Удивился ли старый, потрепанный вихрь -
я не знаю. Но пышную розу ветров
я сорвал для любимой. Смерчей продувных
мне не жаль. Извлекал ли я корни из строф,
рассыпая петита межзвездную пыль,
спотыкаясь о вечность?.. Залетный упырь
норовил отворить шелестящую кровь,
но напрасно: мой утлый, заброшенный кров
у ветров на юру - строг для козней врага.
Плыли мимо унылой реки берега
и сливались вдали. А в кромешной ночи
полтергейст одинокий в тамтамы стучал,
и сползали на звук пилигримы с печи,
и текли журавлями в неясную даль...
Разливалась по гулким ущельям печаль,
суицидно с горы низвергалась река.
Как знаменье, как втора движенью меча
в занебесье маячила чья-то рука,
указуя, гоня, призывая, грозя…
На излете времен закипала гроза…
Раздуваемый былью
ныл простуженный ветер.
На плечах моих пылью
оседали столетья...
В заповедниках старого леса,
В смене лун, на далеких причалах,
Среди звезд и мерцаний небесных
Я ищу потаенных примет.
Это только начало, начало,
Только вздоха становится мало,
Только болью вонзается в душу
Узкобедрой печали стилет.
Воспаленные губы иссушит
Безысходность, тоска и смятенье.
И звучит отголосье кукушек:
Одинок, одинок, одинок...
И бреду я безрадостной тенью,
И кричу, и шепчу я признанья,
И толпой окружают виденья,
И отравою стынет вино.
Я за лесом извозчика нанял,
Сел на козлы. Спросил он: «Куда вам?» —
«Никуда! Пусть летят твои сани
В никуда! И гони во всю мочь!»
Запуржила поземка кудряво,
И заржали заливисто кони,
И извозчик уверенно правил
В никуда, в белозвездную ночь.
Попирая сугробы, законы,
То отпустит поводья, то тянет,
Осаждает и будто бы гонит,
Поднимает коней на дыбы.
Этот бег в никуда, этот танец
Соразмерен щемящему стону —
Так хрипит безнадежный скиталец
В позлащенных поводьях судьбы.
Тонут кони во времени, тонут...
Он ребенок еще и не смотрит на мир исподлобья,
Потому что невнятны ребенку лукавые фразы,
И маневры, и ложь. А вотще изощренного слова
Смысл далек от него - он еще не обжегся ни разу.
В нем живут откровенья космической маточной сферы,
Но распахнуты миру глаза, и чисты, и лучисты,
Не волнуют его, ну, ни капельки, наши химеры,
Что меж нами снуют и в углах нашей жизни повисли.
Он не знает химер! Запереть бы ту черную дверцу!
Но - пустое, он нашим учениям пагубным внемлет;
Обучая его, мы берем его чистое сердце
И небрежно роняем на грязную грешную землю…
Осень опять предрекает удачу…
Под ноги нам чудотворец незрячий
сыплет - чудной, но разборчивый мистик -
желтые листья.
Что бы мы делали, если б не эти
наши приметы. В сыром кабинете
старец сидит, чьи глазницы бездонны,
плещет в ладони.
Годы идут, но как будто на месте,
словно нам кто-то топтаться наметил,
только топтанье похоже на танцы
желтых квитанций.
Так осыпаются дни и недели,
нам непонятно - смогли, не сумели? -
эти недели наполнить гривастым,
призрачным счастьем.
Но оглянувшись назад, замечаем:
месяц, что в прошлое тихо отчалил,
светится издали канувшим в Лету
радужным светом.
Осени сон многоцветно прозрачен,
медь саксофона стенает и плачет,
словно сквозь пальцы иллюзиониста
сыплются листья...
падают листья...
стелются листья...
Ты не верь мне, я тебя выдумал,
силуэт из бумаги вырезал,
и раскрасил глаза твои дивно я,
вплел цветок в твои волосы длинные.
Я одел тебя в синее платьице,
в нем горошина белая катится,
тронул губы и тонкую талию,
тронул кистью былое, талое.
Посмотрел — ах, какая красивая,
красножелтооранжевосиняя...
Взял резинку и вытер — и сорвано
было платье, что мной нарисовано.
Вот стоишь ты, ничем не прикрытая,
даже с ног твоих туфельки вытру я,
ты стоишь, удивления полная,
но такою тебя и запомню я.
Неудобно тебе быть нагою?
