Как много мрачных вечеров! –
микрорайоны, макросферы…
Учу поэзию дворов
и музыку московских скверов.
Движенье, воркотня и визг,
порочные – а как же! – пары.
И первоклассный гитарист.
И первокурсники с гитарой.
И ночи до того жутки,
что я уже не знаю страха:
мне снятся мятые шнурки
и пятистопная собака.
1. Мосты
Мосты не ведут в никуда.
Мосты исто(н)чают пыль.
Мост – пишется: мозг – вода
нам может сказать: «Забыл».
Я сваям пою, валунам,
сцепленьям лесов и труб.
Над каждым мостом – луна,
под каждым – лежит свой труп.
2. Объездная
Дорога, ты скажешь, кольцо…
Дорога, скажу я, лицо
пустыни. Где нет ничего.
Ни нас (брак с тобой), ни его.
А как же, ты скажешь, авто?
Но я не отвечу, а то…
3.
Шевелит пежо мотором.
Жми на газ - вот это верно.
Чемпион, мой друг, - который
умирал от спида первым.
Кто бы знал, в какие степи?
В чужеродные отчизны.
У тебя вторая степень
отрешения от жизни...
Смеркается. Ангелы в нише
тихи. Но – сигнал штормовой…
Я жду: ты придешь, объяснишь мне,
зачем ты играешь со мной.
То – с болью – про звезды дневные,
то слова не скажешь совсем.
…И взгляды твои ледяные
на пляже, где +27.
Ты отдаляешься. Помню
блонды (прости, что грубо),
макаронизмы, «Ом», ню
и эллипсоид куба
(наоборот, но, сталось,
разум уже не ропщет)…
«И наступает старость» –
как пошутил наш общий.
Так что уже нет фальши
места, обидам, иже.
С каждой минутой дальше.
С каждой секундой ближе.
12/06/2009
Почти что пригород, вечерняя дорога,
дома огромные, с подсветкой цифры.
Я добралась сюда пешком, совсем немного
меня подвез юнец на мотоцикле.
Луной холодною облитые ступени –
едва дыша, едва не поскользнувшись –
и вот я кофе пью – на месте преступлений,
как подсказал хозяин, улыбнувшись.
Здесь слишком сумрачно и мебель из бамбука,
в магнитофоне, кажется, – Боб Дилан…
"Ты раздевал меня уверенно, как куклу.
А я молчала. И с ума сводила".
Что-то июньское. Второгодники.
На асфальте – классы, в которых не были.
На отлично ты знаешь «измену Родине» –
такая игра: проводами к мебели.
Лысые мячики, электроскакалки.
Вилку в розетку, и – ягода, ягода!
Мне иногда хватало смекалки,
и я звала тебя «милый Ягода».
Люминесцентные фонарики,
рояль на случай,
гламурный голос из динамика:
«Бесса мэ, мучо!..»
Твои визитки с монограммами,
брелки, печати…
Зачем ты смотришь моногамно так?
в такой печали?
Окурки смятые в десертнице
под апельсином…
Ты хочешь быть, как только смеркнется,
хотя бы сыном.
Что-то случилось: рю,
улица, авеню – или как? –
часто я говорю
сразу на всех языках.
Даты, лица, а/я
память не держит, мрак.
Первое «я – твоя»,
его имя, последний акт.
Телефоны коллег
путаю, ночь и день.
Черный где человек,
белая где его тень.
На Мясницкой автоматчик
и багровая луна.
«Не печалься, милый мальчик!» –
улыбается она.
Повторяю, повторяю,
повторение продля:
нас с тобою расстреляют,
нас с тобою ля ля ля.
Из строгих зданий – поскорей! –
на теплый тротуар,
в кварталы чайных фонарей
и золотистых фар!
Я вижу, друг, ты – не со мной,
не слушаешь, грустишь…
Ну что ж, тогда маршрут такой –
в пространство тусклых крыш.
Июльский ветер шелестит.
Малиновая мгла.
Кому-то в сердце прилетит
от флюгера стрела…
Когда снег покроет 2/3 мира,
ты откроешь окно, приглушишь кумира
и на ломаном русском скажешь: «Навеки!»
Потому что ворона сидит на ветке.
Но никто не польстится на кольца, брошки,
на твой хлеба кусок среди нотной крошки.
Ни Атлантик Холл, ни Тюмень в мазуте.
Как прекрасен город! Красив до жути.
Рекламный шум на площадях,
немного стужи залетейной…
Гулял снежок в Пяти углах
и негритята – на Литейном.
Девчонки – длинные чулки.
Китайцы пахли мандарином.
