Вера Тугова

Памяти А.И.Солженицына

Мир опустел. Теперь куда бы

меня б ты вынес, океан?

Судьба людей повсюду та же:

где капля блага, там  на страже

Иль просвещенье иль тиран.

( А.  Пушкин)

Думал, горестно вздыхая,

Что друзей-то у него,

Кроме дедушки Мазая,

Не осталось никого.

( Н. Рубцов)

 

Средь ежеутреннего хлама

взметнулась горестная  весть,

но мир молчал, молчал упрямо,

не зная, как её прочесть.

 

И мелкое, склонясь над крупным,

решало свой минутный  спрос,

когда затверженное  утро

стремглав летело под откос.

 

Он в одиночестве невольном

привык вершить свои дела,

лишь откликалась эхом дольным

ему России синева. 

 

Он и один был в поле  воин, 

сквозняк пробравший до костей,

суровой истины достоин

средь свистоплясия чертей.

 

Свидетель правды и позора,

раздрай опрични, депресняк,

истошный крик: «Держите  вора!»

не заглушит его никак.

 

Куда б ни правил жёсткий вектор,

как ни визжала бы молва,

он не был лишним, не был третьим,

когда отстаивал права

 

Твои на правду и свободу,

тот единичный человек,

что открывал в пустыне воду,

опередив жестокий век.

 

Гони его жезлом железным,

славолюбивый имярек -

не будь его, проклятой бездны

мы б не расслышали вовек.

 

Заткните уши, моралисты,

в свой свято веруя шесток,

он в вашей грязи будет чистым

как человек, который смог

 

Один подъять всю эту гору

и, оглядев страну окрест,

посмел сказать: «Проклятье своре!»

и наложил свой честный крест.

 

С тяжёлым открывался скрипом

тот замурованный подвал,

где в ослеплении великом

коварный лектор ликовал.

 

Молчит познавший правду стоик,

и задыхается клеврет,

трещат прогнившие устои,

но не спешит пробиться свет.

 

Так перекрашенные звери

чужого чуют за версту…

Народ ему, конечно, верил,

как верят снам или посту.

 

К ограде скромной приближаясь,

несли поклоны и цветы –

ту незапятнанную малость

твоей, Россия, красоты.

 

И постояльца поминая,

неслась, крылами трепеща,

матрёнина душа живая,

защиты и тепла ища.

 

3 августа. 2008 г.

( К 50-летию опубликования книги А. И. Солженицына « Архипелаг Гулаг»).

---

Промежуток

Дубовый листок оторвался от ветки родимой…

 

Ноябрь, ноябрь… А павшая листва

ещё блистает пышностью былою,

и ты стоишь пред хрупким аналоем,

не ощущая тлена торжества.

 

Сверши надежды скромный ритуал

и отпусти взыскующее бремя –

тот промежуток, где во власти время,

а ты лишь призрак средь его зеркал.

 

Смирись с потерями,

как этот звонкий лист,

стремящийся к земле,

не смят и золотист.

Ещё кружится он

над отчей головой,

уже ничейный, чуждый,

неземной.

То к небу близится

под ветровым потоком,

то льнёт к земле,

к её святым истокам.

Стихиями  стеснён

волнуется, дрожит,

зовёт кого-то,

чем-то дорожит.

Не в силах

окончательно расстаться

с родимой веткой,

потерявшей плод…

Но как немыслим 

бренности полёт!

Как манит крона.

Как мерцает свод.

---

Путник

Он живёт на краю одинокой зимы,

он не знает  ни рифм, ни размеров, ни строф,

но слагает стихию своей полутьмы

в занесённой избушке из чистых снегов.

 

Есть собака и время, текущее вспять,

посреди тишины и дорожных примет,

от людей отстранясь, он  запишет в тетрадь

все свои заклинанья на дюжину лет.

 

И, наверное, сны, ведь кругом тишина,

а входить в тишину так привычно из снов,

лишь внимает ему вековая сосна,

бросив снежную горсть из небесных стогов.

 

Он обходит владенья свои прямиком,

не богат и не беден, довольствуясь всем,

то прорвётся по снегу в большак–бурелом

и стоит , созерцая забытый тотем.

 

И всё видится, чудится, мнится ему,

что лесные каракули стоит понять.

Эту нежить и быль, завещания тьму

он запишет по–птичьи в лесную тетрадь.

 

То примятым следом, заплутавшим в метель,

то согнутою веткой, увязшей в снегу…

Карусель здесь, такая блажит карусель:

то ли явь,  то ль виденья теснятся в мозгу.

 

Ротозей, простота, дурачок-лесовик…

Сколько их, ошалевших от жизни, бредут

на какой-то неведомый зов или крик,

оглянуться спешат: не его ли зовут?

 

Но о чём говорить, где беззвучны слова:

снежной пылью мелькнут, островерхим лучом,

исчезают , как прах, посветивши едва,

и опять тишина, полусон,  бурелом.

 

Несказанность его от избытка души,

разрывает сознанье двойная тоска:

он научен считать ветхой жизни гроши,

но глухая вселенная бьётся в висках.

 

А потом он уснёт, утомившись блуждать,

да и стужа такая, что стынет душа,

и найдут вместе с ним, безымянным, тетрадь –

полустёртые буковки карандаша.

 

Растворится нелепый бродяга в тиши

ни своим, ни чужим в непомерности строк,

только склонится ветка, камыш прошуршит,

завершая его очарованный срок.

 

И промыслит истец из иной стороны,

нить принявший из рук прозорливца- слепца,

и его постоянство, и боль без вины -

на развилке дорог без начал и конца.

---

Без возврата. Памяти сына.

МАЛЫШ

Ты летаешь, смеёшься, пылишь,

к облакам прислоняешь коленки

или бьёшься в сердечную стенку

заплутавший в пеленах малыш.

 

Эти сосны, трава, переезд,

стук колёс по железному краю.

Я тебя не увижу, но знаю -

в сгустках солнца прочерчен твой след.

 

Ты во всём: лепечи, не молчи -

видишь: с солнцем проснулись грачи -

собираться в дорогу - причина.

 

Лишь для птиц твой понятен язык -

этот с неба сорвавшийся клик -

на подножие жизни звериной.

 

МАЯТНИК ПАМЯТИ

 

Всю ночь метались ветви за окном,

о стёкла тёрлись с визгом нестерпимым,

пружина ночи то сжималась в ком,

то распрямлялась песней муэдзина.

 

Стекала струйками воды тяжёлой взвесь,

как след слезы, изломанный и близкий,

и занавес летел наперерез

безумным танцем дикой одалиски.

 

Шумела вековая злая муть,

застив дороги и деревьев лица,

шептала тьма: довольно, позабудь

скрести ту память, плакать и молиться.

 

Но в темноте всплывали острова-

твоей души ослепшей рваный космос,-

ласкалась позапрошлая трава,

и руки гладили волос медовых колос.

 

Мы шли по краю комканого рва,

цвели кудряшки вспыхнувшего мая.

Бежал малыш, плескалась синева

в его глазах, за каплей капля в небо утекая.

 

Совал мне в руки встрёпанный букет,

бросал на грудь и снова мимо мчался,

безумно лёгкий, призрачный на свет…

Ловлю руками - как же он смеялся!

 

Мать и сын. Метки жизни.

 

В ночи дорога. Полная луна.

И небо - океан в торосах

с долиной убелённых облаков.

Со мной малыш,

случайный лучик света,

среди миров, разъятых беспощадно

плывёт у материнского бедра.

В родительской покуда теплоте,

из шрамов и ожогов звёздных неба

заманчивую лепит он картинку.

Его вопросов милый кавардак

смущает негу венценосной ночи

и сердце тяжелит.

Слова его, как яблоки, шуршат

и падают в сплетенье трав дорожных,

в их шерстяные мягкие корзинки.

Мои слова, не достигая цели,

цепляются за скомканную мглу-

ответчиком мне быть не по себе.

Луна лепная выплыла из туч

и ликом нарисованным играет:

то в мрак уйдёт, то вынырнет опять.

Потоки света стелются за нею,

как Парки позолоченные нити.

Малыш к луне протягивает руки,

стараясь хрупким пальчиком потрогать

её тугое выпуклое око.

В нём просыпается взыскующий творец,

а искушенье слишком очевидно.

Насквозь земной, он не проник ещё

в астральный холод мёртвых обобщений.

Мы с ним одни, одни, как существа,

пришедшие неведомо откуда,

чтоб оживить картину

безлюдной загустевшей зрелой ночи.

Прелюдией земного ему звучат

иероглифы деревьев,

их тонкие рисунки - отраженья

в эмали неба, и близкий дом

на снеговой поляне

с дымком игрушечным

из розовой трубы.

Всё это живо, как в чудесной сказке,

и просится на лист для воплощенья…

Мне ж скитаться вечно

по этим обескровленным равнинам.

 

А дома всё как прежде:

разбросаны игрушки на полу,

блестит зрачками

лупоглазый мишка,

приветствуя домашних.

Под тёплым светом лампы на столе

рисунки межпланетных кораблей.

И динозавры… их луга и плавни.

Бревенчатые стены

источают аромат сосновый леса.

Печи зев ещё хранит

последнее тепло.

Приятно приложить к её бокам

озябшие ручонки

и ощутить невидимые волны,

как тёплые коровьи воздыханья.

Здесь - дом,

покинутый случайно , ненадолго,

и радостно найдённый

на звёздной карте малых расстояний,

где меток неизменно постоянство:

Дом… Яблоня… Дорога полевая…

 

Лихолетье

 

Я вязала тебе сорочку:

пряжа облака, стебли трав,

выплетала за строчкой строчку,

нитью солнца концы спаяв.

Вырос сын - красотою в дочку -

маков цвет, соловьиный нрав.

 

Я ковала тебе кольчугу,

мастерица железных дел,

диски лун закрепляя туго,

чтоб металл под ударом пел.

Только с недругом или другом

побрататься ты не успел.

 

Я слагала пути да были,

всё по доннику с васильком.

Ты, хлебнувший полынной пыли,

по стерне пошёл босиком.

Те следы ещё не остыли -

Гамаюн их прикрыл крылом.

 

Я тебя создавала крепким,

словно вещего дуба кость,

только хрупкими стали ветки,

надломилась живая ость.

Смотришь в мир, как птенец из клетки, -

этой жизни нежданный гость.

 

Вот стоишь на ветру в сорочке

с отрешённым чужим лицом,

дни идут, не дают отсрочки,

время снова жить напролом.

Лишь ушедших годов заточки

всё пылают в твоём былом.

 

Средь иных прозвеневших строчек

многоточьем означен век -

одиноко твоё бессрочье

драгоценный мой имярек.

 

Рожью шли, пробираясь к лесу,

снова ты - мой родной малыш.

Утекает слезой аскеза -

под свинцовым дождём стоишь.

 

Ветер полю ерошит гриву,

время лечит, но бьёт больней.

Ты уходишь в ржаную ниву,

в спелой дали сливаясь с ней.

 

Одолень

 

В полусознанье бредила, плыла,

истошным криком горе заметала,

искала прошлое - счастливое начало

в осколках драгоценного тепла.

 

Пока за гробом под руки вели,

невидяще глаза её смотрели

на призрачный лесок в осенней спели,

на ближний путь и облако вдали.

 

Уставшая от боли и забот,

цепляясь за родную пуповину,

свой взор незрячий обращала к сыну

в надежде на чудесное: вот- вот…

 

Прощание затмило горизонт,

и небо опрокинулось, а ниже

ещё дымилась огненная ниша,

роняли травы рос холодный пот.

 

И контур алебастровой руки

ещё хранил инерцию движенья,

как антики скульптурные творенья

в осколках, в  дребезгах всё цельностью крепки.

 

 

Наутро, поднимаясь тяжело,

в молчании кормила скот и птицу

с единой мыслью – только б не свалиться,

хоть непонятно было: для чего?

 

И где, скажи, блуждал её покой?

Железная одна необходимость

являлась, как непрошеная милость,

всегда одна и вечно под рукой.

 

Необходимость выстоять, идти

и кровью метить будние одежды,

и заходиться в боли, и , как прежде,

исходные нащупывать пути.

 

Там одолень-трава с тобой - живой:

купальницы листочек затрепещет.

Как в детстве, колыбельный голос вещий

твоих полей под слёзной пеленой.

 

Блеснёт на солнце медный зверобой

и, как ребёнок, за полу потянет

на свет и в жизнь забывчивую няню,

к руке прижавшись рыжей головой.

 

 

А ты, из жизни извлекавший смертный дым,

ты не скорбишь , не ропщешь, не тоскуешь –

один среди своих давно кочуешь:

равно отвергнут и равно любим.

 

Ты средь веселья общего иль муки

не отзовёшься сердцем ничему,

и нет предела знанью твоему,

лишь темноту ощупывают руки.

 

Есть у меня сыночек…

 

Есть у меня сыночек,

мой маленький дружочек,

пыланье нежных почек

на грубой ткани ран.

Мой аленький цветочек,

мой ангел, мой изъян.

 

Теперь какое дело

мне до твоих проделок,

до топота в прихожей

и грубой брани вслед?

Есть только хрупкий лепет

да  ломкой жизни трепет,

их музыка дороже

твоих беззвучных лет.

 

Стреляй хоть в грудь ,

хоть в спину -

теперь неуязвимо,

теперь и вполовину

не больно, как тогда.

Но если тронешь почки,

кулачики-комочки,

жизнь умалится в строчку.

Беда тогда, беда…

1985 год

 

Голова ль ты моя удалая…

 

Голова ль ты моя удалая,

долго ль буду тебя я носить?

Забубенная жизнь, кочевая,

непролазны  татарник да сныть.

И пора бы склониться устало,

к тем кустам убелённым прильнуть,

заснежиться в своё покрывало,

только воздуха выдохнуть чуть.

Промелькнуть,  как  досадное чтиво,

в колокольцах дорожных помех,

беспечально, по- птичьи счастливо

опрокинуться в солнечный смех.

Пропылить без скользящих  намёков,

без досадных , пугающих снов,

лишь сама по себе, ненароком

порассыпать земной суеслов.

То-то небыль: светло, одиноко,

только порх за тобою да прах

размыкали б вселенское око,

потускневшее в чьих-то глазах.

 

Тугов А. (ранние стихи)

 

***

Киваю молча головой

осенним будням,

тем, что зовут меня с собой

к домам и  людям,

к судьбе, проложенной навек,

бетонным руслом,

где исчезает человек

в канале грустном.

 

Латает город изнутри

свою кольчугу,

ложатся дни, под фонари

ложится вьюга.

Не стерегу свои слова

от каждой встречи,

не избежала голова

противоречий.

 

Идёт по улице, спеша,

моя фигура,

не избежит моя душа

акупунктуры.

Не избежит и сентября,

где ветер свищет,

где не очистить якоря

от стаи нищих.

 

Но длится век, и на стекло

ложится краска

историй каменным теплом,

историй сказкой.

На габаритах площадей

полно народа,

в глазницах каменных людей

зрачок свободы.

 

***

Я слышал, что бывает

неторопливый час,

я видел, как тускнеет

заброшенный алмаз

и как в телеге снега

с названием «Ковчег»

плывёт тоскливо лысый

несложный человек.

 

Его дорога мимо

оставшихся огней,

его усталость – сила,

он жизни не смелей.

Исход его неважен,

он вычерпан и смят,

и не конкретен даже

окоченевший взгляд.

 

Я слышал, что бывает

такое не у всех,

что кто-то разжигает

потенцию на грех.

А прочих увлекает

работа миража.

Движение в телеге

со станции Душа.

 

***

На пути от отзвука до слуха,

проклиная мир в своём родстве,

осени замёрзшая старуха

закричала в скошенной траве.

 

В профиль узнаваемая всюду,

тенью ветра корчится в воде,

и холодным неизбежным чудом,

и туманом залито везде.

 

Рвёт ресница пустоту дороги,

облака спускаются в поля,

и висит на кончике тревоги

нежелезный листик сентября.

 

Жёлтый царь

 

На Востоке кончилась жара,

Жёлтый царь не обрывает вишню,

километров твёрдая кора

остаётся сладко неподвижной.

 

Жёлтый царь – распахнутый ларец.

Пустота и мудрость строят город.

Глубину ларца хранит мертвец,

вечный, обособленный и голый.

 

Без любви, без страха, без конца

на исходе утренней молитвы

на куски разбитого лица

он взойдёт, не принимая битвы.

 

В двери солнца, в путь небытия,

постепенно приближая к цели,

космос сердца в толще янтаря,

пойманный оптическим прицелом.

---

На малой сцене (Черновики)

Глава первая. ПРИБАЛТИЙСКИЕ КАНИКУЛЫ.

 

Как тон найти для этой малой сцены,

какие подходящие слова

озвучить, чтобы не было подмены,

чтоб после не болела голова?

Лепилась осень в окна канифолью,

горячих клёнов лапой огневой

мела по стёклам, силилась невольно

в девичий храм ввести порядок свой.

 

Там, за окном, наш дворик бушевал

последним жаром осени влюблённой,

и ворохи с деревьев оголённых

листвы калёной стлал на пьедестал,

где Лебедев-Полянский, наш герой,

стоял по пояс в ступе огневой.

Казалось, что вот- вот он взмоет в небо,

всем чувствам нашим ветреным в потребу,

и улетит в небесные врата …

Дорога, к счастью, всё ещё пуста.

 

Но в тихом, усыплённом книжном зале,

Флоберу мы поклоны отдавали

и плакали с несчастной Бовари,

испачкав пальцы в собственной крови.

О, боже мой! Где годы те мои?

Флобер, Тургенев за руку вели

под вздох и шорохи придуманной любви.

 

Прибалтика. Озёра. Лёгкий бриз.

Воспоминаний звучный парадиз.

А доктор, то ль Флобер, то ль пародист,

лечил мои запущенные гланды,

плескал мне в горло горький свой настой,

не прозревая истины простой.

А я в то время изучала фалды его халата.

В общем мешковато,

небрежно как-то всё смотрелось в нём,

не полыхая мужества огнём.

Он обдавал меня  балтийскою волной

холодных глаз. Корректный и немой.

Бесстрастно звякало железо инструментов,

не замечая чувственных моментов.

 

И всё-таки наш доктор, Валдис Плис,

в судьбе моей надолго так завис.

Сама не знаю как и почему:

есть чувства, недоступные уму,

в них что-то платоническое вроде,

но вместе с тем так далеко уводят.

Моей судьбы невольный режиссёр,

он пребывает там и до сих пор.

 

Его мы узнавали по шагам,

когда, сутулясь, шёл по коридору,

смущал он нас, как фавн волнует дору,

всё вопреки и слухам, и словам.

Его штиблеты пряжками звенели,

надеты наскоро, держались еле- еле,

и эти пряжки звучные штиблет

в нас отзывались дробью кастаньет.

Рассеянность его пьянила лишь вниманье,

добавив в образ нотки обаянья.

Чурался он скопления людей,

с всегдашней погружённостью своей

в какие-то свои неведомые мысли,

рассудочный  герой провидческого Пристли.

Он не заботился о важности манер,

короче, был не светский кавалер.

Жил без жены и, кажется, без дома,

нелепый, но отчаянно знакомый

и близкий, даже в странностях своих,

фантазии мои переплетая в стих.

 

Глава вторая. АТМОСФЕРНАЯ.

 

Наш импозантный старый особняк

и в профиль, и в анфас  ужасный был добряк.

Казалось, приготовлен был нарочно

для наших бдений, страстных и бессрочных.

"Служенье муз  не терпит суеты",

но здесь являлись все её черты.

Все были влюблены иль тайно или явно,

и часто блажь кончалась так  бесславно:

без блеска внешнего и внутреннего шарма,

так что, ослепнув, мог иной субъект

к виску подставить… нет, не пистолет,

хотя бы лишь охотничье ружьё,

существованье оборвав своё

нелепо так и не познавши брода,

картинно иль назло прыгнУв

в глубинны воды.

И это был достойнейший пример,

что классика не знает полумер.

 

Здесь незабвенный Веничка гулял

и надписи небрежно оставлял,

звучавшие как свадебный хорал.

А в основном подруг бесценных имя,

навек запечатлев, терзался уж другими.

Здесь вагнеровский лебедь - Лоэнгрин

себя не ощущал отшельником чужим.

Офелия! О нимфа! Помяни…

Доныне слышится и в наши злые дни.

А Венички шальная голова,

казалось, здесь оставила права

на волю выпустить весь пар своей души,

в остатке сохранив лишь голыши:

нелепый чемоданчик с барахлом,

прижатый к сердцу, битому бухлом.

Москва и Петушки соединили

итоги жизни да седые были,

две ипостаси жизни молодой,

некстати  тут волшебный твой гобой.

Здесь ад и рай с присловьем: Бог с тобой!

А что и как, зачем и почему -

не легче оттого ни сердцу, ни уму.

 

Глава третья. КОРИДОРНЫЙ ПЕРЕПОЛОХ.

 

Вот общежитья тесная семья,

явилась кстати ты подъять свои права.

Здесь умиленья, страсти, столкновенья

не требуют ни слов, ни объяснений.

Спонтанно возникают, исчезают,

и только дым то сеется, то тает.

Слух - истина в незрелых головах,

то шумное - порой лишь только прах,

но с домыслом догадливым витает

и лишние вкрапленья добавляет.

Легенд тут сложено, ах, чёрт бы их побрал.

А что без них? Вседневности  аврал?

Поэтому другого нет пути,

как с вымыслами под руку идти,

когда весь мир, и мёртвый, и живой,

кипит любовью, вовсе не земной.

Но проза жизни почитает нюх,

пока не клюнул жареный петух.

Комсорги, как могли, сознанье усыпляли,

добавив в пищу зёрнышки морали.

Евгений, курса нашего сверхточный метроном,

здесь задавал и идеал, и тон,

в жену свою без памяти влюблён.

От этой сногсшибательной любви

все наши девочки с ума себя свели.

Ведь надобно ж обожествлять кого-то,

а яркая любовь не только чья-то квота.

Тем более, что классика - душа

любовью не сорит, живёт и без гроша.

А в общем просто всё, и наш комсорг

исправно исполнял положенный свой долг.

Пока… а впрочем и причина неясна:

супружеская жизнь неспешна и темна.

Но ближе к делу: девичьи мечты

я напевала, стоя у плиты.

И вдруг в проёме кухонной двери

(отставьте прочь  предчувствия свои),

сверкнув глазами, он стоит, Евгений,

подобно грозовой нежданной тени.

Бессмысленно взглянув в мою стряпню,

он повернулся, кажется, к окну.

Но я, свои пожитки подхватив,

недобрый уловила здесь мотив,

скользнув авроры легче в коридор.

Ах, если бы то был обычный вор?!

Я б поделилась с ним вот этой жалкой пиццей,

которая в руках дрожала птицей.

И раньше замечала я давно,

что в гости зачастил наш мимино.

Привычкой стало взглядом провожать…

Тут торкнуло: ведь надо бы бежать.

Но он, схватив меня в охапку,

под лестницу увлёк, где пыль была и тряпки.

Тут поневоле вспомнишь сон Татьяны,

тот жуткий сон, пророческий и странный.

Своим желаньем дерзким опьянён,

Евгений путь мне преграждал со всех сторон,

безумно сея искры поцелуев…

О нет, не Александр то был Адуев.

Халатик мой свалился с детских плеч,

и поцелуев хлынула картечь.

Я закричала, вырвалась из рук.

О боже! Одолел его недуг.

На крик мой из дверей, что были ближе,

девчонки навострили быстро лыжи.

Комсорг наш, с именем высоким - Феодора,

всё поняла без  страхов и  повторов.

Была сия по силам ей задача:

сюжетец уловить из слов моих и плача,

невежу вразумить без лишних глаз впридачу.

А я с очами, павшими от слёз,

стрелой неслась по гулкому простору

бетонной ниши, ставшей коридором.

Куда? Зачем? Но распахнувши дверь

спасительную, страхом изнывая,

уже не мыслила ни ада и ни рая.

Лишь только бы покой.

Забыться и уснуть, укрывшись с головой,

ни слышать, ни дышать уже не смея,

в ничтожестве своём тихонько тлея.

Спустя каких-то странных полчаса

(поднимутся тут дыбом волоса),

раздался в дверь негромкий твёрдый стук,

то снова был отчаянный супруг.

Желал он встречи  объясненья ради.

Всё ясно и без слов : к чему пустое ладить?

Я не могла б  взглянуть ему в лицо:

как звать его теперь? Ужели подлецом?

Подружка вызвалась с ним говорить по делу,

возможно, пристыдить его хотела.

Мне было безразлично: что и как,

мой разум помутился и размяк.

Отборный мат послышался за дверью:

какие там ещё сюрпризы и потери?

Дверь распахнулась, и подружка плача

в лицо мне брань бросала, словно мячик:

- Ты, только ты в интрижке виновата…

Ведь я к нему с любовью, словно к брату…

В тебе всё зло! Кокетка, - прямо я скажу,

и дружба мне с тобой как зеркало ежу.

Но что, что все они в тебе нашли?

Подумаешь, цветок… нетронутый …  В пыли.

А может,  клад какой в тебе зарыт?

И заревела… Горестно, навзрыд.

Вот так, мой друг, бывает часто с нами:

солит нас поровну внезапное цунами.

 

Глава четвёртая.  ВЫПУСКНОЙ  ВЕЧЕР

 

И вот пора расстаться настаёт.

Шумливый, беспокойный наш народ

в каком-то странном непонятном чине

уж видится теперь, к тому же есть причина.

Да ведь какая! Бал и выпускной,

где каждый свой и будто бы иной.

И прошлое рябит с вершины отдаленья

черновиками, детским умиленьем.

 

Декан наш Засьма, матушка Тереза,

обнимет сразу всех и взглядом трезвым

предскажет наш futurus  без прикрас:

- Держитесь, лапоньки, и ваш наступит час.

Но в девках вековать? Ой, боже упаси!

Скорее замуж, господи, еси…

 

Всё было по-домашнему и просто:

без выверенных слов, положенных по ГОСТу,

без красноречьем смазанных речей,

с которыми брести бы до погоста

и упиваться важностью своей.

 

Тогда объятий, взглядов череда

нахлынули, как вешняя вода

и расцветили тёплыми тонами

то сокровенное, что зрело между нами.

Ведь раньше было как-то недосуг

те истины принять из милых рук.

Казалось, и не место, и не время

для сантиментов, лишних откровений.

 

Признания в любви я помню до сих пор,

как будто и сейчас несу свой приговор.

Нет, не смертельный, будущего знак,

тот, что пророчил ближний зодиак

наставников,  служителей, фамилий-

всех, кто любил, кого и мы любили,

и "славной девушке" открыли свой секрет

на будущие десять, двадцать лет?

Возможно, что на все те долгие года,

в которых  только кровь, не мутная вода.

Слова всё те же, что звучат и впредь:

-Как было радостно на Вас всегда смотреть.

А мне неловко от таких признаний,

лишь плакать хочется без всяких оснований.

Профессор милый мой, ведь я совсем не гений,

убавьте градус ваших восхищений.

Хвалили Вы меня, наверно, чересчур:

настало время сделать перекур.

 

Отбросив прочь сомнения свои

о доблестях, о славе, о любви,

хотим вам долг отдать как верные солдаты,

как  рядовые армии крылатой,

разбросанной по всей большой  стране:

мы в вашем стане будто на войне.

Когда- нибудь, в каком-то энном годе

на вас равняться будут по погоде

душ молодых, всегда открытых чести,

где только Человек собою красит место,

и никогда совсем наоборот,

как утверждает ветреный народ.

Мир повернётся к вам не без труда,

и наша общая закончится страда.

 

Глава пятая. НА ВОКЗАЛЕ. МАТРЁШКА.

 

Этот час прощания был краток,

он скупился на слова и жесты,

из его пролистанных тетрадок

выплывало солнце общим местом.

 

Я стояла в окруженье сумок,

связок книг и прочей мелкой тары,

оставляя прошлому рисунок,

одинокой радости подарок.

 

Рядом люди в спешке муравьиной

бились на испытанном причале,

видела их лица я и спины,

их давно освоенные дали.

 

Это одинокое стоянье

(не добавить бодрости и цели)

вылилось в пустое ожиданье,

в крен души и прочие качели.

 

Подошёл он тихо, машинально,

не запомнить слов произнесённых,

как во сне всё было: очень странно,

лишь в глазах мелькнул усталый продых.

 

Помолчавши, он сказал негромко:

 - На прощанье, можно ль, поцелую?

Посмотрела искоса, в сторонку:

- Разве помнишь ты меня?... Такую…

 

Губ моих теперь едва коснулся,

будто ветерок промчался  лёгкий.

День  привстал, обмяк, перевернулся,

отошёл на цыпочках в сторонку.

 

Он молчал, мы слов не находили.

Что толкались рядом, были грубы.

Произнёс в раздумье: " Жили-были…

Мягкие твои запомнил губы."

 

- Подари мне что-нибудь, не знаю…

Может, мелочь, чтобы помнить что ли?

Я тот случай часто вспоминаю…

Словно бес попутал поневоле.

 

Я поспешно кинулась к поклаже,

выхватила то, что рядом было,

и  матрёшка в лаковом корсаже

нас обоих, кажется, смутила.

 

Но глаза её с восторгом глупым

так сияли радостью свиданья,

и ресницы до бровей загнутых

удивлённо стыли в ожиданье.

 

Усмехнулся тихо  мой Евгений,

положил в карман лесное чудо

и ушёл походкой поколенья,

не лишённой зрелости и блуда.

 

ЭПИЛОГ

 

Так мы и расстались в новой жизни,

взрослостью дышавшей непонятной,

и зачин невольной этой тризны

посветил нам в облаке возвратном.

В забытье на Север он помчался

голубые строить жизни планы,

и в обкомах где-то затерялся

след его, и зыбкий, и туманный.

А страна желала инноваций

и трубила эхом благочинным,

побуждая новых папарацци

брать улов, пока идёт путина.

Я же, как положено Татьяне,

вновь к цветам вернулась и к романам,

в глушь лесов, которые без няни,

в настроенье, не присущем дамам.

Чтобы здесь, в соломенной той нише,

голос ветра иногда услышать,

позабыться в деловом дурмане,

не считая прошлого изъяны.

---

Три сонета

ПОСЛЕДНИЙ  СНЕГ

 

Снег последний дышит еле- еле,

проводи его без комплиментов,

без всегдашних чувственных моментов,

лишь с заботой о насущном теле.

 

В обезличке временнЫх огрехов

прогуляйся в одноцветной чаще,

для души полезнее и слаще

всех даров лишь грецкие орехи.

 

Воробьи вон радостные скачут:

выжили, как ты, в такую зиму!

Радуются маленькой удаче.

Ничего-то лишнего не имут.

И живут без зряшных разговоров

посреди  и грязи , и раздоров.

 

ВЕТЕР

 

Ветер побивальщиком, скитальцем

разомкнул уста свои и руки

и трубит, и мечется  от скуки ,

и грозит деревьям хрустким пальцем.

 

Побывал и в деревнях , и в хатах,

по Москве прошёлся тароватой

увальнем, листвой аляповатой,

стукачом в своих лесных палатах.

 

Выдохся, хоть и тоскуют плечи

на развалах жизни человечьей.

Разогнул свою крутую спину,

поразвеял русскую кручину.

Со скалы  высокой  над рекою

подышал раздольем и покоем.

 

НИ ДНЯ  БЕЗ  СТРОЧКИ

 

Не пишутся стихи? Извольте потрясений.

Иначе оскудеешь головой,

и поведёт тебя слепой конвой

в такую глушь без всяких сновидений.

 

В маразм души, в рациональный трэш,

в благую течь фальшивых изречений,

где только плюнешь, друг ты мой Евгений,

хоть свой язык возьми, да и отрежь.

 

Но как без языка? А для хозяйских нужд?

Как обойтись без слова и пригляда?

- Ах, гости вы мои! Я рад, мы очень рады!

Хоть к слову вам  скажу: " Холодный вам бы душ".

Вот рассуждай теперь: ни дня без строчки.

Да чёрт бы вас побрал- язык  пора в отмочку.

---

Лесной тропарь (Из цикла "Деревья")

Выросли и к небу устремились,

многоруким туловом крепки,

но вершины тяжко надломились,

выставив зазубрины-клинки.

 

Ни к чему такая оборона,

непонятна голому уму,

людям не принять того закона:

в одиночку рушиться во тьму.

 

Смерть приходит быстро и внезапно,

вне расчётов, боли и тоски.

Если есть на этом свете пятна,

не прикрыть их волею руки.

 

Каждому свой день (увы!) назначен,

век расписан  суматохой лет,

здесь ивняк склонился  под раздачей,

в споре с ветром затерялся след.

 

Краток срок пожизненного блага,

и хрупки древесные права,

хоть ощерься волей и отвагой:

охра веток - смерти пахлава.

 

Но стоят древесные палаты,

строй бойцов не терпит пустоты,

уж ольховник, гибкий и патлатый,

средь разломов дышит сквозь кусты.

 

Так под солнцем брызнули вершины,

загудел серёг багряный рой,

словно богатырь,  святой, былинный,

ошеломил тучи булавой.

 

Выстоят в пожары и в морозы,

смертью смерть поправ наверняка,

осушив невидимые слёзы,

новой жизнью полнится река.

 

Только бы хватило сил да перца,

ветвь родства и тяжка , и легка,

к ясному берёзовому сердцу

льнёт калины чуткая рука.

 

Каждый день всё новые картины,

оживает ветреный народ.

Ведь на чём стоит? Песок да глина.

Пал один - другой вослед идёт.

---

Твой Китеж

Ах, зачем, зачем бежишь навстречу,

по-мальчишьи распахнув пальто?

Я забыла речи человечьи,

а по-птичьи отзовётся кто?

Кто ресниц коснётся осторожно,

кто слезы осушит уголёк?

Этих далей сквознячок тревожный

оселком чирикнет между строк.

Вынянчит, и выплачет с юдолью,

плат суров надвинет до бровей,

повенчает смертушку с любовью

под прощальный оклик  матерей.

Этот край и в праздники, и в будни

одинаков. Славь иль сторожи.

Даже кот здесь явно целомудрен

и не ходит  «ссать за гаражи».

Потревожить эту тишь не смея,

естества сложился ритуал:

ни арго тебе и ни елея,

подрасти с ним вровень, если мал.

В дебрях сонных, в заповедной чаще,

где блуждают тени поперёк,

под рукой найдётся немудрящий

бабушкин счастливый колобок.

Мелкой славы потуги не вечны,

зыбок изощрённости абьюз,

здесь деревья подставляют плечи,

если непомерен жизни груз.

Всё всерьёз, без хохмы и химеры,

кладезь веры, искорки ума,

здесь, наверно, жить бы староверам,

строить  по чудинке терема.

Клады открывать в глуби Мещёры,

заповедной истины ключи,

духу инородному не вторить,

слыть Емелей странным на печи.

Здесь не проживёшь с душой увечной,

не прикроешь срама лепотой,

заслонясь молвою скоротечной:

на безрыбье всякий рак герой.

Здесь звезда такой простор рисует,

шлёт в овчарни близости парсек,

здесь Христа не поминают всуе

и ослеп от правды человек.

---

Под музыку Д. Шостаковича

 В день  освобождения Ленинграда

 от фашистской блокады (27 января).

 

 

Беспомощная,тянещь до черты

своё до боли  стиснутое тело.

Вот- вот, как стебель, выпрямишься ты,

 но ты горишь без страха, до предела.

Трагическая воля провиденья,

нестёртый город в зарослях снегов:

и санки детские, и узкие ступени,

всё вверх и вверх из ужасов и снов.

 

Как вспыхнуло, как к сердцу подступило,

прорвало оградительный заплот,

какая-то неведомая сила

к водовороту бурному несёт.

 

Дай вслушаться, пробиться к этим звукам,

Проститься дай, за близкии моля,

Душа в последней мимолётной муке

цепляется за щепки бытия.

2014 г.

---

В общем контуре

Закат. И небо пламенеет.

И прозревает человек.

Тебе, натурщица, виднее,

какой назавтра хлынет снег.

Зелёный, голубой,

с подпалиной по краю,

со вкусом ананаса, огурца

иль с запахом собачьей

блудной стаи,

которую натравят

на живца?

Ты человек. Твоя натура - птица.

Черты сличаешь с обликом Творца.

Вокруг него твои кружатся лица,

не прозревая общего лица.

Ты музыкант. Твои напевы слышат

осины, тополя, берёзовый колок,

ты вместе с ними воздух свой колышешь,

распутывая пряди между строк.

Ты видишь в обнажённой грустно иве

патину тлена, охры ржавый след.

А на изломе снежного разлива

уже ольховый зыблется букет.

То свет мелькнёт,

то меркнет сумрак сужен,

то запад явится,

то якобы  восток.

Волнение снегов,

примятых кружев,

стремительно уходит

из-под ног.

И жизнь, и смерть,

в одной рисуясь раме,

соединяют чуткий ореол,

прожгут нам душу,

высветлят, изранят,

в едином тигле

смешивая тол.

Так в общем контуре,

себя не отличая,

с утра по-детски

обнимая ствол,

ты  слышишь гул

вселенский изначалья

и наш земной 

извечный произвол.

---

Эхо тишины

Беззащитна русская природа,

белоствольна хрупкая печаль,

под её склонившиеся своды

забредёшь, чтобы покоить даль.

В этой дали память и вниманье,

родственное эхо тишины,

сокровенно благо созиданья,

беспечальный взгляд со стороны.

Нет, не равнодушье казуиста,

не трезвон паяца и глупца –

всепрощенье Матери  Пречистой,

трезвый взгляд сурового Отца.

Чем измерить меру правосудья?

Терпкость жизни жжёт и холодит,

бьют по цели меткие орудья,

но бесцельно страшен иезуит.

Разгулялись своеволья стаи,

по сердцам людским грохочет сталь,

ложь и правду различишь едва ли:

въелись в искривлённую скрижаль.

Пишут вместе бессознанья повесть:

Вкривь и вкось толкуют непрогляд,

где молчит сговорчивая совесть,

опуская боязливый взгляд.

Слишком много в этом мире гари

оседает в сердце, на руках

человечьей, божьей мелкой твари,

застывает медленно в зрачках

смертной вьюгой, одиноким криком,

неисповедимостью вины

да крестом осиновым безликим

на вселенском торжище войны.

И уже неразличимо святы

поле  лес, горящее жнивьё -

та земля, где русские ребята

бились за сознание твоё.

---

Следопыты (бытописательские заметки)

Переплелись наши следы

на этом перекрёстке,

ведущем к дому.

Ты просто знакомый

и никак не  дальше.

Такая здесь чаща

понятий, слов,

столкновений,

рассудит лишь время.

Лучше быть в отдалении,

чтобы потом не было

больно.

Только участие,

и того довольно.

Ничуть очарований,

поучений и просто трёпа:

здесь не Европа

со свободою словоизлияний

на площадях и далее –

на оба глаза повесят медали,

так что такая обрушится тьма…

Что там зима.

О чём, бишь, это я?
о том, что подобные свойства

не есть семья.

Обычное дружево,

которое может быть

чересчур перегружено

обильным доверием,

избытком внимания,

которое переходит потом

в состязание

больных  самолюбий,

терпких обид

и прочих разностей,

вопреки целесообразности,

вроде дешёвых, но едких

пряностей.

А потом отчуждение

на всех фронтах,

взаимное ожесточение:

брови насупленные,

искры в глазах,

дружество в прах.

Невольная эволюция

разнородных птах,

поющих  хоть обоюдно,

но всегда по-разному,

и потому опасно,

что это пение

принесёт раздвоение

вплоть до разрыва душ

на две половинки.

Одна  другую

и любит, и ненавидит,

только и смотришь,

кто кого раньше обидит.

Так дружба переходит

в обоюдоострое недоумение,

даже слежение,

за каждым шагом,

расстановкой сил.

Ничего себе дружбы посыл!

А потом остановка,

ввиду выбывшего из рядов

бойца,

не имеющего, впрочем,

какого – либо лица.

Но это неважно,

лишь в голове бражно.

Тут уж выстоит тот,

 у кого крепость слоновья

 и то при таком условье,

 что разойдутся милые

 по своим делам

 в надежде на аз воздам.

 

Здесь же, на перекрёстке этом,

где много света,

ты выводишь собаку

зимой и летом

погулять просто,

в зависимости от близости

своего форпоста.

Собачьи следы

на снеговой поляне

перепутались с заячьими.

Видно, зверёк пробежал

здесь ранее,

так что получилось что-то

вроде состязания

на глубину и чёткость следов,

ибо  податлив

снежный покров.

А тебе сигнал на внимание:

перепутались следы,

как и наши,

в снеговой каше.

Случайность и только,

так же, как и собака

не друг волка,

хотя и возможен

их временный разве союз:

скрепление, как говорится,

родственных уз.

В быту явление не типичное,

разве что личное.

Собачий и волчий

лишь променад,

пусть всякий толкует

на свой лад.

 

Похоже, что собачье и заячье

содружество

так же неведомо, как и смешение

кофе с чаем,

а впрочем, бывали

и такие случаи

в доме, например, суконщика

делового Асеева:

сплошное веселие.

Дружество через народ,

весёлый такой хоровод.

Дом в стиле модерна

в Саратовской, вишь,

губернии.

С радушием принимали гостей,

ждали хороших вестей.

И дождались, слава богу,

будто сам чёрт

вымостил здесь дорогу.

Тут–то  как раз и накатил

революционный пожар.

Дружества дом всё кипел, кипел,

как самовар,

да и выгорел весь.

Остались лишь  картинки

забавные

да пыльная взвесь.

А потом в эту же пору

всеобщего людского угара

курили в том доме

два комиссара

в зале ампирном,

проклиная вампиров.

Сидеть им там было ,

видно, не очень противно

в разгар революционных

событий,

которые до сих пор отпечатаны

и на нашем быте.

 

В общем, таких следов, встреч,

переплетений не счесть

и в былом, и днесь.

Капризы общества и природы

в предчувствии ясной погоды.

Или ещё что-то

в подобном роде.

Болтанка какая-то

получается,

где человек не живёт,

а мается.

Жизнь и не едет,

и  не тормозит:

зыбкий  транзит.

В итоге существование

на простое,

которое и вспоминать

не стоит.

---

В распиле века

«Лошадь, не надо,

Лошадь, слушайте –

чего вы думаете, что вы их плоше?

Деточка,

все мы немного лошади,

каждый из нас по-своему лошадь».

( В. Маяковский).

 

Не в себя ты сейчас прорастаешь –

в бесконечность небесных пустынь

оглядевшая землю до края,

до упора, до вечных твердынь.

 

Лишь обойма затверженных правил,

установок на тысячу лет.

Не туда свою волю направил,

и тебя уже будто и нет.

 

Эх, Россия, - беспечная сила,

разгадать тебя стоит ума:

отмолила, простила, забыла…

Снег да ветер, узда, закрома.

 

И откуда же ты начинала

свой великий тяжёлый почин?

Шила, мыла, кропила, латала

век крестьянских суровых овчин.

 

Так давай начинай всё сначала,

ты крепка непомерностью стен,

величайшая в мире держава,

не познавшая  детских пелен.

 

Невезуча, но крепок народец:

сам себе и сума, и тюрьма,

и живительной влаги колодец,

и пунцовая пустошь - зима.

 

Уготован с рождения случай,

век распилен по долям и снам,

тяжелеет песочек зыбучий,

родовой удушающий спам.

 

Хоть карабкайся, корчись до хруста,

хоть по- рыбьи пускай пузыри,

возвеличь это злое искусство:

жизни радуйся, круто живи.

 

Здесь уснёшь, покорясь укоризне,

доходягой с бродячей душой

под пронзительной синью отчизны-

той земли, непомерно большой.

***

Кружит в сознанье памяти мессия.

В вертепах брошенных нам Сына не найти.

Размыты и разрозненны пути.

Мы вряд ли встретимся. Нам не в размер Россия.

 

Здесь всякий грезит, каждый при своём,

по одиночке груз и волочим, и тащим.

Куда плывём и что ещё обрящем?

Тяжи скрепляем. Бьёмся под веслом.

 

По-рыбьи, по–медвежьи, по-собачьи

стремимся выжить – роковой пустяк.

Бродяги и счастливцы порознь плачут,

прекраснодушен звёздный Зодиак.

 

Теперь лишь скважина, игольное ушко:

кому-то с ветром мчать, иным брести пешком.

---

Возят сено

Возим сено из болота

запечатанных снегов,

вот такая вышла квота:

разгребать земной покров.

Тянет небо понемногу

гужевые облака,

бесконечная дорога,

день клубится на пока.

 

Ах, успеть бы до метели

разбудить июльский сон.

Стог что дом: раскрыты двери,

и простор со всех сторон.

 

Всё духмяное богатство,

разливное лето всклень

возвышается как царство

колченогих деревень.

 

Глубь открылась травяная,

родословное дупло,

много видит, много знает:

где живое, там тепло.

 

Всё как есть: ромашка к мяте,

колокольчик, зверобой,

и лежат рядком ребята,

друг за другом, каждый свой.

 

Околдованные летом,

дремлют в девственных снегах

от завета до привета,

до весенних звонких птах.

 

Все травинки-щекотинки

нежно нянчили в руках,

а родную половинку

просмотрели в пух и прах.

 

Словно Брейгеля фигурки,

копошатся на снегу,

шутки, смех да прибаутки,

небо выгнулось в дугу.

 

Чёрный кот сидит у стога:

поживиться бы слегка,

а снежинки-недотроги

тихо тают на боках.

 

Люди, кот как будто в прятки

заигрались, ждут чудес,

и стоит вдали распятый,

замутнённый хмарью лес.

 

Снег рассыплет крупно хлопья,

ветром вздыбится февраль,

просветлеют неба окна,

и откроет очи даль.

 

Вот к закату всё приспело,

подгребли останный прах,

завершили свято дело

не на смех, не впопыхах.

---

Сугробы

Ночь. Фонарь. Сосульки длинные,

с крыши свесившись, блестят.

Голубые да былинные

под окном сугробы в ряд.

Богатырские строения

из недальней стороны:

стены, крепости, знамения,

тени, призраки да сны.

По плечу теперь баталии

да истории снежок:

не далёкая Италия –

то ли  Ямполь, то ль Торжок.

Мастер Суриков на памяти:

бой за снежный городок,

невзаправдашний,  из замяти,

разметавшийся у ног.

В белой пыли все дороженьки,

поднимают  снежный прах,

и кивает сверху боженька

с тихой думою в глазах.

Ведь ребячье вроде дело-то,

но топочут мужики,

вольной волей ошалелые,

конь взметнулся на дыбки.

Удаль, русское веселие,

 с хлебным духом каравай,

и пошла писать губерния,

огонька лишь поддавай.

 

Вдруг очнёшься: сумрак суженный,

он не свой и не чужой.

На ветру фонарь простуженный

как бессменный часовой.

Взгляд блуждает неприкаянно

под крылом большой зимы:

от надежды до печалия

все ступени сочтены.

---

День без случайностей

Утром выглядываешь в окошко:

сплошная белая крошка.

Похоже, это оперение

              будет блистать вечно.

Значит, весь день проживёшь беспечно.

На кустах, деревьях

              синеватый застойный дым,

ему уже не быть молодым.

Две недели висит без движения-

опасное положение.

Улица такая чистая,
              что твоё монисто.

Дорога сквозь сеть Арахны

              неподвижна, будто больна:

ни движения на ней, ни взмаха…

Правая сторона

             чуть видна в прорезь куста,

шевелится там что-то

            отнюдь неспроста.

Воробьи скрылись в древесной тине,

где-то копошатся там,

          в середине,

в мелкоте  пышных кустов.

Наверно, готовят плов.

По зёрнышку, по крупинке

           собирают  утренний свой улов.

 

Небо такое безоблачное,

что видна нежно- розовая подкладка –

          небесных кирпичей кладка.

И такое безмолвие, что впору замереть,

          как эти кусты.

С некоторых пор ты с ними на « ты».

 

Смотришь на всё это из своей пустоты-

крошечный гномик

          из детской мечты.

Выходишь на улицу:

кругом снежные блёстки.

Так куда же идти

          без посоха и повозки?

Наудачу, напропалую!

Дай я тебя поцелую!

Вот так-то без дела шататься –

          это же счастье, братцы!

 

Вечером  снова выйдешь

          в лунную дребедянь,

будешь бросать пригоршней

          эту смешную дань.

Стань малышом, кроликом,

осликом стань!

Высвобождаешь берёзы, ели

        из снеговой постели,

         чтобы повеселели.

 Ветки скрипят под тяжестью,

        до самой земли просели.

И такая тишина, покой,

        хоть волком вой!

Но ведь снежная эта заводь

не может быть вечно такой?

Нужны какие-то движения, взлёт,

иначе эта тишь всех подметёт,

мозги свернёт, в царство своё

застывшее унесёт.

И будет всё как в сказке

о Мёртвой царевне,

очень и очень древней.

 Застывшее море сна…

Ау, где же ты там, девица Весна?

Проснуться тебе не рано ль,

         барышня Несмеяна?

И доброго молодца нет ,

чтобы очнуться от сна…

Вот только что-то веткой

        машет сосна:

 - Поцелуй, - говорит, -

бледные эти уста,

ком снежный сорвётся с куста,

и царевна проснётся –

светла и чиста.

Но молодец , видно,

куда-то запропастился,

наверное, с Кощеем

биться решился.

Да, эта задача из всех незадач ,

хоть плачь.

В дорогу пустился,

а там, глядишь, и женился.

Ждать нам теперь его целый век-

тоже ведь человек….

 

Красота, конечно, спасёт мир,

но здесь-то она – слепой конвоир.

Стоит на страже: кого и чего?

Не понять даже.

Созерцает оглохшее это пространство?

Нелепое постоянство.

И всегда выберет

неподходящий момент -

натуральный мент.

Неужели так и будет до самой весны?

Испугаются самые счастливые сны.

Вот, кажется, солнце

добавило пыла вершинам

и всё завершило.

Зашевелились пальцы-

отростки клёна,

жалко, что не зелёный.

Всё движется, всё по закону,

даже солнце в царской короне.

Природе не нужен

чей-то бодрящий глас-

она всегда думает за нас.

Сводит все свои концы и начала.

А песенка-то укачала…

---

Рождественские причёты

***

Умываюсь снегом, злую грязь смываю,

истекает  в душу светлая печаль,

лишь бряцает рядом рукокрылых стая,

 затмевает солнце, умыкает даль.

Снеже ты мой чистый, ясный и бурливый,

из глубин небесных божий самовар,

как же стало в мире беспробудно сиро:

от креста до петли стелется пожар.

 

Затворишься в доме, сокрушают двери,

в окнах и в заслонах – пятки да рога,

ни глазам, ни слову - ничему не верят,

жалкие созданья  бредящих впотьмах.

 

Успокой их, ветер, вымети с порога,

пусть сухой листвою их развеет в прах,

и гони безумных по пустой дороге

за бугор сосновый, за Медвежий шлях.

 

Чем же ты, Россия, провинилась дюже?

Застоялось время, дорог каждый шаг,

и глядит бесстрастно вековая стужа

скорбными глазами: и не друг - не враг.

Выйдешь в поле – пусто, только месяц в росте

пробивает толщу  тяжких облаков.

Значит, где-то рядом, близко, за погостом,

выпадет всей мерой девственных снегов.

 

***

Тихо- тихо всё кругом:

черти возят мыло,

чтоб рождественским снежком

засияло рыло.

Чтоб архангелами плыть

по ночному небу

и не лаять, а светить

людям на потребу.

Чтоб с Солохой вечерком

выйти на гулянку,

обернуться пареньком,

хвост свернув в баранку.

Месяц можно и не красть,

звёзд набить в кошёлку.

Скажут: «Объявился князь

с золотой наколкой.

Мол, добра припас для всех,

забирай, сколь сможешь,

отпускает всякий грех,

как мороз по коже.

Он сам ангел : ясен вид,

дух отдаст и тело,

вместе с вами постоит

за святое дело.»

Только выдадут рога-

сучья из-под шапки

да козлиная нога,

борода мочалкой.

 

Ах, Рождественская ночь,

лунный свет как травы,
посветить ты всем не прочь,

правым и неправым.

Не хотела  вспоминать

о тебе, Серёжа,

только чёртова печать

на тебе,  похоже.

Пой, Серёга, в небесах,

в васильковых росах,

не у чёрта на рогах,

в родственных покосах.

За собою тянешь воз

и любви, и муки,

к плёсу Млечному прирос:

холодно в разлуке.

Над полями поплывёшь

белой лаской вербы,

будет колоситься рожь

щекотать по нервам.

Задави тебя петлёй,

вымажи хоть сажей,

всё же русский травостой

стоек на продажу.

И сейчас ты в небесах,

золотой да лунный,

тяжелеешь на весах

гирею чугунной.

Всяк тебя судить мастак,

но кривятся рожи:

оценили  на пятак –

вышло подороже.

---

Пора домой (Заповедник)

                                      Полюби эту вечность болот…

                                      (А. Блок)

 

Наступлю на горло ногой.

Ах, как время в ушах клокочет!

Ледяною струёй, строкой –

приживается, где захочет.

Прицепляется , как репей,

тянет издали и поглубже-

ты горстями его не пей,

как невольник, из грязной лужи.

***

И, пожалуй, за мной не смотри:

я пока что не вляпалась в стужу,

различаю « земли пузыри»,

вижу свет и внутри, и снаружи.

Не страшны эти всходы ничуть,

не болимы, но помнят иное:

инфернальность невидимых пут

на каком-то колючем подвое.

И по-блоковски сучья–пыжи

протянули повсюду растяжки:

в них то чёртик мелькнёт ностальжи,

то зима белошвейкой- портняжкой.

Поневоле впадаешь в соблазн

(пусть молва  пронесётся  вдогонку):

этот зимний барочный маразм

не шутя бьёт в твои перепонки.

Примеряет виденья зима,

всякой рухляди - свет и сиянье,

и поверишь в её синема,

в чушь глуши, лессировки сознанья.

Если в жизни ни нА грош чудес,

если тупость и боль в осязанье,

ты прими ледяной этот пресс,

не в подарок прими, в испытанье.

Очертания яви живей,

если в жизни сплошные провалы,

накорми эту глотку, залей

лунной кашей снегов до отвала.

Белоспинное кладбище снов.

Развалюхи деревьев согбенных.

Разве скажешь, что это любофф

пронизает и сердце, и вены?

Сколько можно бродить по местам,

сплошь заросшим и полузабытым,

где звучит одинокий там -там,

неприглядный, глухой, неумытый?

Заповедник,- мне кто-то сказал, -

позабыть это дикое место!

Одиночества ветхий сезам,

где уснёшь на подстилке древесной.

Ну, а ты всё стоишь за спиной,

и глаза так по-детски серьёзны:

- Нам пора возвращаться домой.

Поразмыслив:" А, может быть, поздно?"

И глядит на тебя эта тьма -

удивлённо, спокойно , забыто,

словно сон этот видит сама,

только в  давности дней неизжитых. 

Эти сказки -  угрёбистый вал-

напирают, и нет им отмашки.

Уходи, хоть сражён наповал,

 этим снегом в расшитой рубашке.

Узнаванье сквозь тысячу лет

наступает на мёрзлые пальцы,

ошалевший от правды объект

пойман в нети бродяг и скитальцев.

---

Лев и Шакал (басня) Дмитриев Иван (7 класс)

Однажды на рассвете дня

решили силами померяться два хвастуна.

Шакал взял вес в пять, в шесть раз

больше своего,

А Лев в пятнадцать, в двадцать-

о- го- го!

И пробежал легко и гордо,

подняв демонстративно морду.

- Ну, что Шакал, я пред тобой как ветер,

а ты как жёлтая трава.

Понятно ли тебе, пустая голова?

Не понял этих слов Шакал,

хотя ответ прилежно он искал.

- Как это понимать: трава и ветер?

Как всё загадочно на этом свете.

- А ты послушай, посмотри,

 ответь на мой вопрос,

но только не хитри.

Куда же дует этот ветер славный?

- Он дует вон туда, направо.

- А жёлтая, поблекшая трава,

что чуть жива,

под ветром тоже наклонилась вправо.

Что остаётся ей,

увянувшей и старой?

То есть сильнейшего закон,

и миром правит только он.

Противиться сильнейшему

не может слабая трава,

и ветер гнёт её, свивает в рукава.

Так и тебе, Шакал, не устоять

перед царём зверей.

Ты должен то понять.

Закон травы и ветра -

он повсюду,

и утвердят его

рога, клыки и зубы.

- Да эта же мораль

стара как мир:

кто сильный, тот и командир.

 

Но сила без ума

творит немало бед,

а маленькая капля точит гору…

И нет конца безудержному спору.

---

Мосты

Я так легко уже писать не могу:

тяжелеет прошлое  под рукой,

и порой ни слова и ни гу-гу,

всё же мышью шаркает за стеной.

Только силой заставишь его молчать,

волевым усилием – прочь да вспять.

Горький ком проглотишь, помянешь «мать»,

а оно опять шелестит, опять.

Отряхнёшь, как муху словесных пут,

да слезу уронишь – плохи дела…

И в сердцах  посетуешь: «Баламут,

все мосты пора уже сжечь дотла».

Закипит, прикинется мудрецом,

извлекает суть из больных словес,

засияет образом иль лицом,

то ли Бог с тобой, то ли крест.

По судьбе – перевёртыши, голыши,

век лукавый что ли творит фавор?

За спиной твердит: «Ты пиши, спеши…»

Рассмеётся вслух: «А потом - в костёр…»

Зачинает утро всегдашний спор:

две сороки прыгают на снегу.

Этот день для них на поживу скор,

я ж латаю промахи на бегу.

Всё ж когда–нибудь да остановлюсь,

или кто-то свыше махнёт рукой

и сурово скажет: «Возьми свой груз,

только с ним обретается здесь покой.

Вся семья полегла на твоём пути,

на глазах собирала в последний час.

Друг за другом - руки не развести…

Голос в голос - шёпот: «Молюсь за вас…»

---

Осенние свиристели

***

Яблоки-луны

Светят сквозь сеть ветвей.

Грусть навевают.

Их одинокий ковчег

В неизвестность плывёт.

 

***

Между столетних дубов

Здесь я часто брожу.

Памяти место - Поганый куст.

Не только человека

Можно обидеть словом.

 

***

Забытое село.

Скрипит недостроенный дом.

Стены и крыша.

Измена всегда тяжела.

Взглянул – и душа замерла.

 

***

Жаворонка гнездо

На поле, рядом с дорогой.

Трактор, смени свой путь.

Малое это гнездо

Так беззащитно теперь.

 

***

Только вчера дуб

Ещё громыхал листвой.

Истово. Грозно.

Сегодня - лишь контур ветвей.

И тишина… Тишина…

 

***

С утра до вечера

Дождь сыплет в моём саду.

Блекнут роз лепестки.

Блекнет и радость моя

В хмуром осеннем дожде.

 

***

В пустынном лесу

Мумии старых грибов

Издали голосят.

Видно, уж долго стоят

Чёрные их фонари.

 

***

Листьев опавших тропой

Долго бесцельно идешь.

И забываешь про всё.

Всё же к родному окну

Ноги тебя приведут.

 

***

Пустое гнездо

В виноградных лозах.

Стою и смотрю

На опустевший кров.

Вернёшься ли, друг?

 

***

Наша скамейка в саду

Обросла снегом и льдом.

Долго ещё до весны…

 

***

Цыплята выросли,

Но ещё дети:

Кормятся прямо из рук.

 

***

Лодка-листок

Плывёт в океане случайностей.

Куда пристанет?

 

***

Снег на стекле за окном.

Рудбекиям, высохшим в вазе,

Уже не вспомнить весны.

 

***

Стайка свиристелей

Облепила верхушки туй.

Вчера здесь грустил снегирь.

 

***

На прутьях жасмина

гнёзда из снега.

Лист одинокий трепещет.

 

***

Груз соцветий

Стебли гортензий ломает.

И красота тяжелит.

---

Переделкино

Жил старик со своею старухою

У самого синего моря…

( А. Пушкин)

 

Перевёрнута жизнь, перекована,

и не жизнь называется - «жись».

То метелью закружит, то вороном,

и носильщик кричит: «Берегись!»

Дай дорогу греховью да каянью,

только Бог знает истый предел,

оттого агасферы да каины

до сих пор пребывают у дел.

Монотонно отстукает маятник

все тревоги до Судного дня,

мужичонку, изношенный валенок,

подберёт золотая родня.

Клёны, вязы, дождями омытые,

бересклета пылающий куст,

богоданные дни незабытые

да снегов оседающих хруст.

Так и будет: то жечь, то потряхивать.

Что ты, сердце? О чём горевать?

Похоронена мать, поле вспахано.

Только всё ещё дыбится гать

полновесным своим пропитанием:

цепкой грязью да жалкой молвой.

Не пригнуть её смертным дыханием,

не послать всем чертям в упокой.

Дорогие мои да сердешные,

не успевшие слова сказать,

без грехов затвердившие грешные,

что спокойнее им умирать

с покаянием свету господнему

да с молитвой за други своя,

хоть землица, на вкус преисподняя,-

та ж крещенская боль-полынья.

Пострадать - это русская вольница

и промчать по судьбе с матерком.

Непролазна родная околица:

вкруг да около, камень да лом.

Смотрят в окна лабазник да мятлица,

только нынче пустынно в дому:

старика схоронили на пятницу-

без старухи не жить одному.

Нахлебался под горько-солёную,

под метели отчаянный свист.

головёнку склонил забубённую

и отчалил… Свободен и чист.

Посудачат: отжил да отмучился,

где-то светит ему благодать.

- Ну, а жизнь?

 - Эх, милок, как получится.

Всё кудахчет. Да что с неё взять.

---

Механизм поиска

Марселю Прусту с благодарностью…

 

Ивы согнутые колени,

неопрятно её жильё.

Связка хвороста в отдалении.

Действо грима. И… забытьё.

 

Стариковское небрежение,

захламлённость осенних пут.

Где ты, Пруст со своим  виде́нием

или ви́деньем, баламут?

 

В этом тщании ноль внимания,

только близость сокрытых уз,

но уносишь в своём сознании

соразмерностей лёгкий груз.

 

Ты сумел рядовой обычности

придавать и резон, и вкус.

Я ж погрязла в партере личности,

крохобор ты мой, златоуст.

 

Здесь и солнце - луна ледащая,

жалкой немощи  желтизна,

словно женщина приходящая,

век испуганна и бледна.

 

Так ищи же то счастье – туфельку,

обронённое впопыхах,

в этих дебрях под снежной муфтою

в обречённо пустых руках.

 

И пройдёшь простодушным Пятницей

между мёртвой-живой водой,

не заметив особой разницы

меж каретой и тыквой той.

---

На закате зимнего солнца

Ель и сосна. Из пятикнижия сада

страница выпала и оказалась рядом,

вдруг ослепив нежданной новизной

в сумбурности дворово-площадной.

Из ветоши, ничтожной фурнитуры

вдруг явятся нездешние миры,

которые молчали до поры

в предчувствии мятущейся текстуры.

Остолбенеть заставят одиноко:

рука к руке, и око смотрит в око.

 

Державный иней вылепил натуру

без инструментов, кисти и резцов,

в мятежной дерзости слепящих изразцов,

без происков тепличной конъюнктуры.

Такая данность - промысел творенья,

лишь  изощрённость внутреннего зренья.

Сияет  лотос стройной капители…

О, если бы художники хотели…

Но непосильной стала бы задача,

пределом сил, стеною вечной плача.

С восторгом вдруг смешается испуг,

и кисть невольно выпадет из рук.

 

Случится же такая первозданность…

И этот взлёт, и небо, и незванность

руки художника на чутком полотне –

всё только подлинник снаружи и извне.

Живое, явное означится искусством,

и ввек Земле не сладить с этим чувством.

Мерцанье звёзд по ярусным кругам

гармонией озвучивает храм.

 

Заря ночная теплится на небе,

бросая искры на земной клавир,

искусник  страстный, ты его открыл-

подарок легкомысленного Феба -

капризный локоток изнеженного неба.

Тот свет венечный на картине праздной.

Он в сердце ели цвёл светильником атласным

когда-то, в первый день Его творенья…

Но человек. Он не лишён сомненья

и, как дитя, коснуться хочет чуда,

которое явилось тенью будды

с его присутствием на каждом лепестке.

Но свет неуловим и тает вдалеке.

Фарфоровые нежные подвески

колеблются в смятении и всплесках

огня небесного на будничном столе

и остывают в сумрачной золе.

 

Здесь красота непрошенно вошла

и вот стоит и требует участья,

а на ресницах только слёзы счастья.

Как долго здесь непознанность спала,

в той нише воробьиной из стекла.

Чем безупречней и нежней живой цветок,

тем более в сиротстве одинок.

Чуть в сторону направишь чуткий шаг –

огонь уже исчез, и тёмен Зодиак.

Нам лишь позволено смотреть в своей тоске,

как хрупкий мир дрожит на волоске.

---

Первый снег (Ногтев Александр. 6 класс.)

Первый снег, первый след -

Грусть-тоска моя пока.

Сколько зим, сколько лет

ты летишь издалека.

 

Хрупкий, как лепесток,

как хрустальная вода,

он на волосы лёг

и растаял без следа.

 

Ты в ладонь не лови:

он заплачет на ладони,

ты его не держи,

лучше ты его запомни.

 

Ты любуйся, смотри,

как он выбелил поляны,

первый снег до зари -

так давно и долго жданный .

---

Промежуточное

И дрожит он над зернышком бедным,
И летит к чердаку своему.
А гляди, не становится вредным
Оттого, что так трудно ему…

(Н. Рубцов)

 

Ты думать начала стихами:

какой-то странный поворот:

порой житейское цунами

тебе на бедность подаёт.

 

Так думальщики и скитальцы

находят искры для души,

алмазы пропустив сквозь пальцы,

перебирают голыши.

 

В никчемном, малом и потешном

порой такая благодать,

что путаникам безутешным

там позволительно блуждать.

 

Короткий вздох, глухое пенье,

душеприимный тихий круг

благословишь легкотвореньем

необязательных услуг.

 

Синицы прыгают по веткам,

весёлой грустью пороша,

Им, зимовальщицам- кокеткам,

порой и жизни два гроша.

 

Прильнут к стеклу пытливым взглядом:

услышь меня, пойми меня!

И верят, что вот где-то рядом

им и спасенье, и родня.

 

Куда ни глянь - одна лишь малость.

Не с неба ль сходит эта прыть?

Мы любим их: такая жалость -

за зёрнышком  заветным плыть.

 

И живы всё-таки , и тешит

людей их вечная возня:

нам промысла не знать безгрешней,

чем бедовать у их огня.

---

Ноябрьский лес

Когда болен и серьёзно, любое дело, будь то скучноватое занятие вроде обустройства куска земли возле дома для сносного существования или давно задуманная посадка любимого дерева на месте былой свалки, - все эти «новшества» превращаются в своего рода ритуал, обставленный, вымечтанный, воображённый  по определённому плану,  с соответствующими приготовлениями, ближними и дальними перспективами и, конечно же,  с определённым душевным настроем.

Вот и сегодня обычная прогулка в лес стала для нас событием, может быть, не столь уж важным, но знаковым и долгожданным. Даже как бы испытанием на прочность нашей довольно шаткой жизненной основы.

После долгих странствий по жизни ты вольно или невольно возвращаешься к началу, чтобы на некогда значимое и даже сокровенное взглянуть уже как бы отстранённым, испытующим, даже вопросительным  взглядом: а стоило ли оно, это твоё прошлое, всех этих душевных треволнений, жизненных усилий, сожалений, потерь и прочих, возможно, не так уж значимых устремлений человеческой натуры? Желание сравнить себя, прежнюю, с этой, теперешней, отражённой , возможно, и искажённой этой самой жизнью, прошедшей, промелькнувшей или уже примелькавшейся даже самой себе, с годами только крепчает. Умудрённый временем и обстоятельствами взгляд в человеческую сущность через себя, откровенный и беспристрастный,  многое прояснит, но , к сожалению , мало поддаётся корректировке, хотя, возможно, облегчит жизнь хотя бы твоим ближним. А это уже немалая удача.

Медленно, неспешно, друг за другом двигаемся мы в глубь леса, идём мимо покинутых травяных лежбищ,  кабаньих раскопов, узких лесных «коридоров», заваленных, как и всякое долговременное жильё , отжившей свой век рухлядью. Пробираемся по смежным овражным пересечениям с круглыми оконцами лисьих и енотовых нор и возвышающихся рядом аккуратными  пирамидками сырой глины, густо припорошённой опавшими листьями.

Здесь каждая случайность, незначительная деталь , контуры деревьев, очертания опушек давно знакомы , приняты , обласканы душой и бережно хранятся в памяти. И случаи, случаи, большие и малые, целой толпой заполняют твоё воображение. Вот на этом повороте лесной просеки прямо к нашим ногам, с хрустом ломая сучья, выкатился огромный разъярённый секач, а впереди , почти касаясь его уткнутого в тропинку носа, мчалась наша маленькая белая собачонка Тяпка, очумевшая от страха, выведшая огромного разъярённого зверя прямо к ногам своих спасителей.  Поднятый с лёжки лаем назойливой Тяпки  раздражённый вепрь  только случайно проскочил мимо нас, возбуждённый погоней.

А возле скрещения дорог – простой деревянный крест без всяких помет - место гибели двух сельских активистов, расстрелянных ещё в годы Гражданской войны знаменитой бандой Юшко - редкость в этих не тронутых войной местах.

Грибной и травяной сор, сколки изменившихся за годы безвременья пейзажей поражают уже потерянными, кажется, навсегда ощущениями удивления и какой-то странной новизны и свежести впечатлений, которые бережно хранишь в себе как хрупкий сосуд, боясь нечаянно выплеснуть хотя бы каплю его драгоценного содержимого, - это изумлённое, почти детское чувство первопроходца , хранителя и ревнителя этих заповедных мрачноватых лесных капищ.

Ноябрьский лес – философ, кудесник и оборотень. После обильных дождей и обвального снега он встаёт будто возрождённый из пепла будущей зимы, в которой он как бы уже побывал, но вот кто-то невнятный перебросил его в прежнее осеннее состояние покоя, задумчивости, в капельно чуткую морось  утреннего тумана, скользящих видений, приглушённых, смутных очертаний привидевшихся в слезящейся хмари странных существ, сказочных декораций. В таком пограничном состоянии между сном и явью лес ещё сырой, вспотевший от смутного сна, но на редкость свежий и чуткий.

Старый высокий пень у дороги развален снегом. Меткий снаряд его попал в самую середину: мягкие волокна белесой плоти торчат во все стороны, будто клочья ваты, которой заткнули внутреннюю рану, но как-то небрежно и наспех.

Ровные блюдца лютиков ярко зеленеют на голой земле, плотно прижав к ней свои плоские уши: ловят сигналы извне.  Они далеко видны сейчас на фоне совершенно голого, выровненного дождями и снегом, непривычно беззащитного, даже беспомощного, открытого сейчас любому любопытному  взгляду земного лона.

Лес теперь и чистильщик, и могильщик. Летом вся его ветхая отжившая изнанка покрыта буйной непроходимой растительностью, пестротой истекающих млечным соком дородных трав. В эту пору он поражает своей первобытной мощью и силой, тяжёлым сплавом  непроглядной лиственной гривы, за которой почти не видно неба. В нём под защитой плотной травяной сети таится корневая сущность земли, её материнская основа,  цитадель.

Сейчас для леса пришло время очищения и врачевания себя, освобождения от всего лишнего, отжившего, брошенного, случайного.

Корявые сучья, обугленная от старости и сырости ветошь рушатся при малейшем прикосновении. Пещерно лесные  сталактиты и сталагмиты: сточенные, обглоданные зубья пней, рогатинами торчащие из земли обломки стволов под ногами, гамаком висящая сверху прель из листьев и веток, готовая обрушиться  на голову, - всё это чучельное лесное убранство и сказочно, и заманчиво, и опасно.

Не дай бог попасться в лапы этому безликому, но многорукому и многоглазому лесному чудищу. Нет-нет да и почувствуешь вдруг на себе его хозяйский пристальный взгляд.

Присядешь на обрубок тулова берёзы, с виду крепкий и добротный, а он тут же обрушится под тобой, погрузив усталое обмякшее тело в смять ржавых обломков с дымной завесой лесной трухи. И только бывшая кора – крапчатый кожух -, почти не повреждённая, валяется рядом, лишь в воображении воскрешая бывшую форму.

Секрет этой формы, прочности и красоты насквозь призрачен.  Иногда и не понять, что держит его снаружи: какой стержень, какая скелетная сетка, когда внутри только « порох» и тлен. Случайный порыв ветра, и всё это великолепие разлетится в пух и прах.  Иногда даже причудливы и любопытны эти скелеты былого величия. Поневоле, глядя на эти останки, задумаешься о бренности нашего беспокойного недолгого существования.

Потом вся эта чернота, пестрядь, и «магма» лесных трущоб упадёт на землю, уснащая её питанием и влагой, разрыхлит и смягчит, образуя так называемый культурный слой. Да и не культурный он вовсе, а гораздо важнее: свой, родной, отеческий, прекрасная в  естестве и пользе древесная питательная прослойка.

 А культура пусть тихо постоит в сторонке, оставаясь добычей и загадкой для археологов. Здесь же сама жизнь диктует свои законы. Она всегда продолжается и скрепляется смертью. Звучит жутковато, но вполне приемлемо. Оттого и спокойствием, каким-то особым знанием веет от многовековой всесущей лесной яви. Нет на этой хрупкой земле ничего вечного.  А лес, далеко не эстет, скорее неразборчивый хранитель и падальщик, подбирает под себя всё, скрывает, хранит, бережёт, покоит. И облагораживает иногда даже то, что безобразно, в том смысле, что ещё не доросло, не дозрело до образа и подобия чего-то существенного.

Коричневые круглые пластинки листьев калужницы болотной, под дождём и снегом истончившиеся на земле почти до прозрачности папиросной бумаги, обманчивы. Чуть ступишь на этот с виду симпатичный шоколадный " тортик", а он тут же расползётся под ногами да так зыбко и неожиданно, что не устоишь, заскользишь, как по льду, и брякнешься в спасительно мягкие заросли осоки по краю вырубки. От синяков, может, и отделаешься, но вымокнешь с головы до ног.

Под высокими, потемневшими метёлками золотарника неказистая с первого взгляда, но тоже своя особая жизнь, которую с высоты человеческого роста и разглядеть трудно. На ветреных пустынных сейчас лесных опушках открывается причудливая мозаика лиственных пестринок, каких-то замысловатых травяных бусинок, мелкоты всякого рода и звания испода господня, скрытая от невнимательных глаз. Все эти листики, листочки – лучики образуют совершенно неповторимую цветовую гамму оранжевых, карминных, бежевых, охристых , лиловых тонов со своим  неповторимым рисунком – гармоничный  арабесочный ансамбль.  Только диву даёшься, откуда в хмуром,  безликом, в основном уже однотонном ноябре  такая разнопестрица, многоцветие сплошной густоты на освободившейся  от высокой, развесистой травяной мякоти земле. Ни дюйма пустоты - всё занято. Даже трогательные ярко- зелёные троеперстия будущей земляники удобно устроились под коричневатым пологом отмерших собратьев.

И все эти «пуговки» и «булавки» ярчают и светятся под капельно прозрачной пургой моросящей влаги, которая висит в воздухе комариной завесой.

Такое ощущение, что будто к весне подвигаемся, когда холода вот-вот нагрянут. Куда деваться этим крохам? Но сила жизни , мудрости и осторожности берёт своё. К земле по-детски прижмутся и посасывают от неё остатки тепла и влаги. Тем и живут. Снега лягут, и тепла добавится. Снег он только с виду холодный да неживой, но дышит, пышнеет и земных безвременников спасает.

На кустах орешника под парящей осенней моросью вразброд прыснули почки,  раскрыли свои зелёные клювики. Даже чешуйчатые  серёжки-гусеницы нежданного цветения свесились вниз, разве что не пылят.

На свободной лесной поляне сплошной малахитовой стеной встали осанистые ёлки  в пышных кринолинах. Одна другой краше. Плотно стоят, даже просветов не видно- до того густы. Им-то всё нипочём. Предзимье, а им будто праздник какой-то свой, особенный, брызжущий с веток пронзительной зеленью, бодростью  и красотой. Даже шишки-колокольца ожерельями развесили вокруг стройных вершин и будто  позванивают чуть- чуть.

Матёрых редких берёз по краю оврага не узнать. Совсем не такие они, что в редколесье да по опушкам  растут. Те, словно девицы в белёных сарафанах, разбрелись в задумчивости по густой траве, мечтательницы да печальницы певучие. А у этих даже белизны сразу не заметишь. Голову вверх задерёшь- только там белизна просвечивает, мерцает. Скользнёшь взглядом ниже- сплошной серый кругляк с редкими вкрапами по коре болотного лишайника. Высокие, ровные стволы , вымахавшие в гигантские колонны , словно поддерживают сейчас среди осенней пустоты и мелкоты подлеска мутновато – серебристый, тоже какой-то в это время года невзрачный и скучный купол неба.

А снизу, от самых корней этих обманчивых берёз, плотно прилажены к стволам пышные моховые сапожки. Ярко-изумрудные, они далеко сигналят вдаль среди однообразной черноты и влажности призрачного распада.

Решили выкопать тут, на краю оврага, можжевеловый кустик вроде бы как на память о случайной прогулке. Когда-то ещё придётся выбраться на простор такого

 почти недоступного для нас  теперь лесного братства. С нашими болезнями да хворями -  сейчас  это почти подвиг и риск: неизвестно чем может закончиться подобное путешествие. Как-то уж очень неожиданно до ближайшей околицы сузилась  для нас привычная  земная дорога, по которой мы привыкли шагать широко и смотреть вперёд без оглядки и сомнений.

Утешаемся мыслями мудролюбца, философа, неутомимого натуроведа и следопыта природы, автора лесных легенд и преданий М. М. Пришвина. С возрастом свойственная молодости неуёмная жажда путешествий , необычных открытий и впечатлений сменяется пристальным вниманием к миру ближнему – тому, какой иногда прямо под ногами мельтешит и смотрит с надеждой на нас, безучастных. Или к небесному, облачному, возвышенному, который всегда с тобой, по-своему близкий, с бесконечно меняющимися очертаниями, своим неожиданным каждодневным настроем, всегда разным , но неизменно притягивающим и непостижимым.

С удивлением замечаешь, что мир, даже ближний, многолико разнообразен  в своей живой, одушевлённой сущности и  безгранично его постижение.

А мир этот, как бы доверяя тебе, любопытному и любящему, уже не зовёт в дальние края, а начинает потихоньку кружить вокруг тебя, открывая всё новые спектры для зрения, слуха, впечатлений, не замеченных ранее подробностей.

Потому и каждая мелочь этого мира так дорога и памятна. Кажется, даже признательна тебе за внимание и участие.

