«Надейся на пощаду – и не надейся»\
Клайв Стейплз Льюис
«Всякий пред всеми виноват»
Ф.М. Достоевский
Все медленней летают птицы…
И перевернуты страницы
судьбы от первого «агу»
до дня последнего умельца,
где ветер свился в прочный жгут,
и тень летит по ребрам рельсов,
за стены Ладоги и Рима
до тех олив Иерусалима,
где полыхает вешний гром
и делит стороны Кедрон.
Мир вышел за пределы смысла
и время стянуто сюда,
где напряженно мгла повисла
в преддверье Страшного суда.
Где этот свет уже распластан.
Из всех цветов я вижу красный -
цвет очистительный огня.
Помилуй, Господи, меня.
И всех родных, и всех неблизких.
и тех, кто в штурмовых «зачистках»:
двух братьев, в крестиках нательных,
что бьются в ужасе смертельном
друг с другом, плача и кляня.
Помилуй , Господи, меня.
Помилуй, Господи, меня
в день гнева Твоего и дня,
когда Крестом Звезда стекает,
и легких душ уходит стая
в скупой просвет за рядом ряд.
И там, у рокового края,
нам тихо что-то говорят…
__________________________
В долине Кедрон будет проходить Страшный Суд.
Красный цвет в Византии - цвет огня, карающего и очищающего, и в тоже время цвет Воскресения.
Три монолога в прошлое
I
Прошлое – это я и ты.
На уснувших полянах луна ослепила цветы,
морские волны расчесаны ветром на синие пряди,
слезы в сердце и след самолета хранятся в тонкой тетради.
Там красные водоросли и плакун-трава,
там кричит сойка и шелестит осока.
В прозрачной холодной воде тонут твои слова
и бурый орлан парит так высОко.
Ты мистификация и живая боль.
Желтые листья висят в воздухе - на побережье осень.
Воспоминание - это кристаллы - сплошная соль.
А твоё единственное письмо кто-то вскрыл и бросил.
Мы шли наугад по воле и в волнах Света,
легкое платье и серый свитер обтекал ветер,
вдоль двух материков, на которых Сад и пустыня .
Это было до.
До непрочитанных мною строк -
и солнце когда-нибудь остынет -
до воинского состава, увозившего тебя на Восток.
II
Ты говоришь, твое начало за пределами света.
Ты - паучок на мизинце Бога, пылинка в созвездии Плеяд.
Ох, ты здесь! был вызван в августе из пакибытия
и Прошлое зашифровано в каждой из твоих клеток.
Вот здесь, где жара и пот стекает на уголки губ,
где распевают девчонки и легкие птицы,
где роза нежна, а татарник груб
только здесь ты мог и сумел родиться.
Здесь Слово дешифрует смерть, дешифрует страх.
На фотографии твои родители: отец и мама.
Вот ты - кровь кожа кости смех радость плачь. Страсть
на самом острие, на пике самом.
Ты вдыхаешь аромат полей и костровый дым.
Твои волосы хранят цвет перегретой июльской пшеницы.
Тень облака находит и падает на наши лица.
Где это было? Берег Амура, Ухта, Томск, Крым? -
Везде, где слезы людские разлиты.
Шаги твои еще хранят Евразийские и Амурские плиты.
И голос шелестит и вливается в ветер.
Это последнее, что ты услышишь на этом свете.
III
Этот голос…
Он как ветер колышет траву, пересыпает песок
и сквозит вдоль пустыни по самому краю,
возле стрельчатых арок,
возле тех виноградных высот,
за которыми скрыты поляны и лилии Рая.
Этот Свет -
он спустился туда, где текущего нет.
Что я здесь отыщу?
Плач пророка, видЕние Иезекииля…
Вот сближаются кости, - и не было тысячей лет –
И нетленное с тленным четыре здесь ветра срастили.
Эти ветры, достигший звезд и расплавленных вод
и унесшие голос, скажите на милость:
я разжала ладони - короткая линия вот –
это сердце мое тогда остановилось?
Памяти парка возле Дома культуры железнодорожников
Клочок земли совсем сухой,
а все вокруг промокло.
Капель с ветвей, шерстинки трав –
для взгляда весь улов.
Доносит музыку сюда, в распахнутые окна –
она чудеснее, когда не понимаешь слов.
Здесь тянет прелью от листвы
и прошлогодней пылью,
здесь в сумерки, как в глубину,
уходит остов дня.
