параллельные миры между тем и между прочим
уравнение к тому, кто имеет к тем, кто хочет.
автобанов нотный стан каждый раз приводит в киев,
водка плещется в стакан, возбуждая меч хориев.
из гнилых америкос я пыталась сделать пулю -
иммиграция взасос мне влепила дуру-дулю.
наломала юля дров в отношеньях со всевышним...
в уравнении миров я случилась третьим лишним...
сколько б ты ничего не хотел,
всё равно ты кому-нибудь должен...
прорастает в тигровую кожу
макияж секретуток и стен.
на растопку бросая мосты,
рукописную муть и дровишки,
ты опять понимаешь, что слишком
заигрались на крыше коты,
и фелинисто любят тебя,
возбуждаясь легко и нечисто-
не терзайся, побудь гедонистом,
карлом марксом в канун октября.
а потом, наводя беспредел,
якорни их в тигровые щели...
натюрмордно цветут акварели
сколько б ты ничего не хотел.
спешу звонить, что выпали дожди
по каждой ставке. снова невезуха,
как пистолет, приставленный к груди -
гораздо больше шансов, если в ухо.
хотя, поверь, на гуще облаков
прекрасная пророчилась погода
в тот день, когда к обилию долгов
я ставила последнюю колоду.
и короли, подбитые сукном,
мастито передёргивая плечи,
в желаниях, разбавленных вином,
расплёскивались мелкою картечью.
но, как всегда, последнюю шансон
сыграл какой-то вдупель толстый козырь -
теперь долги, ушедшие на кон
в стакане культивируют мимозы.
спешу звонить...да что теперь дожди -
ведь сколько ни поставь, не станет лето.
и пистолет, приставленный к груди
нечаянно слетит со шпингалета.
все мальчики с южным оскалом,
и девочки вольных степей,
давайте за дружеским салом
отметим единство идей.
давайте отпустим синицу
туда, где парят журавли,
поскольку кочующим птицам
не в кайф прозябать на мели.
границы качает от ветра
грядущих в упор перемен -
страна деградирует в недра
своих же измученных вен.
и девочки пляшут цунами,
и мальчики режут стриптиз.
и жизнь сорвалась со спирали
и медленно катится вниз...
всё, как правило, зависит от мнений.
в танце, в общем-то, движений не густо.
а цена всему - мозги и колени,
ну и нафиг мне такое искусство?
голова моя горгона-медуза
я кормлю её стихами и мясом,
только бъётся моя бедная муза
где-то между бмв и пегасом.
вот и лезу я в родню к нумизматам
селектируя любовь по шаблону
в соответствии с привычным стандартом:
тело фелпса и глаза посейдона.
и орлом монету в небо бросаю,
а она летит с небес полной решкой:
как говаривал сократ самураю -
пешка, знаешь ли, и в африке пешка.
потому при аневрии аорты
первым делом разрывает колени.
в танце, в общем-то, движений до чёрта.
всё, как правило, зависит от мнений.
милый гений, Вы напрасно
перепачкали колени
натыкаясь на репризы
разговоров невпопад
я, конечно, понимаю
важность трепетных мгновений,
но порой предпочитаю
отношения внакат.
с губ сливалась позолота
вглубь серебрянных кувшинов
цицероны не сдавались,
потому что с ними царь.
мы покорно тёрли лампы
ожидая выход джина
и закусывали салом
залпом выпитый сухарь.
нежность взглядов не спасает
при решении диллемы -
лицемерие приятно,
как воздушный поцелуй.
милый гений, перестаньте
декламировать поэмы
нам пора переключиться
на обычный сабантуй.
вечность книжного запоя,
чудность пушкинских мгновений
ощутимы и желанны -
больше дров, чем дальше в лес.
ты напрасно не желаешь
приземлиться на колени -
гениальность не присуща
рифмоплётству поэтесс.
и тишина в мерцании свечи,
как куполов немая позолота.
мне говорят - потеряны ключи,
а я ломлюсь в закрытые ворота.
дождина хлещет матерно, вразнос,
и времечко, подёргавшись, зависло -
когда в зубах хватает папирос,
то, в общем-то, не так уж всё и кисло.
пожары свечек надобно тушить,
как и огни в районе левых рёбер.
мне говорят - не торопитесь жить,
но как же не сыграть последний роббер?
каблуки терзают эхо -
аты-баты шли солдаты
я чеканю при доспехах
в опереньи сладкой ваты
мимо щёлкают туристы -
кофе мелкого помола
как сигнальщики-горнисты
дудлят в трубы кока-колу
я прищуриваюсь хмуро
как потомственный индеец -
мы бывали в красных дурах
культивирующих перец
кофе нежно скалит зубы
прикартавливая "эр" -
уберите ваши трубы
я примерный пионер!
в грубых песнях Зодиака
может что-то и зарыто,
как простуды Пастернака
в сновиденьях Айболита.
интернетная порнуха
умиляет до фекалий -
поражает стойкость духа
на основе аномалий.
и такая гложет злоба
тело бедной гувернантки.
это вам не тётя Глоба -
надо с лета мазать санки!
голова болит по-сучьи
от идейных гедонистов
исповедующих братство
и подобный остракизм.
постреляла бы, ей-богу,
не стесняясь пианистов -
геростатство по природе,
что военный коммунизм.
подымлю канцерогеном -
что нам происки минздрава
мы, как тёзка, вплавь и пузом
исходили Рубикон.
это знаешь ли, как в картах
в каждом взгляде ждёт подстава
в каждом вздохе чувство долга
ровной стопочкой на кон.
принимаю троекратно
несмотря на габариты -
вот такая значит баба
из сокровищниц Али
и блядую бродершафтно
в партизаны-сибариты,
аристиппы, эпикуры...
в общем, господи-прости.
январь метнулся дождиком в четверг,
вливаясь в водосточные карманы
и календарь, замедливая бег,
замёрз на новогоднем интервале.
поскольку жизнь, как если-б-да-кабы,
так можно бы прожить и на зарплату,
но механизм, свихнувшийся с резьбы,
не сможет отчитаться по формату.
прохожий день потрётся об углы
и полусонно двинет к парапету.
у Золушки закончились балы,
и песенка, похоже, тоже спета.
я возьму с собою память -
три коробки от печенья,
руководство по уходу
за морщинками у глаз,
и отправлюсь восвояси,
не препятствуя теченью,
десять лет прожитой жизни
выливая в унитаз.
дети вздрогнут и заплачут,
уворачивая плечи
от привычных пожеланий
не жалеть и не роптать.
я послушно им подкину
аксиому время-лечит
и скажу: "простите, дети,
вот такая ваша мать".
небо взвизгнет под ногами
то ли смехом, то ли плачем,
спинка стула покачнётся,
упираясь в облака,
и любовь моя большая
скрестит пальцы на удачу
и раздача понесётся,
начиная с буквы "к".
