***
Галеры и полугалеры
В древесных камышах снуют.
Испуганные кавалеры
Царя расстроенного ждут.
Навстречу Финскому заливу
Накатывает море лжи.
Царь слушает нетерпеливо.
Ему и слова не скажи…
Треск, краткий шорох на границе,
Сухой, как будто треснул прут.
Перелетят границу птицы
И всех до одного убьют.
Они быстры, разумны, зорки,
Крыла и когти их остры,
Откроют огненные створки –
Изрешетят. Конец игры.
На отмели или на суше
Корабликов убогих флот
Высматривает наши души,
Чтоб разом всех принять на борт.
**
Представь себе, что нету рук,
Живешь один с огромным носом.
Всё мельтешит, спешит вокруг,
Садится на спину без спроса.
Ты лопоух, ты уцелел,
Не побывал в когтистых лапах.
Нашлось для носа много дел,
Всего главней – подруги запах.
Мы в зоопарке летом, дед
Предсказывает жизнь слоновью.
Подносит каждый свой совет
С незабываемой любовью.
Хотелось бы переписать
Злосчастье типового детства.
Но тех тетрадей не сыскать.
Другие неизвестны средства.
В зверинце тоже можно жить,
Мне показалось – были звери,
Согласные всё объяснить,
В глаза сочувственно смотрели.
**
Каждой ночью пляска снится
На дымящемся полу.
Тлеют волосы, ресницы,
Рассыпаются в золу.
Был ничем не опечален,
Брови выправил сурьмой
Бог обугленных окраин,
Потешался надо мной.
Распускал донельзя руки,
Щерился – иди ко мне,
Позабавимся от скуки,
Искупаемся в огне.
Что ты зябнешь здесь как зяблик?
Я бубнил по словарю:
На окраину нельзя мне,
Я старик уже –
сгорю.
***
Чарли Чаплин родился цыганом,
А Сервантес был скрытым евреем.
Путешественники.
Вспомнить странно,
Но что делать, храним и лелеем.
Забрались в наши души бродяжки
И живут.
До чего же живучи!
Тени их осязаемо тяжки,
В самом сердце топочут и мучат.
Создают для дыханья помехи,
Вдаль идут – но стоят на дороге,
То ли прутики, то ли вехи.
Запылившиеся недотроги.
Нет величия в них, суетливы,
Но глядят в нас
всё дальше, всё дольше.
Беспокойство от них.
Мы могли бы
Умирать и дешевле, и больше.
**
Старик впадает в детство,
Как речка в озерцо.
Своё находит место,
Счастливое лицо.
Там новые глубины,
Придонные ключи
Его толкают в спину.
Он чует всё, молчит.
Предзимье молчаливо,
Преддверие конца.
Косой поводит ива
У самого лица.
Последняя находка
Монеткою блеснет.
Уляжется он, лодка
Далёко унесёт.
Воспоминанья свыше
Приходят в помощь. В них
Старик всё тише, тише,
Глядишь, совсем затих.
**
Воля моя завершилась,
Далее божия воля,
Дальше проверка на вшивость,
Суть и статья в приговоре.
Взвешиванье, позволенье
Волосу пасть, чтобы ровно
В полдень расстаться мне с тенью,
С жизнью,
с покорностью овна.
***
Удирают, слышен шорох,
Стон намотанных кругов.
Старики на тренажерах
Драпают от двойников
Умирающих, сыпучих.
Жизни хочется в веках.
Надо им на всякий случай
Сохранится в облаках.
В тучках Яндекса бескрайних
Есть незыблемый простор.
Сохраним надежду в тайне.
А покамест – тренажер.
***
Солнце в торбе второпях
Отнесут к другому краю.
Ночь светла в безумных снах,
Но безумие скрывают.
Сердце плавает в мешке
Нутряном – грудная новость.
Я вишу на корешке,
Подо мною в почве полость.
Бульканье и бормотанье,
Клёкот – пульс не подсчитать.
Скрылось солнце – угасанье.
**
Солнце ночует в подземных дворцах:
В Автово или поглубже, на Нарвской.
Вождь наш ночует во многих сердцах,
Но беспокойно, в полглаза, с опаской.
Я бы заснул на угасшей звезде,
Пересмотрел бы все сны, хоть бы вкратце.
Но окажусь я в болотной воде.
Звезды далёко, до них не добраться.
***
Обещала, но не умерла
Кукла из муранского стекла,
Взбалмошная, склонна к антрепризе,
Якобы стояла на карнизе.
Девочка спешила, торопясь,
Распаляла спичечную страсть.
Обжигалась. Целовал ей лобик,
Так спартаковский целуют ромбик.
Страшноваты девичьи стишки,
Конвертировать бы их в грешки –
В твердой проще оценить валюте,
В памяти беречь их и в уюте.
Интересно, что она нашла
В кучке слов моих? Чудны дела.
Циферки разглядывал я в чеке.
Милая, в каком жила ты веке?
***
Человечья изменчива участь,
Тень от тучки зовется судьбой.
Наблюдаем, сомнением мучась,
Мрак полуденный, рост кучевой.
Правда в том, что она нездорова
И пытается скрыть ото всех
Свой недуг, понял я с полуслова –
Легче ей умирать без помех.
Не велит под ногами мешаться
И сбивать с толку верный компас.
Ей дышать нужно и надышаться
До ближайшей звезды прозапас.
А моя грунтовая свобода –
Путь недолгий, он тем и хорош:
Что крепка под ногами порода,
Выйдешь засветло – скоро дойдешь
До границы, зовется – край ночи,
Там, за ним нет ни света, ни тьмы.
Но она даже слышать не хочет,
Чтобы вместе отправились мы.
***
Уцепился за стебли метели клочок,
Вся в снегу клумба оледенела.
Мы нарвали подснежников, примул пучок,
Неказист,
но сгодится для дела.
Снегопад, листопад,
осыпание лет,
Нисходящие к морю ступени –
Смерть везде символична,
но вешний букет
Всех смертельней,
точнёхонько в теме.
Он увянет так быстро
у всех на глазах,
Приобщит к заключительной тайне.
Приснодева с иконы в печали, в слезах
Поглядит на его умиранье.
Сколько надо прождем,
отвернуться нельзя,
Мы причастны растительной муке.
И смотреть обязательно прямо в глаза,
Ненадолго пребудем в разлуке.
***
Пучок есть в сердце,
у пучка две ножки,
На левую оно хромает.
Куда ведут его пути-дорожки
Не знаю я, сам черт не знает.
В нем поселенцы есть, жильцы, их много,
Назло не прикрывают дверцы,
Тревожные лишенцы, их тревога
На стенки давит, душит сердце.
Доброжелатели и добродеи,
Часы для них остановились.
Задались целью сделать побольнее,
Затем и в сердце поселились.
Случается, нет-нет да и заглянешь
Вовнутрь, вслед хронике событий,
А там стыда гора, мучений залежь.
И не заснуть – за что казните.
Осенним ядом прошлые любови
Наполнились. Всё поселенье
Кормлю, пою и не жалею крови.
В ответ – тычки, сердцебиенье
**
Сыновья на кладбище работают,
Если есть кого похоронить,
Чисто, быстро сделают с охотою,
С травкой поверху, зовется сныть.
Времена такие – много лишнего
Развелось в пробирках, разбрелось
Без надзора, без забот Всевышнего
Ненависть одна в сердцах и злость.
Про разлуку октябрят не спрашивай.
Ждут они, не просто так молчат,
Знают, как по правде жить, по-нашему,
С верой.
Не из нынешних волчат.
Помнят всё сыны мои, товарищи,
Не забыли – оглушает явь,
Воротились, одолели жалящий
Воздух,
одолели Лету вплавь.
Не узнать в лицо – живые, мертвые.
Все нужны и, может быть, слышны
В гуле, нагнетаемом аортою,
В токах слабых зимней тишины.
____________
Случай был у нас, скандал с иконою:
Старица Матрона – рядом Сталин.
В Грузию парсуну беззаконную
С глаз долой подальше отослали.
Разные, конечно, были мнения.
Образ выглядит довольно странно,
Как унять невольное смятение:
Сталин с богом заодно, слиянно.
***
На три размера башмаки
Побольше сделал, чтоб не сдуло
С лица земли, не вопреки,
Но ради русского разгула.
Смекалист плотник был, толков:
В Балтийской тверди сделал прорубь
И упорхнул в свой срок, как голубь
В окно, растаял, был таков.
А мне здесь горе горевать,
Безумной белой ночи лихо
Своей рубахой прикрывать,
Чтоб умирать темно и тихо.
Кому, зачем мне в свой черед
Доказывать, ежу понятно –
Сферичен финский небосвод,
Земля ижорская квадратна.
Вид панорамный на закат
Дорогостоящ и не нужен.
Тот плотник вряд ли виноват,
В Маркизовой всё дело луже.
***
Послушай, как гудят дрова
В печи. Сосна или осина?
Щепу смолистую сперва
Кладем, горит без керосина.
Заметил у калитки псину,
Светало, рассвело едва.
Пожаловал вчерашний гость.
Смиренно ждал у палисада.
Что значит мозговая кость!
Для счастия так мало надо,
Вкусил, узнал, где ждет награда,
Опять надеется, небось.
Лохматый, верно, весь во вшах,
Улыбчив, тонко зубы скалит.
Где завершается душа?
Был Шариков, стал снова Шарик,
Он в душу влез и шустро шарит,
Спешит, не может не спеша.
Слезливый взгляд, бровей разлёт,
Он в пёсьей роли гениален,
Дает понять, что в сердце ранен.
Он прислан. Знал всё наперед
Булгаков, ушлый киевлянин.
Не прогонять же, пусть живет.
***
У могилы Давида царя,
Я сплясал, запылил прохоря
С агитатором Шмулем в обнимку.
Кенотаф не велик, не высок,
Много книг, там присутствовал бог.
Я почуял его, невидимку.
И была мне дана немота,
Чтоб посредством поганого рта
Не испортил чего ненароком
Филактерии Шмуль мне одел,
Своей верой прельщал, как умел.
И косился на дочь влажным оком.
Книгочеи теснились у книг.
Мне хотелось хотя бы на миг,
Сесть средь них, заглянуть на страницу.
В черных шапках, не видел черней,
Сами бледные, нет их бледней,
Заполняли пустую гробницу.
Позабылось, ниспослан был сон
Из былых довоенных времен.
Книгочеи меня поджидали.
Отрывали от буквиц свой взор,
Но казалось – не видят в упор.
И опять погружались в скрижали.
***
Из уродцев вырастают птицы,
Сильные крыла из пары лап -
Для полета, чтобы взгромоздиться
Ветру на спину.
Но ветер слаб.
Полетел, чиликая, поршок,
Слёток-перепел, в поля за реку.
Конопляный поднялся душок,
Тяжкий, но приятный человеку.
Жарко, душно. Грузовик в клубах
Пыли лихо съехал с косогора.
Вышла баба Лена, целый бак
Собрала мясистых мухоморов.
Видно, что устала, вся в пыли.
Горько ей, скрывает огорченье.
Внуков на всё лето привезли,
Смена обстановки – для леченья.
Ночью бил по стеклам дождь косой.
Быть грибам за речкой, в нижней пади.
Внуков от отравы городской
Надо как-то отучить, отвадить.
Бабу Лену знает всё село.
Что грибы? Придётся лезть из кожи,
Двух уродцев ставить на крыло.
Всё сама, никто ей не поможет.
***
1.
Апрель. Зима – с утра лебяжья стая
На крокусы, подснежники спустилась.
Собой цветы укрыла и не тает,
Нашептывает:
вам весна приснилась.
Вы спали. И земля казалась черной.
Поверьте нам, глазам своим поверьте,
Примите правду, истина бесспорна.
Глаза закройте и не бойтесь смерти.
2.
Бог правду видит, да не скоро скажет.
Я подожду и запишу в тетрадь
Чернилами из самой черной сажи.
Если найдется, что ему сказать.
Мы к большинству великому стремимся,
Нас предки ждут во глубине, в земле.
Там бога нет, когда мы приобщимся,
Расскажет правду Франсуа Рабле.
***
Увезли собаку далеко,
А она обратно прибежала.
Снега навалило – глубоко,
Холод лютый – ей и горя мало,
На четвертый день вернулась в дом.
Полтораста верст единим махом.
Как смогла? В мороз, тайга кругом.
С голодухи? Или же со страху?
Ближе к ночи, вдруг, скребётся в дверь,
Молча, жутко – Стивен Кинг в натуре.
Запустил в тепло. И что теперь?
Кто же знал? Поверил – всё в ажуре.
С новым псом придется обождать,
Всё обмозговать, додумать думу:
Воскрешение, ни дать ни взять.
Выбор нравственный, не фунт изюму.
***
О плоти мертвых
Из инструкции:
по пунктам точно,
По хронометру, без промедленья.
Инструмент проверить: нож, заточку.
Делать, получив соизволенье.
…Для улавливанья плоти мертвых
Только два ингредиента надо:
Годовалого ягненка потрох,
Черные волокна авокадо.
Будь ловцом, коли душа свободна.
Для расслабленных и скорбных духом
Вымытый в воде околоплодной
Камень припасла нам повитуха.
С глазу на глаз, в доме только двое,
Не дай бог, пристанет кто-то лишний.
Наготове ковш с святой водою.
Делай! Да поможет нам
всевышний
***
Мир в пропасть скатился, а я
Отстал, задержался, я – в школе
Советской, ещё есть друзья:
Живьем, не могилками в поле.
Замешкался, всё ещё жду
По записи книжку полвека.
С почтовой открыткой иду
В районную библиотеку.
Продвинулась очередь, смог
Добыть дефицитное чтиво.
Вновь что-то прочту между строк,
Опять усмехнусь себе криво.
Заминка, ещё предстоит
Взять Киев, открыть Вию веки.
И пункт про могильный гранит
Включить в договор ипотеки.
***
Холодком малинным, заоконным
От дурнушек первых встречных веет.
Счастлив был вновь принятым законом:
Я ничто, она весь мир имеет.
Как иначе? Первой ученице
Не откажешь в праве первородства.
Только ей – алмазы на ресницы,
Домик пряничный за сумасбродства.
Вековые страсти примеряла,
В Лию и в Рахиль, потом в Елену
Воплощалась. Ни к лицу, всё мало,
Всё не то, искала всем замену.
Слишком многого ждала, хотела.
И случилась первая расплата,
До богатств буржуйских нет мне дела,
Я последыш пролетариата.
Мое место в ледяной пустыне
Там один бреду к себе на остров.
С верой в сказку об отце и сыне,
О библейских вспоминая сестрах.
***
Зима, Помпеи, пепел из вулкана
Не то, что пепел человечьих тел,
Прах выветрился, в щели улетел.
Порода горная цела, сохранна.
В веках окрепла.
Бог так захотел.
Людей в образовавшихся пустотах
Нетрудно видеть, распростертых ниц,
Лицом к лицу. Угадыванье лиц,
Ног, рук, опавших ребер – вот работа,
Смерть воссоздать из множества частиц.
Пропали души, их сжигало пекло,
Сжимало, не давало выйти вон.
Низверглась тьма, чьё имя легион.
День умер. Твердь небесная померкла.
Но кто-то спасся, кто-то был спасен.
Ещё загадок малая толика:
Звучанье, повторяющийся звук.
В ночи, когда не виден акведук,
Вой виснет, однотонная музыка.
Зимой, когда там ни души вокруг.
***
Мертвели, оживали фонари.
Вставали затемно, трудились до зари
Работники пера и топора:
Кому творить, кому рубить пора.
Все знали, что начертано пером,
Не вырубить потом и топором.
Один напишет басню, а другой
Коль вырубит, то вместе с головой.
Сейчас не так: малюй да не боись,
Нет мастеров как встарь – перевелись.
**
Знаю, как голосуют слепцы,
В этом нет никакого секрета:
В помощь им бугорки трафарета.
Но связать всё же надо концы.
Слово было вначале, рассказ,
Бога видеть нельзя, только слышать,
Поднимаясь всё выше и выше,
Звуки – лестница в небо для нас.
Не смутится всевидящий слух.
Обмануть трудно, методов нету,
Чтоб за чистую выдать монету
Блеск наперстков, deepfake, ловкость рук.
Ослепил царь-страдалец себя.
Греки древние знали, так легче
Выбирать из ответов зловещих,
Выбирать никого не губя.
Им видна потаённая дрожь:
Мир дрожит у слепца на ладони.
Под стопой стонут злобные корни.
Шелестят бюллетени – не трожь.
***
Пойдем, посмотрим Нагасаки,
Как это делают туристы.
Зловещие поищем знаки,
Без всяческого, впрочем, риска.
Восстановилась жизнь так быстро.
На картах выжженные пятна –
Их нет давно. От нас, туристов,
Скрыт ужас прочно, безвозвратно.
Чего бояться, в самом деле?
Страх высох весь, как лужа в полдень.
Пугались, прятались, не смели…
А почему – никто не вспомнит.
Трусливость наша – только морок,
Туманность в бухте Нагасаки.
Полет недолог, тридцать-сорок
Минут.
И вспыхнет луч во мраке.
Посмеем, чтобы не случилось.
Всё к лучшему, всё божья милость.
***
Присоединяйся к своим.
Небесный Иерусалим
В конце ожидает пути.
Должно вскоре все расцвести:
Угодья, сады – вся страна,
Сбывается третья весна.
Завесой колышется дым.
Присоединяйся к своим.
За стелющейся пеленой
С судьбой повстречайся иной.
На крики, на выстрел иди.
Поможет нам ChatGPT
Сварганить без долгих затей
Важнейшую из новостей:
“В углу почерневших дорог
Огонь поедающий бог
Весь мир погружает во тьму. “
Как прежде мы верим ему.
***
Не хожу я к открытым могилам,
День спустя или два, может быть,
Если хватит запала и силы
Не доспорить, но договорить.
Всё некстати, скребутся лопаты,
Вперемежку попы и родня,
От забытых друзей и заклятых
Нет отбоя.
Такая фигня.
Он не здесь, он теперь посторонний,
И поглядывает свысока
На ворон, на собор их вороний
Сквозь рассеянные облака.
Погубили не душу, но тело,
До костей пробрала мерзлота.
Не за деньги убили – за дело,
Мелкой сволочи он не чета.
Был замах разудалый, величье
И безумие замысла, крен
Планетарный.
И всё же двуличье.
За враньё – смерть,
такой вот обмен.
“ Я вас любил: любовь ещё, быть может, “
****
Он запинается, смолкает.
Читаем, надобно прочесть.
И каждый смутно понимает:
Вот доказательство – бог есть
Не своеволье – под диктовку
Писалось, бог водил пером.
Мы слышим божью недомолвку,
Непостижимую умом.
Когда в строке короткой дважды,
Вступаем в божью тишину,
Осознаем, творец не жаждет –
Он смотрится в свою вину.
От нас, от горестной затеи
Нет толку. И грядет отказ.
Мы не смогли, не захотели,
И отвернулся он от нас.
Придет с усмешкой чужедальней
Архангел страшный Михаил,
Пред тем, как выполнить заданье,
Промолвит: “Как он вас любил… “
Средь богоизбранных народов
Один, пришедший под конец,
Нуждается в замене кодов,
Перепрошивке всех сердец.
“Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена“
***
Возможно ли? С чахоточной девицей
Роман безумный? Смерть подержит свечку.
Погибельной любовью насладиться.
Чем черт не шутит! Подарить колечко.
Яд осени пьянит как пунш. На скулах
Румянец отцветает скоротечно.
Пора в дорогу, в собранных баулах
Надежд запас до станции конечной.
Туберкулез – открытое пространство,
Неведомое и необжитое,
Свобода полная для самозванства.
Одна умрет, но их покамест двое.
Случится засыпание, успенье,
И друг сердечный ей глаза закроет.
Украсть у смерти чудное мгновенье –
Сорвать оранжерейные левкои.
Когда-нибудь потом придет Матрёша
И бесы, и спасет их смерть-старуха.
А нынче осень, первая пороша,
Пора охоты по перу, по пуху.
Как не спешить, когда финал так близок?
Старуха за спиной стоит, глазеет.
Её добавим в донжуанский список,
На обозренье в Пушкинском музее.
***
Был и вдруг не стало великана,
Свыклись с ним и враз осиротели.
Застарелая открылась рана
В каждом сердце.
Забывать посмели.
Похороны великана долги.
В небе знаменья – к неурожаю.
Самотеком в уши кривотолки
Проливаются,
воли лишают.
Кочки на болоте – гнутся спины,
Не хребтов, но наших душ сутулость.
От сокрытой в тайне домовины
Гул в лесу, сыра земля прогнулась.
Что после него?
Она осталась,
Вроде человечьей повилики.
В ней хоть крохи, веры прежней малость.
Ей и править царствием двуликим.
***
Как есть, коровой дойной пахнет хлеб,
Какими только смачными хлебами
Ни потчуют. Хлеб – главная из скреп,
Хлеб памятен, соседствует с гробами.
В советских булочных был хлебный дух,
Хлеб был нагим без полиэтилена,
Живым, усталым, изъяснялся вслух:
Пыхтел и корочкой хрустел отменно.
Двурогих вилок нынче не сыскать.
Давнишние названья без запинки
Я на экзамене грядущем рассказать
Смогу. Я молоко цедил из крынки.
С восторгом наблюдал гусей, коров,
Но сторонился их не без причины.
Нельзя сказать, что был всегда готов,
Не ощущал грядущей мертвечины.
Тянулся бестолковой каланчой,
Запоминал, бог знает, много-мало.
Я писал бабушке в ладонь, и той мочой
Она лишай стригущий мне смывала.
***
Яд в малых дозах – мой подарок
Друзьям, стареющим мужчинам.
Изыскан вкус, отменно ярок,
“Брунелло” пьем ди Мольтанчино.
Столетнее вино – для старцев.
Текут лета, впадают в устье.
Не взять бутылку в райский карцер,
Но сохранится послевкусье.
Смертельно скучный день случится.
Вдруг растеряются манатки.
Сырая высохнет землица,
В стакане высохнут остатки.
Всё звук пустой, всё погремушки,
Пугающие упрощенья.
Язык – не Мандельштам, не Пушкин,
Пупырышки для ощущенья.
Меркнет февраль, умирает зима.
Будто усатого тянут сома.
Тяжко валит взбаламученный ил,
Черные кости забытых могил.
Слух был, чудовище рядом живет:
Сом проглотил черноморский наш флот.
Плоскость Земли недвижима лежит.
Держит её на спине своей кит,
Древний глотатель чужих городов.
Знать о нем правду не всякий готов.
Голубь Иона жил,
малый пророк,
Истину нам про кита он изрёк,
Как побывал он во чреве, внутри,
Тайну открыл, отчего пузыри
Почву вздымают.
Вскипают глаза.
С грохотом башни летят в небеса.
Краток февраль, умирает зима.
Слабых низводит, лишает ума.
Чудища алчные бродят во мгле,
Брюхо волочат по плоской Земле.
***
Все мы агнцы на закланье,
Слушатели тишины
Или хриплого дыханья.
Для чего-то мы нужны.
Для неотвратимой пользы.
Нам не скрыться, не сбежать,
Нас не держат, всё серьёзней,
Нас просили обождать.
Вот и ждем, совсем заждались
Нам нельзя себя жалеть.
Сказано – преступна жалость.
Милосердна только смерть.
«… Накоплю денег и
закажу себе клона.
Навещать его буду,
беседовать долго
И одаривать, лучший подарок – икона.
Не безделица пошлая,
много в ней толка.
Для чего нужны деньги?
Для будущей жизни.
Потроха износились, расшатаны нервы.
Он всё злей становился бы,
злей и капризней.
С каждым месяцем, днем
вплоть до выемки первой…»
Исигуро Кадзуо увидим в финале.
Помолчит, поглядит,
безучастный как Будда.,
Вниз на ноги, на столик,
На киносценарий
Чьей-то жизни, возникшей незнамо откуда
***
Опять я занемог – простуда.
С утра не прибрана кровать.
По телевизору иуда
Подробно учит продавать.
Состарились мои болезни.
Зима. Густеет кровоток.
На волю, прочего полезней
Иголок солнечных глоток.
На волю. В Летний сад с гробами,
Поставленными на попа,
Вступаю легкими стопами.
Кривится льдистая тропа.
Тотчас заметил, как из щели
Неплотно пригнанных досок
Высматривает лица, цели
Сокрытый в будке древний бог.
Они своей известны злобой.
Страшись болезный человек!
Чуть задрожала крыша гроба.
Осыпался искристый снег.
***
Мы играем в театр теней.
Силуэты пугливы. Их трепет
Так походит на дрожь наших дней,
Дрожь земли, облаков на рассвете.
Тень девичья вдоль дома прошла,
Прилепила на стену бумажку.
Неказистая, ростом мала,
Озиралась все время, бедняжка.
В страшном сне тень пускается вскачь
Нет лица на ней, видимо в маске,
Бесполезно, не скрыться, хоть плачь.
Её ловят рогатые каски.
Суть игры – за экраном мелькать,
Задыхаясь, давиться словами.
Дрожь глубинна, её не понять,
Не унять. Пропадет вместе с нами.
***
Какою тьмой вдохновлена
(тьмой из учебника) поэма.
Чьи прячутся в нас имена,
Глядят сквозь нас
с улыбкой скверной.
Каких веков придонных муть
Поднялась и не оседает,
Какая чушь в умах витает
Легко,
не тесно ей ничуть.
Бумага терпит. Я и сам
Стерпевшийся солдат бумажный
Доверился я письменам
И заблудился в них однажды.
То не чернила, то слюна
С бациллой бешенства. Для чтенья
Не предназначена. Она
Иного рода вдохновенье.
***
Другая у голодных оптика.
Свет преломляется иначе,
Блокадного касаясь ломтика.
Слепил насыщеннее, ярче.
Другие запахи, звучание –
Слов ледяных столпотворенье.
Преодоленное отчаянье
Поныне повсеместной тенью
Таится, в головах запряталось.
Оно едва ли ощутимо.
Оттенки смысла, холод, матовость
Хрусталиков, скользнувших мимо.
Нормальность новая – помалкивать,
Язык смирить и зубы стиснуть.
Бодливых помечают маркером,
На лоб наносят буквы, числа.
Опять зима, как прежде надобна
Туманная прозрачность речи,
Береговая стойкость надолбов.
И быстро тающие свечи.
*****
В форточку впорхнула птичка смерть.
Вот беда. Что делать? Что посметь?
Распахнуть окно и как-нибудь
Выгнать эту знаковую жуть.
Стены вширь и высь, и вкось растут.
Смерть повсюду, там она и тут.
Мечется обугленный зрачок.
Ты его не бойся, дурачок.
Прилетел воробушек домой.
Издалёка, из страны другой.
Там, за краем, всё наоборот.
Солнце умерло,
мертвец живет.
***
В какой тюрьме, в какой психушке
Трясешь свои ты погремушки,
Усопший мой дружок.
Везде одно – загнали в стойло,
Крепленного лишила пойла,
Вручили номерок.
***
То, что нельзя говорить
Ни людям, ни птицам.
Ни невской водице.
Воде.
Что надобно похоронить
В себе.
Не надобно помогать
Тем, кто может сбежать,
Тем, кто хочет сбежать.
Помогайте тем, кто не может.
Сидят, неловко им голым.
Содрали с них кожу.
***
В тени полузабытой песни,
Со стороны другой, с изнанки
Однажды собранные вместе
Готовились слепцы, подранки,
Островитяне с Валаама,
Переносные самовары.
Прижившиеся в прежних храмах
Последыши вселенской свары.
В объятьях ладожских родимых
Гул долетал до них заочно.
Толкали волны в шею, в спины –
Темно уже, зачем вы ночью…
Убрались с глаз, и слава богу,
Не сбережет вас кинопленка.
Дым унесет, пора в дорогу
Еврейской нации вдогонку.
+++
Услуга по доставке тел
Из Ростова, куда захотите.
Скорбный ангел прошелестел,
Соглядатай известных событий.
Весь внимание, смотрит и ждет,
Реквизиты свои предоставил,
Телефон. Разъясняет полет
Свод весомый инструкций и правил.