И хором вязовых вершин приложены усилья,
чтоб успокоить, хоть чуть-чуть, тревожную меня.
А рядом старые дома.
И заросли сирени,
зеленой порослью начав
весенних дней отсчет,
вытягивают ветви вкось и через верх поленниц
перекрывают тротуар и трутся о плечо.
Как дитя, играешь, август.
Как ладонью, гладишь сердце....Август... Август так небрежен,
снисходителен и светел.
На полях и побережье
ивы золотом расцветил,
пропустив дубы и клены.
Утром над проливом Старка
поднял вверх он махаонов
повеленьем своим царским.
А под вечер со слезами
долго-долго слушал пенье
трех девчонок, что срезают
виноград к Преображенью.
Он в свое сгоняет стадо
звезды-солнца, звезды-свечи.
Ох, и сам он звездопадом
с грустной осенью повенчан.
и. Н.
Кресты и несколько могил
за монастырскою оградой.
Осенний полдень сохранил
здесь свет неяркий и прохладу.
Отсюда православный храм
из-за листвы почти не виден.
Записки там за всех подам,
кто был обижен и обидел.
За всех, кто здрав или в бреду,
за всех болезнующих сердцем.
И на колени упаду
пред венценосным страстотерпцем.
Допустят к трапезе святой,
и после - ничего не надо.
О, Свете Тихий, упокой
за монастырскою оградой.
Свято – Рождественский
Богородичный монастырь
21 сентября 2010г.
дочери Марине
Здесь
осень на четыре стороны
такую слякоть развела!
Над станцией ложатся вороны
на лопасть своего крыла.
Им запросто отсюда выбраться,
но вот кружат, кружат, кружат.
И вечер, пропитавшись сыростью,
кругами этими зажат.
Пути зажаты серой сеткою,
зажато ставнями окно.
И ангел, правящий рассветами,
покинул этот пост давно.
И домик, и перрон, и пьющую
семью смотрителя поста,
березки эти, вкривь растущие,
и три могилы без креста.
Проходит все. Но с неизбежностью
все повторяется точь-в-точь.
Здесь так же жили люди грешные:
смотритель, и жена, и дочь.
Тот вечер был как в мутном зеркале:
состав гремел и мчался вдаль,
людские жизни три коверкая,
как малозначную деталь.
Лишь сын судьбы той обезличенность,
возможно, чудом обманул:
он защитил диплом с отличием
и улетел на Байконур.
И мне пора в чужие пристани -
я уезжаю навсегда.
В мои глаза, такая близкая,
глядит печальная звезда,
глядит сквозь окна заскорузлые
берез печальных скорбный ряд.
Все поглотят просторы русские
и, упокоив, умирят.
Мелькнет
порой во тьме заброшенной
на полустанке тихий свет -
напоминанием из прошлого
о тех, кого давно уж нет.
с. Калининское, г. Владивосток
Это нужно – в ночи проснуться
и увидеть, как ровно десять
белых яблонь в траве пасутся
в переходе на летний месяц.
Тихо падают в речку тени,
все сильнее к утру прохлада.
Лунный свет серебрит колени
тонкой таволги возле сада.
И опять этот адрес дальний
ровным почерком на конверте:
там, где мудрость, много печали,
и в цветенье – начало смерти.
Старых лестниц сухие скрипы -
это было? Может, казалось?
От сияющей сладкой липы
только рябь на воде осталась.
А в окне уже промельк птичий,
и в саду запели негромко:
первый голос - нежный, девичий
и второй – мальчишеский, ломкий.
пос. Шмаковка
Две таблетки адонис-брома -
спать не дает луна огромная.
Юным матросам на сером линкоре,
сотням матросов в открытом море.
И под защитой берез и кленов
не спит караул у стволов зачехленных.
Молча мерцает звезд обитель,
там, где летают зоркие истребители.
Мальчики держат руки на спуске,
небо сейчас говорит по-русски.
Застыла мать у кроваток дочки и сына,
сбито время и края белых простынок.
Волны встречаются в мире дольнем,
позвякивают подголоски на колокольнях.
В этой перенасыщенной лунной гуще
вздох прощальный твой был пропущен.
- Как тебе в эти первые часы разрыва?
- На заросшем газоне жжет крапива
мои ступни.
