Если как следует постараться,
Можно вернуться в детство без ностальгии.
Старик Гомер выходит на демонстрацию.
Мы с ним - те же. Слова - другие.
Мне ещё не перед кем виниться,
На папиных плечах проезжающему мимо.
А у Гомера ночами ноют глазницы.
Врачи говорили - мина.
Христос и Ленин столкнулись лбами
Прямо на Дворцовой у кремлёвской стены.
Гомер доедает миску с варёными бобами -
Предчувствие троянской войны.
Вчера красен флаг, позавчера - угол,
На морщинистом лбу шрамы от граблей.
Гомер привычно залезает в гугл,
Проверяет, как назывался восьмой корабль.
Не зря нас папы на закорках тягали -
Мы выучили, что бога нет и баста.
Хриплый голос славил коммунизм в матюгальник -
Будущий архиерейский бас.
Там нет сил выше, чем силы трения.
Там вера - посылка на предъявителя.
А то, что к Гомеру вернулось зрение,
Так это заслуга партии и правительства.
Забытый зритель в самом дальнем из кресел
Переигрывает, изображая храп.
- Христос воскресе - воистину воскресе.
И мы такие: Ура-а-а.
Тётке из загса снятся пары пока ещё разных лиц,
Держатся вместе, вместе требуют: пожалей.
Из полусотни знакомых двое не развелись.
Подозреваю, лень.
Спрашивать о согласии после бы, а не до...
Тётка из загса массирует пальцем родинку у виска.
Геракл внезапно возвращается с подвига - тоже мне анекдот.
Знаем мы эти подвиги - сауна да вискарь.
Деянира стирает ему хитоны, сглаживает углы,
Делает из шута героя, как короля свита.
Вместе держат проблемы, беды, трагедии, кандалы.
Ну и любовь, конечно. Куда без любви-то?
А ещё можно выгнать мужа и завести кота -
Он гадит примерно так же, но чаще бывает дома.
Деянира выходит к речке. У речки стоит кентавр,
Он ещё тот красавец и ещё тот подонок.
Деянира лежит и думает: что он забыл во мне?
И надо успеть получить ответ, пока он из неё не вышел.
А кентавр - дитя природы - движется в такт волне...
А после корчится в такт, всего на октаву выше.
Муж всегда возвращается, что бы ни врал Платон,
Дважды, трижды, четырежды - в ту же самую реку.
Любовь пропитывает тело, как нессова кровь - хитон,
Как душа пропитывает человека.
Всё сказанное - правда, палец до крови стёрт.
Всё невысказанное - ложь и обернётся ложью.
Деянира легко раздевается, делает шаг в костёр
И делит его, как ложе.
Не бывает материальных ценностей
И нематериальных ценностей.
Просто деньги обычно вечером, а счастье чаще с утра.
Персей ощущает, что миру опять не хватает целости.
Искусственность всякой дихотомии - залог победы добра.
Не бывает людей меркантильнее,
Чем герои-бессребренники.
Персей планирует подвиг, чтобы не измельчать.
А мы бы вложились в акции света, если бы не посредники.
А мы бы купались в золоте, когда бы могли молчать.
Персей обегает знакомых,
Советуется с бывалыми.
Ему Иисус вручает сандалии, молот вручает Тор.
Дай Медузе гуглоочки, она бы не убивала бы -
Она создаёт свой каменный век...
Дубль второй. Мотор.
Персей прилетает к Грайям,
Размахивает молотом,
А ему навстречу идут Иоганн, Людвиг и Амадей.
На распродажу мудрости редко пускают молодость -
Она слишком щедро платит за бросовую модель.
Призывно лает собака,
Рядом уснула девочка.
Персей залетает в домик и уносится в ураган.
Сколько того - настоящего. Не выдуманного. Не сделанного.
Смех ребёнка.
Улыбка женщины.
Труп врага.
Моя страна готовится к войне...
Бездумно, лихорадочно, безвольно.
Моей стране и холодно, и больно,
Как всякой разобиженной стране.
Бьют по живому, режут по смешному,
Медали сушат, рукописи жгут.
Угрюмый врач георгиевский жгут
Накладывает мнимому больному.
Моя страна накапливает жар -
А там плевать, сгорим или потухнем.
И крик "по коням" шарится по кухням,
И пульта культ, и спирт подорожал.
Ещё секунды тянутся плетями,
И годы не считаются вдвойне,
И неужели видно только мне:
Пока страна готовится к войне,
Война уже готовится к стране
И салютует сжатыми культями.
Я родился в нигде. Но не это всего странней.
Что нам карту порвать, что нам город с неё стереть.
Я вертел головой, обживаясь в чужой стране,
Как учёный дельфин, что в плену сохраняет речь.
А чужая страна притворялась своей страной,
Отдавалась легко, не пыталась рубить корней.
И сжимала меня, оттого становясь родной,
А когда отпускала, казалась ещё родней.
Я не вырос нигде, кроме разве моей семьи,
Кроме редких друзей, у которых давно дома.
Не считайте меня двуязыким, чужим, своим.
Я считаю до двух - на ладонях июль да май.
На Васильевском - пыль. Это я понукаю печь,
Уводя её прочь от избёнок, избей, избух.
Я решу, где мне жить. Я не знаю, куда мне лечь.
Если всё надоест, я приду умирать в фейсбук.
Вечность встаёт над райскими доками,
Гладит глазницы, печёт плечо.
Бог на скамейке читает Докинза,
Думает: "Во зажигает, чёрт."
Тысячи солнц невниманьем радуя,
Словно листву, раздвигая зной,
К дому шагает по тонкой радуге -
Хрупкой, межоблачной, подвесной.
Роется в блёснах, садках с катушками,
Лёгкий мандраж от жены тая...
И достаёт из старой шкатулки
Три доказательства бытия.
Вавилонская башня - сколько её ни строй,
Мучительно, разноязыко, в пределе - молча,
Национальность угрюмо идёт сквозь строй
Волчьих папах и улыбок волчьих.
Бинарен граф раздвоенных языков,
Но треск стопы - зависит от веса камня.
Язык уже расплющен - ему легко
Разбрасывать накопленное висками.
В нищете безбожия каждому знаку рад,
Каменщик не понимает причины гнева,
Тленом своим прорастая сквозь зиккурат,
Вырастая до города, до страны, до неба.
Из-под полы легко торговать, стрелять,
Но время идёт вдоль строя, не замечая.
Трудно ни с чем себя не отождествлять -
Мельчаешь.
Шекспир приходит к Шолохову (или наоборот):
"А что, Михаил Александрович, и вам не верит народ?
Я, вон, по гроб обласкан, вместо гвоздей - винты,
А они говорят: три класса и какая, на хрен, латынь?
Мир - театр абсурда, вошь в моей бороде.
Выпьем-ка лучше доброго эля. Эль добрее людей."
Шолохов отвечает, рукописью шурша:
"А может такая лажа у всех у нас, кто на ша?
Подлая эта буква. Ей, ударом под дых,
Оправдывать мощи старцев немощью молодых.
Что я там мог наляпать - мелкий усатый жлоб.
