый век из раны...

Сизое время

Сизое время накрытое тазом,
Страстью звучащее разом за разом,
С розовым заревом неба похмельного,
По характерному признаку вверено
Нам, и отмерено, в общем, намерено -
Темного, томного, сладко постельного
Утра, рассвета, цветастого мира,
Ра, постучавшего в окна квартиры
Лучиком трепетным, отсветом робким,
Вдруг, оживившим цветы и одежду,
Павшую замертво в сумерках между
Стульев и пастью открытой коробки,
Муху жужжащую в озере стопки,
Пробку и штопор, бутылку кагора,
И котофея большого Егора,
Спящего мирно в наших ногах,
И наготу твою, милая... Ах!

Дни убывания

Дымом пропахшие
дни убывания.

Изморозь - розами.
Утро продрогшее.

Листья отжившие
грусти коричневой.

Осени синие
очи озерные

коркою тоненькой
слепнут, слезливые.

Охи осени

Охи осени, скрип половиц,
Самовара горячее пузо.
Клином в клин улетающих птиц -
Патефонные всхлипы Карузо.

Пробивается свет фонаря
Сквозь бельмо занавески в окошке.
Ближний я, возлюбите меня
И добро протяните в ладошке!

Но протяжно завоет метель.
Одиночество бесчеловечно.
В бесконечном кружении тел
Душ молчанье печально и вечно.

Мыльная пена небес

Мыльная пена небес… Зонты…
Летних деньков муляж.
Здесь и разводит свои понты
Жёлтый змеюка-пляж.

Нежная, нежная, нежная синь,
Глубже - гнетёт свинец,
Мертвое счастье прибой уноси
и унеси, наконец!

Черного горя белеет страх,
Черного моря - стыд.
Осень участлива, как сестра,
Плачет уже навзрыд.

Сну расстояния нипочём,
Давит разлуки крест.
Я эсэмэсок твоих учу
ласковый манифест!

А теперь молчу...

Завывало лето, кусались осы,
у матросов были ко мне вопросы,
о верлибрах складных, нескладных одах,
о стихах штормящих в утробных водах.

Куковали стены, часы болтались,
И до счастья мне не хватало малость,
То ли двух, иль трех степеней свободы,
То ли двух, иль трех слов во славу моды.

Надрывался телик, томилось тело.
Высоко, как Ту, птица пролетела.
Я тянулся рьяно.
ты тянулась тоже,
и любовь прыщами пошла по коже.

Корабли ржавели, паслись верблюды,
опускалось солнце на Арала блюдо,
закипало море, кренились строчки,
на просторах снов заблудились точки...

Уходили листья, молчала осень,
дважды два - четыре,
если нужно - восемь.
Все равно нам денег случалось мало.
Нас зима, как сад, без одежд застала.

А теперь молчу, судаком по ГОСТу,
И цветы ношу для тебя погосту.
Помнишь, как в лесу пировали весны?
Там теперь скорбят вековые сосны.

Глупый рассказчик

Грусть - небо серое.
Злость - ночь унылая.
Больно без веры мне,
Горько - без милой мне.

Где за порогами,
За перекатами,
Душу мне трогали
Старыми хатами,

Вышло забвение,
Пало молчание,
Как откровение
И одичание...

Глупым рассказчиком,
Пьяным сказателем,
Был я приказчиком,
Стал я писателем.

Камешек

Драма - камешек мелкий и колкий, трагедия - гвоздь.
Жизнь по тропке под гору бежит и изрядно хромает.
Канет в глуби травы и замрет пока вызреет гроздь
Серебристых искринок вселенского черного мая.

Размещается смерть на просторах ничейной земли.
И вращается шар комариного грозного гула.
Облаков каравеллы зарю разрезают вдали,
И звучит над планетой любовная ересь Катулла.

В этом вареве мутном струится горячечный бред
Языков вавилонских рассеянных ветром раздора,
И любовь золотится, из черни рождается свет,
И кровавая роза впивается в лапу Азора.

Война уснула

Война уснула. Две худые тучи
Несут по небу мертвую сестру,
И слезы льют на мусорные кучи,
Мешают тлеть вчерашнему костру.

Я жив еще, мои глаза открыты.
Дым руку тянет в сторону куста.
А лодка дня - дырявое корыто
Вот-вот утонет прямо у моста.

У автомата чешутся патроны,
Приставлен к стенке глупый миномет.
Убитого щенка клюют вороны.
У страха по спине стекает пот.

Уходит прочь разбитая дорога.
Хромает вечер мимо в медсанбат.
И спит война. Она убила Бога.
К чему теперь молитвы и набат?!

Ртуть

Когда над нами ангел воспарил
в изогнутом лазоревом пространстве,
в хмельном любовным кураже и пьянстве,
он от стыда глаза свои прикрыл.

Тогда ты мне шептала блажь и чушь,
одетую в батист и шёлк поэмы,
клубились змеями у наших ног проблемы
и вскрики прерывал звонками муж.

По родинкам твоим я страсть учил,
зубрил холмы, ущелья и вершины,
а за окном рычали зло машины,
и шаркали понуро москвичи.

Но пробил час, упало веко века.
У ангела родился ангелок.
В шкафу немеет позабытый Блок
и свалена в чулан библиотека.

Но родинок я помню звездный путь...
По жилам катится любви-отравы ртуть.

Лина Костенко "Где-то нежность блуждала..." перевод с украинского


* * *
Где-то нежность блуждала меж нами
И стояла, пыталась нас звать.
Только стать не сумела словами
Ведь не знала себя как назвать.
Звалась дружбой она, звалась приязнью,
Ждать умела и охранять.
Мы держали её, на привязи,
Чтоб не смела нас чаровать.
Становилась она неловкою,
Будто бурый цыганский медведь
Лишь на людях боялась звонкою
Цепью своей прогреметь.
Или были мы слишком гордыми,
Лёд в словах наших сколько лет?
И осталась она кроссвордом,
- Может, нежность, а может, нет.

Ліна Костенко

* * *
Десь проходила ніжність між нами.
І спинилась. І кликала нас.
І не вміла стати словами,
Бо не знала для себе назв.
Звалась дружбою. Звалась приязню.
Вміла ждати і чатувать.
Ми тримали її, мов на прив"язі,
Щоб не сміла нас чаклувать.
І вона ставала незграбною,
Як отой циганський ведмідь.
Лиш боялась на людях раптом
Ланцюгом своїм прогриміть.
Чи були ми занадто гордими,
Що й слова були крижані?
Та й лишилась вона кросвордом,
- Може, ніжність, а може, й ні.

Человечек

По разорванным в клочья словечкам,
и по тлену звучащей трухи,
я веду за собой человечка,
он негромко бормочет стихи.

Где гроза превращается в прозу,
где картечью изранена речь,
он в душе моей видит занозу
и пытается словом извлечь!

Зарисовка

На месте глаза газ неоновый,
Скелет сирени - столб пейзажа,
упала тень, примёрзла даже
на лед стекла одеколоновый.

Срывая тлен с земли загаженной,
играет ветер летним шорохом.
А в небе горы, горы пороха
и небоскрёб бетонной скважиной.

А бытиё сквозь смерть батыйствует
сметает старость паутинную,
в палитры пруд и в гладь утиную
мокая кисточку неистово.

Круги

Гулкая тишина.
Черный пролом стены.
Звезды пасет Луна.
Грусть пеленает сны.

Мученица руки
Коврик елозит мышь.
Тихо мои стихи
Шепчет во тьме камыш.

Дуб и толпа рябин.
Озера полынья.
Жизни каких глубин
Словом постигну я?

Чтоб не боялась ты
В пасть забытья попасть,
Буду из букв святых
Складывать боль и страсть.

В сонме планетных сфер
Зыбки времен шаги.
Брошу я в воду смерть -
Небом пойдут круги

Только, Господь, живи!

Господи, твоя воля,
Ну перестань, не плачь!
Всходит над бранным полем
Твой баскетбольный мяч.

Снайпер-палач на крыше,
Шины внизу дымят.
Господи, чей из ниши
Кашляет автомат?

Видишь, царек с царьками
Спрятались во дворце?
Господи, ты ведь с нами,
С марлею на лице?!

Бронежилет прострелен,
Свитер и плащ в крови.
Ранено твое тело?...
Только, Господь, живи!

Молятся небу слуги.
Не было дольше дня.
Вынесли тебя други,
Господи, из огня!

Падают люди наземь.
Славен конец пути.
Видно решили разом
В царство твоё взойти!

21.02.14

Тысячерукие сны

Сны приходят тысячерукие
душу трогают, душу мнут
прикасаньями, болью, звуками,
черным веком ночных минут.

Невеселые и далекие
надо мною стоят без лиц,
и ложатся в тетрадку строками,
грудой грусти на дно страниц.

У сна-облака темны локоны.
Искры образов - мотыльки...
Из какого выходят кокона
Мои муки, мои стихи?

Тень от тьмы

Город раскорячился усталый,
Чешет на трамвайном языке.
Он картошку жалует и сало,
А с недавних пор еще саке...

Лекции укладывая в рифмы,
Я в общаге на его ногте,
Оживлял молитвой логарифмы,
Воскрешал селёдку на плите.

Утром у обрюзгшего доцента
Выцыганив ломаный зачёт,
Взял размер у Блока под проценты
И взвалил поэму на плечо.

И понёс... Стихии не стихали:
Забурлили реки от строки,
И с удавкой, как адепты Кали,
Черные ползли черновики.

Днище сна коралловые рифмы
Распороли, путь один - на дно.
Не спасли и греческие мифы,
Не осилил действие одно...

Тень от тьмы и злоба от злодейства.
Воздух сизый выел ночью снег.
Ветер-пес, подвижник фарисейства,
Поднял ногу на кривой орех.

Метафизика стиха, метаморфоза -
Из поэмы вышел громкий пшик...

Достоевский, боже, дай мне прозы,
О рулетке русской расскажи!

Мертвая песня

Прочитан поздно Пастернак,
Сереть окно еще не стало,
Чернел в углу зловещий знак
И тени грело одеяло.

На хромоногие века
Лилась печаль настольной лампы.
Текла по комнате река
И стульям омывала лапы.