- Ты в окно мое стукни, намекни -
первый голубь над площадью взвился -
и я узнаю, как ты простился
с ветром, астрой, листвой.
И куда повел тебя Ангел твой
по ступеням: вверх или вниз, -
а на море тишайший бриз -
но точно знаю: до поворота,
где стоит твоя десантная рота.
Запах травы: сено и тленье.
И хочется тихо встать на колени.
При поляночке да в земляночке
Русская народная песня
При поляночке да в земляночке
у ракиты той,
там не солнце горит,
не луна блестит
там солдат лежит,
молодой, да седой.
Здесь день как год.
Здесь всегда покой,
на земле родной.
Не тревожьте его:
он устал. Воевал.
Землянка чернобыльником заросла,
куст ракиты вход закрыл,
как крылом накрыл.
Птица в клюве капли воды принесла.
Здесь поставьте крест –
лучше нету мест,
чем при поляночке да у земляночки.
Созвездий свет и песен наших грусть -
все замкнуто одним-единым кругом.
Водоворотом, голосом упругим,
кольцом дорог, знакомых наизусть.
Преданья россов и собранье птиц –
переплелось все в этой связке млечной.
Здесь грозный Лик в часовенке Предтечи
и морок юго-западных границ.
И цепи скал на малом островке,
прижатого к материку с востока,
где из струи воздушного потока
вошел сапсан в глубокое пике.
Играют свет и тени на траве,
смеется девочка босая у порога…
Очерчен этот круг рукою Бога −
тогда, и ныне, присно и вовек.
И снова сталь гремит на берегу.
Меня страшат мужские эти битвы.
Вот пряжа и недолгие молитвы -
я тоже здесь, в таинственном кругу.
Там в базилике Юстиниана
у колонн из зеленой яшмы,
в час девятый поют «Осанна»
сотни Ангелов с ликом страшным.
А у нас позади два Босфора,
Божий промысел и стихия.
По оси золотого створа
купола и кресты Софии.
Капитан развернулся к югу
против ветра и против правил.
Мы ввязались в кромешную вьюгу
к легкой смерти и вящей славе.
Мы стоим у ворот Царьграда
и поем Неневестной Невесте:
«Богородице Дево, радуйся
и на этом отчаянном месте».
Вот на этом, где пурпур грузят
и доносится вой картечи.
Здесь давно был завязан узел
всех языков и всех наречий.
И здесь рядом был день оплавлен
и опять совершится развязка
на дороге, ведущей Савла
к потаенным крестам Дамаска.
ноябрь 2019Моему крестнику
Серафиму Калчеву
Над сосной и над черешней
Пролетает ветер вешний.
Он стирает все границы,
расправляет крылья птицам,
собирает дождь и слезы,
цвет зари и сок березы
и замешивает краску.
За Страстною будет Пасха.
На Востоке встанет солнце.
Луч войдет в твое оконце,
буквы на стене развесит:
«Радуйся, Христос воскресе!».
Аргиопа
Никому вокруг не верит
черно-желтый паучок.
Весь зарылся в старых перьях,
затаился - и молчок.
По воздушному пространству
самка расстилает сеть.
У него ж такие шансы:
умереть – не умереть.
И как только паучата
разбредутся все окрест,
его дама, как початок,
запечатает и съест.
Но, усвоив злую участь
предыдущих пауков,
наш, увидев перьев кучу,
сеть порвал и был таков.
Никому вокруг не верит
черно-желтый паучок.
Весь зарылся в птичьи перья,
затаился - и молчок.
В этом городе заснеженном,
птицы мы с тобой - из ранних,
пробирались, чуть забрезжило,
посреди столетних зданий.
Переулочком от Усова
до вокзальных черных линий.
А глаза - надменно-грустные
под прищуром ярко-синим.
А глаза твои доверчиво
обещают света гроздья.
Все, что было мне начертано,
зачерпнула полной горстью.
Как ходить училась заново
с той виной неосторожной…
Все на дно морское кануло,
унеслось в пыли дорожной.
С этим городом завьюженным,
где в снегу ликуют птицы,
деревянное где кружево,
мне давно пора проститься.
Памяти Александра Лобычева
Из смертного круга не вышла душа,
и тихо поет, и идет не спеша,
все так же за этой душой ни гроша,
и тянет к земле своя ноша.
А рядом пороша, да так хороша -
на брызги фонтана похожа.
И корни скрывает, и веткой шуршит,
под ясенем кучу листвы ворошит.
