Объят с рожденья всякий
тайной Бытия,
и всем слышны из лона
Космоса призывы,
взрастая на Земле,
и к Небу вопия,
не в силах пережить
с Создателем разрыва.
Сжигая тонны жижи,
мчимся вверх, туда,
где яблока Адам
и Ева не видали,
туда, где дух не знает
плоти и стыда,
туда, где нет и звёзд,
и времени, и дали.
Наступит день, когда меня не станет,
как не было сто лет тому назад,
пути мои сотрёт людская память,
грехи мои остудят градом ад.
Опять развоплощённым и прощённым
возьмусь просить очередную роль,
попроще, не под стать мне стать Будённым,
но без Твоей любви страдать — уволь.Дающее неправым — право.
Бесславный от лукавой славы
бесстыдный блуд.
Ласкающий искус бесовский,
прельщающий по-философски
в душе и вслух.
Визгливость скрипочки сердечной,
в кантате жизни бесконечной
двух нот мотив.
Чарующая взгляды гемма —
божественен и чуден демон,
на селфи камень подменив.
Искрит снежинка
гранью в солнечном луче...
и я
согрет
им.
Безмерно выпив алкоголя с горя,
зрит муж несчастный в зеркале героя.
Обманут пьяный ум слезами эго,
но, слава богу, протрезвеет вскоре.
Никогда никого не любил
рокер в джинсах, заклёпках и коже,
обманул его мрачный зоил быть прохожих навечно моложе,
заманил инфальтильным ничто - для себя и в себе быть героем,
только вряд ли откроет он, что настоящий мир просто устроен:
у счастливых кровища не тренд, у влюблённых в сердцах не герои,
на «гражданке» важней «happy end»
и как правильно клеить обои.
Однообразно серым, беспросветным утром
в метро не вспомнишь о присутствии любви,
когда опять готовишься надрывным спуртом
преодолеть перрон на корпус впереди
и далее бежать, хоть на ногах не кеды,
смартфонные звонки сменили пенье птиц...
Когда нет времени спокойно пообедать,
когда не вспомнить за день рядом бывших лиц,
когда не принято по жизни слушать душу,
когда не знаем счастья с нею говорить...
но непонятно где случается подслушать:
искусство жить равно умению любить…
С любовью ласковой к тебе живу,
и большего от жизни мне не надо,
достаточно вглядеться в синеву,
а там твоя улыбка мне наградой.
Твоей любви не требую взамен,
родник сполна сухой ручей наполнит...
Как ночь — молюсь и не встаю с колен,
пока луч солнца не заглянет вольный.
Не жду — надеюсь, что слова молитв,
с горячих губ слетевшие под утро,
в огне сердечном буквы опалив,
до врат небесных долетают будто.
Пока любовь стучит во все чертоги,
любить не перестанут даже боги.
Стих на картину Алексея Сундукова "Очередь" 1986
http://goo.gl/TzkNjk
Боже!
Неужели ожил
длиннохвостый ящер,
чело-тело-змей?
Где бы
змей случайно не был,
с чешуёй скользящей
дела не имей.
Видно,
крайнему обидно,
что не в силах сразу
змею в пасть попасть.
Хватит?
Сколько стоит? Брать ли?
Мысли, шёпот, фразы...
впору в кому впасть.
Боже!
Проходи, прохожий,
пусть питон давящий
пропадёт скорей.
Притворно ластится метель
котом о ноги,
поёт нежнее, чем свирель,
ведёт с дороги.
Кружит седую карусель
пурга быстрее,
и вторит ей виолончель,
а дух слабеет.
Валами крутит канитель
буран смертельный,
защита плохонькая хмель
да крест нательный.
Взглянуть разок бы на огонь,
погреть бы руки,
так больно рвёт меха гармонь
о злой разлуке...
Почила вьюга до поры,
утихло худо,
разносит смерть свои дары
с улыбкой Будды.
