Тимофей Сергейцев

Поворачивая Вселенную

Пустой дом

Пустой дом

Тропинка


Обожжённый кирпич
так к лицу этой старой тропинке,
ей и гравий, и кварц,
и ноябрьский снежок по плечу.
Золотой человек у родных моих —
как золотинка,
из заката в рассвет
я над ней всё лечу и лечу.

Так случилось — ты первый,
для кого все во всём расстарались,
ставший плотью надежды,
человеком из новых времён.
Позади три войны, выход в космос,
ты — новая завязь
всех грядущих событий,
неоткрытых до срока имён.

Светит солнце. На даче —
прогретые старые доски,
и в эмалевый таз
пойман маленький лещик судьбы.
Ты не помнишь его —
ни намёка, ни отголоска,
но на фото — у рыбки
ты всё просишь заветные "бы".

Дед твой в силе,
недавно вернулся из ссылки,
позади лагеря,
и в гостиной — трофейный рояль.
Гости взяли по стулу
и сели друг другу в затылок,
в этот "поезд" садится
большая-большая семья.

Ты даёшь отправление,
тётушки смотрят из "окон",
постарайся запомнить,
кто какое "купе" предпочёл...
Сколько лет тебе здесь?
Да не важно ведь, сколько.
Время — улей,
и годы похожи на пчёл,

что умеют и жалить,
и трудиться над мёдом прилежно,
и работать имперским,
пусть не лилии, гордым значком,
речь пока не о том —
отступившую ненависть нежность
заставляет уснуть,
но с обеими ты не знаком.

Впереди математика,
Гегель, Фома, Аристотель...
Дед закончил рассказ,
ты добыл бертолетову соль.
Сколько граммов на моль?
Взрыв гремит.. И вы просто живёте,
и дымит "Беломор",
и диез чередует бемоль.

По Толстому диктант
битый час, и на сладкое Диккенс,
по часам до уроков и после —
Стругацкие, Бредбери, Лем.
Вы как будто бы спите,
но неизбежно проснётесь —
если нет аксиом,
не останется и теорем.

Этих дней больше нет,
и уходит, уходит тропинка,
и её все сильней
засыпает пустынным песком.
Но я должен успеть,
прочитать наизусть без запинки
наш секретный пароль —
только мне он теперь незнаком.

В гору


Ольге Черепановой


Не плачь о жизни промелькнувшей —
Ей предстоит ещё мелькать,
А просто выйди в сад уснувший,
Поставь под деревом кровать,

И разреши цветам и звёздам
Входить в задумчивые сны
И плыть с тобой. Ещё не поздно,
Раз мы дожили до весны.

***

Отвлёкся на минуту — год прошёл.
И матери опять не видел толком.
Отца. И книг прибавилось на полках.
Да только сотой доли не прочёл.

А если бы прочёл? И всё освоил?
И деду бы сказал, что не сказал?
Он не прощался бы, рукою не махал
В окне, где их навечно двое?

И я не смею вновь войти туда,
Где так томительно тянулось время,
И вдруг исчезло, а потом — года
Безмолвия, и смерти общей бремя.

Где общий стол, где в праздник общий сбор,
И всё казалось — так и будет вечно,
И время сковано, заточено в собор,
Построенный волшебником беспечным.

Но вещи прошлого — как кирпичи в стене,
И та стена уже сейчас — в полнеба.
Она проходит через явь и есть во сне,
Я точно был там? Кажется, что не был...

Но с ужасом в грядущее глядя,
И ожидая общей смертной кары,
Мы одинаково и молоды, и стары,
И просим, чтоб немного погодя

Стрела Дианы, пущенная в дичь,

Настигла нас, как и должна настичь.
В беспамятстве? Возможно... Или нет —
Пусть лучше на свету, а не во сне.

Там

Там, где полная чаша, где нет перемен,

Где не стравлена вечность сквозь клапан

Перепада времён, там, где дедов безмен

Не испорчен в невежливых лапах —

Там и нынче наливка стоит на окне

И молочница катит тележку,

Там печётся пирог восьмилетнему мне,

И заносятся в список издержки.

У начальника сна есть в секрете весна —

А весною всё можно исправить.

Только что-то кровит, как без зуба десна,

Словно детская ссадина, память.

Там в хоккейной коробке растаявший лёд

Наполняет футбольные лужи,

И, как соты покинувший медленный мёд,

День уходит, что больше не нужен.

Но ни вырвать из этой судьбы ни строки,

Ни прибавить ни дня для запаса,

И играют в Большую Войну игроки

За три дня до последнего Спаса.

От дома до дома

За часом час переживая

И проживая ход минут,

Дни ожидания трамвая

Рельс, как дугу его, согнут.

Придёт пятнадцатый. Не веря

В такое счастье, ты войдёшь,

Но прежде, чем закроют двери,

По стёклам пальцем проведёшь.

Мороз ли или жар компрессный,

А за три четверти часа'

Вагон объедет шар небесный —

Вдруг содрогнутся небеса,

Тебя на землю исторгая:

Тут между стареньких домов

Видна тропиночка из рая,

И ты по ней бежать готов.

Вечерний Челябинск

Руки-ветви сплетают деревья в саду,

У воды к ночи больше не жарко,

Сочиняет бульвар жизнь свою на ходу

И закат догорает над парком.

Мой застенчивый город подтянут и свеж,

И в нагрудных карманах балконов

Как дитя он стоит, косолап и медвеж,

Посвящая тоску небосклону.

О, вечерних прогулок молитвенный ритм

Неземной наделяет свободой

Трудовой механизм, боевой алгоритм

Необъятных военных заводов.

И трамваи стучат допоздна по мостам

Над рекою без мачт и причалов.

Засыпая, считаешь привычно до ста —

Как всегда и бывает вначале.

ночной десант

памяти Бориса Черепанова

за гранитной грудиной

бьётся пульсом набат

прямо в финские льдины

ледокол-Ленинград

направляет форштевень

сквозь свинцовый прибой

из какой ты деревни

я прощаюсь с тобой

мой случайный товарищ

погружаясь под лёд

не дойдя до пожарищ

не распробовав мёд

предстоящей Победы

в настоящей войне

братьям выпадут беды

и вдвойне и втройне

мы же просто и честно

полегли под огнём

если вам интересно

посетите нас днём

гляньте в эти озёра

там в глубокой воде

мы застыли в дозоре

без малейшей наде-

жды когда-нибудь всё же

отстегнуть автомат

сбросить лыжи и тоже

посетить Ленинград

Лидокаин

Дед бросил жить. Хотел — и расхотел.
Костлявой сам отправил приглашенье.
Был прям и твёрд в последнем отреченьи,
Был скор — и я проститься не сумел.

Смерть проплыла за ним мимо меня —
Я ощутил её железные объятья.
И груз с души тотчас задумал снять я,
С трусливой радостью себя кляня.

Замкнуло свет, едва открылась дверь.
В чернильной тьме зажглись слепые свечи.
Он спал, до пояса инсультом изувечен —
Коварно, снизу — половины две

Крепчайшего, проверенного тела,
Переборовшего тюрьму и лагеря,
Уже не связанные общим делом,
Гоняли кровь пустую зря...

Три дня. Три дня в преддверии конца
Он звал меня — а я всё ехал, ехал.
И вот — я не узнал его лица
Застывшего и не услышал эха

Его шагов и кашля по ночам,
Всё детство мне казавшегося адом.
А сёстры-дочери — как велено врачам,
Простые ангелы, дежурившие рядом,

Решали: как им быть? Чем быть ему?
И занимались отказавшим телом.
А он был вне — но рядом, но в дому —
Под потолками, крашеными мелом.

Предательски заснув, поверив, что
Мы встретим утро вместе, я очнулся
Под хрип агонии, — и третий врач в пальто
Над уходящим виселицей гнулся, —

Стоял вопрос: вскрывать ли, не вскрывать?
Достать ли сердце? Жать его рукою?
И дочери сказали: долго мать
Там без него. Я думал, что завою,

Но сам был хладен, равнодушен, туп,
Войти пытался к ним, — и был осажен
Врачебной властью, о её уступ
Башку разбив. Что ж, в дымоходе сажа —

Всё, что теперь осталось от огня.
Явились вскоре трубочисты-черти.
И тускло занималось утро дня
Такой обычной долгожданной смерти...

Хлопот не помню. Тут уж не спешат —
В последний путь унылой кавалькадой.
Ни чувств, ни мыслей — онемевшая душа
Обколота лидокаиновой блокадой.

Пришла весна — как раз в день похорон.
Открылось солнце, снег решил подтаять,
Природа загуляла — видел он:
Сияние засвечивает память,

Как фотоплёнку. И с крестов капель
Звенела — Бог во всю старался...
Дедунюшко ушёл к своей Адель —
Ведь он так ждал.
А я внизу остался.

Костер

Костёр не прогорел —
под сединой золы
жив потаённый жар
и внутреннее пламя.
И я опять посмел
купить из-под полы
иллюзию любви —
всего, что было с нами.

Так, заглушив строкой
почти беззвучный крик,
я в угли жму ладонь
в желании ожога:
Володин приговор
читает Лиля Брик,
и срок почти истёк,
но есть ещё немного —

ещё чуть-чуть секунд,
ещё чуть-чуть строфы,
и поделиться ей —
закон грядущей эры,
но буржуазный быт
на всё глядит с софы
и предвкушает казнь
и смерть СССР'а.

Восходит красный бог
и крепнет красный царь —
и что-то тут не так,
но нас спасает вера
и жертвы на алтарь.
А там, откроют ларь —
а в нём одна труха
и смутный запах серы.

Когда плечом к плечу
и даже не в строю —
куском сплошной скалы
осуществляем волю,
то после хоть в раю,
хоть бездны на краю
мы точно — соль земли,
но сыт не будешь солью.

Володин пистолет
отложен до поры,
Серёжина петля
ослаблена для вдоха,
да в рот вливают яд,
да точат топоры
стареющий проект
и бывшая эпоха.

Нет смысла больше жать
и силы дальше жить,
вот — прежние борцы
упали на колени
и ветер перемен
рассеял миражи,
и умер наконец
почти бессмертный Ленин.

Остался только ствол,
лишившийся ветвей.
И, раз уж это ствол,
его покинет пуля...
Апостолы шумят,
и среди них — Матвей,
почти готов писать
и ждёт тепла в июле.

Пустой дом

Вас добила эпоха —
Просто так, на прощанье.
О, вы жили неплохо,
Только нет завещанья.

С пепелища-кострища
Тянет дымом пожара.
Вы — для пламени пища,
Как в балетах Бежара.

Мне достались в наследство
Прокопчённые стены.
Что ж, огонь — это средство
От любви и измены.

Здесь вы, милые тени.
Как мне быть между вами?
Эту дрожь средостений
Не опишешь словами.

Тут играли и пели,
Горевали и ждали.
Жизнь — большие качели,
Но вернётся едва ли.

Как мне с вами проститься?
Как мне с вами расстаться?
Научусь ли поститься?
Вряд ли, но — может статься...

Догорают аккорды
На трофейном рояле —
Пусть монгольские орды
Подождут на вокзале,

Пусть послушают молча
Про судьбу и победу.
Я, конечно, не Корчак.
Но и я — не уеду.

1908 – 1993

Памяти С.И.Черепанова, уральского сказителя


Но Парка нить его тайком
По-прежнему прядёт,
А он ушёл за табаком,
Он вскорости придёт.

А.Галич



Он был всего лишь человек, и уж никак — не бог.
Но вот, посмел желать любви — и сделал всё, что смог.
Затем — ушёл. А тьма — за ним. Но шёл за ним и свет.
И, видно, свет нашёл его — единственный ответ

На все вопросы, на призыв добраться до небес.
Он глянул вниз и понял вдруг, как высоко залез —
Что путь остался только вверх, куда ушла она.
И он последовал за ней. А новая страна

Гудела, позабыв о них, и мерила рублём
Объём и суши, и души, и доброты объём.
Он так хотел избегнуть зла — но разве в этом суть?
Поймёшь и ты, когда игла войдёт куда-нибудь —

Под сердце, в нервы или в мозг, или ещё куда,
Когда закончится завод сизифова труда,
Что зло — всего лишь пустота, отсутствие добра.
И, как сказал бы комиссар, всего лишь кобура,

Откуда ты достал наган, чтоб сделать всех добрей.
И, раз уж зло — как борода, так будешь брадобрей...
Он перешёл двадцатый век, как переходят брод.
И если он был не народ, то кто тогда народ?

Королевство

Король без короны берёт полотенце,
И нет, чтобы в дверь, — он сигает в оконце,
И к речке — играть в краснозадых индейцев,
Охваченных жаром июльского солнца.

Троюродный брат заведёт мотоцикл —
С коляскою, из чёрно-белого фильма,
От деда, служившего раньше при ЦИКе
Курьером, — и за земляникой!

А перед грозой к ночи светят над храмом
Морские огни злополучного Эльма,
И кот, боевая когтистая шельма,
Шипит на полатях, весь в ранах и шрамах.

За печкой, бывает, что водятся мыши —
Ему не до них, он мечтает о драках
С котами крупней, побеждённых собаках,
И птицах, зарезанных ночью на крыше.

Погашена лампа — тю-тю керосина,
До города-то километра четыре —
С утра и пойдём. Добродушная псина
Ворчит во дворе на безмолвие мира.

И что-то шевелится в старой псалтыри,
Уснувшей на столике, рядом со свечкой —
А русское поле всё шире и шире
Под полной Луной за расплавленной речкой...

Отъезд

Меня мой дед учил календарю,
Листая год под синей лампой неба.
Ласкало солнце голову мою,
Снега хрустели коркой хлеба.  

Земля держала, как рука – тепла,
И на полу горели пятна света,
А за окном – настурция цвела
И астрами кончалось лето.  

