Хрупкие пальцы мои надломили небесную ось,
Больше увидеться нам не пришлось, не пришлось...
Плачет ли мальчик на желтой поляне среди бубенцов,
Лечит ли нежность, выравнивает ли лицо,
И убирает ли скорбную складку у самого рта?
Плачет ли мальчик еще, пролегла ли черта
Между прощением, невозвращением и забытьем?
Сердце живет ли и дышит ли сердце твое?
Я разучилась на солнце смотреть, вышивать облака,
В воздухе все еще медлит зачем-то рука,
Пальцы сжимают хрустальную спицу, и мчится земля,
Вспять; и опять изумрудны земные поля.
Пляшущий мальчик веселый и дерзкий, с лукавой стрелой,
Что это в голову мальчику плакать взбрело...
Пребываю с тобой на вершине твоей тишины,
Как в сосуде, в котором мы словно зародыши счастья,
Нам в объятьях друг друга случалось терять и встречаться,
Видеть сны наяву - наши общие детские сны.
Видеть землю с молочною пенкой тумана у рта,
Видеть наших детей, обрывающих майские клумбы -
Завитки золотые, клубничные спелые губы...
Я целую тебя, и в земные вхожу ворота...
Я с тех пор отпиваю от счастья того по глотку,
Из сосуда любви, где на дне накопился осадок,
Каждый день причащаясь любви как сладчайшего яда,
Наши души по-прежнему в собственном бродят соку,
И по прежнему видят линялые детские сны,
И сосуд ими полон по горлышко узкое птичье...
...Мы в обносках своих на земле соблюдая приличья
Словно в жертву любви по отдельности принесены…
Это кровь Одиссея течет мимо жил Телемака,
И вливается в море, а море не станет сытнее,
Пенелопа в слезах, не пристало шутить тебе с нею,
Пошути с женихами – затей им раздор или драку…
Их развязным рукам, языкам их, воздай по делам им!
Где набраться мне сил быть не той, кто я есть? Состраданье
Где мне взять? Позовите охрану, велите охране
Пусть язык прикуют мне, пусть руки завяжут узлами…
Одиссей тебе равен во всем, он почти что бессмертен,
Хитроумен и любвеобилен, но жалок и мрачен.
Спрячь мой остров, на что ему камни мои? Я не плачу -
Что ему изумрудные слезы мои, мои сети…
Приснокаменный грот – никогда не кончается пряжа:
Круг за кругом семь лет осыпается каменный остров,
Одиссеева кровь – неулыбчивый смуглый подросток
Собирает свой каменный флот на пустующем пляже…
И мои сыновья занялись от корней человечьих,
Их курчавые брови и рук виноградные кисти,
Надо мною сомкнутся их прочные стебли и листья,
Но рассудок их чист, а их рот не смущается речью…
И челнок ускользает из рук – ведь завязаны руки,
Словно плот Одиссея скользящий по следу заката…
Спите дети мои за отца своего и за брата,
Мы бессмертием платим за бремя любви и разлуки…
И затянутся пресной слезою омытые раны,
И любимец мой, юный Гермес не износит сандалий,
Как уляжется скорбь Пенелопы, утихнут скандалы,
Память смертных нам кажется слишком короткой и странной,
Но им нужно успеть завершить свою месть… А дорога
Одиссея, минуя мой остров, не вышла б короче:
Пенелопа покров распускает, никак не закончит,
Возмужал Телемак, и стоит Одиссей на пороге…
светлой памяти бабушки Насти
Пряничный домик с надкусанной крышей,
Птицы, снующие взад и вперед,
Кажется небо синее и выше
Этой студеной порой…
Масленичный, весь пронизанный светом,
День накренился, забор наклонил,
Хруст его слышен на том конце света -
В хоре небесных светил…
Мне грешным делом все чудится – мнится
Заспенный, вынутый из черноты,
Рыжий, замасленный и круглолицый
И не успевший остыть,
С пылу томящийся, с острого жару
Бабушкин пшенный пирог на шестке.
Шепчутся сочни на противне старом,
Всяк – на своем языке…
Дух избяной ни в трубе, ни за дверью
Не выживает, а время – как кнут;
Изголодавшись, иззябнув, теперь я
Там пропадаю и тут -
Как на картинке пряничный домик
Дым – словно нимб над печною трубой,
Где меня любят, там меня кормят
Не разлучая с тобой…
Набедокурив кончиками пальцев
Из подворотни выскользнет зима,
За нитку тонкой пряжи не поймать -
Не удержать, за нею не угнаться…
Ванильный город с пенкой синевы
Плывет в неотошедшем сновидении,
И стряхивают чахлые растенья
Венки дурмана с сонной головы…
И на стекле морозный поцелуй
Становится бесценней и приватней,
Шушукаются шарфики и платья,
В шкафу просторном словно на балу…
Я выйду тотчас, если ты уйдешь,
Когда пойму что насмерть не застыну -
Я все еще цветок наполовину,
Мне не унять озноб c тобой и дрожь -
На цыпочках, как деревца стоят,
Еще не научившиеся танцу,
Я не больше не прошу тебя остаться,
Я примеряю летний свой наряд…
Баю-бай, эта песня поется, с дыханьем прерывистым,
с бьющимся сердцем,
Я под сердцем тебя узнаю, но ношу что-то легче -
почти невесомое, белый горошек,
И когда задыхаюсь, готова расстаться – отдать свою ношу,
И пройти путь свой длинный обратно – к свой колыбели, разуться, раздеться…
Притаиться, и тихо нашептывать теплым ладоням своим -
вот я и вернулась,
И уже никогда я не встану, а если удастся заснуть – не разбудят,
Пошумят и забудут навеки - на то они люди, любимые люди.
Растекается время по жилам растрепанных, стоптанных улиц….
Баю-бай, мотылек безголосый, звезда на загривке,
на свет и суда нет,
Но всегда в темноте я пою, вызволяя тебя из твоих одиночеств,
Кем ты только еще не казался, чужое дитя,
плоть от пепла, от варева ночи,
Даже частью меня, даже мною самой… а когда нас не станет,
То над теплой еще колыбелью качнется,
сморгнет вековую печаль,
и затянет протяжно
баю бай – все что было краюшкой с надломленной коркой земли - баю баю…
Что-то легкое где-то под сердцем шевелится, шепчет и тает,
И дыханьем своим упирается в парус, листая кораблик бумажный…
1.
Прошлое больше не держит меня на крючке -
Сматывай удочки, ангел-хранитель, ты больше ничей,
Между нами был меч; а теперь я – между мечей,
И междунаречье уместно здесь «так легко»...
Ты, мой прежний ангел-хранитель, теперь далеко,
Я поразила тебя твоим же оружием – под рукой
Был острый меч, за спиною - меч, меч на плече….
Я отшибла память у прожитых дней и ночей,
Сожгла талисманы и обереги в пасти печей,
Отгородилась от прошлого лесом, горой и рекой,
Вышла сухой из реки…
...так что теперь ты ничей…
2.
Ах, воспари, и в небе заночуй,
А тобой полюбоваться выйду
И небо приближается к зрачку,
Но ничего в зрачке моем не видит,
Один вопрос, ворочаясь внутри,
Одно немое вопрошенье прячет -
Кто за свободу отблагодарит?
(Зачем ее дарить тебе иначе?)
И тихо плещет озерцо вдали,
Вливаясь в небеса слезой царевны,
И так болит, так пустота болит
Внутри меня, как будто ты неверный,
Ненужный мне, с отломленным крылом
Висишь и дома под собой не чуешь…
Над кровлею, над взгорбленным углом
На ранку обескровленную дуешь…
…Спусти мне на бечевке что-нибудь -
И можешь никуда не торопиться:
Звезду - я буду на ладони дуть -
Ошметок из под божьей колесницы -
То божья искра, то твоя печаль,
И око, не приемлющее ночи,
Как хорошо, что стала жизнь короче,
Когда ты понял, что уже устал…
Нетерпеливо морщатся луга,
Неторопливо вышивает Божья
Натруженная теплая рука,
Боясь дремотных тварей потревожить,
И ножницами обрывает нить,
И узелок затягивает крепко...
...Учусь дышать, и вышивать, и шить,
И вылеплять из глины человека...
Я пестую время сомнений и время невзгод -
Прозрачная бусина льда вместо теплого сердца,
И голос – простое сопрано мое вместо меццо-,
Не крик и не плачь и не шепот, а наоборот…
Я так говорю, словно знаю про все наперед…
Я крошка - матрешка у толстой матрешки в груди,
Она меня греет, и слушает, холит, лелеет,
Мне так одиноко внутри, но гораздо теплее
Чем где бы то ни было; место попробуй найди
Без страха увидеть что там, у тебя впереди…
Спасибо что есть и фонарик и кружка воды,
И книжка – раскраска, и серый холщовый передник,
Я здесь ненадолго, когда-нибудь я перееду
Когда вдруг потянет и я не почую беды,
И солнце простит мне сомнения, страхи и льды…
Сосна и скамья под сосной... и крыльцо... половик...
Все то, чем питались глаза мои, так близоруки,
Теперь-то я знаю, что вынесу все, и разлуку.
Под крышу мою деревянную ветер проник,
И выдул наружу меня, и услышал мой крик…
"Согласно данным нового исследования
городские птицы любят богатых людей..."
Привычна радость сыпать мелкий хлеб
Под ноги птицам, сытым и пернатым,
И голубям, и тем, голубоватым
Стрижам древесным с тонких тополей.