ты обрубаешь больно, по живому,
а я ищу свиданий в интернете,
впадая в преждевременную кому,
как девочка в шекспировском сюжете.
какая глупость - щёлканье по клаве,
как передатчик чувств в системе морзе.
создателям ай-эм - хвала и слава,
хотя, конечно, надо бы по морде.
на фото - мальчик с древнею щетиной,
такой родной, но явно нереальный.
страдая от любви до блевонтина,
я по-французски с ним играю в смайлы.
он сочиняет месседжис и проги,
а мне бы пообщаться тет-а-тет
в стране, куда приводят все дороги,
и, может быть, заходит интернет.
красное,
снова красное
и
Винсент
в южных кварталах
ужинают
Абсент
Боже, какая гадость,
добавьте льда
в глотке горит огонь,
а в душе слюда
морщится нос и губы.
а губы,
да
это вам не киношная
ерунда
дайте мне эти губы
поцеловать
красное, много красного,
вашу мать
аттракцион по кругу и вновь
под-дых
где там у нас дорога
для молодых?
мир расцветает маками
на стене.
как же тебя всю жизнь
не хватало
мне.
"how can you stay outside
there's a beautiful mess inside"
Yael Naim
отчего же ты молчишь?
дождь в порядке вечных функций
расцветает в поле крыш
экибанами настурций.
позвони мне, позвони,
голос телу всё же ближе.
я на статусе родни
всех фанерок над Парижем.
отчего же ты не ждёшь?
сердце бъётся в ритме чаек.
вечер. крыши. в крышах дождь.
я скучаю. я скучаю...
чтоб опутаться делами,
службой, деньгами, долгами,
откровениями слева
и движеньем в никуда,
я развесила полотна,
чтобы хлопотно и плотно
превратилась в девку дева
и сказала греке "да".
слово пряталось в кармане,
небо брызгалось в стакане,
озабоченные деды
разворачивали джаз,
и засилие блондинок
без зазора и заминок
растопыривали кеды
на короткий присказ "раз".
мне хотелось океанов,
солнца, цоканья бокалов,
ста нарядов из орешка
для охоты без собак,
но шипели океаны
вдалеке от каши манной
и монета вышла решкой.
вот такой вот в руку рак.
лю
над голубою кровлей сна
возьми мою ладонь:
твоя далёкая страна
фланирует в бемоль.
у государства на мази
дворцовый перетас,
а ты любовь мою возьми,
как хлеба, про запас.
печально верить в чудеса
на подступах к войне.
дрожат влюблённые глаза
над кромкою во сне.
ба
не минует талантливых плаха,
не спасут пианиста слова:
запахните на камне рубаху -
у него не болит голова.
сердце бъётся миндальною дробью
под удушливый свет фонарей.
накорми меня, Боже, любовью
до распахнутых настеж дверей.
подари повторением детства
до банкротсва дающих в кредит.
плаха, в целом, отличное средство,
но моя голова не болит.
"с неба падает снег,
значит небу так надо"
раз.
у любовников вечное право
обниматься под занавес. может,
мы о сексе подумаем здраво
и пройдёмся аккордом по коже.
я тебя научу целоваться
по-хоккейному - ровно в девятку,
а впоследствии грязные танцы
разгарнирую яйцами всмятку.
и не думай, что будет красиво,
но зато осчастливится тело.
лир.героям положено пиво,
если занавес где-то заело.
раз.
да, блин, какая куролесица -
над эмиграцией туман.
осталось разве что повеситься
на тонкой строчке телеграмм.
осталось выброситься мелочью
на дно булыжной мостовой.
как это суетно и мелочно
хотеть и не хотеть домой.
мечты не умирают вопреки -
они играют в ящик потому что,
а посему по правилу реки
вхожденье дважды числится поштучно.
как не вертись - не скрыться от сумы:
для должников размножены проценты,
а вот за жизнь, прожитую взаймы
не набежит и ломанного цента.
приходит ночь, как из лесу дрова
к болеющим мечтами и простудой,
и, чувства разлагая на слова,
на счастье бъётся сердце и посуда.
мученье - свет, а не мученье - тьма.
тем более, когда промокли спички,
и за окном дежурная зима
усугубляет вредные привычки.
движенье - жизнь, а не движенье - спать.
какое счастье выспаться от пуза!
врасти спиною в мягкую кровать
и ждать, когда с Пегаса спрыгнет Муза.
тем более, что вредно не хотеть.
простите мне свободное паденье.
у лукоморья - золотая цепь,
а в тридевятом - сладкое мученье.
и не сносить нам боже головы
а на сносях как будто бы на плахе
душа в крови да что душа рубахи
не виден белый свет
расшиты швы
как расшивают старые штанишки
чтоб без ругни занудства и отдышки
рожать богов
и господи прости
и помоги и сделай чтоб не больно
чик-чик и всё
и в узелочек нить
на память о тебе
чтоб погостить
сквозь жизнь своей судьбе надоедая
переедая глупостью и сны
храня в подушке как старушки деньги
и как старушки раздавать взаймы
сомнения по поводу что будет
а что же было чей же это крест
господь не выдаст интернет не съест
сношаться а потом сносить обиды
чтобы зарплата в равенстве с либидо
и братство при наличии братвы
и не сносить нам боже головы
ах, сколько в человеке суеты,
желаний и предвзятости рассудка,
и зачастую поиск красоты
всего лишь предпочтение желудка.
нам нравится охота, как предмет
собрать долги и положить в коробку,
чтобы потом, за горизонтом лет,
пожать плоды расчёта и сноровки.
но суета, как замок на песке,
подарок, приготовленный пучине.
ведь, говорят, в японском языке
нет будущего времени в помине.
Декабрь.
Я сижу в красивом доме
С обратной стороны Cirque du Soleil,
Слушаю Боно в просторном сонме,
Подбираю рифмы в стиле Мэси Грэй,
А где-то происходит революция, несётся цунами,
Люди в военной форме говорят по-английски
И диктор сокрушается – что же будет со всеми нами-
Тактично молчу – мы с тобою пока что не в списках.
Рядом высокий раввин реформаторски-цивильный,
Скажите, любезный, о чём сегодня толкует Тора?
Мне нравится вам костюмчик стильный,
Однако спасает ли костюм от позора?
Моё окно окоченело до жути -
Так нетипично для этой стороны света.
Саму себя пожалею, бедненькая cutie,
А вдруг этот шарик заденет комета
Больше, чем наши все вместе взятые цирки,
Воздушные акробаты застынут в пространстве,
Растворятся в воздухе драгоценные бирки,
Show must go on даже в тридевятом царстве.
Но у меня ничего нет – только тепло и сухо,
Вкусно пахнет даже тогда, когда не хочется кушать.
В красивом доме проживает большое ухо,
Оно не умеет жить. Оно умеет только слушать.
Январь.