Ах, зимние цветы, синицы...
Такой всегда устраивали гам!
Из этой книги мудрые страницы
Я разбирал, читая по складам.  

Двенадцать раз я повторил урок.
На полустанке детство вышло в поле.
Но поезд шёл сквозь перегоны в срок,
И я по-прежнему учился в школе.

О, если бы всё длилось так всегда...
На подоконнике пьянела вишня
Для пирога. И тихо, серой мышью,
За календариком скреблись года.

Но вдруг я понял, как придёт конец,
Что с каждым днём неумолимо ближе.
Тут страх вошёл мне в сердце, как свинец.
И жиже стала ночь. А солнце – ниже.

  ……………………………………  

Как стали дни тихи и редки:
Уроки, книга перед сном.
Я с диких яблонь рву ранетки.
Сентябрь. И астры за окном.  

С восходом покидая дом,
Что скажут мне шестнадцать лет?
О, утренней листвы проём,
Как неразборчив твой ответ!  

Мне чудится неясный свет,
О чём-то шепчутся соседки.
Прощаемся – и в путь к Москве.
Как станут наши встречи редки…

Париж

Прогулка

Люксембургский сад теряет листья...
Пусть зимой опять не будет снега.
Кот себя в траве до блеска чистит.
А за ним следит его коллега.
Фабр скучает под раскидистой берёзой.
Но Бодлер бетонный бодр и весел.
Здесь жандарм жандарму дарит розы.
Мало публики. Зато довольно кресел.

Свет последний бьёт в фасад сената.
У республики у Пятой всё в порядке.
Королям не предлагается возврата.
Депутаты, вроде, делают зарядку.
Впрочем, показалось. А могли бы,
Даром, что сегодня воскресенье,
Пробежаться по аллей крутым изгибам
И на финише попробовать печенье.

В центре парка разыгралась битва.
Там фонтан форсирует эскадра.
Флаги, галсы, детские молитвы.
Быть бы первым, большего не надо.
Игроки в петанк, похоже, дома.
От шаров и жестов очень тесно.
Все расклады издавна знакомы.
Но вот это им и интересно.

В шахматном отделе восемь партий
Драматично приближаются к финалу.
Но никто не хочет взвеситься в азарте.
И старинные весы скучают. Жалко.
Но и я не буду. Что покажут?
Как забыть о шоколаде в "Анжелине"?
Корпус их был чёрным, словно сажа.
А теперь в пыли и горбит спину.

Завершая круг, уже уходим.
Вечер близко и поднялся ветер.
День был ясным, как и всё в природе.
Счастье — кратким, как и всё на свете.
          03.11.2013

Эмигрант


От площади Согласия до площади Звезды
Насажены нерусские прозрачные сады —
Не райские висячие, не яблоневый цвет,
Вполне посюсторонние — не те, которых нет.

В них сутолока-куколка гуляет дотемна
Да президентша Франции скучает, неземна;
На взятие Бастилии тут шествует парад —
При пятой-то Республике параду всякий рад.

Но небо неподдельное сползает в океан
И каждый час меняется, и, этим небом пьян,
Бредёт полями грешными всему иной поэт —
Вруби ему, о Господи, сверхдальний синий свет.

Сакре-Кёр

К.З.




Святое сердце, серое яйцо,
Венчающее призрачный Лютеций,
Подогнанный к холму заподлицо,
Плывущий в испарениях секреций.

Военной доблести последний монумент,
Надгробие заносчивой державы,
Навеки остановленный момент,
Когда и боши тоже были правы.

Под монументом — скрытый зиккурат,
Покрытый рябью тёсаных ступеней,
Спускающихся медленно в разврат
От неизбежных в храме песнопений.

Богема утекла в другой район,
Её мазня заполнила музеи;
Супруги порознь пялятся в айфон,
В фуникулёре едут ротозеи.

Внизу Пигаль (куда спешит солдат,
Не знающий усталости и лени)
Скрепляет камнем древний конкордат
Святого с грешным, солнечного с тенью.

Сен-Сюльпис

Нелепые башни затеяли шашни.

От этой случайной и странной любви

На площади вырос собор Сен-Сюльпис.

В фонтане уснули косматые львы.

Над ними сидят монсеньоры

Из камня, их строгие взоры

Скользят по ограде налоговой.

Воистину кесарю — богово.

А мы — человеки, увы.

Фемида на рынок вернула весы.

На мэрии тикают злые часы.

Но полицейский участок

Всем гарантирует счастье.

Площадь Квебека

Под небом Парижа на Пляс дю Квебек
В фонтане лежит неживой человек.
Вода распирает литые панели,
Над речкой взлетели канадские ели...
А тот человек провалился под лёд
И птицею стал, чей окончен полёт.

Взломала вода многотонные плиты —
Как память. Как будто ничто не забыто.
И если ты выпил подземной воды —
Узнаешь объятия долгой беды.
Увозят сирены того человека,
Их вызвала та, что напротив, аптека.

Витрина Картье освещает фонтан.
Кто был в нём? Калека? Болван-бонвиван?
Боец за французское счастье Квебека?
А лёд на реке — как звенящая дека,
Вот-вот — и рванёт от краёв полыньи,
Сминая останки британской свиньи.

Над площадью лает и тает набат,
И нам сообщает: аббат очень рад.
Подавлена злая измена
В аббатстве Святого Жермена.
За ложную веру погиб гугенот —
Ещё до Квебека. Он, вроде, не тот.

Печальна судьба протестанта —
Обычный удел комбатанта.
Журчит под асфальтом забавный фонтан.
И пьёт из него тот, кто весел и пьян
В финале разыгранной пьесы.
Что ж, всё это стоило мессы.

Горит ли Париж

Париж, Париж, опять горишь?
Бастилья требует осады?
Ты ж не уронишь свой престиж
И бошки знати разместишь
На пиках парковой ограды?

Пред гильотиной все равны:
Казнящие казнят казнимых
После признания вины
И до признания вины,
Пока Фемида смотрит мимо.

А сами люди-палачи
Сгорают, как дрова в печи
Своих страстей неутолимых:
Глядишь — уже и их казнят;
Как кегли, головы стоят
Вождей, вчера ещё любимых.

Народ гребёт по грудь в крови.
А королева — визави.
Она не молится народу.
А зря — ведь этот новый бог
За пару дней восстал и смог
Сменить и Моду, и Природу.

Закончит всё Наполеон:
Из пушек расстреляет он
Толпу — и сделает карьеру.
Он, Бонапарт — визионер:
Сколь многих развратит пример,
Столь недостойный офицера...

Так что? Молчишь, о мой Париж?
Где ж гроздья праведного гнева?
Урезан справа, сдавлен слева,
Никак что делать не решишь —
Как недотронутая дева?

Теперь тебе не по зубам
Искусство строить баррикады.
Квебек остался у Канады.
А ты — читаешь по губам,
Чему хозяева и рады.

Проездом

Июль. Париж. Простуда. Или грипп...
В полях монтируют трибуны для парада.
И беженец — неприхотливый гриб —
Пророс у стен, где надо и не надо.

Чиновник ставит в сотый раз печать
На тот же самый бесполезный ордер.
Звонок. Опять. Не в силах отвечать,
Листает глянец о высокой моде.

Река. Бато. Заезжая толпа
Спешит к воде, сползая по наклонной.
И тень скользит вандомского столпа
От Ритца к бутикам — вокруг колонны.

Везде на стенах гордый Резистанс
Оставил маленькие частые таблички:
"...расстрелян Жан...",
"...Пьер Просперо...",
"...Флоранс...", —
Читая их, проводишь перекличку.

Кружится тучей пыль над Тюильри,
Которой летом дышат горожане.
Весь Иль-де-Франс ушёл на дно зари,
Забыв Флоранс, и Пьера П., и Жана.

Смена сезонов

 ***


Ветер... Осень листья гонит
По аллеям парков сонных.
Осень... В тёмном ветре тонет
Контур замыслов огромных.

Позабыты эти строчки
Мною. В старом, дряхлом доме,
Выпивши воды из бочки,
Я ночую на соломе.

Надо мною ходит осень.
Листьев старые газеты
Пожелтели. В небе просинь.
Вечерами мало света.

Всё она перебирает
Старые сухие связки
Листьев. Осень умирает
В ожиданьи зимней сказки.

Сон распахивает дверки.
Забывая всё на свете,
День неяркий тихо меркнет
Светлой памятью о лете.

В доме пыльно и пустынно.
Розы высушены с лета.
И над полкою камина
Руки кирпичом согреты.  


            2.06.1984.




                   ***


Зима притаилась в прихожей,
За вешалкой, в складках пальто.
Тебя, если спрячешься тоже,
В лицо не узнает никто.

Она задержалась случайно,
Рассеянность свойственна ей,
А лето на цыпочках, тайно,
Прошло мимо этих дверей.

Взгляд будет скользить коридором,
В потёмках углы огибать,
Закончив окном, за которым
Жизнь-осень устроилась спать.

Когда же пойду я из дома,
Сентябрьский дождь переждав,
То запахов старых истома
Потянет меня за рукав.

И в шаге-другом от порога
Я юность увижу свою —
Она переходит дорогу
На улицы дальнем краю.


            2.09.1984.





                      ***


Весны событий время потекло,
И каждый день захвачен им всё глубже —
Иначе солнце отражают лужи,
Сверкает ярче битое стекло.

В подъездах сыро. С ними по соседству
В грязь оседают снежные холмы.
Растущие ряды несоответствий
Ломают правила зимы.

Движенье сроков видится во всём:
И в том, как вырос лёд у водостока,
И в том, что прочитаешь у Басё,
В походке школьника, сбежавшего с урока.

Покровов снежных состояние плачевно.
Жизнь вся — предчувствие вестей.
И бюллетень примет выходит ежедневно,
Исполнен свежих новостей.

Вникая в суть открывшейся картины,
С подробностями хорошо знаком,
Опишет март подтаявшие льдины
Внимательным и точным языком.

И хаос, начинаясь от обочин,
От солнца с грязным снегом пополам,
Через толпы и света средоточье
Передаётся мыслям и делам.


            2.09.1986.






                    ***


Я искал потаённых углов,
Полутёмных глухих закоулков,
Что б сказать на наречии гулком,
Что шаги по пустым переулкам
Тяжелей и значительней слов.

Вот ушёл непонятный апрель —
Без капели, но с дымом из леса.
Гарью пахла трава и завесой
Голубою укуталась ель.

Разговоры пошли вкривь и вкось.
Кутерьма. Много пыли и света.
И теперь уж признаться пришлось —
Надвигается новое лето.

Замыкают исхоженный круг
Эти месяцы жаркого братства.
Что же делать-то с этим богатством,
О, июнь, мой учитель и друг...

Наши встречи нечасты. Из странствий
Раз в году возвращаясь домой,
Ты идёшь сквозь ночные пространства —
Где ещё повидаться с тобой?

Но молчишь ты — ни слова о вздоре.
А твоя молодая листва
На зелёном и тёмном просторе
Шелестит, отрицая слова.    


              14.04.1984.





                  ***


Я живу приближением чуда,
Подчиняясь ему одному.
Веет ласковый ветер — оттуда,
Беспокоя упругую тьму.

Снова улицы летней дыханье
Тенью дома скользит у лица.
Переулков мерцают названья.
И в июнь я ныряю с крыльца.

Мягкий абрис ночных тротуаров,
Шелест шин, ореол фонаря...
Где вы, листьев октябрьских пожары,
Золотые снега января?

Это всё натворил безобразник
И сбежал, и — зови, не зови:
Это бродит неведомый праздник,
Растворившийся в нашей крови.

Вот и поезд. Прожектором-глазом
Межпланетный он высветил путь,
Всю ночную страну эту разом
Я пытаюсь за ним оглянуть...

Открывая окно на рассвете,
Я стужу синевою виски —
И несёт мне растрёпанный ветер
Острый запах осенней тоски...      


               Апрель 1984.
                             



             ***


Драгоценного лета в листве затерявшийся отблеск —
Словно пальцы двух рук, перепутаны листья и свет.
Этой гущи событий зелёных, рифмующих с грозами воздух,
Ничего фантастичней, реальней и будничней нет.

Слышишь нежный и трепетный оклик дриады?
И мерещится взгляд, а посмотришь — темнеет листва.
Удивлённо умолкнув и опять представая шарадой,
Расцветает в душе бессловесность её естества.

Что древесной любви безответней бывает на свете?
Разберёшь или нет меж ветвей выраженье лица?
Легкий облик листвы рассыпает играющий ветер,
По ступенькам её босиком убежав в небеса.

Я зелёную жизнь, в каждом веке рождаясь поэтом,
На руках пронесу, словно лучшую участь стихов,
Через все возвращенья минувшего милого лета
Среди будущих туч, проливного дождя и снегов.


                                                                 
                     2.09.1986.





                      ***


Я брожу по ночами,
наверно, — не в меру спокоен.
Рождество на исходе.
Перепутаны времена.
И светлеет окно,
и свидетели этого — двое,
подтверждают:
рассвет начинался
от их небольшого окна.

Был им город предложен
почти как возможность сюжета.
Но бумаге сравниться ли с жизнью —
жизнь, конечно, больней.
А словам только дай —
так что лучше им быть без ответа,
объясненья бессмысленны
так же,
как гибель в толпе.

Холод, тяжкий как ртуть,
держит нас среди каменных плит.
Кто заглядывал в суть,
притворяется только, что спит.
К обжигающей нови тебя
как мальчишку —
выводят за ушко.
Беспокойство моё
наготове всегда —и наган
со взведённым курком
под подушкой...


              1.02.1988.




                  ***


Друзья сегодня затевают дело,
А я — в чулане разбираю хлам.
Всё, что забыться сразу не успело,
Простора не даёт делам.

Так жизнь идёт, которой нам не хватит.
И я спокоен, пусть мне всё больней.
Весна в ударе: поменяла платье,
Вот день прошёл — и это не по ней.