Мучительно кормить голодных птиц,
Когда они клюют друг другу лапки,
И черным хлебом, вяжущим, несладким
Не насыщаясь, и не видя лиц,
Они по птичье горло не сыты,
И петь не могут и молчать не могут…
Я кланяюсь всем сытым птицам в ноги,
Мне радостно, что среди них есть ты…
Тормоши меня, счастье мое, а не то я умру,
А когда я умру, я лица твоего не узнаю,
Будет женщина вместо меня у тебя неземная,
Я не вынесу этого - я не проснусь поутру...
Тормоши меня, сыпь мне на рану шипучую соль,
Говори про меня за глаза, и заглядывай в очи,
Будет жизнь для меня тем длиннее, чем будет короче
Этой неповоротливости и ненужности боль...
Поверни мне лицо где светлей, чтобы солнце цвело
На ресницах моих отражаясь лучинками света,
Тормоши меня, счастье мое, я бессмертной за это
Стану, будь то добро для тебя, или будь это зло.
...Оной женщиной, тонкой в кости, ты не вытеснишь сна -
Она будеть тревожить тебя и твердить твое имя,
Будешь, счастье мое, ты несчастен с другою, с другими,
Тормоши меня, плачь надо мной, я почти спасена...
"...мне нельзя доверить все то, что завтра умрет..."
Арсений Свинцов
1.
Приноровился плести корзины,
Складывать сказки, выкраивать время
Из лоскутов деревянной обшивки
Дома, парящего над обрывом,
Только не выучил плавать сына,
Ромулом не назвал и не Ремом,
Не показал ему нужной тропинки
Той, ускользающей, неуловимой -
Той, что накинута тонкой петлею
На перелетную башенку рая,
И не поставил царем над Землею,
И не простился с ним, умирая…
2.
А я его ночами берегла
От смутных подозрений в невеличье,
И именем звала веселым птичьим,
И не влезала в царские дела,
Когда он замок строил на весу,
Жонглировал и прятался от солнца,
Я говорила: вот отец вернется,
Из леса (он считал, что ты в лесу);
Недостающей ивы принесет,
Корзину доплетет, и дорасскажет
Историю случайной жизни нашей
Которую он знает наперед…
3.
Не пугайся, мой сын, этот стон колыбельной зовется,
От зари до зари он протянется серой тесьмой,
Принялась за нее я еще позапрошлой зимой,
Я закончу ее, если только отец твой вернется…
Покапризничай, ангел, чтоб я не казнила себя,
Что ты старше других и меня незаслуженно терпишь,
Что не я, это ты меня греешь ночами и светишь
Когда дети терзают своих матерей, или спят…
4.
Ты младше дерева любого,
Но возвышаешься над садом,
Чего еще прошу я Бога,
Так только то, что сыну надо...
Я словно яблоня над домом,
Раскинула по небу руки,
Я между молнией и громом -
По центру замкнутого круга,
Перешагнешь – и позабудешь,
И ствол согнется и истлеет,
Гнездившиеся в кроне души
В траве пожухлой заалеют…
5.
Если тебя не вскормила волчица -
Ночью от страха тебе не спится...
Если тебя хоронили от стужи -
Мир твой – окошко, а то и уже...
Если ты царского племени-роду -
Я хоть и мать, а стою поодаль...
Если ты брошен в воду и пламя -
Я всюду рядом, и ангел твой – с нами…
6.
Я протяну тебе руки из прошлого, руки без сына -
Он уже вырос, хоть и дитя наполовину,
На половину мой, наполовину ничей; если хочешь,
Если захочешь сильней – ты не сможешь вернуть эти ночи:
Сумрак, который забился под теплые веки,
Серый туман, занавесивший сердце от страха.
Я на глаза опочившей любви положила копейку,
Похоронила ее в полотняной рубахе,
Все, как положено, словно написано кровью,
Чтобы ты мог прочитать, пожалеть, занедужить,
От невозможности снова стать суженым, мужем,
Чтоб в нашем доме нас было как троица - трое…
Ты ночью Шекспира и Блока читал,
Так искренне, просто, что мальчик проснулся,
К Офелии на руки он потянулся,
С улыбкой доверчивой,
Мальчик не спал,
По-своему переиначив сюжет,
Ты выдумал новые старые страны,
Что авторам это казалось бы странным,
Что их ни в помине, ни где бы то – нет…
Ты в приступе жизни за рамками дня,
Менялся местами с героями пьесы
И ты на страницах не видел меня,
Ты этих страниц не решался разрезать,
И в мутной ожившей наутро Москве
Стихала бесовская травля метели
На теплых прохожих, на заспанных фей –
Помешанных, смешанных с вьюгой Офелий…
Ты ночью не спишь, ты ночами не спишь
Читаешь стихи и баюкаешь сына,
Не приподнимая заснеженных крыш
Зима проникает под своды камина,
Мерещится змейкой на теплых дровах
И слушает молча, и тает и тает…
И ты на ходу забываешь слова -
Офелия, Боже, какая седая…
Какая печаль на уме у детей,
Когда им читают ночами под вьюгу,
И книги читаются вовсе не те,
Что прежде читали ночами друг другу…
И кругл иероглиф из тонкого льда
Луны, и прозрачною дымной строкою,
К рассвету рассеются все города,
А мальчик проснется и книгу закроет…
Д.
1.
Вынь колышек, и земли распадутся,
Под лезвием границы между лесом
И небом, под своим гранитным весом.
Ты в Азии своей, скупой и куцей,
Спи чутко, я смогу тебе лишь сниться,
На цыпочках ходи, шепчи, не топай,
Чтоб рядом не обрушилась Европа,
Тебе уже не нужно торопиться…
2.
...ты прощался со мной, и прокуренный воздух,
Как приклеенный, не растворялся в пространстве,
Словно смуглая Азия дула на воду,
Чтобы с ветром попутным скорее добраться,
И разъять наши руки, как те континенты
Тектонической тонкой плитой преломились -
Ты прощался со мною, так где же ты, где ты,
Сколько миль, и откуда они, эти мили,
Если только мгновение минуло часом,
Если век пролетел, словно пуля у века,
Кто налил это море, насыпал здесь насыпь,
И кто отнял навек у меня человека…
Все мне чудится шум, и земля под ногами
На плывущих китах, на натруженных спинах,
Так растерзана, словно на долгую память
Мне не дали ни треть, ни мою половину,
Только ветошь дорог, без конца и начала,
И соринка в глазу, чтобы плакалось легче,
Чтобы я не ждала, чтобы я вспоминала,
Нежным словом и больше ничем..., больше нечем…
Пустует скворечник, бытует на ветке
Мое заблужденье что птицы живучи -
Скворец, горьким опытом жизни научен,
Зимуя, на юге остался навеки...
Но нежным нектаром наполнена песня
В которой живет обещанье любимой:
«Мы – солнцем обласканы, ветром гонимы
Останемся живы, поселимся вместе…»
И я напеваю ее по привычке,
Из птичьего слова не вычленив смысла.
В последних апрельских оттаявших числах
Я выйду встречать прилетевшую птичку…
А если не выйду, а если забуду,
А если останусь в беспамятстве зимнем,
Напой обо мне, о своей половине,
Напой, как бы ни было петь тебе трудно…
Не помню не помню зачем, и не знала - не знаю
Откуда берутся мои чудеса? - ниоткуда,
Я родом из семечка, видишь, как удивлена я -
Меня здесь не ждали, как, впрочем, не ждали и чуда...
А время ко мне прикоснется - и тут же состарит,
За мной прилетят белоснежные рваные хлопья...
Ленивый горшочек не варит, не варит, не варит
Совсем ничего, лишь глядит на меня исподлобья.
Возможно, что слишком мала я, и слишком не знаю
Рецепта заваривать кашу без всяких последствий,
Рецепта для счастья; возможно ли что рождена я
Без шанса шагнуть на порог беззаботного детства?
Скользя по столешнице, выйду в иное столетье -
Мне неба досталось размером с пустячное блюдце -
"Бывает же чудо такое - услышу, - на свете..."
Уже на краю, и захочется снова вернуться,
Где в муках, в муке, в молоке растворяется сумрак,
Упрямый горшочек ворчит, озираясь на полку,
Где баснями кормят, но каждому, каждому в руки
Дают понемногу любви и тепла понемногу...
Угадай, что мне снится?
Мне надо учиться
тому волшебству,
что само упадет тебе в руки,
Как тот лепесток с веснушкой наклеенной –
Молодо – зелено,
Улыбнется, и тут же завянет,
не вынеся даже минутной разлуки…
Угадай, что расскажет?
Мне выпадет дважды:
«Не любит, не любит…»,
и снова врастет в каменистую землю,
в скалу одиночества…
И уже никогда
волшебство нелюбви не закончится,
Ни на этой земле,
ни в душе,
обитающей временно в теле...
Я три раза отвергла и руку и сердце, но вслед
Посылала гонца, умоляя вернуться обратно,
Я отвергла тебя, и была прощена многократно -
Ты всегда возвращался в надежде услышать ответ,
Но крылатые судьи вились у меня за плечом
И искали изъян и причину, и тут же шептали,
Что пора, но едва ли… едва ли… едва ли…,
И касались меня обжигающе-острым мечом.
