Владимир Рояко

Без виз

Нет, прекраснее изгиба - чей фонтанчик с родником,  
золотая бродит рыба за уснувшим рыбаком,
он во сне руками машет, загоняя рыбу в сеть:
будто в поле, из ромашек - где двоим уже не сесть
а присядешь - вертихвостка превращается в юлу
на спине одна полоска? две полоски? (не пойму)
но ромашки засветились - стало поле, как вода:
взволновалось - прорастило корень жизни лебеда.
Тут ворвались хуторяне (в мегаполисе хирев)
с визой - новые дворяне, дворовые значит: хлев,
наломали: веток, досок - рыбу вялить с ветерком,
но остался гвоздь с вопросом, что им делать с рыбаком?
Толь - обкуренный он - пьяный, толи в правду - мёртво спит,
толь - воздействие кальяна - менингит-конъюнктивит,
может он святой Егорий или хуже - Алексей
наглотался аллегорий - вот и ловит карасей,
и когда, он их поймает, не понятно никому -
"моё поле" - что мы знаем? что же грезится ему?
Кто сказал, что это поле? Ведь над ним свинец-закат
то, куда по Божьей воли к звёздам мы бросаем взгляд -
взгляд печальны и усталый - к высоте немых кулис,
где в созвездии-кристалле, через тернии без виз.

Ответы и вопросы

Из всех известных сумасшествий
любовь стоит на первом месте,
когда волынку выдувает
в пургу летящий паровоз.
И рассмешит сквозняк (бодягой)
ветрянку, с тамбура пришедший,
гламурно туалетный запах
Герцеговину папирос.

Им, за ненадобностью слова,
под стук дорожного мотива,
ещё горчит  воспоминанием 
мужской задиристый ковыль
в нём есть осадок от былого
в бокале - жар аперитива,
что бередить в душе умеет
трагедию и водевиль.

А ты - актёр и смотришь косо
слегка нелепо улыбаясь
метаешь пепел папиросы -
как в море порванную сеть.
Жизнь - из ответов и вопросов
скулит: твоя сторожевая,
ей на цепи легко и просто
очнуться болью... и терпеть.

Но знает боль, что есть на свете
отшельник ветер, старый ветер,
который попросту впервые
ещё не всё наговорил.
И как заложено в примете -
молчал он - тысячи столетий:
(мы за прирученных в ответе)
за пустыри-монастыри.

Так не затейливо вершится
всё накопившееся Завтра -
где, снегом белым, накрывает
ручей - ссужая берега,
когда весною разбежится
его, проснувшаяся правда,
не находя, как мы ответов,
в своих затоках и лугах...

Blogger Wars

                                  Представители российского миллиардера
                                  Алишера Усманова заявили о подготовке
                                  новых исков о защите чести и достоинства
                                  к политику Алексею Навальному.

Алексей, Алёшенька, Алекс... Ал...
не поверю Лёшенька - чёрт толкал:

дятел - буйно в темечко, бес в ребро,
по виску: серебряник-серебро.

Вот же, пишут блогеры - не дебил,
иль, тебя, юродивый убедил?..

раздразнить отчаянно злобный рой,
(над заваркой - чайником, мух - горой)

Это - порча древняя: сглаз! порок!
Ты же, всей деревнею - лез на рог.

Ах, ты Лёша-Лёшенька, Алексей:
ненаглядный наш - на Планете всей!

Грянет, с небо ясного, божий гром,
хоть крестись - примеривай, царский трон,

он у "дело правого" - бычий зуд -
до небес оравою вознесут!

Ну, а после радуйся, не зевай -
закрома столичные - каравай!

А надломишь, батюшка, до конца -
знай, подсунут - сонному, счёт - истца...

Не суды, Вам надобны! Не суды!
(довело - общение - до беды!)

Ты зачем, к Усманову, лез в мошну?
Не искал ли, Лёшенька, там княжну?

Он же - флюгер старенький! (петушок
перестал испытывать нервный шок)

С ним - оффшоры дальние и счета,
а с тоской ментальною - нищета.

Где твои опричники? Где княжна?
(не прими, как личное - век должна!)

А - "должна" - у пастыря быть мечта
через муки страстные - до Христа,

где подарки искренне брать вином,
что бы знать, в чём истина - три в одном!

Выпей рюмку, Лёшенька, сплюнь в неё
 (с исковою давностью) до краёв:

  у Христа, подписчиков - миллиард,
  а с суммою нищего - Форт Байярд...
     

                                            31.05.2017.

Возвращение Алисы

              Белый Кролик надел очки.
              — Откуда мне следует начать, ваше величество? — спросил он.
              — Начните сначала, — серьезно сказал Король, —
              и читайте, пока не дойдете до конца; тогда остановитесь.
                                     Кэрролл Льюис.

Сползать с телес в урочный час, способны шорты и бикини
где в голове - катрен из фраз, тобой загубленной латыни:
"Ad captandum vulgus*" - "в угоду всем - в угоду черни!"
зачем пытается лангуст перефразировать учебник?
Мир в размышлении школяра его - окно, в окне ворона
и опьянённость комара на вкус цыганского барона.
Во всём есть - Хаос, Демиург. И вихрь, что сносит за кулису
всю сцену (в кроличью дыру) латынь и сонную Алису.

Всё сложное, дано понять, до относительности - просто,
лишь - сопоставить и принять, их вектор ускоренья роста:
когда ты - спящий ангелок и взрослый чёртик (что хреново?)
и поэтесса, как пророк, в ночном эфире ищет слово.
Так, разбегаются - они (на свет скопившихся галактик)
теоретические дни, и ночи - философских практик.
Пока, нездешний консультант, найдёт ошибку извлечения,
зубри - зубри, мой дилетант, свой замусоленный учебник.

Задай, мне каверзный вопрос! И я отвечу, не забуду,
ты хочешь - мужа? Что ж, запрос - к нему лежит через желудок.
Через - спагетти и салат, через - букет его портвейна,
когда за ночь, он гордо рад знать относительность Эйнштейна.
Я вижу блеск в твоих глазах, ты увлекаешься стихами?
Тебя задушит, Стрекоза, богемность - жадными руками...
Ты, мне не веришь? - (я же прав!) заманит он тебя в берлогу,
где разных специй и приправ в хрустальных баночках премного,

а ты (забывшая латынь!) ему - не лучшая стряпуха!
День, проведённый у плиты, как та, процентщица старуха,
готова мацать барыши, когда их нет, довольно странно:
вот тут взболтай! Здесь не кроши! А тут добавь пучок шафрана.
Я, видишь ли, не лучший гид, в разделе тушки и готовки,
меня всегда смущает вид - эпикриз чищенной морковки.
Но стоит ли кусать губу и сыпать перец и горчицу,
чтоб в след откачивать в гробу, тобой ошпаренного принца?

Готовить надо не со зла. И не "Ab irato*". Аккуратно!        
возьмем, к примеру, два числа в разносторонности квадрата,
когда его перечеркнём, тогда получим - биссектрису.
Так, лук приятней чистить днём, слегка обшаренный для риса,
скажу - не в этом мастерство, а в замечании деталей,
тебя восславят - божество! Вы что крошили? Что кидали?
Ты улыбнешься ,чуть во след, не слив секрет своей готовки,
ведь попросту секрета нет, всё дело в личной панировке.

Теперь ты знаешь... О, го-го! (В том заключается интрига)
Я вижу - шкаф, внутри его - твоя поваренная книга.
Из книги прорастает дуб, в нём есть ларец, в ларце есть утка,
а в утке "фаберже-суккуб" - троглодит его желудка,
в нём спрятан старый голубец, а в голубце - его либидо
его надкусишь и (пи...ц) наступит тут же - очевидно
а может быть другая блажь, воочию, не видеть - хуже,
столь ярко выражен типаж в несостоятельности мужа...

Мужья нужны для стройных дам, как на цепочке собачонка,
и ты, дразнишь его - Адам, наверно - хилая печёнка,
не пьёт как ты, когда ты пьёшь... (и это чаще раздражает)
зато на кухне острый нож, тебя хозяйку, уважает.
Жизнь, это Кроличий Туннель - не знаешь, где - какое - счастье,
когда  увидела Марсель и так не хочешь возвращаться,
но зал пустеет до поры, и тихо плачут за кулисой...
когда, из кроличьей норы, тебя кричат: "очнись Алиса!"...



P.S.
*Ad captandum vulgus - в угоду черни.
*Ab irato — во гневе.

Волна

В истлевшее дно перевернутой лодки
волна наслаждаясь, вползает лениво –
змеёй, расплетающей  чётки отлива...

Братство кольца

В весенний, ясный, теплый день, на Пасху ладили телегу,
ось издовала "дребедень", готовя почву для побега -
в лукошке - стыли куличи, в корзине - крашенные яйца,
а с неба, чистые лучи, вознице согревали пальцы.

Перетирая - "так и сяк", поводья скинув на солому,
возница смаковал косяк, отъехав пару верст от дома
затяжку сделав по-сильней и понимая важность груза
он открывал сейчас в себе - приход к проливу Лаперуза.

Кто раньше в детстве не мечтал, ходить вразвалочку по суше
и за, за пазухой Христа, набить - "спасите наши души",
- Забей на всё! (скрипела ось) "Забей - забей... я покачаю..."
(так, с твердой верою в авось - авося мы не замечаем)

В таком же в ступоре, как юз, лежал на дне помятый Бублик
обременённый на союз  его пятнадцати республик.
Курить - он с детства не курил, но с косяка ему досталось,
чтоб с кем нибудь поговорил, нужна и черствость и усталость -

шептал ему Сухарь-монах - не ради слова, (Бога ради!)
он видел бублики в домах, в иконостасах и в окладе
когда под них бросались ниц - до спазма нервного - до колик,
единоличность единиц, у алтаря, колбасит нолик.

Тут взять, к примеру, круассан - пузат, коль вязкая начинка
прилипнет к небу (Ах, лиса) достойна выделки овчинка
и между пальцев проскользнет, попасть на брюки без причины,
как только женщина сморгнёт - вскрывая, в мальчике мужчину.

Венчание и тру-ля-ля... и бублики - на брачном ложе
сомкнутся будто кренделя - изнеможенные до дро́жжей.
А утром, словно - лань и лев, чураются - на разных пальцах
от первой ночи ошалев - как однополые страдальцы.

Не думай Бублик о своём, чтоб игнорировал беседу -
вдвоём? Конечно же - вдвоём! (Плечом к плечу, сосед к соседу!)
Когда ты, столь необходим - определится: чья ты пара,
варись в абстракции  один: сапог и крышка самовара.

И здесь поставлены на круг - сметана в с крынке, мёд из банки.
Признаюсь: мой Свежайший друг, чужды мне хрупкие баранки,
они беспечны до поры, где существует Главный Бублик
который Сирию закрыл от посягательств "шумных публик".

Твой час придёт, и ты поймёшь: когда крошится - не крошиться,
давно над нами пляшет нож, да только карта не ложиться
рубашкой вниз - не наша масть, сильна отрыжка над икотой!
Уж лучше, ниже в скрынь упасть, и там почувствовать свободу.

И он возрел на Сухаря, потом на спящего возницу,
его в морщинках якоря, вполне сошли за черепицу...
Чтож - познакомились - привет! Теперь ты сам хозяин-барин
чтоб плыть отчаянно на свет, а не бубнить в резервуаре.

Ведь так, ему хотелось петь! Так звонко, вдаль, кричать хотелось!
- Я не сухарь, Мой друг, терпеть. Под маком скрыта мягкотелость!
Пусть не оправданность её - вершится ныне в равной силе,
где холод справился с огнём - когда внезапно надкусили

и тут же выкинули вон. И он упал - в куст у дороги,
он слышал колокольный звон, который слышен очень многим.
Весна прекрасным ярким днём, слюной "утроби́ла" паяца,
что мог быть, круглым сухарём...  лежать, и смерти не бояться..

Скарамуш

 Сутуловатость - нет, скорее нет -
контрастный душ изящества над формой,
для горстки покатившихся монет,
что старая хранила униформа.
(а ты устал всё делать на бегу…)
- А кто ты есть? А кто я есть? Не знаю…
лишь шпага чуть качнется на боку
последнее надломленное знамя.
Наверное, так думал - Рафаэль
касаясь рукояти с аметистом:
«ты жертвой стал заигранный Мольер…»
- Ты был артистом - Жан Батист? артистом…
А Жан - дремал и утренний туман
его баюкал хохотом Версаля
где он готов – был (в одиночку) сам,
обхохотать Версаль не воскресая
один за всех - и не его вина -
оставить безответно Сабатини,
поскольку с пеленою - глубина
делила маски (их двойных) идиллий,
где «Фея Смеха» предлагала - впрок
то, что взамен попросит многократно,          
когда под утро свежий ветерок
развеет - сновидения безвозвратно…
«Котурны!» - прокричит в насест петух
и разнесётся прыть, всем хором в связке.
А ты, шепнёшь ему – «замри лопух»
какой актёр достоин этой маски?
Вчера ты - Дзанни, ныне – Скарамуш,
застрял в балконе - бляхой голубиной,
а за стеной сопит ревнивый муж,
на брачном ложе, но без Коломбины.
Она босая ходит по траве
и щурясь от цветного авангарда
два ваших взгляда встретили вполне
прелюдию, к комедии «дель арте»…

P.S

Комедия "дель а́рте" (итал. commedia dell'arte), или комедия масок,   
комедия  импровизации.

Неопалимая Купина

   
Ты представляешь: Бог один, с тобой, всю жизнь играет в прятки,
  доживший до сплошных седин (как ты) горбатится на грядке,
взрыхляет тяпкой взбитый грунт с « неопалимою купИной»,
  шутливо шепчет: « Милый Брут - что нам слепить из вязкой глины?».
А Брут устроил перекур - такая в нём метаморфоза
  глазеть - возню голодных кур, где Эльдорадо из навоза
обжили сочные жуки (очнувшись с сонными глазами)
  чтоб кур мохнатых хохолки кудахтали сейчас в Рязани...

А время льётся - видит Бог, как опрокинутая чарка
  (чуть раньше вылитый - бульдог) скулит пустая, как овчарка.
- Ещё одну на посошок – мысль, доводящая до дрожи,
  но  тронешь  адский волосок, тот час столкнешься с гнёвом Божьим.
Его жена печёт блины и значит: нет пути - спасения,
  в Саду Эдемском валуны - подпрыгнут вверх от сотрясения
и вновь на место не падут (иди поймай их, малахольный)
  и до зори ищи в пруду, где канул их – краеугольный…
- Заначка есть, перетерплю. Вот внук приехал на побывку,
  на днях, предписан - к кораблю, а короблю, нужна «обмывка».
- Один такой я утопил - в вине - на склоне Арарата,
  кого тогда я материл - не помню - свата иль не свата?
Перекурил, пора вставать. Ах, славно Солнышко пригрело!
  (ему всего лишь двадцать пять) А деду, больше - накипело...
Кого он всуе материл? (он видит, в Солнце, деда спину)
  ему он - Бог, что говорил с Неопалимою Купиной…

Шатун

Благодать

По указу «номер 3» жили мы
  где до осени, а где до весны
и просвета на глазок не видать -
  благодать... (Она во всём благодать!)

Не пытайся сам накликать беду,
  не кури и не зевай на ходу -
зная - беды от баб (селяви!)    
  ливер нынче кебаб на крови.

Что останется от наших костей
  не построить дворцов-крепостей
в пересчете на каждый второй,
  я - герой и плюс его геморрой.

Жернова измельчают муку
  может, спляшем? Полежим на боку?
Не спеша поплюём в потолок
  и в рождественский наполним чулок.

Как же нам раскрутить маховик?
  Где ты ястреб, стрелок, штурмовик,
смех задорный - его балаган,
  к нам приехал... (Реджип Эрдоган)  

Если хочется нервы умять
  вскрой 0,5 в которой есть - благодать,
хлеб под салом, нарезанный лук,
  чтобы эту богему потуг,

вперемешку: как тот же указ,
  поглощал не один унитаз.
Балаган он вроде – «Цирк Шапито»,
  что хотел сказать? (Да это не то…)

Через океан

Мастер

  Коль уж всё, на свете - до всего попарно:
  клона мастерил из полена Карло,
  долго он терзал - мерзлую осину,
   ночи напролет сетуя на зиму.

  А зима была лютая и злая,
  и редел запас дров возле сарая,
  и на ту беду - потерял огниво:
   укорял себя сонно и лениво.

  А мороз крепчал. «Даже в непогоду
  каждого из нас водят кукловоды»:
  мастер говорил деревянной кукле ,
   искоса смотря, где сгорали угли.

  Там кипел котёл с пряною похлёбкой.
  - Мне бы - штоф, сейчас, или чарку с водкой!
  Он подносит руку к деревянной коже
   и находит там - чего быть не может.

  Ах, ты баловник с чудною мордашкой,
  толь сучок в тебе, то ли карандашик?
  Ладно, поспешу сделать ручки ножки,
   из папье-маше жемчуга в одёжке.

  Можно обвести глазки темной сажей.
  Хорошо тебе? Правду кто расскажет?
  Хоть смотри на всё ясными глазами
   всё равно соврёшь и под образами.

  Куклу, как зверька оживляет мастер…

  тоже говорил я - Ольге, Маше, Насте...
  - Не тревожь огонь! Разметаешь искры!
   Оттого любовь - вид каннибализма.

  Ибо, ход разлук обгоняет встречи -
  чтобы закружить в круге бесконечном:
  завтра и вчера, ветер с темной мглою,
   чтобы было – с кем, плакать над собою...  

Знаки переменных величин

Рождество 1937

Ты не бойся волхвов приносящих дары,
суету у твоей колыбели,
долгий обыск ночной, пролетарской поры,
и прокуренной запах шинели,

где рука на плече тяжела, тяжела
и её оторвать невозможно,
чтоб сутулясь сидеть ближе к краю стола
ощущая, как сердцу тревожно.

Не минует ни что - прозорливость ночи
вся её непосильная ноша:
спичка гаснет скорей, чем огарок свечи
после третьей попытки бы ожил.

Так, сегодня троим, вам, дано понимать,
эту тяжесть венка апсалюта -            
бледнолицесть отца и оскомины мать
перекрестят во след обоюдно.

Ты кивнешь головой и замрёшь у дверей
поклонишься рассвету с дарами,
где за окнами снег запоздал в декабре,
чуть в глазах проступая у мамы.

И когда поведут старой лестнице вниз,
на которой пора бы - споткнуться,
у парадной сквозняк бесприютно раскис
силясь с прошлым своим разминуться -

(с высотой) где горит, постоянно звезда,
одинокая в здешней пустыни,
обретая свой дом - здесь, сейчас, и всегда,
для отца тосковавшим о сыне.

Кисель из променада

Goodbye

Лилипуты

Механика дрозда

1.