Сегодня снова на пороге лета
Навис отъезд, и в сонме перемен
Невидимая, тайная комета
Отмеривает ход времен.

Вся эта жизнь, которой нам не хватит,
Спокойно помня о последнем дне,
Идёт наотмашь — кисть на полотне
Лишь помечает встречи и объятья.

Давно в кругу, среди своих, мы — дома:
Под сенью звёзд, у шороха воды.
И судьбы наши нам уже знакомы,
И смерть легка в присутствии звезды.                                      


                  5.04.1988.  

 



                 ***


Приветствую тебя, о лето.
Твой приход
вдыхая полной грудью,
я не верю,
что, как всегда,
беспечно и легко
ты возместишь мне
юности потерю.

О, имена друзей...
Как эти имена,
Горят во мгле —
звезда
и юности моей окно.
И я брожу, перебирая времена,
брожу под тополями,
где темно.

Фонарь ласкает светом тротуар,
листва приветлива,
как много лет назад —
засуну дневники в футляр,
освобожу и мысль, и взгляд.

Теплынь течёт.
И небо заполняет ночь.
И пусть мне память не вернёт любовь,
но я свободно мог бы ей помочь —
дождаться, оживить
и встретить вновь...

О, к главному
не доберёшься вдруг:
бессмертие беспечности сродни.
Я слушал мира непрерывный звук
и не был одинок —
но был один.

Открыто время —
и со всех сторон
мы рвёмся в эту бездну —
ощутить,
как бытие немыслимо старо,
как наше будущее хочет жить.

В листву и в дождь
распахнуто окно.
Тут по ночам
приходят смерть и сны,
но мне защитою беспамятство дано
и ощущенье вечное весны.


                3.05.1988.




                      ***


Как длинный ряд упреков в колдовстве,
Февраль — воспоминание о вьюге.
Всё говорит о завершённом круге,
О перевоплощённом естестве.

Не верю зрению и времени — в обрез.
Тебе бросаюсь я наперерез,
Поскальзываюсь, падаю жестоко,
И, полумёртвый, лёжа на боку,
О, жизнь моя,
Я вижу след твой на снегу
И чувствую твоё слепое око.

Как в чреве матери,
В предощущеньи срока
Все контуры твои ясны —
Вся ложь учителей,
Вся нищета пророков,
Всё сумасшествие весны.      


           Февраль 1990.





                    ***

Квакая, скачет по полю канава, зелёная сыщица,          
нас заневолить верёвками грязных дорог...

В.Маяковский



Привет, моя верная спутница,
Моя дорогая печаль.
Опять перед нами распутица,
Нелепо туманная даль.

Потянутся долгие, грязные,
Сырые осенние дни.
Слова и дела несуразные
Как часто приносят они!

Но нужно держаться, не хмуриться.
В стратегии этой фасон
Важнее всего. Будут жмуриться
Коты, выходя на балкон,

Как будто бы солнечным улица
Залита светом с утра.
Погода понятна и курице —
Не в шахматы с Богом игра.

Дожить бы до снега. А там уже,
Добравшись до самого дна,
У заледеневших фонтанов
Я выучусь тактике сна.        


         Февраль — март 1983.



                 ***


На море штиль и нет огней,
Вечерний берег пуст.
И одинокий, пыльный куст
Молчит, забыв людей.

Шуршит песок, бежит волна,
Играя у камней,
И хватит синевы до дна
На много, много дней.

Спокойны будут небосвод
И зимняя луна,
Пока трубой зелёных вод
Не запоёт весна.


            24.09.1982.

Московские этюды

Вечер

Господь на небесах затеял сварку,
К зениту мощный подключив катод.
Июль пылает жаркой кочегаркой,
Листва натужно дарит кислород
Разгорячённому подвыпившему люду,
Заполонившему бульвары и пленэр:
Народ построен, подготовлен к чуду —
Ведь изготовлен он в СССР.

И вот — разверзлось.
Как ещё иначе?
На лесках струй — наживкой — пузыри.
Куда ж тут плыть?
Или лететь, тем паче?
И чем стрелять, когда промокли газыри?

Ушат воды слегка приправлен градом —
И лак авто гремит, как барабан.
Огни стоят — забита эстакада.
На паузе московский чистоган.


Москва, 13.07.2016

***

На закате

Над моей головой опрокинуто море —
Багровое море пылающей нефти.
И дымные волны опустятся вскоре
На статуи ангелов, храмы гешефта...

Нисходящее солнце вот-вот обесточит
Вольтовы дуги расплавленных стёкол.
А призрак с Лубянки упорно не хочет
Переселяться за станцию Сокол.

Но его выдворяют аж в Шереметьево
За недопустимое тайн недержание
Дежурящие на площадях столетиями
Окаменевшие горожане.

Сиренами взнуздан слух дирижёра —
Симфония вечера ими размечена
На куски партитуры. И черти-стажёры
Увлечённо заняты вочеловечением.

***

На заправке

Шестиного-устойчив, насекомо-проворен,
Огнедышащий пёс на рекламе "Аджипа" —
Вымпел старых, привычных, проверенных войн,
Геральдический выкрик, достойный Агриппы.

Огнедышащий пёс, налакавшись бензина,
Дышит в спину напористо-яростным жаром;
Горло твари веками терзала ангина —
Вот на этих кормах и работает даром.

Мы сжигаем резину и калечим машины,
Огнедышащий пёс, покажи нам дорогу —
До Безумного Макса осталось немного,
Мы тебя установим на горных вершинах.

Огнедышащий пёс, ты рождён от вулкана,
И, воспитанный на перегонном заводе,
Хорошо понимаешь, что льём мы в стаканы —
И в походе, и даже на отдыхе, вроде.

Превращается в выхлоп в конечном итоге
Жизнь — его мы считаем душою, наверно.
Огнедышащий пёс, что ты знаешь о Боге?
Что Он делает дизель, свободный от серы?

Что Он создал моторы и руль, и коробку
Передач — всё в довесок к колёсам —
А теперь, заключённый в кавычки и скобки,
Не вникает в возникшие после вопросы?

В такт дыханию щёлкают счётчик и касса.
Доливай, огнедышащий пёс, до упора —
Без разбора — блондинкам и конченым асам;
Надо ехать, и к чёрту дорожные споры.

***

Графика

Штрихи снежинок всё длинней,
И чёрно-белая гравюра
Растёт в объёме. Иней в ней
Из веток вылепил эпюры.

Трамвай навинчивает рельс,
Как макаронники спагетти.
В аптеке старый Парацельс
Над рюмкой сгорбился в берете.

Сквозь воздух сетью перспектив
Мотаются координаты
Бульвара. В точку их сгустив,
В деревьях прячется пернатый

И молча сносит снегопад,
Несущийся горизонтально,
Что был заявлен как финальный,
Но как-то вдруг и невпопад.

И звёзды, к небу охладев,
Летят белёсыми шмелями
И тонут в сквозняках. Щелями
В мир проникает чёрный зев

Небытия. Он меж штрихами
Пера, карандаша, резца
Есть созревание конца,
Всегда чреватое стихами.

***

Съёмка в режим*


О.


Когда на город за окном
Вечерние ложатся тени,
И летний тон, сменив весенний,
Мечтает только об одном —

Сбежать и плыть по небесам,
И вместе с воздухом струиться,
Где тот едва струится сам,
Огню заката покориться,

Впитавши ультрафиолет,
Вести его к ультрамарину —
Нет масел тут писать картину
И слов для протокола нет.

Легла глубокая эмаль
В домов проёмы и на крыши,
Темнея кверху, — выше, выше —
Сквозь синеву мерцает сталь.

Обычно этот цвет — печаль.
Но только не в вершине лета.
И, в летних раскалён печах,
Всё гуще тон — как при свечах.
В нём зажигается комета —

Слетевшая с оси звезда.
На Павелецком поезда
К абстрактному уходят югу,
На деле двигаясь по кругу.
И Ваше "нет" — на деле "да".


____________________
*время суток в кино

***

Поздние сумерки в Замоскворечье

Малиновый зефир в фиалковых волнах,

Как сахаром, припудрен лунным светом.

Фонарь и тень, и в ветках — тихий птах,

Работающий по ночам поэтом.

Под деревом сидит Габдул Тукай,

Новокузнецкое исследуя теченье,

А мимо тренькает булгаковский трамвай,

Распространяя слабое свеченье.

Трактир на Пятницкой давным-давно закрыт,

Но посещаем теми, кто здесь умер.

Замаскированный в замоскворецкий быт,

Он не учтён в Большой Татарской умме.

Над вестибюлем, там, где срыли храм,

Мерцают крест и купол Параскевы.

Шарманщик-призрак бродит по дворам,

На лестницах слышны его напевы.

И облака в фиалковую ночь

Плывут малиновым и сахарным зефиром —

Ордынка, брака смешанного дочь,

Их обожает с водкой и кефиром.

12.07.2016

***

Карма

Вокруг посольства Индонезии
Сухарто бродит тёмный призрак.
И кровь — горючее поэзии —
Бежит по рельсам: верный признак,

Что духи мёртвых коммунистов
Ещё вернутся на Суматру.
Над Явой и Бали нависнут.
Придётся йогам жить без мантр,

Без завываний — муэдзинам,
И каст обратный распорядок,
Малайской жутью опрокинут,
Отравит нейротропным ядом

Неприкасаемых, браминов,
Самодовольно наглых кшатри...
О, зло жестоких ассасинов
Вернётся сумрачной Суматре.

Бали и Яве. Станет явным
Хозяином народной массы,
И души снова будут главным
Сокровищем партийной кассы.

Пока же демоны Сухарто
Терзают Киев, Львов и Харьков
И лезут на Донбасс в азарте,
И на Россию дышат жарко.

А у посольства Индонезии
Булгаковский трамвай всё режет
Башки парторгам бесполезным.
И крики их слышны всё реже.
 

***

Восемь, Москва, снег

Жемчужно-серый небосвод

К земле приклеен мокрым снегом,

И злющий утренний народ

Не выспался перед забегом.

Нам камень в русский огород

Давно заброшен печенегом.

Но среди множества природ

Моя сильна дождём и снегом.

Редеет утренний туман —

А всё равно не видно солнца.

Украл его у нас шаман.

Но сердце наше всё же бьётся,

И красный итальянский Кремль

Хранит наш белоснежный стиль.

Иван Великий снегу внемлет

И пишет втихаря стихи.

3.12.2016

Союз

О.

Души звёздами на небе зажглись.
И горят кострами наши сердца.
Только это называется "жизнь".
Только так у ней не будет конца.

И зачем нам поцелуи-цветы,
И объятия хмельное вино,
Если я не стану тем, кто есть ты,
Если мною стать тебе не дано.

Этот танец нас кружит и кружит,
Бесконечный и прекрасный, как бог.
Пусть же мне моя судьба ворожит,
Чтоб я так ещё мгновение смог.

Мы уйдём — и пусть другие придут,
Вновь раздуют этот древний огонь.
Пусть пылает он у всех на виду,
Чтоб вселенная смотрелась в него.

Небо будет и с тобой, и со мной.
Как планета, мы в рассвет улетим.
Чтобы рано просыпаться весной,
Чтоб зимой стелиться низко, как дым.

Будем пить небесное молоко
Прямо из галактик седых
Без труда, непринуждённо, легко —
И не пропадём без воды.

Мы давным-давно придумали дом.
Мы с тобой всегда жили в нём
Жизнью, что не "от" и не "до", —
Дом хранит её волшебный объём.

А снаружи звёздный дождь льёт и льёт.
Лунный свет устроил потоп.
И наш дом плывёт и плывёт
Вечным странником —
Корабль-шато.


6.04.2016

Воскресенье

Умирает ли поэзия

Поэзия — или то, что мы называем поэзией, — умирает.
Дэвид Бетеа. "Воплощение метафоры: Пушкин, жизнь поэта"



Стоять в ряду второю сотней,
Восьмидесятою строкой —
Так веселей, чем в подворотне
С бомжами обретать покой.

Хотя покой ничуть не хуже,
Чем пресловутый вечный бой.
Поэты — конкуренты ружей...
Что делать с этой голытьбой?

За воздух наш на книжной полке
Позвольте раскрошить бокал.
Не каждый выл голодным волком,
Да и козлом не всяк скакал.

Мы не герои — просто люди
С такою тихою судьбой —
Как по пустыне на верблюде,
Как шарик в небо голубой...

Мы есть везде, пусть нас не видно
И даже слышно не всегда.
Но это вовсе не обидно —
Быть незаметным, как вода.

Да был ли век двадцатый прозой?
Чем станет двадцать первый век?
Любовь — морковь, морозы — слёзы;
Как точно: век — и человек.

Толкуют нам о смерти Бога,
О смерти Автора и проч.
А мы вот — живы понемногу,
Хоть умирать совсем не прочь.

Наш век поэзии — Железный.
Под стать стволам, под стать броне.
Мы не боимся взгляда бездны —
Мы им насытились вполне.

Спасение

Мадонна, уже без младенца,
Жарит на кухне картошку.
В руках у неё полотенце
Пачкается понемножку.

Младенец — уже не младенец —
Гоняет на велосипеде.
Во двор прорывается немец,
Но мальчик уверен в победе:

Сегодня играют за фрицев
Ребята соседнего дома.
У фрицев весёлые лица,
И все поголовно знакомы.

Мадонна не помнит, откуда
Явился волшебный ребёнок.
Наверное, всё-таки чудо.
А голос ребёнка так звонок,

Что слышен отсюда, из кухни —
И он обещает спасенье.
Что адское пламя потухнет.
Всего-то — набраться терпенья

Мойка, 12

Вот так и Моцарт — взял и съехал

С чужой жилплощади с вещами.

По комнатам пустынным — эхо.