Был бы я Кузнецовым, глядишь, оно и сошло б."
"Да брось, - Шекспир отвечает, - теория никуда.
Вот ты меня уважаешь, бро? По жестам вижу, что да.
Буквы - они ж как люди, им бы в ребро перо,
А если ещё и песком присыпать... В общем, не парься, бро.
Что им до нас - плагиаторов, неучей и ханыг.
Шелли - вообще, вон, баба, а критикам хоть бы хны."
Шолохов наливает, а как тут не наливать -
Початая самогонка, как начатая глава.
И стратосферы наледь, и два казака на литр,
И Шолохов наливает, ну как ему не налить.
На закусь краюха хлеба, орлиная требуха.
У них там в небе с этим не строго: хочешь бухать - бухай.
В полупустом стакане плещется дно полей.
Что ты, краёв не видишь, Вилли? До горизонта лей!
Шолохов бьёт Шекспира пьяной своей игрой,
Вслух жалуясь после первой, молча после второй,
Словно больничным стенам, крашеным небесам:
"Вот этими вот руками, Вилли, сам, понимаешь, сам!"
Обнявшись идут по улицам Шолохов и Шекспир,
А рядом, за каждым облаком, театр, который мир.
Не ему отличать носителя краткой славы земной
От гения, написавшего "Гамлета" с "Целиной".
Они обменялись майками. И уже не понять на ком
Голубая с Френсисом Бэконом и рваная с Пильняком.
Им не перед кем выделываться, не перед кем отвечать.
Люди - они ж как буквы. В корзину или в печать.
Утконос говорит, что ему наплевать на бурю,
И что он, мол, не соболь, чтоб шапкой гореть на воре.
Я его накормлю, я одену его, обую
И осыплю зерном, или что он там ест на воле.
Утконос говорит, что зерно - петухам и прочим,
А ему наплевать, кирпичи на воде, круги ли.
Его дом нелюдим и поэтому тих и прочен,
А сидеть в зоопарке - пускай там сидят другие.
Я не трону его, спит и ладно, ворчит и ладно.
Ценность воли его сообразна его запросам.
Я куплю петуха, научу выводить рулады
И зарежу к чертям. В назидание утконосам.
Когда последняя волна
Взошла стеною,
Два человека (он/она)
Явились к Ною.
Они сказали: "Кончен век,
И воздух солон."
Они сказали: "Твой ковчег
Не так уж полон.
Вода накроет шар земной,
Он станет плоским.
Возьми людей с собою, Ной,
Мы очень просим!
Ты погрузил бультерьеров, слонов и крыс,
Дикого зверя и мирный домашний скот.
Люди стоят и под ними не видно крыш.
Дети в руках, дети рады - им высоко.
Это проверка, не кара, всего лишь тест,
Кто мы друг другу, и правда ли, что пусты.
Ну же, не бойся, ты знаешь, никто не съест.
Но при условии, Ной, что не выдашь ты."
Стояли горы под луной.
Ни сна, ни знака.
Молился Ной. Напился Ной.
Блуждал и плакал.
Потом отчалил, а потом
Солёным клином
Пришёл потоп, прошёл потоп,
Убил и схлынул.
И все, что знали, имена
Гребками вышив,
Два человека (он/она)
Пытались выжить,
Пока их влёк слепой поток
К иным кочевьям,
Пока их плоть была плотом,
А дух - ковчегом.
Мир выколачивал ковёр -
Ему ль до пыли?
Они шептали: "доплывём".
И не доплыли.
Мир изменился, осунулся, поседел.
Ной перекатывал землю в сухой горсти.
Он уходил от предавших Его людей,
Он их творил не затем, чтобы так уйти.
Новое слово не вытеснит старый страх:
Можно ли жить, если велено умирать.
Правнуки Ноя расселись вокруг костра -
Кроме огня больше не с кем было играть.
Сучат ногами времена
В петле событий.
Два человека (он/она)
Давно забыты.
Они в краях, где спит вода
И воздух сладок,
Где божье слово - это дар,
А не порядок.
И ни скрижалей, и ни книг
За их спиною.
Я бы хотел пойти от них,
А не от Ноя.
Тикают звёзд молчаливые метрономы,
Скорость растёт и стремится к нулю длина.
Вслед за людьми непременно шагают номы -
Маленькие, беспардонные имена.
В твиттерном горе равны ноунейм и Гейман.
С ужасом смотрит (и глаз отводить не сметь!)
Всадник на жёлтом коне, старикан Альцгеймер,
Как на защиту больного приходит Смерть.
Плоские люди считают часы и мили,
Слово их - никель, молчание их - латунь...
Хочется верить, что там, в настоящем мире,
Смерть улыбнётся и скажет ему: "Диктуй."
Полковник Владимир Серёгин не думал долго.
Фортуна смешлива. Конёк её - чёрный юмор.
Параграф устава - всего лишь костыль для долга.
Он выждал секунду и выдохнул "Прыгай, Юра".
Когда перегрузки подходят к девятикратным,
Наука дышать заменяет искусство слога.
Полковник Гагарин ответил довольно кратко,
На той же секунде, привычным и ёмким словом.
И споры закончились. Споры полезны с теми,
Кто дома за пивом, за чашкой литого чая.
Секунды стучали, пока они вниз летели.
Секунды летели, пока они в высь стучали.
Полковник Серёгин знал смерть от ушей до пяток,
Он спал с ней в обнимку под сброшенным балахоном.
Невидимый фоккер, оставшийся в сорок пятом,
Жужжал комаром, как над чёртовым Балатоном.
Серёгин слова говорил, как медаль чеканил,
Гагарин молчал, отчеканен на всех медалях.
Два лика бледнели растянутыми щеками,
Не меряясь славой, умениями, годами.
Где физика тела теряет приставку "мета",
Моторы ревут, на сомнения сил не тратя,
Тяни на себя, даже если не хватит метров,
Тяни на себя, даже если секунд не хватит.
Кому-то цветы возлагать к алтарю героя,
Кому-то руками в ночи по подушке шарить.
Полковник Серёгин рассчитывал на второе,
Поскольку земля для него не сжималась в шарик.
Земля - это плоскость. И боль, и удар, и пламя.
Моторы уже не ревели, а горько выли.
Земле не впервой посильней атмосферы плавить.
Земле глубоко наплевать, боевой ли вылет.
Вкус подвига горек под рыхлой газетной пеной -
Летать по параболе, да избегать гипербол.
Полковник Серёгин обязан был прыгать первым.
Полковник Гагарин обязан был прыгать первым.
Мы помним немного, мы даже себя не помним,
Планета светла, безвоздушна её обитель.
Но рядом с "Востоком", притянутый тем же полем,
Летит штурмовик. По такой же, святой орбите.
Когда я еду в метро, я встречаю одних и тех же людей,
Которые едут в метро, всё время встречая одних и тех же людей.
Они как рыбы в силке, как зайцы в беде. Я как блесна в воде,
Ржавая крышка консервной банки в воде.
Машинист - патриарх, звериные пары сопят внутри.
Вагон - патриарх, от трещины на окне до надписи на двери.