Мир всегда делился на «до» и «после»,
на закат в Оттаве, на полночь в Осло,
на того кто «за» и на тех кто «против»
в мелкорубленой массе на бутерброде.
Как сказал, чуть зевая, Омар Хайями
«упаси нас, Всевышний, очнуться в яме!»

Как копна для льна, как похмелье к пьянству,
пустота и стена тот же вид пространства.
Прибывая во сне - где не будь под Тверью,
глубоко внутри, за закрытой дверью,
там, где день в желаниях правит нами,
ночь калечит надеждой и тешит снами.

Наяву, все затмения исходят мглою.
Дайте мне рычаг! Дайте шприц с иглою,
дайте пять минут, с правотой Ясона,
растолкать других, за глоток озона.
Дрозд внутри меня крепко держит ветку,
потому, что - свобода есть центр клетки.

Инкарнация - смена сознанием тела,
где душа перешла камертон предела,
потому, что способна по праву джина
покидая бутылку - сжимать пружину,
чтобы с ветром однажды едино слиться,
ибо в каждом из нас прибывает - птица.

Я не знаю, не слышал - павлиньи трели,
какаду заводного – да чтоб горели
эти дни вперемешку с другими днями,
в Воркуте на морозе или в Майями,
по Камчатке - по пояс, зимой - на сопку
или в туже коробку - панель-высотку.

Отчего мой дрозд так невольно робок,                
в камертоне открытия винных пробок,                        
в голове: Ля-минор, До-мажор и в пору
выжимать по аккорду орган собора.
Толи так - отстранён? Толь на самом деле
понимается тягость страстной недели.

2.
Я не помню когда и в каком столетье
я томился - на том, иль на этом свете,
было это в строю - с номерком на робе,
или с "баю-баю" находясь в утробе,
я очнулся, в себе подавляя робость -  
гипнотический взгляд скалолаза в пропасть.

Помню лестницу, с множеством к ней ступеней
в черной пропасти воды в котлах кипели. -
серебрилась зима? выцветало лето?
Помню точно - глаза привыкали к свету,

помню - гнали за дверь, помню - мать кричала,
сила голоса – есть камертон начала.

Пой же птичка, крути свой клубок печали,
это ты научила не спать ночами -
открывая мир, принимать сквозь слезы,
как бывает задымлен под утро воздух,
в тихом шепоте - с шепотом за спиною:
совокупно прощенью с его виною.

Это враки - выдумки - предубеждения,
будто шестерни свыклись с развал - схождением
будто им безразлично в разнос вращаться
в хороводе беды и лезгинке счастья -
из аморфных валторн и гобоя (рьяно)
в партитуре душевного фортепьяно.

Человек захандрит, прослезится лично,
только певчим без нот не открыть «больничный».
За какие ноты? (Господ - с тобою!)
От отчаянья ночь раздражать губою!
Как же сложно, бывает открыть окошко
в тёмной комнате, где прибывает кошка...

Проще всё забыть или вдрызг напиться,
я тебя отпускаю на волю птица,
за твои – иконы - святые лики,
не способные скрыть не одной улики.
Как весома сегодня словам награда?
Ты молчишь... и  в стакане - сухая правда...

Давид и Голиаф

I.
Виной всему был - чешский сыр, голландский лук, в графине - чача,
нарезка тминной колбасы и позывной – «моя muchacha*» -                
тяжеловесный палиндром: «почём скелет в славянском шкафе?»
так, рассуждая – «кто есть кто», Давид жалел о Голиафе.

Тот вечер близился к концу, давно распаренного бара,
как сухари на хлебницу́ - слегка позёвывала пара,
(брюнет наверно был отцом) но до чего скупа утрата,
когда он выложил кольцо неотразимого карата.                    

Вот так, теряются слова и вместо слов всплывают свечи,
звенят в набат колокола и ноги просятся на плечи -
от центробежности оси (да мало ли - чего попросят?)
пикантный "Cheese" - чуть прикуси, уже готово: шесть на восемь.

II.
Сидящий рядом за столом, он допивал богемский кофе -
(цена за прежний палиндром - месть Агасферу на Голгофе)
дорогу к сердцу промостил, в его мозгу – «геройский Плейшнер».
(кого он всуе воскресил, как папуас - своих старейшин)

Теперь, оттачивая взгляд, он подбирал достойный камень,
чтобы рассматривать подряд, кто нервно разводил руками.
Так, эту парочку дано, списал он - чётко, на вокзале
и камень лёг на полотно - холодным мастерским касанием.

Почти картина! Если в ней, законсервирован разведчик,
горюче-смазочный елей - зелёный в банке огуречик,
он притупил ожог во рту (за Розенбергов с Мата Хари*)
когда на шее сдавлен круг любвеобильными руками.

III.
«Быть сдержанней» думал он, взглянув на стрелку циферблата,
есть шанс один на миллион! Второй - для точки не возврата.
Он подкрутил слегка часы, хоть те, назло, не отставали,
у стрелок тоже были «бзы» - два, вниз, несущихся трамвая.

Один с рождения – еврей! Другой, в легенде - генацвале.
И там и тут: «ген – брадобрей», (и в центре это понимали)
что, для родни он был отцом, имел детей: пока их трое...
Здесь - безутешным стал вдовцом (типаж любовного героя).

Среди врагов ты не один - когда в штанах, такое лобби!
«Лоббируй грозный Голиаф!» - эпитет вставший для надгробия,
сейчас (прости меня Господь) он вспомнил детство – обрезание…
и то, куда, пришили плоть, для выполнения задания.

IV.
Внимая к сложности - всего, решили - имя будет прежним -
«Давид», ведь мало ли чего, могла раскрыть в постели нежность.
«Давид» - не усложняет речь - в неискренности - к полиграфу,
чтоб из запасников извлечь - Евангелие Голиафа.

«Заблудший ангел, мой Давид»: мир - замечтавшийся еврейки,
(ты по субботам был своим! Своим, но не в своей тарелке)
она готовила мацу… и мужу, вслух, не возражала,
но слезы по её лицу, стекали к острию кинжала.

А он умчался в никуда, к счетам открытого оффшора,
слегка – небрит, а борода – респект для коммивояжёра.
- Привет - грузин! Прощай – еврей! Когда - грузина обнаружил,
он с ним, впервые, применил своё летальное оружие.

V.
Эффект был полным от того - не просто, скрыть бутон смущения,
как легендарный Авалон - в вершине перевоплощения.
Эффект у леди был такой… (фристайл – восторгов и безумий)
в конце - дрожащею рукой, на столик, в выложенной сумме.

« Тебе я вскоре позвоню!» - так не хотелось расставаться
летящей бабочке к огню, в тамтам шлепка её оваций.
«Твой, Голиаф - огонь и лёд!» – воздушный поцелуй с балкона,
но впереди был самолет на вылет к штату Оклахома.

Сдвиг тектонической плиты, цунами след, землетрясение:
не от предчувствия беды, ещё чуть раньше - невезения,
разлуки - терпкое вино и терпкости сухая вьюга,
чтоб ощущать сейчас одно - как сила покидала друга.


VI.
Из бара выходил народ, кто вновь входил, кто полз (всего-то?)
чтоб освежить набитый рот - и за себя, и Карел Готта,
Есть множество на то причин прогнать подагру из сустава,
в брандспойт скопившейся мочи, у отходящего состава.

Когда ты покидаешь бар, ты сам - жокей и в мыле трасса,
в прыжке готовый ягуар скукожился до дикобраза,
затрепанный и жалкий вид, шипучка - в уксусе протеста,
«она ему не позвонит…» - и мысли не хватало места.

Чуть выше, во втором окне, увидел он горшок с геранью,
за занавеской в белизне, похож на голову баранью,
от этой ясности всего, чуть повело к стене прижаться.
Ну, хватит - шашки наголо - стоп! дайте мысли удержаться.

VII.
Провал был ясен… (подожди!) Я провалил свою связную?
Прости же Родина, прости! Прости, за книжку записную,
он удалил с айфона код - код активации аккаунта,
хук был похож на апперкот, по самолюбию дилетанта.

Ещё два месяца он ждал. И по ночам бродил по Праге,
вполне законченный финал – замёрзнуть где-нибудь в овраге,
под тенью "Карлова Моста", в проёме звёздного с рекою,
его позвала темнота - к себе - холодною - нагою...

Он вспомнил дом, своих детей, жену в распахнутом халате,
Давид, ты вовсе не Давид! (и сожалеть об этом хватит)
Он переплыл – Влтаву плавь и было чуточку обидно
когда, воскресший Голиаф, проник к сознанию Давида…

12.11.2016.



P.S.


1. muchacha* - c испанского девушка.

2. Чета - Розенберги и Мата Хари* - наиболее знаменитые разведчики своего времени,
гордость многих разведшкол - так, как данные люди не были профессионалами.

Десятый Рим

Смоковница

Пройдя у низкорослого дерева
всегда есть возможность согнуться.
любому упреку, возникшему из пустяка
найдётся возможность смолчать,
потому, что у тишины всегда существует мелодия,
потому, что сильный ветер не гнет бамбук -
а опустошает его.
Если отнять у реки её берега
она станет безликой,
если отнять у человека прошлое
он перестанет существовать
Не бери больше, чем ты можем приобрести.
потому, что гордость ниже стыда,
потому, что добро всегда приходит с опозданием.
Ибо - дерево, не приносящее плоды,
это и есть Ты…

Наполеон

                              Памяти Друга.

Однажды выпью за тебя,
мой Друг - и понимаю чётко:
не тостом полнится Земля
в разгар канкана и чечётки.

Не всё, мы выпили с тобой,
хоть это, кажется не мало,
зашитых - временем, судьбой,
(лоскут цветного одеяла)

когда под утро - на бедре
зудит назойливая муха,
для взгляда в синем янтаре -
в чём вечность? в чем её непруха?

Я постараюсь не жалеть,
ножам надрезанного торта:
есть ночь - любить и день - гореть,
и второпях послать всё: «к чёрту!».

Ведь, как понять, что вся Земля
с себя следы - твои стирает.
Я выпью… и начну с нуля:
«Земля - большая и сырая»,

как Бонапарт Наполеон,
что стал звездой под Аустерлицем
что смог уйти (будь трезвым он)
уйти - и тихо помолиться.

Так расскажи мне о себе!
То, что я знаю не дороже -
всей памяти (что есть во мне)
дожди латает подорожник,

когда горит опавших - медь,
когда они сплотились грудью,
чтоб никогда - не сожалеть
того, чего уже не будет.

Орфографическая ошибка

...чем меньше женщину мы любим,
тем больше любят ананас...

Пчела

В этом мире, если не рядом ты,
(я не помню другой) через едкий дым
сигареты – кусаешь свои уста,
в тонких пальцах дрожит огонёк-звезда,
(ночь лгала, как одна из твоих подруг)
мы проснулись чужими, средь дня, мой друг.

Отторжению – льдины, объятьям – жар,
(пустотой едины квадрат и шар)
и почти не дышим – анабиоз,
(я рукою коснулся твоих волос)
ты отринула, будто рука в огне:
вот и всё, что однажды досталось мне.

Что диктуют причины? Что выдаст звук
там, где чашка летит с раскалённых рук
и пространство меняет к зрачку накал?
В геометрии царства кривых зеркал -
молоко, капля крови, и вся река:
горловина застывшего тупика.


...
Мы уже не увидимся (как не ной),
а ковчег переполнен тобой и мной
и всё больше - гул грома по вечерам,
от битья посуды (и новых драм)
прилетает и бьётся в стекло пчела,
от желания мстить чистоте стекла.

Это я (память прошлого) улей свой,
переполнил нектаром, пыльцой, слезой.
Это я, с высоты устремляясь вниз,
среди множеств других, находил карниз
твоего окна, что теперь вполне
мне сказать - я живой! я живой! но вне

отведённого круга твоей рукой.
(что заменит разлуку – война? покой?)
ведь уже не от ласки - скулим от ран.
Выше веры бывают ступеньки в храм,
и чем круче они, тем земля вдали
привлекательней дышит цветком в пыли.


...
Мы уже не увидимся (стой! не лги…)
не огонь пожирает гнездо – долги
и асфальт, застывая на сотню лет,
проявляет в порою случайный след.
Только мой – зимой, хмурым утром - смой,
на твою слезу грянет новый Ной,

он зайдёт в твой дом, осмолит углы,
взглядом менее хрупким, чем мой от мглы.
(это в будущем) Впрочем, не я – пророк,
а рассохшийся, после меня порог,
поскулит, словно пёс на чужой каблук,
удивляясь не встрече – цене разлук.

Вот и все - лишь осталось шагнуть за дверь
в параллельную бездну. «Мой милый зверь…»
(одурманенный, пьяный) я камнем врос
под сорвавшимся ливнем твоих волос,
«этот мир без остатка весь твой - бери!».
(так влюбляются в мыльные пузыри)


...
А потом - за рассветом приходит тень,
где давно холодна полынья-постель,
в складках ситца, с остатками бахромы,
ей ещё откровений заполнить сны:
заклинанием с губ, силой ласки, в цвет
добавляя опалину прошлых лет,

добавляя опалину – «мудрецам
двух разрозненных сфер» одного кольца.
Наконец-то пружины её вздохнут
облегчённо, забыв полуночный труд,
переполненных - лаской, огнём, виной,
разных двух полюсов в цепи одной

запоздалой разлуки. И чья – вина,
что уже ни когда не изведать - дна
набежавшей слезе(семь платков – запас!)
ибо нет того, что сближало нас.
И траву в степи не узнать косе,
где не шли дожди, не бывать росе.


...
Мы уже не увидимся – никогда,
чемоданы собраны. (Грустно?) Да -
остаётся сказать. И швырнув ключи,
изъязвить, напоследок - и вы ничьи,
осознав, на конец, теплоту руки –
вам скучать на гвозде, иль на дне реки

погрузиться во тьму отложений, в ил.
Коль печален час, то и день не мил.
(крутит мысль волчок, что рыбак блесну)
Где возносят осень не ждут весну.
Ибо жалить некому – улей пуст,
осыпается, некогда, пышный куст,

осыпается праздничных дней хвоя -
то любовь твоя, и любовь моя.
(как бедны мы!) Стыдно сказать: «бедны»,
где ты нитка - певучей из всех,струны?
И колодцы ран, наконец, пусты,
догорает храм и растёт пустырь…


...
Назови «безнадёжностью» голос мой,
закричи – на крыльце, за моей спиной,
чуть сильней (если любо назвать врагом)
ненавижу! Сорвись, как с вершины ком -
хороня мою тень под своей пятой,
ибо точка ужаснее запятой.

Не молчи! (я прошу тебя не молчи)
Что же может сказать язычок свечи?
Это рай или ад нас подверг неметь,
как пожар - пепелище, как жизнь и смерть?
Пусть Вселенная кружится без причин,
заклинай, проклинай, только не молчи!

Так наверно и надо - пружинки ход
завершился и червь покидает плод.
Так наверно и надо себя понять,
что уже невозможно - миры терять.
Так наверно и надо, прощай мой друг,
камень падает в воду, за кругом круг.


...
У печали на всё обостренный взгляд:
на фитиль, на очаг, и бутылок ряд,
на застывшие в горестный час слова.
(одиночество всюду) её права –
за пасьянсом из фото чернить туза,
прожигать сигаретой – уста, глаза

и в осыпанном пепле, до хрипоты,
проклинать исчезающие черты…
Так приходят с повинной к остатку лет,
так грызут пуповины, так дальше свет
проявляется снова - сменив глаза,
так помимо слова, в дожде слеза

провожая гробы в глубину морей,
так калечат лбы, стонут у дверей,
так смывает поток - ил, налёт песка
и чернит платок (ту, кого ласкал)
«не чета тебе»: шепчет боль внутри,
вниз считая ступеньки – раз,
                                                   два,
                                                            три…

Послесловие

Внешние Земли - триптих

I.

Курок заржавел, с неохотой порох дымит ели-ели…
седой секундант не видит: ни смысла, ни цели –
в такую-то рань - здесь бродить в не утоптанном снеге:
тоска, безысходность и брань - основа российских элегий.

ведь в их большинстве - избыток фатальных финалов,
(когда мы – в родстве) всегда остаётся за малым:
гордыню поправ - протянуть нежно руку в перчатке,
сказать: «Извините мне, Граф - за несдержанность!», это как опечатка

в конце публикуемой книги, (поддаться вплотную объятьям)
забыв форму спрятанной фиги – посулы, угрозы, проклятья,
сменить – сквернословие на оду. И далее, вовсе не злиться
команде: «Стрелять!», ссужая зрачок очевидца.

II.
Закончи канкан, закончи канкан! И выпусти птицу из клетки,
поставь «медляка», прильни к близнецам у соседки,
почувствуй, как та – крошится – ломается - гнется:
как ветер легка, чиста как звезда для колодца,

улыбка её - тебя превращает в горящую птицу.
Поставь «медляка»! Отведай с колодца водицы,
ревнивой водицы - иначе ты можешь остаться
в её отражении - седым, замечтавшимся старцем.


III.
Бросить всё! Бросить всё! И пуститься в бега,
где у жизни реки обмелели ее берега,
где рассвет, приоткрывший туманную правду свою,
здесь, тебя, вызывает сгореть с ним в не равном бою.

Не от боя ли - трепет? Иль это душевный пожар?
Если вправо свернёшь - у тебя остывает душа,
а налево - тоска и по венам зыбучий песок,
и растрепанный зверем - седой побелевший висок.

Ты взлетаешь по нитке, где зверем намотан клубок,
суеты и тревог - перепутанных жизнью дорог,
в маске смерти: последней улыбки - капризный овал,
ибо внешние земли - то место, где ты не бывал…

Разлучение

1.
Темно… а выше
зеркал случайность. (не сон)                    
Молчат, но слышу –
печаль настенных часов.
Жив ожиданьем:
вот-вот откроет глаза,
всем оправданьям
одна скупая слеза.

Приходят люди,
явь нарекается «сном»,
виньетка судеб –
икона, свет за окном.
Колышет крону
цветов пластмассовых речь
воспламененных
и рядом гаснущих свеч.

2.
Я утаю - все её письма, Огонь!
Но отдаю - все свои мысли, коль «твой»
жги как свечу, не возоплю: «подожди…».
В царстве лачуг из небоскрёбов дожди.

Не закричу – сил не найдётся кричать,
спайка из чувств. Но научусь ли прощать
время, когда нет для утраты цены.
(ржавый метал - за черно-белые сны)

В пропасти дня: страх – затаившийся зверь.
«Помни меня!» – свет и закрытая дверь.
(проблеск огня, всполох огня в темноте)
«Помни меня!» каждый потерянный день.

Помни, что ночь запеленала зорю,
не превозмочь гаснущий свет янтарю.
В пропасти дня гаснет цветка лепесток,
из тупика взгляд уходящий жесток.