На белое красный трамвайчик пришит
меж двух недостроенных башен,
он тоже уже никуда не спешит.
И кто-то рукою мне машет
из тех удивительных легких времен,
где быстро и ловко творился поклон
пред звездною астрой. И капли дон-дон
с соцветий акации белой
текли на пластинку и аккордеон -
и пело, все пело, все пело.
Меж «было» и «есть» лишь один перелет,
и в комнату нашу ушедший войдет,
из чашки в цветочек на скатерть прольет
«Кадарку» - а как же иначе?
И солнце заполнит дверной переплет,
и все мы заплачем, заплачем.
И не было прошлых стремительных лет,
и снова настанет тот ранний рассвет,
и в колкой пороше отыщется след
в июнь, тополиную вьюгу,
где в души когда-то пролившийся свет,
нас движет по смертному кругу.
А. Р.
Я сотню раз здесь проходила,
но засветло, а эта ночь
и чуть заметные светила
готова в ступе истолочь,
чтоб представление нарушить
о судьбах, планах и углах.
И снова под луною кружит
тот куст, что в заревах зачах.
И в подворотне гаснут тени,
и тонут в колыханье тьмы
на Нерчинскую сто ступеней
и остов каменной тюрьмы.
Реален дом лишь рядом с банком,
из окон льющий бледный свет.
Здесь мне о ясенях Седанки
стихи свои читал поэт.
Он собеседовал растеньям.
И я услышала тогда,
что смерти нет. И нет забвенья.
Лишь лестниц долгая чреда
в край, где ни боли, ни вопросов,
где оживут в Его Очах
и мученик поэт-философ,
и куст, что в заревах зачах.
2004
Упали лучи на вершины осин,
И тени, густея, стекают к подножью.
И медленно ветер по травам сквозит
туда, где над сопкой восток расположен.
Где росы блестят и где солнце взошло,
откуда все птицы взялись и запели -
в распадок прохладный, в сквозное село,
где травы горят в октябре и апреле.
Там в раннее утро открыто окно
и через забор перегнулся орешник
к анютиным глазкам, а им все равно,
кто шепчется с ними, святой или грешник.
Свисает листва над поленницей дров,
чуть звякает цепь во дворе у колодца.
Черемухи цвет залетает в ведро
и вместе с водою на ирисы льется.
Какая-то детскость витает вокруг.
Спят кот и собака с хвостиком куцым,
стрекочет кузнечик, и хочется вдруг
коту и кузнечику – всем улыбнуться.
И ты ощущаешь внезапно на миг
умом своим, сердцем, унылым и гордым,
что вся эта радость - лишь отсвет, лишь блик
той, райской, божественной, в памяти стертой.
И все равно, куда иду.
И в снегопаде нету смысла.
Как белый колокол, повисла
береза во втором ряду.
Ломается неровный наст,
и всюду свист, и хруст, и хохот.
Как в ожидании подвоха,
тревожен предвечерний час.
А зимний пристальный зрачок
и на тебя сейчас нацелен.
Там, у дороги, крутят ели
январской музыки волчок.
Ах, музыка небес, земли,
играй над садом, над скворешней,
играй над завтрашним и прежним,
над всем, что мы уберегли,
и, прерывая нашу речь,
над тем, что не смогли сберечь.
1992
Дом с мезонином и русскою печкой,
выступивший из тридавней поры…
Там проживали две божьих овечки,
две белых головки, две вдовых сестры.
Падает пух с тополей, и акаций
запахом пряным наполнен весь двор.
Был на хозяйстве у них кот Гораций
и грузный сосед, матерщинник и вор.
Звали соседа хозяек Мироном,
Он мог бузить две недели подряд
и недолюбливал «эти иконы»
и угол, где мирно лампады горят.
А сестры играли Брамса и кленов
слушали шум в разноцветной пыли.
В пост еще немощно били поклоны,
а к Иверской одновременно ушли.
Все сделано было как завещали:
тихо отпели. Потом из ворот
вышли втроем с неподдельной печалью
священник, Мирон и растерянный кот.
Впервые крестившись знаменьем крестным,
плакал Мирон всю ночь у перил
и гладил кота. Но, что интересно,
со дня похорон не курил и не пил.
В прошлом уже не одна годовщина,
и мои годы пошли на излет.
Но жду иногда: вздохнет пианино
и ласковый голос кота позовет.