Буфетная не пахнет щами.

Всё так сошлось, что много проще

Не возвращаться к прежней жизни,

Отдать свои святые мощи

Столь их заждавшейся отчизне

И разменять на счастье близких

Своё ненужное несчастье,

Бежать от слов и взглядов склизких,

Принять последнее причастье,

Исполнивши дуэльный кодекс

С избытком страсти неофита,

В костюме по последней моде

В оттенках мела и графита —

Наверно, так одеты тени

При входе в дом извечной скорби.

Ты можешь, упражняя гений,

Вещая urbi или orbi,

Подняться выше государства, 

Но помни, братец, о Платоне:

Певцам он прописал мытарства

Не где-нибудь — в самом Законе.

Друзья понуро у дивана

Стоят. За стенкой плачут дети.

И в щели чёрная нирвана

Сочится и сплетает сети.

Ты ночь спустя ещё не умер,

Но у лейб-гвардии корнета

Уже вчерне готова сумма

Всей русской мысли — "Смерть поэта".

Корнет придёт тебе на смену

И очень скоро кончит тем же,

Чем ты — такие, друг мой, гены.

Нева, Москва — не то, что Темза.

Британцы тонут и болеют,

Мышьяк в отчаяньи глотают.

А кто-то — как Шекспир — стареет.

Недвижимость приобретает...

Пора отчаливать. Квартира

Не послужила и полгода.

И вязнут звуки репетира

В глухом молчании народа —

Брегет прекрасен, но не нужен,

Когда остановилось время.

Январь окончен. 

Но не стужа.

Не бронзы тягостное бремя.

12.06.2016, СПб

У реки

Остра' ножа не сточит ржа
И сила силу не осилит.
Лепаж разряжен. Но, дрожа,
Любовью раненый навылет,
О мой наивный дуэлянт,
Того ли ты хотел по праву,
С собою сам расправу для?
Призвав к себе чертей ораву?

Возможно, стоило уйти.
Всё позабыв. Не оглянувшись.
Хлебать свой файф-о-клочный tee.
Законопатить воском уши.
И, склочный голос заглушив,
Его не путать с зовом чести:
Любовь — спасение души,
Пусть даже если и не вместе.

Лечить разлившуюся желчь
Прощальной чаркой царской водки?
Возможно... Лучше ль ссылка в Керчь?
К брегам Аляски и Чукотки?
Вот Чехов выбрал Сахалин.
Фрегат "Аврора" — порт Камчатки.
Ничто так не врачует сплин,
Как север с привкусом свинчатки.

Но кровь дымится на снегу,
Сгорая, словно чёрный порох.
И там, на дальнем берегу,
Уже раздался первый шорох
Приготовлений к торжеству
Расплаты (по-простому — мести),
И дебаркадер на плаву,
Где принимают грузы "двести"...

Гибель священника

У Бориса и Глеба
Бьёт свинцовый набат,
И свинцовое небо
Превращается в град.
Тают в воздухе свечи,
И сурово глядят
В образ наш человечий
Лики, вперивши взгляд.

Даже если в тумане,
Где не видно ни зги,
Сердце бьётся в капкане,
Отмеряя шаги,
Здесь до гулкого свода
Доставая рукой,
Неземная свобода
Обещает покой.

Мне от зодчего Росси
Нужен твёрдый расчёт
В самом главном вопросе,
Что про нечет и чёт.
Нужно, выверив строфы
По объёму хоров,
Развернуть от Голгофы
Весь небесный покров.

Очертания сада
Уловив за плечом,
Огорчаться не надо,
Горевать горячо
О потерянном рае,
И о месте своём
В доме Господа, зная,
Для чего мы живём.

До утра ещё долго,
Хоть и рано рассвет.
Не отрёкся? И строго
Пётр глянет в ответ.
Запирая ограду,
Громыхая ключом,
Пётр бормочет с досады,
Что он тут ни при чём.

Мой сад

Из города ведет в мой дивный сад
Воздушный мост, над пропастью висящий...
Л.Вилькина





Мой дивный сад... Сплетение ветвей,
Златые паутины, сеть дорожек —
Тут за решёткой низкорослый божек
Опять нетрезв богинею своей.

А в каждом древе дышит старый бог,
Уставший вовремя менять сезоны,
И вопрошает: чьи это законы,
Что он ни разу обойти не смог?

Мой зимний страж закован в серебро —
Оно надёжней золотых доспехов,
Но и его растопит птичьим смехом
Вернувшееся по весне добро.

А зла здесь нет. И не было. Поверь.
Никто не знает, что это и сколько.
Сюда не долетают те осколки,
Что рвут сердца. И я вскрываю дверь,

Ведущую к подземным переходам,
Мостам сквозь облака, качелям на лучах
И кораблям в неуловимых водах,
Плывущим в сад мой. Но крепка печать.

Около молитвы

"Пошли мне, Господь, второго."
А, впрочем, не посылай.
Не стану делить с ним слово,
Твой одноместный рай.

Второй и в аду не нужен,
Хоть там и нет никого
И ничего — лишь стужа
Отсутствия Твоего.

Ответь мне, Господь.
А, впрочем,
Не хочешь — не отвечай.
Ты мне, скорее, отчим.
А я — с прилавка свеча.

Покуда тело из воска
Венчает душа-огонь,
Дай догореть не броско,
Просто огня не тронь.

Но прежде, чем мой огарок
Общий пополнит хлам,
Со мной запылает, ярок,
Мой второй — пополам.
    07.12.2015

Элементы

Вода


Есть в глубоких колодцах и мелких ручьях

не сошедшие воды потопа.

Гнев богов и мельчайший невидимый прах,

и следы боевых изотопов

в чистой, мёртвой, по сказкам известной воде,

убивают летучую нечисть,

что когда-то царила почти что везде,

деду Ною садилась на плечи.

Пусть из этой воды не сварганить вино

ни в пробирке, ни с помощью чуда,

но от полуглотка то ли прыгал в окно,

то ли вешался умный Иуда.

Умереть невозможно в не наших мирах:

нет границ у них с древней рекою.

Воды Леты стирают и память, и страх,

и у нас-то они под рукою.

Черти будут блуждать бесконечно во тьме,

им не выйти ни к Богу, ни к свету.

Путь один – через нас. Только мы – не в тюрьме.

Только нам дали ключик к Ответу.

Приходите попить нашей мёртвой воды,

Гарри Поттеры, демоны, вии.

Не увидеть иначе вам нашей звезды,

не понять ничего о России.

Земля

Когда из варяг в печенеги

Проникнешь на русский простор –

Вдохнёшь евтушенковы снеги

И маяковский задор.

Но вычтя сии постоянства

Из русской иконной доски,

Оставишь вселенское пьянство,

Лекарство от вечной тоски.

От грустной, печальной, весёлой,

То медленной, словно река,

То быстрой, как звонкое слово.

Как море, она глубока,

Как лужи, она вездесуща,

Когда заряжают дожди.

И суша, и суша, и суша…

Неужто потоп позади?

Огонь

Ну-ка, красный петух,

походи по дворам,

посмотри-поищи:

может, есть там чего?

Брёвнам крикни: «Ура!

Сердце чует – пора!

Ох, на всех домовых

налетит бесогон!»

А на красном коне –

скачет рыцарь в окне,

он не голый, на нём

вместо кожи кевлар.

Он не видит меня,

но идёт он ко мне,

но идёт он за мной,

мой привычный кошмар.

Отлежаться б на дне –

только суша вокруг.

Отсидеться б в земле –

только тлеет она.

А когда подадут

нам драконью икру,

так пускай же нальют

и хмельного вина.

Ну, а что не горит –

то для нас не вино.

А горит — всё равно

то бензин или спирт,

если полностью кровь

заменяет оно,

если Марс и Венера

затеяли флирт.

Что любовь, что война –

всё одно. Всё вина.

Ни обнять, ни понять,

а собой искупать.

Хай сгорит-прогорит,

да до самого дна,

а остынет зола –

всем живым исполать.

Воздух

Мы дышим – и, значит, мы живы,

и мера нам – выдох и вдох.

Над нами плакучею ивой

воздушный склоняется бог.

Пусть тонкая кожа планеты

прозрачна и очень нежна,

мы носим на ней амулеты –

военные спутники сна.

А в нём о воздушных мытарствах

всё бредим опять и опять,

но вновь просыпаемся в царствах,

где, в общем-то, нечем дышать.

Летит космонавт с кислородом,

рассчитанным строго на миг, –

он послан великим народом

на поиски новой тюрьмы.

Побольше. Почище. Подальше.

И в будущем, а не сейчас.

Там я, не родившийся мальчик,

узнаю, кто выжил из нас.

Но воздух – он дышит, где хочет…

Придёт ли он в новый ковчег?

Прости меня, любящий Отче,

за то, что к Тебе не прибег.

Подоконник

Три камня подоконник сторожат.
Н.Восенаго



Вместо теплой реки — иордань,
Вербы вместо развесистой пальмы,
Райский сад: фикус, кактус, герань,
В нём и спрячем глухую печаль мы

Между игл и южных ростков.
Там, где в сумерках селятся эльфы,
Нас избавят от тяжких оков
Гибеллины, влюблённые в гвельфов.

Там война двух классических роз —
Просто грозный турнир парфюмеров.
По законам поэзий и проз
Примут к нам надлежащие меры,

Нам придётся и петь по утрам,
И слагать ежедневные гимны,
И не помнить ни снов, ни утрат.
Рай как рай. 

Как везде. 

Только зимний.

Я играл на сямисэне

Я играл на сямисэне
В сне внутри другого сна.
В первом сне был день осенний,
Во втором – весна.

Предо мною цвет вишнёвый,
Это сакура моя,
Я боюсь проснуться: снова
Ветром стану я.

Разве вспомнит этот ветер,
Кем я был ещё вчера?
Мне подходит всё на свете,
Холод и жара.

Мне бы только догадаться:
Осень – не предел.
Там, за нею, может статься,
Я бы всё успел.

В том реальном, главном мире
Солнце светит на паркет
В нашей сказочной квартире.
Смерти нет

Шкатулка

Под небом иконы в окрестностях рая
Крестьянские дети беспечно играют,
Их мамы и папы — ещё не святые,
И все их заботы — донельзя простые:

Достать из колодца воды просветлённой
И зёрна златые посеять на пашне.
И все они смотрят на нас удивлённо
Из нашей утраченной веры вчерашней.

Как будто под лаком такая свобода,
И чёрное поле, как космос, открыто,
И как бы у нас ни гуляла погода —
У них в закромах не закончится жито,

И будет звучать бесконечная песня
Под звуки гитары и красной гармони,
И с новым столетием всё интересней
Касаться их мира раскрытой ладонью.

В окрестностях рая по краю иконы,
Ещё не написанной в ядерном веке,
Небесные действуют своды законов,
О Боге гласящие и человеке.

Где сказка уже началась, но покуда
Нет страсти и жертвенной крови Исуса,
Собрались работники малого чуда
Для жизни пронзительной и безискусной.

Р.М.Рильке. Осень

Листы в падении. В падении с небес –

Далёкий сад в раю поблёк и вянет

И жест за жестом отрицает, что воспрянет.

Ночами падает моя Земля упрямо

В ад одиночества, наращивая вес.

Мы все – в падении. Вот падает рука.

Взгляни вокруг – паденья необъятны.

И есть Один, который всеохватно

И нежно держит их в руках, как облака.

Пустыня растёт

До наступленья вечности сезона

Осталось три эпохи суеты,

Мгновений пустомолвия и звона,

Лишённого последней красоты.

И мы летим, как будто в звездолёте,

Сквозь долготу зияющих пустынь,

Мы бодрствовать обязаны в полёте,

Стареть и умирать. Но с высоты

Холодных звёзд почти не видно Землю.

Она сама такой же звездолёт.

Она манёвров наших не приемлет,

И скорость света ей не подойдёт.

Ей ближе скорость звука, скорость ветра,

Горячих лошадей, морской волны.

Мы в серых шляпах дорогого фетра

На мавзолее больше не видны.

Чуть отошли. Стоим в толпе без шляпы.

Толпа молчит. И ждёт дурных вестей.

Мы бюрократы. Мы головотяпы.

Мы все теперь не соберём костей.

И те из нас, кто жить решил богато,

Всех просят остальных пока не жить,

И обещают повышать зарплату,

И разрешают все напитки пить.

В который раз мы по тому же кругу

Бежим опять, как белка в колесе,

На месте стоя. Позвоним-ка другу

И спросим – мы такие все?

Но друг не отвечает. "Нету" друга.

И не было. Он только снился нам.

Садись в седло – и подтяни подпругу.

Придётся пробираться по горам,

Скакать ночами, путь искать без карты,

В убежище пережидая день,

На мерзлоте коня менять на нарты.

Понадобится также и олень.

Идти в обход – и дольше, и длиннее.

Но, может быть, ты наконец поймёшь:

Приобретаешь только то вернее,  

Что шаг за шагом медленно пройдёшь.

        11.12.2014

Ласточки

***

Часы секут из времени кубы –

Прозрачные отёсанные глыбы.

В немом движении внутри застыли рыбы

И гривы лошадей, встающих на дыбы.

Часы идут завоевать объём,

Они ведут сверкающие грани

И, синеву рубя сухою дланью

На плиты и кубы, возводят дом.

И вширь, и вверх растёт сверкающий чертог

Расчётом воплощённого стремленья –

Размеренно и неподвижно строг.

В нём, как в воде, отражены растенья.

Но твой, о небо, не принизишь свод,

Как вдох не пресечёшь на половине, –

В безмерной вышине ты и поныне

Безудержно, как ласточек полёт.

***

О, узкий серп крыла! Дрожание ресницы,

Неровный взмах и резкий поворот,

Парение в струе и в глубине глазницы

Сквозь око неба нескончаемый полёт.