И украшали огоньки
в витринах легкие коньки –
как для катанья по витринам.
Раздача кофе и галет.
Балет на льду и лицедейство.
И желтый острый был надет
колпак на столб Адмиралтейства.
Двое напротив – корейцы;
та, с саквояжем, – бандитка.
Поезд печатает рельсы,
словно тяжелые слитки.
Окна открыты – и колкий
мокрый сибирский стеклярус.
И телефоны умолкли,
словно пустые футляры.
Ветер сильнее, смелее,
и наработает график,
если похитить успеет
мой кашемировый шарфик.
В тамбуре в дымке ментола,
крошки серебряной, сажи
новый попутчик, веселый,
серое дуло покажет.
1
Потереться возле Вашего плеча...
потеряться, позабыться, помурррчать.
Повдыхать всего Вас – всем нутром –
с Вашим второсортным табаком.
И, чтоб помнить про такую благодать,
Ваш окурок тайно подобрать...
2
Я повторяла: «Боже мой,
какая странная печаль...»
Вы в такт качали головой.
Ваш кот скептически молчал.
«Как будто все вокруг – мираж,
и стоит лишь глаза закрыть...»
Прикосновений Ваших фальшь
уже не скрыть, уже не скрыть.
3
Июль на дачах. Месяц тонкий.
И Вы – ахматовская, в шали.
И я несу для Вас котенка,
пушистый на ладони шарик.
Откуда? Я совру, что краден.
Вы поругаете, конечно.
Но будете, как сердце, гладить,
спокойно и немного нежно.
Звонок. Шаги. И вот – целуемся.
Щека холодная немного.
– Сегодня празднично на улице…
– Мы так и будем, под порогом?
Торшер в гостиной, столик узенький –
ты здесь читала. Гёте, кажется...
– Какую музыку?
– Без музыки.
– Я так и знала, что откажешься.
В ведерке лед и роза красная…
не мной подаренная…
– В Питере. –
Постой, какая ты прекрасная
в домашнем вытянутом свитере!
Курили и смеялись на бис.
На рынке воровали и – фьить!
Мы так похожи: оба… но тсс! –
иначе тайну не сохранить.
Потом сироп варили из слив,
я трогала твой шрам у виска…
Потом гадали, книгу открыв,
и нам обоим вышло: тоска.
Мы спутали – усталость, мигрень –
футболки, хотя было светло.
За окнами бурлила сирень.
И муха тихо билась в стекло.
Ей: сутулить нос свой над бумагами –
как шаманами предсказано и магами, –
у гадалок что-то там… с травками
(а потом их – по лицу, тапками)…
и начать судить людей по почерку
(что шпионить телескопом ниже копчика).
Он говорит: «Малыш,
не знаешь ты эстетики!»
В его кармане… ш-ш…
зеленые портретики.
В его квартире – фу! –
система наблюдения.
Светильники. Сидения.
Мясистые растения.
Скелетики в шкафу.
Не страшен выродок и диво
давно не дивно –
давно смотрю из объектива
необъективно.
---------
Иные, не имея мненья,
лелеют шпица
и полицейское уменье
читать по лицам,
спокойно спят у батареи
под потолками…
…Я закрываю (я умею)
себя руками.
---------
На ваши кризисы, ошибки,
машины, банки
я завела себе улыбку
консервной банки.
Отрежем: время, дата.
На сайте будет пусто.
И поцелуй куда-то
цензура не пропустит.
«Пока ты в шоу, в чате,
хожу я, милый Чарли,
не в Институт печати,
а в институт печали…»
Вот стол, софа,
история на ланч
и гамма с фа.
«Раз любишь, так поплачь!»
CD из тех…
покрытые пыльцой,
ремень и стек –
и не плевать в лицо!
Вот «Барби-тур»,
пока ноябрь, зима,
и барбитур,
чтоб не сойти с ума.
Практика гастролей, поездок модных писателей и поэтов по регионам с выступлениями, получившая распространение в Серебряном веке, дала возможность выстроить и сюжет данной статьи. В 1915 г. широко известный в России и за рубежом поэт-символист Константин Бальмонт запланировал проехать через всю страну – от Москвы из Иркутска – с лекциями «Поэзия как волшебство» и «Океания». Поэта особенно интересовали Урал и Сибирь как регионы в некоторой степени экзотические: с неопределенным, но, возможно, большим культурным потенциалом.