Заповедь "Не прислоняться" выродилась в "Не при".
Господи, это не мой ковчег! "Твой, - говорит, - не ври."
На улицу страшно выйти, на улице пропадёшь,
На улице лица уносит ветер, лица смывает дождь,
Лица прячутся в листьях, смотрят в небо из-под подошв.
Господи, если я спрячусь, ты ведь меня найдёшь?
В голубином клюве легко летится.
Ветка пройдена до конца.
Не страшно видеть всё те же лица,
Не страшно рассыпаться или слиться.
Господи, неужели нам всё простится?
Не угадавшим ни одного лица.
Если дело закрыто на ключ, значит дело во мне.
Если в доме следы, значит это - чужие следы.
Чтобы как-то заполнить слепое пятно на стене
Сотвори мне кумира из боли, войны и беды.
Не смотри, что кумир до сих пор до тебя не дорос -
Штык-ножом исцарапан оклад и фальшива финифть.
Предложи ему розы - увидишь, ему не до роз.
Предложи ему трупы и больше себя не вини.
Мерно ухают пушки, угрюмо бухает братва.
У кумира в руке триколор на щербатом древке,
На щеках его оспины, зубы его - жернова,
Панацея от скуки горчит на его языке.
Перевязан туманом, скулит одноглазый закат,
Пожирая полы, и углы, и поверхность стола...
Если ангел-хранитель расстрелян из ПЗРК,
Значит ангел-каратель расследует наши дела.
Реки мелеют, а люди мельчают.
Все разговоры - в морщинах молчаний.
И ни к чему ни обьятья, ни ругань -
Тонкие грани, как тонкие руки.
Вот она - мудрость веков и соцветий.
Ворот запахнут. И что тебе ветер?
Любовь вырастает из пепла, из новой кожи,
Так Невский проспект пожирает своих прохожих,
Так собственный хвост аспирином в себя вливает
Дорога бетоннополосая, кольцевая.
Куда вы идёте по тонкому льду настроек?
Вас мало, вас двое, вас даже ещё не трое.
Любовь не бывает ни редкой, ни слишком редкой,
Но люди сметают плотины - куда там рекам.
И вы застывали, как стрелки, по стойке полночь,
Дрожали всем телом, не в силах позвать на помощь,
Сдирая футболки под тонкую трель мартини.
Но вам говорили: "платите". И вы платили.
Платили собою, судьбою, чужой судьбою,
Платили деньгами за право платить собою.
Казнитесь теперь, распинайтесь и колесуйтесь,
За право добраться до сути, до кама-сути,
За право вернуться, минуя порог и волок.
Но ворот запахнут. И вдаль уплывает ворог.
Люди мелеют, а реки мельчают,
Время по прутику нас измочалит.
Не бережёт бережёного берег,
Сосны сигналят сполохами белок,
Лучник надёжно укрыт за кустами,
Стрелы отстали.
Когда поёживается земля
Под холодным пледом листвы,
В деревню "Малые тополя",
А может, "Белые соболя",
А может, "Просто-деревню-6ля"
Хмуро входят волхвы.
Колодезный ворот набычил шею,
Гремит золотая цепь.
Волхвам не верится, неужели
Вот она - цель?
Косые взгляды косых соседей,
Неожиданно добротный засов,
А вместо указанных в брошюрке медведей
Стаи бродячих псов.
Люди гоняют чифирь и мячик,
Играет условный Лепс.
Волхвы подзывают мальчика: "Мальчик,
Здесь живёт Базилевс?"
И Васька выходит, в тоске и в силе.
Окурок летит в кусты.
"Долго ж вы шли, - говорит Василий.
Мои руки пусты, - говорит Василий.
Мои мысли просты, - говорит Василий.
На венах моих - кресты."
Волхвы сдирают с даров упаковку,
Шуршит бумага, скрипит спина.
"У нас, - говорят, - двадцать веков, как
Некого распинать.
Что же вы, - говорят, - встречаете лаем.
Знамение, - говорят, - звезда."
А Василий рифмует ту, что вела их:
"Вам, - говорит, - туда.
Вы, - говорит, - меня бы спросили,
Хочу ли я с вами - к вам.
Я не верю словам, - говорит Василий.
Я не верю правам, - говорит Василий.
Я не верю волхвам", - говорит Василий
И показывает волхвам:
На широком плече широкого неба
Набиты яркие купола.
Вера, словно краюха хлеба,
Рубится пополам.
Земля с человеком делится обликом,
Тропа в святые - кровава, крива.
А небо на Нерль опускает облаком
Храм Покрова.
Монеткой в грязи серебрится Ладога,
Выбитым зубом летит душа,
А на небе радуга, радуга, радуга,
Смотрите, как хороша!
Волхвы недоуменно пожимают плечами,
Уворачиваются от даров.
Волхвы укоризненно замечают,
Что Василий, видимо, нездоров.
Уходят, вертя в руках Коран,
Кальвина, Берейшит.
Василий наливает стакан,
Но пить не спешит.
Избы сворачиваются в яранги,
Змеем встаёт Москва,
И к Василию спускается ангел,
Крылатый, как Х-102:
"Мои приходили? Что приносили?
Брот, так сказать, да вайн?"
"Да иди ты к волхвам, - говорит Василий.
А хочешь в глаз? - говорит Василий.
Давай лучше выпьем", - говорит Василий.
И ангел говорит: "Давай."
В час, когда бог осознал что разведка врёт,
В час, когда пушечный залп освятил мечеть,
Небо над Питером сделало шаг вперёд,
Хмурым косым дождём отдавая честь.
Фрицы из фильмов кричали "тавай, тавай".
Небо вжималось в позёмку, как смертник в дот.
Если на горло удавкой легла Нева,
Хватит ли сил, чтобы сделать последний вдох?
Рухнет на плечи разорванный пулей нимб.
Ляжет на сердце пробитый штыком валет.
Как я мальчишкой пытался бежать за ним
С грузом своих десяти пулемётных лет!
Вечность скрипит окровавленным льдом в горсти.
Что нам эпохи, когда на часах зеро?
Буркни хотя бы спасибо, что я гостил,
Раз уж ты снова идёшь без меня на фронт.
Женщина в красном, о, как вам идёт плакат!
Память пятнает бетонную плоть стены.
В мире моём не бывает иных блокад,
Как не бывает "Второй мировой войны".
Небо над Питером режет по нам - живым,
Мёртвые стиснули зубы и держат связь.
Гришка Распутин уходит на дно Невы,
Так и не смыв ни святость свою, ни грязь.
Дело было недавно, почти вчера. Засекай полвека до наших дней.
Деревушка в Бихаре, над ней гора. И тропа в обход. И гора над ней.
Путешествие в город съедало дни, напрямик по скалам - смертельный риск.
Вот крестьяне и жили то вверх, то вниз. Да и что той жизни - навоз да рис.
Он - один из них, да, считай любой,
И жена-хозяйка, считай - любовь.
И гора смолола её, урча,
В хороводе оползня закружив.
До больницы день. Это птицей - час,
А, когда телегой, возможно, жизнь.