И так остроконечна гибкость чёрных тел –

Их детский крик я мог расслышать где бы,

Как не в такой просторной пустоте?

О, ласточки, – зрачок бездонный неба!

***

Стихи мои! Какие клети

Построил беспощадный век...

Красивые, беспомощные дети,

Вам умереть в пыли библиотек.

На полуслове, промокнув бумагой,

Вас жадно пил иссушенный песок.

А были вы живительною влагой,

Что стискивала нежностью висок!

Ваш путь высок, вы – ласточкины крылья,

И было время – не сходили с губ.

Ах, зелень, синева... Но пахнет пылью,

Бумага шелестит и тянет свой раструб.

Кто в полумрак ворвётся, хлопнув дверью?

И вмиг – к окну, и полетят листы

Над миром по́ ветру, все – ласточкины перья.

Кто б это был? Спроси у пустоты...

***

Я день был ласточкой.

Натружены ключицы.

Лопатки помнят боль крыла.

Шарахаюсь испуганною птицей,

Встречая стены из стекла.

Хочу за край лететь – испить водицы,

Что утренней росой в цветки стекла...

Ты говоришь: мне это только снится.

Но я – был ласточкой.

Ах, если б ты была!

        30.05.1984

Титры

Марку Шехтману

                  И облака, как души, мимо

                        По небу Иерусалима.

                                  М. Шехтман

Как умирают от любви?

Один – практически мгновенно,

На месте, тут же, визави,

Другой – по капле, внутривенно...

А иногда конец отложен,

И тянутся пустые годы,

Как сны без снов, в основе схожи –

Историей чужих народов.

Но миг приходит, и, отмерен,

Растает срок, как будто не был,

И каждый день, что был потерян,

Вернётся, превратившись в небо.

Антиквариат

Жилет

У меня есть от деда тиснёный жилет

И в лупару заряжен свинцовый ответ

На вопрос, на который отвечу я "нет":

Моей дочери сладких четырнадцать лет.

Она только прикроет невинно глаза

И цветы собирать убежит, егоза.

Над Сицилией зимняя ходит гроза,

А ребёнок беспечен мой, как стрекоза.

Не ходите синьоры ко мне под окно —

От меня вы услышите только одно:

Не для вас расцветает прекрасный цветок

И увянуть ему не назначу я срок.

И кордовская кожа мне давит на грудь,

Я не сплю и совсем не желаю уснуть:

Наш семейный трофей, мой тиснёный жилет

Не на рынке купил мой прославленный дед.

В нём отверстие есть, а на нём — серебро.

Ведь хозяин жилета принёс не добро:

Он был нанят исполнить старинную месть

И пытался похитить у бабушки честь,

Не сегодня, конечно, а очень давно,

Когда было немым и бесцветным кино.

А мой дед, своим будущим тестем гоним,

Разгадал чужестранца глухой псевдоним,

И настиг иберийца в тех самых лугах,

Где девчонка успела лишь выдохнуть: "ах!",

И дымился отверстием странный жилет —

Так мой дед получил благосклонный ответ.

Узурпатор серебряный доллар держал

В кулаке, а в другом — рукоятку ножа,

И бабуля пришила награду к жилету,

А наёмника бросили в местную Лету.

Я не сплю, а вендетта уснула и спит,

И обманчиво мирным мой кажется вид,

На груди моей слева горит серебро:

Не советую друг, не советую, бро...

Приобретение

О, сумерки... В полях под Римом

Бредёт компания хмельная.

Два клоуна с печальным мимом

Веселья всплески вспоминают

И передразнивают даму,

Слегка потрёпанную с виду,

Мужчина поминает маму

Нелёгким словом и обиду

Таит на карлика с подносом,

Который тащит фрукты, вина...

А в лавке пахнет купоросом,

И о цене вопрос невинный

Я обсуждаю с антикваром.

Пожадничал. Теперь жалею.

Сижу с помятым самоваром.

Не то хандрю, не то болею.

Прошло три года. Я вернулся.

Уж нет ни лавки, ни картины.

И только карлик подмигнул мне

Зима

За окном


О, северная чернь
деревьев над обрывом,
И первый снегопад,
закрывший перевал,
И жизнь, короткий век
забывшая счастливо,
И ставшая зимой,
Взяла свои права

Поверить и дышать
холодным ясным смыслом
Последних перемен
перед лицом конца,
О, этих вод свинец
не держат коромысла
И сухожилья рук,
и доводы отца.

Застывший водопад
заковывает камни
В оправу этих дней
тем твёрже и верней,
Чем чаще невпопад
старик бормочет "амен",
И крестит пустоту,
и темноту за ней.

Какой последний штрих
необходим природе,
Чтобы, изъяв его,
разоблачить богов,
И нищетой цветов,
неинтересной вроде,
Опять задать вопрос,
к которому готов

Всего один истец,
всего один ответчик,
К присяге приведён
и вызван на допрос?

Вот он покинул храм,
где догорают свечи,
Но вышел он не в дверь,
а просто в небо врос.

С отвесных древних скал
туман ползёт в долину
И скудный окоём
утонет в молоке,
И вымысел опять
исправит дисциплина,
И не найти пятна
на белом потолке.


Пробуждение


Шторы — полуприкрытые веки,
Утром то солнце мелькнёт, то снег.
По переулку бредут человеки,
Ищут пропавший век.

Сквозь мёрзлую землю вырастет город:
Кабели-корни, муравейник-метро.
Он обязательно и очень скоро
Твоё изучит нутро.

Старая злость и сухая старость,
Нулевое транспортное кольцо
Сжимают сердце. Осталась малость —
И они откроют лицо.

Химической ночью светится небо
Так, что не видно ни лун, ни звёзд.
Но ты возвращаешься, хоть тут и не был,
Маленький певчий дрозд.

Тихая и неуместная песня
Вряд ли растопит растущий лёд —
Чего же ты хочешь, кудесник-словесник,
Подыскивая жильё?

Над Павелецким мерцают башни,
Садовое — всё в висячих садах,
Не в них ли ты планируешь шашни,
Недальновидный птах?

Наши вороны, воробьи и утки,
Голуби — если их всё ещё так зовут,
Вряд ли оценят лесные шутки,
Им дороже уют.

Стражи курятников и зоопарков,
С ружьём орнитологи всех мастей,
Судьбой заправляют не хуже, чем парки,
Не знающие страстей.

Но ты уже приближаешься к солнцу
В глубинах своей неизвестной страны
И я открываю тебе оконце,
Впуская сквозняк весны.

Joseph Brodsky. Настройся на Боснию (около перевода)

***

Где напрасен плач, ни к чему "прощай",
Где на сдачу пуля и шрапнель на чай,
Где теперь один безымянный край —
Жизнь отдай.

Ты даёшь неправильный мне ответ.
Я ведь слышу "да", а ты шепчешь "нет",
Ты не хочешь в гроб, когда месяц май?
Жизнь отдай.

Ты глядишь с тревогою на весы.
Ты проверил всё, ты подвёл часы.
Но не хочешь знать: как тебя, когда —
Жизнь отдай.

Твой далёкий брат чистит автомат,
Полюбить его ты бы, в общем, рад,
Но ему-то ведь уже завтра в рай —
Жизнь отдай.

Ты, конечно, smart, ты, в итоге, cool,
И к петле всегда предлагаешь стул,
И в своих глазах — ты всегда джедай.
Жизнь отдай.

Ты проверил счёт, ты втянул живот,
И подруга друга у тебя живёт,
Ты усвоил правило: "не зевай"...
Жизнь отдай.

Адвокат сказал — ты бесспорно прав:
Сам с собой расправился югослав,
Ты достал кредитку, ты слюнявишь нал.
Ну а он — отдал.

Время свежей кровью прополощет мир.
Всё нормально бро — так нас делит Рим:
Эти этих вот и должны убить.
Будешь с этим жить.


***

Пока ты хлебаешь привычный скотч,

Давишь окурок и смотришь в ночь,

Пока совершенствуешь свой уют —

Люди мрут.

В городках, улыбающихся весне,

Ужалены пулей, в огне, во сне,

Сами не ведая, почему —

Люди мрут.

И в малых, которые не найдёшь,

И в местах огромных, где зря ты ждёшь

Что тебя услышат, где жгут свой труд:

Люди мрут.

Люди мрут, а ты — ты опять кадришь

На три дня партнера, и свой престиж

По рецепту глянца растишь к утру —

Люди мрут.

Твой славянский бро за кордоном ПРО 

Далеко, чтобы делать ему добро,

Твои ангелы смерти по небу прут —

Люди мрут.

Каина кроет любой истукан,

А сам наливает себе стакан

Крови (которую все здесь пьют)

Тех, кто мрут.

Ты караулишь спортивный счёт,

С банком сверяешь крайний отчёт,

Поёшь колыбельную, но тут

Люди мрут.

Убийца убитого лупит по темени —

Требуют крови подшипники времени,

А она то и дело густеет дерьмом,
Тебя наградив клеймом.



Bosnia Tune. Joseph Brodsky.


As you sip your brand of scotch,
crush a roach, or scratch your crotch,
as your hand adjusts your tie,
people die.


In the towns with funny names,
hit by bullets, caught in flames,
by and large not knowing why,
people die.

In small places you don’t know
of, yet big for having no
chance to scream or say goodbye,
people die.

People die as you elect
brand-new dudes who preach neglect,
self-restraint, etc. — whereby
people die.

Too far off to practice love
for thy neighbor/brother Slav,
where your cherubs dread to fly,
people die.

While the statues disagree,
Cain’s version, history
for its fuel tends to buy
those who die.

As you watch the athletes score,
check your latest statement, or
sing your child a lullaby,
people die.

Time, whose sharp bloodthirsty quill
parts the killed from those who kill,
will pronounce the latter band
as your brand.

[1992]

Цивилизация

1.Ебда из Шарли.


Французы брили головы шалавам:
Своим любимым, сёстрам, матерям.
Они им отомстили за облавы,
Расстрелы и, конечно, лагеря.

Естественно, hebd'a весьма доходна.
По миллиону взять за мертвяка,
По меньшей мере, просто благородно —
И дрогнуть не должна рука.

Как упоительна с рогатым шашня...
Прочна, хоть и скрипит, кровать.
Она устойчива, как Эйфелева башня,
Которую забыли разобрать.



2.Разрешение конфликта.


Монтекки свалили в Удину
От гнева крутых Скалигери,
Которые ножичком в спину
Монтекк проводили до двери.

И вот, Капулетти в Вероне
Вздохнули немного свободней —
Монтеккам простые вороны
Пусть выклюют мозг в преисподней.

А мы, Капулетти, раскинем,
Расставим кругом наши сети...
И мёртвая, в инее синем,
Вернётся в Верону Джульетта.

Увидит свой дом и подростков,
Ей пишущих письма-открытки.
И древние те же подмостки.
И старые те же убытки.

И всё хорошо без Ромео.
И тень его — тоже в Удине.
Джульетта — лицо на камее.
Ромео — эмблема машины.



3.Демократия.


От алтаря до эшафота
Бежит недолго эстафета.
Палач попросит сделать фото
С тобой и с ним, Антуанетта.

И радости приватной жизни,
И Трианон, и мини-ферма
В туман уходят, словно призрак,
И смерть глотаешь ты как сперму

Пусть не любовника, но мужа —
Сойдёт и он в таком раскладе...
Раз Франции король не нужен,
Увидимся в Верховной Раде.

И штурм, и взятие дурдома
В республике восславил каждый.
Казнь следует закону Ома:
Сопротивление на жажду

Жестокой лёгкой быстрой мести...
... и — голова уже в корзине.
Тебя желают как невесту
Все, кто торгует в магазине,

Иметь по праву первой ночи,
И вот, толпа, кончая вместе
С тобой, ножи и перья точит,
Полна республиканской чести.

И растрезвонят Vogue и Tatler
О том, в каком была ты платье,
А государственный бухгалтер
Его поделит на заплаты,

Зарплаты и статьи бюджета...
И сам великий Первый консул
Их всех не призовёт к ответу,
Хоть Англии и даст по носу.



4.Иные времена.


Придут другие времена, мой друг...

Ю.Визбор.




Пришли иные времена,
Когда, увы, не носят шляпы,
И у дитяти есть две папы,
А мамы нету ни хрена.

Теперь, увы, не пьют вина,
А, в лучшем случае, таблетки,
И дети просят не конфетки,
А что-то для цветного сна.

Теперь на всём видна цена,
И каждый день она гуляет,
И время как бы истекает —
Не успеваешь выйти "на",

Хотя идёшь и "в", и к чёрту,
Но всё внутри — а там, за бортом,
Встаёт огромная волна,
Темна, как общая вина...

И празднует свой срок война,
Готовя вековую жатву,
Молитвы бесполезны, клятвы...
Надежда — лишь она одна...



5.Меццаверита.


Nato nel paese delle mezza verita.
Рождён стране полуправды.

In Italia. Fabri Fibra Feat Gianna Nannini.


Катулл, Тибулл, Проперций?
Так. С каждого — сестерций.

Вездесущий налоговый агент.






Колонны сомкнуты вязанками фашин,
И на каррарский мрамор тротуаров
Из космоса глядит Туркменбаши,
Отвлекшись от диктовки мемуаров.

Фасад к фасаду, и за фризом фриз,
И статуй больше, чем святых в канонах,
Но в радиаторе роллс-ройса антифриз
Застыл как кровь при исполнении закона —

Проезд закрыт. Тут — царство ламборгинь,
Феррар и полукровок-мазератов.
Богов немного, но взамен — полно богинь,
Долгов, карабинеров в казематах,

Латинских букв, фонем и целых слов,
Утративших величие и цену,
Лапши, ушей и к тем ушам — ослов,
И бреющихся, требующих пену —

Вот и она, прибой её храни,
Наследие помывшейся Венеры...
И здесь вопросом "мы или они"
Уже давно не поверяют веру.

