Как хорошо быть мальчиком:
бродить в мешковатых джинсах, расставив кривые ноги,
хлестать по кустам линейкой, ромашки сбивать ботинком…
Никто не внушает, что богу угодны скромные недотроги,
Не щиплет за щеку: ах, красавица, настоящая осетинка.
Ему хорошо: он хлопает дверью и уезжает в Америку,
А ты будешь молча ждать, стихи сочинять убогие,
И выйдешь за первого встреченного на набережной Терека,
Чуть менее высокогорного, чем туры завиторогие –
И счастливы все: родня, подруги, соседи кивают ласково -
Жизнь удалась – ты стала тем самым божественным идеалом.
И вдруг надеваешь ты камуфляж, вспоминаешь устройство Калашникова
И говоришь семье: я должна помочь народу за перевалом.
Отличницы взрослеют примерно в сорок, оставляют на память в раме
Шкурку матери и жены - и становятся пацанами.
Ты топчешь ботинками облака, джинсы – парусом рваным,
У нас есть обычай: всходить на небо мальчиком безымянным.
Ищу волшебника
Чтобы мутные окна в моем паровозе
Заменил на яркие витражи,
Подобрал бы джаз к монотонной рельсовой прозе,
Утомительный путь на музыку положил.
А лучше надул бы мой паровоз и превратил в дирижабль,
На который снизу с завистью смотрит город.
И стоит в депо мое прошлое, поезд ржавый,
А я уплываю в дальние страны, спокоен и горд.
Не хочу, чтобы ты молчала, как я, прислушиваясь к себе
(Набивай звенящие мячики слов и смешных вопросов),
Чтобы падало сердце, как лёд в водосточной трубе,
Если солнце огреет портфелем и дернет за косы.
Не хочу, чтобы ты танцевала, как я, всегда, везде –
В театре, в кухне, в приделе больничного туалета
И в «Маленьком принце» играла розу, покинутую на звезде,
А придя в себя, искала жизнь во Вселенной рунета.
Не хочу, чтобы ты уходила, как я, одна на аэродром
Посмотреть, как взбегает на небо планёр босиком по траве -
Ты другая, ты будешь вместе со всем двором,
Отправляться в полет на воздушном змее с короной на голове.
Распахивай двери и окна своим мечтам -
Не хочу, чтобы ты, как я, хоронила их в письменный стол.
И вообще не учись писать, да и в школу тебя не отдам.
Лови свое звонкое солнце, играй и забей мне гол!
Жить на поверхности, не глядя в глубину, скользить с порывистостью водомерки
По гибкой упаковке бытия, по россыпи добротных ярлыков.
Перебирать орнамент новостей, приоткрывая кнопочные дверки,
Безжалостно захлопывая те, что выпускают гукающих сов
И спрутов жалости.
Увольте от глубин! держите от провала в бездны!
Там тишина гудит, как сопло корабля, не слышен крик из сжатой головы,
Там тонны памяти расплющивают грудь, вина шарахает, и падаешь отвесно
В глубоководный мрак своих потерь, в пристанище безумий моровых.
Жить на поверхности – единственный рецепт, пружинить лапками по силикону.
Крестом пометить тонкие места и не смотреть, забывшись, за препону.
С туши жертвенной дум моих шкуру сдеру
И солью ее кровь,
Перерезав ей вены.
Кладовую мечты по камням разберу,
Чтобы вынести дров,
А огонь - вдохновенье.
Процежу свой восторг -
Пейте стихотворение!
Мрак сошел, лицо его небрито,
Не умыто пеною луны.
Переулков жадные корыта
Бедными собаками полны.
Псы глядят на месяц вожделенно,
как на сыра жирного кусок.
На горбушку смерзшегося тлена
Капает из глаз их горький сок.
В чем могли собаки провиниться?
Чем нам добрый кот не угодил?
У стиха заныла поясница,
И волчонок жалости завыл.
Уедем в Марокко, уйдем в караван к бедуинам -
В песках под лавандовым небом струится шатер...
В хеджабе ты будешь как ночь синеглазая, Инна!
О, ночь, развернем у костра многоцветный ковер
Волшебных историй, в которых соткались уютно
Мотивы пути - города и куренье дорог,
Привал у колодца с напевностью меднопосудной
И странные сны, что в окрестностях видел пророк...
Ты знаешь, как тихо вдали от людского базара -
Так тихо, что слышно во мраке дыхание змей,
Когда оседаем росою кофейного пара,
Накрытые космосом в миг догоранья углей.
***
Cегодня тяжелый день. Медвежны объятья дивана.
Заводью синей лень к утру натекла из крана.
Стальной медицинский свет взрезает больные шторы.
Зевает заря в Москве и греет свои моторы.
Вставать и брести, как лось, под грузом косматой шубы
И снова пройти насквозь метро родовые трубы,
Напиться идей чужих блокнотом и диктофоном
И тут же забыть о них и слиться с вечерним фоном:
Чудовищный эскимос - ель рукава вздымает,
Троллейбус, унылый мопс, в заносах увяз до мая,
Хвалебная пыль витрин блекнет под снегопадом,
Лицо мое как мандарин - холодным пунцовым гадом:
Созрела в аду метель и бьет по щекам ботвой,
И сквозь утомленья хмель по нервам проходит вой
Небесной бензопилы. И кровь застывает в жилах,
Когда за спиной из мглы такси подползет крокодилом…
Проглочены я и день, голодного Бога пища,
Законно ли есть людей, изъяв из тепла жилища?..
Суровая наша мать - Святая рабочей недели,
Не лучше ли спать и спать, покачиваясь в колыбели?..
Протекая по улицам старого Владикавказа,
Растворяясь то в солнечном душе, то в пене теней,
Длинноногое время, румяно и зеленоглазо,
Мимоходом касается нами непрожитых дней.
Не преследуй его - заскользишь по спирали обратной!
Невозможность затянет: мы сами алкаем ее!
Не удержат ни сквер, ни балкончик с лозой виноградной,
Ни покой переулка, что к Тереку вьется змеей,
Никакие твердыни... В ином, нефизическом, поле,
Прислонившись к платану, взволнованный ждет человек:
Поглядеть на него - утоленье пожизненной боли -
На подсохшие губы его, на младенчество век...
Серебрится под елью ресниц отраженье фонтана,
От усердия бритвы на скуле прозрачный синяк -
Он реальней, чем лопнувший панцирь опавших каштанов,
Чем кривые ступени у лавки "Дербентский коньяк".
Он влечет через годы и страны космической тягой
Провалиться в небывшее, чтобы коснуться его,
Только вдруг прозвенит переулок ребячьей ватагой,
И окажется мир настоящим - и нет никого...
Но, задеты невольно, мечты - эти древние глыбы
Начинают катиться, и в гуле рокочут слова:
Нам же было дано, мы могли бы, могли бы, могли бы...
И побитое сердце во мраке сидит, как сова.
И, мерцая, по городу шествует юное время,
Невидимка - лишь такса ощерилась из-за угла,
Одинаково скоро оно на расправу со всеми,
Никому не желая ни смерти, ни прочего зла,
Просто делает вдох - и зияет в пространстве прореха,
И клубится за ним, оседая морщинами, страх.
А ему все равно, и его беззаботного смеха
Чабрецовое эхо звенит на альпийских лугах.