Когда-то, в красно-коричневую эру,
Снимали «Приключения Электроника».
Теперь, в радужном электронном веке,
Снимают «Слово пацана. Кровь на асфальте».
Не потому ли пацанам,
Льющим кровь
На асфальт Донбасса и чернозем Запорожья,
Приходится
На собранные волонтерами
Под честное слово
Деньги
Закупать военную электронику
В красном Китае?
Мы – простые. Мы с тобой – карандаши.
Пишем краешком крошащейся души.
В каждом слове оставляем, истончась,
Сердцевин самих себя – за частью часть.
Парят в небе чайки, раскинув крыла,
И в небо возносят упорно
Две кижские церкви свои купола
Работы старинного корня.
Кресты их похожи на мачты судов,
А парус, невидимый взгляду,
Гудит под напором карельских ветров
И сердцу дарует отраду.
А рядом, на озере, как в старину,
Красивы, стремительно-ходки,
Крутыми бортами ломают волну
Кижанки — онежские лодки.
Тут издавна люди вершили пути
По водам средь мысов и мелей,
И парус поставить, на веслах грести
Все с самого детства умели.
Тут в каждом селении мастер был свой,
Владевший особым секретом:
Любая их лодка рождалась живой,
Напитанной ветром и светом.
Форштевнем, который по-русски курнос,
Веслом, что в руках узловатых,
И волны, и время пронзая насквозь,
Плывут они в белых закатах.
Считая в темноте горбы дороги,
Которую вычерчивал сам черт,
Дрожали холодеющие дроги,
А в них солдат был навзничь распростерт.
Возница с матом понукал и тпрукал,
Боец от тряски будто оживал,
Баюкал забинтованную руку,
Как дочку в довоенных кружевах.
Девчушка, оглянувшись у порога,
Все ждет… Они друг друга там найдут:
Солдату – только в рай теперь дорога,
Поскольку побывал уже в аду…
© Павел Великжанин
#СтихиПавлаВеликжанина #poetry@pvelikzhanin #poetry@stihipavla
#СтихиОВойне #StixiOVoine@pvelikzhanin #StihiIstoria@pvelikzhanin #СтихиОРае #СтихиОбАде #СтихиОЗагробнойЖизни
Подснежники мальчишка продавал
На площади изрытой, средь развалин,
В которых лишь по карте узнавали
Универмаг, гостиницу, вокзал.
К нему порою люди подойдут,
Но кажется цена им непомерной:
«Да что ж ты заломил, мальчишка скверный!»
А он молчал, упрям, оборван, худ.
Кто б знал, какая у цветов цена?
Они росли с дремавшей смертью рядом,
Среди неразорвавшихся снарядов,
Средь злых семян, что бросила война.
Мерещилось мальчишке, что цветы –
И вовсе не цветы, а хлеб с тушенкой
Для неходячих мамы и сестренки,
Одетых только в грязные бинты…
Его я вижу будто в хроноскоп,
Протянутый сквозь черной крови бездну,
Что капсулу сминает… Все исчезло –
Лишь зеркало студит измятый лоб…
А за окном везут донбасский гроб.
© Павел Великжанин
#СтихиПавлаВеликжанина #poetry@pvelikzhanin #poetry@stihipavla
#СтихиОВеликойОтечественнойВойне #СтихиОВойне #StixiOVoine@pvelikzhanin #StihiIstoria@pvelikzhanin #СтихиКоДнюПобеды #ДеньПобеды #ВОВ
Шум выхлопов пряча под плеск
переката,
Масксетью скрывая лицо,
К воде прижимаясь, ползет бронекатер,
Матросским соленым словцом
Моля, чтобы сумрак непрочного неба
Не треснул от трассеров пуль,
И, шнапса набулькав, заев нашим хлебом,
Уснул бы фашистский патруль.
Не выдала полночь, волна не плеснула,
Не дав бронекатер засечь.
И ввысь поднялись орудийные дула,
Сверкнув, будто огненный меч…
Став памятью прочной о грозном моменте,
Когда сотрясались столпы,
Плывет он теперь на своем постаменте
Средь праздничной майской толпы.
Нечасто глядят благодушные люди
На свод безмятежных небес…
Что держится только стволами орудий,
Когда-то сражавшихся здесь.
© Павел Великжанин
#СтихиПавлаВеликжанина #poetry@pvelikzhanin #poetry@stihipavla
#СтихиОВеликойОтечественнойВойне #СтихиОВойне #StixiOVoine@pvelikzhanin #StihiIstoria@pvelikzhanin #СтихиКоДнюПобеды #ДеньПобеды #ВОВ
Он жизнь-то толком не узнал,
Он в ней едва лишь оперился:
В июне свадьбу он сыграл,
А сын у мертвого родился.
Он написать едва успел
Одно письмо супруге с фронта,
Но со стены на нас смотрел
Всегда, после любых ремонтов.
Он форму не успел обмять
Для снимка: мешковата слишком…
Так странно дедом называть
Его – совсем еще мальчишку.
Он слишком юн был для того,
Чтобы героем притворяться…
Я старше деда своего,
А мне всего лишь девятнадцать.
Месяц рвался блицкриг на восток,
Наглый, сытый: откушал Европами.
Пали Витебск, Смоленск, Городок –
Белорусский завязан мешок…
Окруженцы, не чувствуя ног,
Еле шли полуночными тропами.
А на самой границе, у берега Буга,
В старой крепости каменной, загнанный в угол,
Стиснув злым кулаком окровавленный уголь,
Кто-то пишет слова – не родным и не другу –
А для тех, кто придут, кто придут, кто придут…
Ждать умеют и камни. И камни все ждут…
Подмосковье, Смоленск, Беларусь –
Сколько трудных дорог было пройдено,
Чтобы знал весь огромный Союз
Те слова на стене наизусть:
«Умираю, но не сдаюсь.
Прощай, Родина».
Мы три года с излишком
Шли от бед до побед:
В сорок первом мальчишка,
А сейчас – уже дед.
Помнишь ад летней бани?
«Мессер» бреет овраг,
А у нас до Кубани –
Только в небо кулак.
И от пыли седые,
Не могли мы вдохнуть,
Зарываясь России
В материнскую грудь…
Да ведь кто, кроме нас-то?
Тот январь сохраню:
Сталинградского наста
Мы ломали броню.
И на запад сметая
Паутину траншей,
Шла фронтов цепь литая,
Только раны зашей!
Шрамы Родины долго
Не сходили с лица:
Обожженная Волга,
Беспризорный пацан.
Потому так сурово
В предрассветную даль
Утром двадцать второго
Смотрит мой календарь.
Вспышка магния
Говорят, остается на фото частичка души.
Хорошо, если б так… Видел прадеда я лишь на фото:
Опьяняющий запах сирени в объятьях душил
Одного, кто дошел до Победы из маршевой роты.
Он смотрел в объектив, как до этого тысячу раз
Он заглядывал смерти в свинцово-пустые глазницы,
Когда прочь ее гнал от испуганных девичьих глаз
По изрытой металлом земле через три госграницы.
Эта девочка станет когда-нибудь бабушкой мне,
Но об этом мой прадед уже никогда не узнает.
Для меня он навечно остался в берлинской весне –
Вспышкой магния вырванном миге победного мая.
Он глядит на меня: ну-ка, правнук, ровнее дыши!
Дескать, всюду протопает матушка наша пехота…
Говорят, остается на фото частичка души –
Хорошо, если б так. Ну, хотя бы для этого фото…
Я дважды шел землицей нашей:
Шел на восход и на закат.
Шагал вдвоем с моим «папашей»
Тому, что жив еще, был рад…
… Прошла война, но грудь щемит…
Ведь я, согласно строгим сводкам
Статистики по одногодкам,
Наполовину был убит…
Фронтовик
Отрезав будто речь о том,
Чья здесь вина,
Пустой рукав запавшим ртом
Сказал: «Война».
Был год послевоенный лих:
Разор, расстрой.
Пришлось ворочать за двоих
Одной рукой.
Твердела мышцами рука,
Росла в кости,
И мало кто фронтовика
Мог обойти.
Жену он крепко обнимал,
Жил в полный рост,
И сына с дочкой поднимал
До самых звезд.
Ранив листья навылет в парке,
Греет солнце граненый камень
Письменами – как те, без марки
Доходившие даже в пламя.
Здесь и в смокинги, и в фуфайки,
Те, кто рядом стоят, одеты,
Пробегают детишек стайки,
И невесты кладут букеты.
Память с временем – бой неравный,
Сколько будут цветы живыми?
Безымянный солдат… Неправда!
Ведь Солдат – это тоже Имя!
Тень журавлиных крыльев
Словно медали деда,
Солнечный диск надраен:
Небо на День Победы –
Как небеса над раем.
Реки людские в мае
Вверх устремляют русло:
Лестницей на Мамаев,
Тропами Приэльбрусья.
Там шли в атаку роты,
Вязли в тягучих глинах...
Павшими за высоты
Кладбищ полны низины...
Тем, кто навек уснули,
Белый журавль – попутчик.
Ветры свистят как пули,
Гонят седые тучи.
Тучи плывут, не зная,
Что под небесной крышей
С каждым девятым мая
Линия фронта – выше.
Гром отгрохочет медный,
Ливень все слезы выльет.
Горечь на дне победы –
Тень журавлиных крыльев.
Как вынуть нам осколки те и пули,
Что плоть живую жгут с сороковых?
… Дошли они до сердца, не свернули.
Застыли годы в скорбном карауле:
Он демобилизован из живых.
Последний ветеран, кому свое ты
Дежурство боевое передашь?
Шагают вверх неотвратимо роты,
Шагают вверх невозвратимо роты,
На белый цвет меняя камуфляж.
Генерал с лицом темнее гранита –
Въелся дым, впечатал в память зарубы –
Скорбно замер с головой непокрытой:
Не разжать ему недвижные губы,
Не назвать своих бойцов поименно,
Прямо с марша уходивших в былину.