А всё ж честнее было бы ужраться,
Загнать коней до самого до мыла,
Пересказать навыворот и вкратце
Историю о не было и было.
Чтоб не было потом недоговорок
Мол, это ты, а я другое дело.
Пустить слезу нечаянно, меж створок,
Но явственно, как чёрное на белом.
Вода, поди, подтачивает камни,
А ты у нас, похоже, водостойкий...
На крыше мира распахнулись ставни
И грянул гром на лица новостроек.
Февраль.
Выслать снег на весёлую тройку,
Да слова запершили ангиной
И в окне городские постройки
Режут зрение кислою миной.
Не к добру. Но зима ненадолго,
А тем более жизнь. Величаво
Выплывает оранжевой долькой
Из-за туч золотое начало.
не подошла чикагская прописка
религиозным домыслам глуши.
а у меня мадонна в стиле диско
и восемь лет обломанной души.
а у меня соседи ждут погоды,
синицы носят перья журавля,
и облака, обязанные модой,
сменяют солнце зонтиком дождя.
искусство жаждет снисхожденья неба,
а небо ждёт подброшенных монет.
а у меня ни зрелищ нет, ни хлеба,
да и меня, пожалуй, тоже нет.
болит вот там, в районе Божьей мамы,
и кажется, что снова, вопреки
желаниям великосветской дамы
я уронюсь коленями в соски.
заплачу тайно, обманув погоду -
какая гадость, Господи прости,
и этот снег, украсивший свободу
на главной ёлке, главного пути,
и этот смех, и разворот пушнины
от самых глаз до кончиков ресниц.
простите мне простуженные спины
летящих юзом новогодних птиц.
простите мне. так больно, что немного,
ещё чуть-чуть и станет позарез.
мне не досталось даже капли Бога
в шампанских брызгах золотых небес.
мы плачем вместе - каждый о своём.
я где-то там, за тридевятым царством,
отыскивая время и пространство,
иголку в стоге сена днём с огнём.
а ты на службах, слушая псалмы,
в душе не понимая мирозданья,
предчувствуя, что каждое страданье
у вечности отдолжено взаймы,
где горизонт - заветная черта,
поскольку жизнь - предверие покоя.
для тысяч душ спасений только трое,
и каждому воздастся по счетам.
ну, а пока, мы плачем о своём.
идут дожди, сменяются сезоны,
и свечка, невзирая на поклоны,
сгорает всепрощающим огнём.
не жуйте сопли - право, не к лицу
рутинный путь расписывать по нотам.
приятно тост занюхивать сальцом,
а остальное - правила охоты.
что, если ствол - орудие труда
религии, традиции, устоев?
не вытащить и рыбку из пруда,
когда в пруду обилие помоев.
"какого чёрта?" - спросит гражданин,
удерживая право на наследство,
и я всплакну над множеством причин
вернуться в город, где осталось детство.
вот чикаго в замасленом ящике
дует ветром в лицо электрички -
не согреешь озябшие пальчики
если намертво вымокли спички.
сколько зеркала в мраморных зданиях,
сколько жизни в квартирочных блоках!
положив под язык мироздание
утопаю в желудочных соках.
на губах выступают кристаллами
корки каменных глыб Иллинойса.
в этом царстве девятыми валами
мир кончается кончиком носа.
дождь змеится бетонной походкою
в рукава полупьяного мага.
полночь льётся в стопарики водкою:
за чикаго, друзья, за чикаго.
не поверила я, потому что тепло,
некрасиво и душно, и хочется спать.
гутаперчивый диск замусолил окно,
безразличною тенью ложась на кровать.
трубадур. трубадура.подумаешь, принц.
даже если святые не лепят горшки,
оперенье должно быть хотя бы у птиц,
чтобы жизнь расчертить от горшка на вершки.
не заглядывай близко в мою суету -
как известно большое - мираж вдалеке,
и не дрейфь - темнота как всегда на посту,
с перекошенной миною в чёрном зрачке.
упражненье на смелость: дыши, не дыши.
упираю колени в ложбины ключиц,
где-то в пятках запуталась совесть души
и на карте стирает пунктиры границ.
из окна - это тоже, наверно, прыжки,
в небесах, я уверена, нам повезёт.
я не знаю конкретно, кто лепит горшки,
но я в точности знаю, кто их разобьёт.
повторение -
мать его так,
а зачем?
экзерсисы на почве.
давай помолчим
и зависнем во ржи
между этим и тем,
чтоб сорваться и думать:
кричи не кричи,
всё равно провидение,
словно Москва.
мне бы тоже поплакать,
но гордость молчит,
как толпа в мавзолей,
как людская молва.
что ж, попудри мозги
и бросайся на щит.
я пойму:
донкихотсво -
повестка на суд.
расчеширю улыбку
в предчувствии тем,
и войду,
пересиля затылочный зуд.
и покаюсь.
но, только,
зачем?
я заткнусь.
я закрою глаза
и пойму:
чтобы легче дышалось
достаточно встать
и задёрнуть небес
тёмно-синюю тьму
и, ломая слова,
запихнуть под кровать
эту ночь.
эту сволочь,
готовую ждать
и томиться от сырости
собственых снов.
я запомню стекла
безупречную гладь,
перед тем, как закрыть
тишину на засов:
тишина не тревожит
движенья комет.
улететь.
и молчать.
и в ладони ловить
ясноглазые искорки
прожитых лет
и любви неслучившейся
зыбкую нить.
чтобы жить.
чтобы ждать.
чтобы было куда
улетать.
чтоб хватало
дыханья в груди...
я открою глаза:
за окном - провода,
в них трамвайное утро
гудит.
придумай слова, которых нет.
ласточкой в небо взлети и разбейся
о скалы. подумаешь, сотни лет?
ты думаешь, это легко
быть самой
последней дурочкой?
вопреки
время развеет твоё оперенье
и каждый камешек у скалы
станет последним твоим преткновеньем,
чтобы сказать...
скажи мне, Господи,
разве так трудно обнять за плечи
сонную девочку,
целовать ей волосы,
нашёптывать ласковости наречий?
строить стены из кирпичиков странностей,
брать множество глупых идей у вечности...
мелочно, не отнимай моей радости
ласточки первой встречи...
а время проходит. а время стремится
зачем-то, куда-то заоблачной птицей.
и люди уходят. линяют картины
на шёлковой ткани канвы лебединой,
и грустно. ветра шелушатся в загривке
плешивой поляны в районе Ордынки.
углы вышивает высокая стая.
сентябрь полощет окошки трамваев,
и осень, гремя погремушками глота,
мостит тротуары огнём-позолотой.
-б-
ты думаешь я помню?
память - след,
тропинкою бегущий по волнам
к забытым снам
и боязно словам
отмерить и отрезать восемь бед.
послушайте,
сомнения легки,
как дождь,
что тарабанит по стеклу,
как музыки рождение,
как сердца
толчки в утробе.