Тишина скользнула к его виску, прошуршала по глиняному порогу.
Неуклюже щерилась пасть окна, свежесломанным зубом белел восход.
И тогда крестьянин достал кирку и отправился делать в горе дорогу,
Потому что, если не можешь над, остаётся хотя бы пытаться под.
- Здравствуй, гора, - и удар киркой - это тебе за мою жену,
За скрип надежды по колее, бессилие, злость и боль.
- Здравствуй, гора, - и удар киркой - это тебе за то, что одну
Жизнь мне суждено провести в этой борьбе с тобой.
Он работал день, он работал два, он работал неделю, работал год.
Люди месяц пытались найти слова, а потом привыкли кормить его.
Догорит геройства сырой картон, рассосётся безумия липкий яд,
Только дело не в "если не я, то кто", и не в том что "если никто, то я".
- Здравствуй, гора, к чему динамит, я буду душить тебя день за днём,
Ломать твои кости, плевать в лицо, сбивать кулак о твою скулу.
- Здравствуй, гора, к чему динамит, ты ещё будешь молить о нём
Все эти двадцать калёных лет, двести палёных лун.
И гора легла под кирку его.
И дорога в город, примерно, час.
Потому что время сильнее гор,
Даже если горы сильнее нас.
Человек-кирка. И стена-стена
Утирает щебня холодный пот.
Потому что птицы умеют над,
Но никто иной не сумеет под.
Помолчим о морали, к чему мораль. Я бы так не смог, да и ты б не смог.
Деревушка в Бихаре, над ней гора. У горы стоит одинокий бог.
Человек проступает в его чертах, его голос тих, но удар весом.
Человек просто жил от нуля до ста. Да и что той жизни - земля да соль.
Слово отзывается на стук,
Шаркает и держится за стену,
Словно ощущает пустоту
В клетках разлинованного тела,
Словно отзывается на плач
Кулака по выкрашенной двери.
Лучше бы сказало, что дела,
Лучше бы смолчало, что не верит.
Снова лезет в скважину ключом,
И, ругаясь (лучше бы молчало),
Двигает созвездия плечом.
И опять становится в начало.
Цветок обрывается нехотя, по листочку. Его лепестки вибрируют, как ножи. Сегодня я буду писать, извините, в строчку. Не то, чтобы некуда было поставить точку. А просто не хочется резать на строчки жизнь.
Мы ходим по миру, хромая, лягаясь, бредя. Бредя через рощи находок, леса потерь. Нам ведомы боль ожогов и запах меди. По трубам сюжетов стекает вода комедий. Мы ищем по миру тот самый один отель.
Он чем-то похож на классический bed-and-breakfast. Радушный хозяин, простой деревенский шарм. Но золото клеток и птиц голосящих редкость, и сотни зеркал, наводящих тебя на резкость. Тот самый отель, где до счастья не нужен шаг.
Где всем наплевать на титулы и на ранги. Где море ночами стучит и гулять зовёт. Где гриф от гитары и рядышком гриф от штанги. И в этот отель вечерами приходит ангел. И моет посуду за теми, кто там живёт.
Он может быть на Маврикии и на Кубе. Он может быть на Канарах и на Бали. Издалека он похож на блестящий кубик. На тот, который никто никогда не купит, поскольку других таких же не завезли.
За стойкой его портье с седыми висками. И бармен мешает текилу с живой водой. Следи за руками, клиент, следи за руками - живая вода источит тебя, как камень. Глотнёшь из бокала - и вот ты уже седой.
Мы ищем себя в диалогах и вязнем в спорах. Латаем броню, ежедневно теряя бронь. Мы славим его, седину обращая в порох, - тот самый отель, где ребёнок в тебе непорот. А старец в тебе никогда не нахмурит бровь.
Где нет никого, кто тревожит тебя по делу. Где небо ночами звонит: "приезжай ко мне". Где кнопка "решиться" и рядышком кнопка "демо". И в этот отель вечерами приходит демон. Поскольку уверен, что демоны там в цене.
Он ловит попутку, водителю сотню сунув, кивает портье, да и с ангелом он знаком. Они с ним на пару разбили немало судеб. Теперь он ворчит, вытирая за ним посуду. Конечно же, насухо, огненным языком.
Я видел, как чиркал мелок и толпа редела. И каждый осколок был чист и предельно сух... А мне поделом наслаждаться своим уделом. И верить, что ангел, который, по сути, демон, и демон, который ангел, меня спасут.
У тени моей, у подлинной, фигура и стать - не те,
Но все мои сны и подвиги - мазки на её холсте.
Она не плывёт по улице, цепляясь за фонари.
Она говорит без умолку (пожалуйста, говори!)
У тени моей, у истинной - ни трещинки на стене,
И нрав у неё неистовый. И много своих теней.
Она не меняет правила, не правя и не виня.
Она веселей и праведней, она красивей меня.
Стою на траве под облаком, царапиной на ключе.
Похож на неё не обликом, а даже не знаю, чем.
Она мне верна? Ещё чего! Но я у неё один.
И след от её пощёчины невидим и несводим.
Обсидиан ухмылок до рукояти сточен.
Клочья оваций в небе, словно обрывки знамени.
Бьются слова немые в неводе наших строчек.
Кто бы ни ладил невод - он не пойдёт за нами.
Рвётся не там, где тонко. И, может быть, поэтому
Шипы сменяются розами без всякого политеса.
А до сих пор с котомкой по жизни идут поэты,
И, разве что, папиросой отличаются поэтессы.
Рвётся душа из тела, словно из рук омона.
Там, где всегда было трое, хватило бы и полутора.
А мы не ломали стены в гробнице Тутанхамона,
Не прорывались с боем по коридорам Лувра.
Скажет дурак: "Иди, мол, по морю, аки по небу."
Мир глядит на подмостки, как фарисей на бога.
А для меня Владимир Владимирович - не кто-нибудь,
А всё ещё Маяковский. И лишь иногда - Набоков.
Век, говоришь, виновен? Так на его веку ли
Вновь осознает империя, что богатства её несметны.
В келье моей темно, и в мире моём накурено,
И на гусиных перьях знак серебра и смерти.
Чудеса завершаются описью рыб и хлебов.
Нерождённые ангелы пьют настоявшийся чай.
Я опять отвыкаю от странного слова "любовь"
И опять возвращаюсь к пространному слову "печаль".
Послевкусие танца, железная поступь часов,
Простодушный барометр шепчет, что будет гроза.
И пока мы находим себя в отражениях слов,
На полотнах людей зеркала заменяет слеза.
Чудеса завершаются дрожью пронзительных тем,
Полоумный скрипач никогда не опустит смычок.
Я молюсь на него, отличаясь, по сути, лишь тем,
Что казню скрипача и забуду поднять башмачок.
Ни свечи, ни огарка, ни кости, хозяином брошенной,
Ни шагнуть с горизонта, ни спрыгнуть, ни остановить.
В этом доме светильники тусклы и гости непрошены,
Красный угол затянут сухой паутиной любви.
Бесполезные окна давно перемыты соседями,
Потому что от туч не дождаться спасительных струй.