Взошла луна и речь остановила,
а эхо по дороге унесло.
И возвратилась молодая сила
держать в руках сосновое весло,
чтобы, пройдя огни береговые,
разбить воды тяжелый нежный ком.
Зверье–созвездья опустили выи
и лижут соль колючим языком.
Несет волна с лугов цветы и семя –
но вольных вод законен здесь разбег.
Морской прибой ломает скорость-время:
что в речке - миг, то в океане - век.
Там в прошлое затеряны ступени
и тихий плач не холодит висок.
Там юных женщин голубые тени
травою прорастают сквозь песок.
И мир иной уже почти не страшен,
ночное море - деготь и магнит.
Рассудок мой! Но у тебя на страже,
покачиваясь, траулер стоит.
Приветствую присутствие людское,
пусть в молчаливом образе таком.
В реальный мир вернет, и успокоит,
и возвратит в земной обжитый дом.
Но как невосполнимая потеря
та ночь, плеск волн и блик небесных крыл,
когда касались рук созвездья-звери
у лодки без руля и без ветрил
Закроешь глаза - откроешь глаза –
степь, степь, степь. И горячие ветры.
Горизонт событий стёк, как слеза,
и бесконечность рисует свои километры.
Прошедшее здесь. И еще горчит.
Где-то записано все, что будет.
От райского неба и до бахчи
маки горят на дне плоских казахских посудин.
Всего два месяца эта земля
цветет в беспамятстве и без меры.
На красном - черная лишь колея,
обрушенная сюда из другой атмосферы.
Да коршун черный кружит и кружит,
свивает воздух до тьмы прощальной,
пропал - и вокруг ни одной души:
только поезд, низкие звезды и просверк дальний.
И Кто-то сверху в прохладной ночи,
сокрытый тайной и небом звездным,
долго разглядывал: кто они, чьи?
Поезд тронулся в никуда. И не был опознан.
От бухты Тихой и до КТОФ
мы шли гурьбой. Уже светало.
Шел тонкий запах от цветов
у памятника адмиралу
Макарову. И кто-то пел
«другую жизнь и берег дальний».
Листвою влажною темнел
сад за оградой госпитальный.
Мешались музыка и смех
с остатком августовской ночи.
Никто из умников из тех
не рассчитал, не напророчил,
что через пару-тройку лет
мы словно сломимся от боли
и станем на своей земле
изгнанниками поневоле.
КТОФ - Краснознаменный Тихоокеанский флот. Здесь водная станция КТОФ.
Вот март, а снегу намело
почти до самой крыши,
и упираются в стекло
косые ветки вишен.
Все осязаемо вокруг:
и луч, и стук, и шорох…
И оседает каждый звук
на полосатых шторах.
Жаль, что закрыли окоем
особняком роскошным,
но мы мурлычем и поем
и птицам корки крошим.
Здесь утешенье дарят нам
след снегиря и сосны,
молитвы час по вечерам
и небо в крупных звездах.
Расскажи-ка мне, улитка,
за дощатою калиткой
за сиреневым кустом
так же все стоит тот дом?
И за маленьким сараем
так же серый кот играет
и во тьме граненых сот
пчелы копят желтый мед?
Там на синий подоконник
яблоню от яблок клонит
и на грядку поздних роз
лист роняет абрикос,
там цветут и слепнут астры
на заре багрово-красной,
и в ночи, когда ни зги,
чьи-то слышатся шаги?
Расскажи-ка мне, улитка,
за дощатою калиткой
как хозяин мрачный бродит
в этом чудном огороде.
Неприкаян и сердит,
на домашних не глядит.
Может, бес в ребро стучится,
или воет та волчица -
память и стучит в висок.
Ох, как строен и высок!
Седовласый, черноглазый -
все такая же зараза?
И все так же исподволь
входит в сердце словно боль?
Ты скажи ему, улитка,
даже пепла нет от свитка
всех тех распрей и обид.
Пусть себе спокойно спит.
И промолви невзначай:
- Допивай свой черный чай.
А к вечеру стало прохладней,
туманом наполнился сад,
и влажною тьмою горят
в нем кисти тугих виноградин.
Уже пожелтели откосы,
ботва полегла за углом,
и скоро змеиный свой дом
покинут бумажные осы.
Уедет и дед, на Шишигу
похожий. Он в полдень занес
всех птиц, пауков и стрекоз
в бездонную памяти книгу.