А можжевелинку и труда не стоило выкопать. Только колупнули  лопатой – сама из земли выскочила. Здрасьте! И будто радуется , что заметили. Смотрит на нас своим выпуклым мутновато-голубым глазом и удивляется. Что за люди здесь среди древесной прели, шелухи, чепухи да дождевых всхлипов бродят, чего ищут? Зачем пришли? Ни грибов, ни ягод  и в помине нет, а они всё- таки присматриваются, по сторонам оглядываются .Вон там, на пригорке ,расквашенные, размокшие от дождя лисички уши развесили, ещё и цвет свой не потеряли: желток да белок. Может, возьмут?  Нет, мимо прошли. Видно сами себя потеряли, а найти не могут.

 А где-то рядом уже и пила запела. Заготовщики лесного добра не дремлют. И следы их повсюду: чёрные и грязно- жёлтые пластмассовые шланги лежат, свернувшись по-змеиному под кустами, вдоль дороги, цепляются за ноги. Поди попробуй их одолеть. Схватишься за один конец, а другой уже так плотно в землю врос, что и сил не хватит его из этой глубины вытянуть. Да, вот такой «культурный слой» даже санитар-лес прожевать не в силах.

Но тот же лес, даже и запущенный, трущобный, дело своё крепко знает и к добру очень и очень охоч, если с душой к нему прислонился, не за выгодой только пришёл. Тогда он и дорогу подскажет, и расступится среди чащи, и потеснится, и брёвнышко- мостик через ручей в овраге под ноги бросит.

А то и рассмешит: нечаянное «богатство» прямо под ноги бросит. Какая-нибудь разбитая бутылка на гребне оврага, небрежно брошенная, наполовину в мох вросшая,  так вдруг засверкает, заискрится алмазными осколками под случайным лучом солнца, что глазам больно станет. Издали удивишься: что за чудо? А подойдёшь ближе: останки того же «культурного слоя».

Вот так потихоньку да полегоньку и домой благополучно пришли с душевным запасом прочности на недельку-другую… Есть чему радоваться .

А крохотульку–можжевелинку возле забора посадили: пускай на глазах растёт. Мы-то, может, и не увидим, как поднимется, а иной пройдёт, да и улыбнётся про себя.

---

Последыш (романс)

Как долго вызревало это сердце

на груше, что застили вишни тенью…

Бывают вёсны снов и одоленья,

им никуда от времени не деться.

Но все бутоны, вспыхнувши, упали,

не перейдя и  точки невозврата

к иному складу, будущим богатом,

лишь почернев в своей земной эмали.

 

Дорожки испещрив несбывшимся плодом,

они ушли в иной какой-то  дом,

где бродят неприкаянные дети,

лишь  тенью бледною

 сквозя на белом крепе.

 

Но чудом уцелевшее сердечко,

шершавое у  слома черешка,

(нелепой доли жалкая осечка)

дождалось осени, на первый снег упав,

чтоб поднял ты его и в дом наш перенёс-

последыша невзгод, перегоревших гроз.

 И вот оно лежит и тлеет на столе-

посланье долгих зим  слезящейся  земле.

---

В просветах осени

Прозрачность сливы, дым вишнёвый

подвижным облаком в саду,

браслеты времени, оковы

в пригоршни осени кладу.

 

Какой улётный беспорядок,

какая хрупкая печаль,

перед медлительностью взгляда

влажнеет облачная  даль.

 

Но прозреваешь понемногу,

так шаг за шагом, отстранясь,

слепой предчувствует дорогу,

живого с уходящим связь:

 

Теней боренье с полусветом,

шуршанье дней, эпохи криз,

вот-вот сорвётся с парапета

медиумический каприз.

 

Озвучит веси, расстоянья,

встряхнёт усталое житьё,

дохнёт нездешним обаяньем,

на сердца мутное стекло.

 

Вдали сквозит осинок роща.

Гола. Лишь матовость стволов

чуть движима, о чём-то ропщет

шагренью выцветших листов.

 

Однообразная безликость.

Среди горения – распад.

Ветров отчаянная лихость

сметёт неслаженный парад.

 

Ещё недужного горенья

мятутся, вихрятся листки,

всё вверх стремятся без паренья

и опадают на виски

 

деревьев полуобнажённых,

готовых образ перенять

созданий, облачно бессонных,

изнанкой обращённых вспять

 

к закату бледному над лесом,

елико впавшем в забытьё,

под золотым вершинным прессом

храня  державное литьё.

 

И только дуб, кряжистый воин,

гремит рубахой жестяной,

велик, отважен и спокоен

над потрясённою землёй.

---

Соловьиное счастье

В густоте, в тесноте, не в обиде

соловейко наладил жильё.

В аккуратном покоится виде

то гнездо, а певцов унесло.

 

Колыбельная песенка спета,

дней цветущих сплошная канва,

за порогом погасшего лета

соловьиные меркнут слова.

 

Разбудил он  меня на рассвете,

твой пронзительный оклик-звонок,

отзвучал на домашней планете

и упал в дождевой водосток.

 

За стеклянною нишей остался

твой прощания вскрик. И …молчок.

Но в жасминном кусте затерялся

той умолкнувшей скрипки смычок.

 

К донкихотству ничуть не причастен:

чуждых песен на  воле не  спеть.

Повторенье - скворчиное счастье,

А тебе лишь мятежное - сметь.

 

Да по-своему, с переливом,

хрупким горлышком - через край,

изымая небесные силы,

свой, высокий, отстаивать рай.

 

Над туманами ив, в бездорожье,

не понять, и откуда звучит

та мелодия бритвой по коже,

проницая и пыль , и гранит.

 

Однолюбья прекрасная доля,

свято место, отцовский шесток,

засиявший над меркнущей кровлей,

тот невзрачный терновый листок.

 

Взлёт над прахом земного похмелья,

твой решительный жизни бросок,

взгляд из веры в иное безмерье,

в тишину потухающих строк.

 

Пусть всегда в том родном, неизбытом,

твой прощальный звучит голосок:

только ждите, и всё сохраните:

этот дом, этот сад и песок.

 

Прилетишь, где привычное пусто

и калитка рассохлась в саду,

только  память - святое искусство -

где-то ищет свою борозду.

 

Ощущенье налаженной жизни,

слепок детства, тщеты уголёк,

уцелевший на маленькой тризне

не приметный на ветке  росток.

 

Нет людей, и  ,быть может, не к месту

будоражить потерянный край,

всё ж былого отрадные  вести

хоть ветрам на  просторе отдай.

 

Горше, тише,  мотив забирая,

поднимаешь  в небесную  персть,

эти были и небыли мая,

прошлой жизни и жито, и жесть.

 

Снова в небе проклюнулась  осень,

снова мы у неё в поводу,

только ветер назойливо  носит

воробьиные чаты в саду.

---

Опыт дыхания в безвоздушном пространстве

                       Скованные одной цепью…

 

Кто сумел этот штопор

                         метить?

Открываешь такую вселенную

                        горловой тоски.

Кто ответит тебе? Только

                        господин ветер,

а твоя истина почему-то

                        с другой руки.

 

Ты говоришь:

                       иди и смотри,

плакал отец:

                       дочка, подними веки…

Ах, какие же всё-таки

                       досадные упыри:

эти около- , недо- 

                      и прочие человеки.

 

Только сквозь прорезь прицела

                      смотришь на свет-

глаза прослезила,

                      опухли веки.

Да какой  же может быть

                      человеку просвет,

когда никому до него

                       нет дела?

 

Беспорядочная любовь - чушь -

                      хватило бы на двоих -

всю вселенную   

                       обнимаешь взглядом.

Только зыбкий простор

                       забирает и вдох, и дых,

забываешь о тех, которые

                      суетятся рядом.

 

Тянет муть кружева свои -

                      белочка в колесе -

на верхушки сосен

                       бросает пряжу.

Да когда же ты будешь

                      такой, как все?

Чаровательницей

                      на распродаже?

 

Мы тоже думаем в унисон,

                      взгляд един,

наш брат ильин золото душ

                      покоит,

пока не хватил нас

                      последорожный сплин,

пока не придёт к нам в гости

                     старушка-воин.

 

Умилимся  кротости

                      своих седин,

смотрим в мир -

                      глаза-незабудки,

ну а ближнего мы, конечно же

                      подсидим:

не в ту сторону зрит

                      и не ждёт побудки.

 

Расчётливый век -

                    разноличье тем,

игра не в бисер,

                     в жестокие прятки:

рассудить всех,

                    не считаясь ни с кем,

в коловороте                                                                                                                                               

                    огня и оглядки.

 

Всякую истину

                    пропустим через себя,

приспособим к нуждам

                    калашного ряда.

Всё-таки какая у нас

                   немыслимая ходьба:

единым строем и всегда,

                    как надо.

 

Мечтаем о славе былой,

                   пусть опустевший сад,

с листвою сброшенной, что лежит,

                  помертвевши, рядом…

Нет нам дороги ни вперёд,

                   ни к чертям назад…

Только вот этим -

                   прокалённым насквозь садом.

---

Месса души

Отстранённость важна

                    от поэзии малых высот,

отчуждённость певца

                    от позиции первого ряда,

чтобы голос не рвался

                    на нотах горенья вперёд,

а лился и лился,

                   забирая и скорбь, и отраду.

 

Тишину поглощая,

                    как сумерки тёмных аллей,

повисая незримо

                    на нитях живого участья,

удаляясь невольно

                    от будничных праздных затей,

ближе к небу слагая

                    ладони свои и запястья.

 

Посмотри на поля,

                    где дорога всё вверх и вперёд,

озарённая солнцем,

                    на миг разгоняет ненастье.

Бесконечна  её

                    равномерная тяжкая плоть

и теряется где-то

                    за далью лесного причастья.

 

Одарённая светом

                    воздушная месса души

как прыжок с высоты

                    в купину внеземного блаженства:

не полёт, а уход

                   в эти дебри небесной глуши -

это самое верное,

                  духом взращённое средство.

 

А на западе  рваные тучи

                  дрекольем встают.

Виден свет, но уже не широк,

                  лишь сквозит в промежутках,

и готовит посадку нам

                  вечно скорбящий салют

тот закон тяготенья познать

                  и всерьёз -

 далеко не на шутку.

---

Золотой квадрат

ЗОЛОТОЙ  КВАДРАТ

 

Пылинки легчайшей участье,

квадрат золотой на полу…

Споткнёшься, и в поисках счастья

ты снова  продолжишь игру.

 

По листьям жасмина бьют капли,

сплошная завеса дождя,

ты вновь наступаешь на грабли,

на те же, чуть-чуть погодя.

 

Бредёшь наугад в глухолесье,

надеясь на выход из мги,

но вместо весны поднебесья

темнее и уже круги.

 

И дантово это круженье

прозрением веет давно:

глубоко твоё погруженье

и тягостно злое вино.

 

То сон…Он так ломок и хрупок,

то вверх поднимает, то вниз

летишь в колыбельной скорлупке,

цепляясь за каждый карниз.

 

Желанную ждёшь остановку,

нирваны безволия шёлк,

но кто-то, неявный и ловкий,

паденья не вырубит ток.

 

Скажите, зачем это бденье -

не будет сезону конца,

сегодня пришло воскресенье,

и надо бы вспомнить Отца.

 

К чему эти детские счёты,

и лучше бы плыть напрямик,

но вечера жаль отчего-то,

и где-то блуждает двойник.

 

Когда-то он мыслил упрямо,

уверенный в цельности дня,

и даже нелепые драмы

в душе не гасили огня.

 

И  отблеск  того ритуала

всё также блестит в полумгле,

но главного в жизни не стало:

отыскивать искры в золе.

 

Бывало, какая-то малость

могла и зажечь и увлечь,

осталась лишь к ближнему жалость -

печального вечера взвесь.

 

И тянется долго-предолго

тот вечер - смешной юбилей,

как вечно текущая волга

в сплошном  одиночестве дней.

 

Пылинка  - твой вздох в одночасье,

мелькнёт,  рассыпаясь, как  тень,

смахнёт ту слезинку  ненастья

сияньем увенчанный день.

 

И только цветок в изголовье

янтарною каплей навис:

глядит с изумленьем и болью

пленённый неволей нарцисс.

 

НЕ  СВОЯ…

 

Не своя ты в этом мире  жульковатом

и своей уже не станешь никогда,

отпылали соловьиные закаты,

отстучали скоростные поезда.

 

А теперь лишь это медленное зренье,

созерцанья умудрённый ритуал,

ожиданье невезучего везенья

в сонном мареве пустеющих зеркал.

 

Да хождение , хождение по краю,

уж не за три моря, только до звезды,

вечеря души, гнездо сарая

с вечным ощущением беды.

 

Так бывает на границе Солнца,

перед восхождением в финал,

дрогнут заревые перепонцы,

трубадурит утренний канал.

 

Впереди долготы и широты-

звонница безудержного дня, -

надевай скорей свои ботфорты

да надбавь в светильники огня.

 

Начадят тебе коптилка рая

да земельный простенький надел:

обработать, исходить до края

путником, страдающим (без) (у)дел.

 

А ему бы сбросить паутинки,

бесконечной лепты корешки,

акварелить детские картинки,

миловидной прелести стишки.

 

Но стучится в двери самозванно,

ломится со всем своим « добром»

неизменный, сытенький и пьяный

страж души – родимый управдом.

---

Под радугой

Как в храм, я  нынче в радугу вхожу.

Здесь даже гром ворчит не так сердито.

Под солнцем на цветке сияет слиток

недавних капель. Тихо. Ни жу-жу.

 

Цветной атлас под капельной пургой,

неведомые чувства, день творенья…

Их тронешь - исчезает удивленье

под повседневья грубою рукой.

 

И только взглядом ловишь тот настрой

в коралловых потёмках бересклета

и в воздухе, дыханием согретом,

под радужной означенной чертой.

 

Туда, за грань, не ступишь ты никак,

очарованьем скованный чудак.

---

Предстояние

ПРЕДСТОЯНИЕ

 

На снеговом лесистом склоне

она как будто и жива:

стоит, мерцает белоствольно,

легка, как церковь Покрова.

 

Теперь и память не в обузу:

июльский полдень, душный зной,

армада туч тяжёлым грузом

над стороной её лесной.

 

И эти огненные смерчи,

и содрогание небес,

деревьев сомкнутые плечи -

лес ослеплённый, смутный лес.

 

Внезапный шум, столпотворенье

перед порывом ветровым

и отблески иного зренья:

пожарищ отдалённый дым.

 

Тебе, избраннице, поспешно

слепой удар из-под чела:

бог новоявленный, не здешний,

бог, закусивший удила.

 

Листвы размётанные прядки,

лохмотья рваной нищеты,

той чуждой воли без оглядки

неразличимые черты.

 

Нет, не упала на подножье,

но тихо- тихо изошла,

истлела в струпьях нежной кожи,

не стала прежней, как была.

 

Стоит как идол отрешенья,

роняя ветви тяжело,

в голимой сущности прощенья

уже не знача ничего.

 

 

ЛЕСНАЯ  БАЛЛАДА  

 

Она бы ещё пожила,

берёза с пробитою грудью,

но зевс отпустил удила,

в забавах своих непосуден.

 

Пустил колесницу вразнос,

взбивая небесную пену,

языческой силы колосс

ударил в плечо и в колено.

 

Огнём полыхнул из-под век,

кипела древесная стружка,

шатнулся гигант- лесовек,

печальный, немой, безоружный.

 

Изнанкой листвы трепеща,

застыли в смятенье деревья,

а дерзкого бога праща

всё сыпала жгучие перья.

 

Пал адский промчал по верхам,

кроша заалевшие ветви,

гори, белоствольный сезам,

вяжи свои смертные петли!

 

Почувствуй небесную власть,

соперничать с нею опасно,

когда лишь потеха да страсть

живому грозят громогласно.

 

Сказать бы: хорошая смерть,

когда поражает внезапно:

так гибнуть достойно и впредь

деревьям, героям , солдатам.

 

А крона слепит белизной:

Лучиста ,свежа и атласна.

Последней своей красотой

она даже в смерти прекрасна.

 

И рядом, с корнями сплетясь,

зелёная струйка надежды-

дочерняя чуткая связь,

едва приоткрывшая вежды.

---

Солнцепёк

Солнце над малиновым подбоем

яблоком адама расплылось -

нам не знать бы  этой дикой воли:

пронизать Вселенную насквозь.

 

Будто бы с добром, но ядовито,

нрав изменчив, ходит ходуном,

под его убийственным копытом

вся земля - дрожащий метроном.

 

Уж не протянуть к нему ладошки,

не прижаться ласково щекой,

распылит внезапной силой в крошки

сублимаций яростный настой.

 

И когда - огромный и багровый -

бьётся в окнах солнечный  металл,

ты в изнеможенье ищешь Слово,

чтоб унять божественный  кимвал.

---

Прижизние

Там, где мёд,-  там и жало.

Там , где смерть, - там и смелость.

( М. Цветаева)

Я изъяснялся диким слогом,

но лишь на этом языке

я говорил однажды с Богом

И припадал к его руке.

( В. Блаженный)

 

МОЛИТВА 1(Благодарение)

 

Спасибо, Господи, за всё:

за вечный свет в конце туннеля,

за то, что были и вертели

строптивой жизни колесо.

Благодарю за луч исподний,

 прорвавшийся в стремнине туч,

отчаянный и первородный,

на диво ясен и живуч.

За этот воздух, терпкий,  пряный,

что холодит и греет кровь

на стыке слова окаянный

с извечным тостом: за любовь.

За этот бред, живой, болючий,

твой колокольчик под дугой,

 по- пушкински - дорожный случай,

 смотритель жизни верстовой.

Спасибо за берёзу в поле-

не обежать, не  обойти .

Стоит , белеет тонкоствольно,

чтобы и ей сказать прости.

Прости- прощай! Платок зелёный

 накинь на плечи мне, пока

ещё  дымятся облака,

 с небесного спускаясь склона.

Самой с собой и мне идти

по этим весям непочатым,

стебая словом непечатным,

труды и дни зажав в горсти.

Спасибо, прошлого пустяк,

где мой невстреченный-желанный

мне машет веткой осиянной…

Да будет так. Да будет так.

Где биться оземь целый век

устал  от правды человек,

где испугаются холопы,

«не чуя под собой страны»,

где всё война и без войны,

где то притопы, то прихлопы.

Спасибо, шелест у дороги,

пусть шелестят трава и ноги,

покуда шелестят уста

и время… капает… с листа…

 

 

« ДАЙТЕ  РУССКУЮ  КНИГУ, КАК ЖИТЬ…»

 

Истина витает в простоте.

Были люди. Вышли. Да не те.

Улыбнулись , помахали ручкой,

скрылись за неведомою тучкой.

Пролилась она дождём потешным

нам по головам, смешным и грешным.

Выходите, дяди, на дорогу,

да смотрите в небо понемногу:

закружатся головы от выси-

не спасут повадки ваши рысьи.

Глубина воронкою затянет,

и никто о вас уж не вспомянет.

Высь пытает всех поодиночке,

остаются сны да заморочки.

 

МОЛИТВА 2 (НА  МИРУ)

 

Спасибо, Господи, тебе

за твой мучительный удел,

за то, что, стоя на краю,

ты прохрипел своё «Люблю…»

Прости наш мир смертей и грёз

и наш всегдашний перекос,

когда под именем твоим

не знаем сами, что творим.

Тебя в союзники зовём,

коль понимаем, что не прём,

надеясь: вера в чудеса

 поднимет дух на небеса.

Как будто ты друган иль тень,

паришь, и чубчик набекрень.

Венец из терний и шипов

напялить всяк себе готов.

Ничтожной жизнью дорожа,

жуём свой кукиш не спеша.

За неимением сего,

жуём друг друга – ничего…

Не раз разменным пятаком

тебя гвоздили матюгом,

рубили лица у икон,

теперь – к иконам на поклон.

Короткий экскурс, снимок- блиц:

у всякой тьмы десятки лиц,

 и маски эти без конца

меняем, не прозрев лица.

Любить, терпеть, по жизни - вброд?

Лишь сердце кровью изойдёт,

когда покорны и тихи

у гробовой стоим доски.

И, поднимая к небу глас,

зовём и ждём: отсрочьте час.

Тогда нам истина видна,

но пить приходится до дна,

и очистительный покой

нас провожает в мир иной.

Тогда-то, в этот смертный час,

Ты, Господи, глядишь  на нас,

как на благих своих детей,

и, вырывая из сетей,

пускаешь в плаванье своё…

И по душе нам воздаёшь.

 

 

БЕЗВРЕДНЫЕ  СОВЕТЫ

 

Жизнь не сложна - живите проще,

пускайте в небо облака,

в сквозные забегайте рощи,

внемлите правде «дурака».

 

Расхожей истине не верьте,

не бейте словом в пух и прах,

творенья  наши – это дети-

их не рожают впопыхах.

 

Не трубадурьте понапрасну,

живите медленно, не в спех,

девицу, с виду только красну,

не обрекайте на успех.

 

Смолчите пред грядущим пылом,

не засоряйте жизнь хламьём

и бреду школеной кобылы

не доверяйтесь целиком.

 

Не затевайте долгих споров,

признайте правоту врага,

ведь после тщетных разговоров

в мозгу останется лузга.

 

Сентиментальность, снисхожденье

порою просто двойники:

и чуткость в них, и откровенье,

смотря с какой берёшь руки.

 

Не будьте склочным и упрямым,

плывите ровно, без бросков,

той женщине, не вашей даме,

не оставляйте хомячков.

 

Клонитесь к родственным могилам,

живите в дружестве вдвоём

и равнодушие, как мыло,

стирайте детским молоком.

 

Перед кончиною проверьте,

кому и в чём вы должники,

спокойно ожидайте смерти:

живучи только сорняки.

 

Уймите бешеные страсти,

на счастье вытянув билет,

 безродной тётке, бабе Насте,

не пожалейте свой привет.

 

ВСПЫШКИ (мысли вслух)

 

Захлебнувшись дорогой,

не делай поспешных шагов,

захлебнувшись словами,

не трать их запас понапрасну.

Есть златая средина,

нет истины без берегов, 

правда ложью становится,

если кровава да красна.

***

А ведь человеку по сути так мало надо:

спички, еда да надёжный  кров,

а утром  прогулки по вешнему саду,

 где каждая ветка- божий покров.

***

Начитался Хармса-

захотелось мяса,

не убитого, живого,

в простоте отважной Слова.

---

А к сентябрю зацвёл горошек...

А к сентябрю зацвёл горошек

и башмачки свои надел,

покуда с травяной порошей

ещё смешаться не успел.

 

Теперь желтеет кудревато,

на смех иль на смех обрядясь,

и любопытный, и патлатый,

на сентябринах - крошка-князь.

 

И розы в пышных одеяньях

напрасно смотрят сверху вниз,

мгновенно их очарованье,

скоропалителен каприз.

 

Бледнеют травы, и дождливо

на подступах к студёной мгле,

лишь огонёк в траве пугливой

смеётся, прислонясь к земле.

 

Ему совсем немного надо:

глоток росы да трав настой,

его всегдашняя отрада –

опушка неба над собой.

 

Я обхожу его сторонкой:

не затоптать бы, не спугнуть…

Оглянешься, а стебель тонкий

тебе указывает путь.

---

За два дня вдруг нахлынула осень...

За два дня вдруг нахлынула осень,

уж смородина вялит плоды,

и осенняя воля приносит

лета красного алаверды.

 

Но прощание с садом не снится:

хризантем золотятся снопы,

а цветочные лёгкие ситцы

расстелились у самой тропы.

 

Залюбуешься спелью малинной,

славя башенок солнечный взлёт,

разминая словесную глину,

речевой недоношенный плод.

 

Оборотиста полная скрина:

то одарит по-бабьи теплом,

то упрётся в небес пуповину

краснопёрым калёным кустом.

 

Славно, славно бродить в перегудах,

где струится неведомый  след,

вдох и выдох крахмального чуда -

грациозных гортензий балет.

 

Ты три дня потеряла садовых,

восполняешь потери с лихвой,

эти дни - голубы да бордовы -

золотой расплетутся косой.

А пока разгуляться бы вволю

на краю этой вечной страды,

поклониться усталому полю

за труды его, за труды...

 

  

                                                         

---

Ответчица

«В густой траве пропадёшь с головой…»

( А. Блок)

 

Недостачу окупишь неволею,

мыслей жар заглушишь в холодке.

И забудь, что тебе это стоило

в благодушном животном райке.

 

Чащей прямо пойдёшь - не тропинкою,

заплетаются ноги в траве,

под чужой не поётся сурдинкою,

правду-матку покоя в молве.

 

Лес кругом - заповедная улица

и  шумит - чёрт ли ведает как.

Не к лицу тебе, баба, сутулиться

да  метаться с шестка на чердак.

 

Но такая уж, видно, натурщица,

целиною  бредёт наугад.

Кто-то вслед прокричит: «Ну и курица!»,
как от солнца, прищуривши взгляд.

 

Видно, так уж завещано дедами:

крепко держит андреевский стяг -

на щите возвращаться с победами

и любить по-отцовски - взатяг.

 

Дай же, боже, терпения адского,

что сильней преисподнего дня,

да пожатья сурового, братского,

на пути из огня в полымя.

 

Отцветает родная околица,

никнут травы, и пусто жнивьё.

Осень усталью дышит и колется,

наступая на сердце  твоё.

---

Бабочка (вариации на тему)

БАБОЧКА 1

Ты в руки бабочку взяла,

она была ещё в полёте:

дрожало тельце – два крыла,

небес лазурь и позолота.

 

Вдруг осознав чужую власть,

она не уставала биться,

вложив все силы в эту страсть,

чтоб вновь в эфире раствориться.

 

Как больно было ощущать

беспомощность и силу жизни.

Как просто прошлое отнять,

опомнишься лишь в укоризне.

 

Она вернулась в высь ничьей -

игрушкой прихоти твоей.

 

 

БАБОЧКА 2 (хвостатый сонет)

Ты в руки бабочку взяла

ещё в стремлении полёта:

дрожало тельце- два крыла,

как сердце раненое  чьё-то.

 

Вдруг ощутив чужую власть,

она не уставала биться,

вложив все силы в эту страсть,

в стихию неба возвратиться.

 

Ты поспешила ей вернуть

те два крыла- огонь лазури,

страшась подумать: прежний путь

ей не принять и не осилить.

 

Как больно было ощущать

беспомощность и силу жизни

в зените солнечного дня.

 

Кому? На что теперь пенять?

Осталась только укоризна

нам, опалённым без огня.

 

БАБОЧКА 3

Ты в руки бабочку взяла,

она была ещё в полёте:

пружинкой дрожи два крыла

вздымались, как дыханье чьё-то.

 

Покажется случайно , вдруг,

как эфемерна квота плоти.

О, этот эльфовый недуг:

парить и падать на излёте.

 

Срывается стремглав звезда,

рассыпав фейерверк желаний,

так исчезает иногда

меж нами бездна расстояний.

 

Лишь только в этот краткий миг

нам слышен  безъязыкий крик.

---

Пущенная стрела

То ль трибун, то ли душка-поэт,

в заключении скажется  мало,

петушиное слово «рассвет»

мне кукушка вчера прокричала.

 

И споткнулась на первом « ку-ку»,

тишиной заметелила глотку,

дар судьбы на «златую строку»

мне сегодня менять не в охотку.

 

Эх, кустарщина, - дикая спесь:

тяп да ляп – сыромятина хруста.

Ты попробуй на вкус эту взвесь -

всё, что дышит под лейблом искусства.

 

Подберёт кое-что и с куста

умозритель, природоохотник.

Эта песня совсем не проста,

но густа, как дремучий терновник.

 

В ней такая солёная смесь,

что пытать на поверку не стоит:

псевдознанье и прежде, и днесь

все благие желанья покоит.

 

Вырывает из жизни куски-

огнедышащи и дерзновенны,

так, наверно, поют старики,

поднимаясь над тленом и скверной.

 

Рядом строчкой колышется бред,

вразумлений потешное блюдо.

Только свет над тобой, только свет,

и понять невозможно – откуда?

 

Посмотри, как свежи лепестки:

плачет дождь, но сияет картина…

Ах, росточки мои, стебельки -

пух земной, травяная перина!

 

Вот зарыться б в неё с головой –

ноги босы да голь вместо тела,

а внутри человечек живой

головою кивает несмело.

 

Да, заправки здесь хватит с лихвой -

окропить индевелую душу,

неземной напророчить покой,

лихом жизни его не нарушить.

 

И вразброс, и врастяжку, враспил,

огорошенно, самозабвенно

распылишь эту ласку чернил

под текучей небесною веной!

---

Сопричастность

Роскошен августа цветочный беспредел,

последний лист в твоей пустой тетради.

Ты на сегодня чист и не у дел-

есть время взгляду встретиться со взглядом.

 

Так ощутим целебности покой,

час единенья сроков, возвращений,

поднявшийся над пошлой суетой

под оркестровку флоксов и гортензий.

 

Сплошной заслон живучей густоты

спасает нас от жёсткого присловья,

где вянут нераскрытые цветы

сиротски прислоняясь к изголовью.

 

Но в сердце пробежавший холодок

нарушит вдруг стремительное счастье,

замрёт на миг молчаньем между строк,

как будто к чуждой воле ты причастен.

---

«Произволение на непроизвольность» (Форзиция. Весенний эпос).

А ещё им хотелось уйти в камыши,

На поляны уйти и в луга,

Где колеблется в полдне дыханье души

И не слышно дыханья врага.

( В. Блаженный).

 

Случайный взгляд на деревце упал,

оно уже готовилось к цветенью,

бутоны очертили свой овал,

толчок тепла, и …дрогнет вдохновенье.

Вперёд, вперёд, мой странный идеал,

ведь «фор» в тебе заложен не  случайно:

в движении весны ты открываешь шквал,

безудержный полёт из тридесятой тайны.

Сквозь скважину весны, на льдистом оригами,

ты вновь соединишь и тьму, и жизни пламя.

Ведь здесь, на каменной основе бытия,

теперь ветвей твоих колышется семья.

Ты  Персефона – веянье нездешнего уклада,

дитя Деметры из  иного сада.

 

В скоплении куриного блаженства,

не в силах оторваться от соседства,

которое и рвёт тебя, и мнёт,

и хрупкие бутоны поедает,

и пылью , и помётом « одаряет»,

ты неизменно держишь свой полёт.

Как умудряешься ты корни сохранить

и, вопреки судьбе, лицо своё открыть

в нежнейшем золоте лучистого цветенья

когда вокруг голо и правит запустенье?

Как в створе каменном достоинство хранить?

И я смотрю сквозь слёзы на тебя.

Вновь сетуя, волнуясь и любя,

бинтую покалеченные корни,

как вены на измученных ногах,

которые глупцы перемолотят в прах,

 и только тем останутся довольны.

 

Курьё и скудость мучают любя:

твой островок лишает их покоя,

им по душе неравная борьба

средь этой неразумной дикой воли.

Ведёт их в бой естественное право:

губить всё то, что «ихняя халява».

Иль что-то, непохожее на них,

разрушить хочется, с собой поставить вровень.

Тогда их идол, равнодушный Чих,

бывает благодушен и спокоен.

Но ты, голубушка, питаешь дух смиреньем,

готова всех принять под свой покров:

бездумных кур, строптивых петухов…

Ты покоряешь двор своим терпеньем.

И что бы здесь с тобою ни случилось,

крупицы жизни я с тобой делю,

неведомую призываю милость

к тебе, которой я дышу, которую пою.

И вера правит миром, и заклятье:

одним - противиться всей этой буйной братьи,

другим – идти по слабым головам,

беспечностью подкапывая Храм.

Наверно, потому и люди, и растенья

так полюбили дух уединенья,

когда не треплют их безудержно ветра

и в злую непогодь не гонят со двора.

Когда утихнут жизни вой и ропот,

мы потихоньку перейдём на шёпот

с какой-нибудь нездешней стороны,

вдали от мира, в шаге от войны.

Мы будем лишь смотреть закату вслед

сквозь амальгаму промелькнувших лет.

Иное зрение откроется в тиши,

к которому придут слепцы и малыши.

Так чудным образом сплетутся судьбы наши:

мы пьём терпенье из Грааля чаши

за одиночестве в толпе среди людей,

не заслужив прозванья лиходей.

Единством в срок мы свой означим век

на ноте сказочной:

Цветок и Человек.

---

Весеннее оживление

Вот теперь и дождь пришёл:

то-то стало хорошо.

Лук зелёненький на грядке

всех построил по порядку.

Первой выползла петрушка

из-под снега с жёлтым брюшком.

А за нею впопыхах

сныть на согнутых ногах.

Оказалась самой резвой

и в цветник пошла, полезла…

- Не хочу её соседства! –

вспыхнул розовый пион.-

Вон с моей дороги! Вон!

Расстилайся у обочин-

у тебя твой рост бессрочен.

За неделю всё кругом

превратишь в сплошной содом.

Нет, никто не хочет сныть

приголубить, защитить.

Берегут свои домишки

ветераны и малышки.

Посторонних не пускают:

и скребут, и убирают

территорию свою.

Дождь встречают: а ла вью!

Листикам, цветкам, бутонам

дождь раздаст свои поклоны.

Никого не обижает:

поли- вает, поли- вает…

Он весёлый господин:

динь , динь, динь

да дзинь, дзинь, дзинь!

У распахнутой калитки

расшумелись маргаритки:

- Поскорей закройте двери,

эти куры точно звери:

нас растопчут, расклюют

весь наш маленький уют!

Всполошились все порядком

в цветниках, рабатках, грядках.

Полон рот своих забот.

Весь растительный народ

зря минутки не теряет

и растёт, и расцветает.

Чередой идёт цветенье,

поднимает настроенье.

Каждый день в картине сада

что-то новое для взгляда:

горделивые нарциссы

все в оранжевых батистах,

и готовятся тюльпаны

расцветить свои тюрбаны.

Капли солнца, капли мёда

на спиреях новой моды.

Наконец расцвёл пион,

 и весна пошла в разгон.

Он стоит такой красивый,

чуть потряхивая гривой.

Удивлённый старый пень

сдвинул кепку набекрень.

Смотрит, не насмотрится

он на добра молодца!

Вся цветочная страна

оживлением полна.

---

Бабочка( романс)

Ты в руки бабочку взяла,

она была ещё в полёте:

дрожало тельце – два крыла,

небес лазурь и позолота.

 

Вдруг осознав чужую власть,

она не уставала биться,

вложив все силы в эту страсть,

чтоб вновь в эфире раствориться.

 

Как больно было ощущать

беспомощность и силу жизни.

Как просто прошлое отнять -

опомнишься уже на тризне.

 

Она вернулась в мир ничьей -

игрушкой прихоти твоей.

---

Последняя оборона

Как быстро пролетают дни,

лишь серебрит виски усталость,

подобно зеркалам войны,

что нам от времени остались.

 

С собой ли, с миром спор не скор:

не избежать противоречья,

и грубой истины зазор

мгновенья превращает в вечность.

 

Нам не дано увидеть вдруг,

как Слово пылью растворится,

прощая общий наш недуг:

лицом к лицу не видеть лица.

 

Лишь вмиг, на час своей судьбы

заметишь: молодые кроны

в ненастье встали на дыбы

твоей последней обороны,

 

непроходимой чащей лет,

стезёй упорной пилигрима,

невидимой стеной побед

среди размазанного грима.

 

Так горечь пошлой суеты

отпрянет перед странным чувством

неодолимой простоты

в извечном бремени искусства.

---

Под старой вишней

Как я люблю предвосхищенье

грозы обвальной в бездне дня

и жаркой тишины томленье,

на склоне неба вал огня,

к закату комкающий тучи,

вздымая вихревой поток,

и по стерне живой, колючий,

гонимый ветром холодок;

сидение под старой вишней,

закатный  полуясный свет,

пока садовое затишье

настроит чуткий свой брегет

шуршанием листа сухого,

упавшего с вершины дня

на ложе счастья векового

в дыму ненастья и огня;

желаньем ветреного сада

щедроты раздавать свои

под утомленье глаз, отраду

для откровений и любви,

не знающих ни мест, ни сроков,

воскресших как-то невзначай

и ускользнувших ненароком,

как та глумливая  сорока

с её языческим wi-fi.

---

У границы своей невозможности

Здесь тихо и светло. В душе не будет мрака.

Она -  перенесла – и смотрит сквозь листву

В иные времена – к иному торжеству.

( А. Блок)

 

***

По всему горизонту вишнёвый цвет.

Это небо входит в азарт,

политура садов, перепутий, лет-

этой гущи сплошной поп-арт.

 

Проступают неясно крыши домов

кривизною прошедших бед.

Этот вечно надёжный, но хрупкий кров

по руке скользит, как браслет.

 

Потерялся средь веток, уходит в дым,

исчезает в ясности дня.

Этот день встаёт таким молодым,

и ему не понять меня.

 

Всё пустое незначащим пустяком,

чем забит твой свинец-чердак,

небывалой ереси катит ком –

это жизнь отбивает такт.

 

И уже стоящему на краю

мельтешат, как мошки на тёплый день,

эти липко сладкие a la vie -

пыль-запасы на чёрный день.

 

***

Всё символы вокруг да знаки,

и веет пошлостью, мизерностью прикрас.

А нужен ведь всего лишь взгляд собаки,

чья преданность ушла в ненадобный запас.

 

Через года, дороги и завалы

простая трасса сверхобычных слов,

чтоб приподнять защитное забрало:

- Прицелься, брат. Я, видимо, готов…

 

Идти и завершить положенное дело

без лишних слов, истерик с простеца,

когда уже, уставши до предела,

лицом к лицу не узнаёшь лица.

 

Как безгранична степень канители,

холодный душ по пылким головам…

Всем сёстрам по серьгам, и… улетели.

Лишь сам себя ты в массе б узнавал.

 

***

В ней женственность согнулась пополам,

осталась только жёсткая порода,

и леденеет сердце год от года,

подставив грудь отчаянным ветрам.

 

Что ей беречь?  Остатки тишины?

Молчание? Безвестности отраду?

Да слёзный шёпот преданного сада

средь каждодневья будничной войны?

 

А дни летели быстры и легки

узорным следом пёстрых арабесок.

От жизни лишь фарфоровый довесок:

в любимой чашке розы лепестки.

 

Той жизни будто не было и нет,

и весь итог - простреленный сонет.

 

***

Как нелепо просить надёжности

и стоять с протянутою рукой

у границы своей невозможности

перед финишною чертой.

Лучше б сразу же, без соблазна,

сбросить с плеч всю поклажу разом.

 

Ну а саши, алёши, коли

всё вопят в тебе: «Ну, доколе?

Ты ли, мамка, не видишь транса-

ловко скроенного декаданса?

Жизнь всё требует смет, баланса.

Не годится твой прежний рупор,

оттого и впадаешь в ступор."

И зачем эти происки наши,

если замыслы просят каши,

если каждый день покаянно

протекают твои карманы,

а расчёты на то и это

никогда не увидят света?

Без опоры и без привета

утекает благая Лета.

 

Остаётся сговор со Словом,

неприкаянным и суровым.

На могилу себе же камень

онемевшими катишь руками

чтоб хоть знак какой-то остался

от семьи, от всего « альянса».

 

Но тепло от него, хоть и камень,

и шлифуешь его руками.

Ты всю жизнь катила упрямо

эту жертву к подножью Храма,

лишь бы сил да терпенья хватило,

чтоб из камня сочилась мирра.

 

***

Ну зачем мне этот корень

за собой таскать везде?

Прорастает в каждом поле,

в каждой пыльной борозде.

 

Он и узел, и причина,

он коварный домовой,

он связной, и он кручина,

близкой смерти позывной.

 

Мор да мир чередовали,

уморились умирать.

Утоли мои печали,

пресвятая Богомать.

 

Смертоносная пружина

отпустила тормоза.

Ты гони - гони, машина,

лишь бы против, лишь бы за.

 

Развернуться в жатве спелой,

золотой срубить посев

под небесные напевы

приснопамятные дев.

 

Жатва, поле, стынь босая,

скорбен жалостный обряд:

я не звал тебя, косая,

но глаза твои смердят.

 

Чести, радости почины-

все связуются в один

факел гибельной пучины-

здесь  ты  голь и господин.

 

Сторона моя, сторонка,

были годы, времена,

завивался вихрь воронкой,

да трещали стремена.

 

Чем земля-то провинилась:

истоптали, обрекли...

Не с небес чужих свалились

эти чудо-упыри.

 

Смерти в ноги поклониться?

Эх, зараза! Да ни в жисть!

Не успел вот помолиться…

Хоть за воздух, но держись.

 

И сгорают люди-спички

в этот «праздник» проходной.

Кто-то с дури, по привычке,

кто с протянутой рукой.

 

Ни земли, ни Бога ради,

лишь бы вволюшку вины,

на  ковыльные тетради

лягут воины-сыны.

 

Помертвело чисто поле,

и куда ни кинешь взгляд,-

всё покойнички с дрекольем,

с колотьём своим стоят.

 

Уж такая наша доля,

уж такой у нас расклад:

только в смерти видеть волю,

лишь простором мерить взгляд.

---

В облаках кисейного обмана

Склёвывает крошки воробей,

склёвывает крошки понемногу:

пустяки и ложные тревоги,

и врагов, и будто бы друзей.

 

Пусто в мире. Но как много света

где-то там, за мысленной чертой,

и того нездешнего привета,

что бывает только в выходной.

 

Выходной и выход нам знакомы

из большой бессмысленности мги,

доберись до истинного дома,

истоптав  стальные сапоги

 

в проходной нелепице тумана,

в проходных незначащих словах,

в облаках кисейного обмана,

накрепко засевших в головах.

 

Изжевав хлеба железных чисел,

и деленья, умноженья звон,

ни к какому клану не причислен,

никаким событьем не рождён.

 

Только сам в себе, простой прохожий,

иногда впадающий в печаль,

человек в своей гусиной коже,

заглянувший  мельком в эту даль.

 

Что-то там увидевший некстати,

перейти желавший реку вброд

и, на грудь повесивши распятье,

на мели попал в водоворот.

 

Затянуло глубже и сильнее,

где-то брезжил свет из темноты,

и по-русски бросился Емеля

рушить непроглядные мечты.

 

Выдохся…  Упал на землю разом.

От неё дохнуло теплотой

и каким-то очень древним сказом

об Анике-воине… с клюкой.

---

Вальс свиристелей (Тугов А., 9 класс)

Когда хочется лета и в душу летит стрекоза,

но на улице нервно мелькают чужие глаза,

он по краешку неба течёт, как рассвета роса,

этот вальс свиристелей

и ласково рвёт небеса.

 

Он скрипит граммофонной иглой по опавшим садам,

он не ищет дороги по чьим-то забытым следам,

меж дубов-колоколен, как маленький розовый храм,

этот вальс свиристелей,

уже показавшийся нам.

 

Он хоронит печаль в глубине своих лиственных рук,

он смолой застывает на серой поверхности брюк,

заползая неведомо в сердца бродячего стук,

этот вальс свиристелей,

давно отлетевших на юг.

 

Если будет гроза и все звёзды простятся с тобой,

ты его забери в коробке из-под спичек домой

и включай вечерами, когда на душе непокой,

этот вальс свиристелей,

по снегу спешащих домой.

---

Бал для кукол. (Из портфолио Дарьи Яровой, 5 класс)

БАЛ ДЛЯ КУКОЛ

 

Я ночью однажды проснулась,

услышав сквозь сон голоса,

в шкафу мои куклы шептались,

наверно, уже с полчаса.

 

Одна говорила, что платье

ей фея прислала на бал,

другая в слезах сожалела,

что кот ей перчаток не дал.

 

А третья с восторгом сказала,

что петь предложили ей там,

и все удивлённо примолкли,

доверяясь счастливым мечтам.

 

И так толковали до света

все куклы о бале большом…

В окно я взглянула: карета

стояла для них под окном.

 

БАБОЧКА

 

Прилетела бабочка,

пёстрая леталочка.

Села на цветок-

дрогнул лепесток.

 

А потом вспорхнула быстро,

полетела не спеша,

распахнула бархат крыльев…

Ах, как всё же хороша!

 

ЗИМНИЙ  СОН

 

Зимний лес за окном,

всё белым- бело кругом.

Лишь зелёная ель

бережёт свою постель.

 

Снег нетронутый, пушистый

на опушке чистой- чистой.

Спят в лесу деревья, пни,

в зимний сон погружены.

 

Снег тончайшим тюлем звёздным

вьётся в воздухе морозном,

стелет мягкую постель,

укрывает шалью ель.

---

Обаяние тишины (Пасхальное воскресение)

Какой блаженный день: и тихо, и тепло!

И солнышко, наверное, играло.

Но ты спала, уткнувшись в одеяло,

и чудо без тебя произошло.

 

Очнулся шмель. Спросония жужжа,

в оконной раме бился удивлённо,

на свет стремясь попасть,

но падал ослеплённый,

не утолив весеннюю напасть.

А тяга утра так была свежа!

 

Ты вышла в сад. Неслышно, чуть дыша.

Хрустел ледок под чуткою ногою.

Подснежники кивали головою,

голубизной разлиться не спеша.

 

Потом ты возвратишься в спящий дом,

калитку за собою прикрывая,

рассветный сад тревожить не желая,

на волю  божью милость отпуская,

боясь задеть её и жестом, и крылом

одежды, чуть наброшенной на плечи,

тая покой от этой тихой встречи.

 

Дары волхвов на блюде бордовели.

Лежали горкой охристой дрова.

Теплом печи дышала пахлава,

и аромат струился еле-еле.

 

Ни тени, ни движения, ни звука…

И только на полу  мой шмель, мой чародей,

застыл в притворе памяти моей,

сражённой в лёт каким-то чуждым стуком.

---

Невод воздуха 2

О, в срыве воль найти, познать себя

И, горький стыд смиренно возлюбя,

Припасть к земле, искать в пустыне воду,

к чужим шатрам идти просить свой хлеб,

Подобным стать бродячему рапсоду,

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп.

( М. Волошин).

 

СТИХИЙНОЕ

 

В ней женственность согнулась пополам,

в наличии лишь полая порода,

острее обнажаясь год от года,

покорствуя безудержным ветрам.

 

Что ей беречь? Обрывочные сны?

Молчание? Безвестности отраду?

Сквозь тихий шёпот преданного сада

Признание невольничьей вины?

 

А дни летят - нетвёрдые шажки 

в гримасах  лиц пустяшных арабесок.

Жизнь утешительна - фарфоровый довесок:

С любимой ли, с предательской руки.

 

Любезности души под настроенье

да это вот от скуки вдохновенье.

 

ПРОСТОРНОЕ

Только плыть, но участья не надо,

пусть закружит метельной волной,

пролететь над вершинами сада,

замести все дороги домой.

 

Сверху всё безучастно, распашно,

умалились тревоги твои-

вон твоя вавилонская башня,

а кругом пустыри, купыри…

 

Да развалины стройки убогой

над которой корпела душа,

сверху видится только дорога,

и летишь в никуда  не спеша.

 

Созерцать безуспешность деяний

на просторах больших расстояний.

 

 

ЛУННОЕ

 

Плыви, плыви, моя луна,

плыви над пустошью ночлега,

над меловой громадой снега,

своей бесстрастностью вольна.

 

То  тучи разрываешь тяжело,

лишь дымным краем манишь одиноко,

то медленно приоткрываешь  око -

флегонтова спасения весло.

 

Чтоб уцепившись за его перо,

Невольник страждущий проникся утешеньем,

но слишком лёгок этот путь забвенья,

а тень луны истает как пьеро.

 

Вот облако за желтизной опасной

уж мчится псом в стремлении напрасном.

 

ДОЖДЛИВОЕ  

 

Окрестность скрылась в дождевом клобуке

монашкой сирой, не открыв лица,

безмолвно плачет, распластавши руки,

замкнув и зябкий голос,  и сердца.

 

Нет, ей не холодно ,но слякоть сводит губы.

Поверх снегов подтаявшая грязь.

Уж  празднословья дерзкие суккубы

о чём-то шепчут, к уху наклонясь,

 

к останкам ливней в тесном бездорожье,

где птицам негде развернуть полёт,

восьмёркой крыльев разорвать острожье,

воздушных топей беспросветный гнёт.

 

И в этом сжатом мире одиноко

несутся порознь мутные потоки.

 

СКВОРЧИНОЕ

 

Инакий мир, иные пересуды

заполонили  воздух бытия.

Звенит весны стеклянная посуда

и бьётся у подножья алтаря

 

природной ясности, щербин не замечая,

пытаясь свой настроить инструмент,

как будто мир впервые узнавая

в безудержном стремлении - на свет!

 

Не обмануться в сроках созиданья.

Означить теги, сблизить расстоянья.

Осваивать любовное затишье.

 

Вот уж скворец бренчит на мокрой вишне.

Поёт взахлёб, перебирает ноты,

и вместе с ним весна дрожит на взлёте.

---

Случай на уроке

(тема, сюжет, лексика Сергеева Владимира, 7 класс)

- Шиш, а Шиш, ну, как дела?

- Как обычно: три плюс два.

- Ну, а ты Малёк, всё тужишь?

- Да боюсь: не вышло б хуже.

Как придёшь - дневник на стол!

Не папаша, а козёл.

Друг на друга посмотрели:

хи-хи-хи да  ха-ха-ха,

удержаться не сумели,

умираем со смеха.

Тут сказал учитель: "Тише,

что за клички, что за Шиши?

Не пойму я ни шиша,

чем же кличка хороша?

Слышу не людей - кликухи,

всё мальки, баклейки, клухи.

Чтобы лучше вас понять,

надо тоже кем-то стать.

Мы глазам своим не верим:

подошёл учитель к двери,

взял меня за воротник

и сказал:

- Пойдём, старик!

Потолкуем по душам,

как привычно корешам.

- Что Вы, что Вы, Пал Кузьмич,

Вы ж учитель, а не бич.

Нам теперь уж не до смеха:

ну, сейчас пойдёт потеха…

И директор на пороге

уж стоит, очками водит.

- Нет, не стоит Вам стараться:

мы же будем Вас бояться.

Вас мы любим, обожаем,

хоть порой и огорчаем.

Ну, а клички, Пал Кузьмич,-

это наш привычный китч.

Фильмы взрослые смотрели

и немножко… оглупели.

---

Природа заполняет все пустоты...

***

Природа заполняет все пустоты,

и кто здесь жил, не знает уж никто,

но люди суетятся, строят соты,

свой труд, как мёд, вливая в решето.

 

Благое созидать - предел желанный,

ворочая и глину и песок,

но протекают прошлого изъяны

в загаженный когда-то водосток.

 

Никто его не чистил и не холил,

а нечистот скопилось до хрена,

и никуда не деться в чистом поле,

коль сам себе и пахарь, и страна.

 

Хоть умирай, а поле сеять надо:

нужда толкает, голос подаёт.

Привычка ты моя, больное чадо,

умру я прежде, чем она уйдёт.

 

Вопрос зачем невольно отпадает,

механику труда пуская в пляс.

Из пустоты в порожнее кидая,

лишь к небу обращаешь чуткий глаз.

 

Не сыплется ль оттуда богоданность,

чтоб окупить и правду, и вину.

Какая-то сплошная окаянность:

блаженно верить, уходя ко дну.

 

Что всё-таки опомнится семейство,

узреет наконец-то Божий  свет.

Так и живёшь: надеешься на средство,

эзопову  бреханию  вослед.

 

Но чел… спешит - добра не наживает,

которое в насмешку самому,

и воду решетом своим таскает,

лишь чувствам доверяя,- не уму.

 

Ему б остановиться, осмотреться:

зачем живёт, пуская дым в астрал.

Горит земля - последнее наследство,

а человечек заигрался в детство…

В азарте игр беспомощен и мал.

---

Невод воздуха1

Так шаг за шагом познаёшь себя,

но утешения от этого нимало,

лишь сердце ровно биться перестало,

взамен людей абстрактное любя.

 

***

Как лес свой вид менял неудержимо,

так и душа меняла острова:

плыла всё дальше чуждым пилигримом

по воле случая, в истоки, в рукава.

 

Куда забросит ток ментальной силы,

лишь только б без поклажи, налегке

крестом забытым на родной могиле,

звездой, истаявшей в стремительном броске.

 

А лес залиновал собой пространство,

сурово мглистый, с синью тёмных вод,

с подлеском солнца, брызнувшего страстно

в глубины фиолетовых пород.

 

И каждый день - расплывчатый фантом -

напоминал рождение как слом.

 

***

Мой странный дом обнашивает виды

вчера он был бесстрастным и чужим,

не люди в нём бродили - индивиды,

и холодом несло от всех его картин.

 

Хотелось  вырваться на волю, на простор,

и ночью, покидая эти стены,

ты уходила в топь своих опор

преступницей, не ведавшей измены.

 

И заново осваивать теперь

его глубины, воздух было страшно:

любой предмет, одушевлённый зверь,

пугал тебя нездешностью вчерашней.

 

Былая кротость возвращалась вновь,

но лишь по каплям теплилась любовь.

 

***

Мои друзья - пустынники судьбы.

Они ушли и в гости не позвали,

теперь  мне в них смотреть, тревожа дали,

небесных вёрст отсчитывать столбы.

 

У них сейчас ни званий, ни наград,

земной тщеты закончилась дорога,

и прах с подошв отринув у порога,

они иной усвоили обряд.

 

А мы на них взираем снизу вверх,

терзаясь средь житейского цунами,

то вверх, то вниз колеблемы волной.

 

А в пенной мгле мелькает хрупкий стерх,

он будто с нами, но уже не с нами,

лишь белый  взмах над бурною грядой.

---

Пушкину посвящается (Из портфолио Анны Яровой, 9 класс).

***

Мороз и солнце; день чудесный!

Как в простоте своей прелестны

и звучны строки у поэта.

В картине этой столько света!

 

На деревах сверкает иней,

зеркальный, изумрудно- синий.

Снег, как лебяжий пух, кругом

в лучах играет серебром.

 

И, кажется, на миг застыл

ковёр пуховый под ногой…

А после здесь пройдёт другой,

где всё сверкает так и блещет,

где сердце нежное трепещет.

 

Но неужели тот, другой,

не дрогнет пред красой такой?

 

***

Весна, весна!

Как всё прекрасно!

И хочется любить и жить.

И жить… И снова жить.

И радость в воздухе ловить.

Всем существом: и телом, и душою.

Мечта рождается весною.

 

Весной оттает лёд внутри,

и чувства оживут твои.

Пройдёт хандра, придёт апрель…

И жизнь закружит, как метель.

Играя, завивает так,

что не распутаешь никак

узлы судьбы всесильной.

 

***

Ночь. На улице темно…

Только лунный свет.

Смотрит он ко мне в окно

может,  сотню лет.

 

Одиночество страшит.

Никого вокруг.

В небе зыблется, дрожит

желтоватый круг.

 

Мысли смутной чередой,

в будущее взгляд…

Веет сумрачной бедой

столько зим подряд.

 

Ты не видишь наперёд

сквозь туннели тьмы

знак рассвета, утра взлёт,

призраки весны.

 

Но надежда сквозь туман

брезжит с высоты.

Мир рассеет свой обман,

обретёт черты.

---

Весенний солнцеворот

Бессмертие - удел неблагодарный,

И тяжела оранжевая даль,

Но он, кусая стебель в позолоте,

Уже мечтает о солнцевороте.

( Б. Лифшиц).

 

***

Буйны головы сложили

по обочинам снега:

валуны, седые брыли,

придорожная куга.

 

Скоро вешнею водицей

напитаются брега,

чтоб потом взлететь жар-птицей

на небесные луга.

 

И летать там вверх ногами,

Меж флотилий облаков,

выплетая оригами

из попутных ветерков.

 

Эта сказка без начала,

без начала и конца,

коромысла раскачала

поляница  с хитреца.

 

Там птенец, почти бескрылый,

с желтизною острый нос

расправлял своё кормило

и с девицей вместе рос.

 

Чтобы лапами и носом

эти дебри ковырять

и по утренним покосам

песней души врачевать.

 

В каждой мошке и травинке

править пользу и канон:

к человечьей птичья жилка

прирастает испокон.

 

***

Тын берёзок белее снега,

на осинах защитный цвет,

лучезарного оберега

здесь хватило б на сотни лет.

 

По обочинам, бездорожью

тянут мойры живую нить,

только солнце тебе поможет

не сорваться с петель, но быть.

 

Только солнца тугая плавка

бросит в омут, в кипящий зной:

иль, как рак, попадёшь в обратку,

иль прошьёт тебя властный крой.

 

Первобытное, въявь живое,

едкий разум, горящий газ,

виден издали, на привое,

этих вечно бегущих трасс.

 

Вот, казалось, прожжёт и вспашет

донных елей каскадный ров,

и прогнутся, забрызжут кашей

эти лохмы лесных голов.

 

Времена между сном и светом,

бриллиантовый сердца звон,

и предчувствия, и приметы,

здравых мыслей небесный клон.

 

Распрямятся по нитке травы,

в рост дремучий пойдёт быльё,

не для буйства, не для забавы

око яростное твоё.

 

Спит Емеля - его неделя:

далеконько ещё шагать,

и воинственное безделье

поднимает порою рать.

 

Воскрешает навстречу солнцу,

раскаляет до блеска ярь -

эти памятные колодца

и во сне разгоняют хмарь.

 

Даже камень живуч, как Гея,

сила копится про запас –

хватить спать на печи, Емеля,

щурить в небо потухший глаз.

 

Опояшешься - будешь воин

или пахарь своей межи.

Вон светило твоё крутое

вытанцовывает виражи.

 

Вместе с солнцем кропи и странствуй,

высветляя и муть, и суть.

Неделимо твоё пространство,

есть где выдохнуть и вздохнуть.

 

***

Загорелись угольки-веснушки

на молочных рожицах берёз.

Всё в движенье: облачные стружки

ветер по закраинам разнёс.

 

Брызжет синью половодье неба

в снеговой искрящийся подол,

утверждает солнечная треба

свой законный девственный глагол.

 

Царство мира в зоне созиданья,

всем в ладони - ладан тишины -

на границе бездны и страданья

замереть в объятиях весны.

 

Ошеломить сумрака вершины,

полыхнуть по вздыбленной стерне.

Задохнувшись воздухом и дымом,

прислониться к дышащей сосне.

 

Только этот слепок человечий-

рукоделье вспугнутой земли

нам прощает ветреные речи,

что язык лопочет на мели.

 

Двери настежь - воля нараспашку!

Вышел петел разгребать лузгу.

Пламенеет рыжая рубашка,

гребень алой розой на снегу.

---

Как улыбаются людям собаки (Кильгишова Светлана 6 класс)

ЛЮБИМАЯ  МАРТА

Есть у меня собачка,

Мартой её зовут,

похожа она на лисичку,

глазёнки как изумруд.

Свисают длинные ушки,

словно два лопушка,

а мягкие лапки-подушки

спугнули вдруг мотылька.

Играть она любит в прятки,

поди-ка её найди!

Не злят её даже котятки

и не пугают дожди.

Гоняем с ней вместе мячик,

охотно играем в хоккей.

 частенько она маячит

и возле школьных дверей.

Никогда не ударю палкой,

я люблю её и лелею,

ничего для  неё мне не жалко,

лишь бы хвостик завилял веселее.

 

КАК  УЛЫБАЮТСЯ  ЛЮДЯМ СОБАКИ

Как улыбаются людям собаки?

Виляют они нам хвостом,

но улыбается собака не всякому,

повизгивая радостно притом.

 

Бывает такое: обидишь друга,

 не спросит собака

и не поймёт за что,

лишь только забьётся

в какой- нибудь угол,

чтоб слёз её горьких

не видел никто.

---

После метели (лесное)

Какая первозданность -

не шевельнуть рукой:

молитвенная странность

обители лесной.

 

Ступаешь осторожно-

ни звука, ни стежка.

сплошное бездорожье,

бездонная река.

 

Ольховые гнездовья,

 коричные кусты.

Лучистое присловье

безлюдной чистоты.

 

В обочинах дороги

лоснится снежный лом.

Предчувствия, тревоги  -

всё в прошлом, всё в былом.

 

Веков минувших бремя,

лежалых толща лет…

Остановилось время

и смотрит  в свой  лорнет.

 

Пора менять фасады

деревьев- фонарей,

остановить осаду

метелящих людей.

 

Роями мчатся птицы,

звенит ольхи рояль,

чечётки и синицы

штурмуют свой февраль.

 

Расщепленные кисти

висят со всех сторон,

и снег горчит пречистый,

перчинками времён.

 

Но мельница бессрочья

молотит свой курган,

и речи дробь сорочья

вещает ураган.

 

Вот наконец взовьётся

блестящим дымом снег,

и в вихревом колодце

предстанет Человек.

 

Он здесь скорей виденье,

он alien  извне –

в кипящей снежной пене

тот всадник на коне.

 

Он, снегом окроплённый,

пловец иль снеголаз,

бурильшик резвоконный

по снегу мчит вприпляс.

 

Дымится прах  вслед стерху

по эллипсу комет,

и ухмыльнётся сверху

лукавый  ганимед.

 

Всё выше, выше, выше

тень всадника в судьбе…

И снова лес в затишье

внимает сам себе.

---

Я не знаю, что такое война (Сергеев Владимир, 7 класс)

Я не знаю,

          что такое война.

Для меня война-

          имена.

Сотни тысяч имён,

          колонны,

смертным пламенем

          опалённых.

 

Для меня война-

          это лица

тех бойцов,

кто не смог

          возвратиться.

 

Треугольники писем-

          скупые строчки-

да приветы с фронта

          сынку и дочке.

 

Бойцы хотят

голос родной слышать,

чтобы это им

дало силы выжить.

 

Для меня война –

        Освенцима дети.

Их немного осталось

на этом свете.

Им страшно вспомнить

        то время:

оно для них –

тяжкое бремя.

 

Для меня война –

это Петя Ростов,

который в самую, в самую

       главную готов.

У него молоко

на губах не обсохло,

а уже слово Родина

к гортани присохло.

 

 

Я помню строчки:

«Вставай, страна…»

Может быть,

я немного и знаю,

что такое война.

---

Terra

НЕУЛОВИМ ТОТ  МИГ  ЛЕТУЧИЙ…

 

Ах, закат, снова лезешь в душу.

Видно, писано на роду :

я забуду себя, разрушу

на твоём роковом чаду.

(В. Тугова)

 

Каждый день полоса заката

очертанья меняет, цвет,

опускается в лес щербатый

на берёзовый парапет.

 

Вечер к ночи творит пространство,

весь в пожаре небесный грот.

Это вольное постоянство

и пьянит тебя, и гнетёт.

 

Человечья земная сущность,

постижения благодать -

искушенье ума искусством,

за которой гнездится гать.

 

Непролазная топь сомнений,

умозрительная петля.

Всех, желающих погруженья,

отбирает на вкус земля.

 

Окрылённый нездешней волей,

вдруг почувствует странный взлёт:

и поманит тебя и вскроет

этой яри солнцеворот.

 

Замыкаешь глаза ладонью:

нестерпим этот жгучий свет.

Он прожжёт тебя посолонью

и отбросит на сотни лет.

 

Но томительно, постоянно

он в тебе, этот вещий сон,

смейся, кайся, пустынник странный,

в неизбежное погружён.

 

Ты всего лишь земное чадо.

Там, за далью, другая даль…

А закат, полыхнувши стягом,

закрывает свою скрижаль.

 

Но по-прежнему полон воздух

многоточьем его побед:

не на риск твой и не на продых

брызжет охрой ржаной букет.

 

Но уходит…  В чащобе леса

облюбует  своё  жильё.

Только жидкий огонь развесит

в сирых ветках своё тряпьё.

 

***

 

Сколько раз здесь блуждал твой дух,

отрываясь от ветки сна.

Вот и воля твоя - пастух,

вот и матерь твоя - сосна.

 

Подойди, загляни в глаза

сквозь сплошной густопсовый  дым.

Здесь и память твоя- слеза…

Севера твои, твой надым.

 

Ты всю жизнь подвигалась к ним

поперёк безнадёжных вех,

островерхих сугробов тын

застилал многоликий век.

 

Выстрел ухнет в глухой дали,

шевельнутся проростки тьмы,

и опять стоит монолит

над молчаньем своей зимы.

 

Увязаешь в твоих снегах:

не идти- впору лишь стоять.

Во престольных ли облаках

по мерцанию звёзд гадать?

 

Чужаки не найдут покой:

за добычей -  кровавый след…

Он такой этот лес, такой…

Зааукает сотней лет.

 

Что ж, веди меня в западню

этих сплошь заливных снегов,

чтоб увидеть обол-волну -

эту реку в тисках оков.

 

В трёх соснах заблудиться - жаль.

Постели мне, зима, покров:

эту вьюжную в сердце даль,

эту реку без берегов.

 

 Алексей Тугов  ЧЕЛОВЕК И ДВИЖЕНИЕ

Родился пеплом
в пустоте бесконечных земель
и невесомых веков.
Родился новым
в окне бронзового этажа на Востоке.
В больших глазах ночной птицы
отразился, поплыл, стал заметен.

Родившись, увидел мир
и проникся движением.
Развлекался с водой ледников,
падал в лето, летел в траве.
Выбивал солнечным зайчиком
хрусталики первого снега.
Был виден сквозь кожу.
Радовался, скользил, растворялся.

Рос, как стержень графита,
на сухой и прочной бумаге.
Шуршал в листьях, скрывался под землей,
возникал внезапно на шершавых стенах
тонкой серебряной тенью.
На лицах прохожих был знаком:
ненадежным , милым и безразличным.

Вырастал в искрах ночного костра,
секретничал в соснах.
Пил воду земли и тяжелый туман подворотен.
Считал секунды, складывал звуки,
различал запахи дня.
Широким жестом вынимал из воздуха
горсти прозрачного света.

Уставал быть неузнанным ,
задерживал дыхание в промежутках огня.
Искал цвет воды и назначение движения.
Копал свою пропасть чугунным ковшом,
ткал мостики-паутинки.
В пыли несущественных дней
замирал, кричал, торопился.

Ловил движение зрачков незнакомок,
забывал свои горы, любил чужие поля.
Вбирал запахи мозгом,
сжимался в приторных кольцах.
В утробе осеннего леса
забывался, мечтал, возвращался.

Разрывал кожу, видел кровь,
поливал голову кипящей жизнью.
Забирался в солнечные стога,
отпускал по ветру хлопья соленого пепла.
Пробовал ткань движения.
С мамонтами, бегущими на Север,
играл в запретные игры.

Запускал ангелов в прозрачное небо,
солнцем любил горизонт.
Рвал растения для неземного роста,
снился воде.
После присутствия в почве
вспоминал ее пальцы.

Лежал в стоячем дыму помещений,
вязал узелки памяти на сохнущих нитях веселья.
Тыкался мордочкой в теплую глину.
В уставших от солнца одеждах
брел по ночному небу.

Видел кресты на башнях и головы на шестах.
Познавал веру страха,
смотрел в тишину.
Прибирался в чуланах богов,
жег мусор.
На бедрах запредельных галактик
находил знакомые звезды.

Светился молнией в пластах чернозема,
плыл в коралловых потемках души.
Направлял дыханием перышки страха
в булыжный колодец небытия.
Раззадоривал ветер.
От потной дворняги жизни
бежал по золотым тропам.

Раскрывался спиралью продолжения рода.
Менялся как небо,
старел как космос в сентябре.
Летел в облачке дыма
над каньоном рассвета.
В мире растворенного смысла

стал движением.

Алексей Тугов    П И С Ь М О

1
Как живу...Латаю особенности души,
белых фишек коплю карманы да чистых карт,
и полжизни уже никто не просил - пиши,
четверть круга списывает азарт.
Снова осень, пиво, смесь проводов,
листьев, ног, в них шуршащих, птичий помёт.
Пыльный остов в углу хранит тишину ладов
(мне ответит улыбкой тот, кто меня поймет).
Так черты лица ощупывает рука,
не поверив зеркалу, жизни, своей судьбе,
так понятна становится проповедь старика,
та, что с детства слышима нами в самих себе.
Так плывут корзины с детьми, когда сходит лед,
так кидают бабу в борозду. Урожай.
И отчетливо слышно, как он говорит мне : « Вот,
я закончил дела. Оставайся. Не провожай.»
Или что-то еще. Темнота не пускает звук
сквозь вишневые листья, воздух и города,
лишь ночной вокзал пассажирский услышит стук
темно-серых вагонов. Это идут года.
2
Как живешь? Как часто бываешь там,
В тех местах, куда не идут поезда метро?
Климатический минус и полное сходство дам
с предвесенним неврозом. Но осень. Надев пальто,
выхожу продрогнуть числом выходного дня,
убедиться опять, удивиться тому, что вот-
смена года времен, независимо от меня,
продолжает закон природы из года в год.
Впрочем, и от тебя. Независимость облаков,
удостоенных плыть, как и мы, продолжая жизнь,
забирая у нее, что сможем: друзей, врагов
в километрах дороги следующей зимы.

---

Возле витрины в музее

В музейной витрине стоит одинок

за храбрость, за доблесть вручённый клинок.

Она, эта шпага, отважной была

и ратные с честью вершила дела.

 

О славном  былом вспоминает она,

хозяину-другу до смерти верна.

Он спит вечным сном, только шпага его

всё знает, всё помнит его одного.

 

Эфес её руку хозяина чтит,

и чистая бронза на ручке горит.

В старинном музее среди тишины

она вспоминает "минувшие дни".

---

На пути к соснам

Уж десять лет ушло с тех пор - и много

Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный общему закону,

Переменился я - но здесь опять

Минувшее меня объемлет живо,

И, кажется, вечор ещё бродил

Я в этих рощах…

( А. Пушкин)

 

Идут часы, и дни, и годы.

Хочу стряхнуть какой-то сон,

Взглянуть в лицо людей, природы,

Рассеять сумраки времён…

( А. Блок)

 

Ив зонты. Оголённые спицы

чуть подёрнуты легким пушком…

Взглянешь вверх - акварельные лица

обдадут неземным холодком.

 

Живо всё, что с порошей минуло,

что хранится в запасниках лет,

чтоб в бессонных мерцающих улах

вспыхнуть искрой на брезжащий свет.

 

В тот момент, когда мечутся тени,

образуя спасательный круг,

перед прошлым встают на колени

то ль пророчества, то ли недуг.

 

Дрогнет ветка - посыплется память

зыбким снегом с озябшей руки,

под берёзами вьюжная заводь

кружит лилий своих лепестки.

 

С тихоструйных вершин покаянно-

иглы инея, медленный звон-

миг нечаянный, осиянный

в первопутье трепещет крылом.

 

Зябко, зыбко твоё равновесье

и пугливо, как бег по снегам

ошалелого лося в залесье:

вздыблен путь и размашист, и прям.

 

Хлопья снега смежили вершины,

застилают глаза в полутьме,

непроглядные зимние дымы

пригвоздят тебя к тёплой сосне.

 

Чтоб спиной ощущая родное,

дать простор онемевшим глазам,

в смоляном и живительном зное

к первозданным скользить берегам.

 

К горизонту, скрестясь воедино

с этой крышей, небесно земной,

ощущая и воздух, и глину –

вечной тяжести русской покой.

 

Обозначится явственно чудо:

вечереющих сосен астрал,

предзакатного солнца полуда,

корневой по затылку удар.

 

Посмотри: эти крестики-ветки

разбрелись и вблизи, и вдали…

Не могилки - детня-малолетки -

пробивают теснины земли.

 

Свой положенный срок открывают:

ярь лесную в горячке снегов…

Аллилуйя моя ты босая,

оклик свыше, посланье и зов!

---

Такая долгая жизнь… (Часть вторая)

Такая долгая жизнь…  (Часть вторая)

 

Трудно передать словами отношение к матери и отцу их многочисленных учеников. И тут я вовсе не преувеличиваю, как это часто  случается  по-родственному. Это было какое-то благоговейное уважение, которое с годами, кажется, становилось  всё более значимым.

На автобусной станции, просто на улице, в магазине ко мне подходили порой совсем незнакомые люди, справлялись о здоровье родителей, передавали приветы, рассказывали какие-то истории из школьной жизни, как-то необыкновенно оживляясь и преображаясь при этом, удивляя меня своей детской непосредственностью. Я по- хорошему завидовала им: сама я мало что могла вспомнить из своей жизни в средней школе Юрьева-Польского.

Как-то , уже во время моего студенчества, преподавательница педагогики попросила нас написать об учителе, оставившем неизгладимый след в нашей памяти.  Я писала о своей матери .Наверное, педагогичке хотелось, чтобы мы написали о профессиональном мастерстве , каких-то особых приёмах обучения наших учителей. Но я писала не об этом, хотя мать следила за современным состоянием образования, старалась делать свои уроки методически разнообразными. Помнится, повсеместно практиковали тогда комментированное письмо, что-то ещё. Всё это было и на уроках матери, но запомнилось почему-то другое: как она читала Некрасова, Лермонтова, как заразительно, добродушно, не обидно, совсем по- детски, смеялась над какой-нибудь нелепицей очередного « грамотея», смеялась там, где другой на её месте стал бы сердиться или возмущаться.

Пронзительной болью за судьбы русского народа отзывались в нас строчки Некрасова, Тургенева, читаемые матерью как-то по-женски мягко и сострадательно.

Но глубоко и проникновенно « гремел» строчками лермонтовского «Бородина» отец:

« И молвил он, сверкнув очами:

Ребята! Не Москва ль

                                        за нами?

Умрёмте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!»

И тут уже не было места обычной детской застенчивости, деревенской диковатости: прочитать любимые строчки у доски, словно в бой, рвались все. Сжимались детские кулачки, а голосок звенел святым чувством  - постоять головой за Родину свою…»

Отец буквально зажигал сердца. Я слышала чтение многих артистов, замечательных  декламаторов: И. Смоктуновского, М.  Казакова, В. Ланового и др., но отец, по- моему , читал не хуже. Недаром же на фронте перед решающим сражением именно его всегда просили выступить перед солдатами.

А мальчишки в школе наперебой рвались исполнить любое поручение своего кумира, любое желание бывшего фронтовика.

И это был патриотизм самой высокой пробы, который не насаждался сверху бесчисленными и от частой повторяемости потерявшими свой высокий смысл мероприятиями, а переливался из одной души в другую, как драгоценный бродильный ток, одухотворяясь личной верой и личным примером, вызывая в детских сердцах ответное чувство сопричастности тем временам и тем людям.

И мать , и отец (я только сейчас это до конца понимаю)были людьми незаурядными, талантливыми, возможно, и не осознававшими этого.

Слушая восторженные рассказы их учеников, односельчан, я как бы со стороны смотрю на своих родителей и уже умудрённой зрелостью своей  воспринимаю слова Виктора Астафьева из « Последнего поклона» о его первых сельских учителях, как  «растворились они в памяти народа».

Да, очень верно подмечено великим писателем: могут забыться имена, какие-то факты жизни, но сам облик, деяния остаются.

Как-то в радиопередаче «Рассказы о театре» актёры Александр Калягин и Татьяна Доронина рассуждали о природе таланта. Прозвучала фраза, что талант - это душа, способность человека откликаться на все проявления жизни.  Такой вот особой душевной открытостью, поэтической окрылённостью обладали и мои родители, хотя по складу своего характера это были совсем не похожие друг на друга люди.

Пройдя с боями по бесконечным военным дорогам с Северного Кавказа, где он служил в армии, через всю Европу до Берлина, отец постоянно осмысливал и записывал свои впечатления, его очерки и стихи часто печатались во фронтовых газетах.  Ещё будучи студентом в Новгороде, он был зачислен в объединение начинающих поэтов. По окончании войны ему предложили остаться в Германии, руководить офицерским клубом и одновременно писать документальную повесть о боевом пути бригады .Обещали сразу же перевезти в Германию семью, обеспечить хорошей квартирой. Но он всей душой рвался в Россию. Эта тоска по родине звучала в каждой строчке его фронтовых писем, которых сохранилось  у нас множество. Весенние пейзажи с цветущими садами Германии только усиливали его тоску по Родине. И никакие здравые рассуждения о том, что жизнь в послевоенной разорённой России будет крайне трудной, не могли остановить его, надеявшегося на свою силу и молодость.

Такую же проникновенную любовь к природе,  родным просторам чувствовала и мать. Природа, как и русская песня, была для неё одухотворённой стихией, где вольно парила её душа, освобождаясь от всего будничного, случайного, мелкого, высветляя истинную суть назначения человека.

Так отчётливо, будто было это только вчера, вижу её , возвращающуюся из Иворовского сельсовета, куда часто ходила она по своим директорским делам, чтобы сократить путь, прямо через лес.

Остановилась у окон дома в нашем маленьком зелёном дворике  под цветущей черёмухой. В руках большой пакет из газеты, разговаривает с кем-то. Я вбегаю из дома, заглядываю в пакет. Она разворачивает газету, кладёт на траву и я вижу… желтовато- коричневые, бугристые, все в каких-то причудливых складках увесистые клубни с голубовато- сахарными короткими ножками. Я с удивлением рассматриваю эти не виданные мной раньше создания природы. А она, по-детски радуясь, говорит:

- Сморчки это. Иду, смотрю: греются на солнышке, целая стайка, а у меня с собой ничего нет. Хорошо хоть газета нашлась .Она счастливо улыбается, вся такая лёгкая , светлая, будто пропитанная солнцем, овеянная всеми весенними ароматами и ветерками тех перелесков, по которым она шла, словно сказочная Купава из Берендеева царства.

Мы стоим под моей любимой черёмухой, и она ласково осыпает нас своими лёгкими белыми лепестками. «Сыплет черёмуха снегом…»

Она и сейчас осыпает меня этим тихим снегом благодарной памяти о тех счастливых днях, невозвратимой поре детства, когда каждый день был насыщен удивлением и радостью, где всякое явление или событие освещалось тёплым светом присутствия мамы, её незримого участия.

 Я была очень поздним ребёнком в семье и  сполна  получила все те блага, которых не было у моих старших сестёр, испытавших голодное и страшное военное время. Когда мама была в отъездах по работе,  они, уже почти взрослые, заменяли мне мать: шили нехитрую одежду, читали вслух книжки, особенно я почему-то любила Гоголя, его « Вечера на хуторе близ Диканьки» и часто забавно говорила, обращаясь к сестре: «Почитай мне ГогОля».  Можно  даже сказать, что в детстве у меня было целых три мамы.

Вспоминается и наш школьный участок (лучше сказать сад), который возводили всем миром, когда отец уже пришёл с войны.

По обеим сторонам школы шли разъезженные тракторами и машинами дороги на колхозные фермы, которые в весеннюю распутицу или в затяжные дожди превращались в озёра жидкой грязи. Чтобы расширить школьный участок и благоустроить  территорию возле школы, решили закрыть одну из дорог. Пришлось даже выдержать небольшую « войну» с сельчанами, которые держались старой привычки, но вскоре поняли преимущество нововведения. Через некоторое время в саду возле школы, в центре села, цвело , зрело и плодоносило всё, что только было способно к этому: яблоневый и вишнёвый сад, около 100 кустов душистой чёрной смородины, всевозможные овощи и целое море цветов. Чётко размеченные дорожки вели в глубь сада. Здесь можно было гулять , как в парке.