Сколько в землю полегло батальонов
На пути от Сталинграда к Берлину?
И ни мрамора, ни бронзы не хватит,
Чтобы каждому воздать по заслугам…
Но взгляни: в могилах спящие рати
Прорастают зеленеющим лугом!
Жизнь всегда, в итоге, смерти сильнее –
Тихий сквер облюбовали мамаши:
Вечерами здесь, пока не стемнеет,
Дети бегают, ручонками машут.
В центре шумной озорной переклички
Генерал следит, как дедушка строгий,
Чтоб стихали мимолетные стычки,
Чтоб смотрели непоседы под ноги.
Улыбается гранитною складкой,
Мягче взгляд, что был в бою тверже стали:
«Из таких же, как вот эти ребятки,
И мои богатыри вырастали...»
Ведь солдаты не за то умирают,
Что им памятников мы понастроим...
Рядом с памятником дети играют –
Это лучшая награда героям.
© Павел Великжанин
#СтихиПавлаВеликжанина #poetry@pvelikzhanin #poetry@stihipavla
#СтихиОВеликойОтечественнойВойне #СтихиОВойне #StixiOVoine@pvelikzhanin #StihiIstoria@pvelikzhanin #СтихиКоДнюПобеды #ДеньПобеды #ВОВ
На работу придорожной рощею
Люди шли – кто с мыслями, кто без.
Вдруг с утробным лаем псина тощая
Выскочила им наперерез.
Люди тормознули, шансы взвешивая:
Электричка тронется вот-вот.
«Да она, наверно, просто бешеная!» –
Крикнул чей-то искривленный рот.
«Бей ее, а то сейчас набросится!» –
Камни слов гремят меж слюнных брызг…
Но над суеты разноголосицей
Жалобно взлетел щенячий визг.
Шум затих. Все повернули головы:
Под кустом, на травянистой кочке,
Копошились маленькие, голые,
И подслеповатые комочки –
Мира новорожденные жители…
Замер торопившийся народ.
Расступился очень уважительно
И пошел тихонечко в обход.
© Павел Великжанин
#СтихиПавлаВеликжанина #poetry@pvelikzhanin #poetry@stihipavla
#СтихиОСобаках #СтихиОЖивотных #StixiOZhivotnyh@pvelikzhanin #StihiOptimizm@pvelikzhanin #СтихиОБратьяхНашихМеньших #ВсеЖивое #ГлазаСобачьи
Был черствый хлеб вкуснее сдоб,
Был труд войны, простой и страшный:
На фронте пашней пах окоп,
В тылу окопом пахла пашня.
Впрягались бабы в тяжкий плуг,
И почва впитывала стоны.
Мукой, измолотой из мук,
На фронт грузились эшелоны.
А там своя была страда,
И приходили похоронки
В артели вдовьего труда,
В деревни на глухой сторонке.
Кружили, словно воронье,
Над опустевшими домами.
Кололо жесткое жнивье
Босое сердце старой маме…
© Павел Великжанин
#СтихиПавлаВеликжанина #poetry@pvelikzhanin #poetry@stihipavla
#СтихиОВеликойОтечественнойВойне #СтихиОВойне #StixiOVoine@pvelikzhanin #StihiIstoria@pvelikzhanin #СтихиКоДнюПобеды #ДеньПобеды #ВОВ
Сколько их – кто не дожил, не дошел?
Нет даже лиц.
Синим химическим карандашом –
Девять страниц.
Голод блокадный писал без затей
Буквы свои.
Девять страниц – только даты смертей
Целой семьи.
Это потом в полевых вещмешках
Их принесут
На просолённых солдатских плечах
В Нюрнбергский суд.
Это потом доверять дневникам
Станут мечты
Девочки в городе, где по утрам
Сводят мосты.
… «Таня одна…» И завыли гудки
Траурный марш.
Ангел тихонько из детской руки
Взял карандаш…
Баллада о целлулоидных пупсах
Целлулоидные пупсы, ручки-ножки на резинках,
Производства Ленинграда (что на Охте, химзавод),
Едут в детских чемоданах, узелочках и корзинках,
И не слышат: кто-то плачет, кто-то мамочку зовёт.
И не слышат: стонут рёбра старой баржи от напора
Ветра встречного с востока, лютых ладожских валов.
И не слышат: стонет небо, гнётся небо, рухнет скоро –
Вместе с рухнувшей из тучи стаей воющих «крестов».
И с тяжелой черной каплей, просочившейся в ладонях,
Побелевших на штурвале… Не успел наш военлёт…
«Крест» дымит. Но баржа тонет… И холодный мир бездонен.
И на день девятый – сверху нарастает ломкий лёд.
… Целлулоидные пупсы из распавшихся корзинок
Поднялись со дна, лишь время невской кровью истекло.
Куклы, помните ладошки – вас несли из магазинов?
… Неживым ответить нечем сквозь музейное стекло.
Они всё знают без поэзии,
Кто голодали, бились, мёрли:
Как финский нож солёным лезвием
Торчит, костлявый, в невском горле,
Как в свете фар сияют радуги,
А смерть столбом снарядным брызнет –
На ледяной ладони Ладоги
Упрямо бьётся жилка жизни –
Как метроном считает хлебные,
То ли мгновенья, то ли крошки…
Что могут речи все хвалебные
Добавить хоть к одной бомбежке?
К тому, что выжившими прожито?
Поверим ли, что так бывает?
Пока вы судите, итожите,
Их ветер в раны – убивает.
Уйдут они, и как же вспомним мы
То, что навечно помнить надо?
Бессильны рифмы и синонимы
К словам «Война», «Герой», «Блокада» …
© Павел Великжанин
#СтихиПавлаВеликжанина #poetry@pvelikzhanin #poetry@stihipavla
#СтихиОВеликойОтечественнойВойне #СтихиОВойне #StixiOVoine@pvelikzhanin #StihiIstoria@pvelikzhanin #СтихиКоДнюПобеды #ДеньПобеды #ВОВ
Берлин залит дождем огня и стали,
Но детский плач был громче, чем война:
Потерянно стоит среди развалин
Там девочка немецкая одна.
А может быть, отец ее в гестапо
Служил, а мать эсэсовкой была...
Но вот она лепечет «мама, папа»
Из пулями оббитого угла.
И может, старший брат, слепой от злости,
Все ближе целит пулеметный ствол...
Но тут солдат, чьи дети на погосте:
«Огнем прикройте!» – крикнул. – «Я пошел!».
И ринулся к немецкому ребенку
Сквозь ливень из немецкого свинца,
В шинель дитя закутал, как в пеленку,
Собой прикрыл, не разглядев лица.
И вытащил – с того – почти что – света,
Солдат в зеленой каске со звездой...
И девочка спасенною планетой
К плечу его приникла головой.
© Поэт Павел Великжанин
Я рос в далеком Зауралье.
Был небогат, но дружен дом:
На велике одном гоняли
По очереди всем двором.
… Гремит, распугивая куриц,
Двумя «восьмерками» «Салют».
Щербатые ухмылки улиц
В неведомое нас ведут.
Один в седле – ватага следом
Бежит со всех ребячьих ног…
Дозваться из окна к обеду
Нас никогда никто не мог.
Но шина старая латалась
Так часто, что, секрет губя,
В грязи жирнющей оставалась
Одна такая колея –
Не перепутать! И нередко
По ней в безбожно поздний час
Отцов суровая разведка
В лесу разыскивала нас…
Катилось солнце катафотом
По безмятежным небесам,
Но все менялось, словно кто-то
Гвоздей повсюду набросал.
Росла скрипучая усталость
Закованных цепями звезд …
И по земле мы рассыпались,
Как спицы сломанных колес.
Теперь с трамвайного маршрута
Мне никуда не повернуть.
Вот только сердцу почему-то
Тесна порой бывает грудь,
И по ночам все чаще снится
Игра ветров на струнах арф,
Когда стремительные спицы
Плетут из пыли длинный шарф.
Как будто вновь рулем крылатым
Велосипед мой воздух рвет
И мчит вдоль памяти куда-то,
Где начинался мой полет.
© Павел Великжанин
В сорок первом им десять,
Да не в школе – урок.
Но ни сжечь, ни повесить
Враг мечту их не смог.
И едва только трубы
Отгудели свинцом,
Всюду аэроклубы
Поднялись для мальцов.
Пусть крыло из фанеры,
Но сквозь тучи помех
Пламя истовой веры
Возносило наверх.
В сорок первом им десять,
А спустя двадцать лет –
И второй вешний месяц
Небывалых побед.
Восходили «Востоки»,
Салютуя мирам.
Звездных истин пророки
Улыбаются нам.
В них упряма закваска
Вековых деревень.
Как советская Пасха –
Космонавтики День.
Не бывает идиллий
В рукотворном огне,
Но они победили
В самой мирной войне.
Куда отсылают нас звездочки-сноски
В распахнутой книге полночного неба?
Все фразы как будто просты и неброски,
Но смысл от нас дальше, чем Вега с Денебом.
А там, где иная чернеет страница,
И наша загадка покажется пресной,
Сейчас точно так же кому-то не спится
И хочется знать то, что нам лишь известно.
Из тьмы всех страниц, что мелькают, как вспышки,
Для нас лишь одна постоянно открыта:
Короткий отрывок прекраснейшей книжки
Читает нам няня – земная орбита.
Она колыбель нашу мерно качала,
Луной-ночником убаюкать хотела,
А нам бы узнать до конца и с начала
Вселенскую душу небесного тела.
Под разными звездами всем нам не спится,
Различны планеты, наречия, расы…
Сошьем ли когда-нибудь наши страницы
В один переплет звездолетною трассой?
Пилить, строгать любил. Тем паче
Любил пальбу и тарарам.
Он даже тешился иначе,
Чем было принято царям.