А там, где кончаются дачи
и тын завалился в кусты,
под корень срезают цветы
и девушка в шарфике плачет.
Последняя августа тайна:
молчанье, чужая вина…
На всё я смотрю из окна,
свидетель событий случайный.
Отошла душа от тела,
отстрадала, отлетела,
три дороги перешла,
тихо за море ушла.
Где живешь теперь, родная?
На пороге ясном рая
встречена, среди берез
не скрываешь долгих слез?
Или ты темнее праха,
вся сейчас дрожишь от страха
там, где в огненный пролом
черный ангел бьет крылом?
В тот последний тихий вечер
перед неизбежной встречей
ты уже в нездешнем сне,
«Помолись!» шепнула мне
.
Над погостом ветер веет.
Я молиться не умею,
но, зажав в руке свечу,
обессилено шепчу:
Боже наш и всякой силы,
душу грешную помилуй.
,От дома через две аллеи
и сквозь окно: «Прощай, прощай…»
Уводят темные троллеи
в прозрачный и прохладный май.
За поворотом ветер с моря,
далекий парус. И легки
на продуваемом просторе
по склону вверх мои шаги.
Одна… одна! Какая это милость -
вот эти проводы. Звеня,
кривое зеркало разбилось
сегодня на закате дня.
Л. Колесниковой
Приходи, заварим чай,
говорить с тобою станем
не о том, что сердце ранит,
а о том, что вот свеча
оплывает, тает лед
и колышется портьера,
как из крана каплет мерно
и какой на блюдце мед.
Мы достанем толстый том,
и развертки иллюстраций
нам расскажут о палаццо,
и о тех, кто жили в нем.
А потом - не знаю что -
замолчать вдруг нам прикажет.
Станет тихо, так, что даже
слышно, как висит пальто.
И в ночи вдвоем одно
имя вспомним,
дрогнет пламя.
И за все, что было с нами,
и за все, что будет с нами,
красное допьем вино.
Нарисуй ты мне ветку сирени
переливы, тона, полутени,
переход от росы к перламутру,
к розоватой размытости утра.
Все изгибы и сомкнутость линий
в глубине фиолетово-синей,
и слияние света и хмари,
и всю нежность Творца к своей твари.
Пусть уснут здесь косматые пчелы
и раздастся звук трелей веселых
из куста, за пеньковым канатом,
где певец раскачался пернатый.
Нарисуй мне соцветья и кисти
и большие зеленые листья -
чтобы было где серенькой птице
от ненастий грядущих укрыться.
Кто Снегурочке не рад
в новогодний снегопад
на полянке для кормленья,
где бездомные сидят?
Серпантин, цветы,
пайетки
в волосах Снегурки Светки.
Полушубок темно-красный
мишурою опоясан.
Она греет руки чаем
тихим смехом всех встречает -
провожает.
И уходит стороной,
ведомой лишь ей одной.
Два безумных малолетки
смотрят в след убогой Светке.
Затихает смех вдали.
Все мы глина, горсть земли.
В эту ночь под воскресенье
Светку сонную сожгли.
Как сухую ветку.
Помолитесь кто умеет о бездомной Светке.
Ветровая сторона,
здесь вдоль улицы канат,
здесь тайфун как завсегдатай.
Остров на краю покатом,
дикий камешек Руси.
В небесах орлан висит,
тянется к вулкану стланик.
И любой матрос и странник
знает, как непрочен век
твой, тщеславный человек.
К шуму волн мне не привыкнуть,
просыпаюсь: горлом хриплым,
белопенною гульбой
душу вымотал прибой.
А в бараке, крытом толью,
долго тянется застолье:
пьет рыбацкая семья
так, что кренится скамья.
Вот и все с Россией сходство.
Но задержишься на сходнях,
ирис сумрачный сорвешь,
бросишь в воду медный грош.
И забыть не сможешь лето
на краю, на сердце света.
1980
Ты мой ангел, белый- белый,
ты мой ангел, добрый-добрый,
надо мной, такой несмелой,
надо мной, шипящей коброй,
надо мной, такой земной,
что ты плачешь надо мной?
Знаешь то, что я не знаю
о себе, смешной и грешной?
Что хожу всегда по краю
истины и тьмы кромешной?
Что в огне или на льду
испугаюсь, пропаду?