Но — налицо холодный ритуал,
Священновзятие божественных налогов,
Ему причастен коза ностры аксакал,
И мамкин сын, лет сорока с немногим.

Да, индульгенции пока ещё в ходу —
С финансовым кондомом всё прекрасно:
Вам не гореть в налоговом аду,
Коли заносите в положенную кассу.

О папской ереси судить, меж тем, не мне,
Хоть я и ортодокс, каких немного,
Но я согласен — истина в вине,
Когда вино получено от Бога.

От этих тиньянелл и амарон,
И сассикай, развратно пышнотелых,
Как мальчик пал министр оборон
Больших и малых, как всегда, и белых.

Пуччини и Беллини си бемоль
Пославши к чёрту, как и ре диезы,
Сидят и глушат в баре апероль
До достижения симптомов диатеза.

Цвети, paese меццавериты,
Твой миннезингер пьян, и, значит, весел,
Он с корнем вырвет все твои цветы —
Прикрыть букетом то, что  между чресел.



6.Пункт назначения.


Европа, старенькая тётя —
Подслеповата, неумна...
Чем Вы, дражайшая, живёте?
Как будете всплывать со дна?

Социализму, вроде, крышка.
Народ мечтает перемен.
Котом желает править мышка.
Работает один нацмен,

Другой торгует на базаре
Поддельным Гуччи, анашой,
И, озабоченный душой,
Наш папа римский, свойский парень,

Одной ногой стоя́ на суше,
Другою погрузился в хлябь —
Его бы стоило послушать,
Но звука нет. Шарашит рябь

По мегапиксельным экранам.
Картинка так себе и так.
Чернеет, видимо, Барак,
И гнёт своё — совсем как пьяный.

Озлоблен венгр и француз.
Под пивом бьются англичане
Об стол башкою. Немец груз
Всё тянет, тянет — но скучает.

Об итальянцах умолчим.
Я в Лега Норд бы сдал копейку.
Проходят тренинг палачи,
Фашисты грезят о еврейках,

Но внешне всё пока ништяк,
И манят дураков свободы,
И почва тлеет, как кизяк,
И тихо убивает всходы.

Siamo noi

Надёжней писать о погоде,
Чем о сердечных страстях
И трудно признать при народе,
Что любишь какой-то пустяк,
С которым не стоит и знаться,
С которым носиться смешно
И странно, и больно ведь, братцы,
И, кажется, даже грешно.
Но я утверждаю, что это
Единственный наш аргумент —
Случайное слово поэта
Есть тот неземной элемент,
Что держит системы созвездий
И завиток ДНК,
Записан на стенке в подъезде,
В скрижали внесён на века.
Мы только по прихоти Бога
Живём на границе границ,
Ступенью стоим у порога,
Мы в книге из многих страниц —
История из середины,
Неясная, как миттельшпиль,
Мы, вроде бы, с ветром едины
И нас окружающий штиль
Нам кажется вечной картиной,
Написанной только для нас...
Мы сами пустяк. Мы лишь глина —
И в профиль, увы, и анфас.
За росчерк пера, за намёки,
За редкий и сладостный дар —
Быть словом, мы выдержим сроки
Томительной ссылки сюда,
Где только в моменты наитий,
Душою касаясь основ,
Волшебной божественной нитью
Мерцаем в прорехах миров.

Герман Гессе. В тумане.

Странно в тумане бродить.
Каждый камень, куст — одинок.
Каждый по-сути один —
Как дерево. Как цветок.

Мир был полон друзей для меня,
И жизнь была мне светла.
Теперь сгустились призраки дня,
Туманом истлев — дотла.

Тихо и неумолимо
Тебя изолирует тьма.
Исследуй неутомимо
Её — наберись ума.

Странно в тумане бродить.
Одиночество — это жизнь.
Человек обречён уходить,
Никого не узнав. Не тужи.


Hermann Hesse. Im Nebel


Seltsam, im Nebel zu wandern!
Einsam ist jeder Busch und Stein,
Kein Baum sieht den andern,
Jeder ist allein.

Voll von Freunden war mir die Welt
Als noch mein Leben licht war...

Бессонница

***

Вертится круг...
Вот и за полночь. Кто-то не спит.
Что под рукою родится —
того не знает гончар.
Кто в переплёты окна
осенним ветром стучит?
Где-то цветёт, задыхаясь ядом,
древо анчар?

Мысль не окончена,
строчку ещё написать,
а под рукою перо
новый кончает листок.
Но невозможно теперь
ни с начала начать,
ни оборвать рассужденья
медлительный срок.

Безвременье длится ночное,
его не рассечь по часам.
Маятник тщетно стучит,
шагов не расслышит никто.
И только ветер ведёт
рукою по волосам
кого-то, кто всё стоит и стоит
в осеннем и тёмном пальто.

2.05.1984.


***

Я превращаюсь в зрение и слух,
И, растворяясь в снежных струях,
Душа над миром глухо торжествует,
Так и не выбрав одного из двух.

Прорвав сухую логику грамматик
И отрекаясь от постельных нег,
Она теперь свободна, как лунатик,
И всеобъемлюща, как первый снег.

Молчанье — снег. Гуляет фокус вьюги.
Я вижу сквозь него пустынный двор:
Пурга черти́т задумчивые кру́ги,
Латая белым полуночный вздор.

И я лечу — над городом, всё выше,
В порывы ветра, в снег. И в свой черёд
Метель идёт, идёт по крышам,
Сопровождая мой уход.

4.05.1984.

***



Я видел сон — таинственный цветок,
Цветущий по ночам, он так боится света,
Что вздрагивает всякий раз, когда комета
Пересекает времени поток.

Бессонниц пьётся звёздное вино
До света утра, до изнеможенья,
В беспамятстве усталости оно —
Небесной сферы головокруженье.

Я вновь причислен к тем, кому дано
Не вся, но всё — и гений-покровитель,
И снег, и дождь, летящие в окно,
В мою убогую обитель.

Гуляет ветер. Тяжек шаг ходьбы.
И лестниц вверх так изнурительны ступени.
О острие труда! О лезвие терпенья!
О неподъёмный шар судьбы...

30.05.1984.




***

Прохвачены ветром, пылают всю ночь
Сады, и о чём-то бормочет толмач.
Но спутанной речи не в силах помочь
Деревьев и листьев полуночный плач.

Дойдя до упора во вздоре ночном,
Бессмыслицы нити сведя к острию,
Я жизнь драгоценную там, за окном,
Во взгляде и вздохе листвы узнаю.

За строки мои, за зеркальную грань,
Лишь отблеск наряда её проскользнёт.
Мелькнёт и исчезнет в рассветную рань
Проснувшейся ласточки первый полёт.

Бесценное бремя, из трепетных рук
Тебя выпускаю я, словно птенца —
Как шорох одежды, как голоса звук
Из тающей памяти, образ лица...

Но главный ещё впереди разговор.
Зелёная жизнь, я разбужен тобой
И с детства затянут в отчаянный спор
Меж долгом, делами отцов и судьбой.

21.06.1984.




***

Один из нас, не помнящий родства,
Уйдёт к пределам, зов которых вечен,
И внутренним разладом торжества
Печальный праздник будет наш отмечен.

Прощание и нас включает в круг
Иного, высшего неизмеримо братства,
И нам самим приоткрывает вдруг
И чувств, и мыслей тайные богатства.

Им речь дана, им вторит праздник наш.
Его конец — прекрасное забвенье:
Нам истина, увы, не суждена,
Но мы — присутствуем при откровеньи.

Всю ночь листва шумит, а у ворот,
У входа в сад — лишь утро чуть забрезжит,
Тебя мальчишество разбуженное ждёт,
И жизнь, как птицу, на ладони держит.

16.03.1986.

***

Тем обретая право на прямую речь,
В грамматику любви вникая еженощно,
Я мог бы случай подстеречь
И описать его предельно точно.

Стихам небезразличен ход судеб.
Они б и сами выбрали мгновенье,
Но я крошу их, словно чёрствый хлеб,
Бросая птицам на съеденье.

Не так уж хищны эти летуны,
Но крови вид даёт их перьям трепет,
Ведь пищей им — влюблённые вруны,
А их простор — отчаяния степи.

Беспечность милая! Не выдержать разлук
С тобой. Но кроясь за намёком,
Не выберешься, не пройдёшь к истокам,
Пока судьба натягивает лук.

4.12.1987.

Прогулка

Люксембургский сад теряет листья...
Пусть зимой опять не будет снега.
Кот себя в траве до блеска чистит.
А за ним следит его коллега.
Фабр скучает под раскидистой берёзой.
Но Бодлер бетонный бодр и весел.
Здесь жандарм жандарму дарит розы.
Мало публики. Зато довольно кресел.

Свет последний бьёт в фасад сената.
У республики у Пятой всё в порядке.
Королям не предлагается возврата.
Депутаты, вроде, делают зарядку.
Впрочем, показалось. А могли бы,
Даром, что сегодня воскресенье,
Пробежаться по аллей крутым изгибам
И на финише попробовать печенье.

В центре парка разыгралась битва.
Там фонтан форсирует эскадра.
Флаги, галсы, детские молитвы.
Быть бы первым, большего не надо.
Игроки в петанк, похоже, дома.
От шаров и жестов очень тесно.
Все расклады издавна знакомы.
Но вот это им и интересно.

В шахматном отделе восемь партий
Драматично приближаются к финалу.
Но никто не хочет взвеситься в азарте.
И старинные весы скучают. Жалко.
Но и я не буду. Что покажут?
Как забыть о шоколаде в "Анжелине"?
Корпус их был чёрным, словно сажа.
А теперь в пыли и горбит спину.

Завершая круг, уже уходим.
Вечер близко и поднялся ветер.
День был ясным, как и всё в природе.
Счастье — кратким, как и всё на свете.

Англетер

Angleterre,
А по нашему — Англия.
Лишь отель, не страна.
Несерьёзен французский язык.

Номер. Дверь
Приоткрыта. И пролита сангрия.
Нет, не кровь. Не она.
Исаакий-то к крови привык.

...


Час checkout'а.
Освобождаются комнаты.
Неоплаченный счёт,
Подозрительно заперта дверь.

Выпить стаута.
И не думать покуда об омуте
Из улик — их отчёт
Набирает страницы на две.

Тот жилец
Расплатиться бы мог и распискою,
Стихотворной строкой —
По одной за гостиничный день.

Вот конец:
Бунт, долги, неоплатные иски —
Всё прошло. Есть покой.
Тень отбросила тень.

Тот черней человек
Самых чёрных, несказанных мыслей,
Он чернее Невы,
Чёрной сотни и земства черней,

И встаёт на Неве,
Лет уж семь невпадающей в Вислу,
Лёд Москвы,
Что твердеет верней и верней.

Восстание

Увертюра


София, Лавра — светят купола,
И берега Днепра как прежде круты,
Но почва здесь — как тёплая зола,
Всё тлеет, словно Дрезден Воннегута.

Песни нового века

Утренник

Вечер за городом

День тонет в омуте зари.
Заката алая рубаха
Опять прикрыла грудь земли.
Поля кровавы — словно плаха.

Лучи летят, как взмах косы,
Срезая стебельки растений.
И, удлиняясь, гибнут тени.
День завершён. И без сомнений
Положен Богу на весы.

Три осенних дня Рильке (около перевода)

1.


О, Бог, перед Тобою — Время. Лето — Мир.
Разрушь его и стань часов гномоном.
И укажи нам час придти на пир.

Но всё же дай последние два дня
Созреть тому, что сбыться не успело,
И ветру придержи в полях коня,
Чтобы вино исполниться посмело.

Бездомность осени распахивает сень
Безлиственных лесов. Бессонница-подруга
За перепиской коротает день
И ждёт тебя. И до скончанья круга
За одиночеством ты следуешь как тень.



2.


Огромно Лето — Время. Ты, как Бог, внутри.
Так выйди же наружу, стань часами.
И всё, что было — будущим сотри.

Спусти с цепей ветра. Но — пару дней спустя.
Оставь нам сладость вызревшего плода.
Согрей вино. И сохрани пустяк
Навечно — память о погоде.

Нет дома — и не будет. Ты один.
Быть посему. Не спи, пиши, безмолвствуй.
И вдоль аллей осенним воеводством
Гуляй без устали, и правь, как господин,
Златых дублонов-листьев производством.



3.


О Бог мой, Время... Лето — больше нас.
Но Ты уже освобождаешь ветер...
Так солнцем стань и укажи наш час,

И дай отсрочку, подожди в полях
Дня два. Тогда дыханье юга
В плоды до капли перельёт земля,
И в крепости вина приобрету я друга.

Ушёл из дома — это навсегда,
Стал одинок — и до скончанья дней
Не спишь, читаешь, пишешь в никуда,
Листаешь книги — и страничный листопад
С тобой тревожно бродит вдоль аллей.



********
Rainer Maria Rilke. Herbsttag

Herr, es ist Zeit. Der Sommer war sehr ...

Стратегия

Крепость

Аз есмь Брест. Я есть Брест.

Принимайте мои позывные.

Я не просто свидетель истории,

я – последний солдат,

а вокруг меня космос

и руины поют, как живые:

мы мертвы, но мы здесь –

здесь мы смерти ответили «да».

Груда старых камней –

Оппермана усилил Тотлебен,

стойкий Карбышев Дмитрий

проектировал этот кирпич[1].

Каземат-монастырь

мимо нас за молебном молебен

посылает наверх.

Только Верх почему-то молчит.

Наш сигнал целиком

занимает частоты молитвы.

Тут теперь перекрёсток

суровых миров и времён.

Мы остались для вечной,

навсегда нескончаемой битвы.

Мертвецы не уйдут

и не бросят кровавых знамён.

Так мы платим за вас

вам едва ли понятную цену.