Что же со мной? бледность не сходит с лица,
(рана и гной) - рядом вулканы сердца:
наперебой слышу их внутренний гул,
ныне любой непререкаемый - лгун,

плавится в миг - мигом оправдан покой.
Горя ледник – время ледник. Над рекой,
пятится шар в складку зашторенных туч,
словно «душа» рвётся в проталину луч.

3.
Бледна. Из воска.
Румяна, силясь облечь.
Тонка – берёзка,
(под корень)  крест или меч?
Ладонь венчает –
изнанка сути иной,
в кругу печали,
в кругу печали земной.

К стене прижатый
прядь убираю со лба.
Не верю в жалость,
но понимаю – судьба
на лобном месте
ровняет чаши весов:
ей – поднебесье,
мне – побелевший висок.

Всему отныне
сбегаться к этой стерне.
Её ли имя –
остаток крови во мне?
Её ли имя –
наитий сбивчивый ритм?
Жара и иней -
с дождём, с огнём говорит.

Мала – утрата,
дай разгореться костру.
Не знала «брата» –
так провожают сестру!
Когда молчанье
всему обману - сродни,
нет, не случайно
забилось сердце-гранит.

Гонец по кругу
непонимания – слепой,
так ищут угол
соприкасаясь с прямой.
В бессилии, всуе,
слова – нагайка и плеть,
у поцелуя –
позеленевшая медь.

Всему досталось
глоток полыни-ручья:
рожденье, старость
и послесловья ничья.
Плач громче, сердце!
(друзей сменяют враги)
Дай разгореться
сердцам горячим, другим.

Дай разгореться,
им нужен весь Рубикон,
густой валежник
вселенским жаром влеком.
Трещат поленья –
кому, как выпало лечь,
с благоволеньем
гудит усталая печь.

Где вызрел колос
пусты оковы земли,
прощальный голос –
волна, что тает вдали,
всё выше, выше
над колоннадою рук,
живым – не слышна,
в дороге сна и разлук.

4.
Скрип половицы и память сходит с ума;
молчанье длится - как неизбежность – сама
неизбежность - её не раз утаю,
прощая нежность, святую нежность твою.

Светлица неба, край молчаливой земли,
под старой вербой, в круг оправданий легли:
ромашка, мята и лепестки желтых роз,
под необъятной волной зеленых берез.

Здесь – костью, комом, давиться видимо впрок!
Всему – покорен! Но содрогнусь, если рок
ладонь чужую сожмёт, для пальца, вослед,
как тень – воруя, воспоминания свет.

Не оглянуться – услышу окрик: «не сметь!».
Не улыбнуться – любовь целую и смерть,
и смерти вровень - витушка боли – змея,
её - хоронят, а отпевают меня...

Вороны и ласточки

 1. (Вороны)

Зазеленела жизнью плаха - выносит птаха яйцо для страха,
во зло крещенскому морозу свою угрозу метаморфозу.

Мираж – видение - икона? В зените чайка – «Ливингстона»,
но это время не для чаек, а то, что выше за молчаньем -

за тишиной - за облаками, все наши мысли сводит в камень,
все безрассудства и поступки - как дым давно погасшей трубки.

Ведь - войны, беды и невзгоды, всё можно счесть двоичным кодом,
счесть всё, что будет - моментально… (и в этом есть большая тайна!)

Но чтобы тайне приоткрыться добавь к нечЕту единицу
и под палящими лучами, стать альбиносом среди чаек!

(так, вспомнив вновь о Джонатане, мысль прорывается к гортани)


Пред нами - город в синей дымке, как на рождественской картинке,
пространство в белой паутине стекает в акварель картины.

Трубит труба, гремят литавры, люди подобные кентавры -
эксперты боли, мэтры пыток - не раз работая в убыток,

где допоздна, а где ночами с мешкообразными очами
чуть-чуть торжественно и хмуро ведут – Авгура, тень фигуры 

ползет пятном вдоль эшафота. В руке свеча – в пол оборота
ладонь над гаснущей свечою - мирятся роковой ничьёю.

Бьют в барабан, шипит волынка, в глазу слезинка, как соринка,
влечёт толпу до места казни - без сожаления и боязни.

Кого казнят? (не знаю точно) С цивилизованно-восточной
жестокостью – невосполнимой. И ветер в праздной пантомиме

гоняет листьев жёлтых пару - как прежний смех по тротуарам,

где их влечет все выше, выше - где от тепла раскисли крыши,
где от предчувствия повтора скатилось яблоко раздора.

Слегка эффектно, эпатажно, глашатай раскрывает важно
из недр футляра тонкий свиток - текст начинается с молитвы.

- Сей муж сознательно и часто, вразнос критиковал начальство,
чтоб сеять в массе ложь и смуту, за вред - вменяемый ему тут:

(предался он порочной связи в последней фазе лжи и грязи)
себя обрёк на истязание, за то, что лживы предсказания,

но в счет голов над частоколом, утешит нас последним словом.
Свеча в ладонях догорает - все замирают... Часть вторая.


2. (Ласточки)

То, что мы канем – в речку камень! Где забесплатно, с кулаками…
соседей загодя калеча - косноязычием, красноречием.

Нам мало - Мира, пресна - смута, да все мы тут-то полминуты
зарифмовали как «столетье». На черной ленте в трафарете  

вкрапление белых незабудок. Будите - Буду! Спать не буду.
От созерцания до мерцания во всём всесильно - отрицание.

Как основание и вершина (в делах иных - непогрешимых)
наш сон летает над водою - чтоб радость скрещивать с бедою.

Без поражений нет салюта, «Я» - есть предел для абсолюта,
межа, что ищет передела - в пути сознания вне тела, 

где в пряже нить мала и тонка! Сон не рожденного ребенка  
для круговерти - новый камень? Жизнь искупается стихами?

Стихами - что правдиво лживы? (их повторяет одержимый)
до немоты, до истощения - в витке словесного вращения. 

Себя надеждой уничтожив, помилуй нас в прозрениях, Боже,
чтоб рассмотреть всю кучу - в скопе, под телескопом, в микроскопе.

(сведя прямую с уголками) Жизнь искупается стихами?
Самосожжением – повторением - за холодом стихотворения.

Где злое зеркало разбито, в кровь - придаток реквизита
(чужое - пятое калено)  генома мысли во вселенной.

Уже гремят крюки и цепи! И если смерть – есть смысл у цели -
то, что назначено судьбою – грех, не смеяться над собою!

Грех не смеяться, не смеяться - без возмущений и вибраций,
жизнь - ветром сорванный листочек, в геноме многих многоточий.

И это повод расставаний? (существова…) существований...
(простите: дальше слов не помню) но боль рифмуется с любовь.

Всё остальное – под запретом! Дам напоследок два совета: 
не ври за так, не спорь пол силы - у свежевырытой могилы

сорвёшь сорняк - падёт элита - слезой излитой для гранита,
где не простит и не осудит - чужбину судеб - пришлый судя… 

Плагиат

  Что надо для чуда - заточка пера
  лист белый сегодня, лист черный вчера
  и к темным чернилам добавь на глазок
  забвения мякоть и памяти сок.

  Теперь, полупьяный, в себя посмотри,  
  как черная клякса твердеет внутри,
  как твердость её заменяет слегка,
  сумбур на восторг, в голове дурака.

  Ведь чаще всего от заточки пера
  страдают Матрёны и их фраера,
  где времени минус меняет на плюс
  синяк подбородка на будущий флюс.

  А сверху кричат: «Полной грудью дыши!»
  врачи у открытой для Бога души,
  «дыши!» - чтобы беды спустили в нечёт
  слезу, что под камень с небес не течёт,

  иначе, в забвении, времени - нет
  шепнуть на прощанье: «гуд бай и привет»,
  когда превращают амброзию в яд,
  чтоб вылез наружу весь твой плагиат.

  А что же так нужно чернильной душе?
  Она - искромётная рыбка в ковше,
  а рыбкам приказано строго молчать
  и этим молчанием всех поучать.

Постмодернизм

По перелескам и опушкам
из ниоткуда в никуда
бегут вчерашние игрушки,
утрат - прошедшие года.

Ревнивец месяц землю мерит
и рыбка дёргая блесну.
Забередил беззубый мерин
кровоточащую десну.

Воображение ты – рутина
при буйстве красок – гололёд,
что может извести картину
воочию - задом наперёд,

когда эстет снимает шапку,
и с намагниченным рублём
спасает рыбку и лошадку
(да всё гори оно огнём!)

С поджарым виски у камина -
ценить шедевр издалека,
амброзия и солонина
в удавке хлёсткого маска.

Так, что же ты хотел поведать
ему - в барокко, в тишине,
писк устриц поданных к обеду,
жар губ пылающих в вине?

Ах, позабавили уродца,
в кострище ящеркой бежит,
набрать воды и уколоться
и заново всё пережить.

Я не эстет (признаюсь точно)
хотя возможность есть пока
им стать - в приоре одиночек
для выхода из тупика -

где этот вал летит на стену
взирает новая Луна
и на просроченных консервах
проступят наши имена…

Гамбит

«Это было до нас: беднота – порок!»:
выводила попса про Тяжелый Рок,

а в отсутствие рока и той попсы
от отчаянья выли ночами псы.

А у псов были цепи и их оскал,
в блеске - медные трубы печей «La Scala».

От прутов и цепей и сто ватных бит,
в рокировку включался сырой гамбит.

Так явился Руссо и «Турецкий план»,
так на смену ему и воскрес Билан -

ибо рос на дрожжах в чудо манне той,
где застенчивы девицы с бородой.

Но потом всем на смену пришел «Hip-hop»
от броженья  - видать молодых стихов:

где «вагоны - вагинами» - смелый тон
переваривать трудно: набитым ртом.

Переваривать трудно, когда мы там,
где поэту приснился его Майдан!

Как закончится песня? Мне б знать - на ком?
если вместо лапши предлагают ком...

в руки взяв ремень, утешал отец:
вот тебе - отбивная, вот - холодец!

Так я вырос, а с ним, и родной язык
стал чувствительно ярок и жгуче зык -

от того: не какая в нем - глубина,
от того: что богиня в нем - Зыкина!  

Крепостные войны

Чудны, Господь - дела твои! К Тебе взываю я о чуде,
будь славен твой приход зари, вдыхая утро полной грудью,
слетать кузнечиком в траву - с её росы, с её молоки,
любить жену, пока живу - за взгляд один, голубоокий.

О, как же я боюсь дышать, боюсь сверлить её очами,
чтоб сделать шаг - на встречу шаг - в объятья - лунными ночами,
когда на небе звезд ни счесть (цветы рассыпанные бездной)
"спасибо!" - говорю, как есть – созданиям твоим небесным.

Иного, я не попрошу - ремнями скрученный в сарае,
перетерплю - переношу, боль не сожжет - земля сырая,
пусть век гореть мне от стыда, коль барыня чудна сегодня,
её душе важней нужда, как обольстителю - угодник.

А что предвидится в конце? От "а" - до "я" горбачусь в поле,
как не краснел бы я в лице, к стыду привыкнешь по неволе,
со скверной бабою, пустой - как сеялка за урожаем,
покажет рубль золотой, а на проверку - евро  ржавый.

Хоть прямо ставь, хоть набекрень! Меняй местами! Что меняет?
В любимой запахи – сирень! А с этой: словно - пёс линяет,
ещё повадилась она, хлестать всех шелковистой плёткой,
картавя наши имена – у похотливых век короткий.

Хозяин наш догнал обоз? Слыхал – не сразу, под Полтавой,
людишек там, как днём стрекоз, прости Господь, что я картавлю
твоё творенье – потерплю - сочту до ста по единице,
ведь ту, которую люблю дороже журавля с синицей!

Хозяйка злая - довела, что барин наш сорвался с места.
(Сдави потуже удела - подъём не выдержит замеса!)
Доколи жить - пустым словам - камыш корыстен ветру гнуться,
чтоб раскачать (шерше ля фам) и после трижды повернуться

к той, что фригидною была - пошла коса на новый камень:
день одинешенька одна, а ночью в бане с мужиками.
Поддай Фома! Поддай Федот! (не горячитесь - не лобзали)
почти распарен анекдот - что чуть живыми уползали.

Без мужа (с жалобой она) на бал поехала к подруге,
безумств хотелось от ума - калашный ряд и буги-вуги.
Смычки порхали скрипачей, от сочных па (при пируэте)
под черной бездною очей, свершилось быстро и в карете.

Соседский барин  поимел – её, (а после - пол именья)
предлог столь терпкий – «ё-моё» проник в её местоимение,
что явно барыню журил и та забыла о печали.
Но не сказать - что покорил. Корила - ясность окончаний.

Сославшись на свои дела, он погостил почти с неделю.
(где за спиною два крыла - разлука справится с потерей?)
Но лёд венчается огнём - в воспоминаниях «Де Сада»...
она раскрыла книжку днём, в тени черешневого сада.

Кровь разливалась по лицу - она краснела и потела,
но книга близилась к концу, как будто бабочка взлетела,
что долго средь страниц спала и превратилась серой молью,
расправив к Солнцу два крыла, с её предродово́ю болью...

Ах, баба ягодка опять – когда руководит оркестром,
даёт приказ – не спать! Стоять! Восстанем! Не сойти нам места!
(когда поехало, пошло, войска готовьте к переправе)
И сходу выбрала село, где каждый сенокосец в праве

как наш хозяин - удалец, бежать от ласки нелюбимой.
«Пускай в баталиях - свинец, его судьбу, обходит мимо!»:
молились в церкви мужики, за здравие - отпели оды,
их поредевшие полки косило с ночи до восхода…

Когда увидела меня. Я - метра два - саже́нь с плечами,
она чуть охнула едва: «Майн Гот» с безумными очами.
- Откуда будешь? Чей ты сын?. Я был женат и в эту пору
не знал: что горы – не весы, а Магомет идёт на гору.

Сегодня вечером я жду - тебя, в своих апартаментах,
подправить некую нужду, а справишься – аплодисменты.
И я побрёл в тоске домой – хотелось в речке утопиться,
зашел по пояс (Боже мой!) – тепла и благостна водица.

Но, никуда я не пошёл. (а поутру меня связали)
Помятый – порванный - босой и под глазами две медали,
весь окровавленный, в ремнях. Не дай худому приключится
прости же Господи меня - душа приучена молится.

Открылась дверь, вошла она - бесстыдство скрытое тулупом,
в проем двери плыла Луна прелюбодействую под лупой,
где барыня держала цепь и пару плёток с батогами,
и лунный свет означил цель – туннель с распятыми руками…

Она обрезала ремни и руки вышли на свободу,
сказала быстро: «не тяни! вот плеть распарь меня в угоду!»
Вот, два крюка повесь на цепь, взъерошь всё тело батогами -
не сильно! Только не тяни - сильнее по по́лу ногами!

Всё сделаешь, как я хочу – прощу и впредь не потревожу:
внутри струна порвалась чувств, и я ищу её где можно,
пока мужчины на войне – с войною нечего лукавить,
меня устроило вполне вкусить всю боль с озорниками.

Хозяйка скинула тулуп, представ во всей красе, ногою
и я хлестал её до двух и почему-то был спокоен.
К утру, распаренную плеть, я бросил к красным ягодицам
и быстро выскочил за дверь. И так хотелось мне напиться...

Что, всё казалось мне - пустым,  пустым... (и это не срывалось)
Ведь до отмены кабалы, чуть меньше века оставалось.

Дорожная карта

маяТник

                    маяТник

                  Возможно, жизнь права -
                  калеча разум постепенно:
                      вдох собирает газы,
                гортань воспроизводит пену,
      (то, применяя бодибилдинг, то гангрену)
      весь опыт - упаковка для помойного ведра.
                     Ведь даже тем,  кому
          «Квадрат Малевича» ещё не броский,
                                  кому
                      предписано кричать
                    от частой смены соски
                 и узнавать, что Мир велик
               под куполом кухонного стола,
                          загадкой отдаёт -
                 значение простой расчески.
                Раскачивая маятник магнитом
               и добиваясь амплитуды слитой,
               (за время прохождения болида)
                        вдруг понимаешь
                    индивидуум - тленен,
              что разум по подобью инвалида
        в конце концов, устал вставать с коленей,
             с каленей общепризнанного быта.
            Основа заблуждений – постоянство
              угла или открытого пространства
            раскрыла в назидание два крыла.
                  Когда ты видишь в полусне:
                      не огибая сути бренной
             идёт слепой по краешку вселенной
                                   туда,
        где черная дыра всему обозначает цену. 
      Представь – упал и тут же мысль «О, Боже!» -
                волною набегает – дрожью,
            и мнимое становится возможным
            познать в себе не утихающую боль.
          Вот суть её. Вот чудотворный крестик,
            вот ураган, вот глупый буревестник:
          жизнь изначально зарождалась в бездне
              в вершине «Ре» на «До-бемоль».
          Падение – стимул элитарности и писка
  Перекрестись - не альпинист ты, не эквилибристка,
              от пропасти живёшь не близко,
                но скука, скука – вот беда!
              Вычеркивая лишнее из списка –
            рецепт врача, как предписанье иска,
          бумага, ручка и предсмертная записка:
              «прощайте дорогие навсегда…».                     

          Тускнеет свет... и на душевной сцене: 

    жизнь – есть мишень с погрешностью в прицеле,
              перебирая варианты панацеи,
            мешает разом - рай, бедлам, уют.
            Уже скрепит расшатанная дверца,
            в гортани привкус миндаля и перца,
                до полной остановки сердца –
                              часы идут, 
                              часы идут…

Противостояние

Переход

                       Если бы смерть была благом —
                       боги не были бы бессмертны.
                            Сапфо.

Бездействовать тебе не суждено
когда ты вскроешь тайное окно,
где в полумраке холода - нефрит
зеленоватым пламенем горит,
где память пеленает связку дней,
«О, сколько же несдержанности в ней!»:
вещает голос. И печаль зовёт
в свои владения - за зеркальный свод.
Здесь треплет лодку времени река.
Здесь плоть пред осуждением слегка
наполнена, сомненьем и испугом.
Не потому ли нужен – переход,
что в теле вызрел дух, как некий плод,
чтоб стать звеном разорванного круга.

В тот круг - в разрыв - одной полоской дня,
сольются всполохи усталого огня.
Сольются капли неживой воды -
рекой, где Геркулесовы Столбы
не рукотворны. Оттого они
здесь означают прожитые дни.
И свет внутри их. Но страшней смотреть –
момент рожденья, если принял смерть:
её волынку, немоту, её орган…
Вот первый Столб возрос, как великан
пред криком лилипута о прощении.
Слепа! безумна! Но конечна ли борьба? –
мысль гонит пот невидимый со лба,
плод первого её перерождения.

