Все работы - Наташа Корнеева

Наташа Корнеева

I woke you

Утра звуки на коленях уговаривали тени,

солнцем их увещевали, что попало обещали:

дождик серенький колючий,

неприкаянные тучи,

опустевшие саранки,

мою душу наизнанку,

чай холодный, водку, пиво

да растрёпанное чтиво

позапрошлых неизданий,

жилки рваные вязаний,

точками следы от пальцев

на экранах, белых танцев

подурневшие шажочки,

птиц на ветках, боль в комочках

запечённую, обрывки

смеха, собранные сливки

и глаза мои в придачу...

Ничего уже не значу

Полумиры твоих снов

я тебе расскажу про такие далекие дали,

про такие бездонные полумиры и моря,

что доехать до них нам не хватит ни ног, ни педалей,

не достанут до дна ни оплошности, ни якоря.

я тебе покажу необычно заблудшее небо,

уведу на поля, где стрекозы роняют крыло,

я тебя напою не березовым соком, а светом,

что течёт через край непонятного "произошло".

на обычном песке нарисую следы всех животных,

на солёной воде напишу переборы из слов,

не растущих ресниц на ветру ледяном, подноготном,

обещания вырву и выплету в молитвослов.

я тебя научу не молиться ни богу, ни черта

не бояться, когда с головой накрывает волна...

это будет во сне у тебя, по моим же расчётам,

в этот миг на земле я останусь одна.

А капелла

нет, не для тебя, но о тебе,

ночи разговаривают шёпотом,

света переломанный хребет

штопанный шагами перештопанный,

нет, не о тебе кричит с утра

пачканый рассвет росою, пачками

сложены, как на зиму дрова,

все слова и между них заначками

старое линялое не то,

и не так, и вовсе не ко времени,

сеет через строчек решето

не любовь, а глупость наваждения.

в а капелла капельной вина,

не допитой мной, тобой не налитой,

я тону, и не достать до дна

девочке стареющей, но маленькой.

Не по инстинктам

скоропостижно кончилась любовь,

без судорог, без обмороков, вздохов,

ни хорошо мне без неё, ни плохо,

зерно от плевел, шишки ото лбов

перебрала да отряхнула руки,

спалила на задворках, как грешок,

браслет переменив на ремешок

дешёвый, не от жадности, от скуки.

когда хочу узнать который час,

цепляет глаз поношенное время,

а ремешок безвременьем проверен,

у времени нет времени для нас.

ну, что часы? обычный циферблат,

однообразно суетятся стрелки

одним концом, другой, как у сиделки,

приклеен намертво крупообразный зад.

под колпаком сотрутся письмена,

арабские и римские цифиры,

и шестерёнки, упокоясь с миром,

оставят без вращенья времена.

и вот тогда мы выучимся жить

не как учили и не по инстинктам,

и не кусочничать любовь по половинкам,

"я" - целое, прошу его любить

и жаловать, не жалуясь на то,

что, мол, не так свистит, не так летает,

летают одинаково лишь в стае,

и не летает вовсе кое кто.

Под копирку

и кто бы мог подумать, что теперь,

теперь, когда расставлены все точки,

из почек также вырастут листочки,

и также в май перетечет апрель,

не рухнет мир, и свет не зашипит,

макнув себя в простуженные лужи,

и воздух нужен, когда ты не нужен,

и ничего не полетит с орбит.

и в магазинах та же колбаса,

по-прежнему затюканы кассиры,

и я все та же дура и транжира,

и на своих ошибках дурака

не научили, что с него возьмешь,

раззявит всю себя нарастопырку,

сдерёт и спустит шкуры под копирку,

поверхности расписывая кож.

рванёт по бездорожью до весны,

своей весны, а не сезонной драмы,

где господа (ну, и, конечно, дамы)

на слизистой зашорканной десны

химических карандашей следы

вылизывают тщетно друг у друга,

а глубоко запрятанная вьюга

балдеет от подобной ерунды.

НеЛюбовь

о чём страдать, коль в сердце нет любви,

состарилась, бессмертье опровергнув,

ты, проколов неаккуратно вену,

и доказав убийственность воды,

предпочитаешь пункты наблюдения

с завидным безразличьем ко всему,

обычный грешник до грехопадения

у собственной никчёмности в плену.

казалось бы, ну что такого в этом -

ещё один надломленный поэт

случайно возомнил себя поэтом,

не понимая, что поэтов нет.

а плещутся приливы и отливы,

закаты тухнут рыбой с головы

и, сплюнув косточки черёмушные мимо

руки протянутой помойной похвалы,

глядишься в небо сквозь немытость окон,

но оставляешь взгляды не на том,

что высоко над проводами с током,

а вновь пятно считаешь за пятном.

ни мне жалеть, ни мне надменно плакать,

ни мне теперь вопросами сорить,

я с детства ненавидела плакаты,

и не могла ни слова повторить

придуманных и, может быть, красивых

движений в безвоздушности времён,

я горечь вижу в сладких апельсинах,

из мертвечины не люблю бульон.

На плече у сентября

опять все вру, и ложь моя, как выкуп

за мелкий вдох, похожий на упрёк,

заходится закат нервозным всхлипом,

рассветный упреждая экивок,

мечтать бы под луной, вздыхать истомно,

глаза закрыть и представлять тебя,

а я опять осиною бездомной

краснею на плече у сентября,

придуманного мной, зачем всё это (?),

не вылечит наркотик метастаз,

не уберечь листов от ветра, веток

не спрятать обречённых на показ,

по языку невыметенных улиц

погонит твой нечаянный порыв

меня как лист... а ты, собой любуясь,

на ширпотреб сменяешь индпошив.

I woke you

не ходи по моим следам,

не заглядывайся на окна.

синеокое небо сдам

за одно лишь твое "I woke you "

чтоб увидеть твои глаза,

а потом навсегда ослепнуть,

на один только миг назад,

а потом и по ветру пеплом.

только краешком взгляда чтоб

да по самой по острой кромке,

и до самых костей озноб,

и без имени в похоронке.

Верю

хочешь, колыбельную спою,

головой уткнись в мои колени,

баю-баю-баюшки-баю,

я, как в заморозке пельмени.

мне бы чан с гурьбою кипятка,

мне бы море глаз твоих потрогать,

сжалась до размеров ноготка,

жаль не на руке родной у бога,

спи, мой мальчик, я тебе спою,

лёгким ветром пробегу по краю,

баю-баю-баюшки-баю,

я тебя люблю, "зачем? - не знаю",

хочешь, покромсаю на обед

все свои запретные желания,

островками между да и нет

всё кружу, как будто неживая,

засыпай, приду к тебе во сне,

нашепчу какую-нибудь ересь,

и под утро на твоём окне

запотевшем нарисую - ВЕРЮ.

2021

Тысячи способов обмануть время

Мои двери открываются ветром,

на них не бывает замка ..

Когда вы забредёте сюда,

вас встретит бездомная собака,

охраняющая меня,

и осенняя осина,

для которой никогда

не наступает весна.

Проходить можно не снимая ботинок.

На полу растёт трава

под ярким листопадом.

Он давно упал

со сбежавших деревьев.

Окна мои - это водопады,

уставшие падать.

Теперь они наблюдают

за временем,

которого не видят.

Здесь нет никого,

даже приведения

застыли в густом воздухе

и тоскуют вместе со мной.

Не приносите подарков.

Угощать вас нечем.

Надолго задерживаться не надо.

Когда наступает вечер,

приходят постаревшие воспоминания

и выпивают всё, что ещё осталось,

потому что они хотят жить.

Мне нечем их напоить.

Не приходите сюда никогда

***

тысячи способов обмануть время

можно разбежаться и прыгнуть

можно по серпантину

без тормозов

или наполовину

вскрыть висок

можно как из журнала картинку себя вырезать

приклеить в альбом

можно в открытые двери лбом

притвориться слепой

и кататься в метро

переходить улицу насквозь вдоль

и обязательно чтобы музыка

тогда город разговаривает шепотом

прохожие становятся глухонемыми

почему у нас такие грязные тротуары?

да их ни разу не мыли

а в соседнем дворе живут гномы

все думают что это дети

если вы их встретите

передайте привет от незнакомой

2020

Чёрно-белое

раскрашивая в чёрный пустоту, теряя и опору, и сознанье того, что я когда-нибудь уйду из здания жилого в мирозданье на удобренье лютикам и пням, на корм червям прожорливым и мерзким, и будут наблюдать сквозь занавески, как занавес рассыплется по дням, по дням чужим, не дожитыми мной, с рассветами чужими и луной, и солнцем, и предутренней росой, по той росе другой пройдёт босой, а я, а я, а я .. так нет меня, и запах мой через четыре дня состарится, иссохнет, изойдёт на нет, и голос мой со мной умрёт, и буду я кричать сама себе, и под крестом лежать - не на кресте, и будет мне давить на грудь земля, и я - не я...

Чёрно-белое

Мне крылья даровали при рожденье

два ангела-хранителя. Один

кипенно-белым был, второй - из черни,

к заутрене один, другой - к вечерне

в означенное время приходил

с одним крылом в мой разум чёрно-белый,

и наблюдал, и Слов не говорил,

всё в белом свете видел ангел первый,

всё чёрное второй боготворил,

один - рассветом, а другой - закатом,

один - улыбкой, горечью другой,

один наполовину был крылатым,

бескрылым, приходящий с темнотой,

наполовину. Оба - не летали,

с тоской глядел на небо чёрный птах,

земли не чуял белый под ногами,

и, голову сломя, за облаками

бежал, в ополовиненный размах.

Ему казалось - он за гранью неба,

там, где без крыл над тучами парят,

и падают, когда поверят слепо

всему, о чём другие говорят.

А за моей спиной - смертельной ношей

две жертвы, два полёта, два рубца...

мне при рожденье дали вместо кожи

нарыв под оперением птенца

И я лечу калекой однокрылой:

кипенно-белым режу черноту,

дарованным чернеющим надрывом

ору, святую перейдя черту

На задворках

Замерзаю...

Солнце вперемешку

с белым-белым -

резью по глазам.

Памяти бесхитростные вешки

прячутся в глубоких бороздах

троп давно не хоженых. В проулках -

рубленных домов задворки в ряд,

фонари в обдёрганных тужурках

щурятся по-стариковски. Спят

чабрецы, ромашки, чистотелы,

лопухи да всяческий сорняк,

в конурах собачьих опустелых

сена замороженный тюфяк,

шерсти клок, оборванные цепи,

кое-где ошейников куски,

пугала осатанелый цербер

стережёт дверные косяки,

завалился набок, а рубаха

в ленточки разодрана, и грудь

дряхлая поскрипывает плахой,

провожая дом в последний путь,

Ни следа, ни матерного слова -

раньше-то бывало ай да ну -

на удачу вбитая подкова

нынче тянет камнем дом ко дну...

он ещё барахтается хило,

шепчет что-то вязу на ушко,

понимает - навсегда покинут,

навсегда...

но не поймёт - за што

***

Вот и я стою хибарой хлипкой,

вид пытаюсь божеский придать

мёртвому лицу живой улыбкой,

только где её живую взять...

Чужие сны

Чужие сны ко мне приходят в гости

с подарками. Не вытирая ног,

на белую крахмаленную простынь

садятся. Начинают монолог

все разом, перекрикивать пытаясь,

друг друга и локтями, и пинком

отталкивают, оказавшись с краю,

летят с кровати на пол кувырком.

А я не сплю. Сижу тихонько в кресле,

за телом наблюдаю и за тем,

что даже сны бывают не безгрешны,

когда хотят присниться сразу всем.

Проходит ночь. За окнами светает,

тускнеют фонари, мельчают сны,

я, не меняясь с той, что спит, местами,

на спящую гляжу со стороны...

До тына

Чужая жизнь.

Фамилия - чужая.

И дом чужой (по документам) - мой.

Маршрутки до меня не доезжают,

Иду-бреду пешком к себе домой.

Узка тропинка. Швыркают машины

обледенелый скомканный асфальт.

А небо... - голубою парусиной,

А улица - немыслимый фрегат.

И я плыву вдоль берегов пустынных,

сквозь призраки растаявших домов,

и старые поддерживают тыны

рябиновые призраки голов.

Дубы стоят через дорогу, тут же,

И нет им дела до беды рябин,

А я иду, и мне никто не нужен,

Ни клён, ни дуб, ни косорылый тын.

А я гляжу за облака густые

сощурив глаз, не замечая слёз.

Мне хорошо быть призраком в пустыне,

И наплевать, что жизнь и вкривь, и вкось

А я пою, как пела раньше мама,

На выдохе, пока хватает сил,

И вижу я себя счастливой самой -

Такой, что дуб навзрыд заголосил.

2024

Единица

Ни тени в комнатах пустынных,

ни звука в убранных садах.

Безлистый онемел осинник,

стоит от смерти в двух шагах,

царапает распятьем прутьев

небес потрескавшийся лик.

А небо заслоняет грудью

их обескровленный язык.

Безмолвствующие напасти,

осиротевший гул шагов,

взгляд отторжений безучастен

к неотвратимости штыков

холодных слов, ненастоящих,

нахлынувших из талых вод.

День сам себя за шкирку тащит

и, шиворот-навыворот

посконные надев рубахи,

слова отходят в вечеру

и головы кладут на плахи

страниц под топоры перу.

Колдует ночь над мёртвым телом

не выдохнутой мной строки,

скулит, хлопочет неумело,

донашивая слов ремки.

Докучливые полу-фразы

роятся подле ночника

души, но погибают сразу,

едва коснувшись языка.

Нелепых слов холодный пепел,

труху и плах, и топоров

рассвет сметёт великолепием

гортанных воплей петухов.

***

В путь собираю слова.

Поправляю воротнички, бантики...

Ах, досада какая - истрёпаны рукава,

как не кстати-то...

Усмиряю - а то расшустрились, ишь,

того и гляди - споткнутся да в лужу.

Что? Что ты там говоришь?

Стихи? Хм, да кому это нужно.

Там соберутся такие умы,

что говорить стихами

стыдно, к тому же они так дурны,

пусть остаются снами.

Только слова, только слова...

прилично воспитаны и прилично одеты.

Вот у этого, в сереньком, голова

совершенно другого цвета.

Перепутала буквы, ну как, скажи,

их отправить в приличное общество,

они не умеют держать ножи,

они не танцуют - топчутся,

они невпопад говорят всегда,

отвечают искренне

на мимоходное "как дела",

будто на исповеди,

называют осла - ослом,

собаку - собакой,

кота - котом,

стены они пробивают лбом

и берегут колени,

не наступают на тени,

не запирают на ночь дом,

если из дома уходят

с собой никогда не берут ключи,

не чистят ботинки,

хлебают щи,

чай пьют из блюдца вприкуску,

им до искусства -

как до китая пешком,

они не умеют смешком -

ржут по кобыльи.

Пусть дома сидят, дебилы

***

Дом в темноте окажется чужим,

враждебными и потолок, и стены.

Лишь мотылёк светильника жужжит,

не замечая страшной перемены.

Скопление по четырём углам

теней, тревожный стук заблудшей ветки,

и холодок бегущий по рукам,

и вздохи престарелой табуретки -

всё это неразборчиво звучит

в зыбучей тишине пустого дома,

и только дом задумчиво молчит

так, будто мы с ним вовсе не знакомы.

Дом отдохнуть желает от меня,

но, как назло, мне некуда податься.

Терпи, мой Дом холодного огня,

по комнатам твоим шаги скитальца.

В таком дому случаются стихи,

но говорят - "катарсис не случился".

И я на попечение стихий

передаю закрытые страницы.

Мне говорят, мол, раненая я.

Да! Правы вы. Я - раненая птица.

Но как же вы не правы говоря,

что мало нас. Не мало - единица!

Из детства пух (dant-ist )

***

Снег летит как из хлопушки,

Мы глядим во все глаза.

Разорвали на подушки,

Очевидно, небеса.

Бой устроили, поверьте,

Там подушками они.

- Кто?

- Не знаешь? Это дети,

Улетевшие с земли.

***
ручьи разбегаются, тонут в реках,

вливаюсь в толпу человеков,

становлюсь толпой.

переходим дороги массой

серой, подвижной и безобразной,

статической.

врываемся в двери и окна,

отрекаемся от горизонта,

перетекаем за.

прёмся перебродившим тестом,

не хватает земного места,

не отзываемся

на имена, глядимся в затылок,

в нашей бесформенности наша сила,

раскраиваем черепа.

перешагиваем через первых,

нескончаемые резервы

выплёвывает толпа.

прирастаем друг к другу локтями,

разговариваем с новостями,

не раскрывая рта.

монолитом не несокрушимым

равняем с землёй вершины,

обгладываем до хребта.

реки сбегаются в океаны,

толпа превращается в строй,

когда становится главным

тот, кто не был толпой.

***

шагаю вперёд, ощущаю дорогу,

задыхаюсь от пыли, захлёбываюсь дождями,

если кто-то поёт - стараюсь идти в ногу

с теми, кто были и кто - за нами.

ветер бьётся в ладонь, считаю - раз-два,

ладонь прижимается плотно к потному лбу,

дошагав до агонии закрываю глаза,

на первый-второй иду.

марширую в колонне первых-вторых,

шаг вперёд, шаг назад - свобода зоны,

в человеческом стоне слышится рык,

в собачьих глазах - стоны.

пытаюсь вдохнуть - во всю грудь не могу,

рёбра вгрызаются в лёгкие мёртвой хваткой,

не охнуть не выдохнуть немоту,

так и дышу - украдкой.

мир в прострелах фейерверков глаз

переливается стёклами калейдоскопа

в пустотелых выпотрошенных под отказ

холопах

***
Будет перьев ворохи ворошить:

птицы хорохорятся по земле,

Лес трещит да сплачивается в щит,

солнце кружит в чёртовом колесе.

Ветер рыщет коршуном по морям,

подвывают чайки чужим словам,

бьют кресты поклоны у алтаря,

звуки расползаются по псалмам.

По над входом ворон плетёт гнездо

из поклонов, нити рвёт из платков.

Время безголосых глухих дроздов

черепа куёт для чужих голгоф.

Мысли перемалывает в песок

чёрная скала, истончая зуб.

Ствол шутя нацеливает в висок

лесоруб.

Холод стали - лучший детектор лжи,

От зазубрин щекотно топорам,

Стерх над разорённым гнездом блажит,

Солнце в пояс кланится грабарям.

***
Имя твоё записано не по святцам.

Приснилось, придумалось, выпало.

Так вот положено для порядка.

Между мизинцем и безымянным выколол.

Выполол буквы ненужные сорняками.

Восходы за всходами спрятались,

Солнце похоже на сюр. Веками

воздух месили, для бубликов дырки стряпали.

Мне всё равно. То раньше пером в тетрадке

теснилось, толпилось, мыкалось.

Корки обложки - столпы-площадки.

Дух созревает, когда умертвляет плоти злость.

Мне всё-равно. Пусть имя твоё не в святцах.

Чернила засохли. Мушками

лик твой засиженный. Под окладкой

в храмах иконы ёлочными игрушками.

В памяти детской записано твоё имя.

Вонзилось в живое дерево

буквами чёрными и кривыми,

Думал навеки, да получилось временно

***

Проспали до боли, до покраснений тонких

у самой шеи, растянут ворот футболки,

идут по туману пятном размытым,

один из них - я, другие - мы - ТЫ?

Всех калибров и коленкоров,

всезоновых несезонов,

Одна нога по колено в снегу,

другая - по щиколотку в дыму,

в руках по несвежему сну,

я - тебе, ты - ему.

Спрашиваю - кто он? почему?

донашиваю с понтом, по почерку

твой-мой? Отрочеству -

без отца отчество,

отечеству - нечести -

нет чести - не частИ-

на части - одна - больше,

другая - стёрта,

Кто старше - огонь по нему,

Сорванная обложка,

спорт или название спорта?

Ты говоришь - пересортица,

но разве ты знаешь все сорта,

зачем ходишь вдоль бортика

без шеста?

***

Куплю самый дорогой для бритья крем,

Самую дурацкую шляпу,

Часы от Seiko, костюм от Cardin,

Очки от Lotos, усядусь на пол

в углярке, в дровнике, в отхожем месте,

зачем округляете понятие чести,

говорите красиво, пишете без ошибок

откровения наинизшего пошиба,

Сегодня ровно в шесть на центральной площади

Состоится собрание акционеров,

У них акции на будущее и прошлое,

А настоящее - для примерок,

Спешите, там продадут будущее,

Опоздаете - достанется дырка

От бублика.

А если придёте раньше -

Так и останетесь в настоящем.

Я не пойду.

Страшно в толпе незрячих

***

Вот дверь. Вся в отпечатках.

Вот зверь. Весь в краске от дверей.

Вот отпечаток на сетчатке

моих таких недолгих дней.

Моих ли?

Может быть чужие

мне дали временно. Взаймы.

За тех, что взяли - не дожили

до вездесущей шаурмы.

А я живу, как бог положит.

Общителен, но нелюдим,

Чужой среди сороконожек,

неосуждающий - судим.

Внушали с детства - флаг, отчизна.

Про галстук красный и про то,

как шли по труппам к коммунизму

сквозь слов фальшивых решето.

А я смотрел на эти лица не с безразличием, отнюдь.

Нет. Отрешённости крупица замедленною миной в грудь

врастала, вскармливалась телом, и я не думал о душе.

Душа не плакала, не пела. Душа готовилась к туше.

И нанесла удар внезапно. Укол - отскок, ещё укол.

Боль, притуплённая азартом. Боль - безъязыкий колокол.

Гуляю в парке с голубями.

Они не пуганы совсем.

Над нами облака клубами.

А я б на облако присел.

Болтал бы ножками, смеялся,

Летали мимо бы орлы...

Но день сегодня не задался,

Чужой, мне даденный взаймы.

***

Лето. Июнь. Сибирь.

Ртутные столбики выше столбцов рифмы.

Солнца наструганный мелко печёт имбирь.

Сессия. Алгоритмы.

Ритмы. Аллюр крови.

Выскочить из себя, проклиная кожу,

Не удивляйся и ты мне не говори:

"Мы с тобой не похожи",

Цифры. Слова. Зачёт.

Потные мысли прилипли ко лбу прозренья.

Время расплавленной лавой в меня течёт,

бесштормовым презреньем.

Шорты на хаки и

Мини на слёзы и грубые портупеи.

Выучусь, вылуплюсь птенчиком в хакеры,

если не отупею.

Если последним не станет не твой июнь,

Если смогу запустить всех бумажных змеев.

Хочешь, молись за меня, хочешь - просто плюнь

Через любое плечо - в приметы не верю.

В бога не верую и справедливость войн.

В гениев и в дураков я не верю тоже.

Я завещаю тебе - коли выйду вон,

Выбросив тело, память не уничтожить.

Грустное лето.

Друг мой, с которым мы

Раньше ходили в школу, мне нынче недруг.

Мечется где-то

за старыми шторами,

Где ничего, кроме змеев бумажных нету.

dant-ist 2020 - 2024

Пальмира моя, Пальмочка...

Конец октября. У нас он обычно серый и холодный. Иногда и снежок падает. Хмуро всё вокруг. Из печных труб дымок... На узкой дороге - зола. Её высыпали прямо из подзольника на середину дороги. Все. С одной стороны улицы имелись кое-где импровизированные тротуары. Во всяком случае от нашего дома до дома бабули, нянчившей меня месяцев с двух, когда родители были на работе, тротуар был - ничем не прикрытая земля, отделённая от "проезжей части" обычной канавкой, по которой весной мы, местная шанхайская детвора, запускали кораблики, конечно же самодельные, кривые, но для нас - лайнеры небесные.

И вот шла я от бабули (совершенной чужой, но доброй и любившей меня) домой. Было мне восемь не полных лет. Холодно, серо, грустно почему-то. И тут навстречу - Серёжка-очкарик. "Добрые", но честные дети, прозвали его так за наличие очков. Мама Серёжкина работала учительницей. Жили они отстранённо, тихо. Дом их, бревенчатый и старый, прятался за заросшим деревьями, кустарником, полынью и лопухами палисадником. Жили вдвоём. Серёжка - долговязый и сутулый. С нами не играл, ходил боком, на очкарика не обижался. Но я его звала только по имени и крайне редко, потому что мне он напоминал тень.

А тут этот молчун и тихоня сам заговорил со мной.

- Вот. Возьми себе, пожалуйста.

Я присмотрелась - за пазухой у Серёжки что-то зашевелилось, показался маленький чёрный мокрый носик, потом глаз и одно висячее ухо.

- А кто это у тебя?

- Шарик.

- А ты куда его?

- Не знаю. Мама сказала унести. Я его у магазина нашёл. На!

-Давай! А вот если бы ты меня не встретил, что тогда?

- Не знаю..

- Выкинул бы, да?

- Нет. Не выкинул бы. Ходил бы по улицам и предлагал всем, кого встречу.

- Это хорошо, что ты меня встретил. Мне очень нужна собака. Спасибо.

- Ты ему молока дай.

- Конечно. И мяса дам. И конфетку.

- Нет. Конфетку ему нельзя. Хочешь, я тебе книжку дам про щенков. У нас много-много книжек всяких.

- Ага, давай. А книжки можно посмотреть?

- Можно. Когда мамки дома не будет. Ну, я пошёл.

Серёжка развернулся и побрёл домой. Но вдруг остановился и спросил:

- А если твои родители тоже не разрешат?

- Как же не разрешат? Вот я принесу - и всё. Как же не разрешить-то? Куда же его? Да я и спрашивать не стану.

У меня в руках тёплый, чёрный, толстенький щенок. Совсем маленький. Шёрстка на спине волнистая, мягкая, глазки синие-синие... Ах, какая же я счастливая была в тот момент.

Пулей влетела в дом. И с ходу:

- Это - Шарик. Он будет у нас жить!

Папа взял щенка на руки. Покрутил, повертел и сказал:

- Нет, Наташка.

- Что? Никуда не унесу. У нас будет жить Шарик!

- Нет.

Я приготовилась уже собирать вещи и уходить из дома вместе со щенком. А папа улыбался.

- Что ты улыбаешься? Что? Смешно тебе, да? Маленьких на улицу выкидывать смешно? Пусть мёрзнут, с голода умирают. А ты смеяться будешь?

Но чем грознее и злее говорила я, тем веселее становился папа. Наверно, ещё чуть-чуть и я бы его стукнула чем-нибудь в лоб. Ну как можно быть таким жестоким. Но папа сказал:

- Нет. Не Шарик это, дочурка. Это - Шариха!

А потом и я, и папа, и мама смеялись и кормили, мыли, гладили по голове и спинке щенка.

Когда сытый и обласканный щенок уснул на руках у папы, папа спросил:

- Как назовёшь её?

- Пальмира! Пальма...

Вопросов с выбором хозяина, а точнее - друга, у Пальмы не было. Она выбрала меня сразу. Стала моей лучшей подругой. Но родители относились к ней как к обычной собачке. Любили, но как собачку. А мы с ней...

Пальма жила в доме. Но потом ей построили будку. Хорошую будку. Тёплую, с двойными стенами и двойными потолком и полом. Обили изнутри войлоком, на вход прикрепили войлок, чтобы ветер не задувал. А саму будку поставили между двух сараек, чтоб теплее было. Но только лишь родители уходили на работу, а это примерно в шесть утра, я запускала Пальму в дом. И не просто в дом. Я запускала её в свою кровать. А кроватью в то время мне служила обычная раскладушка. Так вот, укладывала я свою шерстяную подружку головой на подушку, накрывала одеялом и приговаривала:

- Грейся, грейся, моя Пальмочка. Замёрзла в будке. Конечно, там ни подушки, ни одеяла, темно и страшно тебе.
Целовала в мордочку. А Пальма блаженно закрывала глаза и засыпала.

Училась я тогда во вторую смену. Поэтому до обеда подружка моя дрыхла без задних ног. Правда, потом я получала выговор от мамы за неубранную постель. Но что такое выговор в сравнении с счастьем Пальмы - поспать в тепле, как человек.

Ну и завтрак, и обед мы с ней делили поровну. А иногда она съедала всё, потому что в детстве ела я плохо и в любой удобный момент старалась незаметно для родителей еду свою кому-нибудь сбагрить - кошке Белке или Пальме.

После обеда шли в школу. Идти минут пятнадцать-двадцать, так что наговориться успевали. Я ей рассказывала всё. А она всё понимала. У школы прощались. Я шла учиться. Пальма - по своим делам. А после уроков ждала меня у крыльца школы. Портфель Пальма не носила. Не потому что не хотела или не могла, нет. А потому, что я считала неправильным сваливать на подругу свой груз. Но зато она меня защищала. Так-то никого не трогала, пока мне не грозила опасность. Ну а уж если кто обидеть задумывал - зверела. Помню как загнала на забор пацанов, захотевших отобрать у меня портфель, чтобы покататься на нём с горки. Мальчишки птичками взлетели на высоченный забор и уселись словно на насесте. Пальма стояла внизу и рычала. А я хохотала:

- Ой, вороны какие!

Мы везде ходили вместе. У Пальмы не было ни поводка, ни ошейника. Она никого не кусала, никуда не убегала, ходила рядом со мной. Однажды она нахулиганила. Мы шли из магазина. И вдруг моя подружка подкралась к сумке впереди идущей тётеньки и ухватила батон колбасы. Здоровый такой батон докторской колбасы. Тётенька замахала было на воровку руками, но, услыхав грозный рык, уступила силе. А Пальма взяла колбасу и пошла спокойно домой. Я чуть со стыда не сгорела. И не знала что делать. То ли извиняться, то ли убегать. Но Пальма оказалась умнее меня. Она сделала вид будто вовсе не знакома со мной - обогнала пострадавшую от грабежа и на меня даже не оглянулась. Вот так я стала соучастницей самого настоящего ограбления.

Вообще Пальма была очень уникальной и красивой. Из маленького толстенького комочка выросла стройная и грациозная дама. Чёрная шерсть, волнистая и густая, но не длинная, отливала синевой. Хвост, напоминавший перо, с белым кончиком, Пальма никогда не задирала вверх - он всегда благородно, с небольшим изгибом, был опущен. Но уникальность проявлялась когда Пальма бежала. Казалось, что она плывёт или летит - стелилась по земле иссиня-чёрной волной, словно и не было лап.

Она была воспитанной, но никто её ни одной команде не учил. Ну как же можно другом командовать? С другом нужно дружить и разговаривать.

Когда у кошки Белки появились котята, Пальма с ними нянчилась. Мы вынесли коробку с котятами (и Белкой тоже) во двор, на травку. А котята, маленькие, ещё не умеющие толком ходить, вылезли из коробки и потерялись в траве. И тут Пальма нашла одного беглеца, и он исчез в её пасти. Мама завизжала так, что у меня заложило уши. Она подумала, что Пальма съела котёнка. Но Пальма аккуратно собрала всех котят и сложила обратно в коробку. Вот какая умница.

Мы жили в доме на два входа, то есть на два хозяина. А за стенкой жил мамин брат с семьёй. Но сильно пил, остался один. Холодильника у него не было, телевизора тоже... Продукты он носил в наш холодильник. Но до холодильника нашего ему нужно было пройти фейсконтроль. Пальма запах алкоголя на дух не переносила. Даже папе не спускала. Если приходил подшофе - ворчала, в дом не пускала. А уж какого-то соседа с перегаром - подавно. Так что приходилось моему дяде стучать в стенку и просить "убрать собаку". Но в этот раз дядя решил прорваться. Пальма сначала зарычала и преградила дорогу, но потом заметила намотанные на руку сардельки и подумала: "А чего это я, дурочка, рычу? Возьму натурой за проход" и вцепилась в свисающие сардельки, стала тянуть. Дядька со ловами "Пальма, дурочка, ты чего, чего ты" тянул сардельки к себе, а Пальма, молча, упираясь всеми четырьмя лапами, рывками пыталась оторвать побольше. В итоге все остались довольны. Дядька прошёл к холодильнику, Пальма урвала себе больше половины сарделек. А ещё дядька, получив урок, стал теперь всегда Пальме за проход платить.

С весны и до поздней осени мы выезжали на нашем "Москвиче" небесного цвета на природу. Брали всякую еду, напитки, котелок, чайник и ехали в лес. Пальма, конечно же, с нами. Мы сидели с ней на заднем сидении, глазели в окно. И обе не могли дождаться когда же мы уже приедем. А приехав, вылетали с криками радости на свободу.

Как-то ранней весной, когда трава только начинала проклёвываться, а в ложбинках ещё стояла талая вода, мы выбрались на пикник. Пока собирали хворост, разводили костёр, обустраивали бивак, Пальма куда-то пропала. Обычно крутилась рядом. А тут - нет. Зовём - не откликается. Я орала громче всех. Но вдруг папа велел мне замолчать. Еле сдерживая слёзы я замолчала.

- Слышите?

Мы прислушались. Странные звуки. Будто в воду бросают что-то тяжёлое. Бросят - и тишина. Потом опять бросят. И опять тишина. Мы пошли на звук.

В ложбинке с талой водой стояла изогнутая берёза. Почти на самой макушке её сидел бурундук. А по наклонному стволу шла Пальма. Она доходила до того места, где ствол начинал подниматься почти вертикально, падала в воду, тут же вставала и лезла на берёзу. На наш зов Пальма не реагировала, взгляд целеустремлённый, шерсть мокрая, морда счастливая. Пальма и в городе ни одной лужи не пропускала. Даже если их, луж, почти не было, она обязательно отыскивала какую-нибудь, заходила на середину и садилась довольная с чувством исполненного долга. Но вот в море или речке плавать не любила, даже боялась.

А ещё она любила птиц. Любых птиц. Всегда разрешала клевать её кашу. Устроится где-нибудь в сторонке, тихонько лежит, голову на лапки передние пристроит и смотрит, смотрит на птичек. И такая любовь в глаз...

Я взрослела и уже не везде ходила с моей любимой Пальмой. Но запускала её домой, когда не было родителей, делилась своими бедами и радостями. Я взрослела, а моя Пальмочка старела.

Она умерла быстро, в 20 часов 13 минут 31 декабря 1982 года. Постучала в окно. Она часто стучала в окно лапой, когда хотела чтобы я вышла. Я вышла. А она уже мёртвая лежала в будке. Спокойно так лежала, будто спала. У меня никогда больше не было и не будет такого друга.

Божья коровка

Справа - заводы, серые и пыльные стены, окна зарешёченные, железные, облупленные ворота. Зато слева - лиственницы. Потом начинаются рельсы и шпалы. После - тополиная роща, а за ней - наш "Шанхай" - рабочая слободка, соседствующая с "шикарной" улицей трёхэтажных кирпичных домов. Мы сворачиваем на нашу улицу. Я разворачиваюсь на 180 градусов и во все глаза смотрю на эти великолепные "огромные" дома. И чем больше я от них отдаляюсь, тем огромнее и ближе становятся они. Тогда я тарабаню ногами по санкам, потому что лицо моё плотно закутано шарфом по самые глаза. Папа останавливается, заглядывает мне в лицо - Что? Показываю варежкой на дома. Папа опускает шарф. Спрашиваю - Почему они бегут за мной и растут? Папа улыбается. Дома останавливаются, уменьшаются. И мы продолжаем путь. Дома бегут за мной, огромные и великолепные. Я смеюсь. Радуюсь, потому что меня везут домой с пятидневки. В воскресенье - праздник. Мама накроет красивый стол. От неё будет пахнуть "Красной Москвой", от папы - "Шипром".

***

Кутерьма трущобных коробок

раскрывает ладошки ветра

и кричит "Отпускаю к деткам

заплутавших божьих коровок",

чертит мелом клочок асфальта

и коряво выводит - НЕБО,

презирая бред ширпотреба,

рвёт об гвозди забора платья,

лупит в кровь коленки о камни

(только-только прижгли болячки)

и соседским мальчишкой "Прячьтесь!"

нам кричит, а мы бьём руками,

набирая заноз пустячковых,

по не струганым стенам дома

и, срывая голос до стона,

мы орём - Чека! Зачекован!

***
Воскресенья (праздники детства),

пахнут "Красной Москвой" и "Шипром",

вареньем на хлебе, соседством

трущоб с трёхэтажным шиком,

мокротой извёстки по стенам,

дымом старой белёной печки,

керосиновой лампой, хреном,

перегаром вонючки-речки,

ситро и какой-то гадостью,

запрятанной в серые будни,

гудроном, щенячьей радостью,

в тазу остывающим студнем,

сырками творожными смятыми,

зубным порошком со скрипом,

неутопленными котятами,

Счастьем.
Постскриптум - Криком.

***

Мне до беды, как до последней парты,

(там, у стены), исписанной тобой,

до самой первой не моей зарплаты,

потраченной на секс и алкоголь.

Мне до тебя, как до луны облезлой,

как до её обратной стороны

и как до старого поломанного кресла,

как до детсадовской забытой мной игры.

Мне до меня, как до чужой калитки,

как до примёрзшего к качелям языка,

как до коляски, ставшей инвалидной,

до вегетарианства мясникам.

Был дом. Барак. В углу с огромной щелью

(и заметало, помню, в щель ту снег...)

Ну почему так хочется прощенья

мне попросить...
Да умер человек.

2020

Забытый клоун

мне часто снится сон стою на сцене пустому залу жалую свои

бредовые столбцы и в помещенье под потолком летают соловьи

садятся на дешевую лепнину и на обрезки черных проводов

мне эхо соловьиных песен в спину между лопаток дробью кулаков

а я ору срывая хриплый голос в забрызганный слюною микрофон

и слушает меня собачий холод со всех собачьих четырех сторон

зло хлопает сидениями ветер снег заметает треснуло стекло

а где то на такой же вот планете сейчас тепло уютно и светло

и девочка стихи читает птицам нескладные без рифмы и вранья

и по ночам ей ничего не снится и девочка, конечно, эта - я

***
проснулась в четыре от ничего неделанья

искала себя под ковриками за стенами

шкафы перетряхивала крутила лампочки

путала место определения тапочки

к семи собралась причесала нутро косматое

а как рассвело гремела в хлеву лопатами

гуляла собак рисовала по новой стёртое

но что-то пошло не так (...) - я ж мёртвая.

***

зима опять на год на два на жизнь мою застряла

по дому ходят холода налево и направо

соединились полюса сторонних полушарий

глубокий сон на полчаса как обухом ударит

подскочишь где и почему и для чего все это

я полюбила бы тюрьму когда бы знала где ты

***

не о чем говорить нечего вспоминать

сбивчивый биоритм размежевал тетрадь

справа черным-черно слева еще черней

в пятнах чернильных нор белых полно червей

возятся ни о чем в замкнутом ничего

крошечным ночником сводами потолков

отгородился дом мир окрещен мирком

снежный прибили ком к горлышку молотком

нитками проводов крепко привязан свет

звуком твоих шагов эхо талдычит - нет

***

мой цирк уехал я - забытый клоун

создание смешное для потех

и в этом мире все не ново

мне уши раздирает смех.

я - клоун так давайте - гогочите

мне так приятен звук ладош

и не стесняйтесь делать что хотите

я не заплачу - это просто дождь

***

не узнаю слова и буквы

счет начинаю забывать

я горьким медом мажу губы

два пальца чтобы выблевать

мной в детстве съеденные булки

конфеты к пасхе куличи

спирт счастье веру и окурки

уютное тепло печи

скрип снега первого и первой

листвы липучее клеймо

и трон трущобной королевы

и жизнь - костяшки домино

гремят не струганные доски

у полусгнившего стола

любви не ношенной обноски

не сказанные мной слова.