Стихов любви прекрасный род
Сгубило здесь непостоянство,
Где сон-шатун пытался вброд
Кривое перейти пространство

Созрел коротенький верлибр,
Упала ночь на дно страницы,
И стала плавниками рыб,
И мертвой песней мертвой птицы.

Тропинка

Скальные профили - лица и голоса.

Осыпь камней прямо у водопада.

Как-то одна тропинка тихо ушла в леса

Слушать, как стонут горы от частого звездопада.



За валуном ужились крокус и рыжий гриб.

Белая известь дней крошится под ступнею.

Если пойдешь на запад - можно прийти в Магриб,

Там где пески и камни густо покрыты хною.



Если свернешь обратно - будет из-за скалы

Скалится и слепить жаркий хозяин неба…

Выше рычит дорога, осень из-под полы

Тянет на высоту лунный обрезок хлеба.

Не боится нежность быть немою

Не боится нежность быть немою,
нахлобучит небо и молчит,
греет руки у костра зимою,
буквами тихонечко стучит.

Собирает счастье из кусочков,
на песке боготворит следы,
и не ставит на прощанье точки,
лишь молчит на разные лады.

Звезда и серебро

Звезда и серебро, звезда и серебро -
карманов и надежд пустынная природа.
Любимая моя, ребро моё, ребро,
Река моих страстей, глубокая, без брода.

Желание любить, мой бред и бредень слов,
уловка обладать, удерживать добро...
Красавица моя, мой царственный улов -
звезда и серебро, звезда и серебро.

Добрые дела

Обитель звезд обуздана, объезжена.
Ракеты больно жалят пустоту...
Ты огурцами Нежина изнежена,
Ты в Доброполье полешь доброту.

Где дырокол кусает слой озоновый,
А высота спускается с небес,
Чулок змеится на ковре нейлоновый,
И между рёбер заползает бес.

Куда хвосты кометные нацелены,
Где целина и девственность цела,
Туда идти с тобою нам не велено,
Нас ждут другие добрые дела.

Каракули

Дожди звезду мне занавесили,

Дороги в поле перепутались...

Смотрите, строчки как невеселы,

Бредут гурьбой из Истры к Суздалю.

А я спешу себя в создатели

Вписать, пока они не спешились,

Пока над словом надзиратели,

Их до молчанья не занежили.

Пока они, ягнята славные,

Ещё не блеют, и не якают...

Вы, не читая, их зарезали

Каракули мои, каракули.

Колокол

Колокольня моей груди
над погостом былых времен.
Звонкий кашель еще гудит
гулким эхом - печальный звон.

Перекрёсток усталых рук,
глаз - отчаянья синева.
Не струны этот странный звук,
а поющая тетива.

И не стрелок предсмертный тик,
а стрелы леденящий свист...
Близоруко глядит старик
на нетронутый тленом лист.

Пусть из бронзы во мне язык,
зазвеню стихом, все равно.
Я к молчанию не привык,
но молчу над землей давно.

А страдания - по кости,
по остову, что плоть - труха,
зажимая звезду в горсти,
в брод бреду по реке греха.

Клекотание строк и вдов.
Где волос золотистых рожь?
Вспять воловью арбу годов
не вернешь изо тьмы,
не вернешь...

Июльский звездочёт

памяти Игоря Дубовицкого

Подсолнуховый свет под синим нёбом неба.
Дрожанье языка при слове терпком "мир".
Медовый горизонт и колос полный хлеба,
И булки облаков - таков июльский пир.

И даже боль грозы, и даже ночи рана,
Не в силах превозмочь желанье сладко жить...
Теперь скрипит январь и ты уходишь рано,
Июльский звездочет...
И белый мир дрожит.

Наг

По весне на заре - смерть,

звездопад на душе год.

Если жить и любить сметь,

то и грудь колесом - горд!

Если в землю мою лечь,

в сны безвременья можно впасть,

где кровавой была сечь

вороная у снов масть.

Костенеет во рту стих,

Смерть спускает очей стяг.

Я теперь, как звезда, тих.

Я теперь, как огонь, наг.

Моцарт

Моцарт! Моцарт! Царь и Бог!
Хлынут звуки... и до нитки,
Я от музыки промок.
Ухо - домик для улитки.

Скрипки, флейта и фагот,
По зеленой глади мира
Вязь плетут который год,
От клавира до клавира.

И щекочет душу свет,
И елей прозрачный льется.
В ливне звука смерти нет,
И живой смеется Моцарт!

Бог не выдаст

Бог не выдаст - свинья не съест.
Ворон старый не каркнет даром.
Остывает строки насест,
И страницы стоят под паром.
Бог не выдаст, ловлю ворон,
Вороного коня - на волю!
С тридевятых идет сторон
Смерч стиха по нагому полю.
Засевает сорняк-глагол,
И глаголит о том ветрам,
Что поэт, как соколик гол,
И что пишет он всякий срам.
Бог не выдаст. Лиса в лесу.
Сиротеет на небе сыр.
Буквы черные я пасу,
И протер рукава до дыр.
Ворон старый свинью не съест,
Бог мандат на отстрел не выдаст.
Я ушел из родимых мест,
И тоску приобрел на вырост.

Севастополь. Северная сторона.

На Северной на цыпочках дожди
Взбираются на круп Радиогорки.
Бухает бухта, хмурятся вожди
На облака с душой Гарсия Лорки.

Внебрачный сын одной из пирамид
Крест нахлобучил прямо на макушку -
Свято-Никольский... Темен, как хасид,
Билборд с лицом холёной наглой "тушки"*.

Бартеньевка в тени свинцовых туч,
В Учкуевке кучкуются наркоши,
А русский мат матер, хитер, могуч
Голландии мозолит громко уши.

За скалами притих эротоман
В туман одетый старый Инкерман.

23.09.12

*- тушка - депутат перебежчик из фракции в фракцию (укр полит сленг)


Рита

Две сигареты, два стакана... Рита.
И два глотка, и две всего затяжки.
Где солнце с небом из ведерка слито
снимали мы и блузку, и рубашку,
и целовались, как стихии две.
И предавались в полутьме воде,
и в полусвете одевали воздух,
и называли именами звезды,
блудили в леса пышной бороде...
И заплутав,
блудили и блудили,
пока о нас судили и рядили,
пока звучали двух стихий стихи -
дожди слова на ветер не бросали,
и каплями холодными кусали...

А на колготах было две затяжки,
и с мясом вырваны две пуговки рубашки..

Серый

Неустанно рука ищет клавиш неведомый код - через боль переправу.
Звуки долго сбиваются в стаи стихов и по небу летят интернета.
Сквозь тела прорастает трава, колосится и жухнет, сгнивая. Отрава
Поцелуев твоих. Я глаза закрываю. На веки ложатся монеты.

Червоточина черного сна в белой мякоти жизни сквозит.
Обнаженные тайны наружу выходят. Соседи несут пересуды
По подъезду, стоят и смакуют неближних своих. А в грязи
копошатся победы. Пируют за длинным столом дилетанты-иуды

Их неверие звонко, как пыльных курантов по прошлому траурный бой,
Под ступнями не доски - вода тверже тверди земной, слаще веры...
Ожидаешь, читатель, что рифмы я выкрашу в цвет голубой?
Ошибаешься - в серый...

19.10.12

Блокова душа

Облачившись в облако,
Блокова душа
волочилась волоком
Небом не спеша.

Звездочки туманила,
Ладила стихи,
Да бока изранила
О дерев верхи.

И пролилась строчками
В серую тетрадь,
Чтобы Блока ночками
Всуе поминать.

И снова Харон

Александру Приймаку

Храмов Харона худые хоромы -
Охрою стены и ложе махрою,
Лодки разбиты, ржавеют паромы,
Стикс пересох в ручеёк под горою.

Вёсла Харона - гробы, катафалки,
Сети, носилки, повозки, каталки...
Водит Харон простаков по ручью.
Души хоронит их в землю ничью.

Ночью он силится сны переплыть,
Стикс полноводный, как красная нить
Вьется в пещерах страны Минотавра,
Мертвый Тессей превращается в мавра

Душит ревнивец свою Ариадну,
Снится Харону такое - и ладно...
В храме хоронится. Как холодна
Вечность, которую выпить до дна

Выпало горе Харону - работа,
Вырвал Всевышний страницу из КЗоТа,
Вставил записку - "Пока люди смертны-
Будет Харону заботы безмерно!"

Вот и хоронится в храмах Харон,
Дышит елеем, считает ворон,
И фимиам забивает в косяк,
Старый-престарый, а всё, как босяк.

Колобродит ночь

Колобродит ночь святая,
Тень оперлась на плетень.
Пала туч пушистых стая
И потух кромешный день.

Колокольчиковый шепот
И пастушьих сумок стон,
Мне сверчков доступен опыт,
И стрекоз воздушных сон.

Вьется музыка дымочком,
Мочку уха теребя,
Дай мне только два денечка,
Чтобы мир познать - тебя...

Я живу под небом грешным,
Грешно, суетно живу...
Стану, стану, стану нежным
Упаду с тобой в траву -

Пусть чешуйчатые крылья
На лопатках задрожат,
Чтоб мы жили, жили, жили
Ландыши пусть ворожат.

Но истерзан мир смычками,
Мысль создателя проста -
Скоро станем все сверчками,
И сомкнем навек уста.

Ой! Вступает в вишне Ойстрах,
Страх чугунный тянет вниз,
Как же сладко, как же остро
Жалит в сердце слово "жизнь"!

Интимное

Тетрадь пуста. Обрывки утра.
Зубная паста, бритва, чай.
На пол упала "Кама-сутра",
Рукой задета невзначай.
Гляжу в окно, как суетится
Народ рабочий, огород,
Персидских роз прекрасны лица
И рожей крив бурьян-урод.
Теплынь колышет воздух дальний,
Сияет неба пустота...
На кухню голою из спальни
Бесстыдно входит красота.
И сонно тянет к люстре руки,
Полны желанья два соска,
Во имя торжества науки
Забвенью предана тоска.
Пусть чайник злопыхает паром,
Стихами бредит пусть тетрадь,
Пойдем, я буду на гитаре
Твоей. любимая, играть.