Так небо прячет звезды в облака,
так каплей растекается река
по дну ручья, поток одной судьбы:
времён Столбы, безвременья Столбы.
Столб первый взят и Столб второй встаёт:
у колыбели женщина поёт.
И голос её ясен, будто – свет!
И ничего прекрасней в мире нет
её дыханья - голоса - тепла!
И ясность замирает, как пила –
не в силах двинуться, осознавая твердь.
Что ценит жизнь, то отвергает смерть,
без жалости, сомненья и мольбы:
аорт – Столбы и смертных одр Столпы.

Плывут, туда, не души – корабли
тела оставив в глубине земли,
плывут в рассвет похожий на закат,
плывут по сфере в горловину врат
эфирных - где уже начертан курс
на нитке собирающихся бус.
Среди холмов, предгорий и равнин,
среди крестов, горошин и перин,
судьбой – царей, преступников, солдат…
Где не стареют. Где бессмыслен взгляд:
разлуки, поцелуя – сумме встреч,
где алфавит не обрекает речь -
врать, сквернословить, возносить, хулить,
просить, прощать и вовсе: говорить

о сумерках - что помнят свет иной,
о холоде, что переходит в зной,
о песни пересохшего ручья.
Гори! Гори! Последняя свеча.
Теперь меж нами не уместен спор:
ты лишь коптишь - невидимую душу. Взор
твой сам огарок в остывающем краю.
(твори слезу!) И вызывай мою,
на равных, меж пустот парить,
пред царством, где не царствуют цари.
Мы вскроем друг у друга - ипостась:
я раб у прошлого, ты у печали страсть.
Я настоящему беглец, ты – память беглеца,
свинцовый след на пальце от кольца.

Сквозь, наши, судороги выйдем на одном:
мы покидаем нечто большее, чем дом,
обжитое пространство, дверь, очаг…
Кого же мне оплакивать, свеча?
Тех, кто остался? Тех, чья скорбь длинна:
за гранью времени, за полотном окна?
Их губы жгут! А голоса грустны…
и сколько времени, дано мне, видеть сны:
их памяти, существованья, всё что мне,
отведено в неведомой стране?
Отведено, как очевидцу, в скорбный час
зреть жертву… мы прощаемся, свеча?!
чтоб обернувшись - прошептать во след -
гаси свой свет, чтоб возродился свет…

Бунтарь

Я не работал в этом банке, не
жил в кредит. И не был на войне.
Но на параде я кричал "Ура!"
и слышал, как взрывается гора,

когда петлёю суживался круг,
вокруг когорты говорящих рук,
налИтых чугуном или свинцом,
в распятии невинным, пред Отцом.

Где брали в клещи, гнали в кабинет,
для протоколов, жалоб и анкет,
с солоноватым привкусом во рту
без объяснений - "распишитесь тут...".

Расписка в этом деле хороша -
острей булавки и точней ножа,
такой вот экзотический порез
душевно-гормональный энурез,

чтоб объяснить, как ныне довелось
на всю авось - сместить земную ось,
ни разу не бывая на Луне,
где на обратной: каждый был во сне.

Где сеял сам, и удобрял бурьян -
отечеством откормленных славян,
стоявших твёрдо на одной шестой
в очередях с тщетой и маятой.

Перед тобой раскрытый календарь
листает даты. Это ты бунтарь?
Мерцает лампа, что не говори,
чистосердечны здесь календари.

Наверно время в нас течёт острей,
что не расскажешь - брату и сестре
в отдельности для каждого из них,
то, что давно вычерпывал из книг -

крупицу мысли, силясь - мысль понять,
где нашу мать, а где не нашу мать:
имели эти мысли на свету
и ту тщету и ту же маяту…

Плацдарм

1.

Ровный гул комаров. Утро. Позднее лето.
Что там, в связке даров - курья ножка? котлета?
Хмурый взгляд докторов: вместо «здравствуй» – «здоров!».

Недержание мочи здесь явления не редки:
голова выбрита, а от губ соседки -
кричи, не кричи - воспоминания едки.

С основания ноги, до ушной мочки:
кашель, кариес, тик - не сулят отсрочки.
- Ты себя, сынок, береги не жалей строчки.

2.
И повестка жжет не карман. И в сердце
крест заворожен взглядом иноверца.
Не спеши, дружок, стоит осмотреться;

как увидишь сам – «Я» не существует.
Пусть остра коса! Но косец рискует
стать, чему слеза до сих пор ликует

место есть везде – в камне, на бумаге,
в бронзовой Звезде, в ржавчине на фляге,
в патоке костей вырытой в овраге.

3.
Вот, где всем сполна возгордиться жизнью
тех, кто отстоял, тех, кто спас Отчизну!
Льются в закрома их имён тома.

Льются, что песок из трофейной чаши:
смерть страшна, но сон нас пугает чаще.
Очень уж высок жизни волосок!

Ибо за холмом, в треске сучьев – кашель,
(так заведено) кто-то прёт на наших:
вспышка, крик, темно. А в воронке – каша.

4.
Плюс: сданы мосты, свалка в огороде,
нынешней листвы, нет красней в природе,
судя по погоде время на исходе.

Этак во хмелю, пол страны раздарим:
ржёт Троянский Конь русских - (вёрсты, дали)
чтоб у стен Москвы недруги гадали –

на кой лад, нужны - купола и звезды?
Легче нас споить, чем стращать тверёзых
и потом винить - слякоть, грязь, морозы…
         
5.
Что без шляпки гвоздь, что пробор без прядки,
(с верою в авось, да в бурьян на грядке)
к нам ли насаждать чуждые порядки?

Или объяснять, как пахать и сеять,
Это не Брюссель, не Париж – Россея!
Даже Моисею мы чужое семя.

Для Европы блуд - элемент доверия,              
Петр говорил: «Там прогресс!» - на деле -
прорубив окно, оказались двери.

6.
Верите вы нам? Мы кивали: «верим».
Отворяй врата! Так в яслях империй
в ангельских купелях вырастали звери.

Что-то не срослось, иль не те побеги?
Вышли вкривь и вкось войны и набеги,
«Раша» это ось мировой телеги.

Вдавим тормоза! поглядим с усмешкой,
как баран в казан, как орел под решкой,
Слабость королей - проходимость пешки.

7.
Всё сойдет на нет - быстро без нажима,
воинский секрет - патронташ и жилы.
В остальном: служивый, тайны глупо лживы.

Ибо с уст в уста, пересказ историй:
с горем от ума, "лучше - ум от горя!",  
минимум цинизма в литре алкоголя.

Слава писарям! Слава русским саням!
Матушке Зиме! И тебе - Сусанин,
что врагов списал с Гданьскими носами!

8.
Подстегнём коня! Выхватим гранату!
Лучшая броня – звать абхаза «Братом»,
Родина моя, наши мысли кратно

на твоих лугах в нивах колосятся.
В след от сапога вдовы прослезятся.
Средь своих, врага, даже вши боятся!

- Но о том, молчок! (голос военкома)
- Развернуть плечо! Хилых» спишем. Кома
наступи сейчас, и я буду дома.

9.
Рост, объём, длинна – обиход размера.
А графу дразнят: пол, гражданство, вера.
Стоит ли возня мух в пыли маневра?

Дипломат - молчит, «Нота» - белит пряди,
на генштаб стучит патриот в помаде,
переняв почин, голосят грачи.

Верный знак к войне: не даёт девица
хмуро в стороне чистит половицы…
- Рядышком с границей и не то приснится:

10.
учит жить бойцов моложавый прапор.
Средь «дедов», «отцов» не предаться храпу.
- Перемыть крыльцо, дембель сплюнет на пол!

Вдоль и поперёк - без давленья - сами,
за сухой паёк драим пол в казарме,
что перо в фазане он блестит в Рязани.

Долг! Повсюду долг! Я не против долга!
Как в загоне волк (ноги кормят волка)
пополняю полк, а в душе иголка.

11.
Ноги в жерновах, пот, тяжёлый ранец;
попранный в правах, мне кричат: «Засранец,
шире шаг! Дрова? Пригласить на танец?».

Что танцору – тень: повернись, и нету.
Весь костяк в хвосте – драматизм сюжета:          
как же пережить фронтовое лето?

Всё, браток – отбой! Кончились учения.
В зеркале любой вздрогнет - приведение?
Сейчас бы с ветерком или в душ «Шарко».

12.
Или подавай – запах русской бани:
веник, «Сулико» млеет на диване,
утро далеко - водка, молоко…

Позже закурить, выпить литр кваса,      
клясть, благодарить - рядовой запаса
лежа на диване до ушей в нирване.    

Отблески в росе схожи с цветом «хаки»,
а у хат в красе: конопля да маки.
Здесь бы Одиссей за день обрусел!

13.
Скручивать канат, рвать бесцельно парус,
иль сверлить асфальт, где прилип Икарус,
лучше бобылям в качке по морям.

Каждая волна рядом под рукою,
рай для моряка - гавань с алкоголем,  
а с одной рукою счастью нет покоя.

Там, где морякам - море по колено
буйствует, шумит, лишь Земля не тленно
любит мужика, если б, не Елена…

14.
Если б не она, мирно жили греки –
пили за Олимп, ели чебуреки,
(в заднице коня - поднимите веки!)

- Тише, не кричи! Слышишь горожане
бросили ключи и теперь в лобзаниях
водят хоровод прямо у ворот.

Влажность, духота, пот течет рекою,
здесь нас тридцать пять, (из поэтов трое)
всех перечислять нет сейчас настроя.

15.
Кто же ел горох? «Я» - ответят сразу,
плох грек иль не плох? Это не заразно,
если терпит разум, пересилит вздох.

Что это за сон? Вспышка слева, справа!
- Стой! Куда спешишь милая забава?
На «худой конец» – в церковь, под венец…

Человек не зря от нужды зависим:
с сосок, с букваря, с телеграмм и писем.
- Ждут нас или нет? (тяжелеют мысли…)

16.
- В ногу, вашу мать! И тянем ногу,
только отпусти, побежим к порогу,
где слеза, в горсти глядя на дорогу,

сохла неспроста, (поздно или рано)
девичьи глаза – реки! океаны!
Жаль больней, оса - нет отныне раны:

нитке голубой обернутся красной.
Всяк хрусталь, на бой, сопряжён с прекрасным.
«Я всегда с тобой!" - утверждает боль.

17.
Что в окопе - гнус, что припарка в бане,
всею бездной чувств: прозою, стихами –
намотай на ус, зазубри на память!

Быть на корабле, в бункере, на танке:
ползать по земле, память о «гражданке» –
уголёк в золе, консервант для банки.

Палец без кольца, без тычинки пестик,
молодой пацан (щупает) - на месте
матери письмо: крепче ста и двести.

18.
Чуя потный ряд: лиц, затылков – «ради...»
трубачи трубят на закат не глядя:
ныне автомат с патронташем ладят.

Ибо, как важна следствию причина,
для любой горы главное - песчинка,
повар - в пироге применив начинку,

знает, только в ней - «Джомолунгма» страсти,
лишь солдат, и вне, проживёт без части.
Части на Земле – рецидивы власти!

19.
Значит: жди приказ, значит: будет повод
в дождь фитиль поджечь, сжать зубами провод,
выдернуть чеку и с разбитой бровью

поле перейти - умываясь кровью…

Millennium

1.
Век хрупких позвонков, век трупных пятен
в спрессованной листве огню – приятель,
прощай, не обессудь - иной стучится…
  волчата не спасут свою волчицу.

Волчата не спасут, ведь в то же время
нет права на слезу - вода и кремень
натешились войной речного чата,
  теперь за их спиной рычат волчата.

Они не раз, поверь, на ноги встали
в растрепанной траве единой стаей,
за ними в роднике мутнеют воды.
  Не признанных никем детей свободы

2.
гони их - как шмелей в цветок - на запах,
от Родины своей на дикий запад,
туда, куда ушли стада бизонов,
  гони, гони их, зли – голодных, сонных.

Бей плеткой по бокам, чтоб взвыть от боли -
какая маета рождает воинов?!
Триумф их и позор ломай, как ветку,
  в щенячий унисон Луны и ветра.

Что ждёт их впереди – завалы? кручи?
капканы? за один счастливый случай?
Один? Пускай один - меняй местами!
  Всех бед не суждено на кон поставить.

3.
Пусть пылью заметёт вокруг дороги:
у птицы есть крыло, у зверя – ноги.
Какая без потерь есть радость мщения?
  И тот, кто на кресте не знал прощенья,

когда в глазах костёр и в сердце камень,
чтоб братьев и сестёр сличать с врагами.
Не выпадет стерпеть - позор случится.
  Волчатам не спасти свою волчицу.

Дуй ветер до конца по шерсти серой
переполняй сердца огнём и серой -
за жадные угли. Пусть смелость сыщет -
  востребовать тщеты на пепелище.

4.
Прощай же век! Прощай! Я знаю чётко:
я был твоим щенком, твоим волчонком,
я научился выть и в силу гнуться.
  Что делать мне скажи с разбитым блюдцем?

Так сердце у меня горело в прошлом,
не этот ли огонь на откуп брошен -
искрою от костра? (окатыш в лаве).
  Я научился зло смотреть на пламя.

Гори! Теперь гори! Мгновенье длится,
лишь только - чтобы раз воспламенится!
До сердца ли – клинок? До нерва – жало?
  Спасай любой ценной лицо пожара.

5.
Не гром, не зов Луны, не визг телячий,
(огонь!) один огонь - дарован зрячим,
он с ветром по земле голодный мчится
  туда, куда зовет их, в снах волчица.

Пусть память всё сотрёт и там – играя,
их примет, и спасёт чужая стая.
О чём скулят сейчас – сей мизер - малость,  
  чтоб в них твоя любовь зарубцевалась.

Их сто? Их миллион? Их больше - трое!
Страх – «А» любых погонь и «Я» агоний.
Дуй ветер, чтоб затем по взбитой холке,  
  судьбу предугадать в уснувшем волке.

6.
Дуй ветер - потроши его щетину
и в кольца уложи - азарт, рутину -
уравновесь их стон (и мни рядками: 
  утраченный восторг воды и камня).

Дуй ветер! Разжигай! По ним не видно
растрепанных тобой - голов невинных.
Скулящие ряды. О, как похожи
  жар от твоей беды и счастья обжиг:

попасть в прицел к стрелку, в загон без толку -
голодному щенку за сытым волком.
Дуй ветер - не щади косую челку,
  прощай,  и позабудь – оскал волчонка...

Эрнест

Он идёт вдоль берега, обречённо рассматривая следы,
до боли знакомые, а у кромки воды
возникают новые - и где поступь его тверда,
с явным пренебрежением, сонно шипит вода.

Солнце стыдливо прячется в камни, где волнорез
выдал для гольфа мячику - гальку сырых небес,
будто с ребёнком нянчится (зная в игре - изъян)
так человеку кажется - брошенным океан.

Брошенный и не брошенный? Кто подтвердит вину?
Мало, видать, хорошего - чтобы питать волну,
много видать хорошего: «Господи не молчи!»
всюду тебя просвечивают - рентгеновские лучи...

Ветрами неухоженные - стриженые слегка,
мирятся с невозможностью шаткие облака,
лишь человек не мирится, он убыстряет шаг,
как к наковальне - молоты, волны к нему спешат.

Эти хитросплетения переплелись в одном:
катятся не затейливо камешки-домино,
катятся, быстро катятся, ночи его и дни -
черная каракатица выплаканных чернил.

Что же на нём останется? Что растворится в нём?
Будто роман листается - облака водоём
под бирюзовой стружкою ветра издалека,
в мире уже не нужного, в радости старика.

Cходят в звезду падучею брызги с его руки -
будто бы - неприкаянные маленькие щенки
сбились в темнице каменной, мир распознав едва,
стены возводят каменные - каменные слова.

Терпкое одиночество - (он бы сказать верней!)
остров, где ты без отчества - в передовице дней,
тратишь слова, напрасные, что угольки в золе
в бездну попав ненастную, где-то в сырой земле…


P.s.
Эрнест Миллер Хемингуэй (англ. Ernest Miller Hemingway; 21 июля 1899 года — американский писатель, журналист, лауреат Нобелевской премии по литературе 1954 года.

Пурга

Большие волшебники ходят по городу
они научились окрашивать бороды -
деревьям, домам, чтобы стали похожие
на них не знакомые в спешке прохожие.

Они торопятся - походкою зимнею
в углы тупиков и в толпу магазинную
ворваться – обдать холодцом пресыщения
все наши восторги, смятения, смущения -

отвлечь, позабавить и выдохнуть – здорово!
Чтоб тут же забыть или сплюнуть на сторону,
когда второпях с мандариновой падугой,
с холодной улыбкой, как в небе без радуги,

летим в два крыла, до её неизвестности
в заснеженной местности – белой словесности,
где славно мы врём! И ни кто не смущается,
кружится метель и пространство сгущается…

Антракт

 Рыбак - рыбалку видит с далека,
  теперь поймайте рыбки - рыбака,
   играя заманите в водоём
    и отыграйтесь именно на нём:

где, за спиной, его терзает кот,
  а он сминает рыбий бутерброд -
   перед глазами варится уха
    (из червяка?) из сердца рыбака.

Он замирает - скован - поплавком,
    по ком играешь, ты блесна? на ком?

Кораблекрушение

Предсказание

The Globe (Theatre)

I.

Иллюзию возвысил Мир
и цепь сомкнулась соучастия -
какую незабудку страсти
вознес над бездною Шекспир!

Ещё вершится чувств ненастье,
ещё ненастье – поводырь
(метаморфоз твердеет пластик).
Не нам ли собирать – плоды?

I I.
От ветра плащ разжал объятья
и Гамлет устремился к «Тени»,
по кругу лесенки - из преступлений -

к вершине, где ужасна зрячесть,

в прозрении собственных затмений,
себя не чувствуешь иначе, 

                                               как одиноким...

К Иерусалиму

                Когда глухую ораву
                спросили об имени тайном,
                все взвыло в ответ: «Варавву
                Варавву, Варавву отдай нам!»
     
                «Человечьему сыну» Николай Асеев.



Он шел,
испытанная радостью толпа шла следом,
многоязычная и пестрая - под пледом
карих глаз.
Боготворя, сей взгляд, что даже тени не касалась
его (он обернулся) Солнце опускалось
за горизонт - вобравший охру. За холмами
открылся город окровавленный - дымами
едва не растворившими округу.
Они молчали глядя друг на друга,
он прошептал: (но еле слышно им)
«судьба» и громче в след – «Иерусалим!».

Порывы ветра доносили запах пряный,
уже отчетливей пылали стены Храма,
вощеные закатом - словно свечи
зажгли в кольце домов и явно вечным
сей храм казался люду исполином,
что возвышался над Иерусалимом.