Я на ранах своих разобью несмолкающий сад,
Утоляющий зов, облегчающий смерть вполовину,
«Это сердце не ведает боли, поскольку из глины
Его сделал Господь», - то лукавые мне говорят…
Приходи, как уснут, обессилев на левом плече,
Покаянно дрожащей ладонью лицо укрывая -
В ранний час, когда будущим грезит и тихо кивает
Позолоченный маятник, не искушенный ничем…
Поделись со мной одним из своих одиночеств -
Наименьшим из зол,
Положи свои руки на стол,
Если сердце мое и с тобой поделиться захочет…
Возвращаясь с работы, ты видишь запущенный сад,
Онемевший от инея,
Тень от простуженной пинии,
Безрассудно сбежавшей из леса три века назад…
В нашем доме есть тайное место, в котором положено
Обреченно на стены смотреть,
И вернуться хотеть
На таврический берег, по осени обезвоженный,
Обрекая себя на чужое подчас испытание…
И скрипят половицы,
И янтарь через щели сочится,
И растоплена печь в снежно-белом своем одеянии...
Я спеленута игом своих опасений,
Я приближена к улью, гудящему эхом,
Даже рай изнывает от скуки осенней,
Я – как клоун, а цирк – не исчез, а уехал...
Куцый дворик, в котором плелись небылицы,
Под прицелом обглоданных пыльных акаций,
Он свернулся в клубок, и насажен на спицу,
И раскручен, и тучам за ним не угнаться.
Потому-то и сыплются на изголовье,
Отмотавшие нитку отпущенных сроков
Отлетавшие звезды, пустые подковы,
И не мечутся школьницы после уроков,
А сидят вперемешку на пыльной скамейке,
И в глазах их туман и толпа многоточий,
Если ныне и присно, и будет вовеки,
Тусклый дворик осенний, то сделай короче
Эту пытку осенней хандрой предстоянья
На дороге, усыпанной каменной солью,
Он потерпит немного, сорвется и канет,
И покатится камнем по белому полю…
Ярко-рыжий паяц на ладони у клена,
Равнодушный к судьбе, и внимающий смеху -
Равно смерть, как и жизнь шутовская достойна
Только смеха… А цирк подождал… и уехал…
Зеленый остров с узким разрезом песчаной косы,
Деревянный каблук отбивает двустопный ямб,
Ты идешь, берег отодвигая назад, в кусты -
Некогда обиталище рыб,
и они не подумали никогда б,
А если б подумали – то промолчали в усы,
Подозревая во временности даже то кимоно,
Что благоуханным садом пестрит,
В звездное небо художником вознесено…
…Если подумать, с небес прямиком попадаешь в рай,
Если свернешь не туда – то вряд ли к Ли вернешься назад
Чтобы в руках изнеженной гейши, солнечной Ли, умирать,
В этот диковинный не отцветающий сад.
Да и зачем тебе в рай,
ведь в мире и так довольно пустот?
Если не хочешь в объятия девушки – рыбу лови,
Благо ее тут достаточно просто позвать, а на тот
Свет пробираясь, ты далеко не снесешь на плечах головы…
Впрочем, можно и вовсе остров с карты убрать,
В некий укромный синдэн
переселить утомленную гейшу,
Сядешь, покуришь, и скажешь – какая дыра!
Прочерк раскосый в истории мира новейшей.
…девушке Ли не пристало предсказывать час или миг,
Ходит по берегу, вся убеленная матовой солью,
Тот, кто исчезнув на время, на острове снова возник -
Очередная фантазия взбалмошной Ли, и не более…
Я вам не кажусь, а всего лишь отчаянно снюсь,
Стараясь казаться беспечной при этом без устали,
И - тс-с-с… я касаюсь губами оттаявших уст,
И верю не столько в пришествие, сколько в присутствие...
И мнится застывшим пейзажем в окне - акварель,
И я так легко воплощаю все Ваши видения,
Что Вы проживаете, не покидая постель,
Беспечную юность - слепящую пору цветения…
И взяв Ваши руки, я выдохну душу – сбылись
Все встречи, и даже размолвки, добавить мне нечего,
За нашими спинами – осень и целая жизнь,
Прошедшая мимо, ни Вами, никем не замеченной…
Хочу в Венецию зимой, где мерзли дожи,
Дома, покрытые гусиной тонкой кожей,
Особнячками, сторонясь друг друга,
С Землею вместе двигались по кругу…
Неисцелимой болью, непохожей,
На все другие, зябнущий прохожий
В фетровой шляпе и сырых ботинках -
На фотографиях, на всех картинках,
На черно- белом у Франческо Гварди,
Присутствует на чертежах и картах...
На Набрежную Неисцелимых
Влекомая теченьем и приливом
Я попаду однажды совпаденьем
Пространства- времени, души и тени,
Боюсь, что призрак мой давно там бродит,
В буранском кружеве, не по погоде…
Томим дурным предчувствием прохожий
В Венеции, где дождь и зябнут дожи,
И праздно прозябают гондольеры,
Под килевидной аркой жмутся ветры…
Обосновался прочно на колонне
Дорический циклон, и я не помню
На ветхих литографиях такого –
Пока зима, к колонне он прикован,
И город мы покинем только вместе,
С прохожим…
В ожидании известий,
На Набережную Неисцелимых
Меня сведут под руки херувимы –
(о, как всегда печалями больны мы)
Что нас сведут с ума – опять под руки,
Под своды академии науки
Беспечно жить, беспечно возвращаться,
Когда нам наши жизни только снятся…
Венецианской улочкой заштопан
Провал в воспоминании, но чтобы
Сюда вернуться заложу я душу,
Тебя я встречу, приглашу на ужин
И хватит денег, чтобы снять каморку
И напоследок причаститься горькой
Судьбы твоей… И высушить одежды…
И возвратиться… И зажить, как прежде…
кто тебя поселил в обмелевшем осеннем лесу
и направил стрелу, словно вектор побега обратно,
как бессмысленны были слова и напрасные траты
этих брошенных слов словно хвойные иглы в глазу…
мой застенчивый зверь, я тебя не хранила в ладони,
но когда-нибудь клетка рассыплется серой золой,
и воспрянут леса, о которых ты грезил и помнил
мой невольник, испуганный раненый зверь титуло-
ванный, сверстник царей, обретенный в тоске
по щенячьему детскому визгу в разорванной чаще,
с кровоточащим сердцем, с отверстием в правом виске,
и душою почти человечьей, почти настоящей…
Я каталась верхом, извивалась в руках моих плеть,
Я смеялась, и шпоры вонзала, и вздрагивал каждый,
И боялся что стану звездой-невидимкой однажды
Чтобы вечно следить, чтобы сверху с насмешкой глядеть…
...Я - твоя Беатриче, твоя Палестина в дыму,
И твоя Флер де Лис, и сестра милосердия Анна,
Я в заплаканный образ вхожу, в образ женщины странной,
От тебя слыша только одно: «не пойму, не пойму -
Жег тебя на костре, и любил на холодном мече,
Вырезал для тебя тонкий луч из твоей лунной кожи,
Ты все тоньше и легче, и всякий раз будто моложе,
И заснуть не могу я на выцветшем хрупком плече…»
Я – Сюзанна, отвергшая старцев не ради себя,
И Даная, лишившая разума бога и птицу,
Я чума, поспеши, мне уже не дадут воротиться,
Мои ангелы дремлют, и значит, враги мои спят…
«Я вносил тебя спящей, и клал почивать на костре,
Ты со мной никогда не делилась ни болью, ни жаждой,
Мне казалось, ты станешь иглой раскаленной однажды
Чтобы в сердце моем вечной мукой упрека гореть…»
…Я была для тебя лишь одной из возможных дорог,
Я старалась тебе на глаза всякий раз появляться,
Вот уходит мой Данте, мои молчаливые старцы,
И диковинный смерч укрывает собою Восток…
Как вода в твоей пригоршне я не имею названий,
И меня не нальют, чтобы вытеснить горе на время,
И едва уловимая рябь на лице моем дремлет,
Но зато так легко все пройдет, и на дно мое канет...
Все, что я сохраню – навсегда, даже веру и время,
Даже блеск твоих глаз на сетчатке земных параллелей,
Все имеет названия, все, что когда-то имели,
Все, что мы потеряли… Но брошено новое семя,
И полито водой, не имеющей вкуса и цвета -
Только помни что я ничего тебе не обещала -
Завершая свой круг, ты вернешься к истоку, сначала,
Пережив эту ночь, эту жизнь - ты вернешься к рассвету…
В средиземном раю – а докину ли мысль, а сама добегу ль,
Когда будет мне страх разъедать каблуки и стерню поджигать?