2020

Не требует интерпретаций

Кружева из морфем и форманты звуков

Я опять возвращаюсь в 20-й год,

там где солнце в стакан с молоком падёт,

там где ранняя раненая зима,

прошлогодняя осень и я сама,

где слова - молодых жеребят табун

жадно пьёт из реки, теребя двух лун

отражения, мягкой берёт губой

огонёк то красный, то голубой,

под водою прозрачной на самом дне

разноцветные камушки, а над ней -

пароходов гудки, из трубы дымок,

и мой дом от любви до костей продрог,

а у дома - трава зелена, мягка,

а за домом - колодец и яблок - тьма -

краснобоких, весёлых и золотых,

и рябина нашёптывает мне стих,

я не в силах слова разобрать - смеюсь,

и не чувствую горький рябины вкус.

и не верю что корни так глубоко,

и что солнце не падает в молоко,

что мой дом не вздыхает и не грустит,

и что сердце нельзя разорвать в куски,

что слова - это только скопленье букв,

кружева из морфем и форманты звуков.

где ещё понимаю о чём трещат

под окном трое взбалмошных сорочат,

где могу промолчать в одиночку жизнь,

где уверенна - смерть - это атавизм.

вспоминаю...

но вьюги мешают мне

даже в мае..

бесптичье...

молчание

Не требует интерпретаций

всё о тебе - и небо, и земля,

мой выдуманный, мой непоправимый,

и даже ненавистная зима

согреть меня пытается - лавиной -

холодными снегами - и глядит

заботливо, и поправляет пледы,

такие белые и нежные на вид,

что постепенно забываю - где мы,

дыхание моё - лишь изморозь,

а голос мой - охрипшие метели,

а я живу - сама с собою врозь.

и звёзды все давно перегорели,

чем заменить придуманного мной,

когда все выдумки - закончены до срока,

мои слова стоят к стене спиной,

в покорном ожидании итога.

весна - весной, придёт - не удержать -

капелью разрыдается весёлой,

растает снег, трава за пядью пядь

взойдёт на нежной коже чернозёма,

набухнут почки, лист проклюнется

птенцом из надоедливой скорлупки,

вздохнёт и улыбнётся улица,

забрызгав грязью новые обувки,

всё - как всегда, всё - как и должно быть,

устроят потасовку с воробьями

скворцы в скворечнях, цокотом копыт

пойдут дожди лесами да полями,

от копоти отмоют города

да прополощут ото сна посёлки...

и в редкие цветущие сорта

нарядят виноградника метёлки,

пугнут грозою майской раз-другой

на всякий случай хулиганки тучи,

и, словно извинясь, радугой

улыбку во всё небо нахлобучат.

весна... всё оживёт и запоёт...

потянется к загадочному небу,

мой утонувший в луже самолёт

бумажный приготовится к побегу...

мы полетим за тридевять земель,

где вечный май и не бывает снега,

где даже сны не снятся о зиме

и нет в помине ноева ковчега,

где не растут мосты и города,

где нет аэропортов и вокзалов,

где слов золотоносная руда

не вынута из скального оскала

на брошки, на колечки, на колье...

ещё не обесцененная пробой,

где небо приросло хребтом к земле,

не изуродованной ни одной дорогой,

там нет названий птицам и луне,

всё безымянно, праведно и зримо,

там, где ещё не знаю о тебе,

и где Любовь не сделали мейнстримом,

в прозрачных реках - резвые мальки,

в густых лесах - не стрелянные звери,

на лунный свет слетаясь, мотыльки

не долетели - значит - не сгорели!

там все деревья - сами по себе,

в садах не зреют яблоки раздора -

(там нет садов), цыплят там по весне -

не сосчитать, там вместо разговоров -

щебечут птахи, шелестит листва,

ветра поют, раскатывают волны

под тихий аккомпанемент песка,

там горы величавы и безмолвны,

а по ночам - от искренности звёзд

земное перехвачено дыханье,

всё тишиной пронизано насквозь, -

там, где никто не потревожит камни,

где каждый миг - Поэзия без слов,

где воздухом - дышать не надышаться...

где красота оставленных следов

не требует интерпретаций

где я - птенец - синицы ль, журавля...

неоперившийся и желторотый...

где небо и земля - всё без тебя,

где никогда я не узнаю - кто ты

2024

Волчонок мой

Волчонок мой

Волчонок мой, забытый на весь мир.

13 и 12 - это круто!

Не рви когтей. Не порти шкуру. Пир

не состоится. Выветрилось утро.

У нас с тобой одна причина быть.

Мы вопреки, а не на зло. Не страшно

уйти. Страшнее - переплыть

или войти в одно и тоже дважды.

Смотри на солнце не смыкая глаз.

Не бойся слёз - коварно равнодушно

бросать обрывки недозрелых фраз.

"Да" - одиночеству - оно воздушно!

Волчонок мой! Не верь в раскрытость рук.

Разглядывай себя в глазах напротив.

Вгрызайся в боль и рви на части круг.

И не сбавляй смертельность оборотов.

До диез минор

Ноктюрн посмертный до диез минор

играешь ты, а я смотрю на руки -

проворно пальцы извлекают звуки,

ведут покорных клавиш разговор.

Ноктюрн посмертный до диез минор...

Огромный зал. Нервозна тишина.

Идёт концерт в спец. музыкальной школе.

Мерцают звуки вечности историй...

А он не доиграл их до конца...

Огромный зал. Нервозна тишина....

Ноктюрн Шопена исполняешь ты

легко, изящно, ветром по октавам.

В движеньях чётких не заметна драма

и слёз не видно в музыке мечты.

Ноктюрн Шопена исполняешь ты.....

Придёшь домой разбитый и больной,

опухших рук смертельная усталость,

потухший взгляд, апатия и вялость

опять с тобой. Они всегда с тобой.

Ты маленький, разбитый и больной.....

На утро в шесть ты снова за рояль.

Ни завтрака, ни детства, ни улыбки.

Скажи, мой сын, зачем все эти пытки?

Я музыку люблю. Тебя мне жаль.

Я разобью мучителя - рояль.....

Послушай тишину

Кому-то блюз, кому - тяжёлый рок,

кому на ушко классику надели,

а он жует неделю за неделей

по нервам перемотанный урок.

Раскладывает звуки в тишине,

заглядывает в логово аккордов,

полифонии трепетные хорды

разглаживает бережно в руке.

Ломает пальцы - в пять по шесть берёт.

Хрипит рояль, срывая напрочь голос,

выплёвывают струны с кровью соло,

потрёпанных и вымученных нот.

Оставь его. Послушай тишину.

И ослепи себя надменным снегом.

Разбейтесь на мечты и с небом

поговори. Не убивай игру.

Кому-то блюз, кому - пустой урок...

А он живёт неделю за неделей

в аккордах, что смертельно надоели...

Пускает джаз презрительно в расход.

На клавишах запутались штрихи

Фонарь бесстыдно пялится в окно -

Разглядывает леший одноглазый

пустую комнату и щурится смешно,

разыскивая тени. Безобразны

немые стены. Чёрен потолок.

На паутинах мухи, мухи, мухи...

Толика воздуха - один глоток.

Давно исчезли голоса. А звуки

рояля утонули в густоте

неслышного, неважного - чужого.

Рассыпались аккорды в суете

тобой случайно брошенного слова.

Сквозные трещины разъели тишину,

рассыпались на пыльные обноски.

Здесь умирает музыка. В углу

стоят нелепо глупые вопросы.

Разочарован запах. Время спит,

когда за ним никто не наблюдает.

Давно и не горит, и не болит,

не верит, не зовёт, не ожидает.

На клавишах запутались штрихи

тобою не доигранных мелодий.

Смотри, фонарь! Бессовестно смотри -

здесь даже призраки давно уже не ходят.

На кончиках пальцев висит пустота

Теперь ты молчишь.

На кончиках пальцев висит пустота.

В закрытых глазах умирают звуки.

И ты - не малыш.

Ты - вселенная - та,

в которой ветер гоняет лишь мусор.

Мёртвые звёзды

на ржавых гвоздях - прибитые к стенам -

растворяются в черноте твоих мыслей.

И ты - взрослый?

Нарисованные мелом

дни стираются чисто и быстро.

Зачем ты её забыл?

---------------------------------------

P. S. Рояль в кустах

сезоны отличаются лишь цветом

болото консистенцией гнилья

заранее написано либретто

для жаб и мух и даже соловья

и до оскомин вымучен оркестр

слеп дирижёр глухие скрипачи

балконы аплодируют гротескно

в надушенный платок партер "апчхи"

галёрка пародирует суфлёра

в прыжке пытаясь сцену разглядеть

сражается в подмышках флёр-а-флёра

мазок с привычкой пагубной потеть

наполовину пуст флакон тройного

наполовину полон малый град

актёр изображавший полового

хотел бы "кушать подано" сыграть

но роль передается по наследству

и в первый ряд не продают билет

и на афишах если приглядеться

одни и те же рожи много лет

прилипли тени в промежутках света

с заученною фразой на устах

наивно ищут лишнего билета

и ждут рояля белого а кустах

а пианист пропивший все бекары

упрямо тычет пальцем в до диез

в свои шестнадцать лет он слишком старый

чтоб проявлять к афишам интерес

берет рюкзак заученной дорогой

в покупок неизбежности процесс

хлеб молоко замешкавшись немного

горошек в банке мятой - для принцесс

2019

13.12 - число и месяц рождения

Меня учили прижиматься к бровке

Везде одна и та же обстановка:

два стула - стол - кровать - и шифоньер.

Меня учили прижиматься к бровке,

не признавая вежливых манер.

Мне говорил в запальчивости тренер:

Упал - вставай, а умер - оживи.

И запускал секундомером время,

чтобы потом его остановить.

И я бежал и прижимался к бровке,

и хрипкое дыханье за спиной,

и в мои ноги вросшие шиповки,

и кровяной пульсирующий сбой,

и шум в ушах, и гулкие трибуны,

и локти соплеменников, и пот -

меня учили ни о чём не думать,

бежать вперёд, бежать вперёд, вперёд...

Мне не хватало воздуха и силы,

нательный крест казался весом в пуд,

мне судорогой скручивало жилы,

но я упорно продолжал свой путь.

И мне казалось: я почти что помер,

дорожка - в девять адовых кругов,

кольцо стальное - мой нагрудный номер,

и гул стоит от топота подков.

И зрители, и тренер, и спортсмены,

и финишная лента, и свисток -

всё это далеко второстепенно

когда последний делаешь рывок,

когда гортань твоя песком забита,

рот - в соляные копи вход,

одна лишь мысль - не сойти с орбиты,

и ты в таком огне, что бьёт озноб,

ты слышишь за спиной и хрип, и топот,

а "на плече висит" почти что "труп",

по щиколотки ноги вбиты в опу,

а кожа превращается в тулуп,

и хочется сдирать её и падать,

и чтоб воды залили полный бак,

и больше ничегошеньки не надо,

и похер - пусть подумают - слабак.

И вот тогда, откуда - неизвестно,

не то от злости, а не то со зла,

ты с кровью выдираешь себе место,

"стряхнув с плеча" какого-то козла.

Не подчиняющаяся слогам

Придёт январь. Настанет Рождество.

В церквях зажгут все свечи пред иконой

и станут петь о том, как хорошо,

что он родился. И земным поклоном

одаривать, а что ещё дарить...

Так много ли ему несут подарков...

я забываю поблагодарить,

сжигаю дома свечи без огарков

когда мне плохо, некому помочь

и кажется - вся жизнь моя насмарку -

я мать плохая и плохая дочь,

я делаю помарку за помаркой,

когда пытаюсь написать о том,

о чём должна молчать, но я как баба

побитая не за́ што мужиком,

срываюсь за ворота, по ухабам

несусь, на всю деревню голося,

не утирая слёз и алой юшки,

расхристана, вся - наперекосяк,

оглохшая от пяток до макушки.

Поглядывают в окна и молчат,

кто отвернётся, кто ухмылку спрячет,

а кто-то матюкнётся сгоряча.

И только мама крадучись заплачет:

За что ж такую дуру да в приют

мирской, не обучивши, на засилье...

Жаль при рождении не выдают

бескрылым бутафорские но крылья...

Повесила б на гвоздик в закутке -

согрела б мысль - крылья существуют,

но потому пылятся на крюке,

что ветер нынче не попутный дует,

да и зимой летать резона нет -

и в голове жила б мечта... и только...

Крылатый не озвучивает бред

и не терзает рифмою глагольной.

Крылатый пишет в воздухе крылом,

поёт на языке не воцерковном,

ему не ведом строчек бурелом

и не нужны ни свечи, ни иконы.

Летит, летит, летит на землю снег...

Возможно перья ангелы роняют...

Когда-то на земле жил человек,

его распяли, а теперь обожествляют.

Я думаю о нём который год...

Ни в царствие не верую небесное,

ни в то, что к нам второй такой придёт,

ни проповедям, ни в знаменье крестное.

Но доверяю птичьим голосам

и верю, что в начале было Слово -

не подчиняющаяся слогам

основа

Не о тюльпанах в цинковой посуде

«Тишина — язык Бога, все остальное — плохой перевод». Руми

моё ассиметричное лицо

обратно пропорционально взгляду

неотражённых в небе мертвецов,

в чугунную закованных ограду.

закованные мысли в голове

боятся своего освобожденья,

когда произношу слова тебе -

ты разговариваешь с тенью.

когда пишу о птицах - плачет дождь,

пишу про дождь - рыдают птицы,

когда ко мне ты мысленно идёшь -

день - отворачивается, ночь - сторонится...

я о любви - Любовь, надев платок

из чёрных роз, сгибается от пыток.

венцом терновым из дерьмовых строк

увита и убита.

хочу сказать - как ты прекрасна, Жизнь!

но пустота зияет в каждой букве,

и мысль, потерявшая свой смысл,

становится конструктором "аз -буки"

и я молчу, молчу, закрыв глаза,

ощупываю в памяти таблички,

которые забыла заказать

на рынке птичьем.

и, перечислив всех по именам,

при этом не произнеся ни слова,

осознаю: незыблема стена

и я её разрушить не готова

19.11.2025

«О чем невозможно говорить, о том следует молчать»
Людвиг Витгенштейн

который год мне рукоплещет снег,

поклоны отбивают ураганы,

в антрактах атакованный буфет

не успевает отмывать стаканы

от капель просоветского ситро,

шипенье заглушая газировки,

и в цинковое вставлены ведро

тюльпаны в целофанной упаковке,

короткими ногами тронув дно,

расплющивая лепестки о стенки,

сливаются цветы в пятно одно

и мрут в кроваво-цинковом оттенке.

порхание дыхания зимы...

нерасторопность падающих в строки,

и заморожены, и заворожены

до слов не дотянувшиеся слоги,

и звуки, не сорвавшиеся с губ,

в пар превращаясь, застывают сразу,

и голос мой, отбившийся от рук,

наказан...

молчу...молчу, но эта тишина

безоговорочна, безапелляционна,

и на такой успех обречена,

что белое увидят в чёрном.

Когда земной закончится поклон,

отплещутся снегов аплодисменты,

за растворяющимся облаком

исчезну во вращении момента -

заговорит со мною тишина

(не о тюльпанах в цинковой посуде),

и всё, чего была я лишена,

пребудет.

20.11.25

Выдыхаю

Мне по-прежнему больно

Мне по-прежнему больно, но ко всему привыкаешь.

Засохшее дерево падает не сразу, прячется среди живых, зелёных,

чтобы увидеть - оно мертво - нужно поднять голову и посмотреть вверх.

Но большинство смотрит под ноги, обнимает мёртвое дерево - якобы подпитывается энергией,

прячется под мёртвым деревом от дождя - якобы крона его пышна.

Но у мёртвого дерева нет листьев, просто оно стоит в густом лесу, среди живых, пока не упадёт.

Но и упав, оно остаётся крепким, его можно пустить на дрова, обогреть дом, развести костёр,

повесить над ним котелок или чайник, а в золе испечь картошку...

А потом дерево покрывается мхом, на нём могут вырасти опята, если повезёт...

И вот оно становится трухлявым внутри, но обманно-крепким снаружи..

и те, кто смотрит под ноги, устав, спешат присесть на дерево и отдохнуть,

но падают, потому что дерева давно нет.

Никто не заметил его смерть

Иногда

иногда накатывает

и тогда хочется стать собакой,

завыть на луну,

зарыться в подушку и плакать, плакать..

закрываю глаза - дурацкий вопрос - ПОЧЕМУ

копаюсь в листве прошлогодней,

ищу. Что я ищу?

Что там можно найти, если не было ничего,

мои огромные разноцветные очки.

Вот так я живу.

Научилась себя заставлять

не выть на луну,

не становиться собакой,

ежечасно рушу тюрьму,

ежечасно тюрьма отвечает контратакой.

***

глухое Время. Жесткое. Бездушное.

размерены шаги и неотступны,

мы меряем секундами,

кукушками,

рассудки перекачивая в сутки.

Безжалостное, но чертовски честное.

Без цели. Без возврата. Без конца.

До жути предсказуемое шествие

без собственного сердца и лица.

Художник, убивающий и властвующий,

картины превращающий в ничто,

небрежно заменяет ныне здравствующих

на новые полотна грешников.

И остаётся память в одиночестве,

и в хрупкой беззащитности своей...

А мне сейчас и памяти не хочется

ни собственной, ни чьей-нибудь ничьей.

А мне сейчас - зима кричит пророчицей,

и ангелы, дурачась в облаках,

мне корчат умилительные рожицы

от края бездны в нескольких шагах

Выдыхаю

Нет мне места в огромном мире,

нет покоя ни днём, ни ночью,

уместившись в одном пунктире,

боль меня разрывает в клочья.

Выдыхаю горячий воздух -

стёкла в доме запотевают,

все стихи превращает в прозу

слов булыжная мостовая,

по каменьям стучат подковы

любопытствующих туристов,

и ковчег ныне зафрактован

для хозяина серебристых,

по воде всё круги да всплески,

рыбы в реках побиты мелью,

и заместо крючка на леске -

слово, раненное смертельно.

***

я погружаюсь в темноту

самозабвенно безвозвратно,

провозглашаю немоту,

душа поставлена на карту.

В конце зимы безмолвен лес,

но еле слышимы под снегом

биенья крошечных сердец

побегов.

Февраль безумствует - ветра -

с цепей сорвавшиеся стаи,

но снисходительно добра

зима к проделкам шалопаев,

дерзит небесная струна,

по-мартовски прозрачен воздух,

тревожна тишина с утра,

к концу подходит птичий роздых,

ещё срывается на свист

в истерике старуха вьюга,

но за отсутствием реприз

звучит мелодия испуга,

и солнце будто горячей,

хотя ни капельки не греет,

прикосновение лучей

неотвратимо до капелей

расстроит (или размягчит)

снега, слежавшиеся комом,

и жаворонок прокричит

мне на наречии знакомом,

и, может быть, из темноты,

из безысходности провала,

сумею разглядеть черты

начала

2025

Разоблачённые стихи

Я часто на луну смотрю сквозь стёкол жгут и подвываю какому-нибудь кобелю.
Подслушивает ночь немая той переклички наготу - разноязыкой, разномастной -

и горечь осени во рту, лик искажается гримасой не от минорных вовсе нот, не от печального мотива, но оттого, что не поёт, а воет на луну фальшиво приблудный пёс не о своём, не от тоски - прочистить глотку, и оттого, что мы вдвоём, но так смертельно одинок он.

Подхватывают петухи. И разливаются пожаром разоблачённые стихи - Слова, загубленные даром

***
кто видел вас таким, как я могла,

кто вас любил таким, как я любила,

не крадучись, не нежно, неучтиво,

презрев обязанности и права,

отринув за ненадобностью слог,

без красок и без кружевных манжеток,

я искренне считала что вы - бог,

но не молилась я на вас при этом,

вы не были иконой для меня -

мои грехи останутся моими -

мне сердца вашего не надобно огня,

я - гордая воздушная стихия:

прозрачная ли тучей грозовой,

метелью или буйством снегопада...

вы ничего не поняли, друг мой,

мне ничего от вас и вас не надо,

моя - любовь и ваше - божество -

но вспомните - вначале было Слово,

да, вы - мой бог, но и ничтожество -

но так любить я не смогу другого

Тварь цепная

ты можешь оставить открытыми окна - двери,

замки навсегда уничтожить, ключи и шторы,

ты можешь по стенам развешивать, как трофеи,

мои имена - фотографии - разговоры,

разбить зеркала, от своей убегая тени,

а тень вместо пса приковать - будет тварь цепная,

раскрашивать маски, когда - у тебя нет денег,

но только об этом никто никогда не узнает,

ты можешь не пить и к утру умереть от жажды,

одну разлюбить и тот час полюбить другую,

ещё не узнав её, знаешь уже что скажет,

и хлеба не дав, примеряешь седло и сбрую,

тебе никогда, никогда не увидеть небо,

в обычном стекле ты находишь песок и камни,

давно убежал бы, но ты не умеешь бегать,

а видел ли ты, как взрываются дирижабли?

а знаешь ли ты, что зима - это просто лето,

замёрзшее лето с фруктовой такой начинкой,

что всякое утро без кофе и сигареты

опасней, чем спичкой в цистерне с бензином чиркнуть,

что всякая ночь оглушительна до безумья,

а мысль о тебе барабанные перепонки

шутя разрывает, как будто в гробу лежу я,

весь мир надо мною огромной плитой бетонной,

ты можешь дышать под водой - у тебя есть жабры,

и мне от тебя никогда никуда не деться,

но ты - только гарь - на другом берегу пожар был,

тебе не сгореть - не согреть - у тебя нет сердца

Без знаков препинания

Вновь вздрогнув просыпаюсь от того

из детства долетающего звука

полночный бой часов меня застукал

под шепоток зловещий чёрного

размазанного сажей по углам

чужого разворованного царства

есть время прорастать во тьме словам

и есть слова не вовремя бросаться

Чудовища уснувшие в ночи

под утро разомкнут провалы пасти

промолвят неприветливое здрасти

танцуя по привычке от печи

Раскинет лапы чужеродный свет

и запрокинув голову чужую

до хруста позвонков перемежует

раскрошит словно высохший букет

легко подует на ладонь и нет

ни грёз ни боли ни других примет

ни угольков от разочарований

ни оспинок ветрянки на лице

лишь сквозняками взятый на прицел

паршивый текст без знаков препинания

Сгорят костры
на пепелище глаз

осенний дождь лениво оттанцует

перечеркнёт контрольным поцелуем

нелепость всех моих последних фраз

2021 - 2022

Ирине Айдаровой

Она боялась смотреть на звёзды,

была красива (в масштабах местных),

такая правильная, серьёзная,

мила в общении, интересна.

Она ходила - спина прямая,

открытый взгляд, на губах - улыбка,

она была мне подругой, зная,

что я - ошибка.

Мы пили кофе на кухне узкой

в моей хрущёбе, курили молча,

она умела и по-французски,

а я по-русски так-сяк - не очень.

Она - москвичка, в глазах - усмешка,

мол, ненадолго живу в изгнании,

и муж достойный, сама успешна,

ей "ссылка" - в радость, мне - в наказание.

Но вот однажды настал ноябрь,

тоскливый, серый, как я - безлицый,

и снегу вроде бы лечь пора бы,

да тучи чёрные - дьяволицы -

к земле всё ближе, ко мне плотнее,

по окнам капли сплошным потоком,

и от дыхания запотели

бойницы-стёкол.

Она пришла.
Взгляд прямой.
В нём - жалость.

- Его нет больше,- сказала просто.

Вдруг подурнела и как-то сжалась,

сильнее стала, но меньше ростом.

Не обнимала, не сожалела,

она умела молчать, как надо,

на небо звёздное не смотрела -

боялась, видимо, звездопада...

2022

За стенками меж мною и зимой

За стенками меж мною и зимой

Моя зима отлична ото всех

прошедших зим и зим не наступивших,

насупившиеся на ветках птицы

заглядывающие робко в лица,

вспорхнув, прохожих подняли на смех.

Моя зима прекрасна и честна,

и сердце есть у Снежной королевы,

и все мои пробелы и проблемы

разбросаны направо и налево,

всё начинаю с чистого листа.

О, белоснежность мыслей и полей,

невинность одеяния невесты,

ты в ожидании деяний неизвестных,

величество в распахнутости бездны

тобою сотворённых галерей.

Пока ничьим не тронуты следом,

они до онемения прекрасны,

слова пусты, но видимы контрасты,

и даже птицы менее горласты,

и шёпот рыбий слышен подо льдом.

Не скошенная осенью трава

разлаписта, высоко-молчалива,

неподражаемо, немыслимо красива —

вся в белом — мне едва хватает силы

не учинить у бога воровства —

охапками не утащить домой

диковинные снежные растения,

они погибнут за моими стенами —

за стенами меж мною и зимой.

Как долго не могла тебя любить,

довериться метелям и буранам,

но белый цвет бывает многогранным,

на белый свет приходят в белом враны —

и чёрным следом - ариадны нить.

Пока не стало солнца

Пригоршнями сыплет снег зима.

Ей не жаль - снежинок вьются толпы.

На реке лёд моложавый, топкий.

Птичий гомон шебутной и робкий.

И к лицу деревьям седина.

Снег на крышах. Снег на проводах.

Снег повсюду - от него не скрыться.

Старый пёс как молодой резвится.

Впопыхах забыты рукавицы.

Голуби бубнят на чердаках.

Утро. Солнце только занялось.

Розовое. Заспанное. Тихо

совершает над мирской шумихой

неизменно-ежедневный выход.

Медленно ползёт мусоровоз.

Мнётся снег, ложась под колесо.

Стайки птиц испуганно вспорхнули.

Постарел мой пёс на карауле.

Голоса то там, то здесь в ауле

затеснились бодро, весело.

Вынули лопаты из сеней.

Валенки напялили да шубы.

Закусив обветренные губы,

прицепляю поводок и грубо -

Рядом! Ухожу домой скорей.

2024

Тень отражения

ПОГРУЖЕНИЕ В НЕПРОЖИТО-ЗАБЫТУЮ ЖИЗНЬ. БЕЗУМНЫЙ ФАНТАСМАГОРИЧЕСКИ-НОСТАЛЬГИРУЮЩИЙ ДЕКАДАНС

"Погожий день или, скорее, вечер, ближе к закату. Сквозь открытые створки окна ветерок лениво играет с занавеской. Невесомая ткань колышется, отражаясь сначала в одном стекле, затем — во втором. И ничего в этом нет особенного…

Но вот ветер резко дёргает занавеску, облака закрывают солнце, и ты замечаешь отражение в первом стекле, а на втором, словно периферийным зрением, успеваешь ухватить что-то неясное, зыбкое, буквально на миг, на мгновение, и понимаешь — ты видел тень отражения."
Дмитрий Душинский

Полюби меня просто так,

На одно неприкосновение,

На четыре четвёртых такт

Небольшого произведения.

На одну, лишь одну мечту.

Я не стану ничьей тенью,

Вот прошу — ничего не жду,

Полюби на одно невезение.

Чтобы были глаза честны

И не скованные движения,

И неважно — другой — ты,

Не меня, так моё отражение.

Ничего я тебе не дам,

Ничего не возьму взамен я,

Полюби на один обман,

На одно моё невдохновение.

Полюби меня со стороны,

На улыбку, на ветер, поверю я,

Нет тебя — это блик пустоты.

Никого. Ничего. Безвременье

Портрет К.1

Я к вам пришла и принесла себя.

Упрёком тишины горели свечи.

Невнятный звук на полосы размечен.

Спаси и сохрани. Прости меня.

А вы глядели мимо, вдаль и сквозь,

А вы — молчанье, вечное терпение,

А мы всё просим: ««Дайте нам прощение»

А сами вкривь и снова наискось.

Стою. Ищу за ликами глаза,

Не нахожу, но вглядываюсь. Тщетно

Прошу, крещу и плачу незаметно

Под треск свечей. Целую образа.

Не там ищу, иду я не туда.

Они смеялись уголками ризы:

«Сначала рухни и разбейся в брызги,

Потом, быть может, мы простим тебя.»

Под потолком дёргалась в конвульсиях лампочка. Дешёвая. Тусклая. Агония продолжалась вторые сутки. Осторожные пауки подыхали с голодухи. Всех мух они давно переловили. Воздух загустел так, что, прикасаясь к стенам, уже не мог оторваться. Так и висел клочками. Пыльными. Рваными. Ненужными.

Опустевший взгляд лениво перемещался с предмета на предмет, не находя за что зацепиться. Железная кровать с провисшим панцирем напоминала скелет столетней черепахи.

Самодельный табурет кряхтел, из последних сил удерживая огромный цветок в деревянной кадке, перетянутой железными обручами. Цветок? "Мама, почему он цветок? У него нет цветов. Это обычная трава..." Слова металлическими шариками лупили стены. Отскакивали, оставляя мелкие выщерблены, падали замертво на некрашеные половицы и, подумав мгновение, с холодным стуком закатывались под кровать.

Она стояла, прислонившись лбом к шершавой стене. Глаза закрыты. Кулаки сжаты. Потрескавшиеся губы едва заметно двигались, перебирая знакомые звуки и ощущения. Прямо над ней - портрет в массивной раме. Мальчик. Ни тени улыбки, ни искорки в чёрных глазах без зрачков. Такой маленький, бледненький, непостижимый.

Из-под кровати вылезла собака. Постояла минуту, глядя на мальчика, прошла в угол с паутиной. Подняла морду и завыла.

Лампочка дёрнулась пару раз и затихла.

В темноте, отражая любопытную луну, блеснули два огонька. Раз, другой... третий, словно затухающий маячок. Луна в испуге отшатнулась от окна, торопливо метнулась в сторону, застыла над пустошью.

Музыка К.2

Обломанными когтями

Карябаю бесконечность…

Под чёрными облаками

Разглядываю вечность.

Распихиваю в карманы

Раскрошенную беспечность.

Хожу по мечтам рваным

Таких же, как я, женщин.

В корзине моей пусто,

Изъедены злою молью

Мои паруса густо,

А та, что была Ассолью,

Давно за другим морем,

Растёртая на мгновенья…

…Фрегат обошёл горы

В неправильном направлении.

Она проснулась, ещё не понимая причины. Лежала не открывая глаз. Прислушивалась. Долго не могла понять, сон это или реальность. За стеной осторожные шаги. Ступали легко, быстро, будто танцевали...

"Танцевали?" - она резко села. Потерла глаза. Открыла. Ничего. Темнота и шаги. "Раз-два-три, раз-два-три..." - неожиданно, шепотом.

Потом сама испугалась своего голоса. Замерла, глубоко вздохнула, задержала дыхание... И вдруг... зажала рот двумя руками, проглотила рвущийся наружу крик: "Музыка! Там, за стеной - музыка! Вальс.. Да, конечно же, это.. это.. Шопен? Да, он.."

Пальцы похолодели, стали ломкими, прозрачными. Дыхание - не нужным.

Раздражённо откинув одеяло, нервными, мелкими шажками понеслась, не касаясь ледяного пола.

"Тапки. Тапки надень. Заболеешь" - жирной, скрипучей чертой перечеркнуло, разлилось чернилами по пожелтевшим, хрупким листам с махровыми кромками, превращая ровные ряды полосок в мёртвое месиво.

Она так и замерла: с открытым ртом, с безумным взглядом, развивающимися от быстрого бега волосами, с тоской и горечью на губах.

Настенное зеркало, в трещинах и разводах, отражало маленькую, тонкую девочку в кипенно-белой балетной пачке, новеньких белоснежных пуантах, застывшую картонной фигуркой в пустом бесконечном зале. И только музыка, музыка, музыка...

Декорации К.3

всё банально всё как обычно

сигареты и пошлый кофе

зажигалки затмили спички

как письмо социальный профиль

не имею почтовый ящик

ящик компа меня имеет

пусть алкающий да обрящет

хлеба веру а лучше денег

я нашла на дороге дядьку

старый дряхлый и взглядом колет

как-то мимо и непонятно

гений псих или алкоголик

подошла как дела приятель

шёл куда или так гуляешь

а он мне говорит некстати

ты по аглицки понимаешь...

достаёт из кармана книжку

я как глянула - обомлела

год издания аж три тыщи

и язык был какой-то левый

дядька пялится и спокойно

достаёт мне вторую книгу

и читает смешно по-своему

точно думаю забулдыга

ну а что, человек он всё же

я хватаю его под мышки

и вдруг чувствую заморожен

словно бройлер глаза - ледышки

а он ржёт и вставать не хочет

всё бубнит вот такая лажа

голос - сорванный колокольчик

запах - будто во льду параша

я звонить онемели пальцы

в голове пустота и холод

а мужик перестал смеяться

будем мне говорит знакомы

всё решила пора мне в дурку

не хватало галлюцинаций

говорю с ледяной фигуркой

в шуме праздничных декораций

Автобус опоздал на пятнадцать минут. Прыгая поочерёдно на правой-левой, прикуривала сигарету от сигареты, создавая иллюзию тепла и очага. И ехать-то минут десять от силы. Дольше ждала эту раздолбайку. Но пешком идти неудобно, потому как не то что тротуара, тропинки кривой не было. А на обочинах сугробы метровые. Топать же по проезжей части, коею с трудом можно назвать таковой, сильно небезопасно.

Пазик, обмороженный и зачуханный, косолапо подрулил к остановке. Бабулька, что мытарилась вместе со мной в ожидании автобуса, с ходу вгрызлась водиле в мозг. Тот упёрся взглядом в заметённую снегом дорогу и на раздражитель не реагировал. Бабуля иссякла, плюхнулась на сидение, обтянутое драным дерматином, сняла допотопные варежки, принялась, разбрызгивая слюну, дуть на окоченевшие пальцы.

В салоне полумрак. За окном - задолбанные люди, яркие огоньки машин, беззубая улыбка луны. Ничего больше. Словно вокруг всё вымерло, вымерзло, ушло под землю.

Заблудившийся светофор вздрогнул расколдованным принцем и выпучил кровавый глаз. Автобус, как ни в чём ни бывало, проковылял мимо. Бабулька вроде открыла рот с намерением гавкнуть на слепого водилу. Но тот, зыркнув исподлобья на неугомонную старушенцию, вдруг заорал во всю глотку: " Нас хрен догонишь!" Бабка так и осталась сидеть с отвисшей нижней губой.

Тётка в окне, с лицом, перебитым по диагонали светом от фар встречных машин, не двигаясь неслась вместе с нами с другой стороны окна. Да там полно было народу. Принялась разгадывать, кто есть кто.

Ну, с тёткой понятно. Либо продавщица из привокзального ларька, либо вахтёрша в школе. Есть у них неуловимо общие черты и манеры. Глаз, как детектор лжи. Всё видит.

Рядом сидит (или бежит) старикан. Бодрый такой, кряжистый. На боровик похож. Очки. Дужка перемотана изолентой. Замызганная "побирушка", ну, и как водится, обувь неопределённого предназначения, "прощай молодость" называется. Дедок, сто процентов, какой-нибудь "майонез". Младший научный сотрудник в переводе. А может и круче, в прошлом, конечно, Сейчас, наверняка, живёт один, а дети зовут к себе. Но дед не сдастся. И правильно сделает. Потому как не нужен он им, а жилплощадь его манит, на сделку с совестью так и толкает.

На заднем сидении - пацан. Лет двенадцать ему. Может меньше. Шапка. Капюшон. Очки. Наушники. Уткнулся в телефон. Глаза, как у окуня, - красные, огромные. На что угодно могу поспорить, слушает либо психоделику, либо того "хуже", классику, скорее всего в современной обработке. Умён, но учится так себе, ни шатко ни валко. По поведению сплошные неуды, ибо дерзок и своеволен (и это прекрасно!).

Возле водителя, держась за залапанную подпорку, словно за шест в стриптиз-баре, мотыляется деваха. Без шапки, шубка едва до талии доходит. Далее примитивно до тошноты: юбка-написьница да сапоги до ягодиц на убийственно огромном толстом каблуке. Нда. На таких копытцах да по ухабам...Будешь тут мотыляться. Девка глупая немного, но добрая и простая, а глупа по молодости лет. Потенциал есть. Если не скурвится - всё будет чики-пуки.

Пазик хрюкнул. приткнулся к сугробу. Дверь забилась в судорогах, пытаясь открыться. Дала ей смачного пенделя со знанием дела, кивнула водиле, на что тот мило оскалился и поднял вверх открытую правую ладонь, выпала в темноту.

Пнула дверь в обратном направление. Она благодарно пискнула, закрылась.

Раздолбайка потащилась дальше, подпрыгивая и гремя ржавым железом. Убогая. Скрюченная. Пустая.

Еле заметная тень с заднего сидения вяло махнула мне на прощание.

Ступени К.4

Мы закроемся здесь вдвоём

и начнём убивать друг друга.

Я не знаю сколько пройдём -

может круг, может четверть круга.

Или бешеная спираль

нас обеих в себя заглотит.

Так и так, всё одно не жаль,

пропадать, так уж не в болоте.

А когда откроются двери,

и одна из нас победит…

Понимаешь, ведь я не верю,

что способна её убить.

Ступени были старыми, каменными. Рёбра их округлились, и оттого идти трудно. Под ногами хрустко и неустойчиво. Того и гляди полетишь кубарем вниз, в темноту, в неизвестность.

Она осторожно спускалась всё ниже и ниже. Не помнила, а возможно, и не знала, как долго находится здесь.

Стены почти касались её голого тела. Серые. Сырые. Холодные. Безразличные. Только стены и лестница, втиснутая в трещину безвременья.

Там, внизу, что-то было. Она это чувствовала. Чем ниже - тем отчётливее.

Появился звук. Непонятый. Отстранённый. Пугающий, но и притягивающий, как огромный магнит металлическую пыль.

Неожиданно, сама по себе, вдруг, словно из воздуха, материализовалась дверь. Вот её не было и - бац! - упёрлась лбом в массивную, кованую, с причудливой ручкой и непонятной надписью.

Она замерла. На секунду. На миг. Откуда-то из глубины всплыло: "Vita incerta, mors certissima".

Толкнула дверь. Но та не сдвинулась ни на йоту. От нечего делать прочла написанное вслух: "Жизнь непредсказуема, смерть — не подлежит сомнению".

Дверь с тяжёлым вздохом медленно начала открываться. Глухо ударилась обо что-то. Замерла.

Не раздумывая - вошла.

Ещё одна лестница, но деревянная, короткая, пологая. Шаткие поручни. В конце - ковёр с непонятным рисунком. Внезапно очутилась посередине огромного зала. Рядом - кресло. Мягкое, с высокой спинкой, с округлыми подлокотниками, шерстяным пледом в крупную серо-оранжевую клетку. Почти вплотную к креслу - стол. Небольшой, на толстых львиных лапах. На столе - книга.

Забралась в кресло с ногами, укуталась в пыльный колючий плед. И тут... Свет, прежде путавшийся под ногами и выхватывающий, словно пристроенный на лбу фонарик, всего несколько сантиметров из темноты, разбежался по всей комнате, стал мягким, тёплым, уютным.

Она огляделась. Стен, потолка, пола не было. Книги. Старые, новые, совсем древние. В ветхом переплёте и сверкающие ещё невысохшей типографской краской. Всюду книги. Они образовывали круг, бесконечным цилиндром уходящий вверх, куда свет не мог добраться.

А под ногами - ковёр с иероглифами... Она наклонилась, стала рассматривать, силясь вытащить из памяти хотя бы несколько подобных закорючек... и, вдруг, отпрянула, задышала глубоко: "Никакой это не ковёр вовсе. Это же...". Дыхание перехватило. Сердце, качнув загустевшую кровь пару раз, остановилось. "Ну, да! Это ж... папирус? Свитки... А она шла по ним. Господи... А та книга? На столе. Интересно..."