Ночные белые, мохнатые чудовища
Заполонили комнату мою,
Их отвратительные бешеные скопища
Разноголосо в воздухе поют.
Хорала наглого, летающего сборища
Я лейтмотивы вынужден вкушать,
Как будто атрибут необходимый поприща,
Убийства их я вынужден свершать.
Не дольше ночи льются слёзы,
их ладит утро в новый день
под сень есенинской берёзы,
на берег озера-ильмень.
И горе слёз своих не стоит,
и сколько вёсен не живи —
одна другой прекрасней втрое,
и полнокровней от любви.
Эдна Сент-Винсент Миллей (1892-1950), одна из самых известных поэтов США 20 века и первая женщина, ставшая обладательницей Пулитцеровской премии по поэзии.
Sonnets 04: Only Until This Cigarette Is Ended
Only until this cigarette is ended,
A little moment at the end of all,
While on the floor the quiet ashes fall,
And in the firelight to a lance extended,
Bizarrely with the jazzing music blended,
The broken shadow dances on the wall,
I will permit my memory to recall
The vision of you, by all my dreams attended.
And then adieu,—farewell!—the dream is done.
Yours is a face of which I can forget
The color and the features, every one,
The words not ever, and the smiles not yet;
But in your day this moment is the sun
Upon a hill, after the sun has set.
Пока в руке не гаснет сигарета
Пока в руке не гаснет сигарета,
в слоистой дымке жив последний миг,
пока что пепел пола не достиг,
на копьях острых огненных отсветов,
синкопой джаза нежно разогрета,
на стенах в танце тень целует блик.
Мне память нарисует черновик,
твой образ по одним моим приметам,
тогда — адью, — прощай! — мечта-творенье,
смогу забыть твое лицо потом,
цвет глаз и век малейшее движенье,
но не слова с улыбкой о земном.
Закату солнца то равно мгновенье,
скользнувшим с неба в небыль за холмом.
Не страшно умереть – оставить больно
без слов, без сердоболия – родных
под низким небом серо-зольным
с невнятным эхом дней цветных.
Не страшно плыть в ночи по волнам Стиксы,
не сможет вновь убить меня Аид,
покинуть берег золотистый
не страшно, но душа болит.
Не страшно участь разделить Атланта,
разгневав грозных греческих богов,
просыплю амфору талантов
на землю с низких облаков.
Забуду то, чем жив?
Без сожалений?
Без приступов удушья ностальжи?
Утрачу связи личных впечатлений?
Скажи мне сразу:
«Это муляжи».
Забуду радость смены поколений?
Как покоряют внуки этажи?
Не вспомню красоты простых явлений?
Скажи мне сразу:
«Это миражи».
Не знал, не знаю местных повелений
и указаний грозной госпожи,
ты помнишь имена лесных оленей?
Про них мне сказку снова расскажи.
Зима исходит февралём,
позёмками к весне страдая,
сугроб мигренью прокалён...
ей жить бы, вроде молодая.
Неугомонный рыжий шар,
щетиной щедро обжигая,
на брудершафт пьёт не спеша,
а целоваться – обожает.
От поцелуев темнота
в глазах зимы вуалью стынет.
Последним вздохом занята...
весны уже не слышит имя.
С ослепшим взглядом невзначай
лицо старухи в луже вздрогнет...
Зима посмертную печать
несёт, ссутулясь, по дороге.
Гамаком провисло небо,
на руках его несу.
Вижу наречённый в Ведах
день молитвы на Весну.
Вижу судеб переливы,
счастье тенью облаков,
мудрости дедов мерило
в отражении веков.
В этом небе слышу Прави
гармоничные слова.
Слышу поступь горькой Нави,
хищной, тихой как сова.
Дождь из слёз ладони моет,
очищая суть мою,
выжигает Солнце зноем
Первородный и Змею.
Я на кухне – за чашкой с бульоном.
Накрывает меня бесконечность...