Кочевые созвездия вечность, как стали оседлыми,
Ключевые слова истончились до шороха струн.
Ветер детства из крицы прибоя стальные ковал валы,
Мы уже не вернёмся к нему и не скажем "ага".
В приоткрытую дверь как-то нехотя ломятся варвары
И уходят обратно, сырого вкусив пирога.
Мы глядим в небеса, а они посинели от холода.
Мы идём по земле, а дорога черна от огня.
И какой-нибудь правнук на старой иконе расколотой
Неожиданно ясно увидит тебя и меня.
Это было, когда подвернулась опора моста -
Заметались стада под растерянный оклик пастуший,
И топтали собак, исступлённо, до пены у рта,
И прогнулась вода под железобетонною тушей.
Генерал улыбался, сверкая подзорной трубой,
Диверсанты вели разговор о взрывчатке и бабах -
Нет резона делить направляющихся на убой
На собак и овец, да и просто на сильных и слабых.
И темнела река, не умея беду искупить,
Каменистым лицом через мутную толщу забрала,
Отмывая случайную кровь от овечьих копыт
И случайную грязь от высоких сапог генерала.
"Это дело не лап, это дело расчётливых рук" -
В перекличках газет затерялись догадки и враки...
Говорят, пастуху кто-то кинул спасательный круг.
Говорят, он уплыл.
На овце.
Под конвоем собаки.
Принцесса рыдает жалобно, горько, ногтями в пол.
Принцессу бросает в жар, и в холод, и снова в жар.
Но уже ничего, ничего, ничего не будет. Пол-
торы минуты назад закончилась казнь пажа.
Он что-то не то сказал, не согласился, не сразу сменил аллюр,
Не так посмотрел, во время танца сделал шаг не туда.
Она просто так, просто так, просто так крикнула "не люблю",
А король - он ждал этой фразы, полгода ждал.
Палач был всегда наготове, точил инструмент ночами - лучины жёг,
Цедил из пахнущей уксусом кружки прокисший эль.
И всегда сидел под стеной, пока принцесса гуляла с пажом
Под ясной улыбкой луны, под соловьиную трель.
Так бывает: счастье до первой ошибки, до женской невинной лжи,
Даже если ложь - всего лишь крикнутое в сердцах,
Даже если это глупое "не" означало "да, и на всю жизнь".
Смотревший в лицо пропасти знает - у пропасти нет лица.
Расходится с площади охочий до зрелищ люд,
Лениво дрейфующий между "жаль дурака" и "давно пора".
А принцесса всё шепчет пустому небу пустое слово "люблю".
И красный язык заката, как лезвие топора.
Посеянный, чей путь небросок и недолог,
Запомнится штрихом на линии моста.
Смыкаются глаза и чёрный кардиолог
Целуя, говорит, что болен и устал.
А ты идёшь на свет, просчитывая номер,
Толпа глядит на твой рискованный прыжок.
Тебе на них плевать - не помер и не помер,
Равно плевать и им - вот это то и жжёт.
Посеянный молчит под тысячей иголок,
Вонзаемых водой в распластанную плоть.
Ни время, ни печаль, ни чёрный кардиолог
Не могут никого больнее уколоть.
А ты уходишь прочь, тебе ли быть в печали,
В кармане гонорар, на поясе ключи.
В конце тоннеля свет, но ты в его начале.
А этот... Да плевать... Да что ж он не кричит!
Посеянный дрожит, откинув звёздный полог,
Ему не привыкать к отсутствию кулис.
И радостная ночь, как чёрный кардиолог,
Записывает вас в один и тот же лист.
Густой и дремучий лес.
Деревья - гангстеры в чёрных пальто,
Каждое при стволе.
Здесь не удастся нарвать цветов.
Здесь, если ты упал,
Не дадут закурить, не нальют вина.
По лесу бежит тропа,
Тропой угрюмо бредёт она.
Мелко нарублен свет
В неба перевёрнутый вок.
Где-то в густой траве
Ждёт её первый волк.
Песенка тает мороженым на губах.
Волк вступает. У волка могучий бас:
Заворачивает жизнь в сторону подъезда -
Остальные восемь штук съедутся к утру.
Небеса над головой - разве это бездна?
То ли дело на земле, если я умру.
На эльфийских кораблях не найдётся места
Да и что я там забыл - на чужом пиру.
Если ты - моя жена, кто моя невеста?
Приходи ко мне рыдать, если я умру.
То ли сосны янтарём выплакали мошек,
То ли зависть бьёт ключом через их кору.
На изгиб актёрских плеч занавес наброшен -
Он останется лежать, если я умру.
Скрип оваций по стеклу, очередь за пивом.
Заворачивай судьбу, я её беру.
Всем охота жить грешно, умирать красиво,
Но и это не беда, если я умру.
Остановятся часы - а куда им деться?
Жизнь и ласковая смерть едут в номера.
Разветвляется река и впадает в детство.
Даже если я умру, ты не умирай.
А в небе летят слоны...
А в небе летят слоны.
Невиданной белизны,
Неслыханной новизны -
Не вестники не весны.
Невестами кучевых
Да перистых облаков,
Перинами париков,
Прострелами стариков.
Прости, я и сам таков.
А время везёт живых
На саночках через пруд.
С пунктирами ножевых,
С провалами пулевых.
Прости, я уже привык,
Что нас туда не берут.
Слоны - они не умрут.
Иные звёзды страшнее терний -
И кто их, право, на небо клеит...
Гитара плачет, скрипит и терпит.
Гитара бьётся, как крыса в клетке.
Гитара хочет забиться в панцирь,
Но гитарист всё равно ведомей -
Растёрты в кашу подушки пальцев
Под одеялом его ладони.
Педали в пол у седых роялей,
Но мы их сделаем, как стоячих!
Верти же в пальцах колка паяльник,
Играй в забитый пандорин ящик.
Тебе не нужно ни слов, ни спирта,
А ей для страсти не нужен повод.
Гитара мечется, выгнув спину,
Держа струну параллельно полу.
Она ломает бесстрастность грима,
Загнав под ноготь иглу аккорда.
Она рыдает до кома в грифе,
Она смеётся до колик коды.
Так голова покидает плаху,
Мечтая снова сродниться с целым.
И гитарист поднимает планку,
Вонзив гитару в колоду сцены.
Гитаре - в рай. С разворота, с лёта.
В ряды валькирий, под взгляды гурий.
А гитарист вытирает слёзы
И, чуть помедлив, берёт другую.
И мир не умер, всего лишь замер,
Как замирает над мышью коршун...
Я мухой бьюсь в паутине зала,
Но нервы гаснут под слоем кожи.
Вы когда-нибудь видели пьяного Деда Мороза?
За широким столом, в отороченном мехом белье
Он глядит через рюмку в упор на бумажную розу,
Бородою в подпалинах месит салат оливье.
И Снегурочка входит на пыльную кухню, брюзжа, как
Та старуха из Пушкина, кутаясь в клетчатый плед.
И ребёнку во сне почему-то становится жалко
Не своих четырёх, а его нескончаемых лет.