Тихая музыка

Гималайствуют тучами сумерки,
Вечер пробует девок на вкус,
Друг под мухой болтает без умолку
О слиянии бурном искусств.
И вивальдит над городом музыка,
Обнимает гибискус герань,
Слово в слове находит союзника
И поэту щекочет гортань,
Все заботы до донышка выпиты,
Прорастают сверчки, как сморчки,
Разбирают по нотам эпитеты
И меняют на пилы смычки.
Пилят душу неспешно, по веточке,
Час за часом, сучок за сучком...
Ночь приходит в тетрадку по клеточкам,
В такт анапесту бьет каблучком.

Белый

В тетради зелёной храню я записки любимой.
Страницы желтеют, года торопливо уходят.
Но нежность крепчает, как терпкая боль винограда.

И горечь разлуки, и острое жало печали
В душе, заклейменной горячим твоим поцелуем,
Уходят, как только, забывшись, тетрадку открою...

Сорок восьмая грусть

Фибрами февраля
Чую, что ветер враль
Воет уныло "ля"
В щели, а нужно - "соль".

Соло на проводах...
Кружатся души вод,
Прямо на города
Падает небосвод.

И воскресает пар
Словом "люблю" из уст.
Я ведь ещё не стар -
Сорок восьмая грусть.

2012

Я любовью полон

"Я, наполняясь любовью, превращаюсь в фею..."
Елена Филипенко

Наполняясь любовью, превращаюсь в фея,
В трёхголового змея, почти - Кащея,
Когда полон я, тогда я - бессмертен,
Не страшны, поверь мне, геенны черти!

Я сосуд для любви, когда пуст я - смертен,
Мне два метра грусти на саван отмерь ты,
И в уста залей свинец зла и горя.
Всё равно я пуст, хоть залей три моря!

Я любовью полон, моё имя - нежность,
Хоть сними с меня все слои - одежды,
Хоть одень меня в ледяные глыбы,
Растоплю я их, я бессмертен ибо:

Я любовью полон, моё имя - страстность!
В темноте с любовью мне, как утром, ясно!
И в глухой тюрьме я, как свет - свободен.
Лей в меня любовь, я на то пригоден!

Острова

Ах, острова!
На них остроги.
И попечители там строги.
Там стройных пальм
Вдоль пляжа строй,
Там правит строгий домострой.
Там я томился жизнь назад,
А в море душу рвал пассат,
И паруса, кренясь, белели,
И я метался по постели.
В бреду я брел по морю вброд…
Вот!

Я пёс и кот...

Мне верен пёс, а кот не верен.
Твой поцелуй мне в губы вверен,
Нести твой шепот, бред и смех,
Молчать, шипя лишь :"Ша!"- на всех.

А я твой пёс, чешу за ухом.
Вот соберусь я к Пасхе с духом,
Духи и перстень подарю,
Пойдем с тобою к алтарю.

И я твой кот... Мурчу, мурчу.
Смотрю на кошек и молчу.
И сколько ты меня не гладь,
Я на других все глядь, да глядь.

Я пес и кот... Мешок ищи.
Зашей и в пруд... Ищи-свищи!
Таких как я - хоть пруд пруди...
Я на твоей очнусь груди,

Уткнусь в уютный твой живот.
Звериный дух во мне живет.
Я пёс и кот...

Письмо сестре

Здравствуй! Пишу тебе.
Молодость угасает.
Снег на верхней губе,
Думаю, не растает.
Вор... Воркута... Враньё...
Кутаюсь, как представлю.
Как не любить её?!
Прокляну ли, прославлю?
Ярится Ярославль,
Светится Севастополь,
Учит Усть-Кут устав.
Мученик автостопа,
Топаю по шоссе,
Лучше ведь, чем по шпалам,
В ухо поёт Дассен,
В сумке - пол-шмата сала.
В Киеве - маета,
Боль-то - в душе Тобольска.
Кроются Воркута
И полуостров Кольский
В сизой дали туман -
Северные широты...
Жизнь наша не романс -
Три надоевших ноты...
Верую, я в раю.
Рационален, Ира,
Ирода предаю,
То бишь - владельца мира.
Царствую у стола,
Мышью повелеваю.
Вот мои все дела...
Марганец. Хата с краю.

Подобно реке

"Быть подобным реке..."
Мануэль Бандейро

Быть подобным реке - омывать, размывать берега,
И лизать языком леденцы перекатов,
Жадно жаждать дождя, расплавлять ледники и снега,
И тушить, заливая пожары закатов.

Быть подобным реке - жизнь впитать, размешать, растворить,
И по капле любовь, и надежду, и веру
Собирать и струить, и плескаться, журчать..., говорить
И творить...
И парить, поднимаясь душой в стратосферу

Рукой подать до октября...

Рукой подать до октября.
Бреду в бреду из сентября.
Я свято честь свою блюду,
В слюду небесную врастаю,
Встав на крыло, вступаю в стаю,
Стихи веду.

Иду, бреду, лечу, ропщу,
Иголку счастья я ищу,
В стогу судьбы с свечой дрожащей.
А хищный ветер листья рвет,
На крылья давит небосвод:
- Ползи, пропащий!

За берег, лодку и причал,
Я в этой жизни отвечал.
Так жил отец, так жил и дед.
След в след иду, весло в весло,
А за спиной моей число
Потерь и бед...

А впереди, а впереди -
Осенней грусти тусклый свет...

Слоны с Луны

В посудной лавке прячутся слоны.
Их жесты плавны, а слова их - трубны.
Свалились в лавку слоники с Луны,
И выручки с тех пор от чашек скудны.

Слоняются огромные, снуют,
Нечаянно тарелки, блюдца бьют.
А чайники за хобот поднимают,
Своё подобье в них воспринимают.

А в чайной чашке обитает кит
Огромный-преогромный, как москит.
Чаинки любит кушать "Три слона"...

А утром в чашку падает Луна,
Могучие рождаются цунами
Сметают лавку, как былинку, снами...

Парад планет

Во двор выхожу и слепну от тьмы,
И глохну от песен цикад.
Июль разомлел, как тело кумы,
Рукам и касаниям рад.

Нащупав случайно шнур бельевой,
Троллейбусом следую в сад.
И, вдруг, прозреваю - над головой
Сияет планетный парад!.


Тотус

Азартные игры - очко, преферанс,
Поставишь обрюзгшую душу,
Трефовый полковник загнётся от ран,
И выползет рыба на сушу.

И ступит своей кистепёрой ногой,
И вымолвит слово немое:
-Ты - студень, ты - тряпка, ты, парень - изгой!
И карты волною накроет.

И море, и небо - смешается всё,
Шестёрка шестёрку заложит,
И дама бубей от воды понесет,
И ляжет на царское ложе.

И жадно вдыхая остатки воды,
К тузу призывая десятку,
Увижу, как море смывает следы,
И верную в тотусе взятку...

Чернозём

О славный чернозём! Здесь клюшку у ворот
Оставишь до весны - канадский выйдет клён!
Склонюсь к тебе дугой - и вижу я свой род,
Землица. Лица их, как образа с икон,
Иссушенные голодом и словом,
Покорные, смиренные лежат.
Как грязь жирна твоя!.. Навариста полова...
В распутицу не вытянешь ножа.

Земелюшка-земля, а люди - перегной...
Тебя - крестьянам, а вождям - дожди.
Вон сёла под водой - план ГОЭЛРО виной,
А урожая - сорок лет не жди.

О щедрый чернозём! На хлеб намажь и ешь!
Но хлеб и лошадей безумцы отобрали.
Введу тебя, родной, в винительный падеж -
Недаром чернозём оралами орали.

Капелька дождя

Вот капелька дождя, как клякса на бумаге,
Как чёртик на листе, как ангелок в овраге -
Живет какой-то миг, пока не растворится
В зрачках и на листе, в песке и на странице.

Дождавшись этот дождь, кормлю его с ладошки:
- Ешь крохи и слова, ешь "Вискас" нашей кошки!
Пои мои стихи - ведь буквы, звуки, знаки,
Взойдут, зашелестят, как на покосе злаки!

Пои меня, пои! Молчать уже нет силы,
В какой еще стране тебя, дружок, носило? -
Вот клякса на листе, вон чёртик на бумаге,
Вот крылья и хитон, и ручеёк в овраге...

Золотистая прядь

Золотистая прядь - руно.
Рыжий тихий вечерний лес.
Уронили Луну - темно,
Опустили глаза - воскрес
Среди тени Правитель Тьмы
И пошел по воде... Ни зги
Не видать, не слыхать - кино,
В нем играли влюбленных мы.
Обещала до гроба... Но
Утром встала ни с той ноги...
Опротивел?
Сквозь строй подруг,
Взглядом долгим ищу, тянусь.
Вижу - мост, перелесок, луг
И калины-шептуньи куст,
Вижу - встречи, постель, цветы,
И соперника силуэт...
Я болтун и брюзга. А ты
Называла меня - поэт.

Страстная смута

Страстной охвачен я смутою
Рук твоих, уст.
Горечь и сладость я путаю -
Губ твоих вкус.

Глаз твоих омуты синие...
Бог, Иисус!
В этой любви либо сгину я,
Либо спасусь!

Памяти И. И.

Бормотание - эх, слова, слова...
Говорлив февраль, языкат.
На дворе дрова, на дровах права -
Байство красное, как закат.
Православие, славасловие...
Смерти нет, есть покой, покой!
У меня лишь одно условие:
- Упокой, Господь, над рекой.
Облака-стога. Берега. Пурга.
Слоган выцветший - "Трын-трава".
Морду подниму, опущу рога -
Не растет еще мурава.
И трублю теперь, и зову весну,
Чтоб в тетради взошли стихи!
А как смертным сном я, Господь, усну,
Отпусти и мои грехи.

Планета собак

На планете собак только тени остались людей,
Сиротливо застыли трамваи, молчат на углах телефоны.
На планете собак заржавели скульптуры вождей
От дождей, а на крышах домов свили гнезда грифоны.
И грустят фонари, силясь вспомнить стоят почему,
Пробивают асфальт осмелевшые сосны и ели,
В сквере старый Полкан, звери верно кивают ему,
Важно кружит на детской скрипящей в оси карусели.
И боятся щенки исполкомовсих бройлерных крыс,
Разжиревших на тоннах мелованой вкусной бумаги,
Кабинет юрисконсульта заняла пришлая рысь,
А в саду возле школы звереют волчары-варяги.
На планете собак, где на флаге берцовая кость,
Расцветает подсолнух и морду воротит к светилу,
И стоит на коленях в реке обвалившийся мост.
Кобели молодые лакают по барам текилу.
Всюду вонь и разврат, и зачем же все было менять?
На стене у ларька еще надпись виднеется "...лядь",
Под ларьком поселилась дородная рыжая сука...
В остальном, все по-прежнему - злоба и скука.