катятся во мглу
отчаянья слепого мегагерцы.
и только
имя...
-ля-
вычеркни имя моё из титров.
что тебе в имени?
(яркая слов палитра
в линейку времени.)
точат зубья
часики-чёрточки-точечки,
складочки возле глаз,
губочки...
рыбья моя любовь.
грудью
чувствую не поймёшь.
молча
сопоставляю в памяти
склоки-клочья
с тонкими лоскутками
строчек.
-минор-
чёрный и белый. клавиши во спасенье
беглой души еврея. играйте тише,
там, за стеной, булыжником преткновенья
выложена дорога. Варшава дышит
музыкой. а в окошке слякоть,
серые клетки неба и воздух жиже.
эй, молодая, хватит в подушку плакать,
здесь, в поднебесье, музыка даже ближе.
.
"...а по щекам хлещет лоза,
возбуждаясь на наготу"
тучные лошади тянут повозку
слов. и желания жмутся удилам.
бейте по заднице точно и хлёстко
толстой верёвкой, натёртою мылом.
не обещай - обещания птицы,
крылья цветут нафталином и молью.
бережно-бережно, пуще десницы
мир сохраняется на антресоли.
мы быстротечны, как сны и вулканы.
чётко очерчены лимиты речи.
милый, поднимем за счастье стаканы,
сладкие пальчики, руки и плечи...
пусть не прощается небо в ладони.
спрячем за пазуху ветер, и клячи
нас понесут, словно звёздные кони.
что ты, мой милый, а как же иначе?
***
Земля простуженно отхаркивала ветер,
стелилась тёмными морщинами лоза.
Мы те же дети, друг мой, те же дети,
что рисовали тенью образа.
Мы так же призрачны, увенчаны, распяты,
в своём чистилище отыскивая рай,
всё так же судят нас иуды и пилаты.
Не умирай, прошу тебя, не умирай.
Поговорим. Я виновата в том, что милость
даров природы перемалывала в яд.
Земля болезненно дрожала и светилась,
как дамских пальчиков прозрачный виноград.
Вот и стали мы взрослыми.
В одночасье и вдруг
колченогими соснами
замыкается круг.
Вот и стали мы разными.
Расстелилась заря
лоскутами атласными
бледных дней января.
Приоткрылись незрячие
двери давних идей.
Я всмотрюсь по-щенячьи
в лица наших детей.
Перемолото вёснами
сладострастие рук.
Вот и стали мы взрослыми
в лабиринте разлук.
Зачем спешить, когда теперь уже?
Прикосновенья жидки, как чернила
на белом развороте полотна.
И жизнь, как жизнь, но пятая струна
на тёмном теле грифеля игриво
оттачивает суть. Зачем слова? -
В них до смешного стянуты приличья.
Закройте рты и приспособьтесь лично
услышать звук. Не лгите, торопясь
улучшить сумрак оркестровой ямы.
Стелите сны, чтоб медленно припасть
к примятой ручке шелковидной дамы.
А мне пора. Зачем, когда уже?
Все дни переиначены, как надо.
Приятно появиться в неглиже
под шумное вливание staccato.
Длиною в жизнь. Мгновением прилива.
Подделки ищут совершенства плоти,
и женщина, сидящая напротив
зачем-то молода и некрасива.
В прозрачных пальцах прелесть фиолета
разменивает сочность перламутра.
Кофейно-разрумяненное утро
подчёркивает сложности сюжета.
Полемика о важности персоны
согласно расписанья электрички
привносит нехорошие привычки
в различные культурные салоны.
Но всё, что нужно - это быть красивой.
Не надо слов, Вы всё равно солжёте.
Так нелегко быть женщиной напротив.
Длиною в жизнь. Мгновением прилива.
Наш белый город оказался лишним.
Дрожали губы, пахло мармеладом.
Земля просила снов. И только вишни
цвели цветами первых снегопадов.
Во славу и во имя пели хоры,
хористки передёргивали плечики.
Выписывали мелкие узоры
под образами тонкие подсвечники.
Горело небо жёлтыми лампадами
и таял снег, посыпанный корицею.
Толпились сны железными оградами
меж южною и северной столицами.
И ты невеста. Догорали свечи,
стелилась неприметная заря.
И шалью на простуженные плечи
ложился день. Седьмое января.
Кэрон Неф
Расскажите мне, что слово
успокоится и дальше
сумасшедшие недели
тихо слягутся в года,
и очнутся наши мысли
стуком сердца, и на башне
зычный колокол отметит
пять минут до никогда.
Расскажите мне, что плоскость
разграничится отрезком
через тернии и может
перегнётся через ось.
Я запомню - настроенье
не бывает просто мерзким,
если плохо - это значит
поезд мчится под откос.
Только правильность событий
упрочняет чувство меры,
чувство локтя и наверно
можно верить в чудеса.
Но поскольку не хватает
блеска слов и правды веры,
Вы скажите - я откликнусь
и проснусь на небесах.
Я с Вами не знакома, чтобы ждать,
я с Вами не успела, чтобы помнить,
чтоб на ночь близорукую кровать
очкастыми созвездьями зашторить.
Приветствиям положено спешить,
обязанностям свойственно теряться,
а в небе фиолетовая нить
свои перелицовывает танцы.
Летит рассвет, как поезд скоростной,
и делится накатанною страстью.
И на перроне чеховский герой
чужое переигрывает счастье.
Настроение - туча
и хочется плакать дождями,
занавесить балкончик дыханьем,
а вдруг прояснится?
Но сереет Владимирский дворик,
прошитый огнями
и озябшие крылышки жмёт
колченогая птица.
Кружит голову динь-перединь.
Вечереет неспешно.
Раскроился закат
переливами жёлтого ситца.
Всё пройдёт неизбежностью
слова "потом".
И конечно,
нежным югом отмоются стаи.
Но сизая птица,
прохромав три зимы
этой осенью ждёт потепленья,
будто колокол знает о солнце.
Туманятся горы
опереньем уже отлетевшего
вдаль поколенья.
И купается в небе
протяжная песня собора.
Ломалось солнце на куски,
струилась жизнь из тёплой раны.
Плелись сквозь белые пески
колючих мыслей караваны.
И падал снег. Прости, отец,
я твой ребёнок. Разве радость
красивых старческих сердец
несёт холодную усталость?
Прости, отец, мне суждено
снежинкой таять на ладони.
Светилось снежное кино
лучами солнечных агоний.
"...проснись, Нижинский, станцуй мне жизнь."
olwen
танец,
как белый лебедь
устало шепчет,
а может бредит
мужским страданьем.
в огнях балета
Шехерезада
немого света
в глаза бросает
улыбку.
может
в твоём желаньи
проснётся божий
талант,
а может
безумье.