Он испытал капризы славы,
И что расчеты часто врут:
Так, триумфатора Полтавы,
Его пребольно высек Прут.
Он строил новую обитель
Из обветшалого двора.
Он был единственный правитель,
Кто ведал тяжесть топора.
#СтихиПавлаВеликжанина #poetry@pvelikzhanin #poetry@stihipavla
#СтихиИсторияРоссии@pvelikzhanin #СтихиОРодине@pvelikzhanin #СтихиОПетреПервом@pvelikzhanin #КороткиеСтихиОРодине@pvelikzhanin
#ЛучшиеСтихиОРодине@pvelikzhanin #КрасивыеСтихиОРодине@pvelikzhanin #ИсторияРоссииВСтихах
Петровский флот. Тетралогия.
Петру Первому, Петру Великому посвящаются эти стихи.
1. Пилить, строгать любил. Тем паче – любил пальбу и тарарам.
Он даже тешился иначе, чем было принято царям.
Он испытал капризы славы, и что расчеты часто врут:
Так, триумфатора Полтавы, его пребольно высек Прут.
Он строил новую обитель из обветшалого двора.
Он был единственный правитель, кто ведал тяжесть топора.
2. Стучат топоры корабелов в ускоренном ритме сердец:
Так занят строительным делом царь-плотник, державы творец.
И раньше на турку и шведа шли предки, чтоб морем владеть,
Но нынче куется победа с закалкой в азовской воде.
На совесть должна быть работа: нрав мастера точен и крут,
Ведь первенцы русского флота со стапеля скоро сойдут.
В речных рукавах флоту тесно – покинет свою колыбель,
Андреевских вымпелов песню неся до заморских земель.
Летать научились орлята, окрепло Петрово гнездо…
И пот свой смывал император купельной керченской водой…
3. Рванул за бороду нас в будущее Пётр,
И не беда, что оторвалась борода –
Преображенцами пройдя нелегкий смотр,
Мы возводили корабли и города.
А что теперь? Сплошные хипстеры с бородкой,
Нет кораблей – одни плавучие кафе…
Пора заняться снова стрижкою короткой,
Пока история нам не сказала: «Фэ!».
4. Океанский прорезался зов в узком горле проливов суровых.
Русский флот начинался с азов, русский флот начинался с Азова.
Мы по рекам дошли до морей, отчий край русским душам стал тесен,
И кресты наших мачтовых рей одолели кривой полумесяц.
Родословною зря не кичась – плотник-царь на такое ругался –
Постигали мы с матом матчасть да загибы соленого галса.
Сдав экзамены в Гангутский бой, и диплом получив при Гренгаме,
Мы любые дороги водой стали твердыми мерить шагами.
Океанский прорезался зов в перехваченном горле проливов,
А теперь наш простор бирюзов, русский вымпел летит горделиво.
Вместо паруса – атомный пар, вместо ядер – ракетные вихри,
Но, как прежде, так встретим удар, чтоб чужого любители стихли.
В рубежах русских вод лютый враг не найдет ни пробоин, ни трещин,
Потому что Андреевский флаг с нашей жизнью навек перекрещен.
Мы уходили из Афгана на броне,
На раскаленном облупившемся металле,
И траки гусениц, подобно бороне,
В земле зубастой след глубокий оставляли…
Воздета синь на острых пиках черных гор,
Мелькают МиГи, как серебряные блесны,
И вертолет над нами винт свой распростер
Крылами ангелов-хранителей надзвездных.
Мы со стволами, обращенными назад,
Чужой дороги досмотрели кинопленку.
Ну что же, Родина, встречай своих солдат.
Заштопай раны нам, граница, ниткой тонкой.
Мы уходили из Афгана на броне –
Непобежденными, да только без победы.
«Прощай, проклятая!» – сказали мы войне…
Не зная, что
война идет
за нами следом.
На стенах чужих оставляем сердца,
На скользком стекле пишем содранной кожей.
Пластмассовым пулькам сейчас бы свинца.
Хотя бы винца, чтобы душу скукожить.
Плейбои в запое сидят под судом.
На плеерах будто зациклились треки.
И лайки, оскалясь, увозят в дурдом
Последнего чукчу, что был в человеке.
На взлет идет машина,
Бетон авиабазы
Орет ей вслед: «Круши-на
Такую-то заразу!»
Фонарь захлопнут плотно,
Две нити в два накала:
У штурмана с пилотом
Что только ни бывало.
Над тусклыми песками,
Над горною «зелёнкой»
Ракетными мазками
Рисуют в небе звонком
Батальные полотна,
Понятные немногим:
У штурмана с пилотом
Особые дороги.
Слова едва роняют
Они в турбинном вое,
Но друг о друге знают
По жизни основное:
«… А если что, так вместе
В окоп могилы ляжем…»
Взяв небо в перекрестье
Крыла и фюзеляжа.
«Рожденный ползать – летать не может!»
…Не энтомолог ты, брат, ха-ха!
Во имя бабочки лист мой гложет
Упрямо гусеница стиха.
Ползут, ползут неказисто строчки,
Давая рифмы двойной извив.
И все мы верим поодиночке,
Чернилам душу свою излив,
Что, покидая бумажный кокон,
Слова взлетают куда-то ввысь,
И кто-то видит незримым оком
Узоры крыльев, что поднялись
От самых низких поползновений –
Туда, где звезды в глазах стрекоз…
Нет ни разрывов, ни лишних звеньев
В цепочке вечных метаморфоз.
Нынче печатают лишь своих,
Или же – за свои.
В речь, словно в речку, бросаю стих:
Сможешь – один плыви.
Стоит ли строем печатать шаг
В книгу, как на парад?
Просто коснется души душа –
Прочих не жди наград.
Что тебе, лодочка, чей-то суд?
Ждет тебя океан:
Пусть электроны стихи несут
Вспышками на экран.
Если не хватит кому-то где
Лайнеров или яхт,
Вылови душу в лихой воде,
Выдержи этот фрахт.
Производства Ленинграда (что на Охте, химзавод),
Едут в детских чемоданах, узелочках и корзинках,
И не слышат: кто-то плачет, кто-то мамочку зовёт.
И не слышат: стонут рёбра старой баржи от напора
Ветра встречного с востока, лютых ладожских валов.
И не слышат: стонет небо, гнётся небо, рухнет скоро –
Вместе с рухнувшей из тучи стаей воющих «крестов».
И с тяжелой черной каплей, просочившейся в ладонях,
Побелевших на штурвале… Не успел наш военлёт…
«Крест» дымит. Но баржа тонет… И холодный мир бездонен.
И на день девятый – сверху нарастает ломкий лёд.
… Целлулоидные пупсы из распавшихся корзинок
Поднялись со дна, лишь время невской кровью истекло.
Куклы, помните ладошки – вас несли из магазинов?
Тишина. И смотрят скорбно сквозь музейное стекло.
Негусто августа осталось,
Дожди дожёвывают лето –
Пускай, ведь мне сполна досталось
С конфорки солнечной омлета,
И я по горло сыт морями
И прочей пищей, что телесна.
Пришла пора в пустынном храме
С крестами зябнущего леса
Держать свой пост и одиноко
Растить в раздумьи хлеб насущный,
Не ждать икон от жёлтых окон,
А средь столпов искать несущий.
В беспорядке слова с небес
Так и сыплют, куда хотят:
Сделал вор на мешке надрез,
А хозяева все храпят.
Запоздалый крик «Вора – бей!»
Ничего изменить не смог:
Это слово – не воробей,
И проходит сквозь потолок.
Ты другому кому солги –
Я-то знаю: нет кнопки «Off».
Даже шапочка из фольги
Не спасает нас от стихов.
Растерял их полночный тать,
Словно лунное серебро.
Остается лишь бормотать,
Из двух зол выбирать добро.
В подсознании – тетрис фраз…
Даже если в тартарары
Спустит мир все, как в унитаз –
Притягательней нет игры.
Все кладу я слова в ряды
На раствор – на повтор слогов,
Чтоб из глины да из руды
Возникали дома богов.
Боги смыслов бесплотны, но
Мы даем им слова, как плоть…
С голубями вернет Господь.
Бьешь себя, судишь – и вдруг
Мысль приходит на помощь:
Может, я тот еще фрукт,
Но, слава богу, не овощ.
Мне до тебя было десять шагов:
Пальцами по телефонной цифири.
То я стрелял в камуфляжных врагов,
То по бакланке на зоне чифирил.
Трясся по вахтам: Хабаровск, Чита,
Водкой крещен да мазутом помазан…
Но до сих пор в голове на черта
Номер держу? Поменялся сто раз он.
Не для нас урожаем
Спелый колос налит,
И дорога чужая
Под ногами шипит.
За спиною граница
По осенним полям.
Да на что нам их Ницца?
Да на что Амстердам?
Умотавшись, без злости,
Вековечной тропой
Мы незваного гостя
Провожаем домой.
А вернемся – засеем
Так, чтоб чаша полна …
Нужен хлеб для Расеи.
Для чего ей война?
Так уродлив был этот обломок металла,
Принесенный с бойцом в лазарет:
Словно смерть острой лапою четырехпалой
Рядом с сердцем оставила след.
Врач сказал, зашивая дыру под ключицей:
«На, держи! Вдруг примета верна!».
«Да со мною и так ничего не случится,
А приятней носить ордена».
Все же взял. Тот валялся в кармане шинели.
Рвал подкладку он ржавыми лапами.
Сыновья вырастали и внуки взрослели,
Становясь в свою очередь папами.
И лежат ордена, пусть без прежнего блеска,
В девяностых не сданные частнику…
Но играется правнук корявой железкой,
Так похожей на свастику.
Как вынуть нам осколки те и пули,
Что в плоти спят живой с сороковых?
Застыли годы в скорбном карауле:
Он демобилизован из живых.
Последний ветеран, кому свое ты
Дежурство боевое передашь?