Потому что не зря на стене календарная клетка,
А наутро по новой, и это страшнее всего.
И ребёнок опять забирается на табуретку
И читает, танцует, поёт для него одного.
Понимаешь, старик, я на фоне разряженной ёлки
Свято верю в тебя, но не верю в причастность твою.
Я писал тебе письма, но видел подарки на полке,
До которой, увы, я пока ещё не достаю.
Мы неслышно растём. И, хотя далеко до склероза,
Но, за пятым стаканом лениво смакуя шестой,
Я увидел его - настоящего Деда Мороза
На плоту из метели, с замотанным в вату шестом.
Он спокоен и трезв. Он, искусно минуя пороги,
Правит к устью реки на невидимый людям маяк.
И ему наплевать на суровые наши дороги,
И ему ни к чему инфантильная вера моя.
И ребёнок, который лет тридцать, а, может, и сорок,
Свято врал, что уж эта-то сказка его не предаст,
Выметает её вместе с прочим накопленным сором,
Наконец-то сорвав белоснежный запёкшийся наст.
Потому что любой, кто нацелился с места в карьер и
У кого от горшка намечается третий вершок,
Понимает, что вот она - суть суетливой карьеры:
Забираться на стул, непрерывно читая стишок.
Мы трезвеем и пьём, неразменной монетой цирроза
На полжизни вперёд оплатив неумение встать.
Если с вами поделятся адресом Деда Мороза,
Не пишите ему. Дед Мороз не умеет читать.
Город устал улыбаться вокзальным ртом,
Метить крестом, а потом ожидать расправы.
Тень фонаря на перроне лежит пластом.
Те, кто убит, никогда не бывают правы.
Город сомкнулся, как омут, тревожно стих.
Первый удар по дощатым дверям загона.
Время уверенно движется к десяти.
Чёрные лошади ищут свои вагоны.
Дымное небо отбило команду "ноль"
Стуком копыт - аритмичным, неровным, частым.
А на курантах жонглируют вновь и вновь
Стрелки и смерть, как мячом, комендантским часом.
Улицы ждут поцелуев разбитых губ,
Звёзды растрелянно падают на погоны,
Плавится воском звенящая медь фигур,
Чёрные лошади ищут свои вагоны.
Вряд ли кто спросит, поверишь ли ты слезам.
Взгляд по глазам пресекает попытку рёва.
Над головами безлико гудит вокзал
Тычась резиновым носом в чужие рёбра.
Кто может вывести боль на последний круг?
Кто может выбить из ста девяносто девять?
Яростный выстрел натянутых в небо рук,
Если иначе уже ничего не сделать.
Город клянётся, что память его простит -
Ей, поседевшей, знакомы и злость, и гонор.
Время застыло на подступах к десяти.
Чёрные лошади ищут свои вагоны.
Не все мы, Гораций, римляне. Я - датчанин.
И хватит позёрства, отставь этот глупый кубок.
Подумай, ну что моей смерти в твоей печали.
Спектакль доигран. И что нам теперь Гекуба.
Я знаю, Гораций, а я ошибаюсь редко:
Мы встретимся там (я пока ещё в это верю),
Где пара десятков моих благородных предков
Следят за потомством, ухом прижавшись к двери.
Они бы, Гораций, мне руки не пожали.
Они бы смеялись, но мне наплевать на это.
Мне стыдно за сцену в могиле, ну и, пожалуй,
За глупый удар, пропущенный от Лаэрта.
Так "честь его - жизнь его". Глядь, а клинок отравлен...
Но, честь его ядом с лезвия отряхая,
Я думал: впервые мы были почти на равных.
Ему не хватало опыта, мне - дыхания.
На что он надеялся, мальчик? Кулак да бицепс,
Да юные ноги... Но я-то фехтую с детства.
И я убивал, потому что я был убийцей.
И мне от себя до сих пор никуда не деться.
Но знаешь ли ты, как меч под рукой потеет,
И враг оседает бесформенной мягкой грудой?
Лишь месть моя может сравниться с моей потерей!
А что до вина,.. то моя ли вина, Гертруда?
Моя справедливость - кинжал над глоткой барана.
В наш век, где ничтожества правят толпой невежеств,
Вот ты представляешь, каким бы я был тираном?..
Уж лучше, пожалуй, тупой солдафон норвежец.
Но что я скулю! Меня пока не отпели!
Я слёзы не лил, заменял их вином и потом!
И кровью, Гораций... Офелий? А что Офелий?
Таких миллионы квакают по болотам.
Любовь отступает, скребясь лепестками лилий
Как датский мороз по душе в задубелой коже.
Мы оба хотели любить. И мы не любили!
Но знаешь, Гораций, мы с нею чем-то похожи.
Убитый отец - не повод сходить с ума, но
Порой изменяют и чувство и чувство меры.
Так мог ли я знать, наслаждаясь своим обманом,
Что девочка вдохновится моим примером?
Меня отпоют, между прочим, и грянут залпы.
И будут знамёна, и речи, и канонада.
А ей перед богом, как перед пустынным залом.
Простим ей, Гораций. А мне - мне уже не надо.
Мне холод ломает язык, как коня стреножит.
Пусть свечи зажгут!.. И потушат. Когда остыну.
Вот только одно - не пугает, а так, тревожит -
Мне не доведётся тенью явиться
СЫНУ...
Заяц видел с берега, что проделывала Лиса, и возмущался всем своим заячьим сердцем:
- Ах, какая бессовестная эта Лиса!.. Какая несчастная эта Серая Шейка! Съест ее Лиса...
(Д. Н. Мамин-Сибиряк)
Мы просыпались вниз, как сидели, рядами.
Над истерзанным городом тучи рыдали.
Мы привыкли, что им разрешается плакать,
А не нам, отбивающим стопы о слякоть.
Мы привыкли к войне. И к побудке пинками.
И дремать, упираясь в лицо кулаками,
Нечувствительны к шуму, бесчувственны к боли,
Просыпаясь как раз за минуту до боя.
Темнота нас встречала заливистым лаем.
Вот и всё. Мы уже ничего не скрываем.
Вот и первый свалился, убит или ранен.
Наплевать, мы сумеем дойти до окраин.
Языки на плечо, через ночь - недотрогу,
То петляя змеёй, то срезая дорогу,
Продираясь огнём в отсыревших поленьях,
До пожара в ладонях и дрожи в коленях.
Мы - не боги войны, а навозная жижа.
Наше дело простое - подохнуть, но выжить,
Потому что в конце этой каши кровавой
Никому не воздастся заслуженной славой.
Эта томная дрянь в одеянии тонком
Пробежится глазами по нам, по подонкам,
По безвестным рубакам и пьяным задирам,
А потом, как обычно, уйдёт с командиром.
Мы прорвались, одним волчьим нюхом ведомы.
В нас стреляли в упор и из каждого дома.
Вместо лёгкой добычи и жирной наживы,
Недожившие, радуйтесь, что не дожили...
И, сияя предчуствием скорой победы,
Нас вели за собой Одиссей с Диомедом.
Человек закрывает двери. Он давно никому не верит.
Он умён и в какой-то мере подготовлен к режиму труб.
