Наташа Корн

1.
предзимний день на ласки падок,
истает  нежным мотыльком,
меж лепестков  твоих лопаток
болезненным замрёт цветком,
надломленные руки тянут
ввысь одинокие кусты
среди заснеженной поляны,
как будто выбелил холсты
тягучий  ветер для портретов
надгробных умерших персон,
так снег в ручьях хоронят летом
и нет прекрасней похорон,
 
сейчас же солнце проникает
сквозь толстый занавес  кулис
едва, и комната больная
в себе не жалует актрис,
уныла, вздохи в полумраке,
невольно вздрагивает свет,
хрипит в видавшем виды фраке
мой допотопный табурет,
зевают сонные стаканы,
тарелки ленно дребезжат,
барбос и коврик домотканый
самозабвенно возлежат
на плахах,  крашенных когда-то,
и нервный тик у фонаря...
по серебру, раскинув злато,
ступает ранняя заря,
простоволосая, спросонья
всё натыкаясь на углы,
и вот уже с песком и солью
прут катафалки во дворы,
 
дома разбуженные нервно
в ладоши хлопают дверьми,
и покидают постепенно
дома и улицы огни,
сны, проводив до остановки
своих извечных визави,
неспешно  меряют обновки
в трёхстах парсеках от земли,
какая б ни была погода -
а всё одно - всё - суета -
от утреннего бутерброда
и до последнего кнута,
 
и руки мёрзнут без перчаток,
морозный воздух неохоч
до элегантности наряда,
лютует без присмотра ночь,
но как-то выживают птицы
без денег, без домов, машин,
и собирают по крупицам
тепло,  не брошенное им,
нахохлятся, сидят в раздумье-
чего-то знают и не ждут
от нас, чужих и полоумных,
им не обещанный приют
 
2.
под тонкой кожей осени рассвет
пульсирует прожилкой на запястье,
ветра орут, срываясь на фальцет,
до хруста выворачивают пасти,
 
темно, промозгло, ветрено - внутри,
тоскливо и не прибрано - снаружи,
и никуда не хочется идти,
ничто неважно и никто не нужен,
 
заученность движений от и до -
последствие пожизненных привычек,
обшарпанный холодный коридор
однообразен и философичен,
 
патрона пустота  под потолком
свела на нет необходимость шторы,
когда ты можешь говорить с котом,
к чему вести с другими разговоры,
 
когда ты можешь жить под колпаком 
стеклянным в ограниченном пространстве,
так важно ль беспокоится о том,
кто за стеклом измазан был на царство,
 
маниакальный и враждебный страх -
у времени кататься на закорках -
в пробабкиных пылится сундуках,
пока не извлекается ребёнком
опасливо,  и взвесив втихаря
все за и против непосильной ноши,
из  ветхого опального старья
он примеряет смертные одёжи,
несоразмерно груб суконный крой,
но вечность не нуждается в примерке, 
и куклы, увлечённые игрой,  
перевели до нужной метки стрелки,
 
часы на башне сосчитают всех,
ослепит медью духовой  оркестр,
на перекрёстке четырёх потех
живых и мёртвых наспех перекрестят,
потом по опустевшим площадям,
по улицам центральным и проспектам,
согласно спискам и очередям,
пойдут "дворяне" и "интеллигенты"
( сословия превысшего сего)
с заплечными горбами и со взглядом,
процеженным до отрешённого
чрез копоть  обречённого парада,
 
январский снег смолчит под каблуком
до скрежета зубовного асфальта,
и тишина  зависнет пауком
над заспанным мирком районов спальных,
там в детских озоруют  сквозняки,
играют в жмурки бывшие соседи,      
бодягой  растирают синяки
на постоянно падающем небе
 
3
неспешно и неотвратимо 
к нам  прикасается зима,
морозы набирают силу,
забиты снегом закрома
лесов и пашен, 
треск древесный
трезвонит гулко - во всю прыть.
косую сажень 
деревенской
спины сутулой 
не прикрыть
косоворотками - в прорехи
всё выпирает худоба
и рёбра, словно века вехи,
и чернь надсадного горба.
 
а на тропинках меж сугробов - 
смертельных тыловых траншей,
немым последствием оброков - 
след босоногих малышей.
 
в избе натоплено и тихо,
разменно ходики стучат,
суровой ниткою портниха
колдует, трепетно свеча
тьму отгоняет, стынут окна,
в трубе беснуются ветра,
у печки сохнут одиноко
пимы, на утро детвора
без спора, чинно, без обмана
привычно соблюдёт черёд.
и первым - в валенках пойдёт,
в снегах прокладывая ход
для босоногих мальчуганов.
 
4
метели нас не целовали,
январь - задумчив и лучист,
и в минус три на сеновале
под гнусный писк чердачных крыс,
в тулуп закутавшись овчинный,
пропахший горьким табаком,
всё хлопотали беспричинно
воспоминания о том,
кого на старых бледных фото
не сохранилась даже тень,
на краешке, в пол-оборота,
нескладных нищих деревень -
неуловимое движенье,
улыбки грустный ветерок,
осенний лист в лесу весеннем -
безличие казённых строк
хрустит предательски и громко
сучком засохшим под ногой,
и за воронкою воронка
молчит и врёт наперебой,
 
молчат свидетели немые,
язык иных - чужая речь,
молчат угодники святые,
ворчит и осуждает печь
большая русская, в полхаты,
с подсолнухами на горбу,
притихли  крынки и ухваты,
и троеперстие  ко лбу
в испуге тянется, как будто
оно сумеет защитить,
но утро кажется не утром,
и нечем голову покрыть,
 
а взгляд всё ищет виноватых,
всё сквозь толпу ушедших вон
сбегает за пределы хаты,
а в хате остаётся стон,
и не заплакать, не завыть ей -
какой там стыд - куда с добром,
когда бы были дети сыты,
а остальное  всё - потом,
а остальное - это в прошлом,
в густых чернявых волосах
постыло выспалась пороша,
и горький лёд застыл в глазах.
 