Был ниспослан и многим помог,
Ввысь вознес во мгновение ока
В облака, где мерещится бог.
На далёкой звезде, одинокой.
Груз особенный. Нужен подход,
Деликатность нужна и забота.
Всё ненужное он приберёт
Без свидетелей, после полета.
Аз возмездие позже воздам.
Слышен шелест, древесное пенье.
К соляным прикасались столпам
Руки мраморные, оперенье.
+ + +
Всё расскажем, всё покажем,
Скулы ототрём от сажи,
С окуляров смоем муть,
Разъясним простую суть.
За бенгальскими огнями
Вы пойдете вместе с нами.
Будут звёзды и дары,
Будет баночка игры,
Структурированной, лучшей,
Пиршество в еловых кущах,
Звон курантов, гром побед.
По утру вечерний свет.
Не бывает ржавой скрипка
(Или все-таки бывает).
Проржавевшая улыбка
Банку шпрот напоминает.
Пожираем кислородом,
Обветшавший мастер сцены
Перед всем честным народом
Ищет признаки измены.
Мавр усталый хороводит,
Плачет всякий раз и душит,
Но со сцены не уходит.
Море всюду – он на суше.
Венецийским цветом ржавым
Проступают люди, гвозди.
Проржавевшая держава
Прикрывает снегом кости.
+ + +
Зимний яблоневый сад.
Листьев нет, плоды висят.
Яблоки на Новый год
Уж никто не соберёт.
Позабыли смертный страх
Хлопцы, сгинули в полях.
Ветры ветками бренчат
Для задумчивых девчат.
Страшен яблоневый сад
С каждым шагом, днём стократ.
Хлопцам было лет по сорок.
Женам будет холод, морок.
+ + +
Из птичек из райских – одни снегири.
Им точно известно про жизнь, там, в раю.
Они там свои, знают всё изнутри.
О том и толкую, затем говорю.
Мы шлялись по речке, по тонкому льду.
Бессонное царство, покой подо льдом.
Рай тоже навеки запаян в слюду.
Понять не могу, как туда попадем.
Кормушки на ветках – прокорм не пустяк.
Мороз пробирает насквозь на лету.
Как райское яблочко – солнце в кустах.
Кровавая капля у бога во рту.
+ + +
Пока не объявлен предательским
Исчезнувший клин журавлей,
Спеши отыскать доказательства
Невинности ловкой своей.
Преступные сны наказуемы.
Кто первый проснется, тому
Отчет предстоит неминуемый
Не богу – себе самому.
Когда забирался в подбрюшье
Дюралевой птицы, когда
Шептал – всем всего наилучшего,
До встречи в аду, господа.
Был страх, и тоска, и удушье.
+ + +
Освоим все круги,
Ведет нас наш Вергилий…
Как физкультурниц гири,
Чугунный марш в груди
Воротится, лоснится
И тянет под откос.
Обходимся без слез,
Словесный пот струится.
Кто выдохнул, взметнул
Свинцовые метели?
Певучий вой шрапнели,
Музыки ратный гул
Я слушаю, грущу,
Тоскую, тем не менее,
Колдую с тяготением;
Слагаю путь лучу;
Из глаз сметаю мел
Цветочными кистями.
Мир тонкими хребтами
Почти зазеленел.
Набрякший марш в груди
И сухорукий Сталин,
Цыплячьими перстами
Скребется, бередит
И шепчет: погоди.
Тевтонский марш гудит
Про Весселя и флот,
Взмывающий все выше,
Безумный и бесстыжий,
И манит и зовет.
+ + +
Скушай нашу шаурму,
Говорит реклама.
И отправься на войну,
Попрощайся с мамой.
И война, и шаурма,
Прочие напасти,
Всё одно, во всём видна
Скука смертной власти.
Эта скука вся в крови
Шкурного раскроя.
Крест застольный сотвори,
Блюдо съешь мясное.
Скорбь проходит,
просто пуст
День, пуста пластмасса.
Непривычен запах, вкус
Пушечного мяса.
А шуму-то было, шуму
От ангельских сильных крыл.
Слетелись в овчинных шубах.
Кто им эти шубы шил?
Уселись на гальку в воду,
Глядели в упор сквозь нас:
А мы всё искали повод
Для слов, для отвода глаз.
Текли времена без толку.
Волна поднесла перо.
Не поднял никто, неловко,
Всем темечко напекло.
Стыдились себя, хотелось
Рубах холщовых до пят,
Прикрыть лягушачье тело.
С приливной волной невпопад
Игрались. На бухты-барахты
Взирали со дна очес,
Они постигали характер:
Кто пуст, в ком завелся бес.
Поджаристые нудисты
Ушли к себе в Коктебель.
Как сброшенное монисто,
На солнце тускнела мель.
Сдружились мы. Сели чинно
По пояс в прибое, в ряд;
Все розовые как фламинго,
Окрашенные в закат.
Времен просидели уйму.
При звездах снялись они.
И шуму-то было, шуму.
Остались одни, одни.
Во поле
В угодья злачные,
Где сила жвачная
Мозжит траву,
С завзятым корешем,
Скворцом оборвышем,
Лечу, плыву.
Скота немерено,
Волы да мерины
Сипят в висок,
Всё, что не попадя,
Мычат да лопают;
Жратва - их бог.
Коровы тощие
Полями, рощами
Бредут и жрут
Сестер упитанных.
И всё не сытно им,
В утробах зуд.
Мне б дудку-дудочку
Да с девкой, дурочкой
Уйти в лесок.
Да спеть про волюшку.
Твой, дескать, полюшко,
Твой колосок.
Сживали со свету,
Сжевали сослепу
До башмаков.
Куда ж я, жеванный,
Насквозь проплеванный,
Болиголов?
Не безумие, но бегство
От безумия. Скорей
В живопырку по соседству,
В пыль советских словарей.
Втиснуться и прислониться
К дверце на одной петле.
Канувшие заграницы
Потонули в сонной мгле.
Перечту, как обещали
Лёгонькое воровство.
За кого меня держали?
Принимали за кого?
Плещется в конце, не тужась,
Старенький дивертисмент.
Никакой это не ужас,
Если скопом – смерти нет.
***
Погасли Польша и Литва,
Простер на запад ангел смерти
Свои дрожащие крыла.
Не верите мне?
И не верьте.
Я видел в чаще родничок,
Там тьма толчками истекает.
Не расскажу, о том молчок.
Тот славно спит, кто мало знает.
Притягивает поздних птиц,
Закатная алеет кромка.
Других не знаем мы границ.
Котомка за спиной, винтовка.
Пылится под ногой жнивьё.
Прибудет с нами божья милость.
Впотьмах Отечество моё,
В мешке походном поместилось.
***
Пойдем вдвоем, рука в руке,
Вдоль речки по дороге.
Порхают птички вдалеке,
Пугливы недотроги.
Ты знаешь все их имена,
Всю жизнь их досконально.
Как на ладони вся видна
Жизнь птиц в районе спальном.
Когда-нибудь и мы вдвоем
Взлетим, всплеснём руками,
За горизонт, за окоём,
Над речкой, над лесами.
По-птичьи вскрикнем во всю грудь,
Глотая колкий воздух.
Мы улетим куда-нибудь
В срок, рано или поздно.
***
В двух шагах от баньки с пауками
Дожидаюсь, слушаю концерт,
Исполняется январскими ветрами.
Доберусь – а баньки-то и нет.
Я верхом на стрелочке минутной
Время согреваю промеж ног.
Счастье близко, каждый час попутный.
Счастья
нескончаемый поток
***
Друзья для одиночества,
А жены для усталости,
Не заменимы в старости.
Жизнь выскоблена дочиста.
Давно иду по собственным
Следам, стезя, дороженька.
Махну крылами в Оптину,
Там сладкий тает боженька.
Пути укажут книжники.
В лицо вздохнут пневматики.
На облаках мальчишки
Светлы, как в детском садике.
****
Змея становится растеньем,
Растенье камнем, камень мной.
С моим всегдашним неуменьем
Любить летучий рай земной.
Раздвоенный язык змеиный,
Прохлада давняя в крови
Не для наглядности невинной,
Не для любви,
Для песнопений, долгих песен.
В теченье карантинных дней
Музыку на крюки повесим,
Мучительней, правдивей с ней.
Присутствие незримых певчих,
Их еле слышный ветхий хор
И угрожающ, и доверчив,
Ведёт с ветрами вечный спор.
***
Как шар по воздуху,
рывком – не полетел.
Держались за него опасливо, прекрепко.
Остались гвозди, тёрн,
крест оставался цел.
Подтаяло лицо,
рук восковая лепка.
Восстал над храмом храм,
Воздвигся над горой,
Людей перемешал и рассовал по кельям.
Не пылью зарастал, но вековой корой.
Коренья распустил по пышным подземельям.
В одной из тех пещер все та же теснота.
Душе метущейся повсюду будет тесно.
Забрался сам, горбом
почуял – нет, не та.
Проникся глубоко,
как выйти неизвестно.
Дух спертый не движим,
Мрак, копоть на стенах.
Хотелось рассмотреть отметки все, протечки.
Но ужас накатил,
сгустился божий страх.
Сидел в утробе той, не зажигая свечки.
Дальний берег Маркизовой лужи
Виден смутно, то лучше, то хуже.
Одиночки приходят к заливу,
Ищут прежних себя,
сиротливых.
Просто будь
неизбывно свободным,
Улыбающимся, всепогодным.
Быть свободным нетрудно,
так просто –
Обойди свой таинственный остров,
Сделай круг –
и опять ты в начале.
Чайки “здравствуй” тебе прокричали.
Берег южный запрятался в дымке.
Ищут прошлые дни невидимки.
Есть свидетели
смутной пропажи,
Молчаливые.
Ветер расскажет.
**
Я видел бога. Позабыл тотчас.
Негоже всуе про отца и сына.
Не оставляет бедных сирых нас
Внимательная к людям медицина.
И без того, рассеян как туман,
Стою подолгу втуне над Невою.
Самоконтроль, сиречь самообман.
Не скрыться мне с прозрачной головою.
Путем наличным, за слезой слеза,
Бог собирается в елейной луже.
Представить можно, называть нельзя.
От лучших слов всё хуже мне и хуже.
Забывчивость обычна. Что теперь?
Я видел, видел. Сердце билось в горле.
Далёк, ужасен он, а лишь зверь,
В убожестве своем и в зверстве
гордый.
*****
Ей хотелось бы светлую очень
Мизансцену
длиной в целый шаг
Без обмолвок, теней, червоточин,
Без исписанных вусмерть бумаг.
Он старел,
не вставал до обеда,
Избегал отражений, зеркал.
Вид неряшливый вздорного деда
Раздражал его
и угнетал.
Был рассеян, на щепы расколот.
Шел в безлюдье, от встреч всяких прочь.
Ей казалось, что нужен лишь повод.
Ей хотелось,
как будто помочь.
Рисовалось – нежданно, спросонок
Будет встречный сердечный испуг.
Будто в парке пропавший ребенок
В тишине вдруг отыщется.
Вдруг.
Хорошо, что с концовкой хорошей
Повесть писана, первая часть.
По черёмухе, летней пороше
Так легко уходить,
не пропасть.
Зареклась проникать под обложку
Желтоватую
жадным глазком.
Там, где буквицы вьются как мошки,
Оживают в прочтеньи втором.
Не такая уж страшная тайна,
Просто непонимания нить
Привязала.
В головке хрустальной
Неприлично такое хранить.
****
Язык прикушен,
тишь,
Набрякла гематома.
За всем не уследишь,
К тому же
не все дома.
Пойти бы поискать
И выявить нехватку.
Ступеньки посчитать,
Дни жизни
для порядку.
Без пропитанья сдох
Затерянный мобильник.
Негаданный подвох –
Вперед сбежал будильник.
Теперь уж не пресечь
То самое мгновенье,
Как оборвалась речь
И началось спасенье
От странностей любви
Запретной, тупиковой.
И сколько не криви
Душой остывшей,
новой…
****
Не жаль мне беглых лет,
времен сквозных.
Пустячна жизнь –
подачка, божья милость.
Печальна участь всполохов иных.
Не рассвело,
рассвета не случилось.
***
Глубина сознанья – бездна,
малость,
Дно опустошенного колодца.
Падая в себя, во мрак, случалось
О звезду дневную уколоться
Как на зло,
в момент не подходящий,
В транспорте общественном,
в утробе
Уносил рогатый звероящер
Плоть мою по рельсовой дороге.
Раскрывался мир в растущей капле,
Не кровавой – бледно-купоросной.
Звезды, боги всем видны,
не так ли,
Только с запозданьем,
слишком поздно.
Говорят, там пустота, кладбище.
Помер бог,
заоблачный мой боже.
Но жива любовь, летает, ищет.
Верный признак – врут.
Не помер. Ожил.
Холодно на дне в кристальной клетке,
Взгляд оледенелый, лед под маской.
Зыркала трамвайная соседка
И отодвигалась вбок с опаской.
***
“Я рисую солью круг
От друзей и от подруг”,
Самых нежных, самых лучших,
В них вся радость лет минувших.
Эта магия проста,
Есть заблудшие места,
Я от них, они за мною,
Дышат шумно за спиною.
Берегом крадутся льды,
Соли съеденной пуды.
Чудятся во мгле, не тают,
Воздух давний сохраняют.
В пузырьковой пустоте
Все слова – и все не те.
Нет в них прока, нет в них смысла.
Что-то значат только числа.
Потный поворотный круг
Солон, тяжек. Долгий звук,
Шестерен зубовный скрежет
Не коробит, только нежит.
Агрессивная среда.
Соль съедает льды, года.
Годная приправа, средство
Для процесса самоедства.
“Я рисую солью круг
От друзей и от подруг”,
Самых близких, самых верных.
Круг замкнётся непременно.
****
Снег падающий за окном
Сны вековые навивает.
Но спать нельзя декабрьским днем –
Жизнь незаметно ускользает
Неслышной змейкой меж камней
В дремотный сумеречный полдень.
Какой была? Что было в ней,
Забылось, и никто не вспомнит.
Большой медведицы медведь
Залег, забылся сном в берлоге.
Тишайшую даруют смерть
Сынам своим медвежьи боги.
****
Ты из глины голубой,
Я из глины красной.
Не чужие мы с тобой,
Цвет вот только разный.
Ты мерцающий сапфир,
Свет вокруг иконки.
Я зачитанный до дыр
Листик похоронки.
Без расписки получил
В юности советской,
Не тускнеющих чернил
Росчерки, повестки.
Плещет всюду новизна
Бледно-голубая.
И судьба тебе дана
По- всему другая.
Небывалый прежде страх
Нового подранка,
Свой маршрут в иных мирах,
Звезды спозаранку.
Эта правда, да не вся,
Меньше половины.
Что тут скажешь, ты да я –
Комья близкой глины.
****
Число дней видимо и поддается счёту.
Но утруждать себя не стану – ни к чему.
Душа – есть вакуум, согласно Элиоту,
Пустынный край, как говорили в старину.
Аврелий Марк учил – без нужды не спеши.
В бесчестье заплутав, перебирая чётки,
Следи за каждым дуновением души.
Она укажет верный путь,
самый короткий.
***
В тропосфере раздрай и разгром.
Смутных сущностей переселенье:
На восток, всей толпою бегом,
Тучи, ветры, судеб завихренья.
Тает в облаке образ коня,
Разлетается хлесткая грива.
Вновь похоже оно на меня –
И расхристано вдрызг, и плаксиво.
Время ветрено. Во весь опор
По ухабистым вышним дорогам
Мчат стада, выметаемый сор
Душ изъятых, бегущих от бога.
В хлябях меркнущих ало сверкнул
Сквозь прорехи светящийся коготь.
Жду – завеса спадет, схлынет гул,
Звезды видеть смогу я, потрогать
Их следы на примятой траве,
На заросшей росою скамейке,
И в канаве с водой, и в канве
Слов лукавых, разрозненных, клейких.
***
Стоял охранник честь по чести,
Берег мясной отдел, консервы,
Чуток приплясывал на месте,
Такая жизнь, ни к черту нервы.
Ворьё кругов, а он в серёдке.
Он вызывал тоску и жалость.
Меж тем как потребленье водки
В стране бездумно сокращалось.
Втыкала глаз по ходу метко
Заведующая волчица.
Ему бы выпить страшно, крепко,
Но разучился.
Подлечился.
***
Открой непременно, но не сохраняй
Америку, Шамбалу, девственный край.
Там люди как звери и люди как боги,
Ньюйоркцы, псоглавцы и единороги.
Пусть с третьей попытки, хотя бы на треть
Возьмись, приоткрой, дабы смысл усмотреть.
Там тень ускользнувшая бродит одна,
Душа твоя, кукла из света и льна.
В сердцах отвори на мгновенье игру
В домене крутом с расширением ру.
И тотчас порви без секундной задержки
Все связи и завязь заботливой слежки.
В разбуженных окнах кружатся планеты.
В распахнутых ртах пузырятся наветы.
Зияют кометы в отверстых глазах,
Летят, нагоняют немеркнущий страх.
Когда-то себя ты пролил втихаря,
Случайно откупорил, только – всё зря.
Позыв эвристический только улика,
До дела дойдет – избавляйся в два клика
Нетерпеливая тонка бумага.
Снег выпал ночью, ждал,
кто выйдет первым.
Домов районных рыжие консервы
Прикрыл бельем.
Сомнительное благо.
Текучие темнели стены.
Жильцы и нежильцы, все,
в неизвестность
Ступали, ежились.
Слепая местность
Вдруг вспыхнула в лучах вразлет мгновенно.
Нежданное никем преображенье
Объяло.
Брызнуло циклопа око.
Просторно стало всем, не одиноко.
Снег догорал.
Остаточное жженье
Стихало в душах. Буквицы, намётки
Растаяли бесследно, очень скоро.
Трубили сбор, подъем вороньи глотки.
Бумаги не было, пар, капли вздора.
***
Не угасла, жива жутковатая свечка
Не в обители новой, но в бабьей горсти.
Но уже не позволит младая овечка
Ей атласную ленточку в челку вплести.
Хруст в коленках болящий уже не позволит
Уловить и разгладить сомнения тень.
Притяженье земное всё пуще неволит.
Осень в высь выдыхает винтажный олень.
***
Ветер грает на гребенке,
Дует в трубную дуду.
Бородатые ребёнки
Разгораются в бреду.
Жар сердечный так и пышет.
На паленые дела
Зоркие надулись мыши,
Знать охота – чья взяла.
Ходы-выходы глубоки,
Неустанный годный труд.
Бороды в густые сроки
Пеплом белым порастут.
****
Издалека нашептывает мне
Подруга прежних дней об осени, ненастье,
О скоморошьем скачущем огне
В ветвях,
о солнце, гаснущем в окне.
Всё правда, осенью
смолкают всё напасти.
Себе в заслугу ставит – довела
До пустошей глухих, с утра заледеневших,
Весь мусор птичий, щебет подмела,
Слова стряхнула – крошки со стола
О мальчиках седых,
ко сроку повзрослевших.
В осенней наготе им на ветру
Быть надлежит
и вновь припоминать заветы.
Молчанье золотое ко двору,
Прозрею вновь, коли глаза протру.
Туманы выдохнут, подскажут мне ответы.
Концов не отыскать, как будто бы вчера,
Запутались в тоске, в ветвях промокшей ивы.
Издалека случайная сестра
Слух проверяет, тихая игра
Усмешки, шепоты туманны
и правдивы.
***
Смысла нет, вертких слов лупоглазую ртуть
Не собрать,
но охота страшнее неволи.
Будешь исповедоваться, не позабудь
Указать новый адрес, логины пароли.
Я поблизости, нет-
Нет да и загляну,
Погодя, разверну для досмотра пеленку.
Что хранишь до сих пор, признаешь ли вину,
Покажи мне, что в файлике, там за иконкой.
Покажи кровь от крови родную печаль,
При каких обстоятельствах скользких зачата.
Кто со свечкой стоял и поглядывал вдаль.
А за дверью вздыхала толпа виновато.
***
Чаинки, птицы – всё одно,
Слились. И протирать не стала
Она фарфоровое дно.
Там капля желтая дрожала.
Кофейник, сахарница вскользь
Глядели на вторую чашку.
Она стояла вчуже, врозь,
Суха, пречиста как монашка.
Тварь, утварью окружена,
Задумалась, сидит без дела.
Припомнить силится она,
Кого ждала, чего хотела.
Реконструируя в беспамятстве, по утру.
Не отважился, проснулся, но не до конца.
С неба сыпали блестки, серую мишуру,
Словом, падали горы, горы хлопка сырца.
Почта страшная, несусветное письмецо.
Не хотел прикасаться, но нежданно открыл,
Ринулся я прочь, второпях уронил лицо.
И тянулся к нему, ловил из последних сил.
Оказался средь многих, и сделалось мне легко.
Бог расплывчатый, в песке утопающий бег.
Как на дне морском гость богатый славный Садко,
Зачарованно подглядываю из-под век.
У переправы затылочная толчея,
Препираются, в душу лезут – зачем мы тут.
О смертях ни слова, никто. Задохнулся я,
Не могу отдышаться, грудь гудит, как батут.
Затрапез, курево, привычки ещё при нас.
Кто-то с сумкой, другой стоит полуголый
Но странности начались – схима, экклезиаст.
Отыскался шутник, сатирик – прижгли глаголом.
Художник накропал как мог,
Мазками крупными, поспешно,
Кувшинок привезенных снежность,
Безбрежный подведя итог.
Нам предложили созерцать:
Сумбур теней, сомнений светлость,
Чувств уцелевших турбулентность,
Смертельной спешки благодать.
***
Пополудни тоска пластилиновых
лужиц.
На картонке забытой расплывчатый ужас.
Растекались творенья, нелепые твари.
Солнце их настигало, они умирали.
Восставали из мертвых в спасительной тени,
Под листвой беспокойной раскидистой вишни.
И во мне прорастали зачатки сомнений,
Я трехлетний
и сам был отчасти излишним.
Я лепил быстроногих двуногих собак.
Пластилин и себя оживлял кое-как.
Без товарищей бойких, один,
Без игрушек.
Только бог надо мной,
жесткосердый и жгучий.
А потом устный счёт –
вечность плюс бесконечность
обучался людьми, разбивался на слоги.
И открылась всеобщая дней быстротечность,
И первичная правда – собаки двуноги.
***
Выпал снег, всё падало из рук.
Время только что замкнуло круг.
Открывался путь.
В конце пути
Не хотелось никуда идти.
Изрубили речку топором.
Горечь черная, не описать пиром.
В рану погружались с головой.
По ветру метался белый рой.
Убеждались нет у раны дна,
Выходили смутно, как из сна,
Немы и осклизлы, как сомы.
Помертвевшие персты Фомы.
Был один – теперь нас много,
Я с толпою понятых.
Память зла,
нашли дорогу.
Не отделаться от них.
Не найти на нас управу
В отделеньи славных дел,
Мы в бесправии по праву
Зиждемся, сам бог велел,
На песке,
в словах по ветру.
Прав был дядька Потебня,
Притяну себя к ответу.
Только им не до меня.
**
Местность убогая – до́ма,
Страшная участь – домой,
Тропкой до боли знакомой
В щель, в шепоток за спиной.
В нежности полный застенок.
Крепок он задним умом.
Въедлив землистый оттенок.
Жив ожиданием дом.
С верою в блудного сына
Загодя припасена,
Выдолблена домовина,
Лодка на все времена.
Час передышки недолог.
Вспенится вешняя муть.
В дальнюю речку, за волок
Вытащат, вытолкнут – в путь.
**
Опять мне хочется туда,
Где каплет звонкая вода
На стриженное темя.
Где без усилий забывал
О всех, о всем, глядел в провал,
Где вровень был со всеми.
Свирель, она же дудочка,
Она же просто дурочка,
Она напела втайне.
Что жизнь полна лекарствами,
Что вместе будем счастливы
В больничке неслучайной.
Счастливое пьяниссимо
Иначе и немыслимо
В вечерней самоволке.
Среди деревьев парковых
С фонарными огарками.
Запутавшись в обмолвке.
P.S.
Равный – все-таки не ровный.
С подковыркою, другой,
Усадить бы его в дровни.
В лес отправить, в лес людской.
****
Я по-прежнему в забеге.
С арьергардным номерком,
Позади лишь мгла и снеги,
Лед на лицах за бортом.
Вьется пар в оглохшей гонке,
Не сойти, за годом год,
Топтуны стоят в сторонке,
Ставки ставят – кто помрет.
Кто забудется до срока,
Кто вдруг вынырнет опять
Из забвения, морока
Марафонцев поминать.
В полудреме не угнаться,
Впереди заглавный гном.
Только спины шевелятся,
Губы ходят ходуном.
*
Во власти важных клоунов
Всего-то пять минут
Побыл я размалеванным.
Всё краски не сойдут.
Скоблили дружно, дочиста.
В костлявой наготе
Дрожал чернейшим росчерком.
Черны минуты те.
Должно быть, наслаждение –
Касаться тельца вскользь.
Молчать после прочтения.
Случилось, довелось.
Прикрыться нечем, незачем.
За маленьким штришком,
Такие страсти девичьи,
Всевластие тишком.
****
Там весёлые узбеки
Церковь строят, встанет храм.
Будем радостны как дети
В нем по чистым четвергам.
По совсем иным законам
Век мой долгий просквозит.
Просыпайся с новым звоном,
Счастлив будь, космополит!
С никакого панталыку
С незапамятных времен
Воздвигаем, поелику
Каждый будет вознесен.
***
В Эйлате
Тонны солнца и соли
Засыпают меня.
Всё черней становлюсь, солонее.
Всё по божеской воле,
Свет библейского дня
Не убьет, смерти стану сильнее.
Умирает медуза
На рассветном песке,
Иссыхающий вестник, безмолвный.
Наши древние узы
В слизистом волоске
Оборвали ленивые волны.
На могиле Давида
Вековечная связь,
Там на севере в городе Старом,
Не для сердца – для вида
Вскрылась, не задалась,
Полыхнула недолгим пожаром.
Бестолков и наивен
Поиск сходства, родства.
Мне с медузой желанно соседство.
В Иудейской пустыне
Может день, может два
Поброжу, и отыщется место.
***
Вот и всё, завтра в церкву пойду
И нашептывая лабуду
Буду таять – на то и зима,
Нисходить потихоньку с ума.
Есть часовня поблизости, дом
Черной пихтой обсажен кругом.
Тут же рядышком строится храм,
Будет спящих будить по утрам.
Пригодится теперь пара глаз,
Приберег их, хранил про запас.
Загляну в них, прочту всё, пойму.
Всё как надо пройдет, по уму.
***
По весне, в свете лучиков колких
Просыпаются в теле осколки,
Мягких тканей подкожный уют
Покидают, наружу идут.
Застревали у сердца словечки,
Забывались, казалось, навечно.
Но оттаивала едва
Мука, и оживали слова.
Смерть опомнилась, или живое
Чувство вновь не дает мне покоя
Сталь проглоченных залпом обид
Пробуждается, рвет, говорит.
***
Выживают те, кто не цепляется
Жилами за жизнь, любой ценой.
Грош цена. Такая раскрасавица
Тучкой перистой простыла надо мной.
Конденсат небесный. Не поденщица,
Одиночество моё за мной таскать
Дело гиблое, дурное, не захочется
Никому. Не надо предлагать.
Истончилось тело белоснежное,
Вмиг растаяло на солнце, на ветру,
Поддалось лучам, влиянью внешнему,
Обратилось в дымку, в пар, в иглу.
***
Дух от духа, время от времени
Он или она
Нежданно появлялись в храме.
Вздыхали тяжко и протяжно.
Все до единой гасли свечи.
Во тьме в свои покои удалялись.
Но загорались талые огарки
Мало-помалу.
Вновь теплились.
Жар жалкий зарождался,
Проливался.
Звучал приказ, порывистый как ветер.
Войди, задуй свечу.
Таясь, украдкой приходили одиночки.
Петербуржцы
Стояли над свечой,
Нутро своё на пламя выдували.
Не сразу, в корчах угасал огонь.
Согбенные, испытанные
Утекали вспять.
Глаза прикрыв, ощупывали лица.