Толстая. В потёртом кожаном переплёте, с кучей свежих порезов и застарелых грубых шрамов. Взяла её бережно, будто боялась, что фолиант рассыплется от неосторожных прикосновений. Едва дотрагиваясь, погладила кожу, как бы желая залечить раны. Открыла...

Цвета пыли К.5

Мы оба знаем, что чёрта с два когда-нибудь это случится.

На птичьем рынке была когда, там продавалась птица.

Среди других таких же вот птиц в тесной, вонючей клетке,

в потусторонних кругах границ, на жёрдочке, не на ветке.

Лежали перышки на полу, висели как плётки крылья.

И я сказала - Хочу вон ту, которая цвета пыли.

Пошла к обрыву. Открыла дверь.

Лети. Забирай свободу...

Сверкнул затравленным взглядом зверь и камнем свалился в воду.

Пустыня. Ветер гоняет песок. Поднимает. Швыряет то вверх, то вниз. Ребристая, словно дно морское. Только моря нет. Остовы кораблей, останки рыб диковинных, огромных, жутких. Воздух горячий пылью рассыпался, смешивался с песком.

Она шла давно. Такая же пыль, как и всё вокруг. Казалось, чуть сильней подует ветер и она, не выдержав, разлетится на мелкие, незаметные крупинки. Её силуэт изгибался в жарком мареве. То вытягивался, то становился совсем крохотным, принимая причудливые формы, а то исчезал вовсе, появляясь потом неожиданно огромным, лёгким, прозрачным.

Она искала море. Иногда останавливалась, нервно втягивала тонкими ноздрями кипящий аромат пустыни, прислушивалась. Так охотничьи собаки вынюхивают дичь, идут точно по следу, уверенные в своей правоте. Но они бегут возбуждённо, грациозно. Она же - отрешённо, безобразно.

Море с размаху бросалось на скалы, выло дико, как затравленный зверь. Зверь, который чувствует охотника, но бежит, не сдаётся до самого конца своего. И, загнанный в угол, разворачивается и, глядя в глаза своему убийце, бросается на него.

Она стояла на скале. У самого её края. Никуда не смотрела. Глаза закрыты. Хищная улыбка на белых губах. "Вот ты и попалось". Море затихло на секунду. Замерло гигантским гребнем и, рыча, бросилось на неё, летящую вниз...

Пустыня. Ветер гоняет песок...

Верь нам К.6

На автобусных остановках,

в электричках, в такси, в маршрутках

засыпаю. Себе обновки

покупаю, надеясь утром

вместе с телом своим проснуться.

А повсюду куски улыбок.

День обветренный, вечер куцый.

Вместо кофе - коктейль ошибок.

Расстелились половиками

по рассохшимся хриплым доскам,

спят по зеркалу синяками,

жалят больно шальные осы,

сны нашептывают притворно,

успокаивают небрежно

обещанием, как снотворным,

а потом по живому - режут.

Приговаривают при этом

"Верь нам, верь. Мы тебя не тронем".

И на ушко мне по секрету -

"Сдохнешь скоро - мы - похороним".

Утро со всей дури колотилось в облезлые ставни. Дзенькали тоненько и жалко растревоженные стёкла. Дом, ухнув филином, погружался в тяжёлый застарелый сон.

Дубовый шкаф, светлый, в лохмотьях лака, с вросшим намертво зеркалом, тусклым, в проплешинах черноты, еле удерживался на полусгнивших широких и некогда крепких половицах. Домотканые дорожки, такие же замутызганные временем и сотней ног, безуспешно пытались создать видимость уюта и чистоты. Потолок пузырился размокшей штукатуркой. В углу - трещина, словно дом не смог вместить в себя всё, что случилось здесь, и разошёлся по швам.

Луч протиснулся в щель. Остановился, испуганно озираясь. Но любопытство победило. Скользнул по половичкам. Заглянул с опаской под пол. Погладил рассохшийся шкаф... и тут увидал себя в зеркале. Ему это необычайно понравилось. Развеселился, принялся скакать, то приближаясь, то удаляясь. Побежал радужными полосками по измождённому стеклу, бесшабашно, не боясь провалиться в прогрызённые отражениями норы.

Ослеплённое ярким светом зеркало досадливо жмурилось, раздражённо переминался с ноги на ногу шкаф, дом, стиснув беззубый рот, зло поскрипывал.

От ребячьей суеты луча вспорхнула давным-давно всеми позабытая пыль, разлетелась, словно порванное ожерелье, закружила бесчисленными мотыльками по комнатам, догоняя полоску света и убегая от неё одновременно.

Хаос в склепе. Невежество и жестокость детской наивности и чистоты.

Пытаясь избавиться от непрошенного гостя, шкаф распахнул створки, они ударились о зеркало, зеркало надрывно треснуло, луч замер, пыль прекратила свой танец, осколки стекла посыпались на умирающие доски, втыкаясь в них, раня до крови.

Утро перестало стучаться. Ушло по осколкам отражений, оставляя на сизых облаках алые следы...

Старый дом К.7

Старый дом грустил… страдал…

Расставался навсегда.

И оконные глаза затуманила слеза.

Выносили вещи, кошку —

сиротел он понемножку.

Долго-долго, сколько мог, согревал нас и берёг.

Ждал тоскливыми ночами,

провожал и вместе с нами

радости делил и горе.

Через дырочку в заборе всё смотрел, скучал…,молчал…

Старый дом, ты обветшал.

Твоя крыша прохудилась,

печь твоя вся истопилась и прогнил дощатый пол.

Как в дому нам жить таком?

Ты отжил своё, пойми… Больше нам не по пути.

Старый дом… мой старый дом…

Никогда мы не придём…

Много лет прошло с тех пор…

Дома нет… Один забор.

Ночь дожёвывала сны. Медленно. Лениво. Так сытый кот перемалывает случайно пойманную мышь. За тучами копошилось солнце. Ветер походя, от нечего делать, приподнимал пыль с дороги, серой и узкой. Ни людей, ни птиц.

Улица подбитыми фонарями смотрела обреченно в заколоченные окна.

Он приходил сюда раз в год. В один и тот же день. На изломе осени. Снега пока не было. Застывшая грязь напоминала сморщенное лицо. Щербатый штакетник. Вытравленная чужими руками калитка. Полусгнивший деревянный тротуар. Понурая конура. Огрызок ржавой цепи с ошмётками ошейника. Пустая собачья миска.

Трещина вместо входа. Втоптанное крыльцо. Маленький сутулый барак-засыпушка. Облупленные ставни. По-стариковски слезились блёклые окна.

Огромные яблони перед домом сухими руками беспомощно держались за выцветшее небо.

Шорохи. Тени. Дом вздыхал не то радостно, не то с обидой.

Глаза в глаза. Долго. Не мигая. Не дыша. Отражаясь друг в друге, сопротивляясь этому отражению.. Один на двоих взгляд. Взгляд, как перетягивание каната из мира в мир.

Потасканное солнце лениво выползло из-за туч. Держась сморщенными лучами за потрескавшуюся полоску горизонта, как чадрой прикрывая им половину лица, щелкало бельмами размеренно и нудно, влево - вправо, влево - вправо... Тик-так. Тик-так... Часы без стрелок, без боя, без кукушки.

Потухшие фонари. Безликая улица.

Ни людей. Ни птиц. Ни дома. Один забор.

Первый снег К.8

Между деревянных рам, с отмытыми до скрипа стёклами, валялась муха. Она лежала на спине. Крылышки повяли. Лапки окостенели.

Первые снежинки, словно слепые котята, тыкались носом в окно, вздрагивали, замирали и медленно ползли вниз. Исчезали. Смешивались в одно мокрое пятно. Потом в лужицу. Казалось, что окно плачет. Будто жаль ему мухи.

По другую сторону ноября топилась печь. Ворчал чайник. У окна, на границе двух миров, сидела девочка лет шести. Она тоже смотрела на муху. И тоже плакала. Уютно лопотали часы. Белая с чёрным пятном на правом боку кошка усердно вылизывала свой хвост.

"Кошки - очень занятой и чистоплотный народ. Как только у них выдаётся свободная минутка, они тут же чистят свою шубку..." , - вспомнила девочка, прочитанное недавно. Встала. Неспешно подошла к кошке. Смотрела на неё, склоняя голову то влево, то вправо.

Кошка внимания на девчонку не обращала. Вот ещё. На каждую мелочь никакого внимания не хватит. Девочка стала смотреть на кошку - на муху, на кошку - на муху. Потом отчего-то рассмеялась, погладила кошку по голове: "Неет. Ты на зиму не уснёшь. Ты - не муха. Но у тебя и крыльев нет. А вот все, кто с крыльями, зиму не переносят."

Затем подбежала к большому зеркалу в спальне и принялась крутиться. "Нет. Я тоже не усну. Бескрылая я. уродка." Вернулась к окошку. Уселась на табурет. Уставилась, не моргая, на муху.

Снежинки, бескрылые, новорождённые, летели вниз. Летели...

Помнишь ли ты меня?

Знаешь ли ты ответ?

Я — не твоя родня.

Для тебя меня нет…

Это всё ерунда,

Выброси и забудь.

Ты — навсегда моя.

Я — это прошлый путь.

Даже когда мечты,

время и свет умрут,

я попрошу, что б ты

высчитала маршрут.

Я помогу тебе

и не спрошу тебя.

Помнишь свой первый снег?

Помнишь ли ты меня…

Туман К.9

На вздох один остановитесь дни.

Замрите листья на мечту в полёте.

Страницы книги в жёстком переплёте

на шанс один назад переверни

и посмотри — там мёртвые листы.

Размыты иллюстрации сознания,

стервятники проводят опознание,

Растаскивая падали куски.

А первая глава — holy love in me,

ромашки, бабочки и звуки струн небесных.

Всё неизведанно, наивно, интересно.

На ней останься. Дальше не ходи.

Шорох страниц нарушил резкий толчок в грудь. Она нахмурила брови, подняла глаза. Никого. Нетерпеливо отыскала строку, на которой остановилась. Замерла, прислушиваясь, в ожидании чего-то тревожного и пугающего. Потом отмахнулась от невидимого, как от назойливой мухи - "Вот ещё, будет мне мешать..."

Исчезла в нестройных рядах букв, неизвестного языка, но на удивление понятного и близкого.

Она и не подозревала, что умеет читать так быстро, проглатывая целиком за мгновение всю страницу. Слова будто и не слова, а живые существа, молчаливо заманивающие всё глубже и глубже.

Комната менялась. Вот улица. Широкая. Каменная. Дома, заборы, тротуар - всё из камня. Она идёт, нет, она едет на... Экипаж?. Да, пожалуй, что так оно и есть. Мерно цокают копыта. Колёса бесшумно крутятся. Её покачивает. Внутри полумрак. Окна задрапированы плотными тёмными шторками. Снаружи непривычные звуки. Чужой язык. Чужая жизнь.

Остановились. Ей открыли дверцу, помогли выйти. Сыро, пасмурно, неуютно. Дом. Огромный. Серый, как и всё вокруг. На крыше - шпиль. На шпиле - клочки густого грязного тумана. "Давно висит", - промелькнуло в голове само собой. Ступени, покрытые каплями не то росы, не то тумана, привели к массивной двери.

Оглянулась, будто кто позвал, резко, встревоженно, да так и застыла, ошеломлённая увиденным.

Из окна экипажа на неё смотрела растерянно, даже с некоторым испугом, почти девочка. Бледная, глаза огромные, впалые, посиневшие губы в запёкшейся крови, длинные чёрные волосы казались липкими от воды (или от пота?).

Вот девочка подняла руку, начала что-то писать на стекле, затем порывисто стёрла, закрыла лицо руками. Лошади дёрнулись. Экипаж медленно покатил прочь.

До встречи К.10

Догорает свечка восковая.

Пахнет миром, светом и добром.

Тонкая такая. Рассекает

на потом и было старый дом.

Воск течёт на треснутое блюдце,

капает на тайны не спеша.

Дымки-думки копотью взметнутся.

Догорят. Наступит тишина.

Просто. Вечно, И необъяснимо

для чего огонь съедает воск.

В церковь я давно не заходила,

не крестила собранных волос.

Исчезает перекрестьем пламя.

В слабом свете неприметен лик.

На меня глядит и вопрошает

Жёлтый карлик да святой старик.

Не успела подумать, звонить или стучать, как двери, с едва уловимым скрипом, распахнулись. Озираясь по сторонам, словно ища кого, она перешагнула высокий порог. Место странное. Но ощущения, которые оно навеяло, ещё более странные. Наверное, так чувствуют себя люди, когда возвращаются в дом, из которого их увезли совсем маленькими. Рваные картинки, недописанные звуки, необъяснимое волнение и какое-то напряжённое ожидание. Это как в тёмной-тёмной комнате идёшь медленно вперёд и не ведаешь, что там дальше, но память услужливо подсовывает сотни раз пройденный маршрут.

Комната? Прихожая? Как же, чёрт возьми, называется это помещение? Эээ... вестибюль! Точно. Совершенно круглый. И лестница круглая. Размеры поражали. Зачем же строить такие огромные дома? Вспомнила свою квартиру. "Нора крысиная...", - пронеслось вихрем в голове. "Ну уж прям нора? Эта "нора", между прочим, о-го-го сколько стоит... А ведь и впрямь - нора и есть..."

Ни единой души. Ни звука. Лестница. Куча дверей, ведущих непонятно куда. И окна! Невероятные окна. Разноцветные стёклышки выложены в причудливые рисунки. Наверное, когда светит солнце (если оно здесь вообще светит), комната становится разноцветной, живой. Но сейчас... Сейчас было жутко. Почему-то захотелось как можно быстрей подняться по лестнице. Она подошла к блестящим ступеням. Похоже на мрамор... Потрогала рукой. Да. Так и есть. Мрамор. "Живут же люди... Тут плитку положить - эх, да чего уж говорить-то..."

Поднялась. Дом оказался двухэтажным. На втором этаже несколько дверей. Одна приоткрыта. Тонкая полоска света разрезала холл на два полукруга. Пошла по ней, как по канату над пропастью, балансируя руками, стараясь ступать чётко на линию, словно боялась упасть и разбиться на мелкие кусочки.

Возле двери остановилась. Заглянула внутрь. Вроде бы никого. Осмелев, толкнула двери, вошла. Такие же огромные, разноцветные окна, как и внизу. Раз, два, три.. Пять штук. Мебели немного, но вся странная, и непонятно, как что называется. Шкаф не шкаф, стол не стол... У стены, слева, необъятная кровать. Над ней - балдахин, прозрачный. Ворох подушек, одеял... Напротив - кресло, похожее на трон. Подошла. Села. И тут же подскочила, как ужаленная. Там, в углу, кто-то был. Лёгкое движение, будто тень промелькнула. Не придумав ничего лучше, трусливо спряталась за кресло. Сердце молотило так, что в ушах бухало оглушительно и больно. Дыхание перехватывало, в пальцы, казалось, воткнули тысячи тонких иголок.

Но в комнате никого нет. Осторожно выглянула из укрытия и... рассмеялась. В углу стояло зеркало. Именно стояло, а не висело. Здоровенное такое зеркало. А недалеко от него - свечи в эдакой интересной штуке. Что-то вроде торшера, но вместо лампочек - свечи. Выпорхнула на середину комнаты, подскочила к зеркалу: "Свет мой, зеркальце ска...", - да так и застыла с раскрытым ртом и глазами, полными ужаса. За её спиной, на кровати, сидела женщина, молодая, почти юная, тёмные волосы, огромные глаза, губы с запёкшейся кровью... "Я её где-то видела уже..." Резко оглянулась - никого, кровать пуста. Медленно, нехотя, через силу, повернулась к зеркалу - сидит, смотрит на неё грустно, с болью, и что-то шепчет, а глаза, как два колодца бездонных.

Не помня себя от ужаса, бросилась прочь из комнаты, не касаясь ступеней слетела вниз, коршуном пронеслась по вестибюлю, опрометью выскочила в двери, далее - по каменным ступеням, рискуя переломать ноги, прыгала через одну а то и две, и только оказавшись на улице, возле экипажа, остановилась, перевела дыхание и искоса глянула на злополучный дом...

А в комнате, в зеркале, стояла высокая, юная, черноволосая, с огромными тёмными глазами, смотрела ей вслед и грустно улыбаясь, одними губами шептала: "До встречи..."

Лес К.11

День -- на тысячу лет,

Слово - на бесконечность молчания,

заблудившийся свет в коридорах начала.

Превысивший точку кипения

млечный путь - подгоревший

на холодном пламени взгляда,

скрученное терпение в тугой жгут...

лёгкая новая, как пузырьки лимонада,

волна в мёртвом море, живой воды притворство..

липкое и больное второе солнце,

качели уносятся в небо,

я остаюсь.. в песочнице,

в книге, которой не было,

между листочками,

никем не написанными,

мною прочтёнными,

между двумя числами заключённою.

Высохший деревянный мост прогнулся в угоду времени. От него несло пылью, старьём, забытым в неинтересной книге солнцем. Никому не нужный. Бесполезный. Непомнящий.

Она стояла посередине этого рудимента. Руки безвольно лежали на скелете перилл. Ветер раскачивал лениво, мучаясь от безделья, убивая надоевшее всем время. Мост вздыхал безразлично и глухо.

Внизу - перетёртая в песок речка. Узкая, извилистая, ничья. Вода давно сбежала, спасаясь от скуки. Дожди прекратили заглядывать в этот унылый мир. Берега забыли, кто из них правый, кто левый. Нехотя осыпались, медленно превращаясь в ничто.

На одном из них, далеко, почти на линии горизонта, маячил лес. Она почему-то решила, что там растут сосны. Огромные, развесистые, зелёные вечно...

Хотелось спать. Взять и уснуть прям там, где стоит. Но лес... Что же там за лес такой... Если бы сосны...

И она пошла. Пошла тяжело, словно злосчастный мёртвый мост прилипал к подошвам, тянул вниз. Воздух давил и душил. Ветер обжигал, толкал в грудь, не пускал.

Этот крохотный мостик, который в три прыжка преодолеет любая кошка, она никак не могла пройти. Насчитала сотни шагов, а мост всё не кончался, будто растягивался, рос, не желая быть прошлым.

Останавливаться нельзя. Почему? Она не знала. Знала, что нельзя. Нужно идти, пусть на месте, но идти туда, где лес. Пологий вначале берег становился всё круче и круче. Теперь лес был на горе. Но зато Она уже могла различать деревья, а не пялиться на зелёную бесформенную массу.

Под ногами те же сухие доски, от которых резало глаза. Смотреть на них невыносимо. Казалось, что скрюченные плахи вытягивали последнее, что в ней осталось - надежду. Слабую, чахлую, но живую.

Тогда она перестала смотреть под ноги. Оттолкнула кривые оглобли перилл и полетела горсткой серой пыли, теряя себя невидимыми крошками. "Ну и ладно, что-нибудь да долетит, а там... а там видно будет".

Кому-то свет К.12

Под звёздным колпаком тепло и душно.

Стучимся в пустоту, втыкаем пальцы.

Копаемся наивно, пошло, скушно.

Какие-то нелепые задачи....

И воздух спёртый..... И экран заляпан....

И взгляды перекроены в смотрины....

По-прежнему растут толпой опята....

По-прежнему убиты Арлекины....

А звёзды?!

Ну, а что такое - звёзды?

Кому-то - свет.

А для меня, так .. - дырки...

Когда палят дробовики, то поздно

рассматривать весёлые картинки.

От следующего удара её откинуло к стене. В глазах потемнело. Противно заныло в висках. С каждым разом толчки становились сильнее, злее, настойчивее. Между ними не было определённых интервалов. Били хаотично, неожиданно, страшно. На мгновение показалось, что наступившая темнота никогда не кончится. Но свет появился так же спонтанно, как исчез. Ничего не изменилось. Стеллажи, книги, кресло... Иногда пробивался неясный звук. Будто звал кто. Или просил о помощи, или досадовал на кого... Она закрыла глаза.

***

Дорога. Ещё не зима. Снег, липкий днём, к вечеру превращался в грязный лёд. Месиво под колёсами образовало колею, Темно. Трасса не освещалась. Фары встречных машин. Стоп сигналы попутных. Снег танцевал перед фарами, мешал, слепил. Сегодня был последний паром. Легковушки и грузовики забили плавучий поезд под завязку. Капитан трамбовал лихо, жёстко. Водилы, обливаясь потом от страха за свои железяки, сосредоточенно крутили руль, не сводя глаз с Федьки. Федька - помощник капитана, - чёткими, скупыми жестами суфлировал слова начальника. Иногда выгонял неумеху и сам садился за руль. Меня, как обычно, запихали в самое противное и неудобное место. Заехала сама. Федька подмигнул, изобразил подобие улыбки, показал большой палец. В этот аппендицит не так просто втиснуться. Первое время Федька очень ругался, но выгнать меня из-за руля не смог. Я упёрто минут пятнадцать парковалась в узкий коридор задницей вперёд. С каждого бока до стенки оставалось не более десяти сантиметров. Из машины вылазила через окно. Но потом насобачилась так, что влетала в эту дьявольскую щель как бешенная оса в бутылку лимонада, чем вызывала восторг водил и довольную улыбку Федьки.

Капитан в матюгальник пытался запихнуть впритирку к видавшему виду "Москвичу" перегруженный "КаМаз". Потом махнул на него рукой, мол, хрен с тобой, стой так, прокашлялся и выдал: "Коронованная ты наша, пути тебе лёгкого до дома. А весной - давай - а то опять будешь рулить, как курица",- и заржал. Коронованная - это потому что я на "Короне" тогда каталась. Машина длинная - универсал, вот и затыкали мной дыры. Обычные легковушки короче намного, а на пароме каждый миллиметр на вес золота.

Мне надоело тащиться в длиннющем хвосте трусливых машинок.

Отвыкший за короткое лето от экстрима народ, осторожничал, стрелка на спидометре с ужасом отбрыкивалась от цифр более шестидесяти.

Ускорив дворники, пошла на обгон колонны. Если не фиксировать взгляд на шквале снежинок, то вполне можно разглядеть дорогу.

Однако бесконечная колонна собралась. Уткнулись друг другу в зад и едут себе. Зато встречка абсолютно чиста. Выключила музыку. Ушла на сто тридцать.

***

Сорок лет Вовчик отмечать не хотел. И не потому что суеверным был. Нет. Просто жалко денег. Но соседи, дружки, домашние его мнения на этот счёт не спрашивали.

Народу в тесную избу набилось до чёрта. Сидели на стульях, лавках, на коленях. Жена с дочкой наготовили столько, что водка кончилась, не успев начаться. Стали отправлять Вовчика в магазин. Ехать недалеко - километров десять - пятнадцать, но уже стемнело, а "копейка", будь оно неладно, ослепла не только на оба глаза, но и подмигивать не могла. Не горел и свет в салоне. Вовчик долго отпирался, но зять - гаишник - напялил форменную фуражку набекрень, вооружился "волшебной палочкой", рыгнул и уселся на переднее сидение. Вовчик сдался...

По деревне он мог и с закрытыми глазами, но трасса - совсем другое дело. Да ещё и воскресенье. Да ещё и начало ноября. Народ прёт с дач, как рыба на нерест, но зять и тут аргумент нашёл, мол, они едут оттуда, а мы - туда.

Снег залепил лобовое стекло плотно и беспросветно. Дворники Вовчик починить не успел. Зятёк не унывал - опустил до упора стекло и засаленной тряпкой отдирал липкий снег. Навстречу - нескончаемая колонна беженцев с дач. Вовчик расслабился. Ехать комфортно, Светло от встречных фар, тепло от выпитого, весело от громкого и нескладного пения зятя...

Она возникла неожиданно. Ослепила. Оглушила.

Просто ноябрь К.13

Рвал и мучил провода.

По столбам висели петли.

До костей почти глодал

серость дня скрипучий ветер.

И торчали во дворах

переломанные ветки.

Под окном топтался страх

с поминальной водкой в сетке.

Шёл по улице ноябрь.

Снег изрезан и затоптан.

Два кровавых фонаря

разговаривали с богом.

Свет метался и мешал

рисовать на коже струпья.

Скрючив пальцы вдовья шаль

выдирала с корнем прутья.

Взгляд держал холодный лоб.

В грязный ком вгрызались зубы.

Не мешали они чтоб

заколачивали губы.

Астры выглядели устало, тускло. Задержавшийся одинокий лист дрожал от холода. Берёзы обступили забор, словно нищенки. Протягивали тонкие чёрные ветви, будто хотели постучать в окно, выпросить хоть немного тепла у маленькой печурки. Дорожки от калитки к дому и от дома в пустынный огород покрылись корочками льда. На крыльце - кот. Рыжий. Огромный. Наглый. Перед ним - мышь. Ещё живая, но без надежды. Она иногда делала жалкие попытки к побегу, тогда котяра лениво поднимал лапу, также лениво опускал на добычу, потом убирал и пристально рассматривал беднягу. Есть дичь рыжий не собирался. Просто скучно, просто ноябрь.

Дед в камуфляжном костюме и кирзачах деловито топал по замёрзшей земле, осматривал по хозяйски владения. Всё там в порядке, просто скучно. Просто ноябрь.

Бабуля суетилась у плиты. Пахло пирогами с калиной, жареной картошкой, теплом, уютом.

Девчонка лет десяти возилась у крыльца. Она поймала здоровенную крысу. И теперь пыталась запихнуть её в трёхлитровую стеклянную банку. Крыса в банку не входила. Орала и норовила девчонку цапнуть за палец. Девчонка разозлилась. Стукнула крысу по голове кулаком, закрыла металлической крышкой.

- Она же так подохнет, - крикнул дед. Крыс он не любил, но и жестокость не одобрял.

Девчонка зыркнула, ухмыльнулась, подняла банку со зверьком, уставилась в хищные, умные глазки:

- Вот мы и поглядим, сколько ты проживёшь.

Дед цокнул языком, покачал головой, но вмешиваться не стал. Крыса эта сожрала цыплят. Внучка мстила.

Но Она не могла смотреть как издеваются над животным:

- Быстро выпусти крысу. В лес отнеси и выпусти.

Но девчонка даже не шелохнулась. И, что странно, дед никак не отреагировал. Тогда Она подошла к нему вплотную и прокричала в самое ухо:

- Зверя отпустите, изверги. Оглохли что ли?

На крыльцо вышла бабуля. Позвала ужинать. Крыса тут же была брошена. Дед, потопав ногами, чтобы сбить налипшую грязь, потрусил к дому.

Зима К.14

зима зима

и пауза в словах

многозначительна снегов холодность

на улице во мне и в моих снах

исходников расходных безысходность

снуют по мерзлым веткам воробьи

чирикают о всякой канители

и как-то глупо думать о ту би

ту би или не ту ну в самом деле

зима зима паскудная пора

да ерунда сезонная подробность

обычный лёд в обычности ведра

пришедшего от времени в негодность

и тут уж хоть крути хоть не крути

но и весной того что не успели

нам не успеть растает снег ручьи

домоют что не вымели метели

зима .. зима ..

спокойна как мертвец

меланхоличность дров и непригодность

ни чёрных древ ни пастбищ для овец

ни вычурных лошадок иноходность

я разбиваю взгляд до глубины

зимующей пытаясь доглядеться

осколками зрачков в глаза зимы

она мне лёд прикладывает к сердцу

и замирает весь круговорот

я из ледышек складываю слово

направо слева и наоборот

одно и то же пошло бестолково.

ушла б в запой да толку от него

еще сильней раскачивает кресло

я б умерла но только до того

как началось сознательное детство

Зима. Без снега. Слякоть. Ледяной дождь. Лошади кое-как тащили расхристанную телегу. Глина налипала на колёса, они скрипели надрывно, глухо. На телеге в прелой соломе развалился неопределённого возраста человек. Лежал на спине, широко раскинув руки. Не моргая глядел в низкое серое небо. Овчинный тулуп распахнут. Под ним - сюртук грязно-серого сукна с однобортной застёжкой, когда-то белая рубаха с потрёпанным воротничком, мятые брюки, заправленные в валенки, доходившие до колен, на валенках - чёрные калоши. Саквояж его, кожаный и обшарпанный, валялся рядом.

Человек не замечал ни дождя, ни холода. Был пьян и счастлив.

Мужик, понукавший лошадок, то и дело поглядывал через плечо, прятал усмешку в рыжих усах, да качал головой.

Темнело медленно, лениво. Добраться бы до темноты. А там может и не придётся по ночи обратно тащиться - приютят.

Остановились подле большого, красивого дома. Лошади фыркали. Мокрые. Усталые. Человек кинул тулуп. поднялся по длинной каменной лестнице. Позвонил.

Ему открыли тот час, будто ждали тут же за дверью. Девочка-прислужка помогла снять промокшие насквозь валенки. Взяла саквояж и поманила тонкой детской ручкой:

- Айдате за мной, доктор. Ждут вас давно.

Доктор, покачиваясь, поплёлся через огромный холл, затем по мраморной лестнице. Зашёл в комнату. Окна из разноцветных стёклышек начинались у самого пола и заканчивались под потолком. В углу, рядом с зеркалом, - свечи. У стены - кресло-трон. Напротив - необъятных размеров кровать под балдахином. На кровати, в куче подушек, под толстым одеялом - ребёнок. Лицо бледное, худое, отчего глаза казались неестественно большими. Волосы спутались. На губах запеклась кровь.

- Ну-с, и где же больная? - доктор окинул взглядом полумрак комнаты.

Девочка, опустив глаза, тихо пролепетала:

- Так вот же . Вот. Лежит она...Вы никак не признали?

Врач опешил. Онемел. Узнать в этом безликом существе молодую, почти юную, хохотушку и болтушку было просто невозможно. Он засуетился. То открывал, то закрывал свой саквояж. Что-то искал в нём. Брал безвольную руку. Оттягивал веки, пытался найти пульс, бормотал невнятно себе под нос, трезвел, и, наконец, расплакался.

Вокруг ходили слуги. Приносили и уносили какие-то вещи. Грели воду. Натащили бесполезных грелок. Трясли доктора за рукав и всё просили вылечить, вылечить, вылечить...

А он... А он не мог. Потому как не бог он и воскрешать не умеет.

Встал. Сутулый. Старый. Никому не нужный. Но почему-то всё ещё живой. Подошёл к стоящему на полу зеркалу. Стал пристраивать на нём покрывало да так и замер - Она сидела бледная, почти прозрачная. Смотрела на него грустно. Улыбалась. Он было обернулся, побежал к ней... Но потом понял всё и остановился. Плечи его вздрагивали. Глаза покраснели. Закрыл зеркало. Вышел под проливной дождь...

Малёк К.15

Из старых скомканных газет

леплю смешные самолёты.

Они летают с неохотой

и бьются мордой о паркет.

Паркета нет. Пол земляной.

Нарыли норы злые мыши.

Трухлявый дом хрипит, но дышит.

Скучают окна тишиной.

Одна стена из пустоты,

другая - горы, горы, горы....

на третьей - скальные узоры.

Четвёртая - мои мосты.

Раскачиваю табурет,

В буржуйке жгу воспоминания....

И понимаю с опозданием,

что я - не я и дома - нет.

Солнце плескалось в тёплом вечернем море. Красное. Огромное. Разлилось кляксами радужными до самого берега. В лесу темно. А здесь, на берегу, тихо, спокойно, ярко. Волны набегали на песок, проводили черту, разделяя мир на темноту и свет.

Она вышла из мрачного бора, зажмурилась от сытого и наглого солнца. Подошла к воде. Море принесло ей водоросли, щепки, серебристых мальков. От беспечности и отрешённости воды Она забыла не только все дрязги уходящего дня, но и зачем пришла сюда. Стояла, закрыв глаза, слушала волны, дышала влажным, замешанным на хвое и солнце, воздухом.

Вдалеке, у пирса, крошечная фигурка. Ребёнок. Так поздно? Один? На берегу? Она пошла к нему по воде, разбрызгивая её, утопая в ребристом песке, пугая рыбьих детёнышей.

Пацан. Белобрысый. Глаза синие. Загорелый до черноты, в льняных шортах, ловил рыбу. В пластиковом пакете штук пять-шесть жирных рыбёшек. К потемневшим от воды палкам, воткнутым в песок у самой воды, привязаны лески. На лесках - колокольчики. В руках у мальчишки - удочка. Колокольчики дзинькали тоненько, вразнобой.

- Как у тебя здесь здорово... Музыка...

Пацан глянул на неё с улыбкой, приложил к обветренным губам палец.

Она засмущалась. Неловко попятилась, запнулась о леску, не удержалась и неуклюже упала в воду. Мальки метнулись врассыпную, колокольчик испуганно заверещал. Пацан разразился звонким смехом. Она смутилась ещё больше, попыталась встать, но опять шлёпнулась на несчастную леску, закрыла лицо руками, готовая разреветься, а потом ,вдруг, начала смеяться, бить руками по воде и никак не могла остановиться. Так хорошо и свободно ей не было никогда.

Мальчишка развёл костёр. Подвесил на крюк котелок. Сел на гладкий валун, принялся чистить рыбу.

Она села рядом. Взяла нож.

- Дома тебя не потеряют? Поздно уже.

Ребёнок глядел недоумённо, потом пожал плечами, усмехнулся, помотал головой.

- Послушай, а девочку здесь ты видел? Твоего возраста. Светленькая такая, бойкая...

- Девочкуу? - мальчишка говорил странно, нараспев, - неет, не видеел..

- Хм, странно. Куда она могла подеваться. Вот и темно уже. Где же мне её искать.

- Зачем тебе её искать?

- Так ночь, домой надо.

Пацан задумался,

- Если надо - придёт. А если не придёт - значит не надо.

- Да ты что? Что значит - не придёт?

- А то и значит. Вот тебе надо - ты пришла сюда. А ей пока не надо. Что тут непонятного?

Вода в котелке закипела. Побросали рыбу, картошку, лук. Запахло так, что закружилась голова и думать ни о чём не хотелось. Темнота постепенно сожрала всё: лес, море, небо. Даже воздух. И они, как рыбы, задыхались в маленьком островке света, но задыхаться было не страшно, а даже наоборот - приятно, пряно, неуловимо. Нежно потрескивали ветки в костре, волны шептались, бормотала сова, падали звёзды.

Пацан растянулся на песке, положил руки за голову, рассматривал небо, загадывал вслух желания на каждую падающую звезду. А Она сидела тихо-тихо, боясь спугнуть эту тишину, навсегда потерять и это море, и берег, и мальчугана, смешного, незнакомого, но такого родного...

Дежавю К.16

Пинаю воздушные мячики,

играю цветными фантиками,

рваные нитки бантиками

завязываю. На пальчики

плету из соломы колечки,

живу о пустом - сплю в вечном..

Через плечо на удачу

плюю - попадаю на ангела.

Мечты покупаю на сдачу.

В грязные окна тамбура

разглядываю звёзды.

Они отмирают и падают.

На смерть звёздную

желания свои загадываю.

Не угадываю.

Не живу.

Фантики - бантики

рассматриваю.

Дежавю

Перевернув страницу, вздохнула разочарованно - клякса. Тёмно-синяя, уродливая. Будто кто-то нарочно взял да и вылил всю чернильницу... Вылил... Едва заметная тень шевельнулась внутри, сладко зевнула и до хруста потянулась, свернулась в клубочек, засопела тихо, бормоча что-то и улыбаясь этому бормотанию...

***

Утро осторожно топталось за плотными портьерами. Вздрагивали кастрюли. Пыхтел чайник. Несносно болтали мухи.

Глаза открывать не хотелось. Она любила вот так лежать и рассматривать тонкие прожилки на веках. Их можно увидеть и днём, и ночью. Увидеть и определить по цвету, день сейчас или ночь. Даже научилась узнавать, солнце за окном или пасмурная хмурость.

Сегодня солнечно. В тонкой ярко-алой пелене светились красные чёрточки, разноцветные кружочки вспыхивали, искрились, исчезали и появлялись вновь. Она прикрыла глаза руками, подняла шторки век. Солнце проходило сквозь пальцы, делая их прозрачно-розовыми, с пылающими ободками по контуру. Отняла ладони от лица, развела пальцы в стороны - лучи скользнули меж них, обожгли зрачки, заставили зажмуриться до слёз.

В маленькой комнате тепло. На деревянных некрашеных подоконниках спеют круглые помидоры. В простенке между окон - стол. Скатерть белая с выбитым по краям рисунком. Посредине - глиняный горшок с пушистым цветком. Рядом - ворох листков, исписанных и чистых, ручка с обкусанным колпачком, яблоко белое, светящееся, гранёный стакан с парным молоком.

У стены, напротив кровати, посудный шкаф со стеклянными дверцами, полный фарфоровых статуэток, рюмок, фужеров, вазочек. На дощатом полу - затёртый шерстяной ковёр.

Вынырнув из-под одеяла, на носочках подбежала к столу, понюхала молоко, наморщила носик - "Фу, какая гадость" - вылила молоко в миску кошке, схватила яблоко и, не садясь на скрипучий допотопный стул, принялась строчить невесть что на ни в чём не повинной бумаге.

Спутанные волосы мешали, то и дело падали на глаза, доставая до столешницы, облепляя яблоко, лезли в рот, - в общем, вели себя отвратительно. Она откидывала их назад раздражённым привычным жестом, а потом, не прерывая издевательства над листами, подцепила лежащие рядом ножницы да и отчекрыжила толстенный пучок золотисто-рыжих волос. Бросила тут же, на стол, Случайно задела не весть как очутившуюся здесь вазочку с черничным вареньем, залила листы, белёсую скатёрку и всё, что попалось обиженным ягодам на их последнем пути...

Солнце убежало по своим неотложным делам. В комнате всё приуныло, поблёкло, стало таким, каким и было на самом деле - старым, невзрачным, скучным.

Улицами неверными К.17

Ночью переставили улицы.

Утром, с помятыми лицами,

Зевая, они проснулись бы,

И не успели ещё удивиться.

А прохожие, ранние, первые,

На ходу сны досматривая,

Пошли бы улицами неверными,

И, возможно, хотя, - это странно,

Встретили всё, что потеряно,

И улыбнулись, возможно бы,

Или в открытые двери бы

скреблись тихо и осторожно.

Все мы не там, где надо быть.

Все мы не то, что есть мы.

Если бы всё, что было, смыть -

Стало бы интереснее?

Она потрясла головой изо всех сил, пытаясь стряхнуть воспоминания все до одного. Так промокшие собаки избавляются от дождинок, чтобы те не проникли к их коже, дабы не знобило. Бездумно рванула перепачканный лист, скомкала, бросила, побежала дальше, жадно ища несуществующие ответы на такие же несуществующие вопросы. Но вдруг резко остановилась, захлопнула книгу, а потом осторожно, крадучись, озираясь по сторонам, будто следил за ней кто, медленно начала открывать фолиант на самой последней странице...

***

Самолёт гудел. Пассажиры устраивались в дурацких креслах, пристёгивали не менее дурацкие ремни. Бортпроводницы сновали между рядов, проверяли застёжки на ремнях, предлагали воду, щебетали, как птички райские. Такие милые, безобидные, будто и нет у них повседневностей невыносимых.

Прямо перед Ней - огромный экран на толстом штифте свисал с потолка. Кресла по обеим сторонам свободны. Никого там не будет и быть не могло. По салону бегали дети. Радовались, смеялись. Через проход, слева, старуха. На коленях старухи - кот. Серый. Лохматый. Старый. Кот наблюдал за детьми равнодушно и снисходительно. Лететь ему не хотелось. Он прижал уши, сощурил глаза, открывал пасть беззвучно и широко.