Острова - что гудящий, страстями отравленный улей,
Негде пальме взрасти, нечем даже туземцам дышать,
Не докинешь меня, пролетающим облаком ты,
Не зависнешь над скудным клочком обедневшей земли
Так и буду стучать по деревьям, где дупла пусты,
Диких ос попрекать, что меня вокруг оси земной обвели
Золотыми тельцами, и тельцем бескрылым своим,
Все поет – а неслышно откуда, и ты далеко,
Откачусь падшим яблоком я от берез и осин,
Нет мне места упасть возле ног твоих – воздух рукой
Может, вдруг да нашарю, заставлю листву щебетать,
А волну - подхлестнуть мой расхристанный утлый ковчег
Дай пропасть и воскрестнуть, и до смерти снова устать:
Спать и видеть то пропасть, то рай у тебя на плече…
Вещий мой август, мой император, я – твое лето,
Око в стеклянной двери,
А ключи в позаброшенной каменоломне,
Пусть ты сослал меня в прошлое, в бывшее, в гетто
Чьих-то романов случайных, я изнываю в тоске по тебе,
А ты думал, что помню…
Помню, и только… Ношу на груди медальон с позолотой,
Тешу себя отражением в нем,
Не узнавая лица, прижимаюсь губами,
Ты для меня не из глины –
Из драгоценных камней и металлов был создан,
Вот потому-то ты тверд как скала, и душа твоя - камень…
...Тем, кто не знает, я расскажу, как живется при ночнике на свете,
Как обезумевший Мебиус ищет концы киноленты,
Здесь сумасшедшие птицы гнезда вьют прямо в небе,
И разрывается сердце под чьи-то аплодисменты…
И мерцает осиновый лист сохраненный на память
И сочит через поры уже утоленную жалость,
К неизношенным свадебным туфлям и белому платью
Тем, в которых ни разу к тебе не прижалась,
На рассохшемся троне – оставь меня, леший, лукавый,
Не бери мои руки, не тронь мою душу и тело,
В одичавшем беспамятстве лес шелестит златоглавый
Изумрудные тени вокруг – я одна в снежно-белом...
Соберутся и сядут вокруг мои гостьи-певуньи,
Покрошат серебристое небо в зеленую воду,
А потом повернутся и каждая топнет и плюнет..
Вот и нет никого… и не помню, ждала ль я кого-то…
Пока желаньем нежности горит
В руках твоих неопытная женщина,
Ни слова о любви не говори -
Она потом не вспомнит об обещанном...
Пока звезда несбывшихся надеж
Запястье жжет, и светится встревожено,
Она свободна от своих одежд
И лишена на время даже кожи, на
Твоей ладони лишь ее душа,
И, в судороге счастья перекручена,
Она тобой на миг приручена,
Тобой к повиновению приучена...
Так не стряхни следов ее с руки,
Она вернется, если не заблудится
В безмолвных дебрях страха и тоски
На городских переплетенных улицах -
Пока ты куришь - вылетев в окно,
Пропавшая неопытная женщина
В своем прозрачном теле лишь одном
Твоей рукою навсегда помеченном…
И сердце – слипшийся комок страстей - меня не беспокоит,
Ну, разве что любовь к цветам и книгам, и ничто другое
А что до тех, кто сердце брал и мял в руках…, потом, отбросив,
Шел дальше по своим делам – подумаю об этом после…
Моим упрятанным в футляр, законсервированным чувствам,
Дано пылиться в темноте, но не дано опять проснуться,
И письмам не дано пестреть помарками на блеклом фоне,
Кто не любил, тот не поймет, кто не рыдал от счастья, тот не…
Закроет в клетку - пусть живет, но пусть не вздумает пуститься
На поиски других сердец... И пусть дряхлеет бедный рыцарь,
В замшелом замке на костях, пусть длится ночь, и ворон кружит
Пока жаркое из сердец готовят мне на ужин…
Я наполняю ржавый таз золой -
До пепла прогоревшими ночами,
И лесом, тем, куда нас завело,
В такие дебри, где цвела под нами
Поляна, шелковистая струя
Листвы; ромашек хлопковою тканью
Обернута (пока еще твоя
Но быть твоею скоро перестану);
Быть может прогоревший чуткий лес
И в воздухе горелом грезит эхом -
Так ангел пел, и путал нежно бес,
И лес звенел, и мох казался мехом -
Звериной шкурой, и качалась в такт
Порывам ветра розовая роща…
Все… было может быть чуть-чуть не так -
Чуть-чуть ненастней и немного проще…
…И бронзовая жгучая смола
В комок слезы свернувшись, угасала
Пока я в печке лес ненужный жгла,
Пока золу из печки выгребала…
Соль земли, запеченную в каравай
С теплой коркой, хрустящей и ломкой
Молоком и водой ключевой запивай,
Вспоминай о своей, но далекой,
Расцветающей нежным цветком в небесах -
О земле, не имеющей соли,
О непуганых птицах в зеленых лесах
Не знакомых со словом "неволя".
Здесь немногие жили, но каждый, кто был
Возвращался вкусить этой соли,
И любовь только здесь, только эту ценил -
С одуряющим привкусом боли,
Эту горечь, и камни, и пепел в горсти,
Терпкий привкус слезы в поцелуе...
Погости на земле моих слез, погости,
И прощаясь, шепни «алиллуйя»…
Мой ангел добрый, ты еще не спишь?
Поговори со мной… Поговоришь?
Когда огнем горишь, в огне горишь,
Тебя спасает выдох чей-то лишь,
Который гасит пламя у корней,
Я о тебе, мой ангел, я о ней -
Бессонной птахе у моей скамьи,
Где я пишу стихи, считаю дни,
Не замечая уходящих дней,
Я о тебе, вернее – я о ней,
Хранительнице пепла и огня,
Что из огня вытаскивать меня
Приходит, гасит пламя и молчит,
Она ожоги лечит, и горчит
Беззвучный шепот горечью любви,
Которой нет ответа; алфавит -
Мой скудный слог бледнеет перед ней,
И рукопись горит, как на войне
Спасенный музой, от кровопотерь
В мир вечных снов придерживает дверь
С оглядкой в этот мир, уходит в тот…
Мой ангел, сердце жжет, и руки жжет,
И рукопись, в которой точки нет
Горит в руках, дает тепло и свет…
"...и Леонид под Фермопилами, конечно, умер и за них..."
Г. Иванов
В перевернутой глиняной амфоре мир накренен,
Но как будто бы цел, и живет в ожиданье отлива,
И висит в небесах Карфагена обыденный сон,
И сбывается только в деталях – так будь терпеливым,
Подожди воскрешения душ и испития чаш,
Что минуя уста, продолжают скольженье по кругу -
Карфаген перевернут вовнутрь, но по-прежнему наш,
И чем дальше от истины мы, тем все ближе друг к другу...
На тонкий канатик нанизаны бусины,
И, горе мне, – канатаходец повешенный,
Куда ему в небо – бескрылому, пешему,
Ему на судьбе тяготенье написано,
И каждый глоток недопитого воздуха
Лишает его на шажок невесомости.
В печальной его недописанной повести -
Ни слова о вечном, ни слова об отдыхе...
Как будто он выпрямит спину затекшую,
И снова пройдет по стеклянным балясинам
И жизнь встрепенется – совсем не напрасная,
И канет горошиной
в прошлое,
прожитой…
Я хранила на память, ты помнишь - о Летнем летающем саде,
Три жетона в метро (я в метро теперь не бываю кстати),
Три кленовых листа - не сорванных, а опавших,
И немного затоптанных кем-то даже.
...Я жетоны ношу до сих пор в онемевшей ладони -
В этом городе сером нас вечно кто-то куда-то гонит -
Не присесть, ни выпить эспрессо с привкусом пыли иного века,
Локтем чувствуя сердцебиение человека
Для которого мир разделить я была бы счастлива на две части,
Обе части отдать ему, и бродить поблизости, вот оно - счастье!
...Между тем, меж листов словаря Александровой листья прониклись
Небывалым порядком слов, они там слежались и впали в милость
Языка в упорядоченном и учтиво-причесанном виде
Со времен Кантемира и по сейчас; и что твой Овидий
Не видал и во сне - листья скоро стали шептаться,
Вспоминая тебя и меня, мы вдвоем,
в совершенно-Летнем саду,
нам по 20...
Окликнешь – «ау»
Я откликнусь в раю,
А крикнешь мне – «эй»,
Отзовусь на земле…
Я ветреный вечный озноб синевы,
Ты спросишь «где ты?», я отвечу «а Вы?»
И так, по простой, но не пройденной схеме:
Все время мы порознь, не ведая, где мы
Друг друга теряем, найти не надеясь
Всегда отзываясь, кричу тебе «здесь я» -
В укромной застрехе у Бога под крышей,
Всегда где-то рядом – то ниже, то выше…
На средней длины поводке друг у друга,
Почти не сближаясь, мы ходим по кругу
Ночами свиваясь в клубки на дороге,
Всегда попадая друг другу под ноги
И, неузнаваемы, катимся к краю,
Друг друга поблизости не узнавая,
Погрешностью от траектории судеб -
Друг другу не волки, не братья, не судьи,
И каждый из нас по орбите отдельной
Такой же овальной, увы – параллельной…
С тележкой, до верха наполненной скарбом,
Искромсанной скрипкой с облупленным лаком,
Минуя ворота, мосты и шлагбаум,
Стараясь забыть, все, что брошено - жалко
Оставить и домик с серебряной крышей,
Со стайкою звезд над сиренью цветущей,
Как грустно не быть с нею рядом - любившей
Твою златотканую тонкую душу
Стирать, выносит в палисадник на солнце,
«Зачем ты не любишь меня» напевая,
Затем, что такая уже не найдется,
Одна во вселенной, одна, но такая,
Что душу твою истончила до дрожи -
В ней прошлое вышито белым на белом,
Ты стал несвободным, как многие – тоже
Продавшись за голос, прозрачное тело,
Укрытое на ночь твоим настоящим,
Но нынче – оставленным на попечение
Лучам восходящего солнца палящим,
Бездумным заботам, беспечному пению…
И кто-то еще – бестелесно, безлико,
Преследовать будет тебя неустанно...