И голос проникал –
Почуял, каково в могиле?
Могилы не страшись своей.
Был платным выход.
***
Боль нестерпимая почти что заслоняет.
Страдания – верблюжье одеяло,
Господь укутывает нас
От холода космического,
Смерти защищая.
Ужасен холод в сердце.
Неизбывен.
Зачем пишу?
Чтоб чье-то сердце
выстудить дотла.
Её.
Слова, суть, трещины,
Сквозь них сочится космос.
***
Сестра-корабельщица, благослови
На муку веселую, дивное дело!
Оделись, сподобились новой любви,
Осинник багряный на голое тело.
Завертится кровушка талым ручьём,
Рассветною пеной расплещется хлёстко.
Возрадуемся, воспарим, запоём,
Да так, что осыплется с неба известка.
Корабль наш бесстрашен, никто не умрет.
Кружится в созвездьях, дымится, искрится
Российский безудержный наш хоровод
А в нем богородица, белая птица.
***
В ней что-то есть, кровавый шорох,
По крайней мере, было, дым,
Средневековый дымный порох.
Свеча, склоненная над ним.
Как мысль в словах,
В любови вера
Бессильно гаснет без конца.
Она в улыбке изувера,
Хлыста, спокойного скопца.
Она стекается в музы́ку,
В холодных пальчиках дрожит.
Опять я, сбитый с панталыку,
Разбужен, слеп, многоочит.
Я слышу, как она босая
След оставляет на полу.
Безумно любит, ужасает.
Как одуванчик на ветру.
***
Не осталось на свете полковников ГРУ,
Затерялось два-три подполковника.
Неопознанных много, в секрете во рву
Аккуратно лежат, чисто, ровненько.
Долго бредит в садочке бандеровец злой.
Влажно гаснет звезда над моей головой.
Маки каплют туманными дозами.
Мир омыт предрассветными росами.
Хоть верхом, хоть пешком – ничего не вернуть.
Шлях чумацкий растаял – забывшийся путь.
Пчелы в ульях очнулись за хатами.
Скоро вспять прожужжат стодвадцатые.
***
Из капсул ворсистых зелёнка
Забрызжет вот-вот, всех подряд
Измажет.
А ныне сторонкой
Апрельский грядет снегопад.
В полете слипаются хлопья,
Слезятся на мертвой земле.
Снег валит беззвучно,
оглох я.
Воспрянули в новом тепле?
Неделю назад воскрешенье
Прошло,
отцвели куличи.
Потоп белый – нету спасенья
От снега.
И сердце молчит.
Апрель.
В задушевных просторах
Расплывчатых льдинок игра.
Прожить жизнь полуденным вором
Был шанс, да не вышло.
Пора.
***
Нежны, невнимательны, им всё равно,
Что там за стеной, за экраном.
И кроме любови, угасшей давно,
Им всё представляется странным.
Вода в тех краях драгоценней вина,
Там девичья честность бесценна.
Великая всем верховодит княжна.
Ей быть самовластной царевной.
Построился, замер любовников полк
Под стенами, редкой шеренгой.
Сокрыл наготу их искрящийся шелк
Метели декабрьской победной.
Я был среди них, а зачем не пойму.
Придуманный наспех, случайный.
Прошла, не узнала в секунду одну.
Как есть персонаж виртуальный.
***
Как надо себя вести,
Как надо себя нести.
Разлив утопических слез –
Единственное
что привнес.
Нести, носить, доносить.
Цепка путеводная нить.
Величье посильных задач
Не выстроилось,
хоть плач.
Не замысел, не велик.
Медузы не страшен лик.
Не в счёт, не достало сил.
Никто,
язык проглотил.
***
Кого только ни было, пестрядь, всё толпами,
Ночами поболее, глаз не сомкнуть.
Иных уже ждут, обросли кривотолками,
Всех мучат, никак им не перешагнуть.
Вчера был один, говорит – я от батюшки,
С канистрою – спирт ли, святая вода
Лед острый в глазу, в сердце колкие камушки.
Всё тащат с собой, налегке – никогда.
Обычно ведь как – появилась и замерла
Душа. Дрожь и ужас не силах унять.
Едва отойдет, место ищет, чтоб затепло
Вселиться, узнать, какова благодать.
Привыкнуть не могут, всё скучно, тоскливо им.
Пугливую мысль не удержишь в руках.
Здесь солнце как море – отливы с приливами.
В слезах, сыровато у нас в облаках.
Кто знался с чертями, трепещут и веруют.
Надеются втайне на божий прием.
Попахивают канифолью и серою,
Я чую их сразу. Таких не берем.
|***
Затем уходить будут вещи,
Потянутся редкой толпой,
Носители трепетных трещин,
Уйдут в никуда
на покой.
Которые старше, поплоше,
Готовились,
знали давно.
Посмотрит, очертится строже
Вослед им слепое окно.
***
Взгляд перевожу с небес
на небеса.
Растерянность, не более того.
Не самость, не особенность – просто растерянность.
Когда стадо – все как один, скопом, галопом
Устремляется строго на восход, синхронно спасается,
зарабатывает, продвигается вперед,
накапливает лайки,
положительные отзывы,
Я теряюсь, делаю вид, что ничего не происходит.
Не получается приноровиться,
в самые ответственные минуты
не попадаю в такт и теряюсь навсегда.
Если полжизни в изумлении
прохлопал глазами,
можно с уверенностью предположить,
оставшуюся половину проведу точно так же.
Тем более – меньшую половину,
Лучшую её часть.
Произойдет быстро и незаметно.
Без крику.
Нет её, и ничего не происходит.
***
Поставив производство скворечников на поток,
Весна пропотела, просохла,
потуги свои не тая,
Придвинулась, грудью толкнулась,
Один глоток
Её отделял от нового бытия.
Топтание, крики в передней – дешевый прием.
Издергала всех, измочалила, всех оживила.
Сама опьянела быстрей всех, всё рвалась – споем!
Всегда так, гальванизация – страшная сила.
Я нынче не весел,
бродил в интернете, наткнулся я вдруг
На смерть одноклассника давнюю,
Годы прошли.
Должно быть, весна для него – тень, минутный испуг.
Потливая мгла, промелькнувшая,
Дождик вдали.
***
Чтоб было больно, но не очень.
Чтобы терпимо, всякий раз
Чтоб слезы скатывались в очи
И там сверкали как алмаз.
Без боли нету наслажденья.
Кровь солона, состав крови,
Он всеобъемлющ – ты и тень я
В лесу, в цветах, в смертях, в любви.
***
Белый мелованный лист – просто бумага, ничто,
Tabula rasa, пустая страничка.
Если с краю, в углу
карандашная малость возникнет –
штрих вертикальный и тень от него,
как бы галочка, падшая птичка,
То улягутся снеги в пустыне,
Занесенное русское поле,
Одиночество встанет, сожмется,
Холодея, никак не остынет.
Направленье на солнце –
верная тень указует.
Солнце выпало, нету, далёко,
не поминай его всуе.
Тёмно-серый штришок.
Два крыла. Он и тень его,
отрастает.
Он всё тает, а тень отлетает.
Он это я.
Кто-же ещё.
Кроткий лемур,
замерзающий, чуждый, ничтожный.
***
Как долго мой ангел со мной бедовал,
Соломку стелил и пылинки сдувал.
Последние дни всё терзался,
И вдруг втихомолку расстался.
В безлунную ночь, в безысходную ночь
Решил, что ничем мне не может помочь.
Не слышно, исчез в самом деле,
Напрасно друг друга терпели.
***
Для удобства, условно
На три этапа процесс разделить:
Как обрести любовь.
Как удержать,
Как похоронить.
Первые два подробно описаны
В литературе,
Со всех сторон.
Остановлюсь на третьей - организации похорон.
Лучше,
Как мелкую птичку,
Щегла, например, попугая
В картонной коробочке,
Под одной берез
Неподалеку, не предполагая
Посещений частых
Затерянной тотчас могилы –
Березы все на одно лицо,
Одинаково милы.
Способ простой, доступный.
Поверьте,
Это и есть преодоление смерти.
***
Пока я не соединился с отцом моим,
Не дотрагивайся до меня.
Коли встретились просто, поговорим
От людей вдали, на закате дня.
Стал другим – три дня глаз не смыкаю, не сплю.
Не вдыхаю, покоюсь. Горячим тугим
Воздух сделался. Воздушному кораблю
Уподобился я. Смолкнем, поговорим.
Взгляд твой, слово твоё протыкает насквозь.
Мне мученье от губ твоих, жалостных рук.
Ты молчала, и сердце вновь отозвалось
Новой болью ещё неизведанных мук.
Знать не знаю, как быть мне, как именовать.
Раскрошилась тщета старых высохших слов.
Ты истаяла вся, всё трудней вспоминать.
Не дотрагивайся, я ещё не готов.
Глотая смех, и снег, и белые пилюли,
Прикидываю про себя маршрут.
Над головой висят отменные сосули,
Выцеливают, радостно растут.
Улыбчивый ледок, предписана веселость,
Целебный юмор оживляет шаг.
Трясет меня, несет земная невесомость.
Пути остаток – шутка, чушь, пустяк.
Меня уж не стряхнуть, со всеми я в обнимку.
Как липкий снег, листок, нечаянная весть.
Приподниму в конце кепчонку-невидимку –
Добрался, пролетел, родимые, я здесь.
Запропастились, пропали молочные зубки.
Были в салфетку завернуты, в бабкиной ступке
Так и лежали,
года по верхам просквозили.
Доченька скоро росла
в праве кровном и в силе.
Нынче хватился, искал,
не нашел,
вот забота.
Может быть, бабка в конце истолкла
для чего-то.
Наши осколки все мельче,
искать их – что толку?
Подняли пыль.
Итого: ничего кроме пыли.
В жилах иголки блуждают, терплю втихомолку.
Сколько слепых паучков
По углам погубили!
Как они ложатся на бумагу!
Навзничь, заживо, в хрустальной тишине.
Мускус источая, амбру, брагу.
Довелось мне видеть, верьте мне!
А казалось бы – пустяк, словечки,
Гендерная, в сущности, беда.
Но горят нетающие свечки,
Ручки-ножки тают изо льда.
Я в науке этой ни бельмеса,
Никогда я не пойму – зачем?
Полыхнула ранью поэтесса,
А теперь вот излечилась
насовсем.
***
Как видит меня стрекоза,
Я знал досконально.
Дурак.
Нельзя успокоить, нельзя,
Родной взбаламученный мрак.
Как плещется в мойке луна.
Как ключик от сердца скрипит.
Как ты мне
совсем не нужна.
Смешна.
Мрак с тобой говорит.
***
Гораздо старше лет своих,
Застигнутый в ближайшей точке
Росы, он чрезвычайно тих
В своей заплечной одиночке.
Кому-то горб, кому-то дом,
Пустой жилплощади излишки.
Хоть обойди сто раз кругом,
Одни оглядки и ослышки.
***
Метемпсихоз, как просто,
Без затруднений,
Без ужаса погоста,
Без страшной тени.
Лесною стану птичкой,
Мне обещали.
Из скорлупы яичка
Слепым вначале
Явлюсь, неоперенным
И безголосым,
С судьбой определенной –
В пуху и с носом.
Я помню солнце, дождик,
Всем телом, мелко
Дрожал славу божью,
Себя коверкал.
Высь обещали, воздух
В глаза, на темя,
Что рано или поздно
Вернется время.
В лес уйду ото всех на своих на троих.
Лес еловый под боком, уйду без помех.
Могут после решить – заплутал старый псих.
Но никто не обмолвится про смертный грех.
Как-то сразу придумалось – давешний план
Обвести вокруг пальцев судейскую рать.
Удаление в лес – не пустынный обман,
Но слияние с жизнью самой, благодать.
Чаща примет всего, целиком поглотит,
Не оставит ни пуговки, ни ремешка.
Кто возьмется вонзить слово про суицид?
Не стерпел, знать, тонка оказалась кишка.
Глохнет бывшая тропка, сквозит новый путь.
Право кто отберёт – без оглядки уйти?
Далеко на ходу надышавшись уснуть,
Безболезненно, без остановки в пути.
***
Уснул жуком в коробочке.
Очнулся, был таков.
Белело солнце в колбочке
Декабрьских облаков.
Снежок со знаком качества,
С верхов пушной товар,
Всё обезличил начисто.
Что значит божий дар!
Я осмотрелся – где-то мы
На полюсе взошли.
Уж пиво подогретое
Плескалось на мели.
По-птичьему едва ещё
Переступил, продрог.
Но сгрудились товарищи,
И сделал я глоток.
Опять менты и ангелы
Являлись мне поврозь.
Жизнь новая – а надо ли?
Вдохнул и понеслось.
Метель, снега постельные,
Путь в серенькой золе.
И бой вечерний с ведьмами
За счастье на Земле.
***
Всюду люди – лица, слова
Неумеренной желтизны,
Предъявляют свои слова.
Разъясняют свои чины.
Апельсиновой коркой льнут,
Давят, переливают сок.
Только выжимки их уснут,
Сам улягусь на волосок.
***
Когда последний снег
Все щели подоткнет,
Согретый человек
Почует свой черед.
Незнамый холодок
Из ниоткуда лед,
С той стороны гвоздок,
Подснежник расцветет.
Так не похоже на добрую зиму.
Снежного кружева, женских надежд
Нет и в помине.
Дождит. Быть бы живу.
Рубчик на сердце – январский рубеж.
Холод экзистенциальный пронзает,
Явлен во всей неприкрытой красе.
Надобно снега.
Свой след не узнаю
На пограничной седой полосе.
В день обрезанья господнего слякоть –
Некий намек и возможный ответ,
Случай от всех затвориться, поплакать,
Переосмыслить библейский сюжет,
Перетерпеть.
Что ещё остается
В эту кремлевскую скользкую ночь?
Нюх журналиста и слух царедворца
Не помогают, не в силах помочь.
Вод наважденье…
Соглядатай, рыболов без удочки,
В ловле подсобляю
хваткой дурочке.
Как пронырлив резвый язычок!
Чу! Под сердце тычется крючок.
Выдохну,
взгляну на небо – строится,
Вкривь и вкось растет, кренится звонница.
Звон в ушах,
стал звонок, чуть задень.
Стройка в небе
каждый божий день.
В дурочке нутро кисломолочное,
Стержень в ней,
колом хотенье прочное.
Жуткое желанье жить и жить,
Рыбарей усталых всех словить.
Пастбище усеяно овечками.
А затем мерцающими свечками.
Станет холодно затем,
темно.
Никого не станет.
Доски, дно.
Оттолкнемся, поплывем на лодочке.
Фонарь зажегся за окном,
Заблудший гость, давно стемнело.
Градоначальник - эконом,
Не промах, туго знает дело.
Фонарь очнулся – зол, живуч,
Не церемонясь, стол обшарил,
Воткнул по локоть ломкий луч
Во тьму обоих полушарий.
Зачем он рыщет там, внутри?
Проникновенен словно стронций.
Ну что ж, прощупывай, смотри!
Наверно, ищет брата Солнце.
Всем отсвет нужен, свет родства.
Зачем блуждать и ждать известий
В пещере, где темны слова,
В таком неподходящем месте.
Как всё это нехорошо!
Неясно разве – схоронили.
Уж больше двух часов прошло –
На западе лежит, в могиле.
Теперь декабрь, уменье жить без солнца –
Напрасный опыт, вряд ли пригодится.
Цветает электричество в оконцах
И пастерначит зимняя водица.
Поблёскивает скользкое стекло,
Играется, достаточно светло.
Уют привычный – сумерки, туманы.
Слепое небо узнает на ощупь
Птенцов своих. Подставиться обманно
Не выйдет. Прикасаясь еженощно
Вбирает морось облик, сердца звук.
Я тоже помню дрожь скользящих рук.
Душою без остатка растворяясь,
И за душой ни слова не имея,
К себе далекому лелею зависть,
Опустошенность, радуюсь пустея.
Житьё без солнца, может так случиться,
Затянется однажды и продлится.
Кое-что для меня,
сувенир не велик.
Исчезая, наотмашь обронила крохи.
Наделила памятью перехожих калик -
Колотьем при любом отрешенном вздохе.
До чего же мелочна,
частицу себя
Поднесла подальше, чтоб искал подольше
Чтоб поранился и носился, скорбя,
Отирая кровь, обескровленный дольщик.
Эту малую часть её
проще хранить,
Отбирала, смотрела.
Значит, не насмотрелись.
Без неё мне не быть, головы не сносить.
Моя прелесть.
Припухают в пересылке,
Ждут отправку в холода
Три березы у развилки
И осины у пруда.
Напряженное затишье
В духоте еловых лап.
Разветвилось время, ближе
Заключительный этап.
Мелких горестей болотце
Вскорости уйдет под лед.
Как оно все обернется,
Как оно произойдет?
Знаю лишь, что у дороги,
У развилки временной,
Среди спящих, тех, немногих
Не проснувшихся весной.
***
Странноприимная даль над заливом,
Близкое прошлое видится криво.
С цепи сорваться, пуститься в бега,
Прочь, всем в отместку, к чертям на рога.
Сходу разделаться с горестным прошлым –
Сбросить как есть, разместить на подошвах.
Всё достояние – в общей тетрадке,
И без оглядки, лететь без оглядки.
Если рассеять себя по дороге,
Смерть затеряется, встретятся боги.
Новые, старые, в древних морщинах,
В библиотечных углах с паутиной.
Надо ли ведать, в которой землице
Выклюют очи голодные птицы?
Выпорхнет сердце по-птичьи на волю
В небо нью-йоркское, римское, к морю.
Впрочем, зимой там нерадостно, зябко.
Сердце усталое лопнет, как тряпка.
В нем вся беда, износилось не кстати.
Те, кто остались не скажут – предатель.
Нахально хнычет телефончик,
Пади к нему, возьми его.
Девичьих просьб звончей и бойче
Вибрирует его нутро.
Он истерит, а я не с места.
Как Магомед я недвижим,
Я слеплен из того же теста,
Я гору жду, жду горный Крым.
Одряхлевший голубь мира
У чердачного окошка
Спит, устал непоправимо.
С самого утра ни крошки
Не было. Весенний сон
Льнет к нему.
Недвижим он.
Будто бы окаменел он,
Часть фасадного декора,
Грудь, испачканная мелом,
Пылью зарастает скоро.
Скоро луч блеснет в окне.
Голубь улетит во сне
***
Такое чувство – стоит обернуться –
Себя увижу. Взглядом провожаю
В путь облака, когда-нибудь вернутся.
Чужая жизнь, всё более чужая.
Со всеми вместе, в массе пригождаюсь
Для наполненья облачных хранилищ
Тоской целительной – вовсю стараюсь.
Живительна, как песенки на идиш.
Не трудно видеть – жизнь тенденциозна.
Под гнетом мягкой силы, поневоле
Тепло тоски стекает в холод звездный
Уже не мерзну, привыкаю что ли.
***
Приноси – чего не жалко,
Приходи сама.
Будем клацать зажигалкой
И сходить с ума,
Глядючи, как тихо пляшет
Смертный огонек,
Издалёка ручкой машет.
Как же он далёк!
Тьма и тьма, и он недужный
Промеж нас – двух стен.
Захирел процесс натужный –
Теплотой обмен.
В будущем не пригодится,
Вспять не уведёт.
Лишне, слабенько святится
Новый твой живот.
Расскажи – чего не жалко,
Сплыло, грош цена.
Выгорает, тает жарко
Имя. Имена.
Тебе нельзя ко мне.
Шепчу, молчу – назад!
Ни шагу, ни полшага, видишь – пропасть!
В ней камнепад, и звездопад, и листопад.
И прочая летальность, одинокость.
В ней – я, летун, который год лечу.
От радости прощальной задыхаюсь,
В ней – жду тебя, летунью, не шучу.
Жду не дождусь.
Как видно – приземляюсь.
****
Они остались навсегда несчастными,
Хранители своих – моих невзгод.
Устали ждать, их посещенья частые
Дают понять – меня недостает.
Присутственное место, ощущение
Присутствия.
Стояльцы над душой
Глядят на ухищренья, упущения
Мои.
Убыток, впрочем, не большой.
Я убываю планово, размеренно:
По чайной ложке, по таблетке в день.
Безгрешно, тихо – как и было велено.
Редею, стыну, превращаюсь в тень.
Они одни, к ним вряд ли кто добавится.
Все мыслимые весточки от них,
Как снег на голову пустую,
валятся,
Касаются и тают в тот же миг.
Всю жизнь казалось –
пребываю вчуже.
Ни вашим сытым, ни нашим,
Никому не нужен.
Задыхался от книг и журналов.
Пыльно, тяжко – а мне всё мало.
Век мой, едва став на ноги, прошел.
А я останусь.
Остался,
мне и так хорошо.
Пока времена мои
меня хоронили
Люди добрые ненавидели и любили.
Любовь, всякий раз
Облетала листвою последней
По касательной вдалеке.
Ненависть,напротив,всё заметней,
Просочилась, укоренилась в виске.
***
Отчего же не предположить,
Не в начале – в конце будет слово,
Односложное, жалкое – жить.
Выдох, облачность звука пустого,
Неделимый остаток тепла,
Избежавший всех тягот, заботы
Близкородственной,
близкого зла,
Неглубокой сердечной зевоты.
Отчего же не предположить,
Будет слово и бог,
Будем жить.
Вот ведь горе – не было денег,
И сейчас – нет как нет.
Был любовный бред коротенек.
Оборвавшийся бред.
И край света случался тут же,
В двух шагах – край земли.
Зашивались всё туже, хуже
Сделать жизнь не могли.
Неприличные поцелуи
Среди всех, на виду.
По делам копошащийся улей
Оставлял нас во льду.
По углам в метрополитене
Жались,
бредили наперебой.
Хорошо, что не было денег.
И расстались там,
Под землёй.
***
Сейчас нет возможности
Свидеться, помолчать.
Когда перемены случатся,
Ты письма получишь,
их большую часть.
Ещё раз смогу распрощаться.
Скрипящие дверцы, взволнованные сквозняки,
Гневливой луны испещренная грива,
У нас в переулке погасшие светляки
Прочтутся легко – незамысловатое чтиво.
Сейчас ничего не поделаешь – нет мне житья,
Нет места – непоправимо неловок.
Но скоро услышимся – ты и я
В тишине незнакомой
Снизошедших обмолвок.
Удивлю тебя выспренностью
формулировок.
В покое не оставят нас, я знаю.
Не знаю ничего – подозреваю
Большое ослепительное дело.
Теплее человеческого тела,
В руках на ощупь
будто подогретый,
Плутоний,
такова его примета –
Тепло, происходящее из глуби,
Меня спасет, врагов моих погубит.
Ещё понадобится
верная ракета.
Хотелось плакать
неизвестно почему,
Такая несуразная слезливость,
невнятная ни сердцу, ни уму,
Вдруг обозначилась,
вдруг приключилась.
Я скверно говорю,
Неловкий сквернослов,
Посредством слов развеял жизнь-идею.
Был всякий раз рассеян,
не готов.
И даже плакать толком не умею.
О нас,
разбежавшихся землях,
Запрыгнувшей в космос землице.
О нас,
приходящих подземно,
Истекших, безглазых, безлицых.
Мы создали холод, посмели.
Вернется он к нам со дня на день
В жилища, поля, в колыбели
Льдом хлеба, ледком виноградин.
Заливисто весла скрипели,
Вальяжно, винтажно пылили,
Словили волну, преуспели,
Текли в дальний свет и приплыли.
Пропел нам к заутрене кочет
В кровавой своей вышиванке.
О холоде волны бормочут,
Полощут последние склянки.
Такой промежуточный финиш,
Морозов седых ожиданье.
Сбылось всё – ни слова не вынешь.
Арктических снов колыханье.
Не спали и снова уснули,
На мокрые руки поникли.
В заснеженном сонном июле
Никто не разбудит,
не скрипнет.
****
Ясновельможный возлюбленный пан
Смажь сапоги, отряхни свой жупан,
Деда папаху поглубже надень,
Брови насупь –
рассветает твой день.
Ненависти вековое ружье
Нежно сними, оботри с него пыль.
Выбери камень и место своё,
Тяжко вздохни во весь мир,
во всю ширь.
Похорони себя,
Галицкий пан,
Шкуру пусти свою на барабан,
Сердце раздуй
во всю грудь, во сто крат.
Станешь храбрей всех, бесстрашный солдат,
На сволочь штатскую стань непохожим
С сердцем огромным воин без кожи.
Небо прольётся
в дожде и в божбе,
Дивчина вспомнит во сне о тебе.
Семинарист отзовется стихом.
Холм над тобой порастет лопухом.
****
Иные заедут в Астапово,
зажмурятся,
развесят уши,
Тихой сапою
что-то услышать тщатся,
прокрасться, подслушать.
Затаятся, ни крику, ни стону,
Смириться не могут, нет на них угомону.
Доски, гвозди, холстина – упаковочный материал,
Тяжко торопится жизнь напоследок.
Всё бы лежал, отдыхал, забывал,
Всамделишный,
утомленный досыта
предок.
Поспешают больно русские человеки
А я бы повременил,
глядел сквозь мутные веки
Прямо ввысь в облака,
На море, оказавшееся там.
И не слушал бы никого –
сам Адам.
Улетело море, всплывает пена
Розоватая, растрепанная на ветру,
А от меня – враньё,
неукоснительно и непременно,
почва, земли во рту.
Любил, придумывал любимого человека.
Её осеннюю веселость, весеннюю сонливость.
Потом уразумел: сам – помеха.
Досадная, но устранимая.
Нечто платоническое получилось,
В насмешку.
Краски мерцательны,
В каждой отдельной ноте
С губ, со щек, со лба – полутона.
Задыхание сердца обнажалось в зевоте.
Даже имени не осталось,
Лишь место в строке – она.
Присущая ей высота –
Тысяча слов над уровнем моря,
Отхлынула, и ни звука.
Звонка, пуста сочинительства малая доля.
А она где-то там, летит,
Легче пуха.
Птички, ангелы, письмоноши
Отправляйтесь к ней,
она в одной из скворешен,
отчитайте, отругайте, как можно строже,
утаите, как плох я,
неуравновешен.
У неё изо рта вылетали пчелы,
За цветок принимали листок тетрадки.
А я только моргал и молчал, ещё бы,
Жиганет прямо в сердце
и взятки гладки.
Бабки с палками лыжными
Бегут от смерти,
Им бы бедным одуматься, встать на лыжи.
В облаках спрячу солнце, светло в конверте,
Пусть лежит там, теплится.
Тихо дышит.
Слышу, деревья вливаются в рваные уши,
Обнимаются, шепчутся –
будто я маг.
На болоте березы, беглянки, кликуши
В спину свищу, зовут –
Одержимец, дурак.
***
Набеги неположенных курильщиков
Выводят из себя, я так раним.
Неисчислима тьма моих обидчиков,
Глотаю слезы я, глотаю дым.
От дыма в легких вырастает опухоль,
И мысли тяжкие витают как шмели.
Я не хочу, я не готов, как обухом,
Любая чушь, до ручки довели.
****
Кривой забор красивее прямого.
Покраски давней облупилась шкурка.
Он клонится замедленно, сурово,
Как почерневший человек к окурку.
Он клонится годами к почве, к смерти.
Никто не слышит, как он долго стонет.
И как-то летом пацанята, черти,
Запрыгнув на него, совсем уронят.
Там, за забором, бабка Пелагея
Хранит в себе великую эпоху.
Забор дощатый свалится скорее,
Уляжется в канаву на осоку.
***
Им нужен бог,
у них свои резоны,
Встают чуть свет и пялятся в окно,
Подсказки ищут,
смысла по сезону.
Бессмысленно, но так заведено.
Погода портится.
Минздрав предупреждает,
Замалчивая суть,
не говоря всего.
Летальность птичьей стайкой налетает
И принимает вас
за своего.
Прошлогодний, замаранный сажею
Снег потёк у крыльца, под стеной.
Будто Блок пожираемый заживо,
По весне постаревший, больной,
Город вновь исхудал и обуглился.
Пепел выжженных душ сквозняки
Выдувают из комнат на улицу,
И летит он до самой реки.