Смерть не стала покоем,

ведь она не последний приют.

Мы войдём в вашу память,

никому не прощая измену,

раз у вас уже свастику славят

и на скрижали плюют.

Это здесь, в Цитадели,

был с Германией нами подписан

унизительный мир.

Но мы кровью отмыли позор –

через годы стыда.

Мы, похоже, и вправду зависли

в равелинах фронтира

как последний бессменный дозор.

Пан Плисовский отдал

гудериановским бешеным танкам

старый русский форпост,

задержавшийся в польских руках[2].

А фашисты вручили

его возвратившимся красным –

кем мы станем ещё

в наступающих тёмных веках?

Не пытайтесь юлить.

Не пытайтесь прогнать наши тени.

Не смотреть и не видеть,

как мы снова горим и горим,

прорастая корнями

космических цепких растений

сквозь кирпич и цемент

несгораемых здешних руин.

Оборона

Ежи, стоящие под Химками,

в полукольцо торговый рай

зажал рекламными ужимками –

не стой, водитель, проезжай.

Над речкой Сходней не господствует

последний выживший расчёт.

Скучает пушка. Хоспис с соснами

ведёт смертям обычный счёт.

А к центру, вдаль, к трамвайным линиям,

немецкий рвётся авангард,

чтобы увидеть – римским пиниям

здесь не дают расти снега.

Аэростатом ополчение

вцепилось в воздух – без основ

военного сопротивления,

но каждый – умирать готов.

И умирали. И, от ярости

воскреснув, снова лезли в бой,

в себя придя едва ли к старости

и сросшись навсегда с бронёй.

Потом был Ржев. Пришли дивизии,

закрыв Москву живым щитом,

и «Дранг нах Остен» из девиза

стальной армады стал хитом

киножурналов до сеанса

трофейного – вот-вот – кино,

в котором Дитрихи и Гансы

влюбляются и пьют вино.

Осада

Почему вы никак не сдаётесь?

Нет, вы – точно не люди.

Вам же кушать друг друга придётся.

Мы доплатим Иуде,

И рассеется призрачный город –

обречённая крепость.

Это будет так скоро. Так скоро

и, для умных, – нелепо.

На Неве встанет импортный лёд,

что из Дантова ада, –

пейте вволю карболку и йод,

раз воды вам не надо.

……………………………………

Кай замёрз.

Но жива ленинградская Герда,

перед ней – слово «вечность».

Композитор им пишет – не Верди,

но ещё человечней.

Нам свои

протянули блуждающим нервом,

оголённым, как провод,

нить дороги уже в сорок первом.

Чтобы жить – нужен повод.

Нет ни дров,

ни простого тепла человеков,

но мерцает хрусталик –

им Фролов и сработал Дейнеку

для московских мозаик[3].

Рубикон

Всё сегодня ты поставишь на кон.

Только вам не перейти Рубикон.

Этот город будет вами снесён.

Он не будет защищён и спасён.

За него расплатится ваш Дрезден – потом.

Нам придётся тут делить каждый дом.

И за каждый, каждый метр жилья

Ляжет чья-то жизнь. И моя.

Да, далековат фатерлянд…

Помнишь ёлку, жар свечей, блеск гирлянд?

Милый дом и сладкий дом – мы сожжём:

Я вот в этом вот подъезде – ты в том.

О, незваный, дорогой ты мой гость!

Ты вцепился в глотку мне, словно в кость,

Но ты собственный здесь рушишь Берлин,

Где погибнут дочь твоя и твой сын.

Зачерпни на память нашей золы –

Тех, кто были тут и святы, и злы.

Отвези в свою чужую страну.

А я тебя – лет через сто – помяну.

Но последний твой бросок на Восток

Так и будет пулей точно в висок.

И не только в мой висок, но и в твой.

Может, сходим в Рубикон за водой?

        30.04.2015

Московское время

1.Базовые цвета.


Москва черна под небесами
Из ветра, снега и дождя
Как хлеб, что выбрали мы сами,
На век из дома уходя.

Москва красна. В лучах заката
Как кровь — кремля её стена.
За всё, что сделано, расплата
Нам высшей мерою дана.

Москва бела. Белее снега,
Белее храмов и костей
Хазар, монголов, печенегов
И наших западных гостей.

Сияй, Москва, зелёным цветом,
Гори волшебною листвой.
Пусть будет так хотя бы летом.
Мы возвращаемся домой.

Тони, Москва, в бездонном небе,
Впитай голубизну зрачком,
В которой колесницы Феба
Как Риму путь тебе знаком.



2.Московский драйв.


Коль сам ты хочешь быть хвалим,
Хвали других сверх всякой меры,
Трудись — как верный подхалим
Грим наноси, как пилигрим
Поклоном подавай примеры,

Весь яд сдавай в аптечный банк,
Не критикуй, не ставь оценок,
Торгуй прекрасным без наценок,
Со скидками, влезай на танк
Не для атаки, а для сцены,

Во весь журнал, во весь экран
Пихай анфас до самой кромки,
И выступай, пустой и громкий,
Как всеармейский барабан.



3.Последний герой.


Доброе утро, последний герой.
В.Цой.


Привет тебе, посредственный поэт.
Ты вдохновением живешь по средствам.
По средам, где-то рядом, по-соседству
Ты регулярно покупаешь пистолет —

Чтобы уже в четверг, швырнув перчатку,
Соперника отправить на дуэль,
Не представляя, что за канитель
Стреляться — лучше уж взрывчаткой.

А вызов требует известной бюрократии,
Печатей, регистрации, лицензий...
Все это, несомненно, демократии
Успех. И — вызов требует рецензий.

На вызов — отзыв. Вызов — на отзыв.
За этой перепиской суть хиреет,
И пятница проходит без бузы,
Как пол-зимы с холодной батареей.

И в уикенд не соберётся вороньё
Над тощим телом — кончи дело миром,
Ответственный поэт. Сдай антиквару лиру,
Лежи, читай газетное враньё.



4.Московский цикл.



С утра, в четверг, у трёх вокзалов
Пороли чушь, и чушь орала,
Перекрывая вой и лязг
Обычных ежедневных дрязг,

На пятницу росла надежда,
Мулла взошёл на минарет,
В шabbat перетекал Завет
Из Торы, в жёлтые одежды

Буддист себя маскировал,
Христовым светлым воскресеньем
Сектантский веселился зал,
Агностик думал о спасении,

Но понедельник наступил,
Свои права взяла работа,
В метро толкучка и зевота
Над иnstagrammoм, сineфil

Листал relizы, о премьерах
Мечтал и видео качал
Под носом sheфа. Для примера
Из не-эвклидовых начал

Профессор выбрал сразу бублик,
Небрежно глобус опустив,
И нищий в переходе рублик
Опять до вторника просил,

Который сразу вышел чёрным,
Среда была еще черней,
Стрелялся финансист в уборной
С трёх пистолетов, чтоб верней,

Из-под дверей нога торчала —
Торчать ей так до четверга,
В бачке урчала и журчала
Вода, пока недорога,

С ноля часов в кино премьеры,
В Дудуйске осудили мэра,
На сантиметр подрос Премьер,
Правительству подав пример,

На пятницу надежда снова
Растёт, и гриппом нездорова,
Слетается на алкоголь,
Чихая, офисная моль,

К субботе комиксы иссякнут,
И на допрос пойдет, не вякнув,
Министр бывших оборон,
О том, какой нанёс урон,

Ему амур и он амуру,
Какого чёрта эту дуру
Он к делу тонкому привлёк,
В камине тлеет уголёк,

Там сжёг роман большой писатель,
О том, как киевский каратель
В Донецке полюбил бойца
Из Беркута и до конца

Был кoloradu строго верен,
И каждый получил по вере,
Под воскресенье, поздно, в ночь,
Писатель и себя не прочь

Спалить, как братья одесситы,
Но, к понедельнику, сердиты,
К нему агенты добрались,
Утёрли из-под носа слизь,

Побрызгали на пепел чем-то,
Восстановили жёсткий диск,
Достали рукопись, цементом
Залили рот, вчинили иск,

Ко вторнику роман в печати,
К среде в пiare, к четвергу
Уже автографы, некстати
Писатель нюхал — не могу,

Орал он, больше жить по-ложи,
Ну а по-правде — не хочу,
Попали мне под zhoпу вожжи,
Я чувствую — штаны мочу,

Четверг заело, звали дурку,
Писатель бился под столом,
Его ловили, в переулке
Старинный дом пошёл на слом,

Четверг стоял на том же месте,
На паузе, как день сурка,
Из новых человеков тесто
Месила твёрдая рука,

Я догадался, что на деле
Всему давно пришел пеseц —
Меню всегда на две недели
Писала нам Молоховец.



5.Акустическая комиссия.


Сосед копает шахту прямо в ад
И долбит перекрытия до магмы,
Другой орёт, предпочитая мат,
Испытывая прочность диафрагмы,

Гудит труба — все принимают душ,
Соседа сын роняет на пол вещи,
Скребётся в дверь упорно сборщик душ,
Ворча — мол, сон же посылался вещий.

Стучит трамвай, работает метро,
И с грохотом идёт уборка снега,
Как будто крыса забралась в ведро
И не находит способа побега.

Всё охраняет ваш спокойный сон,
Должно казаться милым и домашним,
Вращается сансары колесо,
И черти с ангелами водят шашни.



6.Большие белые северные черти.


Под вой редукторов и перегрев обмоток
Состав со скрежетом заходит в поворот,
Метро привычный свой напев поёт
И вертит круг обыденных забот,
Огромный город превращая в околоток.

Имперский мрамор, бронза и порфир,
И эскалация ступеней Командора,
Вот-вот зальёт тоннель Гвадалквивир,
Струя эфир из тёмной пасти коридора,
Отвал башки идёт на рельсах под клавир,

Что жизнь проследует без лишних остановок,
И все составы попадут в депо,
И там их разберут на атомы и снова
Вернут по операциям репо
Все их сердца, и нервы, и оковы.

Звучит нелепо: "прекратится переход
в час ночи" — рухнут, что ли, своды?
Но здесь возможны взрывы, и народ,
Учитывая мира непогоды,
Свой спец-комплект всегда с собой берёт.

У каждого в душе — огонь и лёд.
Не дай им Бог прям здесь соединиться —
Тогда вселенский резонанс, и так рванёт,
Что и Нью-Йорку рагнарёк приснится,
И мир реально прекратит давать доход.


*) Большие белые северные черти —
приблизительно так нас зовут китайцы.



7.Московское кредо.


Черкни мне в почту пару слов,
Уж раз мы в двух шагах от смерти.
Нам всем назначено число,
Но — запечатано в конверте.

Всему, что скажет богослов,
Вы, всё же, граждане, не верьте —
И среди них полно ослов
В подлунной нашей круговерти.

Пускай остался только шаг,
Я всё же, друг мой, поторгуюсь,
Попрекословлю, потусуюсь —
Пока работает душа.

Моя боярская Москва,
Ты торговала до Нью-Йорка,
Смешные рюши и оборки —
Твои гражданские права.

Ты копишь денежку без моря,
Тебя не лижет океан,
Лишь степь — и та приносит горе
Да, в крайнем случае, цыган.

Здесь чёрный юмор городской
Коптит фасады древних зданий,
И здешний Гамлет высоко
Берёт аккорд — ведь мы не в Дании.

Мой город любит вкусно кушать,
Ни в грош не ставит миражи,
Мы тут приобретаем душу
В обмен на прожитую жизнь.



8.Хокку по-московски, 250 руб.


Весной в Нагано непогано.
Но без нагана тяжело.
Нагано — всё-таки село.



9.У метро.



И спишь урывками, и любишь — что ценнее,
Быстрее думаешь, но, в целом, не над тем,
А рядом трудится доходный Дом Нирнзее,
И производит жизнь в пустоте.

На Доме Радио горит сигнал "в эфире",
Эфир упруг и производит ночь,
И житель ночи, алчущий кефира,
Выходит на охоту из кино.

Египетская тьма крадётся вдоль заборов
И тщательно обходит фонари,
Неуловима для любых приборов,
Настроенных на призраки зари.

Святой Климент,  в народе Ворошилов,
Копейку копит на иконостас,
Мешки сданы в прокуратуру— ищут шило,
И, в целом, с кризисом справляется страна.

А ты исподтишка ещё и пишешь,
Прокуратура бы сочла, что не о том,
Но так диктуют — и диктуют свыше,
Оставшись, между тем, инкогнито'.

Большой Театр

«Онегин» Крэнко[1]

Отверг он калмычку, а может, узбечку,

Ещё не задумана Чёрная речка,

И жив, и здоров, и в Москве Грибоедов,

И Пушкин не станет писать, не обедав,

И два близнеца, два прекрасных Лепажа,

Не нюхали порох. Не сделаны даже.

Но парки уже замышляют убийство.

Онегина Пушкин толкает на свинство,

На гнусный скандал, на него не похожий.

Наталью. И Ольгу. И Ленского тоже.

И Ленский играет судьбу как по нотам.

Он вызвал Дантеса. Тому неохота

Квитаться, стреляться, бежать за границу...

Но Пушкин строчит за страницей страницу.

И катится дело печально и смело

К тому, что душа попрощается с телом,

И станет так поздно, что выгорят свечи,

И будет бессмысленна новая встреча:

Наталья с детьми отойдёт генералу,

В груди же застынет, как мёртвое жало,

История странного, в общем, романа

Про смерть без причин и любовь без изъяна.

        10.07.2014

«Дама с камелиями» Ноймайера[2]

Распродажа вещей

есть в итоге вершина успеха –

доказательство жизни

на арене великих страстей.

Эта мебель гостиных –

разновидность удобных доспехов

для приёма в штыки

неизбежных незваных гостей.

О, французская страсть

невозможна без примеси денег!