Я собою тебя прикрою,
изласкаю, изнежу, согрею
и обидеть тебя не посмею.
Но не верь мне, ведь я тебя выдумал,
Силуэт из бумаги я вырезал...
Тот поиск, в котором живем и не знаем,
о том, что найдем, что потом потеряем, -
он вовсе не смысл беспрестанного бденья,
а лишь сновиденье.
Волнует оно и несет беспокойство,
и все получается криво и косо,
и вкус не такой у обыденной пищи,
и - слоем пылища.
И есть сновиденья, а сна - и в помине,
и пламя не так полыхает в камине,
и не охлаждает ночная прохлада.
Ни такта, ни лада...
Но вот расплескалась заря занебесья,
и тихая льется, взвивается песня,
из сердца несется волшебная втора
порывом восторга.
Тогда - из мерцающих сфер, из пространства,
из синих небес, пребывающих в трансе,
из праха, из вечности ли поседелой
является дева.
Ну, просто девчонка, чьи локоны длинны,
глазищи огромны, иконны, старинны,
и бархатом черным опушены веки...
И это - навеки...
И это - навеки...
Лишь это - навеки...
Мы кто? - Пилигримы, поэты, гусары,
мы пестрой ордою шумим в кабаре,
наточены перья, упрятаны сабли,
и бархатный я поправляю берет.
Отчаянно плачут и стонут гитары,
плечами под звон потрясают гитаны,
сулЯт бескорыстные ласки путаны,
и грубый, и пьяный доносится бред.
Но страсти огонь полыхает. Перчатка
сопернику вечному в ноги летит.
Осталась бутылка Камю непочата,
а звезды мерцают в ночи, как петит...
Как стих, небосвод междустрочьями заткан -
бывает, что я их читаю украдкой,
несу нонпарель междустрочий в тетрадку,
и строки унес бы, но это - претит...
Дуэль затянулась. В руках пистолеты,
и нет у соперника лучших забот.
История - вечность у этой вендетты,
и грубый варганит судьба эшафот...
Как щелкают там, в кабаре, кастаньеты!
Останутся, видимо, песни не спеты,
повиснет вопрос неотвеченный - "с кем ты?",
и саван старуха безглазая шьет.
Но кто мой соперник? Он хриплой сиреной
взвывает - летучий транжира и мот,
безумный бретер - уходящее Время,
он песен не знает, не слышит, неймет...
Как быстро кусты увядают сирени!
Меняются лица, костюмы, арены,
в окно кабаре проникает селена,
и горько, надрывно гитана поет.
Мы заблудились в синих небесах,
мы - авторы симфоний занебесных.
В их сумрачно рокочущих басах
плутают душ оранжевые бесы.
Вот мы поем разнузданную песнь,
вот мы идем расхристаны, как боги,
и наша беззастенчивая спесь
коробит небеса. Но мы — киборги,
Вот мы опять вгоняем парадиз
в кондиции разгневанного ада...
И не видать ни блика впереди,
закат земли уже давно угадан,
уже ветхозаветный близок день —
конец Начал! Но мы... начнем сначала,
но мы взлетим хотя бы на плетень
пустого мирозданья, где звучала
одна и та же песнь на все лады,
на времена, а паче - безвременья,
и допотопные опять укроют льды
земли седой усталые рамена.
Но если не киборги мы, а просто
неумные нахлебники земли, —
потопы наши суть — издержки роста,
и наше судно снова на мели,
тогда окстись, лукавый прихлебатель,
держатель пифосов - пандорьих коробов,
и знай одно: спасение — праматерь,
которой имя светлое — Любовь.
Она спасет! Она всегда спасала...
Но если в силе призраки эпох.
тогда готовь дубину и кресало,
и все опять с начала - видит Бог!
И на земле кроваво запотелой —
предвечный мрак
да маны* и тотемы...
Тогда золой остывшею пыля,
о'кей, я напишу тебя -
с нуля...
________
*мана - магия
Сыну отец подарил в воскресенье игрушку -
шарик зеленый, на нем и леса и озера,
там в буераках неведомы скачут зверушки,
там истекают закатов кровавые зори.
Давит на джойстик в запале дитя - что есть силы,
жмет с упоением детским на кнопки-гашетки -
дым замутняет над шариком ясную синь и
глокие бокры хлыняют и куздрятся штеко.
В душах огонь, и пожары в домах полыхают,
долы, однако, прохладны, прохладны лагуны.