Разветвляются вглубь червоточины,
Прожигают прожилки насквозь.
Клейкой чернью лоснятся обочины.
В небо тычется черная кость.
С почерневшими лицами встречные
Улыбаются ввысь, в никуда,
Избежали арктической вечности
В жуть крещенскую, в ночь, в холода.
С каждым днем им свободней, вольготнее.
Небо кормит теплом, калачом,
Испеченным на солнечной отмели.
Всё сытнее им, всё нипочем.
***
Так мы схоронили попугая,
В детские слова не попадая
Песенки про дальние края,
Ничего о тех краях не зная.
От него осталась перьев горстка,
Женских слёз – на донышке наперстка.
Он болел в конце, совсем иссох
Гость сварливый, старый скоморох.
Закопали просто, на прогулке,
Накрошили вдоволь белой булки.
По весне особо голодны
Ангельские нижние чины.
Скрылся с глаз, ушел, а мы всё едем,
Большей частью на велосипеде.
В облаках вдали кричит, летит
Склочный старичок, космополит.
Чижики, коты и обезьяны –
Все отправятся в ночные страны.
Все родные, есть один изъян –
Отчужденность старых обезьян.
****
Бабки подбиты, ненужный излишек
Нарисовался, тоскливый такой.
Вот и разгадка бедовых мальчишек,
Не дороживших своей головой.
В долг до получки валандались, мельком,
На полустанках в похмельную рань.
Вплоть до копеек, по правильным меркам
Жизнь рассчитала родимую пьянь,
В долях и в граммах. И больше не нужно,
По ощущениям в левом боку.
Выход наружу до крайности сужен.
Ждут пацаны прибавленья в полку.
Не услышишь души моей крика,
Чтоб изъять, позабыть – очерню.
Слов к тебе восковая черника
Вызревает раз десять на дню.
Мраком сочным раздавленных ягод
Напою каждый день, каждый час.
Не чернил, но чернейшего яду –
Вот что надобно сердцу сейчас.
Я-то знаю – отделаюсь просто.
То, немногое наверняка
Истончится до нити, наброска,
Неудачного черновика.
Пора во двор
в очередь за молоком,
К надменным старухам
смурным стариком
Пристроюсь,
нежданный, негаданный гость.
Впервой увидали, но видят насквозь.
Потертая маска, морщинистый грим
Не скроют мальчишества,
мальчик храним.
Сторонюсь, окунаюсь в утренний дым.
С братом Солнцем без лишних слов говорим.
Легче легкого солнца луч в сентябре,
Чрезвычайная легкость в осенней поре.
Отдохновенье сердцу, уму, очам.
В сарайчик зайду, прикоснусь я к лучам.
Клубится нечто, обращенное в пыль,
Останки, остатки, недавняя быль.
Взмывает тлен тяготению вопреки,
Теплом согревается вышней руки.
Оживление в светоносных столпах,
Толпится, теснится разбуженный прах.
Умиляет радостная толчея.
Мельтешат пылинки из последних сил.
Много там всяких разных,
Там буду я.
И Димка, задохнувшийся в ребрах перил.
Покачнулась земля, лестничный пролет.
Не держали ноги, пил.
Знал, что умрет.
Всех ругал, меня обзывал подлецом,
Осыпалась пыль с человечьим лицом.
Лошадиных сил лоснящиеся крупы,
Узнаю Мерсе'дес прелести твои.
Мне в тебе неловко – пустовато, глупо
Маюсь,
нам не слиться
в скоростной любви.
Мне хотелось бы теснейшего контакта,
Жаркой каплющей испарины со лба,
Завываний уносящегося тракта
С поцелуем геркулесова столпа.
С низверженьем ниц,
цепляя все уступы,
В тартар розовый, в разлом, в тартарары,
А пока окрест – надушенные крупы
И бензиновые дымные пиры.
От себя сбежать есть верный способ,
Закатиться так, чтоб след простыл –
Забираешься в лоснящуюся особь,
И во весь опор, остаток сил...
***
Сержусь, но нельзя сердиться.
Нельзя отступать от правил,
Я свел их в одну таблицу.
Для пользы дела составил.
По пунктам – я неподсуден,
Судить никого не смею.
В рассеянном безрассудстве
Кого только не жалею.
Затем – ни к чему подсчеты.
Вся пагуба скрыта в числах.
Ниспосланы свыше квоты,
Роптать не имеет смысла.
Пускай ревизские сказки
Останутся без поправок,
Быть может, и без огласки.
Души божьей путь так жалок.
Пусть числится как живая.
Кто видел её – живую?
Увижу и не узнаю,
Ищу, хлопочу впустую.
Пропала, забылись боли.
Терпимо сердце болело,
Но все же, сердиться боле
Не надо – устало тело.
Бабочка сникла в эфирном бессильи,
Не трепыхалась, спала, чуть живая.
Бабочке сонной отрезали крылья
Ровно под спинку,
по самому краю.
На подорожник поклали обрубок.
Крыльев у ней оказалось четыре.
Эксперимент был научный
сугубо,
Чтоб разобраться в божеском мире.
Чтоб рассмотреть слюдяные прожилки,
Вытерли, сдули пыльцу,
и под лупой
Корни крыла проступили, развилки,
Пленки, чешуйки рядами, уступом.
Точно у листьев.
Совсем не психея.
Грубым казалось сращение жил.
Кто же убил её, благоговея?
Кто-кто? Неважно.
Я и убил.
Воспоминанья счастливого детства,
Души и бабочки, ножницы, клей.
Время лоскутное – все по соседству.
Что-то теперь вот почудилось
В ней.
Всюду мерещатся тайные знаки:
Рожки, реснички, в испуге глаза,
Шум белых крыльев, долгие взмахи.
Ей бы взлететь, но не выйдет,
нельзя.
Жажда понять посильнее стремленья
Понятым быть.
С давних пор одному
Мне довелось препарировать время,
Души искал, но бездушным усну.
Восстание масс порождает толпы иуд.
Хосе Ортега-и-Гассет
Стерпится,
не переполнится чаша терпения,
Сотворена из того же рожна.
Что и небес узловатые хитросплетения,
И милой родины закрома.
Не ропщу.
Претерпеваю по всякому поводу:
Зиму счастливую, радостный снег
Лепит в лицо.
Прячу низко гудящую голову
В толпах иуд, перехожих калек.
Вольною нивой шумят,
расплодилось во множестве
Семя иудино,
вширь площадей.
Гневом, обидами воздух дрожит и корежится,
Выдохом самых несчастных людей.
Волей господней наследники и продолжатели
Тайного дела, торопит их страсть
Крови искать,
крови черной глубинной искатели.
Отворена черноземная пасть.
Сколько их?
Бродят, теснятся, измену предчувствуя,
Деньги берут, им без денег не быть.
Впрочем, все зря,
тот, не здешний,
не виден,
отсутствует.
Нету его,
и нельзя ничего изменить.
На крыше шар бордовый – бородавка,
Приметный дом на берегу. Немало
Там дней рассеял бестолково, жалко,
Там сердце счастливо томилось, уставало.
Стал предсказателем небесных завихрений,
Так жизнь прожил, высматривая тучки
И пролагал пути среди скоплений
Недвижных звезд вослед звезде падучей.
И в тупичке в конце времен я встретил
Сокровище
и не поддался чарам.
Запутался в развернутом ответе
И отдал жизнь
не ей – другим,
задаром.
Там по дороге мрачный мост,
И под мостом Нева молчит.
Недолгий переход не прост.
Там сердце всякий раз болит.
Гремит расхлябанный трамвай,
И отдается в сердце дрожь.
Там, перегнувшись через край,
Гуляет питерский гаврош.
Вдохнув поглубже, он плюёт,
Веселый улучив момент,
На проплывающих господ.
Стихийный юный диссидент.
Мрак под мостом, густая жуть.
В воде горбатятся быки –
Не шевельнуться, не вздохнуть,
Не утереть с лица плевки.
В Лахте
1.
С двадцать четвертого этажа,
С моего поднебесья
Берег дальний Маркизовой лужи
Виден отчетливо, если
Арктика выдует мглу.
Занедужил
Стадион на Крестовском,
Зенитовский долгострой.
Денег нет,
как снег – таинственно утопают,
Впору панихиду заказывать за упокой,
Но супервайзеры не спешат, выжидают.
Справа совершенно другой котлован,
Замысел зрим, велик и нагляден.
Просверки сварки сквозь рассветный туман.
Громадье отвалов, стропил, перекладин
Нулевой цикл газпромовского недоскреба.
Я соскучился по стройкам века,
Всматриваюсь в нетерпении, гляжу в оба.
Небоскреб – как зацепка
для соскальзывающего человека.
2.
Увижу ли грозную башню Газпрома,
Буравящую небосвод,
Балтийские хляби, средь молний и грома,
В обвалах вселенских пород.
Увижу – вгрызается в темные крепи
Алмазный газпромовский бур.
Дремоту стряхнув, проржавевшие цепи,
Очнется царев Петербург.
Зло, мелочно ранят срамные вопросы –
Почем, сколько стоит, зачем?
Но вытянут тысячежильные тросы
Мечту из болотных проблем
Возвысится столп, станет первой ступенью
Невиданных прежде ракет.
Укроет своей охранительной сенью
Ростки наших новых побед.
Творится, вскипает народное дело
На древнем пустом берегу.
И сердце покуда не окаменело,
Гляжу.
Я увижу, смогу.
Вымарал начало.
Перечеркнул середину.
Вот и конец.
Осталось прискорбно мало,
Проплешины и седины,
Бумажный венец.
Короче, как можно короче!
От пустопорожних длиннот
Я делаюсь тише, кротче.
Под камень зарывшийся крот.
Хожу на каторгу,
там бабы бабарихи,
Дешевые узбеки, холод, пыль.
Мне голос надо – тихий-тихий,
Истлевший, годный лишь в утиль.
Я знаю – я почти у цели,
В преддверьи,
в считанных шагах
Такие времена приспели,
Умножились
круги в глазах.
Сегодня было – слышал, показалось
Моё дрожащее бездушье,
Тишина
Впускала помаленьку, расступалась.
Моя вселенная,
беззвездная страна.
Шесть кухарок отборных,
шесть ражих стряпух
Колдовали по очереди надо мной.
Воцарялись на кухне. Котлеты от мух
Отделяли.
Одна была краше другой.
Сочиняли жаркое
в чаду и дыму
Из надорванных жил, и сердец, и пупков.
Доводилось и мне лезть в котел самому.
И теперь я готов, совершенно готов.
Вилка входит меж ребер легко, глубоко.
А казалось, вчера
был ещё сыроват.
Жизни долгой тягостное молоко
Пролилось поверх кружек и ртов, невпопад.
Ты – будешь пеночкой,
Ты – будешь коноплянкой.
Затем – таджичкою, смуглянкой-молдаванкой,
Ты штукатурить будешь
Или двор мести.
А я терзаться –
как нас всех спасти.
Как увести прочь с нашего двора.
Уж осень, стынь, туман,
Безглазая пора.
Где силы взять,
Бессильный я дурак,
Для отражения панических атак?
В ползучей немощи,
Лишь силою привычки
Дышу в лицо
Упавшей птичке.
Пропустила мимо ушей,
Не слушала, повернулась в пол-оборота.
Я мифы припоминал
О Дедале, Икаре, про Крит.
Не говорил об ощущении полета,
Обещал – буду рядом,
Когда она не взлетит.
На склоне крутом, как на небосклоне,
Лежала, откинувшись на спину,
Не касаясь ногами земли.
На розоватой скале,
На охристо-красном
природы лоне,
Чем дольше, тем невесомей,
Парила,
разглядывала облачные корабли.
***
Отдельные девушки
мечтают о полетах,
Всей душой.
От этого первая морщинка на челе.
Но взмывают немногие
В иные лета, при иных заботах
И, преимущественно, на метле.
Превращенья осенней порой –
Стала жена сестрой,
Дочка меньшей сестрой.
Стали мы – сестры и братья
И в несчастии, и во Христе,
И в неверии, и в простоте,
В мотыльковой своей суете.
Позабывав про земные объятья.
В ожидании белых мух
Неразличимо время на слух.
Пар изо рта – истекающий дух,
Полетит и опустится оземь.
Помышляем, но всё не о том.
Снится, видится нам новый дом,
Будем все там
роиться гуртом,
Там сестра наша осень.
Мы теперь умолчанья ловцы,
Ищем, смотрим во все концы,
Как сиамские близнецы,
Приклонились, срослись головами.
Кто сподобится нас рассечь.
Процедив на прощанье речь,
Дескать, нечего вам беречь.
Бог простит, бог зовет.
Бог с вами.
Увижу ли грозную башню Газпрома,
Буравящую небосвод,
Балтийские хляби, средь молний и грома,
В обвалах вселенских пород.
Увижу – вгрызается в темные крепи
Алмазный газпромовский бур.
Дремоту стряхнув, проржавевшие цепи,
Очнется царев Петербург.
Зло, мелочно ранят срамные вопросы –
Почем, сколько стоит, зачем?
Но вытянут тысячежильные тросы
Мечту из болотных проблем
Возвысится столп, станет первой ступенью
Невиданных прежде ракет.
Укроет своей охранительной сенью
Ростки наших новых побед.
Творится, вскипает народное дело
На древнем пустом берегу.
И сердце покуда не окаменело,
Гляжу.
Я увижу, смогу.
Воспоминание о будущем
Я – поле,
недвижимость без рук, без ног,
Велико – до горизонта,
чуть меньше, чем бог.
Кузнечиков, полевок не чую,
Ощущаю дроздов, воробьев, пару голубок.
Лежу под ними, не шевелясь,
бескрайний обрубок.
Отдаюсь им,
они кормятся торопливо.
Любя.
Их грудки едва касаются,
Этим напоминают тебя.
Вздыхаю протяжно, глубоко,
но никто не услышит.
Не потревожу тебя – далеко,
рядом птицы и мыши.
Такое соседство
на все времена, во веки веков.
Пока час не пробьет воскрешения мертвяков.
Трагическая сказка
Жили-были два мальчика, Петя и Вася. Учились они в одной школе, в одном классе и даже сидели они за одной партой. Петя учился усердно, очень уж ему хотелось поступить в университет. Ему за усердие даже серебряную медаль выдали. Вася учился спустя рукава, абы как, учение в школе ему надоело хуже горькой редьки. О том, чтобы ещё четыре года в университете мучиться, он и думать не хотел. Но Васин папа обещал оплатить учебу, если только Вася согласится продолжить своё образование. Папа и деньги - только их по-настоящему Вася уважал и ценил, любил их.
Пришла пора ЕГЭ, и начали твориться чудеса. Нежданно-негаданно представилась возможность списывать экзаменационные работы. Как будто кто-то всемогущий решил помочь нерадивым ученикам. Ведь сказано - блаженны нищие духом, ибо им принадлежит царство небесное. А Вася был именно таким - нищий духом, проще говоря, не амбициозным. Тем ни менее, Вася воспользовался возможностью, набрал солидную сумму баллов и поступил в университет, причем бесплатно, на бюджетное место. На радостях Васин папа на сэкономленные деньги купил ему автомобиль.
А Петя списывать не стал, сдавал экзамены самостоятельно. Решил он - зачем списывать чужие ошибки. Нежелание быть таким, как все - явный признак гордыни - гордился он своими знаниями, кичился. В результате, не добрал Петя несколько баллов и не смог поступить на бюджетное место. Его место занял Вася.
Богатого папы у Пети не было, у него вообще не было папы, только мама-одиночка. Никуда он не поступил. Сделался он тих и печален. Сидел Петя и раздумывал - то ли пойти повеситься, то ли пойти поджечь форд "Фокус" Васи (таким Вася фокусником оказался!), но тут позвонил Вася и они пошли пиво пить, "Зенит" смотреть. А по осени пошел Петя на службу в армию и там погиб.
В конце сказки, как бог из машины в древнегреческой трагедии, появляется министр образования. В отличие от эллинского бога он ничего не делает, только наблюдает и рассуждает:
- ”Как все замечательно получилось, всё само собой образовалось! И делать ничего не надо! И Вася с машиной, и Петя на небесах! Непонятливым юным интеллектуалам там самое место, а с Васей мы сработаемся, будем жить-поживать и добра наживать. Хорошо всё, что хорошо кончается! ”.
Вот и сказочке конец.
P.S.
Перед первой сессией Вася очень нервничал, но беспокоился он понапрасну. Нашелся добрый человек, который мог Васе. Это была примечательная личность – вор с ученой степенью. Чем отличается вор с ученой степенью от вора с незаконченным средним образованием? Главный отличительный признак - ненависть к ЕГЭ. Ученый вор на дух не переносил ЕГЭ, а обычному урке все эти ЕГЭ до фени. Кстати, именно вор с ученой степенью приложил свою руку к тому, что ЕГЭ 2013 года вошел в историю, как Списанный ЕГЭ. Он все ещё надеялся вернуть старые добрые времена. С Васей они подружились и прожили душа в душу все четыре года. А потом ещё два года в магистратуре.
Спросила – жив ли, предвкушая
Могилку свежую, скамью.
Лукавства доля небольшая –
Присесть у смерти на краю.
Приятно знать, что всё на месте
И обрело пристойный вид.
На выдохе почти воскреснет
Любовь, и сердце заболит.
Нет тебя, но не бываю я одиноким.
Кто-то находится всякий раз, всегда.
Закон тяготенья, притягательны крохи.
Слеза к слезе подтягивается, сливается
Капельная вода.
Собака пристроилась по дороге.
На шее короста,
Глаза гноятся, поглядывала исподтишка.
Прошагал с ней до перекрестка.
Потом она ушла.
Остаток пути проделал
с собеседником провиденциальным:
Должно быть, что-то бубнил себе под нос.
Побитый жизнью пес
показался нахальным,
Не воспринимающим меня всерьез.
Что, брат Шариков, преображений больше не хочется?
Позабыл уже? Лучше не вспоминай.
Заслужили мы эпохальное одиночество.
Среди миров.
Среди разнообразных стай.
Текст для дочки на “последний звонок”.
Монолог медалистки, несколько строк:
Уроки закончились, но не хочется уходить.
Что-то удерживает – мысль, пустяк, ерунда.
Стоит сделать шаг и двери закрыть,
Знаю – уже не вернусь,
Не переступлю порог
Никогда.
Если приду, то просто так, посмотреть.
Найду кого-нибудь, постою над душой.
Все твердят – надо расти, взрослеть.
Буду взрослеть,
сделаюсь большой, чужой.
В колоннах Петербурга дрожь и сырость.
Колени, голени глухонемых чухонок
В болото, в топь погружены, на милость
Оставлены,
туманятся спросонок.
Здесь много девичьего, мало материнства.
Опять невесту к морю проводили,
На ту воображаемую пристань,
К волнительной мифической могиле.
В приморском парке каждый день невесты.
Ещё одна минутку постояла
На берегу, прониклась мукой крестной
И скомкала величье ритуала.
Ты, кого я так любил,
Ты не видишь меня,
Ты не слышишь меня.
Утратила способность.
Другое время,
Прежде – было время.
Счастливое, долгое как боль, как рана.
Рано, тягучее раннее время.
Теперь легкое как дуновенье,
Дыхание над раной, ранкой.
Протекает скоро, заживает - не надышишься.
Обрывается дыхание,
Но не надо бояться.
Дети не боятся,
Потом взрослеют и привыкают к страху.
А ты не страшишься ничего, никого.
Кроме врачей.
Как печальны гуманные игры врачей.
Запропастилось имя, имечко – склероз,
Распад,
неоспоримый признак умиранья.
Всю ночь не спал. Мучительны до слез
Попытки тщетные,
тоска припоминанья.
Придонные слова в дремучем полусне
Мальками мечутся,
поводят плавниками.
Померкли имена в тенистой глубине.
Ловлю волнистый след дрожащими губами.
Ассоциаций нить прерывиста,
тонка
И распадается до лягушачьей слизи,
До стершейся черты асфальтного мелка.
Горчить осадок,
муть несбывшихся коллизий.
Склеротик яростный,
как вспоминать начну –
Как во поле в грозу –
ловлю в полнеба слово.
Прорежется молочным зубом сквозь десну,
Уляжется в ладонь цыганскою подковой.
Нет худа без добра, в обратной новизне
Проделаю весь путь,
и в предрассветной рани
Найдутся крохи, доля божия во мне,
И слово первое,
застрявшее в гортани.
Ослепшая от любви девочка
Почувствовала, что я рядом.
Обманулась, а я промолчал.
Я снял под столом туфли,
Дал отдохнуть ногам.
Я не пошел за ней.
Её спина тянулась,
Как папоротник из-под земли.
Она ждала.
Заждалась.
Совсем.
Видимость, слышимость бабочек в час по полудни
Самая лучшая – тянут нектар как насосом.
Главное – выбрать поляну в глуши побезлюдней,
Дочери выдать платок, чтоб не шмыгала носом.
“Парусник”, – рядом с ним
“Обыкновенная зорька”,
Чуть ли не хрюкает, сидя верхом на ромашке,
Перебродившей кислицей упившись настолько,
Что удержаться не может, сплошные промашки.
Трудно на точке скептической мне удержаться,
Так и соскальзываю в вышний мир запредельный
Там потемненье в глазах, и деревья кружатся,
Звезды таращат на нас первобытные бельма.
Так, на пороге бесчувствия, в чаще лиловой
Прыскал эфиром я, прятал в пакеты добычу.
И предвкушал холодок метафизики новой,
Старую вынесли к черту, за скобки, на вычет.
“Парусник” стихнет, прозрачные крылья удержит,
“Обыкновенная зорька” замрет над кислицей.
Чувства кончаются, чувства, известно, все те же.
Кончатся скоро, лишь тень моя сможет продлиться.
Впрочем, есть новость научная – чувств у нас десять,
Скрытый от разума интуитивный излишек.
Много – не мало, но клеточный мир как-то тесен,
И небосвод деревянный всё ближе и ближе..
Черника поспела. Звенит тишина.
Я стал тишины непривычной бояться.
Страшит глухота, на слуху имена.
Всё может случиться, по-всякому статься.
Когда глухота обступает стеной,
Творится неладное, там, в одиночке,
Субъект затемнен, не владеет собой.
И сердцем чернеет отрывистей, четче.
Выветриванье человечьих пород
Безлюдно, постыдно. К тому же, всё чаще
В потертостях, в дырах зияет испод.
И глохнут слова в одиночке, как в чаще.
Тускнеют глаза, и уже говорят
Невнятно, немотствуют. Взгляд помутневший
Заметен в толпе, выдает себя взгляд
Вовнутрь опрокинутый, слово презревший.
На тишь, на беззвучье слетается тьма,
Кончается время надрывом скрипичным.
Не отзвук сберечь бы – остатки ума…
Кольнула, прорвалась сорок перекличка.
Бодрит, будоражит сорочий галдеж.
Пусть ругань звучит над моей головою,
В ней столько экспрессии, тембр хорош.
Синюшные губы черничною тьмою
В лесу изукрасил, смертельно черны.
Случится, в заоблачной оранжерее
Узнаю, каков он, наплыв тишины,
Прохлады и сделаюсь снега белее.
Я в окошко – окошко в меня,
Раздвигает ребра лучами
Всё настырней день ото дня.
Зачем?
Времена между нами.
Лезут письма, скидки,
то, сё.
Утешает – кому-то нужен.
Не могу вникнуть, не просёк
Зачем –
я далеко снаружи.
Сам бог велит пренебречь
Мной.
Но электронные вести
Сочатся в почтовую течь,
Каплют – оставайся на месте.
На месте будь – тебя найдут.
И осуществятся продажи.
Вид делаю – жду,
ведь все ждут
Умершей державы на страже.
Безвременье раннее, бес-
Смыслица. По продажному плану
Помещен в серединный лес,
Шепчут – покажи свою рану.
Картинки с выставки
Эрмитажные кошки глазели на южных сестер
И ещё на коров , и на коз,
разношерстный их хор .
Разукрашенный образ был мягок,
А говор остер,
Югославские примитивисты пришли
к нам во двор.
Увидал, полюбил всей душой,
я забыть их не мог.
Очень кстати, когда неудачлив ты, юн, одинок
Из баклажки в оплетке
вина молодого глоток.
На закуску словцо петушиное,
солнца желток.
Нарядили в овчину, с родного плеча душегрей,
Нахлобучили шапку пахучую вглубь до бровей.
Мёрзли хмуро атланты на страже
у важных дверей.
Но разлилось тепло Адриатики – ожил музей.
Повредился порядок вещей,
покачнулись весы.
Золотая пшеница клонилась, светлели овсы.
Бабы, лошади, единороги, брехливые псы,
Живописная живность хитро ухмылялась в усы.
В том году умер Брежнев,
никто, посторонний жилец.
Ждали долго, а умер внезапно,
надрывный конец.
В тишине непрерывной,
в молчаньи усталых сердец
Зазвенел полегоньку
дурашливый злой бубенец.
И воочию все убедились – пустынны верхи.
Затерялись в ущельях отары, стада, пастухи.
В наказание за
неизвестно какие грехи
В лоскуты разодрались подначенные петухи.
В книге отзывов запись была -
Крик советской души:
Отпустите меня,
моё место в боснийской глуши.
Привилегия поздняя, позднее времечко.
Всё известно заранее: судьбы, круги,
По которым блуждать,
благодать ловить темечком.
Предопре-
делены жены, други, враги.
План представлен
примерной кредитной истории,
Где, в чьё сердце вступить,
в неоплатном долгу
Благоденствовать, знать,
что тебя обездолили,
Как и сказано Дантом – в четвертом кругу.
Засвиде-
тельствовать очевидное заново:
Агнец нежный бездумно клонится под нож,
И прекрасный Иосиф, запроданный за море,
Всех вкруг пальца обводит.
Старинная ложь
Раздается, разносится в новом прочтении.
Достопамятный гвалт, премиальный улов.
Таково преимущество позднего времени –
Смерть приносят слова, сочетание слов.
На наждачном кругу многократно отточена
Сталь затверженных слов,
восклицанье – замри.
Для себя обойдем и осмотрим разборчиво
Рты зашитые, шрамы зевотной земли.
Испортилось зеркало напрочь,
всё хуже и хуже.
Глаза бы мои не глядели – полнит, извращает
Мой облик печальный,
под веками мутные лужи.
Печали исполнен премного –
мешки не вмещают.
И где же подобие божье? Я делаюсь старше
И ближе
к своей завершающей метаморфозе.
Но кроме портретного сходства
с любезным папашей
не высмотреть мне ничего
в неестественной позе.
Отец – собирательный образ –
и бог мой, и батя.
И стоит ли делать
на дух голубиный поправку?
Без лишних затей с этой старой
пружинной кровати
Я на опознанье отправлюсь,
на очную ставку.
На Шафировском славном проспекте
Урна с пеплом родимым спит в клетке.
Молчаливы покойницких дел мастера,
Обрядившись в поденные скорби с утра,
Наливают лекарства до края,
За зубами припрятав ползучую речь,
Им на людях молчание надо сберечь,
Лишней каплей не усугубляя.
Но слова против воли сочатся, растут
И дрожат тяжело,
и опасны, как ртуть.
Мне хотелось узнать.
Мой товарищ,
Спился он, проспиртован был, высох, на раз
Проглотить его должен был огненный газ.
По-другому никак не узнаешь.
Я тянул за язык – развязался язык.
Про бесчисленных разных людей, горемык
Рассказал дядя Петя работник.
И всего-то один запредельный глоток
И открылся мне в печку подзорный леток.
Не работник – со смертью он сводник.
Мертвый, прежде чем сделаться жирным углём,
Может сесть, даже встать, закрутиться винтом
В три погибели.
Хлесткая память
Заставляет искать, обернуться назад:
Беспокойники нервно неровно горят,
С духом буйным сражается пламя.
Мой мертвец
в полыхнувшем матрасе утоп,
Покраснел весь, покрылся морщинами лоб.
Содержимое гулкой духовки.
Как гуся в духовом подпалили шкафу.
И припомнился случай вдруг, как на духу,
Приоткрылся тот казус неловкий.
Дело было на даче,
он спрятался в шкаф,
Мысль о смерти душила его как удав,
Вжался в угол фанерный и замер.