Школа держала связь со станцией юннатов в областном Владимире, и каждый год на участке появлялись новые сорта овощей и цветов. Особенно радовали всех своей разнообразной окраской и формой георгины и астры.

Отец, регулярно печатавший  свои басни в местной газете» За коммунизм», по этому поводу написал стихотворение « Сад при школе». Оно не сохранилось, но суть его состояла в том, что учитель, когда-то ведущий в бой солдат, вместе со своими учениками наступает  на бесхозяйственность, борется за пользу и красоту, превращая заброшенный пустырь в цветущий сад.

В школе существовал своего рода ритуал: весной все старшие ученики отправлялись в лес . Каждый имел своё задание, связанное с благоустройством участка. Мы, девочки, например, выбирали ровные и гибкие ореховые прутья, мальчишки их аккуратно срезали, потом несли целые пучки таких прутьев в школу и там же, в школьном саду , тщательно очищали их от коры. С помощью этих сверкающих белизной и свежестью прутьев, сгибая и по- разному их группируя, делали ажурное, красивое по тем временам обрамление клумб.

Каждую весну отец вместе с двумя- тремя наиболее ловкими мальчишками подрезал кроны лип, росших аллеей возле длинного школьного забора.

Мне и теперь порой снится по ночам наш школьный сад - одно из лучших воспоминаний детства и юности.

Тогда, в послевоенные годы ,распространилась в сёлах целая « садовая  эпидемия». Председатели колхозов, чуткие к красоте и пользе (в колхозе им. Дзержинского это был Александр Иванович Кобешев), выделяли лучшие участки земли под сады. Они даже и сейчас, неухоженные, заросшие сорной травой, с обломанными и покорёженными  людьми и скотом сучьями, всё- таки радуют глаз своей красотой, особенно в пору цветения.

Тогда это был какой-то единый порыв, когда люди, уставшие от разрухи, страданий и крови войны, стремились заполнить свою душу красотой, разводя сады на своей земле и в своём сердце.

Неужели всё то , чем жили мои родители, вообще их поколение, что составляло предмет их любви, гордости и любования, уйдёт в небытие или, в ином случае, удостоится снисходительной усмешки тех, кто знает « настоящую правду жизни» и кто увидит в этих записках очередной лирический бред; то,  что они, люди с жестянкой вместо души, полупрезрительно называют «философией», забывая или не имея понятия о том, что настоящая философия так же, как и поэзия,- это душа всех наук и искусств и их цель- познание высшей реальности.

Конечно,  тому, кто, « распластавшись кожей», скользит по поверхности жизни, её глубинная правда,  в конце концов приводящая к прозрению, к сдиранию шор с подслеповатых глаз, ни к чему: слишком тяжела ноша этой правды. Но прозревать, если хочется жить, придётся. Уж очень тесным становится наш мир, слишком жестко и напористо привык он решать свои проблемы.

А уходящее от нас поколение своей жизнью проверило эти рецепты спасения и чувствует, какое предстоит нам противоборство.

«Пришёл завоёвывать – первым делом плюнь на нашу икону. Растли наших детей, перекодируй наш миф. Хохочи до колик и истерик. Мы подождём,  пока  ты смертельно подавишься смехом. Мы тебя спасём, мы умеем».

Но разве кто нуждается в этом спасении?

Ps (2023г.) Но сейчас уверена: нуждаются и очень- очень многие. Недаром говорят, что история повторяется.

 

Письмо матери

 

Незнанье дороже, ах, мама, мама:

что сталось с нами, с твоей семьёй?

Тот всадник-время летит упрямо,

ломая вёрсты, по удалой.

 

А  я-то - смешная универсалка:

романсы пела - и все дела…

С любовью к жизни под ветхой дранкой

я целую вечность в себе проспала.

 

Бурлеск прошлой жизни - восторга всплески,

по-птичьи пёстрые наши дела,

каникулы звёзд, в ночи Данилевский.

О. как же я сладко тогда спала!

 

Очнёшься- уж утро сквозит в окошко.

Скользя спросонья, откроешь  дверь:

ещё луна - ночей неотложка –

стоит на страже, и соловей…

 

Уже проснулся, тревожит трелью,

вплетает голос в привычный лад.

Мычанье стада, туман над елью,

и жалобный плач молодых ягнят.

 

Овеет ветер твоим дыханьем,

мила и с изнанки своя страна.

Как же проникнуть в её изгнанье?

Щебетом птичьим? Да сплошь война.

 

С теперешних гнёзд то слышней, то тише

пружин этой жизни тягучий скрип.

«Телега жизни» как будто дышит,

но голос мой навсегда охрип.

 

Плутишка смысл прошуршал и скрылся.

Годится лишь в подмастерья он.

Припудрил носик, росой умылся-

догнать не думай -  лишь вздох вдогон.

 

Что остаётся? В тени былое.

Спрячешь  глаза , и прошлое смыто.

Мама, тревожно твоё мало́е:

мой  сюр-прогноз под крылом Магритта.

 

Мастер пытал дух узнаванья:

любимые лица прикрывал тканью,

таков его тайный опыт познанья-

высветить истину рук касаньем.

 

Зрячие руки точнее глаза:

на ощупь чувствуешь злые стены.

В сердце живёт эта боль-проказа,

бродит в крови, раздувает вены.

 

Мама, бывает такая струнность:

вижу тебя как песню: седые пряди

перебираешь и смотришь в  юность,

черты наших лиц вышиваешь гладью.

 

Не замечаешь ни пятнышек, ни морщинок,

глаз, потускневших в немой разлуке.

Мыслями ловишь родной суглинок –

не удержать – ослабели руки.

 

А я ведь знала тебя Купавой,

и свет в глазах – васильковый всполох.

Не шла - плыла по гудящим травам

в развал сиреней, в медовый воздух.

 

Теперь всегда твой букет наивный

искрами брызжет в печи былого…

Помнишь ли поле и путь наш длинный

в отчие дали от сердца к слову?

 

За чертой

 

Здесь мало что изменилось с тех пор,

с тех пор, как мы хоронили маму –

всё тот же спелёнатый лесом простор

за этой границей, чертой упрямой.

И каждый раз, утишая боль,

ты должен столкнуться с известным кодом,

озвучить свой родовой пароль,

чтоб, как невольник, брести по водам…

Здесь наша жизнь отступает в тень,

до ветхих рёбер видна натура,

метёшь  из души всякую дребедень,

а пуля-дура совсем не дура.

 

Мы шли, и небо колыхалось в глазах,

мы шли обратно, глотая небо,

его широкий тяжёлый взмах

сопровождал нас и гнал по следу.

А сын снимал облаков провал,

почему-то небо - не наши лица,

мне так и запомнился тот финал,

куда улетают безвестной птицей.

Сначала кружат, стреножа боль,

но подлетать ближе уже не смеют.

О, этот жалкий родной контроль:

только издалека теплом веять.

 

Здесь чем-то нездешним томила даль,

и облако стыло в закате вислом.

Я видела всех, облако-дирижабль,

начинённое смутным, горячим смыслом.

Казалось, взорвётся синяя  смаль

чьим-то приказом, невольным жестом,

обрушится зыбкий небес хрусталь

Над этим не столь отдалённым местом.

 

Мы стоим внизу горсткой травы,

готовы к любому концу? зачину?

Мы смотрим вверх, не подняв головы,

но облако-знак проплывает мимо…

---

Такая долгая жизнь… (Часть первая)

Такая долгая жизнь… (Часть первая)

 

В эти бурные дни противостояния России нацистской Украине и поддержавшего её в оголтелой ненависти к нашей стране руководства США, государств западного сообщества хочется вспомнить тех людей , на мужестве, боевом и трудовом энтузиазме которых держалось и держится до сих пор наше общество.

Среди них была и моя мать – педагог с 50-летним учительским и 30- летним директорским стажем работы в школе.

Очерк о её жизненном пути, который я предлагаю читателям, авторам сайта Поэзия. ру, напечатан в 2008 году к 95-летию  матери .

Сейчас же, в это непростое для России время, в год 2023, объявленный в стране Годом педагога и наставника, мне кажутся особенно ценными воспоминания об этих суровых и славных годах нашего общего прошлого, которые определяли тогда  лицо страны, её надежды и устремления.

Заранее прошу извинения за некоторые особенности стиля текста, характерные для тех, уже ставших историей, имён и событий.

 

Ещё двадцатый век был впереди

ещё его качали в колыбели,

и войны мировые не созрели

в те времена ещё в его груди,

и ваучеров, про, клятых в веках,

чей яд мы ощущаем и поныне,

и олигархов, по уши в деньгах,

 в те годы просто не было в помине,

и царь в России был ещё велик,

и Лев Толстой был не помянут в тризне,

а уж сотряс наш мир твой первый крик,

и ты вдохнула первый воздух жизни!

 

Эти незатейливые, но ёмкие строки   поэта Павла Хмары пробуждают память о временах и людях ,чьи жизни и судьбы вместили в себя две мировые войны, пожар революции и войны гражданской, опыт строительства первого на Земле государства рабочих и крестьян,  новое « смутное» время России, время надежд и разочарований, когда сбитая с толку, обманутая и растревоженная, как разорённый улей, страна, словно в картине П. Брейгеля «Слепые», старалась на ощупь определить свой дальнейший путь, обрести смысл и цель своего существования на Земле, наметить вектор движения вперёд (то, что в тогдашней прессе  часто называли национальной идеей).

И разве не чудо, что ещё живут рядом с нами свидетели и участники тех бурных , возвышенных и горьких поворотов истории, её гримас и прозрений, определявших облик страны, её настоящее и будущее.

Среди этих рядовых граждан, чей труд долгие годы « вливался в труд республики» - самый дорогой для меня человек, моя мать, Анна Алексеевна Павлова  (на фото), которой 15 февраля 2008 года исполнилось 95 лет.

Следовать за событиями её долгой, изначально непростой жизни, стараясь описать, отобразить, - занятие хоть и увлекательное , но неподъёмное: столько картин и впечатлений осталось в памяти от её рассказов, что впору хоть книгу писать, да и сама мама когда-то мечтала о такой книге.

- Вот выйду на пенсию, тогда…

Сохранились даже план и наброски этой незатейливой летописи бытия с наивными и трогательными названиями: « Любимый котёнок», « В няньках», « Последнее письмо Володи», « Как я спасала отца от тюрьмы» и пр.  Она искренне верила, что история её жизни , возможно, будет полезна и поучительна для многих, особенно для родных, близких ей людей.

Шли годы, а мамин замысел  как-то отдалялся, становясь всё менее современным, не столь уж важным. Другие люди, другие ценности овладевали миром. Кроме того, неожиданно обрушившаяся на неё слепота, в которой она пребывает вот уже целых 18 лет, окончательно похоронила её надежды, оставив нам ещё одно неопровержимое доказательство того, что человек полагает, а Бог располагает.

 

Слепая мать

Ах, мама, мама, рядом жили,

а я к тебе всё шла и шла

по бесконечным пересылам,

из Малых Ям до Покрова.

 

Сидишь и ручки на коленях,

с улыбкой бледной  на губах,

 недоумённым ловишь зреньем

детей, потерянных впотьмах.

 

Всплакнешь и сразу забываешь,

что внучек «выжил из ума»:

теперь тебя совсем не мает

сума его или тюрьма.

 

Пока судили да рядили,

варили кашу с молоком,

он, нахлебавшись отчей пыли,

пошёл по жизни босиком.

 

И в чьи-то пыльные тенёта

уж уплыла его судьба.

Ах ,мама, мама, душно что-то…

Как я-то до сих пор жива?

 

А ты торопишься, родная,

поведать мне, что без нужды

живёшь, на Бога уповая,

и славишь все его плоды.

 

Смотрю в глубокие глазницы:

не страшно, не бросает в дрожь,

когда меня в порыве птичьем

умершей Ниной назовёшь.

 

Забыты имена и годы,

забыта жизни маята,

лишь непонятною свободой

трепещут слабые уста.

 

 Твоё забвенье- мне отрада.

Как прежде, в майскую теплынь,

несу тебе сирень из сада

с оттенком сизым, как полынь.

 

Жизнь  наших родителей, да и наша тоже, ежедневно и ежечасно опровергала усиленно навязываемую нам тогда сладкую сказку об изобилии, падающем с неба.

За каждый , даже малый жизненный успех, мизерное благополучие , глоток личной свободы приходилось платить тяжёлым, часто неблагодарным и не оценённым по достоинству трудом, терпением, необходимостью здоровьем и нервами отстаивать неизменность своей жизненной позиции и просто человеческое достоинство.

Родилась мама в селе Сваино Юрьев-Польского уезда  и была третьим ребёнком среди своих братьев и сестёр. Через год после рождения девочки отец её, Деев Алексей Михайлович, отправился воевать с немцем на Первую мировую войну.

И было это ещё при царе, перед революцией 1917 года, волны которой, бурным валом поднявшись в обеих столицах, по мере движения в глубь России становились почти неощутимыми для простых людей: та же непрестанная забота о хлебе насущном, неуверенность в будущем, стремление прокормить и поставить на ноги детей.

По неписаному крестьянскому закону, на учёбу в первую очередь отправили старшего сына, Александра. Аннушка помнила, как, обливаясь слезами, вымаливала мать копейки у отца, хозяина и распорядителя скудного семейного бюджета, чтобы купить старшенькому книги и  ещё кое-что для учёбы, и как неумолим был тот, на чьих плечах лежала забота о многочисленном семействе.

Но железная память, выносливость и упорство брата брали своё: учился порой и без книг, с уроков запоминая всё необходимое. Закончил Александр свой жизненный путь  в  далёком сибирском Омске учёным- математиком, доцентом , заведующим кафедрой математики, написав за свою жизнь немало научных работ.

Аннушку с раннего детства жизнь вовсе не баловала: шести лет отроду отправили её в няньки в Иваново. Не на заработки даже, а чтобы не обременял семью лишний рот. Там кочевала из одной семьи в другую, радуясь даже случайной жалости, малому вниманию к себе чужих людей, более же досадовавших  на её слабость и неумение справиться с хозяйственными делами;  людей, ожесточённых жизнью, от нужды доверявших ей своих детей и часто забывавших о том, что имеют дело с таким же ребёнком.

Однажды, исполняя наказ хозяйки, дала заболевшей девочке вместо микстуры «Капли  датского короля» несколько капель йода (пузырьки были похожи), а потом, поняв свою оплошность ,едва не умерла от страха.  К счастью , всё обошлось благополучно. Но случай этот запомнила на всю жизнь.

Потом- обычный путь в жизнь девушки из крестьян: учёба в ШКМ(школе крестьянской молодёжи),затем  -  педагогическое училище в городе Юрьеве- Польском и далее - учительский институт Древнего Новгорода, где мать познакомилась со своим будущим мужем, студентом того же института. Уже в послевоенные годы завершали  мои родители своё образование в педагогическом  институте города Иваново. Путь матери  к своему высшему образованию  в общем и целом составил около семи лет, что по тем временам случалось нечасто.

Свой преподавательский путь мама начинала в средней школе посёлка Торковичи, расположенного, как говорили тогда, на 101-ом километре от Ленинграда, куда отправляли на жительство тех, кому отказывал великий город  в праве ходить по его легендарным улицам, любоваться чудесными дворцами и парками- творениями человеческих рук, ума и таланта.

Так уж получилось, что некоторые жители посёлка( их называли тогда «бывшими»из-за принадлежности к другому, « нереволюционному», сословию России, к коим общество относилось с большой долей осторожности) сыграли в жизни матери значительную и благотворную роль. Это завуч школы, Павел Евгеньевич Комаров- Кларк, и учительница русского языка и литературы Нина Степановна Калинина – люди большой эрудиции и высокой, может быть, несколько старомодной сейчас культуры, которые не только обучали мать профессиональному мастерству, но и сами являлись образцом гражданского служения и подлинного  гуманизма.

Как-то , обсуждая урок матери по стихотворению Н. А. Некрасова « Железная дорога» Павел Евгеньевич заметил:

- У Вас, Анна Алексеевна, ученики воспринимают материал не столько умом, сколько сердцем.

Молодая учительница растерялась:

- Как это не умом? Значит, что-то не в порядке?

- Наоборот,- слегка улыбнулся мудрый педагог,- прекрасно. Воспринятое только  умом,  может быть искажено либо забыто. А вот то, что запало в сердце, потревожило душу, оставит там след на всю жизнь. Так что учтите, что Вы работаете на будущее.

По окончании учебного года мать за хорошую работу премировали наручными часами, но получить их она  не смогла, т. к. началась война.

Подружилась мать в Торковичах, несмотря на разницу в возрасте, и со своей коллегой, учительницей языка и литературы, получившей прекрасное образование в Петербургском университете, Ниной Степановной Калининой( впоследствии её именем мать назовёт свою дочь, родившуюся в канун войны).

Сочинения и творческие работы её учеников неизменно занимали призовые места на всевозможных конкурсах и смотрах, но успехи учителя нигде , никогда и никем не были отмечены. Высшее руководство, словно сговорившись, обходило это явление молчанием. Мать, упорная в правде даже в мелочах, чуткая ко всякой несправедливости, кипятилась, пробовала убедить в чём-то равнодушных коллег, но сама Нина Степановна охолаживала её пыл, относясь к « вопиющей несправедливости»  даже с какой-то долей иронии. Она не ждала и не хотела похвалы от людей, к которым сама не испытывала уважения.

Между тем наступил 1941год. Отца, работавшего в той же школе, взяли в армию, и рождение дочери мать отмечала одна, вдали от близких людей. Только неизменная Нина Степановна и ещё кое- кто из коллег навещали её в больнице.

Почти сразу же после рождения ребёнка матери пришлось работать, а малышку определить в ясли.

- Бывало, сижу в столовой, обедаю, одной рукой ребёнка держу, а в другой ложка с супом, -вспоминала она. Тогда же случилось потрясшее молодую мать событие, которое произошло с её малышкой в яслях. Девочка тогда ещё не ходила, лежала в кроватке и спала. Один ребёнок, уже« ходунок», подошёл к кроватке и укусил малышку за палец ножки, высунувшийся между жёрдочек. Произошло серьёзное заражение, гнойная опухоль распространилась до бедра, мать с ребёнком отправили в Ленинград, девочке грозила ампутация ноги. Опытные врачи всё-таки сумели предотвратить  печальный исход, но шрам у сестрёнки в паху остался на всю жизнь.

В начале августа1941 года фашисты уже бомбили Лугу, от которой до Торковичей было рукой подать. Страшно ухала от взрывов земля , звенели стёкла в окнах домов.

Мать лежала на кровати, прижимая к себе ребёнка. Хозяйка металась по дому, с осуждением вскрикивала:

- Анна Алексеевна, ну как  Вы можете так спокойно лежать?!

В магазинах моментально исчезли все продукты.  У матери остался только пакет печенья, который она купила неделей раньше.

Как-то случайно встретила на улице завуча Павла Евгеньевича.

- Анна Алексеевна, Вы? Разве Вы не уехали? Да знаете ли, что через несколько дней немцы уже будут здесь?

Мать обречённо молчала.

- Вот что: сейчас я прикажу запрячь лошадь, и Вас отвезут на станцию. Там есть наши учителя, помогут Вам с ребёнком сесть в поезд. Уезжайте немедленно!

Так с пакетом печенья, грудным ребёнком на руках и с рюкзаком за спиной, подаренным всё той же сердобольной Ниной Степановной, мать отправилась в эвакуацию.

Страшно представить, что было бы с ней и крошечной сестрой в посёлке, захваченном немцами, без еды, своей крыши над головой, без близких людей, какой-либо медицинской или иной помощи.

Впоследствии она узнала, что хозяйку, её 14-летнего сына и многих других жителей посёлка немцы угнали в Германию, а завуч Павел Евгеньевич, кому она была обязана своим случайным спасением, погиб во время войны.

Так распорядилась судьба, что «бывшие», объявленные чужими в своей стране, с трудом выживая сами, помогли спастись, говоря языком тогдашних политических плакатов, своему идейному антиподу, комсомолке-активистке, которая будет потом с какой-то благоговейной благодарностью произносить их имена.

Вспоминая события семидесятилетней давности, мать и сама подчас удивлялась , как это ей удалось не только выстоять в это суровое время, но и прожить такую долгую жизнь. И мы, её дочери, в свою очередь задаёмся вопросом: в чём секрет её долголетия?  Ведь знаем же, что её жизненный путь не был « лакированным паркетом», не рвалась она в круги « высокой знати», где слаще жизнь и обильнее стол, что порой непосильную ношу несла на своих хрупких плечах: война и связанные с ней испытания, изнурительный труд, бессонные ночи, тревоги за близких, голодные обмороки, 28 лет(начиная с 1943 года) директорских обязанностей, занятия в две смены, необходимость своими силами ежегодно заготовлять сотни кубометров дров для отопления школы, строительство дополнительного школьного здания и мастерских при переходе на 8-летний курс обучения… Да мало ли что ещё? Кроме этого, и хозяйка, содержащая  полный набор полагающейся на селе крупной и мелкой живности, начиная с коровы; мать троих детей, ни разу не воспользовавшаяся полностью ни одним своим законным декретным отпуском.

Сколько сотен, а то и тысяч километров исходила она пешком : то по работе в Юрьев-Польский за 25 вёрст, то в сельсовет по своим директорским делам, то на дальние сенокосы в лесную Шордогу. Автобусов тогда ведь и в помине не было.

Сколько натерпелась страху, когда в военные годы  и некоторое время после приходилось ей где пешком , где на попутках ежемесячно, в любое время года, отправляться в Юрьев за учительской зарплатой и в тот же день возвращаться обратно. А время было опасное и тревожное. Вернувшийся с фронта отец выходил встречать её из таких вынужденных путешествий с охотничьим ружьём. Мама и сейчас уверена, что вид бледной , исхудавшей беженки в грубой мужской телогрейке и в стоптанных сапогах, вероятно, не привлекал внимания бандитов- это и уберегло её от беды.

В той же самой одежде появлялась она и в дверях районо, пока заведующая А.А. Сизова, с удивлением рассматривая внешний вид молодого директора, не распорядилась продать ей обычное пальто.

И всё-таки она выстояла и, если бы не полная слепота, то и сейчас вела бы, как говорят, активный образ жизни.

И я снова и снова спрашиваю себя, что же помогло ей, нашей матери, женщине отнюдь не богатырской силы и героического характера, выдержать этот суровый поединок с жизнью?

Конечно, крепкое от природы физическое здоровье, закалка постоянным деревенским трудом (попробуй-ка от зари до зари вязать снопы на крестьянском поле), оптимистический склад характера, умеренность в страстях и пристрастиях. Но было что-то ещё, вероятно, самое главное, что не поддаётся простым подсчётам рационального ума.

Моя мать принадлежала к поколению, которое долгое время отлучали от религии, церкви. Активная комсомолка, непременная заводила и участница многочисленных смотров художественной самодеятельности и  агитбригад, она искренне утверждала, что комсомол дал ей путёвку в жизнь, помог реализовать свои способности, не сомневалась в правильности указанного социалистическими вождями пути. Но близость к природе, жизни простого народа, безукоризненная честность, душевная чистота и чуткость не позволили ей превратиться в этакого идейного монстра, который, повинуясь указаниям вседержащей руки, опьянённый значительностью порученного ему дела и своей значимостью, с яростью пса, желающего заслужить одобрение и подачку хозяина, сметает всё на своём пути , хрустит костями своих более мелких собратьев, оправдывая себя тем, что на пути к большой цели не может быть колебаний и сомнений.

Стихией матери была песня .Она пела всегда: в радости и горе, за работой и в короткие минуты отдыха, на школьных и семейных торжествах, на колхозных праздниках.

Люди просили её об этом. Я с раннего детства запомнила её песни: « Среди долины ровныя», « Славное море - священный Байкал», раздольно грустные, ямщицкие ««Степь да степь кругом…», героические «Гибель «Варяга», некрасовские «Что ты жадно глядишь на дорогу…», « Средь высоких хлебов затерялося…», любимую лермонтовскую « Выхожу один я на дорогу…» и ещё много- много других.

Может быть, мысль эта кому-то покажется кощунственной, но для матери русская песня была своего рода молитвой, в магическом звучании которой заключалась живительная сила любви, страданий и веры десятков поколений русских людей, которая очищала и питала духовное здоровье матери , возносила её на какую-то неведомую ей самой высоту…

Есть сила благодатная

в созвучье слов живых,

и дышит непонятная

святая прелесть в них.

Неслучайно одним из первых, ещё незрелых моих стихотворений, было

« А мама поёт…»

А мама поёт неизбывно, глубоко,

на свет вырываясь из тьмы,

из этих напевов далёких

мои горизонты видны.

Мои перевалы, обрывы

и хрупкой надежды мосты-

с годами сильнее призывы

не взятой тобой высоты.

Мельчают прогнозы на случай,

их воли сметает прибой

пред этой святою, горючей,

тяжёлою русской слезой…

Слезой по просторам высоким,

где вольно , предсмертно паря,

над миром зеленооким

летела душа бунтаря.

Слезой по безвестным могилам

на кромке закатных полей,

в степных  запредельных разливах,

в глубоких пучинах морей.

Когда же судьба-обезьянка

мне корчит гримаску свою,

на жизни глухих полустанках

я мамины песни пою.

Я измеряла свою жизнь её песнями, в которых жила не замутнённая ничем святая правда моего народа.

И в горькие дни моей несуразной жизни,  с сожалением глядя на мои страдания, мать говорила:

- А ты пой, пой - легче будет!

---

Поэтический калейдоскоп Ивана Дмитриева (6 класс)

ДОЖДЬ

Весь день лил дождь.

Трава, земля сырые.

 

Вчера гоняли мяч,

сегодня только смотрим в поле.

 

Всё… Осень наступила.

Опала жёлтая листва.

 

Дожди, морозы, холода!

Хочу денёк тепла!

 

Сыграть в футбол,

сходить на речку порыбачить.

 

Успеть

за этот день.

 

ОСЕНЬ

Осень - золотая пора.

Все листья пожелтели,

покрылись королевским золотом.

 

Подует ветер,

и всё золото упадёт в грязь.

И эта драгоценность

превратится в ржавое железо.

 

Красивая пора, но печальная…

Для сверкающих листьев,

которые висят

как ненужное золото.

 

ЗАТМЕНИЕ

Печален я-

осенний день стоит.

И форте забыто навсегда.

И мерный, одинокий бой часов

пробил двенадцать.

Ровно!

Я замираю, я слышу стук.

Я ощущаю осень…

Но ничего: я продержусь.

Я подожду годок.

 

 

РЕКА

Река чиста и глубока.

Река прохладна.

Она извилиста.

Она волниста.

Река заманчива.

Река прекрасна.

Она бессмертна,

бесконечна.

Река и человек

навеки вместе.

Хочу,  чтоб

жизнь моя

на реку походила.

Ведь сколько же

людей

ей рады!

---

Скорей бы... (Александр Ногтев, 5 класс)

Весна, весна, и солнце светит ярче,

вот птички суетятся, стало веселей,

на улице становится всё жарче,

хотя точнее - чуточку теплей.

 

И птичка стелет для себя постель,

и тает снег, и нет в помине стужи.

Быстрей бы май, вот было б веселей

ловить жуков и прыгать через лужи!

 

Быстрей бы речка, полная воды,

плескалась шумно рыбным изобильем,

скорей бы что ли вылезли грибы,

когда омоет землю первым ливнем!

---

Смешинки от Ивана Дмитриева (5 класс).

ЛУЧ

Луч тепла упал,

маленькую Землю согрел,

все обитатели Земли

принялись за дела свои.

 

Появился Муравей,

тащит связку кирпичей.

А пятнадцать червяков

разлеглись в грязи веков.

 

Прочь с дороги, червяки!

Нам безделье не с руки.

И пятнадцать червяков

разбежались в тьму веков.

 

ТРУДНЫЙ  ГЛАГОЛ

Кто сказал,

что глаголов на – ать

не бывает?

Кто сказал, что «дышать»

не на – ать?

Я-то знаю,

что значит

дышать,

особенно  после

бежать.

Учитель, поставьте мне

«Пять!»

---

Памяти упрямые ростки

Но не вмещает сознанье моё

новое страшное имя её

(А. Василевский «Март»)

 

Мы тогда ещё жили при школе

в комнатушке с огромным окном,

незаметная детская воля

ускользала в знакомый проём,

чтоб без взрослого цепкого взгляда

дать простор любопытным мечтам:

 сквозь колючки  репейной ограды

пробираться в  заброшенный храм.

Там, в таинственных сводах былого,

скрытый мир прорастал наяву,

 на стене полустёртое Слово

обретало своё дежавю.

1.

Помню зимнее в просинь окошко,

у лежанки - сырые дрова.

ночью в вёдрах морозная крошка

выплетает из льда кружева.

 

Вечерами смеркается рано,

одинокая светит звезда

в полукружье окна. Из тумана

чуть снежок порошит иногда.

 

К ночи валится чохом всё «племя»

животин и людей впопыхах ,

чтобы утром  привычное бремя

на тяжёлых баюкать руках.

 

Из игрушек припомнится мало:

 кошка Катя, телок-игрунок-

всё живое, сопит в одеяло,

спать ложась, как и мы , на бочок.

 

В дар тебе – сокровенное зренье

видеть свет на прогалинах лет.

Он рисует, шуршит хризантемой,

впечатлений слагая букет.

 

Детский день точно сон - бесконечность,

а  любовь на причуды вольна:

кошку Катю представишь невестой,

с ней гуляешь  в саду дотемна.

 

И телёнок - с буколик картинка,

как из сказки, конёк-горбунок,

на лобастой головке ложбинка,

посреди  золотой завиток.

 

А глаза изумрудно кристальны,

удивлённые взмахи ресниц,

иногда как-то странно печален,

был  глазастый ровесник-близнец.

2.

День тогда клубком остановился,

спутался и таял сгоряча-

чуждый мир глазам твоим открылся,

жизнь наотмашь била и с плеча.

Возле прясла мы вдвоём стояли

недоступны трезвому уму,

и слюны телячьей покрывало

с рук стекало в медленную тьму.

 

Как в тот день ты лаской утешала

чуткое, живое существо,

будто в бессознаньи отдавала

тёплое, надёжное, своё…

 

А лизун твой всё не унимался,

руку тёр шершавым языком,

он людей нисколько не боялся,

не познав жестокости  закон.

 

В доме появились вдруг исчужа

хмурые хмельные мужики,

хлопали дверьми, врывалась стужа,

замирало сердце от тоски.

 

Убежала – не спасти от смерти

и пещерку вырыла в снегу…

А домой ни шагу. На конверте

написала криво: не могу…

 

Скорчившись, застыла,  коченела…

Засветились в окнах огоньки.

Поплелась бездумно, ошалело

в чад чужой бездомья и тоски.

 

Занавеска синяя висела

так небрежно: всмять, наискосок,

хоть беги обратно в ту пещеру…

Где же ты, телячий добрый бог?

 

Мать, не глядя, пол скребла и мыла,

чтоб не оставалось и следов…

Только дух, молочный, рыжекрылый,

всё витал в укроминах углов.

 

В беспорядке стулья и одежда,

ты взглянуть не смеешь в уголок…

Правда жизни открывала вежды

беспощадно, вкривь, наискосок.

 

В этой смерти, явной, неизбежной,

крылась боль всех будущих утрат,

словно огрызался век железный,

издали на нас бросая взгляд.

---

Риторический разговор

***

Мой цензор, облечённый каплей власти,

замыслил ступор мне и жизненный прокол,

впал в упоение недоброй этой страсти

озвучить  в торжестве свой ветреный глагол.

 

Приятель, как же мне с тобою, грешным , сладить?

Как правду соблюсти? Развесить? Разделить?

Ты жалок боле мне в своей смешной браваде,

хоть и успел меня клокасто так обрить.

 

Ты веяньем судьбы распорядился благо

и, закусив узду, помчался напрямик.

Ты думаешь, что власть дана тебе в награду?

Испытывает рок твой высохший родник.

 

Злопамятность – недужная подруга:

косые взгляды шлёт, шагает с правдой врозь.

Безличие друзей, продажные услуги

сломают и сотрут скользящей жизни ость.

***

О. жалок же ездок, слепой гонимый страстью,

не ведавший ни счастья, ни участья.

Прыжки. Барьеры…Но дрожит рука,

и дерзкий конь уж топчет седока.

***

Ты камешки бросаешь там и тут,

неутомим твой бесполезный труд.

Извилист путь, стремителен уклон…

И только страх в глазах твоих икон.

***

Он  -   ментор, жизни не знававший,

хоть  не живой, но настоящий.

 Он рацио( на) лист наложит, словно вето,

и свет отыщет  там, где нет ни капли света.

 

В его  иерархической коробке

стоят рядами люди- заготовки,

И каждому положено по чину

занять места по качеству личины.

---

Лица поля

Птицу синюю по белу свету ищем мы,

ставя крест косой на судьбы деревенские…

Что же вороны кружат над пепелищами,

ярославские, псковские да смоленские?...

( Г. Ермошин)

 

Род полевой и птичий,

зарницы благодать,

в которой только лицам

положено стоять.

 

С травой и снегом вровень:

кто беден, тот богат,

всей этой дикой воли-

скиталец, сват и брат.

 

Здесь, в земляных берлогах,

осели насовсем

смешные бандерлоги

дискуссий и проблем.

 

Бледны и тусклы лица

зарёванной земли,

не знают, как молиться,

но свет свой обрели.

 

И васильковый запах -

земли-полёвки дым –

осел в  руках кацапов

и жив, и невредим.

 

Забытое пространство

гудит со всех сторон,

убогих постояльцев

затопленный каньон.

 

Всё сашки, лёшки, кольки –

пульсирующий сброд, -

но только в их  котомках

наш вересковый мёд.

 

В тех, чья не стёрта память,

и совесть вопиёт,

о ком брезгливо мямлят:

«…по имени народ».

 

Не оптим- и не коммун-

с претенциозным – ист,

он по-твардовски скромен,

 по-человечьи чист.

 

Обманутый стократно,

истёртый без нужды,

с дороги не отпрянет,

не обойдёт беды.

 

В философы не лезет,

но в жизни знает толк,

он мягок и железен,

полей своих пророк.

 

Молчащий беззаботно

на игрищах повес,

но уходящий плотно

всем роем в дикий лес.

 

Забитый и укромный,

сырой земли ломоть,

и пьяный, и скоромный,

какой-то странный сброд,

 

который с этим полем

уж сросся по вершки-

последние изгои,

сухие корешки.

 

Сюда, на эту почву,

забрёл издалека

свет лотоса проточный-

духовная тоска.

Тряхнуть своим ученьем,

свет мудрости пролить,

взглянув особым зреньем

на русский экспозит.

---

В плену снегов (фантасмагория)

На этом узком сплошном виадуке

нет простора для глаз человечьих.

Небо как потолок скуки

низко стелет стопой паучьей.

 

Скудость дней пробивать не жалко.

Только что за сплошною хмарью?

Хорошо, если гаркнет галка

да иной раз повеет гарью.

 

Свет всё ж сеет из сумрака жажды,

он всегда одинаков в пустыне:

миражом где-то вспыхнет однажды,

а потом коченело стынет.

 

Скудость цвета, тела - полутени,

все скамьи снегом разноодеты,

наступает безмерное время-

время гона слепой кометы.

 

Из кустов – бутафория смыслов,

очень разных, как вроссыпь семя.

Раскачает век коромысла,

нервно дятел долбит в темя.

 

Вырастают в снегу фигуры,

то смешны, то нелепо странны,

из-под шапок нам строят куры,

снег забрасывают в карманы.

 

Разноликий все облики смазал,

сам себе всё поёт осанну,

в нём блуждает огонь безглазый.

То ли дело -  небес манна?

 

Бабка Яжка в салопе белом

остропёстро мерцает пудрой.

- Ом мани падме хум, - по делу

верещит, притворяясь мудрой.

 

Сплошь заборы, нелепость стаи,

чушь собачья, но скалит зубы.

Позвоночник адептов майя,

ночи яростные суккубы.

 

Узы – лазы лицо поймали,

безразмерность  быта в избытке,

ночь стозевна и обла, лайя,

распустила гнилые нитки.

 

За черту не проникнешь- тесно,

прожуют тебя цепким взглядом,

вековые снега не треснут,

чьи-то тени крадутся сзади.

 

И ряды, и ячейки плотны,

как  угодно: поштучно, оптом?

Здесь удобно и беззаботно:

ни расистов, ни санкюлотов.

 

Ощути, как надёжны стены,

вековечна земная кладка,

Снег как топи веков Равенны:

и покойно лежать, и сладко.

 

Благочинности слышен лепет.

Изловчишься, прольёшься струйкой

на холодную насыпь. Трепет.

Заработает чья-то чуйка.

 

Здесь и альфа твоя и омега:

Улыбаться  не сметь! Не плакать!

Одномыслие подземелья,

голубиная песня Тракля.

 

Изобилье всего, что хочешь…

Что же ты замыкаешь очи?

---

Вселенское зло

Мир теперь на шампуры нанизывал зло,

он обсасывал жадно живые куски

разговоров, питавших большое зеро,

а ошмётки бросал в закоулки тоски.

 

Этой  «пищи  духовной» валили сполна

в пепелища страданий, в укромы зимы,

где под запахом тленья сжимались дома

в громыханье железном назойливой тьмы.

 

А мотор всё урчал и подпитки просил,

чтобы выбросить искру большого огня,

и, когда затухал преждевременно пыл,

на шампуры вздевала «богов» «ребятня».

 

Неразборчиво время, живёт с холодком,

привыкая к обычаям древних пещер,

убивая то камешком, то угольком,

поражая в охотку, на скотский манер.

 

Тает мнимый запас человеческих тел,

как всё просто решается: выдох и вдох:

кто-то выдохся сам  и в крови охмелел,

а кого-то на вдохе ударил Молох.

 

Где покойные ивы о прошлом грустят,

уравняет всех сразу одна тишина,  

и откатится вздутая ярость назад,

подсчитав лишь доходы, забыв имена.

 

Разве всех их запомнишь, весёлых и злых,

с материнскою ладанкой в паспорте дня,

всех, кого подсекли на рассвете под дых,

чьи глаза подсекают тебя и меня.

 

Только матери будут бессменно стоять,

с фотографией сына на жёсткой доске

и в великом безумье стирать и стирать

кровь и слёзы на мятом горячем песке.

---

Неравный поединок

И страшно сидеть тому

становится, кто привязан

к растению своему.

А поезд летит во тьму,

подсолнечным светом смазан.

( С. Золотарёв).

 

 

И снег, и лёд. Желтеет стрёмно

берёзы молодой обломок на снегу,

нелепо так и грубо заострённый,

как будто клинч суровый на бегу

ворвался и вершину обнял плотно,-

вдруг отпустив в отдушину пурги…

Неравный поединок. Беззаботно

прошёлся ветер. Вытер сапоги.

 

И вот она - осколок, порча, барка

без паруса, без вёсел и  стропил…

Не защитилась - получай "подарок",

и день куда-то в сторону поплыл.

Остались очертанье, абрис, створки-

воображенье дорисует связь…

Распластанные ветви и осколки

падут на снег, на землю, в ту же грязь.

 

Теперь она уродец. Накреняясь,

сгущает надвигающийся мрак,

то ль пирамидку памяти венчая,

то ль отрешенья горького затяг.

На пару лет, забвеньем утешаясь,

она опорой будет для своих-

не вверх, но вширь упорно разрастаясь,

чтобы услышать имя, отзвук, клик.

 

Но пусто всё вокруг. Темнеет пашня.

Некошеная стелется трава.

Всё замерло в каком-то сне вчерашнем,

лишь помнится: она была листва,

поющая над полем и дорогой,

светящая сквозь сумраки и муть…

Ей ручеёк студил босые ноги,

и грибники садились отдохнуть,

под сенью кроны воскресить былое,

чей дух витал по кромке травяной,

слезился на родительском покое,

теперь ничейный, чуждый, неземной.

Лишь искра благодатного укрома,

по-пластовски цветущий  перелог,

ребячий смех берёзового склона,

поляна  земляничная у ног…

 

О, если бы древесная держава 

тогда б  застила дерзкий снеговей…

Звезда над ней - бессрочное начало,

и крест-обломок бесконечных дней.

---

Новогоднее танго

О, как ты чудно - 

Моё танго:

С людями трудно,

С тобой легко!

(Ю.Ким)

Новогоднее танго,

ты спешишь отыграться

и с нездешней отвагой

страстной жизни отдаться.

Высоко забирает

твой мотивчик лучистый,

в этой ветреной стае

всё знакомые лица.

 

Зеленоглазый

мой компаньон,

бери заказы,

глуши шансон.

Вот вправо, влево

трепещет такт,

над королевой

всё выше стяг.

 

На повороте-

глаза в глаза,

ты вся в полёте-

сморгнуть нельзя.

Открыла ранка

свой жадный рот,

как в этом танго

игла поёт!

 

И роскошное тело

расправляет лилеи,

ну, берись-ка  за дело

да играй посмелее.

Пальма-дева качнулась,

изогнулась в истоме…

Замерла и очнулась

на рокадном  изломе.

 

 

Ты снова в такт мой

не попадэшь,

меняй фрактал свой

на пошлый трэш.

Иль оставайся

во тьме кулис,

отдайся вальсу,

почти каприз.

А за порогом

пурга метёт,

твои  подлоги

отпустит год.

Всё лишь обложки

былых руин,

ты только брошка

на теле зим.

 

Моё обаянье

тебе не светило:

твой нюх – осязанье -

привычное мыло.

Сияние лунно

так неуловимо,

а в чаше безумья-

вино пилигрима.

В объятиях моря

скольжу над волнами-

нас только лишь двое,

и пламень над нами.

Разлуки не страшны-

давно позабыты.

и игры, и брашна –

обман Карменситы.

 

Новогоднее танго-

лунный камень с дороги,

разноликие гаммы,

голоса и тревоги.

Всё теперь отлетело,

отболели итоги,

только лёгкое тело

всё звучит на пороге.

 

Ты хоть однажды

взгляни в глаза:

терзает жажда –

избыть нельзя.

Как приосанист

твой кавалер-

хоть пой осанну-

не взял барьер.

Рука на талье-

здесь горячо,

жаль не идальго,

не то плечо.

 

И не пытайся

гореть в огне –

лишь только пальцы

твои на мне.

Легко их сбросить

и позабыть,

никто не спросит,

как дальше жить.

 

Кривит рисунок,

косят глаза,

легка задумка –

принять нельзя.

На поворотах

ты не фальшивь:

такая нота-

ценою в жизнь.

Не пробуй сердцем

войти в астрал-

для иноверцев -

другой финал.

Сопрано меццо

волнует лишь,

зато и в сердце

сплошная тишь.

---

Забытый спутник

Человек стоит меж небом и водой,

хрупкой, ненадёжной, слюдяной.

Отрясает небо в  ту же воду.

И тогда меняется погода

в нише дня и в сердце человека.

Небо и вода – его опека.

 

По ступенькам вверх и вниз идёшь,

собирая водяную дрожь

с листьев, осыпающих мгновенно

с головы до ног оцепененьем.

Вздрогнешь вдруг, отчётливо услышишь,

как небес дырявых дышит крыша…

Но потом продолжишь это бденье

до границы, пропасти, забвенья…

 

Сквозь теснины душ уловишь крик-

это он, небесный твой двойник,

пролился дождём сквозь ветхость быта

и стучит в окно твоё забытым

спутником, как ты, сойдя с орбиты,

поседевший с горя, не убитый…

 

Вместе возвращаемся обратно,

только снег оставив, только пятна,

позапрошлой жизни отпечатки

да в снегу забытые перчатки.

---

Modus vivendi

-О, сколько незаслуженных похвал!-

однажды Бог начётчику сказал.

Тот, прожевавши сытный свой обед,

- Бумага стерпит всё, - икнув, сказал в ответ.

Ведь ты же, Боже, столько видишь зла,

но не торопишься включать свои права.

И, значит, ты совсем как та бумага:

шуршать умеешь, но вперёд ни шага.

Нам словеса твои не холодят ушей-

твои предтечи ели собственных детей.

А мы своих храним, лелеем пуще глаза,

ведь это наше всё: и облик, и проказы.

У нас здесь, на Земле, свои порядки чести:

мы хороши уж тем, что нападаем вместе.

Ты в небесах один и плачешь в одиночку-

нас целый легион - тебе пора в отсрочку.

Твои добро и зло нам разделять опасно-

ведь в целом всё своё, не это ли прекрасно?

Ты усложняешь жизнь, а на Земле так просто:

всех различаем мы по собственному росту.

И ранги, и чины для нас - святое дело:

добрался до вершин - расти хоть без предела.

Ты нас оставил вроде без присмотра,

а мы свою слепили коза ностру.

Мы здесь для каждого по рангу строим стойло,

в награду получай достойнейшее пойло.

Ты собери апостолов в кружок "земного братства",

мы им дадим урок и славы, и богатства.

Тебе спокойней будет, веселей:

учись-ка мудрости у собственных детей!

Не так уж и благи твои дела:

ничтожный червь посевы жрёт дотла.

На стогнах на твоих изгадилась погода:

то дождь, то снег, то чих - что значит без ухода.

А вкупе все мы, если так, созданья божьи:

и рылом, и лицом все на тебя похожи.

Права препоручи завкому иль  завбыту,

а сам купайся всласть, средь облаков зарытый.

А мы тебе помолимся усердно,

что не мешаешь жить в грехе и всякой скверне.

Ведь только сверху кажется всё плохо-

у нас свои цари: и Сныти, и Горохи.

Не парься, всё в порядке будет, дорогой:

власть раздадим меж нами и собой.

Поплёвывай на всё, сиди в своём утишье,

ведь главное - живой и средь своих не лишний.

У нас и царство есть, твоя же половина:

стенает только смесь, но, как горох, едина.

Со мною согласись: ведь правда - то же дышло:

куда ни поверни, была бы только крыша.

Начётчик замолчал. Задумался немного…

- А если, если вдруг… Куда валить с дороги,

коль рухнет  божья твердь?

На чём стоять? сидеть?

О Боже, помоги, хоть ангелов бы рать?

У нас кругом свои… Кто будет защищать?

---

Каждому по отдельности

DECORUM  (ЧАСТНОЕ  МНЕНИЕ )

 

Приличие – одежды  личности.

Облик без содержания.

Приличие всегда

при личности,

иначе её не заметишь.

Это сопроводительный документ,

вывеска, реклама,

защитная оболочка

от пристальных взглядов.

Они могут уловить суть.

 

Задача приличия –

сохранить вид,

как сберегают

породу собак, кошек.

Главное-

не потерять достоинства,

которого нет.

Приличие морщится

от некрасивых слов,

но его не пугает

некрасивая сущность.

 

Спрятать себя в себе,

говорить от имени

всех приличных-

его стратегия, тактика,

позиция,

линия поведения.

Это всегда прохладная

температура души

без взлётов и падений.

 

Приличие- антипод

натуральности.

оно не обходится без склейки.

сквозь швы просвечивает

истинная  фактура.

Приличие- обёртка,

внушающая доверие.

Разверни её –

внутри

- эффект

«голого короля».

 

КАЖДОМУ  ПО  ОТДЕЛЬНОСТИ

 

Чувствовать

дыхание смерти-

состояние особое.

Это может быть

дуплет, триптих, коллаж.

У него особые слова,

образы, понятия.

Оно мешает

движению вперёд.

Сковывает надежды.

Перечёркивает возможности.

 

Это же чувство

побуждает человека

пристально

вглядеться в мир.

Отбросить

суетное и мелкое.

Уловить

скрытые

мысли, детали ,

миги и подмигивания.

Заметить

выпуклости,

шероховатости будней.

Обостряются чувства.

Любой пустяк

становится событием.

Всякий предмет

раскрывается  заново.

Всё – первозданность.

Она  уже не повторится.

Похоже на ощущения

взрослого новорождённого

или человека,

внезапно потерявшего память.

Пробуждается стремление

остановить время.

Оно дорожает.

Его цедишь по каплям.

Каждая капля-

неповторимый сюжет.

 

ЖАЖДА

 

Стояли зноя дни ,

и неподвижно

висели ветви

узколистных ив.

 

Мелькнула точка

в воздухе нагретом,

оплавленном

до блеска белизны.

 

Соловей

спускался осторожно

к озерцу

по веточке вишнёвой,

склонённой

над застывшей глубиной.

 

Кристалл воды,

как мушку, подхватив,

к тому же мостику спасенья

возвращался.

 

Безукоризненно

творил священнодейство,

за каплей капля

жажду утоляя.

 

Порхающий

небрежно и легко,

вернулся

на расцвеченную ель,

сиявшую

на палеве лучистом

всем ожерельем

шишек-сердоликов,

малиновых

и ошалело красных.

 

Усевшись поудобнее

на ветке,

всю радость

и восторг существованья

в ликующем

стаккато возвестил.

 

На солнце

горели шишки

тем резцом алмазным

неопалимой вечной купины.

 

Ошеломлённым всплеском

той натуры,

раскрывшейся навстречу

бытию.

 

Ты прикоснись

к той соловьиной лепте

во имя вещей силы

продолженья

и жажду утоляй

в толике малой

вечного желанья,

не утопая

в рвении напрасном.

---

Зимний пленер

Хожу на дорогу, стихи собираю:

то в гущу прорвусь , то слоняюсь по краю

берёз, тополей и следов одичалых.

Что нужно для света? Ни много, ни мало.

Предел вожделений, пустая тревога.

Измыслить творенье под силу лишь Богу.

А мы собираем лишь крохи с обеда,

пока ещё длится живая беседа.

 

***

На стыке осени и зимы

диктует время, а мы немы.

Листьев сухих огонь пробежал-

тысячи жал.

Когда одно переходит в другое,

наступает сезон покоя.

Простор меж голосом и тишиной.

замри на мгновенье. Постой…

 

***

Вот и снег, поразительно тёплый,

как твоя неземная родня,

объявившийся ненароком

на закате погожего дня.

 

Как-то сам по себе, постраничный,

шаг за шагом, насквозь молодой,

и такой неожиданно личный-

славный малый с пушком над губой.

 

***

Уже зима, а ворох хризантем

тоскует на столе, в окошко глядя,

собратья все укрылись  в свой тотем,

а он ещё живёт в твоей тетради

построчно, пуговкой,

в тепле хрустальных тем,

в поклоне нежном шапочного ряда

и верит: не приходят насовсем

ни стужа зим, ни знойная прохлада.

 

***

Вот птичка на цветке стеклянная присела,

когда живые все попрятались давно.

Она же всё звенит- смешно и неумело

и стёклышком- глазком уставилась в окно.

 

А за окном лишь снег, жасмины поседели,

и лиственница вдаль пустилась помелом…

Лишь торжествует ель зелёною метелью:

зима и лето ей - лишь только окоём.

 

***

Не иней даже, панцирь ледяной

согнул коленом хрупкие деревья.

В них, кажется и мысли нет иной,

лишь только б сбросить жемчуг оперенья.

 

Как уязвима  нынче красота-

предмет сомнений вещих и тревоги –

барочная помятая фата

разбитого жасмина у дороги.

 

***

Кто так склонил вершины этих див,

берёз плакучих чуткие треноги ?

Рыдает левитановский мотив

неодолимой скорби у дороги.

 

И кто б сказал: кладбищенский покой

порою поражает красотою,

в которой и смирение , и боль

возвышены смертельною чертою.

 

***

Сучок на дереве .И змея голова

как будто выползает из дупла.

Мгновенно меркнет свет .Колеблется земля.

И мрак глотает день .На небе пахлава

на месте том, где лунные стога

уводит в поле медленная мга.

Дорога ледениста и остра.

Ком земляной. Кротовая нора.

Мелькает чей-то кров-

невзрачный огонёк средь россыпи кустов…

Чем дальше в лес- тем больше… снов.

 

***

Зима-ваятельница  скульптуры свои открыла.

Небрежно лепит - из того , что под рукою было.

Иногда -  гармония, красота, сказка,

а то чудо-юдо в лыковой опояске.

 

А потом, лишившись ума ,

в сговоре с ветром

ломает свои творенья ,

кладёт валетом.

Без всякого сожаленья.

Рушит деревья- снежные терема,

наступает вьюжная  тьма.

Без вымыслов и без сказок

натуре даёт встряску:

смотрите, мол, на меня с опаской.

 

***

 

Зима – воительница,

гудит за трубой без умолка,

подзывает морозку- волка.

Льдом да снегом нагружает деревья,

дымятся домов кочевья.

Как им под ношей такой -

не понимает.

Неравной войной

всё дальше и дальше шагает.

Потом одумается: оттепель пустит,

только тепла у неё не густо.

Воспрянут деревья:

нет уже прежней грусти.

Солнышко глянет-

по головам погладит –

и этому рады.

 

***

Луна безмолвная, полная до краёв,

вот-вот прольётся

в ледяные снегов колодца.

Замыслит выловить

свой дорогой улов:

поляны из светляков,

хрустальные люстры дубов.

И  мелочь, и дребедень

ей подбирать  не лень.

Прощупает даже тень.

Всё сложит в убористый свой бре -день.

***

Ты вечером звучишь пиано,

а ночью сказкой братьев Гримм.

Моя задумчивость  -   Татьяна:

залесье, поле , лунный дым.

Мечтательница и вещунья.

 Уюта в  сердце? - сильвупле.

Порою – белочка - шалунья,

орешек, спрятанный в дупле.

 

***

Дом в лесу. Бойницы- окошки.

Открывается тихо дверь

и выходит по- бандерложьи

на поляну искомый зверь.

 

Ты  хотела увидеть… Страшно.

Блещет иней глухих седин.

Непочатая сказка - пашня.

В этих дебрях - столетний дым.

---

Сухая ветка

Вощев, истомившись размышлением, лёг в пыльные, проезжие травы; было жарко, дул дневной ветер и где-то кричали петухи на деревне- всё предавалось безответному существованию, один Вощев отделился и молчал.

Умерший палый лист  лежал рядом с головою Вощева, его принёс ветер с дальнего дерева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. « Ты не имел смысла жизни,- со скупостью сочувствия полагал Вощев, - лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб .Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить.

( А.  Платонов « Котлован»)

 

Вдоль той дороги,

где ты врачуешь

и дух, и тело,

сломалась ветка.

Висит устало.

Вихрятся листья.

Такая малость.

На чём держаться?

Здесь только кожа-

лохмотья жатвы

снегов упрямых.

Вот- вот отпрянут.

В грязь, на дорогу…

На струпья снега.

Держись, подруга,

опальных странствий

в ночи под вьюгу.

Ведь ты мой парус,

совсем не алый.

Цвета остыли.

Остался бурый,

печальный, хмурый.

Ты разве Аргус?

Твоя фактура

неподходяща

для бдений стража.

Ты только нитка -

Арахны  пряжа.

Пунктир дорожный,

примета, веха.

Сорвёшься с ветром

дорожным смехом.

Тебя тотчас же

затопчут лихо

колёса, ноги.

С собой возьму я

тебя с дороги,

укрою дома…

 

А чей-то голос

гундосит рядом:

«Ты кто? хозяйка?

иль персефона?

Довольно в доме

блажном содома…»

Не поднималась рука-

отринуть…

И в соре зряшном

глазурь мерцает

живого глаза.

И с ним не страшно.

 

Да, всякий мусор

тащу укромно-

такая пища…

и не скоромна.

Вот хризантемы

засохли в вазе.

С погожих дней

их в саду хранила.

Потом и в доме,

когда застыло

под снегом чадо

родного сада.

Одна отрада.

Хоть лепестки

сухие

мой стол покрыли

и всё на свете.

А вот, как прежде,

мерцают, светят…

Ведь мне и этой

крохи не мало.

Былую радость,

как ветошь, - в печку?

О , как же память

тебя достала!

---

Неправильный сонет

Блистает лёд стальным копытом

и ударяет в бубен дня.

О, конь льдяной, не мучь меня:

ты и во сне гремишь забытом.

 

Когда я высплюсь, я герой,

готов сдвигать слова и горы.

Я тот чудак, ну, тот, который

всегда витает за чертой.

 

Меня смущает пошлый шум

словесных прерий и бравады.

Зарёкся я от клоунады…

 

Она мне притупляет ум.

Мне плыть привольно в дебрях сада,

не опасаясь листопада,

 

когда нередко лист сухой

шуршаньем риз прервёт покой.

---

Со смертью ладишь как-то по привычке...

Со смертью ладишь как-то по привычке, 

приемлешь чувство локтя: бог с тобой.

Во тьме идёшь, не зажигая спички.

Не крылья - только стержень за спиной.

 

С ней ни согласья и ни примиренья,

в её глазах не жалость, не укор.

Суровый взгляд и рук корявых бденье

в стальные ночи точат свой топор.

 

Играет, словно кошка, с мелкой мышью:

отпустит и опять возьмёт в капкан.

По дому ходит поступью неслышной,

в любой момент устроит свой канкан.

 

Насквозь просветит беспристрастным взглядом,

ты чувствуешь лучей её рентген.

Всегда с тобою, дышит где-то рядом,

неразличимы ночь её и день.

 

И ты её одежды примеряешь,

обличья различаешь и слова,

как будто жизнь чужую проживаешь,

где на неё уж проданы права.

---

Плачут деревья инеем...

Плачут деревья инеем,

розовым, до небес,

Лишь благодушным выменем

лунный сочится срез.

Каждый сорняк невестится

в снежном венце из роз,

только прохожий крестится-

жалко, что не Христос.

 

Эта бодяга случая

заполонила лес,

зимушка- ведьма мучает

хорором позарез.

Согнутых и поломанных

кручи древесных тел,

тронешь развалы сонные-

крошится белый мел.

 

Ветку возьмёшь скрипучую,

выложишь на  ладонь,

и зарыдает -  жгучая –

лучше её не тронь.

Снимешь льдяное крошево,

кожицу обнажишь:

сколько же наворочено

снега на вашу жизнь!

 

Вьюга пройдёт летучая,

выломит весь костяк.

Век – в  ожиданье случая,

прочее - отпадняк.

В этой борьбе отчаянной

рвутся слепые дни,

вот уж они отчалили,

издали чуть видны.

 

С кротостью и смирением,

с бедами без вины.

Живы одним терпением,

всем и всегда должны.

И не уйдёшь, не спрячешься,

белый огонь внутри.

С холода до горячего-

красные снегири.

 

Видно, напрасно кружишься,

кровных касаясь уз,

испепелится  мужеством

 их роковой союз.

---

Своя колея

Хитросплетенье судеб,

жестокий нынче век –

он сожалеть не будет,

коль сгинет человек.

 

Трещит его опора,

безрадостен итог,

и крик «Держите вора!»

здесь вряд ли бы помог.

 

Что массе единица?

Нужны ей софт и бум,

и , если ты не птица,-

ступай в холодный  трюм.

 

Плыви, но звёзд не трогай,

обсиживай шесток.

Ты в пригоршне у бога,

ведь «гений»- тот же бог.

 

Заботы и сомненья

переполняют грудь,

и лучше бы, наверно,

«забыться и заснуть».

 

И лермонтовской ночью

войти в знакомый храм,

не видимый воочью,

открытый всем ветрам.

 

И не проблема даже

остаться без лица,

когда  стоит на страже

немая тень отца.

 

Темно его обличье,

и яростен клинок,

а утро, утро птичье

клюёт зерно у ног.

 

Оно и не заметит,

куда плывёт ладья,

покуда что-то светит

и теплится земля.

 

Лишь только брат на брата

ещё идёт войной,

да солнце на закате

кровавою межой.

 

Сбирается (по)долгу

рассеянный народ

торить свою дорогу

у судьбоносных вод.

 

Где путь, едва заметный,

под звёздами пролит,

и только свет небесный

тебя ещё хранит.

---

Осознание непознанного

Верлибр – гимнастика мозга,

пытка изощрённого ума

познать мир ,

отделить себя от себя.

Паузы для вдоха и выдоха-

соберись с силой.

Осмысленность констатаций.

Уверенность,

что после твоих

откровений-открытий,

мир останется прежним:

призрачным и закрытым.

Твоя голова

неумолимо

склонится набок.

Свихнуться немудрено,

но…

интересно:

пробуждает эмпатию...

к самому себе.

---

На стыке снов и говоренья

***

Синичий голос,

стан твой гибкий,

лица изменчивый овал,

и за улыбкою - попытка

художника поймать финал

событий, импульс откровенья

припухлостью открытых губ

на стыке снов и говоренья

тобою вспугнутый недуг.

 

Своё ему ты говорила,

но вдруг споткнулась, тронув шаль,

как будто стыдное открыла

и отпустила в ту же даль.

 

Оно - твоё. Познавший струны

готовится создать  оркестр.

Но переменчива  фортуна,

 слепой обыденности крест.

 

Как жжёт оно, вино разлуки!

С тобой кочующий разлад,

заткал глаза порошей скуки

чужих затверженных цитат.

 

Погас и взгляд исчуже  странный,

мечты нездешнего чела.

Ты в этот мир вошла нежданно,

но как же долго ты спала!

 

Вот вспыхнул занавес кулисы –

ты лишь актриса, слепок, роль,

но из кустов стреляют лисы,

вложивши вместо пули соль.

 

Чтоб этой жалящей насмешкой

замыть страницу добела

и едкой огорошить пешкой

виденье дыма и стекла.

 

Намеренно подставив свету

его сияние и шёлк,

наёмник расколол багету

и, ослеплённый, вдаль ушёл.

 

***

А я ждала тебя так робко,

но за мечтою не сошла,

не смея вырваться из долга,-

твоим прибежищем была.

 

Ничейной верностью заклятой:

«привычка свыше» - дорог взгляд,

но эти губы на закате

так ослепительно горят.

 

Не исповедь и не мгновенья -

любовной встречи душный чад,

порою маски искажений

с тобою в яви говорят.

 

Сомнений ласковые грёзы

ты пеленаешь, как дитя.

О, эти быстрые стрекозы

пронзают сердце не шутя.

 

И с этой ношей молчаливо

душа скитается одна,

лишь опуская рук извивы

в янтарь потухшего огня.

 

***

Твои заброшенные чувства

порой так громко голосят,

что даже просеки искусства

не разрежают этот сад.

 

В нём торжествует царство сныти,

в котором горбится душа.

Она давно горит в зените,

а сердце просит шалаша.

 

Да так чтоб радуг оперенье

покрыло плечи и лицо,

тогда натуры вдохновенье

твоим становится творцом.

 

И он придёт шрапнелью пресной,

ударит в спину, невпопад.

Ты пристреляйся, снайпер резвый,

к добыче, взятой наугад.

 

Ведь  жизнь твоя – сплошная скука,

и страсть потребна, как заряд,

закрывшему лицо и руки,

как чей-то изумлённый взгляд.

 

***

Мой милый друг,  мы стали суеверны:

поодиночке трудно устоять,

опять сдают расстроенные нервы,

когда бы надо - тишь да благодать.

 

Но где  теперь искать своё призванье?

Ты и жена, любовница и дочь,

и в этой буре пришлых опозданий,

никто (увы!) не может нам помочь.

 

Мы сходимся и расстаёмся равно,

всё  пополам:  и радость и вина,

но кажется совсем, совсем недавно

мы нашим датам  дали имена.

 

Вот ты уехал- я одна , без дела,

себя, как прежде, стану упрекать,

что в сутолоке снова не успела

тебе признанье на дорогу дать.

 

Обет любви, бесхитростный и давний,

кленовый лист, подсохшая трава…

Неслышные в мелодии случайной

участия тишайшие слова.

 

А ты при встрече смотришь так тревожно,

мои целуя влажные глаза,

как будто ловишь зреньем невозможным,

как надо мной сгущается гроза.

 

Но нет грозы… Стремятся тучи мимо,

и стороной обходит нас беда…

А всё-таки подумать нестерпимо,

что можно разминуться навсегда.

 

***

Ты говори со мной, ты говори,

покуда снег в душе моей витает,

пока не потеплеет изнутри

и   мы ешё друг друга различаем.

 

Натура наша- хрупкий инструмент:

его легко расстроить и наладить,

ты запиши той мудрости секрет

в мои заледеневшие тетради.

 

И острожной поступью по льду

я навещу остывшие деревья,

в их тишине стеклянной пропаду,

чтоб ощутить чуть слышное биенье.

 

Мы по цепочке двинемся кружа,

пусть тает лёд от лёгких рук касанья,

покуда медлит смертная межа

и спят под снегом наши ожиданья.

 

Мы встанем над стреноженной рекой,

тревожа быль и смутные прогнозы,

мы здесь одни свой мыкаем покой,

лепи же сказку: соловей и роза…

 

Я постигаю мысленный  чертёж

по линии свободного движенья,

когда на ощупь медленно идёшь

по острию, по лезвию мгновенья.

 

Зовёшь  меня , а я стою и жду,

как боязно считать шаги до края.

А  вдруг я раньше цели упаду,

ты  не увидишь даже, не узнаешь…

 

Я оглянусь: ты всё-таки идёшь,

наверно, что-то чувствуешь заране.

Но иногда твоя благая ложь

меня уж  одиночеством не ранит.

 

Всего лишь слово - капля средь зимы,

пружинка инея…

Прыжок… и соскочила.

Но это Слово - выкидыш из тьмы -

прозренье нам и зимнее светило.

---

На фоне неба грифель начертал...

На фоне неба грифель начертал,

в том месте, где заката тлели свечи,

ветвей пружинистых отчётливый овал-

ещё один забытый жизнью вечер.

 

Ещё одна прощальная строка,

впечатанная  фиолетом неба,-

невольно и поспешно, лишь слегка-

размытый штрих, незначная беседа.

 

Когда с людьми неслажен разговор,

спешишь туда, где наледи, синея,

в пустынном небе громоздят простор

и движутся в созвездие Персея.

 

Ты в их язык, темней чернильной тьмы,

забрасываешь зёрнышки сомнений,

блуждающих как проблески зимы,

среди осенних сонных привидений.

 

Открытия за временем спешат,

но, кажется, ничто уже не ново,

а всё-таки как дорог дерзкий  взгляд,

в котором зришь несказанное слово.

 

То смутное трепещет на устах,

чурается чужих прикосновений,

но время слово превращает в прах,

а ты лишь малый всплеск его томленья.

 

Но и тебе сакральное дано:

прилежный слух и вольная основа,

когда кипит волшебное вино,

синицею в  руке трепещет  слово.

 

Желание - лишь призрачный удел,

где правят бестелесные витии,

и ты влипаешь в вечный беспредел,

как муха в мёд непознанной стихии.

---

Попытка (романс)

Да будет твой исход подобен откровенью,

явлением дождя иль снега в октябре.

Подбрось-ка в темь души горячие поленья

да в полевую глушь отправься на заре.

 

И будто бы впервой почувствуй эту тягу-

сухой пырей-травы осенний неустрой -

и подивись листу, его смешной отваге,

лети с ним наугад и вместе плачь и пой

 

о ветре-шатуне, сметающем попытку,

держать открытой дверь для всякого зверья:

ты ошибёшься раз: попытка – та же пытка.

Натуру преломить с варягами нельзя.

 

И каждый раз в душе – осколочные раны,

простуженный покой, недужная молва.

И болевой укол, и совесть - стыд упрямый,

что правит пустоцвет, ломая все права.

 

А на земле мечты и радужные перья

присыпаны снежком до будущей весны.

У жизни цель одна – тачать свои изделья

и тени воскрешать в порывах тишины.

---

Русское поле

Не звенел бы апрель капелью,

и земля бы не удержалась,

если б мы не растили Желю,

если б вдруг потеряли жалость.

( С. Страусова)

 

Над полем заброшенным вечный творится обряд:

белы , словно лунь, на коленях склоняются травы.

Никто не косил их, лишь ветер бродил наугад,

под осень ломая макушки цветов запоздалых.

 

Вот конское ржанье как будто коснулось ушей,

и вихри летят по туманам Сулы и Поморья,

ты нитью суровою к памяти даты пришей,

чтоб трепет тех дней положить у себя в изголовье.

Чуть дали дохнут, вновь припомнится прежний настрой:

и удаль рязанских  косцов, чуда-поля круженье,

и этот омытый росою венец-травостой,

и белых рубах и ромашек согласное пенье.

 

Оглянешься разом – кругом пустота и разлад,

а люд равнодушно мелькнёт ускользающей тенью,

торя свои тропы молчанья, как зверь, наугад,

чтоб путь сократить к позаброшенным ветхим селеньям.

Лишь птицы кружат и кружат над седой тишиной,

свой путь пролагая, сверяя знакомые вехи,

и это пространство земли, марсиански чужой,

откликнется долгим и смутным прощающим эхом.

 

Шуршанье  поникнувших трав – не зерно и не плод,

чисты их  просторы, как будто зима наследила,

и сроки - пути переставила тихо вперёд,

и зренье особое полю своё подарила.

Холсты расстелила, небесной коснулась стопой,

грозою нежданной прошлась над живою могилой,

и радость земную, и дольний последний покой

в увянувших травах дурманом полынным омыла.

 

О, мёртвое поле, скажи, что ты тоже живёшь

в своих облаках запредельных, блуждающих  росах,

и снятся тебе по ночам заполошие звёзд,

и эти бредущие полосы в небе - родные покосы.

И плуг, и зерно ты же приняло б с прежней душой,

пусть только пришёл бы чудак хлебосольный Микола

с своею волшебной горбатой кленовой сохой…

Но ты понимаешь, что это лишь сон и приколы.

 

Ведь лоно твоё подусохло, как в бочке вино,

лишь донник костистый желтеет и жжёт вдоль дороги,

за ним бесконечных метлиц серебрится пустое гумно,

а рядом крестьянская снасть да разбитые дроги.

Ты в жар своих недр запускаешь кочующих пчёл,

и рыжие зайцы стремительно  катятся в ноги-

тебе бы хотелось, чтоб кто-то счастливый пришёл,

С сияющим взглядом застыл у тебя на пороге.

 

Ведь грусть с красотой здесь сошлись на одной колее,

и «Тропы Трояна» никто не отыщет в бурьянах,

Не ведая славы былой, подчиняясь и Карне, и  Жле,

звеня медяками в пустых обветшалых карманах.

---

Полнолуние

А луна-то  -  матёрая,

безжалостно бьётся в стёкла –

пышнотела, кругла,

как базарная баба с угла.

Ей фонарь на столбе

вторит голосом, тускло  утробным.

Здесь когда-то и ты

в кособокой избёнке жила.

 

И местечко то было

не самым приятным на свете,

но приткнёшься, живёшь,

лишь бы душу

не жгла желтизна.

Одиноким не страшно

на этой ударной планете:

гром узилищ людских

заглушала твоя тишина.

 

Здесь «экраны чудес»

сквозняком продувают сознанье,

и котурны теней

этим лунным сосцом вспоены,

и кривляются, пляшут

нелепые макросозданья

в эти лунные ночи

воскресшей нечистой возни.

 

Экзотических листьев

змеятся, текут изваянья,

повторяя причуды

дотошной глазуньи луны.

Лай собак и свистки

будоражат ночное сознанье,

одаряя тебя

неосознанной долей вины.

 

Чуть ослабнет под утро

желтушная бледень и ярость,

и рассвет протечёт

в перепончатых листьев спираль,

и проклюнется явь,

розмарином окрасится данность –

сквозь небесную пыль

бесконечной увидится даль.

---

Жизнь итожа...

«Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет  в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собой все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете  потом.

Грозна, страшна грядущая впереди старость и ничего, и никогда не отдаёт назад и обратно. Могила милосерднее её, на могиле напишется: «Здесь погребён человек!» - но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости».

( Н. В. Гоголь «Мёртвые души»)

 

Темнота ещё тянула тленье

смутных снов на утреннем пути,

полоснул рассвет белёсой тенью,

спрятавшись в листвяном ассорти.

 

Птица пролетела одиноко,

сонную округу теребя:

ворон ли, блажная белобока-

хвост клюкой, мурлыча про себя.

 

По щебёнке с грохотом машина

гулко надорвала тишину,

звукознанье шорохом мышиным

в чутком ухе дёрнуло струну.

 

И ворвался голос каждодневья,

надсаждая голову и слух,

рвал сосед упорно, с упоеньем,

раз за разом ржавой «Ниве» дух.

 

Воскрешая к жизни «старушонку»,

вытрясая душу ей и плоть,-

просыпалась сельская сторонка

чудебресить, чушь свою пороть.

 

Торжествуй, блаженная привычка,

постигай урок, чтоб жизнь понять, -

добрым малым, птичкам-невеличкам, -

по крупицам пудик набирать.

 

Ох, сильна пожизненная жила:

белый гриб попёр – успеть бы взять!

Где-то далеко война застыла-

с нашей колокольни не видать.

 

Оцепленье выстроил на случай,

подзамочил ставни и дрова-

«музыка» ворот, столбов «уключья»

возглашают всем свои права.

 

Зря не жил, добро сбирал по нитке,

денежку тянул, курей растил…

Уморился, подсчитал прибытки.

И… вздремнул с морковкою в горсти.

 

Не заметил туч нагроможденья,

пух и перья в воздухе взвились,

материлась знойная  деревня:

- Эх, личину врезать бы надысь!

---

Маленькие домашние истории

ПОДАРОК

 

Ты мне сегодня преподнёс пейзаж-

наш сад, дремотой снежною объятый…

ты звал меня в свой утренний вояж,

натурой окрылённый непомятой.

 

Меня сморила бурная метель,

мне не хотелось зрелищ и дороги:

какой-то сад за тридевять земель,

когда не носят собственные ноги.

 

Что было после - трудно передать:

Князь-бересклет, кораллами сверкая,

На нас обрушил свой «девятый вал»,

 

снегов и пурпура стремительный накал,

блаженство жить без тягостей и рая –

воспринимать, любить и удивлять.

 

А я-то думала, что это ложь святая!

 

ЛЮБИМЕЦ

 

Сегодня мне с котом пришлось повоевать:

он чувствовал любовь и начал штурм с порога:

прорывом в спальню началась дорога.

Что будет дальше? Трудно предсказать.

 

Уловка хитреца почти как удалась:

разворошил постель, напился из кувшина,

потрогал и матрац – мягка ли тут перина.

И шторой пошуршал - затейливая вязь.

 

Потом он дальше путь продолжил свой,

обследовал и книги, и картины,

смахнул с окошка хризантем букет…

 

Я долго так терпела. Ну, уж нет!

Как невоспитан  кот, а  выглядит невинным!

Но так умильно смотрит. Ангел мой!

 

ОСАДА

 

Соседский кот в осаду взял наш дом:

прохода не даёт, завидуя собрату:

«И стол, и дом у Мурзика богатый,

а мне достался только окоём».

 

Чуть утро – он уж тут. Готовит пир кровавый.

Соперника изжить - вот цель у наглеца.

А говорят: нет у кота лица.

Написано на нём: хочу еды и славы!

 

Вот снова два бойца бушуют у крыльца,

любимец отступил: не те, возможно, нравы.

Клоками шерсть летит, и ярость через край.

 

Истошный  мяв кругом: вперёд! и не сдавай!

Ну, бестия-чужак, нет на него управы.

И голоден, и сир. А, впрочем, молодца!

---

Листва плывёт по ветреной земле...

Листва плывёт по ветреной земле,

карминно-золотая – наудачу,

как парус Грина  в облачной сурьме, –

кто встретит? позовёт? кто вслед заплачет?...

 

А море жизни пенится , бурлит,

сметая все привычные каноны.

Спокойны те, в ком совесть не болит,

чей дух застыл в развалах парфенона.

 

Немыслимая миссия побед

над жертвенной землёю, под ногами.

По ней прошли Боян и Архимед,

а следом мы - тишком и сапогами.

 

А ведь она, голубушка- душа,

всё стерпит: и обиды, и презренье.

Молчит в ответ. Сама, едва дыша,

в дорогу соберёт, подкинет в печь поленья.

 

Присядет тихо, глядя на огонь,

где тускло тлеют дни её былые-

ты падалиц с ветвей её не тронь:

сердечки в них чуть теплятся живые.

 

Мерцают бесприютные в траве,

к стволам прижались, чувствуя дорогу.

Не растопчи их, преданных земле,-

они свою переросли тревогу.

 

Как птицы растревожено кричат,

вершки рябин с налёта рвут на части.

Соединяются отлёт их и возврат

на этом полустанке безопасном.

 

В саду горчит истлевших листьев чад,

но восковые башенки малины

ещё хранят прохладный аромат,

как быстрый сон, внезапный и невинный.

 

О детство! Беспричинная тоска.

Предчувствие утрат в младенческом чертоге.

Молитва на ночь.  Запах ивняка.

И матери следы на узеньком пороге.

---

На тоненькой вертинке бытия

***

Три дня бурлила ель и замерла.

В глуби древесной кончилось движенье.

На снежной пелерине кружева

ещё хранят вчерашнее волненье.

 

И пух, и блеск порвавшихся небес

из горнего в мир дольний прилетали,

и руки белые распахнутых древес

их облака летучие качали.

 

Земля и небо, бездна и исток,

в огне стихий и плыли, и светили,

лишь сбитый ветром комканый листок

взлетал и падал в хлопьях снежной пыли.

 

В  раскачке мерной цифирной земли,

казалось, приближается иное,

и кочи трав - седые упыри-

склонились ниц пред странным аналоем.

 

Стихией поражённый человек,

в круженье зим и лет почувствовал  отраду

и соляным столбом, оплакав чуждый век,

всей кожей ощутил дорогу к вертограду.

 

 

***

Как разнятся в ущербе дней деревья,

мы часто тщимся облик их понять.

Калики придорожные забвенья

земную к небу тянут благодать.

 

Пред ними лишь мерцающая смежность

иных миров и зыбкость, и покой.

Их взлёты - неопознанная нежность

отлётных птиц над спящею рекой.

 

Безмолвно повисают над полями,

изрытой пашней с глинами стремнин,

полощутся в закатах полотняных,

пьют тихий свет предутренних равнин.

 

Берёзы и звучны, и музыкальны:

чуть тронешь струны - трепет и испуг.

Колышутся светло и покаянно

 дрожаньем  плеч струящихся и рук.

 

Дуб сучья распростёр - пространство тесно,

а ветви  вен борьбой напряжены.

он вечный воин в облике телесном

солдатской крепью правды и стены.

 

А рядом ель - язычества богиня-

пускает стрелы в сумрачную ночь,

огнём зелёным жжет неутолимо,

как будто тленье хочет превозмочь.

 

Стоят деревья строем поределым,

людского ждут и божьего суда.

Они к своим положенным пределам

вновь возвратятся. Позже. Навсегда.

 

Ода бересклету

 

Как часто по овражным пустырям,

взбираясь вверх, топча сырую глину,

скользя и падая, держась за купыри,

с лица сметая клочья паутины,

ты наконец взбиралась на хребет,

чтобы окинуть даль свободным взглядом,

и замечала вдруг через просвет,

что чей-то взор блестит с тобою рядом.

На тоненькой вертинке бытия

колеблется оранжево-глазастый,

срединой антрацитовой горя, -

весь любопытство - лёгкий и причастный -

ко всей древесной вялой шелухе,

что часто - только каверза под ноги…

А тут светильник! Боже! Неуже…?

На этой позаброшенной дороге?