Первый «среднеуральский эпизод» в гастролях 1915 г. начался со знакомства Бальмонта с вокзалом Екатеринбурга, собственно этим и закончившись. Дело в том, что, собираясь выступить в середине ноября в городе, поэт не позаботился получить надлежащего разрешения у властей, и ему пришлось проехать с Южного Урала сразу в Пермь. Во время остановки поезда № 3 корреспонденту екатеринбургской газеты «Зауральский край» удалось взять у Бальмонта интервью. Поэт охотно поделился своими впечатлениями о «чуткой и отзывчивой» молодежи, посещающей его концерты, и озвучил дальнейшие планы: «Из Перми я проеду в Иркутск, буду читать лекции в попутных городах, а на обратном пути, в начале декабря, непременно остановлюсь в Екатеринбурге».
Здесь же, на вокзале, случилась неожиданная встреча поэта с другой известной фигурой того времени – Н.А. Морозовым. Для современного читателя, который, возможно, и не знает эту «известную фигуру», дадим биографическую справку: Н.А. Морозов (1854-1946) – революционер, ученый, писатель и поэт. В 1881 году царское правительство приговорило его к пожизненному тюремному заключению. В Шлиссельбургской крепости он провел более 25 лет и написал 26 трудов по ряду точных и гуманитарных дисциплин. После амнистии 1905 г. Морозов занялся поэзией и выпустил сборник «Звездные песни» (1910), революционное содержание которого стало поводом для нового тюремного заключения, закончившегося лишь в 1913 г. Итак, Н.А. Морозов также совершал гастроли по Уралу, выступал в Екатеринбурге с «научными поэмами» «В поисках философского камня» и «Современное воздухоплавание на фоне общественной жизни народов», иллюстрированными световыми картинами и личными впечатлениями от полетов. Корреспонденту, присутствовавшему при встрече, удалось зафиксировать диалог знаменитостей, произошедший около поезда: «– Тот самый Морозов! – воскликнул Бальмонт, пожимая руку Н.А.
– Тот самый.
– Я вижу, что долговременное заключение прекрасно влияет на сохранение бодрости и энергии.
– Но вряд-ли, шутливо отвечает Н.А., вы захотели бы таким способом сохранить свою бодрость». В Пермь поэт и известный арестант поехали в одном вагоне.
Второй «среднеуральский эпизод» в гастролях Бальмонта случился значительно раньше, чем рассчитывал поэт, в том же ноябре 1915 г. Проехав из Перми в Омск, он получил-таки разрешение на лекции в Екатеринбурге, где и выступил в Зале Коммерческого собрания с уже обозначенными темами: 24 ноября была прочитана «Океания», 26 – «Поэзия как волшебство».
Оба выступления получили отклики в местных газетах «Зауральский край» и «Уральская жизнь». Реакция екатеринбургских критиков, побывавших на лекциях поэта, была, в принципе, схожей – выделяется ряд моментов, повторяющихся в статьях и заметках. Первое, что показалось необычным и вызвало чрезвычайное интерес публики, это сама манера Бальмонта строить и подавать лекционный материал. Так, лекция об Океании была воспринята слушателями как «ряд живых картинок», «полу-поэма, полу-этнографический очерк, в котором причудливо сочетались стихи, ритмическая проза и беглые наблюдения туриста». «Образы, образы и образы сплетаются в запутанный клубок, – писал критик Н. Смуров. – В этой лекции нет положений, которыя бы лектор доказывал, или развивал, в ней есть только образная передача чувств испытанных путешественником поэтом, чувств изменчивых и разнообразных до безпредельности. Когда язык прозы становится слабым для передачи этих чувств, лектор начинает декламировать свои стихотворения и их музыкой, их созвучным ритмом стремиться разбудить у слушателя чувства однородныя своим переживаниям. Это обстоятельство ставит лекцию К.Д. Бальмонта совершенно особняком, превращая в своеобразную попытку поэта оторвать своих слушателей от прозы повседневной, мучительной и больной жизни и перенести в чудесную страну “Счастливых островов”, где все улыбка, и природа, и мощныя моря, и люди солнечные, безпечные как дети».
С единообразным и, пожалуй, куда большим восторгом критики отозвались о второй части «Океании» и лекции, посвященной «волшебству поэзии», которые содержали не столько образный, сколько конкретный и фактографический материал: «Вторая лекция К.Д. Бальмонта отличалась от первой большим богатством конкретного содержания. Во второй лекции меньше образов, она несколько суше, но зато в ней есть идея, которую поэт стремился обосновать и доказать». Немалый интерес екатеринбургской публики вызвала звукосеманическая теория Бальмонта: его восприятие гласных и согласных и интерпретации букв, когда «А», например, представал как «самый красивый звук, ясный и утверждающий», «О» как «звук восторга», «Ю» как «улыбка, смех» и т.д. Присутствующие в зале навряд ли бы столь образованы, чтобы знать о подобных же опытах французского символиста Артюра Рембо.