даже
слова Ромолы
не станут дважды
твоим спасеньем
и тридцать долгих
в одном мгновеньи
в одном балете
для тех, кто понял.
очнётся ветер
хрустальным морем
взмахнёт крылами
пустой страницы.
станцуй мне танец,
в котором снится
сам Бог...
Мне тобою жить
и найти начало
своих начал,
потому, что ты
моё море
и
мой земной причал,
потому, что там,
где ложится пеплом
ночной прибой
догорает пламя
строкою времени
нас с тобой.
Пусть полярным
облаком
жмутся проседи
у виска,
ты моё свидание
синих волн
с белизной
песка,
ты моё значение
проплывающих
кораблей
океаном прожитых
и
непрожитых
наших дней.
Мне тобою жить
и твоим желанием
умирать,
как умрёт
закатным огнём
сожжённая
небо-гладь.
Лунный свет
расстелится
белым
саваном-пеленой,
унося созвездия
было-времени
нас с тобой.
Старому porsche
А мне, быть может, холодно без Вас,
без Ваших мыслей долгого потока,
без сказок, что стекают на палас
загадочными бликами Востока.
А мне, быть может, трудно без потерь -
всё найдено в потеряном начале,
во времени с названием "теперь"
за новым поворотом магистрали.
И блажь ночей касанием плеча
не ложью, нет - страдает постоянством.
И нервничает тонкая свеча,
как перед самым, перед первым танцем.
Кудлатый
холм
нахохлил чёлку.
Бежит дорога
вкруг
холмов.
Покорена
двойным сияньем
усталость
ветренных садов.
И осень,
томная девчонка
пригладит
мысли у виска,
коснётся
долгим расставаньем
страны
холодного песка.
Вновь полночь
бредит полнолуньем,
прохладой
морщится закат.
Ладонь к ладони
снов
касанье.
Трава
плешивостью заплат
укроет
маленькую лгунью
и
ветер пустится
вразнос.
Немеет сердце
в ожиданьи...
Ещё не осень,
но пора
поставить свечку
у окна
и
прикоснуться
к мирозданью.
"Ведь, если звезды
зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?"
В.Маяковский
я сегодня выброшу небо
в чрево стоптанной солнцем улицы
ночь бела как огонь белой
и нежна как объятьe виселицы
облако врежь кулаком в пасть
засади чёрные дни в затылок слева
эти дни как советская власть
нерушимы пользою дела
пригласить погулять в сад
приоткрыть таинства синих снов
эта ночь как агитационный плакат
трепещущийся в руках ветров
развитие сюжета фантазия
нет героя нет пейзажа и только ночь
за окном люди-муравьи повылазили
и каждый второй из них порядочная сволочь
красивый большой как благородный Пегас
Лиличка Танечка что же вы так девочки
такой мужик-мужище и Бог не спас
эх русские игрища лотереи-рулеточки
выброшу небо старую тряпку в огонь
пусть горит ненужное вылизаное языком улицы
строчки замаслены как полоски старых погон
как верёвка со старой перекошеной виселицы
И снова, как в тяжёлых кандалах
влачу свои натруженные дни.
В прошитых сединою зеркалах
отбрасывают тени фонари.
Мне музыкой отмерeны года,
судьбою струн задумался минор.
Уныло кружевные провода
наш дальний напевают разговор.
Колдуют пальцы лезвием смычка
и плачет болью вен виолончель.
Прости, что эта тонкая рука
покоится не на твоём плече.
Музей Гетти, СА
Хрусталь печален, как печален камень.
Стучится звон затоптаного лета
творением кумиров и поэтов
в соседние глаза воздушных спален.
Архитектурный гений совершенства
отображён спиралями батистов,
мазками итальянских реалистов,
прозрачной гранью юности и детства.
Роскошен праздник. Белыми холмами
тоскует день. А мраморные пальцы
живут в воображении паяца
густыми фиолетовыми снами.
Холодными ступенями стекает
заштопаный антеннами закат.
Никто не ждёт. Никто не виноват.
И только камень, только камень знает.
Я не впервые жгу мосты.
Сильнее вой,
в душе солёной пустоты
густой прибой,
сильнее бейте небеса
глухой набат!
Слепая белая коса
бежит в закат
и я за ней по кромке лет
с волною влёт.
Проснётся сумрачный рассвет
шипеньем вод,
замрут седые облака
поклоном вдаль.
Дымятся сны издалека,
но мне не жаль.
А дождь упал, как небо.
Раз - и полночь.
И словно где-то выкрутили день,
как лампочку.
По волнам огалтело
захлюпала-запрыгала капель
дождинок,
переполненых туманом:
округлые, жемчужные.
Живые
в слиянии с шипучим океаном.
И всё, как вдруг,
как будто-бы впервые.
В песок, как в жизнь,
однажды и навечно.
Примять,
погладить сонными руками,
ползти вперёд
надрывно-бесконечно
слепыми дождевыми червяками.
В лицо, в глаза.
Ну вот она, потрогай:
босая, как волна,
как ты нелепа
в своём непонимании предлога,
для столь непостижимого ответа.
Но ты прекрасен.
Растворились звёзды
в ладонях бесконечного дождя
и в них, конечно,
рано или поздно,
отыщется случайная
моя.
Разлилась. Разбросалась ногами-руками-ручьями,
потекла по тропинке в холодные тёмные лужи.
Разлеглась. Просочилась вразброс и вразнос рукавами,
запахнула в объятья зелёные мятые души.
Ей хотелось быть гордой, святой. Ей хотелось быть тесной,
оставаться в уюте, тепле полноводных домашних устоев
берегов. А ещё ей хотелось быть нужной и пресной,
ну зачем эти слёзы, зачем это бурное море?
Разве может могущество стать неотъемлемым миром,
чем-то нежным, родным, неотрывной душевною частью?
Это море ликует, владея огнём и порывом,
только разве в могуществе может быть женское счастье?
Мне ничего, мне ничего не нужно.
Противны звёзды, лето и трава.
Твой голос тих, отчаянно простужен,
горит в кудряшках светлых голова.
Я здесь, родной. Приму любые муки,
во мне все страсти неба и огня.
Всё хорошо, иди ко мне на руки,
прижмись, сынок, кровиночка моя.
Я всё отдам. Оставь мне только малость
о, Господи, на небе, на земле
помилуй, чтобы беды не касались
и волоска на милой голове.
Нет ничего, нет ничего страшней,
чем боли и страдания детей.
Моргнул светофор и дорога, дорога, дорога,
до скрюченной боли в суставах, до треска педалей.
Мой мальчик, послушай, мы так далеки от порога,
давай всё обсудим до самых малейших деталей.
Смотри, паруса. Океан озаботился телом.
В песке, как в муке, подсолить и на солнышке жарить,
а там далеко кто-то светлый игрушечный в белом
жуёт пересушенный ветром латинский алфавит.
О.К. Проскакали. София, родная София,
не в мудрости вечность - она в осознании веры.