Вдруг он заговорил: «Иной пожар здесь будет
таков: что камни возопят, как люди,
чужие племена посеют смерть для мщения,
за то, что скрыто время посещения –
того, кто отвергаем будет всеми.
Но срок придёт и даст потомство семя
горчичное - от мала, до велика…»

От силы слов, тень поползла безлико
к подножью башен - к городским воротам –
к стыду хибар – по жилам огородов,
в распаренный ракушник стен, в бойницы,
в глиняные дома, в их рты, глазницы –
как некая волна, которой сил хватило
смешаться с полумраком Палестины.

При перекличке зазевала сонно стража,
и ослик (на котором восседал он) важно
пофыркивал - забыв упрямство рода.
Его влекло, в спираль водоворота
людского магнетического счастья,
столь редкое, что может повстречаться
здесь на дороге, темной стороною
сливаясь нынче, как волна с волною.

Он вдруг очнулся, громкое «Иссая!»
взорвала всю округу, прядь косая
упала с лба, на взгляд весомо строгий,
а ослик семенивший по дороге
не чувствовал ни седока, ни жажды…
(и только время, время было важным)
И только время придавало силы -
любви, которой даже не просили,
взамен его неловкими шашками,
с ослиной болью преступая камень.

Пустые амфоры, разинув рты, молчали,
вдоль стен, соседствуя, менялы изучали
вновь прибывших – «оШОЛОМлённо» прежде,
чем разродятся кошельки в полах одежды.
Но слух влекло другое, ибо имя
произнесённое его, здесь перед ними,
имело свойство завораживать и в силу
сонм голосов короновал – «Миссия!».

Он шел по городу, по серой глади камня,
задумавшись, чья пыль уже веками
столь перемолота была - что трепетала
водой, которой многократно не хватало
оплаченного холода монеты.
Известно точно: здесь прохлады нету -
торговцам, что снуют под сводом храма.
И город поглощенный - Римом - рано,
впадая в сон, очнулся, чтоб увидеть
того, кого придётся - ненавидеть…

Милый друг

                                                 Л.М.

 I.

Нет, Милый друг не надо, слов говорить не надо,
  любящий - взгляд не прячет, долго глаза не прячет…
Чувствам хватило рая с самым прекрасным адом,
  жгучий буравчик боли в прошлом и настоящим.

Дар или приношение - несовместимо, точно:
  реки пришли в движенье, к взрыву готовы почки,
краски раскрыли прежде скованное пространство,
  чтобы разродилась нежность новым протуберанцем.

Света ещё не видно, звуки всё громче звуки
  скованные гранитом: сна, пробуждений, муки,
трепетом губ горячих в лоне её вселенной,
  что проникает глубже в кожу, в аорту, в вены…

II.
Нет, Милый друг, не надо слов никаких не надо,
  в каждом прикосновении боль есть всему причина,
словно тупик и бездна - бриз его торнадо -
  тяга и отторжение - женщина и мужчина.

Как не хватает боли, сладостной боли этой,
  боли тревожной, чтобы - все на пути сжигая
в небе сгореть болидом, ярким как день болидом,
  в жарких объятьях ада, с изнеможением рая.

Мы переступим грани - бездны - её начала,
  ты не о чем не думай, делай чего угодно,
сколько ты не краснела, сколько ты не молчала,
  изгнанная из рая, женщина ты свободна!

III.
Свет размывает краски, нет для него покоя,
  в светлых зрачках, под маскою: ветра, волны, прибоя…    
(Голос, слегка твердея, затрепетал паутину…)
  Если скупа идея - грех рисовать картину...

Дальше обрывки мысли о временах степенных -
  там, где читали письма с чувствами постепенно
переходя на «Ты» - где придавали клятвам
  больше значения, чем - ныне делам приятным.

Жадно сгорали свечи в час, где творил художник,
  в красках сливались легче - пики, булавы, обжиг
крови в боях пролитой, бурый её осадок:
  весь камертон молитвы в зове голодных самок.

IV.

Все мы когда-то станем частью чужого прайда
  жертвой его, сюжетом, переварЕнной правдой.
Все мы когда-то станем… (верю: пророчеств хватит)
  в библии Мопассана - призраками кровати.

Ах, что не говорите, есть у его особый
  взгляд на клубок событий: вздоха, желанья, зова –
горы взойдут и лягут, чтобы прожечь страницу,
  если хватило - взгляду в чувствах воспламениться.

Нет Милый друг не надо, слов говорить не надо,
  нужно прощать мгновенно – время, что нас осудит.
В нём существует бездна - вечность с холодным взглядом.
  сущая бесконечность – время, где нас не будет.

V.
Словно цветы на поле, утром в росе на поле,
  вспыхивают - сгорая в каждом порыве ветра:
мучай меня любовью, испепеляй - любовью
  и наслаждайся болью, с вечера до рассвета.

Как мы любили женщин - (прямо мороз по коже)
  зная всю недоступность и безрассудность тоже,
словно в церквях - икону, за колдовство и мессу,
  где открывалась в стоне спящая поэтесса...

Эврика! (часть 3.)

V.

Как бессмыслен рычаг для земной оси,
так и в Риме подчас тормозить такси,
в сходстве разных на вид центробежных сил
приходилось не раз распластаться юзом

и из лужи вдогонку кричать «урод!».
На Сицилии странный, во всём народ -
защищает не принцип, а огород:
непонятное - римлянам в Сиракузах.

Позавидовав стойкости горожан,
разум война готов проглотить ежа,
где прошелся потоп, суховей, пожар
  панацея одна: как и прежде – деньги!

Деньги можно любить, тихо тратить, рвать,
в деньгах тот же оргазм, что даёт кровать,
с ними можно вселенные открывать
  даже если в кармане одни копейки.

Ненавязчиво к этим событиям зной
переходит с палящего в нарезной
он почти вездесущ, как пожар лесной
  за которым, степенно, сползает лава…

Вот она ослепляет - до темноты
в блеске пемзой начищенные щиты,
чтоб краснели от приступа тошноты
  обнаженные вместе позор и слава.

Что же слышится свежее в новостях:
«Развивается по ветру рваный стяг!»
обывателю важен любой пустяк,
  но особенно тот, что куёт победу.

О наличии стрел и от них брони
и насколько в подпруге крепки ремни
в эти дни много больше шума от беготни
  ибо меньше к ушам прилипает бреда.

В наше время порой не хватает слов
провожать восвояси в Брюссель послов!
Зло, конечно, не вытравить новым злом
  в вариации местных трагикомедий,

ибо проще в словах находить изъян
всем праправнукам дарвинских обезьян,
театрально порвав не один баян
  за минорность Баха, мажорность Верди.


VI.

Но, как в шахматах важен словесный «мат»,
в каждой правде есть доля и компромат,
за летящий ботинок, яйцо, томат -
при довольно, спокойным лице, героя,

с партитурой волнений, где свой цейтнот.
Оттого Сильных Мира бросает в пот
Кто из них - Полководец? Кто кукловод?
  Кто достоин вести, кто достоин строя?

От позора и славы не убежать:
проще мертвым на поле в грязи лежать,
как же хочется крепко клещами сжать
  эту глотку с которой выходят звуки.

Понимаю – иначе спугнем врага,
(подойдет виноград или курага)
здесь - внезапность как женщина дорога,
  если вовремя вверх поднимает руки.

Тесный дворик на взгляд захламлён слегка
геометрией юркого старика -
на песке выводящий орган стиха
  так, наверное - было - на самом деле.

Не поверю и в том, что Марцелл жалел
запустить пару тысяч зажженных стрел,
в свой позор. Это точно - (в виду имел),
что потомки бы с горечью разглядели…

В наше время готов интернет и СМИ
за сенсацию лечь под состав костьми.
(напряженность какая!) Но, черт возьми!
  Кто позволит бездарно пропасть сюжету?

Тараторя не в меру и веселясь
сам объект интереса находит грязь:
смотришь в зеркало – Князь там? Или не Князь?
  То, что путает часто злодея с жертвой.

Так и я, мой Читатель, живу в бреду
вагонетки толкаю и дроблю руду
выношу на поверхность, от слов во рту
  даже днем невозможно найти просвета.

Если – «Эврика!» это открытий Мать,
что же вправе отец от семьи скрывать?
Как сомнамбула сонно ищу на кровать
  и уже на вопрос не ищу ответа…

Эврика! (часть 2)

III.
Да, война это бедствие! пропасть! дно!
кислота - полюбившая полотно
Мира. И пока реставратор сведёт пятно
    угасания красок не обратимы.

В том позор и беда всех больших держав -
не одно благоденствие задолжав
покоренным народам - чеканный шаг
  до оргазма изводит хрусталь в гостиной.

Парадокс ситуации виден в том,
что война – людоед за одним столом
вместе с вами. Где всякое «поделом»
    предлагает со вкусами уживаться.

В мирном диспуте спора - и куб и шар  
могут тоже развить мировой пожар,
в доведении к разным на вид ушам:
    уступать – равносильно, как не сдаваться.

Эту ясность ссужает в глазах стрелка,
чем стремительней рвётся к щеке рука,
для цепи натяжения любой накал -
    есть обратная сила противодействий.
         
У механики это рычаг и блок
У струны – резонанс и тугой колок,
так пройдя до конца болевой порог
    звук срывается в приступе лицедейства.

Так на чём обоснован любой конфликт?
Большинство утверждает: «до свадьбы - флирт».
Середина ответит: «межа земли».
    Единицы прошепчут – «высокомерие».

С дурака, как известно, понижен спрос
(от котлет в этом муху спасал навоз)
Мы отделим шипы от прекрасных роз,
    от блохи – подковку, от тушки – перья…
           
Что посеял известно - то и что пожнешь,
инженеру в танцзале мешал чертёж
(это можно продолжить) однако: всё ж

    дайте точку опоры! Я сдвину Землю!».
         
И Земля содрогнулась – «Каков нахал!»
«Сдвинь хотя  - Аполлона иль Тадж-Махал!»
по соседству Везувий во сне вздыхал:
  лишь пути зерна я смиренно внемлю.

IV.
В каждой драме есть жертва и свой герой,
это всё наживное как геморрой,
где за первым кубком летит второй
    от прошедших сомнений не густ осадок.

Тот, кто рвется до славы - жестоко слеп,
как в печи подгоревший изгнания хлеб:
к изобилию яств на его столе
(здесь, родись он патрицием) был бы сладок.

В размышлении важных батальных сцен
лихорадочно бродит в шатре Марцелл,
тяжесть утр... - с пониманием на лице
    отвергает в хождении панацею.

Время вышло и что-то решать пора,
Сиракузы с наскока – «дырой - дыра…»
здесь, запущенный образом бумеранг,
    как ночной мотылек покидает сцену.
 
Худо? Бедно ли? С мелочью пополам
полководец готов разработать план,
разведя всё ненужное по углам
  он теперь по-иному глядит на карту.

Уповать на осаду – нелепо - вздор!
И коню и огню подавай простор,
а простор, это то, что не спрячешь в стол,
  там, где нужен масштабный рывок для старта.

Но простор в Сиракузах столь мрачен и узок
будто, кажется, в створках зажат моллюск.
Как сказал бы Малевич трагично: «тускл»
    чтобы мельком взглянуть на другие сети:

на огромный, богатый и цветущий Рим.
(поэтически – взгляду - необозрим!)
Это повод даёт развивать туризм
  и ловить зевак на виток спагетти.

И конечно пройдут не одни века
будет та же поклёвка на червяка
ведь пока - кучерявые облака
  собирают в кубышке свою сметану,

много песен прольётся на Рим с небес
в мизансценах Сан-Ремо и Папских месс  
оттого, что фонтаны созвучны здесь
  вездесущему голосу Челентано.


P.S
  Продолжение следует…

Эврика! (часть 1.)

I.
В Сиракузах жил муж - очень славный муж,
он слегка был хвастлив, но не глуп, к тому ж
он любил изучать спектр разводов луж:
  где бывает не резок мазок в картине,

чем короче меч - тем длинней стрела.
Что воздалось ему за его дела?
Он сжигал корабли, вытеснял тела,
  но потомки всё это ему простили.

Сиракузы не сказочный городок:
говорят, что там строят для льда каток.
(Упаси, если смоет труды поток!)
  Зная точно – трагедии важна сцена,

в Ионическом море волна с волной
часто спорят: «не здесь ли рыбачил Ной?».
Мы отбросим детали – волнения, дно,
  ибо город штурмуют войска Марцелла.

В дни осады в заточке остры ножи:              
хочешь - злись, хочешь плач, как чумной пляши.
Катаклизмы расшатывают режим,
  как любую по капле в горе породу.

Мачты, весла, на выхлопе паруса,
будто это не бухта - военный парад, базар:
где от блеска оружья уже устают глаза.
  Даже странно - война не мужского рода.
     
«Все на стены!» - у каждого свой рубеж:
кто-то с лестницей мчится, находит брешь,
и пока он сравнительно юн и свеж
  у него есть надежда: «авось - проскочим!»

Тоже думают – глядя: но со стены.
В центрифуге любой, до сих пор, войны,
нагнетания – пота, слезы, слюны
  повсеместно провидцам туманит очи.
       
Не хочу опускаться до мелочей -
чьё провиденье лучше, чей взгляд зорче́.
Ведь от колких вопросов – «кому?», «зачем?»
  мысль приводит немедленно к поражению.

Так, как тяга к победе есть то же культ:
та, что сводит усилья в мигрень, в инсульт,
в механизмах метательных катапульт
  уже началось - броуновское движенье.



II.
Яркий полдень, сонливый на ощупь бриз
засыпает в соцветиях кипарис:
так с Богами - сводящими взгляды вниз,
  мастер видит мозаику их идиллий.
       
Улыбаясь, селянка несёт обед
пастуху-жениху, пару тысяч лет
ничего не меняется - чудный свет
  обезводил слегка пастораль картины.
         
С замиранием сердца глядит пастух,
как улитка, скользящая по листу,
замедляясь, находит в конце черту -
  многомерную сложность устройства Мира.
         
Принимая погрешность, что жизнь - не сон,
а фальстарт прибывающих «VIP персон»
поглощённый всем этим шептал Ясон:
  «и овчинка способна - творить кумира…».
         
Мир всегда уповал на третейский суд -
на «давление сильных» и «кристалл-слезу
слабых», уравнение этих великих сумм
  за собой не влечет никакой обузы.
         
Но чем больше в глазах эпатаж огня
пепла хватит сдержать на скаку коня
и обычная белая простыня -
  Мир спасала! Но в Сиракузах
         
кинокритики скажут: «Тут стар и млад
в наше время имели триумф наград -
в одиозности сцен, типажа, цитат…»
  Но, однако, до «Оскара» может статься
         
городок сей овацией не возьмешь.
Здесь свои баррикады! Здесь свой Гаврош!
Легионы Марцелла бросает в дрожь
  от прицельного взгляда седого старца.

«Кто такой? И откуда пришли войска?»:
крики чаек разносят с прибрежных скал.
На Сицилии зыбкую роль песка
  заменяют в расспросах фалангой пальца -

гордо поднят вверх - как в осаде флаг,
с четырьмя спрессованными в кулак,
собирает весомей, в толпе, аншлаг -                      
  чем крутые на Пасху в раскраске яйца.

Кампари

Я веду переговоры: поясняю - жизнь - введу,
резкость слов - «Memento mori» - хорошо у Вас в аду!
Вот репейник у полыни, разгуляй и дикий мёд      
расчехляется унынием терпкой правды огнемет,
только плохо - у плавильни невозможно закурить
и ещё, что я невинный: через раз заговорить.
Видишь, тут весит табличка, «Скинь слезу на уголёк!»
(В дефиците соль и спички) затерялась. (Если б мог)
Но в ушах осталась сера и в запасниках жирок
и ещё - души консервы - чудом плавленый сырок.
«Нечего я не транжирю» - распечатаны слова.
Утешают старожилы: Мона Лиза не права,
у неё на всё - улыбка (да гори она огнём!)
нам знакома эта пытка, где в избытке «Совиньон».
В нём слегка перебродивший, есть осадок, как «Токай»
«посылай, и сам идишь* ты…», в рецептуру не вникай.
Ну, давай осушим кружку, после  - Третей Мировой,
кукловод создал игрушку, до офсайда - угловой.
Подождите, он же тёплый! Как милок сюда попал?
Протирали спиртом стёкла, видно - бабушка слепа,
сколь за век перекосила напрочь острою косой!
("Растеряла даром силы!" - хор воспрянул в унисон).
Оформляй обратно вызов, виза? надо?  - не бери...
Переменчивый к капризам, жгучий в глотке «Компари́».
Что вы братцы затужили? Распрямитесь в полный рост!
«Ни чего я не транжирю», сплошь и рядом - передоз.
Стойте! Стойте, я исправлю - неизбежность на лету,
извините, что картавлю Моны Лизы наготу.
Под стеклом висит картина - бронебойного стекла,
пусть загадочность - рутина - с кем хотела с тем спала.
Что такое - в сон ли в руку? Или в правду - в руку сон?
Появляется, без звука, с белой бабочкой гарсон,
он вещает по-французски сокровенные слова:
«Чую, пахнет духом Русским» - (мята, свежая трава)
под моноклем сверлит бирку, «Грозди Гнева» как Рембо́,
а в мертвецкой, как в пробирке, больше нету никого.

P.S.
1. Memento mori (лат. mement; mor; «помни, что придётся умирать», «помни о смерти», «помни, что смертен») — латинское выражение, ставшее крылатой фразой.

2. Кампари (итал. Campari) — горький ликер (биттер) красного цвета на основе  ароматических трав и фруктов. Создан в XIX веке Гаспаром Кампари

.

Пазлы

1.

Дождик мелкий моросил, дворик дядьку выносил…

«Звали, как его беднягу?» - я прохожего спросил.

- Толь Федот, а толь Фома уровняет всех крема-

торий - с прописью болезни, прочерк – «IQ» ума.

Гром гремел, сверкала медь, стрелки сдвинулись на треть

будто вытянули шеи на беднягу посмотреть.

А вокруг цвели сады показать до полноты,

что и дядька пригодится - им подслащивать плоды.

2.

Познавательная часть: можно мёртвых изучать

то, как рядом марширует героическая часть.

Каблуку важней нажим с недоверием к чужим -

подозрительно на марше стороной проходит жизнь.

«Громкопытна» как кентавр - правда в оттиске метафор:

то, что кролики бывают «травожадней» чем удав.

"Камень, ножницы, картон" - тон меняет камертон.

- А вы пробовали раньше секс в ракете иль в авто?

3.

Жми на газ и не робей: смерть – лиса и воробей.

Богу дважды интересно зреть в зародыше людей.

Материально Мир раздут - ясли, школа, институт,

окончательный диагноз: «жизнь – просроченный продукт!».

К этой мысли супротив - гонорея или тиф.

Геморрой - надёжный спутник там, где нет альтернатив.

«Шаг на месте, разворот!», «Не гляди в открытый рот!»,

«до присяги многократно масло губит бутерброд!».

4.

Командирский голосок и подтянутый носок

разлагают до оргазма в кучки сметенный песок.