Я ведь только – третий лишний,
лох восьмой – я это тоже.
Должен ты меня услышать.
Ты услышишь?
Ангел Божий,
в невечернем свете дня
выплачь место для меня.
Начало осени
1
По узкой траве,
по окраине лета
бежит пес Валет
и тень пса Валета.
И хвост его лисий,
мелькнув среди сосен
окрасом осенним,
уносится в осень.
2
Ах, милый мой,
здесь дело не в печали.
Ее прочли мы с нотного листа.
Те мальчики, что струнами бренчали,
в партере молча заняли места.
Но все-таки кто угадает срок?
(Там, где число, мне выпадает пусто.)
Смотри, уже из мякоти и хруста
в давильне получили сок
и на ступенях у чердачных лестниц
досушивают травы от болезней.
***
Пора листопада еще не пора
для сумрачных мыслей и долгой печали.
С утра моросило - об этом вчера
и вороны у Чандолаза кричали.
Так радостно бархатцы всюду цветут.
Стихают и наши тревожные споры.
В работе простой в монастырском скиту
и мысли простые, как травы и горы.
Великих святынь, исторических мест
здесь нет – их Господь до безвременья прячет,
но небом отсюда на зюйд и зюйд-вест
России особенный путь был назначен:
воздвигнутый крест, и монашества соль,
и тяжесть молитвы при кроткой улыбке,
и вера в тот мир, что скрывает юдоль
за горизонтом, багряным и зыбким.
Скит Марфа-Мариинской обители в с. Бровничи
***
Рыба живая в левой руке,
красная роза – в правой.
Как он стоял на грязном песке
у переправы!
Чей-то любовник – рыжий изгой –
пьяница несусветный?
Смотрят сейчас все на него
стороны света.
Здесь декорация - небо и жесть,
солнечный круг и снасти…
Я узнаю гремучую смесь
детства и страсти.
Жизнь - как паузу, как полусон
между двух навигаций -
женщины плач и влажный сезон
белых акаций.
Он за мгновенье радужный мир
рушит и строит заново…
Звуки мотора, входит буксир –
падает занавес.
Из Элиота
Тяжелы тучи над цветущим садом,
и фонари смотрят тускло.
Третий день идет дождь,
третий день слышу твой голос
в гуще мокрых ветвей.
Пой, невидимая птица, пой!
Еще не исполнилась ни одна просьба,
и не дай Бог черному крылу
вспыхнуть смоляным факелом.
Пусть звучат шаги уходящих
и капли бьют в консервную банку -
дан-дан.
Тяжелы тучи над цветущим садом.
Шум машин ничего не внушит спящему во чреве,
голос твой не слышен спящему
у корней сливового дерева.
Пой, птица, пой.
А ты бодрствуй.
Есть гора, и спуск, и подъем.
Так иди же цветущим садом
до луга, по лугу до вершины,
и, замерзая у молчаливых скал,
помни о калитке в цветущий сад.
Она здесь, за первым углом.
Желтые одуванчики, белые одуванчики
на косогоре.
Налево пойдешь – река Богатая, (раньше Лянчихе)
Направо - море.
Что встал как вкопанный на распутье, ружье опустив?
никого, не слушай!
В этих болотах снова соловей - разбойник свистит
и губит души.
На Востоке издавна напряжение высокое,
и висит как лист осенний.
Да, защитит тебя, солдат, крест святой над сопками
и птица Феникс
Не останься, ты потомок Муромца и Сокольника,
на пустой сотке.
Надо встать, надо идти. И пусть выцвет и осолится
твоя пилотка.
Желтые одуванчики, белые одуванчики
на косогоре.
Спеши, пока Богатая снова не стала Лянчихе -
нам на горе…
***
Куда же укрыться от бледных созвездий и неба?
Вы расскажите , заросшая речка да ива.
Ты человеком был – но вот уже, как и не был:
падаешь сам, и идущих толкаешь с обрыва.
План твоих дней наверху и прочтен, и изучен.
Выпей вино из ковша или медного рога,
но ту сосну, что стоит над гранитною кручей,
здесь, под защитою молний, - не трогай.
И в глухомани, на росстынях, и на задворках,
что укрепились на тихом невыгодном месте,
все как на виллах закрывших стеклянные створки,
души встречают, венчают и крестят.
Ах, хороша твоя книжная сонная пристань ,
легонький плащ… Но извечно печальные дроги