Гудки ночные

Cлышишь гудки ночные?
Мимо рифлёной тьмы
Тянут пески речные
В черных вагонах сны.

Дальше - темнеют страны,
Раны небес горят.
Хочешь познать нирвану,
Рваный накинь халат,

Вытяни слепо руки,
Там, где железный зверь
Ночь разрезает звуком,
Есть потайная дверь.

Станут холмами горы,
Ну-ка закрой глаза!
Хлынет в души просторы
Чистая бирюза!

Там и живи, и царствуй...
Ну а пока - проснись!
Здравствуй, дружище, здравствуй!
Крепче за жизнь держись!

Сентября прищур

Сентября прищур с хитринкой, по утру хитон,
Тина нитей, паутинок, к вечеру питон
Тьмы вползает и вползает, кутайся в свой плед.
Ведь мороз четырехлапый взял уже твой след.

Замолчал за стенкой телик, велик заскучал.
Человечище в фуфайке вышел на причал.
Нет еще попутной льдины, а из-за долин
В небо серое вбивают журавлиный клин.

Голубь над головою

Голубь над головою
Нимба немой предвестник.
Боже, храним тобою,
Каюсь я этой песней.

Каина кровь вскипает
В жилах моих. Живой я.
Разве толпа не стая?
Вою, грешу и вою...

Воин, обучен смерти.
Мира молю и блага!
В жизненной круговерти
Буду марать бумагу...

Буду я птицей вольной,
Выдохну все обиды.
Боже, убей не больно,
Крепкий я только с виду...

Голубь над головою,
Солнце всегда крылато.
Вою, грешу и вою.
Душу неволит злато

Приходи, Любовь!

Cерым камнем, жёлтой глиной, голубым огнём,
Красным солнцем, белым снегом, розовым конём,
Жил я тихо, жил я мирно, жил и не тужил.
Но однажды человеком взял да и ожил...

Зябнет камень, мокнет глина и коптит свеча.
На лице печаль застыла тверже сургуча.
Лёд подтаял, тучи низко и во взгляде тьма.
Значит верно, значит правда - горе от ума...

Стану глиной, стану камнем, стану я огнем.
Приходи с косой старуха светлым летним днем.
А пока промозгло осень хмурит леса бровь,
Чашу грусти горькой вылью.
Приходи, Любовь!

Ранен смертельно небом

Ранен смертельно небом,
Солью земли присыпан,
Дай же мне, Боже, хлеба!
Пухну от недосыпа.
Печень горчит и тянет
В жирные чернозёмы,
Режь правду-матку прямо
В зенки мне, Рыжий зёма.
Я ещё буду, буду!
К будущему взываю:
- Ну-ка буди мне Будду,
Я просветлённый с мая!
Я ослеплённый негой,
Букв говорливых стаю
Тёплым укрою снегом.
Чтобы весною ранней
Стаяла на страницы
Вся моя боль и тайны,
Были и небылицы...
Лица любимых, лица...

И вещий голос

Упал на пол, отжался сорок раз,
Развел базар, стуча перстом по клаве,
Не истину искал, не сторонился славы,
Читал стихи на пляже Балаклавы,
И в юности любил Патрисию Каас.

И в юности любил... Закройте мне глаза,
Стихи вот-вот обрушатся лавиной.
И я вот-вот умру и обернуся глиной,
И ник примерю новый - Бирюза,
И прозвучу я мовой соловьиной.

Навищо* это все? Высокие слова,
И вещий голос языка лишенный.
У глобуса кружится голова,
В театре за окном июль умалишенный
Играет ад... И просит каши пшенной

Желудок - мерзкий раб, и он же господин...
Я школьник до сих пор, доживший до седин,
Зубрю, зубрю столетья физкультуру,
Ругаю цезаря, Басё считаю гуру,
И водку по утрам лакаю, как микстуру...
================================
Навищо (укр.) - зачем

Cвет

Жизнь или смерть? - вдох,
Выдох и снова вдох.
Как ты неистов, Бог,
Если ты множишь вдов?
Если рожденье - смерть,
Вечности скучной тьма,
Как же ты мог посметь
Нас поселить в дома?
Как же ты мог посметь
Благо своё - любовь
В душную тела клеть?..
Лучше уж сразу в ров.

Выдох и снова вдох,
Выдох и... дальше - смерть.
Сколько к тебе дорог?
Бог ты иль просто свет?!

Сентябрь на Псковщине

В прозрачной тишине раздался нежный лепет
Редеющей листвы. Рождался листопад.
По небу облака ползли к заветной цели,
А птичий хор устал от собственных рулад.

В паучьем гамаке забилась звонко муха.
И стряхивал плоды с ветвей усталый сад.
В глухих грибных лесах водились злые духи
И редких грибников пугали из засад.

Ходили по лугам в плащах дожди косые.
А утром во дворах гостил густой туман.
В бревенчатом раю святой земли - России
Сентябрь примерял свой золотой кафтан.

23.09.1999

Кленово

Памяти Влада Клёна

Земля пуховая,
Комки пудовые.
Рубаха порвана,
Штиблеты новые.
Ты в зиму высеян.
Взойдут озимые.
Кресты Матвеевки
Необозримые.
Терпи репейники
И пей дожди теперь.
Из муравейника,
Есть тайный ход к тебе...
Кленово, хоть кричи.
Нет в небе просини.
К твоим стихам ключи
У этой осени.

Прощаю

Тронешь рукою воду, шерстку реке погладишь,
Ступишь ногой несмело, водной пройдешься гладью.
Гладью стежки ложатся, молится дева чуду,
Тысячу раз стихами я воскрешенным буду...
Молится дева чуду, вышивка оживает,
В реку ложатся тучи, полог пушистый рая,
Тонет в реке царевна, ревность всегда жестока,
Ветер твердил об этом с раструба водостока.
Сто календарных суток дембельский срок мотая,
Знал я, что ты тоскуешь, думал, что ты - святая...
Дважды не всупишь в реку... Лебеди, девки, ...ляди.
Только простивший сможет топать по водной глади.

Маки маются над нами

Душное пространство лета
Ливень режет на кусочки...
Обниматься до рассвета
Нам мешают колосочки.
Мятлик смятый, мат из мяты.
Страсть нанюхались фиалок,
Пусть шелка твои измяты,
Но соски и губы алы!
Спи, смотри ты сны о сыне,
Маки маются над нами.
Я тебя, родная, ныне
Укрываю небесами.

Вот и выдохни все

Вот и выдохни все: углекислые эти метафоры,
Корабли в облаках, утюги, устюки, Устюги,
Черепки, коробки и пробирки, и древние амфоры.
Анфилады дверей распахни и на свет выходи.

И вдыхай этот мир, эту копоть заводов убогих
И проспектов вечерних смердящие гарью слова...
Тем надышишься ты, и напишешь о чем ты в итоге?
Как на леске повис лунный ломтик в созвездии Льва.

Гость

Твой нежный выпуклый живот
с вершиною пупка.
Там кто-то маленький живет
Вот здесь его рука.
А вот он ножками стучит,
Дугою гнется бок.
Я подобрал к тебе ключи,
Целуя твой лобок.
Там я и ты, там вместе мы,
И вечность наша там...
В начале нынешней зимы
Придет он в гости к нам!

Прости

Напрасно присно поминал,
О, Господи, прости!
Менял стихи на чёрный нал,
И зажимал в горсти.
Грустил, купюрами хрустел,
Душою костенел,
И славить я тебя не смел,
Был робок и несмел.
Смеялся, слушал, говорил,
Валил c плеча вину,
Пока архангел Гавриил
Во тьме включал Луну.
И снова всуе поминал...
Потом забыл... Прости.

Твои не помню имена,
Но в рай прошу:
- Пусти!


Чертомлык

Кылмотреч в зеркале заднего вида,
Полюбуйся степью и позавидуй,
За чертою этой жили татары,
И пасли коней и овец отары.

Но пришли казаки, отчертили млык,
Где теперь в карьере дымит грузовик,
Шаровары широкие враз одели,
Из лозы сплели себе здесь отели.

Трепетали ляхи, литвины потели,
Московиты злобно на них глядели.
Воевали лихо, умирали тихо,
Называли горе печально:" Лыхо".

За могилой Толстой зеленеет море,
Соловей смолкает в комарином хоре.
Загубили плавни, затопили Сечи.
И Великий Луг под водой по-плечи.

И черта теперь не черта, а дамба,
И цветёт вода так, что рыбе амба.
И замучил веко века нервный тик.
До свидания. батюшка, Чертомлык.

2.06.10

Княжна

В моём монгольском языке
Татарский диалект.
Держу в слабеющей руке
И этот злобный век.
Смотри, как узок и хитер
Прищур мой... оглянись,
Взойди, войди ты в мой шатёр...
И возвращайся ввысь.
Звезда, княжна, отрада глаз,
Я твой сегодня зверь.
Пусть пашет небо Волопас,
Моей ты страсти верь!
Стада в степи и племена.
Я властен и жесток.
Люби меня, лишай же сна!
Я знаю свой шесток...

Промокли мы...

Промокли мы, садясь в автомобиль.
И тронулись, поехали, поплыли.
Штормило долго, двадцать восемь миль,
И в мире больше не осталось пыли.
Вдруг - штиль.

Причалили и дверцы распахнули.
Пах морем лес, руками в душу лез.
Два ангела дугу над головою гнули,
Пытались неба залатать разрез.

Юлили тучи тучные июля.
Холмы туман лакали вдалеке....
А мы счастливые обнялись и уснули,
И утонули в Вечности-реке.

Перетекаю

Из утра майского, наполненного гамом
И шумом озорным,
Перетекаю медленно до грамма
В молчанье зим.

Там скрип охрип и песня захирела,
Замерз скрипач.
Там пустота отъевшись, осмелела
И пьёт первач!