Ты вынешь безгласную старую скрипку,
Приложишь ее к кровоточащим ранам,
И в вальсе, лишенном ненужных движений,
Ни разу не сбившись ни с шага, ни с такта
До точки добравшись невозвращенья,
Помедлишь чуть-чуть..., и вернешься обратно.
Главное – старого не ворошить,
Громко не петь, и огня не тушить,
Ставить для Бога медовую свечку,
Жить с домовыми - при топленой печке…
Чем да не жизнь, разве это не жизнь?
Свет от огня – хоть совсем не ложись;
Петь потихоньку и спать на ходу,
В сердце – лучинка, а руки – в меду...
Мне по душе если жизнь – то такая:
Медленно век на свету коротая,
Тонкой свечой безболезненно тая...
Арестантский твой номер – оставленный плетью на смуглых ключицах,
Барабарисовой плетью с плетня опустевшего сада,
Я все там же, где прожили мы день за днем; гад за гадом
Размножались, и сад покидали, а я оставалась девицей...
Ты листал свои книги - и чудища жались в забытые щели
(проглядел, ты о, Господи, эти лазейки для страхов и чудищ)
Ты хотел знать одно – есть ли люди на свете, и где они – люди?
Есть ли жизнь кроме жизни, и что называют постелью
Кроме трав, и лиловых прозрачных фиалковых крыльев
Распростертых на ветках, бросающих тени на шею и плечи,
Ты ночами его вопрошал – есть ли жизнь, кроме райской и вечной,
И безгрешной? И речи твои небеса прогневили…
Я все там же, и жизни своей улыбаюсь сквозь слезы –
(еще будучи чьим-то ребром я была этой жизни за все благодарна),
Я не Евой тебе прихожусь – а безгрешною старою девой непарной,
Ни к кому не имеющей лишних ненужных вопросов,
Впрочем кроме: а где же мой ряженый неким Адамом
В наготу? Эти ловкие руки и сильные плечи?
Мне от мыслей моих не укрыться, не спрятаться - нечем
Да и незачем; в этом саду и живые не имут ни счастья, ни сраму…
Ангел мой сирый, прибитый ветрами к задворкам небес,
То, что в раю - теплый пух и звезда над постелью,
В нашем краю - завывающий голос метели,
Строгий, на место в строю указующий перст.
Так и не выйдешь на мятличный выпас ни разу за жизнь,
Так и не вспомнишь как мальчика звали, пасущего стадо,
Всхлип бубенца не расслышишь среди звездопада,
Ангел мой, только живи, до утра продержись…
Дорога не сочла пересечений,
Она устала и с пути свернула
К реке ближайшей жажду утолить,
Когда бы ей не захотелось пить
Она б еще немного протянула
А сколько – никакого нет значенья
теперь… пора напиться и уснуть,
Лицом к реке и рукавами в реку,
И видеть сны, что по дороге вспять
Вернулись, утомившись ждать
К деревьям, птицам, овцам, к человеку,
Решившему свой путь не продолжать,
И дважды в эту реку не входить,
Не ждать, не помнить, и воды не пить…
Все выпито и съедено, лишь свет
Еще привычно стелется вдоль трещин,
И не находит разум пищи, нет
Ее, одни простые вещи –
Как свет и воздух, тьма и тишина,
И рыбьи кости, и немного крошек,
(я, может, потому и спасена,
что этот вечер мною был не прожит)
И теплый воск, еще хранящий свет,
Окаменев, останется причудой
Истории через две тыщи лет,
Истории, начавшейся отсюда….
Что ни ночь - неизменно слезает кожа,
Что ни день - неизменно я воскресаю.
И на что же это мой друг похоже,
Разве это - жизнь, разве жизнь - такая?
Мне удобней жить, притворяясь тварью,
Я все ближе к земле - ты все дальше, выше,
Стало быть, нас немного, но мы не пара
Стало быть, нас в ноевы списки не впишут...
И не плачет дождь и не мочит ноги,
И хватает сил, чтобы вновь подняться,
Я случайно тебя узнаЮ из многих
В каждой из бесчисленных реинкарнаций
Обрести, подгребая разбитым веслом -
Берега, берегам, берегами;
И брести, вопреки «не туда понесло»
Ограждаясь веслом; кто не с нами,
Тот всегда (что логично) всегда против нас -
На других берегах баррикады;
И причал нас не примет, верней, не сейчас,
А сейчас никуда нам не надо…
Мне знакома безжалостная вертикаль,
Не знакомая с пересеченьем,
От которой под воду не спрячешь деталь -
Но и перпендикулярность теченья
В преломлении света рождает виток:
Мы все там же, где все начиналось,
И река здесь все та же, теченье – то,
Да и жизнь эта с нами случалась...
Я душу за дверь выставляла всегда,
Где веник и бабушкин вытертый коврик,
Сиренью и маками буйствовал дворик,
Душа там жила без забот и труда…
Я в доме бранилась, мела и скребла,
И мусор семейный сжигала в камине,
И не досыпала в заботах о сыне,
В трудах постоянных – почти не жила…
Все просьбы души отложив на потом,
Ей крошки и зерна во двор выносила.
Она не казалась мне даже унылой,
Но утром однажды покинула дом…
Тому хорошо, рядом с тем хорошо,
Кто праздностью душу не обременяет,
Кто маяться ленью ей не позволяет,
Кто делает все непременно с душой!
Мой птенчик, я из лоскутков небес
Сошью себе легчайшую тунику,
И крылья к ней, и вторя птичьим крикам
Найду среди лесов тишайший лес,
Где невесомость сохранит гнездо
В забвении и неприкосновеньи,
Замолви же стишок мне во спасенье,
Пока еще я разоряю дом,
Где был рожден единственный птенец,
Умеющий глотать мою неправду,
И вторящий всем птичьим правдам кряду,
И знающий, что всемогущ отец,
В него вложивший голоса сестер
И братьев, не игравших на свирели,
У чьих я не спала ночей постелей
И чьих имен не знаю до сих пор.
И те, кому я больше не нужна
Кому никем не прихожусь доныне,
Меня не держат, - отче, брате, сыне,
Я в мир случайно твой занесена…
Кораблик на веревочке тугой
Был не способен к кораблекрушенью,
И был обязан он своим движеньем
В пределах сферы – но не далеко
Рукам твоим, и ветру-сквознячку,
Невидимым приливам и отливам,
Наперекор теченью терпеливо
Карабкаясь, ничком, и на боку
Он не преодолеет ручейка,
И поймает парусом зюйд –веста
Герой иного времени и места
Как капитан - дитя еще пока…
Я вынута как пробка из горла
Как пуля из жерла – из старой Вятки,
И сон о ней - бесцветный, слишком краткий,
Чтоб воспроизвести его могла
В своих картинах, и своих стихах
На фантиках, и в спутавшихся звуках,
Еще благословенная разлука
Солоноватый привкус на губах
Хранит, и помнит имя и вокзал
Которым был исторгнут спящий поезд,
Еще дрожит комком застрявший голос
В стеклянном холле; голос не позвал,
А я не родилась в иных краях
С которыми разлука не чревата
Тоской, стихами, небом в ползаката,
И серебром на сдавленных висках…
…А если я вернусь… Я не вернусь, -
Ты льдинкой на обрыве поскользнулась,
Пока мне снился сон, и я проснулась
И ты шепнула: «я еще приснюсь…»
Переберись через реку недопонимания.
С посохом в левой руке, опираясь другой о плечо
Суженой, ряженой нищенкой, с перстнем в кармане
В чайных очах с переломленным трижды сучком,
С кислым уже молоком в говорящем кувшине.
Прежде – измерь эту реку семь раз, если хватит терпенья,
Вдоль, поперек, по периметру... На половине
Тяжких дорог, утомленный бездельем без лени,
Сможешь отпить молока из сосцов моих млечных,
Чтобы узнать, кем была, прежде чем потемнели
Ночи в очах, прежде, чем разлилась в твоих венах
Мутной рекой молчаливой; чем из подземелий
Выросли стебли хвоща, и горящие рощи,
Лег гладко скошенный тёс, перекрывший все русла,
Только светилось кольцо в керосиново-тусклой
Ночи, безбрежной, как некогда людная площадь
Где нас казнили булыжником, бранью, и словом -
Тихим, как всплеск мотыльковых оборванных крыльев.
Как по реке не касаясь друг друга мы плыли,
Нежное тело небес раздирая веслом..
Пока я молочную пенку сдувала с кастрюли,
Она стала облаком, нежно-кисейным на веточке вербы -
Его сквозняки через форточку прочь утянули;
А ты просыпался бы ангел, поел поскорей бы…
Пока я варила в горшочке молочную кашку
Припомнив рецепты, и к каждому – по заклинанью,
Ты вырос и стал мне помощником - не настоящим,
А изобретателем вредных советов твоих по незнанью
Нелепых, налепленных наскоро, но кулинару
Достаточно чуть вдохновенья и материала,
Чуть-чуть колдовства, а на помощь призвать свои чары -
Я часто писала стихи, пока мамой не стала
В которых рукав (а не руки) давал людям пищу,
В которых не мама, а скатерть варила, столы накрывала,
Где соль – лишь метафора; волк пропитание ищет,
А если находит – мораль изрекает сначала…
…Так что там - овсянка? Поющая сладкая кашка,
С молочным нечаянным паром над блюдцем с каемкой,
Такая невзрачная проза, веселая пташка
На веточке вербы, кисельное облако неподалеку…
"Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай..."