Посланник? учредитель? чародей?

Всей этой гущи вольный созерцатель?

Откуда, из каких таких земель,

ты вышел в мир, иного дня создатель?

Наверное, пора бы и назвать

тебя по имени - души моей спасатель -

когда вокруг и засуха, и смять,

а ты один - бессменный вседержатель.

Пустую толчею и лабуду

спокойным осаждаешь невниманьем -

за пазуху дары твои кладу,

как оберег, как божье заклинанье.

Я вновь с тобой, мой лиственный герой,

на склоне влажном, тяжком и бугристом.

Ты всех встречаешь, сбитых по прямой,

позванивая дружески монистом.

Ты бересклет - преславный из имён -

во тьме идущим зажигаешь свечи -

им кажется, что это только сон -

той феей-птахой мудрою отмечен.

Твоим ветвям не разметаться ниц -

удары ветра держишь ты упорно,

ты встретишь в поле свой Аустерлиц,

разбрасывая будущего зёрна.

И… к небу - ослепительный бросок

всей россыпью булавчатых побегов-

день Воскресенья радостно высок

среди зимы стремительных набегов.

Король садов осенних, рыцарь, Ной -

крылатый, огненный, назло всем карантинам,

сияние меж небом и землёй

сквозь боль и страх над этой вечной глиной.

---

Твои заброшенные чувства...

Твои заброшенные чувства

порой так громко голосят,

что даже просеки искусства

не разрежают этот сад.

 

И расцветает царство сныти,

в котором горбится душа.

Она давно горит в зените,

а сердце просит шалаша.

 

Чтобы восхода оперенье

покрыло плечи и лицо,

тогда натуры вдохновенье

твоим становится творцом.

 

И он придёт шрапнелью пресной,

ударит в спину, невпопад.

Ты пристреляйся, снайпер резвый,

к добыче, взятой наугад.

 

Ведь  жизнь твоя – сплошная скука,

и страсть потребна, как заряд,

закрывшему лицо и руки,

как чей-то изумлённый взгляд.

---

Кесарю кесарево

«Лучше раз умереть, чем постоянно ожидать смерти!» (слова, приписываемые Цезарю, узнавшему о готовящемся на него покушении, но отправившемся в Сенат без охраны).

 

Ах, Цезарь, что тебе державная рука!

И пурпур, и венец от века и до века,

ты слово  приручил, ты движешь облака,

но одинок, как бог, и ищешь Человека.

 

Так не смущай народ величием побед:

что истинно в тебе: тщеславие иль колер?

Деянием твоим весь бренный мир воспет,

но жалок господин, своей не зная воли.

 

Понятливый холоп всезнающей души,

ты воин и творец посланий тороватых.

Ты будущих времён пересчитал гроши,

но не нашёл ключей к богатству Арарата.

 

Державу сохранить достойно лишь отцу –

покой ему дарован и неволя,

таился ты не зря, подобный беглецу,

но кузница твоя ковала вражью долю.

 

И воинскую честь, как длань, тебе подъять,

паломников ютить  и возвеличить хлебы.

Пахать и воевать – двух жизней не бывать,

ты выберешь свою, и ей одной потребен.

Ну, что же ты молчишь, лукавый лицедей?

Иль роковая весть теснит твою свободу?

Иль Капитолий спит под ворохом теней

и честь подменена молвою - глас народа?

---

Карта жизни

Смотришь в карту прошедшей дороги,

словно схимник, склонившись над ней,

пред  иконами Божьей тревоги

вознесенье острей и больней.

 

Всё бурливее струй перекаты

той реки , что зовётся волынь,

в этой жизни мы только солдаты,

осознавшие тяжесть твердынь.

 

Выносило, ломало, кормило

и снегами, и песней до слёз-

обопрись на родные перила,

если что-то в судьбе не срослось.

 

Собери все пожитки на случай -

жизни пыл и скабрёзности злость,

капли воли своей не могучей

да саднящий в сознании гвоздь.

 

Этой жизни простая наука

обошлась не на грошик - всерьёз.

Не ломай от бессилия руки,

видя вечно бредущий обоз.

 

Бесконечную тягу и смуту,

горловину вселенской тоски,

венецьянскую сбросишь бауту,

а кругом -  васильки, васильки…

 

Сплошь глазастое русское поле,

сиротливо дрожащий колок.

ветер-конь да с удавкою  воля,

и славянская пыль у дорог.

 

Заглядишься на трепет осинный-

в нём твоя неизбывная страсть:

трепетать за любовь и за Сына

да под ноги смотреть - не упасть.

---

Осенний переполох

Запущен пожар, в янтаре увязают деревья,

один за другим гаснут их светозарь-купола,

декады мельчат, годовые смещаются звенья,

водянкой отёчной пузырит земная смола.

 

Лишь жизнь и любовь однозначно конкретны и встречны-

зане уложиться не пробуй в положенный срок,

стрелой тополя устремляются в бледную млечность

небесных куртин, и твой голос привычно высок.

 

Как грустно голимых вершин ожиданье-томленье,

отыграны роли, и выдохнуть стоит до дна,

повторов затверженных новь и подобье движенья-

всё жизнью окупится поровну: кровь и вина.

 

Осада сметает благие привычные коды:

в глухом октябре пробуждается слёзный апрель.

Земля подымает бесплодные хилые всходы,

которые смоет однажды бессмысленный сель.

 

И капает, льётся экспрессия мутная жажды:

кто прошлым страдает, кто ищет законный предлог.

Всё будет иначе - петля не смыкается дважды:

кто жизнью играет, наступит на свой «лепесток».

 

Глазами спешишь под укрытие сонного леса,

там встречные птицы, как пули, летят наугад,

торопятся , резко взмывают раздробленной взвесью –

верны лишь дорога да пристальный Божий пригляд.

 

В осиновой роще пучина клокочет картинно,

за вихрем листвы не узреешь чужого лица-

снимите, снимите же с глаз ослеплённых плену-паутину –

сатурновой жатве не будет благого конца!

 

Осколки дождя барабанят по ветхому донцу

порожней кастрюли: буди ты её - не буди…

Ты просишь у неба не стронция - капельку солнца,

чтоб жизнь, как котёнка, согреть на усталой груди.

---

Двое

Этой жизни дёрн-

сердцевина двух:

и колючий тёрн,

и калины пух.

И какой тут тон-

баско кружево?

то пасхальный звон,

то недужие.

Вместе вяжутся

спицы кола- дня,

парки пряжею,

чистотой огня.

То белы как снег,

то смутны как боль,

то горячий бег,

то крутая соль.

И лебяжий пух,

и кострища жар-

омывает двух

понадречный пар.

Глянут будто вскользь –

одномыслие.

Не текут поврозь

струи быстрые.

Одномыслие,

однодневие-

повязала жизнь,

словно вервие.

Всё единое,

неделимое,

и любовь, и боль

со слезиною.

Только выдаст взгляд –

полно маяться.

На цветы огляд-

улыбаются.

И растёт приплод

на одном ростке,

венчик мается,

колыхается.

Ветер вздыбит пыль

на сухом песке:

кто-то жизнь клянёт,

кто-то кается.

На двоих един

срок намоленный,

трепет-прах осин

колоколенный.

По дорожке вниз

осень катится-

ты надень , нанизь

цветик – платьице,

а на нём пускай

 полотняное,

как дорога та

 безымянная.

Рука об руку –

не страшна гроза,

вслед за облаком

да глаза в глаза.

---

Чужестранка (романс)

Я ехала в Москву, и первыми лучами

был освежёван день, расплывчат и помят.

Попутчики мои растерянно молчали,

баулы-короба выстраивались в ряд.

 

Я ехала в Москву – не фря и не подруга-

в шуршание толпы, символик и монет,

 лишь одинокий столб всё колесил по кругу

в оконном чертеже, не помня зим и лет.

 

Я ехала в Москву в каких-то числах мая,

в толкучке потеряв свой маленький берет,

и ветер подхватил волну  волос, играя,

затмив на миг в глазах смешной кордебалет.

 

Я ехала в Москву, оцепленную страстью

оценочной игры на конкурсе «Пролог»,-

в ладони номерок и номер на запястье…

О, эти взгляды вскользь и скользкий говорок!

 

Я ехала в Москву, в ничтожестве сумняша,

и постигала дух единства и колонн.

Вокзал был полонён публичностью домашней,

стеная изнутри, как тёмный лик  икон.

 

Я ехала в Москву, себя не узнавая,

но кожей ощутив и цель, и смысл в толчке

той встряски роковой на перепутье мая,

когда цветёт сирень на каждом пятачке.

 

Я ехала в Москву и возвращалась равно,

вкусив той жизни чад и оголённость снов.

Всё было так давно, а, может быть, недавно…

Дремал в руке букет из смятых васильков.

---

Черепки (восьмистишия)

1

Ах, мысли, мысли - комом блин,

всё остаётся в непрочтенье.

Мы по отдельности горим,

впадая в летоисчисленье.

 

Остатки бывшей теплоты,

как угольно твоё участье:

полузасохшие цветы

в подоле ветхого ненастья.

2

Хвостаешь – метёшь хвостом,

а ради чего, скажите?

Не лучше ли  - в бурелом,

чем червем копаться в жите?

 

Теперь-то чего терять?

Той песенки, что не спета?

Её допоют ветра

да крепкий смычок сонета.

3

Ток наших мыслей уловим,

но к жизни общей  не причастен,

и под прикрытием седин

мы распадаемся на части.

 

Все  эти стержни и болты

уходят в переплавку  века,

и остаются лишь понты–

котурны вместо человека.

4

Костёр взметнулся и погас

мгновеньем света в чреве неба.

Кораллы сучьев, листьев вязь

ещё журчат, как чья-то треба.

 

Вдруг обожжённый  чернью лист

взлетел над пустошью ночлега,

как внеземной эквилибрист,

в стремленье яростном побега.

5

Дёрена пыльная ягода-

кукольный чёрный глазок,

листьев подсохнувших пагода -

незавершённый лубок.

 

Только картинка – не более …

Что же так долго стоишь?

Волею или неволею

участь свою сторожишь?

6

Бездумная копилка - осень:

сама в себе искомый знак –

рассыплет листья и уносит

в патриархальный зодиак.

 

И в кладовой её несметно

уснувших завязей, корней,

в телах хранящих безответно

её  отторгнутых детей.

7

Твой отъезд я ощущаю

безысходностью судьбы,

как скольжение по краю,

неизбежностью мольбы.

 

Только б на краю вселенной,

на толике жизни сей,

появился ты, нетленный,

дальнозоркости  халдей.

8

Поводырь ты мой, поводырь,

раньше ширь была – нынче гиль.

Разметался закат птицей розовой,

а на небе - стынь предморозова.

 

Оглядеться дай, досмотреть садок,

нашей жизни даль – воробьиный скок.

И в предзимье взгляд еле теплится,

а в садке моём листьев мельница.

9

Было, было, да уплыло-

предзакатная тоска.

Потому тебя любила

распояску-мужика,

 

что за маревом искусства

не узреть наверняка,

как на вкус попало чувство,

самобытное слегка.

10

Жизнь всё жизнью остаётся,

а молва себе молвой.

Там, где тонко, там и рвётся.

Где ведомый, там конвой.

 

.Смысла ищешь середину,

а находишь лишь конец.

с рожью путаешь мякину,

каждый скворушка - творец.

11

И где-то будто звонница

свой возвышает глас,

подругою – бессонница

спешит в урочный час.

 

Натура гладит волосы

ворсистым ветерком,

пытает чьим-то голосом

неведомо о чём.

---

Кофтёнка

Помотавшись по свету,

в простоту лишь поверишь:

никаких позументов,

упований на ересь.

 

Поистёрлась моя кофтёнка,

стала шкуркой змеиной тонкой,

и пора бы мне сбросить кожу -

приросла – нет её дороже.

Сколько времени и утешно

мне служила моя скворешня,

обнимала сырую спину

неуклюже и некартинно.

Нелегко мне её оставить,

заменить на новьё-подставу.

Сколько было с ней переходов

от народа да к огороду.

Появились сплошные дырки,

как от выстрелов - не от стирки.

Вот и глажу, латаю пылко…

Сохраню, как реликт, в бутылке

и пущу по людскому морю,

может, кто-то удачу словит.

Там и быль, и тавро победы,

наши вторники, наши среды.

 

А теперь лишь кусты, деревья-

наши пристани и кочевья.

Защищают от непогоды

эти кущи, стволы да своды.

Но привычка сильнее жизни,

потому поливай обильно.

И тогда неказист росточек

приласкает, как в детстве дочка.

Да ведь нет у меня дочурки –

только греет бока печурка,

что сложил муженёк горбатый,

неказистый кирпич с лопатой.

Насажали мы столько деток-

нежных яблонек-малолеток!

На две жизни плодов и веток.

Словно в храме, служили требу

и земле, и большому небу.

Я в своей одежонке хилой-

он в тельняшке своей счастливой.

Прислонимся спиной друг к другу,

переждём и дожди, и вьюгу.

 

А кофтёнку свою худую

на прощание  поцелую:

верой-правдой жила , служила,

вместе с нами тянула жилы.

Отдохнёт в темноте чуланной…

Только жить ей в неволе странно,

перенявшей хозяйки опыт:

от заботы идти к заботе.

Обогреть, накормить, взлелеять…

Уж оконце секут недели.

Если вдруг одолеет смута,

жизнь считаешь по дням, минутам.

Надо к зимушке подаваться

да за новое дело браться…

Забинтуешь разломы злые

на древесной скрипучей вые

и с корнями её сплетёшься…

(Может, в сад свой потом вернёшься?)

И – на  небо в былой кофтёнке

полоскать облака-пелёнки

да заката дыханье пряно:

и вишнёво, и полотняно.

Всё туда, где не нужно хлеба-

только воздух душе потребен.

 

Облака на верхушке леса,

жизнь такая змея-повеса:

зацепилась за все угодья-

не желает сложить поводья.

Шелковистой трепещет гладью,

лебединым крылом, тетрадью,

где прописаны наши дали,

коих много за жизнь видали…

 

Умирать – это тоже дело:

Научились у века-древа.

Перейдёшь  незаметно в гости

к этой древней скорняжьей кости.

Кто же эти сложил скрижали?

Может, птицы нащебетали?

Наболтали, слова забыли,

лишь оставили: жили- были…

---

Слова в тишине

***

Небо скомканное плыло ,

облака свои крутя,

осторожное светило,

как болезное дитя,

зябко кутаясь в мерцанье,

теней  мятно-голубых,

предавалось созерцанью:

где, в каких просторах их

ожидает чья-то нежность…

Акварельная небрежность

размывала утра штрих.

 

Вдруг раздался резкий  стук

яблок спелых о железо-

мимолётности испуг

в бесконечном царстве креза.

 

И порвалась нить желанья

в тишине найти слова

исступленного признанья,

чем душа твоя жива.

 

***

Полнится неба вал

нагроможденьем туч,

этих дождей обвал

холоден и колюч.

 

Освободит от встреч:

слушать и понимать.

Остановивший речь

не обернётся вспять.

 

Хочешь  ли созерцать

этот далёкий кров,

ветра и листьев смять

видеть поверх голов?

 

***

Наконец-то дана свобода

стосковавшемуся листу:

всеми жилками небосвода

напитаешь свою мечту.

 

Пусть летит себе запредельно

и курлыча, и не спеша:

наконец-то плывут раздельно

тело лёгкое и душа.

 

И такая в тебе отрада,

и такой неземной покой,

что до Божьего  древа-сада

остаётся подать  рукой.

---

Письмо матери

Незнанье дороже, ах, мама, мама:

что сталось с нами, с твоей семьёй?

Тот всадник-время летит упрямо,

ломая вёрсты, по удалой.

 

А  я-то -  смешная универсалка:

романсы пела - и все дела…

С любовью к жизни под ветхой дранкой

я целую вечность  в себе проспала.

 

Бурлеск прошлой жизни - восторга всплески,

по-птичьи пёстрые наши дела,

каникулы звёзд, в ночи Данилевский.

О. как же я сладко тогда спала!

 

Очнёшься- уж утро сквозит в окошко.

Скользя  спросонья,  откроешь  дверь:

ещё луна - ночей неотложка –

стоит на страже, и соловей…

 

Уже проснулся, тревожит трелью,

вплетает голос в привычный лад.

Мычанье стада, туман над елью,

и жалобный плач молодых ягнят.

 

Овеет ветер твоим дыханьем,

мила и с изнанки своя страна.

Как же проникнуть в её изгнанье?

Щебетом птичьим? Да сплошь война.

 

С теперешних гнёзд  то слышней, то тише

пружин этой жизни тягучий скрип.

«Телега жизни» как будто дышит,

но голос мой навсегда охрип.

 

Плутишка смысл  прошуршал и скрылся.

Годится лишь в подмастерья он.

Припудрил носик, росой умылся-

догнать не думай -  лишь вздох вдогон.

 

Что остаётся?  В тени былое.

Спрячешь  глаза , и прошлое смыто.

Мама, тревожно твоё мало́е:

мой  сюр-прогноз под крылом Магритта.

 

Мастер пытал дух узнаванья:

любимые лица прикрывал тканью,

таков его тайный опыт познанья-

высветить истину рук  касаньем.

 

Зрячие руки точнее глаза:

на ощупь чувствуешь злые стены.

В сердце живёт эта боль-проказа,

бродит в крови, раздувает вены.

 

Мама, бывает такая струнность:

вижу тебя как песню: седые пряди

перебираешь и  смотришь в  юность,

черты наших лиц вышиваешь гладью.

 

Не замечаешь ни пятнышек, ни морщинок,

глаз, потускневших в немой разлуке.

Мыслями ловишь родной суглинок –

не удержать – ослабели руки.

 

А я ведь знала тебя Купавой,

и свет в глазах – васильковый всполох.

Не шла - плыла по гудящим травам

в развал сиреней, в медовый воздух.

 

Теперь всегда твой букет наивный

искрами брызжет в печи былого…

Помнишь ли поле и путь наш длинный

в отчие дали от сердца к слову?

---

Российское

Ты запомни те "вешние воды",

и любовь,  и признанья глухие…

Над тобою сдвигаются своды

высоты непомерной, Россия.

 

Сколько мук, сколько лун и погостов,

не измерены вёрсты и речи.

Говорят: ты прибежище монстров…

Говорят: … Иоанна Предтечи.

 

Все пределы давно перекрыты -

зазмеилась былая тревога:

хоть врата Золотые открыты-

долги истины светлого Бога.

 

У причала дымятся эпохи   

одномерности или прозренья,

оживают скелеты и блохи -

пожелай нам любви и терпенья.

 

Всё своим  обернётся порядком:

ты пойдёшь, аки посуху, морем,

как и прежде, и сфинкс, и загадка,

лик суровый слезами умоешь.

 

Мудрецы ли лидийские дремлют,

иль прокруст своё ложе готовит?

Не хотят освящённые земли

те варяги оставить в покое.

 

Русской кровью, и русскою славой

век насытил зверья поголовье,

утишил борзописцев ораву,

но венки всё растут в изголовьях.

---

Вечерние арабески

На тёмный бархат вечера

спустились фонари:

гортензии изменчивой

крахмальные шары.

 

Скульптурные ваяния,

фарфоровый расклад,

нездешних форм сияние

в чуть розовый закат.

 

Колышется, волнуется

их девственный атлас,

и чудом залюбуешься

уже в который раз.

 

А кубари жемчужные     

кружат за рядом ряд,

куда-то в дали вьюжные

уносят нежный взгляд.

 

Вот облака небесного

означился подбой-

и сердцу, сердцу тесному

пора, пора домой.

 

И  сумерки в молчании

смыкают  створ кулис-

один цветок нечаянный   

на пальчиках завис.

 

И туфелька нетронута,

изящна и легка,

и  лепесток , чуть вогнутый,-

загадка знатока.

 

Сад растворился в плаванье   

клубящих сверху сфер,

приник к цветочной гавани

бродяга  агасфер.

 

И только вечность топкая

свой возвышает глас,

одна звезда далёкая

соединяет нас.

---

Твоё пространство

Я стал доступен утешенью;

за что на бога мне роптать,

когда хоть одному творенью

я мог свободу даровать!

( А. С. Пушкин)

 

Не устаёшь удивляться миру:

каждый день слушаешь чьё-то соло.

У всякого существа - своя лира,

у любого пространства - свой голос.

 

У всех  предел - градус желаний-

и взглядом, и словом торопись с лаской: 

ты здесь не пришелец, не гость случайный,

у счастья и воли - одна завязка.

 

Ведь ты для них - человек Божий,

который своим уже сыт по горло,

ты чувствуешь жизнь и душой, и кожей,

 но слово твоё в пустоте прогоркло.

Пылящие  дни, ароматы ночи

вошли в твою плоть в пелене сомнений-

не волхователь, но тьма пророчит

видеть своим, напряжённым,  зреньем.

 

Твори незримо, почувствуй голос,

какой обращаешь к глухим ли , спящим,

сначала тонкий и зыбкий колос,

потом опалённый, но настоящий.

 

Не для обмана слагались сказки-

по сердцу, образу и подобью,

там даль отцов -  это их закваска:

и жизни , и  смерти крутые пробы.

 

- Опять назиданья,- мне кто-то скажет,-

довольно нам в уши туфту давили.

Все эти сказки черны, как сажа,

или седы, как мочалка в мыле.

 

Но даже скептик - боец неважный,

когда проснётся былая прочность,

и тот  к роднику припадает с жаждой:

чем ближе смерть - тем она короче.

 

Смотри, как встают на заре упрямо

в засухе страшной цветы и злаки.

Капля воды, и живой, и пьяной, -

пища богов и любой собаки.

 

И ты выпрямляешь упругий стебель,

и ты создаёшь этот воздух прадо:

воюешь, строишь, спасаешь нежиль -

тебе самому это всё и надо.

 

Ты всё же пробил это чёртово днище,

почувствовал вкус, ещё тот, былинный,

и сад увидел на пепелище

земли, окраинной и старинной.

 

И снова утро пьянит и студит,

и снова пойдёшь, распрямляя спину…

И  пот смахнёшь: "На сегодня буде…",

воткнув лопату в сырую глину.

---

Вот с жизнью нянчиться пора...

И храм, как корабль огромный,

Несётся в пучине веков.

И парус духа бездомный

Все ветры изведать готов.

(О. Мандельштам)

 

Вот с жизнью нянчиться пора

настала облаком дождливым,

и утекают лета сливы

на почерневшие дрова.

 

Окинешь взглядом всё своё,

осевшее в карманах ночи,

а дни темнее и короче

сквозь быта мутное стекло.

 

Бальзамы прошлого мутят,

но ничего уже не значат -

удача вслед за неудачей

всё холоднее на пригляд.

 

Былой восторг, нелепый случай

уж не тревожат, не болят,

воспоминаний чуткий ряд

пробьётся мелочью живучей.

 

И вслед взметнётся хоровод

клубами  прежних наслоений,

как будто просияет гений,

всё знавший вдаль и наперёд.

 

Отбросишь чей-то цепкий взгляд,

что прожигал тебя упрямо,

и улыбнёшься как-то странно,

примерив прежний верхогляд,

 

который уж давно не в паре

с заботами всегдашних дел-

таков наш нынешний удел:

парить и париться в угаре.

 

Смятенье дней и  ожиданье

случайной встречи роковой

с собой ли прежним иль с судьбой

на зыбкой площади восстанья.

 

И добровольно, и легко

отдашь  стихии  жизни странность:

и страсть, и боль, и окаянность -

ветров далёких рококо.

---

Экслибрис

Кто знает - не говорит.

Кто говорит - не знает.

(Лао Цзы. В переводе О. Борушко)

 

Есть и место, и транзит,

а полётного мгновенья

нет. Простое говоренье

тяжелеет как гранит.

 

Умолчание - знаменье:

созревает в сердце тишь.

Если молча говоришь,

приближается успенье.

 

Перемена мест в стихе,

как и в жизни, значит мало,

потому как не пристало

жить в мороке и грехе.

 

Нет ни тела, ни души

за оградой псевдознанья.

Свирепеет состязанье:

в пересчёте - голыши.

 

Ускользают камни-рыбки,

звонко шлёпают (о)дно:

одномерное кино

от улыбки до улыбки.

 

Вот и некого будить:

всё бесцветье и короста.

День прожить не так-то просто,

сочетая быть и прыть.

 

Но верёвки жизни вить

по привычке всё же надо:

сухостой тащить из сада,

волочить из сердца сныть.

 

Быть и бедным, и богатым,

кушать кашу с топором

и приплясывать притом,

подсчитав души растраты.

 

И забыться, и уснуть,

ничего уже не слыша.

Рядом кот в сопелку дышит-

друг единый. Не забудь

 

накормить его под утро,

дверь открыть, чтоб погулял,

отбывая в свой астрал-

от куста до Брахмапутры.

 

За хозяином приглянет,

лунным оком поведёт:

ах, какой пошёл народ!

Век живёт, а как в тумане.

 

-Что с хозяином?- Да спит…

Меркнет лунная дорожка.

На сегодня - лишь окрошка.

Говорил вчера: транзит…

---

Ты, пожалуй, за мной не смотри...

Ты, пожалуй, за мной не смотри:

я покамест не вляпалась в лужу.

Вижу свет и внутри , и снаружи,

ощущаю земли пузыри.

 

Муравей вон по стеблю ползёт.

Ну какая ему здесь забота?

Так  упорен. Редчайшая квота.

Видно, движет им внутренний код.

 

Возле ванны в саду  воробей.

Умер сам иль кошачьей удою

схвачен? Летел за  водою…

Не успел - смерть летает быстрей.

 

Ты мне флокс преподнёс как бокал.

Из тончайших нюансов природы

соткан цвет. Лепестковые своды

очертили певучий овал.

 

Я смотрела, как в синем стекле

тосковал он,  головку склоняя,

в одиночестве звёзды роняя,

словно слёзы, на грубом столе.

 

Август, август… Редчайший удел-

завершить не цветенье - паденье…

Перезревших плодов изумленье:

сверху вниз - на исконный предел.

 

Вот и яблоня – купол ветвей.

Дай свободу - взнесётся до неба.

Испытанья, моленья и треба

подытожат кипенье ветвей.

 

Так и жизнь подвигает нас снова

поклониться знакомой земле,

что-то в прахе сыскать и в золе,

подчиняясь небесному зову.

---

Истоки и поиски (по гравюре А. Дюрера "Меланхолия ")

" А время гонит лошадей…"

( А. С. Пушкин)

 

ВОСХОЖДЕНИЕ

Нет, не достигнуть мирозданья…

Сидишь и руки опустил:

беспомощны и крылья, жалок пыл-

все муки - в пекло созиданья.

 

Самоотдача - ремесло.

Всё выверил, и проба без ошибки.

Но додекаэдр? Музыкант без скрипки?

И лодка есть - потеряно весло.

 

Поднять такую глыбу? Мерить небо?

И лестница - игрушка под рукой.

О, человече! Дай себе покой

и не пытай Божественное требо.

 

А неба даль сияющее близка…

И море, и волна безудержны в движенье…

Но, боже мой! Как тяжко восхожденье-

та сила , что растопчет седока.

 

ТВОРЧЕСКИЙ ДАР

Ты на себя смотри: сияньем блещет шар.

То творчества неисцелимый дар.

Он идеален, но язвимый  страстью:

здесь, на земле, и хаос, и напасти.

Божественной Гармонии подвластны

и горний мир, и призрачный эфир.

Она во всём: и в радуге - цветке,

и в малой капле млека на соске

Вселенной. Но не терпит повторений…

Не избежать тебе ни скорби, ни сомнений.

 

Бороться с истиной, что выше человека?

В тебе борьба заложена от века.

И много преуспел ты в жаждущих трудах,

но здесь, в бесплодности, ты превратишься в прах.

Ты здравого не понимаешь смысла,

а времени весы отсчитывают числа.

На чаше на одной - сомнения и боль.

Что на другой? Познаний горьких соль.

А истина плывёт… она неуловима

и не даётся в руки пилигрима.

Ключи от мирозданья под рукой.

Но ты попробуй суть её открой -

Гармонии Божественного знанья-

не в силах выдержать ты это состязанье.

 

Так хочется коснуться, даже части…

Ты человек другой, инакой, масти.

Откинь же повторенье - суть ученья,

тогда увидишь истины знаменье.

 

ПРЕДЧУВСТВИЯ ИТОЖА

Да вот же и она - зловещая комета.

Хоть знаки подаёт, но нет у ней ответа.

Магический квадрат и оберег -

венок на лбу и вовсе не лавровый…

Из хрупких лютиков… Готовый

истлеть. Ты обратишься в бег,

не получив награды и завета.

 

Попытки всё ж… И одиночество, и сплин…

Геометр и борец. Слуга и господин.

Постичь Гармонию? Божественное кредо?

Ты снова попадаешь пальцем в небо.

Там только Бог - Творец и Властелин.

 

Ты тот Икар: взлетел и испарился

в божественном огне на вечной мерзлоте.

Но нет предела царственной мечте:

ведь ты же истины почти…  почти добился!

Платон. Он всё предвосхитил, изрёк.

Послушать бы его - он корифей науки…

Напрасно ты заламываешь руки

в мольбе напрасной - истины потрогать уголёк.

 

СТРАСТЬ ПОЗНАНЬЯ

О, велика ты, страсть познанья, лепа!

Её плоды хоть близко - не достать.

И Человек, и близорукий тать

грызут сухарь её надежды слепо.

 

Напрасно всё: томление и мука.

На картуше Гармония гласит:

достичь её не может индивид.

Есть грань познания, и в этом вся наука.

 

Но человек? В нём та же божья суть:

строитель и мудрец. И борона, и плуг.

Горит огнём на капище наук.

И всё-таки об Истине забудь.

 

Крутя свой неподъёмный мыслей ад,

ты, человек, устал и изнемог.

Ведь в жизни и твоей есть вещий потолок:

хоть прыгай сотни раз - всё тот же результат.

 

А БУДУЩЕЕ СМУТНО, НЕ ТЕМНО

Вот ангелочек - сын мудрит и что-то пишет.

Ему наука видится в трудах,

но Меланхолии над ним клубится прах-

он тоже детским ухом что-то слышит.

 

Каракулей он чертит облака,

нелепые и , может быть, смешные.

Он истины отца уж слышит позывные,

и тяжелеет детская рука.

 

Пока расслаблен сердцем и умом,

азы он познаёт какой-то книги,

где мирозданье - некая квадрига,

а додекаэдр - только лишь фантом…

 

Хоть в хаосе устал ты, человек,

есть на земле гармония и свыше-

идеей Божества твоё творенье дышит,

познанием волнуя каждый век.

Примечания.

1.Многогранник Дюрера, или монолит, изображённый художником в центре картины, возле лестницы, - предмет незаконченных  академических дебатов геометров.

Продолжающиеся до сих пор споры и дискуссии по этому поводу так и не дали точного ответа на вопрос - что это?

2." Меланхолия" Дюрера является апофеозом линейной перспективы. На гравюре решена сложная геометрическая задача - построение перспективы додекаэдра. Точка схода находится как раз на картуше со словом" Меланхолия", как бы фиксируя идеальную суть замысла.

---

Песенка о двух индивидах

Ведь надо бы лишь просто жить:

любить и плакать без искусства.

И не околицей кружить-

плыть прямо на стремнину чувства.

Ведь надо бы лишь просто жить.

 

А время ушки навострит:

необъяснимая задача,

когда какой- то индивид

рассыплет смех  в колени плача.

Когда какой-то индивид…

 

Вот и закончилась страда…

Посыпьте голову соломой.

Ведь и молчанье не беда:

дорогу сокращает к дому.

Ведь и молчанье -  не беда.

 

Созреют яблоки в саду,

и под забор уйдёт малина,

и в зацветающем пруду

откроется сырая глина.

Пусть зреют яблоки в саду.

 

И ты рванёшься босиком

всё в ту же рань по росам дымным

и захлебнёшься ветерком,

восторгом детским и невинным.

И захлебнёшься ветерком.

 

А сад твой вслед тебе бежит,

лопочет что-то без разбора-

ведь он такой же  индивид-

твоя надежда и опора.

И жизнь нас поровну солит.

---

Шиворот-навыворот

Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,

Жизни мышья беготня…

Что тревожишь ты меня?

( А. С.  Пушкин)

 

 

Тихо – тихо ходит сонь

шелестит  по дому…

Не тревожь её , не тронь

ветхую солому.

 

Вот и ты бредёшь с утра

облачный и хмурый,

Всё косишься на петра,

на свою натуру.

 

Столько всякой ерунды

взято на заметку:

если бы да не кабы,

птицей петь на ветке.

 

Ешь себя же поедом,

в луже ищешь брода,

в голове сплошной содом-

дрянь , а не погода.

 

Переполнен ящик – жуть,

куролесят мемы.

Ладно, справишь как- нибудь

все свои проблемы.

 

Этой жизни мелочьё

разгребёшь руками,

и останется ничьё

топать сапогами.

 

Это ворон ворошит

все твои пожитки.

У него суровый вид -

обдерёт до нитки.

 

Ах ты, пылкая душа,

выберись хоть в поле

и попрыгай не спеша

стригунком на воле.

 

Золотой покой дрожит

каплей на реснице.

Он везде: в поспевшей ржи

да в любимых лицах.

 

Раздражитель увильнёт-

взглянешь без урона.

Усилительный  завод -                     

пешая ворона.

 

Вот уж камешек с души

долу покатился.

Да не плачь ты, не спеши:

дождик объявился.

---

Лепестки-занозы

Вот  красота - тот кубок невесомый, 

природой огранённый в тишине.

Себя являя миру и весне,

Она ребёнком щурится спросонок.

 

Плод беззаботности, и лёгкости, и плача -

на время ослепить и угасать.

Здесь подлинности вечная печать:

ускорить жизнь, чтоб чувствовать иначе.

 

Ты видишь то нездешнее, и вновь

любуешься божественным отливом,

тем слепком Грации  в  момент её счастливый.

Так роза эта, пурпуром сияя,

тебя  в очарованье погружает:

с  ней чувствовать  и муку, и любовь.

---

Мятежный день

Люблю, когда стихия ропщет,

небес пучину рвёт зигзаг

огня в порыве мутной ночи,

вселенский озаряя мрак.

 

Трепещет загнанный кустарник,

и облачный  густеет сель,

и лес, суровый зверь-молчальник,

шумит за тридевять земель.

 

 Вот наконец мерцают струи,

бегут по гладкому стеклу,

а вихрь, играя и балуя,

ерошит мятую листву.

 

Сквозь ярости порывы злые

прорвётся человечий звук,

и вновь умолкнут позывные

в разбойном посвисте разлук.

 

Сожмётся сердце на мгновенье,

трещат поводья бытия,

и новое рождает зренье

в раскачке бешеной земля.

---

Июльский романс.

Уволь меня от всех щедрот и подаяний,

я с сердцем не в ладах, пусть властвует печаль.

Довольно мне своих полубредовых знаний,

но отчего же всех так нестерпимо жаль?

 

Теперь, мой херувим, пора моя настала,

и месяц очертил задумчивую даль.

Наведены мосты - обрушены начала,

но всё ещё скрипит небесная скрижаль.

 

И малый уголёк ещё мерцает в сердце,

лишь взглянешь невзначай в знакомый лохотрон.

И  некто  обернёт лицо единоверца,

но отшатнёшься ты: ведь это уж не он.

 

Ну, а зачем тогда так пламенеют  розы,

так пенится  венцом роскошный вирджинал?

Забытое вино - из лепестков занозы -

уносятся туда, где ничего не жаль.

 

Пускай! Тебя уж нет, но сад твой остаётся,

ему не суждено увянуть и пропасть-

ещё в нём теплит жизнь, и ветреное солнце

накапает бальзам, чтоб надышаться всласть.

 

Как хочется душе забыться одиноко

тем чистым детским сном, и зыбким, и родным…

Как у Лермантова … Пусть дуб шумит высоко,

пусть ангел над главой - и зябок, и раним.

---

Жажда

Стояли зноя дни ,

и неподвижно

висели ветви

узколистных ив.

 

Мелькнула точка

в воздухе нагретом,

оплавленном

до блеска белизны.

 

Соловей

спускался осторожно

к озерцу

по веточке вишнёвой,

склонённой

над застывшей глубиной.

 

Кристалл воды,

как мушку, подхватив,

к тому же мостику спасенья

возвращался.

 

Безукоризненно

творил священнодейство,

за каплей капля

жажду утоляя.

 

Порхающий

небрежно и легко,

вернулся

на расцвеченную ель,

сиявшую

на палеве лучистом

всем ожерельем

шишек-сердоликов,

малиновых

и ошалело красных.

 

Усевшись поудобнее

на ветке,

всю радость

и восторг существованья

в ликующем

стаккато возвестил.

 

На солнце

горели шишки

тем резцом алмазным

неопалимой вечной купины.

 

Ошеломлённым всплеском

той натуры,

открывшейся навстречу

бытию.

 

Ты прикоснись

к той соловьиной лепте

во имя вещей силы

продолженья

и  жажду утоляй

в толике малой

вечного желанья,

не утопая

в рвении напрасном.

---

Соловьиная весна

                Здесь цедишь время по каплям,

                и каждая  - как алмаз.

                Достойная лепта Тракля,

                его золотой  запас.

 

День и ночь… Как разнятся картины,

как цветёт с деревьями душа.

Вишни  бело-розовой  руины

осыпают землю не спеша.

 

Мироточье соловьиной трели.

Всё взахлёб, на взлёте, через край.

В этой капле, в этом малом теле

радость поднебесных птичьих стай.

 

В крохотном сердечке всё огромно:

перенасыщенье  красотой,

жизни ртуть, желаний смутных волны

и покой, желанный твой покой.

 

Чувств родство и  дразнит, и тревожит,

это благо свыше нам дано.

Как бесценен дар твой, светлый Боже, -

чувственность - кипучее вино.

 

 

Замутили душу, закружили

снов осколки, тяжких и немых,

закоулки дряни, мелочь пыли,

тот костяк убогих и больных.

 

Разве мало в жизни зла и трений-

сквозь коросту ночи смутен день:

тяжкий пот тревоги и сомнений,

лабиринт Совы, утраты тень.

 

Как легко разрушить созиданье,

ты  за каплей капля строишь  день,

труд души и рук твоих старанье

на алтарь положены теперь.

 

Мрачное твоё средневековье

и венок из лютиков на лбу-

оберег от порчи и злословья

и проклятье адскому труду.

 

День за днём… ни взлётов, ни падений.

недород духовный нам в вину.

Дюрера познания ступени

давят нас… и всех по одному.

---

Другу

 

                          Вот сидим мы, дурачки,-

                          Нежить, немощь вод.

                          Зеленеют колпачки

                          задом наперёд.

                            (А. Блок. Из цикла «Пузыри земли»)

 

Нас кружит прошлое, а будущего нет.

Воспоминаний пёстрые картинки

распались на глухие половинки,

как пастырей уклончивый ответ.

 

Определённость трезвости убогой

уже творит себе другую суть,

все эти образы, стесняющие грудь,

живут там сами по себе, согласно с Богом.

 

Переходя в разряд видений, снов,

они всплывают и уходят снова,

чтоб оживить пародией обнову

плетущего карманный суеслов.

 

Блеснёт и истина порою между строк,

Но призраком подвижным, легковесным:

в юдоли нашей ей нелепо, тесно –

давным-давно уж выучен урок.

 

И выучен, и вымучен изрядно,

как состоянье шаткости больной,

где мы, болванчики с жужжащей головой,

стремились вверх поштучно и порядно.

 

Предметность уступает обобщеньям,

где явное  неможно изменить –

мы так беззвучно научились жить,

что нас не оглушить  любым знаменьем.

 

Разумное уходит на распыл

громоздко, безутешно, неуклюже.

Оглянемся - от жизни только стужа,

кромешный мрак бесформенных светил.

 

Нам остаются только пузыри-

коварные свидетели подмены-

им не раздвинуть каменные стены,

в них только вздох снаружи и внутри.

 

Они порой взлетают высоко,

но разбиваются свободно и легко.

Заметишь только пену на колене.

Её смахнёшь подобием щелчка

и этот мир оставишь на пока

в прекраснодушной радужной подмене.

---

За чертой

Здесь мало что изменилось с тех пор,

с тех пор, как мы хоронили маму –

всё тот же спелёнатый лесом простор

за этой границей, чертой упрямой.

И каждый раз, утишая боль,

ты должен столкнуться с известным кодом,

озвучить свой родовой пароль,

чтоб, как невольник, брести по водам…

Здесь наша жизнь отступает в тень,

до ветхих рёбер видна натура,

метёшь  из души всякую дребедень,

а пуля-дура совсем не дура.

 

Мы шли, и небо колыхалось в глазах,

мы шли обратно, глотая небо,

его широкий тяжёлый взмах

сопровождал нас и гнал по следу.

А сын снимал облаков провал,

почему-то небо - не наши лица,

мне так и запомнился тот финал,

куда улетают  безвестной птицей.

Сначала  кружат, стреножа боль,

но подлетать ближе уже не смеют.

О, этот жалкий родной контроль:

только издалека теплом веять.

 

Здесь чем-то нездешним томила даль,

и облако стыло в закате вислом.

Я видела всех, облако-дирижабль,

начинённое смутным,  горячим смыслом.

Казалось, взорвётся  синяя  смаль

чьим-то приказом, невольным жестом,

обрушится зыбкий небес хрусталь

Над этим не столь отдалённым местом.

 

Мы стоим внизу горсткой травы,

готовы к любому концу?  зачину?

Мы смотрим вверх, не подняв головы,

но облако-знак проплывает мимо…

---

Воля дождя

Дождь опрокинулся на крышу,

на грязный снег, в сплошной разор.

Он где-то рядом гулко дышит,

врастяжку стелет и в упор.

 

Земной по силе быстротечной,

солёный волей божества,

то ли живой, то ль бестелесный,

лишённый всякого родства.

 

Порой молчание дороже

всех заклинаний и  вестей,

в молитве пребываем , Боже :

спаси потерянных детей.

 

Незрелых или переспевших

на хрупких ветках  бытия,

витийствующих в тьме кромешной

и жизнью жертвующих зря.

 

У каждого своя свобода,

своя заклятая судьба,

в которой не отыщешь брода,

когда сплошная молотьба.

 

И дождь, нагрянувший внезапно,

омоет души и тела

живых и павших безвозвратно,

вершивших слёзные дела.

 

Ведь только бег остановившим

увидится иная суть –

всем бывшим здесь, давно остывшим,

руками раздвигавшим муть.

---

Патриотическое (Где родился там не пригодился)

Родился в Калифорнии сэр Хрюклик,

а вырос на задворках россиян,

глаза имел он красные, как клюква,

но это не считалось за изъян.

 

Сначала в тесной клетке было худо-

показывал гостям он пышный зад,

с неволею смирился , как с простудой:

он понимал, что нет пути назад.

 

Нашёл подружек – «бабочек» пятнистых -,

породы не из высшей, но сойдёт,

и с сердцем добродушным  и лучистым,

детей соорудил он хоровод.

 

Привык к хозяину, угрюмому, как камень,

тот часто во дворе возил навоз,

суровый нрав его стал Хрюклику понятен:

до правды русской вскоре он дорос.

 

С котом из чёрных подружился сразу

и вольную по саду получил,

в кустах он норы прокопал, заметил лазы,

и луч свободы сэру засветил.

 

Природное проснулось в нём начало,

взыграла самостийная душа,

но здесь, в России, прикипел к причалу,

довольный, мог отхлопать антраша.

 

Иной раз, растянувшись на соломе,

смежив глаза, он думал не спеша,

и рисовалось в полусонной дрёме,

что жизнь в России даже хороша.

---

Сад-звонарь

Наш дом стал поленовским садом:

сирень подступает к крыльцу,

он вызов бросает оградам,

он льнёт по старинке к лицу.

 

Он дик, он не́…  управля́ем

живёт только волей своей,

он красками дерзко завален-

звонарь среди полых людей.

 

Они в нём лишь только фигуры

на плотной игральной доске,

мелькают в его партитуре-

пришельцы из мира Пике.

 

То луч в нём прольётся, то сумрак…

То флейта, то будто гобой…

Смешной лицедей, сумасбродник,

затейник с седой бородой.

 

В нём Гоголя облик без пятен,

его восклицательный жест,

порой не одет, неопрятен

искусственной правде протест.

 

Слежу за его настроеньем,

за всплесками тьмы и огня.

Блеснёт только с ним вдохновенье-

он учит и мучит меня.

---

Недостроенный дом

И стоит он в бессознанье …

Посерели окна, стены.

Вековое ожиданье

стало символом измены.

 

Кто- то строил и забросил.

То ль с мечтою не поладил,

то ль посеял жизни просо

возле тёплой южной глади.

 

А, возможно, не измена

здесь крылами поплескала -

завершилась чья-то смена –

промежуток жизни малый.

 

Здесь какой-то  странник бедный,

обретя уединенье,

вдруг почувствовал целебный

ветер магии забвенья.

 

И ни радости, ни боли –

жизни будто не бывало,

лишь лесные антресоли

вверх взбираются устало.

 

Как же хочется стремленьем

оживить пространство воли,

вдунуть ноту вдохновенья

в эти дебри, в это поле…

 

Чтоб метелью не слепило

окна горе - постояльцу,

чтоб заботливые ивы

над челом скрестили пальцы.

 

Хлынут ветра злые волны,

дом сойдёт с былой орбиты,

сложит кости, сложит брёвна,

став напутствием Магритта.

 

Горстку мусора затянет

лес, нагрянувший оравой,

дом не встанет, не воспрянет -

дома будто не бывало.

 

Недостроенные планы,

несозревшие надежды –

всё в мирском потонет хламе,

всё земли прикроют вежды.

 

Проезжаешь мимо тише:

море леса, вал за валом…

И невольное услышишь:

как-то  здесь темнее стало.

---

Весенняя метель

Отдаться на волю весенней метели,

пускай несёт тебя, как осенний лист,

Нежданно вылупившийся из ледовой купели,

невзрачно тёмен, на удивленье чист.

 

Столкнулся с бурей, смешной и хлипкий,

возьми его в руки, разгладь, согрей.

Залётный малый, недотёпа липкий,

кручёный-верченый воробей.

 

Случайно попавший на моё распутье,

засоривший память . Рассудок - прочь.

Встаёшь , ощущаешь  своё безлюдье:

бледное небо уходит в ночь.

 

Зачем этот лист?  Какое мне дело?

Нежданный спутник, свидетель снов.

Из каких краёв намело, навеяло?

Мелкий случай. Невелик  улов.

 

«Смешная потеря». Чего же ради

ты лепишь связи: кого беречь?

Остаётся нырять бесстрастным  взглядом

в круженье вьюги, в свою же речь.

 

И снова скользнёшь головой в одеяло –

всю эту наволочь гонишь прочь.

Расстрельный лист да снежок подталый…

Ты что-то можешь. А здесь невмочь.

 

Видно, зима забежала украдкой,

прибирает остатки, кружит венцом.

Птицы мечутся в истовом беспорядке -

так всегда бывает перед концом.

---

Грачи прилетели

Ходят грачишки. Носы в извёстке,

в чёрных по щиколотку штанах,

словно дурашливые пацаны-подростки,

бродят по лужам не при делах.

 

Деревья, машины…  Попали в люди,

смешиваются с пёстрой снующей толпой.

Кто-то Саврасова вспомнит: «Будят…

А ведь пейзаж-то совсем другой».

 

Только и там  остра, непонятна

эта щемящая русская боль:

влажной земли круговые пятна,

рваного неба густой настой.         

 

Прутики ищут, сидят на ветках,

шумно справляют земной обряд.

Дальнее поле, кустарник редкий,

крыши и церкви у божьих врат.

 

Ты назовёшь  это мудрой былью:

Кружат, как люди, добывают корм.

С этой бы «мудростью»  и в «изобилье»,

да не пускает суровый дёрн.

 

Равновелики картины эти:

явь и искусство слились в одно.

Может быть, это родство и светит,

не позволяет  уйти на дно.

---

За пеленой времени

Ты пленница галантности барочной,

в другой попала век плюмажей и манжет.

О, этот блеск роскошества непрочный

и кружев ослепительный балет.

 

Но этот шарм с тобою рядом – странный:

не внешним ты, но внутренним полна

духотворением, отважным и печальным ,

бездонных глаз трепещет глубина .

 

За кружевною тенью и поныне

не госпожа, но  грустная рабыня,

чужих причуд назойливый коллаж.

 

Галантный век расчётлив и беспечен –

ты жертвенна, хрупка и бесконечна.

Забвеньем рушишь плоский антураж.

---

Зачем

                                                            В.Высоцкому

 

Зачем же ложь – ведь истина дороже?

Зачем же смех, когда звенит печаль?

Зачем натужить пониманьем рожу,

когда не видишь на три метра вдаль?

Зачем берёшь, не мысля об отдаче?

Зачем кружишь, коль надо напрямик?

Зачем о жизни думаешь иначе,

чем твой нерассекреченный  двойник?

Зачем мелькаешь в тесной куче хлама

разменною монетой деловой?

Зачем боишься дико и упрямо

суровой роли – быть самим собой?

Зачем клянёшься в вере неустанно,

а в сердце и пустынно и темно?

Зачем укрытье  ищешь в недрах Храма,

когда все чувства выпиты давно?

Зачем перед ничтожеством и ложью

келейный прорезаешь голосок?

Зачем других толкаешь в бездорожье,

чтоб отстоять насиженный шесток?

Зачем идёшь на поводке привычки,

уздечку сытой жизни теребя?

Зачем слова бросаешь, словно спички,

чтоб опалить святое, не любя?

Зачем царём Горохом наотличку

Въезжаешь в эпигонию пустот?

Зачем, иронией прикрывшись по привычке,

скрываешь свой духовный недород?

Зачем живёшь мелко и воровато,

когда простор и грозен, и велик?

зачем не видишь час своей расплаты-

самим собой построенный тупик?

---

Слухи

Уходит  время,  слухи  расплескав,

досужие, нелепые, больные.

У каждого свой почерк, свой устав,

причина, цель и даже позывные.

 

Но это только слухи, ветерок,

едва ли достигающий вершины,

поверхностный досадный  экивок,

сгибающий податливые спины.

 

Те слухи - неизменная печать,

клеймо на лбу без видимой причины,

отсылка к прошлому… Тебе ль того не знать?

Всё всколыхнут: со дна до сердцевины.

 

Кто жить способен только в унисон,

тому по нраву слухов перезвон.

---

Портрет

« Сегодня ночью я проснулась и не спала от одной  назойливой мысли: « Вы не должны и не имеете права продать мой портрет. Я позировала Вам для Вас, для чистого искусства, а не для того, чтобы Вы получили за мою грусть в глазах, за мою душу и страдания деньги» *

 

Нелегко осязать с любовью

этот воздух чужих широт.

Мастер лоска тебе в присловье

символичный буклет кладёт.

 

Тех времён игровая фаза-

дамы, фрейлины, пастушки,

карнавальная смесь экстаза,

бутафорских садов стежки.

 

Занят век – таковы манеры-

феерией любовных сцен,

музицируют кавалеры,

гладят шёлк дорогих колен.

 

Эта чувственность неживая –

ширма, девственный водоём,

в бессознание погружают

детским лепетом, лёгким сном.

 

Ты как будто одна на сцене,

беззащитна и холодна,

вниз ведут под тобой ступени,

с чем-то тайным обручена.

 

Ты чужая, для всех чужая…

Немота и хладь  пьедестал,

только правда в глазах нагая

тёмным чадом чарует зал.

 

Руки- крылья сложились болью,

ты не знаешь, куда их деть,

ограждая тебя невольно,

опускаются – не взлететь.

 

Это платье – муар ампирный-

шармом роскоши тяжелит.

Блеск сирени, в цвету обильной,

отшлифованный , как гранит.

 

Губы сжаты невольной мукой,

 чудно женственна и бледна,

беззащитна в своей разлуке.

Не невеста и не жена.                         

 

К красоте своей безучастна,

хрупок плеч болевой излом.

Кружевное трепещет счастье,

 улетает  за окоём.

 

Он играл с тобой осторожно,

словно в дальний путь провожал.

Нежной кистью по бледной коже

очертил дорогой овал.

 

Синеватые бродят тени,

чуть касаясь лица и плеч,

эту душу в хрустальном тлене

никому не дано сберечь.

 

Вечереет. Пуста округа.

Томной зеленью дышит куст.

Тучи лепятся друг за другом.

Ветки сломанной слышен хруст.

 

И слова, и мольбы напрасны:

не помиловал, продаёт

этот слепок души несчастной,

одиночества горький взлёт.

 

* Из письма  Е. М. Мартыновой художнику К. Сомову, автору картины «Портрет дамы в голубом платье».

---

Неуловимый

Я вновь склоняюсь к милости твоей.

Ах, Александр, - царей так величали.

Наш век -  железный (удила из стали),

загнавший стольких верных лошадей.

 

Характер твой – клубок противоречий,

ты и гетеру можешь приручить,

но  склонен разрастаться , словно сныть,

увлечь набором ласк и красноречий.

 

В тебя  зайти - себя лишь потерять,

отречься от любимых снов и в скуке

твои лишь истины беречь и повторять.

 

Ты и спаситель мой, и близорукий тать.

Бессмысленно блуждать в твоей науке.

В тебе, как в алфавите, дремлет Ять.

---

Одолень

В полусознанье  бредила, плыла,

истошным криком горе заметала,

искала прошлое - счастливое начало

в осколках драгоценного тепла.

 

Пока за гробом под руки вели,

невидяще глаза её смотрели

на призрачный лесок в осенней спели,

на ближний путь и облако вдали.

 

Уставшая  от боли и забот,

цепляясь за  родную пуповину,

свой взор незрячий обращала к сыну

в надежде на чудесное: вот- вот…

 

Прощание затмило горизонт,

и небо опрокинулось, а ниже

ещё дымилась огненная ниша,

роняли травы рос холодный пот.

 

И контур  алебастровой руки

ещё хранил инерцию движенья,

как антики скульптурные творенья

в осколках, в  дребезгах всё цельностью крепки.

 

 

Наутро, поднимаясь тяжело,

в молчании кормила скот и птицу

с единой мыслью – только б не свалиться,

хоть непонятно было:  для чего?

 

И где, скажи, блуждал её покой?

Железная одна необходимость

являлась, как непрошеная милость,

всегда одна и вечно под рукой.

 

Необходимость выстоять, идти

и кровью метить будние одежды,

и заходиться в боли, и , как прежде,

исходные нащупывать пути.

 

Там одолень-трава с тобой - живой:

купальницы листочек затрепещет.

Как в детстве, колыбельный голос вещий

твоих полей под слёзной пеленой.

 

Блеснёт на солнце медный зверобой

и, как ребёнок, за полу потянет

на свет и в жизнь забывчивую няню,

к руке прижавшись рыжей головой.

 

 

А ты, из жизни извлекавший смертный дым,

ты не скорбишь , не ропщешь, не тоскуешь –

один среди своих давно кочуешь:

равно отвергнут и равно любим.

 

Ты средь веселья общего иль муки

не отзовёшься сердцем ничему,

и нет предела знанью твоему,

лишь  темноту ощупывают  руки.

---

Тебе

А ты порой то близок, то далёк.

Тону в пучине нашего  ненастья,

толику жду случайного участья

котёнком ласковым, свернувшимся у ног.

 

Уйду, закрывши за собою дверь,

Но мне не хватит сил для расстоянья.

Без твоего легчайшего касанья

мне худо, пусто… Веришь? Ты не верь.

 

Я знаю: для меня готов на всё,

но горделив,  не любишь повторений.

Близнец по духу, пастырь настроений,

слепой фортуны флюгер, колесо.

 

Я  то люблю тебя, то ненавижу…

Ты ветер, что порою сносит крышу.

---

Парад страстей

                                          Посвящается Ш. Бодлеру

Как яростно в безликом чреве зло:

Не карточные призраки – живые.

Ты видишь эти пляски огневые

в том месте, где разумное росло.

 

Где созревало истины зерно,

где наливался плод упругой силой.

Сегодня всё волной гремучей смыло

и бешеной слюною истекло.

 

Следы поныне источают смрад,

и веют холодом разбитые громады.

Пусть кто-то вопрошает: было ль надо?

Когда страстей обрушился парад.

 

Бессильны красота и воздух Прадо,

пока безумья движется армада.

---

В чистом полюшке метель.

Не вольна я, не вольна я

сделать резкий поворот,

и  душа моя шальная

по инерции живёт.

 

Не вольна я, не больна я,

только с сердцем не в ладах,

снег, следочки  присыпая,

застывает на губах.

 

Молода я, молода я,

потерялась на бегу,

не мертва и не живая

на сиреневом снегу.

 

Не вольна я, не вольна я,

не живу и не дышу,

сирой жизнью прижитая,

за околицу спешу.

 

В те края, для всех пустые,

лишь синички голосок,

для меня вы все живые:

поле, ветер да лесок.

 

Лягу в поле на постели,

белоснежна и свежа,

напоёт мне песню Леля

неостывшая душа.

 

Только где ж ты затерялся,

ненаглядный, дорогой?

Стройным тополем казался,

да супруг совсем не мой.

 

Поперёк и вдоль исхожен

путь. Знакомые места.

Только дай, Пресветлый Боже,

прислониться у Креста.

 

Чтоб в домашнем неуюте

не застыть, не замереть,

чтобы вольностью лоскутной

подышать и умереть.

 

Не вольна я, не вольна я

изменить свою судьбу,

дикой ветвью привитая,

по проталинам иду.

 

Притерпелась к лихолетью

самозванная строка,

видно, вечно быть в ответе

за слепца и дурака.

 

Но однажды оборвётся

этот вечный непродел,

сердце чуткое забьётся

под лавиной едких стрел.

 

Всё твоё пошло на убыль,

догорает не спеша…

Остаётся  только уголь-

обнажённая душа.

---

В купели снегов

Медный закат расплескался над теменью

синих лесов  да безлюдных земель.

Дрогнет  пружина  безмерного времени,

тихо качнётся снегов колыбель.

 

И поплывут, заструятся волнистые

хрупкой слюдою  непрошеных  слёз.

Чья-то душа отлетает пречистая

шорохом ветра в куртинах берёз.

 

Только услышь эту песню далёкую

в вечном сиротстве туманных стволов,

где без  войны мы, поврозь одинокие,

ищем под небом защиту и кров.

 

К сердцу прижмёшь эти ветви плакучие,

все откровенья отдашь тишине.

Птицей блуждающей, камнем беззвучия

слово замрёт на высокой струне.

 

Эхом откликнутся дали певучие,

отзвуком  чистым хрустальной струи,

снежной  волною, бурливой и жгучею,

жаром обдаст, загуляет в крови.

 

Выйдешь  из этой купели рассеянный,

весь по крупицам отринутый в прах.

Только узришь : то взошло, что посеяно,

только почувствуешь соль на губах.

 

Словно другого ты рода и племени,

вдруг ощутишь благодатный Покров.

Мал и велик от рожденья до семени,

 прах отрясая с незримых оков.

---

Геометрия утра

На востоке заря  - марена,

синий полог завис под ней,

расслоение света , тлена

всё суровее, всё больней.

 

И ярка, как пожар, граница,

протянулась сплошной косой,

как  в полёте кренится птица

под углом к пелене ночной.

 

Всё спокойно. Какого ляда

бьёт по нервам сомнений муть?

Под чужим запредельным  взглядом

не поморщиться, не заснуть.

 

А внизу белизна до рези,

за забором ещё забор,

снежноглавое царство креза

заволакивает простор.

 

Разойдутся ночные тени,

прострочит пулемёт сорок,

зачинается воскресенье,

четвериками метит срок.

 

И отчётливо, и реально,

напрямую взглянув в лицо,

Перекрестье  судеб как рана,

чуть присыпанная пыльцой..

 

Пришлый снег отлетит к верхушкам,

в разделительный  створ судьбы,

оставляя дорогу в стружке

да  собачьи  в снегу следы.

---

Мозговой туман

Куренье папа́ и   сиденье кота -

скажите: Ну чем не картина?

Вокруг никого, лишь одна пустота,

бессмысленной жизни рутина.

 

На фоне окна изнывающий кот-

скульптура из призраков жизни.

Философ. Булгаковский кот Бегемот.

Ждёт пищи. Глядит с укоризной.

 

Кот вовсе не промах – потомок, гяур,

солиден, упрям, хоть и в меру.

Он всуе не скажет сакральное: « Мур-р-р».

Привык создавать атмосферу.

 

Папа́, облачённый в сирийский халат,

у печки сидит неотрывно,

как старый сатир. Обездвижен и рад.

Глядит запредельно, призывно.

 

Почтенный халат сгорблен чуть  на спине,

с узорным цветным колоритом.

Он нам непонятен, бессмыслен до не…

Да чёрт с ним, хоть будь он корытом.

 

Папа́  безучастен… Приходит в себя.

В нём бродят ещё сновиденья.

Сидит, сигарету в руке теребя,

привычно плывёт по теченью.

 

На яблоне гроздья висят воробьёв-

котовского искуса признак.

Прыжок!  Кот рванулся, как конь из оков!

Стекло обстоятельств капризно.

 

И снова застыли в немом полусне

Фигуры нелепые эти.

О чём-то мечтают реальном вполне.

Случается чудо на свете.

 

Нашли же занятье - потешить себя

с утра хоть каким-то волненьем.

На улице ветер, в волынку трубя,

потворствует этим стремленьям.

---

Твои картины

                                                 А. Т.

Твои картины-афоризмы,

мгновенной жизни лепестки,

ваянье личностной отчизны

под гул и редкие хлопки.

 

Цветы, пейзажи и репризы,

поклоны родственным местам,

там сам Апостол в светлой ризе

бродил по весям и лесам.

И снег сиреневый на  стоге,

и в смальте горизонт не хмур,

и отсвет солнца на пороге

зимы и лета - контражур.

 

Петух в окне трезвонит в небо,

как псалмопевец, жизни рад,

в целебном мире сам целебен

и всякой твари друг и брат.

 

Трухлявый ствол - времён знаменье,

стихийной воли эпикур.

Жужжанье, гул, столпотворенье:

воскрес скелет. Вот балагур!

 

Нежданный, редкостный эклектик

подъемлет взоры к небесам,

где птицы певчие на ветках

живут по солнечным часам.

 

Сам лёгкий,призрачный, в простынке,

насельник - мир припал к ногам,

плывут библейские картинки,

улыбка бродит по устам.

 

Простынка на ветру как парус

в  водовороте бурных дней.

Куда ж нам плыть, мой верный Аргус?

Лихое время:  ветровей.

 

Вот путь в Париж, совсем не звёздный,

с обузой - музой на горбу,

с тележкой.  Провиант подножный

не раз поддерживал судьбу.

 

Твои и взлёты, и паденья:

вразброс телега, сапоги…

Но дуб могуч на удивленье

под фиолетом  без фольги.

 

Ты нов и так неожидаем,

мой пыльный ангел, баламут,

как те жуки в карминной раме,

что наше время берегут.

 

А вот и сам, листвою соткан,

бредёшь по осени своей,

полупрозрачный и нечёткий

в тяжёлой плотности людей.

 

В густом циана колорите,

где в синеводье тонет лес,

с фрейдистской манией открытий

ты попадаешь в этот срез.

 

Моих портретов разноличье:

порою контур, только взгляд.

Застынешь в бозе. О, величье!

И засмеёшься невпопад.

 

А в общем просто: жили-были,

варили кашу с молоком

во времена рекламной пыли

под жёлтым лунным колпаком.

 

Но искус – суть в плену искусства:

дебаты, споры каждый день.

Но, боже мой, как было б пусто,

когда б не эта дребедень!

---

Выбор

Барьер между жизнью и смертью.

Хрупка иль надёжна опора?

Весною проклюнется ветвью

бесцельность сакрального спора.

А выбор чем ближе, тем дольше,

уходит в глубины сознанья-

неважно: счастливей иль горше-

Последнее это свиданье.

 

Сплетутся в единое требо

и праздник небесный, и тризна.

Уходят в открытое небо

вся роскошь и вся укоризна.

 

Дорогой по звёздным приметам

всю жизнь соберёшь до рассвета.

---

Перепевы

Колдовать под бредни вьюги

я решилась неспроста:

в заповедной есть округе

забубенные места.

 

Темнобровой выйду елью

на разлёт больших дорог,

чуткой птицею вечерней

опущусь на ближний стог.

 

Быстроногою  рябиной

разбегусь над рвом крутым

вместе с дубом- исполином,

рядом с ясенем седым.

 

Что-то слышу в мгле залётной,

что-то брезжит впереди.

Пылью снежной, искромётной

не рассыпься, подожди.

 

Ты спешишь , бумажный рыцарь,

ты спешишь и видишь сон:

серебристой вьюги спицы

шелестят со всех сторон.

 

Этот шелест белый, тайный,

вздохам ангельским сродни

окружил тебя случайно,

и запутали огни.

 

Жмётся сердце от испуга,

чей-то взгляд из-за куста.

Непонятная округа,

непонятные места.

 

Чем-то острым ударяет

в сердце. Снег несётся ал.

А в груди преступно тает

колдовской любви кинжал.

 

Чуждой воле нет предела,

вот уж хлынет  кровь сейчас.

Но… пустое вышло дело:

вместо крови прыснул… квас.

 

Хохотать и я, и вьюга

вместе будем неспроста.

Забубенная округа,

забубенные места!

---

Скарабей

                                                   В. К.

Утешитель ты мой, скарабей,

ты своей не чурайся дороги.

Как живёшь? Что имеешь в итоге,

проводник среди мира теней?

 

Вспоминаешь друзей и врагов,

что ушли безвозвратно из дома

по дорожке, извечно знакомой,

среди серых безлюдных дворов.

 

И минуя колодцы судьбы,

всё равно попадаешь в пучину,

эту долю наследуешь сыну,

охраняя его от беды.

 

Бесконечно круженье колёс,

изначально души откровенье,

проникаю в тебя долгим зреньем,

а в глазах постоянный вопрос.

 

Не один – вереница вопросов,

задавать их никак не решусь:

вихри снежных сердечных заносов

заметают печальную Русь.

 

Но мы как-то решаемся жить

и любить, невзирая на нечто,

ту Россию, жену и невесту,

чьё достоинство стоит хранить.

 

Ибо есть тут и смысл, и цена

посредине всеобщего блуда,

здесь  к несчастию бьётся посуда,

в недороде душевном – война.

 

Спросишь ты, почему скарабей

и какого он склада и рода?

В нём мужицкая бродит порода,

хоть ославь ты его иль убей.

 

Солнца брат, терпеливый пророк,

вечный путник с востока на запад,

тепловой переносит поток

в узловатых ворсинчатых лапах.

 

Он приходит в положенный срок,

и его благородны привычки:

пеший воин – котомка да спички.

Безоружен, но всё же стрелок.

 

Маячками глаза – кругляши

и горят проницающим знаньем,

доля с волей скрестились в сознанье

на радарах бродячей души.

 

Знаю я: пролагает он след

и весну приведёт к изголовью,

жизни смысл, что зовётся любовью,

исполняет, как Божий завет.

---

Сослагательный романс

А я так теплею от каждого доброго взгляда,

но взглядов колючих полна беспросветная осень,

а мне так хотелось с тобой, одиноким, быть рядом,

но дух отчужденья нас в разные стороны бросил.

 

А мне бы касаться ромашки певучей да мяты,

но тычется в пальцы сухая костеря бурьяна,

а я  б прожила   босоногой весёлой растяпой,

да  почка серьёза в сердечке проклюнулась рано.

 

А мне б востроглазой  синицей заглядывать в лето,

где смотрят сквозь стёкла бутоны кудрявых азалий,

но летние дни далеки - моя  песня не спета,

а зелень, блестящая  в окнах, - кусочки эмали.

 

А мне бы задумчивой вербой над речкой склониться

и долго смотреть на текучие плавные воды,

но сердце моё затрепещет отчаянной птицей:

ему не хватает земной позлащённой свободы.

 

А мне б научиться раскладывать солнца пасьянсы.

Себе ворожить - всё выходит такое пустое.

А я  бы слагала заветные вечные стансы,

но душу свою я покуда на них не настрою.

 

А мне бы назло подбодриться фасонной картинкой,

когда уж доймут не на шутку цепные барбосы,

а мне б посидеть с чьей-то близкой душою в обнимку,

да ветер студёный ко мне её в дом не заносит.

---

Постепенно, но неуклонно...

Постепенно, но неуклонно меняется мир,

хмурое пространство врастает в душу,

блефуют краски, гармония глуше,

в снегах захлебнулся следов пунктир.

 

Продираешься в дебрях такого набега:

днём и ночью монотонный скулёж.

С ним пробуждаешься, в руки берёшь,

баюкаешь в полусне, как ребёнка в неге.

 

Выхолаживает стужей остатки чувств.

Звериный дух призывает к терпенью.

Диким ветром осаживает простор.

 

Сквозь снежную бурю слышится хруст.

Мечется сад, громоздится тенью.

Страшно и буднично близится приговор.

---

Соприкосновение

Обжитого ты сердца испуг,

несмываем в душе отпечаток.

Просветлел и ушёл непричастным

к сновиденьям и к боли разлук.

 

Здесь, средь скучных, горчащих даров,

образ твой собирала по крохам.

Мир широк, но вручён скоморохам –

много звона, да мало громов.

 

Лишь не тронут небесный пробел,

промежуток случайного братства,

абрис детства, вспорхнувший из рук.

 

А в душе кавардак, беспредел,

стёкла слёз, напускное бравадство.

Осознанье приходит не вдруг.

---

Рождественский блюз

А в окне изобилье

новогодней погодки.

За  столом «тихомирье»

кузнецовской наводки.

Зыбко теплятся свечи,

блонд оранж под метелью,

клоунады под вечер,

ностальгия веселья.

Смесь киношной докуки

и цветочного блюза,

расплываются звуки

алой плотью арбуза.

Помотавшись по свету,

в простоту лишь поверишь -

никаких позументов,

упований на ересь.

Ничему не дивишься:

ни подаркам, ни стразам,

но покорно склонишься

пред белеющим садом.

Формы, знаки, понятья-

всё о чём-то давнишнем,

словно в детство упрятан,

и никто там не лишний.

А конечная точка

всё склоняет на волю,

как бегущая  строчка,

выводящая в поле.

И под лунным надрезом

пробираешься садом

средь лепнины и фресок

под густым снегопадом.

 

Застываешь в молчанье,

ощущаемый трепет,

давней были сказанье

в опустевшем вертепе.

Пахнет пряное сено,

соль в корытце, чуть хлеба,

лишь пульсируют вены

просветлевшего неба.

Звёзды светят сквозь крышу,

шёпот вечности бренной.

Здесь, в божественной нише,

лишь пространство вселенной.

Здесь дыханье иное,

материнское млеко,

и тепло нутряное

на окраине века.

---

Ну что я знаю о тебе...

Ну что я знаю о тебе, далёкий друг?

Соприкоснулись мы сердцами не случайно.

На миг сверкнула из-под век суровых тайна-

нелепость роковая иль недуг?

 

Я и сама не знаю, почему

рядиться вздумалось в инакие одежды-

мне и теперешней, а более и прежней

милее сердце, не подвластное уму.

 

Я жизнь перед собою разверну-

не полотно, но жалкие остатки.

Уверуешь, а Бог тебе – суму.

 

Но мне в моём оптическом дыму

достаточно. Жизнь стынет на зарядке.

И всем, и каждому воздастся по уму.

---

Страсти зимы

Снежная полость небрежно откинута,

изморозь льнёт к лобовому стеклу.

Кажется, всеми давно ты покинута

и в одиночестве как  на миру.

 

Рядом мелькают  деревья, строения...

Взгляд исподлобья в мохнатом снегу-

что-то искомо знакомое, древнее:

странники божьи бредут сквозь пургу.

 

Только дорога петляет и мается,

зыблет простор и сгибает в дугу,

ветви огрузлые  долу склоняются

и отступают в тяжёлом бегу.

 

Кажется,  нет  ни жилья, ни околицы,

лишь непролазная плотность стволов.

Не оглядеться вокруг , не опомниться-

чуть повернёшься - и… щёлкнет засов.

 

Ты в западне средь надгробий расколотых,

сотни протянутых высохших рук,

страсти зимы да морозного молота

мерно заводят в   магический круг.

 

В этой пучине белёсого варева

зыбки границы и плотен затвор.

Где-то за лесом вечернее зарево-

небо с землёю столкнулись в упор.

 

Вот отступают видения квелые.

Города призрак в морозном окне.

Словно из были, снега очумелые

дали проход  в оглушительном сне.

---

Голубой исток

А снегов-то,  снегов-то  -  горы!

Дом – печурка дымит трубой.

Где- то рядом пронёсся «скорый»,

дрогнул дом, и опять покой.

 

Та избушка всегда на месте,

знай  попыхивает трубой,

заневестится звёздной песней,

и снежок пройдёт голубой.

 

За окном - под карниз сугробы,

только выглянешь - тонет взгляд.

Эта зимушка чистой пробы

возвращает нас под пригляд

 

Новогодней старинной мовы,

где наш Гоголь свой крутит ус,

даже чёрт здесь на честном слове -

свойский чёрт: не боись, не трусь.

 

А в печи на подУ  в избушке

яркий светится уголёк,

аромат от  печных ватрушек -

вырывается за порог.

 

Здесь на редкость лихи пейзажи,

целый двор снеговых скульптур.

Ель стоит в серебристой пряже,

сыплет шишки на снежных кур.

 

Распушившись, в кустах не дремлет

изворотливый воробей,

снег пластами скользит на землю,

окропил его до бровей.

 

Приплелась под шумок сорока.

Не до страха - поранен бок,

Настороженно водит оком,

сала мёрзлый долбит кусок.

 

Мир сошёлся вокруг избушки,

здесь и жизнь, и тепло огня.

Люди, птицы, коты, зверушки –

вся вселенная нам родня.

 

Человек возле твари пляшет,

подсыпает еды под бок.

Для меня он – художник Саша,

для зверушек- отец и бог.

 

Жизнь везде, где тепло и пища.

От звезды голубой исток.

Может, где-то светлей и чище.

Здесь где истина, там и Бог.

---

Песенка под метель

Замело нас в своей избушке,

мир топорщится за стеной.

Мы из задних рядов петрушки,

благодарные за постой,

за прошедшие годы странствий,

да не по миру, по душе,

за отважное постоянство-

неразменянное клише.

 

Выйдешь в поле заворожённый:

дали высятся - не объять.

Клин земли - хлеба кус солёный-

Бог изволил тебе подать.

А за горкой - фасады рощи.

За ступенью ещё ступень.

Жить бы надо гораздо проще,

не бросая тень на плетень.

Хитро вязано да лукаво:

перейти не пытайся вброд.

Цепкий хмель – «партизан» Варавва-

 ноги спутает, руки жжёт.

 

На ветру, день и ночь сквозящем,

пробивающем до души,

только боль и упрёк обрящем.

Не спеши, мой друг, не спеши.

Ты вглядись в эту тьму ночную-

это родина, глушь да вязь.

Аллилуйя пою, аллилуйя,

и за дело да помолясь.

А дорога всегда упряма-

ей положена прямота.

не дорога - сплошная драма-

вековечная маета.

 

Дорожают простые вещи,

жизни ломаной черепки,

густоту этих дней прошедших

не смахнуть серебром руки.

Изо всей разномастной братьи

я-то выберу лишь одну:

ту былинку в дорожном платье,

возлюбившую тишину.

Эта тишь опускает веки,

погружает в иные сны,

где уставшие человеки

проплывают в ладье луны.

---

Я вышла в сказку...

Я вышла в сказку без претензий:

не задержусь надолго в ней.

В пушистых шапочках гортензий

сновал дотошный воробей.

 

Всё было в общем-то знакомо,

но открывалось не спеша.

На мир взирала удивлённо

моя далёкая душа.

 

Но постепенно осмелела,

пробились звуки и слова,

пока нечаянное тело

свои осмыслило права.

 

Под тяжестью большого снега

курчавилась и никла ель.

Начало - альфа и омега -

твоих заброшенных земель.

 

Ближайший лес, заросший снегом,

по целине тебя повёл,

а солнце блюдцем-оберегом

струило в руки свой обол.

 

В лучистом царстве Берендея

нет ни заботы, ни утрат.

Слепящий день, тебя лелея,

лишь детской радостью объят.

 

На свежевытканной  подкладке

пышнеет стог - большой пирог -

и снега требует прибавки,

до праздника готовый впрок.

 

Да неужели так уж важно,

кто ты, откуда и зачем?

Вопрос анкет, диктат бумажный,

грузило яви и проблем.

 

Какая роскошь, сибаритство

витать на краешке судьбы,

чтобы однажды раствориться

в снегах, оплавивших следы.

 

Вернёшься на стезю былую…

Полна снегами божья жмень.

Скрипит мороз.Зима лютует.

А день звенит и полон всклень.

---

Российской земли рядовой

К 200–летию  Н. А. Некрасова

 

Пошёл, как  всегда, на работу

(делишки поправить пора),

где вся пенсионная рота

свои отбивала  права.

 

Знакомой дорожкой по саду…

Прививки уже в полный рост.

Калитку поправить  бы надо.

Малинник травою зарос.

 

Картошка кудрявилась дружно-

К обеду закончить бы круг.

Вдруг охнул надсадно, недужно,

мотыга скользнула из рук.

 

Не  помнил дорогу обратно,

как рухнул ничком на кровать.

Была эта боль непонятна-

терпеньем её не унять.

 

Чужой равнодушный из  «Скорой»

привычно  чеканил слова:

- Конкретней. К чему разговоры?

Нет транспорта. Дышим едва.

 

Сознанье сочилось по капле.

Обрывки. Как будто бы сон.

И руки, и ноги обмякли.

В ушах нескончаемый звон.

 

Жена подошла к изголовью,

присела неловко, бочком,

и всё, что зовётся любовью,

слилось в удушающий ком.

 

Впотьмах кто-то зло чертыхался

и дёргал за ручки дверей.

- Лихой нам денёчек достался!

Марина, шагай поскорей.

 

Вкатилась. Осыпала бранью:

-Писать уж, небойсь, собрались?

Со всякой тут возишься рванью –

спасибо не скажут… ни в жисть.

 

Пожитки жена собирала:

рубашку, бельишко - всё в ком.

Сестра коготками стучала,

сквозь зубы цедила: «Дурдом…»

 

Везли по горбатой дороге,

а выше - исчезли вдали,

где кличут друзья и подруги

в небесной пурге журавли.

 

Жена вслед крестилась устало,

в глазах пелена поплыла.

- Ах, если бы силы достало,

сама б на руках понесла.

 

Другая подруга – мотыга -

тихонько в траву прилегла,

лишившись привычного друга,

не вовремя кончив дела.

 

А жизнь всё лепилась по кочкам,

колдобинам русской земли,

Некрасова вечные строчки

терялись в дорожной пыли.

---

Чёрный кот

Чёрный кот на красном в отблесках огня,

у камина лёжа, смотрит на меня.

Чем-то озабочен: напружинил хвост,

видимо, задумал отстоять «форпост».