Простираюсь в себе миллионом
распрямившихся генов. Я – вечность.
Сквозь туманно-прозрачную почву
вижу корни и сок в них текущий.
Вижу свет, изливающий мощно
и струящий тепло в день грядущий.
Во все стороны сразу прозрел я:
вот соседнего дома стена и…
монастырская старая келья,
в ней монашка молясь и стеная,
открывает в себе волю Бога,
открывая её и повсюду:
как красива луна-недотрога,
как честны малыши перед чудом.
За стеной замечаю собаку,
чутко спящую в кресле. Сбегаю
от ударов клыков, в эту драку -
сон собачий - проник, и от лая
устаёт моя грудь.… Мир мерцает
и вибрирует непринуждённо,
простиравшийся в нём без конца я,
возвращаюсь на кухню к бульону…
О, Боже!
Дай нам мысль по смерти,
которая тебе важна:
тяжёлый холст она одна
тугим распятьем на мольберте
удержит,
и картина Мунка
отчаянный наш крик без сна
прервёт,
и юная весна
запечатлеет нас в рисунке.
"И понять, что в сумме я не одинок..."
© Владимир Плющиков
Когда умру,
останется строка
эпиграфом одним
для целой книги.
Поделен путь
на «до» и «после» сорока,
живу на «после»,
«до» несёт вериги.
С любовью «после» подбирает «до»,
в седло усаживает с лаской грума.
И скачут вдаль.
Куда на чалой понесло?
Мне что в них? Разность...
Разность их и сумма.
В графе анкетной им не спится.
Две цифры щурятся по-стариковски
и щерятся, что пьяный Чарльз Буковски,
придерживая пальцами ресницы.
В графе анкетной просто тесно —
какой простор в пелёнке из роддома!
Но в моложавой маске идиомы
они ликвидны и ещё в невестах.
В графе анкетной два разряда —
намёк на то, что третья будет лишней?
Намёк, что составитель сам Всевышний?
Пеши исчо, а лучше выпей йаду!
В графе анкетной... На Голгофе
уютней простоять до вознесенья.
И потому, что нынче воскресенье,
две цифры выспятся и выпьют кофе.
Летела пуля молодая...
Ей жизни на один полёт
отмерил человек, считая,
что пуле-дуре так сойдёт.
Она же юная, не злая,
стремит безудержно полёт,
но только, глупая, не знает,
что встретит сердце и
убьёт.
"Я весь не умещаюсь между шляпой и ботинками".
Уолт Уитмен
Чем дольше я живу, тем лучше знаю,
как зыбко воплощение моё.
Я здесь не весь. Не весь пришёл из края,
где сердце в восхищении поёт.
Меня здесь нет. Как нет и всех живущих.
Нам только кажется, что жизнь идёт.
Любовь из ПРАХА создал Всемогущий?
Поверит в это только идиот.
Я был всегда. До времени Адама.
Отмерен здесь мне близорукий срок.
Но даже здесь меня любила мама…
Любить – один у Вечности урок.
Мыши,
мухи,
тараканы,
грязь стоялого двора,
омерзительные нары
рдеют гнилью до утра.
Пооблупленная печка
в трещины пускает дым,
парафиновая свечка
светом пыжится пустым.
Скучно,
тускло,
неуютно
после света очага,
одиночество преступно
разметало обшлага.
Отупенье,
безразличье
обволакивают враз,
смерд при кухне с ликом птичьим
неспокойно косит глаз.
О работе нет и мысли –
лишь подспудное нытьё...
Мат по избам коромыслом
загибает мужичьё.
Но беззлобно,
по привычке,
мат живет как свой язык,
где нет фальши и кавычек,
чем и зиждется мужик.
Он мою работу сделал,
до отвала накормил
и спокойным жестом смелым
в путь до дома проводил.
В извечном танце кружится планета,
меняя платья в непременный срок.