Ужас смерти огромен, когда он впервой,
Не вместить его юной пустой головой.
Не по силам смертельный экзамен.
Тут вошли двое в комнату,
парочка тел.
И сплелись, и вонзились. И он подглядел,
Полюбились как есть, без покрова.
Всё боялся вздохнуть,
шевельнуться,
чихнуть,
И открылась ему сокровенная суть.
И его путь простой мотыльковый.
Много раз мне рассказывал,
всё повторял:
В духоте со стыда и от страсти сгорал.
И про голос,
ему показалось.
Что-то не досказал – замыкался в тоске.
И уплыл в никуда по горящей реке,
Нарядился в летучую малость.
Не в землях я путешествую – в человеках,
Заблуждаюсь добросовестно, впопыхах
Выбираю тропы, подходы - не помеха
Оскверненье времен,
поврежденья в умах.
Прельщают психоделические пейзажи:
Иные, многие облеклась в облака.
Не вполне женщина тростинкой в корсаже
Встречает, в смущеньи колеблется слегка.
Пожилого юноши осенняя бравада,
Он – эквилибрирующий летучий лист
Отдаляется от общего листопада,
Не удивительно – гомосексуалист.
Податлив – как осока в канаве, в помине
Нет принципов.
Не бог – осень ему страшна.
Не выносит сальности о тонкной резине
Гложут – Вич, Вий – гоголевские имена.
Путешествую давно – пришла усталость,
Терзает нервы огонь в печи, песнь сверчка
Свербит, молчание не предполагалось.
Мне бы прилечь в листву,
облечься в облака.
Красавицы
На их равнодушие сетовал,
Всю жизнь был рабом красоты
Я полнился ими, преследовал.
Был полон, а руки пусты.
Любил их, они неумелыми
Всегда представлялись, меж тем
Без спешки меня переделали
Для собственных нужд, без проблем.
Всем миром ловили по правилам,
На сдобную плоть, на блесну.
Но я только воздух улавливал,
Черемуху, холод, весну.
От собственной ярости прятали,
Дожил, сохранился дурак.
Последнюю нынче сосватали.
Иду к ней, ступаю во мрак.
По-дирижёрски чувствую спиной,
Как публика древесная хлопочет,
Готовит тишину.
Тишь, для меня покой.
И лишь рябина пьяненько бормочет.
Умасливает солнце ей затылок.
Воронья брань. Устал я от придирок.
И сколько можно?
Вечер, дело к ночи.
Ушедшему собрату
Когда узнал – о нем, полез в “стихарь”
Хотел застать сквозняк потусторонний.
Но опоздал – не расторопен, жаль.
Он удалился, не бывает удалённей.
В зубах навязла собственная смерть.
В мозгу сидит, гнет, будоражит.
В конце концов, и я смогу посметь
Шагнуть на встречу,
измаравшись в саже.
Придется кое-что подчистить, сжечь.
Наросты срезать – соскрести живицу,
Прибраться за собой.
И в печку лечь.
Блажены удалившие страницу.
Бог милосердный дарит слепоту –
Ничем другим помочь уже не может.
Пусть будет ад –
без языка во рту,
Глухой, любой.
В раю уже я пожил.
Мне следовало умереть молодым.
А я всё живу и живу.
Уносит куда-то могучий мейнстрим,
Удерживает на плаву.
Был повод, причина – исчезла страна,
Мне следовало вместе с ней
Уйти.
Заплатить, расквитаться сполна,
Как сделал солдат Ахромей.
Забвеньем зарос позабывшийся Крым,
Татарником, черной травой.
Мне следовало умереть молодым.
А я всё живу, сам не свой.
Вокруг тебя улыбки - ты в улыбках,
В них узнаваема, ты – как весна,
Вся без остатка в лицах встречных, зыбких.
Всем по чуть-чуть с лихвой раздарена.
А я тобою обделен.
Сполна.
Я то,
что никогда не отразится
В зрачках и в душах, в лужах, на стекле;
Не обнаружится вдруг на страницах,
Не отпечатается на сырой земле.
Растерян я.
Я то, что растворится.
Дела мои закрыты, шито-крыто
Сосуществую в нетях и впотьмах.
Бубню и стыну глухо в спинах сытых,
Теряюсь скоро в зорких зеркалах.
Я за углом, на всех пяти углах.
Тебе не терпится узреть, увидеть,
За угол заглянуть, за спины, за
Черту,
запечатлеть всё в лучшем виде.
Сначала сделай так:
купи глаза.
Брось, позабудь, выкинь из головы,
Выплесни времечко вместе с младенцем
Мертворожденным. Говори мне – вы.
Мы – части, дребезг разбитого сердца.
Мы – варианты, сугубый набор,
Список исходов – на выбор что лучше:
Слабость и скоропалительный вздор
Или же мужественное удушье.
Не прикасайся в сети, в простоте –
Нежно ранимо ушедшее счастье.
Что ни скажи – ни то, слова ни те.
Не возвращайся.
Странный, невеселый городок,
Воздух жесткий, мягкая вода.
Задержался я и занемог,
Поздно, не уехать никуда.
Здесь останусь, важные дела
Переделаю на свой манер.
Смерть уже как будто позвала,
Тутошний заглавный землемер.
Норма – ровно три аршина вглубь.
Глубже слово не хоронят тут.
А душе цена - железный рупь,
Дешево, но больше не дают.
По обыкновенью, как всегда,
Не лопатой роют – зачерпнет
Экскаватор, глядь – а там вода
Мягкая. Обнимет, унесет.
А иным дорога далека
Видится. Не надо мне её.
Мгла, бревенчатые облака –
Продувное, хладное жильё.
Встал не с той ноги, покусал собаку.
Кровью облился в ванной,
слезами
выбрился - больно, не чисто.
Посмотрел почту.
На сайте в комментариях ввязался в драку.
Люди злились, грозили психушкой.
Обзывались фашистом.
За что.
Вслух про паспортную отметку мысли.
Если не мать, то не женщина –
если попросту, без подтасовки.
Два ребенка – норма.
Один – занесение в работные списки.
Бездетных в особую категорию – “мужовки”
На букву “м”.
Потом читал – успокаивающий мистический Навалис.
И что они, в самом деле. Как с цепи сорвались.
В Тель-Авиве с ней
Тахана Марказит, станция, спят автобусы, ждут,
На асфальт, навалившись распаренным брюхом, урчащим.
Поджидают свой час.
И минуты сплетаются в жгут.
А затем забрели мы во тьму, в глинобитную чащу.
Шаббат.
Пустынно на улице, очень мало машин.
Девочка стыдилась своего очень легкого платья.
Робела беженцев – почерневших засохших мужчин.
Иронизировала над собою – все люди братья.
Братья жались на корточках.
Жемчужные их белки
Поблескивали впотьмах, вдоль стен, в проулках, пугали
Каменные глаза, остывающие угольки.
Девочка боялась задерживаться в этом квартале.
Оглядывалась.
Руку держала поверх, на груди.
Если что-то случится, то, конечно же, не сегодня.
Откуда их столько, неспешных, черных, просто пруд пруди.
Не думала – в земле обетованной как в преисподней.
С нашей маленькой верой мудрено уйти по любви,
Когда скорбь мировая в спину глядит, ждет, провожает.
Всё спрашивала – они ведь наши, по крови свои.
Потом успокоилась, почувствовала – всем чужая.
И скверные сердца, и прочее сродство,
Не близкое, но есть, однако, сходство
- кровь жидковата.
Я гляжусь в него,
Сопоставляю судьбы,
тип сиротства.
Ещё лет пять – и я переживу
его.
Сомнительное достиженье.
Жизнь тягостна - во сне как наяву,
Одна забота – за грудиной жженье
В ночи гасить.
Минутный свой запас
Подальше прячу.
Бестолочь стараний,
Я скопидомничаю. День - как час
В тоске инфляционных ожиданий.
За право эфемерное – дышать
Я отдал всё, давно.
И всё без толку.
Пришла пора таиться, ощущать
Безвременье. Оно плаксивей шелку.
А он не поберегся, растерял
минуты, отдал всё одной затее.
И умер, долго жить нам приказал.
Глядишь, и впрямь переживу,
сумею.
Что ей нужно – не знала, хотела,
Чтобы мне больно,
как ей.
Боль уравнивала до предела,
До мельчайших взаимных частей.
Отдалась уравнению боли,
Позабыв обо всем.
Про себя
Бормотала чуть слышно – за что ей
Этот дар – ненавидеть, любя.
О любви.
Не смогла, не посмела.
Полутемный любовный язык
Не давался – замкнулась, мрачнела.
Обратилась в задушенный крик.
Всё одно к одному, страх огласки,
Гордость. Дорого стояли нам
В немоте торопливые ласки.
Неспособность к иным языкам.
У нас разное время, детка,
Я дарил тебе чистое золото,
А твоё – как водичка в пипетке,
Проливалось без толку.
Без повода.
Утерлись – и нет ничего общего.
Остался, наконец, в покое.
Побежали дни быстро, уклончиво.
И время разное,
и времяпрепровождение
другое.
Всю ночь, белую ночь,
Закат – розовый сердечный шрам.
Никто, ничто не могло помочь.
Никто ничем.
Такая честь нам.
О любви, о том, что не случилось.
Холодали, утром достигли точки росы,
Как следствие – влажный слезный след.
Хлынула льдистая говорливость.
Мучительно хотелось взглянуть на часы.
Ни для кого не секрет,
Сумасбродствовали всё обдумав –
с умом.
Напоминать не буду. Смотри выше,
В книжке – в запроданном,
в лживом затишье,
Исход ожидаемый –
и так проживем.
Достижение должного уровня:
На высоте припрятанных глаз,
В блеске отполированных обобщений,
С отсылкой к роману о нимфетке.
В контексте, в меру, как раз.
Любовь вольноотпущенницей стала ничейной,
Как птички на праздник церковный
из клетки –
В перьевой трепещущий перепляс.
Заранее заготовленная милость.
И бог с ней,
Понапрасну томилась.
Во-первых, не было ничего,
И быть не могло, а поди ж ты…
Расписались в бессилии
неразборчиво,
Замарались,
перечеркнулись трижды.
Неждана всегда,
будто бы
Сваливалась с луны,
молчком, нагишом.
Притулится в ногах на кровати.
Я ей дорисовывал карандашом
Мягким
хоть какое-то платье.
Что на ней – не посмотрит, вся в себе
Мимо слов, объяснений помимо.
Её наготу – круги на воде
Заштриховывал второпях,
не без нажима.
Неловкость замять хотел, заглушить,
Надеялся, что поможет,
Чтоб не сползали, хотелось пришить
Одёжки ей прямо к коже.
Завидев в стеклах себя, погодя,
Выбирала рванье постранично,
Пелены не плотнее дождя.
Смотрелась глупо
и неприлично.
Как у нас скучно заведено!
Соберут венки, сложат в сарай.
Мертвое тело, зачем оно?
Хоть забор подпирай.
Эксплуатации не подлежит,
Как управится с ним не пойму.
Дождь накрапывает, ворошит
Ветер пожухлую седину.
Обнажается материал,
Короеды впиваются в кость.
Всё видно, кто бы что ни сказал.
Говорят одно –
не довелось.
Неудобство, посторонний взгляд
В спину толкает исподтишка.
Потерпи. За себя говорят
День подросший,
трава в полвершка.
Не подходи близко, издалека
Увидишь, обойди стороной.
Не нагулялась – в руке рука?
Ничего не поделать со мной.
2.
В субботу в церкви делать нечего,
На кладбище залечь, проспать
В траве, в теньке дождаться вечера.
Копеечную благодать.
Зоологический цикл
Крыса всю ночь потрошила
Куль с залежалой крупой.
Бойким хвостом будто шилом
Тыкала ветхий покой.
В серой дремоте, косматой,
Вешала клок на гвоздок.
Голым крысятам, усатым
Густо шерстила гнедо.
Дробно скреблась коготками,
Зорко таилась впотьмах,
Тропы прогрызла резцами,
Ход в многоярусных снах.
К самой середке пробралась.
Там, где последний оплот.
Там – неизбывная жалость.
Ветхий крысеныш живет.
Зоологический цикл
На дне расплывчатым моллюском
От фонаря до фонаря
Слежу, не думаю о грустном –
О ней не думаю.
Всё зря.
Песчинка в мире быстротечном,
Случаен бог – боготворил
Её.
Как драгоценный жемчуг,
Лелеял, в сердце затворил.
Со дна достанут –
знаю,
вскроют,
Просушат, будут потрошить.
А ей холодной красотою
На шее чьей-то жить и жить.
Зоологический цикл
Питон Каа
Слушай лестницею черной
Новеньких котят,
В марте, скверно пропеченном,
В пирожках пищат.
Ох, наелись мы с тобою
Этих пирожков.
Вынимали с головою
Прямо из ртов.
Извлекали всяких разных
Кроликов, крольчих,
Сытеньких, ново-образных,
Протестующих.
Там, на лестнице на черной
Близится окот.
Знаю точно – наученный,
Что произойдет:
Разрастется в прежней силе
В горле кошек ком.
Мы их сотнями топили
В кофе бочковом.
Слушай, обопрись и слушай,
Мартовский приплод
Митингует, лезет, рушит
Хлипкий пищевод.
Им играть не наиграться
В тошнотворный бунт.
Там, впотьмах, кусают, злятся.
На сердце скребут.
Так случилось – оказался ближе я
К тайне давней, в травме родовой.
Что я вижу – ничего не вижу я,
Неумеха, музыкант слепой.
День тяжелый – не иначе с грыжею
Вечер будет, вызрел разговор
Беспредметный. Выхода не вижу я.
Ты поймалась – я горю как вор.
Тягостно занятие раскопками.
В ночь отступничество началось.
Учимся ходить словами робкими
Будто по небу, впотьмах, поврозь.
Убеждаюсь в реальности бесов
Кареглазых, засевших на вишнях;
В каравае крутого замеса
Схоронившихся, - пышут чуть слышно
Под хрустящей поджаристой коркой.
Хорошо им в протопленном пекле
Спать. А после, вскочив на закорки
Участковому, на тарахтелке
Уноситься, присутствовать мрачно
На танцульках, стоять под забором
Чуть качаясь, и выудив пачку
Из штанов, отравлять «Беломором»
Всю округу, в тоске и покое.
И бесовским платком с плеч девичьих
Уползать, открывая такое,
Что с безумием черным граничит,
С ворожбой и проклятием рода.
Я загадывал звездам падучим.
Не земного я жаждал приплода.
И отродьем бесовским подучен,
Сочинял я подметные письма,
Некрологи, эссе, манифесты
И стихи, что, как водится, скисли,
Лишь петух прогорланил с насеста.
Не было в ней настоящего веса,
Кожа да кости, крылья и перья,
Блажь легковесная – я поэтесса,
Вера простецкая - верь! да поверь мне!
Не было в ней ни единой минуты
С точным расчетом, с дальним прицелом,
Только упадок беззвучный – как груб ты,
Голос, упавший в дому опустелом.
Изумрудной русалочьей гривой
Заросла Монастырка, по дну
Колыхаются космы лениво,
Усыпляюще. Мирно уснул
Бомж. Расселись поодаль цыганы
Отдыхают от нищенских дел,
Не спеша расправляют карманы,
А один даже в голос запел.
Заплелись три реки, две дороги.
И кладбищенский берег крутой.
На коляске боец одноногий,
Неучтенный афганский герой
Просит милости под светофором.
Почернел за день, не протрезвел.
На ограду пристроился ворон.
Вместе с ним бы смотрел и смотрел
На гармонию божью - в природе
Все согласно, по делу, путем.
Щит рекламный, подверженный моде,
Засветился нездешним огнем.
На кладбище тенистом, старинном
Приглушенный студенческий смех
Заблудился. Нефритово-тинный
Монастырка полощет свой мех.
Все как прежде – в остаточной сумме,
Месяц выглянул острый, кривой.
Помечтаем – я будто бы умер
И кладбищенской схвачен травой.
Не кричи дорогая сестрица:
Что за чушь! Как я только посмел!
Ты подумай, как всё обновится,
Сколько новых волнительных дел.
Не притронусь я нынче к стихам,
Как запойный к стакану – занятие
Почитай что на весь трудодень.
Пусто, муторно тряским рукам.
Не даются – несут отсебятину
Чашки, ложки, галдят. Дребедень
Ожила и шныряет. Погром,
Отовсюду ко мне неприятие.
Злобно ходики скачут, прыг-скок,
Зацепить норовят. Поделом,
Мне лишенцу не жить по понятиям.
Как-то выдохся я, весь усох.
Почту гляну, авось письмецо
Прилетит в виртуальном конвертике.
Нет так нет. И не надо. Бог с ней.
Чье-то темное брезжит лицо
В стеклах – нос прединфарктного смертника,
Серость. Тихо там, в мире теней.
Выйду вон, к людям добрым пойду
Жизнь одна, и заботы похожие.
Под копирку, расхожая блажь
Неотступно, всё в ту же дуду
Исполняется схожими рожами,
Чтоб унять неизбывный мандраж.
Долгожданный приемный покой!
Здесь улыбчивы люди, не ленятся,
Ждут и зорко следят за струёй
Притягательной, пенной, пивной.
Разливает барменша, кобенится
И сама вроде полнится мной.
Вот воистину грешный сосуд –
Вся раскрылась пред взорами жадными
До разбухших на пиве телес.
Я шучу и робею как шут.
Ишь, заржала разгульной лошадкою.
Уж скорее бы. Взял, наконец!
Словесам с сегодня ни жнец
Поберечь бы здоровьице шаткое.
Для питья вода с укропом, -
Заливать шербет.
В картах пишут - тут Европа,
Веры картам нет.
В край духанов с низкой крышей,
В ханство юных спин,
К морю - кубарем, вприпрыжку
Гонит серпантин,
В спинах тех извивы моря,
Нежные хребты
Солоны. В подсохшей соли
И глаза, и рты.
Южно-крымские татарки
Гривы красят хной.
Ходят чинно как цесарки
Перед чайханой.
В ночь в саду под лунным оком
Режут на куски
Дыню, мажут дынным соком
Темные соски.
Много я про них разнюхал,
В щелку подглядел,
Слушал, прижимался ухом
К раковинам тел.
Моря шум и дрожь деревьев,
И любовный страх,
Всё расслышал ночью древней,
Милостив аллах.
Не испил я, но пригубил
Дынный теплый мед.
Звезды знают, что на убыль
Век мой в ночь течет.
Знают звезды, как я долго,
Попусту храним,
Унесут иные волны
В позабытый Крым.
Был мальчик блестящий – украла цыганка
В субботу.
Суббота легка спозаранку –
По росам пройдешь и одежд не замочишь.
Суббота щедра –
выбирай кого хочешь.
Вот так и уносят в подвздошной суме,
На сердце,
в планшетах, в айфонах,
в уме,
За щеку припрятав, воды набрав в рот.
На счастье,
на фарт – кто кого подберет.
Вот так и несу,
губы делаю строже,
Не тянет – покорствую жалобной ноше.
Вот крестик, хочешь – поклянусь
Последней клятвой, клейкой?
Блаженством жалким обернусь,
Всплакну в ночи жалейкой.
Вот образок, в последний раз
Живой под смертным гнетом
Попробую здесь и сейчас
Забыть свои заботы.
Вот жизнь пропащая – как есть:
Вся – наспех, всё случайно,
Всё – месть за страх. И эта месть
Ни для кого не тайна.
Куда ни ткнусь – кресты, слова –
Без вести, ниоткуда.
Я сам - отнюдь не голова,
Гарнир с другого блюда.
Я поклянусь – а ты поверь:
С улыбкою секундной.
Из всех обдуманных потерь,
Была ты самой трудной.
Лукавство ветреной души
Любых божеств – главнее.
Забудь о всех, для всех пляши
Плясунья, Саломея.
Заблокирован номер – молчок.
Вознеслась в поднебесье стена –
Кто-то запер эфир на крючок.
Подытожили. Подведена
Подо мной, говорливым, черта,
Нанесен окончательный штрих –
Искривленная линия рта.
Я заткнулся. Замкнулся. Затих.
И на вкус, и на ощупь – стена,
Что особенно скверно – на слух.
Из сермяги правдивой, рожна
Векового застенок мой, глух
К причитаниям: как же мне быть?!
К восклицаниям: так вашу мать!
Оборвалась бессвязная нить.
Каменею, стеною стоять
В самой скорой из метаморфоз
Предстоит. Затвердел, онемел,
Сквозь известку всем сердцем пророс,
Всей наружностью стал – чистый мел
Я веровал – глаза мои увидят Господа.
Он вроде острова, сияющего острова.
Но затуманились глаза в тоске, в обиде.
Нисходит жизнь на нет,
Я ни хрена не видел.
Ему, водителю времен, любви подателю
Я не понадобился.
Всякий смысл утратили
Старания мои,
приблизиться попытки…
Не бог – но бездна.
И волшба,
вишу на нитке.
******
Не хочется верить – так хлопотно, столько мороки!
Всё как-то не верится, трудно,
но всё же – пора
Осваивать взгляд и восторженный, и однобокий.
Все сроки прошли,
начинать надо было вчера.
С газет, с новостей, надо свериться мне,
Дальше больше,
Поверить
В доверчивость, в верность до гроба, в загробную жизнь.
Материи всё эфемернее, тоньше и тоньше,
Пора, уж листва облетела,
уж звезды сошлись.
Должно быть, старость:
мало, скверно сплю.
Бесправие ночное, обнищанье.
Страшусь себя, боль верткую ловлю –
Душа болит, должно быть,
на прощанье.
Ужасны сны, во сне сойду с ума.
В обвалах памяти я изувечен,
Заброшен.
Зарождается сама
Мысль, приговор – я смертен,
я конечен.
Сжимаюсь в точку, делаюсь как мышь,
Лишь сердце ухает.
Лежу, моргаю…
И ты уже спокойно ждешь, следишь,
Как скорбно, судорожно
засыпаю.
В Европе мы помрем со скуки.
Там всё впритык, не по-людски.
Как затерявшиеся мухи
Усохнем,
сдохнем от тоски.
Жить не способен человечек
Безвыходно – тишком, ползком,
Без ощущенья взлётной речи.
Без пустоты
под языком.
Без страшных сказок,
димедрола
И прочих кухонных лекарств.
Такая выживанья школа,
Что нет житья
без книги царств.
Всего на свете животворней
Развал столетних новостей,
Бесчестья царственные корни,
Опознавание костей.
Где та страна, что сердцу мила,
Где смерть давалась задарма?
Вошла Европа, обступила
Американская
тюрьма.
Не выдохнуть в сердцах: эх- ма!
Сдавила грудь – деньга, могила.
Как хотите, но собаки невыносимы.
Скоро старятся
и
медленно умирают.
Тягостна печаль по
подыхающей псине,
Сокрушительна –
подводит к самому краю.
Там дальше –
сердца болезнь,
клочья седой шерсти.
Гляжу на коллаж
старческих, одутловатых
лиц. Убеждаюсь –
старикам нельзя быть вместе,
Их надо скрывать втуне,
в зеленях припрятав,
Исчислять в долях
на единицу объема.
Как бы ни хорохорились, ни молодились,
Они шатки –
выпадают из окоёма,
Смотрят – будто выпрашивают божью милость.
Ужасен старец, упивающийся силой,
старческой властью, мощью,
взирающий гордо.
Старику должно знать
дуновенье могилы.
Вступать в оную смиренно
по грудь,
по горло.
И я, как ни тщился, – хлебнул землицы,
От поднесенной не смог уберечься чаши.
Из нежных рук,
К рукам тем склонился.
Напоследок.
Последнее счастие наше.
Из лирического уединения – в никуда
Переход совершаю без особенного труда,
Без надрыва, самоистязания, без пьяных слез –
Рассосался маниакально-депрессивный психоз.
Благодаря одной девочке,
пусть не попомнит зла.
Хорошенькая, глупенькая, но прониклась, смогла
На одном дыхании, превозмогая всё и вся,
Вдохновила,
о последствиях не думала – дитя.
Упорхнул голубем мира
С прозрачной её руки.
Пересуды умолкнут – забываемые пустяки.
Путь воздушный
летучей черемухою замело.
Ледяными словами пылит
мой язык – помело.
Ухожу босяком всё дальше, налегке, всё вперед.
А её и не видно уже.
Бог с ней, переживет.
Благоухает скошенная трава.
Её всхлипы слышны – ещё жива,
Не поймет, что с ней,
с её головой.
Я ведь тоже скоро
стану травой.
Как одуванчик – лёгок и белогрив,
Пустую голову
ниц уронив.
Газонокосильщик – смурной азиат,
Лужайки, газоны во власти его.
Порезы сочатся, поджилки дрожат.
Грядет вострой азии
торжество.
Он будет ходить тут с восьми до пяти.
Трава будет заново гуще расти.
До самой зимы нескончаемый рост.
Пахучее сено.
Ушастый компост.
И ты, моя дачница, с умненьким лбом,
Скрываешь на сердце крестьянскую жуть.
Подходишь, склоняешься, вострым серпом
Под корень берешь,
норовишь полоснуть.
Я стал читателем камней
В полураспаде Петербурга.
Я стал гонителем теней
И соискателем абсурда.
Не тот абсурд, сейчас, не тот,
Скукожился, стал частным делом,
Без государственных высот,
Без празднеств общих, очумелых.
Неувядаемый обком
Скромней стал, в бане поприличней,
Коль колобродит, то тайком
И православный чтит обычай.
Всё затопил эстрадный смех
Настырный, очень сатиричный.
Любовь как всякий смертный грех
Оттенок обрела комичный.
Безумствуют, но не всерьёз,
Пупком и попкою гарцуя.
Забыт генсековский засос,
Вкус старческого поцелуя
И лжи, большой московской лжи,
Распаренной и тошнотворной.
В ней век живи и не тужи,
Во лжи почти нерукотворной.
Как не кружи, но Ленинград,
Нашедшая меня награда,
Не надобно других наград
Во времена полураспада.
Я помню - как я ожидал.
Как истово все ожидали.
Таился, заполнялся зал
Волнами бардовской печали.
Мечтали. То-то и оно,
Нет ожиданий - нет надежды.
Заилилось глазное дно.
А смерть чиста, течет как прежде.
Я стал читателем камней,
Носителем полураспада.
Слова все мельче, холодней
Мечтательней. Так мне и надо.
Черемуха дрожит в прикиде новобрачном.
Цветущую печаль и прочерки в судьбе
Не затеняет бог – присутствует прозрачность.
И человек, и вещь не замкнуты в себе.
Все что-то мастерят, соавторство возможно.
Витает новый дух. И новая судьба
Мной вычерчена вновь, с проверкою дотошной.
Отпущен целый мир на вольные хлеба.
Используя набор уловок и лазеек,
Из бедности, беды, духовной и любой,
Из долговых сетей, из чипов и ячеек
Я просто ухожу, один или с тобой.
Доступен я, открыт, ничуть незавершённый.
И виноградный спирт порядком не допит.
И ловятся ещё бычки и корнишоны.
Журчит сливной бачок,
и в нем – весь Гераклит.
Куда ни кинь, повсюду клин.
Куда тут денешься, куда?
Произнося негромко – дзинь,
Редеет, тает борода
Сосулек.
Здесь, под козырьком
С цигаркою не постоишь.
Грохочет в водостоках гром,
И ледники сползают с крыш.
По окнам – несколько теней,
Дневных событий ждут -пождут.
Их взгляды – жизни их длинней,
Мутней, по несколько минут
Не шелохнутся.
Каждый шаг –
Цугцванг на ледяной доске.
Переживая близкий крах
Бредет понуро в школу шкет.
Пешком до школы – пять минут.
Он юной армии солдат,
Сомнут, лишь малость подрастут,
Им и теперь сам черт не брат.
С Большой Невы туман дополз,
Вздохнул в затылок, за кадык
Потрогал.
Веточки мимоз
Несет улыбчивый старик.
Какой-то ранний старикан,
До марта долгих девять дней.
Комками плавает туман.
Прилип, что твой конторский клей,
С беседой, будто навсегда
Пристал старик – ни тпру, ни ну –
Купи –
цветочки ерунда!