Изогнувшись, тенью сваян на стене.

Расслабляться волен и внутри, и вне.

Шерсть черна, как сажа, с лоском серебра,

ловко тянет в сети: будто бы игра.

Ярким глазом водит, озарив меня,

не канючит ласки, честь свою храня.

Всё же призывает позой озорной:

подойди поближе, поиграй со мной.

Чуткие вибриссы ловят каждый звук.

Здесь он и хозяин и, конечно, друг.

Горделивы позы, грациозен шаг,

переливы шкурки разгоняют мрак.

 

Древнее начало проступает в нём,

покоряет душу внутренним огнём.

Магией окутан саблезубый вакх,

не стремится в руки, презирает страх.

Испытанье воли: мы -  глаза в глаза,

знаю, что любимцу  потакать нельзя.

Всё о нас он знает, даже наперёд,

и гадать не стоит – предсказать исход.

Как же он устроен: не отводит взгляд,

в глубине янтарной чёртики сквозят.

Что-то там таится, смутное, как сон.

Трепещу как птица, но спокоен он.

Тайный, неотступный движется зрачок.

Он хозяин – будда - взгляд его – клинок.

Что же там, за дверью, всполох древних сил?

Или тайна предков всех его могил?

Вещий и домашний… Как обманчив вид.

Мне порою страшно от его обид.

---

А ты уж и решился…

Тебе покорной? Ты сошёл с ума-

Покорна я одной господней воле.

(А. Ахматова)

 

А ты уж и решился…  Я не знала.

Случайно только взглядом повела,

мне в шумной бесконечности вокзала

так не хватало места и тепла.

 

Беспомощности сей узрев причину,

поспешно ты владения простёр.

Я видела одни чужие спины,

я слышала глухой бессвязный вздор.

 

Металась жизнь по узенькому краю,

всё было равным: мука иль позор.

Тебя всем сердцем ныне презираю,

мой беспощадный, мой постылый вор!

 

Ты видел только « женские замашки»,

тушил окурком выплески огня,

твои осатаневшие рубашки

торчали комом в горле у меня.

 

Я изучила все твои приколы

и все привычки вдоль и поперёк:

ты церемонно гнулся с рюмкой «колы»,

сдувая с платья мнимый уголёк.

 

Ты насмехался  тупо, пошло, пьяно,

вколачивая гвозди в утлый гроб,

- Побудь со мной, царевна Несмеяна!

И… хохотал и грубо, и взахлёб.

 

Но я жила и даже выживала,

 как это бытие ни назови.

Тебе беды моей всегда казалось мало-

ты и молил, и требовал любви.

 

Пока мой разум мне ещё подвластен,

вороной белой стану  навсегда.

Я ухожу. Ведь чёрт не так опасен,

каким его малюют иногда.

 

Я всё- таки жива. Пусть раскрылённо

ударит буря тяжко, как беда!

Я у дверей остановлюсь невольно…

Ты бросишь ироничное: «Куда?!»

 

2000г.

---

Бом и не только о нём

Мы жили тогда, не согрев  угла,

в какой- то бессмысленной жизненной тряске,

хоть смысл и был – работа  ждала,

но  смыто прежнее под завязку.

Пёс остался один - некуда взять,

поручили хозяйке, соседке прыткой,

дали денег и прочее - возьми, мол, мать,

мы приедем летом – собрать пожитки.

Она звала собаку в прескверный сарай:

сторожить свиней надо было Бому –

он остался у нас, одинок, как сквайр,

и всю зиму мёрз, не покинув дома.

О терпенье пса не сложить легенд,

не герой он вовсе на этом свете.

Не прикажешь сердцу - один ответ.

Но кто теперь от души приветит?

 

Возвратились весною в зелёный дым,

весь мир трепещет листвой и пеньем.

Бом прыгал, кружился неудержим,

а мы восхищались его уменьем.

Он был  настоящим мачо среди собак:

на ходу машины, познав победу,

в окошко прыгал стрелою.  Минуя тракт,

бежал напрямик по чьему-то следу.

В собачьих свадьбах пропадал допоздна

и чей-то гнев вызывал невольно,

но что поделать – «гудёт» весна,

и сердце собачье кипит любовью.

 

Его отравили за мнимый вред

тихонько, подло, подсунув пищу.

Он долго мучился… с кровью след

тянул за собой, отворив жилище.

Когда совсем уж ходить не смог,

под навес улёгся, что возле поля,

где с козами бегал в свой лучший срок

и весело лаял в просторной воле.

Я долго искала его потом

и, как собака, пошла по следу…

Зарылся в сено, незрим, невесом,

забыв про все обиды и беды.

И только в глазах остался цветущий луг…

Он всё бежит, бежит, улыбаясь козам…

А те снисходительно смотрят: куда ты, друг,

несёшься на свет да по всем покосам?

 

Теперь у нас есть очерченный круг -

кладбище кошек, собак, с кем делили скудость.

Мы помним их всех -  вне  пород и заслуг,

только за их невинную мудрость.

---

Нет худа без добра.

Эта стихия, родная, извечная, -

пашня да лес, за стеною стена,

словно ямщицкая песнь бесконечная:

смерть да любовь – за волною волна…

 

Вот так ты и живёшь, моя деревня: от будней к праздникам, от негромких торжеств снова к своим  богоданным трудам.

Умудряешься  выживать  между жизнью и смертью, которые всегда рядом: чуть ли не в обнимку ходят.

Всем миром с умилением смотришь на весёлые свадьбы, на своих родившихся, уже ставших чудом  новожителей;  всем миром провожаешь  в последний путь завершивших  свой долгий или краткий  век односельчан, многие из которых твои ближние и дальние родственники, а все вместе - большая семья. Всё родное, с детства знакомое - рядом, совсем близко, не надо и ноги ломать по бездорожью, даже «на погост дорожка – прямо от крыльца».

И в основе каждого твоего дня постоянный, отстоявшийся в веках труд, который и в горе, и в радости придёт на помощь, даст поддержку и надежду на будущее.

Только  на время, в особенно радостные или скорбные моменты бытия,

оторвёшься ты от своих повседневных забот и обязанностей, чтобы потом снова включиться  в нескончаемый трудовой "запой".

Восхищённо взвешиваешь в руках тяжёлые грозди картофеля, радуясь удачному урожаю; звенишь косой по волнистым от росы травам; цедишь в подойники белопенное,  пропитанное травным духом молоко…

Утречком, пока не начались большие дела, торопливо бежишь в ближний лесок за земляникой или рыжиками;  визгливо, на всю округу, бранишь ребятишек за порванные штаны и засыпаешь рано в умиротворении от сделанного за день, чтобы утром продолжить завещанную ещё от отцов и дедов, « эпопею» выматывающей, но  всегда приятной глазу  живописной  деятельности  на природе.

Иногда вечером, "устамши" от дел, вполглаза смотришь уже давно не ставший диковиной телевизор, роняешь слезку - другую над чьей-то незадачливой судьбой, а потом сокрушаешься над своей.

Сегодня на твоей улице похороны. Событие не из радостных, но особенно не нарушающее привычного течения твоей жизни.

Вот приближается немногочисленная похоронная процессия. Раньше её сопровождали натужно дующие в свои трубы краснолицые  музыканты, всегда успевавшие заранее вкусить от радости жизни, чтобы промочить горло, - теперь нет и этого – всё предельно буднично, по-деловому,  и оттого ещё тоскливее и безнадёжней душе.

Торопливо бегут из огородов , вытирая о передники выпачканные в земле руки бабы, выползают из своих покосившихся от времени домишек доживающие свой век старухи и мутным, полуслепым взглядом из- под руки провожают горстку неторопливо бредущих, одетых в тёмное людей, узнавая и не узнавая их лица.

Процессия движется к кладбищу – островку с почерневшими, словно обгоревшими от старости вековыми берёзами -  среди широкого сжатого поля. Сейчас почти вплотную с этим местом для погребения усопших громоздится вышка сотовой связи – непременный знак того, что цивилизация ещё существует в этих забытых и людьми, и Богом краях.

В дни религиозных и прочих праздников на затравеневших буграх твоих могил можно увидеть всё, чем богата твоя скромная земля:  краснобокие яблоки, уложенные горкой помидоры, сизые сливы, высохшие от долгого лежания грибочки из ближнего леса, конфеты из местного сельмага – всё до чего был охоч покойный. Язычество здесь мирно уживается с христианством.  На Пасху, в Родительский день могильные холмики принимают с поклоном крашенные во все цвета радуги яйца. Тут уж начинается настоящий пир у местных ворон и собак. Только скорлупа и фантики от конфет пестреют возле могил.

Многие старухи приходят сюда как на встречу со своей молодостью и долго, как призраки, пробираются от могилы к могиле, подолгу стоят у оградок, по-сорочьи наклонив голову, беззвучно шевеля губами, то ли окликая своих ранее ушедших одногодков, то ли сетуя на новые  чудные времена.

У тебя философское спокойствие перед  смертью. Ты рассуждаешь здраво: вросшая корнями в эту землю, ты понимаешь, что всё, рождённое ею, должно когда –то отдаться ей навеки. Частицы этой земли уже навсегда въелись в твои ладони ,и  они, эти щербатые, со вздутыми от постоянной работы венами, руки - как и твои полевые дороги – такие же тёмные,  бугристые, трогающие душу своей безыскусной открытостью и простотой.

В сундуках твоих долгожителей полный набор похоронных принадлежностей, и о своём уходе они говорят охотно и привычно, как о деле, уже давно решённом, неизбежность которого вовсе не кажется им трагической. Сама земля научила их мудрости перед неумолимыми свершениями бытия.

Глядя на знакомые могилы, невольно вспоминаешь покоящихся под надгробьями людей. Звучит в памяти повторяющаяся, особенно в юбилейные дни Ф.М. Достоевского,  фраза о загадочной  русской душе. Да ведь поживши бок о бок с этими людьми, отчётливо понимаешь, что и загадки-то никакой нет – всё иностранцы придумали от недоумения.  Образ жизни нашей никогда бы не привился на их почве. Есть стихийность какая-то да обстоятельства. Ведь если власти предержащие  во все века, не исключая нынешнего, не ценили и не жалели этот самый народ, то и у него (народа) невольно складывалось в общем и целом наплевательское отношение и к своей жизни, и к судьбам живущих рядом людей, пренебрежение к своему  будущему, иногда даже какая-то лихость, впрочем, часто   наигранная . Об этом  ещё Н.С. Лесков напоминал в своём , наверное, памятном всем рассказе " Левша".

А судьбы-то – вот они все как на ладони, да и похожи часто как близнецы.

Рядом с нашими могилами - соседская: мать и сын. Нарочно не разделяю, ибо и за гробом они - одно целое. Вся нехитрая их жизнь на наших глазах прошла. Прасковья без ума любила своего единственного сына - белобрысого крепыша Славку с выпуклыми, прозрачно - голубыми, простодушными, как у молодого бычка, глазами. Родила она его в девках от пришлого мужика, по прозвищу Механ. То ли в технике тот  круто разбирался, то ли мехи гармони лихо растягивал - непонятно. Так и закрепилось впоследствии: Механ да Механ, и к  мальчонке это имя-прозвище словно прилипло, даже имя  его настоящее почти всеми было забыто.  С «мужем»  своим Прасковья вскоре рассталась и растила сына одна, даже замуж не вышла, да и не за кого было. Одно взглядище - Славка. Вся нерастраченная женская и материнская любовь – только ему. Рос Славка, как и все деревенские мальчишки: рыбалка, охота, на ученье не налегал, стал работать в селе трактористом, благо  безработицы тогда и в помине не было. Семейная жизнь его не заладилась - стал попивать. Непутёвая жена, чрезмерная опека матери, "наследство" канувшего в небытие отца, бесшабашный характер сделали своё дело. Напивался до безумия всё чаще и чаще. Однажды, подъезжая к своему дому, так крутанул трактор, что обрушил наш забор и чуть не свернул угол дома.

Обезумевшая от выходок сына мать кричала в каком-то страшном исступлении, обращаясь к нашему отцу (в ту пору у отца было охотничье ружьё): «Стреляйте в него, Василий Павлович, стреляйте в негодяя!», вытаскивая обмякшего, как куль с мукой,  ничего не соображающего сына из кабины трактора.

Дальше - больше. Задумала Прасковья лечить сына от пьянства: какой-то «знахарь» ей особый рецепт предложил. И стала она потихоньку поить этим зельем сына: то в суп добавит, то в чай. А сын возьми да и умри прямо у неё на глазах. Даже «Скорую» не успели вызвать: не верилось, что такой дюжий мужик вот так сразу и отойдёт в мир иной.

Страшная новость потрясла всё село: мать единственного, любимого сына убила!

Конечно, найдутся люди, что всё разложат по полочкам, и макро -, и микромиры сведут (всё по науке), и виноватых найдут, обычно тех же самых несчастных людей, потерявших себя в жизни, ведомых более инстинктом, чем разумом. А я вот судить не берусь.

Вся оставшаяся жизнь Прасковьи превратилась в истовое служение умершему сыну. И образ его рисовался в сознании матери таким, каким она представляла его, может быть, в далёком детстве, вытаскивая из памяти только его добрые дела.

Как-то иду мимо, а Прасковья дрова из поленницы берёт, чтобы в дом нести. Остановились, поздоровались. Смахнула она рукавом слезу и говорит: «Дрова-то ещё Славка в поленницу складывал. Любил, чтоб аккуратно было.»

А добродушный Славка, когда ещё был жив, в последнее время избивал мать нещадно, "казнил" за свою неудавшуюся жизнь. Бил прямо по лицу, так что оно превращалось в подушку, сплошь синюю. Ходила - от людей отворачивалась. Единственным её желанием было, чтобы похоронили рядом с сыном. Так они и лежат сейчас бок о бок. Любящая до беспамятства мать и непутёвый сын. Прозрение, понимание - это всё потом, возможно, в другой уже жизни.

Прасковья, пока жива была, неустанно грезила о достойном памятнике сыну.

Всю округу объехала, города, большие и малые. Не один год выбирала.  Все накопленные за жизнь деньги истратила. Поставила, успела всё- таки. И портрет в золотом обрамлении приспособила - всё как у людей.

Кудрявый великан с наивными по-детски глазами недоумённо смотрит со своей высоты на  рано оставленный им мир, который он так и не успел постигнуть. И мать по-своему как ни старалась, так и не сумела "образить", то есть очеловечить, своего сына.

Есть в русской жизни ещё много стихийного, непознанного, страшного и необъяснимого. Потому и ступать по земле нашей надо прислушиваясь да присматриваясь, чтобы нечаянно в яму не угодить.

Ф. М. Достоевский вслед за Ф. И. Тютчевым напишет, что "одна из наиболее характерных черт русской "психеи"- неизбывная потребность в очистительном  страдании, то есть в сущности желание сораспяться с Христом."

Будем надеяться, что страдание очистит заблудшие души, избавит их от зол и пороков, которые "зверят"  человека, обрекая на гибель и его самого, и любящих ближних.

Говоря о "всемирной отзывчивости русского народа", "отречении от самой себя" русской цивилизации, Достоевский делает вывод, что "народ с такой идеей обречён на вечное пребывание в стихии трагического".

Сейчас за могилой матери и сына никто не ухаживает, растёт там теперь лишь символическая  полынь-трава.

Осенью, когда приезжала на кладбище, пробовала прополоть скорбную могилу, да трава, жёсткая, жилистая, надсадная да колючая, дерёт кожу до крови, как и вся наша простонародная слёзная жизнь.

А сегодня сентябрь властно напоминает о себе трескотнёй дроздов и сорок в полупустых огородах, негромким помыкиванием округлившихся за лето молодых бычков на лугу, прильнувшими к земле ветвями с яблочным изобилием. И ты, моя деревня, торопишься убрать в закрома последние дары своей земли-кормилицы, чтобы было с чем зиму зимовать и зачинать год следующий.

Ноября 2021г.

---

Маленькие истории осеннего сада

Спиреи - помощницы

Опали спиреи в саду.

Листочки настолько малы,

Что сгребать ни к чему.

Жажда жизни

Свежие спилы берёз

Розовым соком бурлят.

Жалко до слёз.

 

Дороги

На перекрёстке

Несколько разных дорог.

Выберешь только одну.

Приметное деревце

Сад притаился и пуст.

Издали только видны

Матовых груш фонари.

 

Букет сада

Деревце к деревцу,

Цветок за цветком

Сада букет собирал.

 

О памяти

Громада камня в саду.

Красный замшелый гранит

Многое помнит.

 

Медальное яблоко

Принёс яблоко.

Само совершенство.

Постой! Боязно надкусить.

 

Бег времени

Кора жасмина

Позеленела от старости.

Времени не догнать.

Притяжение красоты

Присел на минутку,

А засиделся на час.

Магия цветов.

 

Сад и  ребёнок

Сад как ребёнок -

Много забот и хлопот.

Счастье же каждый день.

 

Гнёздышко

Гнёздышко светит в кусте.

Руку к нему протяну -

Веет теплом.

 

Вместе с садом

Сад вырастал вместе с нами.

Как незаметно

Проходит жизнь.

 

Второстепенное и главное

Друг говорит: «Рай тут у вас».

Мелкие заботы

Стирают главное.

Богатая  старость

Ветхая яблоня.

Разломы коры.

Урожай небывалый.

 

Примета зимы

Утром заметил:

Синички по окнам стучат.

Скоро зима.

Яблоко и мороз

Поднял  яблоко,

побитое морозом.

Соком исходит.

Одиночество

Яблоня  на ветру.

Лист одинокий трепещет.

Куда полетишь?

 

Примечание.

Оформляя свои наблюдения и размышления в мини-тексты, я позволяла себе иногда  отойти от некоторых тонкостей классической формы и содержания японских  хокку и хайку.  Мир меняется, и мы меняемся вместе с ним. Но что-то главное остаётся.

---

Ноябрьские астры

Цветут, цветут, и нет им дела,

что поредела рябь кустов,

что торжество туманов смело

уж  холодит живую кровь,

 

что осень с ними перезрела –

спеша, сметает со стола

всё, что хрустело и алело

в объятьях томных октября.

 

Плывёт их звёздчатое лето

над  убелённой тишиной,

и я готова до рассвета

 хранить их девственный покой.

 

Зимы и осени явленья

их не волнуют, не гнетут -

у них отсчёт другого зренья,

другой проторенный маршрут.

 

Прощание с землёй и волей -

их неизменный ритуал.

Грустит обкатанное поле,

в дорожной хляби перевал.

 

Но эти смутные картины

их не касаются лица -

их белизна неодолима,

такой и будет до конца.

 

Они помечены юдолью,

но не могу душой принять,

что есть на то и божья воля:

их в мрак кромешный отпускать.

---

Встреча

В саду на скамейке сидел человек

чернеющей птицей недужной,

сидел безнадёжно, просиживал век,

нелепой судьбою контужен.

 

Должно быть, он долго так молча сидел,

что стал для людей фигурантом

в российском  реестре заброшенных дел

с алеющим листиком-бантом.

 

Осеннее солнце касалось слегка

пергаментной кожи, коленей,

а рядом с рукой, устремлённой в века,

стоял бронзовеющий Ленин.

 

В глазах полыхала осенняя даль,

Ему было явно приятно:

он  свой вспоминал триумфальный февраль-

российской истории пятна.

 

В назойливом облике мини-божка

давно проступила патина,

шумела толпа, продавали с лотка

цивильной России рутину.

 

Что правда? Что жизнь? Что людская молва?

Хронометр отщёлкивал время,

и «правда», как ржа, разъедала слова,

которыми  жгли поколенье.

 

Людская молва прокатилась, и смолк

литой колокольчик победы…

Остался лишь отзвук, последний  звонок

всех смертных, идущих по следу.

 

Здесь два человека случайно сошлись,

раздвинув истории звенья,

в горячке смешавшие грёзы и близь,

адепты слепого прозренья.

 

Но что породнило их тут навсегда

бродягу, бомжа, нищеброда

и сбитого в вольном  полёте орла,

владевшего  нашей свободой?

 

А парк осыпал их остывшей листвой,

беспечной российскою бранью.

Братались прилюдно изгой и герой,

да те, что остались за гранью.

---

Инсомния

Сон спугнуть –

как птицу с ветки:

много всякой ерунды

нам приходит на заметку

в полушаге от беды.

Что блистало вдохновеньем

неустанного труда,

рассыпается мгновенно

от сознанья «никогда».

Незначительность деталей,

беглый прочерк, чистый лист

демонстрируют в финале

гомерический каприз.

А от сна – осколки, фатум

и мучительный расклад,

бутафория расплаты

жизнью, данной напрокат.

Оглушительны итоги

под незримою чертой –

чересчур, чрезмерно много,

чтоб душой принять покой.

 

---

Осеннее наваждение

Ты бережёшь то давнее сознанье,

что осень осеняет и ведёт-

тихи  шаги ,доступны расстоянья-

всё невесомость, лёгкость и полёт.

 

Мерцает лист, сквозь изморось искрящий,

со лба  слетает скудной жизни сор,

ты только здесь,  живой и настоящий,

ведёшь полузабытый разговор.

 

Ты снова тот ребёнок, познающий

всю цельность мира с лёгкостью птенца:

забвенье, смерть  – неведомая сущность:

мелькнёт и растворится у лица.

Дитя свободы, веришь откровеньям,

простым и позабытым  чудесам:

листва, шурша, слетает на колени,

берёт в полон, скользит по волосам.

Она кружит, объемля мир у края,

кипит волной под жизненным винтом,

к иным брегам покорно утекая,

лишь пена остаётся за бортом.

А шар земной, воздушный и карминный,

висит, как яблоко, и светит в темноту,

где бледных флоксов спящие руины

к земле склонили прах и наготу.

 

За кадром кадр осеннего пейзажа

мелькает всё стремительней, больней…

Не оторваться взгляду… Листьев пряжа

сквозь колер цвета цедит свой елей.

 

Весь в обаянье внутреннего зренья

ты ловишь миг и падаешь ничком,

надеясь удержать тот срок мгновенный,

когда вершины вихрь взорвёт смычком.

 

---

"Наедине с тобою, брат..."

Когда она стоит за твоей спиной

в обычной рубахе мирского кроя,

ты с удивлением видишь облик свой,

отражённый в смутных чертах покоя.

 

А ты ведь мечтала  кануть в буйство садов,

нянчить огурчики утром с грядки.

Заржавел механизм привычных основ,

истёрлись его шестерни и укладки.

 

Ни тебе ни геройства, ни жертвенности

девы, скажем, Орлеанской что ли,

ни вериг покаяния, мол, прости

или на раны посыпь соли.

 

Но  каждодневно глубже в купель болот

в пелене забвения по-настоящему.

А это всего лишь будни - пошлый дресс-код:

ходишь и ждёшь, притворяясь спящей.

 

Будто это вовсе и не с тобой:

чужие одежды, чужие лица…

Сколько должна ты миру, чтоб  быть собой

или в себе самой раствориться?

 

А  ОНО волочит тебя по вешней поре.

Реальность одна - долой случайности.

Ты только соринка в двойной игре -

всё остальное - мелкие странности.

 

Суетливо ищешь порядок свой,

где каждый предмет имел и место, и цену.

Но каждый раз натыкаешься на штандарт чужой,

о который разбивается твоя вселенная.

 

День за днём тянется эта муть.

МУка привычно переходит в скуку.

Хочешь ли явное пере-черкнуть?

Или надеешься: сон в руку?

 

Каждый раз за окном веточка фраз.

Руку судьбы в темноте нащупай.

Не отводи воспалённых глаз -

пока ещё можно писать крупно.

2021г.

---

Куда не ездит Депардье...

             Куда не ездит Депардье,

             там всё осталось прежним:

             капусту солят в октябре

             под соусом железным.

 

В России всё так бесконечно длинно,

пока не грянет гром, встряхнёт бока.

Мы путь прошли свирепый и картинный,

утешит нас державная рука.

Глаза мозолят грязь и бездорожье,

повсюду рассыпающийся быт,

мелькают деревеньки в ветхой коже,

и даже лес нахмурен и сердит.

"Лачуги и дворцы", и лики, и личины…

Какой мы совершили поворот?

Мы - первенцы "великого почина" -

мы, лозунговые, - надежда и оплот.

Лишь Левитан сквозь грусть облагородил

меланхоличность нашей простоты:

поля глухие с ветром сумасбродным,

рыданье туч да чахлые кусты.

Срослись мы с  "левитанистою" мукой -

О прочем рассуждать я не берусь,

хоть повод есть всегда, кого застукать

иль грезить о всевластии "марусь".

Себя забыли мы в пустынном этом мире -

всё по наитью: тремор и подъём.

Мы твёрдо верим в то, что позабыли,

устроит нас и собственный содом.

 

Под этим небом, серым и тревожным,

лишь одиночеством помечена верста,

и, если жить так всё-таки возможно,

та жизнь всегда ютится у креста.

В дорожной ли, кладбищенской пустыне,

с ветрами вперемешку иль вразмес -

всё пушкинское видится доныне:

нас водит за нос приворотный бес.

Кресты, ограды… Родина заборов,

какому угрожаешь ты врагу?

Здесь кат любой сломает дерзкий норов,

увязнув иль в бурьянах, иль в снегу.

Здесь каждому свой крест отмерен здраво:

терпенья бы хватило да ума.

Стоит крепка российская держава,

полны хлебами наши закрома.

Пускай зима снежинки нижет тихо -

ничто на свете не бывает зря.

Зима для нас  - отменная портниха:

сошьёт - распустит: можно и нельзя.

Такая жизнь, конечно, подкупает:

с тебя какой же спрос - кругом враги.

Страна родная - мать, не мачеха скупая,

тихохонько латает сапоги.

 

А ты, болванчик с сизой бородой,

упёрся со своей наивной верой:

стояние не вечно - есть постой,

но ты покамест вовсе не герой.

А если эта вера не тверда,

старайся жить, как пушкинский Балда:

хозяевам в пример, хитри и выбивай,

и жизнь тебе покатит - сущий рай.

Да будет так, как скажут иль напишут,

пока зима деревья снегом лижет.

2021г.

---

Дыхание Рождества

Ждёшь утра.  А зима такая,

что плавит снег. В тумане сад  и дом.

Ворон тяжёлых призрачная стая

бесследно тает в воздухе густом.

Синички оживлённо пролетают,

прильнув к окошку хитреньким глазком.

Ждут трапезы на яблоне ветвистой,

стучат нетерпеливо по стеклу…

Хозяин спит. Нет главного солиста.

Терпенье приближается к нулю.

Уж воробьи шумят ватагой дружной,

и чёрный кот по яблоне ползёт –

Обычная картина. Люд в недужье,

но птичий будоражится народ.

Надеясь ухватить добычу ловко,

усами водит простоватый кот,

а хвост его, как чёрная верёвка,

по белому нетерпеливо бьёт.

 

Пейзаж застыл в какой-то серой гамме -

многопредметный, мягкий, тафтяной,

лишь птицы оживляют панораму,

то вверх, то вниз стреляя по прямой.

На крышах снег прямоугольным скатом-

нечётки очертанья, но просты.

В пеленах дыма зимние палаты,

белейшим пухом схвачены кусты.

Зима, зима… По-своему диктуешь.

Лишь влажной мути каждый день с лихвой.

Идёшь-плывёшь. Невольно затоскуешь,

в туманность зарываясь с головой.

И небо, и земля в молчанье зыбком,

а вечер равен утру в профиль, в фас.

В снегу по пояс ветхая калитка,

дровишки в снег забились про запас.

Недели, дни, и праздники, и будни

зависли в небе блекло-голубом,

а воздух липкий пахнет дымом, студнем

перед Великим Божьим Рождеством.

---

Экзистенция

Обрили голову – теперь ты новобранец

иль новобранка в зоне тишины –

смешной паяц, включённый в общий танец

под эхо ожидаемой войны.

Взглянула в зеркало, себя не узнавая.

Лишь долгий- долгий путь…  А это кто?

Циркачка бледная беспомощно моргает,

запахиваясь наглухо в пальто.

 

Ты в недрах пустоты - шаг вправо или влево

чреват гримасой чуждого лица.

Ты травести – соломенная дева,

с чертами полоумного отца.

 

Широкий лоб сократовского склада

и бьющие без промаха зрачки.

Укройся в лес, уйди в куртины сада,

Сансаре вездесущей вопреки.

 

Ты меж мирами просочилась   странно -

по чьей – то воле, доброй или злой,

ты прихожанка будущего Храма.

Там, в междуречье, дремлет твой покой.

 

Не так уж велико противоречье

скользить по судьбоносным этажам.

ты не одна - деревья что-то шепчут,

звенит ручей, колышется межа.

 

Все эти знаки зримы и знакомы:

дорожка в сад, осевшее крыльцо…

Ещё шажок - и наконец-то дома,

вон в ящике почтовом письмецо.

 

И кажется, что где-то там, синица,

ты снова обретёшь своё лицо.

Там всё родное пожелает сбыться -

Здесь  держит воля, сжатая в кольцо.

 

---

Мимолётное

             Не угрюмство, а печаль о светлом,

             обо всём, несущемся сквозь нас… (В. Гаврилин).

 

Захотелось выйти на чистый снег…

Пройти неслышно, приминая мех

нетронутой  белизны  обычного свойства.

В порыве том - никакого геройства.

Умалишь хоть  на время тяжёлый бег.

 

Такие простые возникают желанья,

и всё- таки ищешь себе оправданья,

что утекает  время за часом  час -

нет ему дела никакого до нас.

Тихо, как снег, кружатся воспоминанья…

 

Глаз привычно замечает детали

в мире том, где многие побывали -

проходившие…  Куда и зачем?

Вдохновляет не очень обилие тем.

А всё-таки были - рождались и умирали…

 

И надо б смириться с этой стихией,

когда настанут денёчки совсем лихие:

остановиться, ступить за порог…

В снегу увидеть яблока красный бок

да вмёрзшие в лёд листочки сухие…

Когда настанут деньки уж совсем плохие.

---

Раковый корпус

В больничном сквере лиственницам тесно –

ветвями ловят утренний фавор,

но небо низкое свисает тяжким прессом,

и ветви глухо бьются о забор.

 

Забор царит, он торжествует явью,

врываясь в настороженные сны, -

предел  надежд, проклятие тщеславью,

картинка позабытой « новизны».

Шуршат машин натруженные шины,

да шаркает подошва старика –

всяк сам в себе, наедине с кручиной.

Колышется безмолвия река.

 

Пока живут, покуда пробивают

в земной коросте муравьиный след,

молясь и веруя, в несчастье прозревая,

как умудрённый « Лествицей» поэт.

В прощальном зале шёпот наставлений,

наказы повторяют вновь и вновь...

Как много разных лиц и наслоений

у слова поистёртого "любовь".

 

Громада лиственниц темна горой Синая,

лишь тишина заводит свой мотор.

Вне времени, минувшее листая,

в пустынном небе высится собор.

 

Страж вечности, из почвы  сокровенной,

живая весть духовного родства,

живи, шуми над замершей Вселенной

для всех, кто не сомкнул свои уста.

 

Хронограф сфер отсчитывает время,

бессонные огни плывут в ночи.

Всенощное здесь так привычно бденье

да тихий свет мерцающей свечи.

---

Привет тебе, искусство пошлых дней!

Привет тебе, искусство пошлых дней! 

(цикл стихов)

***

Ах, как трудно быть поэтом,

здравомыслящим при этом.

всё учесть - биткойны, сленги,

в кошельке считая деньги.

На соперников коситься

да притом над рифмой биться.

Обивая все пороги,

простаков сшибать с дороги.

Желчью исходить немалой,

поминутно бредить славой.

Стиль навек изобретать,

Сквернословить, словно тать.

Философствовать за гранью,

 упиваться броской дрянью.

А потом в конце концов

отправляться в край отцов.

***

Ты постигаешь магию блудную -

нечистый разжигает аппетит,

а я по-человечески тоскую

в разъятых снах твоих кариатид.

 

Прицельный возглас, цепкая рука

тебя ведут к доступному величью.

Бесстрастно из расхожего клубка

рождаются хоралы или спичи.

 

Сомнения всеядностью поправ,

признанья ждёшь неистово и зычно -

неистребим горячий конский нрав

стегать копытом по мостам привычным.

 

И…сердцем в снег. Тотальная зима.

Окупится заряд душевной лени

игрою барабанящей ума,

ужимками весёлых привидений.

 

Стихия слов темна и глубока -

тяни за лямки истину любую,

но тучная пресытилась строка -

не время куролесить вхолостую.

Сорочья забава

Оставьте пуговку сороке,

блестящий маленький кристалл, -

когда-то царь их белобокий

той райской пуговкой играл.

 

На свет смотрел и забавлялся,

приставив пуговку к глазам-

в роскошных блёстках мир качался,

не расположенный к слезам.

 

С тех пор в душе сорочьей гулкой

стеклянный блеск, стеклянный гам-

то чувств восторженных скорлупки,

то боль своих, сорочьих, драм.

 

Трещит сорока без умолку,

строчит весёлый пулемёт.

Из ближней рощи (было б громко)

ей стуком дятел поддаёт.

 

Нашли забаву. Меркнет мир

под этот "благовест" сорочий.

Трещётка - вечный конвоир.

Пульс жизни смят и обесточен.

 

Но все довольны и вполне

заменой жизни суррогатом-

разумнее залечь на дне,

чем ощущать себя солдатом.

 

Без пуговки сороке пусто,

и как-то дремлется не в лад.

Причём здесь истина, искусство?

Таков её сорочий склад.

 

Оставьте пуговку сороке -

вы угодите ей вполне.

К чему ненужные упрёки?

Поговорим о старине.

По поводу

Пожалуй, стоит осознать, где что болит,

кто умер с верой, горькой и бесстрашной,

за тех, кто нынче много говорит,

но въяве нем, где всё своё - не наше.

 

Вам "жизнь скучна, когда боренья нет"

за скудный поэтический бульончик,

вы сбились в стадо, знаменуя цвет,

цвет жизни вашей, рожицею в пончик.

 

Застили свет "обширностью ума",

все мировые вылизав помойки,

вам не страшны сума или тюрьма -

у вас друзья и братья из-под стойки.

 

Кто ж вас сегодня, вещих, обвинит?

Жизнь  лишь довески, мерзость мутных буден.

Она как в землю вторгшийся болид:

всех примирит и что почём рассудит.

 

Тусовщики, "герои", размазня,

иронией потрёпанные  кланы,

порода развращённого "барья",

постигшего лишь ценник ресторанный.

 

Как где-то ахнет - вы скорей под спуд -

продажной демократии витии.

- Что за народ! Он бесконечно глуп,

и мы его задёшево купили.

 

Освоившись в пенатах простаков,

где каждый чих ваш чествуют во благо,

везде вам дом - трибуна остряков,

и по "уму" и почесть, и награда.

 

Все ваши "гы…"- насмешка над судьбой,

смотрящих в рот вам,  глупых и бескрылых,

ведомых не "пленительной звездой",

а лживым бредом школеной кобылы.

---

Сказ о расставании

Солнце блещет в окна медным тазом,

оглушает вата тишины,

будто с потолка, но как-то разом -

эхо ожидаемой войны.

 

- Ладно, успокойся: я уеду…

И тебя измучил, и детей…

День крадётся, точно зверь по следу,

пахнет неизбежностью потерь.

 

- Дочка, собери мои вещички, -

слышу явно (это обо мне).

Чиркает назойливая спичка,

клубом дым, мурашки по спине.

 

Душный дым, громоздкий серый гризли,

лезет вверх, колышется в окне.

В голове оборванные мысли -

роешься в шкафу, на глубине.

 

Тренькнет детской сказки балалайка -

сердце разорвётся пополам:

папа, бесприютный серый зайка,

скачет по долинам и холмам.

 

Вздрагивая, ловишь каждый шорох -

всё потоком слов заглушено:

- Врёв, Гостёны, Пушкинские горы -

папино счастливое кино.

 

В памяти леса, избушки, остов

церкви без макушки и креста.

Ты плывёшь, плывёшь в дыму погостов.

Вынырнешь - и снова пустота.

 

Спохватилась - впереди разлука.

Что ещё забыла положить?

Папа проповедовал науку,

повторял: по книгам надо жить.

 

Я  в его науке преуспела -

знать не знаю: в радость? на беду?

Но, конечно, для такого дела

сверху Добролюбова кладу.

 

Плотная, надёжная обложка,

с золотым тиснением слова.

Полистала книжную дорожку -

без картинок буковок канва.

 

Вечер разметал заката прядки,

опушил вершины облаков -

в полумраке зарослей на грядке

мама собирала дом и кров.

 

Жалкие отцовские пожитки -

не бывает радости с куста.

Темнота сгущалась у калитки,

надвигалась ночи маята.

 

Сыпалась пазов небесных пакля,

Оседали пыль и вязкий дым -

мир распада, выношенный Траклем,

был для нас и явным, и чужим.

 

Сам актёр нелепого спектакля

спал под вишней, вывернув карман. 

Снова ты пытаешься о Тракле.

Но причём разбитый чемодан?

 

То ли снится это, то ли мнится.

Мне теперь хоть плакай, хоть спеши.

Чёрный ворон - ветровая птица -

щиплет по ворсиночке с души.

---

Скажите же, за что благодарить...

Скажите же, за что благодарить?

Всевышнего ответ нам непреложен (не приложен)?

На скрепах жизни: быть или прослыть

ознобом, пробегающим по коже?

Какая-то двусмысленность, черта

под этим ветхим божьим одеялом -

и ты не тот, и я теперь не та,

так стоит ли смотреть за перевалы?

Там только музыка, и клён стучит в окно

корявым пальцем мутной непогоды,

где всё былое скручено давно,

а скучный вечер воздвигает своды,

былых повествований манифест

под шум и плеск людского окаянства.

Останется лишь одинокий крест

на все четыре стороны пространства.

 

Пусть рядом доморощенная рыбь

глаза таращит в сонные глубины,

прилюдно заявляя: "Я-то глыбь,

а рядом мелочь, узенькие спины".

Себя самооценкой не тревожь -

подумай прежде, обнажая раны,

и убедись, что и вокруг, и сплошь

не все самоубийцы и болваны.

Рассудочность - извечная строка

на уровне инстинкта и дороже

внезапных откровений из песка,

на стигмы отчуждения похожих.

А  жизнь  плывёт меж этих берегов -

от искры познаванья и сомненья

до бонвиваньих скрученных рогов

в безумной силе самоутвержденья.

---

Метаморфозы

Впечатление

 

Стихия жаждет. Сад впадает в детство -

как будто дразнит: взгляньте, что за вид!

Слова бессильны. Музыка бурлит.

Флажкует жизнь, ей нет  иного средства.

 

Здесь удивленье предвещает  тьму.

Возможно, ты, усердливый ботаник,

без мамок обойдёшься и без нянек -

орнамент  сада  сложишь по уму.

 

Что истинно? Похмелье или бред?

В единстве всё, чему названья нет.

Ветвей тугих провисли коромысла.

 

Мой древо- сад, вынашивая плод,

ломает сучья, ствол нещадно гнёт.

Течёт по швам магическое сусло.

 

О красоте

 

Разбитая чаша пиона -

оранжевый всплеск, фуэте…

Не страшно - ни боли, ни стона,

лишь штрих на зелёном щите.

 

А рядом жемчужною ношей

сгибались, сверкали, цвели

другие… Свежей и моложе,

не чувствуя тяжесть земли.

 

Бездумно цветение жизни

в святилище или на тризне -

то славить, то прах отрясать.

 

Последними бликами счастья

в тревоге, в юдоли ненастья

забвеньем шаги посыпать.

Метаморфозы

 

Впервые так зримо увидела, как опадает иней -

движение, вздох и полёт на прозрачно-синем.

Случайно заметила, как оголяется суть вещей -

небо было наполненным, а теперь простор сам по себе -

ничей.

Деревья - чёрные галки.  Прутья - перья торчат уныло -

на глазах ослепила мир чья-то сила.

Было…

Голубика неба, зефир деревьев - на пиру бражно.

Дыханье ветра, подголосок солнца - всё исчезает.

Страшно.

 

 

---

Чёрный ворон

 

                          Ты не вейся, чёрный ворон,

                          Над моею головой!

                          Ты добычи не дождёшься,

                          Я солдат ещё живой!

 

Что ворон? И чёрный, и нищий,

бедовой земли уголёк.

Всю жизнь над полями он рыщет,

чтоб высмотреть пищи кусок.

 

Да что там! И косточке рад он -

несёт драгоценную кладь

и мне непременно подкаркнет,

рискуя добро потерять.

 

Рукой помашу бедолаге -

пусты и поля, и село,

а он против ветра в отваге

тяжёлое держит крыло.

 

Из песни не выкинешь слога -

не нам закрывать эту дверь.

Тот ворон, печальный и строгий,

оплакивал землю потерь.

 

Оттуда пошло, что с бедою

связал его русский язык -

она как пошла лебедою

да к самому сердцу впритык.

 

Я помню из детских рассказов

той дедовской смутной поры -

На Воронах, чёрных, безглазых,

пахали народ упыри.

 

И страшно мне было, ребёнку,

услышать тяжёлый, глухой

на пыльной дорожной щебёнке

тот грохот его роковой.

---

Алёнушка

На пеньке сидела бабушка

да беззубым ртом пророчила,

листьев жёлтые оладушки

посыпала белым крошевом.

 

Бугорок по стёжке розовой

гас огарком почивального,

только издали похожего

на родное что-то, дальнее.

 

Рядом - птица-веретёнушко -

голова на спице вертится -

вдруг вспорхнула против солнышка,

не дождавшись друга-месяца.

 

Полетела с диким посвистом

над прогорклою калиною,

как-то боком, тенью, отсветом,

да судьбинушку и сдвинула.

 

Вдруг пойдёшь по лесу ровному

да споткнёшься, да провалишься

в чьё-то логово утробное -

только свист по лесу палицей.

 

Будешь дни считать подспудные,

дожидаться света белого -

чуть живая, не подсудная,

в тёмных дебрях онемелая.

 

Сосчитаешь все песчиночки,

разгребёшь пучины вязкие -

всё на ощупь да по ниточке,

и сама ты на привязочке.

 

Выбираться долго, донюшка,

да и жизнь не враз кончается.

Снова взглянешь ты на солнышко,

да другою, свет- красавица.

 

Рядом издавна на камушке

отдыхали волки-каины -

с виду ты всё та ж Алёнушка -

и тиха, и неприкаянна.

 

Но не мачехой обижена -

всё земное заколочено -

к лесу древнему приближена

да к озёрному заточию.

 

Воздадут тебе сторицею-

всё зверьё лесное явится.

Нарекут тебя сестрицею,

обо всех живых печальницей.

 

Не земная воля – птичия -

прочертила путь – дороженьку -

видно, век пробыть зегзицею -

больше крылышком, чем ноженькой.

 

Привыкай вставать по солнышку,

славить божии творения,

пить судьбу свою до донышка,

до последнего затмения.

---

Фольклор

Неотступная, ненарядная,

не в ладу с собою прижИтая,

ты, тоска моя неприглядная,

в золотом дожде не забытая.

Костью в горле торчит – помечена -

колотьё с утра и до вечера.

Подхватила хворь да нечаянно

и сдружилась с ней, и отчалила

в ледяную свою сторонушку -

ни покрышки ей и ни донышка.

Только вечный бой снится-видится,

не глядеть бы вглубь малой рыбице.

По углам душа разметалася,

ничего себе не осталося.

Всё шитьё-тряпьё худородное,

а сама-то тень здесь безродная.

Немотою повисли рученьки,

а печаль что пыль да колючая.

По углам скребёшь - с неба валится,

замутила сплошь, только скалится.

Соберу-ка я дни-пожиточки,

износилася вся до ниточки.

И листом была, и вселенною,

ткала жизнь свою незабвенную.

Незабвенную, трижды клятую,

на сыром суку пораспятую.

Бранью политую да простудную,

болевую жизнь да лоскутную.

Всё бочком, бочком

да толчком-ничком…

Изболелось сердечко талое -

всё капелью ушло,

истаяло.

---

Солдат - победитель

                                Посвящается моим родным, защитникам Родины от фашизма.

Бронзовый Солдат (дай, Боже, силы), -

нет тебе покоя искони,

и молю я у твоей могилы:

- Дотяни, родимый, дотяни!

Будешь ты (хоть голову на плаху)

рваться на последнем рубеже,

а твоя солдатская рубаха

полыхать на брошенной меже.

В пыльных сапогах и гимнастёрке

Ты прошёл по огненной реке,

не считал чужих земель задворки -

нёс свободу в дружеской руке.

Но на миг, с простреленною грудью,

задохнулся, рухнул наземь так,

что навеки  влился в гул орудий

этот вещий, внятный миру знак -

знак чужой загубленной свободы,

жарко захлебнувшейся в крови,

чтоб потом  все нелюди-уроды

до тебя подняться не могли.

Птицей стал, неумолимым ветром,

и гробокопатели твои*

обнажили кости, жилы, нервы -

до души добраться не смогли.

Мстя за малодушье и недужье,

за чужой, омытый кровью хлеб,

выбрали "надёжное" оружье -

мир оглох как будто и ослеп.

Умолчанье - верное наследство -

неугодных  бьёт наверняка.

Все, кому по сердцу это средство,

потрясают "правдой" у виска.

Лучшие сыны родной России

стали оккупантами  для тех,

кто в позоре за своё бессилье

проклинает чей-то мнимый грех.

Оккупанты за чужую землю

не рвались с гранатами под танк -

оккупанты и теперь, и прежде

зажимают всё в один кулак.

В мире, оккупированном ложью,

на своём бессменном рубеже,

ты стоишь, Солдат, светлей и строже,

хоть давно ты бронзовый уже.

5 мая 2017г.

*Примечание: в 22-ой строке идёт речь о событиях в феврале 2007 года в Таллине, связанных со сносом памятника " Бронзовый солдат"и перезахоронением праха советских воинов из братской могилы в центре города на Военном кладбище на окраине Таллина.

---

Россия

Всё глубина, надежная, без края,

и океаном плещется простор.

Идёшь ,как инок, землю постигая, -

её леса, равнины, разговор.

 

Особый склад певучей русской речи -

и плавный, и густой текучий мёд,

рождённый величавостью предтечей, -

с народом жили и ушли в народ.

 

Богатыри исконной русской стати,

что управлялись с плугом и мечом.

В них сила всенародной благодати

и мысли свет пронзительным лучом.

 

Тех Муромцев и Святогоров дети,

былинный сплав, могучая волна,

что в неизвестность выслала ракеты,

прославив и дела, и времена.

 

Сокровище великого замеса,

в единый воплотившийся народ, -

не пустомели, врали и повесы -

надёжный, гордый, величавый сход.

 

Творцы, писатели (эпоха не помеха),

талантов щедрых  плавный перезвон.

Толстой и Достоевский, Пушкин, Чехов -

соборность ликов, раритет имён.

 

Земля, обильно политая кровью,

лишь силы придавала ей беда.

С копьём Святой Георгий в изголовье -

в подножье - плод народного труда.

 

Жемчужины узорчатых соборов,

разбросанных по кручам и лугам.

В просторе голубом утонут взоры

и припадут к священным берегам.

 

Парят соборы, собранные Русью,

единой стаей белых голубей.

Звучит напев Бояна чутких гуслей

в парче зелёной леса и полей.

 

Вот тишину вспугнули голубицы -

вновь над Россией говор и раздор.

Сверкают белым всполохом зарницы,

червлёным стягом зыблется простор.

---

Гражданин вселенной

                          Из цикла "Галерея типажей"

Достойный насельник планеты,

пенаты покинул легко -

ещё б не пословицы эти -

шагать бы ему далеко.

 

Срывался, сопел, не сдавался,

всё личное выбросил вон.

Бывало, на бруствер кидался -

пугать иноземных ворон.

 

Остался живой, ну и ладно,

хоть рыльце в пуху и в шерсти -

наглядно, не очень нарядно,

зато и синица в горсти.

 

Есть крыша и стены. Под вечер

строчит  пустотелой строкой -

не то, чтоб от этого легче -

ему" по душе непокой."

 

За все мировые проблемы

страдает (спаси его Бог!),

любую измызгает тему -

любой отыграет урок.

 

Пока куролесил по свету,

устал. Замотал простатит.

К чертям бы Америку эту -

Святая Россия простит.

 

Она к забулдыжью привыкла,

права здесь удобней качать -

своё горлопанство обрыдло -

покажем, чем потчует "знать".

 

Герой выживает в безделье.

клеймит потребительский слой -

потратил последние перья

в атаке своей бредовой.

 

И вот уж чудак разговором

на чуткость кого-то берёт:

с умильным и ласковым взором

"о родине что-то поёт".

 

Смелеет, наглеет с напором -

готовьте ему пьедестал.

Он мог бы и "тушинским вором",

но шибко растратил запал.

 

Неважно, кто строил и сеял,

бирюльки искал иль балык.

-Нас всех уравняли потери, -

взывает обиженный мык.

 

Заслуженный мытарь вселенной -

всю правду он знает насквозь.

Певец о душе вдохновенный -

душевно торгует, вразнос.

 

- Да что вы с полями, с народом?

Сейчас не об этом дела.

Народ? Что-то смутное вроде -

я сам износился дотла.

 

В России, где плюнь, там пророки -

да жаль - настоящих-то нет.

Прошли Достоевского  сроки -

я сам себе вождь и поэт.

 

За всё расплатился сторицей.

За что он и против чего?

Скользит, утекает, пылится…

Посмотришь - и нет никого…

---

Сегодня надо мужество иметь...

Сегодня надо мужество иметь

писать с натуры, плотно, без оглядки,

когда нога невольно ищет твердь,

а в мутном небе облачные танки.

 

Сошли снега. Быльё восстало в рост.

Забликовали бабочки-беглянки.

Сосед решил почистить окна звёзд,

подставив к небу лестницу-стремянку.

 

И надо бы посеять семена,

чтобы весна глазела с каждой грядки.

Вдали гудит встревоженно страна -

у нас свои, особые, порядки.

 

Жизнь вынянчить в листке календаря,

забыв свои болячки и препоны,

пред малым чудом истину творя,

воздать земле отрадные поклоны.

 

Пред-реформаций скучное бытьё

пре-образить в живое обновленье.

Пред-станешь завтра. А теперь твоё

настало время пере-оформленья.

 

Наш график - не уйти с "передовой",

хотя об этом мы не пишем строчек,

покуда не упрёмся головой

В те язвы, что срывают без примочек.

 

Не защитят "ни царь и ни герой" -

сбиваем влёт  навязчивые  тени.

Петух - наш неизменный рулевой.

Рассветный клич - ни скидок, ни сомнений.

 

Вот солнца за окном горячий ком

уж гонит в сад - вздымать родную глину.

Оставь свои раздумья на потом.

Натура ждёт. Бесстрастно дышит в спину.

---

Миги и мгновения весны

ЖАВОРОНОК

Между небом и землёй

Песня раздаётся,

Неисходною струёй

Громче, громче льётся.

Не видать певца полей,

Где поёт так громко

Над подружкою своей

Жаворонок звонкий.

(Н. Кукольник. Муз. М. Глинки)

 

Лёд голубой, отражающий небо, -

взглянешь случайно - запомнишь навек

эти поля, не видавшие хлеба,

стрелки травы из-под выцветших век.

 

Кто расстелил те холстины белёсые

не на просушку - по воле ветров?

Видно, посланцы небесные с косами

здесь, на земле, разложили  Покров.

 

Им вознестись в воскресение Вербное

в память о тех, кем исхожен погост.

Но оглянись - и увидится первое -

матери плат да бубенчиков горсть.

 

Долог наш путь  меж землёю и облаком,

трепетный малый - начало начал.

вдоволь ему и лазурного промелька,

поля знакомого чуткий сигнал.

 

Как же ты, милый, нежданно-непрошенно

гнёздышко вьёшь среди пыльных дорог

в этом краю, поседевшем да брошенном,

сможешь ли жизнь заслонить от тревог?

 

Я подпеваю тебе средь безлюдия -

не прерывай ручейковую нить.

Песня твоя - на земле лишь прелюдия

 

В БОРУ

И. Бунину.

 

Томится снег…

Ещё он свежестью неповторим

и чист небрежно,

но где-то глубоко под ним

затеплился живой подснежник.

До срока запечатанный в конверт

из прошлогодних листьев

свободы чутко ждёт…

А старый бор над ним,

по- летнему лучистый,

Взгляни на яблоню - знакома, да не та.

Ещё бесхитростно сплетение  ветвей,

но охрой розовой весна прошлась по ней.

Просторна даль  с крылатой синевой,

влажнеют облака расплывшейся  слезой.

А ворон, соучастник горьких тризн,

пророчества забыл, осваивая жизнь.

И неожиданно, наветам вопреки,

в приливе страстном сил и чувственной тоски,

вдруг прожурчал над полем снежным,

как ключ в глухом бору, -

и трепетно, и нежно.

 

ВЕСНА В ДЕРЕВНЕ

Вот и огороды подоспели -

гам стоит на поле и в селе.

Дружно, по-грачиному, насели,

копошимся радостно в земле.

После скукоты седой да хмари

то-то развиднелось впереди -

в суматошном солнечном угаре

сердце будоражится в груди.

Выползли старухи - прочь, хвороба!

Юбками полощут на ветру.

Жизнь на цвет, на вкус берут, на пробу.

 

МАТЬ-И-МАЧЕХА

Средь сухой травяной канители

мать-и-мачехи всплыл островок -

не сиротской дохнуло метелью -

детским сном,  золотинкой у ног.

 

Собрались на припёке сестрички,

зародившейся жизни желтки,

позабытого поля привычки,

мха и дёрна сухого цветки.

 

Отживут…, и окраина поля

разольётся в холодную гладь.

Тёмный глянец родного Ополья

будешь мачехой ты называть.

 

Но хоронится радость с изнанки,

в прикровенной белёсой пыли,

чтобы жизни суровой подранки

к ней щекою прижаться могли.

 

Но пока наслаждайся весною,

пробудившей сиянье цветка,

что родился  на скудном подвое

вздохом поля, игрой ветерка.

 

Засмотрись в подвенечное небо,

разгреби бытования прель,

удивись, как весне на потребу

каплей землю буравит апрель.

---

Ода бересклету

Как часто по овражным пустырям,

взбираясь вверх, топча сырую глину,

скользя и падая, держась за купыри,

с лица сметая клочья паутины,

ты наконец взбиралась на хребет,

чтобы окинуть даль свободным взглядом,

и замечала вдруг через просвет,

что чей-то взор блестит с тобою рядом.

На тоненькой вертинке бытия

колеблется оранжево-глазастый,

срединой антрацитовой горя, -

весь любопытство - лёгкий и причастный -

ко всей древесной вялой  шелухе,

что часто - только каверза под ноги…

А тут светильник! Боже! Неуже…?

На этой позаброшенной дороге?

Посланник? учредитель? чародей?

Всей этой гущи вольный созерцатель?

Откуда, из каких таких земель,

ты вышел в мир, иного дня создатель?

Наверное, пора бы и назвать

тебя по имени - души моей спасатель -

когда вокруг и  засуха, и смять,

а ты один - бессменный вседержатель.

Пустую толчею и лабуду

спокойным осаждаешь невниманьем -

за пазуху дары твои кладу,

как оберег, как божье заклинанье.

Я вновь с тобой, мой лиственный герой,

на склоне влажном, тяжком и бугристом.

Ты всех встречаешь, сбитых по прямой,

позванивая дружески монистом.

Ты  бересклет - преславный из имён -

во тьме идущим зажигаешь свечи -

им кажется, что это только сон -

той феей-птахой мудрою отмечен.

Твоим ветвям не разметаться ниц -

удары ветра держишь  ты упорно,

ты встретишь в поле свой Аустерлиц,

разбрасывая будущего зёрна.

И… к небу - ослепительный бросок

всей россыпью булавчатых побегов-

день Воскресенья радостно высок

среди зимы стремительных набегов.

Король садов осенних, рыцарь, Ной -

крылатый, огненный, назло всем карантинам,

сияние меж небом и землёй

сквозь боль и страх над этой вечной глиной.

---

Из деревни дедушке

На горе стоит Ветрилово -

под горою - Сквозняки,

Небылое да Немилово

притулились у реки.

 

В Забугорье да на Выселках

вольнолюбцы  все подряд.

- Дулю вам и чёрта лысого, -

Дубосеки  говорят.

 

Волочаевская вольница

посекла посевы ржи -

Бубенцово - те же Звонницы -

загудели у межи.

 

Забродилово, Шаталово

демократию блюдут,

а Дерновка и Стукалово

учинили самосуд.

 

То ль в Пеньковке, то ль в Болотово

сухостой старуха жгла -

полсела спалила около,

удивляется: "Дела!"

 

В Чистополье да в Неистовке

золотую рыбку ждут-

в телевизор смотрят пристально

и "Дубинушку" поют.

 

В Ведьмаковке и в Чертаново

девки верят в приворот-

веселятся свадьбы пьяные

вот уже который год.

 

Жёны ждут мужей в Брюхатово,

призадумались поля,

а стезя ведёт на Пятово,

в самостийные края.

 

А в Палищах, возле Хлудово,

свищет ветер, рвёт кусты,

и болото, то же Блудово,

у коломенской версты.

 

Пока живы, дело ладится

у российских деревень.

Шебуршит народец радостно,

только шапка набекрень.

---

Секрет счастливых дней

Секрет счастливых дней

Мне говорят: предметная игра

взамен тоски и мелких угрызений.

Переставлять мне кубики пора-

туда- сюда сомнения и время.

 

Вот этот кубик - мой нелепый сон -

ему пора пылиться под кроватью,

а здесь весёлый добродушный слон -

его я заключу в свои объятья.

 

На этом - земляничная пора,

кораллы ягод в зелени росистой.

Какая, право, вкусная игра -

без дураков, без бед, без колумнистов.

 

Вот облачко повисло в вышине -

его, как мяч, подкину на ладони,

и дни мои поскачут по весне,

златые, нестреноженые кони.

 

Пора, пора мне вылезти из мглы

и жить, как все, играючи и просто -

срезать по жизни острые углы,

отбросить прочь всех идолов погоста.*

 

Я поняла секрет счастливых дней-

любить и жить без хлябей и прокруста -

забыть про зов отеческих кровей,

забросить к чёрту в задницу искусство.

 

О господи! Всё встало на места -

жить без забот, сомнений и стремлений.

О господи! Святая простота:

вся жизнь - игра, без всяких исключений!

* "идолы погоста"- то бишь классики.

Взгляд на образ и смысл жизни

 

Весь мир как огромный музей,

как схрон дорогих впечатлений,

а жизни кружит карусель-

элизиум света и теней.

 

Так хочется это объять

душой, осязанием, вкусом:

понюхать, потрогать, заснять -

так трудно бороться с искУсом.

 

Иль с Искусом - всё ли равно.

Мелькают в глазах эстакады,

ты с ними сдружилась давно:

по ним ты промчишься как надо.

 

В деталях представится вид,

предельно и так незабвенно:

расскажут, где рухнул болид -

внезапно зажгут вдохновенье.

 

Здесь стильной активности код,

черты изощрённого вкуса,

здесь много дорог или троп:

к пророку Исайе, к Иисусу…

 

Всё впору примерить тебе,

твои интересы бездонны,

 гоняют тебя по судьбе

энергии страстные волны.

 

Не только не думать - не спать -

лови остроту ощущений!

Преступно на месте стоять

в желании острых мгновений!

***

Я перестала чувствовать природу -

застила свет сплошная хренотень -

уж не решишься, аки дух, - по водам -

сознанье тяжелеет, долог день.

Мелькаю по болотинам и кочкам-

мне не лететь - лишь только бы плестись.

Весенним ходом уплывают строчки

с ухмылкой пошловатой:" это жись".

Не верю, не предчувствую, не знаю -

коллажи снов из прошлого в горсти -

на поле жизни завязь увядает

на каждом недосказанном: прости.

Лишь громоздятся горы, только горы -

воздушные слова из облаков,

которым уготованы "просторы" -

сизифов труд отважных дураков.

Вот участь искромётного поэта -

бесследно исчезать в путине слов,

несказанных и заплутавших где-то,

в тисках не Богом созданных оков.

---

Я живу - мне от тебя покой и свет...

Я живу - мне от тебя покой и свет,

я дышу, покуда рядом дышишь ты.

Собираю для тебя зимой букет -

только ты со мной, деревья и цветы.

 

Ты молчишь всё тяжелее и больней -

разве скроешь от меня свою печаль?

Я легчайшим дуновеньем никну к ней -

ты уходишь от меня в иную даль.

 

Любование осталось нам одно,

удивление пред жизнью и судьбой -

этот мир по крохам клеили давно,

а теперь он вечно с нами - молодой.

 

Так и лепимся друг к другу – воробьи -

коротаем зимы, греемся в горсти,

вопрошаем друг у друга: чьи да чьи?

не успев сказать последнее - прости.

 

Ты сажаешь, всё сажаешь деревца -

любопытный наш зелёный детский сад.

По весне закружит лёгкая пыльца,

ветер с поля принесёт ответный взгляд.

 

Не увидим мы, а людям всё равно -

мы уходим в глубину прожитых лет -

в бесконечно неформатное кино,

из фрагментов полусобранный портрет.

 

Отойдёшь… посмотришь… молча постоишь -

просто сад. Пора безлюдья. Тишина.

Лишь свою заботу тянет в норку мышь -

видно, в правде той уверена она.

 

Вот и ты успеть стремишься тут и там,

суетишься, правишь корни, чтобы жить -

так привычен этот труд твоим рукам:

помнить всё, а что-то лишнее забыть.

 

Боль тревоги друг о друге прячем мы,

лиходейство не пускаем на порог.

Отодвинем полог нежити и тьмы,

средь зимы затеплим малый огонёк.

 

Пусть горит, насколько хватит сил у нас.

С двух сторон лелеем хрупкий этот храм -

по-звериному меняет жизнь окрас -

вдруг и сразу по обеим бьёт судьбам.

---

Город Утраты

                                          Памяти сестры Нины.

Какая тихая зима…

Как снег ложится безнадёжно.

Как будто бури невозможны

на свете. Только тишина.

 

Безликая глухая мякоть,

за всё воздавшая сполна.

Не засмеяться. Не заплакать.

Не вспыхнуть. Не достигнуть дна.

Оцепенением зыбучим

дома подёрнуты, кусты…

Метнёшься к воспалённым тучам -

и снова вниз - из пустоты.

Где ты, последний дух-воитель?

Блуждают корни. Ноет тьма.

Как вероломный утешитель,

над Миром Властвует Зима.

 

 

Город утраты

 

Дома что заплаты -

пестры и убоги.

Сквозь город Утраты

проходят дороги.

Одни быстротечны.

С привычною миной.

Торопятся в вечность

на зов журавлиный.

Другим одиноко.

Слепят их потери -

пустынные окна,

разверстые двери.

Их, тёмных, как листья

в застойную осень,

по улицам мглистым

всё носит и носит…

Надолго приплыли…

И здесь, на причале,

они бы любили.

Они бы молчали.

 

***

После пережитых потрясений

дороги  минуты тишины -

оживает сумеречный гений,

снова снятся розовые сны.

 

Позовёт знакомая дорога

окунуться в солнечную даль,

удивлённо хочется потрогать

бабочки цветистую вуаль.

 

Осенью бывают возвращенья

в светлые, бессумрачные дни,

но недолговечно их теченье -

хрупки , слишком призрачны они.

 

Кажется, средь мира совершенства

что-то в дверь неслышное войдёт -

и  души случайное блаженство

грубым, властным окриком сотрёт.

 

2000г.

 

---

Мимолётно о постоянном

Нет электричества - я растоплю камин,

поправлю складки скатерти ворсистой.

Сегодня я ничей - не "сукин сын",

не баловень "свободы" колумниста.

Горят, горят в огне черновики…

Пристрастна память - пепел отрезвляет.

Как быстро блекнут контуры строки,

Что истина и преданность святая?

Злой памяти мучительна игра -

там  правит "теология" пространства -

солдатский хитрый суп из топора,

из века в век лелеемое чванство.

На что пенять? Всё скроет темнота -

барханов бесконечные пороги.

Так примирись, родная простота, -

песок что золото - смягчает все итоги.

 

А за окном сквозь воробьиный писк

какая-то нездешняя отвага…

Наносный снег - совсем не белый лист -

замаранная мусором бумага.

И далее пейзаж помечен сплошь

мазками мела птичьих наслоений,

никак в их пестроте не разберёшь

разумный градус общих устремлений.

Но всё же покопайся - вдруг найдёшь

в расходном "сублимате" продолженье,

пока не поглотило это "сплошь"

внезапные чудесные мгновенья.

---

Мои карманы

Чего там только нет, в моих карманах, -

невзрачный мох, увядшие цветки –

всё в прошлогодних найдено бурьянах-

лекарства от депрессий и тоски.

Сухарики – собакам, крошки- птичкам.

В недальний отправляюсь я поход.

И если есть общенье по привычке, –

то здесь такое точно не пройдёт.

То листик подберу в пустой берлоге

травинок, пересохших на корню,

то мёртвый жук, потёртый и безрогий,

войдёт в моё привычное меню

для взгляда и коротких умозрений

о том, о сём, а боле ни о чём,

что тесен мир, однако и безмерен -

не подойти к нему с одним ключом.

Вот я стою и потрошу пожитки -

ведь надо ж очищаться от пустот,

но вместо сора выгружаю слитки,

и всё идёт совсем наоборот.

Такую философию собачьей,

наверно, некий "умник" назовёт,

но  только так, на йоту не иначе,

возможно мне движение вперёд.

А если памяти моей открыть карманы

от гордой  "Азъ" до злополучной "Ять"?

Какой застой - соблазны и обманы…

Но вам об этом лучше и не знать…

---

Мать-и-мачеха

Средь сухой травяной канители

мать-и-мачехи всплыл островок -

не сиротской дохнуло метелью -

детским сном, золотинкой у ног.

 

Собрались на припёке сестрички,

зародившейся жизни желтки,

солнца рыжего яркие спички

в отражении нежной строки.

 

Отцветут…,  и окраина поля

превратится в холодную гладь.

Глянцевитое это раздолье

будешь мачехой ты называть.

 

А тепло в сокровенных глубинах,

на изнанке, в белёсой пыли, -

материнская ласка для сына

и для дочки суровой земли.

 

Листья-знаки - зачин или песня -

прикровенны узлы-бугорки.

В этом мире, широком и тесном,

их почувствуешь кожей руки.

 

Но пока наслаждайся весною

этих телескопических дней,

что родили на скудном подвое

красоту без пустот и теней.

 

Ведь не зря же склоняются люди

над цветком в полусонном лесу-

я тебе это хрупкое чудо

на раскрытых ладонях несу.

---

С русского на русский

Мне нравится Ваш почерк деловой,

мне нравится, что я согласна с Вами,

что никогда хрустальный шар земной

не заскрипит под нашими словами.

 

Мне нравится, что Вы такой-сякой

мотаетесь по свету без привета,

а я храню свой девственный покой,

уткнувшись утром в свежую газету.

 

Мне нравится эмоций Ваших бум -

переплетенье ясности и грима,

мне нравится кипенье наших дум

с гримасами всезнающего мима.

 

Мне нравится биение сердец

не то чтоб в унисон - не понарошку,

и этот  мой с оборками чепец,

и Ваша эрудиция в полоску.

 

Мне нравится, что было и пройдёт-

и патина, и ржавчина сомненья.

Мне нравится субботний скользкий лёд,

что облаком уйдёт за воскресенье.

 

---

Окружи меня цветами...

Окружи меня цветами.

Как говаривали встарь,

полуночными звездами

загляни в мой календарь.

 

Там цветов и птиц страницы -

мой таинственный Грааль-

тот, что изредка лишь снится,

уходя в цветную даль.

 

Я ношу тебе букеты -

ты шутливо хмуришь бровь -

всё букеты да советы,

забываешь про любовь.

 

Дорогой, с тобой добрались

мы до облачных высот.

И порой до слёз смеялись,

и слезой сводило рот.

 

Ну, а ты, почти не глядя,

Всё бренчишь и всё стучишь,

о прошедшем даже взглядом

предпочтительно молчишь.

 

Всё храню, что не забыто

в приснопамятном году,

не засалено, не смыто

в суесловия руду.

 

Говорить совсем не надо -

понимаем всё без слов.

Наша лучшая награда -

этот час и этот зов

 

в дали, в дебри листопада

под звучащею волной -

ничего уже не надо,

только б шелест за спиной.

 

Звездопад. Деревьев очерк.

В разнолапых листьях сад.

Дорожают взгляд и почерк.

Давней осени обряд.

 

Эти  долгие прогулки

по шуршащей тишине,

странных мыслей закоулки

о тебе и обо мне.

 

Это детское желанье -

всё обнять и  всё сберечь.

Эти тихие признанья,

прерывающие речь.

 

Златокудрою  Деметрой

льёшься в спелый  листопад

и летишь по воле ветра

вне земных его преград.

 

На границе бытограда

опускаясь в мыслепадь,

ощутишь невольно рядом -

у щеки седую прядь.

 

Ты в саду скамейку ладишь,

лишь бы ноги донесли

до последнего пригляда

вечереющей любви.

 

Всё к земле стремится ближе -

от неё тепло и быль.

Наклоняешься  всё ниже.

Замираешь. Полный штиль.

---

Крещенское

            Чудный град порой сольётся

            из летучих облаков,

            но лишь ветр его коснётся,

            он исчезнет без следов.

                              ( Е. А.Баратынский)

 

Солнца лужёная глотка

рвёт облака на куски -

молодо, зелено, робко

в поле дрожат озерки.

 

Озими вялое  племя

на перекрестье дорог -

всякому овощу - время,

всякому колосу - срок.

 

Забордовели берёзы,

кровью наполнился лес,

падают зимние слёзы

с остекленевших небес.

 

Оловом тяжким прольются

на малахиты шатров -

ёлки рядами сомкнутся

в гуще своих киверов.

 

Всякой осаде - преграда,

тем и велик человек…

Только доверием Града

не заручиться навек.

---

Вдвоём с ветром

Хорошо бродить по кручам,

как гуляют облака,

с ветром, зыбким и летучим,

что валяет дурака.

 

То метелью дунет в ухо,

гнёт соловую траву,

то заноет побирухой,

старой ведьмой на миру.

 

У меня с ветрами сговор,

хоть и в мать их  перемать, -

в этом мире бестолковом

нам уж нечего терять.

 

Подбираем, что осталось,

подбиваем все концы -

нам нужна такая малость -

слушать поля бубенцы.

 

С бубенцами да по кругу

протрубить, пропеть молву:

друг нашёл себе подругу -

пыль ржаную, трын-траву!

 

---

Где есть истоки, нет конца… (к 150-летию со дня рождения И.А. Бунина)

Бунин  (акростих)

Былое близким назовёшь.

Умрёшь и возродишься снова

нанизывать отеческий галдёж,

изустный  жар родного слова

на стержень бытия. Крепка основа.

 

***

Холмы да перелоги,

овраги да кусты -

живёшь в своей берлоге

у самой высоты.

 

Рукой подать до неба,

а под ногой - погост,

поля не просят хлеба,

лишь травы в полный рост.

 

Над снегом потрясают

лохматой головой,

а кто кого спасает,

о том лишь ветру пой.

 

Но всё-таки отрада -

кругом своя земля,

и жизнь трусится рядом -

дорожная петля.

 

И елей мавзолеи

хранят величье зим,

и "тёмные аллеи",

и загустевший дым.

 

Всё бунинского склада -

смиренье и покой…

Зима. Россия. Лада

зегзицей вековой.

 

Который нынче век?

 

                              "Здесь человек сгорел…" (А. Фет)

 

Тут розы под спанбондом,

рогозы в семь свечей -

шагаешь снежным бродом

по зареву ночей.

 

Земля не молвит всуе,

шуршит её шуга -

обводишь взглядом туи -

мерещатся стога.

 

Переплетенье судеб.

Который нынче век?

От мира не убудет,

коль сгинет человек.

 

Никто и не заметит,

как он всё шёл и шёл,

теснимый лихолетьем,

под взглядом хмурых сёл.

 

 

На  пустоши  жизни

 

Ты можешь так просто о смерти,

служивый пера и смычка,

чтоб в мутной людской круговерти

твоя не слабела рука?

 

Отведал меды ты и брашна,

и horror твой в духе лилит,

но Слово прекрасно и страшно

лишь там, где от века болит.

 

Оставь инфернальные страхи,

пройди этот бунинский шлях

в замашной крестьянской рубахе

да в ивовых горьких лаптях.

 

Приблизься к тому, что осталось

по жизни, где каждый нашёл

не то, что в побаске слагалось -

сомнений и бед суходол.

 

Там баба, сжимаясь в овчинку,

с усталой, усохшей  душой,

всё кличет свою половинку

на пустоши жизни иной.

 

Сквозит, серебрится полынью

по стёжке земли полевой -

идёт к непутёвому сыну

разжиться краюхой сухой.

 

Внушать ей твоё пониманье?

Своё у ней в горле, как кол -

глубинное скорбное знанье,

извечный российский прикол.

 

Сожмёт в холодеющей длани

букетик цветов золотой…

(к чему ей твоё пониманье?),

прошепчет: "Красивый какой…"

 

На небо посмотрит: отрада -

плывут за стогами стога…

Уж если сложилось, так надо…

Дорога уже недолга.

 

Последним прощающим взглядом

окинет цветущий бугор -

родное зашепчется рядом:

то ль просьба, а то ль приговор?

 

Спокойна земля. Одарила

не хлебом (господь ей прости) -

престольные дали открыла

в шершавой крестьянской горсти.

 

Памяти И.А.Бунина

 

И глушь, и свет…

Так много света…

Его прозрачная канва

то будто теплится едва,

то озаряет все предметы,

в крестьянской сбруе золотясь.

Скажи мне, сребрословья князь,

зачем ты здесь и что за птица?

Иль это прошлое мне снится

с пометой вещей на полях?

Повсюду лица, лица, лица...

да полевой горячий шлях.

 

Но почему на крыльях соль

былых дорог и дальних весей?

Твой мир широк, но волей тесен.

Исхожен поперёк и вдоль.

Тревожна тишина полей,

обломны ливни, их начало,

что в зыбке родственной качали

зачатки  "окаянных дней",

раздрай и смутное предзнанье,

нелепых судеб очертанье,

где есть истоки - нет конца…

Всё волей  высшего творца.

 

Как если бы писать портрет

решился ты на склоне лет,

по капелькам черты сличая…

Полузаконченный едва,

он распылился б на слова,

лишь общий облик излучая.

 

Хрущёвские печальны дали,

глухи овражки, тёмен дол…

Цветком Стожары просияли

над памятью уснувших сёл.

Там, на миру, но без просвета

боса Россия, не одета,

но каждым смертным мужиком

по-своему не раз воспета.

Вопит орда, и в горле ком…

Но до сих пор всё ждёт ответа.

Автограф

 

      У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.

      Как бьётся сердце, горестно и громко,

      Когда вхожу, крестясь, в чужой наёмный дом

      С своей уж ветхою котомкой.

                                                                  (И. А. Бунин)

Усадьба. Деревня. Погост.

К России особая тяга.

Поднимется в истинный рост,

страдая дворянской отвагой.

 

-За правду, хоть выколи глаз…

-Красавчик. Изгой. Женолюбец…

(Всё стерпит словесный запас)

- Короче сказать: душегубец.

 

- И с жёнами не по-людски:

всё тишью да гладью  бы… Где там.

У нас за такое- в тычки.

А им позволяют - поэтам.

 

Столкнулись упрямые лбы,

вскипела кровавая каша,

хлестнула за край, да кабы

хоть знать бы, где ваша, где наша?

 

Дымок пароходной трубы,

и палуба пляшет и гнётся…

Не видеть лунёвской волшбы.

Не пить из святого колодца.

 

От Родины – пыли столбы…

Скиталец. Живёт, где придётся…

А филин на крыше судьбы

хохочет, визжит и мятётся.

 

---

В очереди к врачу

Ремонт в больнице. Стоики здоровья

неловко пробираются  вдоль стен.

Согласно выполняется  условье -

не отставать в желанье перемен.

 

Друзья, враги смешались в общем хоре -

невольники привычек и систем -

объединенье розни в поголовье,

взывает к небу хоррор их проблем.

 

Где нет тепла - там правит безучастье,

лишь гонор держит планку высоко -

всяк уникум в своём понятье счастья -

до общего сознанья далеко.

 

То там, то здесь искрится раздраженье:

не так сказал иль ноту взял не ту,

не угадал аскезу настроенья,

обгадили хрустальную мечту.

 

-Зачем мутить?! Я жду со всеми вместе…

Начнут за здравье… Боже, успокой!

Всё кружат, кружат слов обидных взвеси -

больны тела, и душам нелегко.

 

Перечисляют, жалуясь, заслуги,

слеза готова выпасть из-под век.

Как резко бьют духовные недуги -

крепись, больной, ты всё же Человек!

 

Страданьем перекошенные  лица,

непониманье рушит тишину…

Хоть времени в запасе лишь крупицы -

мы будем биться в мире за войну.

---

В поле на холме

Как фиолетовы пейзажи

в кругу сомкнувшихся дерев,

как тишина ведёт, не смажет

по волнам поля свой напев.

 

Здесь нет имён, понятий, смысла -

всё только ржавая трава,

дорог провисших коромысло,

не в лад звучащие слова.

 

Парят в заснеженном раздолье,

шуршат в окалине куста

и оседают в изголовье

у придорожного креста.

 

Беззвучно всё. Слагают метры

холмы, шагнув за окоём,

подсвечены небесным ветром

блистают всполохи окон.

 

На западе торосы, блики

в опале дымных облаков -

жизнь бесконечно разнолика

в привычной кожице деньков.

 

Вот куропаток пёстрых стая

над полем низко проплыла -

их примет на ночлег сухая

заиндевевшая трава.

 

Два ворона согласной парой

вершат свой медленный облёт…

Ты им сродни - частица пала, -

что этим воздухом живёт.

 

Трескучим знанием озвучен

идёшь и дышишь не спеша,

лишь далеко, в юдоли жгучей,

щемит безгласная душа.

 

Однообразье утишает.

Здесь стержень жизни. Твой магнит.

Он вечен. С края и до  края

---

Вирус периферии

Русский путь

Русский путь не сулишь и врагам:

то завалы, то гиблая яма...

Догорает нелепый Сезам,

горький дым волочится  упрямо.

 

И, как прежде, лукавый причёт

утешает народ погремушкой,

разевая бессовестно рот

перед каждой бесовской игрушкой.

 

Лишь " бессмертные звёзды Руси"

по снегам разливают сиянье-

ты ответа у них не проси-

слишком тягостно это признанье.

 

Ворон

Он бросил писать на сегодня.

Серебряный век… Золотой…

А ныне какая-то сводня

ведёт его слабой рукой.

 

По высям людского безумья,

по хляби стоячих болот,

где тонет как будто спросонья

его одичавший народ.

 

Сладка ли земная забота?

Крупица земли тяжела.

Мы тащим, умывшися потом,

свои « земляные дела».