Шагают вверх неумолимо роты,
На белый цвет меняя камуфляж.
Сшейте рану меж землей и небом,
Миллионы нитей белоснежных!
Хоть порою не хватает хлеба –
Чаще не хватает нам надежды.
Вроде бы живем… А что-то надо,
Что словами выразить непросто…
Целый век бы этим снегопадом
Бинтовать душевную коросту.
Спрятал снег осеннюю разруху,
И повсюду вырастают сами
Изваянья добродушных духов
С красными морковными носами.
Ветер всем щелям допел колядки,
Впитываю белых звонниц медь я.
Бьется сердце в поисках разгадки,
Ждущей часа два тысячелетья.
Светом звезд костры-сугробы тлеют,
Чтобы понял одинокий путник:
В мире стало тише и светлее,
В мире стало чуточку уютней.
И не тает вера в то, что снова
К нам блаженство детства возвратится,
И кому-то нужно наше слово
На пустой нехоженой странице…
Небо выдохнуло тяжко,
Посмотрело вниз с досадой
И мою пятиэтажку
Обнесло живой оградой
Водяных бессчетных нитей
Впечатляющего вида.
За порог теперь не выйти.
Посмотрю – и все же выйду
Прочь! Из тесноты квартиры,
От насиженного кресла.
Обнимусь с водой небесной,
Успокою слезы мира…
Я промок, но не простужен.
Дождь в асфальтовую прорубь
Убежал, и в теплых лужах
Солнце плещется, как голубь.
Был черствый хлеб вкуснее сдоб,
Был труд войны, простой и страшный:
На фронте пашней пах окоп,
В тылу окопом пахла пашня.
Впрягались бабы в тяжкий плуг,
И почва впитывала стоны.
Мукой, измолотой из мук,
На фронт грузились эшелоны.
А там своя была страда,
И приходили похоронки
В артели вдовьего труда,
В деревни на глухой сторонке.
Кружили, словно воронье,
Над опустевшими домами.
Кололо жесткое жнивье
Босое сердце старой маме…
Сметая ржавчину с поля ржи,
Идет неспешное время жатвы.
Покрепче нитку в руках держи:
Витки спирали друг в друга вжаты.
Ведь каждый месяц, сходя с ума,
Проглотит небо луны таблетку –
И жизнь не то чтобы спасена,
А просто сдвинет свою каретку
К другим абзацам. А широки ль
Ее поля, ты узнаешь вряд ли.
Лишь полумесяца птичий киль
Взрезает тучного неба грядки.
Ледяные батареи девяностых.
За водой пройдя полгорода с бидоном,
Сколько вытащишь из памяти заноз ты,
Овдовевшая усталая мадонна?
Треск речей, переходящий в автоматный,
Где-то там, в Москве, а тут – свои заботы:
Тормозуху зажевав листком зарплатным,
Коченели неподвижные заводы.
Наливались кровью свежие границы –
Ну зачем же их проводят красным цветом?
А подросшие участники «Зарницы»
Косяки крутили из бумажных вето.
Только детям все равно, когда рождаться:
Этот мир для них творится, будто снова.
Сколько раз тебе и петься, и рыдаться,
Изначальное единственное Слово?
Мы играли на заброшенном «Чермете»,
В богадельне ржавых башенных атлантов,
И не знали, что судьба кого-то метит
Обжигающими клеймами талантов.
Мы росли, а небо падало, алея.
Подставляй, ровесник, сбитые ладони!
Вряд ли ноша эта будет тяжелее,
Чем вода в замерзшем мамином бидоне.
Гул смахнул грозовой нудный дождь грязевой,
Ток прошел по сидячим местам:
Стих, рождаясь, гремел, как состав грузовой
По ажурным нервюрам моста.
И вагон за вагоном летела строка
По созвучиям рельсовых пар,
Словно в каждом ударе небесных стрекал
Перегретый пульсировал пар.
Этот поезд, пройдя расписаний предел,
Оборвал рельсо-шпальную вязь
И над пропастью молнией перелетел,
Сам как будто мостом становясь.
И открылся в метели мирской суеты
Понимания крохотный круг,
Где, застыв на мгновенье, нащупывал ты
В подсознании гаснущий звук.
Мостом и плотиной не взнуздана сроду,
Подстилкой ни разу не бывшая броду,
Неведомой людям подземной дорогой
Гуляет, как кошка, вода-недотрога.
Но если ковром расцветает живое,
Бросаясь под ноги зеленой травою,
А где-то – самум над барханом пустынным –
Все это лишь отзвук течений глубинных.
Пускай неподвижны бесстрастные своды –
Бурлят и клокочут подземные воды.
Все в мире непросто. В любом человеке
Незримо текут потаенные реки.
Ну хоть чуточку красного брызни:
Летней жаждой иссушены донья.
Обрываются линии жизни
На трехпалых кленовых ладонях.
Добрый доктор капелью морфина
Погружает все в спячку до марта,
И курсор журавлиного клина
Тщетно ищет иконку рестарта.
В произвольной ледовой программе
Поцелуются автомобили.
Разлученные рыбки гурами
Об аквариум сердце разбили.
Светофор подмигнул третьим глазом,
И я понял: кромешная вьюга,
Загребая в охапку всех разом,
Нам согреться велит друг от друга.
Здесь трамваи стоят на привычных маршрутах,
Ожидая людей, и открыта аптека.
И на главных часах за минутой минута,
Как и прежде, течет. Только нет человека.
Здесь войну тишина навсегда победила.
Не бушует пожар, не взрываются мины.
В почерневшую высь воздевая стропила,
В неизбывной тоске каменеют руины.
Я сплю, я сплю под стук колес,
Без слов, без языка,
Но все равно, как верный пес,
К тебе бежит строка.
К тебе за окнами бегут
Столбы и провода.
Дырявит снов моих лоскут
Полярная звезда.
К тебе гнет ветер грозовой
Дождя диагональ.
И память яд пускает свой
По жалу слова «жаль».
И стук колес – как стук сердец,
Что бились в унисон.
Но мой билет – в один конец.
От счастья я спасен.
Как вспышка прошлого, гроза
В глаза сквозь веки бьет.
И вся земля бежит назад,
Лишь я один – вперед.
Ветра над полем Куликовым –
Как шесть веков тому назад.
И, устремляясь вдаль, суровым
Становится невольно взгляд.
Задумаюсь, глаза прикрою,
Представлю поле – как тогда:
Иду звериною тропою,
Из Дона пью – вкусна вода!
Цветет ковыль, по плечи ростом.
Тону я в море ковыля,
Где, радуясь тяжелым остям,
Семян ждет матушка-земля.
Стоит зеленая дубрава
Утесом средь ковыльных волн.
А ветерок, лихой и бравый,
Взбегает вверх на Красный холм.
Но нет, не только запах пряный
Горячий ветер мне принес.
Врага почуяв, конь мой прянул,
Насторожил точеный нос.
Заржал он, как напоминая,
Что в поле я – не праздный гость.
Я – линия сторожевая,
И вот, собрав поводья в горсть,
Скачу к своим с недоброй вестью,
Что тут, сильна как никогда,
Идет со злобою и местью
На Русь Мамаева орда.
А там князья сидят в чащобе
И кровью спорят, кто главней?
И враг ликует, Русь во гробе
Топча копытами коней.
Мелькнет ордынская папаха –
И гнутся головы окрест.
Сырой земли славянский пахарь
Убит, поруган… Но воскрес!
Весь русский люд: крестьянин, воин,
Ремесленник и зверолов –
Встает, решителен, спокоен,
Услышав звон колоколов.
И Кремль, и Сергиева лавра,
Во все уделы шлют призыв:
«Едины будем, братья, в главном,
Вражду усобиц прекратив!»
И, как ручьи, от самых малых,
К одной стекаются реке,
Идут дружины под начало
Московских стягов вдалеке.
Мужая в трудную годину,
Презрев беду и нищету,
Сплотилась Русь в строю едином:
Плечом к плечу, щитом к щиту.
О, мать-страна, ты слезы вытри:
Бойцы шли с верой, не с тоской!
Их вел к победе князь Димитрий,
Еще без прозвища Донской.
Хоть непростым был путь к Непрядве,
Мы бой орде готовы дать.
Всей их крамоле и неправде
Единство наше не разъять!
Для поединка с Челубеем
Избрал монах удел земной:
Сразив – сражен… И солнце, рдея,
Взошло над нашей стороной.
Весь день оно палило в небе,
Текло кровавым потом с лиц.
И за бойцом боец, как стебель,
Булатом скошен, падал ниц.
Но за победу не напрасно
Мы платим жизнями оброк:
Уже на холм прорвался Красный
С полком засадным князь Боброк.
И по степи, огнем объятой,
Коней усталых горяча,
Орду мы гнали до заката
К реке Красивая Меча.
Потом, вернувшись, хоронили
Всех тех, кто встретил в поле смерть.
Как братья, спят в одной могиле
Боярин, князь, дружинник, смерд…
И травы шепчутся над ними,
Как шесть веков тому назад,
И не один фотограф снимет
Над золотым крестом закат.
Средь ковылей дубы ковчегом
Плывут сквозь ветра непокой:
Чем выше зелень их побегов,
Тем глубже корни под землей.
Нам не выбрать судьбу другую.
От рассвета и до зари
Виражи и полет вслепую,
Неизвестность – вокруг, внутри.
Пассажир регулярных рейсов,
Что по графику ел и спал,
Повзрослел ты – теперь надейся
На звенящий в руках штурвал.
Если штопором – передряга,
Не теряйся – тогда спасут
Оптимизма двойная тяга,
Чувство юмора – парашют.
Пусть мотает бесстрастный счетчик
Озарений, дорог, борьбы.
Просто каждый из нас – как летчик –
Испытатель своей судьбы.
Я вбиваю ноги-гвозди
В деревянную планету,
С неба звезды рву, как грозди,
И вино давлю из света.