Н. Гумилев
1.
С горьким выхлопом в небе исчезнет последний трамвайчик,
Долгорукого князя встречать выйду в солнечной юбке,
Он протянет ко мне подневольные сильные руки,
А в руках – канцелярская книга, и в ней каждый миг обозначен…
Внеземной перестук – то трамвайные скользкие рельсы
С разворотом на Млечном пути, в перепуганный скверик:
Птицы прячут в неволе детей в безразмерные перья,
И пускают детей человеческих в теплые гнезда погреться.
2.
Вечно снится мне голь перекатная, завоеватель,
Что ласкает коня, хлещет плетью и давит копытом
Бессловесную тварь, (было слово у ней, но забыто);
Выйду князя встречать в млечно-белом невестином платье,
Отпущу его слуг, пока князь пьет из рук моих слезы -
Пусть поищут в лесах, на расшитых узором равнинах,
Как искала Авдотья рязанская мужа и сына,
А нашла только брата, и брата нашла слишком поздно...
3.
Где рассыпались князевы кудри, спаленные зноем;
Он расправил могучие плечи и выпустил стрелы -
Лег на лук всем могучим, измученным кряжистым телом,
И врагов поманил, и увел через лес ровным строем,
И уже не вернулся… Я выйду встречать в темно-синем
В поднебесно-исподнем… Как некогда Анна-Елена -
Половецкою хитростью и византийской изменой
Встану рядом с тобою и стану владеть половиной…
4.
Двух твоих половин, загребающих жар иноземья,
Если скроюсь за ширмой веков, ты найдешь меня верной,
Не в лохмотьях, а в иссиня-черном плаще безразмерном,
Как равнины земель, где родилось невсхожее семя,
И взросло кирпичом и бетоном, и гладкой дорогой,
На ковры, чтобы путь твой устлать, не хватило двух пядей,
Что пошли на пошив долговечных диковинных платьев.
...Я на рельсах трамвайных сидела, ждала тебя долго -
5.
Долгорукий расчетливый князь ждет скончания века,
Когда реки покатятся вспять, за татарские степи,
Где из глины Господь и тебя, и коня тебе слепит,
И врага для тебя, не похожего на человека.
А из ребер – княгинь, а останется что – будут птицы,
И бесчисленных крошек для них; и вокруг встанет город;
А еще - Млечный путь из горсти бесполезного сора,
И трамвайчик – не знающий где и когда ему остановиться…
Безмолвный, безымянный юзерпик -
Твой крошечный немнущийся двойник
Ни вчетверо ни сложишь, ни в пятак
Не завернешь, не бросишь просто так, -
Останется иконкой мне в окне
(На мониторе небеса темней)
И звезды хлещут светом проливным,
Не потому что свет не нужен с ним,
А потому, что без него – никак,
Его - под суд, под нож, под бок, под лак,
А он скользнет, и лужицей плеснет…
Узнала бы тебя из пятисот
Подобных, но один – хочу носить
На сердце, вместе жить и воду пить
С лица, и вместе бабочек ловить
На волю выпускать: «любить, любить…»
Не оторву лица от синевы
Галактик, вынутых из головы,
Отпущенных на волю, в небеса,
Ведь мир велик, и надо отыскать
Скульптурный оттиск – профиль или фас,
Сличить с кивком, улыбкой, цветом глаз,
Чтоб в отпечатке милого лица
Я не смогла бы схожесть отрицать,
Окрашенный в цвета постельных сцен -
Не пойманный - не вор, и не Гоген
Тебя смахнувший кистью с полотна,
Мне не велел распахивать окна,
И выпускать тебя, пока ты жив -
Ты поспешил бы жить, ты тороплив,
Как, все что не имеет почвы под
Ногами, твой устлый антипод
В ближайшем баре курит винстон лайт
И превышает сотни мегабайт,
И знать не знает, и не хочет знать,
Что бабочки не любят умирать…
Посвящается
моему клону в livejournal.com
Точка, точка… достаточно, это почти уже я,
Так, почти незаметно, и так бесприютно живя,
В мире ориентируясь по перевертышам-снам,
Я не верю ни книгам, ни картам, не верю словам,
Умножаю на ноль, и тянусь бесконечным тире
Где теплей и ненастней, чем даже у нас в сентябре,
Этих мест – только два, это руки, в которых я сплю,
Две ладони, с которых синицы ненужные точки клюют…
Точка, точка… Достаточно, я не хочу запятой,
Не хочу приходиться тебе уязвимой пятой -
Пятой точкой, едва уловимою чувством шестым,
Семигранной звездой,
а потом - лаконичным отверстием вместо звезды...
Не пришей мне рукав, и сердечка мне не нарисуй,
Дай мне жить скромной точкой на свете, как в неком лесу,
Где слова ни имеют ни должного смысла, ни прочих прикрас,
Дай мне жить, словно жизнь обойдется прекрасно без нас…
И, пронзенный насквозь от запястья до самой пяты
Позабытою точкой, однажды ты вспомнишь, что я - это ты...
"... в густослиственном темном плену Хильдебрандт вспоминает весну позапрошлого года, за лесом - селенье, и звон старой церкви к обедне, ... и стон, и дыхания сладость, и темное губ забытье, и плебейской имя, проклятое имя ее!"
Геннадий Каневский
...Она из сновидений Хильдебрандта
Взяла с собой одно лишь ожерелье,
Украсившее рваный шрам на шее,
Ей больше ничего уже не надо -
Она живет с тех пор в убогой щели,
Которую нашла в его владеньях –
Но не нашла пока что утешенья
Ни в том, чтобы летать, не в том, чтоб падать…
Был день – и наливали всем по кубку
За здравие барона и невесты,
Барон держал любимую за руку -
Она себе не находила места...
И диадема жгла клеймо во лбу ей,
И кольца перемалывали пальцы,
И плебс в лицо смеялся все смелее,
Но как над баронессой не смеяться -
Она рыбачка, ей к лицу лохмотья,
И грязные разорванные сети,
Она не разгибалась бы в работе:
Так было все устроено на свете,
Но был барон рыбачкой околдован,
И вот она ночами носит воду
Пока барон белье ласкает сонно,
Но ей не смыть позор своей породы -
Родимое пятно с груди не смыть ей,
И слез безмолвно сгинувшей подруги.
Она торопит время и событья,
Ее слезами умывая руки…
У городской стены сидит горбунья –
Ни жалости ничьей, ни подаянья
Не ищет, и бормочет в полнолунье,
Что-де барону предстоит свиданье
С единственной, что льет ночами слезы,
Наполнившие до краев колодцы,
Что он поймет, где клад зарыт, но поздно -
Она за ним придет, она вернется,
И мир в округе снова воцарится
Когда могила станет им постелью,
К возлюбленной вернется юный рыцарь,
Украденный другой; под старой елью
В заброшенную хижину проникнет
Душа, что ландыш, луч звезды звенящий:
«Я не имею ни лица не лика,
Но я люблю тебя, мой ангел спящий
В руках моей сестры, моей подруги,
Еще сильней, чем в дни любви и страсти,
В моей тоске, и длящейся разлуке,
Которую пресечь в моей лишь власти -
Я обнаженной выйду из тумана,
Проникну в спальню, обовью руками,
И ты покинешь мир со мной, желанный,
Уйдешь со мной под землю, воду, камень…
Но так мне давит шею ожерелье,
Что я ручьем серебряным вливаюсь
В колодец замка; а пятно белеет,
Сестра все хорошеет, умываясь…»
…Запрещено бароном Хильдебрандтом
Охотиться на ведьм в его владеньях,
Он не выходит за пределы сада,
Его везде преследуют виденья…
Он сам не свой, он держит меч в постели,
И видеть не желает баронессу,
Он слышит голоса из подземелий,
С ним говорят ночами духи леса…
Он терпит все за милость только взгляда
Утраченного милого созданья,
Что тихо плачет рядом, где-то рядом,
Что плакать никогда не перестанет…
В тени березы кривобокой
Я слушала рассказы Бога,
А инсталляция событий
Препятствовала встать и выйти
Из зрительского кинозала,
О, Господи, я так устала...
Неприкаянный слон -
Неудачливый гадкий слоненок,
Перст ли это судьбы,
превративший слоненка в изгоя,
Или что-то другое?
Все равно – он не знает,
Не знает покоя...
Одинокий с пеленок,
Обреченно по миру слоняется он -
Серый и заурядный,
уставший от жизни,
потерянный слон…
У нас в садах цветут подснежники,
Они рождаются от нежности,
Искусственные, как сирень
На подоконниках завьюженных,
Печальные в своей ненужности,
Клонящиеся в сон и тень...
На лапках беличьих, увенчаны
Сиянием, никем не встречены
Они уходят зимовать
В оранжереи, где растения
Не наделенные терпением
Не знают слова «умирать»…
У нас сады - сплошные пастбища:
Лишь клевер, лютики, да та еще
Просроченная трын-трава,
Сирень плетнем к плетню привязана,
Цветок, никак еще не названный,
Сумевший перезимовать…
В густоте перекрестков свернешь не туда, где сидят,
И на гуще кофейной гадают – куда ты свернешь,
Создавая дыханьем чахоточный кухонный ад,
Потребляя духовную пищу годами – на грош…
Как нельзя, одинокая, выберешь косвенный путь
К истреблению истин в ближайшем питейном кафе,
И, цитируя Блока, помимо того, что–нибудь,
Задыхаясь туманами, траурной музыкой сфер,
Ни осанкой не выдав себя, ни изломом руки,
Избегая по памяти встретить знакомых, потом…
- Пьете вИски, мадам, и задумчиво трете вискИ?