Наши Ленский, Татьяна, Онегин –

там не в масть, не в чести.

И любовь куртизанки,

несомненно, намного ценнее

наших русских щедрот.

Так ведь им – никого не спасти.

Пусть Манон передаст

эстафету больной Травиате.

Кавалер де Грие обречён

на неправедно злую судьбу.

Он не может не думать

о неизбежной расплате –

кто же выпишет чек?

По кому тут откроешь пальбу?

Не дуэлью решаются

драмы худого бюджета.

И кочует сюжет

из романа в бульварный роман.

Эти дамы устали

зваться музами мёртвых поэтов

и решили уйти. Им бы к нам,

в табор русских цыган.

Но Париж стоит мессы.

И для многих он стоит чахотки.

Благородная смерть

не изменит никак реноме.

Но она сотворит

из несчастной французской кокотки

«ль-идеаль поэтик».

Ну и sale[3], наконец-то, fermé[4].

        13.11.2014

«Щелкунчик»

Под ёлкой мгла, под ёлкой снег,

Мерцают иглы, хруст бумаги...

И шорох лапок, как во сне,

Лишает воли и отваги.

В кровь с ядом перья окунув,

Строчат доносы письмокрысы,

Столоначальники в кулисы

Выносят ужасы – заснув,

Увидишь склепы, катакомбы,

На каждый сон готов сюжет –

Как в детскую влетают бомбы...

И до утра погашен свет.

Щелкунчик, принц, спаси скорее

Принцессу в это Рождество,

Когда не греют батареи

И беспощадно существо

Нас ожидающей проверки.

Мы все должны передохнуть

Хоть ночь. А там уж вникнем в суть,

Куда ведут нас эти дверки.

Должны мы верить, как и дети, –

В неравный бой добра со злом

Ворвётся чудо, и на свете

На этом будет как на том:

Те, кто на небе, – те на небе,

Все остальные – под землёй,

И нет забот о сущем хлебе,

И общим будет водопой

У льва, и волка, и ягнёнка,

И ограничит великан

Свой план слезинкою ребёнка,

И спрячет комиссар наган.

Нас всех должны спасти игрушки

Из наших детских дворовых

Серьёзных игр – солдаты, пушки

Из олова, больной Петрушка

И всадники без головы.

Ведь папа с мамой заодно –

За нас. И нам бы оглянуться,

Пока ещё горит окно

И есть ещё куда вернуться.

        21.12.2014

«Огненный ангел»

Как мне претит использовать любовь,

Как горько оставлять её бесплодной...

Переживите это – каково

Прорыть канал пустынею безводной,

И, выйдя к морю, обнаружить дно

Сухое – эту же пустыню,

И точно знать, что больше не дано

Ни шанса жить, ни выхода погибнуть,

И оставаться где-то на нуле,

В немой и безразличной середине,

Ни в небе, ни в твердеющей земле,

Ни в море – в бесконечном карантине.

Иосиф, впрочем, ставит на зеро,

На остриё, на сингулярность, выступ,

На мыс, на первый выстрел, на перо,

На смысл, на «нет» и на сердечный приступ.

Мгновенный выход недоступен тем,

Кто меряет накал любви – итогом,

Ему – остаться в одинокой пустоте

И никогда не рассчитаться с Богом.

            31.01.2015

«Гамлет» Доннеллана[5]

О, весь Шекспир, быть может, только в том,

Что запросто болтает с тенью Гамлет...

                                  Б. Пастернак

Офелия уже давно мертва

И, ergo, больше не безумна,

И ей известна предстоящая канва

Истории разгрома Монтесумы.

И Гамлет быстро выбегает через зал

К буфетам и, конечно, гардеробу,

Покинув ад, который показал

Свою горящую химическую злобу.

Ах, милый папа, ты не мог бы умереть,

Как все – без этих неожиданных явлений?

Тут дядя с мамой не в своём уме –

Мне трудно оставаться неизменным...

Пускай у первого лица опять запор –

Не нужно сообщать о том придворным.

Для этого и нужен режиссёр –

Валторны нам исполнят звук уборной.

Наш Гамлет, предположим, журналист,

Он нагловат, он хват, весьма назойлив,

Чуть узкоплеч, но живчик – так речист,

Что не герой, а идеальный спойлер

К трагедии правленья короля,

Чьи методы привычны и обычны,

И их прекрасно вынесет земля

При соблюденьи небольших приличий.

О чём же речь, скажи, мой друг Шекспир?

Тебя в который раз переиначат,

И текст, затёртый до кровавых дыр,

Уже не помнит, кем же был он зачат.

Возможно, дело лишь и только в том,

Как неминуемо нас настигает знанье,

Ведя к безумию и цирку шапито,

К неотвратимому паденью и закланью.

Поэтому и не вернулась тень

Взглянуть на результат – сплошные трупы...

Лишь Фортинбрас проникнет в новый день

И станет новым режиссёром труппы.

        15.03.2015

«Кармен»

По тактам цыганского марша

Ступает душа Карменситы,

Уходит всё дальше и дальше,

Но нами ещё не забыты

Слова и дела на арене,

И торо – её провожатый –

Не умер и корчится в пене,

И губы сержанта прижаты

К горячей сочащейся ране,

Раскрытой цветочным бутоном,

И титры идут по экрану,

И выдох всё тянется стоном,

И бравый боец Эскамильо

Не кончил расчётов со славой,

И общие эти усилия

Пока ещё вовсе не главы

Трагедии нового века –

Герои до боли реальны,

Но каждый пока не калека,

Красив, по-испански нахален...

Душа Карменситы свободна –

Свобода ей стала девизом.

Хосе не ушёл благородно,

И в этом – ни тени сюрприза:

Убийство – стихия солдата,

Бандита и контрабандиста,

И за свободу расплата

Им взыскана быстро и чисто.

Тореро играет со смертью.

Но смерть не играет с тореро.

И вместе с её круговертью

Жестокая новая эра

Приходит и рушит устои:

Обычаи, веру и страны...

Кармен того истинно стоит –

Обратное было бы странно.

И правы все трое. И кровью

Пропитана снова арена.

И дело, начавшись любовью,

Кончается снова изменой.

        19.07.2015

«Легенда о любви»

Железо, камень, вода –

Неодолимость гор.

Но в небе – любовь-звезда,

И любовь на земле – костёр.

В аорту шахтёр Ферхад

Рубит тёмный проход –

И всё горяче́е ад,

Всё холоднее лёд.

Уж лучше спасать народ,

Чем примирять двух жён:

Будет водопровод

К сроку сооружён.

Жизнь от сестры к сестре

Переселил хашашин[6],

И сёстры горят в костре.

А Ферхад – на звезде,

Один.

        18.12.2015

«Пер Гюнт» Ноймайера[7]

Ты пропустил сезонов тридцать снега, Пер.

И на кой хер[8] тебе сдались те тролли, Гюнт?

Уж лучше бы ты гор не покидал, мой сэр,

Мой герр, синьор, месье – держись за грунт.

О, Сольвейг, третья и последняя жена...

О, Сольвейг-солнце – ярко светит снег!

Ты тридцать лет в желание погружена,

Как в три мгновения в твоём волшебном сне.

Мой Пер, итог всегда один – дурдом,

Когда ты жизнь свою не прожил – прогулял.

И под конец тебя сдают в металлолом,

На переплавку, раз уж ты – металл.

Но Сольвейг что-то сделала, и вот –

Ты умираешь так, как если бы ты жил.

Спасибо Ибсену – он не аббат Прево,

Не заставляет верить в миражи.

Реальна Сольвейг, а вот ты – ты нет.

И по небу тебя несёт олень,

Как Санта-Клауса.

Ну как тебе не лень

Опять нестись по облачной волне?

        24.01.2016

«Дон Кихот» Петипа – Фадеечева

Над всей Испанией безоблачное небо,

И руки мельниц обнимают тишину…

Мой книжный друг, ты здесь ни разу не был,

Пускай и прожил жизнь – и не одну.

На книжной полке или пианино

В дурацкой шляпе из железа – как в тазу

С отбитым краем – ты стоишь поныне,

Не унывая ни в одном глазу.

Два века гутенберговской печати

Перевернули старый добрый мир,

И всё, что было напечатано некстати,

Зачитано тобой до чёрных дыр.

Ты видишь мир сквозь призмы дивных строчек

Точней, чем в микроскоп и телескоп,

За исправление его без проволочек

Стоишь горой. Спасёшь Манон Леско,

Больную Травиату и «Титаник»

И остановишь наш армагеддон…

У нас тебя прозвали бы «ботаник»,

И многому ты был бы удивлён.

Прошли всего (всего!) четыре века –

А книжный человек, как партизан,

В лесу блокирован ордою дровосеков,

Без родины кочует, как цыган.

Пожалуй, ты нам нужен даже больше,

Чем той империи, где был преображён:

Католиков достаточно и в Польше,

У каждого из нас теперь ружьё,

А наши мельницы так много намололи

Сухого пороха немыслимой беды,

Что полыхнёт от неожиданного слова,

И от пожара – не сыскать воды.

Дадим тебе велосипед – ходить на танки,

Указку с лазером – слепить в ночи АВАКС,

А ты – давай крути свои обманки,

И, может, сдохнет ненавистный бакс...

        09.02.2016

Конец сезона

Целу́ю сцену – славные подмостки,

Пропитанные кровью короля

И Гамлета. В крови мерцают блёстки

От буффонады. И кругом земля,

Не доски, сразу где-то снизу – ад,

Им правят, если правду говорят,

Чудовищные мёртвые машины,

А наверху – не горные вершины,

А занавесы, стены декораций –

Реальный космос, метанебеса,

Те, что и дарят людям чудеса –

Источники восторгов и оваций.

И там, где должен находиться зал,

Зияет чёрный нулевой провал,

Не вакуум, а строгое ничто,

Его не встретишь в цирке шапито,

И в Колизее – мир вокруг арены...

Портал открыт всегда напротив сцены –

И только. И туда, в другой конец

Времён, глядит радар сердец

И ловит музыку и шорохи творенья...

Мы заполняем сцену «бытиём»

И сущим, то есть мы – живём,

Преодолев любые уравненья,

Законы, зная: чтобы сметь

Всё это, нужно умереть.

        21.06.2015

Сезон вечности

Пожелтевшие листочки,
Строчки — точки и тире.
А читаешь — пахнут почки,
И деревья на горе

Нарисованы на небе,
Дымка зелени дрожит.
Три десятка лет я не был
Там. А раньше был обжит

Мною каждый лист и стебель,
Каждый ствол моей рукой
Был согрет. А нынче мебель
Охраняет мой покой.

Судьбы дерева различны —
Быть бумагой и столом,
Рамой сцены неприличной,
Кораблём, пойти на слом

Старым дровяным сараем,
Жить избой, гореть в огне,
Прорастать зеницей рая,
Цветом старт давать весне,

Стать шикарным дубом гроба,
Или гробовой сосной
Подешевле. Я же, чтобы
Выжить и опять весной

Помышлять о новом лете,
Должен следовать судьбе
Лишь одной и быть в ответе
За всё то, что дал тебе,

Терпеливая бумага,
Веток инобытиё.
Я вхожу чернильной влагой
В деревянное житьё

Мелом крашеных волокон,
Клеем схваченных страниц.
Я держусь их, словно окон —
В них я вижу сотни лиц

Тех, кто дорог мне и гадок,
Вижу правду и враньё,
Процветание, упадок,
Свадьбы, битвы, вороньё.

Город ночью

Луну подали как яблоко,
На плацу - серебряном блюде.
Улицы светом обужены.
И ничего неизвестно о людях,
В домах собравшихся к ужину.

Миллионы ёлочных блёсток —
На стеклянной воде каналов.
В цветных аквариумах киосков
Рыбы газет и журналов.

Автобус слизнул с ладони остановки
Последние бусины пассажиров.
В аптечной витрине тёмные полки
Мерцают огнём элексиров.

Утренним хлебом не пахнет пекарня.
И город игрушечный — только дунь,
Качается, как китайский фонарик,
Опущенный ночью в июнь.

Мохаммед

Под солнцем пустыни,
Под небом Аллаха
Мы были простыми
Кувшинами с прахом.

Мы мучались жаждой
Без капли надежды,
Узнавши однажды,
Что мы лишь невежды.

Ну разве мы можем
Вместить это небо
И солнце? О Боже,
С Тобою я не был.

Но Ты был со мною.
И мною. Я каюсь,
Что помню немного.
Но я постараюсь

Собрать воедино
Всё то, что осталось.
Душа Алладина —
Цветущий оазис,

Пускай и в пустыне,
Пускай и не вечно.
Душа как Медина —
Внутри бесконечна.

Синематограф

Чёрная испанка,
Белый пароход
Белых эмигрантов
В Африку везёт.

Белая холера,
Чёрный передел.
Значит, и у веры
Тоже есть предел.

Белая республика —
Даже не мечта.
Хлеба просит публика
С пеною у рта.

Тиф белее мела,
Чёрная чума.
В чёрный снег осела
Белая зима.

Чёрной крови реки,
Чёрный небосвод.
В белом человеки
Кружат хоровод.

Кто-то хочет смерти,
Кто-то пустоты.
Кто-то же, поверьте,
Ищет красоты.

Белую невесту —
Чёрный человек...
Смешивает тесто
Чёрно-белый век.

Утро на станции

Алмазных звуков в воздухе каменья
Уложены уже в такую рань.
Мороз звенит и правит филигрань
Шагов, свистков, ударов, криков, пенья.

Прозрачного стекла дрожанье и движенье
Невидимых мембан. И в гранях их
Пространство осязает отраженье
Звучаний, гул которых стих.

Но нервно вздрогнет рельс —

И вдаль бежит мгновенье
Щелчком — в такую рань, в такую глушь,

Что панцирь льда застыл в оцепененьи,

А голая земля — как пролитая тушь.