Но вдруг – поэтов дар – венок сонетов
примерит. Нежная ажурность строк
на стан прольётся. В новое одета,
к Творцу похвастать поспешит в чертог:
– Отец, ликуй! В прекрасную Одетту
преобразилась я! – Родитель строг:
– Гармония творит не новизною:
всего-то ею рождены семь нот,
но бесконечны их взаимосвязи.
Всего четыре платья, но весною,
в ладонях растирая, хлебороб
почувствует Тебя в комочке грязи.
Отрину в тень
привратницу-тревогу,
стряхну страницы страха со строки:
немая ныне память понемногу
привыкнет просыпаться от руки.
Вслед памяти
проснется провиденье –
знакомое… забытое давно…
Проявленные образы видений
оправят смыслом будней полотно.
Откажешь им?
Ничуть! Они прекрасны!
Как дети, пахнущие молоком…
Из брошенных в лицо обид напрасных
забуду подкативший к горлу ком.
Отрину в тень
привратницу-тревогу,
чтоб образы неслись быстрей, быстрей!
Впечатаю их в душу до ожога,
до лопнувших от плазмы
волдырей.
Я стекаю стихами
по древу.
Выпадаю дождями
на корни.
Я пастух, ты моя
королева.
Я играю тебе
на валторне.
Веткой к ветке от этого
древа
тень отбросим на влажные
корни.
Ты плодов его ранних
не требуй,
нас оно непременно
прокормит.
Мы листочками с этого
древа
будем падать, обнявшись,
на корни.
Я мужчина, а ты –
моя дева
в вальсе жизни
и здешнем,
и горнем.
Мир удивляет здешний –
осенний он –
и вешний,
и внутренний,
и внешний …
Не твой он
и не мой.
Ведёт свои интриги
от славы
Главной Книги
до падшего расстриги.
До смерти,
но одной.
Качает люльку ритмом
в пространстве колоритном –
к панно
грядущим битвам
склоняюсь головой.
Огромен мир
и тесен.
Безумен.
Интересен
неистовостью песен …
У каждого – он свой.
Черный
вертикальный сгусток слов
в рамках
белого листа бумаги –
личных
человеческих основ
суть
пропорция в пространстве.
Благо
каждый сам решает –
сколько, как,
быть, не быть ему
столбцом и сгустком.
Тесно на бумаге в стойке. А
вне бумаги
вольно только устно.
Если жизнь тебя обманет,
в знаки фатума не верь,
даже если будет память
воскрешать обман.
Теперь,
если жизнь с тобой не хочет
тет-а-тет поговорить,
слов не трать и пары строчек,
приглашай под фонари
шаг за шагом мерить молча
путь единый на двоих –
лучшим другом той же ночью
станет жизнь тебе.
Твори,
даже если нет полета –
краски выбирай земли,
в ней обмана ни на йоту,
восхищаться ей могли
демиурги воли Божьей,
разделяя тьму и свет.
Ты поймешь немного позже,
вне тебя обмана нет.
Как лист увядший падает на душу,
как луч последний тает в оке тьмы, –
насильственной Свободой так же душат
ревнители догматов. Ну а мы...
Послушной паствой, стадом нищих гоев
от наших мест отчаливаем прочь!
Прощай, страна, ищи своих героев,
что не смогли тебе ничем помочь.
Кем обернутся пастыри твои же?
И кем заполнят завтра корабли?
Нам больно, что тебе не стали ближе,
что от врагов тебя не сберегли!
Прощай, страна, смахни слезу герою
сукном казённым рукавов конвоя.
Осень ластится
слишком древняя,
запах тления прячет в мёд,
но дождливое исступление
приворот её выдаёт.
Слепо щурится, тем не менее,
обнимает
и крепче жмёт,
подожди, дай тепла
мгновение,
придержи свои
стынь и лёд.
Зачерпнёт она
лето в горсточку
и развеет его как прах,
но подарит и плод, и косточки
юной деве
вешней
в садах.