Отмыты столетья потомками гордого Кия,
обласкан Крещатик лучами прекрасной Венеры.
Раскатистой ночью сырая дорога примята,
есть только вчера, а сегодня задумчиво-пряно.
Вот видишь, мой мальчик, теперь это даже приятно
дави на педаль, ты ведь знаешь, дорога упряма.
Проедемся в завтра. Нам незачем больше бояться:
судьба благодарна, судьбе благодарны и даже
сердца продолжают в слепом унисоне стучаться.
Дорога забудет. Дорога простит и не скажет.
***
Горячо обжигает
солёное тело луны.
Нет спасенья.
Так легко утонуть
в бесконечной волне
твоего откровенья.
Так легко не дойти
до земли -
тяжелее подняться,
дотянуться туда,
где мерцают огни.
Но надёжней остаться.
В этой точке
найти бытиё.
Удивиться некстати,
разделяя когда-то всецело моё
на отдельные части.
Увеличить значение слова
значением мысли,
ощутить повторение снов
повторением жизни.
***
Наперекор дороге и судьбе
две жизни отыскались в поцелуе.
Всё то, что было спрятано извне
всё отразилось и сказалось всуе.
Всё то, чем жить обязана душа
не мыслимо без веры и отваги,
как нерушим союз карандаша
и белокожей женщины бумаги.
Никто не ждёт, не мыслит без потерь.
Мне нужен свет. Я улетаю ветром.
Заправить сны, как смятую постель.
Огонь горит, но исчезает пеплом.
День растаял и смешался с дымкой,
брызнули фонтаны фонарей.
На губах загадочной улыбкой
отразилось облако огней.
Беглецы приютов и вокзалов -
пожалеть и выпустить в туман.
В рамках золотых меридианов
акварелью замер океан.
В зеркале застыли чьи-то лики,
чей-то вечер в маске палача.
Умереть, как умирают блики,
упорхнув пылинкою с плеча.
Любая машина однажды
становится металлоломом.
И может быть вовсе не важно,
что были когда-то знакомы
две жизни в одном поцелуе.
Каштановых листьев объятья
походкою ветра колдуя
несут междометия счастья.
На скользких дорогах желанья
размыты предчувствия ветра,
лучом золотого молчанья
предчувствия эти согреты.
Не жди от дороги покоя -
в ней нет ни покоя, ни песен,
но вряд ли проснётся строкою
удобство засиженных кресел.
В пути пресловутое слово
по-глупому станет отважным.
Надеяться снова и снова...
Любая машина однажды...
Я совсем не расстроилась.
Скажем, почти.
На сутулые плечи
сусальной свечи
опустилось дыхание белого дня.
Я увидела лето.
Немножко тебя
и почти ничего
в разногласии лет.
Вздёрнут носик.
Размазан слюнявый портрет.
Золотым в облака.
В разноцветном нигде
накрахмаленой девочке -
робкой звезде
уготован балет
средоточием душ.
Лопнет облако мякотью
солнечных груш,
серебристое небо
отмоет лучи...
Я совсем не расстроилась.
Скажем, почти.
Накладывает город на людей
печати своих каменных глазниц,
и вторим мы размаху площадей
полётами задумчивых ресниц.
Под пристальным дозором куполов
мы пишем свой размашистый узор.
Святая Лавра девственным крылом
покроет нашу славу и позор.
Ты будешь звёздным небом и огнём,
значением исконности начал.
А мне судьба насытиться теплом
далёких негостеприимных скал.
С днём рождения, родная!
Так больно. Надрывом, отрывом, порывом,
холодное море блестит под ногами.
Стучится безмолвие вечного мира
в нелепой агонии под облаками.
И где оно счастье? В котором столетьи
отмоется правда высокого неба?
Появятся внуки, отыщутся дети
у тех, кто не понял, кто был или не был.
Сияет, зияет. Огромная лужа
тоскливо внимает серебряным бликам
надломленой птицы, усталой, послушно
сползающей вниз траeкторией криков.
Простите, вы мне показались знакомы.
Да что Вы, ведь я не умею смеяться.
Так просто. Оставьте тупые приколы,
нам всем суждено в этом небе остаться.
Так близко. Не с нами, за нами, словами
забудут. Возьми моё тело в ладони -
я стану ребёнком. Придумайте сами
названья для долгих своих церемоний,
для пыльной дороги по жёлтому склону,
для тёмных зрачков, переполненных небом.
Придумайте имя ребёнку-циклону,
который не знает кем был или не был.
Пируэт и ещё пируэт.
Ложь владычества гордого танца.
Опрокинулся сном силуэт
освещённого рампой пpостранства.
Разлеглась одинокая тень
криком рвущей сознание скрипки.
В этой силе сплетение вен
и могущество робкой улыбки.
Grand battement, Grand jete и в огонь
разноцветного платья Жизели -
сквозь века пронесённая боль
на огромной небесной качели.
Задохнулась желаньем. Балет,
мне б в тебе словно в сказке остаться.
Пируэт и ещё пируэт.
Ложь владычества гордого танца.
Светлое такое, радостное,
такое близкое, родное,
малиново-липкое-вязкое.
На губах, на ладошках
попробуй - нравится?
Как в детстве бабушка
ложкой помешивая
деревянной
и в чашку его
пенистое такое,
сладкое.
И пахнет летом
кипячёным
с сахаром,
с оранжевым солнцем на дне,
опять же с пеночкой.
Вот бы снова стать
маленькой
хрупкой такой девочкой
капризной
умненькой..
Асфальт
тягучий,
плавленый,
ладонями в смолу
в это такое,
слово какое найти?
Гадостное?
Серое такое
горькое-липкое-вязкое,
как жизнь после...
Где оно, варенье бабушкино?
День, два.
Тик, так.
Нет слов.
Зачем слова?
Как ты?
Да так.
Что так?
Как всегда.
Звать. Ждать.
Зачем?
Что в них
во встречах?
Что тебе заказать?
Ой, горячо.
Горячее,
как боль, как свеча.
Год, два
по капле.
Что ж ты молчала?
Что ж мы молчали?
Синий огонь
дотла.
Миг за один год
но
сколько мне этих
мгно-
вений
сужде-
но?
Дай мне большой день.
24 часа.
Да?
Горько?!
Выпей
всю мою жизнь
до дна.
"...Но что пользы, если на носу у Вас по-прежнему очки, а в душе осень?..."
И Бабель.
Не враги мы с тобой, не друзья,
не любовники даже, а впрочем
пресловутое слово нельзя
does not work если женщина хочет.
В ней дожди пополам с синевой
тёплых глаз соблазнительной ночи
ты однажды далёкой весной
их мерцание видел воочию.
Не враги мы с тобой, не друзья,
не любовники даже, но где-то
ты в зиме своей любишь меня -
своё знойное нежное лето.