Она сидела в самом центре салона. Справа и слева - ряды из трёх кресел, со столиками откидными, полками над головой, забитыми всякой такой необходимой ерундой, как плащи, куртки, сумки, шляпы. В иллюминаторы смотреть не было никакого желания. Сидела, не касаясь спинки кресла, с опущенными плечами, почти упавшим на грудь подбородком. Слёзы текли равномерно, спокойно, нудно, словно прохудился кран на кухне и капля за каплей отстукивали им одним понятный ритм. Жильцы к испорченному крану давно привыкли и уже не замечали его жалоб. Так и Она слёз своих не замечала.

- Извините. Вы боитесь лететь? Вам страшно? - девчонка в форме стюардессы пыталась заглянуть в глаза.

Он встрепенулась, провела ладонью по лицу сверху вниз, удивлённо взглянула на мокрые руки, повернулась на голос:

- Что? Ах, нет, нет... Всё в порядке. Просто... принесите мне вина.

- На взлёте нельзя. Чуть позже. Хорошо?

- "Чуть позже" мне не надо.

Девчонка исчезла также бесшумно, как и появилась. "Как тень",- промелькнуло стороной, само собой.

Открыла маленькую сумочку. Достала фотографию. Смотрела сквозь, в одном ей ведомом направлении. Губы искривила улыбка дикая, горькая. На карие глаза капнула слезинка. Одна, вторая... В ушах звенело: "Железная баба. Ну хоть бы одну слезинку проронила. Стоит, как столб...".

- Вот, возьмите. Вина нет. Шампанское, водка и коньяк, - девчонка смотрела виновато-участливо, отводила глаза, - я шоколад ещё вам принесла. Будете?

- Буду. Спасибо, - опрокинула коричневую жидкость из широкой рюмки, надломила шоколадку, подумав, бросила обломок на столик. Коньяк обжёг, но не согрел.

Девчонка сунула ей втихаря пузатую бутылку, положила на соседнее сидение колючий плед, подмигнула грустно, погладила по руке и ушла.

Самолёт, как сорвавшийся цепной пёс, рванул вперёд, оттолкнул от себя ненавистную землю, ввинтился в густой, липкий воздух.

Отражение К.18

Вот — я.
Вот — моё отражение.
Мы хотим поменяться местами.
Нам мешает земли движение,
пожары, вулканы, цунами.

Нас нет
ни в одном зазеркалье.
Мы давно убежали оттуда.
Я у края, обрыв вертикальный.
Отражение моё от испуга
прижимается к скалам голым,
от меня уползает дальше.
Почему: год становится новым —
отражение делает старше.

Я вру
своему отражению:
«Подойди, мы с тобой полетаем».
Подходит. Без сожаления
с обрыва его толкаю.

***

Тихо. Подозрительно тихо. Детская привычка не открывать глаза и вообще не подавать никаких признаков жизни в первые минуты пробуждения открывала не только тайны других, но и её собственные.

Прислушалась. Вроде бы никого рядом нет. Сквозь узкие щёлки, перечёркнутые ресницами, осторожно выглянула из себя - ярко-голубые ресницы, коралловые припухшие губы, вздёрнутый нос с мостиком веснушек, бледная до прозрачности кожа, рыжая чёлка. Спряталась . Задумалась.

- Вот. Видите? Видите? - голос мужской, раздражённый, испуганный.

- Ну, и что я должен увидеть? Спит она. Понимаете? Спит, - другой голос, уставший, снисходительно ухмыляющийся.

- Да? А почему тогда зеркальце не запотело? А?

Она перевела дыхание в режим отключки. "Ага. Значит - зеркальце". Затихла. Минуту не дышать сможет спокойно. "А кто в зеркальце? Я что ли?"

Спор голосов продолжался:

- Не запотело, потому что слабо дышит.

- Точно? Жива?

- Да она то жива. А вот анестезиолог не так чтобы очень.

- При чём здесь он?

- Да, собственно, ни при чём. В том и дело. Скажите, она пьёт?

- В каком смысле?

- В алкогольном.

- Нет. Ну, бывает, конечно. С подружками нажрётся. Или шампусика мы с ней... так, по чуть-чуть... но редко. А что?

- "А что?", а ничего! Это ж не женщина. Это терминатор и Фредди Крюгер в одном флаконе. А ещё этот, вампир!

- Да что вы наговариваете на неё? Человек, можно сказать, при смерти...

- Кто при смерти? Вот она? Да ей лошадиную дозу вкололи наркоза, вот и дрыхнет. Она ж носилась по операционной как ужаленная. А там, между прочим, три стола. Да. И на всех пациенты лежали, и ещё не под наркозом. А эта вот, "умирающая", скакала голая. Она ж порвала ремни! Представляете? Ремни! Хотите дам вам? Попробуйте порвать. Я не смог. А я в спортзал хожу. У меня, вот, - мускулатура развита, и весу во мне килограммов девяносто. А ваша, извините, пигалица, пятьдесят всего весит. Да. А руки - плёточки, тонюсенькие. Откуда столько силищи?

- Кто? Она? Вы что, издевались?

- Мы издевались? Да мы спасали её. Операцию мы делали. Всё как положено. Наркоз по весу. И прочее. Я только успел надрез сделать. Малюсенький такой надрез. Так она каак подскочит! Ремни с треском разлетелись. Выдрала из вены иглу и понеслась круги нарезать между столов. Бегает. Кровища хлещет. Мы всей бригадой за ней носимся. Да куда там! Она ж как сайгак, хрен её догонишь. Потом анестезиолог сообразил и заорал: "Окружай её, окружай!", ну, и бросился наперерез. Схватил её... А она это, короче, укусила его. Так цапнула, что только зубы клацнули. Насквозь руку прокусила. Но зато поймали. Оперировать надо, а у нас доктор ранен. Ремни порваны, а столы заняты. А анестезиолог со зла да от боли вколол ей лошадиную дозу. Вот. Ну, его понять можно. Не каждый день пациенты кусают (слава богу). Да вы не беспокойтесь. Прооперировали мы её как положено. Операция прошла успешно. Да на ней всё как на собаке заживает. Не девка, а ведьма рыжая.

Она слушала и не верила своим ушам. Да как такое возможно? Решила не открывать глаза и не дышать. Лучше задохнуться, чем с укушенным встречаться. Подождать надо. Голоса исчезли. Полежала несколько минут для страховки, осторожно открыла глаза. Никого. Палата больничная. На тумбочке цветы, фрукты, сок. Да, фантазия небогатая. Ещё бы шоколадку сюда и полный набор. Шоколадка лежала прямо возле подушки.

Хотелось курить. Невыносимо хотелось курить. Она встала. Немного штормило, но это пустяки. Накинула халат. Взяла сигареты, выглянула за двери - пусто. Пошла по длинному коридору на запах табака. Всё-таки голова кружилась, но идти вполне можно.

Как из-под земли выросла медсестра. Разулыбалась, потом не сдержалась и заржала в голос. Рядом с хохотушкой материализовался доктор:

-О! Привет, партизанка! Куда это ты собралась?

Она прошла мимо молча, вроде как не расслышала. За спиной ржали уже двое. "Ну и пусть. Плевать мне на них..."

Но, видимо, удача покинула её всерьёз и надолго - в курилке стоял мрачный анестезиолог с перевязанной рукой и задумчиво курил.

- Здравствуйте, доктор! - она старалась быть вежливой и ласковой.

Доктор, глянув на неё исподлобья, поспешно бросил только начатую сигарету, осторожно, вдоль стеночки, протиснулся к двери, и пулей вылетел в коридор.

- Хм, нервные какие все, подумаешь.

Прикурила. Жадно, во всю мощь застоявшихся лёгких, затянулась и рухнула на пахнущий хлоркой кафель.

Пролог

Сумерки, зацепившись за ветки, висели бесформенными клочками. Охрипшие за день трамваи брели уныло, монотонно отсчитывая секунды. Равнодушно дребезжали стёкла в деревянных рамах старых опустевших домов, будто прощаясь и с трамваями, и с деревьями, и друг с другом. Ломкая, тонкая луна пыталась заглянуть в подслеповатые их глаза сквозь мутную смесь пыли, света фонарей, клубов белёсого дыма. Ночь опускалась медленно, лениво, неотступно.

Когда за окном совсем стемнело и затихли последние всхлипы города, она нехотя поднялась, прошла на кухню, взяла большую парафиновую свечу, спички. На минуту замерла у открытого окна. Закрыла глаза, закинула голову... Осторожно и медленно вдохнула горький воздух. Потом зажгла свечу. Поставила на подоконник когда-то белый и ровный, а нынче весь в трещинах, облезлый и густо усыпанный засохшими мухами, мотыльками и бог весть ещё какими насекомыми. Остатки прозрачных штор о чём-то грустно перешёптывались с ветром тихим, медлительным, состарившимся.

скороговоркой выплюнул июль

последний, тридцать первый, зуб молочный,

озябшим боком прижимались ночи,

от колких уворачиваясь пуль,

к друг другу, вытесняя напрочь день,

еще недавно солнечный и ясный,

ворочалась в младенческой коляске

в туманах нерождённая осень,

играла погремушками листков,

облизывала августа пустышки,

скупали, не жалея медяков,

в базарный день тетрадки, ручки, книжки...

рябина торопилась покраснеть,

а солнце позже встанет - раньше ляжет...

то там, то тут какая-нибудь ветвь

хной зелень постаревшую бодяжит,

изранен воздух махами крыла,

в закатах стали узнаваться льдинки,

с тоски намедни муха померла,

и под руку забытые пластинки

ушедшей кошкой возвратились вдруг,

но патефон свою иглу посеял...

всё холодней и горше капель стук

в мои неприспособленные сени,

в них ни двери, ни пола нет, ни стен,

исшоркан коврик и порог затоптан,

а тот, кто жил здесь, съехал насовсем,

забрав с собой лишь отраженье в окнах...

С понедельника на среду

Осиновая лодка

Качается земля вторые сутки,

вторые сутки вперемешку с небом

деревья, люди, мысли и поступки,

ложится солнце в дрейф после обеда.

Просоленная звёздами полночность

разглядывает ветхое жилище,

луна плывёт бессонницей порочной,

царапает по крышам ржавым днищем.

я в лодочке из корочки осины,

мой парус — покрасневшие листочки,

за горизонтом есть край неба синий,

но как мне разглядеть во мраке точку

С понедельника на среду

я немножко заболела,

у меня от солнца - слёзы,

и завёлся кто-то слева

непонятный, не серьёзный,

по ночам ежом колючим

теребит на прочность рёбра,

днём - паучьи пальцы-крючья

перестукивают дробью

через стену шифрограмму:

точка - пропуск - многоточье,

и зачем-то голос мамы,

а синицы на носочках

всё заглядывают в окна,

козырьком смешным приладив

крылышков намокший остов

к темноте безглазых впадин.

скоро будет солнце - ярче,

подобреет хмурый ветер,

люди на соседских дачах

понаедут, станут дети

громко плакать и смеяться.

трактора изранят землю -

это буднично и вкратце

о весне...

пока - все дремлют...

подбираются сугробы

непосредственно к макушке,

теплота домов утробы,

словно чай в железной кружке,

словно сытые овечки

во хлеву уютном, тёплом,

и дымятся, словно печки,

проруби на небе волглом.

а под снегом притаились

контркультурные ромашки,

на авось и божью милость

уповающие пашни,

и не убранные зёрна

до поры мертвецки пьяны,

в ожиданье всходов сорных

и опушки, и поляны

берегут от злого ока

пласт не паханный и дикий,

а у ельника под боком

спит кустарник ежевики,

прилабунясь, будто к мамке,

к лапам мёрзлым и колючим.

пень берёзовый в панамке,

с верою в счастливый случай,

в кулачке сжимает сердце,

от морозов прячет ноги -

тяжело тебе согреться,

если старый-одинокий,

и души не распечатан

сундучок, и колокольчик -

недоразвитый початок

безъязыкой зимней ночи.

осыпает снег с деревьев

беспокойных птичек стая,

еле слышимый, весенний

дух идёт от каравая,

испечённого нарочно

с понедельника на среду,

после ярмарки сорочьей,

к воробьиному обеду.

у земли трепещут ноздри,

воздух втягивают жадно

отлучённые от гнёзд и

не зачавшиеся жатвы,

и вздымается чуть слышно,

и замедленно, и робко

грудь земная - это дышит

жизнь под саваном сугробным

За журавлями

по снегу ходит босиком

синичек стая,

следит за белым мотыльком

луна седая,

скрипит точёный каблучок,

снега пронзая,

а в паутинке паучок

уснул до мая,

деревья замерли в снегах,

осунув плечи,

застыли реки в берегах,

и дым - в колечки

пускают трубы на домах,

парит дыхание,

зима - изданье в трёх томах,

не наказание,

темнеет рано,
но зато

так сладко спится,

поют бураны

мне про то,

что стану птицей

и полечу за край небес

зачем - не знаю,

я не хочу погибнуть здесь,

хочу - за краем

парить дыханием в мороз,

в жару - дождями,

и быть шутя, а не всерьёз,

за журавлями

смотреть по осени и плыть

за криком дивным,

и над берёзами застыть -

и рухнуть ливнем

2023

Птица Д

Карандашное

Не у каждого за спиной стена.

И спина не всякая есть стена.

И стена не всякая есть броня.

А моя стена - шест для воронья

чернокрылого с примесью вранья,

остроклювого - тащит из плетня

листья хрупкие, прутья ломкие.

Месит в ступке их. Крылья хлопьями

на скоблёный стол, стол не крашенный

осыпаются.

Карандашные на столешнице

дни намечены, перемешаны.

Перепутьями, перебежками

изо всех сторон чернота идёт,

и вороний хор для меня поёт:

Ай люли-люли, припеваючи

жили-были мы в перевалочных,

в пересылочных, в перекусочных,

в подкосыночных, в душебусочных.

Ели-пили да наряжались мы

в перья с глинами, в крылья с жалами,

жались спинами к стенам жертвенным

тени длинные, вены жерлами

отбурлившими, лавой каменной,

серым гравием

да булыжником

Кровь разбрыжжена.

Репродукция

Осень врёт,

сквозь слёзы наговаривает,

ставит прочерк после запятой,

ночь пророчит - между наковальней и

молотом.

Ахилловой пятой

для меня - повинная оказия

перезрелых смуглых изабелл.

Старый дуб скрипуче пересказывает

подмастерьев невиновных дел,

Мне ли знать, какими обещаниями

заманили в винный погребок

с бочками пустыми, обветшалыми,

забродивший виноградный сок,

И ступени умиротворённые

под шагами шаркающими

распадались крохотными зёрнами

в сумрак опьянённой кутерьмы,

Мы с тобой - под ручку вниз по лестнице

к запахам загубленной лозы

и губам некрашеным и девственным,

в стадии бутонов завязи

цвета утончённо-потаённого,

не переболевших в аромат,

вечными-калечными влюблёнными

молодость и лето воровать

у смешной, в монистах звонких, осени,

с теремками в сказочных лесах...

нас с тобой за то в темницу бросили.

Потому что мало в небесах

места для...и нет там ничегошеньки:

лета нет, и молодости - нет,

Там мосты и все ступени - в крошево,

суета ничтожная сует.

Может быть - ты - просто репродукция,

может быть - я - падающий лист,

И летят опальными безумцами

осени на призрачный карниз

вот такие чудаки наивные,

вот такие странники-глупцы,

галереи не познав, картинами

бездны ослеплённые птенцы

Птица Д

птица не моя - птица дивная,

ветра ли тебе откупление,

неба ли тебе преломление,

птица ты ничья, невидимая,

слышу ли тебя или чудится

голос - не в ручьях,

не во времени...

правда ли ничья

или с теми ты,

кто никак от снов не пробудится,

где летаешь ты, где гнездо ты вьёшь

для кого поёшь-распеваешь ты,

не размоет ли оперенье дождь,

кровь до черноты самым краешком

жаркие лучи не обуглят ли,

если высоко, мотыльком в огонь,

ходит за тобой боль приблудная,

смотрит, щуря глаз, козырьком ладонь,

знает - упадёшь поздно, рано ли,

потирает руки костлявые.

тешится над рваными ранами,

предвкушает птицы бесславие.

станут перья остро заточены,

кровь свернётся в сгустки чернильные,

обмакнут - напишут пророчества

дивными, но мёртвыми крыльями.

не приснишься мне, не добудишься,

сон тягучей жижей болотною

разольют по маковку чудища,

что боюсь до одури отроду

2023 "Птица Д"

Под голубыми небесами

В карманах старого пальто

В карманах старого пальто смех трёхкопеечной монеты,

в труху измятые билеты - проезд в общественном авто,

бумажки прочие, брелок и ультрамятная жвачка,

от сигарет пустая пачка, кожурки, с вензелем платок.

Я поднимаю воротник немодный, пафосный, широкий,

ворсинками щекочет щёки не выветрившийся родник

пустого пробника духов, до капли выпитого мною,

и тени..тени стороною...

Стальных и тонких семь кругов на безымянном, почернев

и оставляя след на коже, всех будущих колец дороже.

Неровных первых строчек нерв размашисто, наискосок,

поверх решённых уравнений, поверх спряжений и склонений,

пока не прозвенел звонок, пока не кончился урок,

пока учитель караулит посредством красных загогулин

посредственности марш-бросок...

Ах, старое моё пальто, в шкафу пылишься на задворках,

на деревянных старых горках, навек сцепившихся со льдом,

изодранное до крови, до переломов хрупкой ости,

отринутое мной со злости...

Смешной мой бедный воротник..., я утонуть хочу в тебе,

закрыть глаза, и в жёсткость ткани врасти ветвями и корнями,

в твоей исчезнуть глубине.

Новогоднее

Унынье. Запустенье. Тишина.

Растаял первый снег теплу в угоду,

сезонность смещена, и смущена

не ко двору пришедшая зима -

бормочет что-то через пень-колоду.

Картавлю недоразвитый стишок,

зубрю, чтоб отчитаться дедморозу,

за стенкой папка - красный шьёт мешок,

на палочке трепещет петушок,

и валенки отнюдь не по прогнозу

напялил закадычный мой дружок,

зовёт гулять, из снега строить горку,

смотрю, как растекается кружок

на половицах от промокших ног,

молчу и принимаюсь за уборку.

А в тесных сенках умирает ель

в дешёвом бело-синем покрывале,

от хвои преждевременных потерь,

когда внесут вперёд ногами в дверь,

её верёвкой бельевой связали.

Притащат чемоданчик с чердака,

зелёный, дерма(н)тиново-картонный,

и я, докуда тянется рука,

взирающую гордо свысока,

ссужу-сряжу в костюмчик похоронный.

Напялят ей на маковку звезду,

стеклянную, большую, цвета крови,

гирляндами закутают по брови,

которые с усопшей ростом вровень,

а через две недели увезут,

до голого остова обобрав,

красивые шары сдирая с кожей,

и выбросят от дома в двух шагах.

(Стоять тебе крестами, снег поправ,

коль с ёлками хоть чем-то вы похожи)

Я тоже уносила их в сугроб

и хоронила головой к восходу,

но навсегда усвоила урок:

клади убитых хоть в хрустальный гроб -

не воскресить и не отмыться сроду.

Когда не было секса

"...а после обеда давай заберёмся в сарай",

на пыльном диване рассядемся словно на троне,

чуть-чуть помолчим о гитаре и аккордеоне,

и я попрошу тебя - Спой. Ты ответишь - Сыграй.

Мы будем мешать голоса и вибрацию струн

с французским прононсом и лёгкостью грации звука,

я снова сфальшивлю, ты скажешь - Бывает, старуха.

А я на щеке твоей след от помады сотру,

И будет паук от смущенья краснеть на стене

и реанимировать мух-цокотух в паутине,

а мы - обнажённые статуи - бог и богиня -

нам с детства внушали, что секса нет в нашей стране.

А значит, что были святыми и наши отцы,

и все мужики, проживающие по соседству,

а всё потому, что в стране нашей не было секса,

и помыслы наши с рождения были чисты.

Давно на утиль и диван, и сарай, и страна

сданы, но остались и ямы, и шрамы, и дети,

и солнце всё то же сквозь щели сарайные светит,

и так же паук цокотух волочит в закрома

Под голубыми небесами

Под голубыми небесами, разлитыми над головой,

мой город, выдуманный самый и самый-самый дорогой,

вальяжно на речном песочке, раскинув руки, возлежит,

как будто бы взлететь он хочет и над собою закружить.

Он ясноокий, златокудрый, высок и по натуре добр,

лежит и ветер ждёт попутный, мостов проветривая горб,

проспектов распахнув объятья, в ушибах каменных домов,

лежит он словно на распятие в пречистом блеске куполов,

тону́щих в тополином пухе, в зелёной клёновой тоске,

как в трупных пятнах - в показухе - от смерти лишь на волоске...

Мой город юн, красив и статен, и он ни в чём не виноват.

Он нарисован был в тетради мной сотню лет тому назад.

Над шифером пятиэтажек летали стаи голубей,

Забор был школьный разукрашен цветными снами от детей.

Дремали клёны-старожилы. Скамьи, влюблённые в фонтан,

усердно ранцы сторожили, в извечном ожиданье мам

с колясками,

дедков, старушек с клюкой и булками для птиц.

А детский смех, покой нарушив, летел вприпрыжку со страниц

потрёпанных до дырок книжек, зачитанных до стёртых букв,

с цветочками между страничек и в пятнах от ребячьих рук.

Знакомый дворник дядя Петя при белом фартуке, с метлой,

всегда знал всё про всё на свете, не старый был, не молодой.

И пахло от него полынью, весенним солнцем, хлебом, сном

и добротой, небесной синью, соседским шлындою-котом.

На детской маленькой площадке босой неслась туда-сюда,

всегда в алёнке-шоколадке испачканная, мелюзга,

и надоедлива до жути, но и смешная до любви...

И пирожки от тёти Гути, и дядя Вити голуби...

Мой город, выдуманный самый, приснился мне иль наяву

я в магазин за ручку с мамой за куклой новою иду,

а с папой - за велосипедом. О, как он никелем сиял!

И как по улицам с соседом носилась меж камней и ям.

Ах, город, я тебя любила...

Единственный...

Теперь - чужой...

И расплываются чернила на лодке, выстроенной мной.

Бумажный вымокнет кораблик, рисунок потеряет цвет.

Песок - размыт, мой мир - разграблен.

И города на карте - нет

2023 "Птица Д"

Маленькая боль большой любви

Сколько нетраченного, непетого,

выживающего между дачами, между летами.

Осенью - презренная квартирами, консервирую

нежность, верность, любовь

без надежды, без веры,

но веруя...

Стану зимой доставать закрученные,

стерилизованные лучиками, пережёвывать
нежность, верность, любовь

без надежды, без веры,

но веруя...

Смотреть на снега - видеть листья первые,

грозы добрые, и черёмуху, и сирень под окнами

дома прошлого, несуществующего, любящего меня,

без огня, без света, без лета,

с окнами, полными нежности,

с верностью в дверях перекошенных,

с надеждою у стола, накрытого

моей прежнею не испитою,

битою-перебитою

верою.

Верую!

И окна в зиму мытые чисты...

До ноября доковылял. Стою.

И поднят воротник. Простоволосый.

Наверно зря в редеющем строю

ищу ответы. Задаю вопросы

ушедшим за, смотрящим через, сквозь,

с улыбкою, танцующей нелепо...

Вбивает первый снег последний гвоздь,

свет перевоплощая в сумрак склепа.

А я бы не узнал, но ты, но ты...

так поглядела - сомневаться глупо.

В абсурдности ноябрьской наготы

закономерность обостренья звука.

И взор мне ни за что не зацепить -

стекающая серостью картина.

Рассвета перехлестнутая нить

едва заметна. Высь болотной тиной

окутана. В ней вязнет всякий взгляд.

Рутины перепачканный ботинок

расплющивает чистый снегопад

на сгорбленных и вымученных спинах

дорог. Ах, как же улицы скучны

в своём однообразии к прохожим.

Безжалостные ветры- ворчуны

на голых ветках зависают дрожью.

И на подошвах липкие листы,

и на руках пигменты отрешенья.

И окна, в зиму мытые, чисты

до отвращения...

Неуютное

Прицельно в пустоту ноябрьское утро

болталось на ветру простудно-неуютно

и брякало слегка застывшими краями,

тень первого снежка легла между бровями

развилок буквой Т, морщинка - признак скорби

по летней красоте, белёсое надгробье.

И маялись поля, и реки засыпали,

роман эпистолярный вился по спирали

из нежных снежных туч - рассыпанных снежинок

с лопатами - скрипуч неравный поединок.

Разорваны листы обманного контракта,

деревья и кусты безмолвствуют вдоль тракта,

в аллеях и садах, в моём двору отпетом

нахохлившийся птах напоминаньем лета,

трепещущий листок - зелёный, но умерший,

и жалок, и жесток в надменности усмешки.

Раскачивался день, восток погряз в тумане,

на солнце оскудел и на благоуханье,

и сыро, и темно, пронизывает ветер,

по вечерам в окно моё ничто не светит,

лишь выглянет луна на миг размокшим боком,

и снова я одна, но мне не одиноко...

Я думаю о том, кого понять не в силах,

ноябрь под потолком дрожит невыносимо,

мушиные крыла о лампу обжигая.

Как ненасытна мгла разверзнутого рая

в истраченных глазах, в походке... Но молчанье,

и леденящий страх, и даже смех - случайны

Ноябрь был неисправимо щедр

Ноябрь был неисправимо щедр

на снег с дождём и прижигал зелёнкой

случайно причинённый им ущерб.

Так ссадины задорному ребёнку

заботливая прижигает мать

на содранных локтях и на коленках,

подует нежно, чтобы боль унять,

как будто с молока сдувает пенку.

Вот так и ветер дул - едва-едва.

Галдели изумлённые вороны.

Чернеющая парков голытьба

процессией смотрелась похоронной.

Сквозь ветви продирался солнца луч.

Они его царапали легонько.

Кустарник некрасивостью колюч.

Дразнились окна цветностью бегоний.

Плескались в мелких лужах облака.

Снег первый озирался изумлённо.

Бульвар погожий день взахлёб лакал.

Небесный свод любовно запелёнут

в невинность синевы, и кружевной

из облаков сбивался набок чепчик.

Устроил перекличку с тишиной

покинутый по осени скворечник -

хозяева пустились наутёк

от холодов, и воробьёв ватага,

чирикая, помчалась со всех ног

вкусить чужих апартаментов благо.

Сощурились окошками домов

распахнутые улицы, проспекты

от солнечных ноябрьских даров.

Балакали на южном диалекте

сумевшие не облететь листы

и радовались (глупые), как дети.

И напоказ свои все прелести

выпячивали высохших соцветий

останки престарелые цветы

на клумбах городских и на полянах,

не представляя, как они смешны,

нелепы в самолюбованье пьяном.

Раздухарился старикан-бурьян -

цепляется колючками к прохожим,

не в меру дерзок, неуёмно рьян,

в стремлении не умереть - ничтожен.

Ну а прохожие, успевшие сменить

осеннюю на зимнюю одежду,

себя так предсказуемо вели,

не удивляясь, что сезонов между

к ним забрели случайно чудеса

незваным гостем, без предупрежденья,

соединяя детства голоса

и щебет птиц в божественное пение

Скоро лето

Снег.

Неловкий.

Первенец зимы.

Неуклюже шлёпают снежинки.

Щурятся от рези белизны

улицы. И на просвет прожилки

красные на веках фонаря.

Маленькое кровяное тельце

обескровленного ноября...

Градусник, настроенный по Цельсию,

позабыл про ноль давным-давно,

падает тяжёлым грузом ртутным.

Полвосьмого, за окном темно.

Вечером темно, темно и утром.

Чистый. Белый и пушистый снег.

Отчего ж ты так мне ненавистен?

Вон же - малолетний человек

во дворе смеётся павшим листьям,

хрустким от мороза, и снежком

первозданным нежно орошённым.

Древний дед с клюкой идёт пешком.

дед! без шапки, и без капюшона...

Носятся счастливые щенки

(и чему вы радуетесь, дурни?)

розовостью дразнятся щеки

карапузы, мам миниатюрных

стайки на скамейках налегке,

весело щебечут, словно птахи,

в обнажённой тискает руке

первый снег пацан в одной рубахе!

нараспашку, на босых ногах

стоптанные летом полукеды,

ржут снежинки в рыжих волосах,

чёртики в глазах. А мне неведом

вот такой вот неподдельный смех,

вот такая искренняя радость

при любой погоде и при всех.

Как его прекрасна угловатость,

как наивен и бездонен взор,

а ему плевать на всё на это,

он рисует на снегу узор

и счастливо пишет - Скоро лето!

Маленькая боль большой любви

Почему все осенью грустят?

Что она подмешивает в воздух?

Кто срывает и бросает звёзды?

Почему я слышу - поздно, поздно...

в журавлином крике, и распят

каждый вдох и выдох, каждый взгляд.

Отчего в груди клокочет и

спрятаться пытаются, но тщетно

скошенные колокольчики...

Видишь, истекает кровью ветка

клёна, а берёзы голосят,

плакальщицы вечные - осины

отпевают нежно всех подряд.

Траурно роскошные рябины

высыпали вдоль мирских дорог.

Листопады заживо хоронят...

Трескотня несносная сорок

и тоска... гортанная воро́нья.

2023

Concerti grossi

КОНЧЕРТИ-ГРОССИ

О, мой роскошный траурный наряд!

Пикантно увядающие астры.

Так исступлённо, так подобострастно

рябиновые свечи возгорят.

Последние мольбы пред алтарём

собора на крови ушедших в осень

многоголосием пестрят - кончерти-гросси -

то солнцем - престо, то адажио - дождём.

Дворы понуры. Стайки голубей

воркуют неразборчиво анданте,

От коротко остриженных полей

туман течёт густым грудным бельканто.

Причудливая сарабанда птиц,

переплетаясь с аллеманда листьев,

то ввысь несётся, то, срываясь вниз,

спешит из модерато рек напиться.

И музыка во всех штрихах звучит,

то спорит, то на всё и вся согласна...

Басовые, скрипичные ключи

сбегают с нотных станов в стан прекрасный

берёз полуодетых, полунимф,

по мановению в одно мгновенье

вспорхнут - и превращаются в родник,

Вот контрабас ветров вступил степенно,

тревожатся в лесах виолончель,

альты, виолы, непоседы-скрипки -

осины грусть, насмешливая ель,

улыбчивые, ласковые липки...

То затихает всё, то вновь кричит.

То медленно-задумчиво, не громко,

то бешенным аллегро саранчи

и оглушительным сфорцандо грома.

В предсмертном танце каются цветы,

а небо то рыдает, то хохочет.

Осеннее смущенье суеты

в стремленье каждый проводить листочек

в последний раз, в последнюю мечту,

призреть теплом, наврать, что он бессмертен...

Чтоб оправдать деревьев наготу,

дают большие осенью кончерти

ОСЕНЬ

Осень

топчется ночами

под окном. Грустит крапива.

И ромашки опустили

уголки печальных губ.

Небо - серая картина.

Отплясали. Отзвучали

стрекозиные кадрили.

И плывёт тягучий звук.

Осень..

Самое начало

и конец всего, что было.

У туманов хриплый голос

не любезен, скучен, груб.

Отлюбило. Откричало

племя фей прозрачнокрылых,

на дождинки раскололось,

из дрожащих выпав рук.

Осень.

Стаи ручейками

по щекам небесным к югу.

День слезливыми глазами

в даль глядится и молчит...

Удручённо друг за другом

медью листья отчеканит,

изморщинит бороздами

луговую грусть, схарчит

осень.

Терпкие рябины.

Распоясанные мысли,

обнажённые до нельзя,

до бескрылых мотыльков.

Гарь рассветов коромыслом,

льды закатов бесполезны,

платье шьются коломбины

для заплаканных садов.

Сентябриное веселье.

Чуть измяты астр юбки,

Незначительно надорван

у дубов воротничок.

Чопорные однолюбки

суетливо и задорно

в журавлином ожерелье

ищут воздуха клочок.

Осень.

Шалое предсмертье.

Взгляды - ломки. Жесты - хрупки.

Растревоженные птицы

от предчувствий холодов,

гнёзд яичные скорлупки

для птенцов несут - примерьте!

обещанья возвратиться

прячут в крылья - от ветров.

ЖГУТ КОСТРЫ

До зимы далече, осень на дворе,

ходит у крылечек грустное амбре,

то листом прижмётся жёлтым, то травой,

на рассвете солнце пьёт за упокой

ласкового моря, теплоты ветров,

и вороны, вторя, доклюют остов

кораблей, и парус алый - на клочки,

счастье моё сжало с горя кулачки,

тарабанит в окна маленьких церквей,

астры грустно мокнут, приуныл репей.

Жгут костры из веток, листьев и ботвы...

тонкой струйкой лето выше головы...

серой едкой гарью ест глаза до слёз,

осенью ошпарены руки у берёз...

НЕВЗАПРАВДУ

Коротаю дожди, листопады, сполохи,

ночи в звёздах, рассветы в туманах,

дней заклёванные подсолнухи.

Горечь зёрнышек конопляных

на ладонях, губах — невзаправду, походя,

как попало, не глядя-не зная —

от крупинки-песчинки крохотной

сила скручивает презлая.

Осыпают цветы лепестками продрогшими

след заброшенный птичьих лапок,

на коленки разбитые — подорожники

стынь овражная кличет влагой.

Износилась берёз береста, насупились

опустелые гнёзда, сорвали

голоса полоротые улицы,

горлопаня на карнавале.

И стоят на ветру, нараспашку, босые,

взгляды всмятку, платки наизнанку,

то ли каются перед господом,

то ли маются после пьянки...

то ли кажется мне: тлен лампады, колокол

всхлипнет да притаится будто,

куполов облетает золото

в лужи муторного мазута.

О пропаже грустят, как скворешни осенью,

жмутся зябко, молчат истошно

одноглавки простоволосые,

обречённые на делёжку.

Жерновами скулят лопотуньи-мельницы —

перемалывают донкихотов,

куличей напекут ми́леницы,

поминая искариотов...

ХУМАЮН

У нас так холодно, промозгло,

с утра - туман, а днём - дожди,

луна скукожилась, замёрзла,

дрожат - озябли фонари.

В дому моём окошки плачут,

я вытираю слёзы им,

чтоб дом не выглядел незрячим,

состарившимся и больным.

И печь топлю, и ставлю чайник,

подовый стряпаю пирог -

подспудно жду, чтоб гость случайный

переступил чрез мой порог.

На стол дубовый, без скатёрки,

я угощения кладу,

на лавке, до хребта протёртой,

сижу - минуты в дни пряду.

Спиной к распятию и свету,

закрыв глаза и двери в дом,

спокойно, ни на что не сетую,

не вспоминаю ни о ком,

и не мечтаю - безнадежная

не по течению плыву...

А тьма вокруг стоит кромешная,

и плачет птица Хумаюн

2023

Когда чашки летят дурацкие

ни суда не будет ни следствия,

опрокинется со стола

чашка битая и завертится,

как юла.

и останется только лужица,

только звон, двухсекундный звон,

снисходительность неуклюжая

к не успевшим вскочить в вагон,

отправляющийся до станции

без названия каждый раз,

когда чашки летят дурацкие

на казнь и - хрясь...

***

мне только жаль - не стану слышать музыки,

перебирать и буквы, и слова...

любимые окажутся ненужными,

и я сама....

ненужной стану, и не обязательной

очнувшемуся дню, разбросанным вещам,

вчерашним крошкам на столе без скатерти,

созревшим в огороде овощам...

и не необходимое условие,

и даже недостаточное не..

как странно... и как страшно и.. уродливо

живой рыдать по мёртвой по себе,

и, засыпая, вскакивать с кровати,

и, запрокинув голову, завыть

беззвучно, безнадежно - как собаки,

за лунную удерживаясь нить,

на задние приподнимаясь лапы,

тянутся всем живущим существом

к теплу и свету, не боясь расплаты,

и, широко раскрыв глаза, кругом

оглядываться, пыжиться запомнить

мгновения, предметы, суету..

улыбку детскую, снежинку на помпоне,

оброненное не по возрасту,

казалось бы, обычное лишь слово,

но вслушаешься - и охватит дрожь,

как мальчик разбирает до основы

легко и просто всё, чем ты живёшь.

21.10.25

На бэк-вокале - чайник

Средина осени, прелюдия зимы

в холодной ночи, в неуютном утре,

и звёзды, и луна упразднены.

И пробуждения процесс не целомудрен.

Орёт будильник. Просыпаться лень,

ещё темно, собака дрыхнет в кресле,

день не умыт, не обихожен день,

и где-то на спине крестильный крестик.

Тягучий воздух, ветра сонный вздох,

и мыслей не расчёсанный загривок,

будильник сладкий делает зевок -

подмигивает лампочка игриво.

Ну, что ж - пора, как мне того ни жаль,

пора нарушить первозданность лени.

Не открывая глаз, как будто в даль

далёкую бреду в бреду к поленьям.

Огонь разбужен. Дует в трубы печь,

на бэк-вокале шепелявит чайник..

А мне у печки хочется прилечь,

и в унисон древесному урчанью

мурчать, клубком свернувшись у печи,

до трещинок тянуть в улыбке губы,

и безо всяких видимых причин

вдруг разреветься счастливо и глупо.

21.10.25

Когда-нибудь

Когда-нибудь попробую и я

что это значит - взять и умереть,

вот я была и больше нет меня -

и никогда уже не будет впредь...

И пустота, заполненная мной,

скучать не станет, если вдруг уйду,

нелепо выглядит замок дверной

и ключ не подходящий ни к чему...

Чужие люди мой наполнят дом,

поставят в место новое кровать,

присядут на минутку за столом

чтоб больше никогда не вспоминать

меня,

еще живущую во всём:

и в этих стенах, подранных котом,

и в зеркалах, и за большим окном,

и в небе за невымытым стеклом,

и в скрипе постаревших половиц,

в искусственной пластмассовой сосне,

на фотокарточках, в каракулях страниц,

в забытом мной моём нелепом сне...

в моей смешной, но преданной любви

к тому, кого не знала никогда...

Когда -нибудь придётся мне пройти

последний шаг отсюда в никуда...

2021 "НеПтица"

Посторонняя комната

научите меня, птицы,

объясните, почему

только осень приключится,

тянет в сторону не ту,

ближе к югу через север,

ближе к жизни через смерть,

изменяют точку зренья

на ползти и на лететь

побирушки взглядов слепо,

в безресничной серой мгле

стук дождя по крышам степом,

лист наколкой на метле

выразительно-притворно,

доверительно-смешно

от эротики до порно

смещено и скошено,

и зазубринами стали

пух птенцов и нежность трав

на косе тупой из стали,

лето осенью поправ.

***

не убежать от осени моей,

не перепрыгнуть луж образование,

не расстелить лугов цветных заранее,

на похороны не зовут гостей,

приходят сами: близкие - друзья,

враги приходят с радостными лицами,

жаль, нет второго дня - опохмелиться бы,

какая гадость всё-таки кутья,

я нарисую классики мелком

на кафеле облезлом цвета осени -

помчусь туда, где ни о чём не спросите,

и напишу на выходе -Welcome!

***
подслушала бесчинство октября

в молчанье оголённых проводов,

в надломленности ночи, в хрипах дня,

в спокойной обречённости шагов,

в предчувствии холодной чистоты,

в потёртом небе, в жалобных ветвях

покинутых, в предательстве листвы,

в домах притихших, в хмурых голубях,

в какой-то необычной простоте

дождём омытых умерших цветов,

в небрежно разрисованном холсте

набросками людей полутонов,

и речка... боязлива и скромна,

напугана - крутой забыла нрав,

обратная безлунья сторона

погребена под траурностью трав

нескошенных, оставленных в снега

напоминаньем, что мы все уйдём...