- Что вы, плАчу… ПлачУ за себя, и печалюсь о нем…
Опрокинешь бокал, расплескав по кофейне хрусталь -
Здесь чистейшей воды кислород подается за так -
Как Пизанскую башню по-прежнему терпит земля,
Так и ты, обменяешь вуаль на зеленый пятак
И свернешь в переулок, где полуживые дома,
В вечных муках рождают покой и неброский уют -
Нерушимые замки на гуще кофейной. В тома
Канцелярские сонной рукою консьержа
потом занесут
Что вернулась в слезах, что сочла возвращенье за труд…
С тобой по мановению руки
Перемещаюсь в мир наскальных мифов -
Ввиду отвесных скал он всем другим
Не до-сягаем, и не до ре ми фа
творен в древности скопцом
И недосублимирован до рая -
Он здесь в тоске не бился ни о ком
И никого не вспомнил, умирая...
Пустынный мир отшельнических скал,
Музей забальзамированных статуй
При жизни он в лицо, возможно, знал
Гранит, песчаник, известняк початый,
Невывезенный на материки,
Нагроможденный в броском беспорядке…
А ты, по мановению руки
Здесь шелковые разобьешь палатки,
Насадишь пальмы, вытряхнешь гусей
Из рукавов, насыплешь хлеба-соли,
И рыб, и будут сыты все,
И пригодятся до ре ми фа соль ля…
О, мой звонкоголосый петушок,
На этом бывшем знойном пепелище
Забудь про запад, полюби восток
Где нас потомок зоркий не отыщет,
Ни половец, ни варвар и не гунн
Из прошлого на ужин не заглянет…
Три раза топни, и три раза сплюнь,
И ничего вокруг опять не станет.
"А - каплей на ладони...
Вот и все."
Он не сумел назвать другие буквы,
Ведь каждый звук из Рима приведет
В богами позабытую Калугу
Где собирают корешки от брюквы,
Где конский пот в кувшинах продают,
Где переходят Лету летом вброд…
И где вершат на скору руку суд.
И потеряв безбуквенности счет
Ты требуешь: «Карету мне, карету...»
Вон из Калуги, странствовать по свету
Пока вдали свет не забрезжит тот…
Пока не растопырятся мосты,
И поплавки судов покажут днища.
А… славно снова было бы гостить…
Да кто теперь Калугу ту отыщет….
Этими письмами можно бы было оклеить весь город,
Улицы, площади; листья нарезать для парков и скверов,
Каждому дать по кусочку тепла и доверия,
Из этих писем - упреков, восторга, и нежного вздора
В розовой ленте, истоптанной тропке, клубочке сомнений -
Может быть, всем не хватило бы? Нам, исписавшим
Столько пространства для воображения? Даже
Голуби в письмах моих обрели продолжение –
Я вынимаю из гнезд и ветвей их по парам
С письмами в клюве, они только способ доставки
Ветра и мысли, и путь гениальности краткий –
Рваный лоскутик стиха на решетке бульвара,
И карандашик, искусанный в кровь, и подмена
Чувства избытком словесного сора в карманах…
А в зеркалах, на широких фантомных экранах
Город по-прежнему кажется обыкновенным.
Будь моя воля, питалась бы кофе и лунным нектаром,
С губ твоих я собирала бы крохи любви,
Пересыщаясь соленою влагой и паром…
Будет ли день? Будет пища, меня отрезвит
Кофе и лунная стружка, в коньячном бокале
Полном предчувствий и запаха; полом внутри,
Мой рацион – это воздух, который собрали
Парусом алым… Пока он под солнцем горит
Я собираю то блики, то всплески в ладони
На черный день, одиночество, голод души;
Чем я поила тебя из бокала – не помню…
Черствая лунная корка - до ночи дожить,
Утром руками всплеснуть, и поплыть по теченью
Перышком розовым, путаясь в перистой мгле…
И раствориться в витрине прибрежной кофейни,
В теплых руках, на страницах меню на столе…
«Что звенит у меня под ногами, что будто зовет
Пить малиновый сок из реки, подслащенной закатом?»
Этот лунный подшерсток лугов и туманная вата,
И роса, и косца изможденного утренний пот…
«Что шуршит под ступней, словно хрупкие крылья стрекоз?»
Это сами стрекозы, витраж опадающих крыльев,
Это шепот дорог под пыльцой прибиваемой пыли
Шумным стадом, и сена душистого воз…
«Что же греет мне пятки?» Руно у молочных яслей,
Проникающий в щель луч звезды... Ты, вскормленный звездой,
Агнец мой тонкокожий, с ковром под ранимой пятой,
С бубенцом на натянутых связках, в недолгом тепле…
«Что-то дует?» Дыхание матери, ветер с золой,
Разбавляющий тусклый огонь прикроватной лучины, -
Улыбаясь сквозь сумерки, вяжешь носочки для сына,
Ловкой спицей вплетая в орнамент овечье тепло….
Б. Пастернаку.
Ты помнишь – мы трухой кормили птиц?
Они влетали в щели, и топили
Друг друга в ведрах... В их пустой могиле
Нет жертв и нет убийц…
И загнанная черная земля,
Впитавшая в себя бесплотный ветер,
Живая, вопреки всему на свете
Была могилой для
Усталых душ, она брала свое,
Ей нищие выбрасывали корки,
И вся в слезах сиротских, вдовьих, горьких
Пустила нас вдвоем
Летать… Мы переплыли океан,
Мы зимовали на ветвях магнолий,
Мы позабыли вкус мякины с солью,
Про клетку и капкан
В руках судьбы. Развязанных руках…
Ей дороги и крысы и волчата,
(Ты помнишь, птиц кормили мы когда-то?)
Они издалека
Зовут играть по правилам войны,
И места нет живого нам на карте,
Есть дом чужой, и волки на кровати
Досматривают сны…
Мы изгнаны из прежних наших тел,
Ты помнишь птиц? Они невнятно пели
В своей высокой тесной птичьей келье,
А ты не пел…
Мы узнаны, мы изгнаны назад,
Мы видим петли, не находим двери,
И все еще в звенящих птичьих перьях
Нас ищут небеса…
Колесница твоя опрокинулась над Гибралтаром
Сдобный лунный калачик размок и на дно опустился,
Звезды, в темных ночных закоулках разбредшись по парам
Держат клювы по ветру в расшитой пунктирами выси
Облагая сосуд средиземья поденною данью -
Каждый день приходить, и вшивать в твои раны алмазы,
Заговаривать губы, и сердцу нашептывать тайны,
Кровоточащий вырез земли штукатуркой замазать.
Мы с тобой разбрелись навсегда – ты взлетел, я осталась,
Воспаленные крылья коней пахли дымом и гарью...
Ты в объятья вернулся мои, утомленная впалость
Черных глаз – о, мой бог, ты себя уподобил икарам,
Солнце выжгло на веках бесчисленный рой знаков смерти,
Ты кичился бессмертием, ты обесславлен отныне,
Ты лишен даже имени, вот же вам море – испейте
Слез моих, глубину подземелий, и солнце остынет
К истреблению птиц, нацепивших павлиние перья!
Атлантический бриз принесет мое бремя на берег, -
Ты лишен колесницы, коней, и любви – по неверью
Ты обрел твердый берег, и гладкие камни – по вере…
- Перепутались руки мои с жемчугами и илом,
Я не в силах собрать свои волосы в пряди и косы,
Приходи ко мне сам, здесь богатств и чудес наберется
На приданое для королевны, наследство для принца,
Я богата, но я не свободна…
– Я беден, но честен,
Я бы мог жизнь отдать за тебя, но отдам ее даром,
А пока ты мое наваждение, все твои чары -
Только дождь, только ветер…
- И все же мы вместе, мы вместе…
Я тебя обманула сто раз, обернувшись слезами
На лице твоей новой подруги, росой на поляне,
- Я всегда буду с ней, потому что она не обманет…
- Мы всегда будем вместе, пока не изменит мне память -
Я держала тебя на ладони, пила твои слезы,
Я вдохнула в тебя свои сны, но любовь – не успела,
Ты так сладко вздохнул, когда я отдала твое тело
- Я не верю тебе, я уже ухожу, слишком поздно…
- Ты уходишь, но я даже песен не спела
О печальной русалочьей доле, о призраках в чаще…
- Ты сама виновата, что стать не смогла настоящей,
Как она – быть улыбчивой…
- Я никогда не умела…
На щеке твоей след моих губ – соль, и вечная влага
Перепутались руки мои с жемчугами и илом,
С каждым словом меня покидают последние силы….
Как случайные слезы той, не умеющей плакать…
1. настоящее…
Прости, что я не фея – что-то вроде,
Собак и слуг держу не по породе,
Живу почти что в шалаше, одна,
Пью виски, и совсем не пью вина,
Завариваю розмарин в кальяне.
Двенадцать книг раскрытых на диване –
И гороскоп, и Фаулз, и Перро,
И выпавший из томика герой
Пытается добраться до руки,
Свисающей до преисподней… Лги,
Не спрашивай, хочу ли я с тобой
Меняться жизнью, может быть, судьбой,
Иметь оклад, болонку, и подругу
Для сплетен и интриг, и быт по кругу
Накатанному; лучше мне солги
Про изумруды для моей руки,
Про райский виноград, иные кущи,
Пока не станешь скучен и отпущен
В музей карманных изгнанных героев
Наскучивших… Итак, теперь вас трое…
2. рассеянное…
Один желал мне только счастья,
Другой желал одной лишь боли,
А третий был дурак, отчасти
К тому же - умник, алкоголик...