"Клик!" на гашетку - свирепствует доля лихая,
и промышляют любовью вчерашние лгуньи.
Лупят-дубасят без отдыха малых большие,
красные белых, а белые желтых и красных,
скалят клыки друг на друга, как волки бусЫе,
а между ними воздвигнуты бранные прясла.
Стон разливается, блещет окладом иконка,
кровь запекается ржавой коростой на ранах,
давит гашетки дитя и смеется тихонько,
глядя на лики в окладах тяжелых и рамах...
Изредка бодро и борзо пары ренессанса
тихо хлыняя, нисходят на шар немудрящий,
если дитя игрового, досужего транса
дать пожелает, аще же кому захотяще,
вольно вздохнуть...
Но не вечны, не вечны игрушки,
и поломал этот шарик смеющийся сталкер...
Будто заело - бодаются бяшки и душки...
сиро игрушка искрит на космической свалке...
......Ртастные сныг лопощают верзушек анраше,
......тудбо кротоют рвата имтосвяго мээда,
......лотько дисят далиоблати снован рапаше,
......жатутся, жжут да и лавят ниву асноседа*...
Шарик искрит...
__________________
* Анаграмма. Не из "Кода да Винчи", но все же...
(продолжение)
Сон времени
И ночь приходила. И все под луной повторялось...
Уснуло и время, стреножив коней у дубравы,
и пряжу царица судьбы бесконечную пряла,
и тучи, скрывая луну, опускали забрало.
И слышен был шепот ночами: "Ты только запомни,
ты только узнай... не пройди, мой несуженый, мимо...".
И были глаза у античной девчонки иконны,
а он все шептал и шептал ее древнее имя...
Часть 2
Сто лет спустя
Бродяга-моряк в океанских скитался просторах.
Летели за судном скитальца плаксивые чайки.
Невнятным намеком казались их скорбные стоны,
туманным намеком на древние чьи-то печали.
Ночами, когда угасали последние блики,
луна, как в чадру, укрывалась в лохматые тучи -
фрагменты картины мелькали во сне, как улики,
и были видения эти надсадны, тягучи.
Его в сновидениях мучила некая странность.
Была в них таежная роща и пруд плесневелый.
Зияли немыслимых криков отверстые раны
и пепел лежал, как страницы сгоревшей новеллы.
Валун у дубравы, курган, что отсвечивал ало
от ярой луны. И ладони зеленого ильма,
и прямо под деревом девушка вдруг возникала,
прекрасна, как вечность, как вечность же - неуловима.
И девушка эта шептала, в глаза ему глядя:
"Послушай, любимый, еще ли объятий ты хочешь?", -
и к черной, небесной, усеянной звездами глади
Взвивались толпой неуемные шорохи ночи.
«Ты хочешь объятий, любимый? Еще ли ты хочешь?» -
и шепот гремел, низвергалось шуршанье лавиной,
и... он просыпался в холодном поту среди ночи
Зевал океан необъятною пастию львиной.
Погожей весною, когда отзвенели капели,
а в снежных распутных садах откипело цветенье,
на берег сошел он однажды из водной купели.
От леса на дол ниспадали причудливо тени.
Слоняясь по местности, к пестрой ватаге туристов,
пристроился он, неизбывной тоскою томимый.
Казалось, что время не движется ныне и присно,
казалось, что главное что-то проносится мимо.
На камень гранитный указывал гид, объясняя.
Он слушал вполуха, не зная, зачем ему это.
Лесная проныра - цыганка дубрав записная -
кукушка считала кому-нибудь многие лета
и сбилась со счета. "Кому же вещунья кукует? -
моряк усмехнулся. - Понять это стоило мне бы.
И что говорит проводница? Легенду какую...", -
он вслух произнес...
И тогда распахнулись вполнеба
глаза проводницы под тонко очерченной бровью,
в их синих глубинах загадки клубились, мелькали,
а небо за ней истекало закатною кровью.
Сказала она: "О любви, осененной веками"...
И канули в небыль туристы, вокруг потемнело,
скукожилась тишь; ни кукушки, ни торной дороги,
курган обозначился - въявь это было, во сне ли,
но финист ворчал в отдаленье и сеял тревогу...
Блестящие нити незаданных терпких вопросов
вилИсь, заплетались, мерцали вокруг этой пары...
А в мире действительном... были туристы. И росы,
вечерние росы на травы зеленые пали...
(продолжение следует)
(фантасмагория)
Часть первая
Вперед в прошлое
Было это в две тысячи сотом году.