Да деться некуда ему.
День рождения –
день невзгод,
Я представляю собой кота,
Которому раз в год
Отрубают кусок хвоста.
Такова правда жизни
Но мне не к лицу
Апеллировать, требовать –
Я бы просто не смог.
Последний удар
Придется уже по крестцу.
Преступив болевой порог,
Вспыхнет бог.
Предчувствуя будущую болезнь
Глупо мычать, рычать
И в бутылку лезть.
Лучше – смолчать.
Подъездные бабушки в пуховиках, в платочках
Проморгали нас. Друг за дружкой, поодиночке
Просочились мы, прошмыгнули в рабочем порядке.
С утра во дворах темновато на Петроградке.
Они отвлеклись, обсуждая худые вести.
Но то, что мы были вместе – останемся вместе
Пронюхала овчарка дворника из подвала:
Учуяла сука, но виду не показала.
Старухи всё знают – и ты им веришь на слово,
Сказали – глаз на тебя положил участковый,
Тебе смотрит в спину, на пальце крутит браслеты.
Мечтатель, он знает наверно и с кем ты, и где ты.
Художник в мансарде живет, всех подряд рисует,
Навроде живого журнала, намётки судеб
Выводит тушью, пером, иногда гуашью.
Он видит нас порознь, но это пустяк – не страшно.
Совсем как твой рояль –
Расстроенный, усталый
Дремлю и жду, когда
Качнется метроном.
И примется кромсать
Мой век на интервалы,
Ровнять и управлять
Моим больным нутром.
И всё же побегут
Поверх попарно волны,
Взвиваясь и кренясь,
Я к кривизне привык.
Совсем как твой рояль –
Старик древоподобный,
Уже не мыслящий,
Но дремлющий тростник.
В трудах подушечки
На пальцах затвердели
Навек повернут взгляд
Куда-то вдаль, в окно.
Пора опомниться,
Подумать о свирели.
Там губы лишь одни,
Дыхание одно.
Голоса деревьев – доводилось мне
Слышать, как кричат в разгар порубки.
С запозданьем, будто в полусне
Пробивается сквозь ветер зов их хрупкий.
Так и ты – в теснейшем отдалении
Окликаешь и – не видишь будто.
Аутичное благоволение.
Тягость нескончаемого утра.
Видишь, оказалось всё по-моему –
То есть понапрасну и бесцельно.
Вместо лиц – апрельские промоины
Чувств, разводы краски акварельной.
С акварелью запросто разделаться,
Ливень полыхнет – и нет как нету.
Ты раскрывшееся солнцу деревце,
Аккурат зазеленеешь к лету.
К четвергу пророками обещаны
Проливень, сиянье, день погожий.
Будущей черемуховой женщине
Упоенье слезное – до дрожи.
Зарастешь корой обычной, горькою,
Преданной обзаведешься тенью.
Жаль увидеть не смогу, поскольку я
В общем, позапрошлое растенье.
Когда на прощальной таможне
Возьмутся всерьез за меня,
Разденут, досмотрят – всех строже
При свете последнего дня.
Поднимут, как водится, на смех
Багаж мой – так мало сберёг,
Распорют затянутый насмерть
С богатством моим узелок.
Всего-то – хотелось оставить
Летучую небыль в судьбе,
Безделицу сущую – память
О нашей любви, о тебе.
О днях по весне, что прожили
В полётах на птичьих правах,
Порхали созвучно, любили
Недолго, светло…
На словах.
Превратности осеннего бытия
Является дитя, подписывается – ”твоя”.
И ты, превозмогая остаточный срам,
Всецело, весь предаешься её рукам.
Багровеешь прожилками, словно кленовый лист.
Девочка выцеливала, попала в точку –
Ей полагается приз.
Пусть завалявшийся, траченный молью,
не в лучшем виде.
Тебя нового твои демоны не приемлют,
Рычат – изыди.
Пуще всех совесть – зловредная недотрога.
Выходишь во двор,
расстилается космическая путь-дорога.
Ночь космонавтики, безысходность, звездная падь.
Высь продолжает дрожать над тобой,
продолжает вздыхать.
Для преодоления силы тяжести
Нужен какой-никакой талант.
Где вы, полковник Гагарин?
Здесь ваш преданный лейтенант.
Выбираешь сектор на небе.
Командуешь себе – ”на взлет”
В голове разноголосица,
но слышно, как небо зовет.
Жизнь, тарелки – вдребезги,
подготовка стартового стола.
Все были в ожидании,
Она одна не ждала.
В твоей груди запрятано глубоко
Одуванчиков надломленных молоко.
Там, в том же месте –
спелёнутый , больной,
Спит, проснуться не может
рассудок мой.
Над ресницами вьётся одно из двух –
Тополей сонный пух
или божий дух.
К небу близишься ты.
В цветочной пыли.
Вкруг тебя отдышливо кружат шмели.
В припухлости целятся,
входят во вкус.
Это ваши делишки –
я не проснусь.
Несуразнее нет – влюбившегося старика.
Он теряет время, себя,
знает наверняка –
Беспощадно ангелоподобное существо.
Жизнь непростительной стала.
Не простить ничего,
Ни единой пропавшей минуты – ни ей, ни себе.
Он не может понять, объяснить перемены в судьбе.
Боится испортить всё,
живет, прикусив язык.
Новизны нежданной страшится
влюбленный старик.
Перекручены жилы, он тянет – как не тяни,
Не послушны брезентовые ладони, ступни.
Не слепец – и надо бы правде взглянуть в глаза.
Так жизнь сложилась –
всю дорогу брезент да кирза.
Корит его
подобное ангелу существо –
Он не чувствует боль,
не чует почти ничего.
Только дрожь, им запрятанная
глубоко внутри.
И слова лопаются –
розовые пузыри.
Иголка в сердце застряла, не проходит испуг -
Если заиграется девочка,
полюбит,
вдруг.
Дальше некуда – дача.
Дальше – ельник седой, бирюзовые мхи.
За грехи, не иначе
Здесь собрали народ – пусть загладят грехи.
Спозаранку в субботу
Электричку штурмуют, хватают места.
Ждет их уйма работы,
Ждет возможность начать
всё с пустого листа.
Обживают времянки,
Привыкают к земле, чтоб сроднится навек.
Прежних хворей останки,
Вглубь запрятав, беспамятством жив человек.
На весеннем припеке
На открытом огне поспевает обед
Средь приятной мороки
Краткий роздых нисходит для тихих бесед.
Землекопы все чаще,
Опершись на лопату, на небо глядят
И под солнцем слепящим
Пот со лба утирают.
Стучит невпопад
Сердце.
Грустно немножко.
Канул в Лету, растаял хмельной Первомай.
Петербуржцы картошку
Разбросали по ямкам. Грядет урожай
Скороспелой редиски.
Занят дачный поселок колхозным трудом,
Перерытый как прииск.
Что-то ищут селяне, рядок за рядком.
Непредвзяты находки –
Пару свежих мозолей случится найти.
Здесь в последние сотки
Уложились этапы большого пути.
Ноги, спины гудят.
Ночь подводит черту теплым жирным углем.
У квартирных зверят,
Привезенных,
мерцают зеленым огнем
Искрометные очи.
Самодельный внутри разгорается спирт.
По весне тихо очень –
Комарьё не очнулось. Жена не зудит.
Вьются мелкие мошки,
Никудышный летун, запрокинулся жук.
Отчего грустно, крошка?
В борозде, в теплой яме пойду, полежу.
Так лежу, привыкаю.
Не печалюсь напрасно о деле пустом.
В немоту отплываю.
В лодке, лежа на дне, никого за бортом.
Край земли, жизни – дача.
Ель в лохмотьях, лишайник, прогнившие пни.
Что-то переиначить
Попытались. Но быстро устали они.
По грязно-зеленой аллее носилась борзая,
Пятном белоснежным на серых раскисших тропинках.
Холодный апрель нынче, за ночь земля промерзает,
С утра леденеет,
со сменой сезонов заминка.
Весною у нас непроглядная царствует серость.
А псина мелькала обрывком январской метели,
Пушистым охвостьем.
Размяться ей видно хотелось.
А зиму-то я проглядел, проморгал.
Просмотрели
Мы верно немало в заботе своей густопсовой.
Метели, слепящие, долгой казались обузой.
Теперь ухвати её шельму за холку, попробуй!
Когтистый следок её крепок и дьявольски узок.
Ко мне подбегала она, влажным тыкалась носом,
Играла, за пальцы несильно хватала зубами.
Собачьи забавы.
Я мучусь квартирным вопросом:
Берут ли в судах, как и прежде, борзыми щенками.
Квартирным вопросом испорчен я страшно, донельзя,
Буквально за горло судейскою братией схвачен.
Когда оно кончится, сучье распухшее дельце,
Я скалиться будут в святой простоте – по-собачьи.
Не было нужды, шёл, заглянул
В храм
и даже лоб перекрестил.
Слаб коленопреклоненный гул
Грешников, оставшихся без сил.
Им, молящимся,
нельзя мешать
Ни пытливым взглядом, ни глумливым.
Но, поди ж ты, бес ретивый – шасть,
Подтолкнул
– подслушать переливы
Из пустот насущных в пустоту
Купола в узорных завитушках.
Хоть горел, свербел смешок во рту –
Промолчал, сглотнул –
авось на ушко
Мне нашепчет тот же мальчуган
В крылышках, с пипиской позлащенной,
Оттопырил шире свой карман
Для чудес.
Здесь, рядом просветленный
Человек готовился ко сну
Вечному.
Его приготовленья
Тихи. Словно в светлую весну
Снег витает плавно
– вознесенье
Хлопьев снежных –
держит их волна,
Ввысь возносит от земли согретой.
И душа весенняя полна
Смертью, и теплом её, и светом.
Есть вопросы,
мне бы их задать
Как-то по-иному – не словами,
Но молящимся нельзя мешать.
Вот мы и не будем, бог не с нами.
За январской свистопляской
Скукой веет в феврале.
Погляжу-ка – что там с Пасхой
В правильном календаре.
Где, какой приткнулся праздник,
В будний день иль в выходной?
В той цифири время вязнет,
Тормозится всей страной.
Трепыхаюсь, строю планы,
Только задом наперед.
Тороплюсь я непрестанно,
А куда – черт разберет.
В рану свежую – надлома,
Смерти вскорости – в глаза.
Проникаю. Всё знакомо,
Не узнать никак нельзя.
Прутики промерзшей вербы
Прозревают на столе.
Тороплюсь, наверно первым
Оживляю их в тепле.
Отчего ж не поделиться,
Лживым, вкрадчивым теплом?
В нем так славно пробудиться
С вербой мертвою вдвоём.
Преждевременно отчасти,
Не ко времени опять,
Но какое это счастье –
Чувства трогать, пробуждать.
Лихорадочно, упрямо
Возрождать, давать попить.
Примет мусорная яма,
Всех, но надо поспешить.
Без мантии зима – сбежали горностаи,
От давней наледи очистилось окно.
Лук в банках майонезных бойко подрастает.
И следует признать, и в нас полным полно
Картофельных глазков и слепеньких зачатков,
Атавистических. И житие так шатко.
Так голуби на чердаке воркуют громко,
Что даже мы внизу – на пятом этаже
Покорны сумрачной их воле. Там в потемках,
В колодце вентиляции, весна уже
С кровавой страстью голубиной, суетливо
Орудует, спешит. Вскипает с переливом
Гормонов древних, эндорфинов сладкий отзвук.
В чаду бесовском подгорающих котлет
Мы превращаемся. Возносит вешний воздух
Кровавый пух и страх,
и голубиный бред.
И половину глаз тысячеглазый демон
Открыл в бреду, во мне
И молвил – Где мы?
Где очутились мы, в чей угодили плен?
Снега бегут и дни, за ними не угнаться.
Во власти чар, в чаду никчемных перемен
Чьи целовать глаза
и в чьи глаза
смеяться?
Зажмурились и ждем полуденную пытку.
В лавине солнечной, в пылающих снегах
Мы слепнем, мы верны слепящему избытку.
Качается весна на ледяных ногах.
Упали тени абсолютно голубые.
Желты дома.
И льды почти живые
Сверкают, тронулись.
Свихнувшийся зеркальщик,
Мороз весенний, не отходит от Невы.
Атавистичен я, как тот хвостатый мальчик.
Мне не хватает поворота головы
Взглянуть за спину.
Шевельнуть отростком длинным,
И насладиться образом своим
звериным.
Нет, не написать мне новых книг.
Хвост поджал и перьями поник.
Где ты, красота моя павлинья?
Грешен я, ужасен грех унынья.
Не снискать молоденьких идей,
Со старьем живу, прелюбодей.
В тех же дозах, позах – по старинке.
Самому – отказано в починке.
Мушкой по цветному витражу
Ползаю и бьюсь, ушиб стужу.
Белый свет в глаза влетает, в лоб ли –
Поздно поворачивать оглобли.
Знаю правду - есть меж стекол щель –
Узкий лаз, невидимая дверь.
Полечу навстречу белым мухам,
Налету раскланиваясь сухо.
В самом деле – ничего не чувствую,
Притворяюсь, будто пью, закусываю капустою.
Огорчаюсь победам Зенита,
недолюбливаю начальство
жду не дождусь, когда – вокруг никого,
буду один,
и будет мне счастье.
О вкусах не спорю, будто нет меня,
будто отсутствую.
Почти ничего вижу – различаю с трудом,
где бултыхаюсь, за чьим бортом.
Смутно догадываюсь о море, море любви,
морской пучине.
Где-то высоко над головой – стальные буквы – женское имя.
По волнам уходящий белокурый лайнер
Я винтами его, как рыба-кит, весь поранен.
Распороты все пять слоев эпидермы,
Но, тем не менее, я спокоен,
не чувствительны нервы.
Выбрасываюсь на сушу, здесь – запахи
прилетают с порывами ветерка,
К сожалению, только косвенно –
по весёлости кобелька
Представляю, как упоительно пахнет женщина.
Песик рвет поводок, пробует, какова она, её рука.
И оглядываясь, улыбается ей
сквозь зубы,
доверчиво.
Он рассеян – по ветру в снегах.
Он хотел быть облаком летящим.
Он дрожит на ледяных ногах.
Он не спит – он притворился спящим.
Снегопад, просыпались снега.
Полчаса, и небеса – пустые.
Индевеют лунные рога,
Человечья нежится пустыня.
Человек – песочные часы,
Через полчаса он станет полым,
И бесполым влезет на весы,
В облегченном варианте – голым,
Схватит поручни, стальную снасть,
Чтоб с каталки шаткой не упасть.
В пропасть, где гнездится серый снег.
В облачко, в смятенье над карнизом,
Собранный серьезный человек
Держится, косится в телевизор
Он мечтает разлететься, но
Собранный могучими ковшами
Валится за борт, лицом на дно.
Плакальщик с солеными ушами.
С солью, болью в искривленьи рта
Держится скорее по привычке,
Держится за пах – там нагота,
Там он весь – не больше певчей птички.
Электрический прожилок – как ни странно,
Сохраняется.
Методику нашли –
Гальванометром с магнитною мембраной
Электроны извлекать из-под земли.
Изучали извлекаемых подробно
Индуцировали в них витальный ток.
Голос обнаружился –
внутриутробный.
Боль нащупали –
их болевой порог.
Предъявляли их родным
для опознанья.
Те дичились и твердили невпопад,
Что невнятны замогильные стенанья,
Пусть проснутся,
пусть опять заговорят.
На дыханье был похож,
по крайней мере,
Им присущий предрассветный холодок,
Близких трогал нежно,
но не мог уверить
В идентичности людской.
Никак не смог.
Всем конкретики хотелось –
что там, как там,
Но свидетельств не было –
рассказанные сны
Брали верх над непреложным тусклым фактом.
Объясняли всё влиянием весны.
А затем жара –
практически всё лето,
И по всей стране – пожары,
в тот момент
Всем грозило урезание бюджета.
И свернулся сам собой эксперимент.
Меня преследует безумная старуха.
И с нею призраки – один, потом – второй.
Вздыхает, шелестит мне прямо в ухо:
Ты мне достанешься, ты будешь мой,
Ты заблудился, ты совсем раздетый,
Почувствуй, наконец, как мал ты, гол.
Да оглянись, не видишь разве – где ты!
Опомнись – ты же сам ко мне пришел.
К Христу за пазуху – да нет, куда там,
Сомнительно – зачем я голодранцу.
Я буду с глаз долой, подальше спрятан,
Вдали от солнечных протуберанцев.
Теперь я одинок, как Ленин в Горках.
Промозглый космос пухнет повсеместно –
В шкафу, в Шопене, в сердце – на задворках,
Беру стакан – а там чернеет бездна.
Мне говорят – что надо это выпить,
Мгновенное наступит облегченье,
Смогу молчать, кричать болотной выпью,
Свет прилетит – болотное свеченье.
Беспамятство – уже не за горами.
Узнаю скоро, что же остается,
В конце, что происходит после
с нами.
Невдалеке – есть чудное болотце.
Всё в крестиках, поросшее крестами.
****
Ушедшему собрату
Когда узнал – о нем, полез в “стихарь”
Хотел застать сквозняк потусторонний.
Но опоздал – не расторопен, жаль.
Он удалился, не бывает удалённей.
Меня заботит собственная смерть.
Её присутствие – кровь будоражит.
В конце концов, и я смогу посметь
Шагнуть на встречу –
измаравшись в саже –
Придется кое-что подчистить, сжечь.
Наросты срезать – соскрести живицу
Прибраться за собой – и
в печку лечь.
Блаженны – удалившие страницу.
Бог милосердный дарит слепоту –
Ничем другим помочь уже не может.
Пусть будет ад –
без языка во рту,
Глухой, любой.
В раю уже я пожил.
Когда воспламенялись елки
От стеариновых свечей,
И маленькие комсомолки
Пугались собственных речей,
И звезды мерзлыми ручьями
Стекались в ближние леса,
Без видимой причины, сами
Во тьме творились чудеса.
И отчего-то мне казалось
Что я у времени в чести.
И вечности присвоить малость,
Как рюмку водки донести.
И поредевшие потемки
Дарили неурочный сон.
В хрущевских, звонких комнатенках,
На дне замедленных времен.
И как он сам себе не надоест,
Верблюжья несгибаемость – здоров –
Вываливает за один присест
Цитаток, шуточек
двойной улов.
Тоски вкрапленья –
видятся едва,
Стишки – как фейерверк, поджог шутих.
Такая разделенная судьба –
Он выполняет план
за нас двоих –
Он добивается чужой любви
На всех задворках с расширеньем – ru.
Мне не доступен этот гон в крови,
Я от чужой любви скорей умру,
Зачахну,
а ему всё – в жилу, в прок.
Любовей – пополняемый запас.
В одном флаконе конь и мотылек,
Горгоны порождение – пегас.
Сейчас он направляется в Брюссель,
По заграницам скачет – что за прыть.
Привязан я – не сняться мне отсель.
Так безнадежней – проще мне любить.
Лети, скачи
мой славный антипод,
Светись, френдись – всех скопом их имей.
Не ты, но тень твоя
меня зовет.
Мы встретимся когда-то
средь теней.
Тогда не знал, да и теперь не знаю,
Так мало смысла в правде подноготной .
Кислотный дождь пролился на Данаю.
Застыли мы в промоине кислотной.
В застойном полудремном Эрмитаже
Культурные слои в мгновенье ока
Растаяли – в случившейся пропаже,
Как в подворотне – дико, одиноко.
Холст источал осенние разводы,
Ужасный холод нервных окончаний.
В дыханьи обжигающей свободы
Рисунок проступил первоначальный.
Ещё вчерне, в порыве безотчетном,
Когда творцу во мраке, сквозь истому,
По первой линии, предельно четко
Путь виделся к свеченью золотому.
Взамен сисястой шедевральной туши
Прожилки обнажились, задрожали.
Подумалось – что так, пожалуй, лучше.
Безумней не получится, едва ли.
Наверное, он знал,
Но от него скрывали.
Пил с водкой люминал
И верил им едва ли.
В нем умирал поэт,
Болезненно, протяжно –
На протяженьи лет
Изорванных, бумажных.
Он свой сухой паёк –
В год – десять-двадцать строчек
Растягивал, берёг,
Тянул, что было мочи.
Всё ближе смерть была,
Всё гаже, всё бесстыже.
Поэт сгорел дотла,
Но сам страдалец выжил.
Воспрянул, раздобрел
Не сразу, понемногу.
Был плох, но уцелел.
Всё сжег – и, слава богу.
Шутил потом: ну, что ж
Пылил я дымно, пылко,
Был на Рембо похож
Вихрами на затылке.
***
В тумане пустоши. Дремотно, недвижимо
Пространство русское. Окрест безлюдно.
Живая тишина непостижима.
И радостна она, и многотрудна.
Когда мой бедный разум не вмещает
Весь ужас мира, и решимость
Уходит, и надежда исчезает,
Приют последний мой - непостижимость.
Метеонаблюдения
Предчувствие осеннего тумана.
Брожу, вдыхаю капельную серость.
Протяжное дыханье океана
Распознаю. Увы, теперь оседлость
Мне прививает трезвый взгляд на вещи
И вещи те, глядят в ответ зловеще.
Туман над морем виден издалёка,
Я помню – надвигался он стеною
От горизонта, во мгновенье ока
Захватывал корабль и за кормою
Смыкался мёртво. В тишине, в печали
И люди и корабль запотевали.
Когда слепые волны тихо ропщут,
И чайки в крике раздувают жилы,
Дается трудно каждый шаг – на ощупь,
Интуитивно – жизнь непостижима.
И я спешил прочистить окуляры,
Спирт неостывший, второпях глотая,
Страшился смерти в парадигме старой.
Но червь сомненья – страхом прирастая,
Шептал –
в непостижимости – спасенье.
Загадки задают морские черти,
Распутывая сонных волн сплетенье,
Что обретешь в итоге,
кроме смерти?
Увы и ах, я скверный предсказатель,
Ищу ответы в кривде стародавней.
Любой циклон не в тему и некстати.
В полях небесных нет меня бесправней.
Не в прок пошло прилежное ученье –
Угас Христос, уснул блаженный Будда.
Туман кругом, унылое свеченье.
Я вслушиваюсь в нечто ниоткуда.
Сиреневый куст пробудился, броваст и глазаст,
Хороший сосед, мне везет на хороших соседей.
Зернисто блестит на припеке узорчатый наст,
Как лучшее лакомство, солнцем весенним изъеден.
Деревья отходят от снов, в полушаге от сна,
Еще не очнулись, но рябью подернулись веки.
Зеленым прозрачным дымком окатила весна
Подлесок, опушку и жертвенный край лесосеки.
Ни местных певцов, ни залетных, не видно. В пути
Они задержались, скорее всего, на подлете.
Завидишь их, встанешь и с места никак не сойти,
Пока не расслышишь их крики: ”Здорово живете!”
Взбирается солнце все выше, на целый вершок,
В чистейшей плывет бирюзе, и вокруг ни пушинки,
Ни облачка. В луже возник ниоткуда божок
Глазастый, прозрел головастик вертлявый в икринке.
И тельца то нет, лишь большущий вбирающий зрак,
Рожден на дороге, на самой тропинке к сараю.
В полнеба скамейка над ним, отсыревший барак,
Назавтра замерзнет к утру, или…кто его знает.
Теряя и вес, и обличье,
По-птичьи из чашки сглотнув,
Триолями бойкими свищет,
Потом отдувается – уф-ф,
Флейтистка, окно отворяет,
Ей надобен свежий поддув.
Выводит на флейте альтовой
Умывшись едва, натощак.
Отличная слышимость - повод
Представить, как певчий маньяк,
Соловушка, скрылся под полог
Листвы, и объял его мрак.
Сегодня отправимся в Стрельну,
А может быть в Петродворец.
Поедим по узкоколейной
Дорожке в шагреневый лес.
Там в парке заросшем - усадьба,
Зовется теперь райсобес.
За утренним кофе свирелью
И чайник звучит, и скворцы.
На рельсах ремонтной артелью
На воле звенят молодцы,
Нет, все-таки, то молодицы
Трамваи ведут под уздцы.
Пять пальцев играют в пятнашки,
А флейта сама по себе.
Утоп я, погряз в белой чашке,
В гадательной бурой бурде.
Там профиль девичий и птичий
С решающей ролью в судьбе.
Почувствовал – тронула клапан
На сердце, прикрыла чуть-чуть,
Прижала сильней, тихой сапой
Вдавила – никак не вздохнуть.
Весь свет, что сиренью заляпан,
Померк и потек в дальний путь.
Но счастливо и аккуратно
Закончен на флейте полет,
Улыбка – на сердце заплатка.
Флейтистка смеётся и пьет,
И клапан отжала обратно,
Заправила в рот бутерброд.
Твержу про себя – твою мать,
Довольно, довольно играть.
Осенний дым, зарёванные окна.
Бульдозер, брошенный, над ямой тарахтит.
Прораб с бульдозеристом спорят, мокнут.
Со дна сочится пар, из-под бетонных плит.
Земля разрыта, глина пахнет скверной.
Размякшие пласты уходят из-под ног.
Для всех уставших от себя безмерно,
Не разбирающих своих путей-дорог,
Незрячих и незримых, пьяных в стельку
Дымится котлован.
Как будто для меня
Чернеет ров. Всех дел-то на копейку,
Всю жизнь шагал во тьму без света, без огня.
Производителям Пепси, тампонов в угоду
Только лишь после рекламы – про спорт и погоду
Слушаю, вижу – я мог бы улучшить породу
Телеведущей. Глубокий циклон
Нас задевает подветренным облачным брюхом,
Усугубляет развал коммунальный, разруху,
С дикторшей вместе
мешает собраться мне духом,
В старость соскальзываю, под уклон.
Сыплется снег на фонарь, надо бы всполошиться,
Завтра – плюс пять, на дорогах мазутных – кашица,
И пришепётывать шинами, и гоношиться
Улица будет. И я, Асмодей,
Буду цепляться, глазами вращать на подножке,
Переступая в кашице брезгливо, как кошка,
Изображая в поблекшем своём макинтоше
Особь с молоками в бочке сельдей.
Подлинный подвиг – не сгинуть в автобусной давке.
Я вновь здоров – эта радость расписана в справке.
Звучен диагноз - сгодится вполне для затравки
Сплетен сочувственных, взглядов косых.
Жалость недолго ласкает –
как слепенький дождик.
Миропорядок незыблемый пустопорожний
Делает всех деловитей, надменнее, строже.
Буду один – жизнерадостный псих.
В парке отдыха скульптура,
Вся как есть, пошла на слом.
Лишь чучмек, все тот же, хмуро
Ворожит над шашлыком.
Деву вряд ли кто узнает
В груде гипсовой, в золе
Спит, во сне воспоминает
О загубленном весле.
И певец её убогий,
Выпивавший как горнист
Из горла, он моет ноги
На ночь, в теплой речке Стикс.
В общем, всё у нас в порядке,
Всякие сошлись концы.
В стороне от всех, украдкой
С девой спят её певцы.
Не ругаюсь я вовсе – я сетую.
Частым дождичком, пепельной мглой
Посыпаю себя. За беседою
Постоим под крупой ледяной.
Шелест, шепот как будто бы слышится.
Быстро тают крупицы в руках –
Жидковата крупа - не насытиться.
Голодаю весной я, зачах.
Манны божьей крупчатой я досыта
Никогда не видал, не едал.
И моргнуть не успеешь, всю дочиста
Дождь холодный голодный слизал.
По весне дождь стихает панически,
Покачнувшись у края земли,
Неприкрытой землицы языческой.
Не глаголет она, но скулит
Про распутицу, гнет про бескормицу,
Глухо, низко – от брюха бубнит
Про последний предел за околицей,
Где на волке верхом красный жид.
Та околица где-то за Гатчиной,
Аккурат возле станции Дно,
Ходят всякие, в окна таращатся,
Ни одно не пропустят окно.
Край земли прозревает, нехоженый,
Согревается в черном снегу,
В бабьих взглядах, весной унавоженных,
В роще бедной на том берегу.
Отгорожен еловыми пиками,
Дух посконный рычит – не замай.