В том же качестве, на спад, отшлифованный асфальт,

в прошлом веке здесь в навозе злак усваивал фосфат.

Так от плуга, от сохи пот вытравливал стихи.

- Ну а были варианты у подкованной блохи?

Щебетанье райских птиц слышен пеленг: «ахтунг! блиц!».

- Мир бесспорно интересней при наличии границ.

5.

С этим ходят за моря тридцать три богатыря.

Познавательная справка - мачта выше корабля.

А над мачтой облака, как пустыня и река:

что внутри переполняет тягу пули до виска.

Честь и Родину – храня, отражает звук броня,

отдаляя барабаны как копыта от коня.

Так приходят налегке и уносят в парике

разрушительную мощность баллистических ракет.

6.

В голове какой-то зуд: «не молчи! а то свезут

без тебя вперед ногами зарифмованный мазут».

Прилетает стрекоза разноцветные глаза,

человек их закрывает когда в тундре замерза…

Здесь затмения и огни предлагают Вам: «моргни!» -

предъявляя для оплаты счёт за прожитые дни.

Говорил Раджниш Ошо: «с просветлением – хорошо

перед выходом в нирвану медитировать в горшок».

7.

От того ядрён елей, когда входишь в Мавзолей

где на красной плащанице нет разводов от полей.

Тут царит - народный клич: «Спи Божественный Ильич!».

У масонов по-другому - «Эндшпиль. Рашпиль. Паралич».

Вдохновенно явь и сон сводят массы в унисон,

поглощение пластмассой архиважных хромосом.

Тромб густеет под сосуд, дальше – «Встать! Народный Суд…»,

приговор вполне законно может скрашивать досуг.

8.

«Ну, давай, милок, кричи!», «Познавай! Дерзай! Учи!»,

«Это А(бвг)Д - по алфавиту»: издеваются врачи.

Жизнь как опера и бокс: ночью блеск, а утром кокс:

в окуляр калейдоскопа постоянный парадокс!

Проще думать о своём - где поплачем? где споём?

(произвольный, не по тексту, чисто авторский приём).

- Жги гармоника, играй, ад в проекте - бывший рай!

Там и там до полшестого бар открыт и ресторан!

9.

Ждёт архангел у крыльца, ты есть пуля без свинца,

сбой, осечка в магазине, в лоне пьяного отца.

Вот аорта, вот зажим, пуповина и ножи.

«Подскажите сколько стоит - человеческая жизнь?».

Как стена и велотрек - спит в мертвецкой человек,

где без права на ошибку совершается побег.

Солнце сходит по оси с горизонта в жалюзи.

Метроном ежесекундно размножает компози…

10

В наркотической среде смерть – приход, в нейтралитет!

Угасание резонанса в запредельной частоте!

Кто-то встанет на дыбы – «Директория Судьбы!»

то, как Карлос Кастанеда переваривал грибы.

- Стоп! Теперь вообрази: эвтаназия с экстази,

так зависимость к рассолу понимает иваси.

Это: враки, ерунда, что воздействует среда.

- Не мешайте пиво с водкой в одночасье, Господа!

11.

С чистым взглядом малыша прибывает в нас душа

под прицелом государства, ППШа и Калаша!

От чего же люди злы? - есть на ниточке узлы:

очень трудно без достатка перекладывать пазлы.

Зная принцип домино распадаться заодно

комплекс лучшей панацеи - секс, наркотики, вино.

Плюс - усиливает ген препарат «гематоген»,

как показывает вскрытие, а до вскрытия рентген.

12

«В» Украине или «на»? - шла словесная война:

схожих в прошлом орфографий - аки: мель и глубина.

- В каждой правде скрыта ложь, это всюду, это сплошь,

если знать закономерность перепутанных калош.

Дальше слов не разобрать: где могила, где кровать.

«Я» по праву алфавита горизонт не миновать.

Горизонту важен шок: вот котята, вот мешок!

Лишь в процессе повторения приедается стишок.

13.

Человек кричит – постой! Я невинный! холостой!

я гонялся за надеждой, а вы гоните отстой!

«Начинай опять с нуля» - выдувают ниппеля

есть ещё в воображении табуретка и петля…

Дальше слышится «прости…» хруст сустава иль кости,

то, что смерть – особый случай скуку может извести.

С ней последнее отдашь спишет всё - как карандаш!

Гроб – весомый мега лидер межсезонных распродаж!

14.

Всё назад перевернём: «Да гори оно огнём!»,

ибо даже в «Камасутре» нет порядочных имён.

Этак можно, так нельзя - есть у пешки ген ферзя!

(Исключение: первый Дарвин был зачат от обезья…)

Где осадок растворим лучше – лайм, чем мандарин?

Без любви, но ради денег под венец ведут горилл.

Согласятся, но не все в среднерусской полосе

те, кто маму в детстве слушал - рос на масле и овсе.

15.

Чтобы корчились от ран пережитки малых стран

им подмешивают в пищу, где напалм, а где уран…

- Тут, как пазлы не крути - мысль теряется в пути

если бодрствует политик, спит его стереотип.

Ночью в полной темноте исправляя бюллетень…

- Быть не быть? Как отпрыск датский он невинен в простоте…

В том начало всех начал – он вам много обещал?

- Как понять чужую радость, коль свою не повстречал?

16.

Дождь стучит по мостовой с постамента часовой

провожает сослуживцев с непокрытой головой.

А закат сошел с ума перекрашивать дома

за три буквы на заборе не попавшие в тома.

Солнце щурится на тьму, как сурьма на хохлому.

- Почитайте, на ночь глядя, обязательно «Муму»!

Льнёт к подушке голова - вот страница, вот глава,

вот обложка из шагрени «смикроскопила» слова…

Вот провис державный флаг,

        вот открылся саркофаг,

Божественная Ода

                              Открылась бездна звезд полна;
                              Звездам числа нет, бездне дна.
                                 Михаил Васильевич Ломоносов.
               
     


Всепроникающий - во всё, что существует ныне:

в золе - бушующий костёр, глоток воды - в пустыне,
(во всём Ему хвала!) и в этом безгранична
мысль - тонкая игла под скорлупой яичной,
где к слову прибывала мгла…

1.
О чем твердят уста – «покой нам только снится…»
в язычестве листа – божественность страницы,
с растоптанных святынь, под тяжестью балласта,
в остатках правоты душевного коллапса.

Мы вскроем фолиант и прикоснемся к чуду,
как к блеску бриллиант: «Я был! Я есмъ! Я буду!»,
чтоб вспыхнула свеча волнительно в экстазе -
в трёх основных ключах, в трёх кодах ипостаси.

2.
Как свету - темнота без звезд непостижима,
льду - талая вода, ей - сжатая пружина,
пружине - плавный ход, (Взывай! Молись! Надейся!)
что Бог есть антидот в цепи взаимодействий.

Развеется ли дым? Пройдет ли дождь в пустыне?
Он - значимость среды величия, гордыни,  
в критический момент - когда проснется спящий,
как главный аргумент ударных и шипящих.

3.
Сырец - гончарный круг - зов пламенного горна.
Весёлый скрипки звук. Звук плачущей валторны.
Высокий звук вообще (джаз классики и рока)
и резонанс вещей в вещании пророков.

Кто жертву принесёт? Чью кровь воспримет чаша
за прошлое, за всё – минутой настоящей?
Ствол отвергает плод еще всей жизнью полный
и в отмель на песок янтарь выносят волны.

4.
Вот жертва, вот смола. Что мнимо? Что реально?
Есть разница в словах – в суде, в исповедальне…
За гранью тупика есть точка преломления -
натурализм греха в законе сохранения.

Чем обусловлен грех – прибавкой иль растратой?
Что глубже - вниз иль вверх? В основе постулата
дрожит цветок в горсти размашисто и тонко,
к возможностям спасти заблудшего потомка.

5.
Затишье и гроза - терзания и муки:
в фаворе облазать карающие руки,
за агнцем святым, за огненной гиеной,
став в плотные ряды коленопреклоненных.

Нет ясных черт лица в размытой акварели
с присутствием «Отца» над чашей, над купелью,
над пропастью – когда скользит к обрыву фраза:
в крылатые слова словарного запаса.

6.
«Прости и сохрани!», «Будь добр и милосерден!»,
«Стань светом в наши дни и светом в нашей смерти».
И мы шагнем на зов, как кисточка в палитру,
с действительности в сон: покоя и молитвы…

Так прячут без вины звезду на дне колодца!
Так троицей сильны: Земля, Луна и Солнце,
под натиском улик – шипа в прекрасной розе,
жизнь - непрерывный миг сует в метаморфозе.

7.
Как важно кораблю наличие причала,
сказать Отцу: «Люблю» - великое начало!
Есть в каждой правде ложь, есть - лезвия и петли.
Невинный - что ты ждёшь? Виновный - что ты медлишь?

Вновь за волной волну магнитом тянет к суше,
так Бог и человек есть родственный души:
рука ломает хлеб, горят и гаснут свечи
вкусившим на земле полынь противоречий.

8.
Покайся и молчи - всему находит время
отмычку и ключи: как ложь и откровение.
Проходит луч сапфир и множится лучами:
так понимаем мы вселенское молчанье.

И в счастье и в беде - за радости и муки,
Бог на тебя везде накладывает руки -
где мазь от слепоты - повязку от прозрения,
поскольку в этом ты, его стихотворение.

9.
С ним уксус и вино инертно и игристо:
трапеция души! струна эквилибриста!
Нет, то стена и ров - в сценарии расстрела:
божественная кровь и жертвенные стрелы.

Вот гордый взгляд ферзя, вот пешки – восхищения,
(с оглядкой на себя – стыд красного смещения)
до первой темноты – власть белого над чёрным:
симметрия святых, константа обреченных.

10.
Две чаши на весах: неутомимы праздной…
Первопричины «Сан» - причин многообразных:
мышьяк! Эфир! Елей! «Мистический» - по духу        
регистрам алтарей, над тьмой вознесший руку

для нас! Из бездны той, где нет в основе правил:
тому, кто не готов, дав «Слово» – Миром править.
Над сном. Над явью. Над… в его порядке – вечен
ход мыслей - камнепад - 

одушевленной речи…

Одно прошу - дай разгореться...

Одно прошу - дай разгореться
словам в душе,
в них раньше закипало сердце
на вираже -

они сейчас в своём унынии
терзают плоть,
в церквушке повторяя имя
твоё, Господь.

Я чувствую...  свеча сгорая -
минует страх.
Вот, так же - звёзды догорают
в Твоих Мирах,

чтоб породнился с тишиною
их крик в ночи,
с той бесприютностью земною,
где мы молчим,

пытаясь вспыхнуть с новой силой
в чужой судьбе,
свечою став - невыносимой -
не зная...  где...

Жжение

Среда

I.
Был день недели неизвестен, но
дождю, при этом, списывались сутки.
Жара вскрывала каждое окно -
как вор – пытаясь поживиться - утки
пронзительно пищали среди куч песка
чуть шевеля пластмассовыми ртами.
Тягучая и странная тоска
никак, необъяснимая словами,
витала в вышине пушистых крон.
В благоуханье - резеды и розы
две выбивалки спорили с ковром,
тем самым подтверждая эхо прозы
намного убедительней в лесу...
и страсть не загоняя в долгий ящик
выл дикий кот - влюблённый в колбасу
пред будущим, играя - настоящим.

II.
У формы есть желание одно:
довлеть над массой, это "Эго" формы.
Кипящий чайник, мокрое бельё,
на майке - просыхающие овны,
продолжив путь - луч золотит паркет,
бугрится лак, витают споры пыли
восставшие сейчас из неизвестных недр
за утверждающее - мы здесь были
первопроходцами. Так искренне среда
по мере сил восславила победу
летящих с ниоткуда в никуда:
юпитеров, сатурнов, ганимедов.
Парад планет! И увеличив Марс,
взгляд дорисует в профиле канала
задумчивого Сфинкса, если глаз
отягощенность формы доконало.

III.
Мысль открывает тысячу дверей
ещё не ясных в будущей нарезке:
волнений, уплотнений, пузырей
в проявленной рассветом занавеске.
Вот оживает с края полотна,
его природы смутное начало
бурёнка в плотных шторках не видна
хотя уже три раза промычала.
«Я здесь, я затерялась в уголке!»:          
мысль застревает сдавленная в глотке,
когда над ней срывается в пике
беременный рифмовкой «Бес-пилотник».
Секунды заплетаются в часы
и тяжелее - попадают в строфы,
где в небе нет намёка для грозы
для коды настоящей катастрофы.

IV.
Четверг проистекает от среды,
от косточки в надкушенную мякоть,
сквозь сок - в не насы́тившиеся рты,
с обратной очерёдностью на слякоть,
где дождик - иссушающий ладонь
взлетает вверх и рот открыл садовник
(чтоб плод вкусить) но только его тронь:
из темноты вдруг возникает вторник.
Он смутно помнит вывеску: «КАБАК»
и в впопыхах разглаженную трёшку
и чуть отчетливей - а может быть судьба
повалит вспять и соберёт матрёшку?
Без колебаний к данной простоте
Луна прошила тучу дирижаблем,
чтобы садовник дважды в темноте    
не наступил на собственные грабли.

V.
Мир перед Вами - вывеска, музей,
собрание эскизов и набросков,
размытая палитра из дождей, людей:
их взглядов, силуэтов, отголосков.
Где пелена, что разрушала их
существование - открыла им же
существованья озаренный миг
в исповедальне солнечной Куинджи.
А рядом в небе стынет синева
и время замирает у святыни.
Что смог бы донести «Девятый Вал»
заблудшему страдалицу в пустыни,
когда берут причину в оборот
как сделать из вельбота бригантину?
И это сопряжение даёт                
по-разному рассматривать картину.

VI .
Тиха Варфоломеевская Ночь
(от прежних стонов - утра не хватает…).
Гоня пугающие мысли прочь
поглаживая шерстку горностая
мать-королева отделила плод
от родословной ветви гугенота.
Кокой-то не съедобный гугенот?!
А нет в меню другого гугенота?
(Плохой, не эстетический приём!)
Давно пора садится на диету:
официально - кашка и бульон,
бульон и кашка, измельчая эту
абракадабру, Друг мой, не взыщи
от кулинарной скудности мозаик.
С поэта не «Наварристее» щи,
в щах аппетитней выглядит прозаик.

VII.
Поэт есть жертва собственного «Я»
поскольку сопричастность достоверна:
встряхнем культурный слой небытия
скрывающий - пустоты и каверны.
Перевернём с изнанки гардероб
и оживим конструкцию VIP зала
ведь та причина, что сверлила лоб,
все узелки на память завязала:
«Зубри слова - нет сладостней среды
смотреть на мир сквозь рифму промокашку,
я та ценна, куда ведут следы
спасти героя, оживить букашку».
Вот так берут в основу прототип  
идиллии, чтоб насладится новым
наркотиком и с ним перерасти
в тягчайшую зависимость от слова.

Скандинавские сказания

Партия

                               Партия — это безумие многих ради выгоды единиц.
                                Д. Свифт.  

                               Я решил начать преступную жизнь, 

                               но еще не решил. в какую партию вступить.

                               Рой Чабби Браун.  

...

Атос, Портос, и Арамис - уже готовый компромисс,
а компромисс у них таков, что лучше пить без дураков.

- Я понимаю, здесь, дурак и Овен может быть и Рак,
но никогда не Водолей! (На раны вылитый елей?)
- Елей для раны не беда, тасуйте карты, Господа.
- За здравье выпьем короля! Труля ля-ля, труля ля-ля.
- Любвеобильный Букингем был нынче не замечен кем?
- Поднимем - в честь за короля! Труля ля-ля, труля ля-ля.

Возле стола хозяйский кот ложится гордо на живот,
в глазищах - проблеск хрусталя - готовый выть за короля...

- При толерантности такой - король ложится на король,
давай - за вкусы короля! Труля ля-ля, труля ля-ля.
 - Как Арамис ваш взгляд знаком - победа в схватке языком!
- Валет моложе короля? (Да... Дамы в этом - труля-ля...)
- Средь них есть странные порой! К чему состаренный король
в любвеобильные поля? (За короля?) За короля!

- Всё, хватит пить за наготу, отдайте должное - коту
в нём меньше шерсти, чем полос! И он гордец, как вы Атос!
- А гордецам мала Земля, когда есть козырь короля!
- Бастилии не избежать - я бью тузом, а Вам - лежать.
- Конфуз эпохи короля - подай, Каналья, трюфеля!

Хозяин буркнул про себя: (Что ж - трюфеля? Так трюфеля...)
- Чуть-чуть добавим молока, чуть чуть корицы - есть мука.
- Всё завершит сметанный гнет, без молока. И так сойдёт!

Кот замурчал, привстав слегка - сметана лучше молока?
И с гордо понятым хвостом улёгся с мыслями под стол.  

- Ах, вы мастак! Не говори - что на руках все козыри?
- Держу пари: «франк - в три рубля»! Труля ля-ля, труля ля-ля.
- Поскольку близится финал, как говорит наш Кардинал,
и я согласен на - пари, что перепью Вас в раза три!
- Какие нынче вензеля, я вижу вышли за поля,
за вензеля - особый спрос! Так, сколько ставите, Портос?

Вот - правда, вот её клише, вот - кот с мышами на душе,
вот - над котом высокий стол и плащ расписанный крестом.
Как хорошо, сейчас в Шале - есть буженина на столе,
вино из бочек короля. И шампиньоны: труля ля-ля!

Стремится Солнце на закат, в таверну входит свежий взгляд,
молчит и рвёт игральный круг. Ах, д’Артаньян наш милый Друг,
друзьями полнится земля! Не поджигайте фитиля!

(Истории - мушиный рой: один - герой и три - порой)
- С подвесками для короля - в алмазах - небо, Вуаля!*.

- В алмазах небо? Где их взять? Я не факир - не внук, не зять,
не мушкетёр - чёрт побери! Но ставлю это на пари...
- Ах, д’Артаньян к чему сей вздор! У нас в заначке луидор
вот - золотой, из кошеля! (За короля?) За Короля!!!

Вот так случается не раз - ты видишь блеск: сапфир! алмаз!
букмекер предложил пари,  и ты не веришь в пузыри...

Партийный казус в наши дни, сродни - котлет, сродни - возни
мух, возле бурого угля и горняков - "За короля!"...


P.S.
* Вуаля (Voi la) - Дословно фразу Voi la можно перевести как «посмотрите-ка».

Этажи

Норд-вест

              Иуда:
                  - Ты не боишься смерти?
              Иисус:
                  - К чему? Смерть это дверь,
                  она не закрывается за тобой,
                  а открывается, и ты входишь…
              Мартин Скорсезе: «Последнее Искушение Христа».