Плесневели кувшинки в погасшем пруду,
на опушке лесной громоздился гранит.
Медный отсвет изменчивых лунных ланит
косо падал на камень. А мимо, стройна,
шла девчонка с античным кувшином вина.
И как сон был пленителен девичий стан,
и была возле камня поляна пуста.
Только отсвет на камне внезапно померк, -
может быть от случайных небесных помех -
но у камня взвивалась, ярилась мечта -
сновидений, забытых легенд маета:
выбиралась
душа
из гранитных
телес.
Отражался громадою в омуте лес,
трепетала звезда в заливных небесах,
над дубравой хоры увязали в басах.
И соткалась подобная телу душа,
и стесненно при виде девчонки дыша,
встрепенулась - прозрачна, бесплотна, как мысль,
а неслышимый голос в дремотную высь
уносился: "Белона, Белона, ну, что ж?
Выколачивать пыль из истлевших рогож,
силясь краски поблекшие их оживить?
О, Белона! Мне в голос теперь бы завыть...
Непреклонность твоя!.. В чем же смысл этих мук?"
А на древе познаний присвистнул симург,
стали бледными контуры странной четы...
"Ладно, Глеб... Но еще ли ты видишь черты?
И еще ли ты хочешь объятий моих?"
"Я хочу!..", - чтобы это расслышать, притих
даже финист бормочущий.
"Слушай же, Глеб,
наш союз в преломлении жизни - нелеп.
Я не раз говорила тебе, не тая -
что жила я в пучине того бытия,
где твоих и прапращуров быть не могло"...
"Что мне в правде, Белона? Каленой иглой
ворох тщетных потерь прошивая во тьме,
суденицы находят в безвестной тюрьме
непознавших любовь, и возможно, затем,
чтобы нам возвратить самый главный тотем,
тот, что бренность у нас отнялА. Если так"...
"Милый Глеб, ты поэт... Но мешает пустяк...
Хорошо... я забуду о правде на миг,
понадеюсь... Ну что же, меня обними,
и попробуем... канем с тобой, менестрель,
под лукавой луной в золотую пастель"...
Как печально мерцали Белоны глаза,
и с ресницы, кипя, покатилась слеза...
Но отчаянных вежд рассыпая лучи,
Глеб в объятия грёзу свою заключил...
Только крикнула скорбно в лесу дребезда,
и нашли
пустоту,
полыхая,
уста.
"Блажь твоих судениц... Пряжа дряхлая мойр"... -
прошептала Белона.
Вдали вострогор
отозвался на крик дребезды. И восток
озарил на кургане упавший листок
одинокого ильма. Растаял под ним
контур девы. В гранит же, Денницей гоним,
уходил, исчезал, от отчаянья слеп,
неприкаянный Глеб.
И закончится день, и погаснут лучи -
Хлынет ночь...
и холодная
вечность
в ночи...
______
* Белона - античн. имя
Финист, дребезда, вострогор - птицы
слав. эпоса
Суденицы - то же, что парки,
мойры - в римской и греческой миф.
(Продолжение следует)
(фантасмагория)
Новелла шестая
Тень
Беленела заря, накалялся восток
полошилась, сгущалась, топорщилась тьма,
птица финист* гудела в охриплый свисток,
клекотала, пугливых сводила с ума…
Пробирался ловец по извилинам снов.
В голове копошился старинный мотив -
наставленье смешливого деда:
«Сынок,
много тайных забот у тебя на пути -
натяни тетивы непокорной струну,
как стрела будь стремителен, точен и скор -
если голову ловко, в момент повернуть,
можно ухо свое увидать за виском...
можно тень изловить пустоглазую. В ней
птица Феникс поет воскресения песнь.
Излови свою тень - будет небо синей,
станешь видеть судьбы указующий перст»…
Внук лелеял и пестовал странный посыл,
а с друзьями над сказкой смеялся. Когда ж
оставался один, все он глазом косил,
и охватывал душу тревожный кураж.
Осторожная спутница - верная тень
с той поры неспокойна была, словно страх
поселился в пятне, и бесплотный тотем
трепетал на семи вездесущих ветрах.
Но уже изготовился ловчий к броску
и решился, и ринулся, и... - ухватил...
Взорвались, закипели в горячем мозгу
заполошные клики, стенанья сивилл.