Но пока не грядёт архангел, как подросток в дешёвой манге,
Человеку плевать на ранги и на то, что его сотрут.
Как рисунки стирает ластик, как стирают убитый кластер.
Ну и что, что не в нашей власти задержаться ещё на срок.
Человек изучает Канта, человек отдыхает в Каннах,
Человек проигрался в карты, но доволен своей игрой.
Вот такая смешная правда. Боги-дьяволы носят "Прада".
Человек забирает вправо, благо возраст уже не тот.
Впрочем, дело не в том, что сорок, и не в скучных семейных ссорах.
Человек никому не сторож, да и сорок ещё не сто.
Время врач, но, увы, мошенник. Два обрывка свисают с шеи.
И на них никакой мишени, никакого плаката "цель".
Человеку ничто не чуждо. Сорок лет ожидая чуда,
Он покорно чеканил чувства на железном своём лице.
Тихий окрик придёт за всеми. В этот миг замирает семя.
В этот миг умирают семьи, распадаясь на я и я.
Но возможность такого мига не влезает в картину мира,
Потому и проходит мимо в направлении волчьих ям.
Шелестит под ногами гравий, человек умирать не вправе,
Человека зовут не Авель - недостоин и не похож.
Ощущая свинец висками, человек поднимает камень.
Человека зовут не Каин. Потому-то и камень - ложь.
Я чувствовал, что на меня возложена обязанность запечатлеть лик поэта,
с Олимпа которого я похитил одну из муз.
(С. Дали)
Чем длиннее дорога, тем легче идти по краю,
Отключив голоса, как горячую воду в кране,
Не умея ни перекреститься, ни откреститься,
Не завидуя скалам, не веря ветрам и птицам.
Если пропасть за левым плечом, а за правым - горы,
Значит где-то обязан маячить запретный город,
По аллеям которого бродит слепое эхо,
Укрываясь истёртой эпохой, как рыбьим мехом.
Но эпоха ушла, а за нею пришла иная.
Незаметно, сначала за ней, а потом за нами.
И, катая эпоху во рту, словно хлеб в котомке,
Мы не знаем ещё, как её назовут потомки.
А у города-сна недоступность - одно из качеств,
По которым рыдает сюжет и кузнечик скачет.
И, дошедший туда сразу ищет глазами небо,
Потому что ворота закрыты, и стражи немы.
Потому что дошёл и не знаешь - молчать ли, петь ли.
Золотые ворота скрипят на железных петлях...
Чем короче запрос, тем бессмысленней будет поиск.
Затянуть бы потуже дороги роскошный пояс.
Натянуть бы перчатки, да так, чтоб рука немела.
Мел скрипит по доске, только нет ни доски, ни мела.
Мы догнали мечту, но мечты по счетам не платят.
Облака усмехаются в бороды, тучи плачут.
За одежду хвататься смешно, за надежду рано.
Остаются тела - но какие из них тараны.
Догорает душа, словно пёрышко в чашке Петри.
Золотые ворота скрипят на железных петлях...
Чем гулять по руинам, уж лучше быть злым и гордым.
Мы не рвали запретных плодов, не пойдём и в город.
Высоки его шпили, колодцы его бездонны.
А на небе звезда. Неприкаянна и бездомна.
Я шагаю за плугом, следом идёт усталость.
Это - самая малость, это крупица горя.
Мы простили друг другу больше, чем в нас осталось,
И теперь нам осталось просто мечтать о море.
Ты шагаешь упруго, змей убежал из сада,
Да и яблока алость скрылась в желудке - воре.
Мы вернули друг другу больше, чем было надо,
И теперь нам осталось просто мечтать о море.
Мы шагали по кругу, клича и клича счастье,
А оно не скрывалось, просто оно - немое.
Мы любили друг друга больше, чем в небе чайки,
И теперь нам осталось просто мечтать о море.
Валет
Веки уставшие сном припорошены,
И замерзает тушь.
В небе буксует кораблик заброшенный
На холостом лету.
Ночь - луноликая тень безмятежности -
Спит на его крыле.
Здравствуй, дитя моей умершей нежности,
Маленький мой валет.
Я не носил, не кормил и не пестовал,
Не поднимал лица,
Не понимал торжества неуместного
И не винил гонца.
Не отрицал, что причастен деянием,
Деепричастен днём.
Не повторял: "Не суди, Судия. Не я
Так отражаюсь в нём."
Что моя вера - минутна и прожита,
Что мой кусок стены?
С пятого класса глаза обезвожены,
С пятого курса - сны.
Режет сугроб языка индевелого
Голоса санный след.
Я отпускаю тебя – неумелого,
Маленький мой валет.
Время на скорую руку заштопано,
Дыры мозолят взгляд.
Скоро мне станет понятно, за что по нам
Из-за кустов палят.
Мелкими бесами рядятся попусту
Духи разрыв-травы.
Хочется выть, не по-волчьи, а попросту,
По-человечьи выть.
Не долетят до последних небес дары
Наших дурацких слов.
Сентиментальны пророки и бездари,
Пагубен их улов.
Только увидев, что силы не выть ищу
В очередном нуле,
Руку протянет и, может быть, вытащит
Маленький мой валет.
Жизни ли трещина, яви ль окраина,
Сна ли воздушный шар.
Мне до сих пор недоступна игра его
И непривычен шаг.
Но без него, как дойти до излучины,
Не расплескав горсти?
В небе кораблик ругается с тучами,
Тучи молчат: "прости".
Дама
Не бывает любви, недостойной чужого горя.
Так слезинка ребёнка снежинкой сгорает в боге.
Разбуди меня ночью - огнём, небесами, морем,
Нарисуй мои звёзды на белом своём пороге.
Если вечер поймёт, он сумеет уйти от плена,
Но скорбит петушок о беспутном своём Додоне.
Моя тень, словно гость, покидает чужие стены.
Моя линия жизни бежит по твоей ладони.
Не бывает любви, недостойной чужого счастья.
Так неловкости ложь всё равно обернётся зверем.
Разбуди меня там, между первым и третьим часом,
Разорви мою цепь за секунду до звона звеньев.
На весеннюю улицу выйдут, рыдая, пары,
Возлагая цветы к веслорукой своей мадонне.
Но пускай моя бухта искрится рядами палуб,
Моя линия жизни лежит на твоей ладони.
Не бывает любви. Никогда. Никакой. И точка.
И томление духа - всего лишь причуда тела.
Но - дурные вампиры - мы живы, и живы только
Отражаясь друг в друге и тем сохраняя тени.
Наша хлипкая нить - не замена привычным тросам,
Ведь она и горит, и в воде, понимаешь, тонет.
Просто всё это то, что случится не с нами. Просто
Моя линия жизни бежит по твоей ладони.
Король
Заливался в лесу соловей, словно в ухо яд.
Это просто престол. На престоле - всего лишь я.
Это просто мой век непривычен на цвет и вкус.
В нём грешно умирать. И, как минимум, странно жить.
Мы уже научились швырять о помост тоску
И молиться мечу и доспеху, презрев ножи.