 

Не спросишь у ворона каши-

он в тёмное небо летит,

крылами его он запашет,

он «Аве Мария!» кричит.

 

Вот ближе клокочет с презреньем,

свои нарезая круги,

хранитель небесного пенья

в краю, где не видно ни зги.

 

И силы уже на исходе,

и краток небесный полёт,

а голос его на свободе

куда- то зовёт и зовёт.

 

Трубит, разрывая ненастье,

в призывный свой рог роковой-

посланец небесного счастья

с извечною чёрной каймой.

 

Шуми, черёмуха…

Шуми, черёмуха, усталостью вершин,

в твоих ветвях есть небо для обзора

и долгих дум средь бледного простора

о неизбывной бренности картин.

Холодный ветер рвёт на паруса

твои одежды, осень замыкая,

но если здесь и есть подобье рая,

то миг короткий – час иль полчаса,

когда нам просияют небеса.

А дальше снова морок настаёт –

как повод для душевного расстройства –

чреда забот обыденного свойства,

давая мыслям свой привычный ход.

 

Вдали уж огрызается зима…

И выстилает путь, совсем не дальний,

и наши помыслы ничуть не идеальны:

что уголь не засыпан в закрома,

торчит в глазах колодою печальной.

И дверь гнилая, сдвинувшись с петель,

Рычит и воет, как подбитый зверь.

А мысль одна: дожить бы до весны,

когда страна гламурит и хохочет,

и бьёт в колокола…А как захочет ,

сдерёт с тебя последние штаны

под знаком и забот, и новизны.

А, впрочем, всё – привычная мура,

но точит  нас упорно, год от года.

Уж, видно, такова у нас порода,

которую не лечат доктора.

И Рильке, описав к Аиду путь,

лик Смерти начертал (не что–нибудь),

а Бродского мятежная душа

здесь каждый шаг подхватит не спеша,

впадая в эстетический запой,

что, верно, сделал бы и кто–нибудь другой.

 

Но кто же наши меряет шаги,

что в ад ли, в рай ли направляют стопы:

больные ноги, грязь и сапоги -

всё в центре «упакованной» Европы?

А всё-таки – великая держава,

которая держать себя устала,

желая ношу тяжкую свалить

на всё ещё живую инвалидь.

Родного газа синий огонёк

всё удаляется  магнитом новой жизни.

- Стремитесь, дети, послужить Отчизне…

И мы старались, волю сжав в комок…

Тут Короленко как не вспомнить речи:

плывём без устали, а всё-таки далече…

 

Зато весна, весна… Подъемлем флаги!

Тюльпана лист пробьёт осенний хлам,

и соберутся все мои «бродяги» -

шум, писк, и хлопанье, и гам –

все восклицанья радости при встрече…

Здесь каждый словом ласковым отмечен,

и человека голосу внимать -

для них всегда такая благодать!

 

Антропософия- прибежище для нас,

когда людьми и Богом позабыты,

мы плачем у разбитого корыта

и призываем свой последний час.

Но малая семья собратьев наших

сбирается у края бытия,

мы вместе пьём из сокровенной чаши,

Нам мягким пухом кажется земля…

 

И счастлива в компании такой

себе я позволяю быть собой.

 

Зимовье

Наш козлик не обрадовался снегу:

уж не отдашься радостному бегу

среди травы и сладостных кустов-

всё непонятный затянул покров.

В его глазах смятение, тоска,

и не прельщает ветка ивняка.

Он никогда не видел снега даже…

Попробовал ногой в чистейшей пряже

ступить в безвкусный липнущий кисель-

обжёгся холодом, невиданным досель.

И бросился в сарай, нырнул в нутро,

где так спокойно и всегда тепло.

Кудряшки сена медленно жуя,

осмысливает смену бытия.

Или уткнувшись в пазуху мою,

смежая веки, дремлет, как в раю.

 

А кот, вскочивши на плечо ко мне,

владенья объезжает на коне.

Ему- то снег такой совсем неплох:

его он отряхает, словно блох,

старательно со шкурки влажно плотной

и веселится с нами беззаботно.

То забежит вперёд по тропке снежной,

на спинку опрокинется небрежно,

руке доверив мягкий свой живот,

и ласки непременной чутко ждёт.

 

Вот так проходят дни, за часом час,

и  это время наше и для нас…

Здесь всё худое пролетает мимо:

хранит нас Бог от злобы и экстрима.

Лишь к зрелости прозревшая душа

познала рай и скудость шалаша.

 

Нежданная «родня» прибилась к нам,

мы с нею делим «блага» пополам.

Нас жизнь свела на этом белом свете,

мы друг за друга  вроде бы в ответе.

Наверное, впадаем в детство мы?

А может, возвращаемся из тьмы?

 

Слепая мать

Ах, мама, мама, рядом жили,

а я к тебе всё шла и шла

по бесконечным пересылам,

из Малых Ям до Покрова.

 

Сидишь и ручки на коленях,

с улыбкой детской на губах,

потусторонним гладишь зреньем

детей, потерянных впотьмах.

 

Всплакнешь и сразу забываешь,

что внучек «выжил из ума»:

теперь тебя совсем не мает

сума его или тюрьма.

 

Пока судили да рядили,

варили кашу с молоком,

он, нахлебавшись отчей пыли,

пошёл по жизни босиком.

 

И  чьи-то вязкие тенёта

 его опутали права…

Ах ,мама, мама, душно что-то…

Как я-то до сих пор жива?

 

А ты торопишься, родная,

поведать мне, что без нужды

живёшь, на Бога уповая,

и славишь все его плоды.

 

Смотрю в глубокие глазницы:

не страшно, не бросает в дрожь,

когда в луче своей  денницы

умершей Ниной назовёшь.

 

Забыты имена и годы,

забыта жизни маята,

лишь непонятною свободой

трепещут слабые уста.

 

И твоему «безумью» рада,

под вечер, в майскую теплынь,

несу тебе сирень из сада

с оттенком сизым, как полынь.

 

Предчувствие

В хрупкой нежности сердце истлело-

не пробыть, не прожить налегке,

позаброшено праздное тело,

и душа голосит  вдалеке.

 

Вечер близится. Тучи пылают

отголосками прежних миров,

надвигается глыба немая,

пригибает наш маленький кров.

 

Спит малыш, золотой подорожник,

на тяжёлой ладони земли,

что же так напряжённо тревожны

суетливые ножки твои?

 

В цыпках руки: обрыскал канавы,

строил мост, наводил рубежи,

беспокойный хранитель державы,

у своей сокровенной межи.

 

Он устал, мой малыш- созидатель,

мир латать - непростое кино,

помоги ему, Боже - создатель,

сохранить, что разрушить дано.

 

Сколько тяги на детские плечи!

Время смутное выпало нам.

Время жжёт раскалённой картечью,

время жить, время плыть по волнам.

 

Прожит день. Обгорелые тучи

всё идут, наклонясь головой,

в край чужой, обнажённый и жгучий,

где не пахнет землёй и травой.

 

Вирус периферии

Снег сыпучий и дремучий,

чтобы, как уж водится,

окропи меня на случай

кистью   Богородицы.

 

Метку белую на лоб

положи нечаянно,

заверни в глухой сугроб,

колыбель печальную.

 

И чтоб ветры пели над

русской беспредельностью,

и снега летели в лад

С этой грустной вечностью.

 

Берега вы, берега,

зыбкие, кисельные,

здесь  то  чудо, то пурга -

море беспредельное.

 

Затянуло тусклой мглой

пепелище серое,

и не взвоешь пред судьбой:

что тебе я сделала?

 

Тот цветаевский напев

о  железо крошится -

не оплакать, видно, всех

жёнам-мироносицам.

 

Всех убогих и больных,

жаждущих пророчества,

да и прочих, и иных -

пташек одиночества.

 

Пойте ж, ветры, под пургу,

как вам и положено.

Что осталось на бегу,

не сорвёшь и с кожею.

 

Жизнь как сон

                Судьбы вы, судьбы, с лица непригожие,

                треплют вас ветры, лихие, тревожные.

 

Ручеёк в овраге. Старенький плетень.

От берёз высоких  на пороге тень.

На крылечке бабка - думает иль спит,

рядом на ступеньке умный кот сидит.

Что-то шепчет бабка истово, до слёз,

чтобы ветер  крышу с дома не унёс,

чтоб ручей не высох, чтоб трава цвела-

вот и все земные бабкины дела.

 

Одинокий домик весь в снегах стоит.

На лежанке бабка – дремлет или спит?

 

Заполошной стаей налетят грачи,

встрепенётся бабка на своей печи.

Огород копает. Тяпает косой.

Умывает ноги светлою росой.

 

А на небе ясном солнца каравай.

Выходи навстречу да не унывай.

 

Утомится, сядет под берёзку, в тень,

в карусели веток утопает день.

Грабельки в сторонке, рядом, под рукой.

А вокруг нездешний вековой покой.

Поднимает бабка сонные глаза,

светит сквозь листочки неба бирюза.

Золотистой рябью воздух весь дрожит,

ручеёк в овражке сказки ворожит.

Хорошо да ясно- только песни петь,

да за песней нынче нелегко поспеть.

 

Речка-невеличка, чуть блестит вода.

Жизнь что эта речка - утекли года.

К Муромской дорожке тропка заросла,

в трёх соснах бродила - друга не нашла.

Насвистели птицы долгие пути -

так и шла  к нему бы - только не дойти.

Всё родное близко, всё - рукой подать,

а душа далёко - больно вспоминать.

Куколка – дочушка - красный сарафан,

на погосте старом ивы да бурьян.

Стаяла, как свечка, не уберегла -

отгорело сердце - пепел да зола.

 

Золотые мухи падают с берёз,

снится бабке долгий солнечный покос,

видится утешный, несказанный свет.

Отдыхает бабка: то ль жива, то ль нет?

 

Замыкает время свой привычный круг,

собирает бабка всех былых подруг.

И поются песни, и ручей журчит,

А от жизни кончик, да и тот горчит.

 

Осень в доме. Тихо. Жёлтая пыльца -

на погост дорожка - прямо от крыльца.

 

Дни

 

Люди не думают о смерти-

поглощены заботой о жизни.

Вот почему смерть приходит внезапно.

Чем ниже ценишь жизнь,

тем выше цена каждого дня.

                              Лао  Цзы.

 

Дни следов не оставляют

на земле и на песке –

то бегут, то просто тают

в синем облачном пике.

 

То плетутся черепахой,

позабыв про все дела,

становясь золой иль прахом,

дни, сгоревшие дотла.

 

Утопают в бездне света,

дремлют в зелени вершин,

в снах бессребреника лета

всё кроят на свой аршин.

 

Позаброшенные где- то

на далёком пустыре

вспоминают до рассвета

бывший свой  парад-алле.

 

Дни-пылинки, дни-соринки,

хоть мелки, но колют глаз,

дни подсказки - невидимки,

что хранятся про запас.

 

Кучи дней, толпа толпою

одинаковых примет -

ощущенье никакое:

всё на ощупь, на просвет.

 

Исчезают в искрах ночи,

меркнет звёздная  канва.

С каждым днём твой путь короче,

ненадёжнее права.

 

То ль во сне, а то ли в яви

дни пройдут, оставив след

на незримом матерьяле,

но тебя в них больше нет.

 

---

"...тот уголок земли..."

Осенние прописи   

Впереди долгие зимние сумерки…

Сумерки дня, настроения, жизни, здоровья.

Что ещё вплетётся в это присловье,

составит картинку недолгой вёрстки,

разделит её на дни, недели, полоски,

обрывки, осьмушки, четвертаки?

Бери хоть с правой, хоть с левой руки.

Все эти "мерить", " меркнуть", " замкнуть"-

не наполняют, отягощают путь.

К любой погоде пристанут,

но оттого легче не станет.

Всё увядающее -

лишь праздного смысла суть.

Но… попробуй забудь.

 

Каждый  день - особенный фантом.

Брызжет, искры рассыпая, память.

На душе тревога, смута, слякоть -

всё слилось в единый жизни ком.

 

Выделка листвы ещё свежа -

солнца в ней растёртые румяна.

Меркнут, ржавым выстелив поляны, -

время режет молча, без ножа.

 

Слиток солнца над лиловой тучей

плавит в тигле солнечный металл,

кроет горизонт и леса пал,

сумрак надвигается тягучий.

 

Над забродьем меркнущей листвы

шорохи недавнего пожара -

только вспышки , не хватает жара,

не горит, но тлеет изнутри.

 

Подбираешь каждый уголёк,

незаметно обжигаешь пальцы -

по привычке. Стоит ли стараться?

Что ушло - не заготовить впрок.

 

 

Утро, что вчера ещё сияло,

огрузило ветви снегом талым-

пробным стало для него пробегом

перед настоящим, зимним, снегом.

 

Сыплет с веток каплями густыми,

будто набирает чьё-то имя,

что умолкло вместе с птичьим гамом,

озадачив воздух пентаграммой.

 

 

Вскинешь занавеску - нет в помине

снега.  Лишь поникший сад.

День зачат. Знакомой палестины

давешний обыденный расклад.

Да огонь ещё журчит в камине.

 

Снова будешь листья согребать -

золотого прошлого охапки.

С жизнью не играешь больше в прятки-

плавно истекаешь в благодать.

 

В деревне

Предзимье. Первый снег,

скупой, ядрёный,

траву осыпал,

в каждой складке замер

и загустел.

Средь темнорядья

пышнеют клёнов

рыжие лохмотья,

а в сердцевине

колючих листьев

снежных  зёрен горсть

прикосновеньем лёгким

обжигает.

Поутру вершится

чреда забот,

медлительно степенных.

На знакомом пути к колодцу

остановлюсь

и осторожно трону

ромашек утренних,

припорошённых снегом,

обочь дороги  зябкий  островок.

Ступаю осторожно

и тихо говорю:

боюсь рассыпать

рассвета розовеющие гроздья.

Дрова настыли,

щукой ледяною

пускаю в печь

тяжёлые поленья.

Как разлеглись

 В широком зеве печи,

огню подставив жёлтые бока!

Вода принесена.  Дрова пылают.

И дом живёт…

Он каждой жилкой брёвен -

упористых,  крутых , шероховатых –

вещает о старинном

складе жизни -

нетленной у родимого огня.

Смотрю в окошко:

там , на ближней крыше,

беснуются сороки:

хвост по ветру спицей,

одёжки шутовские распушили,

откалывают скоком номера.

Мне не до них -

другие ждут дела…

А вечером -

прощальный взгляд на поле,

чтоб соразмерить сущее

с былым -

тем смытым,

 полуясным отраженьем,

 что на пороге

дышит напряжённо.

Так к ночи

свершается

дневной обряд неспешный,

и в поле

высветляется дорога,

и хрупкая звезда

уже горит

над тёмным лесом,

и простор задумчив,

как тихо растворённая страница,

какой-то долгой книги…

Холодеет сумрак.

Пространство дышит

глубоко и вольно…

Как бесконечна радость бытия!

 

Жизнь вблизи

Кто видит мелкое,

Не споткнётся на крупном.

(Из наблюдений.)

Что ни день, то новые картины:

с крыши снег сползает сплошняком,

на дороге вечные руины,

и привычно дремлет старый дом.

 

Лисий бег по тракторному следу,

движутся колонны облаков,

вот и я за ними тоже еду

навестить пернатых земляков.

 

Посмотреть, что стало с полем, лесом,

кладбищем, оврагом и рекой,

утолиться малым интересом-

службою своей сторожевой.

 

В потрохах дорожного бурьяна

мелких пташек быстрый перелёт,

бурой пылью сыплют на поляны,

те, что к ночи схватит гололёд.

 

С ним придёт беда зверью и птице:

панцирь ледяной не расколоть…

Но клюёт упорная синица

ледяную каменную гроздь.

 

Ей бы сала, семечек немного,

и жива пугливая душа…

Значит, завтра снова мне в дорогу-

 ладить птичий пир у шалаша.

 

Тем же перепутком возвращаюсь,

уж за лесом солнце залегло.

Каждый раз и радуюсь, и маюсь,

что за горкой ждёт меня село.

 

Хватит здесь и воли, и простора,

Грязи,  и худобы, и тоски…

То и чудо,  что по краю поля

Птиц мелькают пёстрые платки.

 

Как же так случилось, приключилось -

курица, и с курицами жить?

Всю- то жизнь над зёрнышком долбилась

и не знаешь, как его делить?

 

Дома всё работа да забота…

Только вижу: в призрачном окне

забелело праздничное что- то:

куст жасмина клонится ко мне.

Разметался, искрами блистает,

По стеклу ледышками стучит…

Завтра снегирей знакомых стая

К этому окошку прилетит.

 

Крещенская оттепель

Шалфеем запахла дорога

в крещенскую оттепель враз -

природа, не мудрствуя много,

устроила всем перетряс.

 

Капризная, вместо мороза

сильнейший ввела скользобой-

какая обычная проза -

везде и всегда под рукой.

 

Как всё растерялось в природе,

в пространстве страницы людской-

сверяли часы по погоде,

а тут оглушительный сбой.

 

И в слабых умах напряженье,

смешались и сроки, и дни.

Ведь даже котов настроенье

разладилось, чёрт их возьми!

 

И дом мой как будто наказан

за наши и чьи- то грехи,

и сам я кому-то обязан,

И полон дурной чепухи.

 

Уйду в заполошное поле,

природе и всем вопреки,

в воскресшие как-то невольно

Овраги, леса, родники.

 

Они так естественны будут -

мой дом здесь означен вполне.

Он будто на праздничном блюде,

сияет  то  въявь, то  во сне.

 

Он там, где иглистые сосны-

причудливый русский бонсай, -

стволы изогнув виртуозно,

нездешний напомнили край.

 

А может, в болотце, как небыль,

где русой осоки мысок,

куда предвечернее небо

спускается наискосок?

 

Иль в гуще растущих на гари

берёзовых в нитку стволов,

в их ярко- вишнёвом угаре,

который вдыхаешь без слов?

 

Вот так, пробираясь по чаще,

ищу свой потерянный дом,

а он-то, живой, настоящий,

таится за каждым бугром.

 

И в малом кусте и овражке

узнаешь родные черты-

ты снова родился  в рубашке ,

свободным от всякой тщеты.

 

Ромашковое поле

Белое ромашковое поле

на моём раскинулось пути.

Долюшка моя , родная доля-

всю-то жизнь по белому идти.

 

Кто же нагадал так , напророчил,

крылья дал, хоть впору и лететь,

да смотреть в ромашковые очи,

до последней ноченьки смотреть?

 

Расплескаться в чистом беловодье,

под любовный  шелест и покой,

затеряться в шёлковом приволье

тонкоструйной стёжкой полевой.

 

Одолеть остуду, хворь, морозы,

Сохранить и белизну, и стать,

словно улыбаешься сквозь слёзы,

 принимая эту благодать.

 

Хлынувшую  ветровым потоком,

разметавшись в даль свою и в ширь,

будто разгулялся ненароком

силушкою дюжий богатырь.

 

А ресницы тех ромашек поля

ласково касаются лица,

шепчут мне о матери и воле,

волюшке небесной без конца.

 

Не растил никто здесь и не холил

этих заповедных белых птиц -

их качало сельское раздолье

в колыбели трав, склонённых ниц.

 

Не споёшь, как надо, не расскажешь,

что на душу русскую легло,

только поле, полюшко подскажет,

как на ней и больно, и светло.

 

Соловей

А сегодня к окну прилетал соловей -

значит, лето - к исходу.

Он прощался со мной до безоблачных дней,

он вещал непогоду.

То винтом поднимался над тихим окном,

то томился на ветке,

наполняя тревогой наш маленький дом

на окраине света.

Трепет чуткого сердца в крыло обращал-

взмахи крыльев -  всё чаще.

То в спиральном круженье на миг замирал,

будто с нами прощался.

Он пытался сказать: время двинется вспять,

посмотри: всё как прежде-

этот стол у окна, стопка  книг и тетрадь-

постоянство надежды.

То на куст, что протягивал ветки в окне

в нетерпенье садился,

в золотистой его пропадал глубине

и в родном хоронился.

Разделяла нас хрупкая стёкол стена,

ну а в мыслях - дорога,

и так ясна была, ощутимо видна

неземная  тревога.

Упредил ты меня, звонкий мой соловей,

я тебя понимаю,

 только что же мне делать-то с клеткой моей,

я не знаю, не знаю…

Взбудоражил меня твой порыв к  высоте

посредине недоли.

Малый перьев комок, мои песни не те-

ты на воле, на воле.

Только воля твоя недолга да строга,

тяжела и опасна.

Скоро-скоро над  миром повеют снега

серым пеплом на красном.

Я бы в дом позвала да для друга сплела

из соломы лукошко -

только жизнь за стеклом для свободы мала -

весь и свет - из окошка.

Ты доверишься смело суровой судьбе,
 ну а мне  не летится.

Оттого и крылаты вы даже в беде -

нам такое лишь снится.

 

Сонет о саде

О, дай мне вволю надышаться садом -

из безвоздушья вырваться позволь -

пусть рифмой будут боль или юдоль,

но только вместе с садом, только рядом!

 

Сижу в тиши, свободой ослеплён,

качу свои нескладные колёса.

Кто видит дальше собственного носа-

тот мне родня: хоть Брут, хоть Серпион.

 

Здесь мы сплетёмся сагой о былом -

любовники особенного склада -

уйдём от мира в даль свою - с концом.

 

И грезим, и поём взъерошенным скворцом,

и вторим шуму анненского сада,

друг к другу наклонясь одним лицом.

 

Тебе

Твои руки и ноги устали,

Крылья тоже - закончен полёт.

На прощанье из листьев эмали

Детский нам смастери звездолёт.

 

Он не очень-то прочен (я знаю),

А пучина небес глубока,

Но, рассыпавшись в искры, сгорая,

Мне твоя остаётся рука…

 

Та, что много всего испытала,

Укрывая от бед и невзгод,

Всё стучала, стучала, стучала,

Словно сердца усталого ход.

 

Век работы, а дом не достроен…

Но спокойны хоть на год вперёд:

Будут бури и малые войны.

А наш сад возле дома цветёт…

 

***

Всё ж надо жить, хоть знаешь наперёд,

каким тебя одарят проявленьем,

премудростей людских сверяя ход

с неумолимым времени движеньем.

 

И молишься случайному лучу,

сверкнувшему старинной позолотой

по кронам лип, орущему грачу,

весь мир заполонившему заботой.

 

Кричи, горлань, спасая жизни ветвь,

и продолжай свой род истошным этим ором.

Разбудишь день, быть может, ты, в котором

проявятся и здравие, и крепь.

 

Роса слезою  омывает дол,

очерченный туманными стезями…

То ль лик с небес, то ль блоковский осёл

сквозят вдали печальными глазами.

 

Стоящему на краю

Откуда- то сверху солнце, стрелы спектра,

Брызжут каскадом на жидкое золото берёз.

Оно кипит, и в плавильне ветра

зыблются листья, дрожат до слёз.

Если хлынет в душу такой поток,

устоять на ногах трудно -

Вскинешься, потрясённый, - горячий ток

прожжёт скудного дня полуду.

Тело лёгкое вместе с листьями

взлетит, позабыв, - не птица.

И… рассыплется - брызнет искрами

на траву, дорогу, на лица…

 

Довольно блуждать по останкам памяти-

Хватит блуда!

Свистеть нищим скворцом

на паперти -

Эко чудо!

Сколько зряшно ты преуспел

в этих летейских бродах,

а теперь цепляешься за пустой предел -

Отдых!

Божьей милостью осыпан до края -

выметен начисто всякий сор.

А, может быть, (всё-то зная) -

это твой лучший жизненный приговор?

Только на краю стоящему

вызов жизни звучит чаяньем -

всё золото мира в чаще

твоих берёз и все печали!

 

---

Соловьёнок

Серый птенчик прыгает по веткам

на кусте жасмина у окна -

это предполётная разведка,

доля певчих, птичья сторона.

 

Как трудна она, небезопасна,

как отважен маленький нырок!

Соловьиной песнею – подсказкой

жизни краткой обозначен срок.

 

Но за лето выросли малышки.

Помнишь, ведь недавно над окном,

в виноградных зарослях на крыше

трепетал их соловьиный дом?

 

Уложиться в эти сроки–латы,

песню-завещание пропеть,

передать хрустальное стаккато,

что сулит то ль радость, то ли смерть.

 

Всё неважно: тяга к возрожденью,

к родине посыл врастают в кровь -

бесконечно вечное движенье,

бесконечна рифма на любовь.

 

Ты с тревогой ждёшь их возвращенья,

чутко ловишь ухом каждый звук

в белизне обвального цветенья.

Вот узнал… И крылья вздрогнут вдруг.

---

Срезы жизни

На лесной поляне в забытьи,

в зарослях цветущей вероники,

вечереют рубленые пни-

восковые меркнущие лики.

 

Что за леший в чаще пировал?

Пни как чаши браги круговые-

пенится опаловый бокал,

сок стекает в пролежни лесные.

 

Чья-то воля двигала пласты,

непомерна сила устроенья-

лес живой не терпит пустоты,

заполняя впадины забвенья.

 

Шелковятся нежные листы-

всем  едина терция обновы:

заблистали лютиков цветы,

всплыл сочевник озером лиловым.

 

Гул рожденья от корней волос

рвётся вверх, распахивая небо.

Брызнул изумрудный купорос

отхвативши солнечного хлеба.

 

Но внизу, на круге, жизни срез-

смотрят друг на друга неустанно

жизнь и смерть -суровый палимпсест-

У корней на пнях пузырит прану.

 

Этой были минет много лет-

бесконечна власть лесного клана.

Поминальной скатертью рассвет

на ходу  зализывает раны.

 

Никогда не смолкнет этот ток-

жажда жить средь бесконечной рубки.

Горьким мёдом льётся жизни срок

на живые, тёплые обувки.

 

Пни молчат, не дрогнут и листом-

вековой недоле подчиняясь,

к лону жизни припадая ртом,

бессловесно с братьями прощаясь.

---

Сonglomeratus

Плита, кастрюли – вечное скольженье

от взлёта до житейского котла  -

перформанс неуклюжего движенья

на грани фола в пекло ремесла.

 

Соединяешь прошлое с бывалым:

оскал вселенной, бытованья хлам,

абстракции Кандинского с Шагалом,

букет реприз с Дюшаном пополам.

 

Уединенья мирная планида

и кладь Земли, дрожащей жизни ось,

эклектика Москвы, стило Мадрида,

надёжность тыла, ссылки на авось.

 

Смешение времён, эпох и стилей -

костры тайги и кладбища китов.

Пробьёшься ли сквозь это "изобилье",

не потеряв ни голоса, ни слов?

 

Лишь где-то под сердечком (гули-гули)

трепещет жизнь. Не чудо ли? Жива!

Благополучно ближние уснули -

цветы и звёзды, злачная молва.

 

А ты - то сокол, обозревший дали,

то ящерка - ползучая трава -

продрав глаза и путая детали,

пытаешься постичь свои права.

---

Монолог мыслепродавца

          Всё мысль да мысль! Художник бедный слова! (Е. Баратынский)

          У меня лёгкость необыкновенная в мыслях. (Н. Гоголь)

 

Да что тут рассуждать? Заказ на мысли?

Вот незадача: цены-то провисли.

Вам сколько надобно? Грамм двести или триста?

Мысль продавать - не девичье монисто.

Расчёт, конечно, округлим в натуре.

Нет-нет, не отразится  на фигуре.

Хотите порцию от важного лица?

Расклад особенный - изюминки творца.

Желанье есть - мы можем и букет.

Хоть даме подарить, хоть другу на фуршет.

Изобретаем, движется мысля

и никогда, заметьте же, не зря.

Но не клади, не ложьте пальцы в рот -

смолотим всё - такой мыслеворот.

Намётки есть у нас и перспективы -

опору дайте -  мир мы осчастливим.

Охотников на мысли - пруд пруди.

Но наша уникальность впереди.

С такой контенцией желательно родиться.

Удачливость - капризная сестрица.

Продажность - на неё  весь наш упор:

глаза в глаза,  а за спиной топор.

Но будущее всё ж за этой птицей -

плесни-ка мне ещё мыслей водицы.

А, впрочем, я закончил монолог.

Уменье - в недосказанности строк. 

---

Чучело

Тормошили его, намучили,

разгулялись, прошлись насквозь.

Очумелое смотрит чучело,

прикипелое, на износ.

 

Из своей колеи заброшенной

чёрно-белый привычен свет,

только катятся слёз горошины

на потёртость его штиблет.

 

Где-то скрип да звонок непрошенно,

чьи-то крылышки шелестят -

из оврага, с рябины - брошенки,

стайка малая свиристят.

 

Окружили, присели, возятся,

машут крыльями у лица,

без опаски под сердцем роются

у нелепого молодца.

 

По какому-то знаку тайному

поднялись - только порх да прах,

прочертили дорогу дальнюю

в поднебесных крутых горах.

 

Ах, легка же ты, птичья вольница!

Он рванётся, бескрылый, вслед

по бурьянам да по околицам…

Утекает далекий свет.

 

Уж видение точно странное -

люди слышали, говорят…

Рукавами махая рваными,

мчалось чучело наугад.

---

Лирическое отступление

Своей стала тени пугаться

и долго стоять на ветру,

в дороге любому паяцу

откроешься как на миру.

 

Пора бы на классику глянуть,

подобную выбрать статью-

цепляет  внезапная память,

кружит в голове A La Vie.

 

Так здравствуй, Пульхерья  Иванна,

раненько к тебе я пришла -

в твою окунулась нирвану,

премудрость твою приняла.

 

Капот подцепила старинный,

походкой шершавой шурша,

и длинно, до чёртиков длинно,

моя расстелилась душа.

 

Ну, Гоголь! Его повестушки,

конечно, не пушкинский стиль,

но может он как-то по-русски

встряхнуть праславянскую быль.

 

Ни барышень, книжных и пылких,

ни света всесильного длань -

летает по миру кобылка,

сбирает российскую дань.

 

А после рассеет по свету -

авось кто-нибудь подберёт,

щербатую бросит монету

орлом или решкой - вперёд!

 

Пульхерья Иванна, сестрица,

не зря породнились с тобой,

а жизнь по полынному ситцу

горчит да метёт лебедой.

 

Старушка. Поющие двери.

Всё тот же привычный комод.

Но, верно, без этих потерей

неполон российский народ.

 

Познанья скупы и убоги:

из книг - часослов да псалтирь.

По жизненной водит дороге

лишь кошка - смешной поводырь.

 

Мешочки, сусеки…да ладно!

Знакома сих дней кожура.

Но сколько здесь мира и лада!

Но сколько живого добра!

 

Сумейте в растительной жизни

правдивую вынянчить нить,

людей, и далёких, и ближних,

по-божески просто любить.

 

Зачем им системности вехи,

коль чёрт оседлает трубу -

таит современный умеха

насмешку в язвительном лбу.

---

Ночной этюд

( по картине  И. Левитана  «Ненюфары.  Лилии в белую ночь»)

                                      …И гордые лебеди древних сказаний

                                      На белые выйдут ступени.

                                                                                    ( Н. Гумилёв)

 

Деревня на краю пустынной ночи…

И озеро в лесу, и ненюфары

колдуют на судьбу, покой пророчат

под звуки отдалённые кифары.

 

Больного сердца острые иголки,

исколотые нервы вдохновенья -

здесь исчезают жизни  кривотолки,

лишь слышен  шёпот магии забвенья.

 

Как долог взгляд в зеркальные глубины,

как лилии покоятся небрежно -

на тёмной глади - жемчуга руины,

свет ночи осторожен, бел и нежен.

 

Не страшно перейти… совсем не больно-

вон там, в глуби, твоя бушует флора.

Сплетенья стеблей движутся невольно-

на дно бросают скрытой  жизни споры.

 

Изустно  быль далёкая струится.

Невольный луч подводный сад ласкает,

а лилия воздушно серебрится -

о жизни новой ничего не зная.

---

Сад ещё держится...

Сад ещё держится. Солнца лучик

в ворохе листьев скользнёт устало.

Только озябшие вздрогнут сучья,

прошлые ноты услышав в малом.

 

Маршевой ротой шагают тучи,

всполох  вершин растворится в сером.

это их время, страда и случай -

всё разметут по своим пределам.

 

Каждому срок свой (увы!) назначен -

не удержать на ходу поводья.

Красными гроздьями осень плачет,

бабья пора по опушкам бродит.

 

Краткая радости грустной вспышка -

жёлтый фонарь уже тускло светит.

Лист по земле пробежит, как мышка.

Холод - по душам. Никто не заметит.

---

Сегодня – Нестеров, а завтра - Левитан...

Сегодня – Нестеров, а завтра - Левитан,

звучит орган душевного ненастья.

Осенний звук, печальный меломан,

сверкнёт лучом и дрогнет у запястья.

 

Пожухлых трав беспомощный поклон -

тебе ли, облакам, бегущим к чуду,

и этот звон повсюду, тихий звон,

как будто бьют  небесную посуду.

 

Подросток просветлённый у дорог,

чернец под дубом – знаменье-виденье.

Всё о родимый плещется порог -

духовный дар, святое откровенье.

 

Червлёный крест по чёрному плащу -

глубины жизни, вечное стоянье.

Сей отрок - камень, вложенный в пращу,

пробьётся чистотой сквозь ожиданья.

 

Холмы парят - вольна же божья длань.

Вершины елей в призрачном движенье.

Лампады свет мерцает через скань.

Курится ладан, чутко провиденье.

 

Покоем обволакивает сон,

живых и мёртвых высветляя лица.

Простор клубится дымкою икон,

пейзажи проплывают вереницей.

 

Но вихрь зайдёт с обратной стороны-

повеет вдруг тревогой Левитана,

взорвёт покой струящейся волны,

проснётся боль, былая дрогнет рана.

 

Зеркальна гладь чернеющих глубин,

таящих мрак и смутные камланья.

Темнеет лес – зубчатый равелин,

отчёркивая жизни подаянья.

То в золотистом плещешься дыму,

то в омут жизни заведут сомненья –

то и другое -  истинно  Ему,

творящему и взлёт, и примиренье.

 

---

Дао

Встречать, расставаться нелепо, по-русски,

когда самотёком, без всех обж,

несёшься по жизни сквозь все перегрузки,

чихая на каждом своём вираже.

 

Колышется клён под небесной протокой.

Щелчок как на фото снаружи, внутри,

уж выстелен день той родной позолотой,

и мама застыла в проёме двери.

 

Она свои дни по событьям считает.

Как лета мелькают, бессрочна зима-

вот так и земля из-под ног утекает,

а нам остаётся лишь дней синема.

 

Прелюдия сна перед долгим молчаньем-

дорога вперёд и пути позади…

Ты всё понимаешь нездешним сознаньем,

когда уже встречи не ждёшь впереди.

 

Объятия быстры, слеза расставанья.

Вещички свои соберёшь, словно тать.

Дальнейший твой путь  равнозначен свиданью -

чего не прибавить - того не отнять.

---

Как хороша сентябрьская окрошка...

Как хороша сентябрьская окрошка -

и летний жар, и яблок круговерть…

 Зачем же скопом - можно понемножку.

Успеть бы надышаться, рассмотреть

всё это изобилие цветное,

обрушившее тусклые дела.

Ведь подчиниться осени – святое -

плыви, плыви в просторы Покрова!

Теперь спеши с рассветом спелым рядом

вступить в свои осенние права-

морковку дёргать - хрусткую усладу,

в соцветьях роз отыскивать слова.

Плоды и грёзы - всё родного ряда,

всё искорки того же огонька.

Дары Вертумна сохраняешь саду

в делах чудесных Ваньки-дурака.

Вот и отходит сердце понемножку,

становится на цыпочки душа.

Вальяжный кот шагает по дорожке

в шальварах пышных - сам султан паша.

---

Навеянное

Золотятся вершины клёнов-

снова ты упускаешь время.

Вхолостую крутится жёрнов-

не жуёт полой жизни семя.

 

А душа разметалась в осень,

воротиться ль ей в грешное тело?

Жизнь свою наизнанку носим-

до неё, видно, нет нам дела.

 

По земле чуть ступаешь - больно-

всё каменья кругом, пороги.

Света божьего всем довольно-

замотали земные боги.

 

Вырывайся в просторы сада-

красны яблоки - дар да сердце.

Ничего от меня им не надо,

никуда мне от них не деться.

 

Тишина моя - глубь земная-

колыбелила да молила:

сторонись злых людей, родная, -

добела мою душу мыла.

 

Говорила: срывай болячки,

в темноте не ищи подкову.

Тяжелы от поклажи клячи -

тянут в явное груз былого.

 

Дерева что в саду комони:

струны мышц напряжённо чутки.

Лад нисходит в мои ладони

Голубою лесной голубкой.

 

Забродили, трепещут тени

вперемешку с кораллом солнца-

миру молишься на коленях,

свет небесный так тихо льётся.

 

 

---

О дураке

Идти в дорогу с дураком-

труднейшая задача:

всегда он чешет прямиком -

то кроет, то иначит.

 

Прёт через чащу напролом,

ломая чьи-то ноги,

он с аксиомой незнаком:

ему вещают Боги.

 

Твёрд в наставленьях, словно лом,

не признавая истин.

Он в распрях - сам Наполеон

на поле боя чистом.

 

Избави боже  с дураком

вам спорить откровенно-

набор -  десяток  идиом-

в его мозгу мгновенно.

 

Но всё ж он лучше подлеца

с его хитросплетеньем:

тот с червоточиной истца

возьмёт нравоученьем.

 

Ничто не стоит и солгать,

переиначить время.

Он запродаст родную мать

и будет прав пред всеми.

 

К подобной «правде» дураку

не стоит и стремиться:

и лыко нужное в строку

вплетать не научиться.

 

И вот, профукав целый век,

на той же он дороге.

Мне жаль его: всё ж человек,

хоть обделённый Богом.

---

Пловец

        Будет буря! Мы поспорим,

        И поборемся мы с ней…  (Н. Языков. "Пловец")

 

Вам  весело смотреть со стороны,

как в грязной луже тонет человечек?

А рядом - отражение луны,

и жалкий мир - тщеты лукавой свечи.

 

Он был и сплыл - отыгранный фантом.

Лишь в мелководье этот день отмечен.

Писака-дождь уж сыплет за углом…

Пора домой -  отметить скучный вечер.

 

Да, вот она, абсурдная бредня, -

наглядность, рассмешившая меня.

Да и творцу пора поставить точку.

 

Ну, что, пловец? И мелко, и темно,

и не спасёт тебя луны твоей рядно.

Пора кончать всю эту проволочку.

---

Совсем расслезилась погода...

                                             Мы забытые следы

                                              чьей-то глубины…

                                             (А.Блок)

 

Совсем расслезилась погода,
трепещут остатки листвы,
среди обветшавшей природы
родные картины ( увы!) 
 
Пусть будут равнина, дорога,
листвой запорошенный сад,
всё только для сердца и Бога -
заброшенный русский посад.
 
Какая нежданная милость
в поникших от влаги цветах
и эта алмазная сырость
на мокрых твоих рукавах.
 
Но вам без забот непонятно,
зачем в этих голых кустах
брожу я туда и обратно,
дождём растревоженный птах.
 
Зачем эти стылые ветки
в руках согреваю своих
под взглядами ставящих метки,
давящихся смехом шутих.
 
Какая-то странная дама,
уставившись в смутную даль,
растерянно ждёт и упрямо
в кустах запоздалый рояль.
 
Глухие, неровные звуки,
чуть-чуть задевая струну,
покаются в долгой разлуке
и канут в свою глубину.
 
Отчаянно, страстно, безбожно
взорвётся болезная тишь,
случайно качнётся подножье,
где ты истуканом стоишь.
 
Слезу  утирая украдкой,
не хмурься,не сетуй, не плачь.

Ведь осень с привычной повадкой -

не ждущий поживы палач.
 
Листвы отзвеневшей пожары
осветят тебя поутру,
улягутся мыши на нары
в своём заповедном углу.
 
А ты с обретённой свободой,
не зная, куда её деть,
научишься вместе с народом
и жить, и смеяться, и петь.

А может, пора непогоды

(ведь что-то там тлеет внутри)

откроет иную природу

в фасеточном  взгляде Дали.

.

---

Поэту - имитатору

Ты жизнь постиг и магию блудную,

пусть чёрт тебя за это наградит,

а я по-человечески тоскую

в разъятых снах твоих кариатид.

 

Прицельный возглас, меткая рука

тебя ведут к доступному величью.

Как просто из расхожего клубка

плести хорал мелодии привычной.

 

И… сердцем в снег. Бликуют свет и тьма.

Окупится заряд душевной лени

игрою барабанящей ума,

гримасами весёлых привидений.

 

Всё одноразово, в расчёте на пока.

Несётся твой Пегас наудалую.

Но тучная пресытилась строка

и часто куролесит вхолостую.

---

И каждым утром смотришь из окна...

И каждым утром смотришь из окна,

как истекает сад цветочным водопадом…

Бутонов всплески. Брызги. Тишина.

Цветов корзины. Пенится нарядом

шелков перемежающийся зной.

Пьянит Восток с загадочной душой.

 

Случайные сады Семирамиды

возникли вдруг средь дремлющих лачуг,

но ты, видавший и другие виды,

здесь ощущаешь нежности испуг:

прикосновенье красоту сведёт на нет -

лишь только издали мерцает дивный свет.

 

Ты мысленно скользишь по витражам

и поднимаешься всё выше, выше, выше…

Он рядом плещется - причудливый сезам.

Взлетает сердце. Льнёт к небесной крыше.

Одна картина вслед другой спешит-

здесь мир невольно сам себя творит.

 

Его нам не понять в нагроможденье снов,

в нём растворяешься - ему же быть, сияя.

На свет стремятся сонмы мотыльков

и падают, беспомощно сгорая.

Усилия живых здесь бесполезны,

когда мерцает дантовская бездна.

 

Куда б ни шёл, всё глубь веков иная -

иных красот, иного сада-рая.

Она сквозит сквозь ветхих шлюзов звон

и наших лиц совсем не различает.

Ей только грезятся все наши вздохи, стон.

Она обступит нас со всех сторон,

улыбкою изменчивой играя.

---

По поводу...

Если мне кто-то

        не очень в нюх

или чья-то песня

        неверно спета,

не хочу считать я

        ни блох, ни мух

и своё тавро

         налагать как вето.

 

Вседозволенность-

        истинная беда

для демократии, скушавшей

       своего ребёнка.

Тогда и в поле -

      лишь лебеда,

вместо слова живого-

       пыль, подёнка.

 

Умывать грязью

      не пристало мне,

тем более  по живому

      резать и мазать.

Но если, простите,

       живёте в дерьме,

то к каждому липнет

      эта зараза.

 

Я бы хотела

       вас не знавать,

уши заткнуть

      и глазеть поуже.

Но вы везде,

      растудыт твою мать,

в каждой уличной

       и человечьей луже.

 

Куда бежать

     от века больных,

уверенных  в своей

     правоте босячьей?

Я готова жевать

     вместо хлеба жмых,

лишь бы не знать

     ваш нрав поросячий.

 

Достали… Хоть в прорубь

      вниз головой.

Довольно вашего

      полоумного бреда.

Сколько можно твердить

      то ж и то  ж, голубь мой?

Уверена:

      пиррова будет победа!

 

А теперь  отстаньте, калеки

        с душой бумажной,

тошны мне ваши

        кваз(с) манифесты.

Зрите свой мир

       в замочную скважину.

Вам это нравится,

        а у меня ----- сиеста!*

 

*Стихотворение написано несколько лет назад по поводу конкретных обстоятельств и не имеет отношения к сайту Поэзия. ру.

---

Осени сбитые ритмы

Гортензий розовеют шапки,

а лето к осени припало -

всех годовых времён закладки

с пренебреженьем разбросало.

 

Проснёшься с летними лучами,

глядишь: к обеду уж закружит,

и не понять - присесть за чаем

иль прыгать прямо через лужи.

 

Разнообразие сюжетов

для  мыслевремяпровожденья

всех  дур, ленивцев и поэтов -

пора скучающего пенья.

 

Но на сегодня нам  подмога:

скупая осень ярким летом

нам посветила на дорогу,

и вспыхнул сад большим корветом

под парусами ненароком.

 

Он переполнен провиантом

и не военной ждёт тревоги -

он выглядит особым франтом

в конце концов в своём итоге.

 

В нём кочанов белеют фляги,

бутыли кабачков и грога,

изящны розовые тоги

салата "Россыпью дорога".

 

Всё слажено, как нота к ноте,

и заполняет все лакуны.

Условностью грешат цейтноты,

когда сломались дни и луны.

 

И вот цветными облаками

загружен наш корвет старинный.

Мерцают  горы за долами

вдали заманчивой картиной.

 

Вдогонку дерзкий натюрморт

своё добро взвалил на борт.

 

Он горд своей пахучей ношей

цветов и праздничных затей:

рябин оранжевый горошек

соседствует с подобьем щей.

Медовым духом пышут сливы,

и винограда срез игривый

свисает гроздьями с бортов-

агат, сапфир - живая кровь.

Хватает и у нас размаха,

чтоб удивить, поди, и шаха.

 

2. Успенье - изобилье лета -

одарит яблочным сонетом.

И флоксов терпкий аромат,

и амаранта красный бант-

всё клонит к осени. Усталость

в природе разливает лень.

Так пресыщеньем полон день.

(Ещё бы нам тепла хоть малость.)

Всё ждёт спокойствия и скуки,

уж что-то жёлтое сквозит

сквозь рукава древесной мути

и сладко сердце тяжелит

щемящей нотою разлуки.

Постой, послушай, не спеши,

перебери долгов гроши,

на миг дыханье прерывая:

здесь скоро ветры, завывая,

откроют новый свой сезон.

Так, верно, мыслил бы Назон

или другой какой поэт,

как минимум, сквозь толщу лет.

И мы, покорные закону,

держать устанем оборону,

на случай больше положась.

А случай? Чем он вам не князь?

Итак, живи не торопясь.

Среди сухой травы и тиши

Ты свой покой ещё расслышишь,

когда по листьям не спеша

гребёт усталая душа.

И ей, далёкой, невдомёк,

как ты безбожно одинок.

---

Женщина

Я  только женщина, прости меня, родной,

звучала я под чуждыми перстами.

Мне не вернуться в прежнюю юдоль

и не упиться розовыми снами.

 

Мне розовее яблоки в саду -

закатом полыхающее чудо.

По зареву их красному иду.

Куда иду? Зачем я? И откуда?

                                                             

Они мерцают сферами глубин,

дрожащим маревом  иного мирозренья.

Давным-давно прошёл здесь Божий сын,

и след ноги остался за ступенью

 

в другие веси, страны, города,

цветущие нездешним откровеньем,

где праЮдифь, так каменно горда,

открыла кровь на шее Олоферна.

 

Когда в вулкане дремлет камнеплавь,

мне не найти  спасения в неволе.

Что остаётся? Голову подставь,

открой себя навстречу Божьей воле.

 

---

Маятник памяти

Всю ночь метались ветви за окном,

о стёкла тёрлись с визгом нестерпимым,

пружина ночи то сжималась в ком,

то распрямлялась  песней муэдзина.

 

Стекала струйками воды тяжёлой взвесь,

как след слезы, изломанный и близкий,

и занавес летел наперерез

безумным танцем дикой одалиски.

 

Шумела вековая злая муть,

застив дороги и деревьев лица,

шептала тьма: довольно, позабудь

скрести ту память, плакать и молиться.

 

Но в темноте всплывали острова-

твоей души ослепшей рваный космос,-

ласкалась позапрошлая трава,

и руки гладили волос  медовых колос.

 

Мы шли по краю комканого рва,

цвели кудряшки вспыхнувшего мая.

Бежал малыш, плескалась синева

в его глазах, за каплей капля в небо утекая.

 

Совал мне в руки  встрёпанный букет,

бросал на грудь и снова мимо мчался,

безумно лёгкий,  призрачный на свет…

Ловлю руками - как же он смеялся!

---

Шапка Мономаха

Тяжело ты, знамя -

шапка Мономаха, -

тянем  да потянем,

аж трещит рубаха.

 

Обираем нищих -

всё в угоду клану

да счастливых ищем

по большому плану.

 

Кто в кутузке светел

и в лице, и в теле -

Барские постели

подстелить успели.

 

Забиваем дыры -

в совести -  прореха,

мена шило–мыло -

формула успеха.

 

А знамёнам виться б,

как бывало прежде,

но не те всё лица:

с прочерком надежды.

 

Подогреют страсти-

массы ищут брода

да глотают сласти

дармовой свободы.

 

Гордое величье -

стяги да шинели…

Не страна - обличье.

Кто мы в самом деле?

---

Дожди

Ну вот, а нам сегодня вновь брести

дождём по стёклам - муторно и длинно,

где струи тянут свет из слепоты

в виденьях дня из облаков и дыма.

 

Да что там говорить - плесни в бокал

горячего бельканто с самогоном

Дружочек мой, ты верно предсказал:

горчит вино разлива  в веке оном.

 

Ты прав:теперь скажи мне, мастер Ок,

что слово бьёт наотмашь не напрасно -

ни иглы разума, ни сердца сладкий ток

не суждено пришить к небесным пряслам.

 

Зверьё их быстро слижет языком -

соль неба и земли под лунным оком -

мне опыт этот издревле знаком,

но, зная, не становишься пророком.

 

Так вместе с августом в туманы мы плывём…

И яблоки, и звёзды опадают -

такой в дождях случается облом!

Бьют барабаны, устали не зная.

 

И только на земле упрётся взгляд

во что-то детское на запотело-красном,

но путь дождя не повернуть назад -

завис скриншот - и, видно, не напрасно.

 

 

---

"И душа с душою говорит..." (романс)

Вселенная души  стремится к выраженью,

томится и поёт у бездны на краю.

Единым росчерком, волнующим мгновеньем,

падучею звездой прочертит жизнь свою.

 

И чьё-то сердце вслед забьётся откровенней

сквозь ветхость и тщету обыденности злой.

Откликнется печально и смиренно:

- Я жду тебя. Мне хорошо с тобой.

 

Мы путники стихий между землёй и небом,

отпели нас давно родные голоса.

Серебряные сны нам стали вещим хлебом,

кропила нас слезой небесная роса.

 

Воспоминаний тех рассыплется присловье,

проникновенье душ - то ль роскошь, то ли бред.

Мы были для людей и былью, и злословьем,

и нас уже сейчас как будто бы и нет.

 

Но эхо звучное от этой встречи краткой

так долго будет плыть над спящею землёй

и волновать какою-то загадкой,

и обещать блаженство и покой.

---

Весенние превращения

Весна-художница в саду,

щедра на солнечные краски.

Здесь рябчик - рыжий какаду

лопочет что-то без подсказки.

Спиреи, нежные от сна,

как целомудренные вдовы,

их кистью розовой весна

погладит иль плеснёт медовым.

 

Пестрит "турецкая чалма",

летит по саду стайкой жаркой.

Вселенная - сама весна,

её фантазии - припарки

на все больные узелки

невольной памяти былого -

заговорят, зашепчут, и…

душа внимать и петь готова.

 

Одни глазеют на других,

кроят батисты, правят складки,

соседок чествуют портних:

- Похвально: всё у вас в порядке!

Особый почерк, нрав, настрой

у каждой маленькой пеструшки.

Часы - кузнечик заводной:

не укротить - смотри и слушай.

 

Собраться с силами, расцвесть

под благодатной негой света -

не всем под силу эта честь.

Цветение - удел поэтов.

Цветут слова: любовь, безбрежность…

Кто  спорит с этой чехардой?

Тут только нежность или вечность

всегда трепещут под рукой.

Такая льётся благодать,

что голову слегка закружит,

переведёт в другую стать,

волнением твой вздох нарушит.

 

Сегодня мы совпали в масть -

навострены глаза и уши.

Волшебная диктует власть:

пока мы живы - мы игрушки,

которыми бренчит весна,

упоена своей свободой,

лишает отдыха и сна

созданья ветреной природы.

 

Их пируэты, па (курьёз!)

витают облачком беспечным,

зависнув парашютом грёз

в вершинах яблонь подвенечных.

 

май 2019г.

---

Аксаков в Варварине

Славные имена России

(биографическая справка)

Иван Сергеевич Аксаков - общественный деятель, публицист, поэт, младший сын известного русского писателя Сергея Тимофеевича Аксакова (родился 26 сентября (8 октября) 1823 года в селе Надеждине Оренбургской губернии).  

По образованию юрист. Сначала - высокопоставленный чиновник государственной службы, славянофил. Впоследствии - редактор многих публицистических изданий: "Московский сборник", "День", "Парус", "Русская беседа", "Москва" и пр., на которые был наложен запрет. Некоторые из этих изданий были закрыты в основном из-за расхождений взглядов писателя с условиями цензуры, просуществовав иногда не более нескольких месяцев.

Годы сербской войны добровольцев и войны России с Турцией (1877- 1878г.) принесли Аксакову ораторскую славу и всемирную известность. Особенно ярко проявилась гражданская позиция писателя во время войны за освобождение Болгарии. Деятельность И.С. Аксакова была одним из факторов русско-турецкой войны. Писатель, выступая в московском Славянском комитете, выразил чувство горькой обиды, которую нанесла ему русская дипломатия уступками западным странам на Берлинском конгрессе, в результате чего освобождённая Болгария была разделена на две части, одна из которых должна была принадлежать Турции, несмотря на победу в войне России. Вскоре Аксакова выдвинули кандидатом на царский престол в Болгарии.

В наше время идеи И. Аксакова о славянском братстве снова становятся актуальными.

После смелой речи публициста московский славянский комитет был закрыт, а самого И.Аксакова выслали из Москвы в имение Е. Ф. Тютчевой (сестры жены писателя, Анны Фёдоровны), в село Варварино Юрьевского уезда Владимирской губернии.

Прогрессивная общественность восторженно приняла речь Аксакова, его имя стало символом честной и открытой России. Художник И. Е. Репин был послан в Варварино, чтобы написать портрет писателя для Третьяковской галереи. Вдохновлённый красотой этих мест, живописец пишет картину "Вид села Варварина", которая также хранится в Третьяковской галерее.

О событиях, связанных с жизнью Аксакова в Варварине, рассказано в известной книге В. Солоухина " Владимирские просёлки".

Дом Екатерины Тютчевой, где в течение нескольких месяцев проводил ссылку Аксаков, сохранился до сих пор. Владельцем его до Е. Ф. Тютчевой, дочери поэта и дипломата Фёдора Тютчева, был отец декабриста М. Ф.Митькова, осуждённого и высланного в Сибирь по делу декабристов. Там, в Красноярске, он и умер.

Знаменитый особняк стоит на высоком холме, откуда открываются живописные дали юрьевского Ополья. Он хорошо виден даже издали в любое время года, особенно в ясную погоду.

 АКСАКОВ В ВАРВАРИНЕ

 

Не упрекнуть бездействием позорным мою тоску (И. С. Аксаков)

 

Предыстория

Судьбе его не скажут: аз воздам…

Державная десница пригибает.

Куда идти? По прошлого стопам?

Запреты, слежки без конца… до края…

 

Он полон мыслей свежих, не клеврет,

он независим, жаждет и пророчит.

Он видит далеко … тот сильный свет…

Но, боже мой! Эй, сторож? Сколько ночи?!

 

А если здраво мыслить, - гражданин.

Не бес - чиновник, псевдосозидатель.

Аксаков - богатырь такой один!

Да вот ещё загвоздка: он писатель.

 

Чиновничья забота - доложить,

и спи спокойно: свист из уха в ухо.

-Отесенька, в России трудно жить…

ХолОдны избы, нужды да разруха.

 

Московский бум

 

И вот изгнанье из Москвы - страстей сюрприз:

конгресс Берлинский, смелый русский сокол.

- А всё-таки - он точно панславист:

как распушился! Да и царь прохлопал.

 

Высокочтимые особы,

хулители, холопы, снобы-

немало в стольной всякой сдобы

и злобы с лестью пополам:

террариум, вокзал, сезам…

Шум утомительных речей…

А он был там совсем ничей:

носил свободную рубашку

и шёл по жизни нараспашку.

 

Уж где-то позади Москва,

гудящая, как улей бесноватый.

Проверка дела жизнью - вот права…

И только здесь нужна ума палата.

 

В Варварине

 

Варварино. Окончен балаган.

Всё в угомон: и мысли, и изгнанье.

Здесь, только здесь, родимый примет стан.

И рощ кудрявых вечное сиянье.  

 

Освободился от всего вконец!

Тут хорошо, в тиши родного свода…

Но что б сказал отесенька, отец?...

Как долго здесь ждала его свобода!

 

Пейзажи шли, хоть ставь их в рамы,

туман клубился над рекой -

идиллия российской панорамы,

где труд в охотку и покой.

 

Здесь только рощи и луга-

клад живописных изобилий-

его венчали берега

да дыбились седые были.

 

Река по камешкам катила-

барашки, стружки, чисто дно

с мазками голубого ила…

Смотри, коль видеть суждено.

 

Но колокольчик неуёмный-

для всех - начало из начал-

оповещал: несутся гости,

не для игры, конечно, в кости.

Какой-то, может, генерал?

(что им сулил тот мир огромный?)

 

Здесь Репин в пыльном балахоне

герою руку пожимал,

смешком московским занимал,

а сам сиял, как царь на троне.

Портрет неспешно рисовал.

 

Аксаков - глыба, великан,

славянского защитник братства,

с огнистой гривой русоман,

он здесь нашёл своё богатство.

Сидит недвижим и спокоен,

 идей и дум упорный воин.

Валун, который ввек не сдвинешь,

Для неких - сплошь идеалист.

Всё ж одолел свой главный финиш.

Как без мечты, коль сердцем чист?

Он заслужил свой славный крест-

теперь его и чёрт не съест.

Тут царский титул ни к чему.

А  дом - изящная игрушка,

и распорядок по уму -

Казалось бы: чего уж лучше?

Сквозь стекловидную канву

тончайшей дымки понадречной

смотрел на неба синеву,

 а жизнь казалась бесконечной.

Дышала юность, и мечта

приблизилась , предстала явью -

виват, святая простота,

простись со славой и бесславьем.

Под мирный благовест церквей

России чувствовал биенье.

Он присягал на верность ей

в очередном стихотворенье.

Он утром Фебу шлёт привет,

 с откоса вниз к реке сбегает,

"сей Геллеспонт переплывает"…

Живёт себе, не свечкой тает,

не чувствуя поклажи лет.

Он снова юн, здоров и весел.

Семнадцать лет прошли без песен,

а здесь мелодия нашлась,

сама собой слагаясь, рядом.

Ей роща чуть отозвалась,

перекликаясь с тихим садом.

В вершинах лип, дубов, осин

затрепетало вдохновенье.

Да разве мало здесь картин,

рождающих души томленье!

 

И сверху, как орлу с холма,

ему открылась вся страна

в её величественной стати

и кротости своих равнин,

где колокольный звон один            

так упоительно приятен.

Душа ликует. Высоко

её безбрежное теченье,

и мыслям вольно и легко

в счастливых звуках вдохновенья.

 

Здесь, словно чаша круговая,

душа полна, полна до края.

Свободно дышит сквозь тщету

и видит только высоту

да ширь земли от рощи к роще.

(Жизнь недолга -так будьте проще.)

 

А мы, к герою возвратясь,

последний штрих ещё добавим,

покуда он здоров и славен,

вновь пишет, слов слагая вязь.

Он благодарен жизни этой

и рощам тютчевским златым.

Ему пристало быть поэтом-

с собой не спорить и с былым.

Осенней розой восхищаться,

 сны юности вручая ей...

 Природного поклонник братства

в тиши задумчивых аллей.

Политик, отошед от дел,

свою роскошницу воспел

с серьгами драгоценной влаги-

не жалко красок и бумаги,

чтоб завершить сей мадригал.

(Как Пушкин много предсказал!)

 

А что напишется сейчас
 меж вымыслом живым и делом?

Какие строки тронут нас?

"Цветите, юные! И здоровейте телом?"

Его страница всё ещё открыта:

"цареет зло", и совесть позабыта?

Слова, вопросы - несть числа...

Жизнь дрянью крепко поросла:

на теле и в душе - издержки промкомбыта.

27 июля 2019г. Варварино.

---

Сад облаков

Над домом моим – бурный сад облаков,

присядь со мной рядом: ты нынче суров.

 

Так низко воздушные кроны летят,

с собой увлекает неведомый сад.

 

Всё ближе распластанный по небу дым,

мешает дышать он деревьям живым.

 

Притихшими тенями в небо глядят -

собратьев не видит в них мчащийся сад.

 

То справа, то слева кружат облака -

воронье крыло, грозовая река.

 

Обвальные ливни – не яблочный груз,

земли и небес ненадёжен союз.

 

Всей тяжестью неба приникли к земле,

лишь сколок небесный скользит в полумгле.

 

Слепящий лоскут дорогой синевы

прорвался сквозь тучи: терпи и живи.

 

Схлестнулись стихии земли и воды,

и жизнь человечья- лишь капля беды.

 

И вот уж не сад - стадо дойных коров

ревёт и несётся, забывшее кров.

 

Раздутое вымя, крутые бока -

небесного нам наддадут молока.

 

Гружёные дни друг за другом идут,

сметая наш жалкий игрушечный труд.

 

Мы в небо глядим, ожидая звонков,

но застит глаза беспросветный покров.

 

На миг забываемся: те же всё сны-

границы не ведает бал Сатаны.

 

---

Бунт природы

И снова ветер, снова дождь

в слепом неистовстве гуляют.

Деревьев трепетная дрожь

вокруг пространство сотрясает.

Уже отпели соловьи

свой краткий срок земного блага,

лежат в бессилии ничьи

слова, и кисти, и бумага.

В вершинах шум и день, и ночь,

гремит оркестр другого рода:

в них не былых парадов мощь,

а только мощная свобода.

Природа нас берёт в полон.

Идёт, сметая лбы и крыши,

её последней боли стон

в пренебреженье не услышан.

Наверно, мир сошёл с ума,

и сходит тьма в людские души.

Да видящий узрит сполна,

да слышащий откроет уши!

---

Траектория

И белым изваяньем - вирджинал…

Знак жизни всей и воплощенье сада

в муаре зеленью умытого фасада,

где луч божественный нечаянно упал.

Картинное сознанье, воздух прадо,

приобретенье истинных начал.

Когда уходишь  в эту глубину,

пронзая времени и вечности препоны,

твой взгляд чурается привычной обороны -

ты с миром заодно. Лепи свою страну,

где всё со всем, причина за причиной

естественны. И жизненный отстой

тебя не закружит соломинкой пустой,

зависшею над бездны пуповиной.

 

Неровен час… Его не ждёшь отсрочки,

с опаскою отсчитывая дни,

с проклятьем и заклятием сродни,

лишь капли падают с конца последней строчки.

Неволя жить - нестрашная обуза -

"привычка свыше нам дана…"

Её нам табуирует страна -

привычку жить и мыслить не от пуза.

 

---

Муха

Ничтожна муха – ну, не монолит:

и разумом, да и размером – тьфу ты!

но, если всё учесть, в особенности быт,

то эта муха - редкий индивид,

который жизнь твою отравит в две минуты.

 

Чуть утро настаёт - откуда ни возьмись,

она стремглав летит к тебе на темя.

Усталый человек, ну, как ты ни стремись

найти себе покой, - её настало время.

 

То в волосах,  в ресницах шебуршит,

жужжанием противным сотрясает

пространство уха. Вторгшийся болид

по человечьей плоскости летает.

 

По голому плечу, чуть покажи ей вид

пухово-одеяльного соседства,

она, как скалолаз, щекоткою скользит  -

синдром тике - ну, то ещё «блаженство»!

 

Какой тут сон - ты весь уж начеку,

готов на битву с мерзкою злодейкой.

Но, ловко улизнув, она кричит: «Ку-ку!»,

 и ты за ней несёшься со скамейкой.

 

Не промах ты, и меткий твой удар

(на энный раз) сшибает с ног шутиху…

Спокойствия к тебе нисходит дар:

вокруг и сверху всё как будто тихо.

 

Укутавшись плотнее с головой,

ты предвкушаешь сонное затменье,

но… снова над тобой и зуд, и нудный вой -

пропеллера мушиного круженье.

 

И вот… - по новой длится это представленье.

---

Плач старорусцев

"На Святой Руси петухи кричат -

скоро будет день на Святой Руси" (из классики)

 

Жаль, поёт петух только наш один,

на округу всю разливается.

Собирает зёрна янтарные,

что дарила земля наша матушка.

Опустели сёла богатые,

словно ворог прошёл по родной земле.

Он святым церквам не покланялся,

не покланялся свету белому.

Разбросал везде взоры хищные,

взоры хищные да хитрющие.

А под взором тем не растёт трава,

только пыль летит подколодная,

забивает рот да глаза слепит,

чтоб забыли правду старинную.

Уж былой волшбы не осталося,

позамолкли те песни заветные,

что кропили душу надеждою,

собирали силушку во един кулак.

Стары бабоньки, старикашечки,

столь малы, хилы здесь осталися.

Ветер дунет - все и повалятся,

как гнилой плетень, на сыру траву.

Они ждут-пождут утра светлого,

да никак ему не пробраться к ним.

Тёмной силушкой всё пригублено,

горько дерево наклонилося.

С юга, с запада тучи алчные надвигаются

хмеля-браги нашей попробовать.

Испытать хотят нашу силушку,

что под камушком притаилася,

ожидая рассвета ясного.

К ночи тучи тьмой собираются,

покрывают люд  хмарью-моросью.

Льют дожди с небес  холоденькие,

застывает кровь в жилах каменных.

Только радости - цветы аленьки

по земелюшке понабросаны.

Их вскормило поле лучистое,

поливал в жару тёплый дождичек.

Да землица-то не нужна теперь,

заросла быльём да крапивою.

Вязнут ноги в тине, болотине.

Застоялые воды раскинулись,

на корню гниют травы рослые.

Только плешь кругом да бочажины.

Сколь и  жить - то  здесь всем  осталося?

Руки просятся  дело делати.

Только толк какой со былиночки,

что под ветром малым качается?

Подымают руки бессильные-

плетью высохшей опускаются.

Не промыслить глазами-то делушка,

да и те порой в пелену глядят.

Доживать бы им до таких времён

ой, не надобно, горе-горькое:

кто костыль подаст, воды кружечку

всем убогим, силой покинутым?

Догнивать им здесь, видно, заживо,

как червивый гриб, в прах рассыплются.

Что ж, такой конец неминуемый,

 удружат и тем земле-матушке,

что родила их в зыбуне-траве,

попевала всё, колыбелила.

Пела песни да задушевные,

долю прочила светлоярую.

Вот и радостней умирать теперь-

уравняла всех доля-долюшка.

---

Сезонные закладки (лето)

***

Марево зелёное ветвей

чутко дремлет в колыбели лета.

Тишина. Едва скользят по ней

отраженья лёгкие предметов.

 

Наплывает полдень золотой,

летним зноем налились поляны.

Поселился розовый покой

в безмятежном царстве валерьяны.

 

Тонкий воздух дышит еле-еле,

истомленно вздрагивает лист.

На небесной голубой постели

облаков надорванный батист.

 

Июль

 

Разрозненно  пылают облака,

стекает фиолетовая накипь,

дымятся и цветут издалека,

дробя ненастье, солнечные знаки.

 

Густеет небо в росписи цветной,

и воздух пахнет свежестью несмятой,

и лип тела медовой желтизной

впечатаны в лиловые раскаты.

 

***

Как сказка близко: отопри засов

и разбуди своё воображенье-

здесь мир цветист: и розов, и лилов,

а летних дней так радостно круженье.

Здесь маков факелы, созвездия гвоздик,

пионы в росах - тоны и оттенки.

Случайно даже скромный базилик

присел на солнце, выставив коленки.

 

Грозовое

 

Далёкие раскаты грома

уж миновали тёмный лес,

всё ближе тяжкая истома

ворчливой ярости небес.

 

Змеистых молний разветвленья

сверкают ужасом у ног-

какое странное явленье:

порывы  страсти, и исток

нездешних  бурных ощущений-

страх, удивление,  восторг!

 

Божественный вознёсся гений,

в котором разум изнемог.

 

Мимолётное

 

И запахи лета, и грёзы левкоя…

Ну, право, зачем наважденье такое?

За что ж это лёгкое счастье дано,

которое я позабыла давно?

 

Глаза закрываю, и мне на ресницы

слетаются сны - перелётные птицы.

Вот мне бы их, лёгких, погладить рукой

и снова пустить в поднебесный покой.

 

Открыты глаза. От привычного круга

я их отвожу, и цветочная вьюга

слепит многокрасьем бездонного дня

и в омут созвучий бросает меня.

 

Ловлю, задыхаясь от радости света,

густые октавы созревшего лета.

Ну, право, не знаю - во сне ль, наяву,

я так беззаботно сегодня живу.

 

Раздолье

 

Ухожу в покосы отрешённо

по густой полуденной траве,

на меня глазеет благосклонно

всё живое на моей земле.

 

Всё растёт, курчавое, теснится,

заполняя бреши бытия,

Ты моя отрада, чудо-птица,

русская  родимая земля!

 

Сколько же тебе творили боли

и друзья, и недруги твои-

только ты всё та же: лес да поле…

Сколько жизни, света и любви!

 

Никого… Лишь ветер колобродит,

будоража трав цветущих стать,

да счастливо буйствует природа,

высоте вверяя благодать!

 

 

---

СБ у погоста

А рядом - "левитанистый" пейзаж

рядном завешен туч осоловелых.

Он мается в своих - чужих пределах -

берёз, обугленных от старости, коллаж.

 

Сюда придут и розы привезут

(бумажно-воскового много чуда)

из мира новоявленного флуда,

пока "любовью" напрочь не сотрут.

 

Так всё мелеет прошлого вода,

сухие ветви тянутся к надгробьям.

Идёшь к своим хрустящим чернобродьем…

Тот  путь знаком - длиною в никуда.

 

Теснит тишайший этот уголок

( да разве мало места для разора?)

железный идол - мачт стальных опора, -

что клуб пустот по миру разволок.

Витают в воздухе обрывки странных строк…

( Как много в свете всяческого сора!)

 

Сквозь пыльный виртуальный макромир

с ушедшими слова уже не слышны…

К тропинке жмутся высохшие вишни -

ты им сродни: и обнажён, и сир.

 

А сердцем не поделишься ни с кем

иль шёпотом дичающего леса.

Но в небе, в воздухе скопилось столько пресса!

Куда его несёт? Он здесь зачем?

 

И звон в ушах, и шум со всех сторон -

бессилья вздохи и восторга стоны -

мы все готовы к новой обороне,

лишь озираемся: откуда грянет гром?

 

Здесь истин не откроет Соломон -

заводы не дымят, чуть дышат верфи…

Зато удачное, на славу выйдет селфи -

могильный холм и Новый Вавилон.

---

Река заката

Река огня вдоль облака  струится,

заката крылья, плавь небесных вод,

картинка вечереющего блица -

минута - две, и небо отцветёт.

 

И что останется? Воспоминанье?

Небесное свеченье? Пламя-жгут?

Да горстка времени - бесстрастного сознанья,

его не различают и не ждут.

 

Картины эти разнятся настолько,

что каждая живёт лишь только миг.

Меняется воздушная надстройка,

темнеет неопознанный язык.

 

И только взглядом тающим заметишь,

как за волной торопится волна -

всё мимолётным кажется на свете,  

плывёт всё дальше, не достигнув дна.

---

Лихолетье

Я вязала тебе сорочку:

пряжа облака, стебли трав,

выплетала за строчкой строчку,

нитью солнца концы спаяв.

Вырос сын - красотою в дочку -

маков цвет, соловьиный нрав.

 

Я ковала тебе кольчугу,

мастерица железных дел,

диски лун закрепляя туго,

чтоб металл под ударом пел.

Только с недругом или другом

побрататься ты не успел.

 

Я слагала пути да были,

всё по доннику с васильком.

Ты, хлебнувший полынной пыли,

по стерне пошёл босиком.

Те следы ещё не остыли -

Гамаюн их прикрыл крылом.

 

Я тебя создавала крепким,

словно вещего дуба кость,

только хрупкими стали ветки,

надломилась живая ость.

Смотришь в мир, как птенец из клетки, -

этой жизни нежданный гость.

 

Вот стоишь на ветру в сорочке

с отрешённым чужим лицом,

дни идут, не дают отсрочки,

время снова жить напролом.

Лишь ушедших годов заточки

всё пылают в твоём былом.

 

Средь иных прозвеневших строчек

многоточьем отточен век -

одиноко твоё бессрочье

драгоценный мой имярек.

 

Рожью шли, пробираясь к лесу,

снова ты - мой родной малыш.

Утекает слезой аскеза -

под свинцовым дождём стоишь.

 

Ветер полю ерошит гриву,

время лечит, но бьёт больней.

Ты уходишь в ржаную ниву,

в спелой дали сливаясь с ней.

---

Сенокос

О сенокос! Скрипит земная шуба,

густейшая, родная, не извне.

Кругом цветы. Зачем вы и откуда

с ножом косы попали в сердце мне?

 

 

Зачем под знойным ветром трепетали?

Зачем сияли - кровь да молоко?

Зачем в букет вас собирали дали,

и дождь средь вас топтался босиком?

 

Зачем сегодня все свои щедроты

скрутили в вал без трепета и ран,

блюдя закон - потребности заботы,

чтоб вас жевали  козлик и баран?

 

Лежите на стерне - любимцы жизни, -

и солнце сушит лёгкие тела.

На деловой, привычной вашей тризне

не говорят высокие слова.

 

Погасло радугой манящее раздолье,

ромашковый не светится колок,

лишь ветер гонит, будто поневоле,

оставшийся случайно сена клок.

 

Но красота -  для зрения и слуха,

она ведь песня - памяти зерно,

и тленье трав - лишь продолженье духа.

Не прах, но благовоние само.

 

---

Не всё золото...

Фасад обласканной  души,

лишь кое-где мелькнёт изнанка.

Пиши, как все, или греши -

всё выйдет скатерть-вышиванка.

 

Самопризнания метраж,

своеобычия капризы-

ещё не высший пилотаж,

но заготовка просит визы.

 

Любуюсь обликом твоим,

где всё подогнано так ладно,

но трансцендентности любви

Пьеро оплакивает взглядом.

 

Да капельки стучат в окно,

пестрят в душе сплошные фейки,

когда уныло и давно

дождь поливает все скамейки.

 

Нет  подсудимых. Сколь ни множь -

ты здесь условностью не скован,

и даже дождь, как этот дож,

вполне и явно бездуховен.

 

Скамеек много запасных,

где для тебя пустует место -

шутов там много и шутих,

кто тоже месит тили-тесто.

 

Малюй и дальше, подбирай

к законным нотам подголоски.

Тебе ль не знать, что вечен край,

где золотят одни обноски?

 

---

Тёплый сон

Тёплый сон - весенний ветерок -

прилетит, коснётся мимоходом,

успокоит: день твой недалёк,

тот, что именуется исходом

 

в заповедно близкую страну

(то мелькнёт, то скроется невольно),

где родные тени обниму

в ладе с миром, без слезы, не больно.

 

Колыханье лёгкое ветвей,

тихий свет неведомо откуда…

Закружит внезапная метель,

серебром прорвётся сквозь остуду.

 

Осиянный день, благая весть,

птичье счастье, детские забавы

ласково подскажут: "Дома, здесь,

путь не страшен - по цветам да травам.

 

Жизни две легко соединить -

переход на станцию полёта.

Только нить меж ними, только нить -

как легко - пыльца да позолота.

 

Всё, что ты любила, здесь найдёшь

(косточки не все ли перемыты?),

Колыбелит золотая рожь,

человечье пахотное жито.

 

Здесь  не надо то ли быть, то ль слыть,

прятаться в лягушачьей коросте,

глубину  никчемностью прикрыть-

жить согнувшись - умаленьем роста.

 

Встанешь с непокрытой головой.

И не скорбь - свободу возвещают.

Где-то далеко твой вечный бой,

тот, из сказки, чем детей стращают.

---

Колыбельная для души

Ты живи, как замыслил Господь,

как молитва его прошептала,

собирая  усталую плоть,

сочленяя концы и начала.

 

В беспробудной бессоннице дней,

в скрежетании злого металла

ты забыла о жизни своей

в пелене сатанинского бала.

 

Вспоминай, вспоминай с теплотой,

как сиротствуют дали заката.

Ты за всё заплатила с лихвой,

лишь на сердце не очень богато.

 

Ты врагам научилась прощать,

затянулись твои амбразуры,

пой во здравье, всесущая мать,

соловьи лишь на время заснули.

 

Собирай нежных рой лепестков,

сожалея, что быстро опали,

только стылых не тронь мотыльков:

оживут они после печали.

 

Так врачуй, как природа себя,

то благое, привычное дело,

колос зрелый в руках теребя,

позабудь, как душа поседела.

 

Снова надо и сеять, и жать

все насущные дни и заботы -

ты же можешь, блаженная мать, -

посмотри, как полны твои соты.

 

---

Две калины

Цветёт калина бульденеж,
француженка по праву,
а рядом скромно в цвете беж
российская красава.
 
Венком раскинулись цветы:
фарфор с пушком, без глянца,
на блюдце ровной чистоты
под солнечным румянцем.
 
Была невинностью полна,
раскраской в колер лета,
но полыхнула белизна
в соцветиях рассвета.
 
Вдруг очертила зримый круг,
и , выглянув в оконце,
невольно видишь средь подруг
отмеченную солнцем.
 
Она так ладно сложена,
её не смять морозам.
И берегиня, и жена,
и тёплая, как слёзы.
 
Другая- белые снежки
знакомой с детства сказки:
зима, салазки и коньки-
всё ясно без подсказки.
 
Зефир слепящей белизны,
изысканность творенья,
легчайшее, без кривизны
нездешнее виденье.
 
И ноты Salvatore в ней,
феерия искусства-
напиток прим и королей,
очарованье вкуса.
 
Припадок нежности, пора
безболевого жала…
И ветром чувственность… игра
под белым опахалом.
 
Одна - изящество само,
другая полем веет…
Её горячее вино
и осенью согреет.

---

Преломление

ПРЕЛОМЛЕНИЕ (по мотивам картин М. Врубеля " Пан", " Царевна-Лебедь", рассказа А. Франса "Святой Сатир" в переложении Д. Мережковского).

 

Пролог

Над рассветом, влажным и седым,

ты витаешь, странное творенье,

в кронах голубых столетний дым

повторяет каждое движенье.

За хребтиной леса спит покой.

Месяц в берестяном оперенье

острым краем чертит путь домой,

в русские исконные владенья.

 

Хозяин рек, болот и пней

сидит, и нет его больней

в глухую пору темнолесья.

Из нежити, небытия

его отхаркала земля -

валун телесный поднебесья.

 

Задумчив. Старости петля

избороздила лик царя

без всех корон и погремушек,

но вряд ли смертный разберёт,

какой на сердце давит гнёт -

неслышащий закроет уши.

 

Искрят глаза, поймаешь миг,

когда коснётся краем клик,

 вернувший зренью озаренье.