Лекция о «волшебстве поэзии» завершилась ответом на вопрос из зала: «Можно ли говорить сейчас о волшебстве звуков и чудесной силе слова, когда там на полях сражений льется кровь?» Бальмонт ответил следующими аллегориями: «Я стоял на берегу океана, который при криках бури шел на меня тысячью валов. Океан был грозен и страшен. Но вдали от меня было селение и оттуда доносился мирный звон колокола, призывавшего в бурю к тишине и спокойствию.
Мне казалось, что и звон тоже нужен.
Я видел солдат из окопов, суровых, французских солдат и они говорили мне, что когда весной пролетали над ними жаворонки, певшие свои тихие песни, легче было людям в окопах.
Мне кажется, что жаворонок тоже нужен».
Наконец, последнее, что единодушно отметили екатеринбургские критики – это теплый прием публики. Каждую лекцию Бальмонт завершал стихами, после чего звучали продолжительные аплодисменты.
Сам Бальмонт поездкой в Екатеринбург остался недоволен. Из-за нее пришлось отказаться от посещения Томска, Красноярска и Иркутска, городов, которые представляли для него очевидный интерес. Екатеринбург же, как признался поэт корреспонденту «Уральской жизни», посетившему его в Американской гостинице, произвел самое неблагоприятное впечатление – города «сонного» и «отставшего в умственном отношении на целую четверть века по сравнению с жизнью столицы». Местная публика показалась некультурной: многие посчитали его футуристом, а другие не поняли его лекций или вообще не знали его имени. Более всего поэта обидели пустовавшие в Зале Коммерческого собрания первые ряды кресел. Высокая стоимость билета, 3 руб., по мнению Бальмонта, не могла быть оправданием, поскольку, например, в Шуе и Иваново-Вознесенске билеты на первые ряды стоили по 25 руб. и все были раскуплены представителями «торгового и промышленного класса».
Впрочем, в том же интервью Бальмонт признался, что Сибирью остался недоволен еще более. Тюмень показалась населена «какими-то троглодитами». Поэт рассказал историю про одного тюменского фельетониста, который решил написать статью и спрашивал, кто есть Бальмонт – футурист, символист или декадент? Оказалось, что фельетонист даже не читал его стихов.
Корреспонденту «Уральской жизни» удалось узнать также дальнейшие планы поэта: после Екатеринбурга тот собирался посетить Вологду, затем отправиться в Петербург, святки провести в Москве. «С первым дыханием весны» Бальмонт планировал открыть новое турне по провинции (выступать с лекциями о Руставели) и вновь посетить города Урала, в том числе и Екатеринбург. Забегая вперед, скажем, что весной 1916 г. поэт, действительно, побывавший на Урале, в Екатеринбург так и не заехал.
Несмотря на тяжелые впечатления 1915 г., в последующем, вспоминая о гастролях, Бальмонт любил рассказывать следующую историю: в городах Урале афиши с извещениями о лекциях клеились на мучной клейстер и козы, гулявшие по улицам, моментально их поедали. Поэт комментировал: «Меня знает вся Россия, а на Урале даже козы – отъявленные бальмонистки».
– Лет двадцать семь. Стройна, поджара.
Раздета – хм – наполовину…
В бокале плавала сигара,
как небольшая субмарина.
– Смотрите, шеф, а вот и гильза!
Вы были правы – «Смит и Вессон»!..
Мимозы знали – кто убийца,
но это нам не интересно.
Пока молчали и дымили,
и наливали шерри вровень,
проснулся сом в стеклянном мире
и наблюдал за струйкой крови.
Специалист по экспертизе
добрался до пятна на вазе.
Стояли птицы на карнизе –
как будто столбики из грязи.
Что, скрипач мой звонкий,
жизнь горька на вкус?
Чистишь перепонки,
канифолишь ус.
Куришь по привычке,
не заметив, – две
и ключом скрипичным
замыкаешь дверь.
Королевской драмы
в блеске ариоз
ждут, припудрив – дамы –
кокаином мозг.
Так играй до пены
над воротничком!..
Лучше всего вены
режутся смычком.
Зеленоватый смог –
реванш Чумы – на Nord`е.
Азартный ветерок –
на нашем пароходе.
Морское казино,
великолепный выбор:
то золотое дно,
а то пустая рыба!
И Чудо-Юдо кит!
И кубик круговерти!
И на коньках морских
поездки – после смерти –
за россыпь якорей
на West`e и на Ost`e –
до самых до полей,
куда бросают кости!