а у меня - огромная ирга

тихонько умирает, мы вдвоём

вчера смотрели, головы задрав,

на клин последний плачущих гусей,

потом пошла я и открыла шкаф,..

зима грядёт... а тёплых нет вещей

***

за поворотом - шум, тоска, толпа,

машины, перегары выхлопные,

в витрине - отражение столба

на остановке, взгляды-чаевые

на блюдцах глаз, продрогшие слова,

торчащие из курток манекены,

собора золотая голова

да улиц кровеносная система

гоняет суету туда-сюда,

мерцательная окон аритмия,

постылых луж тягучая слюда,

и город этот, как огромный чирей,

всё больше, всё нарывней, всё больней,

надорванная кожица прозрачна,

обломанные ветки в журавлей

нацелены, и словно псы подачки,

трамваев ждут на лавках с козырьком

изношенные ноги и ботинки,

по трубам водосточным кувырком

несутся заморозков первые слезинки...

всё это там - за поворотом, здесь -

такая тишина, что стынет в сердце

змеи гремучей огненная смесь,

такие память выдаёт коленца,

так тарахтит заглушенный мотор

на холостых свободы оборотах,

что хочется рассматривать в упор

все пугала в пропащих огородах.

***
посторонняя комната, выстланная пыльцой

опоздавших на бал увядающих хризантем,

в жёлтом платье разодранном, зла и дурна лицом,

стук в висках - наповал - переплёты под кожей вен -

анатомия осени, каждый скелет - в шкафу,

близость старых рубашек - надежда для новых тел,

околдованный мной сити выклевал глаз жару,

взятых на абордаж и до смерти влюблённых в плен,

в уходящих шагах - переплясы насущных зим,

месяц ветряный шалый, в усах - сирота-смешок,

на прощанье солгав, заунывно отморосит

и по швам, и по шпалам последний свой марш бросок

почерневшей листвой, отлучённою от светил,

опустившимся небом, предательским бегством птиц,

стекленеет лиц бой, в солнце кончился керосин,

инвазивно нигредо - гвоздикой в проём петлиц

2021 "Маргаритки Смерти"

Мой бог ко мне приходит на рассвете

Какие дни! разбросаны по полкам.

Какие ночи! топчутся за дверью.

В субботу - генеральная уборка.

И в гости бога жду по воскресеньям.

Мой бог ко мне приходит на рассвете,

стучит в окно попавшейся синицей.

Входную дверь распахивает ветер.

Но на рассвете мне так сладко спится...

И я не слышу ни синиц, ни ветра.

И с головой ползу под одеяло.

Трясёт меня некормленная вера -

Вставай, вставай... А я - Отстань. Устала...

Тогда она со мной ложится рядом,

приобнимает и на ушко шепчет -

Ну, хорошо. Не хочешь - и не надо.

Я подожду пока наступит вечер.

Мой бог сидит на шатком табурете

Мой бог молчит, не вытирая слёзы.

А мне так сладко спится на рассвете,

что просыпаться скоро станет поздно

15.10.25

Где-то живущего около

Словно и не было ничего:

ни палевой ветки соседского тополя,

ни гомона птичьего сплетничьего,

ни мечущегося вопля.

Словно не сказано ничего

ни лугом с лопочущими стрекозами,

ни клёкотом сбивчивым ручейков,

ни августовскими вопросами.

Было всё - там... до рожденья здесь,

приснилось мне где-то живущего около -

где слово насущное даждь нам днесь -

птенец на устах боговых.

Не улетает - кружи́т... кружи́т

время над строчкой да тянет к омуту,

где не остаётся от глаз чужих

следов на холсте нетронутом.

***

Мне говорят - зачем тебе старьё,

и отчего не рада ты обновкам...,

смотри - вот мы слова сплетаем ловко,

мы ищем, мы хотим идти вперёд...

А я гляжу и ничего не вижу,

предо мной - пустой измятый лист,

стучат по крышам косточки от вишен,

не попадает в ноты вокалист.

А я пишу и ничего не слышу,

передо мной - огромная гора,

и с каждым днём становится всё выше

забытый скрип гусиного пера.

Огромен стол - ни в жизнь мне не убиться

ни до листов, ни до чернильных слов,

под снегом серебрится медуница

и виновато льнёт болиголов

к простуженной земле, ломая стебель,

вытряхивает зонтиков пыльцу,

ревёт дурниной у забора ревень,

и, невзначай как-будто, по лицу

ударит хлёстко - до следов белёсых,

полунагая ветка раз-другой...

и хлынет кровь не горлом - хлынет носом,

как приговор подпишет на убой.

***

Октябрь. Самое начало -
а снега, снега намело!

накрыв крестильным покрывалом

всё, что смиренно умирало,

но до конца не умерло.

Листы зелёные притихли
и, свой предчувствуя исход,

так снег удерживают рыхлый,
как будто выронят - умрёт.

И остановится дыханье
Природы всей. И рухнет мир,
как будто крест на поле брани

животворящий уронил.

07.10.25

Не то пальто

И я была - гуляла в чистом поле

под ручку с облаками и дождём,

и я жила - по собственной ли воле

и с ненавистью к слову "доживём".

Не доживу! - но долечу до края

воздушного пространства, а потом,

последний воздух вынув, умирая,

я в смерть войду - живая в неживом,

и научусь не жить - но быть без тела,

преодолею выданный мне страх,

когда не то что бегать не умела,

но и стоять на собственных ногах,

и, озираясь в теле обретённом,

найти сумела звуки и цвета...

Так неужели, если смог ребёнок,

не сможет та, которая седа,

прошедшая под ручку с облаками

и за руку державшая ветра,

став не обременённою ногами,

избавившаяся от пут "вчера-

позавчера-сегодня-завтра",

от прочего, что камнем тянет в жизнь,

и выпорхнуть из клетки безвозвратно

в банальную заоблачную высинь,

не прекословить новой ипостаси,

отвергнуть путы мелочного "Я",

не прятаться в поношенной кирасе,

не убояться чёрного огня,

принять спокойно смерти безграничность,

подняться над и снизойти в ничто,

и, тело сняв, заметить иронично -

пальто не то...

06.10.2025

Дарю - бери

Убить меня труда не составляет,

как сдуть с руки невидимую пыль,

как чашку старую с щербинками по краю,

допив остатки, выдворить в утиль.

В осеннем утре выпадают листья

из рук деревьев - их не удержать,

вот так и я лечу из твоей жизни,

и никогда не вырасту опять.

Придёт весна, одутловатость почек

нарывом листьев завершится вновь,

и ты услышишь в шёпоте листочков

и в крике птиц мою к тебе любовь.

И в каждой капле ручейка, дождя ли,

в лежалом снеге, в выдохе зари,

живёт всё то, о чём не досказали

мои стихи тебе, дарю - бери...

мне от тебя, нет, ничего не нужно,

бывает так, недавно поняла,

соприкасаясь в поцелуе души,

срастаются хребтами добела.

2021

Стрекоза

Там живут другие люди,

с ними - маленькие дети.

Ваши вещи треплет ветер...

не приду - и вас не будет.

Заменили на балконе

ваши старенькие окна,

всё до ниточки промокло,

я нашла приют иконе

в старой тумбочке..., в пакете -

фотографии цветные -

вы смеётесь, молодые...

На какой теперь планете

мне искать, иль не искать мне.

У крестов тупые лица...

приходить бы, не лениться,

выдирать бурьян и скатерть

между вами - наизнанку...

Перед домом на полянку

стрекозой бы приземлиться..

из цветов росы напиться,

отыскать родные лица.

2020

Когда земля моя окоченела

Эпистолярное

Вместо пролога

1. Здравствуй!

Я никогда никуда ни к кому не вернусь,

стану писать о природе, погоде, о всяком

не приглашающем к аудиенции грусть,

не замещающем дар индульгенции — страхом.

Как ты живёшь и живёшь ли ты — начистоту —

я и сама забываюсь — которому миру…

Видишь звезду не раскрашенную — воон ту?

мной нарисованную просто так — для плезиру.

Пятиконечная, остроугольная, но…

также конечна в прокрустовом времени ложе,

малым размером похожа с игольным ушком,

несоразмерностью света ни с чем не похожа.

2.Знаешь…

Здесь обитают контрасты, живёт пустота,

звуки размазаны, а в зеркалах отраженья

не совпадают, здесь мысли читают с листа,

дни исчисляются не от Христова рожденья.

Мир нарисованный — старым на стенке ковром:

рыжий олень у ручья за минуту до смерти.

Здесь мы с тобой никогда не умрём, не соврём.

Будем фигуркой танцующей на постаменте.

Ты приезжай. Расписание вышлю. Билет

стоит копейки какие-то — менее сотни

мелочью вытертых до отречения лет.

Я тебя жду, не имея понятия — кто ты…

1. Милый

Милый,

Тихая моя жизнь

сереньким дождиком моросящим,

крыжиками на полях страниц.

Недруг. Единственный мой. Болящий...

Я бы любила тебя всю жизнь...

Но что тебе дни одинокой бабы…

Выветренной. Выдавленной, как прыщ.

Одутловатой душой жабы.

Где бы рассветов найти пучок,

выхватить толику сытной правды.

Вывихнуть вымерзший мой зрачок

чтобы понять — прав ты.

Милый...

Какой же ты — милый? — мне?

Мой нераспахнутый. Настоящий?

Мой нарисованный на стене.

Ищущий — необрящий.

Словом —

Попытками...Пыт-ками

вслушиваюсь в забвение… — тихо…

Маясь ошибками шибкими

падаю в омут стиха…

Мимо...

Опять не попала в цель.

Мусорными говорю словами.

Все пароходы легли на мель

во временном отставанье.

Все зеркала — распознали ложь.

Все отражения — искаженье.

И, к сожалению, не сотрёшь

писаного до сожженья

пальцев, бумаг

да вообще — всего,

что прикасалось к тебе однажды.

От сентября и до дня сего,

высохшего от жажды.

Выпавшего из неловких рук,

так и живущего между прочим…

Милый.

Единственный. Мой недру́г.

Мой повелитель строчек...

2. Сорочиное

Сколько писано мной, передумано.

Сколько вытравлено-выкорчёвано..

Не однажды бивала беду мою,

не однажды червонное — в чёрное.

Что алхимики.. мне.. неразумные...

Что им знать в настоящем золоте.

Сколько раз ограняла слезу мою,

столько раз боль в себя заковывала.

По себе выбирай — не по сеньке, мол,

а я шапок-платков не ношу совсем.

Мне по снегу ходить проще босиком,

чем в сапожках яловых да не с тем.

Поле выстланное пересудами,

что мне выкрики те сорочиные,

засмеюсь ли заплачу — всё буду — я,

на тебя слова не рассчитаны.

Не тебе Любовь — мне приданое

солью выедено — да залечено,

не однажды тобою преданное

до бескрылых плеч.. до бесплечия

3. Тебе

гений мой... чужой любовник, муж...

с музыкой обвенчанный навечно,

баловень капризных девок-муз,

ласковый, ничей, бесчеловечный,

выросший на всех семи ветрах,

парусом тебе — всё наше небо,

эхом откликаешься в горах

яростно, раскатисто, нелепо...

волнами играющий в ночи,

зорями жонглирующий ловко,

так на представленьях силачи

рвут на счастье данную подковку,

ꙃвёзд тебе августовских дзело,

рос тебе святейших — океяны,

одухотворённое чело,

мой чужой, мой гений осиянный

4. Точка

Что же ты не пишешь мне, молчишь...

Я б не отвечала — не читала.

Не о чем писать, такая тишь,

будто ни земли, ни нас не стало.

Я играю в буквы и слова...

Всё как раньше, только по-другому.

Как? Того не ведаю сама,

сложно верить, ложь взяв за основу.

Вспоминаю ли тебя? Но как

вспоминать, когда ни на мгновенье

не могу забыть и каждый шаг —

приближение моё к забвенью.

Слушай, неужели ты не знал,

и не чувствовал что я..., а впрочем...

Было же смешно? Ты хохотал?

Нет. Не верю. Не хочу. И точка.

А у нас морозится ноябрь,

Снег. Опять вода замёрзла в трубах.

Я живу. Наверно. Может зря...

Может быть..., но это всё сугубо

личное, стиху не подлежит —

как зарифмовать пустые строчки?

А ноябрь за окнами дрожит...

но не все оборваны листочки

5. Твоими глазами

Твоими глазами читаю свои не стихи.

Поэзией их называть и нелепо, и совестно.

Спасибо за всё, чему смог научить меня ты,

свою нелюбовь приправляя жестокости соусом.

Прилежной была ученицей, смотрела в глаза,

но редко справлялась с гордыней своею и гонором.

Ты мне говорил — так небрежно бросаться нельзя

Словами, — а я разлеталась листвой во все стороны.

А ты усмехался — что с дуры такой можно взять...

Тебе интересным казалось моё своеволие.

Повязку пытался ты мне на глазах развязать,

да только чуть-чуть отодвинул в сторонку — не более.

Когда я осталась в чужом карнавале одна,

не сразу смогла разобрать кто под масками прячется,

что маска моя для подобной игры не годна,

и в списках твоих, к сожалению, больше не значусь я.

А ты, торопясь, закрывал за гештальтом гештальт,

за дверью железной кричал о каком-то пророчестве.

А я всё сдувала с себя надоедливый тальк

внезапно свалившегося на меня одиночества.

Но всё улеглось. Ты гештальты закрыл. Я — жива.

Бутоны искусственных роз никогда не распустятся.

И осень пройдёт. И зима наплетёт кружева.

И март разрыдается снова весенней распутицей.

6. Когда моя земля окоченела

Вместо эпилога

А где был — ты, когда легли снега,

когда земля моя окоченела,

и птичий след, рассыпанный несмело,

застыл во льдах, как в гипсе, навсегда.

Когда листва прощала и звала,

так на одре предсмертном грешник просит

прощения у всех, кто камень бросил,

не подбирая нужные слова.

Так где ты был, когда несли меня

на белый снег, и айсберг был надгробьем.

Не землю — ледяные семена

в три пригоршни бросали с нелюбовью.

Мне не в ногах вколачивали крест.

и не цветы сажали в изголовье.

И безразличья маленький оркестр

стоял поодаль с ружьём наизготове.

А я ждала, не открывая глаз,

не унимая судорог смертельных,

что кто-нибудь хотя бы в этот раз

поймёт, что я не сука и не стерва,

что я была кому-то дорога

лишь оттого, что полюбила ветер.

Но никого у скудного гроба,

и никого на целом белом свете.

Мне говорили — на похоронах

заметно по количеству народа

каким ты был...

Но тело — только прах.

Я в пустоту выбрасываю страх

в обмен на имя новое — Свобода.

2024

https://rutube.ru/video/8176070b15bf8ebd52784331b216fe50/

Осень моя, полуночница

***

Считаю капли дождевые,

сбиваюсь, и опять - сначала.

Сегодня осень постучала

листками жёлтонеживыми.

Ехидная такая штука,

мол, знаю, некуда вам деться.

Тоска - не цель, всего лишь средство,

круглогодичная порука.

Вздыхает август обречённо.

И я вздыхаю за компашку.

С тобой дерябнуть бы рюмашку

да поболтать про всё - про всё, но...

***

Вот и осень конопатая,

курносая,

с неопрятными заплатами,

не причесана.

Умывается дождём

в рукомойнике.

И под ложечкой синдром

о покойнике.

Птицы - плакальщицы , цыц,

окаянные.

Заметает на карниз

сыпь баянную.

Что? Горошинами (ах!)

слёзы катятся.

Рвётся, рвётся на ветвях

лета платьице..

Завари покрепче чай,

плач осиновый.

Что ж поделаешь - встречай

вместе с зимами

вьюги жалостливый вой,

ночи в жизнь длинной.

Ветер... выдуманный мной (?)

Нет - любимый мой...

***

Осень моя, полуночница,

вылюби, вылепи, брось.

Неисправимая склочница -

в клочья меня так и рвёшь.

Ямы воздушные крепятся

к нежному как гамаки.

Невыносимая сплетница -

так и плетёшь в узелки.

Взбалмошная, безрассудная,

что ж ты босая да в дождь...

Дурочка ты моя мудрая.

Выскочка. Выдумка. Ложь

***

проснулась в ночь - ловлю снежинок не то смешки, не то плевки,

попалась в сети паутинок - глаза у страха велики...

ни времени, ни направленья - рисую ось координат,

где икс со мною параллельно, а игрек - это снегопад...
чертой невидимой кривая то вниз, то вверх, но всё - к нулю,

ни соли нет, ни каравая, но все клюют - и я клюю.

ещё чуть-чуть и стану шаркать, сточу до основанья клюв,

уже ни холодно, ни жарко, аукает в кустах каюк.

да гад так жалобно, протяжно - как будто малое дитя,

и метром меряет портняжным, и ложки чайные грустят -

на дне размешивают сахар, а не пора ли вам пора -

по коридору, дальше - нахер с чужого топайте двора.

а я же помню, помню: в детстве проём чердачного окна,

опилки на полу и пресный стеклянный запах полотна

морозного своим дыханьем разъединяю на куски,

с необитаемым свиданье, моих фантазий островки,

в коробках - бусы из кораллов, в окне - бураны мотыльком..

сказал бы кто "ты будешь старой" - обозвала бы дураком.

а вот ещё: постарше, школа, класс пятый, может быть шестой...

и мы пошли за пепси-колой всем классом и за колбасой,

и простояв часа четыре, привыкшие к очередям,

мы в чьей-то маленькой квартире изображали светских дам,

смешные наши кавалеры нас приглашали танцевать

на расстоянье пионеров и пофиг был сульфат-фосфат,

назавтра нервная химичка разрисовала дневники...

прикуривала я от спички, дрожание твоей руки

я до сих пор храню у сердца (лица не помня, извини)

заветным артефактом детства, снежком в жару за воротник.

а дальше... дальше.... дальше - больше:

ночь, снегопад и пропасть неба,

и про себя - спасибо, боже,

за быль...

особенно за небыль.

2019

https://rutube.ru/video/6567d0506ffa7248595448a64fcd6b1e/

А мне летать...

Лётчиком он стать не мечтал, но небо манило. Птицы дразнились. Как у них получалось? Взмахнут крыльями — летят! Почему он так не может?

Митька очень хотел полететь. Самолёты его не интересовали. Что в них такого удивительного? Сел и лети себе куда хочешь. А вот сам, без самолёта, как птицы — взмахнул руками и паришь, паришь... Пролетаешь над полем, лесом, над домом, а все глядят и удивляются: «Ух, ты ж! Вон, Митька-то — летит!»

Было ему лет пять – шесть. И покоя он не находил. Всё грезил о полётах. Но как, как? Он понимал, что нужны крылья. И ещё, что крылья эти нужно крепко-накрепко привязать к рукам. Хотел сначала у гусей перьев надрать, да мамка не разрешила. Увидела и шуганула так, что Митька теперь стороной носатых обходил.

И тогда он увидел в бане веники берёзовые! А что? Веники пушистые, с листьями. Если привязать по венику к каждой руке, то точно полететь можно. Митька побежал к деду. Надо с ним посоветоваться. А то вдруг опять промашка выйдет, как с коровьими лепёшками.

У Митьки есть брат, двоюродный. Тоже Митькой кличут. Годков им одинаково, а вот волосы-то братцу жиденькие достались, не то что у Митьки — густые, синевато-чёрные, в тугих крупных кудряшках. Мамка или сестра всегда ругались, когда стригли его. А братец канючит: «Хочу кудлявые волосы, как у тебя». Что же Митьке жалко что ли?

Пацан он наблюдательный, шустрый. Сообразил быстро. Теперь братец будет кучерявый и довольный.

- Ты волосы кудрявые хотел? — Митька от нетерпения пританцовывал на месте.

- Хотел. У тебя кудлявые. И я хочу.

- Айда во двор. Не, лучше в загон. К корове.

- Зачем к колове?

Митька удивился непонятливости брата:

- А там какашки её соберём и тебе на голову намажем. Знаешь какой кудрявый будешь!

- Не хочу я коловьи какашки на голову, они воняют — гундосил тёзка.

- Да ты потерпи! Видишь, какая трава под ними кудрявая! И волосы у тебя тоже кудрявыми будут.

- Точно? Не влёшь? — братец засумливался.

- Не, не вру. Только надо тебя налысо ещё побрить, — уточнил Митька.

- Зачем блить меня? Я не хочу.

- А по-другому никак. Мы их побреем, намажем коровьими какушками, а они начнут расти, упрутся и закучерявятся, — объяснил Митька.

- Ладно. Давай. Блей и мажь.

Митька нашёл бритву, обрил брата, намазал целебной жижей. Отошёл в сторонку — пригляделся. Чего-то не хватало. Ага! Платок нужен. Они, недолго думая, выудили из сундука самый нарядный платок тётки Аксиньи и повязали многострадальную голову. Сидели, ждали долго.... пока не пришла мама братца...

Влетело Митьке по-серьёзному. Мать отходила ухватом будь здоров как. А дед сказал:

-Ты, Митенька, как чего удумаешь — у меня спроси. Я посоветую. Волосы-то долго отрастают. Это надо полгода ходить, не меньше.

Вот теперь Митька и бежал к мудрому деду за советом. Дед сидел на лавке и курил цигарку. Увидев внука, приподнял мохнатую бровь, задавил в усах улыбку:

- Что ты, внучек, придумал? Говори — вместе покумекаем.

Дед у Митьки был не простой. Из дворян. Бежали они в семнадцатом году. А от кого бежали и зачем — про то Митьке не рассказывали.

- Дед! А если веники к рукам привязать — полетишь? — спросил пацан с надеждой.

- Конечно! Ещё как полетишь! Как птица полетишь. Только руками махай посильнее,— хитро посоветовал дедуля..

Митька стремглав бросился в баню, схватил два самых больших веника, нашёл бечёвку и стал усердно приматывать «крылья» к рукам. Окончив приготовления, проверил работу на прочность, подёргав веники. Крепко сидели. Вышел во двор и со всей дури начал размахивать руками, подпрыгивать, разбегаться, но всё тщетно — ни на сантиметр от земли он не оторвался.

Митька задумался. Если не получается с земли, то надо залезть повыше. Он пошёл к деду, уточнил, прав ли, и, получив одобрение, побежал к огромному амбару, который стоял на краю деревни. По пути Митька орал во всё горло:

- Приходите все к амбару! Я летать буду!

К амбару прибежали все деревенские мальчишки, некоторые девчонки и немногие взрослые. Митька залез на крышу, подошёл к самому краю и гордо глянул на толпу внизу. Потом задрал голову к облакам, закрыл глаза и... сиганул вниз, отчаянно размахивая вениками.

Лечили Митьку долго. Там, внизу, лежали доски, плуг, грабли и всякая всячина. Митька обиженно упрекал деда:

- Ага, а ты меня обманул. Сказал, что полечу, а я вон как.

Дед нахмурил брови:

- Митька, так ты сколько веников привязал?

- Два.

- Вот. А надо было — четыре. По два на руку. Вот тогда бы точно полетел!

Канарейка

где линия по имени Горизонт,

не подпускающая, не существующая,

там канарейка моя живёт,

самая светлая, самая лучшая,

поёт на языке неведомом

ни мне, никому из людей,

по ночам ходит следом

ангелом-хранителем ночей.

когда сны подступают к горлу,

и проснуться не хватает сил,

настойчиво просит корма,

так ты когда-то просил

не ложиться после полуночи,

не вставать позже ночи,

шепчет - ты - самая лучшая

из всех причин.

протягиваю ей руки -

в них крошки прожитых дней,

вслушиваюсь в её звуки,

не понимая птичьих речей.

и когда цепкие лапки

крепко захватывают ладонь,

ноющая боль под лопаткой

перерождается в ноль.

давно лечу к Горизонту,

не приближаясь ни на один звук,

несоответствие птичьему диапазону

делает бесполезным мой слух.

давно иду к Горизонту,

не приближаясь ни на один крест,

несоответствие географическому диапазону

делает бесполезным мой жест.

давно ползу к Горизонту,

не приближаясь ни на одну мысль,

несоответствие речевому диапазону

делает бесполезной всю мою жизнь.

30.08.25

Осенним не перечить новостям

Что я могу советовать садам,

раздевшимся навстречу холодам...

я лишь могу беззвучно наблюдать

как станет каждый тополь умирать,

за отреченьем от себя берёз,

простоволосыми идущими в мороз.

стоять у клумб с отжившими цветами,

не поднимая ног, шурша листами,

брести не глядя - никуда...

светло грустить у тёмного пруда,

перебирая памяти пластинки,

в случайных лужах промочить ботинки,

осенним не перечить новостям,

насыпать семечек бездомным воробьям,

пойти домой, зависнуть у окошка,

завидуя безделью рыжей кошки,

и обречённо ждать зимы..

мне ничего не изменить

в константе грациозности природы...,

отсчитывать слетающие годы

на ясене моём и принимать

на веру (и с любовью, и с надеждой):

всё, что дано - случится неизбежно,

под красками седеющую прядь

не прятать, в зеркало смотреться,

не ретушируя морщины..

и слава богу - все мы живы,

и не покоя ищет сердце.

На утро подавали свежий дождь

На утро подавали свежий дождь,

немого света и немного ветра,

по веткам пробегающую дрожь

едва приметно...

О чём-то перешёптывался лес,

о чём-то сонно бормотала речка,

с причала продавали на развес

в кулёчках Вечность...

Вода ершилась оспинами брызг,

в себя вбирая дождевые капли,

рассвет - луны сухарь почти догрыз,

со всех сторон тянулись дирижабли

тяжёлых туч, мелькали иногда

меж ними звёзд последние огарки,

покачивались мерно провода,

пожуркивала в желобах вода...

Мир в испаряющейся нимбовой огранке

был свеж и чист - без помыслов, без слов...

мир пел на языке колоколов

ТЧК

***

Узнай меня по каплям дождевым, упавшим на плечо твоё нечаянно, по лепестку, нелепо опечаленно слетевшему к ногам твоим, по озорному шкоде-ветерку, что гонит разноцветные бумажки, по вымокшей до нитки промокашке, по чистому и белому листку, в рассвете утра и в закате дня, в ночи безлунной и в не звёздном небе, в засохшем на тарелке черном хлебе, в протяжном грустном стоне корабля, в прерывистом дыхании зимы, и в нескончаемом звонке капели, и в том, что никогда бы не посмели ни рассказать, и ни подумать сны.

Я ничего не требую взамен. Пусть пробегут невидимые мимо. Я не прошу любить и быть любимой. Пусть сбудется всё то, что ты хотел.

***

Придуман смех и соли нет в слезах - вода водой и приторно дыхание от липких слов, что к нёбу прилипая, лишь горечь оставляют на губах. Скитается по венам злая кровь, стучит в висках - по молоточку в каждом, и, чтоб услышать, надо крикнуть дважды - испорчен слух и недостаток слов. Прочитаны давно, обречены на полное моё уничтожение все книги. Разрушаю помещение, портретов не снимая со стены. И ухожу. Здесь больше жизни нет. Деревья все распродали листочки. А мне остаться бы да и помочь им, но кто из них потом поможет мне.

***

О тебе живу и для тебя, даже если в темноте и молча, даже если я поставлю точку, точка тоже только для тебя.

Ты меня не слышишь, ну и что ж, по прямой - я, по диагонали - ты, пересечением чертёж мы с тобой уже переломали. И теперь по разным сторонам. Ты горишь, я - ледяная кукла. Бесконечность - это ерунда - переходы есть на промежутках. Я сама придумала себя для тебя бесстыдно - откровенно тенью по не выбеленным стенам, галкой на обочине тебя. И клюю позавчерашний лёд, и летаю в оголтелой стае. Таю, отучаю приручая не к тебе, а всё наоборот.

***

Так и буду то тут - то там паутиной столетней давности, надоедливый лоск парадности всех дворцов - на один вигвам. Всё прощаю своим грехам - пусть шатаются неприкаянно, мне не с птичьей, не с волчьей стаями - отлучаю себя от ран.

Сор мету за пороги - Рраз! - и плюю на приметы - глупости! Не прошу - вырываю - отпусти! Обучаю команде "ФАС!" белобрысых слепых щенят, мордой тычущихся во времени, без узды, без суда, без стремени умирающих невпопад.

***

Сны несносные невыносимы, жалят осами, мертвы как зимы, чёрно-белые и вдруг - цветные. Я хотела бы не спать другими снами яркими, как новогодний день с подарками, но на сегодня ёлки заспаны, мешки раскрыты, и напрасными и фильм, и зритель атрибутами в обёртках ярких перепутаны, размыты в пятна.

***

Прошу тебя, на один день, даже наполовину, поменяйся со мной - возьми мою тень и мою со шрамами спину. Только с восхода и до заката попробуй ходить по дорогам. Возможно, в чём-то я виновата. Давай спросим об этом бога. Он добрый, он разрешит мне - примерить крылья. Я хочу ощутить, как тебе там и ты ли приходишь ко мне во сне, заботливо укрываешь меня одеялом, а мне больно, когда умираешь утром с первым лучом.

Рассыпаны белые перья и длинная нитка с ключом - с другой стороны двери.

***

Я стану другой - прозрачной и тихой, на самом краю притворюсь безъязыкой, студёным глотком родника.

Я стану чужой, закулисной, забытой, на белых листах чёрной кляксой размытой, прозрачной струёй сквозняка.

Единственно верной созвучною рифмой, невидимым мелким подстрочечным шрифтом и лёгким крылом мотылька.

Но только не тенью, но только не эхом - но только не это, но только не это - не глупой наживкой крючка.

Я буду собой. Я умею. Я помню. Я небо держу перегретой ладонью. Я небо держу тчк

2020

Пятое сентября

Пятое сентября. Морось. Серость. Сырость.

Прожитый день зазря. Падающий в немилость

говор птенцов, и скрип веток о крышу дома,

и журавлиный крик, небо повергший в кому.

Холодно. Но окно будет ночью - настежь.

Там, за окном, темно - не заблудилось бы счастье.

Не выключаю свет - мухи летят да мошки...

Счастья в помине нет - маленькое окошко.

Что ему узкий лаз - морок, сырость, серость...

выскочить из окна мне много раз хотелось

и, позабыв окно, к яркой звезде умчаться,

но за окном темно - кто осветит путь счастью

05.09.2025

У магазина "Спорттовары"

Мы бегали. Стремились к небесам

и наши взоры, и чужие взгляды,

и Солнце - резко бритвой по глазам,

и слёзы - градом.

Ломило шею, руки затекли,

немые пальцы в судорожных всхлипах,

и ноги, отрываясь от земли,

летели лихо.

А мы смеялись. Наш гортанный звук

подхватывали тополя и вербы,

всё то, что невозможно было вслух,

играли нервы.

Ах, как же наш захватывало дух!

Мы были легче вязового ильма.

Ломая рёбра, наш сердечный стук

на языке младенческом гулил нам.

Мы бегали - вперёд, назад и вбок...

устраивали в небе беспорядок.

На нас глядел и улыбался Бог,

а мы не знали, что Он бегал рядом.

А мы с тобой играли в бадминтон,

прям тут, у магазина "Спорттовары"...

то вкручиваясь в небеса винтом,

то падая плашмя на тротуары...

и, разбивая локти и носы,

колени раздирая и ладони,

мы были выше слёз и суеты,

и выше боли.

Теперь, когда я вспоминаю нас,

от зависти к самой себе шалею...

Мы в детстве выставляли напоказ

всё, что имели..

А нынче научилась лишь терпеть,

и мне над болью больше не подняться,

и в "Спорттоварах" продают теперь

матрацы...

08.09.2025

Падаю

Падаю замертво в ночи землистые,

падаю заживо с мёртвыми листьями

в кучи осенние да в муравейники,

в нервную улицу, в надпись - "Хоккейная",

падаю, падаю в лужи мазутные

и в тополиную рощу, несут меня

ветры попутные да притяжение

к родине малой - до уничтожения...

***

Могилу рою или к небесам

выстраиваю лестницу подспудно,

последнюю рубаху нестихам

на остов их накидываю скудный.

Во что я верю, и кому молюсь,

когда ночами холодеют ноги,

я ничего не помню наизусть,

мной ни одной не пройдено дороги

что б до конца, до моря, до скалы...

добраться и лицом - открыто к страху

о, Господи! ну как же вы малы

и как вас много - не вместить в рубаху...

Несчастные, на что обречены...

вы - сироты без имени, без роду...

глаза черны и волосы черны,

скитаться вам щенками беспородными,

учиться стороною обходить

всех.. - ничему и никому не верить,

и пуповины тоненькую нить

не оторвать, и привыкать к потерям...

Простите... никудышная я мать,

и в нищете плодить детей - так глупо..

я ничего вам не сумела дать -

ни времени, ни имени, ни звука.

04.09.2025

Бла, бла, бла...

Бестелесным крылом мотылька, не выпавшими росами,

ветром слегка-слегка, удушающими вопросами,

листьями в прошлом опавшими, истоками высохших рек,

немеющими пальцами, шёпотом сонных век,

восходами не рождёнными, застывшими водопадами,

десятибалльными волнами, цунами - смерчем - торнадо,

ласковым солнцем не выспавшимся, холодом вечных странников,
только что оперившимися крыльями, вечностью льдов избранников,

лютиками неспелыми, непостоянством зайчиков солнечных, белыми первыми

пушинками одуванчиков, взглядом ресниц не сомкнутых,

шелестом снов оправданных, тёплым бездонным омутом

я прикоснусь...

А надо ли...

***

Я чувствую твой каждый вдох и выдох,

мне этого никак не избежать.

Бессчётное количество попыток

мне помогли понять - не мне решать.

И я сдалась. Через цветные стёкла

смотрю на серый и чужой мне мир.

Спасибо, что ты есть. Иначе б сдохла

и превратилась в маленький пунктир.

***

Я буду без тебя с тобой наедине

показывать стриптиз холодным отражениям,

закрыв глаза, в тягучей тишине

лишь силой своего воображения

за кончик тонкую плаценту подцепив

по миллиметру, по микрону, ни на йоту

самой себе в себе не изменив,

я, не смущаясь, выну подноготную

и положу на солнце, на окно -

пусть смотрит на голодное пространство.

А там, внутри, останется лишь дно -

свобода места для безумства танцев.

***

Уснуть хотела - не нашла себя.

Смеялась тень и строила мне рожи.

От тени тень никак не уничтожить,

себя в себе ни капли не любя.

Фонарь моргнул устало за окном,

подвесив свет на капельки тумана.

А говорят, что где-то там нирвана.

Врут. Опустел давно аэродром.

Растёт бурьян на взлётной полосе,

осталось небо лужей чернобокой,

и по инерции ещё болтаю с богом,

не веря ни заборам, ни черте.

А мимо кладбища уставших кораблей

гоняет ветер и меня, и листья.

Безукоризненно и тошнотворно чисто

в местах когда-то детских лагерей.

И день за днём складируется жизнь

то в пачки, то обрывками, то в кучи,

И для чего (кого) нещадно кучер

загнал всех лошадей. Зачем. Скажи...

***

Я перестала понимать себя,

А раньше понимала?

Да?

Неверно!

Расплывчато, пунктирно и примерно,

раскидывала: бла.. бла.. бла… бла …бла…

Я перестала чувствовать себя.

Всё новое, конечно, интересно.

Слова вползают в мысли скучно, пресно,

а мысли вырождаются в слова.

Я разучилась говорить с собой,

Писать, а может писать? Небылицы.

Полями, сука, скачут кобылицы.

А мне, что, блеять, б*ять, тупой овцой?

Я принимаю понимать себя.

Я начинаю слышать, видеть, думать.

И производное от высшей суммы

дарю себе, закутав в облака.

Я оставляю трепетный овчар.
Там стало тесно, скупо, неуютно.

Бежать по кругу больше не попутно.

Я -эксклюзив, я не люблю отар.

***

Мне за другую сторону портьер

неинтересно и мешают рампы.

Трёх-актовый закончен адюльтер,

парфюмом перепачканный партер,

и яма оркестровая на такты

изрезана смычками, и суфлёр

пьёт утомленную от ожиданий водку,

как след от папиросы на колготках

оплавлен по краям дверной проём,

и часть души своей ступени, не скупясь,

по шаркающим продали подмёткам...

ни разу "бис" не крикнув в этот раз

толпа ушла, оставив запах пота.

***

Не будет у меня ни выхода, ни входа,

ни выкриков дождя, ни падали снегов,

лишь длинный коридор, ступени несвобода

на выворот ступней мешающих мне ног.

По мокрым потолкам, как вспученные вены,

сплетенье проводов, следы от взглядов-пуль,

и первые шаги, и доходяги-сцены,

двух точек рикошет, а по бокам (00:00) "нуль - нуль".

Не будет мотыльков. Мышей летучих крылья

осипло шелестят - им не сорвать петель.

И жёлтое пятно искусственно-насильно

раскраивает Нас, как дверь, на "верь - не верь".

2019-2020

Фортиссимо

ах, как осенью пахнет, в открытом окне - Шопен

между форте-пиано и между пиано-форте,

холод с летним приданым в распахнутой настежь кофте

поверх пёстрого платья шествует подшофе.

полустёртые лица стареющих статных дам,

вечер с лёгкой небритостью и фонари во фраках,

невозможною прихотью небо упало в слякоть,

и летят а каприччио толпы листвы к ногам.

пируэты сложны пуританских сближений па

уходящей вальяжности стай перелётных крыльев,

на юру так и пляшут все от леденящих ливней,

все костры сожжены в перекрёстном скольженье пар.

ах, как осенью пахнет, возможно сойти с ума

и шагнуть за окно, головою сбивая капли,

и спросить заодно: "жизнь прекрасна, скажи, не так ли?"...

ринфорцандо на саксе Шопена фортиссимо...

2021

Жар-Птицы

https://rutube.ru/video/a7af204f9c4902a2dc17306d52e5766f/
Писать о войне получается плохо.\
Писать о любви разучилась рука...

Дмитрий Мурашов

***

И между прочих вы-по-тро-шен-ных

пернатых чучел со стеклянным взором

стояли вдоль стены за полцены

приобретённые у шкуродёров

жар-птицы.

Приходили посмотреть

иваны-дураки на казовую смерть.

Февраль, февраль...

морозно, ветрено.

играют черти свадьбы - на дорогах

вращается судьбы веретено,

а я - продрогла

до онеменья пальцев рук и ног,

до ступора и до косноязычья,

февраль, февраль..

копеечный манок

шизофреничек...

Гудят ветра,

такой стоит скулёж

надломленных ветвей по крышам ржавым,

что на земле не сразу разберёшь -

какой октавы -

от баса резонансной частоты,

вторгаясь в экстремальные регистры,

летят до запредельной высоты

метелей свисты.

до обертона чистой тишины,

до звона пустоты, до битых стёкол,

где величины уничтожены

и самотёком

струится жизнь, гусиным пёрышком

в непознанном пространстве зависает

и падает к идущим босиком

под ноги вайей

Зима два года не сдаёт права,

снег выпестовала до посинения,

и в горле костью поперёк слова,

и смерть вприкуску с ложью во спасение.

Нам раздают на праздник задарма

фуражки под фуражные корма

из не посеянных не зерновых растений.

Подлёдной рыбной ловли ходоки

с энтузиазмом ловят на крюки

купальщиц прошлогодних. Вдоль реки

валяются с распоротым брюшком

рискнувшие плыть супротив теченья

на нерест и теперь с раскрытым ртом

одним глазком выхватывают гром

и молнии в безжизненности тени.

И Воскресение.

В охотничьих избушках горячо -

чугунная попыхивает печка,

Свистит чумазый чайник бодрячком.