Тень шипела, плевалась, рвалась, а потом
повлекла победителя в мрачный тоннель,
окрутила его, как голодный питон,
утянула в прибежище древних теней.
И почудилось снова ему: "Эх, сынок!
Ты уж деда прости... Пошутил я тогда...
Вот же старый дурак! А гляди-ка, ты смог,
пронеся эту придурь мою сквозь года"...
И затихли слова. Леденящий туман
убаюкал ловца. И последняя мысль
изогнулась причудливо... смолкла.... а тьма
возносила беднягу в последнюю высь...
Тишина...
Но ввинтилось пунктирное «ре»
так, как будто на стыке веков граммофон
вдруг заело в глухом коммунальном дворе...
и –
миазмы... полынь... розмарин... хлороформ...
И как будто бы сорваны двери с петель -
голосами больными наполнилась темь:
«Ты, ловец, заплутал... не твоя эта тень...
не пришло еще время утрат и потерь»...
…
...Время шло... И теперь пустоглазая сыть
как ни в чем не бывало, лежала у ног...
изолгались судьбы беспросветной весы
под неверной, бликующей, ржавой луной...
Эпилог
Однажды увидел ловец как кого-то убого
хоронят, и молвил, и сам подивился порыву:
"Постойте, несчастные! Вы ведь несете живого!",
а люди смотрели на странника косо и криво,
однако сказали: "Посмотрим!", - надежды не чуя...
священник распятьем размахивал грозно: "Изыди!",
но ветер ворвался уже в домовину, врачуя -
из мертвых
восставшего
каждый
прохожий
увидел...
Все это осталось на той стороне сновидений...
Остались в дубравах печали, надежды и вздохи.
Охотник по городу брел, провожаемый тенью,
и падали снеги -
последние
козни
Евдохи...
Мы разбросаны по миру,
По чужим незнакомым дорогам.
В жилы едкими спорами
Впитан наш вековой генофонд -
Нам идти скоморохами
Еще долго - до часа, до срока.
Нет, мы не были робкими,
Отправляясь в роскошный бомонд.
Мы смеялись и плакали,
И себя, как рюкзак, собирали,
Наши челюсти клацали,
И губа обнажала клыки.
Той ли славой увенчаны?
Мы у Клары не крали кораллы.
Наши возгласы вечные
Были вроде дорожной клюки.
Были помыслы ложными.
Как из лагеря страстные зеки,
Мы под хилые лозунги,
На хмельную свободу рвались.
Наши дикие зенки
Устремлялись к чужим горизонтам.
И свистящими розгами
Наши мысли над нами вились.
Запоздалыми родами
Нам аукнулись наши резоны.
Нашей старенькой родины
Так безумно прекрасны черты.
Наши древние боги
Вслед за нами бредут по дороге,
И усмешкою тронуты,
Наши скорбно отверстые рты...
(фантасмагория)
Интерлюдия
Путь к Себе
Кто же знает этот пресловутый верный путь,
рваными бликами едва мерцающий
в путанице сновидений?
Думая, что вы на верном пути,
вы вдруг обнаруживаете однажды,
что пришли к точке исхода.
Верный путь,
как волосы красавицы на неверном ветру:
поди разберись - в какую сторону
направлено их струение.
Но бывает и так,
что ты движешься, следуя первому,
слепому, как путь пилигрима, порыву.
А путь уже изменился,
потому что изменился ветер,
дующий из бездны времени,
и ты все бредешь, и тяжелые,
с виду прозрачные фиги-инжирины
зашоривают глаза.
И потому твой взгляд
направлен, скорее, внутрь,
нежели к цели.
А не достигнув цели,
так и не придешь к самому себе.
И не увидишь
как черные и серые кошки твоей судьбы
брызнули врассыпную.
Новелла пятая
Пойманный сон
Темный лес. Небывалый бездонный покой -
цитадель древоликого бога.
Бог рисует во тьме суковатой клюкой
контур огненный единорога,
как намек...
А из глаза сочится слеза,
глаз другой и закрыт, и всевидящ.
Прохрипел: «Ты не медли, ловец! Полезай!
Так из морока зыбкого выйдешь...
Ты ловец? Ты на что в отрешенье горазд?».
Видит ловчий: мерцая и маясь,
в кроне дерева очи любимой горят,
«Поднимайся, - кричат, - поднимайся!».
И взлетел, и погиб среди первооснов -
все опять! все с нуля! все с начала!
ничего на потом! - во вместилище снов!
не жалея!
не чуя!
не чая...