     
               


Ты, как зверь - без дома, врун - без языка,
тишина за громом и в разлив река,
после глупой драки - кровь, плевок и зуб,
серый клок с собаки, позабывшей зуд.
«Каждой щепки древа свой грядет огонь».
Ты осколок белый, что мою ладонь
обжигал молчаньем, словом остудил.
Я пришел - встречай же: туже боль в груди!
Наряжай в опале скатерти, столы,
чтоб к устам упали пряди с головы,
пусть как нити рвутся… Силы не жалей!
Дай же захлебнуться истиной твоей…

Дуй сильнее ветер, копошись в пыли,
ты за всё в ответе с неба до земли,
ты за всё в ответе на исходе дня,
рви мои хоругви, не жалей меня.
Не всегда в пустыню рвутся облака
это их гордыня! это их и накал!
Это их просторы - ужас мотылька
превращает горы в океан песка.
Волн гряда живая стонет у камней  
голосам внимая, что звучат во мне,
будто их от пряжи распустилась нить
чтобы ты однажды смог заговорить.

О войне и мире, смерти, и за ней,
расскажи о жизни, что всех их сильней!
Исповедуй правду, разукрась враньё,
в том, зачем так нужно странствие твоё.
С кем ты наигрался? От кого бежишь?
Даже после смерти побеждает жизнь:
в маленьком росточке, здесь, среди камней,
под твоим порывом всех она сильней!
Не плоди напрасно для неё врагов
голое пространство, острых тупиков…
Небу, только небу, взгляд сей отдаю -
от кого ты прятал искренность свою…

Я как ты, Мой Странник, помню города
те, что не оставят на земле следа.
(где играли дети! где цвели сады!)
Мы встречались, Ветер, помнишь у воды.
Ты баюкал лодку тихо на реке
и играл с чешуйкой на моей руке
и чешуйка скрылась - искрой в облаках,
и мутнела быстро чистая река…
В ней кипели тучи грозовых даров
то, что не озвучат весь хорал ветров.
Где у трубадура звук опустошен
тишина восстанет новым миражом.

Видишь: я перстами замыкаю круг
чтобы каждый камень был отныне глух,
чтобы каждый камень слюдянистых жил
в бездне нареканий - немотою жил.
«Я за всё в ответе» (как слова пусты!)
это я здесь, Ветер - возводил кресты.
Это я здесь, Ветер, зыбь всему и твердь,
кроткий миг мгновенья, жизнь сводил и смерть,
словно боль без стона, бездну в небесах,
закрывал ладонью тёплые глаза…
Как же мне сегодня жить среди людей?
Это я разбойник! Это я злодей!

Дуй же, дуй же, Ветер, поднимай всю пыль
боли и сомнений преданных рабынь,
вековою жаждой у жаровни тел,
это ты однажды мне открыл предел:
чьи глаза не видят, чьи молчат уста:
нарекая имя, имя для креста…
Я ли тот избранник? Я ли тот гонец?
В бесконечной драме выжженных сердец
сею – трепет - смуту, чтоб постичь пожар.
(каждую минуту мне сердца те жаль…)
Каждою минуту принимая боль,
как закат и утро, ненависть - любовь.

Непосильна ноша - там, где силы нет?
С тьмою невозможно выходить на свет.
В жизни невозможно? Тем, кто обречен
льдом покрыться, если - сердце горячо…
Разорви, на части, тут же собери,
покажи, как сердце выглядит внутри.
Покажи, как с маски осыпает грим,
глупою гримасой то, что мы творим.
Веселись же, Ветер, тормоши истца!
Чем скажи ответить сыну за отца?
Чем скажи ответить - пыли пред горой?
Поднимай на вертел жизнь мою – перо!

Поиграй да выдай на весы менял!
Только ты сегодня не бросай меня…
Только ты сегодня не ищи вины…
(слёзы человечьи ветрам - солоны?)
Сколько же, в запрете, разных слёз людских?
Ты ответь мне, Ветер, почему ты тих?
Почему не вздрогнешь - будто от огня
тьмою вековою ослепить меня?
Почему не рвешься из последних сил?
Катится под ножик Солнце-Апельсин,
катится по небу, в выжженный песок,
Ты сегодня, Ветер, тих или высок?

Или ты в раздумьях нагадал легко
выжимать по капле горечь в молоко:
с легкостью свободной, пыль сдувая с крыш?
Что же ты сегодня, мне не говоришь:
этот мир огромный – Твой! Бери! Владей!
Кто тебе - безродный мальчик иудей?
Ночью, темной ночью, той, что дня длинней
ты мне напророчил много светлых дней.
Я уже не мальчик – если говорю,
новый день не нужен этому царю!

Целый мир не нужен! Он не ждал меня,
как костер огромный - искру от огня.
Ночью, темной ночью, что скрываешь ты:
боль?  Но ей сложнее ныть от простоты!
Грудь мою взрывают бездна голосов
будто оживают камни и песок…
Веселись, отныне не найти следа...
так спешат в пустыне ветры иногда,
чтоб за дальней кручей показать восторг
там, где светлый лучик вытравил простор.

Веселись же, Ветер, боль мою напой -
в хрупкий одуванчик, пред твоей тропой.
Ты все тайны знаешь! Что я утаю?
Ты давно листаешь исповедь мою…
Я глаза закрою и сомкну уста,
жизнь не перепишешь с чистого листа,
всю - не перепишешь, Молчаливый Друг,
и она всё ближе замыкает круг…
Там, где не бывает дыма без огня,
искушай же, Ветер...  разжигай меня…

Ночные мотыльки и фуры

Вестники Сабы

             «…цари Аравии и Сабы принесут дары,
             и будут давать ему от золота Аравии»
             (Пс.71/72, 10 и 15)

 
Не всегда,
небо ласково смотрит на сушу,
но когда возвестили: «Звезда!»
и из тьмы осветили нам душу,
остаётся признать, что все «да» -
изменили прошедшее «нет»,
ведь не часто на небе звезда
освещает ночной Вифлеем.

Изнурение –
как порой не хватает предлога
подчеркнуть скупость слов,
отношение к Богу. Перечитано много:
мысль – фреон и заснеженный лес,
где сомненья подводят итоги
голосам нескончаемых пьес…


1.
Жаркий полдень, ветрянка-юла
ворошится в норе скорпиона,
рядом с ней отстранено легла
колея колесниц фараона:
обостренный - все жаждущий вид
в благодатной тени пирамид.

Трое путников - пыль на лице,
загорелы, обветренны лица,
будто их изваяли в свинце
и затем оживили в страницах.  
А страницы затерлись до дыр -
до надежд, в изнывающий мир.

Мир – огромен. И кажется им  
непонятным - в своём назначении.
Но волхвы, как любой пилигрим,
искушенные тайной вращенья
превратили сознанье в магнит
то, что с этим вращеньем роднит.

Очень трудно оставить свой дом:
сыновей, дочерей, домочадцев,
(но скорей остаться с трудом)
сесть верхом, чтобы тут же умчаться,
повторяя всё время «скорей!»
«там родится владыка царей».

Так впервые явилась Звезда
ниоткуда, над спящею Сабой,
поначалу – бледна, холодна    
и в свеченье казавшемся слабым
набирала стремительно рост
средь других примелькавшихся звёзд.

Ночь прошла. И к утру звездочёт
потирает устало глазницы,
аккуратно заносит в учет
звезды, путь пролетающей птицы.
Но сейчас он не знает ответ
почему так пленителен свет?

Он с тревогою прячет в сундук
астролябию, звездные карты.
Он впервые прозрел пустоту -
будто проигрыш в любимые нарды
и сегодня под тяжестью век
он уснул, как благой человек.

Так пришло откровенье во сне,
будто глядя в стекло голубое
вдруг увидел малиновый снег,
(мне признаться не снилось такое)
отчего же та сила дана
снам сбываться за гранями сна?

Снег идёт! Только это не снег -
мишура, да цветастые ленты:
перешедшие с шага на бег,
но в обратный виток киноленты.    
Свет вокруг затвердел. Невесом.
Спит младенец. И это наш сон.

И когда он откроет глаза,
и вберёт в себя запахи мира,  
вдруг внезапно смешает гроза    
ладан, мирту с приправой имбиря,
на дороге - следы под горой:
всё что днем изнывало жарой.

Так жара тяготит на песке
давит нас назиданием правил,
чтоб мираж - с родником вдалеке  
уводил свою жертву к отраве.
Не бывает достойней гордынь
чем великая тягость пустынь!

Надвигается сверху бархан
над сплетеньем верблюжьих колючек,
этот мир - рай ветров и песка
до сих пор до конца не изучен.
И наверно за тысячи лет
никогда не отыщут ответ:

для кого? для чего? и вообще
уподоблен пустыне оазис?
Почему для порядка вещей
соразмерно число безобразий?
Небом дан удивительный жест:
свет звезды так похожий на крест.

Это он их водил по песку
от иссохших колодцев - к колодцам!
Это он прилипал к языку
удивляя воинственных горцев
их рассказам - откуда они
как чумные бредут на огни.          

Трудно верить, что так оно есть -
мир без войн, без насилья, без злобы.
Кровник разве забудет про месть?
Или царь возжелает трущобы?  
Разве может один человек
изменить направление рек?

Но предсказано было давно
и по времени что-то случалось -
где? когда? с кем? (уже всё равно)
потому, что в нас стерто начало -            
с пересчета крупиц в жерновах,
как и скрытое в этих словах.

Но лишь стоит свой взгляд отвести
вглубь себя, в директорию сердца,
если должен Спаситель спасти:
то младенцу от долга не деться.
Если Мир - накопитель долгов,
в мире будет не зримо Голгоф.

То-то чувствуешь рану в душе
кровоточит в пустотах сознания,
правя фабулу в тесном клише,
на ребре отработанных знаний,
четко слышишь морзянку в груди
всё сильнее довлеет: «иди…»

Не набат – колокольчик, звонок,
белый шум, цепь - её замыкание.
Даже славный дамасский клинок
и состав философского камня
не затмят своей тайной – секрет:
в след идти за звездой на зоре.

«Как ярка она! Как тяжела!
(на сносях: небрезглива до света)
день придёт - прячут звёзды тела,
в остальном расхождения нету.
Говорил им старик звездочёт:
«Всех считайте, но эту не в счет!»

Всех считайте за ночи и дни,
там вдали на земле иудейской
с недр пробьётся великий родник,
и любовь повенчает злодейством.
Ибо так, с темных недр родника
выбирает название река.

Посох слаб, если поступь тверда,                
пыль дороги развеется вскоре.
Губ коснется прохладой вода,
выйдет свиток из Мёртвого моря,
и откроется свитка завес -    
откровением тайн и чудес.
 
И узрят - нет числа чудесам,    
оттого будоражит наш разум:
вот слепой открывает глаза,    
вот - проходит чума и проказа,
ибо множится сила в груди,    
в тех, кто раньше сбивался с пути.

Толкования чуда всегда
оставляет просвет на бумаге -
неспроста, где застыла звезда,
на полях появляются знаки
не известной природе кругов,
в пантомиме чудных облаков.


Достающий занозу - скорей
снимет боль, не познав испытания,              
не открыты ещё на Земле
родники чистых слёз состраданья,
в этом нет человечьей вины:
от войны мир живёт до войны.

Оттого: многократно Луна
спрячет свет благодатного Солнца.
«Бог – Живой!» И во все времена
по-другому, в Мирах, не зовется!
Он смещает орбиты планет
у которых затмения нет.

Дым клубится, стреляет костер  
угольками ментального хлеба,
ветер смял облака и для них распростер
Иудеи кровавое небо -
будто спелый гранатовый сок
из давильни течёт на песок.

И в вдогонку здесь ветер поёт
тихо плачет, чуть сдержанно злится,
удаляясь - ворчит о своём,
как безумец за искрами мчится:
разметать весь огонь у костра
в этот мир прибывают ветра.

Ну а наш: будто маленький бес
раскрывает полы балахонов,
подгоняя к костру под навес,
пастухов с прилегающих склонов,
и устало овечьи стада
прибывают к ночлегу. Когда

ночь вершится. И свет от звезды
без труда озаряет округу.
Свет далёкой для нас теплоты
проникающий в сердце друг друга.
Тот, кто светом нездешним крещен
будет им же: однажды прощен!

Здесь, сейчас - у подножья горы
ветер стих, в полумраке пещеры,
им троим – приносящим дары
к нескончаемой бездне прощенья,
оставалось три шага – туда,
где свой путь завершала звезда.


2.
Можно всё к абсолюту свести:
боль в коленке, дрожание пальцев,
здесь, на этой земле - бесконечность пути,
проявляет в зрачке у скитальца
удивительно матовый цвет,
независимый к возрасту лет.

Он с лихвой прибывает в дожди,
вглубь Земли: в сон её , в пробуждение,
невозможно сказать «подожди!»
праву жизни с рассрочкой мгновенья.
Не возможно пройди без потерь
гнев и радость, как некую дверь.

Ведь пока, здесь, под странной звездой,  
бледный ветер по-зимнему ропщет
он буравит бархан бороздой,
нависает над кедровой рощей.
Что он ищет безумный во тьме?
(это дерево видится мне)

Вот оно на вершине холма
одиноко стоит без соседей.
Всё в листве. (А в округе зима!)
Ночь. Зима. И воинственный ветер.
Ветер, силясь, приходит в восторг
оторвать хоть единый листок.

И терзаниям не видно конца…
(брадобрей распростер полотенце!)
Эта страшная участь отца –
отдавать на закланье младенца.
Ствол трещит - сея миру протест
из которого: вырубят крест.

Ствол трещит, истекая смолой,
(только боль говорит об обратном)
Тяжело, ствол трещит, тяжело -
всей земною надломленной правдой.
Он трещит, ожидая ответ,
в нашем мире - две тысячи лет.

И сейчас, где невидно ни зги,
где чернеет безжизненный космос,
свет есть жизнь, жизнь - чеканя шаги
рассыпает межзвездное просо.
Чтобы, вновь от зари до зари,
зажигать и тушить фонари:

наших душ. Наших чувств. Наших дел.
Сокровенных и тайных желаний.  
По прожилкам на клейком листе,
от вершин до корней мироздания,
отвергая - Вселенский Каприз,
лист кружится отчаянно вниз…

Тризна

О пролитом молоке

1.
Молоко проливается, хлеб черствеет по-быстрому
все стихи забываются, будто отзвуки выстрела,
забродила сумятица в голове у бездельника
с окончанием пятницы до утра понедельника.

Хорошо ныне пальчикам, с их нажимом по клавишам,
этим девочкам, мальчикам: озверелым товарищам,
где борьба и апатия семенила и бегала,
как вражда за симпатией и «гав-гав» за телегою.  

Дата с датой не сходятся - с високосной поправкою,
весело ль хороводится, Вам в перстне с бородавкою?
Не в раю ли икается? Нет, мы в это не верили:
за - товарища Сталина! За - Лаврентия Берия!

Ах, Вы право проказники, что до шалостей Дракулы -
упраздняются праздники, исчезают оракулы,
нет отныне веселия - поголовные нытики,
что пеклись о спасении института политики.

2.
Виновата риторика, проще плыть по течению,
даже приступы радости не имеют значения,
как сказал переизбранный, откровенно под зонтиком,              
«Что за пошлость и низменность: где канкан? где экзотика?».

Упразднили мы критику, затравили ищейками
и вернулись в политику с родовою ячейкою,
на досуге внимательно пролистай конституцию,
нет в ней Фрейдовой Матери, мессианства Конфуция.

Нет пророка, нет рупора, нет шипящего главного!
Выгребные поруганы, а святыни отравлены  
едкой хлоркою, серою, чтобы снизить зловония
с молотящими серпами да торговыми войнами.

Это мрак! Эпидемия! Чем озвучена разница?
Нет в душе академии настоящего праздника,  
как простое и сложное, чувство локтя утрачено.
«До чего же мы дожили? Кем всё это оплачено?».

3.
Вот шумит оппозиция с зарубежной котомкою -  
«Мы гарант инквизиции, над живыми потомками!».
От добра, до добра ещё… (правда в свете рассеянном)
зря морозят товарищей в банке спермы и семени.    

Ах, родится амёбою – совокупно с родителем
космонавту и глобусу пустота омерзительна,
если мир распадается до последнего атома
кем всё это листается, дайте Автора! Автора!

Тишина или бдение? Что касается личного,
в деревнях наблюдение разреженней столичного.
Смотришь в небо раздетое, знаешь - тучи сгущаются,
там поэту «не спетое» никогда не прощается.

«Это всё нагнетание, ты, когда перебесишься!»:
есть в крови пролетария «Божья Искра» прогрессии.
Толь от спертого воздуха? Толь, что давишься косточкой?
под встревоженный колокол вскройте форточку! Форточку!

4.
Без Олега, но вещею - утешаясь газетою,
поздно сватать и скрещивать Коллонтай под Мазепою -
не в дознаньях Акунина, не в признаньях Пелевина,
а в разгар полнолуния в изголовье у Ленина.

Был ли вражеский заговор, коль ночами бессонными
под фундаментом каменным гвоздь ржавеет «массоновый»?
Гвоздь ржавеет «массоновый», а нам надобна – ризница!
Может быть подтасована вся концепция кризиса?

Оформляйте в «расстрельную», иль ведите к Спасителю!
С соловьиными трелями - связкам всё относительно,
не соврешь - замечательны до сметаны вареники!
Но вернёмся к зачатию эмбриона полемики.

Если есть над иконою свой оклад позолоченный,
под иконою знакомые - поголовные сволочи,
не враги так вредители (в правоте беззакония)
прогрессирует бдительность то сморчка, то полония.

5.
Что за бред – аллегория, не призыв ли к насилию?
Урожай - есть агония сорняка над озимыми?
С пуританскими нравами дрожь клетчатки под плевою:
увлажняемся правыми - подтираемся левыми.
       
Как приметить хорошего? Как увидеть родимого?
Всё исчезнет, как прошлое кроме славы Владимира!
Всё исчезнет по-честному, до предчувствия гибели,
если с манной небесною подступают к нам выборы.

Голосуйте хоть левою, голосуйте хоть правою
криком в глотке прожженною, несгораемой правдою,
ведь до урны околица - дебри в хитросплетениях,
так о чем же он молится гражданин с бюллетенями?

"Молоко проливается из пустого в порожнее".
Ниспошлите нам ангелы - Господина хорошего
или тьму несусветную, чтобы вместе – намаяться,
чтобы помнили, Господи, как страна называется.

6.
Нет, тут что-то не сходится, как свисток и давление,
государство и граждане – образа параллельные?
(Разве - живы участники тайн святого зачатия?)
Нет, тут что-то не сходится? Обоснуй окончательно!

Зная тягу державную к бунтарям и к опричникам,
герб копейке пожалован с раздвоением личности,
пусть порой не заслуженно отсекаются головы:
сопряжено метафорой и лужено глаголами.