Не досталось мне водицы
В чистом дедовском колодце:
Разжиревшие мокрицы
Прошлым чавкают в болотце.
Тут стишки соплей марают,
Там конями скачут в цирке,
Здесь живут, как умирают,
Лица сделав по копирке.
В центре этой круговерти,
Где сердца зашлись в чечетке,
Я плыву рекою смерти,
Режу стрежень носом лодки.
В ней полно мышиных дырок,
У весла отбита лопасть.
Я – магнитный полюс мира,
Улетающего – в пропасть.
Разворочен гранатой живот,
Я стону: «Старшина, отвернись!
Чтоб красивой запомнил…» А тот
Все бинтует кровавую слизь
И сквозь зубы – таким матерком,
Что на миг я поверю: жива!
Но краснеющий марлевый ком
Душит в горле любые слова.
Ладно, Рита, нет влаги для слез:
Жар внутри – да и времени нет,
Только сок иссеченных берез
Тихо капнул на мой пистолет.
И куском довоенного сна
Пред глазами – ребенка лицо.
Отомсти за меня, старшина!
А жив будешь – стань сыну отцом…
Снег идет: спускается к нам с неба,
Белый – словно ангелов одежды.
Нам порою не хватает хлеба –
Чаще не хватает нам надежды.
Вроде бы живем… А что-то надо,
Что словами выразить непросто…
Чувствуешь, как этим снегопадом
С душ снимает грязную коросту?
Снег поправил каждую проруху,
И повсюду вырастают сами
Изваянья добродушных духов
С красными морковными носами.
Ветер всем щелям допел колядки,
Впитываю белых звонниц медь я.
Бьется сердце в поисках разгадки,
Ждущей часа два тысячелетья.
Светом звезд костры-сугробы тлеют,
Чтобы понял одинокий путник:
В мире стало тише и светлее,
В мире стало чуточку уютней.
Так легко дышать, как будто снова
Детство навсегда к нам возвратится.
Тропками протаптываем Слово
На пустой божественной странице…
За своих до поры принимает нас враг,
Сторож-пес не облает — оближет,
Но смертельно опасен здесь каждый твой шаг,
В нас нередко стреляют свои же.
А приказ будет дан —
И скользнем мы в туман,
Мастера взрывов, рейдов, сожжений.
Мы без права на плен
Сеем гибель и тлен
На полях наших тайных сражений.
Кулаком и ножом снимем вражеский пост,
Склад на воздух взлетит, и обрушится мост,
И врагу, что в стране нашей что-то забыл,
Хуже фронта покажется собственный тыл.
А случится провал —
Контрразведки подвал
Не услышит ни просьб, ни признаний.
Пусть я без вести пал,
Но никто не узнал
Ни имен, ни фамилий, ни званий.
Ведь под формой чужой бьются наши сердца,
За чужим языком – наши мысли.
Если надо, свой путь мы пройдем до конца:
Встанем к стенкам и в петлях повиснем.
Да, удел наш суров,
Ни к чему много слов:
Сверь-ка время по нашим часам ты,
Чтобы тол не подвел,
Чтобы ветер замел
След ушедших в туман диверсантов.
Обманчиво гладкая водная скатерть
Расстелена меж берегов.
К воде прижимаясь, ползет бронекатер,
Моля по-матросски богов
О том, чтобы купол полночного неба
Не треснул от трассеров пуль,
И, шнапса набулькав, заев нашим хлебом,
Уснул бы фашистский патруль.
Не выдала полночь, волна не плеснула,
Не дав немцам катер засечь.
И ввысь поднялись орудийные дула,
Как будто карающий меч…
Став памятью прочной о грозном моменте,
Когда сотрясались столпы,
Плывет он теперь на своем постаменте
Средь праздничной майской толпы.
Не помните вы, беззаботные люди,
Про свод наших мирных небес,
Что держится только стволами орудий,
Когда-то сражавшихся здесь.
Не для нас урожаем
Спелый колос налит,
И дорога чужая
Под ногами шипит.
За спиною граница
По осенним полям.
Да на что нам их Ницца?
Да на что Амстердам?
Умотавшись, без злости,
Вековечной тропой
Мы незваного гостя
Провожаем домой.
А вернемся – засеем
От гумна до гумна…
Нужен хлеб для Расеи.
Для чего ей война?
Стоят рядами ровными
Стишата о войне:
Обтесанными бревнами,
В которых жизни нет.
А там не по парадному –
Колонной общих мест –
С разрывами снарядными
Срифмован насмерть Брест.
Какая, к черту, строфика,
Рефрены для баллад?
С отчаяньем дистрофика
Там бился Ленинград.
Вгрызаясь в землю стылую,
За сердцем спрятав даль,
Дивизия Панфилова
Рвала зубами сталь.
Мосту, на нитку сшитому,
Молился эшелон,
С живыми и убитыми
Ползущий через Дон…
Ведь правда кровью пишется,
Сочащейся сквозь тромб.
Поймем ли мы, как дышится
В обвалах катакомб?
Хоть время наше нервное
И мы хлебнули, брат,
Но летом сорок первого
Не шли в военкомат.
Я проводил тебя до дома,
Мы попрощались незаметно,
Как будто не были знакомы
Пять зим. И лишь четыре лета.
Весна сквозь звездные бойницы
Ведет огонь на пораженье,
Но мы с тобой друг другу сниться
Уже не будем, к сожаленью.
Огни в окошках тихо гасли,
Как вымирающее племя,
А я был счастлив и несчастлив,
Причем в одно и то же время.
Я скажу тебе злые вещи,
Но от злости они вернее.
Жизнь все время сжимает в клещи
Горло тех, кто дышать не смеет,
Ноги тех, кто дорог боится,
Руки тех, кому бить неловко
По холеным, вальяжным лицам,
Или гладить затвор винтовки.
Или гладить чужие плечи,
И темницы приличий рушить,
И дыханьем гасить все свечи,
Зажигая в потемках души.
Не иди вслед за мной на плаху,
И скажу я без укоризны:
Жизнь все время сжимает страхом
Сердце тех, кто боится жизни.
Я рос самосевом, я рос самосадом,
Без всяких теплиц, удобрений, прополки.
Спектакли, концерты и книжные полки –
Мне все это было ни капли не надо.
Ведь я сочинял хулиганские песни.
Бренчал во дворах. Задирал пионеров.
И строчки мои не желали – хоть тресни! –
Влезать в аккуратные рамки размеров.
Но что-то такое во мне, видно, было:
Очкастый профессор, услышав однажды
Мой стих про любовь, что случайно простыла,
Сказал, что такое напишет не каждый,
Что в литинститут без экзаменов примет…
Чернил утекло с разговора об этом!
Я стиль отточил, приобрел себе имя,
Издал кучу книг. Перестал быть поэтом.
Память налью,
Выпью глоток:
Я тебя лю,
Я тебя то.
Был ведь Гель-Гью*
Берег крутой?
Я… тебя… лю…
Я… тебя… то!
Всё во хмелю
Фразы простой:
Я тебя лю!
Я тебя то!
…Миг вечно длю
В битве с «Потом».
Я тебя лю!
Я тебя то…
Время-враг – лют
В долгой войне:
Я тебя лю –
Я тебя не…
Капли ловлю:
Был ведь потоп.
Я тебя лю.
Я тебя то.
Прим.: *Гель-Гью – это вымышленный приморский город из романтических произведений Александра Грина. Упоминается также и в произведениях других авторов, например: Л. Борисов «Волшебник из Гель-Гью», В. Ланцберг «Гель-Гью», С. Никитин «Брич-Мулла»
Мы на Парнас, к вершине той,
По склонам лезем. Будь что будет!
Наверх! А снизу люд густой
Следит, оценивает, судит:
«Смотри, тот вырвался вперед!».
«А этот вон едва ползет».
Им иерархия видна
От самой выси и до дна.
А горный воздух нас пьянит.
Такой простор: хоть птицей взвейся!
И неприметные на вид
Цветут стихами эдельвейсы.
Пускай волнуется толпа:
Когда, и кто, и что свершили –
Своя у каждого тропа,
И дело вовсе не в вершине.
Она из плоской глубины
Глядит в мои глаза.
Мне солнца свет – ей свет луны.
Мой смех – ее слеза.
Моя улыбка стоит ей
Отчаянья гримас.
Я стану в сотню раз сильней.
Она – слабей в сто раз.
В ответ на правду будет лгать.
Кричит – а я молчу.
Мне от нее не убежать…
Да я и не хочу.
Вечно жива эта шумная братия,
Пусть даже песни ее не допеты:
В строгих собраниях и хрестоматиях
Смотрят на нас молодые поэты.
Кто на портретах, а кто – фотографиях,
Есть – бородаты, но больше безусых.
Сами слагали себе эпитафии:
Каждый – по своему, каждый – по вкусу.
Кто-то – частушку, а кто-то – элегию.
Но и посмертно не выглядят кротко.
Вечная молодость – их привилегия,
Данная пулей, болезнью и водкой.
Как дверь в театр, открою книгу:
Полюбоваться слов игрою,
Взглянуть на хитрую интригу,
И в жизнь вернуться.… Но порою
Слова встают с бумаги плоской,
Объем и вес приобретая,
И с ними солнечной полоской
Восходит истина простая.
В ее лучах тускнеют лампы
И буквы надписей над входом,
И персонажи, через рампы
Шагнув, сливаются с народом.
И растворяются темницы
Бумагой скованных симфоний…
Не закрываются страницы,
В сердца врастая и в ладони…
Привычно сдавлено нутро
Тисками тесноты.
Стоишь ты, сплющенный в метро
Такими же, как ты.
Из легких воздух выжат весь
До нормы ИТК.
Людская распирает взвесь
Вагонные бока.
Чужие ауры в тебе
Впечатали свой след.
Летишь куда-то по трубе,
Не видя белый свет.