В заблудившийся мир, в заповедную тишь,
напролом, в передряге калечась,
а вокруг - перехлопы обманных шутих…
волхвование,
блажь…
бесконечность...
Интерлюдия
В шелках теней
Причудливо движутся синие тени,
колышатся, грезятся, шепчут... Не те ли
они, что волхвуют в шелках на полянах -
и в мадаполамах?..
Зелеными кольцами пар от пера шел,
Когда я писал, размышленья поправши…
...Ну, кто там, за елью, глазами мерцая,
луну созерцает?..
Мираж...
Там, смакуя хореи и ямбы,
бродил я. Но может быть то и не я был.
И видел я тонкой поэзии выдел...
А может не видел...
И шепот стелился: он бледен! он бредит!
он беден во мрачной и призрачной срЕди,
но лезет, внагую себя рассупонив,
в колючий шиповник...
Мне так заповедны чащобы любые,
где сны промышляя во небыли-были,
брожу по тропАм, что грибами пропахли,
и только в мечтах ли?!.
А тени мерцают, а тени струятся,
и не устаю я тому удивляться -
как ситцевы рощи берез и осин
в чернеющих
хвоях
таежных
лесин…
(продолжение следует)
Новелла третья
Окаем
Нехожеными тропами ловцы,
судьбы чужой шаманы и льстецы —
скользят и ныне... уж который век,
идут ночами, не смыкая век...
Неведомый, другой, сторонний мир...
Я там бывал. Я там бродил во сне.
И сон меня не сказками кормил —
мир ждал меня и пялился вослед,
И сам собой из грёз являлся стих —
оставив тело, в бездну вознестись,
где смысл так пронзителен и прост,
где тщетным не останется вопрос...
Когда к утру я возвращался вспять,
Чтобы забыть и что-то потерять,
он мне дышал в затылок и шептал,
он был похож на старого шута,
смеялся он и снова звал в полет
и обещал мне избавленье от
дневных забот и от унылых чувств.
моих касаясь пересохших уст,
он живость им и влагу возвращал...
Взвивались крылья звездного плаща,
ютилась ночь, безумная луна
катилась вдаль — по окаёму* сна...
__________________
*окаём — окантовка, окаймление,
в отличие от «окоём».
Новелла четвертая
Доля
О таинствах жизни цыгана немногие знали.
О странных его переходах во тьме сновидений
не знали и вовсе. Его таборяне прозвали
округло и точно — Лекало.
...Коробились тени
из тех, что пугают, змеясь, на нехоженых тропах
прохожих напрасных... Безликие тени поганы,
толпятся они и взирают на странников робких,
и слабых душою смущают, тревожат, пугают.
Где хмарь заблудилась в кустах потемневшей сирени,
где ужас ночной заставляет шептаться деревья,
на узкие тропы во тьме выползают коренья,
и падает путник, и вехи теряет, дурея.
Скользит по невидимым векторам мрачный Лекало —
искатель души заплутавшей, идущей навстречу.
А переплетенья путей в сновиденьях лукавы,
и мнится цыгану — он лишний, невстреченный третий.
Но надо успеть, ибо время имеет пределы.
но важно настичь, распознать похитителя доли.
А там, где прозрачные тени, кружась, поредели,
стоит на распутье седой и ревнивый католик
и держит распятье, неверные сны разгоняя,
стоит иудей, костерит незаконные хляби,
и брахман, и дервиш ислама с душою гунявой* —
сверяют схожденья на лимбах своих астролябий.
Им тоже зачем-то нужны заплутавшие души,
их видит Лекало и мимо скользит незаметно,
кто знает — святые они или просто кликуши,
чьи души озябшие греются возле Заветов...
Во снах не бывает прямых и отчетливых линий,
обрывки, обломки, фрагменты, намеки и пятна,
там души скитаются, лунным сияньем палимы,
сжигаемы буйной луны стороною обратной.
Он слышал, что женщина, будто, не мягкое мыло.
Она не измылится, — ромы*, скучая, смеялись.
Не верил Лекало, и лишь нажимал на кормило,
а доля, как речка, впадала в закатную алость.
И некий ловец громоздил в этом русле плотину,
вплетая в потоки недобрые толстые пальцы,
и стало так тихо. И скоро зеленая тина
связала поток... В этой речке уже не купаться...