На волчьих шкурах в стойбищах овечьих

зияет пустота от бывших глаз,

и сквозь неё просвечивают доски,

чужая смерть по стенам разлеглась

для нечужой причудливым наброском

не мастера, но ищущего связь

живого с неживым посредством пули.

И так уж повелось - за дверью вяз

оракулом стоит на карауле

и прорицает, порицает ли...

не всякому ответ его услышать...

при вязе этом полицаями

за просто так прислуживают мыши.

Наушничают мухи, пауки,

бесстыже врут задорные кукушки,

и круговой поруки маяки -

прицельно обесцененные мушки

летят на кратковременный огонь,

бескрылые, прикованные мёртво

агонией пародии погонь

под сургучом дряхлеющего свёртка.

Плут месяц зайцем путает следы,

промежду звёзд петляет да хохочет,

воткнув рога в осьмушку черноты

непроницаемой круглогодичной ночи.

То пропадёт, то вынырнет опять

и что-то пишет, пишет увлечённо...

вдруг зачеркнёт и примется ваять

не снежных баб безгрешных, но девчонок

каких никто не видел отродясь -

безглазых, многоруких, бестолковых.

Стоять им безведёрным не стыдясь

отсутствия ни мётел, ни морковок.

Ни чёрного, ни белого, ни тех,

которые бредут уныло мимо,

и чтобы не могли смотреть на снег,

похожий на засохшие очернила.

Молчком стоять в кромешной темноте

незрячим и тупым - какое счастье

при внутренней и внешней пустоте

ко всем и ко всему быть безучастным -

О! как легко, не думать и не ждать,

не ведать, отчего так долго длится

зима и от зимы не замерзать -

удобно быть безликим и безлицым,

Пусть ходят рядом гончие, с ружьём

охотники до острых ощущений, -

мы пережили и переживём,

проглотим (если не пережуём)

любой кусок, приправив всепрощением.

Нам по колено всякий океан -

пусть в нём вода солёная от крови,

по щиколотку нам любой изъян,

и мы поверим, если скажут нам.

что хлеб насущный наш - помёт коровий.

Поверим! Отчего ж не верить. Нам

сто раз скажи - свинья - ещё и хрюкнем

от удовольствия. Прости, моя страна,

что я в грязи не разглядела трюфель,

и рылом не отрыла для тебя(?)

забытых (кем?) и преданных тобою,

Но

меня в таких взрастили е@енях,

где по покойнику и кобели не воют.

Они молчат. Натягивают цепь.

И рвут её, перерезая горло,

Убить врага - для них не самоцель,

но запустить во двор врага - позорно.

Они глядят прохожим мирно вслед,

С соседями здороваются чинно,

И не едят с чужой руки котлет,

не лают, не кусают беспричинно.

Хозяину они не лижут рук,

да и хозяин - вовсе не хозяин, -

единственный и закадычный друг,

к которому их насмерть привязали.

И что там у соседа во дворе -

как он живёт - не их собачье дело,

Они в чужой не станут конуре

пристраивать своё собачье тело

ни в стужу, ни в жару - всего лишь псы,

но при любом сыр-боре априори -

пусть даже очень хочется, носы

нельзя совать в дыру в чужом заборе.

На улице моей переполох -

грохочет трактор. Мечутся лопаты.

Нападал снег под самый потолок.

А у соседей - сын ушёл в солдаты.

И горд сосед. Но дверь не отворить.

Не разглядеть в снегу ни троп, ни сына...

Не выдохнуть и не заговорить -

когда в дому всё до смерти застыло.

Сидит сосед ослепший и глухой,

а снег всё сыплет - что ему лопаты,

он мягко стелет, чтобы сын другой

отправился спокойно во солдаты...

Глаза мои не слепнут - чёрен снег,

запуталось в чужих одеждах солнце,

И надо так случится - как на грех

давным-давно не чищенная бронза

единственного в небе фонаря

так потускнела - что не видно вовсе

с какого по какое февраля

зима продлится. Азбукою Морзе

стучат синицы в окна тут и там -

три точки, три тире, опять три точки,

И чёрные вороны по утрам

приносят в клювах чёрные платочки.

Сидят под дверью. Слушают. Шаги(?).

А как услышат - прочь, ломая крылья.

Принёсшие дурную весть - враги -

так легче думать в горе от бессилья.

На крыльях птиц - такие письмена,

такие неразгаданные тайны,

что в чёрных рамках чьи-то имена

всего лишь груз, доставленный случайно

с оказией - Куда же ты летишь?

Закинь, будь добр, по адресу такому,

ещё один освобождён малыш,

но люди это скажут по-другому...

От перелётных стай - рябит в глазах,

подскочишь резко - голова кружится,

ночь спит на освежёванных колах,

внезапно под ногою половица

тревожно вскрикнет выпью в тишине,

перепугавшись собственного вскрика,

ознобом проберётся по спине,

усядется на шее и к земле

пригнёт тебя осиной безъязыкой.

Не поперхнуться, не прошелестеть,

прижмёшься ухом к вышколенным доскам,

и воздух затхлый источает смерть,

и за окном повозка за повозкой

скрипит бравурным маршем. В трубах медь

полощется кровавою слюною,

к заутрене торопятся отпеть

кого в вечор по-бабьи не отвоют.

Обугленный закатом неба срез

зеркально отражён от горизонта,

играем в поддавки на интерес,

заучиваем наизусть экспромты,

что б встать потом на шаткий табурет

и громко с выражением и чувством

нести аргументированный бред

публично обзываемый искусством,

и получать подарки за стишок,

рассказанный на ушко дедморозу,

жизнь - хороша, и жить в ней - хорошо,

не задавая лишние вопросы,

не открывая красочных портьер,

плыть по теченью не сопротивляясь,

и обсуждать количество потерь

за рюмкой чая,

мизинчик оттопырив и губу

поджав брезгливо, о патриотизме

нести под час такую ерунду,

что стыдно мне в глаза смотреть Отчизне.

***

Недавно сын спросил меня - За что

страну свою ты любишь, за берёзы?

А я не знаю, как произошло

постановленье казусных вопросов.

А сын глядит в глаза и ждёт ответ.

Молчу. А про себя - ...и за берёзы..

От лампы одинокой тусклый свет

выхватывает жизни перекосы

моей в давно не крашенных корнях

седых волос, в морщинках под глазами.

В натруженных руках, в больных ступнях

под кожей вены синие узлами,

Давно пора произвести ремонт

и заменить обои и обойму...

Я отвечаю сыну - Ты бы мог

мне панихиду спеть заупокойную

за смертные мои за все грехи,

и отрекаясь от меня - уйти

к чужой, хорошей, доброй, молодой,

и мамой звать её...Мне сын - постой!

Как сравнивать возможно? Ты - одна.

Мой сын, а для меня моя страна -

единственная. Пафосно? Пускай.

Мне до рожденья дали этот край,

И дом пускай похож мой на сарай,

И не хватает денег на еду,

И мы живём как будто бы в бреду,

Я никуда отсюда не уйду,

меня магнитом тянет в те места,

где сохранились шаткие заборы,

где расстоянье мерит не верста -

поля, околки, рощи, косогоры,

где труб печных копчёное нутро

по-дедовски прочищенное паром,

выплёвывает дымное тепло,

где от простуды лечат скипидаром,

где досточки прибиты к чурбачкам

у каждого бревенчатого дома,

и звёзды светят вместо ночника

с рождения друг с другом все знакомы,

А улицы - такой же ширины,

такого необхватного простора,

и хлипкие заборы так прочны,

так глубоки и так чисты озёра,

как душ людских распахнутые взоры.

Привыкшие к обману и труду,

не сетуют на боль и на судьбу,

кто верует, кто верит - кто во что

горазд, да только общее одно -

как ни трави их, ни уничтожай,

посеют в срок, в срок снимут урожай,

поставят дом, у дома - будет сад,

сынов себе на радость народят,

и дочерей, и напекут хлеба

а не дай бог - голодные года,

или ещё "кака така беда" -

перепояшут брюхо пояском,

по углям и по снегу босиком

пройдут - не пикнут, станут жрать траву,

но никому не отдадут страну.

И чем бедней - тем чище, тем ясней

открытый взор, ровнее сердца стук,

и невозможно взять их не испуг,

куда ж страшней...

когда живёшь, нет - выживаешь - ты

на грани смертоносной нищеты,

за гранью веры, зная наперёд,

что ничего хорошего не ждёт,

что люди обезличены в народ,

где и лица никто не разберёт,

и память подрастающих детей

с годами всё бесправней, но мудрей,

и где-то в самом дальнем уголку

лелеет теплоту и доброту

и нежное прикосновенье рук,

и поцелуй потрескавшихся губ

так фантик сохраняет аромат

от карамельно-траурных утрат,

А в том году не зацвела сирень,

Черёмуха не выбелила улиц,

От мартовских воздушных поцелуев

не посносило крыши набекрень,

За шиворот не падала капель,

Не щебетали ручейком дороги,

И души, словно рыбин на остроги,

не нанизал разнузданный апрель,

Подснежники смотрели через снег,

наружу выбираться не спешили,

не становились дни длинней и шире,

в моей стране весне не разрешили

остановиться даже на ночлег

Я в декабре.

Разменным снегом

припорошило все следы,

с земли ведущие на небо.

Построившиеся в ряды

седые дерева и птицы

в обледенелый камуфляж

облечены. Дома и лица -

непроницаемый муляж.

Я в декабре.

Всё бело-чисто.

Легко посверкивает мир.

И антураж его лучистый

слепит глаза, но сердцу мил.

Слеза застывшая играет -

неогранённый бриллиант.

А где-то шаг от ада к раю (?)

в миг этот делает солдат.

Он на войне.

Вчера - был дома.

И уходя сказал - Пока.

Мы с ним поверхностно знакомы.

Мы говорили про "врага".

Недолго. Вскользь. Но понимали

ЧТО каждый не договорил.

Я в декабре. Мир - аномален.

А остальному - нет мерил.

Он выходил за грань порога.

Спокойно. И о б ы д е н н о.

Я за него просила бога,

но не сказала для него

во след ни слова. Спохватилась -

и тихо - Береги себя.

Он улыбнулся (я смутилась):

- Так точно! О б я з а т е л ь н о!

Новый день ко мне приходит в гости.

У меня - ни чая, ни конфет.

Все мои конфеты на погосте

воронью перемывают кости.

Чай не пью. Поэтому и нет.

Не проходит. Топчется в пороге.

У него за пазухой - рассвет.

Тщательно День вытирает ноги.

И не замечает, что ног нет.

Мы стоим с ним супротив друг друга.

Мы глядимся пристально в глаза.

Мы - герои одного недуга

разного по значимости круга -

выбракованные голоса.

День поёт. Негромко. Бессловесно.

Так поют метели и ручьи.

Так поют, не зная слов из песни.

Так поют, когда дурные вести

песни все слова вычеркнули.

10. (Колыбельная для Плюшевого мишки)

Будет мне рассказывать сказки на ночь вьюга.

Будет убаюкивать. Стану засыпать.

Знает сказки разные - не грозит мне скука.

Мишку однорукого положу в кровать.

Мишка был игрушкою - оторвали лапу.

Пожалею бедного. Поцелую в лоб.

Обложу подушками. Спрячу бедолагу.

Молоком да пледами уберу озноб.

Мишка, мишка... что же ты. Не грусти - не надо.

Столько вместе прожито - страшно вспоминать.

Ничего хорошего в том, что ты без лапы.

Но одной ведь можешь ты кушать и играть.

Мишка, мишка плюшевый. Дурачок лохматый.

Что скажу - послушай ты: Видела вчера

шёл медведь недюжинный без обеих лапок

и не плакал. Слушаешь? Не тебе чета.

А ещё я видела мишку обгоревшего.

У него вся кожица на лице в комок.

Улыбался - вот дела. Словно всё по-прежнему.

Говорил, мол, боженька от беды сберёг.

Знаешь, мишка, женщина приходила - плакала.

Сетовала Машенька - муж ушёл туда.

Вся бедой обвешена, вся душа - в заплатах.

Что сказать ей, мишенька, чем помочь могла...

А другая, мишенька... , и подумать страшно...

попивала горькую, в нищете жила.

Понимаешь, вышло как - "повезло" однажды:

Сына, словно борова, сволочь, продала.

И ходила важная в шубе соболиной.

Оттопырив пальчики, выпятив губу,

хвастала бумажками, что за холм могильный -

родненького мальчика в цинковом гробу.

Что ж ты плачешь, мишенька. Жизнь - она такая.

Вот послушай, бабушка сироту растит.

Ей самой бы выжить бы - старая, больная.

Утонула матушка и отец убит.

Проживёшь на пенсию да с двумя малыми?

Это вряд ли, плюшевый медвежонок мой.

Бабке, ох, не весело - делится с чужими:

Сын-то обнаруженный - только не живой.

Бабка не хорошая? Ты не понял, мишка.

Бедная-пребедная. Гаденький закон.

Обеспечат грошами за её сынишку

бабку вместе с детками - если в списках он.

Если детки кровные... много-много "если".

Если бабка выдюжит эту беготню...

Сказки с похоронками тихо бродят вместе.

Спи, мой мишка, будем жить.

Баюшки-баю...

11.

Морозно. Снег скрипит. И ярок свет.

Потрескивают мёрзлые деревья.

Притихла беспокойная деревня.

Скребётся мышь под дверью в малой келье.

Хлопочет кто-то у печи. Обед

попыхивает в чугунке чумазом.

И тарахтят на улице КАМАЗы...

Тихонько курит во дворе сосед.

Идиллия. Ну, просто - пастораль.

Овечки блеют и трясут хвостами.

И жизнь - обыкновенная, простая.

Несуетлива нынче птичья стая.

Задумчив и несуетен февраль.

Ветра не дуют. Тихо. Холодно.

Снежинки не хотят земли касаться.

Не падают - кружатся и кружатся.

Я исподволь залюбовалась танцем

сквозь наглухо застывшее окно.

Мне хорошо. Забилась мышью в дом.

Он не уютен, стар и не приветлив.

В нём много лет не озоруют дети.

Но как и прежде к дому тянет ветви

ель престарелая. И сборище ворон

обхаживает дом со всех сторон.

Мне хорошо неспешно наблюдать

чрез малый круг, очищенный в окошке.

Ах, как же мило стряхивают кошки

крупинки снежные, и прижимать ладошку

к холодному стеклу и молча ждать,

когда оттает лёд - и на ладони

останутся следы от льдистой крови.

И мокрую ладонь к лицу прижать

и ощутить - за окнами зима,

но снег и лёд не вечны в этом мире -

есть многое меж цифрами в пунктире -

и я - жива.

***

однажды всё изменится вокруг,

деревья - выше, травы - зеленее,

прозрачней небо и цветастей - луг,

всех запахов , всех звуков ассамблея

один единый вынесет вердикт -

и люди станут птицами большими,

мир будет чище, правда победит,

шар голубой - без признаков вершины,

и реки возвратятся, и моря,

из книги красной оживут, кто вымер,

планета, под названием Земля,

простит чернобыль, крым и хирасиму,

чечню простит, простит афганистан,

за всех убитых, и за всех, кто выжил,

за нерождённых, здесь, рождённых - там,

и голубых, и розовых, и рыжих...

она вздохнёт и выдохнет легко,

и даст нам кров, питьё нам даст и пищу...

мы полетим далёко-далеко...

свободные и чистые Жар-Птицы

2024

Время рассудка

Разговоры с августом учат ценить время

(не переписать начисто ни одного дня),

монументальность прошлого — каменотёс Церетели,

безумство Дали — настоящая жизнь моя.

Провожу линии на диком ночном небе —

августа тонкие линии от звезды к звезде,

выговариваюсь на языке хвалебен

о звездопадах и о слепом дожде

в сером августовском рассвете,

где каждая капля — чья-то жизнь.

Сплетни, развенчанные в плети

плюща на заборах чужих отчизн,

сохнут и вновь расцветают между

писанных, читанных, не щадя

ни того — у кого отобрали надежду,

ни отбирающего надежду дитя...

Время рассудка с запёкшейся кровью,

в листьях летящих — немой укор...

Август пьёт за моё здоровье,

расстреливая меня в упор.

может быть я - за

ещё не спят цветы под снегом

не высохла ещё трава

и руки рек без рукава

дороги выпачканы бегом

дождей
за серостью стены

цепные псы ещё вольготны

никто пока не ждёт весны

с лугов не вывезены копны

но боязливо отпускать

из рук бездомного котёнка

и шарф на шее у ребёнка

нет-нет да поправляет мать

судачат листья на ветру

в полёте время коротая

и я какая-то другая

и осень будто не к добру..

и за прозрачностью небес

ухмылку злую точит кто-то

забиты погреба компотом

из летних аховых чудес

домов умытые глаза

на тет-а-тет с зимой готовы

извечна мысль о том - а кто мы?

на нитку в бусы аксиомы

и до весны в душе гроза

пусть мается её терзая

а может и не будет мая

а может... может быть я - за

2020

Витькино счастье

В.М. 1963-2012

Он превращался в бесформенный кусок льда. Сибирь. Конец января. Крещенские морозы. Витька щеголял в новой белой демисезонной куртке, в белых лёгких брючках, без шапки, с охапкой роз и с красным носом.

Холода он не замечал. Пока не замечал. Всей своей мятежной душой хулигана Витька уже подходил к Её подъезду. Однако, ноги сильно отставали. Сумерки. Холод собачий, под сорок. В карманах брюк покоились сокровенные денежки. Но трогать их до поры до времени нельзя. Это для Неё. Ресторан, духи и всё, что пожелает.

На такси тратить — ни в коем случае! Она — девка с гонором. Фыркнет и уйдёт. Витька знает, обжигался уже разок. Больше таких промашек не будет.

Надо же было ей так далеко переехать! Пешком точно часа два пилить. Транспорт ходит отвратительно. Витька прыгал зайцем на остановке. Прохожие, в шубах, шапках, а иные и с шарфом до самого лба, смотрели на франта, как на больного. А может быть как на иностранца? Вещи на нём новенькие, импортные — мать расстаралась. Немного не по сезону, но не ехать, же к своей первой и единственной любви в солдатской форме! Витька пребывал в отпуске. Отслужил год и таки вырвал отпуск. Потому как эта коза могла в очередной раз выскочить замуж. Она, хотя девка красивая и умная, но дура дурой. Успела и замуж сгонять, и ребёнка родить.

Но Витьке даже лучше — уже готовый ребёнок. Ни пелёнок, ни бессонных ночей. А своих они успеют. Ей — двадцать, ему — двадцать один.

Мороз добрался до самых сокровенных Витькиных мест. Пришлось прыгать в первый подошедший автобус. Сделав несколько пересадок, добрался до заветной остановки. Добраться-то добрался, а дальше что?

«Где эта улица, где этот дом?» В микрорайоне, в котором обитала принцесса, номера домам присваивали по мере их готовности. Витька начал поиски. Зубы стучали. Розы сдохли. Совсем. Он швырнул их в урну, нахохлился, засунул руки в карманы и потрусил между домами.

Через час почувствовал — всё, сейчас замёрзнет окончательно и безвозвратно. Надо выравнивать положение. Раскошелился на мерзавчик, нырнул в первый подвернувшийся подъезд и выдул из горлышка всю водку. Подождал пока тепло дойдёт до кончиков пальцев. Вдохнул расслабленно, расправил плечи, огляделся. Так. Находился Витька в девятиэтажке. Принцесса жила где-то здесь, потому что девятиэтажный дом в данном районе был один единственный. Присмотрелся к номерам квартир. Вот тебе на! И подъезд её!

Стремглав помчался на четвёртый этаж. Позвонил. Долго не открывали — в глазок разглядывали. Потом щёлкнул замок, двери распахнулись.

— Витя! Ты что ли? — это её отец. Тесть, значит, будущий.

— Да, я, — Витька уже не дрожал, но благоухал свеженькой водкой.

— Заходи. Только её дома нет. В институте с утра, а вечером работает. Проходи к ней в комнату. Скоро объявится, если никуда не вляпается. Чаю тебе и покушать принесу.

Витька зашёл в Её комнату. Ничего так. Скромно, чисто, уютно. Диван, шкаф, зеркало, детская кроватка. Ай, вот балбес! Забыл! Он побежал было в другую комнату, но неожиданно стены поплыли, пол уехал и Витька рухнул на диван. С мороза в тепло. Да водка. Вот и развезло его. Собрался, потряс головой и шагнул за двери. Отдал ребёнку игрушки, конфеты и по стеночке вернулся к дивану.

Засвистел звонок. Пришла. Витька рванул с места в карьер. Подскочил, обнял, полез целоваться. Принцесса шарахнулась, как от прокажённого. Отстранила рукой, рыкнула:

— Привет. Трезвым не пробовал прийти?

Вот ехидина. Он попытался объяснить, да куда там! Слова сказать не дала. Прошмыгнула в комнату, захлопнула перед носом двери, буркнула:

— Переоденусь. На работу.

Всё. Теперь разговора не получится. А он предложение ей собирался делать. Кольцо купил. Дура самовлюблённая! Угораздило же втюриться в этого монстра!

Вышла. На него не смотрит. Строгая. Противная. Улучил момент — схватил, прижал к стене, только открыл рот — бац! — по морде! Нет, такого хулиган стерпеть не мог! За что?

А она нацепила шубу и ушла. Витька схватил свои вещички и бросился догонять. Что-то говорил ей на бегу, что-то спрашивал. А она, молча села в троллейбус и уехала. Вот и вся любовь. А ведь раньше всё не так было. Всё не так…

Они учились в одной школе. Она — в седьмом, он — в восьмом. Чёрт его знает, что в ней такого было… тянуло Витьку к ней, как магнитом. Каждую перемену торчал у её класса. Наизусть выучил расписание. Пацаны ржали и откровенно издевались. А он, словно телок на верёвочке, ходил за ней и ничего не мог с собой поделать. Он, хулиган, который с девчонками обращался, как с болонками, который с ворами крутыми по ручке здоровался. Тьфу ты! Самому противно было. Пигалица какая-то, пацанка совсем ещё, на уме фантики-бантики, а скрутила так, что ни вдохнуть ни выдохнуть. И не подъехать никак. Отличница проклятая. А сама на переменках в туалете курит.

Потихоньку, помаленьку он к ней подмазался. Стали болтать на переменах. Потом с уроков удирали. В кино бегали. Даже домой к нему ходили, когда родителей не было. Витьке так хотелось её поцеловать, так хотелось… Но он робел, терялся, был скромен до неприличия, до противности.

Так они «продружили» два года. А потом он её потерял. Нашёл случайно — встретил на улице. Она — с мужем и с коляской. Витька — с ворами. Прошёл мимо.

А на следующий день примчался на то же место с самого утра и стал ждать. Ждал долго. Дождался.

Она шла одна, такая же красивая, даже ещё лучше. Заметила его, подошла, улыбнулась, чмокнула в щёку. Витька быстро подставил губы. Она рассмеялась, обняла его и повела к себе в гости..

Мужа дома не было. Ребёнка тоже. Витька снял пиджак. Она молчит. Витька начал спешно сдирать рубаху. Она молчит! Вытаращила глазищи и молчит! Когда Витька снимал брюки, раздался звонок. Пришёл муж. Витька ушёл.

Потом приходил несколько раз. Ходили в кино, часами бродили по городу. И всё! Так хотелось затащить её в подъезд и от всей души …! Но он с Ней так не мог. С другими мог, с ней — нет!

А потом Витька пошёл отдавать долг родине. А она ушла от мужа, переехала на другой конец города. Он искал её. Нашёл. Написал письмо. И она ответила. Письмо такое хорошее было, нежное и фото. Сколько он ни писал потом — тишина. И вот отпуск. И опять эта снежная королева. А ему, дурню, никто больше не нужен. Вот такая беда.

Витька отслужил ещё год и вернулся домой. Приехал к ней. Встретили родители, сказали, что принцесса его в очередной раз вышла замуж и укатила далеко. Он загрустил. Понимал, что надо выкинуть это чудо-юдо из головы, из сердца. Но получалось плохо. И тогда он женился.

Прошло много лет. Двадцать, двадцать пять — неважно. Витька дважды был женат, дважды развёлся. Оба сына остались с ним. Долгое время пил страшно. Потом бросил. Увлёкся живописью по телу. Разрисовал себя так, что в музеи можно было выставлять. Жил с мамой и сыновьями. Воров и проституток бросил. Устроился на работу. Дом — работа — дети. Появился комп, интернет. Жизнь стала интересней.

Однажды под своей фотографией он прочёл странный комментарий. Присмотрелся — Она! и ничего не прошло. Сидело глубоко внутри нарывом, точило потихоньку.

Написал. Она ответила. А потом телефон, а потом скайп, а потом она развелась с мужем и поехала к нему.

Витька не верил своему счастью. Как же так? Через столько лет, за тысячи километров, бросив всё — к нему. Он до последнего не верил, что приедет.

***

Она случайно наткнулась на его страничку. Узнала. Вспомнила. Такого красавца трудно не вспомнить. И чего ей не хватало? Красив, любил, на руках бы носил, в лепёшку бы разбился — всё сделал. Да… Но она никогда его не любила.

А сейчас… На фото всё то же лицо, только лёгкая паутинка-седина в смоляных волосах да затейливо разрисованные руки от кистей до плеч.

И что-то ещё… Что-то неуловимое и жуткое. Она тогда впервые с этим столкнулась и не сразу поняла, что перед ней.

Обстоятельства сложились так, что нужно было уезжать. Уезжать срочно. Она продала квартиру, загрузила контейнер, купила билеты и уехала. Так надо. Иначе можно опоздать.

***

Витька не мог стоять на месте. Ходил, высматривал. Все вышли, а её нет. Неужели опять… И тут увидел её.

Они приехали в новую квартиру. Витька радовался, как ребёнок. А она… она еле сдерживала слёзы. Знала — недолго продлится Витькино счастье.

Но и она не догадывалась, что всё произойдёт значительно раньше.

Две недели Витька летал на крыльях. Он любил даже мороз, даже метель, но больше всего он любил ночи, долгие и короткие бессонные ночи.

Эта ночь была самой лучшей. Он задыхался, умирал, выныривал и снова погружался, и летел, парил…

И, когда взлетел выше самого высокого, закричал, как подстреленный зверь, рассыпался на миллиарды вспышек и… рухнул на неё, застонал, захрипел… замолчал…

Она носилась по квартире абсолютно голая, сумасшедшая, напуганная, леденеющая от жуткого, липкого чувства и безысходности, и беспомощности. Ей стало страшно, смертельно страшно и она заорала…

Потом вызвала скорую.

Он пролежал в коме пять дней. Пришёл в сознание. Попросил привезти его маленькую иконку. Врачи облегчённо вздохнули — скоро пойдёт на поправку. Она привезла.

Врач осторожно положил иконку под подушку, проверил приборы, повернулся и пошёл к двери.

В этот момент Витьки не стало.

С тех пор она понимает, что видела.

Абсолютно симметричные лица, с лёгким налётом желтизны, застывшая мимика, далёкие глаза… Это маска. Маска смерти.

С Витькой она ошиблась на два месяца.

Витька, Витька,

Жил, как будто мимо

Полустанки в скорых поездах

За окном мелькали, некрасиво

Обнажив интимные места.

Детская любовь зашла в печенки,

Так и не сумел счастливым стать

Без одной единственной, девчонки,

И кричал- ты, дура, твою мать!

Милый мальчик, был красив, как дьявол.

Отдавал все, что умел и мог.

Перепутал бездну с черной ямой,

Не огонь то был, а едкий смог.

Провожала и кольцо на палец

Надевала , только ледяной.

Не со мной твой самый белый танец

И последний тоже не со мной.

Шёпотом

-1-

Шёпотом тихим, не размыкая губ,

дыханием, бризом ресниц,

вибрацией пульса, впившихся в кожу пут

живущих во мне птиц,

шелестом взгляда, не поднимая глаз,

танцами лёгкими на воде,

туманностью мятной, выпорхнувшей из фраз,

я прикоснусь к тебе.

Шорохом летним, не потревожив рос,

пением нежных дождей струн,

еле заметным светом выспавшихся звёзд,

зовущим теплом лун,

шагом воздушным, не приподняв пыль,

объятием сквозняка рук,

радугой неба, стелющейся в ковыль,

я разомкну круг.

-2-

Мне ветер приносил твой голос,

рассказывал о важных пустяках.

За новостью одной другая новость

скучала и болтала. Впопыхах

спросить забыла я о самом важном:

"Когда растает снег и ручейки,

как щупальца, корабликов бумажных

цветные стайки в омуты реки

погонят, чтобы выплеснуться в море,

и, складывая синий океан,

не ты со мною и ни я с тобою

не сможем излечить больной туман?"

Мне ветер приносил твой шёпот,

запутывался нагло в волосах.

Не надо... Помолчи...

Словесный топот мешает мне мечтать о чудесах.

ЗВОНАРИ

-1-
Мне снился лес осенний, нежный дождь,

сухие листья, тишина и птицы,

и солнца золотистые ресницы.

И этот лес так на тебя похож.

Висели на берёзах фонари,

промокли все насквозь тропинки,

мои любимые печальные осинки

шептались. Ручейки, как звонари,

на тысячи разноголосых бом -

бом - бом, и подпевал им колокольчик

прозрачной трелью под большим зонтом

из лопуха. Мой сон за самый кончик

той осени цеплялся и любил

в ней каждый лист и каждую травину,

и мошек, и жуков, и паутинку.

Он так старался... из последних сил,

хоть как-нибудь, пусть вкривь, наискосок,

меня заставить верить и смеяться,

пусть не любить, а только попытаться...

Но так болит и ноет так висок.

-2-

Знаю, что если сорвусь, то потом пожалею.

Знаю, что если уйду, никогда не вернусь.

До сумасшествия мне надоели метели -

Круглогодично метут, и я с ними сопьюсь.

Больно ходить по осколкам разбитой посуды.

Склеенной чашке не место на полках в шкафу.

Выбросить надо, а я: "Пусть побудет покуда .."

И на руках, как ребёнка грудного, ношу.

Если урод да родной - его любят сильнее.

Жалость давно надломила изменой меня.

Снова держу эту тварь у себя на коленях,

Глажу, сквозь зубы цежу: "Чтоб ты сдохла, змея".

2021

https://rutube.ru/video/125adce550aefe5bf558136eb6e2321a/

В отсутствие луны и фонарей

опять не сплю... какую ночь подряд,

бездумно растранжириваю время,

и фонари с рожденья не горят,

и улица заселена не теми...

а за окном уходит темнота,

и обнажаются бесшкафные скелеты.

осознаю и признаю - одна,

да, я одна за них за всех в ответе.

я не купила шкаф, да что там шкаф,

я даже табурета не купила.

пеня растёт на выписанный штраф,

пульсирует натянутая жила

на шее, и как будто бы внутри

неумирающий хохочет человечек

столпотворенью у входной двери

неподходящих суетных словечек.

они без спроса ночью входят в дом,

и, не прощаясь, покидают утро,

они живут в дому совсем другом,

в котором и тепло, и многолюдно...

там праздник каждый вечер - стол накрыт.

хозяйкой обихоженный любовно,

дом смирный - знает правила игры -

там никогда не разберут на брёвна...

а здесь... ?

в отсутствие луны и фонарей

летят на свет мигающий и тонкий

от лампочки над маковкой дверей

из упаковочной спрессованной картонки

сорвавшиеся с поводков слова,

оставшуюся подбирают крошку,

которую смахнула со стола,

когда на нём плясала под гармошку

Река

Снилась мне широкая река,

берега-обрывы, сосны, чайки...

Переправы сонные встречали

приблудившихся издалека,

стаи волн с лихими гребешками,

пестовали малышей-мальков,

странников с заплечными мешками

провожали. Стонами гудков

сообщал паром о чём-то важно,

в зеркалах дурачились лучи,

гуси спешно, утоляя жажду,

ледяные глыкали ключи...

И качалось солнце на макушках

кедрача забавным хохолком,

ельник одуванчики послушно

охранял, берёзовым колком

убегали васильки-ромашки

в пашни к золотистым колоскам,

небо, как в ребячьей разукрашке,

дождь цветной усердно полоскал.

Снилась мне широкая река

в рваных берегах чужого детства,

оберегами чудного действа

поплавки речные нарекла.

Берегла и стерегла река

вод прозрачность, шепелявость ветра

в камыше и говорок вьюрка,

слёзы ивы и невинность вербы,

флейт лесных божественный вокал,

гомон рыб и трескотню сорочью,

омуты, пороги, скал оскал,

зной в прожилках, изморози строчки.

Чуть дыша таилась подо льдом -

тихая, обманчиво смиренна.

Шалая, дурная - напролом,

бесшабашно, безоглядно - с нервом -

всё сметала на своём пути,

как мустанг, сорвавшийся с уздечки.

Ангел мой, мой дьявол во плоти,

милая моя, родная речка...

Я стою на прошлом берегу,

Я гляжу в глаза твои пустые...

Стерегу чего не сберегу,

на песках следы твои простыли...

Широка, прибиты островки

чёрными прогнившими крестами

к мёртвому хребту моей реки,

доски от гробов плывут и ставен.

Плещется о скулы валуна

волнами искусственными море,

паутинок тонкая струна

рвётся - и закат отмониторен,

Удочки закинут рыбаки,

с бредешком по бережку пройдутся,

и за упокой моей реки

проскулит забытый кем-то цуцик,

Веселит на улицах народ

поросль зелёная, младая,

чистый и бездонный небосвод,

и река смеётся - умирает,

Дачники навалятся гуртом

на клочки земли, дома построят.

Под водой тяжёлой чей-то дом,

от беды захлёбываясь, воет.

Вся деревня стонет под водой,

и молчит беспомощно часовня,

над её облупленной главой

в тоннах мутных вод - гнилые брёвна.

Будут сети ставить рыбаки,

будут сети рвать на рейдах тралы,

будут дуть на воду старики,

будут гулко лязгать переправы,

будут также чайки за бортом

клянчить хлеб пискляво и занудно,

хорошо поставленным гудком

важно гаркнет новенькое судно.

***

Всё - чужое.

Где моя река?

Где мои обрывы, сосны, чайки...

Пожирает море берега,

и меня никто (ничто) здесь не встречает...

2023

Рябина на коньяке

История эта, для кого-то, может показаться неинтересной и даже моветоном. Но в моей памяти она осталась яркими брызгами фонтана неутомимой на приключения юности и ранней молодости.

Теперь, спустя много лет, я понимаю, что вызывала дикий интерес у мужчин. Но тогда... Я просто об этом аспекте не задумывалась. Так сложилось, что почти с пелёнок моими друзьями и товарищами были мальчишки. Мы воровали огурцы, гоняли на велосипедах, тащили в дом всякий драгоценный хлам. Один раз натащили из котлована мешки разнообразных увеличительных стёкол, самозабвенно собираемых нами. Чёрт знает, для чего они нам понадобились. Ну, да ладно. Но интересно ещё и то, что после знакомства со мной сексуальный интерес к моей особе не то что пропадал, а как-то перерастал в: "Ты классный парень, Наташка". Поэтому я совершенно спокойно и открыто знакомилась на улицах, в электричках, самолётах и т.д.

Было мне лет семнадцать, не больше. И я очень любила танцевать. Могла танцевать где угодно, что и делала. Летом каждый вечер мы с подружкой пропадали на каких-нибудь танцульках. Не важно — где, важно — подо что. Этим и руководствовались при выборе танцпола. В тот день, а точнее вечер, забрались далеко от моего дома. Город территориально большой, а мы границ не признавали. Отпрыгав где-то часов в одиннадцать вечера, отправились по домам. Подружка жила почти рядом, а вот мне нужно тащиться на другой конец города, с пересадкой и не одной. А время позднее, а транспорт не ходит. Что бы сделала умная девочка? Правильно, осталась ночевать у подруги. Но... мне даже в голову подобная мысль не пришла. И что? Пошла пешком! Ночью, одна, как дура. Ничего не боялась, жила вечно и счастливо.

Город. Ночной город моей юности очень красив, потому что смотрела я на него не просто через розовые очки, а через калейдоскоп огней и своей неописуемой дури. Идёт такая белка в тюбетейке, башкой по сторонам крутит, песни орёт и под них танцует на ходу. Мрак. Бедные мои родители, как же я их доводила, сама того не желая и не ведая.

Часа через полтора моё шоу прервал деликатный смех. Я притормозила и заткнулась. Никого не видно. Пошла дальше, "включила" звук и поскакала. Смех стал громче, от лавки отлипли две тени — одна большая, другая поменьше — и прямиком ко мне. А я встала и жду. Ну, надо же узнать, чего от молодой хотят два мужика ночью.

Они подошли: вежливые, симпатичные. Не местные (как я это определила — не знаю). Мужчины для меня показались взрослыми, что-то около тридцати лет. Поздоровались. А дальше начался цирк одного клоуна.

— Ты чего шумишь? — спросил высокий. Второй ехидно улыбался.

— ??? — вопрос явно ставил меня в тупик.

Мужики задумались. Видимо, поняли, на кого нарвались. Но потом сообразили, как надо:

— Слушай, помоги, а. Мы проездом в вашем городе. Были в кабаке, а он уже закрылся. Куда можно пойти посидеть? — а глазами ржёт, весёлый такой.

— На лавку. Вон стоит.

Мужики опять задумались. Я тоже. Ну что за глупые вопросы: куда, куда? Кругом такая красотища, свежо, лавок — завались. Чего хотят? Непонятно.

Помучившись со мной ещё пару минут, мои новые знакомые как-то подобрели, расслабились, видать, махнули рукой и смирились. Предложили посидеть с ними в сквере, помочь выпить бутылку рябины на коньяке. Я молча смотрела на бутылку. Они это истолковали по-своему. Стали мне расхваливать эту рябиновку, показывать конфеты, яблоки в пакете и вообще несли полную чушь. По мне так, глупые они.

Я смотрела на эту злосчастную бутылку и прикидывала, за какой период времени мы её выпьем, потому что транспорт начинал ходить в шесть утра. Бутылка до утра не дотянет. И выдала им:

— Пить будем медленно и долго.

Мужики впали в ступор. А я пошла и села на лавку. Жду. Не идут. Пялятся на меня, как на лунатика. Тогда похлопала по лавке рукой и успокоила их:

— Идите, идите сюда. Не бойтесь. Лавка чистая.

Они заржали в голос дуэтом. Ржали до слёз. Подошли, сели рядом и обняли меня. А потом коронная фраза:

— Классный ты парень! Как тебя звать-то?

Мы просидели недолго. Ребята ехали домой в Москву. Что-то они не то строили, не то изобретали. Не помню уже. Осталось приятное воспоминание. Рябиновка вкусная была, но они не дали мне пить её много. Жалели, наверное. А потом поймали мне такси, заплатили водителю денежку, усадили меня как королеву, наказали таксисту не приставать, а лучше вообще со мной не разговаривать, записали номер машины и всё. Больше я их никогда не видела, но и не забуду никогда. Классные, добрые ребята. Мне всегда везло и везёт на таких вот добрых, честных людей.

Написанное от руки

Л.

"учите текст - читаем наизусть",

игра актёров - не спектакля ради,

и вечера отклеившийся ус

чернильной кляксой в новенькой тетради

некстати расплывается по всем

тобою не дописанным предлогам,

и перед выбором главнейшей из морфем,

урок не выучившей школьницей пред богом

стоишь... ты улыбаешься? а я,

тебя не знавшая, смиренья не приемлю -

ну почему почти состарившаяся

живу... а ты... ты покидаешь землю...

скажи мне, девочка, какие там Слова,

какую роль даёт тебе Всевышний,

оплата за бессмертье какова,

и правда ли блажен - кто "духом нищий"?