Мы уже научились отделке звериных шкур,
Но ещё не привыкли к естественной смене кож.
Короли не должны и на нашем больном веку
Доживать до маразма, грехами шлифуя ложь.
Я любил этот век, но, законы его поправ,
На мгновение вышел за рамки привычных пут.
Я боролся за трон, на жену не имея прав,
На змеиный язык примеряя чужой типун.
Но жена или трон - всё одно - забираться вверх,
Обжираясь ли властью, любовью ли пасть набив.
Я - усталый политик, предавший свой верный век,
Хохотавший в кулак, предавая его на бис.
А народ благоденствует. В прошлом - война и мор,
За убитым ушли, к королевской припав ноге.
Я провёл этот год, выгребая его дерьмо,
Ненавидим двором и наследником - принцем Г.
Показания призрака - чушь, сумасшедший бред,
Но рачительный дьявол не прячет расчётный лист.
Отпечатками пальцев на смрадном его пере
Театральные жесты в дешёвую явь вплелись.
Это пальцы впились в деревянную плоть стола.
Это сердце стучит и пытается выйти вон.
Королева, которая годы меня ждала,
Тоже смотрит на сцену. А я смотрю на него.
Наконец-то ты вырос, мой принц, ученик шута.
Мой подосланный призрак порвал беспорочный круг.
Ты сумел осознать - королём невозможно стать,
Не ломая себя. И ещё, не марая рук.
Так сыграй в моей смерти почётную роль косы,
Мой достойный наследник. Который, возможно, сын.
Туз
Ни один из грехов не приходит сам
Без одной из небесных кар.
Ты подобна стреле на моих весах,
Я подобен колоде карт.
Пустословие чисел, тиски игры,
Равновластие двух цветов.
И, конечно, четвёрка умильных рыл
Похотливых моих вальтов.
А у дам с королями надменный лик -
В нём и мощь, и краса, и власть.
Но под каждым из ликов живёт двойник -
Та же сила и та же масть.
Мы боимся взглянуть двойнику в глаза,
Страх в напыщенной позе карт.
Потому-то нет карты сильней туза -
На него не нашлось зеркал.
Голоса у людей, что глаза у лиц -
То кричащих, то лиц-тихонь.
У тебя не нашлось для меня улик,
У меня - для тебя стихов.
Но не тянутся руки сплестись в кольцо,
И бежать не пора, пока
Ни единой ухмылкой не лжёт лицо,
Зазеркального двойника.
Я у зеркала жду, я уже привык
Не сводить воспалённых глаз.
Я пожму тебе руку - держись, старик, -
Правой левую - в самый раз.
Улыбнись на мгновение, спой, спляши,
Отрази мой смешной азарт.
Отыщи в зазеркалье моей души
Одного моего туза.
Отражается всё: от стрелы до слов,
Точка в точку. И все над "ё".
Ты почти отгадала моё число,
Я ещё не забыл твоё.
После смерти вальту обеспечен залп,
Плачет дама, хандрит король.
А тузы собирают огромный зал,
А потом забывают роль.
Потому что не ищут зеркальных пар,
Потому что привыкли врозь.
Отражения вертятся в сонных па,
Протирая всё ту же ось.
Ты потеряна здесь, я не найден там,
Но, набычась под стать мосту,
В рукаве, на изломе реки-листа
Притаился козырный туз.
Джокер
- Минута смеха продлевает жизнь на пять минут.
(народная мудрость)
Спокойно и грустно, когда полпути за плечами -
Земного пути, потому что иных не бывает.
Друзья подстрелили зелёную птицу печали,
Но не потрошили и чучела не набивали.
И ты говоришь, что тебе перед нею неловко.
И машешь руками. Как крыльями, машешь руками.
Твоя Беатриче живёт в девяти остановках,
Которые ты до сих пор называешь кругами.
А птица глядит, не мигая, и взгляд её полон
Совсем не немого, а шумного злого укора.
Гитара на стенке - не самый изысканный повод
Напяливать новые рифмы на те же аккорды.
Так вера в себя почему-то похожа на ересь,
Волшебная флейта к губам перепуганно жмётся.
А к Моцарту в гости с бутылкой приходит Сальери,
И Моцарт нажрётся. И Моцарт, конечно, нажрётся.
Но что тебе гении, ты, ведь, и сам себе гений,
Хотя и не веришь себе ни на грош, ни на йоту.
Немного лысеешь, но это, наверное, гены.
А что до морщин, то они от питья и работы.
Друзья говорят, что бывает значительно хуже:
Дороги - не в Рим, а в иной итальянский топоним.
Твоя Беатриче давно завела себе мужа,
И ты её понял. И ты её, в общем-то, понял.
Ты смазал картину небрежным движением кисти,
И неба лазурь перекрасил в неистово алый.
Не то, чтобы ради каких-то загадочных истин,
А просто затем, что иначе она застывала.
Весомы слова и дела, а шаги невесомы.
Шагая по струнке, теряя без боли и гнева,
Ты в зеркале видишь себя с бородой и босого.
Но чуда не будет, и глупо закидывать невод.
Не явится рыбка - идея себя изжила ли,
А, может быть, просто никто ей за это не платит.
Однако в запасе осталось одно из желаний,
И этого хватит. Конечно же, этого хватит.
И, если твоя Беатриче однажды заплачет -
Случится беда, или просто тоска подкрадётся,
Ты к ней прилетишь, ты всё так же не можешь иначе.
И всё обойдётся. Ты знаешь, что всё обойдётся.
У принцессы сегодня сбежала ручная сова.
И она . словно книга, в которой пропали слова.
А у принца сломался любимый игрушечный меч.
И теперь он укрылся в засаде опущенных плеч.
Два ребёнка на троне сидят и молчат ни о ком,
И у каждого в чашке двойная печаль с молоком.
Я говорю: "подвинься, здесь и так горячо".
Я ломаю свой взгляд о чужое бронзовое плечо.
Я говорю "выбирай, где истина - она где-то там, внутри"
И пододвигаю бокалы. Бокалов - три.
Такая игра в напёрстки. Ты тянешь средний бокал.
Ты сама разлила его, я тебя под руку не толкал.
Ты сама сломала традицию, не пригубив вина.
Истина ниже дна.
Ещё можно гадать по кофейной гуще, я так тоже могу.
Можно гадать по звёздам и по вишнёвому пирогу,
Можно ломать комедию на маленькие смешные слова,
Ожидая, как минимум, выстрела. Хотя выстрелов будет два.
Такая игра в театр - кукольный домик, волшебный зонт.
Я говорю, что занавес опускается прямо за горизонт.
Я говорю, что где-то на небе кто-то включает свет.
Мне говорят, что нет.
Мне говорят, что на небе пусто - безлюдно и все в пивной.
В раю перекур, забытые боги толпятся на проходной.
У любви помятое ночью тело и лицо с рекламы духов.
Все великие поэты не умерли - они просто не пишут стихов.
Значит, пора поверить во всё то, что делал во сне.
Мне говорят, что это к весне, хреновой такой весне.
Мне говорят, что у каждого между душой и кожей броня.
Значит, и у меня.