Чем ближе скиталец к развязке, тем меньше покоя,
рассеялись тени, и ночь затаилась в ложбине,
уже и посланцы рассвета расселись по коням,
но тиной опутаны гладкие плечи любимой,
а рядом раскинулся табор, и плакали скрипки,
и пела цыганка: «Наанглэ, наанглэ, ромалэ!*», —
«Вперед, за звездою цыганской». — И слышались вскрики
в застывшем потоке, а может быть — всплески печали...
Соткался мираж, стали четкими блики фрагмента
того сновиденья, где доля цыгана дремала,..
звенели мониста, струились отчаянно ленты
и пела цыганка: «Наанглэ, наанглэ, ромалэ!»...
_________
* гунявая — потертая, облезлая, затасканная (старо-русск.)
* ром — цыган (цыг.)
* наанглэ, ромалэ! — вперед, цыганы! (цыг.)
(продолжение следует)
фантасмагория
Прелюдия
Удивился ли старый, потрепанный вихрь —
я не знаю. Но пышную розу ветров
я сорвал для любимой. Смерчей продувных
мне не жаль. Извлекал ли я корни из строф,
рассыпая петита межзвездную пыль,
спотыкаясь о вечность?.. Залетный упырь
норовил отворить шелестящую кровь,
но напрасно: мой утлый, заброшенный кров
у ветров на юру — строг для козней врага.
Плыли мимо унылой реки берега
и сливались вдали. А в кромешной ночи
полтергейст одинокий в тамтамы стучал,
и сползали на звук пилигримы с печи,
и текли журавлями в неясную даль...
Разливалась по гулким ущельям печаль,
суицидно с горы низвергалась река.
Как знаменье, как втора движенью меча
в занебесье маячила чья-то рука,
указуя, гоня, призывая, грозя…
На излете времен закипала гроза…
Раздуваемый былью,
ныл простуженный ветер.
На плечах моих пылью
оседали столетья...
Новелла первая
Морок
В заповедной полночной глуши,
где Синильга ущельями бродит,
где симурги над лесом летят
и несут на закрылках людей,
где гранитный нетронут лежит
мшелый камень-вещун у дороги,
где стремительных белок-летяг
нет существ среди леса лютей,
там неслышно, бесплотно скользят
по нехоженым сумрачным тропам
чьи-то смутные рваные сны,
чьи-то древние тени — вослед.
Разглядеть их, пожалуй, нельзя,
только вздох, только сдержанный ропот,
только морок обманной блесны
и слеза на прозрачном весле.
Потаенной угрюмой реки
неподвижны заросшие воды.
Длинновласая хмурая тинь
в кроны тянется, смысл тая.
Чьей-то темной, но ловкой руки
тень закрыла тропу перехода
снов из сонма тягучих рутин
к запустению небытия.
Сквозь лесной вековой бесприют
смотрит желтое око Селены,
стелет в дремлющих кронах обман,
и стенают ночные певцы.
Но веками упорно бредут
по тропинкам чужих сновидений
через мрак и холодный туман
снов усталых седые ловцы.
Новелла вторая
За гранью
На задворках умерших миров,
в суетливых междометьях звездных
малые арканы* из таро
встали в ряд. Притихший этот строй
сохраняет древние угрозы...
И скрипит гусиное перо.
Верно, тАм преамбула творца,
и блуждает путаная тема
в мимике потухшего лица,
бледного, быть может, от винца
из лозы капризного эдема...
Рыцари, шуты, и короли... -
раскидала старшие арканы
ворожея черными руками
в звездной феерической пыли
и стоят в пентаклях истуканы.
Вот король - сутул, вихраст, упрям,
что-то в спицах... что-то быстро вяжет...
Ба! Да это Лир из старых драм -
спицы утащил у норн и пряжу,
и сучит судьбину... дочерям...
Растянулся в бесконечный нуль
кривобокий эллипс мирозданья,
и мятежный мир с пути свернул,
мир во сне насилует весну,
ржавыми взнуздав ее уздами -
Вот и нет весны... Но есть мираж -
малое подобие экстаза,
А на картах все-таки - марьяж,
потому-то мир бросает в раж,
в тайное мерцанье хризопраза...
Девочка... синеющий дворец,..
Нет, не Бесс в тиши попутал Порги,
просто закупил весну купец -
тамошний непроходимый спец
беспросветных рукописных оргий.
Но возможно устоит она -
девочка на выдуманном шаре,
Только бы ее не утешали,
только не несли бы ей вина
олухи Эвтерпы из кошары...
Что так вздуло капюшоны змей?