Не верю небесам:
в них нет твоей души,
что может быть больней
бездушного пространства?
В холодных облаках
орудуют дожди
их мокрые бока
не согревает солнце.
А ты живёшь людьми.
Я богата тем, чем я бедна,
тем, чем ты богат и чем ты светел.
Даже если я сейчас одна
где-то ты живёшь на белом свете.
Я приду когда-нибудь весной,
ветром прикоснусь к твоей щетине.
Ты поймёшь, что я жива тобой
в этот миг на этой половине.
И не нужно ждать больших чудес -
в нас самих до самого до донца
отразилось зарево небес
поцелуем розового солнца.
Я богата тем, чем я бедна,
тем, чем ты богат и чем ты светел.
Даже если я сейчас одна
где-то ты живёшь на белом свете.
Вообще наплевать,
что была не с тобой,
что на звёздном мосту распластались цветы.
Мне ненужные сказки
под белой луной
рассказала порочная дочь суеты.
Вообще подожди.
Нужно что-то решить.
Нужно где-то оставить начало начал.
Только, ладно,
не будем друг друга лечить,
да и вовсе не важно, что кто-то сказал.
Сплюнь три раза.
И бей головою стекло.
Разве полдень услышит, что был виноват?
Это знаешь, как утром,
когда рассвело
загорается небо сто тысячью ватт.
Вообще убивай.
Что мне смерть - пустота.
Может кто-то всплакнёт, может плюнет во след.
И какой-нибудь гад
поскребёт у виска
и упрётся лопатой в безмозглый скелет.
Всё во мне на краю.
Всё по воле твоей.
Распахнула глазищи тупая луна.
Вообще наплевать.
Я сама по себе.
Мне совсем всё равно. Ты ведь знаешь, одна...
Высокие ели нахохлились хмуро,
насупились остро.
На тёмно-закатном развесили эхо.
Холодное небо
плывёт облаками, как светло-лиловый
загадочный остров
надежды и счастья.
Но всё это сказки,
но всё это небыль.
Здесь нет расставаний.
Здесь просто уснули вчерашние тени.
Здесь не было страха.
Здесь просто случайно столкнулись печали
на атласном поле безумных желаний.
На белой постели,
где двое влюблённых
за миг до не будет
красиво молчали.
Молчали друг другу.
Но верили слову ветвистых снежинок,
что тают в руках
и сползают слезинкой. Щетинятся колко
ресницы. И снег,
убаюканный долгою песней метели
целуется с небом
и падает в сердце тяжёлым осколком.
Колючие головы бьются в окно
напомаженой чёлкой.
Спасибо за вечер.
За то, что не будет.
Весёлый прохожий,
идёшь - проходи.
Нарядились невестами ели-девчонки.
А я обозналась,
простите, мужчина,
Вы просто похожи...
Конечно же ты не обязан
в любви своей снова и снова
быть нежным, задумчивым князем
для юной Наташи Ростовой.
Конечно же я не Наташа,
но женщина тешится словом.
Скажи мне, что нет меня краше
ни в жизни, ни в книгах Толстого...
Серый день погрузился в закат
и обуглился краем.
Зажигалкой чиркнул.
Посигналил зрачком сигареты.
Подымил в небеса
и на вдохе пугливо сгорая
отразился в пыли
босоногим посланником лета.
Чайной ложкой слова размешались
в тяжёлом напитке,
зашуршали в клубке
перевязанных памятью взглядов.
Ожидание чуда, как детства,
что хлопнув калиткой,
через жизнь перепрыгнув
придёт и усядется рядом.
Ветер ищет засов
и струится в замочное ухо,
в тишину, где бессвязные тени
ложатся на плечи,
где луна разливает тоску
и бросается глухо
на бетонную стену.
И медленно катится вечер.
Сестре Ане.
Южный акцент, гольф, церковные party.
Виски струится в пузатый хрусталь.
Розовощёкая девушка Кантри
Лихо долбит теннессИйский рояль.
Серой полоской шуршит под ногами
Стройная гладь безупречных дорог.
Горы надломленным эхо печали
Давят бездушно усталый песок.
Мимо несётся спиралью цунами
Жёлтый асфальт кукурузных полей.
Осень неистово хлещет вожжами
Белые спины небесных коней.
Ветер-развратник, листвою играя,
Гладит берёз непорочную грудь.
Тёмным эскизом далёкого рая
С неба стекает тяжёлая ртуть.
Стройным аллегро задумчивых сосен
Мерно колышется тёмная синь.
В этом году беспощадная осень
Не пожалела тебя, ТеннессИ.
"Ива на небе пустом распластала
Веер сквозной..."
А. Ахматова
Расстелилась сухим перезвоном
набелёная звёздная гладь.
В одеянии тёмно-зелёном
приготовилась век горевать
у оврага плакучая ива.
Тянет тонкие руки к земле,
отдавая последние силы
перламутровой горькой слезе.
Вышел страж из небесной сторожки,
громыхая, открыл воротА...
Улыбнувшись печальным подружкам
за ворота скользнула звезда.
***
А ещё я хотела света
и любви золотой до слёз,
но смеялись углы конверта
треугольником мёртвым вкось.
Розовело в морщинах небо,
вдаль просилась моя душа,
как старуха, что просит хлеба
у такого же дервиша.
Блеск. Огонь краснощёкий упрямо командует светом.
Марш вперёд. В тёмно-синь атакуемой ночи.
Нет побед и закатное солнце шинельного цвета
залил дождь дальнобойным своим многоточьем.
В поле звёздное море надежд или россыпи бисера
тихих слёз. Сотни молний метнулись снарядами
с белых палуб в прицел броненосного крейсера
тёмно-синей, что правит сегодня парадами.
Горизонт панихидной свечой лижет землю. И облако,
соглашеньем туманным о ненападении,
запоздало, но трепетно, словно устами Апостолов
молит небо во имя и ради спасения.
Прости мне этот день -
он был последним
в большом кошмаре сонных площадей
за тусклыми стекляшками вселенной,
где топчутся подобия людей.
Когда слова мешают любопытству
и рвётся вновь натянутая нить,
найти бы мне ту нужную крупицу,
что тех и этих вдохновляет жить.
Что заставляет каждой новой ночью
закрыть по-настоящему глаза
на созданное миром одиночество
в безумии на разных полюсах
надежд и,
чёрт побрал бы,
этих мыслей
величие нашедших в пустоте,
как в облаке,
воскресшем и проплывшем
корабликом бумажным по воде,
душою в небе..
Каждой новой ночью
итог надежд и праведность слезы
завесить бы стократным многоточием
красивой, но не прожитой судьбы.
В окне холодный день:
машины, люди,
бензин и слякоть,
встречи и объятья.
Зимы неповторимые прелюдии
загадочного ветренного счастья.