Там сумерки гнездо в подъезде нашем свили
И вывели птенцов,
Чтоб ночи напролет с метелью вместе выли.
В конце концов,

Чтоб я таки оглох, немел окаменело
И смерти ждал.
Зачем , Господь, ты дал мне это тело,
И голос дал?

21.05.10


Мишка-братишка

Тридцать три года на небе братишка,
Я же назвал тебя именем Мишка!
Ватой по небу разбросаны тучи.
В веке двадцатом ослеп и оглох
Мудрый и добрый, и праведный Бог...
Водка палёная... Слезы горючи...

Помнишь, пыхтел паровоз на вокзале,
Батю под мухой менты повязали,
Бросили нежно в нутро воронка,
Хлопнули дверью, эпоху закрыли
И растворились во смраде и пыли?…
Я же живу от звонка до звонка.

Эх, вытрезвитель давно упразднили,
И паровозы от ржавчины сгнили,
Шарики сдулись, не рад я параду.
В мае на кладбище к брату иду,
Так и остался один я в роду.
Думаю думу и радую Раду...

1.05.10

Лина Костенко "Судьба сыграла с нами злую шутку" перевод с украинского

* * *

Судьба сыграла с нами злую шутку,
В очередях стояли молча дни.
И, вдруг, пришло - и вспыхнуло в минуту
Без права, своевольно, без вины.

Потеря разума и сердца остановка,
И этой сказки первозданный лес...
И нет причин, просвета, остановки.
Летит душа над пропастью небес.

Ліна Костенко

* * *

Недобрий жарт зіграла з нами доля.
Стояли дні у черзі ні за чим.
А це прийшло - як спалах, як сваволя,
без дозволу, без права, без причин!

Ця непритомність розуму і серця,
цієї казки несходимий ліс...
І ні причин, ні просвітку, ні сенсу.
Летить душа над прірвою навскіс.

Сеятель

Выйди в поле в полнолуние
С тенью дня наперевес,
Как с гитарой шестиструнною
К девкам-звездам под навес.

Травы-струны трогай ласково,
"Поле-полюшко" тверди,
Засияет темень красками,
И добро взойдет в груди!

Кундыли, 2110-й

Когда из луковок церквей
Попрёт вовсю порей,
Иссушит землю суховей
Египетских кровей.

Гортанно вскрикнет муэдзин,
Аллах, храни его,
Закроет сельский магазин
Китайский малый Го.

И даже солнце в небесах
Прикроется чадрой.
Сожжёт в печи зеленый флаг
Последний наш герой

Вояка старый, дед Богдан,
Зашив в подкладку крест,
Он поспешит на Магадан
Скорей из этих мест.

Одностишья

Крючки бюстгальтера придумал изувер...

С такими ножками не нужен макияж...

Какая честь - полковник обесчестил...

На грудь ты пялился, нахал, женись сейчас же...

Любил рыбалку муж. Живет теперь с русалкой...

Демографический вопрос резиной пахнет...

Как без похмелья утро добро!..

Он виртуозно фехтовал смычком...

Поднять бретельку не хватило сил...

Он шел на Рим, язык на Киев свесив...

Собачья жизнь, а я уж три прожил...

Спросить ли имя у него, вдруг отчество случится?..

Скурил букварь он в классе так - шестом...

Я, сняв носки, к нудизму приобщался...

Какой ты юной бабушкой была...


Бессонное

Как устал от забот я.
На дворе листопад, тьма.
На душе, на душе - тля,
Бог не шлёт, бог не шлёт сна.
Потайной в ту страну лаз
Сквозь зеленых стену лоз...
Не сомкнуть, не сомкнуть глаз,
Хоть бессчетно овец, коз.
За окном, за окном - век.
Времена, времена - грусть.
Упадет на леса снег
И калины согнет куст.
Голосит о листве бук.
И печально молчит граб...
А стихи, а стихи - звук,
Я безвольный стихов раб...

От сохи...

В три короба сгребу листы мои, записки.
И врать себе зачем? Буржуйка любит слог,
Вдруг зажужжит шмелем и замурлычет киской,
И загудит в трубу, и скажет мудро: "Бог

Шептал тебе, теперь - он словом согревает,
Иди стели постель, и брось в меня стихи.
От басен января, до палиндромов мая,
Люблю твои слова, писака от сохи!

Сохатые в лесу, лиса за перелеском,
Грачи, рвачи, врачи... Мечи слова, мечи!
Гори оно огнем: сонеты, стансы, пьески...
Иди ко мне, иди, топи меня в ночи!"

Буква "Щу"

Асе Сапир

Омарами питается Хайям,
А Персия сильна айятоллами.
Как дружно всходит придорожный хлам,
И прорастает в небо куполами...

И бродит Бродский, сердце бередит,
Тарковский в ухо тихо тараторит,
Воробышком чирикает Эдит,
А за Ла-Маншем побеждают тори.

А я грущу, ищу слова, свищу,
И на живца ловлю я букву "Щу",
Щавель зеленый заедаю щами,
И выхожу я из игры с вещами...

Быть может я наивен и смешон

Развеют прах над Родиной моею,
И предоставлен буду я Борею,
Паду на нивы, хаты и мосты,
И на родные, до поры, кресты.

И заживу пылинкой и былинкой,
И зацвету зеленою травинкой,
Парным прольюсь из крынки молоком
И прозвучу журчащим языком.

Быть может я наивен и смешон,
Но буду я стихами воскрешён!

Лина Костенко "Счастливица я вижу каплю неба..." перевод с украинского

Cчастливица, я вижу каплю неба
и две сосны в туманном том окне.
А уж казалось, что живого нерва,
Живого нерва не было во мне.

Уже душа не знала где же берег,
уже устала ото всех вериг.
В звучанье дня, в оркестрах децибелов
мы были здесь, как хор глухонемых.

И вдруг - О, боже! - после гула, чада,
Пустых хлопот стремящихся к нулю, -
Я слышу дождь. Он тихо плачет правду,
Что я тебя далекого люблю.

Я слышу тишь, и соловья героя.
Здесь люди милы, ласковы, не злы.
В пахучей туче мокрой колкой хвои
стоит туман, как небо на земле.

Пасутся тени вымерших тарпанов,
крадутся в комнату и сумерки, и сны.
Весна бокал наполнила тюльпана, -
за небо выпью и за две сосны!

ЛІНА КОСТЕНКО

* * *

Щасливиця, я маю трохи неба
і дві сосни в туманному вікні.
А вже здавалось, що живого нерва,
живого нерва не було в мені.

Уже душа не знала, де цей берег,
уже втомилась від усіх кормиг.
У гроні дня, в оркестрах децибелів
ми вже були, як хор глухонімих.

І раптом, – Боже! – після того чаду
і тарапати, рівної нулю, –
я чую дощ. Він тихо плаче правду,
що я когось далекого люблю.

І чую тишу. І співають птиці.
Проходять люди гарні і незлі.
В пахучій хмарі дощової глиці
стоїть туман, як небо на землі.

Пасуться тіні вимерлих тарпанів,
навшпиньки ходять сутінки і сни.
Весна підніме келихи тюльпанів, –
за небо вип’ю і за дві сосни.

Больно дышать...

Мышь на коврике спит, torrent жадный питается падалью,
Подолью кипятка, снова чайный воскреснет пакет.
В монитор я, как в пропасть, срываюсь и... падаю, падаю,
Таракан в голове мой давно переполз в интернет.

Он слагает слова, безнаказанно там мандельштамствуя,
Времена и картины усами всю ночь вороша...
Моцарт скрипку разбил, и оглохла без музыки Австрия.
Я же болен стихами, как астмой,
Мне больно без рифмы дышать...

Сергей Жадан "Памяти В. К." перевод с украинского

Погода, погода садится невольно на руки,
Как птица ручная, капкан облетая миграций,
Усталость субботы, июля визгливые звуки
Все больше заметны
в капризном дыхании станций.

С полуночи тянется в небе сквозняк оголенный.
Деревья объятые тишью - коричневы, темны.
Твои сновиденья, одежду собрав, увлеченно
Торопятся мимо складов
и заводов огромных.

Еще постовой сторожит паутину за ветром,
Просторы сужаются - что же я этим нарушу:
И тихий Господь свет потушит и выйдет наружу,
И тоненьким шприцем
заблудшую вытянет душу.

Сергій ЖАДАН

ПАМ’ЯТІ В.К.

Погода, погода, повільно сідає на руки,
мов навчений птах, облітаючи пастку міґрацій.
Суботня утома і гострі липневі сполуки
все більше помітні
в примхливому диханні станцій.

Ще поночі тягнеться в небі оголений протяг.
Вгортаються в тишу дерева – коричневі, темні.
Твої сновидіння, зібравши розкиданий одяг,
ідуть повз ремонтні склади
і забуті майстерні.

Іще вартовий стереже павутину за вітром,
ламаються відстані – що я у цьому порушу?
І тихий Господь вимикає, виходячи, світло,
і точеним шприцом
із тебе витягує душу.

Сонное

Стылая снится столица,
Лиц под ушанками сто.
С кем бы тобой поделиться,
Горький на судьбах настой?

Изморозь розу убила.
Тает дыхания пар.
Жизнь - между будет и было,
Шаг - между молод и стар.

Страхи созреют, под утро
Некто с косою придёт...
Что же мне так неуютно,
Сонный столичный народ?

Лина Костенко "Ищите цензора в себе..."

Ищите цензора в себе,
Он там живет, дремучий и небритый.
Он там сидит, как чертик на трубе,
И совестью торгует, недобитый.
Он изнутри, по капле, не за раз
Все распродаст, разрушит все и точка.
И незаметно вынет вас из вас.
Останется одна лишь оболочка.

* * *
Шукайте цензора в собi.
Вiн там живе, дрiмучий, без голiння.
Вiн там сидить, як чортик у трубi,
I тихо вилучае вам сумлiння.
Зсередени, потроху, не за раз,
Все познiмае, де яка iконка.
I непомiтно вийме вас - iз вас.
Залишиться одна лиш оболонка.


Из солдат...