Что фортуны обруч провернуло?
Пустоты параметры измерь -
лабиринта пятигранный улей -
и войти в бездонный склеп сумей.
Там углов невычисленных много,
несусветных множество стихий...
Богово вернуть бы надо Богу,
вот мы и несем
к его порогу
наших душ
безбожные
стихи.
____________________
*арканы - карты таро; старшие арканы - козыри карт таро.
Между старых домов, в цепенеющем ветхом затишье
Шла девчонка, дивясь иллюстрациям осени пышной.
Переростки с гитарой, нетрезвые мысли лелея,
Видят вдруг — Дульсинея.
Дульсинея, Селеста она или, может быть, Ольга,
Только ей бы послушать советы разумного толка —
Не ходить бы туда, где бессилен от всякой напасти
Оберег на запястье.
Но она Дульсинея, чей рыцарь витает в пространствах,
Тоже тихо витает в пастели осенних романсов,
И звучат в ее сердце любви беспечальной сонеты,
Что неспеты, неспеты.
Так идет, очарована древнею тайной раздумья
Ни о чем, обо всем — о тревожном огне полнолунья,
О безумии красок. Во взгляде мечты поволока
О легендах далеких.
И глаза васильковые не замечают угрозы,
Только вот всполошились в руках ее чуткие розы,
Лепестками укрылись: спасайся, беги, Дульсинея,
Стройных ног не жалея.
Но в душе, возгораясь, толпятся старинные руны.
Вот прошла и случайно задела гитарные струны,
Из аккорда взвилась, словно кода, звенящая нота —
Расступилось болото,
Расступились охотники злой и бесчестной потравы,
В изумлении окаменели — что левый, что правый,
А она себе шла, и цикады слагали ей песни,
Ей — девчонке Селесте...
Потрудились славно фарисеи,
в душах поселившие разлад...
потому уехал я на север,
но уехал вовсе не со зла.
Говорят, на севере суровом
обитают гордые мужи;
там, по слухам , сорваны покровы
с тороватой хитрозадой лжи.
Я уехал. Подо мной соловый
конь копытом землю попирал.
Грозно позади звучало Слово —
фарисейский слышался хорал,
но все тише... и уже невнятно...
как отзвучье заунывных сутр...
Ухожу все дальше, в те пенаты,
где ясна и безыскусна суть.
Север же — укутан был снегами,
как японец белым кимоно,
и пурга с метелью выли гаммы
и вздымалось небо надо мной.
Благодать! Еще увидеть где бы
этой сказки снежную волну?!
Встрепенулось сумрачное небо
и на ель подвесило луну.
А соловый конь ушами прядал,
и в душе я пестовал вопрос...
Лампион луны светился рядом,
словно он навечно в хвою врос...
Но волхвуют продувные зимы
и светильник в ельнике угас —
Все в пустыне жизни исказимо
все смешала стылая пурга....
Простирались зоны и деревни,
а над ними — заполошный стон,
пропадали заживо царевны
и бродяжек брали на постой...
Сказочник за дальним перегоном —
странный мне подсказывал ответ:
нет Небес, Мидгарда* тоже нет —
морок всё,
мираж
и время
Оно...
________________
*Мидгард-земля" древнее, мифологическое имя нашей
земли; "земля" - это родовое понятие, практически,
синоним слова "планета".
Были ретроспективы отчетливы и обозримы,
в них роптали басы и вздымались торжественно своды,
уходили навеки из жизни кромешные зимы,
надвигалась гигантская тень вожделенной свободы...
Но в твоих сновиденьях дремучих, отчаянно белых
много линий напрасных и бликов, мгновенья короче,
в них пугливые шорохи, плески ревнивой купели,
освятившие лживых посулов убийственный прочерк.
Шелестящие мороки страсти и бред вожделений,
мельтешение душ, источавших предательства запах.
Отчего же я вдруг преклонил пред тобою колени,
изумляясь восходам твоим, уходящим на запад?
Растревожена вкрай, ты не верила, ты вопрошала, —
возгорались глаза, фейерверком вскипали вопросы —
Где ты был... ну откуда ты взялся свободный и шалый?
Видишь: здесь пустота...
пепелища остывшая осыпь.
И тогда я ответил смеясь — а душа трепетала
черноклёном, помеченным в ночь на Ивана Купала — :
Я не взялся.
Я был — как бывает трава — у дороги,
по которой летели твои
беcприютные
дроги.