но ты молчишь... откуда знать тебе..

летишь прозрачной птицей над землёю,

а мне так тошно думать о судьбе,

да что же это, чёрт дери, такое?

кто вырвал из сценария листы?

я знаю точно - продолженье было,

написанное от руки..., но ты...

не дочитала. "Господи, помилуй..."

Ме, ме, ме...

Бабка моя и тётка по отцу жили в глухой сибирской деревне. Кругом суровая тайга. Автобусы из райцентра не ходили. Выбиралась раз в неделю машина грузовая за хлебом, медикаментами и прочим. Дороги всегда размыты, так как Васюган не спал. Зверьё в лесу непуганое плодилось и размножалось, наглело. Дошло до того, что как-то ночью залезли во двор к одинокой тётушке. Нашумели, набезобразничали, скотина вой подняла дикий. Особо старались свиньи. А собаки спрятались. Тётушка не из робкого десятка оказалась — шасть на улицу. Глядь — а там мужик свинью ейную на хребет взвалил и ковыляет. Тётка цап вилы и за ним. Догнала охальника и как гаркнет:

— А, ну, супостат! Поставь свиню где росло!

Супостат от неожиданности присел. Потом медленно повернулся и рыкнул! Тётка на попу и села. Мишка за пропитанием приходил. Так и унёс свинью. А тётку не тронул.

Я приезжала каждое лето на парное молоко, которое терпеть не могла, и на лесные лакомства. Такого изобилия ягод и грибов нигде не встречала. Особенно ягод. Малина и прочие кустарники в счёт не шли. Интересны были морошка, голубика, клюква.

А вот моя тётя малину лесную собирала регулярно. Ягода крупная и по-особенному вкусная. С садовой ни в какое сравнение не шла.

Родственники мои держали огромный скотный двор. Поэтому косили всей семьёй в любое удобное и неудобное время. Косили обычной косой или, как они её называли, литовкой.

Была у них машина. Но на покос ездили на сером в яблоках коняжке, запряжённом в плетёный из лозы короб. Дядька мой отвёз тётушку как-то на делянку, а сам по делам подался. Условились, что через несколько часов он за ней заедет

Тётка у меня — боевая, огонь баба! Спуску никому не давала. Косила вровень с мужиками. Наметала она травы целую делянку, а муженька ещё нет. Решила «отдохнуть» пока суть да дело. Кустов с малиной — глазом не объять. Взяла она ведёрко да и рвёт ягодку. Солнышко печёт, травой скошенной пахнет вкусно, пряно. Ни ветерка, ни облачка. Такую погоду здесь называли «вёдро». Разомлела тётка, ягода дурманит. Вдруг, слышит — шебуршит кто-то с другой стороны кустов, с той, что от леса. Ну, думает, товарки воруют нашу малину! А у них строго делянки распределены. Чей покос — того и ягоды.

Затаилась тётка. Прислушалась. Вычисляет поточнее, где воровка. Ага! Нашла! Да как выскочит! Руками кусты как рванёт в стороны с криком:

— А, вот я тебя!

Да и заткнулась. С той стороны — мишкина морда, перепачканная малиной. Мишка от её крика так напугался, что поднялся на задние лапы и заревел во всю дурь. Не знаю, сухими ли остались тёткины штаны, но вот ноги отказали, язык не слушался. Грохнулась она на четвереньки и драпанула что тебе лучшая борзая. И бугор ей нипочём — чешет на четырёх костях по склону вверх. Да так, что не всякий и на двух догонит.

А тут и муженёк подоспел на коняге. Смотрит, а жёнка на четвереньках прёт. Глаза бешеные, волосы дыбом, юбка на спине. И блажит:

— Ме, ме, ме...

Дядька не на шутку испугался:

— Что с тобой, Таюшка?

Таюшка и рада бы сказать, да получается только:

— Ме, ме, ме, ме.

Бегает кругами на всех четырёх конечностях и мемекает. Ме, ме и всё тут. И рукой в сторону делянки показывает.

Только дома тётка смогла рассказать про медведя. А я смеялась... Все смеялись. Громче всех тётушка моя.

Вообще, насколько помню, к зверью там относились не с боязнью, а с каким-то уважением и даже почтением. Мне с медведем встретиться не удалось. Но возможность такая представлялась. И если бы не охотничий опыт брата — может и мемекать даже не смогла.

Отправились мы за клюквой. Довольно далеко от дома. Народу собралось человек десять. Сначала — на машинах. Потом — пешком. Как только вошли в лес, брат велел идти не кучей, а цепочкой и не шуметь. А сам пошёл впереди на небольшом расстоянии ото всех. Лес мрачный, валежника много, кустарник повсюду. А чем глубже заходили в лес, тем мистические он становился. Всё чаще встречались торчащие останки берёз, сосны становились ниже, трава гуще - мы приближались к болоту. И вдруг брат резко остановился и поднял руку. Это был условленный знак — замереть. Брат подошёл к нам, приложил палец к губам и несколько раз махнул рукой — мол, назад быстро и тихо. Мы, ничего не понимающие, поплелись со своими вёдрами и кошёлками назад. Но брат нас поторопил — мы, стараясь не шуметь, побежали. Сели в машины и уехали.

Наверно, все, кроме меня, тогда поняли что произошло — сидели притихшие и бледные. А я, как только уселась в машину, спросила:

— А клюква? Мы что, без клюквы домой вернёмся? — мне очень хотелось увидеть как растёт клюква, а тут такой облом.

— Клюкву, Натаха, мы в другой раз наберём. А сейчас там Хозяин гуляет.

И рассказал, что наткнулся на огромную кучу медвежью ещё "дымящуюся". Потому и велел быстро, но тихо уходить. И я помню страх в его глазах. Но не за себя он боялся. Брат передвигался по лесу неслышно, будто и вовсе земли не касался. Мы же, по его выражению, топали словно стадо бизонов. А брат замыкал нашу дилетантскую колонну и всё оглядывался и тихо, но настойчиво подгонял и зло пресекал даже шёпот. А на мой вопрос "Чего бояться — у тебя же ружьё было", ответил, что нечего из-за нашей глупости Хозяина убивать.

И вот я думаю — он за нас боялся или медведя убивать не хотел...

Всё наладится

— Сейчас, сейчас, ещё немножечко и будет готово. Подождите, мои хорошие. Как в школе у вас дела?

Она металась по кухне, как профессиональный жонглёр управлялась одновременно со сковородой, несколькими кастрюлями, шваброй и стиральной машинкой.

Сейчас у них всё наладилось. Места вон сколько. Танцевать можно. А раньше ютились в двушке. На головах сидели друг у друга. Шутка ли — пятеро детей! Да их двое. Про себя и не думали.

А недавно выделило командование части пятикомнатную квартиру. Не беда, что комнатки махонькие. Зато у каждого есть свой угол. И дети уроки делают спокойно, и маленькие могут поиграть, да и она с мужем отдохнуть. Только вот отдыхать никак не получается. Муж на службе сутками пропадает, а ей приходится на двух работах денежку добывать.

Да, когда-то офицеры хорошо получали. А потом сокращения пошли, денег меньше и меньше и вот уже полгода совсем не выплачивают. В магазинах всё подзапись, но не много. А у них такая орава. Прокормить надо, одеть, обуть… Вот и приходится после основной работы идти шваброй махать. Или, как шутит муж, заниматься половой жизнью. Только со шваброй и хватает сил ей заниматься. Доползёшь до кровати и свалишься без рук и ног. Но, ничего, наладится всё.

Дети стали озорничать. Сегодня продавщица из магазина подошла и на ушко:

— Слышь, Люсь, твоя Юлька-то чего учудила. Сегодня поймали её с конфетами. Спрятала в карман и мимо кассы — шмыг. Да ты не переживай так. Все они тырят в этом возрасте. Мы никому не сказали. Поговори с ней дома. Милицией припугни. Девчонка она хорошая.

Да, Юлька хорошая. Помогает и дома по хозяйству, и за мелкими присмотрит, а то и полы помоет за меня на работе. Конфет захотела. Надо бы купить, давно не баловали их сладким.

А младшие тоже хулиганьё. В садике жалуются на близняшек. Дерутся, обзываются. И где чего нацепляли? Дома таких слов никто не говорит. Устала как я...

На работе стали зарплату задерживать. Хоть волком вой. А что поделаешь? Терпим. Всё образуется. Всё хорошо будет...

Она достала кошелёк:
Жалкие монетки, несколько бумажек. А ещё дней пятнадцать тянуть до получки. У детей обувь совсем прохудилась, и одежда — обноски. Залатаю, подклею — выкрутимся как-нибудь. А там, глядишь, и мужу выплатят всё. Скорее бы уж. Тяжело. Но ничего, потерпим...

На плите доходил борщ. Она поставила кастрюлю с водой, хотела отварить макароны. Включила конфорку, посмотрела в окно:

Снег. Первый снег. Новый год не за горами. Подарки детям надо купить. Ёлку из лесу принесём. Игрушки есть…
Она потянулась за макаронами. Что-то кольнуло в груди, ещё раз..

"Ох, как резко…"

Кастрюля с борщом опрокинулась на пол. Красная жижа растеклась по полу, крышка запрыгала, загремела жалобно.

Дети забежали в кухню.

Она лежала на полу в луже борща и сквозь серый потолок смотрела в небо…

90-е, Хабаровск, пос. Корфовский, в\ч 12-го ГУМО

Не имея крыльев

"...ибо небо начинается сразу от земли, либо его нет совсем..."

Разделяю веру и религию —

несоприкасающихся две,
доверяю Публию Овидию

и горевшим в Дантовом огне.

Слышу: гул стихающий на площади,

отчего гудит пчела — вчера,

тишину над золотыми рощами

гроздьев, обгоревших дочерна.

Тайное даровано мгновение

мне природой птиц и мотыльков,

добираюсь тёмными аллеями

к ветхому убежищу из слов

мимо окон со свечами вечными,

рыбий жир глотая фонарей,

и летят по улице навстречу мне —

фьюри, фьюри... чиви... чивере...

в сговоре смертельном с незабудками,

с сором, из которого стихи

не случаются ни строками, ни буквами —

но прикосновением стихий.

и живу по щиколотку в небе я,

не имея крыльев на спине,

между рёбер прорастает стеблями

небо — растворяется во мне.

Сказки на ночь

рассказывай мне сказки на ночь, Утро.

рассказывай мне сказки на ночь, День.

я буду спать... я буду спать — как будто

не умерла, но просыпаться лень...

всё в том же доме и в своей кровати,

а за окном всё те же голоса,

и шёпотом, что б силы не растратить,

на бельевой верёвке паруса

поют мне колыбельную, взлетают,

но, спохватившись, усмиряют прыть,

и там, где есть средина золотая,

мне никогда над парусом не быть...

я в забытьи... нет — в бесконечной дрёме,

длинною в жизнь рассматриваю сон,

бьюсь колокольчиком в дверном проёме,

боюсь взойти и нанести урон

слепящей полосе и совершенству

безмолвия безумствующих бездн,

и, руки на груди сложив по-женски,

выказываю Времени — протест.

я прикрываю вместе с грудью — Душу,

я никуда её не отпущу.

Не трусь! — учил Господь.

Но...
отчаянно я трушу

и, чтобы не сойти с ума — пишу...

Недыхание

шёл по кромке тонкой-тонкой

ветерок на поводке,

поводок — в руке ребёнка,

оба-двое — налегке,

ветер молод, взгляд — щенячий

не разменянный восторг,

вольный так или иначе,

не смотря на поводок.

был ребёнок — невесомый —

нежность — с крылышками шаг,

было взято за основу

недыханье малышат.

шли по небу через горы,

через реки и моря,

обходили разговоры,

ни о чём не говоря,

просто шли, куда — не зная...

да и нужно ль это знать,

красота внутри такая...

тишь, покой и благодать,

шли, глаза не открывая,

не касаясь, не дыша...

ветер — бывший узник рая,

раю чуждая душа

"Маргаритки Смерти" 2021

Без зеркала

С рожденья ненавижу зеркала —

фальшивые подельники позёрства,

искусственное завтра, из стекла

воссозданные, воплощенья форса,

холодные, боящиеся тьмы,

бездумные пустыни отраженья,

при свете дня берущие взаймы,

отрезанные абрисы от тени.

Люблю прудов нетронутый искус,

озёр глаза и разговоры речек

рябых, где отражаясь, каждый куст

от кроны до корней очеловечен,

где рассечённый стайками гусей

иль уток диких, слой воды трепещет

и каждой каплей всех мужей честней,

и откровенней всех на свете женщин.

Люблю вглядеться в толщу вод до дна,

ловить лучи в походке водомерки,

ждать с нетерпеньем — что вот-вот струна

заката, раскалившись докрасна,

не выдержит — порвётся и померкнет,

и всколыхнётся сонная волна

едва-едва, поглаживая берег,

потягиваясь, хитрая луна

лучом холодным глубину измерит

и поплывёт задумчиво, легко,

здороваясь с кувшинками попутно

небрежным еле видимым кивком,

пока в реке не отразится утро...

туманом испарится лунный след,

и солнце рыжее по самую макушку

с разбега в речку плюхнется, в рассвет

ночного неба обмакнув горбушку

2022

Из прошлых зим

***

И с пятачком, на очи сновидений

положенным, как испокон велось,

полынью выметенных прошлых поколений,

и в засуху великую, и в дождь,

и просто от того, что выпал голос,

на перекрёстке лета и зимы,

босая осень больно укололась,

случайно наступив на чьи-то сны.

Завоет хор сгорающих поленьев.

Учуяв дым, метель заголосит.

Из прошлых зим до будущих апрелей:

свеча — окно — которое не спит.

***
Летом травами. Зимой снегами.

Терпкой осенью теплом листвы.

Или талыми на реках льдами

и торосами шальной весны.

Я люблю тебя до одурения,

до истерзанности тишины,

как пески волна и как затмение

от поверхности до глубины.

Я ищу тебя в закатах мятых,

в отражениях луны во мне,

в примиреньях дня с его утратой

искажения внутри и вне.

Я не знаю где живут такие

и не надо мне об этом знать.

Ты — мой летний дождь, мой зимний иней.

И нельзя тебя руками брать.

***

Пропадом пропаду,

выпрыгну на ходу,

высмотрю через мглу.

Что я ещё могу?

Солью на гололёд,

зонт коли дождь пойдёт,

ветер под парус в штиль,

антибиотик в гниль,

"тучи прогнать рукой",

"облаком над тобой",

смехом заклеить боль,

слёзы собрать собой,

стрелками на пути —

только не уходи.

***
Мы летали по' небу.

Крылья были белыми..

Мысли были чистыми.

Видели родник.

Мы с тобой не поняли,

что совсем не первые.

От паденья быстрого

родничок кровит.

Прорастаешь травами

да цветами дикими,

плачешь серым дождиком,

бьёшься о гранит.

Стали раны шрамами,

стали крылья битами,

что ещё не сожжено

скоро догорит.

Полетим мы по' небу

белым-белым облаком.

И над синей речкою

выльемся в туман.

Там, под шаром огненным,

растворимся всполохом

и поделим вечное

мы напополам.

2021

Обязательно

Я в декабре.

Разменным снегом

припорошило все следы,

с земли ведущие на небо.

Построившиеся в ряды,

седые дерева и птицы

в обледенелый камуфляж

облечены. Дома и лица —

непроницаемый муляж.

Я в декабре.

Всё бело-чисто.

Легко посверкивает мир.

И антураж его лучистый

слепит глаза, но сердцу мил.

Слеза застывшая играет —

не огранённый бриллиант.

А где-то шаг от ада к раю (?)

в миг этот делает солдат.

Он на войне.

Вчера — был дома.

И уходя сказал — Пока.

Мы с ним поверхностно знакомы.

Мы говорили про «врага».

Недолго. Вскользь. Но понимали

ЧТО каждый не договорил.

Я в декабре. Мир — аномален.

А остальному — нет мерил.

Он выходил за грань порога.

Спокойно. И о б ы д е н н о.

Я за него просила Бога,

но не сказала для него

во след ни слова. Спохватилась —

и тихо:
- Береги себя.

Он улыбнулся (я смутилась):

- Так точно! О б я з а т е л ь н о!

09.12.2024

Без имени

Тропинка изуродованным швом,

униженная и приниженная,

отчаянно ползёт в остылый дом,

сто раз убитая, сто раз живая.

Отпрянули в испуге лопухи,

ступить боится на тропу осока,

чертополохи сохнут, олухи,

и подорожники рядятся сбоку.

Тропу не переходят муравьи,

не бегают через тропу полёвки,

толпа разноголосой муравы

воротит от тропы свои головки.

И только снег идёт, идёт, идёт...

на голый и закоренелый лёд.

Я к дому твоему иду опять,

несу самообман и утешенье.

Смерть не предполагает воскрешенье,

но кто нам сможет запретить летать.

От нежности моей — снегам — конец.

На ветках голых вылупятся листья.

Раскрошится лёд скорлупой яичной.

И сердца твоего проклюнется птенец.

От ласк моих распустятся цветы

твоей души, оборванной и хладной,

И, повернувшись, стороной обратной

луна научится светить.

Да будет так: два солнца, две луны,

два вечера, два утра и две жизни,

сплетённые в одну бескомпромиссно

и ей одной вдохновлены.

Тропа исчезнет. Ни к чему она.

Мы поплывём над полем васильковым

без имени — мы позабудем кто мы.

И смерть нам будет не страшна.

На крик один

...глаза мои перебирают буквы,

Вы пишете: «не я... » и «не со мной...»,

а я в трамвае этом еду будто

то рядом с домом, то в стране иной.

Вы пишете про молодость и зелень

разбитую и «та... и та...и та...»,

а я назад сквозь лабиринты времени

шепчу и плачу — Вот моя рука,

держите, может станет вам теплее,

а может быть, сухую сжав ладонь,

я удержать на крик один сумею

кукушек звон и колокола вой.

И повернётся круг совсем иначе,

он стол накроет Вам на семерых,

не нужно будет разрешать задачи —

кого в живых оставить из двоих,

не будет рук измученных, в мозолях,

ни слёз, ни обречённой пустоты,

лишь звездопад над лютиковым полем

и необыкновенные цветы

из Ваших Слов, сплетённые в столетья,

прекрасны настоящностью своей,

и больше ни одной войны на свете,

и чтоб никто не хоронил детей...

Не укоряйте, и не говорите,

и оправданий отметите хлам.

Кто смеет Вас судить, какой ценитель? —

любой в подмётки не годится Вам.

Вы — птица гордая, да — надломились крылья,

да — не хватило воздуха, когда

Вы молча умоляли — Помогите,

просить не смею — слишком я горда...

Вы примеряли платье перед кем-то?

Вы целый год искали тот фасон,

не вызвать чтобы отвращенье смертных,

в бессмертие входящих, будто в сон.

Простите нас, за то, что мы, живые,

так скверно исковеркали слова,

за наши притязания пустые,

за выдохи и вдохи холостые,

за подлые попытки воровства,

за фальшь, за нищету в холодном сердце,

за неумение открыто говорить,

за то, что беспринципно лезем к дверце,

которую во век не отворить

умом, подсчётом, выверенным ритмом,

хоть тыщу лет учи-переучи...

Мы не умеем вены резать бритвой

и так писать, чтоб стих кровоточил.

2022

https://rutube.ru/video/f0dffc9e4986fb43830771796a4acfd3/

Слагавшему стихи навзрыд

"Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд..."
Борис Леонидович Пастернак

Февраль. Ещё не слышно всхлипов.

И грохот слякотный сокрыт.

Метель оплакивает тихо

слагавшего стихи навзрыд.

Ещё подкатывает к горлу

безудержный кровавый ком,

и человек в одеждах чёрных

не отражается окном.

Ещё не выдуманы Анной

три судьбоносных буквы А.

Ещё не слышно речи бранной

пока не кончена глава.

Ещё восход не залит кровью,

ещё верёвки не дал в дар,

ещё не ставят в изголовье

крестом тяжёлым гонорар.

Ещё живут и под собою

былую чувствуют страну.

Ещё не брошены судьбою

серебряники на кону...

За три целковых на похлёбку

не отрекаются от Слов,

и за шесть гривен взяв пролётку —

навзрыд. До выбитых зубов…

о феврале, о том, что было

писать...

о том, что не сбылось...

На ливни выменять чернила

и молча вбить последний гвоздь

2024

https://rutube.ru/video/635c023b8d8f04106bc5586797ab6d6d/

я из комнаты вышла...

читала у Бродского про шипку и стул,

про август читала, стояла на площади

привокзальной, где статуя умирала под гул

бестолковой толпы — что проще бы?

смотрела на мальчика у стены, только зря —

у него за спиной — пустота, старение.

его «Милая... надцатого мартобря»—

единственное вне времени...

как «Божественная комедия».

есть у каждого надцатое мартобря,

есть у каждого памятник в мёртвом пространстве,

но не каждый способен в снегах января

разглядеть августовские стансы...

бродила по улицам тесным, пустым,

изъяснялась глаголами - прилагательными,

загоняла себя в никотиновый дым,

называла тебя предателем,

несла полный бред про погоду во вне —

мне казался весь мир отвратительным,

себя ненавидела.

даже во сне

в кособоком своём укрытии

оставляла открытыми на ночь глаза,

разжигала костры, темноту не приветствуя,

моя носогубная борозда

с бороздою чужой соседствовала.

почитала Слова, но читала не тех,

проворонила снайперов-лучников,

в землянках жила, но смотрела — вверх,

шла бесцельно и без попутчиков...

среди ночи кричала в пустую тюрьму:

не хочу, не хочу, не хочу — не умру...

как ни в чём не бывало, вскочив по утру,

возвращалась в свою конуру...

глядела на небо — пытаясь понять

почему не зовут, отчего не звонят

кто меня позабыл у приютских дверей

лагерей..

привозили на лето в автобусах нас

в пионерское гетто взрослеющих масс...

я была, но меня — вот — как будто и нет,

я из комнаты вышла, не выключив свет

https://rutube.ru/video/7d1985bcb6254e5ab521921fa404f41b/

Леность

Пахнет скошенной травой,

пахнет яблоками, солнцем,

недозрелой помидоркой.

Солнышко над головой

мне агушеньки-агу,

и от рук отбилась леность.

Сонно падая в траву,

на ходу переоденусь

окрылённым мурашом,

и беспечным, и безмозглым.

Господи, как хорошо,

как же дико невозможно!

2021 экс

Заканчивается июнь...

Соседский гусь подрос заметно.

Распахнуты утробы клунь...

Распаханы до сантиметра

клочки отмеренной земли

и окультурены культурой,

и курослепы на смех курам

и мне на радость зацвели.

Жара. Горячий ветерок,

стыдясь, дотронулся до кожи,

опомнился и — со всех ног,

с цветка ныряя на цветок,

понёсся прочь от непохожей...,

стоящей посреди и вне

всеобщего благоухания,

паук направился ко мне

на тонкой нити мироздания —

вот-вот и оплетёт меня

тысячелетними оковами,

и я с познаниями новыми

не проживу и трети дня.

Комар вонзает хоботок —

мгновенно поднимаю руку

и — замираю — кыш ты, глупый!

и крылья не сломались чтоб

с ним рядом делаю хлопок...

Летит...писклявый. Кровяной

запас несёт в прозрачном брюшке...

А мне не жалко... если нужно...

И я когда-нибудь травой..

быть может мелким кровопийцей

заглядывать прибуду в лица,

и руку кто-нибудь другой

приостановит надо мной

от нежеланья стать убийцей

По Цельсию

Сжимаются кулаки. Сердце выскакивает в кипяток в кастрюлю.

В моей голове есть дверца - я заливаю в неё микстуру,

антистрессовую водицу с градусами по шкале Цельсия.

Иногда кажется - мне всё это снится,

это просто какая-то демоверсия.

Я не хочу выходить из дома, даже когда закончились деньги.

На меня смотрят теперь по-другому собаки, коты, дети.

Те, что постарше, отводят глаза при встрече.

Они заняты маршем с транспарантами о вечном.

Прогнозы погоды не зависят от времени года.

В одни и те же воды заходят в поисках брода -

ходят слепые, ногами по дну шарят...

под глазами у них наплывы - нахлёст двух полушарий.

На берегу в чёрной морской капусте

я берегу мёртвое чувство грусти

в серебряной чешуе с жабрами и плавниками,

с крючком в отвисшей губе

и - камень

2022

Парафраз

Опять приснился стук колёс,

от нас отмытые вагоны

вёз допотопный паровоз,

снег суетливый и солёный,

усталые проводники,

флажков замызганная жёлчность,

ворчание багажных полчищ.

Бежали наперегонки,

толкая походя мороз,

с минутной стрелкой пассажиры,

на шее напрягая жилы,

глотали дым от папирос.

Клубился выдохнутый пар,

глаза слезились, нос щипало,

луна светила как попало.

Распространяя перегар,

неслись носильщики рысцой.

Студенты в тоненьких ботинках...

И тётки кутали в корзинках

нехитрый закусь поездной.

И фонари через один

размазывали чернь вокзала

несвежим светом, будто салом.

Над скопищем сутулых спин

порхали ласточками сны.

Подобно малым собачонкам,

послушно ждали удручённо

синицы крошек и весны.

Вздыхали шпалы, рельс гудёж

вибрировал низкочастотно.

Перрон калошей старой стоптан,

застывших буферов скулёж.

Стою. Нездешней и чужой

в чужом тревожном ожиданье,

ловлю чужие "до свиданья"

и взмахи вымершей рукой.

Земля уходит из-под ног,

не ориентируюсь в пространстве.

Иду наощупь, на гудок.

Снежинкой таю в декадансе.

Встречаю снова поезда.

Себя навеки провожаю

в который раз. И жизнь чужая,

и сиротливая верста

смеются краешками глаз

в купе, за стёклами двойными,

и тень моя стоит за ними,

и я - лишь тени парафраз.

2022

Экзистенциальное

кто я? какая земля во мне...

корни мои уходят в какую землю...

стоя сгорать в не растраченном мной огне

или упасть в ноги гнилому стеблю...

или кричать — господи, помоги,

или молчать — кто мне теперь поможет?

только лишь смерть алкает впереди

или кусок счастья последний брошен

мне, как собаке, не знающей ни цепей,

ни очага сытого не чужого...

дочь, оглушённая эхами площадей,

мать, ослеплённая судорогами зова..

где я? какая земля вокруг,

дети мои — плоть от плоти и кровь от крови,

глядя в глаза нарождённой эпохе — врут,

вровень со мной с ка́мнями наготове.

птицы летят — не чувствую ничего,

листья шумят — ни слова не понимаю,

птицы молчат, чтоб не выболтнуть лишнего,

листья летят потому, что их подметают.

небо моё! что ж ты прячешься под листвой?

ну, ка - вставай! да греми так, чтоб я оглохла.

молнии дай - ослепи, отрезви и - пой!

так чтобы я от слёз своих не просохла.

пала бы ниц пред тобою - твоим огнём,

тем, что сожрёт сорняки да гнилые стебли.

и я, сгорев в жутком огне твоём,

новым ростком новые вскрою земли

Глухой

перекалеченный черёмухой,

в блаженность трав переобутый,

по пустоши глухой Ерёма шёл,

зарубками на пнях минуты

рассаживал да приговаривал,

мычал в замкнутое пространство,

и всё здесь было не по правилам,

не по законам христианства.

весну никто давно не жаловал,

ругали лето, ждали зиму,

не опалённые пожарами

седые клёны да рябины

пыль собирали придорожную

в потрескавшиеся ладони,

и на огонь неосторожно дул

сквозняк дыхания агоний.

закат запёкся сгустком сукровиц

вдоль побережья бездны синей,

рассвет на все задраен пуговицы,

в пустых глазницах гнёзда свили

вороны чёрные, крикливые -

птенцов натаскивали хмуро

и с горизонта, как с обрыва их,

бросали, крыл не давши, - дуры.

скажи, Ерёмий, где неправедно,

какие цели и кончины,

где грань между кнутом и пряником,

меж человеком и скотиной,

кому пристало в пояс кланяться,

кому и крест - петля на шее,

из плащаницы сшили платьица

для вакханалии в траншее,

оскалы из улыбок высекли,

из языков - деликатесы,

исправно прижигали прыщики

холодным оловом невесты

своим несуженым-неряженым

в костюмах вышитых на вырост,

ремни с начищенными пряжками

да по тридцатнику на рыло.

с перебинтованными горлами

над недоросшими хребтами

поспешно за углом соборовали

не перекрещенных крестами.

звезда раскачивалась ранняя

в морозном облаке тумана,

в припадке рабского старания

халдеи резали барана

и забивали залпом патоку

во рты разверстые немые,

слюной давились, жадно сглатывали,

верёвку не забыв намылить.

в хлеву заброшенном, за рощицей

тонюсеньких дерев-подростков,

стояли в очереди роженицы

за дымом и за пепла горсткой

2022

Кроме ветра

никого не будет в доме -

дом холодный, дом - огромен,

никого не будет в доме

кроме ветра, ветра кроме...

ветер выметет все звуки,

прошлогодние картинки -

опустило время руки

и не вяжет паутинки,

паучок клубок мотает -

паутинку распускает,

вон, на стареньком сарае,

ножки свесила - болтает

загулявшая минутка -

улыбается как будто...

не проклюнутое утро

между будущим и прошлым

рассыпается горошком

разноцветным, разномастным,

и несказанное "здравствуй"

наряжается напрасно,

потому что, потому что

в доме холодно и пусто,

тонкий прутик эха с хрустом

переломан пополам...

и вчерашнее "кто там"

врассыпную по углам...

2022

Я стану маленьким стрижом

Раскинув руки над дождём,

навстречу солнцу бесшабашно

несусь, несусь за днём вчерашним,

сегодняшним гонима днём.

Со мной в подельниках ветра,

ещё немного и настигнем

произошедшее вчера,

и, наконец, утихнут ливни.

Не будет туч и облаков,

лишь солнце днём да месяц ночью,

да беспорядочность ветров

и мир, увиденный воочию.

Такой, каким был до меня -

несуществующий и робкий.

Мир, нарисованный двумя

не вынесенными за скобки.

И я прибуду в этот мир

с иным лицом душой иною.

И тот, кто крылья надломил,

дверь не закроет предо мною.

Я стану маленьким стрижом

и разучусь земли касаться,

о мире позабыв чужом

в миру, лишённом гравитаций.

Эпистолярное

1.Здравствуй!

Я никогда никуда ни к кому не вернусь,

стану писать о природе, погоде, о всяком

не приглашающем к аудиенции грусть,

не замещающем дар индульгенции — страхом.

Как ты живёшь и живёшь ли ты — начистоту —

я и сама забываюсь — которому миру....

Видишь звезду не раскрашенную — воон ту?

мной нарисованную просто так — для плезиру.

Пятиконечная, остроугольная, но...

также конечна в прокрустовом времени ложе,

малым размером похожа с игольным ушком,

несоразмерностью света ни с чем не похожа.

2.Знаешь...

Здесь обитают контрасты, живёт пустота,

звуки размазаны, а в зеркалах отраженья

не совпадают, здесь мысли читают с листа,

дни исчисляются не от Христова рожденья.

Мир нарисованный — старым на стенке ковром:

рыжий олень у ручья за минуту до смерти.

Здесь мы с тобой никогда не умрём, не соврём.

Будем фигуркой танцующей на постаменте.

Ты приезжай. Расписание вышлю. Билет

стоит копейки какие-то — менее сотни

мелочью вытертых до отречения лет..

Я тебя жду, не имея понятия — кто ты..

2023.12.

Мат конём

крест на окне - условность меж мирами:

в одном - по воле вычурных страстей -

навешаны расстрельные медали,

и всё воспринимается острей,

без кожицы, без яркой упаковки,

таким, как есть, с червями и гнильём;

а мир другой блестящие подковки

с копыт дерёт и ставит мат конём,

там вдоль дорог - железные заборы,

таблички с тарабарским языком,

тепличные слова и помидоры,

и там - и там - мы - в клетке - под замком,

за слюдяным решетчатым окошком

гуляют на коротком поводке

обворожительно слепые люди-кошки,

собаки-люди стаями, в толпе

при свете дня обычная букашка -

во тьме огнём горящий светлячок,

лишь изредка мелькнёт звездой упавшей,

как в спешке не докуренный бычок,

размазывая небо в мутных лужах

подшитыми подошвами души,

хлебают пойло из железных кружек

запроданные в рабство малыши,

у них усы и волосы седые,

под крышками насупленных бровей

хреновым холодцом глаза застыли

в покорном ожидании гостей,

начищенное серебро гарсоны

перчаткой белой бережно снесут

за длинные столы для VIP-персоны

и вылижут не выхлебанный суп,

коль повезёт - возьмут домой объедки,

помоются, улягутся в кровать,

всё чин по чину - народятся детки -

кому-то ж надо ложки подавать

2022 ЧИЗ

Колыбельная с облака

дело было вчера я топтала сугроб

в направлении мне непонятном

вдоль дороги засыпанной под потолок

в окончании дня суррогатном

до автобуса пять или десять минут

как назло зажигалку забыла

вдохи колкие холодом легкие мнут

потерпеть или до магазина

и пошла километра четыре всего

да хоть десять была бы причина

то ли бог то ли черт подогнал мне его

вдруг такси и помятый мужчина

говорит: Вам куда? говорит: Довезу

и в глаза ни гу-гу мим безлицый

на переднее и понесла ерунду

просто чтоб тишиной не давиться

то да сё ни о чём как живу как дела

взор в дорогу и слушал вполуха

едкий снег прилипал злился дворник стекла

"завируха зима завируха"

из охрипших динамиков сжёг болтовню

я притихла как птичка на ветке

а он хмыкнул в усы неулыбчиво: ну

что ж ты так приуныла-то детка?

и меня понесло ни с того ни с сего

монотонно и беспогранично

о себе и о Нём он сказал: ничего

не стесняйся я - парень привычный

и мне стало как будто немного теплей

то ли минус упал или просто

начинался период тоски фонарей

на дороге ведущей к погосту

и когда я ему как холодный ушат

расплескала по полу всю душу

он кивнул: в бардачке где-то спички лежат

а на заднем валялась подушка

покури и давай не боись засыпай

я тебя покружу-покатаю

может я умерла, может это все рай?

засмущался: откуда я знаю

он возил меня долго и как на руках

я качалась в ухабах дорожных

и какой-то мужчина другой в облаках

колыбельную пел мне... возможно

"НеПтица" 2020

Облака! Трямс! Приехали!

по небу плыли облака,

на облаках сидели люди,

на дне лежали города.

- куда вы едете?

- за чудом!

в лазури неба полный штиль,

ни ветерка и нет порогов

из радуг, мелкий птичий криль

киты цедили, осьминогов

прямоугольные зрачки

блестели в затонувших скверах,

шныряли мелкие рачки,

на них охотились химеры,

цирк шапито на площадях

раскинул трепетные сети,

катались на морских коньках

по кругу взрослые и дети,

сбегали редко пузырьки,

как гроздья шариков воздушных,

и воды новые реки

вливались в этот мир послушно.

и звуки птичьих голосов

тонули в толще вод стоячих,

наличье алых парусов

в безветрии ничто не значит.

по небу плыли облака,

сбивались в облако большое,

играли люди в дурака,

путь коротая за мечтою

2021

Бабочка

Как-то всё прескверно-неверно,

наперекосяк, вкривь и врозь.

Смехом саркастическим, нервным

надо мной хохочет мороз.

На дворе весна. Руки в боки

упирает важная ель.

От снегов последние склоки

стёр метлой поганой апрель.

Солнце просыпается раньше -

ну, почти ни свет ни заря.

Прут травы зелёной барашки,

облака, сорвав якоря,

мчат по сини яркой, высокой,

хоть и ветра нет - полный штиль.

Мой сосед от пьянок просох и

починяет автомобиль

старый, ржавый и бесколёсный

(то ли пропил, то ль кто унёс...)

Скалит, обнажив свои дёсны,

зубы, улыбаясь, барбос.

За окном такое веселье,

даже лужи, булькнув смешком,

убежать стремятся за теми,

кто в любой сезон босиком.

У меня крест-накрест все окна

запеленговала зима.

Только в междурамье присохла

бабочка, а так... я одна...

2022 "ЧИЗ"

Под тонкой кожей

Моей бабушке, Нине Степановне Корнеевой (Давыдовой), моему деду, Корнееву Сергею Никитовичу, пропавшему без вести в Смоленском котле осенью 1941 года, моему дяде, Корнееву Ивану Сергеевичу, погибшему в период прохождения срочной службы в Кремлёвских войсках (личная охрана Берии), всем моим знакомым и незнакомым, отдавшим свои жизни в многочисленных войнах, посвящается.

"Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в пустоте"

Осип Мандельштам

предзимний день на ласки падок,

истает нежным мотыльком,

меж лепестков твоих лопаток

болезненным замрёт цветком,

надломленные руки тянут

ввысь одинокие кусты

среди заснеженной поляны,

как будто выбелил холсты

тягучий ветер для портретов

надгробных умерших персон,

так снег в ручьях хоронят летом

и нет прекрасней похорон.

сейчас же солнце проникает

сквозь толстый занавес кулис

едва, и комната больная

в себе не жалует актрис,

уныла, вздохи в полумраке,

невольно вздрагивает свет,

хрипит в видавшем виды фраке

мой допотопный табурет,

зевают сонные стаканы,

тарелки ленно дребезжат,

барбос и коврик домотканый

самозабвенно возлежат

на плахах, крашенных когда-то,

и нервный тик у фонаря...

по серебру, раскинув злато,

ступает ранняя заря,

простоволосая, спросонья

всё натыкаясь на углы,

и вот уже с песком и солью

прут катафалки во дворы.

дома разбуженные нервно

в ладоши хлопают дверьми,

и покидают постепенно

дома и улицы огни,

сны, проводив до остановки

своих извечных визави,

неспешно меряют обновки

в трёхстах парсеках от земли,

какая б ни была погода —

а всё одно — всё суета —

от утреннего бутерброда

и до последнего кнута.

и руки мёрзнут без перчаток,

морозный воздух неохоч

до элегантности наряда,

лютует без присмотра ночь,

но как-то выживают птицы

без денег, без домов, машин,

и собирают по крупицам

тепло, не брошенное им,

нахохлятся, сидят в раздумье —

чего-то знают и не ждут

от нас, чужих и полоумных,

им не обещанный приют

под тонкой кожей осени рассвет

пульсирует прожилкой на запястье,

ветра орут, срываясь на фальцет,

до хруста выворачивают пасти.

темно, промозгло, ветрено — внутри,

тоскливо и не прибрано — снаружи,

и никуда не хочется идти,

ничто неважно и никто не нужен,

заученность движений от и до —

последствие пожизненных привычек,

обшарпанный холодный коридор

однообразен и философичен,

патрона пустота под потолком

свела на нет необходимость шторы,

когда ты можешь говорить с котом,

к чему вести с другими разговоры,

когда ты можешь жить под колпаком

стеклянным в ограниченном пространстве,

так важно ль беспокоится о том,

кто за стеклом измазан был на царство.

маниакальный и враждебный страх —

у времени кататься на закорках —

в прабабкиных пылится сундуках,

пока не извлекается ребёнком

опасливо, и взвесив втихаря

все за и против непосильной ноши,

из ветхого опального старья

он примеряет смертные одёжи,

несоразмерно груб суконный крой,

но вечность не нуждается в примерке,

и куклы, увлечённые игрой,

перевели до нужной метки стрелки.