Но подернется птичьими кликами
Даль, и хлынет весна через край.
В реку из ненависти масс
штыки мы обмакнем.
Приклад и штык рождают власть,
Штык и приклад помогут нам
в победе над врагом
Мао
Я давеча долго подарок искал для ребенка.
Чего не коснись – пустота,
тьма под радужной пленкой.
Цветной целлулоид, углеводородные массы
К сетчатке глазной липнут,
тянут в объятия кассы.
Рождественский бум нескончаемый длится годами,
Деньгами воняет, и сам провонял я деньгами.
Чего не коснись даже вскользь, а тем паче по сути,
Измажешься в нефти сырой, или в прочем мазуте.
Нефть всё дорожает, и цены как суслики свищут.
Как брокеры терпят на бирже такую вонищу?!
Повсюду ходил я, подарок искал для ребенка.
Несметные Барби и Лего сработаны тонко.
Из дерева были мои, из железа игрушки,
Тяжелые, нынче за них не дадут и полушки.
У Барби из нефти одежда, реснички и тельце.
От нефти в матросской тиши зародились сидельцы.
От пота, от нефти лоснятся преступные лица.
Наш Путин раздавит их всех. Нефтью брызнут мокрицы.
Наш Путин раздавит нас всех – мы привыкли давиться.
Да кто ты такая – меня оставлять?
Я богом оставлен – свистулькам внимать.
Такая мне явлена милость.
Не помню, когда приключилась.
Как плакальщик древний, приставлен жалеть
Тебя, над тобой замирать, стекленеть,
Выстраивать божеский купол,
Выстаивать, выглядеть глупо.
Кажусь незаметнее день ото дня.
Проходишь, не вздрогнув, без слов сквозь меня.
Натянутый взгляд на пределе
Звенит. Жилы похолодели.
Мучительны воспоминанья –
не вслух, про себя,
На голову собственную – воз наломанных дров.
И шишки вспухают, и раны взаправду свербят.
Я в утренней юности,
летом – поездка под Псков.
Болезнен, надменен,
как жертвенный маленький князь,
Стыдлив до удушья, до ужаса, пуще огня,
Смешила их взрослая свето- и водобоязнь.
Теперь-то всё ясно –
боялись они за меня.
И что я забыл в говорливой, студеной реке?
С теченьем боролся, барахтался – чуть не утоп.
До берега еле добрался в лугах, вдалеке
Свободой упившийся,
всинь насосавшийся клоп.
Траву поджигал –
пламя зверем рвалось из руки.
Глаза не разул – в двух шагах керосиновый ларь.
Нелепо скакали соседи ко мне,
старики.
А следом с лопатой бежал дядя Вова, скобарь.
Он даже тогда не ругался, а тонко так выл.
Не старый – лет сорок, по-нынешнему – пустяки.
Не дался, не дал всю деревню пустить на распыл,
Впивались в него искры жалящие, огоньки.
И правильно делали –
то, что боялись меня
Провидцы мои, предсказатели будущих дел,
Судьбу мне пророчили хором, жалея, кляня.
И дядя Володя не прост был –
как в воду глядел…
У Марины все руки в кольцах,
Все глаза у неё – в насмешках,
В сердце – страсти всех богомольцев,
И неистовых, и кромешных.
Но в другую я отдан веру.
Там другая царит блудница,
Знает цену всем, знает меру,
Заставляет себя стыдиться,
Позволяет вблизи держаться,
Вольно ей предрекать изгнанье,
Терпит жалкость галлюцинаций.
Суггестивность стихов – мерцанье.
Ждет, не сетует на беспорядки,
Сирот потчует, поит чаем
И пропущенные догадки
Ногтем царственным отмечает.
И как не любить их, давалась любовь просто так,
Как дань первородству,
с пайком Наркомпроса, с перловкой.
Как теплую ванну любовь принимал Пастернак,
Любовь истрепала в раденьях Марина, хлыстовка.
Хотелось больнее – держали ладонь над свечой,
Обугленным словом, любовью себя прижигали.
И овладевал ими стих, истеричный покой.
Собой не владели – со словом всегда совладали.
Ни в чем не стесняли себя, и случалось жену
У друга, по праву, для творческих нужд изымали.
Покуда писалось, любовь оставалась в плену,
То в башне держали её, то в собачьем подвале.
Иные дружили всерьез с ГПУ-ВЧКа
Искали любви, вдохновенья в застенках, в подвалах.
Касались едва – утром не отмывалась рука
От теплых чернил.
Но рождалась строка –
проступала.
По углям, стеклу – а уж по гравию
Запросто пройду – пустой, босой,
Легкий, лётный – чуть ли не взлетаю я
В хмарь над среднерусской полосой.
Жив – пока зовут просторы хмарные,
Безнадежен метеопрогноз.
Съежились масштабы планетарные.
В небе след – совсем как след от слез.
Где-то громко бьются с педофилами.
В Польше, чужедальней стороне,
Лехами, Катынью, радзивиллами
Вскармливают ненависть ко мне.
Зло далёкое – но мне неможется,
Бурею магнитной в небесах
Ненависть себе довлеет, множится
В атмосфере, лицах,
в голосах.
Я пойду дорожкой прямоезженной
В Польшу позапрошлую – в Литву,
В Вильно место есть – там розы свежие
В снег ли, в дождь теплом своим живут.
Тлеет сердце маршала Пилсудского
Взрывчато, опасно – до сих пор.
Кладбище на Росах, здесь присутствовать
Мне не по себе – такой простор
Ненависти.
Ждет гостей надгробие,
Обихожено – цветущий вид.
Кровь горит, всё жарче. Полнокровнее
Не видал могил,
зело чадит.
Черный жар – как будто в копях угольных,
Выгорит, угаснет ли – бог весть.
Тяжко рдеет и не знает убыли
На крови воздвигнутая месть.
Боли нет – хандра, недомоганье,
Недопонимание, пустяк.
Смерти равномерное дыхание,
Мертвечины продувной сквозняк.
На Финском заливе
Сон оставлен в живых,
сон живет.
Проспиртованным чистым железом
Был зарезан безжалостно лед.
И молва разнесла – лед зарезан.
От василеостровских дворов
Шел я, видел своими глазами –
Лед кровав на заре, лед багров.
Город сонный очнулся и замер.
Лед просвечивает – унесло
Снежный пух,
снег полёг за причалом.
Лед поблёскивает, как стекло,
Разрастается – цельным кристаллом.
Режь на линзы его – на очки,
Я и сам в те очки поглядел бы.
На заливе сидят мужички
Водку греют, мясные консервы.
Водки хватят – закусят борщом,
Поиграются нервною стрункой.
Знают люди, что лов запрещен,
Но приходят, колдуют над лункой.
Самой чистой бесслезной стеной
Мир подводный от нас отгорожен.
Смотрит снизу, блестит подо мной
Зверь таинственный, змей иглокожий.
Протянулся стрекочущий след
Стрекозы винтокрылой по небу.
Затонувший, блуждающий свет
Просочился.
Чухонскую небыль
В прошлой жизни столкнули под лед.
Прихожу повидаться я с нею,
Жду, когда подойдет, подплывет,
Ей навстречу дышу, леденею.
В эту воду нельзя войти дважды,
Но, как видите, я захожу,
Не какой-то солдатик бумажный,
Но на редкость пронырливый жук.
Я стою, и плывут предо мною
Земли, лица, во мгле берега.
Лес прозрачный струится – весною,
По зиме – золотые снега.
Сад колхозный, залит карбофосом,
Гонит волны, вскипает бурун,
Сторож, дед с незабвенным барбосом,
Заливается – брешет брехун.
Набегает, кострищами пышет,
Зашибивший деньгу стройотряд.
Я хочу их гитары расслышать,
Но не слышу, увы, глуховат.
Вот прибрежную отмель относит,
Баб хмельных, мужика без порток.
Вслед нахлынула горькая осень,
Яд древесный попал в кровоток.
И совсем уж напрасная встреча,
Не к добру и некстати совсем:
Лодка с девушкой, Оредеж, вечер.
Но зачем она здесь, ну зачем?
Под декором барочным
таится порочная суть,
И предательский вымысел,
грусть и печаль окаянства.
Царь-злодей обманулся,
пытаясь весь мир обмануть:
Не в Европу, но в царство теней
отворилось пространство.
Александровский садик трясет шевелюрой седой.
И орудуют корни его в вековых нечистотах.
Может статься, средь зелени давней с постыдной судьбой
Стынет тень Кузьмина до сих пор,
поджидает кого-то.
Как цирюльник завзятый,
готов Александровский сквер
Мною лично заняться, садовой моей головою,
Мои мысли на ложноклассический модный манер
Причесать и завить,
на макушку побрызгать листвою.
Сад тенями играет, тасует их, животворит.
В кронах – трепет и страх,
ветер западный – сумрачный странник,
По расхлябанным клавишам листьев взбегая,
шумит,
По скамейкам высматривает
завсегдатаев ранних.
Мне часок переждать, посидеть,
только б не замарать
Репутацию – злы языки, и язвительно слово.
Здесь аттический старец изволит взирать, выбирать
Среди юношей вертких, смазливых, отнюдь не дешёвых.
В этом мире теней голубых
и зеленых теней,
Кто поверит, насколько пугливы мечты мои, кротки.
Будто клен полуголый – я сохну,
мечтаю о ней,
О прелестнице юной,
о ямочке на подбородке.
Я опять замечтался, забылся,
и наперебой
Ветры книгу листают в руках, шелестят беспробудно.
Александровский садик красуется, занят собой.
Мы ему досаждаем – и ветрено нынче и людно
***
До чего же пронырливы эти японцы,
Приспособят удавку баклану на шею
И рыбачат, покуда не выглянет солнце.
Птица схватит рыбешку – сожрать не сумеет.
За ночь запросто могут заполнить корзины,
С верхом, пуп надрывают, покамест дотащат.
Под луною бугрятся японские спины.
Мне по вкусу их промысел – злой, настоящий.
Но себя я сравнил бы скорее с бакланом,
Тянут, водят на привязи вышние силы.
Я вишу в положеньи почти бездыханном,
С расцарапанной глоткой, испачканный илом.
Митохондриальной Еве
посвящается
Враги мои – Коперник, Дарвин, Фрейд.
Бой барабанов, визг военных флейт,
Всю ненависть мою на них обрушу,
Войной пойду –
и все-таки,
я трушу.
Я чувствую в душе своей изъян.
В походах истеричных обезьян,
Из Африки в Австралию по суше,
Рождались те,
мне родственные души.
Как злой пожар, могли разжечь свой страх.
И ужас воссоздать, и скрыть в сердцах.
И сделались ужасны, одержимы.
Для мира целого – непостижимы.
Душа – отнюдь не звездный океан,
Но вывих мозга, злой самообман,
Неадекватность, скопище истерик.
Манящий устричный съедобный берег.
Поэтому мне хорошо в Крыму.
Мне кажется – когда-нибудь пойму
Всю притягательность прибрежных линий.
Там запах йода, поросль вкусных мидий.
В затянутых насмерть узлах, в неувязках
Не дышится мне,
по рукам по ногам
Опутан неволей, невольною лаской
И строгостью божьей,
послушен богам.
Уверен почти – состою под надзором,
Быть может – угасших, ослепших светил.
И странно мне слышать натужные хоры,
Что некий герой меня освободил.
Все тридцать царей и цариц напрямую
Довлеют всевластно, стоят надо мной.
Пока они царствуют, славно пируют,
Прислужничаю, нахожусь под рукой.
Моя несвобода – тревожные нити
К удушливым окликам, к колоколам,
Задерган я ходом последних событий,
Последней музЫкой, ниспосланной нам.
Моя несвобода – подпорки и скрепы,
И крипты – на диске и на чердаке.
Невольное счастье - достаточно лепты
Для взноса, для тяжести на языке.
К одергиванью и запискам на дверце
Приучен.
Свою несвободу бранить –
Последнее дело.
Она прямо в сердце
Хозяйствует,
спину мне перекрестить –
Такое невольное обыкновенье.
Огромна, тениста неволи рука.
Свобода – пугливая похоть мгновенья.
Неволя моя – до небес, на века.
Знаю: от музыки сфер – музыкант
Род свой ведет,он музЫки отродье.
Чужд благозвучию мой вариант –
Струнно-щепковая шваль в половодье
Вертится, треплется, в сердце – шумы,
И ни одной гармонической ноты.
Братии певчей, хмельной – хоть бы хны,
Мне – шепоток – успокойся, ну, что ты…
Солнцу лицо подставляю, терплю.
Нет, не целует, пожалуй, что дышит
Легкой прохладою, близкой к нулю,
Скачущий в тучках, оттаявший чижик.
Зимние ночи, весенние дни.
Я отчего-то – в зиме, почему бы
Не перечесть – скверно дни сочтены.
В лоб поцелован я солнцем, не в губы.
Нечем похвастаться, не напоказ
Жизни остаток – всё глуше, постыдней.
Вешняя новь, красота – не про нас,
Пошлость голубит – она миловидней.
Помучусь пока что – назначьте лечение сном,
О фобиях, страхах – увольте – спросите потом.
Гипноз не приемлю, таблеток я в рот не возьму,
Пристанище дайте мне, угол в восточном Крыму.
В саду раскладушку. В сторонке от пахнущих роз
Бессвязное что-то роняет в траву абрикос,
Там яблоня мирно мертвеет, готова на сруб,
Обобрана вишня – в потеках раздавленных губ,
Сама не своя, выставляет беду на показ,
Растрёпа, мигрень у неё, помутнение глаз.
И чем тут поможешь, ничем не кому не помочь.
Диагноз невнятен, но прост: человек – это ночь,
Ночь мира, ночь моря, чернильной воды баловство.
Как ночь существую, я, грезящее существо.
Спускается ночь, и смолкает задушенный крик.
Мир нем изначально и нежен, а я безъязык.
В Крыму я ночую, немотствую – снится мне сон –
Возможно, я счастлив, забыт всеми, заворожён.
Знакомец
Он за ради Христа и портвейна крепленного ради
Мне о детях своих доложил, о жестокой жене,
Об отце и о брате – трусливом и скаредном гаде,
И о друге сгоревшем.
О многом рассказывал мне
Добрый малый у входа в ”Пятёрку”, изглоданный жаждой.
Он, сказитель народный, выдавливать жалость горазд,
Глаз его как репей – зацепляет, навязчиво страждет.
Насшибает – он сможет,
а мне вот никто не подаст.
В самом деле, вопрос – кто достойней из нас, кто богаче.
Он словами обилен, а мне бы хоть парочку слов,
Не затертых, живучих – запас мой впустую растрачен.
Денег вертких наловит страдалец и будет здоров.
Годы жизни считать – вот единственный способ сравненья
Двух типичных судеб,
объективный вполне устный счёт.
В целом, в общем – равны, недостойны любви, сожаленья.
После вычтем, узнает – кто раньше, кто легче умрет.
С утра темно в театре – скверная погода,
Нет вдохновения, но есть долги
И обязательства особенного рода.
В лепешку расшибись – сыграй, смоги.
Апрель со всех сторон – внутри прохладно, зябко.
Спектакль обещан – для слепых детей.
Прошлись по закуткам метлой и мокрой тряпкой,
Чтоб не испачкать нам своих гостей.
Уверенности нет – ни шатко и ни валко
Поэтизируем весенний дым.
Забыли запалить фонарики на палках.
И сами отчего-то не горим.
У нас весною аллергии обостренье,
Похмельные сдуваем чохом дни,
Забыв про слепоту – свою, и про – прозренье
Детей.
Как ослепительны они.
Случилась пасха давеча, прошла с успехом.
При нынешнем раскладе, хоть умри,
Но обогрей весь город Питер детским смехом,
Включись и запылай
по счету – три.
Машинка ”Зингер”. Старая еврейка
Из двух простынь воссоздает одну,
Бранится – что за чертова семейка,
Без ерзанья не отойдут ко сну.
Увидела в окне кривого Вайса.
Кладет Отец ей руку на плечо,
Работай – говорит, не отвлекайся,
Не прохлаждайся, не пора ещё.
Полет души – обыденное дело,
Да только вот, моя не полетела
Ни сразу, ни потом, ни через год.
Всё не с руки, не вовремя, некстати,
К тому же череда рукопожатий
И так до встречи с богом доведет.
Среди существ безудержно летучих
Один я затесался гад ползучий.
Вечор заблудший ангел навещал.
Сорила фантиками, звездной пылью,
Отряхивала с крыльев блажь павлинью.
Я кончики тех крыльев целовал.
Ушла. И снег пошел вослед неспешный
И отражался взгляд остекленевший
В оконном подмороженном стекле.
Тянулся вечер волчий недобитый.
Вина грамм двести было не допито.
Так и осталось киснуть на столе.
По капле ему открывался –
в нужде и по дружбе.
Проник он как будто случайно в меня,
невзначай.
Находится в жилах, в поджилках,
всё глубже и глубже,
К истокам сплавляется
внутренний темный китай.
Я видел как дети китайские бьют в барабаны.
Я слышал китайскую тьму,
видел – в прорезях глаз.
На рынках, в гостиничном номере, в местных духанах
Я чуял – они берегут
что-то втайне от нас.
На сердце хранил я юани –
такая забота
Была – барыши выдувать,
эфемерный навар.
Встречал меня город запретный звериной зевотой.
Мерещился в пасти драконьей остаточный жар.
Казалось, испытываю
чьё-то долготерпенье.
Я, чуждый и злой долгоносик, невольно дразню
Дракона,
топчусь над его остывающей тенью,
Играю с огнем, забываюсь.
Тянулась к огню,
Ворочалась в прорезях душная ночь шёлкопряда.
Сочилась, поблёскивала мысли черная нить.
Мне необходимо, мне жизненно важно, мне надо,
Хотя бы теперь,
эту тонкую тьму уловить.
Как туго, как грозно натянуты их барабаны.
Я смешивал с рисовой водкой змеиную кровь.
Ходил за три моря
в змеиные жаркие страны.
Не дай бог вернуться туда –
в преисподнюю,
вновь.
Светло уже, качусь колбаской
По юбилейной мостовой
В пугливый переулок Спасский,
Рассветной воровской порой
Тревожно, холодок свистящий
Из подворотен. За спиной
Его оставив, как ныряльщик,
Отфыркиваюсь
На Сенной.
Вздохнув,
нелишне оглянуться,
Кивнул Петрович, постовой.
Все – здесь, ни с кем не разминулся.
Как быть тебе с самим собой
Не торопясь, раскинь умишком,
Безумен мой рассветный путь.
Сенная с новой модной стрижкой,
Трамваям подставляет грудь.
К ней крашенной и колченогой
Подполз дюралевый ледник,
И над часовенкой убогой
Навис громадой, буркнул – “Пик”.
Он скоро будет одомашнен,
До неба выросший киоск,
Забрызган пивом, съеден с кашей.
Сотрется европейский лоск.
Образчик генных технологий.
Посконный и тлетворный дух
Уже засел в нем, - чешет ноги,
Обжил сортир, разводит мух.
Эх, жаль, что нету гармонистов,
Калек, пакгаузам под бок,
Из Павловска кавалеристов,
Чтоб в шевелюрах сена клок,
Огромной церкви, в коей сумрак
Вздыхал ночами тяжело.
В достатке бабки с уймой сумок,
Выплевывает их метро.
Здесь пуп земли региональной.
Цыганский титульный народ
Из недр, из глуби инфернальной
Товар, поеживаясь, ждет.
В колодец метрополитена
И мне пора уже нырнуть.
Жизнь прояснилась постепенно
Мрак впереди, подземный путь.
Выпьем, вспомним род наш древний
Путь дремучий – от сохи.
Здесь вольготнее, напевней
Вьюга, водка и стихи.
До чего летуч, легонек
Пух над брошенным жнивьем!
Снежных лебедей в загоне
Щиплют ангелы живьем,
Примостились на овчинке
Щиплют птицу. По одной
Улетают вниз снежинки,
Долго кружат над страной.
Дым печной на ложноножке
Пошатнулся да подрос.
Разбежались вширь дорожки:
На гумно, в лабаз, за мост.
Ловит редкую попутку
Путник, вьется вдалеке,
Может час, а может сутки
Мошкой черной в молоке.
Нежной новизны зачатки, -
Не отел, так опорос.
Дух овина кисло-сладкий
Ветошью щекочет нос.
К выпивке - по всем приметам,
Рождество в сенях сквозит.
Самодельная комета
Скоро в небо полетит.
Новорусские замашки
Бередят библейский дух.
Народит овца, бедняжка,
Агнца нам, а то и двух.
Выйдем к богу – с переплясом.
В сердце - лед, и кровь - на льду.
К божьим зашвырнем алмазам
Нашу серную звезду.
В соответствии с рекомендациями гороно
Из года в год приспосабливалась, нехотя менялась.
Прониклась Гоголем, единомыслила заодно
С Николаем Васильевичем, заразительна жалость.
Башмачкин, старосветские помещики, жаль людей,
Так складывается жизнь, нечем помочь, нельзя исправить.
Поддерживай в них огонь, им глиняным будет теплей.
Жалость - самая лучшая, самая теплая память.
Жалеючи неучей, несла интеллигентский груз,
Как повинность, держалась стойко, не ропща. Неустройство
Личной жизни, необязательность мужа, брачных уз
Воспринимала без сожаленья, как общее свойство.
Жалела, Раю, уборщицу, подарила часы,
Старенькие, спускалась к ней в обед, якобы за мелом.
У Раисы росли жесткие белёсые усы,
Старалась не разглядывать их, но всё равно смотрела.
Иногда жалела крепко пахнущего физрука,
Чаще весной, под первомайским хмельком, под настроенье
Изумляла его большая как подушка рука,
Но он храпел, и не хватало никакого терпенья.
Не смогла с учителем музыки перейти на “ты”,
Устала от его бесконечных прощаний, прощений.
Хотелось чего-то большего, любви, чувств полноты,
Достигала в лучшем случае полноты ощущений.
Посредники – всюду, посредничество повсеместно,
Поэты, пророки, быть может, сам бог –
Всего лишь посредник. И правду искать бесполезно –
Объявят завистником, склочником.
Сник я, умолк.
Посредник бессовестен и норовит малой кровью
Процент отщипнуть.
Но ты, редкий талант,
С успехом посредничаешь между мной и любовью.
Удачи тебе, нежный мой спекулянт!
Инвестор, увы, из меня никакой, никудышный –
Не может душонка весь ужас вместить,
Но вы умудряетесь как-то – и ты, и всевышний
Всё сгладить
и сделками соединить
Все сущности, в узел связать, да потуже,
Ту робость и неподдающийся, сумрачный нрав
Ту радость нежданную, будто я нужен
Тебе, пригодился для дела, расчеты поправ.
Связуешь
Весь в щучьей икре берег Луги и берег
Печального моря,
что плещется в жизни иной.
Чу! Грохот – промчался на мотоциклете Варелик,
Теперь он посредник меж миром и мной.
В письме только подпись имела значенье – Лили.
Хрустальные, льдистые звуки – затем и писалось
Письмо, в интернете неслось – электроны несли
Прощанье лилейное, лепет, манящую малость.
Один в тишине, под надзором внимательных стен
Я вслушивался, вспоминал, не преминул дополнить –
Марлен – если имя Лили, то, конечно, Марлен,
Так память устроена, я по-другому не помню.
Неловко – я в грусти немецкой – чужак, оккупант,
Но не привыкать нам к добыче запретной, трофейной.
Лили – как пароль, как типический инвариант
Предчувствий фатальных, влюбленности скорой смертельной.
Не встретились, но не расстались, но превозмогли
Бравадой своей мимолетной все ужасы века.
Я произношу, замечтавшись – прощай же Лили
Марлен – дополняет меня всепланетное эхо.
Как липку нас время дерёт, норовит обобрать,
Но песенка полузабытая всё же осталась,
Вновь слышится, видятся лица – года текут вспять.
Лили – колокольчик вокзальный, щемящая малость.
Негромко тревожные трубы пропели вдали
По-прежнему тьма голодна – поспешает за нами.
Печальным и радостным было прощанье с Лили.
Победная грусть над безвременьем, над временами
Я за рыжиками в предрассветную тишь
Не поев, не проспавшись, ходил босиком.
Их ногами нащупывал, не разглядишь
Под травой мелюзгу. Дымчатым молоком
Заливало низину до леса, овраг.
Растекался туман, до колен – облака.
Коченея, искал полюбившийся смак.
Так, на ощупь их ловят от века, века.
Царским рыжик зовется, когда он в бутыль
Проскользнуть может, шляпочный важен размер.
Травяная пока не затронула гниль
В каждом доме на свой их готовят манер.
Год пройдет, на столе гриб совсем как живой,
Лягушачья прохлада, соленая слизь.
Лучше нету закуски, махнешь по второй -
Вот и счастье, счастлива, ты, русская жизнь!
Возвращаюсь иной раз в грибные места,
До рассвета встаю, в росах ноги стужу.
И дыханье легко, и дорога пуста,
А про грузди я после, потом расскажу.
Пустынно в брошенной мертвецкой.
Протечки, нечем обогреться.
Но времечко бежит.
Зима ушла, её кончина
Закономерна. Тает глина
На льду посмертных плит.
По льдинам ломким, ненадежным,
Оглядываясь, осторожно
Весна идет ко мне.
Не узнана пока, в дерюжке,
Но черен снег на склоне южном,
На южной стороне.
Весна не первый раз, не первый
Красивой обернулась стервой,
Пахучая весна.
В её крепчающем засосе
Людишек, живность, льды уносит.
И участь их грустна.
Из всех возможных одиночеств
Трагичнее, наглядней прочих
Обломок на реке
С одним весенним провожатым,
Орущим жалобно, но матом,
С удилищем в руке.
Весна еще накормит кашкой
Из клевера, её замашки
От пущей широты.
Она чернява, моложава
Ей мушка в полдень прожужжала –
Пора крушить мосты.
Мосты дрожат. Вползает брюхом
Подтаявшим, китом, белухой
На их опоры лед.
На почерневшие откосы
Глядит сосна, как вросший посох
Стоит, разлива ждет.
С большой водой, путем знакомым
Приходит жаркая истома.
Согретая смола
По рыжему стволу сочится,
Прищурилась сосна, слезится,
Дождалась - не ждала.
Прозрачно небо, слез прозрачней,
Сколь из трубы его не пачкай,
Бесследно тает дым.
Дистиллированное небо
Не даст нам ни тепла, ни хлеба.
Покойно нам под ним.
Tomorrow belongs to Me
Юнец белокурый поднялся, запел
О солнце весеннем, о будущих днях.
Как горный ручей, его голос звенел,
И песня росла, обретала размах.
Напев подхватили отец его, мать,
Друзья и знакомые, много друзей.
Мир новый, он будет нам принадлежать.
Прекрасная будущность сильных людей.
От черных лесов до зеленых долин,
От глади озерной до сумрачных гор,
От радости в силе гремел, как один,
Сплоченный неслыханной общностью хор.
И даже понурый старик, ветеран
Возвысил свой голос, в начале – скрипуч,
Но в гневе и в радости он – великан,
Гремел, изумившись, как смел он, могуч.
Лишь я, отщепенец, в сторонке от всех
Сидел втихомолку над рюмкой, молчал,
Обдумывал план – незаметный побег
Мир новый знаком мне, случалось – встречал.
Он сентиментален, в просохших слезах,
В величьи, во славе почти недвижим,
Красив неизменно тот мир – на словах
И мощью, безумьем своим
одержим.
Как, однако, волнительно встретиться
с кучкой навоза
По утру на брусчатке – на Невском.
В столичном хлеву
Проскакавшая конница, суть большевистская греза
О буденовцах напоминает.
Я помню – живу.
Я сравнительно рано обучен был устному счету.
Отправляли меня в гастроном, нахлобучив картуз.
И бывал я ограблен, едва выходил за ворота
Грабил некий Толян, горевал я, безропотный трус.
Трагедийно бывало кончался поход за кефиром.
Возвращался домой обездолен и бледен как мел.
Полыхал небосвод пролетарским багряным эфиром.
И советский господь на беду мою молча глядел.