но если б знала ты - что будет
через каких-то десять лет -
не поседели б твои кудри,
в овчинку б не свернулся  свет,
то горе - вовсе и не горе,
та боль - не высшая волна,
пасть неизвестным в чьём-то поле -
на то она и есть - война,
но в мирный день совсем иначе -
подлей, безжалостней вдвойне
за хрен собачий гибнет мальчик
в счастливой правильной стране
***
в амбаре чистенько и сухо,
мешок зерна за трудодни,
в углу - муки ржаной полпуда,
орешков куль для ребятни
на полке, рядом жмых, во фляге -
пахучий мёд, чуть дальше - соль,
на стенке - упряжь для коняги, 
а в рамке под стеколком - боль,
лицом к стене, от всех отвёрнут,
иначе будет не войти,
над ним платок распластан чёрный,
и богатырь лет двадцати
за годом год буравит стену,
стена смолою изошла,
и зарывают постепенно 
его паучьи кружева..
 
5
Ванюша рос мальчишкой крепким,
Ты наглядеться не могла,
Из пятерых детей - три девки,
А сыновей бог дал вам - два.
Ты берегла их как умела,
И хоронила как и все,
В живых брала для мёртвых силы,
Как жизнь берёт  исток в весне.
 
Как на мороженой картошке,
И на обрате молока,
На лебеде, на хлебных крошках
Ты сохранить его смогла,
В кого же силища такая
В тебе, былинке луговой,
Себя, как лошадь загоняя,
Беду встречая за бедой,
Куда ты шла, к чему стремилась,
С какою думою жила,
Не плакала и не молилась,
И не вдова, и не жена,
Свой воз тянула сквозь разруху,
Куда ни глянь - везде кресты,
Ты - в тридцать лет уже старуха
От похорон и нищеты.
 
Ты разучилась петь и плакать,
Но как же твой прекрасен смех,
Летит он вихрем по этапам,
Собою заражая всех.
Какой  же сказочный румянец
На впалых властвует щеках,
Какой же искромётный танец
В линялых здравствует очах,
Движеньем дерзким своевольным
Как запрокидываешь ты
Белёсую головку вдовью
На самом краешке черты
 
Моя ты маленькая птичка,
Без оперенья и без крыл,
Боль непомерную привычкой
Тебе послал и бог, и мир.
Ах, если бы в другое время...
Быть может и смогла тогда..
В какое? Мы - дурное племя,
Мы - лишь копыта и рога.
Куда тягаться нам с такими,
И рядом стыдно ставить нас.
Под деревами вековыми
Мы - неплодоносящий пласт.
 
6
снег метёт,
и новый день в загривок
из конюшен выдворен в поля,
где ни слова, ни календаря,
где зарубок нет и нет нашивок,
в платье вдовьем кружится земля,
руки положив на плечи стаям
маленьких бумажных голубей,
в чёрном одиночестве - святая,
и чужая  - в святости своей,
 
снег метёт
по улицам прогорклым,
по моим полынным городам,
по всему, чем я была горда,
по тому, чем я сыта по горло,
но не пожелаю и врагам,
птичек  из бумаги вырезаю -
маленьких и мёртвых голубей,
в чёрном одиночестве - чужая,
проклятая в гордости моей,
 
снег метёт...
и вперемешку с пеплом
достаёт зима из-под полы
ягоды рябины и полынь -
скованные воедино цепью
комья черно-красные золы,
на поклёвку резанные птицы,
на помин за гранью из сукна -
вырванные до костей петлицы,
выжженная до нутра страна
 
Эпилог
 
растает снег,
подснежники куражась
полезут целоваться с солнцем вновь,
над вереницей шиферных фуражек
взовьётся голубиная любовь,
проклюнутся вчерашние снежинки
беспечным полем нежных васильков,
и первый дождик, словно на резинке,
подпрыгнет от земли до облаков,
отхлынет от небес с такою силой,
с такой неотвратимой быстротой,
так искренне, стихийно-некрасиво,
что шар земной, будто щенок слепой,
святой водой перешибёт дыханье,
отфыркиваясь   кровью и слюной,
он выплывет, его весною ранней
корабль бумажный увезёт -  домой
 
помчат ручьи безудержно и звонко,
взовьётся гребешками океан,
растреплет  ветер пятернёй-гребёнкой 
не чёсанные холки у полян,
пройдётся сверху вниз, срывая шляпки
с наивных несмышлёных  огоньков,
замрёт и вдруг - припустит без оглядки
вздымая в воздух стайки мотыльков,
 
потягиваясь сладко, просыпаясь,
живое всё весне откроет взор...
и жаворонка песенка простая
польётся...
доживём ли до тех пор...