А на конечной протрубят:
"Освобождай вагон!"
И остается от тебя
Лишь пьянка похорон.
Это имя не случайно.
И не каждому открыта
Та булгаковская тайна
В звучном слове Маргарита.
Словно ведьминское зелье
В теплом воздухе разлито:
Первозданное веселье
Овладело Маргаритой.
Черный, белый – грань, как бритва,
Все равно избрала рыжий.
То ли шабаш, то ль молитва,
Но к чему б я ни был ближе:
К раю, к аду – все равно мне,
И ни в грош сужденья чьи-то.
Я и после смерти вспомню
Твое имя, Маргарита!
Она уходила прочь,
Она уходила в ночь,
Как будто не слыша крик
За дверью.
Подписан казенный бланк,
Задраил все люки танк.
Опомнись хоть в этот миг!
Не верю!
Нельзя же себя разъять
На женщину и на мать,
Ведь сверток на три кило –
Не мясо.
А ты это, ты сама!
Но будто сходя с ума,
Безвольное тело шло
От Спаса…
Королева забеременела в браке...
Не обрадоваться было очень сложно:
Ликовали все придворные собаки,
Да и люди завиляли всем, чем можно.
Вот портным дают деньжат и зуботычин,
Чтоб скорее шились золотом наряды,
А король, напившись в стельку, самолично
Дирижирует торжественным парадом.
Но чем ближе подходили сроки родов,
Тем мрачнее становилась королева,
Ведь была когда-то дочерью народа,
То есть, попросту, крестьянкою из хлева.
Там навоз преобладал над золотишком.
Абсолютно. Навсегда. Бесповоротно.
Но она была мечтательною слишком,
А мечтала все о жизни беззаботной.
Вот сплела однажды из соломы платье,
Села в нем считать несушек поголовье,
Слышит писк: «А хочешь стать, девица, знатью?
Я могу тебе помочь, но... лишь с условьем...».
Поднимает взгляд она и видит гнома,
Крест кладет... но гном с улыбкой продолжает:
«Дам секрет тебе, как превращать солому
В нити золота! Ты станешь не чужая
Средь богатых! И, как следствие, средь знатных:
Короли-то в жены метят все богачек!
А взамен отдашь ребенка мне. Понятно?
Будет в радость мне хоть девочка, хоть мальчик...».
… Время шло и шло... Герольды прокричали
Весть о свадьбе королевской небывалой.
Но напрасно королева — вся в печали —
Злое прошлое слезами отмывала.
Гном явился за условленною платой...
В этот миг и поняла вдруг королева,
Что порою лучше быть пусть небогатой,
Но счастливою девчонкою из хлева.
Сердце матери ударилось, как птица,
В тесной клетки золотое огражденье…
Ей казалось, что все это только снится,
А на деле это было пробужденьем…
Кумач вывешивал на щеках
По Петрограду февраль-злодей.
Толпа хлестала свои бока
Хвостами хлебных очередей.
Мечтами грелись: весна идет!
Монарх отрекся – вся власть тузам!
Тысячелетний ломался лед,
Мосты вздымались руками «за».
Братанья всюду – и на фронтах,
О, как же радостна та пора!
Да только воздух уже запах
Предвестьем дыма и топора.
Так долго зрело вино свобод
В подвалах тюрем и крепостей,
Что опьяненный дошел народ
До драки: страшной, как хруст костей.
Отец – на сына, и дочь – на мать,
Ржавели в крови родной ножи…
Чтоб было правнукам что снимать
На черно-белые пленки лжи.
А грудь опять болит
Чуть-чуть левей грудины.
Ответь же мне, Лилит,
Но губ застыли льдины…
Водовороту дней
Не стать рекой истории,
Мертва Эдема тишь,
И взгляд твой холодней,
Чем звезды, на которые
Ты сквозь меня глядишь…
Снежинки метались, не зная, куда им лететь:
Весна шла по следу последней февральской метели,
И ветра порывы свистели-стегали, как плеть,
И солнце палило, всю землю держа в черном теле.
Снежинки метались, не зная, куда им упасть:
Земля выставляла навстречу им острые крыши,
И площадь пустая, разинув бетонную пасть,
Глотала все то, что ей было ниспослано свыше.
Снежинки метались... Но разве веселой весне
Есть дело до их миллиардов предсмертных агоний?
И, зная, что их не спасти, я, как будто во сне,
Окно распахнул и подставил снежинкам ладони...
Над гладью озерной мелькают стрижи,
Ловя уходящее лето.
В воде отражаясь, сияют Кижи
В лучах августовского света.
Кресты их похожи на мачты судов,
А парус, невидимый взгляду,
Гудит под напором карельских ветров
И сердцу дарует отраду.
А рядом, на озере, как в старину,
Красивы, стремительно-ходки,
Крутыми бортами ломают волну
Кижанки — онежские лодки.
Здесь издавна люди по водам пути
Вершили средь рифов и мелей,
И парус поставить, на веслах грести
Все с самого детства умели.
Здесь в каждом селении мастер был свой,
Владевший особым секретом:
До нашей поры различает любой
Их лодки по верным приметам.
Ведь их вековой отшлифовывал труд,
И радостно видеть, что ныне
По водам онежским кижанки плывут
Точеным изяществом линий.
Форштевнем, который по-русски курнос,
Веслом, что в руках узловатых,
И волны, и время пронзая насквозь,
Плывут они в белых закатах.
Он, играя со мной, по-отцовски был прост:
То подбрасывал в небо летуньей,
То на плечи сажал, как в седло – выше звезд
Золотисто сиявшей латуни.
А когда он в тоске гарнизонных суббот
Жадно пил поцелуи бутылок,
Я сидела с ним рядом всю ночь напролет,
Молча гладя колючий затылок.
А потом в неприглядных портретах зеркал
Незаметно он сравнивал лица,
Будто в разнице черточек ту вспоминал,
Для которой я стала убийцей.
В лабиринтах библиотеки
Затеряемся мы с тобой.
В жертву нас принесут ацтеки,
Разукрасив тела резьбой.
Кровь моя и твоя сольется
На священных ножах жрецов.
Мы, обнявшись, летим в колодце,
Где внизу – божества лицо.
Прорастают сердца друг в друга,
Коронары переплетя.
Оттолкнувшись от дна упруго,
Притяженья забыв пустяк,
Мы скользим лабиринтом древним,
Где рождаются явью сны…
Как открытую книгу, дверь мы
За собою закрыть должны.
Но твердеющей струйкой дыма
От огня, что в груди хранить,
Неразрывна и невидима
Натянулась меж нами нить.
Неслись на тебя, издавая гул,
Лавины с отвесных скал.
Но только на них ты, любя, взглянул –
Валун пред тобою стал.
Ты шел по домам, где белы, как мел,
Больных ребятишек лбы.
Но если на них ты, любя, глядел –
На радостях жгли гробы.
На хмурой, холодной заре тебя
Расстреливал целый полк.
Но только на них ты взглянул, любя, –
И пули легли у ног.
Святоши, собрав торопливый суд,
Сказали, что так нельзя,
Не те это взгляды, что всех спасут –
И выкололи глаза…
Над самой землей пронесется стриж.
Все в тучах. Просвета нет.
Но если ты сердцем, любя, глядишь –
То солнца увидишь свет.
Не устал удивляться
Я обычным вещам:
Аромату акаций
И наваристым щам,
Появлению света
На небесной слюде,
Щебетанию с веток,
И рожденью людей.
Происходит повсюду,
И далеко, и близ,
Ежедневное чудо
Под названием жизнь.
Он сорванцом рос, не зная диванную негу,
С братьями жил месяцами в лесном шалаше.
Он мог на лыжах пройти и по льду, и по снегу.
Все его пули всегда попадали в мишень.
Даже зимой в его комнате не было стекол,
Даже зимой он повсюду ходил без пальто,
Он изучал ремесло рулевого и кока…
Но для чего? Вот об этом не ведал никто.
Но, когда в трудном пути по гренландской равнине
Он прошел там, где никто не мог раньше ступить,
Всем стало ясно, что люди способны отныне
Даже вершину планеты своей покорить.
Да, тот поход был тяжел, беспримерно опасен,
Но покорился ледовый арктический щит
Храброму парню-норвежцу с фамилией Нансен.
Он доказал: путь на Север для нас не закрыт.
После немало других было важных походов.
«Фрам» оказался сильнее арктических льдов.
Слава полярника только росла год от года,
Смелых зовя в путь сорваться, отдать свой швартов.
Но не одним только рыцарем северных странствий
Мог бы он жизни своей подписать альманах.
Пленных и беженцев судьбы устраивал Нансен,
Хлеб вез в Поволжье, работал в армянских горах.
Он пробивался сквозь холод в сердцах равнодушных,
Словом и делом горячим растапливал лед…
И потому от полярных широт и до южных
Память об этом норвежце навечно живет.
Замолкли бездонные глотки орудий,
Но мины нам в спины проклятья шептали.
У этих безглазых, безжалостных судей
Один приговор — из тротила и стали.
Для всех: для сирот по дороге из класса,
Для вдов, накопавших картох в огороде...
Лежат в многолетних засадах фугасы,
Взрыватели чуткие держат на взводе.
Мгновенно растут смертоносные всходы
Семян, что закопаны в землю когда-то.
Над ними идут вроде мирные годы...
Но нет у войны окончания даты.
Его на разноцветных картах нет.
Остался лишь в легендах этот остров,
В подшивках старых фронтовых газет –
А нынче отыскать его непросто.
Да, был он по размеру невелик:
Четыре сотни метров на семь сотен.
Но весь огромный мир тогда привык
К масштабу этажей и подворотен.
За каждый сталинградский клок земли
Враг дольше дрался, чем за всю Европу.
И дикторы дотошно счет вели
Любому закоулку и окопу.
А он и окружен был не водой –
Огнем, свинцом, клубами едкой пыли…
И сорок дней не прекращался бой,
Атаки-волны в скалы дотов били.