Не сыпь слезою
белый подоконник
в опухший сон земли,
ведь помнят ели
как с гомоном бросались в переулок
звенящие хрустальные капели.
Как зимний день
сменялся солнцепёком
и ласково садились
на деревья
искристым огнедышащим потоком
малиновые лучики веселья.
Вчера...А ныне тучи
гладят серость
озябшими мохнатыми
руками,
запахивая томную небрежность
широкими своими рукавами.
Холодный день в окне:
машины, люди,
бензин и слякоть,
слёзы и прощания.
Зимы неповторимые прелюдии
несбыточных, но искренних желаний.
На полированном солнце
рояля
мы занимались
этюдом
жарких движений и
трения пальцев
по клавишам и
наслаждались
звуком
взаиможеланием
танца
в солнечном танго
на крыше,
где прячется
счастье.
Большая океанская рука
Массировала каменный висок.
И морщились солёные бока
От берега к Луне наискосок
К высоким изумрудным островам
В хрустальные объятия зимы,
Где шепчется затворничество скал
С угрюмостью непрошенной волны,
Где звёздные мерцают маяки
Сквозь долгие холодные века,
И гладит непослушные пески
Всё та же всемогущая рука.
Всё придумано сном
и прожито
этой внутренней пустотой.
Бесконечное одиночество
на двоих
для меня
одной.
Светел сон облаков,
и ясные
косогоры стоят в мехах.
Тонкой проседью
город масленый
успокоился
в облаках.
Неуклюжие тени морщатся
по сугробам.
Плывёт январь.
В мягкой пене снегов
полощется
жёлтых окон
живой янтарь.
В белом облаке
чёрной строчкою
сон отчаялся
и затих.
Бесконечное одиночество
для меня одной
на двоих.
Дышать и жить.
Дышите, балерина,
пусть лучше зритель задохнётся счастьем,
следя за облаками кринолина,
целующими тонкие запястья.
Не плачьте -
мир смеётся унисоном,
рождаясь в ослепительном сюжете,
где даже монотонный вальс Бостона
обязан завертеться в пируэте.
Прочтите жизнь на кончике пуантов:
на краткий миг она остановилась,
чтобы измерить интервалом такта
любовь.
И жить во славу и на милость
вам, замершим дыханием в партере
и тем, кто в этот вечер tet-a-tet,
с бессмертием, потерянным в Эдеме,
столкнулся в мире, названном
Балет.
Лёше Гурзо посвящается
А может в этих линиях однажды
Отыщется разлитое адажио.
Смычок погладит струны старой болью,
Расшаркиваясь жёлтой канифолью,
И вздрогнет скрипка. В этом белом танце
Обнимутся любовь с непостоянством.
Неистово печальный си-бемоль
Смычковую располосует боль
Минором. И терзая струны,
Польются ноты пыльной партитуры.
И тебя целовала бессонница
В притуплённую боль у виска?
Утомлённо зовя Богородицу,
Не пришедшую с потолка.
В сердце спрятался и шевелится
Первобытный зашторенный страх.
Ну когда ж это всё развеется,
Перемелится в пух и прах?
Мама, милая, успокой меня,
Свою взрослую дочь-дитя...
Далеко ты, моя хорошая,
Не достать, не обнять тебя.
Над мостовыми заискрится.
Хрустящий скрип под сапогами.
Щетиня жёлтые ресницы
трава отмоется снегами.
Минуя сонные подъезды,
в депо слетаясь мокрой стаей
суфле разжиженное взбрызнут
лимонным отблеском трамваи.
Во всём своём прощальном блеске
ложится снег свежо и тало
промозглым хлюпающим тестом
меся хромые тротуары.
Не бойся, глупое, не бейся -
прощайте, киевские склоны.
В слепом желании согреться
снежинки тают на ладони.
Жёлтым по синему
кистью талантливой,
брызги шампанского
в небо. И вот,
в рамке оконной
дождями заляпаны
тёмные ленты
продрогших дорог.
Медью по клёнам,
а там по-осеннему
цветом гуляй,
заливайся дождём...
Время отмерено:
скоро метелями
ветер оправит
янтарь серебром.
"...,-а пуще
Беречь свою девическую честь-
Бесценное сокровище; она-
Что слово-раз упустишь, не воротишь."
А. Пушкин "Русалка"
Ранним утром выйду в поле белое,
На траве лежит роса несладкая-
Это ночью фея быстрокрылая
О своей печали горько плакала.
Заплетала в косы песни лунные,
Птиц ночных кормила сладким клевером,
И себя саму, такую мудрую,
Вопрошала :"Что же я наделала?"
Говорила матушка-волшебница:
"Сторонись людского духу скверного",
А она гляделась в чудо-зеркальце,
Своего искавши благоверного.
Нагадала. Очи тёмно-синие,
В них тонула, злую участь чуючи,
И сложила крылья свои белые,
Губы ненасытные целуючи.
А наутро с молодыми ведьмами
По тропе неслась босыми пятками...
За любовь свою платила крыльями
Та, что в эту ночь так горько плакала.
Я верю, любимый мой, верю,
В салатовом блеске апреля,
Согрета влюблённостью взгляда,
Я розовым стану закатом.
Я знаю, любимый мой, знаю,
В лазурном рождении мая,
В глазах твоих вспыхну заманчиво
Весёлым лесным одуванчиком.
Дышу я, любимый, дышу я,
Малиновым ветром июля,
В твоём растворяясь желании
Я солнечным стану сиянием.
Я слышу, любимый мой, слышу,
Как осень чеканит нам крышу,
Но даже в слезах октября
Ты горькую любишь меня.
Плоть рвалась неистово наружу.
Я молила Бога: "Помоги".
Две мои пузатые подруги
Задержали крик
На счёте три.
Я ждала, когда свершится чудо
И шептала: "Милый мой, родной,
Мы сейчас должны помочь друг другу
Кровь моя, не бойся, я с тобой".
И как будто он меня услышал,
Сильный доктор мне сказал: "Смотри"
Слёзы покатились: "Мой хороший",
И весёлый крик
На счёте три.
Я счастлива ненужностью побед,
Заботливостью денежного долга,
Присутствием дешёвых сигарет,
Отсутствием читательских восторгов.
Я радуюсь сквозящему метро,
Дышащему вчерашним перегаром.
Чужим местоимениям "Его"
Нечаянно, но тоже очень рада!
Я счастлива до слёз, до хрипоты,
И вроде бы нисколько не причастна
К тому, к чему обязываешь ты
Настойчиво и нежно: быть несчастной.
Листвою пьяной пела осень,
Дождей стаканы поднимала
За упокой колючих сосен,
Одетых в саваны туманов.
Походкой грозною ступала,
И била тучи мелкой дрожью,
Свои раскинув одеяла
На голубом небесном ложе.
И жгла невинный понедельник,
Готовя похороны лета...
Но шумный солнечный бездельник
В который раз простит ей это.