Одна тысяча девятьсот шестьдесят три
И две тысячи значит девять...
Сколько тает пылинок в луче, смотри,
И тяни свой, старик, невод.
Угораздило ведь уродиться здесь,
И считать по крестам годы,
Где прогресс уходил за грибами в лес,
Мусор сеют теперь уроды,
Где на сон грядущий считали овец,
Пастухов хоронили в стену,
Колыбельную тянет теперь пипец,
Иль певец... отключи сирену.
Наливай чайку, из душистых трав,
Помянем, добрым словом пришлых.
Помнишь, кореш, о чем нам твердил устав?
Из солдат мы, выходит, вышли...

Лина Костенко. "Бессмертное касание души"

***
Страшны слова, когда они молчат,
Когда они внезапно притаились,
Когда не знаешь, как слова начать,
Ведь все слова чужими уже были.

Кто ими плакал, мучился болел,
С них начинал. Прошли века немые.
Людей мильярды, слов мильярды, дел,
А ты все должен совершить впервые.

Величье было и паденье Рима.
Асфальты были, были голыши.
Поэзия - всегда неповторимость,
Бессмертное касание души.

***

Страшні слова, коли вони мовчать,
коли вони зненацька причаїлись,
коли не знаєш, з чого їх почать,
бо всі слова були уже чиїмись.

Хтось ними плакав, мучився, болів,
із них почав і ними ж і завершив.
Людей мільярди і мільярди слів,
а ти їх маєш вимовити вперше!

Все повторялось: і краса, й потворність.
Усе було: асфальти й спориші.
Поезія - це завжди неповторність,
якийсь безсмертний дотик до душі.

Будет и мне забава

Будет и мне забава -
Россыпь беру я слов:
Рожа, дежа, держава,
Топка, лопата, плов.

Рожей в дежу державы,
В топку лопатой плов,
Лопай, придурок, ржавый,
Топай ты в свой Козлов!...

Как ты сказал, Мичуринск?
Чур меня, я не знал,
И не гляди с прищуром,
Вещи и на вокзал!

Пей там, пляши, упейся,
Пойло там - песня-плач,
Буквами в лоно лейся,
Рвач ты души, иль врач?!

Кто-то назвал поэтом...
Да разве же я поэт?!
Просто люблю я лето,
И женщин в рассвете лет.

Август густ

Детина-солнце лучом лизало,
Роняло блики на пол вокзала.
Залив левее ловил зевак
И вякал вяло под нос казак.
Кивал согласно, лаваш кусая,
Нахальный малый. А ***** босая
Басила тихо, хотела тело
Сбыть половчее. на нежной шее
То ли печати преступной страсти,
То ли остатки томатной пасты.
Из тысяч важных в поту прохожих
Здесь не найдется и двух похожих...

Сквозило. Море на берег жало
И утомленно волну рожало.

"М" (Азбука. Конкурс)

Мелка, медленна река,
Много в ней излучин.
Глянь на речку с бугорка –
Букве «М» обучен.

Вечер губы дует

Вечер губы дует, недотрога,
И суда приветствуют суда.
Потерпи еще совсем немного,
И вернешься ты назад, туда,
Где тоскует деревянный мостик,
И рыбак к удилищу прирос,
Прошлому там промывает кости
Памяти усталый камнетес.
Там немые пролетают птицы,
Стерты напрочь файлы-голоса,
Из глубин всплывают чьи-то лица,
Там еще ты верил в чудеса,
Там казалось счастье – это лето,
Старая тельняшка на груди,
«Marlboro» в заначке сигарета
И свободы сладость впереди!

Дует губы вечер. Ветер дует.
Хмурит речка брови-берега…
Как невинны были поцелуи...
И как пахли грешные стога!

"К" (Азбука. Конкурс)

Скалы резала веками
Коготками, коготками
Капель бурная река.
И теперь огромный камень
Стал похож на букву «К»

"З" - 2 (Азбука. Конкурс)

Закипели облака,
Скорой быть грозе.
Потемнели их бока
Буквой чёрной "З".

"З" (Азбука. Конкурс)

Облака, как две ракушки
Из воздушного безе,
Две забавных завитушки
Закорлючки буквы «З»

На смерть Ю. Г. Каплана

"А чёрная вода светилась изнутри..."
Ю. Г. Каплан

Пространство ночи тёмно, как вода
Черна в глуби, губительно, печально.
Во тьме плутали Горе и Беда,
Куда идти - не знали изначально...

И забрели к нему на огонек :
- Пойдем, Поэт,
Оставь звезду средь строк,
Стихи пусть освещает изнутри,
А ты иди, и в темноту смотри,
Живые пусть стихи твои твердят,
И это будет лучшей из наград
Тебе, Поэту...
Имя наше - Смерть.

Звучит набат, рыдает горько медь...
Жива душа, и ей не костенеть,
Она теперь живет в его стихах
В веках!

"Ж" (Азбука. Конкурс)

* * *
Живо желтым жарким шаром,
Закатившись к нам в оконце,
В кожу впившись жалом жара,
Жжёт в июле, дети,... (Солнце)

* * *

Буква "Ж" в дупле живет,
Шесть у буквы ножек,
Желтый у неё живот,
На кого похожа?
(Оса)

Е и Ё (Азбука. Конкурс)

Ёж погнался за ужом
В ежевике заблудился,
Выполз ёж уже ежом,
Уж под ёлочкой укрылся.
Ёлки-палки, лес еловый,
«Е» и «Ё» играют снова!
Буквы «Ё» две круглых точки
Дружно спрятались за кочку.
И теперь в лесу едва ли
Вас колючками ужалят.

Надсадно

Стрекозы носились над садом,
Надсадно жужжали шмели,
Проснулись лягушки и гады
И гроздьями груши цвели.
Над садом надсадно, над садом
Май квакал, жужжал, стрекотал.
Жук пятился, пятился задом
И шарик навозный катал.
Мир делал привычное дело:
Обедал, влюблялся, рожал...
И только поэт неумело
Лопатой картошку сажал.


"Д" (Азбука. Конкурс)

* * *
Буква "Д" для сладкой дыни
Доброе дарует имя!
Дыню делим мы на дольки:
Эти дольки две для Вольки,
Эти дольки две для Димки,
Эти дольки две для Тимки,
Дольки две еще для Дани,
Две отрежем и для Ани,
Мне две дольки, и две Инне,
Сколько ж долек в спелой дыне?

* * *
Девять кукол у Дуняши:
Дина, Дуся, Люда, Даша,
Дора, Рада, Дана, Лада
И красотка Ириада,
Что же, дети, их роднит?
Буквы "Д" задорный вид.

И легли...

Соскользнули облака со стекол,
Дворники остатки размели.
Похмелившись забродившим соком,
Сальвадора вспомнили Дали.

И тотчас безумные цветные
Сны воскресли, ожили холсты,
Проросли сквозь книги запятые,
Из дефисов выгнулись мосты.

И трезвея, точки каменели,
И рекою разливалась речь.
В небо мы глаза поднять не смели,
Все искали, где б удобней лечь.

И легли... в кювет на повороте...

"Г" (Азбука. Конкурс)

Гришин друг, Геннадий Гаев,
Едет с папой на Гавайи.
Глобус вертит Гриша Глазов:
- Гринвич, Гродно, Гамбург, Глазго,
Отыскал я даже Тулу,
Где же город Гонолулу?

* * *

Галку учит гордый гусь:
- Грузный гриб зовется – груздь,
Шляпу носит на ноге,
Подражая букве «Г».

"В" (Азбука. Конкурс)

Ветер Веткой Вечер Вымел.
Вымыл Вязы ночью лиВень.
В небе утро букВы имя
Облакам Вплетает В гриВы.

* * *

Витя, Валя, Вова, Варя
Веничке на именины
Книги, игры дружно дарят -
Восемь лет Вениамину!


На рыбалке

Легкая рябь и зыбь,
Темные спины рыб,
Блики и облака -
Солнцем полна река.
Плавные плавники,
Нега и блажь строки.
Мой невелик улов
Рифм, окуньков и слов

"Б" (Азбука. Конкурс)

Боря учит брата буквам:
- Буква Бэ открыла рот,
Съела булку, съела брюкву,
У неё большой живот.

Домовой

Когда над Максимовкой вспенится фронт грозовой,
И залпы огня упадут на ничейную землю,
Ты выйдешь из дома, последний живой домовой,
С тетрадкой подмышкой и крикнешь:
- Я черствый ваш мир не приемлю!

И мир промолчит, только капли догонят тебя,
И ляжет дорога под ноги, и ноги к дороге привыкнут,
Небесного джаза солировать будет труба,
И нежный и добрый Господь наш по отчеству тихо окликнет.

И кликая мышью, я весь обойду интернет.
Тетрадку твою распечатает кто-то на сайте…
Прощай, домовой мой! Теперь ты известный поэт:
- Я черствый ваш мир не приемлю! – читайте, читайте...

23.05.09

"А" (Азбука. Конкурс)

"А" - сказала Аня
Аисту вдогонку,
Умилилась няня
Умному ребенку.

СПб

Дождливо в северной стране.
Осадки, паводки, туманы...
Кто во весь рост, кто на коне,
Презрев безвременье и раны,
В окаменевшей тишине
Столицы зябнули тираны
Времен имперских. В их телах
Горела страсть завоеваний,
Забросив бренные дела,
Они границ стирали грани.
Они шагали на восток,
Неслись на север столбовою,
Подставив западу висок,
На юг клонились головою.
Обманом, хитростью, мечем,
Винтовкой, пушкой, крейсерами,
За хилым царственным плечом,
Весь флот держали под парами.
Они гордыню и злобу
Ввели в разряд приоритетов,
А жалость-- "видели в гробу".
Войной всему грозили свету.
А после низменных утех
Вершили судьбы вечерами.
Чтоб замолить хоть чем-то грех,
В болотах возводили храмы.

Но вот беда-- перевелись,
Их содрогнулись пьедесталы,
Холопы их перепились,
Восстали робкие вассалы.
Застыв в бессилье над страной,
Средь смрада северной столицы,
Стоят тираны в дождь и зной,
И гадят на тиранов птицы.
А их владения давно
Разворовали, растащили.
Лакают внуки их вино
В Париже кто, а кто и в Чили.

Дождливо в северной стране.
Осадки, паводки, туманы...
В ночной столичной тишине
Рыдают медные тираны.