Скрыт в затаённости укор -

мелькнёт, как в сумерках, топор,

блистая лезвием мгновенным.

 

На лысой голове, в кудрях,

что разметались, словно прах,

привет найдёт любая птаха,

Но, если чуждые придут

разрушить вековой приют,

он прянет дикой росомахой.

 

Крепко древесное литьё-

ещё удержит он сучьё

и не покинет эти дебри.

Деревьев повторив излуки,

надёжны, словно корни, руки -

запомни и таким приемли.

 

Изломанные пальцы рук

всё берегут волшебный звук,

и флейты не распались скрепы.

Под звук её весь люд лесной

воспрянет в пляске ветровой,

помянет прошлого заветы.

 

Отбушевали страсти в нём,

но твёрд неписаный закон.

И в гротах, средь эгейской лени,

звенел мослатым он коленом,

копытом камень рассекал,

когда в безумии скакал,

своей любовью упоённый,

свободой дерзкой окрылённый,

в желанье яростном напасть,

оливы рощи рассекая,

чуждаясь галилеян рая,

лишь одержимый зовом - страсть.

Ужасен, яростен, порочен,

весь в воплощении упасть

на задымлённый остов ночи.

 ***

О, что твой Франс с повествованьем

о их таинственном изгнанье

и превращеньем в легкий дым.

Всё это сердцу так невнятно,

где вместо срубленных дубов

нашлось им множество оков,

 пока сырые тлели пятна.

И бродил в рощах пилигрим.

 ***

Берёзки робко вкруг него

испуганны и искривленны,

 надежды ждут и обороны-

последнее он им отдаст тепло.

А в сердце за бронёю мышц

сокрыта воля человечья,

но тяжесть опускает плечи,

склонённые в раздумье ниц.

 

Теперь святой Иероним,

он служит верно только им,

белеющим и тонкокожим.

Нет ничего ему дороже,

чем их волос зелёный дым

 и по весне серёг скольженье

по мускулам его крутым-

смиренной доли наслажденье.

Болото дух хранит сивиллы

и речек с тёмною водой.

Здесь растеряется любой,

увидев ворох белых лилий.

Царевна-Лебедь просквозит

средь тростников своих привольно,

ей здесь не скучно и не больно.

Приязней прошлого магнит

и манит, и страшит невольно.

Мелькнёт лишь тенью средь зыбей

и вещее перо уронит…

И обернётся, и простонет.

(Виденье - нет его больней).

В лице лилейная печаль,

предчувствие потерь, тревога,

что розовую прозревает даль.

Беззвучный шёпот у порога-

вернуться в эти мрак и хмарь,

приют прощального избранья,

где холодок воспоминанья

как месяц - прошлого фонарь.

 

А наш забытый нелюдим,

он здесь иль сторож иль невольник?

Судьбы иной печальный дольник?

Он, сердце подаривший им?

Любовь не брызжет, но горит,

лампадным истекая светом,

бросая тень на все предметы,

хранящие черты Лилит.  

 ***

Тем и живёт тот странный край,

такой немыслимой сюиты,

чьи звуки для чужих сокрыты,

но для своих - забытый рай.

И скоро не услышишь гуда

той флейты, что сзывала всюду

на праздник жизни и утех,

не зная, что такое грех.

Сквозь Адриатики заслоны,

нарушив тёмной жизни зоны,

плывут другие уж картины:

России топкие равнины,

где старый месяц над рекой

всё сторожит былой покой.

Деревьев высится конвой.

Бликуют воды под сияньем

в тиши лесного обаянья,

да светит цветик голубой,

что всем торит тропу домой.

 

Как смутна времени река,

как призрачны её виденья,

как проступают сквозь века

расцвет, распад и разложенье.

Пласты земли - веков страницы -

десятки тысяч лет всё мнится

безумных игрищ торжество,

но в ракурсе другого зренья

и для иного измеренья

под праздным словом - волшебство.

 ***

Спеши, усталый селянин,

дорога - рытвины да кочки,

тикай домой без проволочки,

пока не всплыл былой экстрим.

Домой вернувшись, восвояси,

в свои ты заберёшься ясли.

Прислушивайся, вспоминай,

как месяц рог над лесом свесил,

Как звёзды скачут в поднебесье

и пьяно дышит краснотал.

Летит табун воспоминаний,

соблазнов, ветреных желаний.

И сотни, тысячи зеркал

дают чужие отраженья.

В них сонм смущающих видений

и прошлого живой оскал

затянут в глубину истока,

где, как положено, до срока

в гробницу всё положено,

где зреет терпкое вино.

И не найдётся ни пророка,

ни ворона, ни колдуна,

чтоб эту чашу пить до дна.

Прошепчешь только: «Святый Боже!

Покой мне всё-таки дороже.

Спаси, Господь, от той напасти,

когда в башке витают страсти."

И отвернёшься, и вздохнёшь,

 и поплывёшь - всё в рожь да в рожь…

"Дела давно минувших дней".

чем глубже - тем углы острей

и круче жизни обороты,

и веет пеплом от полей.

Мифический густой настрой

разбередит мирок простой.

живи-ка домом, дорогой!

 ***

Теперь лишь облик - в раме мета.

Картинка вздрогнет, оживёт,

глазком лазоревым мигнёт…

И вновь затихнет до рассвета.

Как прежде, всё уйдёт под гнёт,

чтоб дать простор мечте поэта.

---

Весенние дожди

Капли дождя, как бутоны, висят,

плачет от  счастья зарёванный сад,

весь распустил золотые поводья.

Поры земли омывают дожди,

в пух изумрудный оденут сады,

и закружит карусель беловодья.

 

Дали молочной полны густотой,

полною грудью дохнёшь высотой

в облачно- белом её оперенье.

Крошка-подснежник жемчужно сквозит-

тёплого ветра случайный транзит -

сквозь пелену дождевого рожденья.

 

Всё же успели, дошли, доползли

твари земные из чрева земли.

Лаковым глянцем румянятся почки.

Здесь, на окраине нищей земли,

радость бывает, что ни говори,

пишет весна журавлиные строчки.

 

Весь их инстинкт возрожденья зачат

первым дождём сквозь сверкающий сад,

жизнью твоей - то больной, то собачьей.

В новые дали уходит Завет,

сердцу  земли облюбованней нет,

век ей  томиться в улыбке и в плаче.

 

Иглы травы пробуравят покров –

птичьих страстей разливается зов,

неба и солнца пронзительны нити.

Здесь обживается жизни страда –

люди  и звери, трава-лебеда.

Руки и крылья трепещут в зените.

---

Цена жизни

Розу несли, как убитую птицу,

ветви плескались в дорожной пыли,

жизни загубленной смолкла страница,

небо спустилось до самой земли.

 

Как с равнодушной брезгливостью руки

рвали волокна упорных корней!

Что ж вы живое терзаете, други!?

Разве же это работа людей?

 

Потные лица да взгляд исподлобья…

В кучи бросали, вязали в пучки.

Лишь колыхались земные надгробья -

всё лепестки, лепестки, лепестки…

 

Вся лепестками кровила дорога.

Сад без надежд - обречённый предел.

Крошечной жизни хотелось немного -

солнца глоток да земли колыбель.

 

Тряско везли на потребу живущим

веток лежалых негодный  товар.

Вам, озабоченным "хлебом насущным",

скудной земли остывающий дар.

---

Сны детства

ВЕНЕРИНЫ  БАШМАЧКИ

 

В майской карусели вероника приголубит душу невзначай,

дымом голубым, что повилика, оплетёт, поманит в дальний край.

И тебе уж никуда не деться - хочешь иль не хочешь, собирай

примаверы детское наследство - ручейком полощется за край.

 

Камешки агатовые вьются, под ключом серебряным  чисты,

незабудок крошечные блюдца над водой раскинули цветы.

Средь сухой невзрачной зимней прели, на подседе тени ветровой,

башмачки венерины присели, подняли головки над землёй.

 

Башмачки - особая обувка: по шелковым с  золотом бокам

бродят шмели с басовою дудкой, по траве скользят, как по волнам.

Деловито в устье заползают, отогнув в накрапах язычок,

жаркою пыльцою осыпают тенью облюбованный цветок.

 

Башмачки венерины хранятся в той коробке детства непростой:

их наденешь - прикоснёшься к братству всех чудес из детской кладовой.

Хрупкое стебельчатое счастье, стёжки поутру да залежь снов-

жаль, что никому уж не подаришь эту заповедную любовь.

 

Много и ходила, и бродила в тех светлицах леса-городца,

где, бывало, жёсткая крапива дерзко доставала до лица.

В башмачках тех брод переходила, аки посуху летела над землёй,

раскрывала матовые крылья, трепеща над пенною травой.

 

Приземлившись на крутой пригорок, в звёзды земляничных омутов,

замирала и лежала долго, слушая земли гудящей  новь…

Замутят сознанье, забормочут чуткие лесные голоса -

жизнь и сказку небеса пророчат, вечные, как слёзы и роса.

 

А в зените неподвижно солнце прожигает кроны, листьев вязь,

 рассыпает золото червонцев, майских дней щемящую напасть.

Зовы, звоны, пролежни тумана да наплывы солнечные мги -

из каких причуд или обмана лес клубит мелодии круги?

 

Утомившись, по лесам блуждая, каждой птахе заглянув в лицо,

на стволе упавшем отдыхала, на коленях рук сложив кольцо.

Башмачки пристраивались рядом - ноги босы, шелкова трава,

в чуткой дрёме давняя  отрада - в стругах солнца пела и плыла.

 

А очнувшись, надышавшись лесом, зыбким шелковистым ветерком,

шла навстречу облакам-повесам, что сквозь солнце сыпали дождём.

Башмачки, забытые на воле, прорастали в свой зелёный кров…

Жизнь - считалка, доля и недоля средь живых и мёртвых берегов.

 

Здесь легенда растворялась в были, здесь лепилась к сердцу красота,

а ночами  плыли, плыли, плыли… в детских снах святые те места.

Рассыпалась скатерть-самобранка, давняя  улыбчивая грусть…

Где теперь та чудная полянка, с башмачками ветреный союз?

 

*Примечание: примавера – весна (в переводе с итальянского). Вероника - название весеннего цветка, образующего иногда в перелесках сплошной голубой покров.

 

 

СНЫ  ДЕТСТВА

 

В эти сны сиреневого детства

хоть на время часто прилетал.

Нет, не промотать того наследства,

что глазами, сердцем собирал.

 

Сны цепочкой бродят, хороводят,

чуть забылся, сразу на кровать,

замурлычут сладко, по погоде,

как котёнок, вдруг признавший мать.

 

Съёжатся клубочками у сердца,

только тронь - цепочка зазвенит,

заструится вереницей детства,

выплетая солнечную нить.

 

Слышится мелодия простая,

чуткий звук летит издалека:

Ветер-пилигрим, ноктюрн слагая,

трогает головку василька.

 

И деревьев раздвигая кущи,

по тропе неслышною стопой

выйдет тихо карлик всемогущий

на бугор, обрызганный луной.

 

Звёзды в седине его мерцают,

бликами ложатся вдалеке,

и огонь свечи дрожащий тает

в старческой колеблемой руке.

 

Хочется спросить - он Слово знает…

Торопясь, кричу ему: "Постой!"

Только он всё дальше уплывает,

дали золотя перед тобой.

 

Но на сердце почему-то мило,

будто подержал в руках звезду…

Как же, детство, ты меня хранило-

до сих пор оттуда я иду.

---

Невыразимое

Бывают дни - упиться красотой

мне хочется до самоотреченья,

где с божьим промыслом не спорит мир земной,

отдав поводья в руки провиденья.

Порой сражает эта красота,

в свой ритуальный вовлекая танец -

печаль уединённого Христа

живёт во мне, но правит вольтерьянец.

 

Я собираю мёд с её цветов

и знаю час прилива и отлива,

а головы касается покров 

в жемчужной пене сонного залива.

 

Рождения божественного час *

в капризной вечности сиянием отмечен:

она плывёт - струится свет из глаз -

Зефир цветами осыпает плечи.

 

Её морская колыбель хрупка -

скорлупку ветер подгоняет страстный,

влечёт простор, неведомый пока,

а будущее смутно и неясно.

 

Ей красота, как божий дар, дана

с любовью всех, склонивших к ней колени.

Она - прохлада, свежесть, тишина,

в ней память волн - легки её ступени.

 

Вот сердцевидки белый лепесток

скользит по водам с ношей невесомой.

Как путь её отчаянно далёк,

из пены волн и света сотворённой!

 

Кто говорит: спасает красота?

Забыта кисть и умолкает лира…

Есть только взлёт легчайшего перста

и звуки струн слепящего эфира.

 

Есть ощущенье вечного раба,

с усилием слагающего имя,

и Крестный путь, и робкая мольба

прощения в пылающей пустыне.

 

*В стихотворении есть элементы описания картины Сандро Боттичелли "Рождение Венеры". Галерея Уффици. Флоренция.

 

---

Весны знамение

Уйти и плотно двери притворить,

чтоб не сочилось мёртвое в живое,

способное дыханьем опалить

цветы и ветви в завязи покоя.

 

И там, внутри, по крохам собирать

всё, что осталось в жизненной тепличке:

капели с крыши, птичью благодать,

как в долгом дз-е-е-нь-нь синички-невелички.

 

Не гуглить, просто гулить не спеша,

как голуби, в простом своём обличье,

всецело лишь себе принадлежа,

приглаживая пёрышки по-птичьи.

 

Незримый кто-то руку протянул -

то не были усилья человечьи.

Деревьев просыпающийся гул

каскадом капель сыпался на плечи.

 

Неведомая чья-то благодать

тебя лепила, шила по кусочкам,

 водою оросив  за  пядью пядь

живого тела чуткое подстрочье.

 

Чистоты и частоты ощутив

у каждой ветви, соком напоённой,

слагался ненавязчивый мотив,

прилаживаясь к жизни обновлённой.

 

А прошлый мир всплывал, как постовой,

громадной рыбой, мёртвой и безликой,

в нём льдины громоздились  на постой,

круша друг друга истово и дико.

 

И боли, нанесённые людьми,

последние средь этой ветхой силы,

глазами-почками смотрели изнутри -

поверх голов душа твоя скользила.

 

Она освобождалась от оков,

срывала льда тяжёлую коросту,

летела к палестинке облаков,

вдруг  ощутив, как это стало  просто.

 

Хотелось все шажки запечатлеть

весны-малышки, протиравшей глазки, -

деревьев смутных графику и медь,

жнивьё полей, меняющих окраску.

 

Вбирать любовно  этот вешний хлам -

богатство Фавна - лежбище пустое.

Хозяин пастбищ и лугов, он сам -

с кустами земляники по бокам

витых рогов - предстал в своем покое.

 

Диковен с виду, безопасный лих

мне двигался навстречу по дороге,

склоняя голову, и благостен, и тих -

весны знаменье в прахе и в итоге.

---

Мартовское

Идёт тепло, но медленно, шажками,

на ощупь пробираясь по земле.

Пейзаж нарисовался, словно в раме,

на запотевшем сыростью стекле.

 

Такой туман, хоть режь его пластами,

размазывай по небу иль твори.

Весна плеснула в воздух голосами

всех петухов в окрестностях зари.

 

И лай собак разносится повсюду,

гусиный гогот звонок на пруду.

Я этому восторженному гуду

поклоны по - язычески кладу.

 

Вся эта разномастная музЫка

вдруг оглушила жизненный застой,

и хоть снега ещё кружатся лихо,

но подступает главное тепло.

 

Оно пробьёт последнюю завесу,

проступит сцена действа сквозь шугу.

Закатом высветлит межу, осколок  леса

с короной розовой на затемнённом  лбу. 

---

Я не был никогда на Чёрном море, На Белом тоже сроду не бывал...

Я не был никогда на Чёрном море,

На Белом тоже сроду не бывал,

Не ведал кораблекрушений горя

И, слава Богу, не видал Девятый вал!

 

Меня не тянет в пенистые волны,

Живых кораллов не пленяет вид,

Не нужно мне брюнеток крымских полных

И греческих в шелках кариатид.

http://domstihov.ru

Юрий Никитин

 

 

«Никогда я не был на Босфоре»,

море мне не в нюх, не компани.

Иногда случается такое -

у меня же просто искони.

Хочется домашних щей, ну, что же?

Не прельщают южные красы.

Я домой хочу, пресветлый Боже!

Хоть немного вымочил трусы.

Не желаю и набор их сытный,

слоган их нахальный "Включено".

Очень, патриоту, мне обидно

кушать их дешёвое вино.

Дайте речку, пни, болота, кочки,

чтобы дымом прочищался нюх,

к чёрту мне все ихни заморочки -

я природы родственной пастух.

Чтобы непременные берёзки

посреди ласкающих полян.

Чтоб баяна плыли отголоски,

чтобы баянист не в стельку, всё же пьян.

Тут-то русская душа, ликуя,

развернётся, спляшет краковяк!

Если перебрал малёхо дури,

не горюй -  под ту ж берёзку - бряк!

Всё своё приветит не взыскуя,

 члены все овеет ветерок.

Я и дома родиной балую -

душу изливаю между строк.

 

После  излияния - отрада:

словно в детстве, розовые сны,

и других мне снов совсем не надо:

пальмы, солнце, море и слоны.

---

Из маминой шкатулки (стихи для детей)

МАКИ

На широкой луговине

по траве зелёной вброд

маки водят хоровод.

Мотыльки вверху порхают-

за цветами наблюдают.

Ветер лёгкий набежал,

по головкам потрепал.

Подбодрить решил друзей,

чтоб кружились веселей.

- Стойте! - плачут Мотыльки.-

Потерялись лепестки!

 

ПРЯТКИ

У нас в саду на грядке

цветы играли в прятки.

Раз, два , три, четыре, пять!

Красный Мак идёт искать!

Маргаритки подмигнули

и под листики нырнули.

А сиреневый Левкой

потерял совсем покой:

- Если пахнуть так я буду,

всяк найдёт меня повсюду!

У калитки Резеда прошептала:

- Ох, беда!

Вот так чудо из чудес:

в щёлку Львиный Зев пролез,

под забором притаился,

 подорожником прикрылся.

Растерялся Красный Мак -

не найти цветов никак.

Вместо сказочной рабатки

 сплошь видны капусты грядки.

 

ЛЕСНОЕ  ПУТЕШЕСТВИЕ

Я сказочный гномик, иду через лес.

Скажу по секрету: «Там уйма чудес.

Вот здесь на полянке, заросшей ольхой,

живёт в одиночестве филин лесной.

Он света не любит,  страж леса ночной,

он дружбу заводит лишь с Бабой Ягой.

Отсюда подальше уйти я спешу -

другую полянку я вам покажу.

На ней земляника крупна и сладка

и дремлют ромашки под плеск ветерка.

Лишь солнечный лучик коснётся травы,

на этой полянке полно мошкары.

И пир тут с утра развесёлый идёт -

резвится вовсю мошкариный народ.

Танцоры весёлые ножками бьют

и тоненьким голосом песни поют.

Потом землянику едят всей гурьбой

и свежей росой запивают густой.

Хоть верьте, хоть нет, после мне удалось

надкушенных ягодок целую горсть

собрать на волшебной полянке лесной,

когда торопился под вечер домой».

 

ВЬЮГА  В  ДЕРЕВНЕ

- Ну и вьюга! Мрак кромешный!

Мама вышла за порог,

а вернулась в шали снежной

с головы до самых ног.

Одеваюсь на ходу-

всё равно гулять пойду!

Пробежалась по дорожке…

В снег закутались дома,

нет ни Тани, ни Серёжки -

я на улице одна.

Снег кружится роем белым,

ветер катит облака,

словно Снежной королевы

с неба двинулись войска.

Сосчитаю я снежинки:

раз, два,  три, четыре, пять…

десять, двадцать, двадцать пять…

Ну их - пляшут как пружинки,

невозможно сосчитать.

По двору летит солома,

с ветки снег, клубясь, упал.

Воробей на крышу дома

вылез, пискнул и… пропал.

За деревней, в поле, грозно

встала  вьюга на дыбы.

Призадумались тревожно

телеграфные столбы.

Что-то тоже грустно стало…

Хоть бы вьюга перестала.

 

ПРИ  ЛУНЕ  И  СОЛНЦЕ

- Спать не хочется, - упрямо

я твержу давным-давно.

А луна сердитой мамой

смотрит прямо к нам в окно.

 

Утром хорошо живётся -

прыг с кровати веселей!

Солнце - дедушка смеётся:

- Умывайся поскорей!

 

ПЕТИН  СОН

Ночью Пете снился сон.

В нём не страус и не слон,

не чижи, не снегири,

а лесные муравьи.

Поначалу было так:

старый  муравей-большак

просверлил оконце

из земли на солнце.

Выскочил наружу,

чуть не прыгнул в лужу.

Закричал: "Пора! Пора!

Просыпайся, детвора!

Вылезайте, отряхайтесь,

за работу принимайтесь!

Солнца ясного лучи

нынче в меру горячи".

Тут людишки-муравьишки,

чёрные, блестящие,

очень работящие,

выбирались из земли,

брали пилы, топоры,

гвозди и рубанки,

лестницы-стремянки.

Кто колотит, кто сверлит.

Кто поёт, а кто молчит.

Вот так, вот так кутерьма!

Как грибы, растут дома!

Не дома, а терема!

Стены расписные,

ставенки резные.

Под окошком деревца,

земляника у крыльца.

А вокруг стоят собаки,

позабыли и про драки.

Тоже помогали -

хвостиком махали.

Из глуши пришёл медведь,

сел в сторонке посмотреть.

Удивлялся мишка -

ловкие людишки!

А людишки-муравьишки

все дома одели в крыши,

подмели широкий двор

и покрасили забор.

Сняли тапки, сняли майки,

растянулись на лужайке.

Ус - та - ли…

Петя тоже потянулся

на кровати  и… проснулся.

Ни домов, ни леса нет,

муравьёв простыл и след.

---

В ином измерении

Дом зарастает деревьями и травой.

Он пока обитаем, но почти неживой.

Обычная жизнь переходит в шорох растений,

в птичью возню -

им здесь - сплошное везенье -

этакое растительное и птичье ню.

 

Жизнь человеческая идёт на спад -

Странное  дело - такой отпад

от мелких страстей, пустых желаний,

уход в невольное обаянье

Всех  этих в общем-то  ненужных вещей -

крылоплесканий бабочек, божьих коровок, едоков - клещей.

Иначе всё видишь  на этой мелкой волне -

всё извне.

 

Смотрящим в ночное небо - ирисов цвет  и абрисы – звёзды -

глазам  привольно - бесконечно глубокий  отдых.

Красиво.

Мир замещается какой-то иной, скрытой силой.

Главное - никакого насилья.

 

Жизнь идёт своим естественным ходом -

каждый  по одиночке, по законам природы.

Течёт по невидимым проводам или плывёт по водам.

Предназначено свыше - значит, тому и быть.

Кому-то по течению ветра плыть,

кому-то почти незаметно светить.

 

Нет никаких грязных следов -

всюду  живой, нетронутый, беспрерывный покров,

кое-где  разбавленный бубенцами цветов.

Люди - почти пришельцы из туманной млечности.

Среди деревьев мерцает их  звёздная лестница.

Они блуждают среди стволов, почти касаясь друг друга.

В их свечении - вся округа.

 

Разглядывают что-то в полуночной траве -

то, чему положено быть на этой земле:

ромашек пуговки, стебельки - стрелки, листья – тарелки -

всё иное, чем днём. На этом косогоре пустом

рождается какое-то другое зрение, очень чистое,

по пологу ночи рассыпается росы монисто.

 

Каждой букашке - своё место на этой тризне -

свершается великое постижение жизни -

всё сущее - в равновесии небесного смысла -

колеблется  земли коромысло.
Но это уже не тревожит сердце - всё  мимо -

земля принимает оболочку иного грима -

один из секретов  всесущего мима.

 

Небесное и земное совсем рядом - близко.

Они смотрятся друг в друга, находят общие

                                                           черты и знаки -

им неведомы другие люди и их собаки.

Бродить по траве шуршащей -

жизнь ощущать сквозящей.

В этих глубинах всё видно насквозь,

даже торчащий в сердце ином гвоздь.

 

Всё говорит со всем - это единый хор.

Голоса сливаются, струятся из земных и небесных пор.

Шёпоты листьев и звёзд звучат часами.

Может быть, чьи-то души пытаются говорить с нами?

Как хорошо в этих зарослях прорастать,

обхватив корнями земли пружинистой пядь.

 

Осенью - со сгоревшими листьями

неразличимой, пепельной стать.

Весной - прорваться сквозь  эту снасть,

прель, завязи, древесного сна докуку -

легка  присказка жизни - сон в руку!

 

Пустыня сущего кишит голосами -

прислушайтесь: это мы сами,

только уже далеко-далеко,

под самыми небесами.

---

Поэт и судьба

Посвящается Евгению Баратынскому

Он, как у Пушкина, Евгений-
питомец века своего-
не убежал от наслаждений
и полной мерою всего:
печали, горечи, любови…
Хватило бы на много лет,
не избежал суровой доли
наш скорбный ветреный поэт.
И в юности, беспечно властной,
Так громыхнуло по судьбе,
что не смывалась в век ужасный
печать на жизни и челе.
Как иноходца вороного,
он укротил свой дерзкий бег
Затворник счастия земного,
Он стал обычный человек.
Отмерен днями распорядок,
неспешно жизнь течёт в глуши,
но откровения тетрадок
хранят события души.
Он взят в полон, он узник доли.
Но плен ли это? Торжество
стихии слова… И неволя
вдруг обрела черты того,
что стало сутью жизни страстной,
и вольный стих берёт разбег,
когда над ржавой жизнью властно
звучит: не Бог, но Человек!

---

Блаженные

1.Сколько блаженных (видеть бы их) в России.
Я-то думала: они навеки остались в прошлом,
нелепые и босые,
со своим неуклюжим духовным ростом.
Но теперь явно: вхожи в какой-то магически
странный   круг,
где люди - яркими пятнами, словно дети,
оборачиваются на каждого сердца стук,
в одеждах солнечных бродят по белу свету.
Бросаются от одного к другому
со своим беспокойным вниманьем,
иных проводят привычно до дому,
А им участия надобно, как подаянья.
В несвязности слов их расчёта нет никакого,
на жизнь свою смотрят безмятежно ясно.
Они, подкидыши счастья земного,
нас, здравомыслящих, понимают прекрасно.
И малым счастливы, божии птицы,
нашедшие зёрнышко.
Разожмут ладонь - крохи ладана-
готовы делиться.
Тепло от них, как от солнышка.
Слова чужие, «умные» вбирают, как губка,
в общем, осмысленные миряне.
Не понимают искренне грубой шутки-
какие-то они среди нас инопланетяне.
Влечёт их не слава, а дар познания
только своего, особого рода.
Упорные: сквозь тернии – испытания…

Очень  редкая у них порода.
 
2. Сохрани их, Господи, дай опеку:
без них наше расчётливое пространство
одними калеками духа усеяно,
протяни вервие от человека к человеку.
Пожинаем то, что посеяно.
Устремлённые только к своей звезде,
те, на которых с иронией смотрят иные,
идут и идут по своей борозде,
в бесплодности ищут ростки живые.
Даже там, где перепутаны все пути,
по которым они шагают в своих обносках,
такие ж , как мы, дети пряника и плети,
умудряются жить идеально просто.
 
3.Куда приведут их усталые ноги?
Сядут под кустик у пыльной дороги
и вместе с птицами станут звенеть-
стало быть, петь…
А ветка сухая рядом-
радостно зеленеть.
А утром - глядишь:
сподобились улететь
вместе с птицами
           в края иные,
безмолвные,
    тихие
и родные.

---

Малыш

Ты летаешь, смеёшься, пылишь,

к облакам прислоняешь  коленки

или бьёшься в сердечную стенку

заплутавший в пеленах малыш.

 

Эти сосны, трава, переезд,

стук колёс по железному краю.

Я тебя не увижу, но знаю -

в сгустках солнца прочерчен твой след.

 

Ты во всём: лепечи, не молчи -

видишь: с солнцем проснулись грачи -

собираться в дорогу -  причина.

 

Лишь для птиц твой понятен  язык -

этот с неба сорвавшийся  клик -

на подножие  жизни звериной.

---

Семейная сага ("Факультет ненужных вещей")

От автора.

Может быть, эти заметки покажутся кому-то слишком обыкновенными, заурядными даже наивными и смешными, но иногда хочется подвести какую-то зримую черту под своим прошлым,  важной для тебя частью жизни этого свершившегося, которая определила твой дальнейший, обычный  для многих,  путь, а в какой-то мере и судьбу.

Материал, конечно, ещё сыроват и нуждается в доработке, но кто знает, вернёшься ли ты к нему ещё. Жизнь непредсказуема и часто идёт вопреки нашему вкратце набросанному в голове плану.

 

Люди не думают о смерти-

поглощены заботой о жизни.

Вот почему смерть приходит внезапно.

Чем ниже ценишь жизнь,

тем выше цена каждого дня.

(Лао  Цзы)

 

Памяти моей матери - Павловой Анны Алексеевны.

 

---

Ночной романс

Как зыблет ветер, тьма ночная

слепые призраки в лесу!

Мятутся, путь сопровождая,

сбивая хладную росу.

 

То всадники, вздымая копья,

промчатся в облачном бреду,

всей жизни взмыленной лохмотья,

роняя пеной на ходу.

 

У озера возникнет странник

молений, нестеровских грёз,

за всех и вся немой печальник

в краю осинок и берёз.

 

За каждым тайным поворотом

Знаменья, знаки, письмена…

Здесь ворон - демон волоокий -

глубины жизни зрит до дна.

 

Здесь бересклет царапнет сердце,     

касаньем лёгким утишит,

смиренную отслужит мессу

на листопад твоей души.

 

И долгий, долгий перешёпот…

И всхлипы ветра, круговерть

тревожный пробуждают ропот

сквозь лик времён: то жизнь, то смерть…

 

---

Поле потерь (Старая деревня)

Старая деревня

                                В этой деревне огни не погашены.
                                Ты мне тоску не пророчь!
                                Светлыми звездами нежно украшена
                                Тихая зимняя ночь.

                                Н. Рубцов

Марсианский пейзаж бездорожья,
чёрно – белые лики зимы:
то ли край, то ли только подножье
чёрно – белой, как зимы, страны.
 
Здесь, в деревне, безлюдной и нищей,
столько бед, что и не разгрести…
Только слышно над малым кладбищем
Шелестит вековое «Прости…»
 
Здесь живут, как расскажут, непыльно,
как в газете пропишут, в чести,
здесь собаки так смотрят умильно,
даже если и камень в горсти.
 
Вечерами мигают экраны
в одурманенном вьюгой окне,
и про все их душевные раны
им Малахов расскажет вполне.
 
Здесь безлюдная улица мается,
рассечённая лазером звёзд,
и всё крепче к домам прижимается
озверевший на воле мороз.
 
Но на улицу нос не высовывай,
каждый сам при своём уголке.
Только в печку поленца подсовывай
И не думай: живи налегке.
 
Так само по себе всё и сложится,

в «мыльной правде» - тепло и уют.
Ну, а если случай занеможится,
то для «скорой» дорогу пробьют.
 
Снова быль заструится привычная,
только время бежит из горсти.
Ну а эта тусовка столичная?
Что там брешут?... Господь их прости.
 
Жизнь заменит мерцанье экранами,
все чужою судьбою полны,
и окошки их кажутся ранами
на заснеженном теле зимы.
Январь 2012г.

 

Ненастье

 

Деревья – пароходы
вдоль улицы плывут,
деревья – пароходы
о помощи зовут.
И вётлы ваньки-встаньки
с огромной головой
в свои забили склянки
и подымают вой.
Скорей к земле прибиться
по хляби ледяной
и с головой укрыться
небесною полой.
Сечёт их непогода,
и не видать ни зги,
не слышно и народа,
о, Боже! Помоги!
- Бориса, мож, найдёте?
Он знает… твою мать.
- С чертями на болоте -
Чего его искать?
- Да не того Бориса…
и Глеба бы найти…
- Плывут они неблизко,
по Млечному Пути.
- Земля-то рядом, ёлки,
не надо и искать,
да только грязно, скользко:
ей нас не удержать.
И корни наши гнилы,
и сбиты якоря…
Знать, только до могилы
дотянет нас земля.
- Ох, холод пробирает
с макушки до корней,
никто нас не спасает -
по чарке что ль налей.
Деревья - тоже люди,
и всем, выходит, в прах?
Шатались мы, приблуда,
всё в тех же трёх соснах.
- Эх, жизнь моя – деревня -
берёзовая мать!
Ни леса, ни царевны,
а надо помирать.
-  Да как – то стыдно, братцы,
середь села тонуть?...
- Тебя запишут в святцы,
осиновая муть.
- А кто ж за грех ответит?
Шумит, свистит пурга…
Молочные вы реки,
кисельны берега.
2015 год.

 

От восхода до заката…

 

От восхода до заката

бью мотыгою набата

в тяжкий бубен будней злых.

ЫХ!

 

Словно горькая осина,

нет и мужа, нет и сына,

лишь ещё витает дух.

УХ!

 

Над корявою тесиной,

над страной моей любимой

выше в небо улетай.

ТАЙ!

 

Уж не будешь в среброзвёздных

облаках витать узорных,

пить с руки лазорев свет.

НЕТ!

 

Наша пашня бесконечна,

жизнь, как речка, быстротечна,

мотыльком трепещет край.

АЙ!

 

Зацепилась на мгновенье

за прекрасное виденье,

подожди, не улетай!

РАЙ!

 

Но законы отраженья

не в ладу с воображеньем:

вновь очнёшься на стерне

в бесконечной стороне.

 

От восхода до заката

долог день в стране набата.

Ты - рабочий человек!

Век… Целый  век…

2011 год

 

Поле потерь

 

Снег рычит под ногами,
словно раненый зверь,
оседает пластами
поле русских потерь.
 
То ли битвы, то ль схватки,
вперехлёст удила
на заброшенной Калке
иль вблизи Покрова.
 
Оседает в болото,
в твёрдокаменный лоб,
словно молится кто-то
иль рыдает взахлёб.
 
Кукурузы несжатой
без числа костыли,
где же кормчий, вожатый
под знамёна твои?
 
Шелест листьев бесплодных,
шорох снега в ночи,
и такой ты свободный,
хоть зови, хоть кричи.
 
Не добудишься пьяных,
не поднимешь живых,
только рваное знамя -
твой просроченный стих.
 
Поднимать - поднимали,
не вставая с колен,
ожидать - ожидали
хоть каких перемен.
 
Вот и поле уснуло,
будто кончен набег…
Кукурузное дуло
сыплет зёрнами в снег.
18 мая 2017

 

Гиперболически-ироническое

        Здравствуй, племя, младое, незнакомое! (А.С. Пушкин).

В садах не кошена трава,

стоят бурьяны-дерева.

Пространство - не охватит глаз.

Всё это наше и для нас.

Картина впечатляет очень,

особо к вечеру иль  ночью.

Как будто кто-то внеземной

метал громадной пятернёй

в снегу гигантский сеносвал -

за валом - вал, за валом - вал…

А стебли вдоль и поперёк

легли снопами у дорог,

и не свернуть, не обойти

на этом дьявольском пути.

Здесь траекторию вперёд

проложит бодрый наш народ.

Не рассосётся этот слой

и не исчезнет  сам собой.

Злой волей кибер-человек

здесь узаконил "новый" век.

Гиперболой хоть подавись,

но это точно явь и близь.

Нам в этих сновиденьях плыть

и чью-то волю воплотить.

Дорогой прежнею идём

вселенский создавать Содом.

Зудит извечная печаль:

что делать и с чего начать?

Здесь философия творца

обычно дует в два конца:

один - нам время ориентир,

"и вот на чём вертится мир".

Второй - на Бога уповай,

создав себе свой личный рай.

В конце концов тем и сильны,

что исчезаем без войны.

2015 год.

 

 

Куда ж смотреть?

 

Могилам, что на скромном том кладбище,

куда ж смотреть, как только на село да на поля,

где жёсткий ветер свищет

и в сумерках печалится земля.

 

Там  по реке надломленные ивы

увязли по колени в омутах.

Как травы бушевали там счастливо,

как славил лето вдохновенный  птах.

 

И хоть к земле теперь привязан крепко,

всё к ней, родимой, тянется душа.

Черёмуха к лицу протянет ветку,

и остановишься, и смотришь, чуть дыша.

 

Вон там, вдали, домов темнеют крыши,

и воздух пьян черничным пирогом.

Скрипит колодезь. И тихонько дышит,

теплом и хлебом дышит каждый дом.

 

Там прорастают мальвы в палисадах

и тычут в окна свежие сосцы,

там на широких домовитых грядах

таращатся спросонья огурцы.

 

Там, воздух оглашая влажным мыком,

спешат коровы в травяной запой,

и, как издревле, сенокосным ликом

встаёт зари кровавая мозоль.

 

Но всё не так. Лишь ветер оголтелый

последний разрушает здесь приют

и треплет деревеньки бедной  тело,

и мёртвой пылью засыпает пруд.

 

Разбиты окна, выломаны двери,

поникли ив обломки у стены.

Здесь порезвиться вовремя успели

любители российской старины.

 

По одичавшим тропам - вехам сада -

истлевшие игрушки мал-мала,

А над репья малиновым фасадом

усердствует безумная пчела.

 

Кой-где ярчают капли земляники,

но никнет долу перезревший плод,

Лишь рёбра крыш беспомощно и дико

поддерживают бледный небосвод.

 

Закрой глаза на это пепелище,

закрой глаза - иного не дано,

но дикий  ветер в самом сердце свищет

и жалит землю чёрное пятно.

 

А холм печальный смотрит всё туда,

куда смотреть не надо бы… и всё же…

Какой войною дышит здесь беда?

Кому из зарослей кивает чёрта рожа?

 

Он бросил писать на сегодня…

 

Он бросил писать на сегодня.

Серебряный век… Золотой…

А ныне какая-то сводня

ведёт его слабой рукой

 

по высям людского безумья,

по хляби стоячих болот,

где тонет, как будто  спросонья,

его одичавший народ.

 

Сладка ли земная забота?

Крупица земли тяжела.

Мы тащим, умывшися потом,

Свои «земляные дела».

 

Не спросишь у ворона каши –

он в тёмное небо летит,

крылами его он запашет,

он «Аве Мария» кричит.

 

Вот ближе клокочет с презреньем,

Свои нарезая круги,

Хранитель небесного зренья

В краю, где не видно ни зги.

 

Трубит, разрывая ненастье,

В призывный свой рог роковой

Посланец небесного счастья

С извечною чёрной каймой.

2015 год

---

Снега – недотроги

Вдоль рощи скудельной
Снега-недотроги,
С запасом недельным
Бреду по дороге.
 
С набором картинок
О славе и тризне,
С парадом улыбок
На торжище жизни.
 
С затверженным словом
При лозунгах чести,
С печатным уловом
Из бронзы и жести.
 
С извечным вопросом
О правде и кривде
Да с детским запросом
К лукавой Отчизне.
 
Берёзки, осинник-
Глухая дорога…
Поломан мобильник
У нашего Бога.
 
Снега всё кружатся,
Всё пишут и пишут…
Надеются братцы,
Что кто- то услышит.
 
Никто их не топчет:
Ни конный, ни пеший,
Лишь ветер лопочет
Мотивчик нездешний.
 
Слепят белизною,
Уносят тревогу,
К безгрешному Ною
Всё стелют дорогу.
 
С запасом недельным
Пора распрощаться,
И с лесом скудельным
Душевно расстаться.
 
Чисты, как причастье,
Летят вдоль дороги –
Доступное счастье –
Снега – недотроги.

---

Чужие

Они так мало с ним говорили о жизни:
То работа у них, дела…
У него   - то Наташи, то Любы, то Зины
Разжигали свои дрова…
А теперь они роботы – склонны к молчанью.
Каждый сам по себе копит сор и сопит…
На границе привычного расстоянья
Эта крепость упорно стоит.
Не прорваться теперь им друг к другу:
Мешают стены…
Не понять, не простить, не прильнуть…
Продолжается жизнь. Кровь ленивая в венах
Совершает обычный свой путь.
Но у ровности этой свои есть повадки
Своеобразные – рушить связь.
Даже овощи с их злополучной грядки
То ль смеются, то ль плачут, смеясь.
Видно, крепости этой недолго длиться…
Путь чуть брезжит. Змеится кольцо.
Не заплакать, тем более не помолиться –
Только руки сжимают лицо.

---

Летние фантазии и немного всерьёз

Я запустила свой цветник –
людскому вверилась тщеславью,
а он к рукам моим приник,
цветёт… и в славе, и в бесславье.
 
Вокруг него роятся дни
беспечного, густого лета,
от этой пёстрой болтовни
хмелеет голова поэта.
 
Здесь настоялся воздух свой,
лилеи полны ароматом,
урчит ночами козодой,
не внемлющий моим утратам.
 
Здесь столько малых и больших
приют нашли себе букашек,
а солнце утром сушит их
батист и шёлк ночных рубашек.
 
Я в маленькую обращусь осу,
я свой чепец найду старинный
и буду сладкую росу
пить вместе с ними в вечер длинный.
 
А дни летят, теряя след,
пыльцой цветов туманя очи.
Я собираю свой букет,
цветок к цветку сплетая к ночи.
 
Тружусь под всплески ветерка,
пока усталая, в бессилье
на ложе опущусь цветка,
сложив в блаженстве руки-крылья.
 
Пока закатное тепло
в вершинах клёнов потухает,
пока меня никто - никто
здесь и не слышит, и не знает.
 
Не узнаваема никем
скольжу пылинкой в бездне лета,
неуловимая, как тень:
тепла, легка, полуодета.
 
Я обретаю свой покой
по воле божьего веленья -
кружусь с весёлой мошкарой
на кончике стихотворенья.

---

Ботинки

Ты сегодня  счастливый приехал

и коробку под мышкой принёс -

чем-то давним откликнулось эхо.

Дни мелькают вразброд и вразнос.

 

- Посмотри-ка: нежданная милость,

а в глазах и вина, и вопрос, -

что со мною за блажь приключилась?

Ведь с деньгами сейчас перекос?

 

- Распродажа. Не мог удержаться.

Уступили всего за гроши.

По карманам пришлось побираться.

Вот наскрёб. Для утехи души.

 

И ходил, и скрипел новизною…

И шутил: "Можно хоть на парад".

Плащ потёртый. Оброс сединою.

Утомлённый, с ущербинкой взгляд.

 

Рада я - хоть на миг окрылился.

Значит, есть  и живинка в душе.

- Я сейчас. Приберусь только. Скрылся

на надсадном своём вираже.

 

Кратковременно нищее счастье:

каждый день оборону готовь.

Обступает, как ворог, ненастье.

Где ударит? По сердцу иль в бровь?

 

Белый короб больничной тревоги

полон боли, привычных забот.

Отказали, изношены ноги.

Мысли  вихрем: долёт? Перелёт?

 

Меришь комнату, метишь шагами -

Как он там, на своей глубине?

А в ушах: "Не рассказывай маме".

Ослепили. Но видишь вдвойне.

 

Всё - упёрлась. Углы вековые.

Осознанье нездешней вины.

Ненадёванные, неживые -

те ботинки стоят у стены.

---

Дева сна

Сосулька на ветвях висит

прозрачной лентой серпантина.

Мелькают дни, теряет вид

она до слёз, неудержимо.

То изогнётся по кривой

турецкой саблей паладина,

то облик сотворит иной,

на перепутье  пилигрима.

В распадке ледяном волос

прозрачной истекает негой,

роняя слез горячих лоск

на изветшавший остов снега.

Простоволосой девой сна

блестит хрустальными перстами,

и, кажется, что жизнь сама

благословит её дарами.

Пока красива и жива,

спешит отдаться в чьи-то руки,

препоручив в горячке сна

себя то ль снегу, то ль разлуке.

 

Потоки слёз последних дней

омоют душу ей и вены,

и вот уж юркий воробей

пьёт эти слёзы Филомены.

Она решила так сама,

что ледяное царство света

ушло…  И таяла она,

а сердце всё блуждало где- то.

---

Памяти А.Блока (по поэме "Соловьиный сад")

Стирай, поэт теней, с глаз наших жизни сор.

Твой шаг тяжёл. Пророчества без веры.

Лишь  утешением - измученный осёл,

который терпеливо ждал и предан был без меры.

 

И труд, и боль - всё давит тошнотой,

однообразьем сплющенного быта.

И жизни нет ни явной, ни иной.

И тесен мир, и прошлое избыто.

 

Твой соловьиный сад - мечта и неолит-

витает в тех, чей труд тяжёл и мрачен,

но после всех забот твой ослик мирно спит -

ему не разрешить мучительной задачи.

Он где-то рядом - соловьиный сад,

вот арабески смутные оттуда

доносятся сквозь кружево оград-

чужое неопознанное чудо.

 

И ты в движенье весь и к саду устремлён.

Ворота отперты, и лица роз застыли

в немом вопросе. Всё же странный сон -

вблизи не так хорош, как в той прекрасной были.

 

Иллюзия души - отбросить вечный крест.

Ты чуждый гость неведомо откуда.

То там, то здесь - размытый палимпсест-

мелькают двойники измышленного чуда.

 

Сомнения гнетут, небесный меркнет свет,

а рокот волн гудит  в ушах твоих  ненастьем.

Протяжный крик в глуши доносится в ответ -

и  жалоба, и стон лишённого участья.

 

Вернуться бы назад, но и осла уж нет.

И друга, и врага - все только были, были…

Лишь одиночество мучительно вослед

плывёт по камням лет в безмолвии и пыли.

Что дал Господь - успей благословить,

и .в неизбежности его сокрыта лепта

Вопрос неразрешим: то ль быть или не быть?

В нём больше темноты, а не Фавора света.

---

Метаморфозы

Времена сегодня не  для веры -

Эпифания иль Молох  на коне?

То желанна ты, то непомерна.

Смутный знак на имени-клейме.

 

Ты у неба в вечных подмастерьях -

тяжела гранитная плита.

Веры ждут лишённые доверья.

Птичья доля:  вера - высота.

 

То земля, то небо налегают -

всё по кругу либо напролом -

то Венеру из тебя ваяют,

то пройдутся грязным сапогом.

 

Вперехлёст раскинулись дороги,

крошево дорог, обвал "щедрот" -

крест голгоф, летейские пороги.

То прозренье, то свинцовый пот.

 

И с надеждой смотрят, и с безверьем-

кем ты стала, Спас да Оберег?

Лишь летит смычок, звеня по нервам,

сколки веры падают на снег.

 

Ты ещё жива, сосуд скудельный, -

расцветаешь в пламени зари.

Хоть терпенье веры беспредельно,

боль живёт снаружи и внутри.

 

Днём и ночью - девочка на шаре.

Штрих надежды - руки Пикассо -

то ли устоишь в немом астрале,

то ль сорвёшься в зыбкий свой песок.

---

И только память...

А дни прилипчивы – подсказки - неотвязки,

смешались круто отзвуки и тень,

и полоснул по сердцу тромб кавказский,

и отзвучал, и накренился день.

 

Но будто бы вчера… А вдоль лесной дороги

лишь ландыши. И у тебя в руках

цветы всё те же… падают под ноги.

Да лист сухой случайный в волосах.

Лист наших ставших эхом откровений,

где мхи болот  и ноги вязнут в них.

Из островков весенних сновидений

весь белый свет ты нёс в руках своих.

И вместе с ним меня сгребал в охапку,

мой верный друг, счастливый паладин.

Пусть хмурится всезнающая Парка -

мир был за нас, прекрасен и един.

 

Зарывшись головой в мои колени,

ты замирал… Лишь изредка вздыхал.

Лес воздвигал свои колонны - стены.

Он царствовал. Готовил тронный зал.

Ты голову покоил на коленях,

вдыхая полудетский запах мой.

- Мы будем жить с тобой в уединеньи,

дружить с зверьём и рядышком уснём.

Ты осыпал меня цветами страстно.

Случайные, под кроной леса вновь

баюкали мы бережно, согласно

свою лесную детскую любовь.

 

Ты появлялся так неотвратимо.

Весь - ветер, дождь, грозы внезапной шквал.

Я забывала жизнь свою и имя,

но помню, как меня ты называл.

Мне  было жутко, весело и зябко

купаться в бурной нежности твоей,

но ахиллесова моя дрожала пятка-

неуязвимость? Что мне проку в ней?

Наш храм был лес, таинственный, сторожкий,

таящий тень серебряных ракит.

И всё всерьёз. И всё нельзя, но можно.

Навеки всё. И сердце не болит.

Нам иглы сосен падали под ноги.

Я помню всё. Мне нынче не уснуть.

Но эти дни… Оврагов перелоги.

Тебе видней был этот странный путь.

 

Мы  мчались насмерть, обгоняя ветер.

В глазах дорог мелькала кривизна.

И куст орешника - в пожаре солнца светел,

 и свист в ушах - сводило всё с ума!

Листва кустов  хлестала  по колёсам,

земля летела из-под наших ног.

Наш "конь", рыча, взбирался на откосы,

но ты меня отчаянно берёг.

К одежде прилипали паутины,

шершавый лист мне щекотал лицо…

Куда летели мы? Всё мимо, мимо, мимо…

И только память…

Сжатая в кольцо.

---

Бессмертник

Хотя он вовсе не безвременник,
Его явленье иногда
В пылу всеобщего цветения
Тревожит поздние года.
 
Когда весна льняное кружево
Ткёт по оврагам и лесам
И весь ты – тишина и слушанье,
К тебе всегда придёт он сам.
 
О чём-то тайно вопрошающий,
Бесплотно лёгок, словно пух,
Он на заброшенном пожарище
Воспоминаний сладкий звук.
 
Нет, не зовите иммортелями
Его собратьев грустный ряд,
Они незримыми метелями
Над русской памятью пылят.
 
Средь травяного велеречия,
В ряду склонившихся берёз,
Он поднял вверх сухие венчики
Своих незримых миру слёз.
 
Он знак земного примирения, 
Он знает все свои права,
Его уход, его рождение
Скрывает буйная трава.

---

Баллада о щенке

Затоплю я камин,
Стану пить-
Хорошо бы собаку купить…
(И. А. Бунин).
 
Если рядом не осталось друзей
И от одиночества хоть волком вой,
Другом может оказаться любой,
Даже обшарпанный воробей
Из природы заоконных вещей.
А у них появился щенок –
Вечная путаница у ног,
Досадный случай, помеха в работе,
Одна из тысяч других забот.
Пригляделись ближе: цветок в корзинке,
Глаза как начищенные ботинки,
Не щенок - картинка.
Через неделю к сердцу пробил тропинку.
Средь нашего разнородья
И вдруг – такая порода!
С нищетой в обнимку сидели
И враз раз–бо-га–те–ли!
Теперь каждый день в доме праздник-
Такой оказался проказник!
Чуть утро - ножонками по полу к ним топочет:
Целоваться хочет.
 
Известно всем: нет у недели конца-
Работай на дяденьку – подлеца,
Работай до липкого пота,
Не кончается эта забота.
Пока торопились, молчали, ели,
Ничего замечать не смели.
Увидели после: глаза погрустнели,
Корочкой носик, ничего не просит.
- Ну, как же так, дорогуша?!
Послушай меня, покушай!
А ему всё хуже и хуже.
Леченье принял разумный, как Будда,
Не чуял худа.
 
А у отца именины сердца-
Пят-ни-ца!
Конечно, изволил испить винца-
Всё-таки: Пят-ни-ца!
В доме полнейший сумбур, кавардак,
Каждый своё толкует,
Только всё это всуе.
-Да ведь он умирает, Булька наш!
-Бабий шантаж!
Схватила, прижала к груди: «Да тише ты! Погоди!»
А он свою привычную принял позу:
Семейный бонза!
И всё поучал, поучал, поучал…
Лишь Булька молчал.
Бабочка сердца его ворохнулась… затрепетала… упала…
Никто ничего не услышал-
Не стало тише.
Пока порицал, требовал, словоточил,
Остывал тельцем сыночек.
 
Не ведало сердце, любовью отпетое,
Корыстью и ложью вовек не задетое,
Что рука, одарившая хлебом,
Любовь измеряет обедом…
 
Бродить наконец устал или бродить-
Тоска и юродство!
Ляпнулся на кровать – спать!
 
А утром – сплошное сиротство…
Время жить
            и пора умирать.

---

Жар-птица. Сказочка

            Цветы засохли,
            но семена летят,
            как чьи-то слёзы.

            (М. Басё).
 
Не вещунья, не синица
с чужедальней стороны
залетела к нам Жар-птица
из-за моря, где вольны
волны с гребнями тугими,
да синеет ширь небес.
Увидал её детина,
то ли ангел, то ли бес.
Не дурак, но себялюбец,
разворотливый шарпей.
Так вонзай скорей трезубец,
чтоб навек была твоей.
Без труда идёт добыча
прямо в руки игрока,
краснопёрая Жар-птица,
что летела в облака.
Заарканил, прикарманил
да верёвкою к земле…
Крылья свяжет, смажет раны,
крест поставит на челе.
Что от века он хозяин
этой птицы непростой
да в руках своих оставит
ключик малый, золотой.
Чтобы в час его любимый
ту игрушку заводить,
потешаться в вечер длинный,
как крылами будет бить.
Вьются радужные перья,
Рвётся сердце из груди,
А детинушке веселье:
- Ну-ка кругом походи!
Ей собакой предлагает
весь свой век ему служить,
сожалеет, что не лает -
дом могла бы сторожить.
Изощрённей и вернее
не сыскать ему наук -
ведь свернуть бедняге шею
мог бы серый вмиг паук.
Но пока ещё не время -
Серый птицу бережёт:
поднимает настроенье,
сердце просится в полёт.
Пусть побьётся в паутине.
Всё заткал: окошки, дверь.
Света белого не видит
птица божия теперь.
В ожидании - желанье,
чтоб томилась и ждала
благодетеля вниманья -
крошек хлеба да тепла.
 
А когда затихнет птица
и поникнет головой,
он ей Вольную подпишет
да закрутит вензель свой.

---

Прогулка

Какой прекрасный день! К теплу мелькает мошка.
Обнявшись, мы идём по колкому жнивью.
Я влюблена в тебя теперь совсем немножко,
и это не каприз, а просто дежавю.
Кружится у лица и глохнет слово в мёде
густого воздуха, что тормозит слова.
Здесь наша речь пуста - совсем не в лад природе,
здесь властвуют её негласные права.
За нас здесь говорят просторы, дали, треки
да под ногой шуршащая трава.
Здесь мы не люди, просто человеки,
забредшие под сень Господня Покрова.
 
Вдали горит закат багровою порошей
и облако в слезах проносится, как тень.
Мгновенный полумрак, но солнечные крошки
успели окропить всем светлым этот день.
В такой безлюдный час всплывает молча память,
чтоб говорить сполна, нам свой назначив срок,
мне вспомнилась весна, цветущих яблонь замять
и у тебя в руках наш первенец - сынок.
Неслась в просторе песнь - транзистор сыпал звуки
о яблонях в цвету, о чуде наяву,
мы в будущие сны протягивали руки
и видели одну сплошную синеву.
А лепестков метель стелилась нам под ноги,
по белому пути не знаешь, как ступить.
Блаженный божий дар - не знать итог дороги,
а если наперёд… не хватит силы жить.
 
Нам не войти теперь в одну и ту же воду,
а линия судьбы как горизонта нить -
в единый круг замкнёт любовь и тень свободы
и будет, словно зверь, нас чутко сторожить.
Ты не качнёшься с ней ни вправо и ни влево -
из олова солдат верна навек посту.
Родилась, верно, ты той Орлеанской девой,
что знала лишь обет да ветра глухоту.
Картинку повернёшь - и, кажется, что снова
как в сказке, оживёт, чему дивился глаз,
но перевёртыш пуст, и Парка держит слово –

глухое поле, лес да мошки перепляс.

---

Неизбежное

Как внятна мне печаль глухих полей

и эта бесконечная дорога,

и в тёмной раме тесных тополей

окно небес и неизбежность Бога.

 

Слова  уходят в свой последний путь,

слегка помедлив молча у порога.

Ты остаёшься с кем-то, как-нибудь,

как воробей, на вертограде Бога.

 

Твоя судьба всецело перед ним -

швырнёт в бурьян иль пустит на свободу.

Среди холодных, бесконечных зим

здесь каждый познаёт свою природу.

 

Тот жизнью обозначенный предел,

свершившийся заранее сурово.

Оставшийся внезапно не у дел

вдруг ощутит: вначале было Слово.

---

По кругам своим

Упало яблоко… И стихло всё вокруг,

лишь листья потихоньку трепетали.

Невидимый замкнулся чей-то круг

в безветрии, в безмолвии печали.

Как будто слово с онемевших губ

сорвалось вдруг и покатилось в дали,

дорожной пыли поднимая клуб,

и только губы всё ещё дрожали.

 

А после - кучи яблок кувырком

с коричневым, по-старчески, румянцем…

Потом темнели, обращаясь в ком

тягучей глины, скомканной, без глянца.

Всё, что осталось… Но ещё тогда

рубинами горело и сверкало

то дерево познанья и труда,

об участи детей заботясь мало.

 

Пришла весна, рассеяв зимний дым,

введя поспешно все свои порядки,

и как-то утром, ясным, голубым,

пропалывая, как обычно, грядки,

миниатюрный увидала сад:

на узкой ленте сбережённой влаги

стояли крошки-яблоньки подряд,

одна к одной, как буквы на бумаге.

 

Те буквы, из которых мы слова

слагали важные и забывали в спешке.

Они живут сначала, но едва…

А после стынут дымной головешкой.

Бывает, остановится душа,

чтоб вытряхнуть судьбы своей пожитки:

нелепые броски карандаша,

колючие, досадные ошибки.

 

Я выполола свой случайный сад

сурово, безнадёжно, без оглядки,

но горечи тяжёлый этот ад

не заменить той чистотой на грядке.

Те слитки снов, несбывшихся, не в лад,

ушли в небес клубящиеся были,

как вырванный когда-то с корнем сад,

как те слова, в которых мы застыли.

 

А жизнь была по-своему права:

чуть-чуть тепла и слёз, чтоб растопили

все эти ледяные острова,

что к нашим берегам  теперь приплыли.

 

---

На кладбище

            И ты красотою дивила,

              Была и ловка, и сильна…

              Н.А. Некрасов.

 

              Кто живёт без печали и гнева,

              Тот не любит Отчизны своей.

              Н.А. Некрасов.

 

Развозят по тихим кладбищам

умерших до срока людей,

где травы и гуще, и чище

и где голосит соловей.

 

Цветы, поминальные свечи,

чтоб всё было как у людей,

священника тихие речи,

и взрослые взгляды детей.

 

Прикрывшись словами о Боге,

что, сколь, мол, отмерил, - всё так,

бренчит и бренчит по дороге

бессмысленный русский пятак.

 

Скажите, что землю любила,

трудов подымала пуды.

Косила, рубила, валила,

как конь, не скривив борозды.

 

Но люди не в меру стыдливы,

да кто же их всех разберёт?!

От лени иль близкой могилы

молчит отупевший народ.

 

Покойник здесь будто не к месту,

привычка скорее, обряд…

В земле от покойников тесно,

и землю они бременят.

 

Отряд похоронный сподобен -

ещё б ему форму под стать.

Как стало в России удобно

и как же легко умирать!

 

Чужие, но крепкие руки

поднимут и в землю воткнут,

и жалкие наши старухи

покорно землицу берут,

 

берут её прямо с лопаты,

что им чужеземец суёт,

бросают на гроб угловатый,

скривив по-старушечьи рот.

 

Торопят, торопят, торопят…

Ведь скольких ещё хоронить!

Какая же это забота -

Дурёху Россию зарыть!

 

Зарыть…и забыть. И забыться

в угарном беспамятстве дней…

В селе и в богатой столице

хоронят усталых людей.

 

Когда разойдутся крестьяне,

уйдёт на поминки народ,

покойницу птица вспомянет

и тихую песню прольёт.

 

---

Даже страшно строчкам на бумаге с Балтикою быть наедине.

Даже страшно строчкам на бумаге

С Балтикою быть наедине.

 

ШТОРМ  БАЛТИКИ

http://domstihov.ru

 

Лето убежало без оглядки.

Осень уронила в море медь,

Словно мало Балтике осадков,

От которых можно поседеть.

 

У Нептуна мощная стихия

В водах из тревоги штормовой.

Потому не зря пишу стихи я

Пламенной горячею душой.

 

Вой звериный ветра в полумраке.

Парусник в расплавленном огне.

Даже страшно строчкам на бумаге

С Балтикою быть наедине.

 

                Евгения Пашина

 

……………………………………………………………….

 

В море - медь. От осени, наверно.

Нам сегодня плакать и терпеть -

Балтика - порядочная стерва,

от которой можно поседеть.

 

Осень по-старушечьи слезлива,

Молнии, как пулемёт, строчат,

Море - кипяток, вздымает гриву,

хочет утопить нас, как котят.

 

Ветер в парусах наделал дыры,

рубище надулось, словно  скат,

надо что-то делать в этом мире,

и рублю я в бешенстве канат.

 

А корабль уж набок завалился,

скрежет, вспышки адские грозы,

вот бы Айвазовский удивился,

как ему утёрли мы усы!

 

И Нептун, конечно, на подхвате,

где-то в злобе бродит Посейдон.

Я- то тоже кукла не на вате:

пляшет в голове моей огонь.

 

Воет лихо ветер в полумраке,

парусник и я в живом огне,

страшно даже строчкам на бумаге

быть со мной сейчас наедине.

 

Парусник откинул, видно, ноги-

весь шипит в расплавленном филе,

но меня не сломит вал сторогий -

я - поэт, не только  дефиле.

 

Ой мне, нагнала я тут бодяги:

что-то размечталась чересчур.

Хоть и стерпят строчки на бумаге-

всё же объявляю перекур.

 

---

Берёза в снегу

                                        "Где твои крылья, которые нравились мне?"

 

Та берёза вершиной увязла в снегу,

ветер бренное тело сгибает в дугу,

лишь следит за полётом невиданных птиц,

да сметает пурга слёзы с мёрзлых ресниц.

Неужели вот так суждено ей стоять,

провожая глазами небесную рать,

обнаженно горючей, не взявшей разбег,

у запястья дорог, где обугленный снег?

Ей, чьи вольные крылья когда-то несли

над сверкающей гладью цветущей земли.

Сколько их по обочинам пьяных дорог

терпеливо мотают положенный срок!

Бензовоз налетит, перегаром дыша, -

только вскинутся ветви, да дрогнет душа!

И за снежною пылью оставят во мгле

щепки белые вроссыпь на грязной земле

Ах, берёза-душа, обращённая в мрак,

только слышала брань ты да вопли собак,

тех, что скудную пищу деля меж собой,

погружают окрестность в томительный вой.

Но когда-то придёт этот час неземной,

что почувствуешь ты размозжённой спиной,

приподнимешь примятые в прахе листы

и захочешь на землю взглянуть с высоты.

Снег растаял. Такая кругом тишина!

Вот и кончилась странная эта война.

И нездешняя возле тебя благодать.

Снова в кроне твоей птичек божиих рать.

Средь разломов ветвей, выгнув шейку дугой,

шелестит ручеёк под твоей головой.

---

Земное и небесное (танка)

Звёзды-журавли

Зимнее небо.

Гроздья созвездий висят.

Клин одинокий средь них.

Звёзды мои, журавли,

Что ж припозднились вы так?

 

Синичка

В зимние дни

долго в раздумье сижу.

Глазки синички в окне.

СытА ль, голоднА ли она,

Только всегда весела.

 

На лугу

Бурьяном зарос луг,

Утопавший в цветах.

Жалко до слёз.

Сколько здесь вёсен провёл!

Вечной считал красоту.

 

Река жизни

Как жить нелегко,

Коль знаешь заране

Подарки судьбы.

И всё же надеждой живёшь-

Извилиста жизни река.

 

Миров столкновенье

Рано проснулся -

Слышу шаги за стеной.

Мать суетится -

Завтрак готовит семье.

В явном  ли мире живу?

 

Взлёт

Только вчера

Ветки жасмина в саду

Снег тяжелил.

Утром спасительный дождь

Дал им свободу взлететь.

 

Льдинка

Утром смотрю:

Льдинка на ветке висит.

Радость в душе -

Ты ли, подружка моя?

К вечеру нет уж её.

 

Стремительность жизни

Невзначай заболел.

Зимний свой сад вспоминал.

Вышел сегодня

И с изумленьем смотрю:

Всюду пробились ростки.

 

Луна и астры

Астры в саду,

Звёздами смотрите  в ночь.

Вас не затмит

Даже луна из-за туч.

Кто ж разрешит этот спор?

 

Прогулка

С козами погулять

Вышла по травам густым.

Села с газетой в тени.

Шалунья тут уж как тут-

Белый листочек жуёт.

 

Бег времени

Дни и ночи печаль-

Дождь сыплет  в моём саду.

Меркнут роз лепестки.

Зачем опадаете?

Не успел насмотреться.

---

Закоулки (короткие стихотворения)

По прочтении одной журнальной страницы

Кто кровь свою выматывает рвано,

кто щиплет лавр с печального Христа…

Какая-то немыслимая драма -

всё в полости единого листа.

Пчела

Вцепившись лапками  в упругий пласт цветной,

в душистых снах пчела окоченела.

Не разлучить безжизненное тело

с мелодией земной.

 

О, муза! (из раннего)

Мелодию души пытаюсь передать старанием пера.

Порой мне это плохо удаётся,

и муза многомудрая смеётся

наивным упражненьям школяра.

Полоса жизни

Ты коси, коси, коса,-

за ней жизни полоса,

полоса, полоска,

нашей доли сноска.

С поля - прямо в небеса.

 

То не истина…

То не истина, что болит,

где фантомные боли зреют.

И вполне добродушный вид

растерзавшего птицу зверя.

 

Красотой ослепил букет-

воска блеск на могилке странный.

Ты купи мне туда билет,

где не меркнет лик осиянный.

 

Призрак зим

На дно оврага ветром намело

охапки листьев, охристых, багряных…

Последнее потухшее тепло

легло на остывающих полянах.

 

И так дохнуло чем-то с высоты,

отрывистым и леденяще мглистым,

что призрак зим на миг увидел ты

не в серебре, а тускло-золотистым…

 

Борьба с собой

Вся жизнь - борьба с самим собой,

но цель даёт обычно сбой,

иль строит рожи небылица.

Лишь  опыт знает: будешь биться

упорно в стенку головой.

 

Осколок зимы

Зимы осколок в памяти храни,

как снег, порхающий от фонаря в тени.

Не говори: "Он навевает грусть".

И грусть, и радость вместе будут пусть.

 

Связанные воедино.

Деревья, в небо устремясь,

с землёй поддерживают связь.

И в одиночестве высоком

земные их пронзают токи.

 

След

Какой ты след оставишь на земле?

Ты хочешь память вырубить в скале?

тебя мне жалко: столько лишних мук!

Порой бессмертен песни только звук.

 

Сила привычки

Хоть упряжь привычки нам свыше дана,

но счастье едва ли заменит она.

 

Мечта

Мечта всплывает - сладкий коммунизм,

и верят многие в бессмысленный трюизм.

Их истина: как хорошо -то было…

Совместный труд и общая могила.

 

Творцы

Один, как курица, высиживает образ -

другой пригоршней мечет жемчуга…

У каждого свой путь, тропинка, космос,

И только Бог отмерит берега.

 

Что есть любовь?

Что есть любовь?

Гармония сердец?

Пожар души?

Фантазии венец?

Случайное единство тайных уз?

Иль безнадежья роковой союз?

Неведома как тайна бытия:

для всех - одна,

для каждого - своя.

 

Мета

Всегда поэт поймёт поэта-

на них - особенная мета.

 

О мудрости

Терпимость - всякой мудрости черта.

Так отчего ж беснуетесь вы столько?

Нашли в стогу пропавшую иголку?

Так радуйтесь. Ах, острота не та!

 

Поэту

Своим изяществом сразили вы меня.

Да вы же знаете: нет дыма без огня.

Ведь даже крохотный жемчужина - цветок

льёт аромат тому, кто в этом знает толк.

В своём саду цветы распределяя,

волшебник вы земной, познавший тайны рая.

Пожалей букашку

Пожалей букашку, темногривый день, -

за её рубашку уцепилась тень.

Не стряхнуть, не сбросить -

Время - бремя - в лёт.

Тяжела и ноша, тяжек и полёт.

 

О,  люди!

Один стал жертвой лести и похвал,

другого завистью сразили наповал.

Так люди сами пестуют пороки -

гордыни грех, уныния истоки.

 

Особая дружба

Есть осадок в нашей дружбе-

понимаем с полуслова:

если явно тролль сконфужен,

мы его назначим снова.

 

Миротворец

Миротворцем быть желает

тот, кто истину скрывает.

Этой истины предмет

для него всегда секрет.

 

---

Сталкер

Счастье, счастье, куда закатилось,
как мои с червоточиной дни?
Утекло, заросло, умалилось,
потерялось в родимой пыли
тех дорог, по которым шагала
за румяным смешным Колобком,
он подмигивал мне как бывало:
- Ничего, потерпи, перетрём.
Вездесущий, собой неказистый,
он учил меня жить на пока,
обтекаемой быть, безбугристой,
как с подраненной плотью строка.
Утекать от врагов, укрываться
в сонной темени вязких кустов,
темноты и волков не бояться,
а тем более рваных хвостов,
что мели по следам осторожно,
так похожи сноровкой… и в масть,
мне от этой повадки острожной
впору было в уныние впасть.
Паренёк мой с поджаренным боком
много слов сохранил про запас,
выдавал он мне их ненароком
с русской искрой в изюминках глаз.
Много песен мы с ним перепели
про судьбу и злосчастия час,
ну а годы всё мимо летели,
было им, как всегда, не до нас.
Прикатились к родному порогу,
а кругом лебеда да полынь.
И дороги-то… только лишь к Богу,
и в душе застоялая стынь.
Остановка уж, видно, надолго…
Колобок закатился на печь.
Говорит: «Дом нашёл, слава богу,
буду жизнь от несчастий беречь».
Но не страшны мне больше напасти:
всё мне по боку, всё трын-трава.
То, что надобно нынче для счастья:
с грядки лук да в печурке дрова.
Да чтоб крепко в трубе завывало,
чтобы вечная теплилась даль.
Всё, что знала (не жаль), растеряла,
расплескала крылами печаль.
Я как будто вчера лишь родилась –
сказка, быль, золотой колобок…
Верно, это мне только примнилось.
Спи, душа. Не толкай меня в бок.

---

Поэты и читатели

Вот я пишу:  сплетаю строчки в свиток.

Мои надежды, чаянья, мольба

порой бывают откровенной пыткой.

Но чья-то оттопырена губа:

ей мой демарш  ну что-то вроде дышла:

куда она вильнёт - туда и вышло.

Пропали ли мои надежды, стоны

средь  этой бесполезной обороны?

Один читатель мой реальнейшую клизму

мне в сказку превратил, в подобье коммунизма.

Но мне понравился сих мыслей поворот:

к реальности найти совсем другой подход.

И не единожды подобные детали

мне мысли новые и поводы давали.

Так что ж, читатель, без тебя никак

мне не вписаться в жизненный бардак?

Но совпадения, буквальные притом,

скучны, глупы, как зеркало с котом.

Увидев в зеркале свой облик сообразный,

кот познаёт, что мир разнообразней.

Единомышленник звучит, конечно, веско,

но слишком правильно, как в суд тебе повестка.

И отмотаться ты, конечно, не моги:

обязан соответствовать -

такие пироги.

Но где ж тогда, поэт, высокое чело,

какое к Богу обращаешь ты зело?

Святое одиночество, особый разговор

с Творцом всесущего, его ночной дозор?

Где сокровенность, глубина науки,

к которой ты протягиваешь руки

и подымаешь дыбом волоса,

чтоб неземная выплыла краса

твоих и слов, и вымыслов нездешних?

Ужели быть скворцом в пустой скворечне?

И где та мысль, что всё соединит?

Один известный и прославленный Пиит

писал, что только тот поэт изрядный,

кто к Богу обращает понт приватный.

Другие же - пустые рифмоплёты:

читателю польстить - святая их забота.

Щекотка чувств и пошловатый вкус

приятны  большинству - читательский союз.

 Но легковесных тем и мыслей бестолковых

не выдержит твоё честнОе слово.

Кто изменял призваниям своим,

потом собой же был он и  судим.

А неразумному втолковывать азы-

тот самый труд, что испытал Сизиф.

 

Так как же быть в конце концов  творцу,

как путь познать к хибаре иль к дворцу?

Наверное, не изменять себе,

отринув напрочь линии в судьбе.

Идти своей тропой и в счастье, и в беде

и каждый день не думать о себе.

Пред Богом и царём достоинство иметь:

и вовремя сказать, и вовремя стерпеть?

Поэзия - кроваво ремесло,

и, если уж тебе так зверски повезло,

готовь и соли пуд, и лодку, и весло.

Иди, поэт, к своим родным пределам

и счастлив будь, что занимался ДЕЛОМ.

А что ж читатель? Тоже ведь родня.

Как мне без них? Ему как без меня?

Пожалуй, если  правду - матку пишешь

И сам себя хоть раз в неделю слышишь,

и не крива  дороги колея,

то, верно, потрудился ты не зря.

И кто-то в том пути тебя услышит,

поймает истину, продолжит разговор,

 а, может, даже разгорится спор,

лишь было б в том весомое начало…

Ах,  как меня всё это укачало…

Возможно, друга обретёшь ты с этих пор

и с ним продолжишь важный разговор,

пока Земля ещё теплом и светом дышит…

Тебе он эпитафию напишет.

---

До и после (два сонета)

Дни похожи, словно сланцы-

ты и я в прекрасном танце.

Если это не согласье,

то хотя б разнообразье.

Где-то брезжит неглиже-

получилось так,  mon  cher.

 

***

Он: в порыве fantasy, средь русской новизны,

ты убрала своё чело цветами.

Этюд  хорош. Вполне подходит к раме.

Но лучше б это было со спины.

 

Она:  перебираешь маков лепестки

и на себя взираешь с отдаленья…

Пыльцой легчайшей, облаком прозренья,

забытым сном к себе вернёшься ты.

 

Плывут цветы, упавшие с чела.

Смотри: облюбовала их пчела,

и прорастают маков сердцевинки.

 

Переплелись ладони и трава….

Естественность по-прежнему права-

на белой розе ни одной пылинки.

 

***

Заведомо условленное утро,

и снег уж сел, деревья окропя.

На кухне звон посуды и дитя-

ты всё свершаешь вовремя и мудро.

 

Во Франции, как помнится, бистро*

уловлено от русских офицеров,

где их замысловатые манеры

приказы отдавать (вот веселО)

 

родили тип кофейни (сверхпростой),

чтоб и минута не была пустой.

Но крепко приросло корнями слово

 

к той атмосфере чёткости живой:

ну, так почти, как и у нас с тобой.

Ах, если б ты молчала без напора!

 

* версия об этимологии слова "бистро" предположительная.

---

Ворон

Я с вороном дружу. У нас свои дела.

Он гнёзда сторожит, что на краю оврага,

а я в пруду напротив дёргаю бодягу.

И каждый бережёт  свои права.

Он одиночка - в стае не живёт.

Не попрошайка. Голод терпит гордо.

Его медлительный задумчивый полёт

напоминает осторожность волка.

Другие птицы есть, что заполняют двор,-

еды для них всегда здесь изобилье,

и всё-таки толкутся, сыплют сор.

Что движет ими: жадность иль бессилье?

Бывает, ссорятся. Дерутся иногда.

Величественный ворон - никогда.

Он вечно в стороне, всегда один-

своих полей суровый господин.

 

Он звука лишнего напрасно не проронит.

С подругою своей порой летают врозь,

но всё-таки на близком расстоянье,

чтоб местность обозреть своим вниманьем.

Незначащее видят как бы вскользь:

И шумный двор, и происки вороньи.

Его боятся люди, как котов сверхчёрных,

уродливых, с их точки зренья, жаб.

Считают их на магию способных,

иль безобразья облик им придав.

 

Когда-то в Скандинавии суровой

считался он особым существом,

Средь птиц являясь чудо - божеством.

И сам великий Один обожествлял его,

из множеств выделяя одного.

Так в  их легендах повествует Слово -

изящно и по-своему сурово.

Бывало, бог один

блестящим вороном парил среди равнин

как призрак мудрости и непреклонной воли,

 довольствуясь  особой этой ролью.

 

Мне в вороне созвучно постоянство

и поведенья своеобразный шарм:

 он уважение внушал своим убранством,

и никогда не шастал по кустам.

Сначала я (стереотип мышленья)

его боялась. Крик его гортанный,

особенно над самой головой,

пугал меня внезапностью нежданной.

Он птицей был свободного паренья,

готовой иль к  защите, или к мщенью.

Вот-вот, казалось, ринется он в бой,

свои пенаты защитив собой.

 

Руками отбиваясь от беды,

я убегала с пыльной борозды.

Престранным я ему казалась существом

и действия мои, наверно, тоже.

Он голос напрягал, стращал всерьёз -

ведь жизнь для нас - лишь скопище угроз.

А мир, хоть и худой, казался нам дороже:

ни тот и ни другой не лезли вон из кожи.

И всё-таки  пугали мы друг друга - два врага-

чуть что готовые удариться в бега.

Он громко каркал и кружил над домом,

как головня, над пламенем зелёным.

 

Но пожалела я его однажды, той зимой,

когда снега покрыли даже крохи пищи,

бурьян сухой и поля пепелище.

Раздумывая над судьбой его лихой,

Я не спешила в тёплый домик свой.

Ему еду на пашню принесла.

Кто знает, может, тем его спасла.

Зима была и снежной, и суровой-

беда тому, кто без еды и крова.

 

С тех пор мой враг заметно изменился.

Меня, быть может, принял за свою,

тем более -  живём мы на краю.

И люди здесь встречаются нечасто,

что вовсе не считаем мы несчастьем.

И всяк из нас с судьбой своей смирился.

Не сразу он нас  дружбой одарил,

Но постепенно взмах его широких крыл

к земле приблизился, а  крики стали реже,

И в них не слышался призыв его мятежный.

 

Средь осторожных, обделённых птиц

 меня он выделил, не знаю почему:

опасность не сулила иль тюрьму?

И тихо так, над садом пролетая,

Уж издали собрата узнавая,

курлыкал, как журавль.

Ну что-то вроде полосканья горла:

пью и пью…

Так нежность выражал он мне  свою.

А я ему вослед: "Здорово, брат!

Ну, как сегодня: беден иль богат?"

Так и живём - два одиноких друга вроде…

И по одной летаем мы дороге.

---

Поэту

                                                             А. Б.

Тебе легко достигнуть звёзд,

сверкать и плыть соцветьем Леты.

Твой неопознанный полёт -

свеченье ровное кометы.

 

Всю жизнь сполна переберёшь

по ведомым тебе приметам

и сердцем трепетным поймёшь

предназначение поэта.