Отрезаны тылы змеею льда:
Шуга идет, борта сдирая лодкам.
Подвоза нет. С патронами беда.
Стреляют лишь трофейные находки.
Нет подкреплений. Каждый на счету.
И с каждым днем все тают эти счеты…
Уходит струйкой крови в мерзлоту
Дивизия – составом меньше роты.
Кирпич домов бомбежкой в пыль растерт,
Земля изрыта оспою воронок…
Последним напряжением аорт
Здесь держится зубами оборона.
Прямой наводкой разнесен КП,
И на ребре стоит судьбы монета.
Комдив по пьяной фрицевской толпе
Палит из наградного пистолета.
В санбате, вросшем в волжский бережок,
Услышав грохот «панцеров» наката,
Поднялись все – кто мог, и кто не мог –
Вперед пошли: в бинтах, как в маскхалатах.
И со стеклянным звоном вспыхнул танк,
Скребут предсмертно землю пальцы траков…
Кто жив, ничто не будет помнить так,
Как самую последнюю атаку.
Лед встал. Резервы с тыла подошли.
Не смыло остров ливнем стали Круппа.
Весь мир узнал про этот клок земли,
На глобусе не видный даже в лупу…
Теперь здесь тихо… Память берегут
Руины дома среди буйства сада
Про островок на волжском берегу
В поселке под названьем Баррикады.
Он как будто попал на крючок спусковой,
Черный пластик игрушки манил, как металл:
Нажимай и стреляй! Но с пружиной тугой
Не справлялся малец, что стрелком стать мечтал.
Пальцы крепли, все чаще сжимаясь в кулак,
И в пацанской войне, не смертельной пока,
Сбитый пулей пластмассовой, падает враг,
Сквозь прицел отразившись в зрачке паренька.
А потом все вставали с дворовой пыли,
Кто с песочницы ясельной с ним был знаком.
Дни летели, как пули, и годы прошли,
За которые стал он отменным стрелком.
Тренировкам итог, наступил этот день,
Неизбежный, как в школе последний звонок:
Он увидел в прицеле живую мишень
И почувствовал пальцем послушный курок…
Генерал хлопнул парня рукой по плечу:
Мол, награда за мной, мой серьезный молчун.
А стрелок все глядел на того, кто лежал,
Будто ждал, что он встанет. Но тот не вставал.
Не знаю, был ли он храбрей
Других. Не спросишь у воронки.
В июне – свадьба. В сентябре
Вдова слегла от похоронки,
Но доносила; и мальца
Увидели глаза со снимка.
В них свет с тех пор всегда мерцал
Сквозь времени седую дымку.
Он не успел повоевать,
И форма мешковата слишком.
Как странно дедом называть
Его – совсем еще мальчишку.
Войны недобро колдовство,
Не всем героями казаться.
Я старше деда своего,
А мне всего лишь девятнадцать.
Опавшие листья мечтали взлететь,
Из сил выбивались, скользя по асфальту.
Хлестала их ветра стохвостая плеть,
Топя в грязных лужах бесценную смальту.
Разбита мозаика парков и рощ,
И крону с деревьев, как шкуру, спустили.
Один лишь скелет, весь обглодан и тощ,
Чернеет крестом на своей же могиле.
Куются морозом оковы земли.
Весь мир наш смирительным цветом окрашен.
Как жаль, не берут облака-корабли
С собою всех тех, кто не сыт снежной кашей.
Но крыльями бабочек, спящих в земле,
Рвались листья ввысь из-под первого снега,
Как будто торя в наступающей мгле
Пути для весенних зеленых побегов.
Срывались с лука радужного стрелы,
Разя в сердца дуплетом все живое,
Веснушками заката запестрели
Барашки, в синеве плывя по двое.
Ложились тени теменем к востоку,
Надеясь вновь воскреснуть на рассвете,
И месяц, располнев, округло окал,
И нес его слова вслед солнцу ветер.
Струился свет сквозь звездные прорехи
На темно-синих шторах небосклона,
Слились сердцебиенья в долгом эхе,
Друг друга отыскав средь миллионов.
Птенцы рвались разламывать скорлупки,
Испытывать ветрами оперенье,
И самые безумные поступки
Судьбу годов решали за мгновенья.
Льстецу потребен легкий нрав.
В него хоть плюй – он бодр и весел…
Раз повелитель, осерчав,
Пинок придворному отвесил.
А тот вскричал: «О, как я мог!
Молю простить пред Вашим взглядом,
Что Ваш сиятельный сапог
Посмел задеть неловким задом».
***
Стыдилась глупенькая роза
Происхожденья от навоза,
Как будто вовсе не навоз –
Родитель всех на свете роз.
***
«Что ты плачешь? Все ведь хорошо!» —
Он твердил, от слез не размокая —
«Я же ведь к тебе со всей душой,
Просто у меня душа такая».
***
Временами плохими
Так писалось, что хоть не пиши,
И усталый алхимик
Отступал от реторты-души.
Он включал телевизор,
Погружался в насиженный быт,
Забывая про вызов
Философского камня судьбы.
Но копыта Пегаса,
Словно сердце поэта, стучат…
Электричество гасло,
Загоралась в потемках свеча.
Снова гений бесстрашный
Рвался в небо из тесных оков,
И графит карандашный
Становился алмазами слов.
Океанскою дюной
Обернулся вдруг вид из окна,
И принцессою юной
Варит кашу седая жена.
Звонок прозвенел, и срываются классы,
Теснины дверей водопадами пеня.
Крылатых портфелей гремят маракасы,
Как марш перепрыгнутых в спешке ступеней.
Несутся из школы горластые группки,
Как будто из плена сбежавшие смело,
И кажется вновь, что одни только губки
Впитали с доски все премудрости мела.
Портреты, равняясь в настенном параде,
Глядят с высоты на людей одиноких,
В тяжелые сумки кладущих тетради
(Проверить и завтра раздать на уроке),
Чьи лица вечерней усталостью блёкнут,
Кто каплями точит живые скрижали…
А позже поймешь ты, что школьные окна
Всю жизнь тебя светом своим провожали.
На работу придорожной рощею
Люди шли – кто с мыслями, кто без.
Вдруг с утробным лаем псина тощая
Выскочила им наперерез.
Люди тормознули, шансы взвешивая:
Вот он, в двух шагах от них, вокзал.
«Да она, наверно, просто бешеная!» -
Кто-то в нетерпении сказал.
«Бей ее, а то сейчас набросится!»
«Люто лает, аж до слюнных брызг!»
… Но над суеты разноголосицей
Жалобно взлетел щенячий визг.
Шум затих. Все повернули головы:
Под кустом, на травянистой кочке,
Копошились маленькие, голые,
И подслеповатые комочки –
Мира новорожденные жители…
Замер торопившийся народ.
Расступился очень уважительно
И пошел тихонечко в обход.
Сколько их: кто не дожил, не дошел?
Нет даже лиц.
Синим химическим карандашом
Девять страниц.
Голод блокады писал без затей
Буквы свои.
Девять страниц – только даты смертей
Целой семьи.
Это потом в полевых вещмешках
Их принесут
На просоленных солдатских плечах
В Нюрнбергский суд.
Это потом доверять дневникам
Станут мечты
Девочки в городе, где по утрам
Сводят мосты.
… «Таня одна…» И завыли гудки
Траурный марш.
Ангел тихонько из детской руки
Взял карандаш…
Утром к телам возвращаются души,
С высей обратно летят,
Где миллионы примятых подушек
Наши портреты хранят.
Солнце с луною котенком играет,
Трогает лапкой незлой.
Город, проснувшись, глаза протирает
Дворницкой шумной метлой.
По горячим камням,
Где пробились цветы,
Мы идем, не ценя
Краткий миг красоты.
Тяжкий груз на плечах,
И все ближе тот срок.
Тихо гаснет свеча,
Как поникший цветок.
Но спасет тебя дождь –
Исцелитель корней,
Даже если растешь
Среди мертвых камней.
Где набраться нам сил,
Чтобы выпрямить стан,
У цветов ты спроси
И внимай их устам.
«Прикоснувшись к земле
Теплой кожею ног,
Вы найдете во мгле
Свой заветный цветок».
«Босиком по камням,
Где заждались цветы,
Не пройти вам и дня». –
Шепчут из темноты.
Ведь и вправду тяжел
Неизведанный путь.
Хоть один бы прошел
По нему кто-нибудь.
Но нависшим теням
Не затмить красоты.
Мы идем по камням,
Собирая цветы.
Высоко возносилась гора,
Рядом с ней простиралась долина,
И сказала гора ей: «Сестра!
Что же ты прозябаешь доныне?
Будь как я: гордо к небу тянись,
Чтоб на тучи глядеть сверху вниз!
О горах пишут песни поэты,
А долины никем не воспеты».
Отвечала долина ей в лад:
«После ливней из туч по весне
Все ручьи запоют, зазвенят,
От тебя убегая ко мне».
Америка – офисный стул:
Все можно настроить, как нужно,
Нажал на рычаг, повернул…
Удобно, нет спору.… Но скучно.
Европа – старинное кресло:
Местами потерто и тесно,
Но в нем так уютно ютиться,
Дыша ароматом традиций…
Россия – скамейка в саду:
Как сядешь – занозы в заду,
И дует, и жестко, и холодно здесь…
Но только на ней имена наши есть.
Мы уходили из Афгана на броне,
На раскалившемся облупленном металле,
И траки гусениц, подобно бороне,
В земле бесплодной след глубокий оставляли…
В бездонной сини тонут пики острых гор,
Мелькают МиГи, как серебряные блесны,
И вертолет над нами винт свой распростер
Крылами ангелов-хранителей надзвездных.
Мы со стволами, обращенными назад,
Чужой дороги досмотрели кинопленку.
Ну что же, Родина, встречай своих солдат.