2004
© Анатолій Мельник

Империализьм, 21 век

Фиолетовой темной полоской
На безоблачном неба холсте,
Исключением, поводом, сноской
На романа истлевшем листе,
Вызревает гроза среди зноя,
Глаз циклона на битву глядит,
И армада выходит из боя,
Адмирала ж на карту нудит.
Крейсер "Путин", бедняга, потоплен,
"Черномырдин" подбитый дымит.
- Юнга спрячь свои слезы и сопли,
Ведь в пучине их доблестный "Смит".
Режет море линкор, как бумагу,
И штормят на бумаге слова.
Значит снова сражаться "Варягу"
За Фолклендские, ...ядь, острова...

Робинзоны

На небе, на нёбе, на нервах, под небом, под нёбом, во рту,
В пространстве, в земле или в море, а может?.. и даже - в порту.
А может?.. И, думаю, - может. И даже... и, думаю... же,
Прохожий с улыбкою божьей, к церквушке бредет в неглиже.
И в небе присутствуют лики, с земли проростают кресты,
Галактик ли звездные блики, иль знаки конечной версты?
Во рту размокает просфора, Иисуса медовая плоть,
А где-то на кончике мира, к земле прибивается плот.
На нервах, ведь силы и чувства остались в пучине давно,
Восходит усталое тело, и веры лакает вино...

Поставит избу на опушке, один в том краю заживет,
Приручит лису-побирушку, починет спасательный плот.
И будет он долго молиться за близость далеких дорог,
И будет в прибое искриться, и звать к покаянию Бог.

На небе, на нёбе, на нервах, под небом, под нёбом, во рту,
В пространстве, в земле или в море, а может?.. и даже - в порту.
А может?.. И, думаю, сможет! И даже... Скорее - уже!
Прохожий на Бога похожий к церквушке идет в неглиже.

Не святой я

" Я з/к- языка..."
А. Вознесенский

Не святой я - грешил, вершил,
И желал, поминал, судил.
Сочинял по ночам вирши,
Золотые рифмы удил.

И до смерти судьба-судья
Присудила слога слагать.
И слагаю, рифмую я.
Я в стихах не умею лгать.

Я кромешной стеной греха
С четырех окружен сторон.
Я прикован к решетке стиха,
Словом - к слову приговорен.

2001

Если с души пропащей...

Если с души пропащей снять только верхний пласт,
Хлынет пространство в душу, то что не видит глаз,
Музыкой дивной звуки душу заполонят,
Выйдут друзья из мрака, станут шеренгой в ряд.
Мир воцарится в мире, будет доступней рай,
Станет родным до боли этот убогий край,
Сложит свои доспехи, сделав навстречу шаг,
Самый непримиримый старый коварный враг.

Если с души пропащей пласт только верхний снять,
Время рекой неспешной вдруг повернется вспять,
Утро заполнит душу радостной новизной,
Сменит прохлада утра липкий от пота зной,
Детское счастье жизни душу вдруг озарит.
Канет в пучину баржа с грузом могильных плит.

Если с души пропащей снять только верхний пласт,
Тело утратит разом всю над душою власть.
Крылья душа расправит, ветер подует вслед,
Больше не будет в мире горя, войны и бед,
Больше не будет в мире тюрем и лагерей.
Ну-ка скобли от грязи душу свою скорей!

Пушкин

О, московский мосье! О, михайловский милый мыслитель!
Покровитель простушек прелестных и прелестей их покоритель.
Петербуржский поэт, невольник чужого нагорья,
Лицеист, ловелас, любознательный лорд лукоморья.

Твой торжественный слог, твои звучные звонкие трели
Довели до величия, славы, изгнания и до дуэли,
Твои строки, как истину, истину чтя, почитаю,
И верховным властителем слов, я тебя, мой герой, величаю.

О, московский мосье! О, михайловский милый мыслитель!
Светлый ангел стихии стиха, небожитель!

Надоела

Отвечая чаяньям народа,
Отмеряя по стаканам водку,
Я нагую девочку-природу
Норовил прикрыть своей пилоткой.

Эй, служивый! Годы пролетели...
Нет природы, девочки, пилотки.
В изголовье, у моей постели
Рыбаки причалили на лодке.

На бровях сушили рваный невод,
В уши мне шептали: "Ешьте суши!.."
За постой платили только левы,
И мою спасать спешили душу.

Как белел их парус, удаляясь,
И болезнь, во мне крепясь, белела...
Вот и все. Ты, девочка, боялась.
Уходи, прощай же... Надоела...

Память

Мише и Жене

По дороге в тот город, где род, и где дом,
Оттолкнувшись, взмахнешь серебристым крылом,
Полетишь, возвращаясь.

Километры вобрав в каждый вздох, в каждый взмах,
Собираешь по ветру развеянный прах,
Все обиды прощая.

По дороге, где дом, и где город, и род,
Перейдя реку прошлого медленно вброд,
Обретешь, что утратил.

И обнимут здоровые, полные сил,
Сделав шаг из глубоких и страшных могил,
Воскрешенные братья.

22.08.2005

Экранные битвы

От экранных битв как душа болит,
На войне опять человек убит.
Сколько было войн, каждой страшен срок.
Ну кому, скажи, горя впрок урок?

Выключай свой комп, о войне молчи,
Закрывай замки и теряй ключи.
Приоткроешь дверь и в лазейку
Танки тут же вползают змейкой.

Двадцать первый век, второй Буша срок,
Кто судьба решил, кто поверил - рок.
И во благо - кровь, и от крови - блажь.
Косит смертушка, входит в пьяный раж.

Зерна душ

Искусство изначально иллюзорно,
Иллюзии искусственно узорны,
Узоры - только сон калейдоскопа,
Столь древнего, как смех, как стих Эзопа.

Искусство иллюзорно изначально,
Как для меня все это не печально,
Рассудка глас бывает очень строг,
И боль вплетает в искрометный слог.

Иллюзии - искусство наизнанку,
Когда встаешь с похмелья спозаранку,
И в рану лезешь, что в душе кровит,
Искусство где? Оно в постели спит.

Иллюзии - идиллия искусства,
Мое шестое и седьмое чувства,
Мой грех, мой стих, мой главный капитал,
От прочего, увы, я уж давно устал.

Искусство иллюзорно изначально,
В борьбе за жизнь оно не актуально.
Искусство изначально иллюзорно,
Но наших душ в нем прорастают зерна!

Колесо

Колесило колесо
Колосило колосок
Около околицы
Богу богомолица
На коленях молится
Лето веселится
В сарафане ситцевом
Колосится колосок
Солнце целится в висок
Блики лики лица
Но кукует птица
Колесило колесо
Закатилось за лесок
Крест на колокольне
Небо колет больно

Над пропастью во лжи

Я надежд три полных короба
За собой волоку волоком.
Из такого я родом города,
Где по мертвым молчит колокол.

Где живим все разлуки-горести,
Страсти всякие, да напАсти,
Да проблемы, да муки совести,
Да нечистые лапы власти.

Я любовь свою всю, до ломтика
Растранжирил. Убог мой быт.
И надежды мои - экзотика,
А надеждой не будешь сыт.

Я любви своей тонкие ломтики,
Тоньше смертной блокадной пайки,
Разменял на булавки да зонтики,
Лейки всякие там, да шайки...

Городишко мой энской области
Затерялся в степях во ржи.
А душа моя уж над пропастью,
Уж над пропастью, да во лжи.


Слово слетит с губ

Глянул - совсем сед,
Рядом сосед, дед,
В душу мою, гад,
Семь поселил бед.

Кроток мой нрав - ложь.
Дождь - это корм рек.
Брошу в поток брошь
Времени дань - век.

Буду искать скит,
Скифов винить - дик,
Небо плащом крыть,
В горле душить крик...

Дареный конь хром,
Каменный дом - храм,
Книга стихов - том,
Сын мой и ты - там.

Боль и тоска - здесь,
Ставят в груди сруб...
Дабы познать высь
Вырос в лесу дуб.

Дабы познать глубь
Канет во тьму жизнь,
Слово слетит с губ,
Камнем уйдет вниз.

Сны

Из предутренних грез зазевавшимся сном,
Пробуждая сознание буйством страстей,
Кинолентой врывается повесть о том,
Как отвергнутый бог умирал на кресте.

И священная связь на подушке сомлев,
Неразрывных миров, неизбытых времен,
Собирает под знамя свое, осмелев,
В царство нежных оков отголоски имен.

И верстая в сюжет лоскуты бытия,
Набухая весенним движеньем души,
Растворялось в любви то вселенское "Я",
Что всю жизнь продавало других за гроши.

И гадай - не гадай, и рядить не спеши,
Лучше угли судеб этим сном вороши.

И воскреснуть не смей! Просыпай, согреши!
Как в предутренний час эти сны хороши!

Маяковскому (акростих)

Маятник слова качай-ка поэт,
Альфу возьми и Омегу...
Я - ветерок, придыхание, свет,
Крошево наста и снега.
Олово плавкое вылили в лес,
Вызрели в поле туманы.
Сколько в душе моей было небес
Кровью излилось из раны.
Облаком в зеркале озера я,
Музыкой маршей военных,
Узник метро "Маяковская" - Я.

Дом

Тень сутулого стула тлею въелась в обои,
Ветхие занавески держатся на паутине.
В этом старинном доме счастливы были двое,
Но и они увязли в клейкой житейской рутине.

Канули камнем в омут годы торжеств и смеха,
В Лету стекли по капле со стрелок настенных часов,
Теперь на стене кирпичной вместо часов прореха,
Дыра посреди пространства и в будущее засов.

А было все так прекрасно, что дом, погружаясь в сон,
К таинствам приобщался, как старый слепой масон.
Дыханьем дышал он страсти и стонов спивал он мед.
Дом знал, что в постели двое свой продлевают род.

А улица бушевала - стучали сердца машин,
Сдирали о наст асфальта разбухшую кожу шин,
Глядели глаза их, фары, сквозь ночи густую тьму,
И тени в окно входили, гардинную смяв бахрому.

И вскоре случилось чудо - младенца в тот дом внесли,
Светились от счастья окна и розы в саду цвели,
И дом распахнул свою душу, беды прогнал взашей,
И было все идеально, лишь кот не ловил мышей...

Шли годы, любимец дома - третий его жилец,
С гиканьем и вприпрыжку носился, как вихрь, по дому,
Мама его стыдила, грозился ремнем отец,
И третий затихал, до следующего погрома...