 

Внимая шороху листов,

весь мир держа на чуткой длани,

земли колеблющийся зов

ты ощущаешь, словно пламя.

 

Как ночь пронизывает! Взгляд

подобен схватке рукопашной-

в нём воплощённой мысли яд,

её цветение и пашня.

 

Ярчайший сплав - мужская честь

и ветер странствий паладина.

Тебе под силу эта взвесь -

"Тяжелозвонкая" стремнина.

 

Подобно птице в небесах,

паришь, не ведая недоли,

и, отряхая жизни прах,

свою испытываешь волю.

***

Ваши стихи манят,

зовут куда-то за край.

Блистает на поле брани

чистейшего сплава сталь.

 

Лишь за порог смею

взглядом из-под ресниц.

Раненых птиц жалею-

больно им падать ниц.

 

Небо - стеклянный купол.

То не стекло - вода.

Воздуха горсть нащупал

и полетел - туда…

 

Радостно, без отмашки,

и пустячок - беда.

Ты родился в рубашке -

то не стекло - вода.

---

Отмеченные друг другом

Каждая осень хоть чем-то отмечена,

в каждой особенный терпкий покой -

та одинокая нота предвечера,

что кровоточит и дышит судьбой.

 

Ах, эти судьбы - "цветы запоздалые"!

Только блеснёт огонёк голубой,

в листьях прозрачных те искорки малые,

их пригибает морозной волной.

 

Нет у них воли, и сроки пропущены.

вспышки на сердце, которым не рад…

Только на миг к любованью допущены,

топчут тропинки свои наугад.

 

Бродят по миру тщеты богомазами,

тонут в потёмках рисованых грёз.

Волею божьей не миропомазаны -

братья и сёстры осин и берёз.

 

И потому-то друг другом отмечены

в этой сиротской сгорят голытьбе -

души усталые клонятся к вечеру,

крылья слагают на плечи судьбе.

 

Эта стихия родная, извечная-

степи да лес - за стеною стена,

словно ямщицкая песнь бесконечная-

смерть да любовь за волною волна.

---

Побоище репья (фантасмагория)

Побоище репья. Кусок пространства.

Отвалы снега. Мёрзлая земля.

Здесь обитало местное "дворянство" -

вокруг дворы, погосты, тополя.

 

Нашли покой средь кочек и болотин.

Вон там склонился сивоусый дед.

А тут - простор, и тел лежащих сотни,

лишь за скелетом тянется скелет.

 

Здесь воинства бесчисленные рати

трубили лЕта в свой победный рог,

но божьей не дождались благодати-

трава молитвенно устлала всем порог.

 

Что на виду, порублено снегами

и в жалкой немощи скребёт скрипящий наст.

Порывы  ветра тяжкими мазками

их члены хрупкие небрежно леденят.

 

Ах, боже мой! Не Чингисхана гости

поганые, не вражье суровьё.

Зачем же здесь, на травяном погосте,

вы окликаете: "Твоё иль не твоё?"

 

Побитый растревоженный татарник

как алый всплеск пчелиного труда. 

То в памяти. Теперь - покорный ратник -

не полыхнёт над струпьями страда.

 

Зато весной приплод их очевиден:

семян насеяно - ах батюшки мои!

Что птицы не возьмут из чёрных гриден,

пробьётся летом всполохом листвы.

 

И только одиночки средь поляны

забытые, черны, как вороньё,

ещё  стоят незыблемо, упрямо,

воздевши к небу ветхое копьё.

 

Иль булаву, просыпавшую семя

на белый снег, как злая родовА.

А дальше, сколь хватает глаз и лени,

поникшая соловая трава.

 

 

Но сколько зряшно погибало здесь народа-

Под корень срыт земли немой посыл…

На этом пепелище ищешь Бога?

Здесь только ангелы… и те совсем без крыл.

---

Берёзка на церкви (триптих)

Берёзка на церкви

 
Белизна, пронзающая камень,
А над нею – кручи- облака…
Распростёрлась через синий пламень
В бездну уходящая река.
 
Движется… То слышится угроза,
То блаженством пенится струя.
В колыбели каменной берёза
леденеет на её ветрах.
 
Нет, она не шепчет об отраде
Травяных, ей недоступных снов:
На церковной каменной громаде
Тесно от разбитых валунов.
 
Не пытались расспросить о давнем,
В светлый сад хотели перенесть,
Но живые корни с серым камнем
Не на жизнь сомкнулись, а на смерть.
 
Где завязка сокровенной драмы?
На останках каменных тогда
То ль любовь свои воздвигла храмы,
То ли непонятная вражда?
 
А она перебирает ветви,
Словно пряха, давнюю кудель,
Ветер ловит отголоски песни
Только ею видимых земель.
 
Звук вершится слаженно и стройно,
И величье побеждает смерть.
Отчего же бесконечно больно
На неё, высокую, смотреть?
 
Попутчица (Берёзка на церкви 2)

Автобус плыл, кренясь,
по бездорожью,
и женщина,
С лицом темней и строже
иконных ликов,
двигаясь с трудом
по грязному и скользкому проходу,
неслышно подошла и села
со мною рядом.
-Вы, помните, писали
стихотворение-

«Берёзка на церкви»?...
«Берёзка на церкви»

она сказала, как будто бы

берёзка на крови.

Как будто было
что-то ей родное
в звучанье долгом том:
берёзка на церкви-и-и.
Лицо дрожало
болезненным каким-то холодком.
- А разве Вам, -
неловкое я подбирала слово, -
Вы поняли?...
 Редактор местный наш,
отменный весельчак и балагур,
мне говорил,
что толку нет в софизмах.
Он счёл софизмом
странное творенье -
советовал писать
поближе к жизни.
Она смотрела недоумевающе:
- Берёзка на церкви?
Печальная,
она припоминала что-то
и заставляла вспомнить и меня:
случайно, там,
в потрёпанной газете,
средь сообщений важных
и « реляций»
она судьбу прочла…
Но далека, я видела, она была
от той судьбы,
возвышенной и странной.
Свои  печали волновались в ней.
Да как же я,
как я могла забыть?.
Там даль её, и слёзы, и любовь,
и камень под усталою ногою…
Ведь это к ней,
как в песне, одинокой,

затерянной в пространстве

утлой жизни,
К ней тянется берёзка на церкви!
Так на дороге, посредине жизни,
Друг к другу
Прислонились мы случайно…
Взгляд вопрошал:
- Ведь это обо мне,
ты не могла не знать

моей судьбы -
мы жили рядом
долгие недели!
Я медленно кивнула:
- Да, о ней…
 
Неделей позже, помню,
я узнала,
что умерла
попутчица моя.
Её похоронили рядом с мужем,
Буяном и ханжой.
Я ходила к её могиле -
сырая глина
чётко отпечатала следы.
Пластмассовый букетик
дрожал над свежевскопанной землёй.
Большие пожелтелые берёзы
Курились в небе.
Было пусто, тихо.
Мне вспомнилось:
Берёзка на церкви…

Берёзка на церкви. 3

Я снова оказалась в тех местах,
где юности руины так согласно
соединились с останками
опустошённой церкви.
Она тонула в зарослях кустов,
напоминая остов огромной рыбы,
выброшенной морем,
(Хотя морей здесь не видали вовсе),
наполовину вросшая в пространство,
которое сужалось с каждым годом
и поглощалось патиной времён.
Но ещё остались ветхие колонны
у разрушенного входа
и лысый купол, гладкий, беззащитный,
как лоб младенца.
Из далИ обугленными ветками мерцала
моя берёзка, голая, без листьев,
с корою - пожелтевшей скорлупой.
Она погибла на исходе лета
ещё вовсю бушующей природы,
на почве камня, иссушённой зноем.
Но чудо! Рядом колокольцами листвы
звенело, волновалось и ершилось,
с ветром споря,
другое продолженье прежней жизни -
замена той, что стала силуэтом,
лишь бледной тенью, уходящей в небыль,
с надломленной поникшею вершиной,
свисавшей вниз на каменный погост.
Но та, младая, не ведая ни горя, ни скорбей,
уже рассвета зёрна собирала
с ветвей сирени капельками рос.
Внизу, в траве, не тронутой никем,
кипело, волновалось и жужжало
содружество бесчисленных созданий:
шмелей и пчёл, и всякой мелкоты,
клубящейся, меняя очертанья,
мерцанием в полуденных лучах.
Так замыкался круг на ноте
бурно плещущейся жизни,
ликующей средь мёртвых берегов,
близ этой позаброшенной церквушки,
в развалах тления, уже не живописных,
неприбранных в тщете и запустенье
беспечного людского забытья.
Иная жизнь здесь шла своей дорогой,
отставшая от бренности земной,
судьбу свою вверяя высшим силам,
лишь созерцая издали приметы
иного неопознанного мира,
как эта тонкоствольная берёзка -
неведомый укор бесстрастной жизни
взамен другой, до срока изнемогшей,
познавшей рано жизненный предел.
Но это, живое и трепещущее чудо,
создание из воздуха и камня,
смотрело в небо сотнями листов,
как будто сверху ожидая чуда,
прислушиваясь к зову сфер воздушных,
не ведая, что чудом была она сама,
случайно возвращённая из пепла,
из материнской плоти, слитой с камнем
безжизненным…
И всё ж дающим жизнь.
 
Из опыта печального я знала,
что мы не в силах изъять её
из каменных венцов.
Что не удастся перенести её
в другую почву,
что она должна пройти
весь этот путь
от камня и до камня,
по крохам собирая скудный « хлеб»,
как брошенное кем-то подаянье,
чтоб только выжить,
прозвенеть листами,
наполнив смыслом этот странный мир.
А умирая, бросить семена
на каменную почву безнадёги
ростком неумирающей надежды.
Она хранила колыбель свою,
казалось, для какой-то новой жизни
в неистовом желанье воплощенья,
открытая ветрам и звёздной пыли.

---

"Вот нехотя с ума свела" (Парафраз. Грибоедов " Горе от ума")

"Вот нехотя с ума свела"…

Порой, лишившись света и тепла,

творит душа такие выкрутасы…

А наш герой другой, нездешней расы.

Его за повод просто не возьмёшь,

в другую жизнь шутя не обернёшь.

Что чувства? Скудной нивы траты.

А рядом боль всегдашняя утраты.

Нам - наша горница, а вам - свои палаты.

- Вы шли бы, сударь, прочь -

какие  разговоры.

Ведь на дворе уж ночь,

а Ваши звонки шпоры.

Услышат невзначай.

Довольно говорили.

Вас пригласить на чай?

Да слишком много пыли

нагнали Вы - скажу Вам не в укор,

меня смущает дерзкий  Ваш  напор.

Давным-давно коробочка полна -

в глазах не только сор - все признаки бревна.

Не сосчитать осколки наших душ,

заложенных в любовное стремленье.

Здесь охладительный потребуется душ,

чтоб разрешить напрасное волненье.

Такая глушь порой, такая густота…

Не та, что брызнет вдруг смородиной с куста.

Ассортимент совсем другого рода.

Крепчает ветер. Дышит непогода.

А наш удел - укрыться поскорей

от злых напастей, ветреных страстей.

Пусть будет сердцу капельку больней…

- Но каждому - своё, - мне шепчет лиходей.

---

На день рождения сестры

Я не люблю приветственных речей:

рутина слов блестит, но греет мало.

как мне тебя порой недоставало

средь лиц надменных или стукачей.

 

Ты сказки мне любила говорить-

Я лепетала: «Почитай ГогОля»,

как будто бы неведомую долю

Уже тогда пыталась ощутить.

 

Как Аленький цветочек рдел в душе!

Как рвались сердца струны золотые!

Нести свой крест, обеты те былые,

Сестра моя, готова ль ты уже?

 

 О наша жертвенность! Напрасная печаль.

Мы русский слепок, русская картина.

В ней Блудного одушевленье сына-

Благая и немыслимая даль.

 

Но мы судьбу разделим пополам,

Как чашу горькую, сомненья не изведав.

- Не отличай утраты от победы, -

из мудрых кто-то повторяет нам.

 

И ведомо: утрата - озаренье,

чистилище для облика и глаз,

усталой жизни прямоговоренье,

твой взгляд на мир  жестокий - без прикрас.

 

Чего ж желать?  Молитвы утешенья?

Хоть музыка души звучит  едва,

и  также долу клонится трава -

в благословенный  тихий час моленья.

 

В  берёзовой пурге святые те  места.

Как светел путь! Как ноша тяжелеет…

И вот уж тени наши тихо реют,

Прощальным ветром клонятся к листам.

 

Моя родная! Как ты там, вдали?

Давай отпустим все свои печали.

Как чудна  сверху живопись земли,

Родной земли, где вместе побывали!

 

Есть только путь - далёкий - до звезды,

Звезды судьбы над Гефсиманским садом…

Я чувствую, что ты со мною рядом…

И близко - чьи-то лёгкие следы.

---

Времена

Мне пристало общаться с теми,
кто не ведает сном ли, духом,
как мы здесь убиваем время,
что рождалось в крови и муках.
 
Разворошенным стало небо.
Мы – птенцы и своё лопочем
в ожидании грёз и хлеба
корень жизни точим да точим.
 
С наших яблонь зелёных листья
опадают вместе с рассветом,
не успевши своё осмыслить -
как попало лежат, валетом.
 
Время стало большой прорехой,
неразборчивы песнопенья,
накануне «красного смеха»*
забываем закон спасенья.
 
Все отжимки своей мокроты

Выставляем под знаком «нечто»,
а текущие «позолоты»
упираются в слово «вечность».
 
Отголоски стыда витают –
на сегодня им мало спроса,
только прошлое увлекает -
настоящее под вопросом.
 
Хорошо лишь, когда под вечер,
отодвинув пространство мига,
шевелить, как листает ветер,
бесконечную жизни книгу.
 
Примечание: «Красный смех» - название рассказа Л. Андреева.
В тексте ст-ия употребляется как нарицательное наименование.

---

Воробьиный галоп (памфлет)

Ты глядишь со своей колокольни-

всё тебе уже ясно вполне:

расклевал чьё-то сердце - довольный,

только сам ты - совсем не в броне.

 

На чужое - Аника ты воин-

мечешь  ядрышки вишен с куста.

И  плюёшь  со  своей колокольни-

ты там царь, а внизу - мелкота.

 

Словно всех расставляешь по росту -

пышет гордость. Смешной дуралей.

Всё по сути твоей очень просто:

с колокольни и бык-муравей.

 

Да и в жизни тебе всё понятно:

Наклевался - чирикай смелей.

В окруженье занозистом братства

только клюв бы тебе поострей.

 

Если кто-то тебе против перьев -

соберёшь все силёнки в комок -

то подкупишь своим ложнопеньем -

не сумеешь - горошиной в бок.

 

Сам - певец ты, конечно, изрядный -

воробьиная песня проста:

чик-чирик - наглотался и ладно.

Чики-рики - свалился с куста.

 

Что клевать? Всё подряд, что придётся, -

ягод плоть или мякоть дерьма -

всё сгодится для малого роста

и для мелкого вровень ума.

 

Суетливость крикливого блуда,

режет уши назойливый трёп-

с колокольни, с куста ль - отовсюду

воробьиный несётся галоп.

 

---

Отдаю долги

Отдаю долги -
            мету к порогу
дни пустые, смутные тревоги,
стоптанные жизнью сапоги.
Отдаю долги
            свечой и мылом
коробейник ветоши счастливый -
крыша есть, да кислы пироги.
Отдаю долги
            сребром да златом,
злою долей,
подзаборным матом,
пригоршнями муторной лузги.
Сколько, господа, ещё с меня
солнечных восходов и закатов?
Если не хватает этой платы,
пусть добавит добрая родня.
 
Вот и без долгов…
Кудряво время!
И не давит ласковое бремя.
Кроток, как Иона (был таков).

---

Птица пролетит...

Птица пролетит. И хлопья снега

падают, как будто в полусне -

ощущенье крова и ночлега

всё яснее в этой тишине.

 

Приглушённость девственной пороши,

мягкие, неслышные шаги…

всё о чём-то давнем и хорошем

вспомнится  под всполохи пурги.

 

Пробудиться - тяжкое явленье -

холод зренья в мысленной глуши.

Каждый день - осколки сновиденья,

снежность потревоженной души.

 

Воробей ли по дорожке скачет,

иль синицы мечется перо -

этот мир давно уж кем-то начат

как-то беспокойно и пестро.

 

Но не мы слагали эти "святцы",

не скрепляли  статуса  игры.

Ты уж перестала улыбаться…

А  зима всё жжёт свои костры.

---

Хоронила бабка кота...

Хоронила бабка кота -

не жалела для него живота.

Тот приблудный к ней кот - новосёл

перед смертью домовину* нашёл.

Персональную сосиску имел,

на продавленном диване сидел.

Шкурка вытерта до кожи, бокам

с дармового не жиреть молока.

Перед смертью получил всё сполна,

но какая-то смущала вина

проходящих мимо добрых людей-

отводили все глаза поскорей.

Перед мискою с едой - кот без сил.

Не о пище - о другом голосил.

Что-то важное сказать кот хотел…

Может, просто тосковал он без дел.

Нудил мяком и хозяйку - как быть?

Как и старость, и болезнь победить?

Только сердцем кот поверил в людей,

да кошачий бог уж ждёт у дверей.

Затерзала несудьбина кота -

вот такая у него  маята.

Стали с бабкою похожи они:

виноватые совсем без вины.

И в слезящихся глазах та ж тоска,

и ни шерсти, ни волос у виска.

 

Похоронит бабка горе-кота,

и такая на душе пустота!

Будет бить за поклоном поклон -

целый день простоит у икон.

---

Такая вот любовь

1
Лес, что медведь с взъерошенною грудью,

буреет пятнами, в накрапах, в седине.
То зверем явится, то белоногой чудью
бежит за мной по скомканной стерне.
Куда бежишь? Я и сама не знаю,
где нынче становиться на ночлег.
Мне до тебя из ада и до рая
предназначался утренний побег.
Но ты и вдоль и поперёк исхожен с гаком,
изучен весь, с ложбинки до куста,
я, словно вислоухая собака,
по звукам, запахам узнаю те места.
Вот чаги бурая с пыльцой темнеет чаша,
и гонобобель сиз, а тут брусники след.
Я в бурелом могу войти бесстрашно,
не ободрав коленки о скелет
побитой бурей застарелой ели,
что поперёк дороги полегла.
Её собратья даже не успели
посторониться… Дрогнула, пошла…
Ствола обломки разбросав повсюду,
и комель - спрут над бездною завис.
Смотрите, удивляйтесь лесу, люди:
здесь жизни логово и смертушки каприз.
Естественный, простой и непонятный:
жила, росла, как сорная трава
лесного братства. Только лишь вчера
шумела грозно, яростно, невнятно…
сегодня ж рухлядь, ветошь, пустота.
Так вязну, лес, в тебе, признав твои права,
пряма, как просека, что просияла рядом.
Здесь забываю человечества слова -
другие песни мне поют твои наяды.
И долго так стою, в зенит уперши взгляд,
в благую сень распахнутого неба,
где ястреба висят так близко, сбившись в ряд,
взыскуя своего лесного хлеба.
Ну, что же, лес? Прощаюсь, как с роднёй,
и даже легче: слов искать не надо.
Ты на ладони весь: хоть битый, но живой.
А я невидима в стволах твоих - наяда.
Такая вот безгласная любовь.
2
Но и с роднёю ладить надо тоже.
И с тем, кто метит даже и не в бровь,
А прямо в глаз: пускай - ему ж дороже.

Я с этим примиряюсь вновь и вновь.

Так и положено: любовью за любовь.
Но как-то отвлеклась: всё трогает меня.
Идти назад иль с мыслями собраться?
Глаза отводит смутная родня.
Но нем язык. Ужели возвращаться
мне к тем, которым лучше без меня?
И как мне выразить слова без слёз и пресса?
Что я могу оставить им взамен?
Тяжёлый шум простуженного леса?
Иль боль несуществующих измен?
Я положу те самые, в труде насущном руки
на плечи им. И что же? Изумление? Испуг?

Во взглядах нескрываемая скука…

Как трудно жить в предчувствии разлук.

Вблизи меня беспомощные лица.
И только руки, руки вздрогнут вдруг…
и упадут подстреленною птицей,

не завершив объятий жалких круг.
Так искры гаснут в чреве пустоты,
в натужности никчемной разговора.
Блеснут на время милые черты
и потухают в суетности спора.
Как искры разожжённого костра,
который пепелищем станет скоро.

---

Преображение

Всё погрузилось в белизну:

кусты, заборы и деревья, -

и птицы тёмным на снегу

метались в поисках кочевья.

Везде следы признанья ей,

преобразившей мир снаружи.

Каким он чистым стал теперь,

зимою вознесённый дружно

в другую стать и ипостась,

на ранг величия былого.

Ах, эта белая напасть,

лишившая и сна, и крова!

 

А снег всё лился в прошлый век

водою зыбкой и весёлой,

и удивлялся человек

вдруг отпустившей странной боли.

 

---

И. Босх " Воз сена" (Экфрасис).

Здесь нет людей - есть пошлость устремлений.

Огромный воз взметён до облаков -

кусок добра, причина вожделений,

гнилое яблоко раздора простаков,

к богатству дармовому устремлённых,

готовых в ослепленье убивать,

как это сено, рвать себе подобных

и лестницу позора подставлять,

чтоб выше к небу вознести пороки,

где символ вечности торчит пустым горшком.

О, люди! Видно, зря для Вас уроки -

сознанье забивает сена ком.

Аббат и князь среди толпы, не мимо.

Спокоен зритель. Движется  кино.

И всё натура, правда, алла-прима,

всё откровенно, - так заведено.

Как страшен мир, ослепший от наживы.

Корёжит истину искусный лицедей-

уж сонм ужасный всей нечистой силы

вцепился в воз и тащит с ним людей

во тьму болотную, где черти надувают

воз сена новый - искуса пузырь…

Обвязка лопает… Лишь прах и пыль взлетают!

И вновь над миром властвует упырь.

Скрипят веков неструганые доски,

стрижёт всё лишнее безумный брадобрей.

А Бог - игрушка, призрачный и плоский,

плывёт над кучей брошенных людей.

---

Рассказ бабки Пелагеи о своей жизни (рифмованный фразовик)

              Въехала в прошлое

              всем существом и всем сущим…

              Мне говорят: «Живи настоящим»…
              Да где же его обрящешь?

 - Прошлое помню да живо так:
мерцает, словно медный пятак.
Стоит перед глазами бабка,
одна жила,
ничего не нажила.
Купила гроб, поставила в сенях.
идёшь - спотыкаешься,
к вечности приобщаешься.
Не хочешь, а пялишься,
смотри, говорят, провалишься.
Испугалась тогда:
молодая была.
Как же так? Заживо себя хоронить?
А сейчас думаю:
может, тоже купить?
заранее,
чтобы никого не беспоко-и-ть?
Да что это я?

Всё про гробы да про гробы,
уж лучше бы про грибы.
В лесах бродила до вечерней зари.
Берёзки, дубки…- с каждым поговори.
Словно с друзьями - так их любила…
Можно было бы –

жизнь там проводила.
Косить – тоже любила,
дрова колоть –
мужа бы не уколоть.
Всё говорит: «Жаловаться любишь».
Да что ж? Иногда и пожалишься,
а больше радуешься.
Не понимает,
а всё- таки донимает.
Есть такие – уж не скажу упыри –
а с червоточинкою внутри.
Такие вот жуки – древоточцы –
дерево изнутри точат.
А выйдешь в поле и охолонешь…
Весь мир как на ладони:
сияет, блещет,
как мотылёк, трепещет.
Больно – то и не от чего,
а радости через край…
Откуда что и берётся –
и пусто, а наскребётся.

А настоящее –
время неподходящее.
Оно и не настоящее даже:
стоит на страже,
Кого и чего – непонятно,
но… неприятно.
Людей не видно,
и на душе пустынно.
Все по домам сидят,
что делают – не знаю.
Скота нет – не обряжают,
вечер что ль провожают?
На улице, уж повторю, ни души,
только собаки лают,
свои свадьбы справляют,
то ль ругаются, то ль поздравляют
кого-то с годиной,
известно ведь – животина.
А люди все в ряд
у телевизоров сидят,
при свете синюшном
сосчитаешь подушно.
Чужие судьбы сличают –
свои не замечают.
Артистов вроде много

и неплохие,
только везде, можно сказать,

одинаковая стихия:
этак похоже –
что всё перепутать можно.
Ежели все эти картинки сплести,
то одна большая получится.
Только зачем уж мучиться?
Всё и так ясно:
до деревни Красной дойдёшь,
в царство царя Гороха попадёшь,
а там по накатанному пути
Кати да кати…,
пока не надоест
и скука глаза не съест.

Хотела о прошлом,
А тут и настоящее всплыло.
Хотя в прошлом радости – то

больше было.
Потому и вспоминается –
Одно за другое цепляется.
Вот и свила воедино
все эти картины.
И что ж получается?
Жить – то, выходит,-

только маяться.
Вот такой получился ответ:
Ни прошлого, ни настоящего нет.
Так, суета сует.
Из мелких деталек склёпано
да кое – как и заштопано.
Искорки радости
на фоне большой гадости.

Говорят, что жизнь –

море бурлящее.
Какое уж там бурлящее?
Уж ладно – не настоящее,
А в общем – то

уж совсем ледащее.
Куда поведёт –

только кормчие знают,
да и то навряд.
Орут невпопад
да руками машут,
будто бы поле пашут.
А о будущем

и загадывать нечего:
дожить бы до вечера.

Если прошлого и настоящего нет –
Каков ответ?
Сиди у печки и жди,
когда петух жареный клюнет –
очередную пакость подсунет.
Ну, да ладно, нам уж не страшно:
что до кладбища, что до пашни.
Всё одним цветом крашено,
в одной кадке заквашено.
Детишек вот только жалко:
ждут ведь чего – то
в этом болоте…
Есть и которые что – то там ищут…
но об этом - особая притча.

---

Путь

                                                 В.Т.

Я нашла тебя в этой сплошной темноте,

размыкая окрестности взглядом.

Мы приблизились к некой опасной черте,

только ощупью двигаясь рядом.

 

Доверяя тебе, сомневаясь в себе,

словно Брейгеля смутные лица,

потерявшие силы в неравной борьбе,

мы уже не могли возвратиться.

 

Только холод в груди - невесёлый расклад,

что мы значим сейчас друг для друга?

Только мысли вразброд, узнаваемый взгляд,

этот пристальный взгляд ниоткуда.

 

Да незримая связь, что прочнее родства

 и  причиннее дня рокового.

Этот свет, проникающий в суть естества

сквозь судьбу в сокровенное слово.

 

А за нами никто не ударит в набат.

Лишь родные бессильные руки.

Оседает вдали одиночества взгляд,

Этот  взгляд, запорошенный мукой.

 

Оглянуться нет сил, а глаза не вперёд-

всё назад, где родимые рощи,

где остались долги, корка хлеба, что мёд…

Путь из дома мне виделся проще..

 

Мы идём и идём через времени гон,

только слыша друг друга, что рядом,

а на небе созвездье горит Орион,

обжигая нас  огненным взглядом.

 

---

«Поэт в России больше, чем поэт.»

«Поэт в России больше, чем поэт.»

Размах таков, как и сама Россия,

но, боже мой! Как фразу износили!
И вряд ли возродиться ей на свет.
Но всё-таки скажу. Неузнанный «пророк»,
себе присвоив пушкинское имя,
всегда чужим мелькая пред своими,
скрутить себя сумел в бараний рог.
(Какой-то басенный здесь слышится урок.)
Он век потратил узнаванья ради.
Безумный Гоголь жёг свои тетради -
он вслед за ним бросался в жерла строк.
Вериги тяжкие судьба его несла,
он вместе с нею ранил словом души,
он Божий глас неутомимо слушал,
он правде открывал свои уста.
И вот скрипит его литература,
как старая надломленная ось,
какие испытанья привелось
узнать! Но строчка - дура
усвоила и ремесло, и нрав
стегать по сердцу рифмами тугими
и вверх ползти по стенам, крепостными
камнями душу в клочья изодрав.
Он дружен был с деревьями. Воздушным
листом кружился в междуречье слов.
Он познавал свой мир без дураков,
И мир был создан для него - созвучным.
Он быть хотел… Влачился в пыльном сраме,
глас дерзкий возвышал до облаков,
несчастный, спорил с Богом, как Иов,
но истина молчит в вселенском гаме.
Он видел, как сонливое курьё
по ворохам стихов его бродило.
Беспечное, в своей купалось пыли,
не помня имя смутное его.
Им до него и до «бессмертных» строчек,
конечно, не было ни дела, ни забот:
они едою набивали рот
и на дорогу сыпали комочки.
Слепое солнце, колея да куры –
вот здесь сомкнулись все его права.
И от бессмысленности ныла голова,
не ведая достойной конъюнктуры..
Споткнулся на словах он: страсть и сила.
Их не было. Печальная стезя.
Он слишком шебутной, у нас нельзя
за планку лезть. Исход унылый.
И если чей-то безупречный тренд
в тот путь, как в сбрую вечную, упрётся,
Судьба его нам грустно улыбнётся:
поэт в России больше, чем поэт.

---

Цветы на Рождество

Форзиций шевелились лепестки
крылами бабочек и, расправляясь робко,
янтарным слепком тлели изнутри
в хрустальную завёрнуты обёртку.
 
Цветы живые нам явил Господь
на Рождество. То знак благоволенья,
и мы так явно ощутили плоть
младенца чудного, земного от рожденья.
 
Лепились свечи в золоте ветвей,
светились и теплом своим, и лаской,
как будто в средоточии ночей
вошла весна рождественскою сказкой.
 
Она стелила всюду стол и кров
в плавильном тигле вечных откровений,
и нашей жизни сорок сороков
нам не хватало в шорохе прозрений.
 
Среди морозной ясности земной
цветы мерцали - тихие лампадки,
соединясь с иконою живой,
где Божий мир был ясен и в порядке.
 
Струился ладан в позолоте дней,
и путь цветка ложился в шаг господний,
так в сумраке томительных ночей
колеблется лишь отзвук первородный.
 
А Богоматери, смотревшей на дитя,
чей взор в себя, задумчив, обратился,
земной предел привиделся Христа -
младенца, что на этот свет явился.

---

Явление зимы

Пришла зима. Рассыпала снега.

В пуховые колодцы опустила

все наши охи, вздохи да заботы

о днях грядущих: не успели к сроку.

Теперь и дела- лазить по сугробам

торить себе дорожки и тропинки

в урочищах зимы, в садах безделья,

сезонных усыпальницах природы.

Да ладить время, чтоб огрехи числить

в недавнем прошлом. Круче не бывает.

Когда-то говорили: " дум стремленья",

а ныне лишь "прорехи бытия",

которые и залатать не в силах-

повсюду уши ослиные торчат.

 

Зиме довериться - единственный исход…

Как благостно изношенному телу

остановиться где-то за селеньем,

в пустынном необжитом волчьем поле,

и смотреть…

Вот плавностью своей невыразимой

углы кривые, ветхий хлам древесный

зима беременем нежнейшим награждает.

На деревьях ещё мазками отзвуки метелей,

клочки осенних брошенных "знамён",

но всё пустое ветром уносимо

за тлеющий, как слиток, горизонт.

А здесь, под светом лунным,

всё чисто так, и снежно, крупнозвёздно.

Лишь лист кленовый- стёршийся пергамент

из глубины веков и расстояний

трепещет и роняет письмена,

 как зёрна затерявшихся сказаний.

Здесь редкой праздности

 ещё не верит разум,

но вольная среди снегов и света

из вещих снов, одушевлённой яви

смотрю, как в одиночестве высоком

рождается союз Земли и Неба

без тяжести привычных нам усилий,

единым взмахом только струй воздушных.

Из небесных житниц струятся,  катят,

несутся волн бурливые потоки

в тот край, где красота нерукотворна,

но откровенна родственному взору.

 

А небесный скульптор

уже другие вылепил картины…

Боже правый!

в такие дни Творенья

довольно мне и маковой росинки,

а ты являешь целый мир к моим ногам!

2017г. Рождество.

---

Новогодье

А утро снова инеем играет.

Вчера оттеплило, а нынче повезло.

Что будет завтра, вряд ли кто-то знает.

Покуда пишет Белое перо.

И хорошо.

В улыбке Белоснежья

есть просветленье сумрачных умов-

довольно нам былых  столпов гниенья,

Харона в лодке, воющих миров.

Блажен незнающий: незлобен и спокоен.

Он всё приемлет, пятна подотрёт.

Немого  бытия незримый воин,

закрыв глаза, он движется вперёд.

 *  *    *

Под крылом  лежит дорога,

до конца расписан путь.

Лиц земных уж очень много,

лиц небесных лишь чуть- чуть.

В Новогодье к нам синичка

по стеклу  стучит крылом -

глазки- бисер, ножки- спички

да лимонное перо.

Крошка жизни плутоватой,

неба  щедрого щепоть-

вот уж ты совсем богатый,

Не оставил нас Господь.

Парашютики-снежинки

сыплет с неба чей- то ковш.

Превращаются в росинки

на ресницах - божий дождь.

Промывает, очищает

замутнённый жизнью взгляд,

колокольчики Валдая

для тебя ещё звенят.

Ель с махровыми кистями

в оторочке серебра

плавно машет рукавами-

моет душу добела.

Над развалами сиреней,

в тонкоструйности берёз

притаился дух осенний,

борода мокра от слёз.

Руки, пальцы вниз повисли,

что-то чертят на ветру,

растревоженные мысли

превращая в мишуру.

В иней ,в блеск, в многообразье

этих звёздчатых миров.

В хрупкий лёд, немое счастье

недосказанности слов.

В чутком льдистом полумраке

звона тихого полёт

в пору волка и собаки

по околицам плывёт.

Мелос плавного звучанья

в том струении с  небес,

шорох тихого касанья

рукавов твоих и плеч.

Ожидаемая радость -

то ль прощанье, то ли взлёт?

Белых крон лунообразность

куполами к небу льнёт.

---

Фантазии льда

Молю о тепле – ледяные цветы
упали ничком на ограду,
их стебли прозрачны, как девы персты,
смотрю на них пушкинским взглядом.
 
Дождём ледяным истекает мой сад,
стеклянной сквозит паутиной,
зловеще красив прихотливый наряд,
серебряной брызжет патиной.
 
Но дышит ли странная та красота,
в алмазных браслетах блистая,
то ль жизнью иль тайной трепещут уста,
фантазии льда завершая?
 
Впечатаны в лёд кисти зыбких рябин,
сомкнулись зеркальные спицы,
и вечности миг, хоть и неповторим,
уловлен, как райская птица.
 
То миг единенья, то час литии...
И вот уж ломаются пальцы
в трагическом взмахе актёрской игры
безликого архискитальца.
 
Он молча вошёл в околдованный сад
под хрупкие арки деревьев
и тихо застыл замыкающим ряд,
невидимый в снежности перьев.

---

Заброшенный дом

Как, деревня, зовут, величают тебя?

Я твой дом на окраине помню,

от тебя кой- какая осталась родня,

но не здесь - все живут отдалённо.

 

Он стоит на бугре, этот дом - нелюдим,

и окошки распахнуты в поле,

он никем не любим и никем не храним

на своём одиноком просторе.

 

Если снизу смотреть: то ли свадьба идёт-

окна все и душа нараспашку,

только где ж затерялся весёлый народ,

что плясал, разрывая рубашку?

 

Дом в окошки кричит: «Вот сейчас полечу!

Пусть-ка дали чуток пораздвинут.

Золотую по ветру пущу епанчу,

прямо к солнцу, крылатую, кину!»

 

Оглядишься  вокруг: нет людей здесь давно,

лишь деревья растут, словно дети,

без присмотра родных и без радостных снов,

под метели стенанье  да ветер.

 

Только старый бедняга, глухой инвалид,

иногда их от стужи прикроет

Да в метельную ночь, когда сердце болит,

скрипом ставней своих успокоит.

 

И глядит, и глядит он в туманную даль…

Как собака, хозяина вспомнив,

вдруг завоет, уткнувшись в косматый февраль,

только дрожь пробегает по брёвнам!

 

Кто- то ладил его, мастерил по уму,

всё связал: и концы, и начала…

А теперь, одичавшему, тяжко ему-

Жизнь по рёбрам его отстучала…

 

Да закройте, закройте же очи ему,

сам в себе он найдёт утешенье,

что смотреть ему в эту промозглую тьму-

нет в ней жизни, и нет в ней забвенья!

 

Ну а если хозяин нездешний придёт

и « детишек» последних порубит,

чтобы плёвенький свой оснастить огород,

как и все « полноценные» люди?

 

Но ему ты, конечно, не вправишь мозги,

не споёшь свои лучшие песни,

будет строить, тесать и забор возводить,

а людей-то в округе… - хоть тресни.

 

И закроется даль, что куда- то звала,

хоть печальна была и лохмата,

только всё- таки ею держалась земля…

Небогата? Да что ей, горбатой?!

 

Так закройте, закройте же окна ему,

как глаза мертвецу закрывают!

Что он смотрит в свою бесконечную тьму?

Что он сердце моё надрывает?!

---

Зимний день

Белые султаны в голубом цвели,

из купели неба звоны до земли.

Сыплет сверху иней лепестковый пух,

на заборе голубь навостряет слух.

Усыпляет зренье плавность белизны-

божьего творенья склейки не видны.

Осторожность взгляда сквозь ресницы сна-

глубина - отрада - не достигнешь дна.

Где-то там, в вершинах, суета сорок-

плещут сверху иней шёлком чистых  строк.

---

Сад после ночи

Сад после ночи - хрустальная зала,

изморозь листьев хрустит под ногой.

Белка ль волшебница здесь побывала?

Сколько вокруг скорлупы золотой!

 

Сказочным сном ещё грезит спирея,

красные свечи вознёс барбарис.

Капли ночные, от света немея,

с листьев сползают беззвучные вниз.

 

Так просыпается сад после ночи,

ветреной ночи предзимнего дня,

весь в отголосках недавних пророчий,

в метках осенних, на лапах дождя.

 

В хрупких набросках узнаешь едва ли

искус иль руку творца и певца…

Птицы ль небесные здесь ночевали

и, осмелев, пили воду с лица?

---

В эти сказочные дни

Белозерье.  Как лёгок и свеж первопуток!

В серебристой пурге твои сани скользят поутру.

Добрый Дедушка наш, удели нам  десяток минуток -

прочитай наши письма на чистом просторном снегу.

Ты не просто Мороз, как волхвы, наделённый дарами,

в эти смутные дни, где смешались снега и дожди,

осчастливь нас душевными ясными днями,

в снежных розах кусты на румяной заре подари.

Ты для нас Параклит, чьё участие жалуют боги,

и готовы содействовать службе твоей непростой.

И Тибулл, и Вергилий к тебе простирают дороги,

чтобы мир укрепился той мудрой для всех правотой.

Чтоб живые узрели Раймона - хранителя кущи

в пыли звёздных равнин, зажигающих свет к Рождеству.

Чтобы каждый бездомный, отверженный и неимущий

ощутил своё счастье в снежинке, прильнувшей к усталому лбу.

Одари же всесильных хоть крошечной долей доверья,

чтоб сиянье дворцов не слепило сиротство лачуг,

чтобы настежь открытые избранным узкие двери,

беднякам не внушали с рождения вечный испуг.

Красотой одари, что богатств многократно нужнее,

чтобы души смягчились, подтаяв, как воска свеча,

чтоб иконные лики Христа в эти дни по церквам просветлели,

как светлеет душа от Кастальского дара - ключа.

Пусть январь подойдёт к нам на мягких заснеженных лапах

и, как мама, поправит большому ребёнку постель.

Пусть в больничных покоях, лекарством пропахших палатах

никогда не закроется для сострадающих дверь.

 

Словно путники, мы в одиноком пространстве блуждаем,

ищем истины свет, что чуть брезжит над миром глухим,

где Младенца Чудесного руки незримо витают,

раздвигая пургу и глаза застилающий дым.

 

Примечания:

Параклит (Параклет) - защитник, утешитель.

Тибулл, Вергилий - поэты Древнего Рима.

Раймон- имя ангела - хранителя.

Кастальский ключ - родник на горе Парнас ( Древняя Греция), священный ключ бога Аполлона и муз, дарующих вдохновение поэтам и музыкантам.

---

Страсти зимы

Вломилось снежное пространство,

введя с собой чудес напасть,

подарки вьюжного убранства

не успеваешь принимать.

Но за окном такое  яство,

такой наплыв страстей зимы,

преображённый в жажду странствий

по вольным зыбям целины.

Пыхтит и пухнет, духом вьётся,

клубится пышный каравай,

пока совсем не испечётся

в круговороте диких стай.

Кора чуть брезжит сквозь лепнину

разлапых яблонь на виду,

там возвышаются вершины,

 меняя образ на ходу.

Там стрёкот по утрам сорочий,

там взрывы снега, как снаряд,

и прямо в очи, прямо в очи

бросает иглы снегопад!

---

Не бывает чуда много (ДК-8)

Ветерок - шалун болтливый -

заигрался с грустной ивой.

Рассыпает  побрякушки -

ивы снежные игрушки.

Ёжик, зайчик, кот, лягушка -

все волшебные зверушки, -

сами прыгают с ветвей,

только их собрать успей!

Прихвачу с собой в дорогу-

не бывает чуда много!

---

Не бывает снега много (ДК-8)

Небывалая метель-

это иней полетел.

На глазах темнеют кроны,

потускнели их короны.

Пухнут в небе облака,

сыплют снег, как из  мешка.

Вот так щедрая зима:

будут полны закрома!

Нам подарочек от Бога-

не бывает снега много!

---

Закоулки (короткие стихотворения)

Другу

 

На унижении ближнего

возвыситься, видимо, просто,

но это высоты лишь нижнего

и нечеловечьего роста.

 

Глухим

 

С глухими  объясняться бесполезно:

не тот резон, и музыка не та.

И эта безнадёжная черта

со временем становится железной.

 

Любвеофил

 

Он любит всех без остановки:

что мочи есть, сколь хватит сил.

На нём сплошные маркировки-

прославленный любвеофил.

 

Наболевшее

 

В интенции раба -

энергия кольца:

она настолько в нас засела,

что ожидание предела

сродни предчувствию конца.

---

Лунный свет

Лунный свет зеленеет, нарезан, как дольки лимона.
То янтарной смолой обливает деревья в саду,
то сквозь дрёму ветвей светит яростным оком дракона,
я повсюду в саду по его отраженьям иду.
 
Он дурманит и дразнит меня нежно-розовым яблочным духом,
золотисто-карминною охрой по снегу горит.
Словно плод ощутим, прямо с дерева просится в руку,
Надкуси его мякоть – узнаешь, чем сердце болит.
 
Я иду, будто скована этой оливковой тиной,
ощущая под пристальным взглядом чужого лица,
то обманчиво скрытые глазу стальные глубины,
то в груди человечее сердце слепого птенца.
 
В лунатическом сне растворяются лица и даты,
Только вехи пронизаны светом и ветром насквозь.
Но куда ты идёшь? Нет конца этим лунным палатам…
То, что чувствуешь ты, неосознанно прячется в ночь.
 
Чьи – то крылья свистят, рассекая туманную волочь,
и болота снегов налились этой лунной водой,
и неслышная здесь надвигается медленно полночь…
А над кромкой небес безмятежно клубится покой.

---

Краснеет калина...

Краснеет калина. Как быстро сбывается осень.

И птиц невесомых не так уже дерзок полёт.

Сияет небес только чуть замутнённая просинь,

но ветер-вещун так неистово дерево гнёт.

 

Он нам ворожит долгим шелестом лип у обочин:

кому-то взорваться, сгореть на осеннем ветру,

когда этот мир так щемяще красив и порочен,

А дворник неряшливый хлам лишь сгребёт поутру.

 

Всё ж есть уголки, где плющом зарастает ограда,

где тихо звенит остывающий к вечеру зной.

Сюда ты придёшь, на опушку вишнёвого  сада,

по-детски поплакать в ладони её золотой.

 

И будешь смотреть, вспоминая то маски, то лица,

до боли поняв эту тяжкую, вечную суть,

как мышка-душа, одинокого ветра сестрица,

приют себе ищет, чтоб только  спокойно вздохнуть.

 

Сплетения трав  укрывают её по привычке.

Земля, остывая, своё посылает тепло.

И мыслится ей, что не все ещё кончились спички.

А прочее - сор, палых листьев сухих барахло.

15 сентября 2017

---

Ёжик

Дождик льёт, вода бежит,
за окошком лужи,
ёжик под дождём лежит,
никому не нужен.
 
По своим спешил делам
споро, деловито,
угодил в корыто к нам -
вот вам и корыто.
 
Был солдатик да пропал,
не нужна погоня,
уж какой там сериал,
безнадёжный номер.
 
Утром, только что пришли,
заглянули в воду -
от дождя лишь пузыри
да комочек вроде.
 
Положили на траву -
весь как на ладони,
опустили голову,
слова не пророним.
 
Все шерстинки на виду,
даже не намокли –
рассмотри его беду:
он лежит, не вздрогнет.
 
А солдатик как живой,
только нос не прячет.
Что с тобой? Ну, что с тобой?
Что ж не мог иначе?
 
Вроде весь в порядке сам:
целый, не поранен,
и для жизни прежней к нам
он спешил по рани.
 
Не привычный нам «трофей»
любопытства ради.
Весь как есть. И весь ничей,
прост, как лист в тетради.
 
И совсем свободным стал,
не страшны обиды,
но колючесть потерял -
камуфляж для вида.
 
А бывал и посмелей,
да не нужно прыти -
без зубов и без когтей
подлое корыто.
 
Лучше бы в погоне злой
с яростной собакой
вздыбил ты иголок строй,
словно воин в драке.
 
Лучше бы… Ну, что сказать?
Горькая судьбина…
А ежиха - тоже мать.
Верно, ищет сына.

---

Прикосновение

Твой портрет - тихий взгляд из дали

в белопенных цветах, будто в раме.

Пахнет детством прогретой земли-

ты букет собираешь для мамы.

 

Ветку к ветке прилаживай, пусть

ароматом знакомым струится

лепестковая нежная грусть,
овевая знакомые лица.

 

Вот и жизнь -  лишь цветами, изволь,

пролетела, пропела по нотам

эти до, ре, ми, фа, ну а соль

прикипела к всегдашним заботам.

 

Бесконечно бы бродить в саду:

закоулки, куртины, овражки,

только память рогозой в пруду

к берегам льнёт, как прежде, вчерашним.

 

Прошлой былью откликнется день

с полусгнившею старой скамьёю-

ждёт отца наклонённую тень,

что неслышно прошла стороною.

 

Лишь намёки, проросшая быль -

что могло быть, да хрупко сложилось:

сколько толков - обычнейший стиль,

от которого слякоть да сырость.

 

Хорошо здесь молчать в тишине,

след торить сквозь молочные росы.

В потемневшей зелёной волне

заплетаются ноженьки босы.

 

Будто всё здесь родное извне

притерпелось подолгу прощаться,

схоронилось в  своей глубине

и не хочет никак возвращаться.

 

Лишь касание чьей-то руки -

онемение чуткой ладони…

А глаза то  слепят васильки,

то подмаренник - белой истомой.

 

Всё так бережно помнит тебя.

Ощущение слова дороже -

средь ручейной травы полынья

незабудок - морозцем по коже.

 

Пусть и так - отголоски мечты:

днём - цветы, ну а вечером - звёзды.

В средоточье земного пути

только их постоянство возможно.

 

В небосвод запрокинешь лицо

и стоишь, созерцая просторы,

взглядом медленным, звёздной пыльцой

растворяясь в созвездии Оры.

---

На грани

Полетели бабочки мгновенья -

ворожеи танца нимфалид,

радужного ветра оперенье,

по лугам, где цвет ещё горит.

 

Двинулись по солнечному следу

лепестками летней теплоты,

золотыми прядками рассвета

растворяясь в краткости мечты.

 

Дни ещё лучатся - сказка, чудо!

Утра всплеск - бальзамы да елей.

Не понять, за что нам и откуда -

мир цветной, без призраков теней.

 

Это было лето без изъяна

в безмятежной лёгкости своей-

без упрёков, лести и обмана -

неизменных спутников людей.

 

Восторжествовала степень света,

освежила жизненный застой -

сада "беззаконная комета"

каждый день меняла нрав и строй.

 

И до удивленья, отупенья,

словно выдул в дудочку Вертумн,

бога изощрённые творенья

странно волновали "нежный ум."

 

Белизна фарфоровых гортензий

превращалась в розовый эклер

без капризной воли вдохновений,

просто так. Без домыслов и мер.

 

Вся нелепость стала наважденьем

серых будней, топом пустоты,

и вело незрячих провиденье

в светлый терем сказки и  мечты.

 

Вертолётов утреннее бденье,

тяжкий выстрел, шабаш политесс

не меняли общего строенья

на легчайшей линии небес.

 

Сосуществовали где-то рядом

тишина и хроника звонков,

но  пока сиял под вещим взглядом

святый Богородицын Покров.

 

Август. 2018г.

Примечание: Вертумн - древнеримский бог времён года, растительности преобразований.

---

Вечерняя метель

Мчатся бесы рой за роем
В неоглядной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне.
(А. С. Пушкин).
 
Солнце за облако край перевесило,
воском стекает истаявший свет,

смутно на небе в предчувствии вечера,

Ни образов, ни молчания нет.
 
Катится под ноги ведьма - метелица,
Тысячеглавым свиваясь кольцом,
Только берёзы, извечные пленницы,
Светят сквозь мглу помертвелым лицом.
 
Кто замесил это жуткое варево?
Дымом исходит лампада - свеча,
Лютою стужею сердце раздавлено,
Только рука всё ещё горяча.
 
Призрак ли там, иль собака натуженно
Воет, скликая нездешний народ,
Сердце собачье от века простужено-
Сердце научено - знать наперёд.

---

Он бросил писать...

Он бросил писать, как бросают пить,
когда утешенья мало,
когда исчезает былая прыть
и крысы ползут из подвалов.
 
Он встал на дороге один на один,
готовый сразиться с тьмою,
но тьма расползлась из широких равнин,
окутав его с головою.
 
Он взглядом окинул и дом, и сад,
где мысли роились, как пчёлы,
где был он, как в детстве, невинно рад,
рисуя свои глаголы.
 
В груди тяжело шевелилась душа
и пробовать крылья хотела.
Как бабочка, в коконе тесном шурша…
И вдруг прорвалась… Полетела!
 
Пока он по прошлого шёл берегам,
она уже дом облетела
и пыль отряхнула с оконных рам,
где бабочки тельце истлело.
 
Над нею струился тот хрупкий свод,
как волос её ребёнка,
и муха билась в дверной пролёт,
и плакала тонко- тонко.
 
О, как здесь хотелось остаться ей
среди нежилого порядка
и долгие слушать рассказы вещей,
пометы узнав и закладки.
 
Пространство и время чертили круги,
дыханьем одним согреваясь,
былое и близкое – други-враги
лица её тихо касались.
 
И в верхнем, закатом горевшем окне,
паук уже ткал паутину,
а жизнь трепетала на донышке-дне
сквозь пыльную солнца патину.
 
Но ей возвратиться положено в срок…
Он там, на дороге, остался,
в дешёвом пальтишке, озяб и продрог -
он с телом ещё не расстался.

---

Ах, какая скупая зима...

Ах, какая скупая зима -
по снежинке к холму припадает,
на дорогу ложится плашмя
да всё тает и тает.
От зимы - по дороге платки
редкой вязки пуховой,
и цепочкою - чьи-то шажки
в зимней крови.
Небо - воз, преогромнейший стог.
Мелос вьюжит и вьюжит.
Всё вращается, ширится круг
и внутри, и снаружи.
Да возница глядит вполприщур,
запелёнаты руки.
Видно, в облаке снежном вздремнул
в бормотании скуки.
Мягко,  плавно рябит перелог -
снежноликие волны.
Истончается, меркнет исток
средь зимы теплокровной.
Стог осыплется до листа -
уж редка снеговая завеса.
Чернотою прострелит черта
проступившего леса.
А возница в смятении сна
всё летает, летает…
меж землёю и небом зима
вырастает.

Январь 2017 г.

---

От осени до весны

Как свищет ветер осенний!

Тогда лишь поймёте мои стихи,

Когда заночуете в поле.

            Басё.
 

***
О лист кленовый!
Ты как государство
Со множеством дорог.

***
Вечер придёт, как всегда.
Яблоком красный закат
Молча к ногам упадёт.

***
В поле дуб одинокий
Застыл распятьем-
Великан - иноверец.

***
Шум бури
Выгнал из леса ворона.
Летит, сам не зная куда.

***
Стволы берёз и безмолвие.
Лай собаки в зимнем лесу
Будто с другой планеты.

***
Тёмная ель
На вырубке
Бороздит вышину одиноко.

***
Сучок, похожий
На рукоять револьвера,
Возле сосны, в снегу…

***
Меж старых сосен
Усталым шагом брожу -
Замкнулось время.

***
Зачем берёзе
Этот неудобный изгиб?
Насилие над собой?

***
Наполнило лес звуками
Весеннее солнце-
Сблизило расстоянья.

***
Вокруг стволов берёз-
Глубокие чаши.
Весенний напиток.

***
Можжевельник увяз в снегу,
А только что тянулся к солнцу.
Внезапная метель.

***
Весной даже венчик
Сухого цветка над снегом
Сорит пыльцой.

***
Кочка травы
Показалась из снега
Со спутанными после сна волосами.

***
Шаг за шагом
Освобождается из-под снега
Карта цветов и трав.
 

---

Следы

Следы на кромке льда, пропитанные влагой,
меж льдистых кочерыг, на плавленом снегу,
смятение следов - как знаков на бумаге –
бредут себе гурьбой сквозь снежную шугу.

Заборы без конца. Простор закольцевали,
лишь кое- где в просвет – лохмотья бытия,
уставшей жизни сей знакомые детали,
из коих лепим мы свои же жития.

Сквозь вензели дерев открылась жизни данность.
бери, пока дают, – какая недолгА,
сгущённого житья прогорклую реальность,
 а дальше всё снега, безмерные снега…

Нелепый воробей с куриным пухом в клюве
торопится к зиме латать своё гнездо.
Как мы похожи все, покуда не уснули -
латаем и кроим все наши от и до.

Привычно бережём мы жизнь в сухом остатке,
хоть и понятен путь - чего ж её беречь?
Как водится, у нас, конечно, всё в порядке,
но ветхости своей не остановишь течь.

На мокрых крышах снег истрёпанной рогожей,
и головы холмов он тоже побелил -
аналог бытия, как символ, непреложен -
Нам долго колесить вокруг своих могил.

Карикатурно всё – с какой-то горькой силой
кричать до хрипоты, венчая свой недуг,
нам повиниться бы перед ничьей Россией,
но времени в обрез, всё как-то недосуг.

Дела, одни дела, чтоб сладить прожитуху
и хламом запастись – хоть туго, всё же жить.
Мы гоним от себя видения разрухи
и ловим без конца скользящей жизни нить.

Скорей, скорей в поля – освободиться телом,
руками и душой сырой простор объять.
Всё знаем наперёд – меж вымыслом и делом -
И как нам стоит жить, и как нам умирать.

Глазами отдохнём на этих бурых пядях
исконной тишины невспаханной земли…
И выпрямится след стежками или гладью,
и вспыхнет горизонт тем Спасом на Крови.

Пройдём стезёй травы, задев былья оборки.
Пунктирные следы засыплет снегопад.
Сомкнётся строй метлиц, исчезнут оговорки.
Останется лишь взгляд из-под небесной створки –
нездешний и земной суровый недогляд.

2017г. Ноябрь.

 

---

Август

Пахнет флоксами летняя речь,

августейшие дни наступают,

сиречь бьётся  о крышу картечь -

грохот яблок свой срок возвещает.

 

Мощь и лёгкость, земля и вода

рвут плодов золотых оболочки.

Стрекозиные крылья - слюда,

акварельного воздуха строчки.

 

Вкусов, запахов, красок литьё-

в тигле августа все обобщенья.

Гладиолус склоняет копьё

на ладони сплошного цветенья.

 

А в Успенье и спелость, и спех-

к сроку спелость и спех урожая.

Отчитается август за всех,

подношенья - дары принимая.

 

Щедро свой пораскинул покров,

сюр плодов - хоть выписывай лица

всех времён годовых. Полнокровь -

арчимбольдова века страница.

 

Пышут слава, и гордость, и стать,

благородная поступь осанки.

Президентство ему не под стать-

Император - с лица и с изнанки!

 

Август. 2018г.

---

Мать и сын. Метки жизни.

В ночи дорога. Полная луна.

И небо - океан в торосах

с долиной убелённых облаков.

Со мной малыш,

случайный лучик света,

среди миров, разъятых беспощадно

плывёт у материнского бедра.

В родительской покуда теплоте,

из шрамов и ожогов звёздных неба

заманчивую лепит он картинку.

Его вопросов милый кавардак

смущает негу венценосной ночи

и сердце тяжелит.

Слова его, как яблоки, шуршат

и падают в сплетенье трав дорожных,

в их шерстяные мягкие корзинки.

Мои слова, не достигая цели,

цепляются за скомканную мглу-

ответчиком мне быть не по себе.

Луна лепная выплыла из туч

и ликом нарисованным играет:

то в мрак уйдёт, то вынырнет опять.

Потоки света стелются за нею,

как Парки позолоченные нити.

Малыш к луне протягивает руки,

стараясь хрупким пальчиком потрогать

её тугое выпуклое око.

В нём просыпается взыскующий творец,

а искушенье слишком очевидно.

Насквозь земной, он не проник ещё

в астральный холод мёртвых обобщений.

Мы с ним одни, одни, как существа,

пришедшие неведомо откуда,

чтоб оживить картину

безлюдной  загустевшей зрелой ночи.

Прелюдией земного ему звучат

иероглифы деревьев,

их тонкие рисунки - отраженья

в эмали неба, и близкий дом

на снеговой поляне

с дымком игрушечным

из розовой трубы.

Всё это живо, как в чудесной сказке,

и просится на лист для воплощенья…

Мне ж скитаться вечно

по этим обескровленным равнинам.

***

А дома всё как прежде:

разбросаны игрушки на полу,

блестит зрачками

лупоглазый мишка,

приветствуя домашних.

Под тёплым светом лампы на столе

рисунки межпланетных кораблей.

И динозавры… их луга и плавни.

Бревенчатые стены

источают аромат сосновый леса.

Печи зев ещё хранит

последнее тепло.

Приятно приложить к её бокам

озябшие ручонки

и ощутить невидимые волны,

как тёплые  коровьи  воздыханья.

Здесь - дом,

покинутый случайно , ненадолго,

и радостно найдённый

на звёздной карте малых расстояний,

где меток неизменно постоянство:

Дом… Яблоня… Дорога полевая…

 

---

И белым пламенем палила...

И белым пламенем палила
Зима окрестные леса…
На то, что есть, на то, что было,
Смотрели молча небеса.
 
Вороний клёкот отдалённый
Задел верхушки тишины:
Не встрепенулся ветер сонный,
Лес не стряхнул остатки тьмы.
 
Расхристанно лежало поле
Под гнётом набухавших туч,
Как будто нехотя, невольно
Скользнул по небу бледный луч.
 
И, никого не согревая
И не пытаясь отогреть,
Рябин испуганная стая
Всё продолжала тихо тлеть.
 
Какой-то сон неразрешимый
Старалась выдержать земля,
А он тянулся непрерывный,
Тяжёл, как камень бытия.
 
Стихийной силою незримой
Пейзаж ломало вкривь и вкось,
Как будто падала картина,
Земли расшатывая ось.

---

Мне без тебя черёмухою не цвесть...

Мне без тебя черёмухою не цвесть,
Я без тебя - слезинкою по лицу,
Глиной была, а сегодня – жесть -
Сердце распластано в исповеди Творцу.

Время снимает тяжесть пустых надежд,
Нам же привычней, крепче на том стоять -
Смотрим на мир из-под усталых вежд:
Лица друг друга учимся различать.

Ветер предзимья треплет безлюдный сад,
Скрепа годов с каждой новой болью сильней,
Дело за малым – листьев златой опад
Ты в чашу жизни, смерти ли лей да лей…

Будет зима теплей, а летА щедрей,
Только всё это, милый, да не про нас…
Ты не гони теперь, придержи коней -
В кои-то веки выдался светлый час.

Скорбь и покой среди нестеровских равнин,
Небо с землёю колышутся тихо, в лад,
Вот и приходит время, лёгкое, словно дым,
Путника зреть, мелькнувшего средь оград.
 
Кем же я стала тебе, женой, сестрой?
Матерью, может быть, - раны твои студить?
Жизнь промелькнула сойкою голубой,
Зря зарекались из копытца того не пить.

Ну, а сегодня равно - что здесь, что там,
Жизнью единой повитые и судьбой…
Неумолимо смутное - по пятам…
Примешь ли, Боже, странников, на постой?

---

Как трудно всё по имени назвать

              Ведь я - сочинитель.

              Человек, называющий всё по имени,

              Отнимающий аромат у живого цветка… (А. Блок)

 

Смотри, как крыши край преобразился-

на старом шифере - убранство ришелье

в сплетенье хрупком нежной каприфоли

средь листьев голубых, цветов дерЕна,

белеющих атласной пуповиной.

Здесь всё богатство красок и рисунка-

изгибов чутких, лиственных тонов.

то жадное растений единенье,

пронизанное солнечной глазурью,

божественным волненьем заиграло.

Проснулись угольно - оранжевые шмЕли

в нарядном бархате своих цветных камзолов,

подхваченных у тальи пояском,

добавили движения и бликов.

Гудливые хранители богатств

бессчётных кладовых,

не унести которые, не спрятать.

О, эти гномики с блестящими глазами!

К губам подносят дудки каприфоли

и выдувают тонкий аромат-

то золотой, то розовый с подсветкой

из длинных, тонких , гнутых лепестков

в раструбе матовом с изящною проточкой.

 

Кусок ничтожно серого пространства,

острый угол, слепое пугало нечаянного жала

вдруг засиял. Квинтиллион частиц,

из солнечного света сотворённых,

сквозящего сквозь листья и цветы,

на тонком растре чудных превращений!

Да, да, художник, как бы ни стремился,

не в силах приручить ты

 всей этой красоты живую ткань,

являющей неведомо откуда

все эти сочленения, витьё,

сплетённые рукой нечеловечьей.

Поймать неуловимое дыханье,

свечение оттуда - ниоткуда.

Так радуйся живой натуре страстной

и не пытайся поймать её порханье

на зыбкой коже солнечного дня.

Неуловимо каждое мгновенье

и не корыстью щедро рождено-

порывом вечным жизни проявленья.

А аромат? Он носится повсюду

и на заборах ветхих повисает,

и празднует, и убирает сор

слепого равнодушья и страданья!

Созданья наши - в красках ли,  словах-

лишь эхо краткое свободных примыканий-

ружьё, которое стреляет мимо цели,

предмет и мук, и тщетных вожделений.

Неповторим тот космос бытия.

Нам остаётся слепок, острота тщеты,

с природою беспомощные счёты

и гул стрелы, летящей к зримой цели,

но только мимо, беспощадно мимо…

 

---

Старый солдат

Из реплик полусмытых или фраз

ты вырастаешь в памяти - живое.

- Вся жизнь – борьба, -  учили с детства нас. -

Оно всегда с тобою - поле боя.

Терпение  - и  вера, и сестра.

Шальная пуля тело подкосила.

Держись, солдат, твоя Сапун-гора

и не такое в жизни выносила.

Из памяти не вырвешь и куска.

Отметины, что ввек не зарастают,

то будто  тают - лёд и облака,

то набегут встревоженною стаей.

Всё голоса вокруг, всё голоса…

Смешные, детские, и боль сочится снова.

Они - роса, из прошлого слеза, -

привычно всё, и нет пути иного.

Их столько выплакано, тех поспешных слёз,

так прикипела горькая водица,

что отшатнёшься поначалу в  дрожь,

когда через тебя идут все эти лица.

Такая выросла на памяти мозоль,

что задевает давние картины…

Да, он прошёл с Кавказа до Берлина

и уцелел, забытый, но живой.

А здесь упёрся в родственную глину.

В её крутой, безжалостный замес,

что всех живых не кутает в простынки.

Предвосхищая новый Гудермес,

"своим" - "чужим" назначит поединки.

Здесь рабская и прочая недоля-

пучина, батрачина да сума.

Здесь и моё картофельное поле -

Аустерлиц и горе от ума.

 

- Не горбись, дочка! - пьяно он кричал.-

Всю пенсию отдам - ступай в науку!

Богат, как Маркс, - трёх дочерей сбодал…

(Не размышляя долго, - мыкать муку.)

Весь шар земной крутился, как волчок,

в его мозгах (всемирные проблемы!),

когда  он, подхватив свой бардачок,

и немоты, и боли рушил стены.

С транзистором в саду своём - король,

с есенинской любовью - повитухой

черёмухой беременную боль

он  утишал и зрением, и слухом.

Эфира хриплого и шумы, и щелчки

не умаляли мыслей вдохновенья.

Его осанна камня и доски

нуждалась и в подпитке, и в забвенье.

Бежал навстречу с криком: "Посмотри!"

Тащил, как жук, бесчувственную ногу,

но слёзы рвались, пело из груди:

- Скворцы приехали! Вот только что с дороги.

А вечером заката трогал гладь,

свои с крыльца обласкивая дали…

- Ты нА  зиму мне валенки не ладь…

И так обыденно слова его звучали.

 

---

Жизнь, прожитую наспех, в трудах...

Жизнь, прожитую наспех, в трудах,

без любви, лишь в долгах худосочных,

только вскинешься - порох и прах,

не опишешь, но вспомнишь построчно.

 

Под сурдинку зелёной тоски,

под коленца словесного бреда

перечтёшь от доски до доски,

подытожишь "сизифа победу".

 

Ручеёк под ногой -  склянь да дрянь

и течёт неизвестно откуда -

здесь когда-то бежал спозарань -

жизнь встречать ожиданием чуда.

 

Птичий дворик, дырявый плетень

мир вмещали легко, без усилья:

нескончаемый солнечный день

да черёмухи белые крылья.

 

Недописанный бросишь листок

и пойдёшь поскитаться по саду,

как хромой воробей, - скок да скок,

будто легче от этой надсады.

 

Удивишься: в сухой борозде

 видел зорче, предчувствовал  ярче -

принцем был, приближённым к звезде,

повилику цеплял на запястье.

 

Каждый штрих не о том и о том,

брезжит истины свет в промежутках-

вот возьму и займусь-ка трудом,

хватит в небе гоняться за уткой.

 

Боль чужая заденет крылом-

всё всерьёз, на разрыв, не на шутку.

Каждый волен рубить топором

иль о мире сложить прибаутку.

 

Выбирай то, что вровень с тобой-

уж не счастье - душе утешенье.

Не дружил ни с сумой, ни с тюрьмой,

а потери склоняют к прозренью.

 

Выбирай, хоть лавчонка пуста,

на душе и подавно не густо,

но такая кругом красота,

и на диво толстеет капуста.

 

Птахи малые чертят круги,

клювом бьёт по окошку синица.

Как посмотришь вокруг - всё долги,

хоть сквозь землю от них провалиться.

 

Сколько рожиц с надеждой глядят

на тебя - человека вселенной,

бестолковая жизнь на пригляд,

но откуда ж взялось вдохновенье?

 

Вот и дождик пошёл по грибы.

всё омоет: деревья и лица.

Посмотри: по щербинам судьбы

скачут капли -  слезинки-былицы.

 

Сентябрь. 2018г.

---

Равнина. Ночной дозор.

Всё кроется в природе неспесивой:
то будто видятся, то вновь уходят в тень
ночных дорог неспешные извивы
да вспышки дальние забытых деревень.
 
Безмолвие простора оглушает.
И всё обман, всё будто невпопад…
Былого пепла хлопья опадают,
мгновенный росчерк пишет звездопад.
 
Какая глушь! Какое бездорожье!
Но что-то в них влечёт тебя сюда.
Синеет сумрака свинцовое подножье,
летают эльфов смутные стада.
 
Ты только тень видения иль вспышки,
неразличима сфер небесных муть,
всех дум твоих печальные излишки
развеет ветер, мнится долгим путь.
 
Здесь по-другому видятся просторы -
колючих трав нехоженый приют.
Здесь схима ветра, заклинанья Оры
как будто тихо вдаль тебя зовут.
 
Былых становищ серые курганы -
вместилища страданий и молвы,
дурной травой затянутые раны,
и лай собак, и дальние костры.
 
Всё ощутимее небес тяжёлых вымя -
вот-вот прольётся жизни млечный сок
и оживёт уснувшая равнина,
где, вспыхивая, тлеет уголёк.
 
Тебя прожгут глаза ордынской теми,
и звон мечей, и ханский шестопёр.
Один средь них - и чуждый между ними -
Случайный гость? Пришелец? Волонтёр? 

13 октября 2017

---

Из цикла стихотворений "Деревья"

***

Цветут деревья. Зреют дали.

Как братья, мы - спина к спине-

сидим. И листьев пасторали

земную сказку вяжут мне.

Велосипед отброшен в тень,

А липа – царство-государство…

Она цветёт. И этот день

сродни венчанию на царство.

Калёных лиственных октав

звучанье – мантра вековая.

Колеблется тяжёлый сплав,

его материя живая.

Цветы топорщатся, жужжат

и держат на весу мгновенья,

ветвей душистый водопад

овеян негой нетерпенья

вписаться золотым шатром

в видение июльской сини…

Старинный парк. Дорог разлом.

А дни – степенные гусыни.

И барышень уездных слов

застенчивость. Их смысл кудрявый.

Воспоминанья, грусть, любовь

У деревеньки одичалой.

 

***

Невольники иного знанья

Скользим глазами невпопад

По стогнам дерева. И явно

вдруг ощутим ответный взгляд.

Его молчание – вино-

душистым жаром сердце греет,

стихийных мыслей полотно,

как завязь лета, бременеет.

Так сокровенный человек

в тиши древесной колоннады

уловит жизни вечный бег,

её беспечные рулады.

В глубинах корни, где вода,

 земли волокна и основа.

Деревья эти – сторожа

и устроители покрова,

и острокрылого стрижа

приют на куполе собора.

Блаженством солнца налиты,

в краю полуденного звона

сомкнут прохладные персты

на зрелой точке небосклона.

 

Как беспрепятственно и вновь

ты проникаешь в это снова-

в веков натянутую новь

явлением живого слова.

Величие на миг, на час…

Под ветром зыблются покровы…

Но в сумраке осенних фраз

они уж падчерицы снова.

 

***

 

Под трепет листьев вольно плыть,

порывы ветра ощущая,

из малого себя творить,

как лист, под солнцем вырастая.

 

Мечтаем каждый о своём,

неразделимы наши лица.

Далёкий светит окоём

Сквозь пряжу листьев и ресницы.

 

А рядом – рощица берёз

в листве кисейной и пахучей,

их косы в сторону занёс

внезапный ветер перед тучей.

 

Гроза идёт, и ветра лёт

сквозь створки листьев проникает.

Дождины крупные вразлёт

лицо и шею обжигают.

 

И это всё из века в век

Сопровождает вас, летучих, -

ненастье, буря, вечный бег…

Природы бунт – всего лишь случай.

 

Как только солнца карамель

коснётся лаской вас певучей,

сияет радугой капель,

стекая с листьев влагой жгучей.

***

Люблю, когда шумят деревья,

когда округлых листьев новь

мне напоёт о чём-то древнем,

как быль, как вечная любовь.

 

Шуршит кора, древесный сок

сквозь дрёму движется к вершинам.

Стремленье это как поток,

как зов земли под тяжкой глиной.

 

Крепчают формы и цвета,

одежды развевает ветер…

Какою далью красота

В лесу аукает и светит!

 

Лес – крепь, и юность, и покой –

отмечены любые лица.

Он проживает жизни роль,

чей очерк на стволе хранится.

 

Немой свидетель бытия

и всех небесных заморочек,

он будет биться, как земля,

средь инстаграмм своих и точек.

 

Он выполняет странный долг –

никто его не призывает,

а рядом с ним бессмертный полк

его собратьев вырастает.

 

Последнее посланье нам

отметил кистью Арчимбольдо*.

Приют и птицам, и ветрам

лес сохранял. Ему не больно.

 

*Джузеппе Арчимбольдо – итальянский живописец, декоратор 16 века, в своеобразных картинах которого использовались природные элементы: фрукты, овощи и прочий природный материал. Некоторые художники и критики 20 века

усматривали в его творчестве предвосхищение сюрреализма.

 

***

Как вам живётся вверху, деревья,

там, где небесный свод колыхает

солнца лучи, словно стрелы - перья,

те, что к закату неспешно тают?

 

Утром вас розовый будит иней,

Куполы - кроны взлетают стаей.

Белая память под стать вершинам -

в ней утонуть - отголоском, краем.

 

Инея свет ослепляет блеском,

с веток серебряный дождь струится…

Вам величаться в облаке этом.

Вам возноситься к пределам птицей.

 

К вечеру ты не заметишь даже,

что здесь витало, клубилось, пело.

Грифель стволов как всегда на страже -

выстрелом - жалом прострелит тело.

 

Век истекает - с постА до пОста,

время летит - потихоньку тает…

Время приходит - открыть Ворота -

в прежние двери уже не пускает.

***

Под шум тополей заоконных
качают тебя не спеша
древесного мира колонны-
то ль спит, то ли дремлет душа.
 
Но всё-таки всё ощущает:
сквозные порывы ветров,
и трепет. И белые стаи
плывущих сквозь сон облаков.
 
Душа, устремлённая в выси,
Лишь пальчиком держится за…
На тоненькой ниточке виснет,
на той, что не видят глаза.
 
Вот-вот оборвётся опора
бесшумно, незримо, никак…
И ты, опалённый простором,
помчишься в белеющий мрак.

13 сентября 2017

 

---

Устроитель времени

Ты бесценное время в пригОршнях носил,

не считая бессмысленной эту работу,

и, когда не хватало истраченных сил,

ты по каплям цедил серых дней позолоту.

 

Извлекая из будней, порожних забот

свой особенный смысл, для тебя лишь понятный,

не хотел ты пускать эти дни в оборот,

отдирал, как болячки, незримые пятна.

 

Возвращая центон неизменных вещей,

ты впускал себе в душу покой постоянства -

без привычных словес "на фига" и "ничей"

ты лепил в этой глине родное пространство.

 

Но кончается всё. И забытых могил

зарастают куртины ухоженных правил.

Кто же после тебя (устроителем был)

это время, как скатерть, встряхнёт и расправит?

---

Разговор по душам

И… на покой. Усни, деревня, под шум черёмух и шлепки

по лужам талым, что издревле от скверны лечат и тоски.

Уж, кажется, твоя путина сойдёт и скоро. Человек,

как новенький пятиалтынный, из нор своих свершит побег.

Чтоб подышать просторным  небом  вблизи затопленных лачуг,

где разве что в достатке хлеба, а прочее - испуг,

чтоб не сорвало ветром крышу, чтоб ноги тяжело, но шли…

Обыденность сминает душу  иль топит, только пузыри

пойдут по луже  вместе с сором и прошлогоднею листвой,

А "разговоры стихнут скоро", покрывшись пеплом и золой.

Но есть приятные моменты, и даже в жизненный застой:

порою залетают ветры и остаются на постой.

Ветра удачи и прибытка от нашей матушки - земли,

что начинается не с пыток, а дальше… чёрт её дери.

Она ещё, голубка, наша, воздетый нами ветхий флаг.

Капустой кормит, простоквашей, а прочее для нас - ништяк.

Как в сказке с дедом и медведем, с ней не приходится хитрить -

вершки и корешки к обеду она готова подарить.

Выходит всё довольно просто и удивительно вполне:

всё заготовлено для роста и не утоплено в вине.

Блестит глазёнками картошка, и почки зреют на виду -

разнообразная окрошка - спасенье жизни на ходу.

Как только забушует пламя зелёной кровушки дерев,

премудрая святая мама в свой сад войдёт и в тот же хлев.

В достатке здесь земли и воли, и потечёт речонка вновь,

забыв про прошлые недоли, - в остатке чувствуя любовь.

---

То ли ветер шумит...

***

То ли ветер шумит, то ль дорога железная дышит-

всё с одной стороны, где в ненастье сгущается взор.

В эту пору снегов иль дождей сквозь небесную нишу

тусклый свет проливает фонарь из воздушных бесчисленных пор.

 

Оголились холмы сиротливой травы придорожной,

где репейник-бобыль очертил свой последний предел.

Над тоскою дорог, непролазно слепых, безнадёжных,

тот репей-поводырь оказался совсем не у дел.

 

Это дождь декабря, растерявший и сроки, и свойства,

прострочил этот мёртвый, почивший под снегом декор.

Что зима погребла. Но сломалось мирское устройство

преизбытком воды в застывающих  скважинах нор.

 

Снег в низинах сошёл. Потайные задвигались воды.

Пьёт земля в полусне, заливая лохмотья теней.

Ей сейчас не до нас - наизнанку любая погода.

Вот репей прицепился двойным одиночеством дней.

 

Только крошево зги, в пелене отдалённой свеченье,

этот свет неземной, заревым растекаясь пятном,

тянет душу туда, к верховым чужедальним селеньям,

будто светит оттуда родительский брошенный дом.

 

Чуть очнёшься от сна - бормотанье в ночи вороватой.

То петух над сараем скрежещет, гремит из жестянки крылом.

Он явился из мглы - петушок от Додона хрипатый-

оловянное небо скребёт обветшалым пером.

 

Нет ни звука в ответ, нет ни отклика свыше и дале,

только мутная стынь оголённых бесцветных небес,

только влажные крыши на сером шуршащем провале

да тяжёлый вдали почерневший в испарине лес.

 

Декабрь 2017 г.

---

Всё сплелось в легчайшую триаду...

Всё сплелось в легчайшую триаду:
Поле, лес и неба пуховьё -
Вот и всё – и большего не надо,
Только б сердце плакало моё.
 
От любви и счастья – не от муки:
Есть река и холм невдалеке.
Протяни слабеющие руки,
Ощути природу налегке.
 
Опадает иней, опадает…,
Обнажая хрупкость бытия,
Вот деревьев голубая стая
Облаком по небу проплыла.
 
Всё непрочно: дунет снеговеем,
И исчезнет прямо на глазах
Краткое пришествие апреля
В снежной пене, медленных слезах.
 
Словно здесь соперничают рядом
Замысел небесный и земной:
Поманят нездешнею отрадой,
Испугают поступью стальной.
 
Ну а ты, мой милый человече,
Этой встрече несказанно рад
И бежишь, торопишься навстречу,
И рукою ловишь снегопад.
 
Меньше видишь – больше ощущаешь
Кожею, рукою, существом,
Словно ты, как иней, тоже таешь
В том пространстве, чуждом и простом.
 
Эта связь стихий неповторима,
Недоступна слабому уму –
Отпечаток смазанного грима,
Призрак детства, спрятанный во тьму.


---