Был рассеян господь, утомлен был своим большевизмом.
Столько строек, задумок Госплана, что не уследишь.
Выручала романтика, умерших душ дешевизна.
Находил меня бог на приволье незапертых крыш.
И Толян тот погиб как-то скоро, расшибся по пьянке.
Оказалось – у жизни, чем дальше, тем круче уклон.
Вот и грезится, будто я в шаге от вечной стоянки,
Но подошвы горят, и гремит всё страшней перегон.
Как тоской пожираемый Блок,
Город в марте как будто обуглился,
Изнутри. Из ” колодцев” на улицы,
Из огромных квартир за порог
Копоть, сажа, стеклянный, пузыристый
Шлак из печек, из выжженных душ
Проникает, грязнит. Крылья вырастил
Ангел новенький, взялся за гуж.
Чист покамест, могуч - реставрирован.
Он в сусальном обличьи своем
Нам послужит. Пора сиротливая
На дворе, в мире вешнем, пустом.
Ангел с ветром на шпиле бодается,
То крылом шибанет, то плечом.
Он под шквалом порой содрогается,
Розу желтую чертит лучом
В небе. В холод ручьи под сугробами
С замиранием сердца бегут.
Ангел бьется с ветрами суровыми,
Хладен ангельский горний уют.
В крепе рваном, в расплывчатом трауре
Проседают сугробы. Галдят
Чайки, спорят с вороньей оравою,
Внемлет им Александровский сад.
Из-под снега тревожные запахи
Выползают. Разбуженный тлен
Будоражит. За охами, ахами
Крепнет жажда срамных перемен.
С этой сладкой, греховной заботою
Погружаюсь я в круговорот.
Ангел бьется, блестит позолотою.
Небо движется.
Роза цветет.
Схомутал себя по-бабьи
Плоскостопый Илия,
Чтоб подпруги не ослабли,
Захлестнул их вкруг себя.
Потащил по захолустью
Тучек квохчущий обоз.
Там обронит, тут упустит
Косорукий водовоз.
Занавесил тьмой зеленой,
Волглой, будто кисеёй
Лес и дол, с деревней склоны,
Пруд, коровий водопой.
Илия, он из евреев,
Оттого по карих глаз
Свет сочится и мертвеет,
И мерцает как алмаз.
Тяжело Илье да тесно,
В мир смотреть невмоготу.
Из очей огонь небесный
Плещет долу на версту.
И витают над полями
Молний белые шары.
Сила божья рядом с нами,
Бережет нас до поры.
На дубах чернеют раны.
Покорежены дубы.
Солнце глянет. Я – на раму
Девку, едем по грибы.
Был недавно в умирающем журнале,
Видел там редактора и публициста.
И десятка слов друг другу не сказали,
Как-то заскучали, распрощались быстро.
А всему виною мизерные гонорары,
Чашки в трещинах, протертая клеёнка,
Стыд переселенья, прочие удары.
Николая Мирликийского иконка
Притулилась возле чашек, -
не спасает.
Опыт своевременного умиранья
Налицо, на лицах явно проступает.
Дверь закрыл я,
и повисло там молчанье.
Но, однако ж, публицист при всём при этом,
Старец, весь седой, с янтарными зубами,
На прощание передавал приветы,
На словах, одной литературной даме.
Молодец, не унывает, нежен, жаден.
Я напротив будто опоздал на поезд
И не догоню никак – растерян, безлошаден,
Не вкусил от дамских тех достоинств.
Лев с рогами, с грустными глазами
Из глубин гранита, глыбы мира
Извлечен на свет. Следит за нами
Лев рогатый,
сводный брат сатира.
Есть места – я знаю эти морды,
Вырублены из подспудных страхов.
Слепота, молчанье их притворны,
Припорошен взгляд летучим прахом.
Нам, зверушкам шустрым, легконогим
Зримо, горестно живописуют,
Каково быть львом, царем двурогим,
Обесчещенным, забытым в всуе,
Каково в двусмысленном обличьи,
Привечать зевак, без отвращенья
Унижаясь и храня величье,
Гнев скрывать, не думать об отмщеньи.
Скованны гранитные потуги,
Копится безумие от века.
Миф живет, его творцы и слуги,
В воплощеньи зверя, человека.
Я и так заглядывал и этак,
Ночи ждал, когда фонарь включали.
Досаждал ему избыток света –
Львиный гнев мерещился в оскале.
Мимолетны мы, не любопытны
А случиться влезть в чужую шкуру,
Склоны выбирать парнокопытных,
Родственна нам жвачная натура.
Многие обзавелись рогами,
Рогоносцев мы не различаем.
Мы зверушки с легкими крылами.
Короток наш век, а смысл - случаен.
Впрочем, есть один не позабытый
Славный рогоносец, он к тому же
Эфиоп отчасти, жизнью битый,
Замороженный в российской стуже.
Будто бы следит из полумрака,
Из своих отчеркнутых окраин.
Имя знает каждая собака,
Но в обличьи льва неузнаваем.
На Большой Морской, почти у Штаба
Ниша есть под аркой, в этой нише
Лев рогатый скалится устало,
Каменный, но всё как будто слышит.
В центр наслажденья вживили, в мозги, электрод.
И приучили её нажимать на рычаг.
Крыса не ест и не пьёт, только лапкою жмет.
Счастлива крыса. Неделю не сдохнет никак.
Дочка приятеля тоже – ходячий скелет.
Тащит из дому подряд всё, завралась вконец.
Тычет иглою, включает в мозгу своём свет,
Лампочку-солнце во мраке погасших сердец.
Будто воды в рот набрал мой дружок – всё молчком,
А ведь любил потрепаться, пуститься в рассказ.
Пробовал дочку лечить он, держал под замком.
Не удержал. Стал теперь камнерот, камнеглаз.
Схема простая – иголка, тоска, провода.
Не дорожает у нас героин, но растет
Куча спасителей, нет им числа, нет стыда.
Крыска вся светится, крепко прирос электрод.
И действительно, вовсе исчезли слепни,
в одночасье.
В “Новостях” объявили народу про яблочный спас,
О приметах,
скором скончаньи кусачей напасти.
И не стало слепней,
не забыли угодники нас.
Безопаснее стало, вольготней в лесу и на речке.
Послабление вышло всеобщее,
вот и не верь
“Новостям” –
не соврут,
знают много и видят далече.
Убеждаюсь я в этом, всё чаще и чаще теперь.
Как внезапно случаются в мире большие пропажи.
Вот держава пропала,
остались холмы и река,
И сарай, и плотина осталась и, кажется, даже
Те же самые близко над речкой висят облака.
Как нуждаемся мы в своевременном предупрежденьи,
И в заботе, легко нас застать полусонных врасплох.
Зазеваешься утром над речкой, всего на мгновенье –
И малина осыпалась, вся,
конопляник засох.
Перестали меня постовые в метро
Принимать за чеченца.
Видно, скуксился, сдулся - пальтишко старо,
Бедность выглядит честно.
Или бдительность стала их ослабевать,
Увядая, ослабла.
Или я пообвык, наловчился взирать
На начальников храбро.
Или всё проглядел – изменился контекст
И подтекст социальный.
И заметна отметка, проставленный крест.
Приговор мой печальный.
Или смылся личины поверхностный слой.
Обнажилась порода.
Выпал из обихода, припрятал бог мой
Нутряного урода.
И гордыня, и злое тщеславие
И ещё сотни мерзких примет.
Смерть – иного финала, названия
И не ждали,
его просто нет.
Никому имитировать исповедь
Не дозволено.
После неё,
Вслед вранью, появляется исподволь
Боль, тоскливое небытиё.
Жаль его,
но не жалко пособников
Дождались хлебной темы – строчат.
Пишут, кормятся.
Жирным половником
Смерть размешивают, смертный чад.
Есть свои у поэзии мерзости,
Специфичный набор нечистот.
Но утешимся – канут в безвестности
Все и вся.
Всё когда-то пройдет.
****
Есть темы – болезненно близкие,
Особый писательский зуд,
В них роются – будто на прииске.
В них – некрофилический блуд.
Приятно писать о покойниках,
Берешь его сильной рукой
И давишь, и в звонком подойнике
Вскипает завидный удой.
Так много прекрасного в выжимках –
И теплая грусть, и печаль.
Вся розовым крестиком вышита
Покойная светлая даль.
Голубь зоб раздул и стонет,
Разобрал его недуг
Душной похоти.
Не сгонит
Лист с окислившихся губ
Бедный Ленин, бирюзою
Разукрашен.
Пятый год
Постамент никто не моет,
Плешь тряпицей не протрет.
Породнились мы, старея:
Я, Ильич и голубок.
Подровнялось наше время,
Потекло с дорожки в бок,
В люк коллектора.
Удавкой,
Тросом ржавым захлестнут
И отправят в переплавку
Ленина. Вождю капут.
Смерть германского шпиона
Долго мыкалась в пути,
В уголках краснознаменных,
В стенгазетах,
ей дойти
Два-три шага до КАМАЗа,
Ткнуть в покрышку сапогом.
Бирюзовая проказа
Над пустынным жутким лбом
Разрослась, главу венчает
Красный лист,
как клоп прилип.
Дизель копотью чихает,
И старшой совсем охрип.
Дождь стихает. Наша Лета
Прячется в чугунный люк.
Холодно, по всем приметам
Осень ранняя,
каюк.
В каждом окне – море,
и в каждом – разное
море шумит под паролем
недосказанным.
”В коммуне Гао Джан ”
Мао
Windows, море
Всё выискиваю – упражняюсь в поиске,
Чтобы честь по чести всё было, по Госту
Без обмана, а если обман то по совести,
Ради правды, приучен так – правда, как воздух.
Что за мир – всюду окна, и в каждом – море,
И моря в тех окошках – ни каплей не схожие
В том, что справа – безумие древних историй,
Предо мной – ювенильное море, безбожие.
Беломорье румянится, вид его страшен,
До чего же моря разнолики, изменчивы,
А в соседнем - гламурный заплыв черепаший –
В пух и прах разодетые плавают женщины.
А вот это – родное, с прибрежною ивою.
Тянет с пристани – корюшкою, огурцами.
И опять-таки – с обратною перспективою,
Кто-то, там, за окном наблюдает за нами,
Бережет давний стыд, память невыносимую,
То, что вырвали с корнем – как детские гланды;
Что забылось легко: керогаз керосиновый,
Самодельные сказки, одежды, гирлянды.
В нетерпении стражду, ловлю подаяние,
Нажимаю на кнопку – и свет в окне – море
Беспокоится, требует имя, названия.
Безымянно оно, при ближайшем разборе.
Где слова, там всегда нечистоты, банальности
И не всё ли равно, чтоб заправить в кавычки,
Как в штаны. Неизбежны всегдашние сальности
На папирусе, глине, на крестной табличке.
Русский музей,
югославские “примитивисты”,
Выставка,
живопись теплая как душегрей.
Отогревалась душа незатейливо, быстро.
Свет из картинок сочился - балканский елей.
Живопись, снятая бережно с детской ладошки,
С хитростью доброй, мужицкой. С улыбкой в усы
На посетителей щурились южные кошки,
Превозмогали условность брехливые псы.
В том баснословном году, наконец,
умер Брежнев.
Не замутилась, однако, застойная Русь.
Было легко на душе и пустынно, как прежде.
Жизнь не прочитывалась, помнилась наизусть.
Только тогда,
был свободен я и
сопричастен
Всем временам,
был, как птицы небесные сыт.
Помню - давалось оно, примитивное счастье.
Где он теперь,
югославский живой колорит?
Мгла, аскетизм “деревенщиков”,
жизнь за забором -
Мы упивались тоскою,
смиренье души
Не устояло, однако,
пред южным напором.
И умереть мне хотелось в боснийской глуши.
Таково преимущество позднего времени,
Нам известны круги, по которым пройдем.
Даже если скитался,
без роду и племени
Прожил жизнь,
вдруг окажешься солнечным днем
В колее вековой, вечной.
Сызнова, заново
Агнец божий смиренно ложится под нож.
И прекрасный Иосиф, запроданный за море,
Богатеет неслыханно.
Старая ложь
Произносится при получении
премии,
Предусмотренный в книге, заветный улов.
Таково преимущество позднего времени, -
Смерть приходит во сне, в царстве памятных снов.
Ирония – было такое лекарство,
Настой на спирту позапрошлых иллюзий,
Лечились,
любое знахарство напрасно.
Досмотр обязательный пушкинской музе
Под юбкой
был традиционен раз в кваAртал,
Искали источник его вдохновений.
И лондонский сева нам разное каркал,
Собой продлевая семнадцать мгновений.
Мычащее днепропетровское сало,
Верховный синклит обзывал овощами.
Мы по-христиански духовно нищали
И царство небесное в лоб нам дышало.
Один у иронии был недостаток –
Старела внезапно – срок годности краток.
Смелели, глумились, чистейшим нарзаном
Сверкал, пузырился на кухнях Жванецкий.
И нам доставалось, и нам, полупьяным
Случалось припасть. Нынче вид неважнецкий,
И вкус не хорош, да и смысла не стало,
А в старое время пьянила, питала…
Иронии нет теперь: в тексте, в контексте
Не дышится ей, не живется ей с нами.
В жратве копошимся, твердеем мы в сексе.
Мертвеет ирония меж мертвецами.
Иронии свойственна старость, старенье,
Вот новость – печалимся в недоуменьи.
****
Кто пил её и ел буквально поедом
Себя, соседей поднимал на смех.
Ирония прибывшим поездом
Вползла и, взвизгнув, выгрузила всех.
***
теперь глядит в оба
Злоба.
***
К ней дети приходят, престранные дети.
Болезни высокие треплют их, гложут.
С юнцами являются девы во цвете
Бальзаковских лет или малость моложе.
Им знать ни к чему, кто она, каково ей.
Их тьма, их смирение паче гордыни.
Их косноязычие с привкусом крови
Никак не уймется и присно, и ныне.
Не птичий, но ангельский гнев, бормотанье
Провидицы слов над бессмыслицей текста,
Над галиматьёй, если брезжит в ней тайна.
Провидица ищет её повсеместно.
Как ей сопричастной созданию слова
Стерпеть эту живность и жирность жужжанья
И не отмахнуться, и снова, и снова
Любовь прививать, насаждать состраданье?
Когда бы могла, то давно б разделила
Свой дар, достоянье на тысячу братьев.
На многих бессильных небесные силы,
Себя распахнув, безотчетно растратив.
Богами ревнивыми в дольнюю ссылку
Отправлена бойким служить цокотухам.
С сомнением скрытым к вихрастым затылкам
Пером прикасаться, израненным слухом
Внимать им.
Но духом собравшись всевышним,
Она воспаряет над веком железным,
Без крыльев. Ей сказано – крылья излишни
Внизу, среди них, не нужны, бесполезны.
Я - собственно, с весточкой, прямо из дома.
Записку отдал ей в немалом смущеньи.
И помнят, и любят, но ревность весома,
Ей думать не следует о возвращеньи.
Как есть передал всё - опять мы в разлуке.
Я здесь не жилец - вновь наверх поспешаю.
И как она терпит, особенно, звуки?
Должно быть снегами, листвой заглушая.
Легко побеждаются в парке Победы
Любая докука, любая надсада
Величием кресла, могуществом пледа,
Волнами подвластного ей листопада.
Вставайте граф – рассвет уже полощется,
Настало время утренней звезды.
В программе ”Утро” смуглая пророчица
Подскажет вам, как избежать беды.
Не вспоминайте ту, в ночи пропавшую,
Ушла, в сердцах ни слова не сказав.
Овсянкой укрепите дух свой, кашею,
Рать офисная ждет - вставайте граф.
Займётесь вновь враждебным поглощением.
Пребудет с вами воля и кураж.
Она ещё придет просить прощения,
Вам нету равных в секторе продаж.
Соперник есть, весьма самонадеянный.
Юнец, наглец, пока он вас не сверг,
Его сразите смелыми идеями
На совещаньи плановом в четверг.
Вставайте граф, нужда есть в вашем мужестве.
Из-за моря нахлынула чума.
Курс акций валится – и биржа в ужасе.
Дай бог вам выжить, не сойти с ума.
Мужайтесь, не пеняйте на бессонницу,
У вас всегда был очень чуткий сон.
Вставайте тотчас, с колокольной звонницей.
Не сомневайтесь, то победный звон.
***
К чему обижаться, браниться – стремление выжить
В крови у них растворено, в молоке материнском.
Стремятся получше устроиться – к богу поближе
Повсюду: в Нью-Йорке и в Хайфе,
под Нарофоминском.
Неисповедимы пути, второпях покидают
Беспутный простор наш,
как водиться – по бездорожью.
Скрываются с глаз наших, в далях заоблачных тают
Едва в своем сердце прочтут
предписание божье.
Они улетают, оставшимся, нам, остается
Грустить, перечитывать сказку про Серую шейку,
И раны свои врачевать, полоскать чем придется,
Кляня чужеродство, родство и прабабку еврейку.
Распутица, распутница
Из подворотни – зырк.
Гороховая улица
Покажет мне язык.
Стряхнув с ладони семечки,
Поманит ноготком.
Просыплется на темечко
Недобрым хохотком.
Язык с ухмылкой вывалит
В просоленных буграх;
Словцом ершистым вынырнет,
Не в бровь метнет, так в пах.
Растает льдистой лужею,
Забрызгает совсем
Расхожею, ненужною
Тоской.
Тосклив я, нем.
Под вечер ветер сумрачный
Спускался на постой.
Мужик стоял у рюмочной
Расхристанный, босой.
Бурчал, нес околесицу
Без смысла, без конца,
Про склизь, про гололедицу
У Зимнего дворца,
Сжимал башку патлатую,
Стонал:” Как не крути,
Дворцовую брусчатую –
Не поле перейти,
По ледяным колдобинам –
Не ступишь, не шагнешь.
Где ж ты Россия, родина,
Страна, ядрена вошь!?”
Народ сбирался сумрачный,
Готовился ночлег.
Пил досыта, не умничал
Распутный человек.
Спускалась баба из дому,
Брала его, вела,
И мне кивала издали.
Такие вот дела.
***
Испортилось зеркало непоправимо –
Полнит, передёргивает; неподъемны
Набрякшие веки – слезливая глина,
Во взгляде тоска, изумление овна
Пред новостью ношеной, невыносимой.
Она в никакие не лезет ворота
Безумная старческая образина
Встречалась и на-
поминает кого-то –
Отца,
во всех смыслах: папашу и бога,
Отца вместе с сыном. Теперь различимы
Детали, отличий не так уж и много:
Оттенки,
тональность застольной кручины
Томик поэта в руках отогреть.
Шепот сквозь шелест расслышать.
Тени расплывчатые разглядеть
Двух-трёх невзрачных людишек.
Мало их в книге условно живых,
Им в одиночестве тяжко.
Душит жгутом перекрученный стих.
Хоть бы какую поблажку!
Образ той самой,
любившей люля,
Пестерев,
с ним баба Настя –
Кроме них нет никого, …
Никого.
Прочие – нежить, несчастье.
***
Обнаружила,
что она – вещь,
всего на всего грелка,
Антикварная – не позабудем о древности рода.
Рядом с сердцем изношенным, глядя на стрелки,
Находиться должна,
холодать, остывать год от года.
Одним словом, жена.
***
Неспособность любить – не страшна,
Если зубчики рифм защепляют
Нервы, жилы, сердца, имена
Перемалывают, разрывают.
Обещай, что умру у тебя на руках,
Поклянись, что хотя бы у ног
Умещусь,
обращусь в попираемый прах,
Лучше места я выбрать не смог.
Не смотри, что в беспамятстве или в бреду,
Что во сне утону,
в смутном сне.
Оглянусь непременно,
С оглядкой уйду,
Дуновением, тенью в окне.
***
Как можно молиться словами,
к тому же чужими,
Когда в полуобморочном коченею зажиме.
Какое мне дело до прописей,
просьб по шаблону.
Не знаю я что попросить.
Всё гляжу на икону.
Их трое, наверно играют, огромные ставки.
А мне бы на почту,
в отдел самой дальней доставки
Чтоб взвесили, стали выспрашивать:
Что там внутри?
Возьми меня, боже, отсюда,
совсем забери.
Не в землях путешествую – в человеках.
Забрел в одного –
побывал как будто в мединах, в мекках.
На Соловках и на горе Афон.
Так сквозило в нем, ну буквально со всех сторон.
С Невы задувало и со стороны Летнего сада,
Озноб комсомольский, с приветом из Ленинграда
Накатил, я дрожал, как осиновый лист.
Посторонился – отделался, бог с ним,
он, похоже, гомосексуалист.
Мне в разнополую сущность надо бы –
где томленье, нирвана.
Я ведь давненько странствую в сторону Свана,
И в потоке исчезающего бытия.
Исчезаем мы вместе, синхронно - бытие и я.
Если на то пошло,
Именно я всамделишный странник.
Я утек от всех государственных нянек,
И сердцем свободен – нигде не колет, не жмет,
И нет того сердца, которое мучится, ждет,
Странствуя, приспособился
по колоску, по зернышку красть,
Вслед за классиком повторяю – жизнь удалась.
Такое счастье - предписано, долгожданно,
Если ты странник, то всё вокруг странно.
И способ передвижения – перекати-поле,
И талант – выискивать любую лазейку в заборе,
И кормление экономное - к колоску колосок,
И уменье подвешивать жизнь свою
на волосок.
***
Он утверждает, что ложь – выносима,
Камень на сердце – для самозащиты,
Вид улетевшего божьего сына,
В общем, приелся – наелись все,
сыты.
Он предает
рассмотренью, огласке
Сдвиги времен, измененья в природе,
Ждет астероид, вселенские встряски
И в полнолунье всю ночь колобродит.
Нынче беда, он погряз в монологах,
Про незабвенный утерянный зонтик.
Зонт укрывал от сердитого бога
В ливень,
теперь он торчит в подворотне.
Мокнет, нахохлившись, тихо скрежещет,
Что-то в нем от механической птицы,
Вникнуть не может в простейшие вещи,
Над злополучной скорбит заграницей.
Встанет к столу и в листах что-то чертит,
В почту войдет и бормочет – зачем мне.
Старый товарищ его – виночерпий
Крест на нем ставит – отчислил к никчемным.
Он расхрабрился и входит без стука
К женщине.
Взор она, слух запирает –
Больше – ни слова,
запомни – ни звука!
Вот бессердечная!
Шлюха какая.
Склонен к старости, выжат – не в форме.
В холода набегает слеза.
Но ветер попутный
Пенсионной реформы,
В наши ломится паруса.
Листы биографии упорхнули.
Обходной увядает лист.
Знаю – надули, как водится – вдули,
Оттого-то раскрепощен и речист.
Подергиваюсь, как воздушный шарик,
На старте, перед командой – на взлет.
Дошучиваюсь не смешными вещами,
Поторапливаюсь – время не ждет.
Осматриваюсь – что-то привязывает,
Улететь не дает.
Отвечала -
кто его видел последним.
Полотно молодое недавних дней
Отматывала вспять:
вырывала сплетни,
Плутала в тумане,
в дыму без огней.
Принесли из милиции документы,
Долго плакала –
хоронила его.
Похоронная серая кинолента
Шепотком плелась –
ей теперь каково.
Работала, старалась быть расторопной -
Деловая хватка, офисная прыть.
Дома куксилась,
целый день мыла окна,
Водку вылила – только бы не запить.
Годы.
И вроде привыкнуть успела,
Замуж вышла,
ребенок – потом второй.
Тут вернулась с работы –
белее мела
Мать сидит, говорит:
пришел он - живой.
Петербург. Католики в костел
Собираются, уж полночь скоро.
Рождество. В салатах помидоры
Фирмы «Лето» обагряют стол.
Ля-бемоль-мажорный полонез
Подхватил сиреневую вьюгу
И провел по сумрачному кругу
Поля Марсова. Затем исчез
За Невою. В хрупкой тишине
Весело поскрипывал я снегом.
Два бомжа под черным звездным небом
Что-то совершали на огне.
Жертвоприношение. Свой хлеб
Преломили среди стен суровых
И портвейн как будто кровь христову
Разливали. Не был бы я слеп,
Увидал бы ангела. Втроем
Завсегда привычней им, сподручней
Подле клинописи той могучей
Бога обрести в себе, живьем.
Я б узрел искристый скорый рост
Инея на ветках, я б расслышал
Как скребутся в катакомбах мыши
И по Млечному пути обоз
Пробирается. Музыка сфер
С черным снегом опускается помпезно,
Снежной мессой, вызванной из бездны,
Вглубь, в Петрополь, в скопище пещер.
Соединялись пролетарии… А.Кабанов
Закат своей печальной юности,
Как феномен обогревающий,
При нынешней промозглой скудности
Храните, помните товарищи.
Чертей ловили пролетарии,
Хорош был маршал в белом кителе,
Волхвы ютились в планетарии,
Собачились мои родители.
Семья и школа дружно, слажено
Пуховым оплетали коконом.
К иконам, книгам, прочим скважинам
С опаской подвигали. Сколько нам
Досталось недомолвок, странностей:
Растили меленькими принцами,
Жизнь звездной виделась туманностью.
Но, вместе с тем, гордились джинсами,
Покупка их казалась праздником,
Удачей редкостной, поживою.
Друзья - фарцовщики, проказники.
В чем бизнес ваш? И счастье?
Живы ли?
Читалось по лицу - был очень грустный.
Не юноша – небесный нижний чин,
В мечтаньях засыпал над Заратустрой,
Витал, вникал. Почти всегда один.
Бог ограждал его. Вопросы пола
Не воспалялись, продолжали тлеть.
О бедрах девы мог сказать – виола,
И девам нравилось его жалеть.
Пошел он было по научной части,
Но не далёко – не его вина.
Распалась благодать советской власти,
Прискорбные настали времена.
Мечтами продлевают век,
Надеясь – скоро умирают,
Как угли в печке прогорают.
Чернеют как весенний снег…
Надежды раздуваю жар,
Ношу на сердце мрак подвздошный
И пепел – пух ясновельможный,
И легкий мартовский угар.
Кришнаиты повсюду, сектанты – веление времени.
Но совсем не лежит к дребедени восточной душа,
Не готова – и думать не хочет о переселении.
Карма пивом подмочена, аура не хороша.
В путь последний уходят буддисты, однако же, весело:
С пылу с жару, в огне погребальном, в дыму.
Жизнь неровно катила, кружила впотьмах, куролесила.
Было б славно устроить потеху в конце, кутерьму.
Запасти надо дров самых лучших - подсушенных, загодя.
Это дело в копеечку станет, но я накопил.
Не добраться иначе до тихой заоблачной заводи.
Я и в смерти все тот же – безумен, бездушен, бескрыл.
Бог с ним, с дубом, - осин нарубить золотую поленницу,
На осине родимой привычнее с треском пылать.
План работ опишу в завещаньи – а то ведь поленятся.
И придется мне в яме болотную жижу хлебать.
Им бы всё поскорей, подешевле – полдня не провозятся.
Жизнь ужасна, торопит, страшна её тяжкая власть.
Бузина зеленеет, болотная чересполосица,
А осина уже пожелтела, почти занялась.
Финчер, Линч День стоматолога.
Год тигра.
Перемены
Во рту,
без сожалений долгих - чохом.
Утраты спишем на плохие гены,
Судьбу, социализм – беззубую эпоху.
Как гнилозубый Маяковский лишь губами
Я улыбаюсь – мрачные ухмылки,
Натужно,
не блеснуть вставными жемчугами.
В глазах нет блеску –
смутные обмылки.
Ни прилепившейся брутальной папироски,
Ни желчного тигриного азарта.
Безрадостным, поспешным по-матросски
Прощанье видится, буквально завтра.
Год тигра наступил, мой год, безумным тигром
Принюхиваюсь – выдохлись минуты.
Претят безвкусные приевшиеся игры
Без выстрелов в себя, без атрибутов
Судьбины мужеской,
чей голос значим, зычен.
Беззубость не дает мне огрызнуться.
Я сдержан,
сдавлен,
не влюблен, не истеричен.
Так тихо за спиной – не обернуться.
Бедней демьяна бедного,
зловредней
Я ухожу неузнанным,
последний.