Заштопай раны нам, граница, ниткой тонкой.
Мы уходили из Афгана на броне –
Непобежденными, да только без победы.
«Прощай, проклятая!» – сказали мы войне…
Не зная, что
война пойдет
за нами следом.
Идем, молчим, и вспоминаем
Душой усталой жар сердечный.
Мы жили сумасшедшим маем,
А сумасшествие – не вечно.
Слова любви писали мелом –
Дожди стряхнули цвет с акаций.
Мы повстречались неумело,
Теперь не знаем, как расстаться.
Ответ услышу ли, вопрос ли,
Но время все уже решило.
Ни ноту «до», ни ноту «после»
В любви нельзя играть фальшиво.
Рев мотора заглушил все остальное,
И к водительскому креслу на три дня –
На три дня в пыли, под ливнем и под зноем –
Я пристегнут пуповиною ремня.
Мир за стеклами кабины все быстрее
Мчится в прошлое со скоростью моей,
А за темным горизонтом солнце зреет,
Восходя на встречке вспышками огней.
Лишь самой себе всегда равна дорога,
Не бывает одинаковых дорог;
Но от них нам нужно, в сущности, немного –
Чтоб в конце был лентой финишной порог.
У шофера столько жизней, сколько рейсов,
На одометре – годов километраж.
Но ведь как бы у мотора ты ни грелся,
К дому – к дому! – путь всегда направлен наш.
А пока – гудят крутящие моменты,
Изгибается дорога как вопрос,
И асфальт магнитофонной стертой лентой
Тянет песню меж бобинами колес.
Заиграет на трубах гудок заводской,
Ввысь поднимутся дымные флаги,
Брызнет солнце оттуда, где небо с землей
Скрестят рельсов звенящие шпаги.
И потянутся медленно, будто со сна,
К выходным семафорам составы,
В поворотах крутых накренясь с полотна,
Разминают стальные суставы.
Башни кранов, друг друга встречая без слов,
Исполинской стрелой закивали,
И взметая щепу, загуляло тесло
По смолистой пахучей скрижали…
Небо выдохнуло тяжко,
Посмотрело вниз с досадой
И мою пятиэтажку
Обнесло живой оградой
Водяных бессчетных нитей
Впечатляющего вида.
За порог теперь не выйти.
Посмотрю – и все же выйду
Прочь! Из тесноты квартиры,
Из насиженного кресла.
Обнимусь с водой небесной,
Успокою слезы мира…
Я промок, но не простужен.
Дождь в асфальтовую прорубь
Убежал, и в теплых лужах
Солнце плещется, как голубь.
Говорят, остается на фото частичка души…
Хорошо, если б так: видел прадеда я лишь на фото.
Его запах сирени в победных объятьях душил –
Одного, кто остался живым из их маршевой роты.
Он смотрел в объектив, как до этого тысячу раз
Он заглядывал смерти в свинцово-пустые глазницы,
Отгоняя ее от испуганной девочки глаз
По изрытой металлом земле через три госграницы.
Эта девочка станет когда-нибудь бабушкой мне,
Но об этом мой прадед уже никогда не узнает.
Для меня он навечно остался в берлинской весне,
Вспышкой магния вырванном миге победного мая.
Он глядит на меня: ну-ка, правнук, ровнее дыши!
Дескать, всюду протопает матушка наша пехота…
Говорят, остается на фото частичка души –
Хорошо, если б так. Ну, хотя бы для этого фото…
Мы три года с излишком
Шли от бед до побед:
В сорок первом мальчишка,
А сейчас – уже дед.
Помнишь ад летней бани?
Мессер бреет овраг,
А у нас до Кубани –
Только в небо кулак.
И от пыли седые,
Не могли мы вдохнуть,
Зарываясь России
В материнскую грудь…
Да ведь кто, кроме нас-то?
Тот январь сохраню:
Сталинградского наста
Мы ломали броню.
И на запад сметая
Паутину траншей,
Наша цепь шла литая,
Только раны зашей!
Шрамы Родины долго
Не сходили с лица:
Обожженная Волга,
Беспризорный пацан.
Потому так сурово
В предрассветную даль
Утром двадцать второго
Смотрит мой календарь.
Не ржавеет стволов вороненая сталь,
Но лежит без движенья и звука;
Полевые бинокли забыли про даль
И на стены глядят близоруко;
Да и рации вряд ли поймают волну,
Чтоб приказ передать об атаке…
Все равно, как живую, я вижу войну,
Проходя этот зал в полумраке.
С пожелтевшего фото тех огненных лет
Смотрит парень со шрамом над бровью,
И лежит под стеклом комсомольский билет,
Сверх печатей заверенный кровью.
Царица-ночь входила властно
В мой дом средь зарослей осоки,
И скользкий шелк закатом красным
Струился с плеч твоих высоких.
И поцелуи были жарки,
Как языки огня в камине.
Дрожали смутных звезд огарки
И растворялись в небе синем…
С реки ползут ночные тени,
Но нас они не потревожат:
Гремит тамтам сердцебиений,
И в темноте пылает кожа.
Дыханье душ слилось навеки,
До междометий сжались фразы…
И лишь рассвет откроет веки
Стыдливых роз в стеклянной вазе.
Никто не спрашивал о том,
Чья здесь вина:
Пустой рукав запавшим ртом
Сказал: "Война".
Был труден, голоден и лих
Сорок шестой,
И он ворочал за двоих
Одной рукой.
Твердела мышцами рука,
Росла в кости,
И мало кто фронтовика
Мог обойти.
Он так же крепко обнимал
Свою жену,
И сын с руки его взлетал
В голубизну.Живя семьей, не бить посуду –
Не ум тут нужен, а умище,
Чтоб вслух сказать жене: «Ты чудо!»
А про себя добавить: «…Вище».Домой шагаю. Поздно.
Лишь тень скользит у ног.
Встряхнется сонный воздух,
Уляжется на бок.
Ветвями ивы дрогнут
Ресницы тишины,
Но неба плащ застегнут
На пуговку луны.
И вновь ни звука в мире,
И в доме все темно,
И лишь в одной квартире
Неспящее окно.
И на пороге ляжет
Открытой двери свет,
И голос близкий скажет:
«Ну, вот и ты. Привет!».
1. Этот дождик так мал,
Он почти что и не был.
Он не шел, а хромал,
Еле капая с неба.
Мы не прятали лбы
От бесшумной капели,
И одни лишь грибы
Дружно шляпы надели.
2. Под березой – подберезовик,
Под осиной – подосиновик,
Между ними в шляпке розовой
Мухомориха красивая.
Влез на пень опенок маленький.
Грузди (в каждом пуд – хоть взвешивай!)
Грузно сели на завалинку
У избушки старой лешего…
Памятнику В.И. Чуйкову, командующему 62-ой армией, на Центральной Набережной Волгограда, посвящается...
Генерал с лицом темнее гранита –
То ль от дыма, то ль от вечной печали –
Замер, молча, с головой непокрытой,
Устремляя взгляд в заволжские дали.
Помнит всех своих солдат поименно,
Но бессмертья не даруют былины:
Уходили в небеса батальоны
На пути от Сталинграда к Берлину.
Ни гранита нам, ни бронзы не хватит,
Чтобы каждому воздать по заслугам…
Но взгляни: в могилах спящие рати
Прорастают зеленеющим лугом!
Жизнь всегда, в итоге, смерти сильнее –
Тихий сквер облюбовали мамаши:
Каждый вечер здесь, пока не стемнеет,
Дети бегают, ручонками машут.
В центре гомона, возни и горячки,
Генерал следит, как дедушка строгий,
Чтоб стихали мимолетные драчки,
Чтоб смотрели непоседы под ноги.
Улыбается гранитною складкой,
И во взгляде не сквозит холод стали:
«Из таких же, как вот эти ребятки,
И гвардейцы все мои вырастали...»
Ведь солдаты не за то умирают,
Что им памятников мы понастроим...
Рядом с памятником дети играют –
Это лучшая награда героям.
Был
черствый хлеб, что слаще сдоб,
Был ратный труд, простой и страшный:
На фронте пашней пах окоп,
В тылу окопом пахла пашня.
Впрягались бабы в тяжкий плуг,
И почва впитывала стоны.
Мукою, смолотой из мук,
На фронт грузились эшелоны.
А там своя была страда,
И возвращались похоронки
В артели вдовьего труда,
В деревни на глухой сторонке.
Кружили, словно воронье,
Над опустевшими домами.
Кололо жесткое жнивье
Босое сердце старой маме…
Давно отгремели раскатами грозы.
Холодные слезы роняя устало,
Уходят дожди бесконечным обозом,
Смывая осевшую пыль с пьедесталов.
Серебряной ваксой ботинки начистив,
Паук расставляет осенние сети,
И красные книги сгорающих листьев
Лениво читает задумчивый ветер.
Земля забинтована марлей тумана.
От жарких боев безрассудного лета
Остались еще не зажившие раны
И зрелая мудрость живого поэта.
Он здесь, рядом с нами, но выше немного.
Осеннее солнце пробилось сквозь тучи.
Меж мокрых полей потерялась дорога,
Как с неба упавший, растаявший лучик…
Болдино.
Холерные кордоны
Обложили эту деревушку.
Окружили погребальным звоном.
Будто смерть берет его на мушку.
Он работал. На бумаге серой
Из чернил, посыпанных песочком,
Как молитва вдохновенной веры,
Проступали пушкинские строчки.
Он у Бога не просил спасенья.
Удесятеряя свои силы,
Он в бессмертье воздвигал ступени.
Он творил. И смерть повременила.
Едет он от болдинских околиц
В Петербург. Дописаны все драмы,
И поет поддужный колоколец.
Только смерть – злопамятная дама.
…Над Невой опять метель задула.
«Секундант, дистанцию отмерьте!»
Вечность на него глядит из дула.
Смерть – ступень последняя в бессмертье.