часы на башне сосчитают всех,

ослепит медью духовой оркестр,

на перекрёстке четырёх потех

живых и мёртвых наспех перекрестят,

потом по опустевшим площадям,

по улицам центральным и проспектам,

согласно спискам и очередям,

пойдут "дворяне" и "интеллигенты"

(сословия превысшего сего)

с заплечными горбами и со взглядом,

процеженным до отрешённого

чрез копоть обречённого парада.

январский снег смолчит под каблуком

до скрежета зубовного асфальта,

и тишина зависнет пауком

над заспанным мирком районов спальных,

там в в детских озоруют сквозняки,

играют в жмурки бывшие соседи,

бодягой растирают синяки

на постоянно падающем небе

неспешно и неотвратимо

к нам прикасается зима,

морозы набирают силу,

забиты снегом закрома

лесов и пашен,

треск древесный

трезвонит гулко — во всю прыть.

косую сажень

деревенской

спины сутулой

не прикрыть

косоворотками — в прорехи

всё выпирает худоба,

и рёбра, словно века вехи,

и чернь надсадного горба.

а на тропинках меж сугробов —

смертельных тыловых траншей,

немым последствием оброков —

след босоногих малышей.

в избе натоплено и тихо,

разменно ходики стучат,

суровой ниткою портниха

колдует, трепетно свеча

тьму отгоняет, стынут окна,

в трубе беснуются ветра,

у печки сохнут одиноко

пимы, на утро детвора

без спора, чинно, без обмана.

привычно соблюдёт черёд.

и первым — в валенках пойдёт,

в снегах прокладывая ход

для босоногих мальчуганов.

метели нас не целовали,

январь — задумчив и лучист,

и в минус три на сеновале

под гнусный писк чердачных крыс,

в тулуп закутавшись овчинный,

пропахший горьким табаком,

всё хлопотали беспричинно

воспоминания о том,

кого на старых бледных фото

не сохранилась даже тень,

на краешке, в пол-оборота,

нескладных нищих деревень —

неуловимое движенье,

улыбки грустный ветерок,

осенний лист в лесу весеннем —

безличие казённых строк

хрустит предательски и громко

сучком засохшим под ногой,

и за воронкою воронка

молчит и врёт наперебой.

молчат свидетели немые,

язык иных — чужая речь,

молчат угодники святые,

ворчит и осуждает печь

большая русская, в полхаты,

с подсолнухами на горбу,

притихли крынки и ухваты,

и троеперстие ко лбу

в испуге тянется, как будто

оно сумеет защитить,

но утро кажется не утром,

и нечем голову покрыть.

а взгляд всё ищет виноватых,

всё сквозь толпу ушедших вон

сбегает за пределы хаты,

а в хате остаётся стон,

и не заплакать, не завыть ей —

какой там стыд — куда с добром,

когда бы были дети сыты,

а остальное всё — потом,

а остальное — это в прошлом,

в густых чернявых волосах

постыло выспалась пороша,

и горький лёд застыл в глазах.

но если б знала ты — что будет

через каких-то десять лет —

не поседели б твои кудри,

в овчинку б не свернулся свет,

то горе — вовсе и не горе,

та боль — не высшая волна,

пасть неизвестным в чьём-то поле —

на то она и есть — война,

но в мирный день совсем иначе —

подлей, безжалостней вдвойне

за хрен собачий гибнет мальчик

в счастливой правильной стране

***

в амбаре чистенько и сухо,

мешок зерна за трудодни,

в углу — муки ржаной полпуда,

орешков куль для ребятни

на полке, рядом жмых, во фляге —

пахучий мёд, чуть дальше — соль,

на стенке — упряжь для коняги,

а в рамке под стеколком — боль

лицом к стене, от всех отвёрнут,

иначе будет не войти,

над ним платок распластан чёрный,

и богатырь лет двадцати

за годом год буравит стену,

стена смолою изошла,

и зарывают постепенно

его паучьи кружева..

Ванюша рос мальчишкой крепким,

ты наглядеться не могла.

Из пятерых детей — три девки,

а сыновей бог дал вам — два.

Ты берегла их как умела,

и хоронила как и все,

в живых брала для мёртвых силы,

как жизнь берёт исток в весне.

Как на мороженой картошке

и на обрате молока,

на лебеде, на хлебных крошках

ты сохранить его смогла...

В кого же силища такая

в тебе, былинке луговой...

Себя, как лошадь загоняя,

беду встречая за бедой,

куда ты шла, к чему стремилась,

с какою думою жила,

не плакала и не молилась,

и не вдова, и не жена,

свой воз тянула сквозь разруху,

куда ни глянь — везде кресты.

Ты — в тридцать лет уже старуха

от похорон и нищеты.

Ты разучилась петь и плакать,

но как же твой прекрасен смех,

летит он вихрем по этапам,

собою заражая всех,

какой же сказочный румянец

на впалых властвует щеках,

какой же искромётный танец

в линялых здравствует очах,

движеньем дерзким своевольным

как запрокидываешь ты

белёсую головку вдовью

на самом краешке черты.

Моя ты маленькая птичка,

без оперения, без крыл,

боль непомерную привычкой

тебе послал и бог, и мир.

Ах, если бы в другое время...

Быть может и смогла тогда..

В какое? Мы — дурное племя,

мы — лишь копыта и рога.

Куда тягаться нам с такими,

и рядом стыдно ставить нас.

Под деревами вековыми

мы — неплодоносящий пласт.

снег метёт,

и новый день в загривок

из конюшен выдворен в поля,

где ни слова, ни календаря,

где зарубок нет и нет нашивок,

в платье вдовьем кружится земля,

руки положив на плечи стаям

маленьких бумажных голубей,

в чёрном одиночестве — святая,

и чужая — в святости своей.

снег метёт

по улицам прогорклым,

по моим полынным городам,

по всему, чем я была горда,

по тому, чем я сыта по горло,

но не пожелаю и врагам,

птичек из бумаги вырезаю —

маленьких и мёртвых голубей,

в чёрном одиночестве — чужая,

проклятая в гордости моей,

снег метёт...

и вперемешку с пеплом

достаёт зима из-под полы

ягоды рябины и полынь —

скованные воедино цепью

комья черно-красные золы,

на поклёвку резанные птицы,

на помин за гранью из сукна —

вырванные до костей петлицы,

выжженная до нутра страна

Эпилог

растает снег,

подснежники куражась

полезут целоваться с солнцем вновь,

над вереницей шиферных фуражек

взовьётся голубиная любовь,

проклюнутся вчерашние снежинки

беспечным полем нежных васильков,

и первый дождик, словно на резинке,

подпрыгнет от земли до облаков,

отхлынет от небес с такою силой,

с такой неотвратимой быстротой,

так искренне, стихийно-некрасиво,

что шар земной, будто щенок слепой,

святой водой перешибёт дыханье,

отфыркиваясь кровью и слюной,

он выплывет, его весною ранней

корабль бумажный увезёт — домой..

помчат ручьи безудержно и звонко,

взовьётся гребешками океан,

растреплет ветер пятернёй-гребёнкой

не чёсанные холки у полян,

пройдётся сверху вниз, срывая шляпки

с наивных несмышлёных огоньков,

замрёт и вдруг — припустит без оглядки,

вздымая в воздух стайки мотыльков,

потягиваясь сладко, просыпаясь,

живое всё весне откроет взор...

и жаворонка песенка простая

польётся...

доживём ли до тех пор...

Жар-Птицы

однажды всё изменится вокруг:

деревья — выше, травы — зеленее,

прозрачней небо и цветастей луг,

всех запахов, всех звуков ассамблея

один единый вынесет вердикт —

и люди станут птицами большими,

мир будет чище, правда победит,

шар голубой — без признаков вершины,

и реки возвратятся, и моря,

из книги красной оживут, кто вымер,

планета под названием Земля

чернобыли простит и хиросимы,

чечню простит, простит афганистан,

за всех убитых и за всех, кто выжил,

за нерождённых здесь, рождённых там,

и голубых, и розовых, и рыжих...

она вздохнёт и выдохнет легко,

и даст нам кров, питьё нам даст и пищу...

мы полетим далёко-далеко...

свободные и чистые жар-птицы

март 2022

Вальс

всё кружит и кружит, никак не устанет,

никто ей не нужен: ни дом и ни стая,

ни солнце, ни ветер, ни доброе слово,

не греет - не светит, а что здесь такого?

а что здесь такого, что может случиться?

без крепкой основы смешно и безлице,

ни страсти, ни гнева, ни радости вдоха,

ни права, ни лева, и плохо - не плохо,

размытая серость, беззвучное небо,

разбитая верность в пробоинах света,

ни ветки, ни поля, ни моря, ни речки,

и воля - неволя, и вечность не вечна,

всё кружит и кружит, куда ей деваться,

меж двух полукружий, двух душ имитаций.

2022 "ЧИЗ"

https://rutube.ru/video/da4367c7a28a0424e509841af6400ad7/

За рощей тополиной..

Памяти моих мамы и папы...

В видео использованы фотографии из личного архива.

Горбатый мост, под ним — тополиная роща , морщины железнодорожных путей, через которые меня водили, носили в детский сад. Папа называл меня «Моя красавица», я — «Красависа»

https://rutube.ru/video/8af461f3c21126b40431fb48d5d31a0b/

слова с полынным послевкусием —

давно созрели семена,

моё дурное захолустье —

придуманная мной страна,

на позолоченных дорогах —

перегоревшие года,

в золе гвоздей настолько много,

что заржавела и вода

снегов растаявших, на луже

слезится радугой мазут,

и мне коралловые бусы

из моря чёрного везут,

иду шагающею куклой,

медведя за руку держу,

на уличных рекламах буквы

в огни от звёзд перевожу.

Темно, нет в роще тополиной

ни захудалых фонарей,

ни птиц певучих, ни тропинок...

пивнушка и бурьян за ней,

черта кривая — переулков,

разбитых окон, дряхлых крыш,

дешёвых папирос окурков,

голодных стай огромных крыс,

уродливых велосипедов,

коленок сбитых до костей,

не приготовленных обедов

и неприкаянных детей.

У косорылого забора

на всё махнувшая скамья,

песок под шляпой мухомора,

качель безногая, земля

с бурьяном выше небоскребов

и со следами от того,

как, избавляясь от микробов,

в колодца высохшего дно

плевали мы с особым шиком,

протяжно цокнув языком.

И папка старый мотоцикл,

в зелёный вымазанный тон,

в начале улицы, на зависть

таким же нищим пацанам,

в худые рученьки «красависы»,

как племенного жеребца,

вручал. И аромат бензина

ей был дороже всех духов,

горой — трущобная низина,

а папка — всех заглавней — бох

2022 «Четвёртое ИЗмерение»

https://youtu.be/q_HNMvtiOic

Люблю

я о тебе у изголовья ночи

огарки жгу оплавленных свечей,

пропахший ладаном из ящика платочек

(он с бахромой перечеркнутых строчек

из воска оголённых многоточий —

такой же как и я — ничей)

беру, повязываю осторожно,

чтоб пепел не осыпался волос,

в миру — я девочка из прошлого,

сама собою огорошена,

с травою сорной лютик скошенный,

черта на грани двух полос.

ты для меня — дыхания источник,

ты — бор серебряный, на ледяном ветру

роса застывшая звенящим колокольчиком

и бессребреником павшая в жару.

язык мой нем, рука безвольней плети —

о холку измочалена коней,

летящих мимо всех дорог на свете

на остров затонувших кораблей,

он — там, на дне, за синими морями,

за чёрной преогромною горой,

вгрызается отчаянно корнями

в написанный словесный перегной.

я о тебе у изголовья ночи

огарки вечные безжалостно палю,

тобою ненаписанные строчки —

ЛЮБЛЮ

2022 «Четвёртое ИЗмерение»

Отсечённый от прошлого

https://www.youtube.com/watch?v=iHONz2Pqd88

город мой, отсечённый от прошлого,

посохом отмеряющий время,

проглядел ты слепыми окошками —

вот и стали большими деревья.

маленький, несуразный, поношенный,

латками да лотками прозренья

поперёк и повдоль перекошенный,

огорошенный, с остервенением

оттираешь подошвы протёртые

до костей и до запаха гари,

заманили в болота костёр, а дым

по кускам безобразным продали.

листья жгут за чужими воротами,

поздно нам руки греть над золою,

повезло — спички были короткими

все четыре — дороже не стоим.

желваки заходили под кожами

у дорог, перепутанных нами,

погляди — за отвратными рожами

васильки да поляны с цветами,

за тоской за кладбищенской — радости,

продыху не возрадуйся — грех то...

за мирские оградки пора нести

нам себя и подбрасывать кверху.

полетим? нет! на птиц не похожи мы,

поползли б — да распорото брюхо...

а давай-ка с тобой на порожек и

по чуть-чуть — вдруг земля будет пухом..

2022 "Четвёртое ИЗмерение"

Притча во крестах

неземля моя на семи китах,

на семи ветрах мой несад-недом,

незвезда моя — притча во крестах,

переходы рек вброд с пустым ведром,

добрести бы мне до прекрасных пор,

по сырой траве ног не наколов,

и не видеть бы как снесёт топор

за один присест тысячи голов,

не смотреть в глаза отлучённым от,

не смотреть в глаза обречённым на,

ах, зачем же ты, глупый чёрный кот,

переходишь где перечёркнута

недорога-путь, нетропа в лесу,

и не малая непроезжая,

замороженных птиц птенцы несут —

лето выпало нынче снежное,

а когда придёт и птенцов черёд,

станут птицы выть громко мёртвые,

не ходил бы ты где попало, кот,

видишь, крылья жгут за воротами..

2022 «Четвёртое ИЗмерение»

Невмы (νεῦμα)

https://www.youtube.com/watch?v=OfRapifNgt4&t=42s

***

я знаю где находятся врата

за коими всё просто и естественно,

перешагнув за грани сумасшествия,

в них входят только раз и навсегда.

Дорога к ним прямая как стрела,

и солнцем залита купель небес,

лес благосклонен, нескончаем лес,

тишь оглушительнее выстрела

несметных войск, сияют купола

отвесных скал, слепят они сильнее

всех позолот на храмах и на шеях,

и замолкают все колокола

пред пеньем птиц, журчанием реки,

неповторимым шёпотом листвы

и еле уловимым звуком крыл

чудесных бабочек, в том мире без мерил,

без рангов, рингов, болтовни толпы,

без шарканья надежды и стопы

о бренное, живущее у ног,

за дверью этой — чист и ясен слог

в рычании зверином, в крике птиц

и постоянстве всполохов зарниц,

в смолистой хвое, в невесомости

созревших одуванчиков. В горсти

добравшихся до злополучных врат,

осужденных не выбраться назад,

вмещаются созвездия —

вот там живёт Поэзия.

я знаю где находятся врата,

мне этот путь понятен и не страшен,

но я сама себе — бессменным стражем —

и непреодолимая черта.

Греется на камешке дилемм

боль моя змеёй пустоголовой.

Рушу мною созданный гойлем.

В пустоту выбрасываю слово.

Говорить нам не о чем с тобой.

Да и ты — всего лишь совпаденье

моего нервозного затменья

с некогда прочитанной строкой.

Так бывает.

Прочитаешь и

всё внутри тебя перевернётся,

стаей воробьёв душа сорвётся

и замрёт на самом краешке —

так бывает...

И глубокий вдох

застревает где-то в подреберье,

этого не чувствую теперь я,

лишь стучит об стену слов горох,

сереньким дождём маячит жизнь,

еле различимая в тумане —

города бессмертных между нами,

и никто не крикнет мне — очнись!

и никто мне не подаст руки —

провести над пропастью безмолвья,

бог храни твоих пожаров комья

за недосягаемость строки,

пеплом от пожарищ не согреть,

перешагивая смерть.

Меня не душит крик: «Вернись,

мне без твоих стихов — погибель...»

(Когда-то я дышала ими —

была и смерть, была и жизнь).

Но помню многие из них

(да что там — помню! —

это враки),

в меня вросли, впитались знаки,

и голос твой в меня проник,

ничьи слова — твоими стали,

ты их нашёл и приручил,

чураясь выстроенных правил,

ты против правил всех чудил.

я помню, помню.. бестиарий,

мушиный джа и букинист..

дотла сгоревшие в пожаре

и фолиант, и чистый лист...

и божеле в стрекозьем танце,

и пароходовы гудки..

испепеление простраций

и возрождение строки...

их много... не вмещает память

несовершенная моя,

и первая земная замять

не раненная — ранняя...

ты не вернёшься... брошен выкрик

от безысходности, ну что ж...

и к одиночеству привыкну..

нет — ложь.

Но у меня зима отныне

без видимых приходит ран,

в холодном северном порыве

январь прекрасен и упрям,

есть у зимы в прощальном жесте

язычество февральских вьюг,

снег в декабре и чист, и честен —

прелюдия январских фуг,

с ней забываю обо всём я,

прикладываю к сердцу лёд,

и одиночества позёмка,

и страсть былая — на излёт.

Метелью выхвачены слёзы.

Дыханье стынет в декабре.

Я задыхаюсь от мороза

и плачу я не по тебе.

я леностью души обрамлена,

свисают кисеёй обрывки фразы,

вот, давеча мне терпкого вина

преподносили — но отвергла сразу,

без слов, без мыслей, без эмоций — но

каким прекрасным было то вино,

как мне хотелось, не напиться — нет,

едва пригубить горечи букет,

но я давным-давно не пью вина,

употребляю воду из-под крана,

исчерпана колодцев глубина

и не кровоточит былая рана.

всё тихо — замерло пространство вкруг меня,

и даже листья будто онемели,

и языки холодного огня

не достигают цели.

я в этой тишине так устаю,

что слышу кровь, журчащую по жилам,

в чернильнице, стремящейся к нулю,

заканчиваются чернила.

лишь зыбкое дыхание шагов

мелькнёт напоминанием мотива

в запущенности немощных садов,

смиренно умирая, молчалива,

недвижима глубокая река,

ни всплеска, ни следа, ни ветерка,

но нет величия в застывшей красоте,

нет места Слову в пустоте.

а я всё глубже погружаюсь в сад,

мне никогда не выбраться назад.

в моих руках — засохшие цветы,

в моих глазах — потухшие мечты,

и в сердце, при условии, что есть,

пустот не счесть.

у самой кромки мертвенных садов

несметное количество цветов —

ромашки, васильки, кукушек слёзы...

кузнечики, жуки, стрекозы...

от важных дел серьёзны муравьи,

беспечны бабочки на первый взгляд, скуфьи

бессмертники раскачивают в такт,

ветрами сочиняется трактат,

в реке мальки играют в догонялки,

расписывают жаворонки высь,

и журавлей криклива клинопись,

разгуливают облака вразвалку,

шутливая воронья перепалка —

размеренно жужжит ручная прялка,

сплетая всё в одну тугую нить...

так хочется мне в этой нити быть,

добраться до некошеного поля

и облаком застыть над ним — не более,

танцующая в выдуманном горе

ольховым заблудившимся листком,

фальшивый голос в детском хоре,

форсирующий звуки напролом,

наполовину рта не раскрывая,

за чуждые цепляюсь голоса.

под ярким светом корчится кривая,

соединяющая полюса.

безжалостна, но справедлива память,

мне у неё и пяди не ссудить,

в ближайшей перспективе: камню — падать,

мне — рыбу подле берега удить.

брести домой и, хвастая уловом,

безмолвие взять за основу,

под вечер утихает снегопад,

в задумчивости улицы и птицы.

огромный город с головы до пят

игрушкой ёлочной искрится.

Снег лечит, поглощая всякий звук.

И фонари зализывают раны,

когда проткнёт очередной каблук

распятые в сугробах тротуары.

Хлопочет суетливая толпа.

Троллейбусы, автобусы, маршрутки...

Над городом бурановый колпак

завис на сутки.

Недвижны парки, скверы..

Только снег

ворочается в полусне, бормочет.

А звёзды... , не найдя ночлег,

бессонницею коротают ночи.

И, растворяясь в свете фонарей,

в безжалостном огне иллюминаций,

становятся и дальше, и бледней..

И я бегу из города эрзацев.

Который год бегу, бегу, бегу...,

Не понимая — отчего так страшно...

Там, впереди, я ощущаю мглу,

но и её свет поглотит однажды.

Искусственный, бесчувственный, чужой,

не знающий агонии светильник,

приученный всегда быть под рукой

мог(б)ильник.

Удобный. Комфортабельный огонь

обмана в электрических каминах,

уютно согревающий ладонь,

без дыма.

Сегодня заходила в храм.

Пустынно. Тишина и свечи.

И на божественном наречии

старушки пели. По грехам

отпущенным колокола

рыдали. Продавался крестик.

Был чужеродно неуместен

ребячий смех.

Я плакала

и ставила за упокой

с десяток восковых лучинок.

Монашка поучала чинно,

мол, с непокрытой головой

не разговаривают с богом.

Согбенная и как-то боком

передвигалась меж икон,

тушила свечи, и крестилась,

и совершала в пол поклон.

В углу неистово молилась

пред Чудотворцем женщина...

Я вспоминала имена...

Я прихожу не часто в церковь.

Близки покой и тишина,

и взглядов искренность и цепкость

Святых, глядящих сквозь меня,

лампад мерцание и ладан,

дрожание огня свечей,

проникновенная прохлада,

и ощущать себя ничьей,

купить в церковной лавке крестик

на нити, лёгкий, словно пух,

и выплеснуть ушат известий,

ни слова не промолвив вслух.

Стоять. Глядеть в глаза Марии

Казанской ли Владимирской,

и всё, о чём с ней говорили,

забыть, и в суете мирской

другую вспоминать Марию,

заговорить с ней как с живой.

Уверовать — когда почию —

они вдвоём придут за мной.

Обочину дороги замело.

Нет фонарей. Лишь изредка машины

на миг встревожат мглу и вновь темно,

паршиво.

Такая нынче ночь безлунная.

Беззвёздная. Темно и равнодушно.

Снег шелестит вокруг меня.

Ненужный

Вдали дома в гирляндах, в окнах свет.

Дровами печи топят по старинке.

Прозрачен дым. Под колыбель бесед —

починки.

За окнами чужими так тепло,

обыкновенно мило по-простому,

случись такое — небо замело,

не кончиться душевному простору.

И кажется — у всех этих людей

ни бед, ни слёз — а всё любовь да счастье,

и мне во тьме становится светлей

прощаться.

я словно вор поглядываю вскользь

в чужие окна — на чужую сказку,

и завистью болеет изморозь

напрасно.

10.

Крещение Господне. Минус ноль.

Морозы обезличены зимой.

Погода, говорят, сошла с ума.

Расхаживает девочка-зима

по городу без рукавиц и шапки,

в дорожных ямах снежные заплатки

приляпаны нарочно кое-как,

с беспечностью попавшие впросак

прохожие скользят по тротуарам,

дворы, проспекты, площади, бульвары,

лёд тонок и рыхлы снеговики,

расколоты напополам стихи,

мой город рассыпается на части

в одночасье

у проруби толкается народ,

но прорубями вряд ли назовёт

купающихся длинная процессия

бесформенные на реке отверстия.

Голубка опустилась на плечо,

дыханье мимолётно горячо.

Ночь.

полуобнажённые тела

грехи смывают, о грехах моля,

суконные рубахи ткёт январь

как встарь.

святую воду черпают и пьют.

и окуни в святой воде живут,

святую воду расточают краны,

водой святою омывают раны,

в ней, говорят, стирать — великий грех,

но в теле рек выдалбливая крест

и, чуда требуя — встать босиком на снег,

и в полынью войти, поправ природу —

вино не обратить в святую воду,

да и вода, что сделалась вином —

в источнике находится ином.

Богоявление. Свет. Неприступный Свет.

И Дух святой голубкой белокрылой.

И Глас небес, и Сын — анахорет

на сорок дней, и Крест — всё это было

11.

Шесть. Через пять минут

проснётся будильник, скажет — пора, пора...

секунды в углу грызут

сухарь утра.

Снег постучит в окно,

качнётся завеса безоблачной темноты,

мгновенья смешав в одно,

явив черты

дня.

Лишь одна звезда

задержится в небе, но будет не долог срок,

останется без следа

звезды — восток.

***

я не хочу смотреть на смерть звезды,

пусть звёзды умирают в одиночестве,

в недосягаемости высоты,

в непримиримости с пророчеством.

я верю в свет, не отделяя тень,

мне белое не видимо без чёрного,

и я спасибо говорю всем тем,

кем вычеркнута или перечёркнута.

и я прошу у каждого из всех,

кто рядом был и кто, того не ведая,

издалека в мой безрассудный век

закатами являлся и рассветами,

к кому я прикасалась и кого

отталкивала в исступлении —

к подателю сего

лишь снисхождения.

как знать, куда мне вычерчен полёт.

пусть я не верю в душ переселения,

взлетит ли птицей, птицей ли падёт

мой светлячок, не подлежащий тлению,

а может быть, и что — скорей всего,

той пустоты великие объятия

раскинутся настолько широко,

что от меня не станет даже вмятины.

но если вдруг возможно выбирать

я предпочту не звёзды и не царствие,

позвольте ветром мне вибрировать

над майскими полями и январскими

12.

Вечер в зиму — покой да тишь,

я стремлюсь на огонь в дому,

в окнах свет, значит ты не спишь,

интегрируя тишину.

Прочь задвижки на всех дверях,

тихо бродишь, глядишь в окно,

в неспособности доверять

видишь солнце, когда темно.

я без спроса вхожу в твой мир,

беспокойности привношу,

всё, что день со мной сотворил,

я меняю на тишину.

13.

просыпаюсь — свежо, темно,

в голове водопадов шум,

вот сейчас напеку блинов

да чего-нибудь напишу...

вспомню виденное во снах,

отмахнусь — эка ерунда,

между явью и снами — взмах,

повседневностей череда...

между нами — бессмертных град,

всё пески да ветра, ветра...

словно выстроенные в ряд

все сияния севера.

ты — у маленького окна,

но окно это много больше,

в кружку, полную молока,

окунает солнце ладоши,

врассыпную бегут лучи,

встрепенувшись от зимних спячек,

возвращается из пучин

твоей памяти — солнечный зайчик.

https://www.youtube.com/watch?v=OfRapifNgt4&t=42s

Плюмаж

будет тебе, мамка, просфора и поп с кадилом,

и от копыт ямка просторная, и стропила

вкруг обойдут, стянут рёбер твоих избушку,

видно с тобой зря мы выбрили мне макушку,

выхолостил взгляды охочий до слёзок ветер,

ровно, рядок к ряду, носочки ботинок дети

выровняли, ручки крепко к бокам пришиты,

из плюмажа штучки выдали для защиты,

будут лежать смирно, в окошко глядеть незримо,

перекрестив с миром в сторожках им петь визгливо

олухи зем - ные царствия занебесья

мёртвые жи-вые, мамка, прости - здесь я

2022 "Четвёртое ИЗмерение"

Непрощённое

Что нам эти прочтения глупых чужих стихов,

что нам эти глаза за разбитым ничьим окном.

Вон, гляди, по углам непрощённых полно грехов,

и на каждой стене нацарапано — Поделом.

Слишком синее небо — и птицы стирают грим,

как попало размазаны звуки и голоса.

Говорят — это осень, но мы то не верим им,

мы узнали однажды как выглядят чудеса.

Потускнеют дожди, разлетятся под ветра бой,

станем тупо смотреться в заснеженный водоём.

Нам соврут, что зима, но узнаем мы — это боль,

и тогда закричим, все подумают, что поём.

Закружит за окном, разбуянится вновь листва,

станем снег разрывать до земли, добывать огонь...

Разгорается плохо опавшая синева,

разлетается в пыль, только взглядом её затронь

2022 "Четвёртое ИЗмерение"

Тет-а-Тет

я не хочу приходить в этот странный мир,

снова учить слова и фальшивость слов,

я не хочу говорить и писать, я — миф

и отголосок своих несуразных снов.

правда моя не нужна прежде мне самой,

выветрил — высквозил — вынул и уронил,

жаль только что уходить мне пришлось зимой,

так получилось, никто меня не спросил.

так получилось и не о чем здесь жалеть,

кто-то кому-то, а может наоборот,

в зеркале слово смешное из слова смерть

льдинкой сползает тихонько за шиворот.

снег превратится в ручьи, снегопад в дожди,

солнце макнёт в серебро золотой свой луч,

кто-то мне крикнет короткое «подожди»

из-за тяжёлых и не проходящих туч.

кто-то другой мне напишет свои слова,

я их прочту и шутя запущу мотор,

это моя беспокойная голова,

на тет-а-тет пригласившая монитор.

2021 "Забытый клоун"

Снег идёт

темнеет неприлично рано

меня смущает темнота

потустороннего экрана

мне спать пора иль не пора

молчат инстинкты организма

краснеют яблоки у глаз

хереет хрупкая харизма

раз не приходится на раз

и я теряюсь в этой куче

неугомонной темноты

и Besame уже не Mucho

и я не я и ты не ты

и в темноте снежинок шёпот

немного бесит потому

как надо брать лопату чтобы

из дома выйти поутру

тупая нудная работа

день изо дня из года в год

и тяжело и неохота

но снег идёт

и жизнь идёт ...

2020

Сколько

Сколько будет ещё дождей,

листопадов, снеговиков,

старых-новых людей-вещей,

слов хлорированных и снов,

ранцев-танцев и — пианин,

расписаний и — поездов,

лиц, поношенных до морщин,

морд холёных, гнилых зубов.

Первый снег на последний дождь,

первый дождь на последний снег,

а на кульмане дня — чертёж —

в трёх проекциях человек.

В первой — то, что он видит сам —

отражение в зеркалах

в обрамленье красивых рам,

ловко вырезанных из плах.

Во-второй — взгляд со всех сторон:

прямо — косо — из-за угла

Человеков таких, как он,

через линзы добра и зла.

В третьей — точка размером — пыль,

крошка хлебная на столе —

это взор из-под птичьих крыл,

улетающих в сентябре,

покидающих холода

и предчувствие грустных дней,

кто-то — на год, кто — навсегда...

Сколько будет ещё людей...

2022 «Четвёртое измерение»

Верба

в небе стократно крикнули - быть рассвету,

совы глаза закрыли - боясь ослепнуть,

новорождённый вскричал - мне за что всё это,

руки старух ломали в оврагах вербу,

красный огромный шар опалил всё небо,

бились синицы в окна - в дома влетали,

жить до конца оставалось ещё сто метров,

только пройти удастся хоть шаг едва ли,

ночь прожуёт - утро выплюнет нас брезгливо,

день подберёт - отряхнёт - да снесёт на свалку,

ногти срывая, до вечера месим глину,

мы бы пошли в овраги - да вербу жалко

2022

Молчали б лучше

когда повеяло полынью

от слов моих,

ключей гортанные напевы

сковали руки,

и вороньё шарахнулось,

роняя перья,

в придуманный мой снег,

в садах ухоженных

согбенная старуха

покорно убирала сорняки

с колючими засохшими цветами,

новорождённые смотрели из окна,

умершие с улыбкой наблюдали

тут – рядом, стоя за её плечом,

дыханье холода щеки едва касалось,

повсюду высота без основанья,

и много-много незнакомых птиц.

средь них одна – из радуг оперенье,

блестели разноцветные глаза,

но крылья связаны,

и лента чёрная от неба и до неба…

везли её на рынок,

продадут – еды накупят, станут поминать,

кровь разольют её по чистым рюмкам,

и станут говорить....

молчали б лучше…

2021 "Маргаритки Смерти"

Мать-и-Мачеха

Февраль ушёл. Я дождалась весны.

Теперь совсем за малым дело стало:

Когда синицы выклюют следы

На ниточках подвешенного сала,

Заглядывать в глаза снеговиков,

Расспрашивать несчастных о здоровье,

И говорить дежурно - будь здоров,

Когда берёзы истекают кровью.

Дождаться луж и первых ручейков.

Настроить лодок из коры сосновой.

И зубочисткой парус приколов,

На Северный махнуть без остановок.

Всенепременно промочить насквозь.

Да так , чтоб хлюпало внутри, ботинки,

И если лодки понесёт вразнос -

Поправить их посредством хворостинки.

Бежать по улице грязнющей, но живой.

По переносице расплескивать веснушки,

Пасть на завалинку и ощутить спиной

Тепло родной и дряхлой засыпушки.

И будет март шалеть от красоты

Чумазых очумелых ребетёнков.

И мальчики преподнесут цветы.

И девочки - бездомного котёнка.

Мой пахнущий опилками уют

На улочке кривой и непроезжей,

Где мать-и-мачехи цветы живут

И первый мой, единственный подснежник,

Ты до сих пор ничем не превзойдён,

Таких как ты не отыскать и в сказках.

И я, умытая твоим дождём

И пестованная щербинкой каждой

Разбитых разухабистых дорог,

Иду к тебе, но падаю, как прежде,

И понимаю- как же он высок -

Порог на бывшей Малой Непроезжей.

Лошадиный берег

Не беги, мой добрый старый конь.

Не пряди ушами, воз не тронь.

Я узду сниму и ботало.

Окружу тебя заботою.

Мы пойдём к холодному ключу.

Я твои все раны залечу.

Не унижу путами тебя.

Гриву причешу твою любя.

Отпущу в туманы по росе

На четыре стороны на все.

И пойду к обрыву у реки.

Ты себя, мой конь, побереги.

Не ступай на камушки ногой.

Сахар не бери с руки другой.

Та, другая, обуздает враз.

И овса отборного не даст.

А потом - стреноженным на луг

С боталом на шее. Друг, мой друг.

Убегай в табун и вольным будь.

Не скучай и про меня забудь.

***

В деревне церквы не было и нет.

Откуда взяться церквам в глухомани -

Закат, перетекающий в рассвет,

Звонил во все колокола в тумане.

Там лошади гуляли у реки,

Щипали травы сочные ночами

И осторожно брали хлеб с руки.

И ботала отчаянно бренчали.

Там днём никто к реке не подходил.

Святое место. Лошадиный берег.

Там травы наподобие ветрил.

Там хлеб в тумане был мерилом веры.

Там я весь день шалела от ветров,

От быстрых рек, от глубины колодца.

Там я всю ночь спала без задних ног

И просыпалась раньше солнца.

***

А на заре, когда туман вовсю,

Бегу к реке, зову тебя тихонько.

И платье пьёт с прибрежных трав росу,

И лунный блик мерещится иконкой.

На шёпот мой враз хлынет перезвон

На разный лад, в тональностях различных.

И поплывут ко мне со всех сторон

Колокола на перекличку.

Достану хлеб. Мне бабушка дала

Из печки русской - тёплый и пахучий.

И я в туман хлеб на ладони - На!

Зажмурившись на всякий случай.

Ты подойдёшь и колокольчик твой

Качнётся в такт неровному дыханью.

Едва коснёшься нежною губой

Моей руки с преподнесённой данью.

И я шагну несмелая в туман.

Узду надену, морду поцелую.

И ботало сниму, и пут капкан.

И без седла галопом по селу я...

Когда с тобой домчимся до ворот,

Ты встанешь сам бочком к прогнутой лавке,

Стремясь помочь сойти с твоих высот

Забавной, хлебом пахнущей, малявке.

Тебе - хомут. Мне - детские мечты.

Тебе - оглобли. Мне - капканы жизни.

Я от твоей ослепну красоты,

Когда тебя усталого увижу.

Мы на закате встретимся с тобой.

Приобниму и отведу в туманы.

Сниму узду и побреду домой

...и навсегда... и больше никогда мы...

Пустыри

На нашей улице исчезли пустыри.

Теперь дома прищурились на солнце.

Бурьян пропал. Полынь не истерит.

И только мне по-прежнему неймётся.

Вон там, под клумбой, Сашкины следы,

А чуть левее - Витькины отметки,

Серёжка на портфеле воссидит,

И разговор ведётся беспредметный.

О том о сём. Подходят пацаны

С соседних улиц, пожимают руки,

Репейником обласканы штаны,

И почему-то снова дразнят Гука..

Беззлобно дразнят, так, из озорства,

Пинают мяч меж двух столбцов кирпичных.

Полынь, не признающая родства,

Встревает в разговоры нетактично.

Чуть-чуть приподнимается земля

Под башмаками пылью невесомой,

И мимо гордо проплываю я,

Взращённой улицею идиомой.

И громче голоса у пацанов,

И шаг мой замедляется невинно,

Репейник отделяя от штанов,

Походкою, достойной дворянина,

Идёшь ко мне, а я иду домой,

Несу себя - почти что королева.

Вразвалочку ты следуешь за мной -

Мол, так иду, мне до тебя нет дела.

А вечером нас приютит пустырь,

Полынь смутится и прильнёт к забору,

Смекнув, на шёпот перейдут кусты,

А мы с тобою, потеряв опору,

Отведаем наш первый поцелуй,

И у меня потрескаются губы,

И это будет, судя по всему,

Как раз воон там - где клумбы.

Из шалости

Да разве понимала я тогда,

Намазав корку чёрную вареньем,

Насколько восхитительна она

В неповторимости мгновений.

И никаким пирожным из кафе

Под именем чудным Кулинария -

Безе, наполеону, пахлаве -

Не совладать с её драматургией.

Как становились пацаны горды,

Когда вкушали, перепачкав моськи,

Неприхотливые заветные дары

Из мамкиной потасканной авоськи.

И позабыв про гордость и про стыд,

В языческом погрязнув ритуале

И снизу вверх смотря - дай откусить -

Те, что поменьше, тихо повторяли.

О, детство полунищее моё,

Алмаз, не поддающийся огранке,

Живучий пепелища водоём,

Мои не заживающие ранки,

Как жёстко ты меня учило жить,

Скупые не растрачивая ласки,

Вручая нож ты отнимало щит,

Не веря обещаниям и в сказки.

Но я спасибо говорю тебе.

Такая школа дорогого стоит.

Когда я вновь переломлю хребет,

Ты вылечишь его водой святою.

Но жизни перемятая спираль

В конце концов когда-нибудь замкнётся.

Ты примешь ли меня, жестокий рай,

Из шалости, но не от благородства.

Моя душа весеннего разлива

парит в цветах сирени и жасмина,

черёмуховый источает дух.

Тонка, светла, нежна и бесшабашна,

с грозою майской, дура, водит шашни

и любит одуванчиковый пух.

Скромна и обожает многоточье,

по млечному пути гуляет ночью

босая и, конечно, нагишом.

Разбрасывает всё и гробит чашки.

И часто зависает вверхтормашкой.

С разбегу в лужи падает ничком.

Она и своевольна, и послушна.

Бывает материт другие души.

Но, в общем-то, мила и добродушна

и попусту не треплет языком.

Бывает, заболеет, расхандрится.

Бывает разъярённою тигрицей.

А иногда возьмёт и растворится

в каком-нибудь несведущем о том,

что души не умеют возвращаться.

Неповторимо - душами срастаться.

Невыносимо душу рвать потом.

На трёх китах

Пусть дни мои трещат по швам,

Но всё случалось не напрасно,

Сквозь смех проплаканное - Здравствуй,

Сквозь плачь пропетое - Прощай.

Ночами страшно умирать,

Но на заре ещё жальчее,

Когда весенние капели

Стремятся в жухлую тетрадь.

Когда встречает неба свод

Лучей неудержимых всплески

Сквозь выцветшие занавески,

И небо переходят вброд

Под снегом выжившие птицы.

И кажется что нет границы

Всему, которое живёт.

Мне хочется сбежать туда,

Где нет ни дома, ни дороги,

Где лес задумчивый и строгий

Стоит у синего пруда,

А в том пруду живут ерши

Задиристые и смешные,

Там дни - длиннее, ночи - шире,

Там от подножья до вершин

Усыпаны цветами горы

И вдох и выдох через поры

Не окольцованной души.

Там мир стоит на трёх китах.

Там крылья в небеса врастают.

Там я летаю в облаках

И никогда не умираю.