Парадокс - одиночество в переполненной камере,
где витает пророческий звук трагический, камерный.
За кого же вы паритесь? И соврут по неверию:
шли за пламенным Сталиным, кочегаристым Берия.

Шли как рок за Титаником, как пила за орешиной -
примерились с летальными, но воюем с воскресшими,
от сошедшего голубя все грешим одинаково:
устраняются Воланды, оперяются Дракулы.

7.
Мир таков, и от этого ни куда ты не денешься,
он охвачен скандалами, лихорадкою денежной,
за обертку и фантики, за карман потребителя,
тяжелеют романтики и глупеют политики.

Это многим не нравится, даже есть суеверие:
стали больше мы париться на задворках империи,
от свободы насилия и её релаксации,
чью траву не косили мы – кайфа больше от санкции.

В рассужденьях, как в шахматах, прикрываясь фигурою,
закидать бы всё шапками до десятого уровня!
От «Ковчега Спасения» до парома «Эстония»
лишь одни опасения подтверждала История.

Все решетки кончаются завитушкою гнутою,
у румяного яблочка притяжение к Ньютону.
Ты пойми «сокровенное» - тяжело без наркотика,
в нашем мире - Вселенная - местный реп и эротика.

8.
Вот и всё – по-майданили, посмеялись, поплакали,
в Воркуте и в Италии от тоски одинаково,      
если - мы, Небожители, цель угла поражения,
чем война продолжительней - тем невинней сражение?

Во хмелю сумасбродившем, но с любовью отеческой,
перетравим зародышей доброты человеческой!
Кто погибнет, кто свыкнется. Оформляй завещание!
И эфир нам откликнется - безвозмездным молчанием.

Что сказать в заключении: не обманешь читателя
вариантом спасения - гландой шпагоглотателя,
заверяю по трезвому: что пропали миндалины
без Лаврентия Берия, без товарища Сталина.

«Есть кольчуга на витязе!» - заверяю торжественно:
разом мы не увидимся до второго пришествия,
ведь как скоро кончается в кадке - марево, крошево,
все стихи забываются как забвение хорошее.

Кофе по-восточному

Али Баши - ценитель анаши (состав богат разнообразной смесью
из ароматов) в сумраке души – с перебродившей родовою местью,
сидит в истоме - вспоминая как, сегодня он убил шестого брата,
(корону примерять уже мастак) и тот ушёл из жизни без возвратно.

Раскуривая всё сильней кальян. И чувствуя, что унывать не надо,
в руках играет трубка как змея, в которой перебор от дозы яда.
«Шалтай-болтай» - качается нога, у брошенного на пол ятагана
великолепна сталь и дорога - в глазах у распростёртого барана.

С баранами он справится легко! Зарезать разом сотню местных Брутов,
(хотя от Рима вроде далеко, как может показаться здесь кому-то)
однако: есть ответ на всё - простой: (кто в кровь укусит и больней ужалит)
перевалившим к нолику за сто, чтоб не сопели и не возражали.

Под опахалом воздух шелковист, от этого всё больше тянет в дрёму.
И взгляд его скользит туманно вниз. И кажется в пространстве невесомым,
чтоб где-то там, где Солнечный Аллах в великолепии Своём за облаками
следил, как ныне сдержана стрела, готовая столкнуть огромный камень.

Он знает, что не каждому дано, сразить стрелою внутреннего зверя.
И вечер затемняет полотно пред женщиной стоящею за дверью...
Как жгуч её неодолимый путь. Какая в нём истома и услада -
познать её! И намертво уснуть, от мёда жарких губ Шехерезады...

Из переписки Золушки

Одно, теперь я знаю точно...

Магнитные поля

1.
Падая ниц, как под нож баран -
богобоязненно щурясь в кокарду,
чувствуешь - радость, пока генерал
утюжит рукой пожелтевшую карту.

На ней всё знакомо - поля, холмы,
реки дорог впадающие в вокзалы,
жирные пятна от крошек халвы
в суме - секретные инициалы

внуков. Их видно, не меньше ста!
(отсюда вся неприязнь к однофамильцам)
Память стирает всё: редуты, крепости, города,
залпы салюта, но особенно лица.

Серые, черные, в соли, в пыли,
в копоти, как вензеля преисподней,
четко чеканя на карте Земли,
вот, что мерещится, стало сегодня.

Сколько их было? Он помнит едва
их имена, а тем более смерти.
Лампа, очки, полустёртый овал
кресла – остаток его круговерти.

Рядом гудит задыхаясь камин
силясь раскрыть ему тайные недра
той пустоты, что довлела над ним,
стон поражения в эхе победном

выплеснет разом, весь жар на-гора,
ропот знамен, с офицерским усердьем,
чтоб на плацу под разрывы «ура!»
пересмотреть отношение к смерти.

Смерть есть – ничто: сон! иллюзия! бред!
галлюцинация! Даже не важно
верить, что нету достойней побед
там, где сойдутся полки в рукопашной

битве - как свет по краям темноты,
сердце латает, латает иголка…      
Сердце его, плюс воинственный пыл:
корень квадрата мистерии долга.

Каяться? Разве сомненья дают      
чувствовать кожей, прожилкою, порой:
то, что не зря презирался в строю
страх отступления в точке опоры.

Нет ничего. И обиды не в счет.
Хуже по ветру размазывать сопли.
Ясность рассудку по праву вернёт
беглый обзор полевого бинокля.

2.
Женщин влечет офицерская стать,
а офицеров их статика кружев,
лишь генералам статично верна
трезвая сталь именного оружья.

С этим, и чиститься ныне легко -
зная зависимость к ней полководца.
Звезды сверкают с вселенной пагон
ярче, чем небу порой достаётся.    

Верю, не в том раздражать полынью,
много своих не утопленных в небе.
Явь: это жалкий мираж на корню
пышных фанфар, поминальных молебен,

где поутру побратавшись с врагом
прячут в песок топоры, томагавки…
После застолий, без звания в ком,
китель не пули - страшится булавки

орденских планок. Отныне и впредь,
мирно насупившись на юбилее,
пуговиц нет, (и не надо жалеть!)
ибо и те в холода не жалели.

В горле першит - сильно хочется пить
после «всемирных» тостов за победу,
дело пустое - вытравливать нить
прошлых ошибок из орденской ленты.

Всё отболело без слез, без мольбы,
перегорело - как лампа в торшере,
даже во сне повторенье судьбы
завоевателя тоже сраженье!

Многоголосы тамтамы войны,                        
жару подобны искрящие фразы:
те, по которым сверялись псалмы
пламенных строк боевого приказа.

Властно скользит по планшету рука
шероховатостей не различая.
Что там под ней - жар пустыни? снега?
В чашке трофейной, остывшего чая

пару глотков, дотянуться нет сил:
ноют суставы, усилился кашель.
Мир без сражения – невыносим!
Без ординарца воинственно страшен.

Нет, он не слаб – на износе душа  
в приступах страха, роптания, жалоб
хватит ли сил до конца пробежать                
минное поле его мемуаров?

В чём он ошибся? В чём совесть винит?
Кто даст с финала поправку до старта?
Сон – панацея. Но взгляд как магнит
тянет его в пожелтевшую карту.

Крупно зевая - по ходу дня,
он безнадёжно буравит сквозь призму
очков – поля, после войны – поля.
Поля засеянные человеческой жизнью.

Бамбуковая свирель заката

      Лишь тот, кто не стремится оказаться впереди всех,
            может освободиться от ошибок.
               Лао-Цзы: «Книга о Дао и Дэ»


一 

(yī).
Короче «бзы...» нет звука в Поднебесной,
Лао-Цзы на муле, вверх, по тропке тесной  
взбирается туда - где на востоке
из тучи Солнце, как в калейдоскопе,
бросает луч - то в пропасть, то на гору.
Ему уже давно открыться в пору -
за темнотой преобладает кротость,
а остальному достаётся - норов.

Под ветром, что усилился до гула,
Лао-Цзы пытливо созерцает спину мула,
поскольку знает: сколько вдаль не целься,
всё поглотят снега и эдельвейсы.
Вот так же в зыбь затягивает камень
за то, что Мир отягощен учениками
с пискляво-комариным убеждением,
что все открытья сделаны руками.

二

 (èr).

О, если бы не тягость к знанию - скука
могла сравниться с прочностью бамбука.
«А жизнь без скуки…» - утверждают греки:
«...подталкивает к новой ипотеке!».
Душе, не зря, дано переродиться
из человека в мышь, из мыши в птицу,
не исключая важности забвения
в гравюре выцветающей страницы.

В двадцатом веке жителю востока
от прочности бамбука больше прока
для усиления лавок и лежанок -
замученных любовью парижанок
и если дальше скрыта запятая
(иначе: как иллюзий не питая)
за вычетом семь первых дней Творения,
всё остальное сделано в Китае.

三 

(sān).
Так ненароком в росписи кувшина,
находишь логотипы: «Made China».
Что утаил от мира Император
равно числу его электората -
в Китае знают, из какого сора
здесь улучшают качество фарфора,
в рывке прогресса - спящем на вулкане,
раскручивая «Млечный Путь» в стакане.

Гармония и хаос в чашке чайной
водоворотом скрыто неслучайно -
как может показаться очевидцу
жующему в сторонке чечевицу.
 Старательно, всю массу измельчая
 зубами - пожелтевшими от чая,
 с изжогою от горнего фастфуда
 его вот также кто-то изучает.

四 

(sì).
Тут поневоле хочется скривиться,
куда не глянь безрадостные лица:
(Хусейны, Пиночеты и Пол Поты)
шедевры современной терракоты.
И если грянет «Третья Мировая»
безумств, своих, гримасу открывая,
за обладание - акром чернозёма,
всё надо принять трезво сознавая.

Что сквернословить и плевать с балкона
особенно опасно в год Дракона,
(с прививкой от желтухи и лишая)
(фэн-шую и кун-фу не возражая)    
после пролитых слёз и покаяний,
прошедший ужас перемирия с воробьями -
перевернуть своё мировоззрение
опасно даже с птичьих расстояний.

五 

(wǔ).

Сильнее водки с пивом и укола
сей парадокс усилила партшкола!
Тут, если пролистать цитатник Мао,
в чём многие, как я, не понима… (О!)
Проплыв полсотни километров брасом
без ласт - не на спине, не на матрасе.
Не понимая, что же он затеял,
внушил свое не понимание массам.

Так в чём же парадокс великой силы?
Молчать! Молчать! О чём бы ни спросили:
про дом, про жен - разносторонность связи
толкнувшей мысль к причине - эвтаназии.
Дао вместе с Дэ, раздавленные этим -
болезненном открытием, при свете,
мешая варианта суицида,
жизнь, как болезнь донашивает в детях.

六 

(liù).
Здесь, в азиате, выделить китайца
поможет скромность и заноза в яйцах -
в момент блаженства на границе срыва
его демографического взрыва.
Ценой усилий, в частоте движений,
без сдержанности – «ты не совершенен!».
О, ужас, если всё это предвзято
в лингвистике пастельных отношений.

Пусть плох роман, зато прекрасна повесть!
Скажи Гонконг: «За, что же мы боролись?»,
в отсутствии покоя и интима,
как трудно в мире выбрать побратима.
К глотку вина легка - щепотка риса?
За всю изнанку их же компромисса?
Жаль, невозможно выведать про это
у бронзового Глеба и Бориса.

七 

(qī).
Ведь хорошо встречаться двум влюблённым
в стране большой и густонаселённой!
Ведь хорошо - что лето за весною
обогащает лица желтизною!
Ведь хорошо, в закусочной хмелея,
в нирвану запускать зеленых змеев!
Спасибо змею - панды не летают:
такая философия в Китае.

Пусть нитке не угнаться за иглою,
чьё расстояние скрыто желтой мглою,
как стало тесно, ныне, в Поднебесной
и это: повсеместно, повсеместно…
(Не обольщайтесь, что слова транжирю)
но здесь, так испокон веков и жили:
детей плодили - измельчали в порох,
натруженные связки сухожилий.

八 

(bā).
Так не понять Китая иностранцу
не отделив от черепахи твердый панцирь
безжалостно в проявке негатива:
чем зорче взгляд, тем уже перспектива
Здесь знают эту помесь - счастья с пыткой      
в употреблении червя или улитки
«Китаем правит голод любопытства» -
 иероглиф для цветной открытки.

Поэтому, не заблуждайтесь в легкой форме,
что всё благое всем несут реформы!
Где рядом под Стеною спорят трое
парит - вопрос: «А кто это построил?».
Экскурсовод ответит: «Император...»
и до ушей натянет респиратор -
на доброе лицо капитализма
социализм ушедший безвозвратно.

九 

(jiǔ).
Поэтому: тут реже нужен праздник -
тому, кто не сторонник смертной казни,
ведь если по-хорошему вникаешь,
к хорошему не сразу привыкаешь.
Но до открытья в детстве пластилина
навоз был первым? Или первой глина?
Не раскрывая тонкости ответа -
где, до балета была пантомима.

Не оттого ли – страсти и интриги
Лао-Цзы сознательно замалчивает в книге?
«Что лучше – не сгибаться, иль не гнуться?» -
бессмысленный вопрос задал Конфуций,
ведь не откроешь – ветру, урагану
про чае питье с теми же врагами.
В чём важное открытие мордобоя?
Мир сам мостит дорогу кулаками!

十 

(shí).
В природе завихрений и течений
есть множество своих ограничений,
как выше, до размера отступление,
за будущее место преступления.
Пускай на счастье только чашки бьются
в преддверии крестьянских революций.    
Отягощённость - истина прозрений
сердечных вздохов и ночных поллюций.

Так ненависть, гордыню и влюбленность
черпает в мире неопределенность.
Но стоит ей на ком определится:
всё остальное обернётся в птицу.
Мул засопел и покосился хмуро:
(кому - вожжа, кому - акупунктура)
пока дремал на нём великий мастер
он тоже - одиозная фигура!

十一 

(shí yī).
Он промычал? Нет - промолчал достойно:
ему - лужок, да сытым спать у стойла,
любить коров с широкими боками,
одну из них ему напомнил камень
покрытый мхом загадочного цвета.
Ему – лужок и вечность до рассвета,
с мелодией бамбуковой свирели
томительно мечтать в закате лета.

Пока есть облака на небосводе:
где всё теряем и опять находим,
на том лужке вскипает зелень в соке,
не замечая, как в котле высоком,
парит орел - под облачною крышей -
и взгляд его настроит - четко - свыше,
на разрешенную способность под волной люпина
передвигаться любопытной мыши...

Ещё

        Спи, не о чём не беспокойся
        есть только музыка одна.
          Борис Рыжий.

 
Ещё кружится жизни колесо
и не известна смерти колея.
Ещё к тебе - удавку и лассо
не испытала искренность твоя.

Ещё ты смотришь в небо, а не вниз:
где в книге не окончена глава,
а мысли только подбирают высь  
развеять все ненужные слова.

От этого так дышится легко
и нет других навязчивых причин,
пока ты любишь утром молоко
не зная то, чем Родина горчит.

И чем одарит твой глоток вина,
с безумием последним к темноте,
где мир внутри - словесная война
из одиночеств и очередей.

И как их всех в гармонию сложить?
И как в одной тональности пропеть?
То, что давно озвучивала жизнь
и что «ещё…», не нашептала смерть,

в минуту скорби, чтобы отличать
твой взгляд один, из множеств разных лиц,
с попыткой понимания прощать
мертворожденных и самоубийц -

пока ты верен пасмурному дню,
где Солнца пробиваются лучи,
исписанной странице и огню,
ведь в них такая музыка звучит!

Поэтому высок твой камертон,
когда к словам подходит новый вал,
пока ты благодарен, что никто
тебя к твоим стихам не ревновал.

Пока ты благодарен. Но не ври,
что первой похвалою был смущён…
Здесь что-то обрывается внутри
и снова повторяется – «ещё…»

Ещё от звона хрупких позвонков
проступит на станицах мумиё -  
какой ценой, неведомо за что,
ты заражен был музыкой её...

Одиссея: Рассвет

Домино

1.
Утро – глаз не отвести
не заплаканы.
Две жемчужины в горсти:
ларчик лаковый.

Вот открылся дорогой
грустью «кованный»,
перламутровой рекой
околдованный.

Собирались у реки
думы-вороны,
разлетались ручейки
в разны стороны.

Первый - вился по руке
змейкой матовой,
на малиновой щеке -
два агатовых,

а четвёртый (как ожил)
малахитовый,
глаз покинуть не спешил
всё выпытывал.

Свет-Красавица, о ком
занедужила?
Из огня ли – мотыльком
выпал суженный?

Над столешницей кружил
ясный, с родинкой.
Погостил? Да ночь прожил
вкус смородины.

Соломонова печать -
губ отметина.
Гасло солнышко-свеча
за семь петелек.

Но когда в горсти одна,
что-то странное:
накатила дрожь-волна
с безымянного.

И быстрина и ручей
с руслом сходятся,
раскраснелась (в семь свечей!)
Богородица.

Что рябина опилась
плодородием!
Закружилась, завилась
хмель-мелодия.

Хмель? Нам кажется одно
нетерпение.
Жар двух тел – веретено,
вихрь! кипение!

Тигель жадности, без дна
печь, где плавятся -
стыд, растерянность, вина
в капле равенства.

Ведь под утро уходил,
будто раненый
луг росою забродил
затуманенный.

Колкий дождик зарядил?
Снег по инею?
Проводила не спросив
даже имени…


милый? Просится в строку:
«гость непрошенный».
Растворился, как в реку
камень брошенный.

Вспенил зеркало реки
вихрь-чудачество:
разбежались вслед круги,
стёрлись начисто.

А вокруг туман кружил
в дымке, розовый,
нить-тропинку сторожил
подберёзовик.

На меже, где темен скиф
от черничника,
просыпались огоньки
земляничные.

Заиграло вслед легко
солнце гранями
пролетела над рекой
птаха ранняя.

Постояла – не жена -
не любовница.
Прибывала тишина
к крику горлицы…

2.
Утешался вихрь листвой -
всё по времени:
день сменяется звездой,
вечер – теменью.

Радость ходит за бедой,
смех за слёзами,
за кобылою гнедой -
туча грозная.

Тучу без сомненья зря
напророчили -
точку сменим на полях
многоточием,

утро – свежею росой,
ветер – птицею.
Жаркий полдень тянет в сон
над страницею.
       
Где душа моя была?
Кто свидетели?
Косы все переплела,
не заметила –

что «разлукой» нарекла,
что «потерею».
Долго зеркальцу врала
даже верила -

ходит к грому не один
проблеск всполоха -
сердце рвалось из груди
с каждым шорохом,

наполнялось решето
грустью, тяжбою -
ворожила, чтоб никто
не отваживал.

«Нить, иголка, кружева,
обруч каменный…»:
холод выстудил слова,
выжег пламенем.
   
Пламя вилось по игле
ниткой плавленой,
месяц падал на зоре,
обезглавленный...