А когда повзрослевший третий выбрал иной приют,
Дом, захлебнувшись злобой, утратил покой и уют,
Он дверью стучал в обиде, плача, полами скрипел,
И больше не видел смысла, во тьме повседневных дел.

А годы тащились мимо, их двое устали считать,
Любовь свою, как рубаху, пытаясь добром латать,
Но тщетно... Года понуро все шли за окном и шли.
Любовь же по швам трещала... и двое беду нашли.

Дом знал, что от горя люди горькую горько пьют,
С тоской о годах минувших, слезы рекою льют,
Но прозябал безучастно, бездумно на все смотрел,
Когда улетали души из грязных и старых тел.

А после, по комнатам дома две скитались души,
И, насквозь стены минуя, скулили они в тиши,
Они искали друг друга и то, что сулит покой,
И трогали занавески ветром, дыханьем, рукой...

Лишь рухнув под гнетом тяжелым новых и злых времен,
Дом понял смятенье скорбных, желавших покоя духов:
Что жизнь, пусть длиннее века, короче она, чем сон,
Чем счастье двоих, чем тень тополиного в мае пуха.

Предчувствие дефолта

В степи крыжовник нынче не растет,
А кот ученый выступает в цирке,
И в нашем веке Мастер -идиот,
И слово "бублик" исчезает в дырке...
И слово в слово следуя за ним,
В накал страстей, что измеряют в вольтах,
Я говорю, и сизый речи дым,
Уж застит свет в предчувствие дефолта.

Препарирую жизнь

Препарирую жизнь, пусть роятся кругом химеры
Событий, созвучий, согласных и гласных соитий,
Снов, забытья, безумства и чувства простого меры,
И голосов друзей, тех, кто стали для нас примером:
Кто певцом, кто ученым, а кто, почитай, премьером...
Препарирую жизнь, жизнь лежит бездыханным трупом.
Все что было - ушло, стало мелким вдали и глупым.
Я устал от тоски, от борьбы между духом и бытом,
От голодных устал, ведь для них преступление сытость.
А Добро с добром уступает Злу. Зло сидит на нагретом месте.
Оглянешься, ба! Из Добра давно Зло кровавое месит тесто.
И устав от таких беспросветных, как тьма, открытий,
Тюкну в темечко жизнь - и все шито вночи и крыто.
Уподобясь Богу, беспристрастному здесь эксперту -
Препарирую жизнь, и смиряюсь теперь со смертью.

Мандельштаму (акростих)

Медного солнца лучи озаряли округу.
Арфы ветров заглушили вечерние звуки.
Нервные тени росли и тянулись друг к другу,
Души с небес опускались и, взявшись за руки,
Еле заметными глазу тенЯми по теням
Листьев и веток в саду беззаботно гуляли.
хмелЬ
Шелково вился по арке. И прЕдавшись лени,
Тело томилось, лишь зренье неволило дали.
Атомный век, замирая в глубоком поклоне,
Мед упоительных строк Мандельштама с ладони
У ветра спивал!

Три дня

Тебе направо, а мне налево,
Я был Адамом, ты была Евой.
И счастье длилось три зимних дня.
Теперь ты в небе, в болоте я.

Три дня спешили, три дня летели,
Деревья гнулись, мели метели,
Три дня упали в одну постель,
И растворились в сплетеньи тел.

Я был Адамом, ты была Евой.
Я был Кентавром, ты была Девой.
Три зимних ночи не помню я.
Я только помню три зимних дня,

И жар усталых, опухших губ...
Ты была умной, а я был глуп.
Ты была нежной, а я - невеждой,
И нам мешали тогда одежды...

Тебе направо, а мне налево.
Я был Адамом, ты была Евой,
Рабой, служанкой и королевой.
А я был юным, нахальным малым,
И не заметил, как ты устала,
И не заметил, как нож разрыва
Любовь, как грушу, разрезал криво.

Ты была Евой, ребром Адама,
Пожалуй, в этом и крылась драма.
И не в песке здесь и в глине дело.
Ах, как прощаясь ты поглядела!

Теперь ты в небе звездой вечерней,
А я убогий, смешной, неверный,
Лучами скорби во тьме опутан,
Всю жизнь сменял бы на три минуты,
На три мгновенья, на те три дня,
Когда влюблен был и счастлив я.


Ангел

Падший... Взлететь не в силах,
Но в силах еще ползти.
Любила ли? Разлюбила?
Устала любовь нести?

Падший, бескрылый ангел...
Давит на плечи ложь.
Руки, пальцы, фаланги.
Крылья пошли под нож

Лик Бога

Когда запоздалые звезды
Протянут друг к другу лучи,
Когда неприметные гнезда
Согреют телами грачи,
Когда мимо тьмы электричка
Колесами вдаль простучит,
И звонких сверчков перекличка
Над миром ночным зазвучит,
Тогда над природой убогой,
Распятой, измятой, святой,
На небе проступит лик Бога.
И душу наполнит покой.

Троллейбус

Твой троллейбус умчался давно,
Карандаш измарал полстраницы,
И в бокалах застыло вино,
Мошки вьются над ними, как птицы.

Ах, какой же я нынче болван,
Я твоих не исполнил желаний,
Не достал, идиот, пармезан,
И икры амазонской пираньи.

И мороженое озерцом
Растеклось по китайскому блюду,
Эх, не вышел, наверно, лицом...
Я помою, печалясь, посуду,

Выйду в лес по следам партизан,
Где ж растет этот сыр-пармезан?!
Как старик невод в море заброшу,
Как тебе угодить-то хорошей?

Николай Рубцов

Богатства не нажил и счастья не нажил, но жил
Накалом души, и стальным натяжением жил.
Не строчки и рифмы, а жизнь на бумаге слагал.
И в светлых стихах никогда, никогда он не лгал.

Гармошкой далекой звенит над Россией душа
Поэта, певца, балагура, бомжа, алкаша.
Судьба его - сумма то ссадин, то шрамов-рубцов.
А имя его- Николай гениальный Рубцов.

В храме сна

Прочитаю во сне, причитая,
С диалекта грачей и сорок,
На свистящем, журчащем, шипящем,
Всуе вписанным в книгу меж строк,

Недоступном для нас, но знакомом
С обустройством моих хромосом,
Между кремнием, бором и хромом,
В хламе квантов, летящих на слом,

В храме сна, в дальнем царстве подкорки,
С языка воробьев и синиц,
Я прочту эту книгу до корки,
О повадках и знаниях птиц.

Я прочту о пространстве и силе,
О свободе небесных сторон,
О полетах, о ветрах, о крыльях,
О могуществе стаи ворон.

О таких небывалых рассветах,
Средь ветвей, о законах гнезда,
И как лучик холодного света
Путеводная тянет звезда.

Прочитаю во сне, причитая,
На свистящем смешном языке,
О душе, что отбилась от стаи,
И очнусь на затекшей руке.


Небесная рана

Любочке Павловой

Листья срывает ветер,
Вечер приходит рано.
Кровью в закатном свете
Неба пылает рана.

Ветер сметает листья.
Листья ложатся в лужи.
Желтый дрожащий лист я,
Смертной пугаюсь стужи.


Введенская

Над Введенской улицей небо в крови,
Зарезан трамваем закат.
С имперской столицы покатой брови
Стекает степенно река.

И слышится рокот моторов из тьмы,
И скрежет голодных колес.
Мы робко крадемся вдоль темной стены,
Мы светлых страшимся полос.

Ведь хищного транспорта зорки глаза
И алчен бензиновый дух.
Над мертвым закатом пролита слеза
И спит на боку Петербург.

1.10.2004

Хрущобная любовь

Городом, сыном второй пятилетки,
Сеткою улиц разбитым на клетки,
В лето вбегаю влюбленно из мая,
В сквер зеленеющий, мимо сарая,
Серого призрака смерти и тлена,
Вросшего в мусор уже по-колено,
Мимо забора, сараева брата,
В надписях пестрых признаний и мата,
Мимо окурков, бутылок, шприцов,
Теплому ветру подставив лицо,
Мимо убогих но стойких бараков,
Мимо мамаши, измученной браком,
Нервно орущей на чадо в соплях,
Мимо листвы, превратившейся в прах,
Вверх по ступеням. годами облизанным -
В лето, в объятья горячие Лизины!


Богу немного за 30

А Богу немного за тридцать,
Сутул он, представь, близорук,
Он судьбы читает по лицам,
Он любит бомжей и старух,

Он любит согбенных и сирых,
Он терпит богатых и злых,
В носках его водятся дыры,
Он скромен, стеснителен, тих...

Он очень боится трамваев,
Вокзалов, дрезин, поездов,
Мечтает об отпуске в мае,
Жалеет молоденьких вдов.

Живет он в обычной хрущобе,
Работает кладовщиком,
И ходит в замызганной робе,
И платит исправно в профком.

Он только не может креститься,
И дразнит его машинист,
Сосед его, Саша Возница:
-Наверно, ты, Бог, атеист.

Когда же восходит над миром
Светило великое - Ра,
Бог ходит в портках по квартире,
И смотрит в колодец двора.

Он знает, что завтра случится,
Он ведает тайны и сны,
Он любит пельмени и пиццу,
А водку не пьет он с весны.

Не веруют в этого Бога,
Лицом он не вышел, убог,
И лет ему вовсе немного,
Но все же он истинно Бог!

Пастернак (акростих)

Пеной морскою вскипают слова,
Астры вплетаются в строфы.
Синие ночи озвучит сова,
Тусклые сумерки - дрофы.
Ежели ели с елеем святым
Ринутся в рай муравьиный
Небо приблизишь созвучьями ты,
Ангел поэзии дивный,
Кроткий послушник мирской красоты.

Осип

Меня свалил заморский грипп,
Еще листы роняла осень,
Когда от кашля я осип,
Ко мне свозь жар прорвался Осип.

Он рифмовал и быль, и бред,
А в этом многим даст он фору,
И сумрачный струился свет
Луны, лучом пронзавшей штору.

Умело словом врачевал:
Воронеж, норов, новь, ворона...
Смеялся он и горевал,
И... растворился в клена кроне.

Погиб мутирующий штамм.
Прощай, ночной посланник неба!
Здоров. Спасибо, Мандельштам,
Твоих стихов отвар целебен!