Их всех перемешала в шляпке,
И вынула бумажный фантик,
Помятый, порванный и сладкий,
Не годный даже для закладки…
А шляпку отдала в химчистку,
Про содержимое подкладки
Совсем забыв… Я пью свой виски,
Закусываю шоколадкой…
3. в ожидании…
Прости, что я рассеяна слегка,
Расплескиваю искры из бокала,
То дрогнет от предчувствия рука,
Что я ненужной быть вдруг перестала,
То пепел уроню в раскрытый том…
Жгу письма, уронив их у камина,
О чем я? Да почти что ни о чем…
О том, что смотришь мне все время в спину,
И я сутулюсь, хоть и молода
Еще могла бы быть, но век закончен,
Подай воды со льдом, нет, только льда...
О нет, ты не король ты просто точен…
4. визит…
Т-с-с-с… Кошки спят, чернея ночь от ночи,
А дни ненастней все и все короче,
И осень обживает подоконник,
Уже у двери не пасутся кони,
И я уже давно не выезжала,
Сама даю взймы, на чай, и балы,
И кутаюсь в одну и ту же шаль…
Ты приходил, и снова не застал
Меня на перекошенном диване,
На спинке, подлокотнике? В чулане
Я прятала в сундук от кошек мышь,
Быть может, выпьешь чаю, посидишь?
Жаль, в доме только лед и снег снаружи…
А впрочем, ты мне вовсе не был нужен,
Но вежливость обязывает слуг,
Ах, да, ты не король, ты старый друг,
Настолько, что забыла даже имя -
Карл… Генрих… т-с-с, кошки спят, любимый…
Мой дедушка был пахарем; отец
Сажал меня поверх коня, и верил,
Что я вернусь в незапертые двери
С корзиной свеженабранных сердец...
…Мой брат ловил червей, в просторной банке
Они делились горечью, и дети,
Являлись после каждому на свете
С душой, раскрытой миру наизнанку,
Кудрявые, и теплые внутри,
Ища привычный рай вокруг глазами,
И обречено оставались с нами -
Им путь назад был навсегда закрыт.
...Мой дедушка был пахарь, он листал
Живую землю жирными пластами,
А черви смерти не искали сами,
Мой крошка-братик их руками брал…
Когда вернусь, я заново начну
Лить воду на растерзанные грядки,
Мой брат затеет меж капусты прятки,
Вылавливать из лужицы луну,
Возьму его на руки – утешать…
И скрипнет крест под высохшей осиной.
Отец все так же смотрит молча в спину
И рвется с места конь, уже спеша…
PS: Мой средний брат как-то набрал в банку капустных червей,
и поставил ее в печку - сказал, что из них братики и сестрички скоро выведутся....
Ты теряешь меня,
вот волна набежала – отхлынула с прядью волос,
Вот сквозняк мои письма в открытые двери унес,
И усталость разжала мне руки, пронзила виски -
И не стало любви, вместе с нею не стало тоски.
В довершение море размыло следы на камнях
Проглотил едкий сумрак мои очертанья… Меня
Больше нет ни в объятиях, ни на полотнах твоих
Мой художник, поэт мой, успевший едва дописать новый стих
Обо мне, безнадежно зачахшей, безмолвно иной,
Что была где-то рядом, пока я была еще мной,
О губах с розовато-пахучей цветочной пыльцой,
Как ходила, спала, как я падала кверху лицом,
Как была позабыта, как только исчезла совсем,
Как крадусь серой кошкой впотьмах, как из блюдечка ем,
Как живу по углам и щелям, как шуршит листопад
Тихим голосом бывшей любви: «выйди, выруби сад…»
И грусти по весне,
в тишине,
в полусне,
не по мне…
Если путы твои настоящие,
То, наверное, призрачен путь,
И плутает с пути уводящая
Путеводная... Я как-нибудь
Загадаю пустое желание,
Если ты упадешь на тропу
Под копыта неопытной лани
Со звездой криворогой во лбу…
Посвети мне свечою оплывшей,
Погляди на меня в щель небес,
Ты несбыточней, ярче и выше,
Мне с тобой бесприютней, чем без;
Потому что меня ты не видишь,
И боюсь, никогда-никогда
Не проникнет сквозь ветхую крышу
Невидимка-плутовка-звезда…
На святки - в Вятку, куда еще?
Ты в водах сладких ее крещен,
Ты выдан миру на смех и грех,
Не Вяткой выдан, - первее всех
Своею жаждой не пить с руки,
А птичьим клювом глотать пески,
Увидеть дважды ее покров
И тьмой и светом… Не мир суров,
А наважденье – искать глубин,
Как рыба ищет; не ты один
Поспел три раза вокруг земли,
В твоем кармане дыру прожгли
Сырые спички, и глины горсть,
Вот ты вернулся. Не сын, а гость…
Переверни песочные часы,
И время отомрет на три минуты,
Ты скажешь, то, что говорил кому-то,
Не сыпь песка на раны мне, не сыпь...
Я в прошлой нашей жизни целый срок
То жемчуг перемалывала в зерна,
То из травы ненужной, едкой, сорной
Плела себе дурманящий венок.
Переверни прибрежные пески
Волной к ногам, горами к нашим спинам,
И, пересыпав мир наполовину,
С любовью больше не мешай тоски!
Преодолев безвременье внутри
Своей души, я все начну сначала,
Переверни часы, мне жизни мало
Чтобы подобным образ сотворить
Застывшему у вечности в тисках
Лицу, и каменеющему сердцу,
И выпусти меня, открой мне дверцу
И отдели от боли и песка…
Проходит ночь, сутулясь и хромая,
Цветет рассвет над выемками луга,
Возможно, мы встречались? Где-то в мае?
Уже любили, может быть, друг друга…
И сыпались камнями на страницы
Слова, и мы выращивали Альпы,
И белые безмолвные волчицы
Детенышей укачивали в лапах…
Расхлебывая ковшиком стеклянным
Густую синеву с молочной пенкой
Ты оставался гостем безымянным
Лубочно-романтического века,
Раскладывал росу поверх пасьянса,
И любовался нашим отраженьем,
И в полночь, а верней в начале часа,
Слова теряли всякое значенье,
И тыквы обращались в кадиллаки,
И продавали коммивояжеры
Дурнушкам мира овощи и злаки,
В обмен на их гроши, в обмен на веру…
И где бы мы не встретились еще раз,
В какой бы мы не танцевали зале,
Мы разные, а, стало быть, мы порознь,
Ведь мы друг друга раньше не встречали?
Может, врут, а может, нет…"
Костя Садаков
Мы обо всем поговорим,
И, по лицу размазав грим,
Скажу, что ложь была в стакане,
А тот, кто первый не обманет
Отравится остатком лжи….
А ты мне честных покажи!
Ты сам подмешивал мне в воду
И говорил, что это сода,
Для устранения изжог,
Ты вышел, и подмостки сжег…
И долго хлопали в ладоши,
И старый конь, да что, там лошадь,
Держала курс на номера -
Мы были счастливы вчера,
И были мы, как на ладони
Для всех, но нас уже не помнят,
И уцелевший мой герой,
Не с раной в сердце, а с дырой
В кармане, ищет приключений.
В театре умирают тени,
От плесени и от тоски
Обваливаются потолки.
Твоими бы, мой друг устами,
Лапшу бы вешать некой даме
На разные ее места
(на что еще нужны уста?)
Кто много лжет, тот мало платит,
Ветшают истины и платья,
А мы еще не все сказали,
Для тех, кто рядом, то есть в зале,
Я вышла из игры нечестно -
Но, не заняв чужое место
Среди доверчивых и глупых,
(я вытерла глаза и губы),
Я ухожу, меня там ждут,
Быть может, врут, а может, нет….
волосы все же покрашу.
в причудливый цвет.
что-нибудь типа а-ля баклажан на охоте.
http://www.livejournal.com/users/klerka/
За кого ты меня принимал - за кокетку бубен,
За торговку капустой, в которой заводятся дети?
За манеру твою принимать все пустое за сон
Ни одно, ни другое тебе в этой жизни не светит!
Долг, краснеющий за недостаток твоих платежей,
Будет трижды забыт, цвет волос все тускнее; все чаще
Ты заводишь со мною роман - разговоры вотще…
Баклажан, круглый, в крапинку (ну, же, ударь), завалящий,
Даже овощ огранки твоей не оценит на грош,
А тем более я – не начинка для кухонь и спален;
Я на днях перекрашусь в каштан, и меня не проймешь
Сквозняком, мы не в рюмке шторма – и покрепче видали…
В малахитовом ящичке нож и пергамент обложки…
Пеньюар, защемленный бесчувственным пуфиком тянет
Перекошенным стать силуэтом – никто не поможет
Встать мостом между инем и дремлющем в сумраке янем…
В шелковистой подкладке терьера - уставшая правда
Греет ноги на мягкой скамейке услужливой твари,
Это время сомнений и лжи, если низко – то падать
Непременно к ногам. Если лгать – то конечно в ударе…
Позже, глядя на тень – или инь в переводе движений
На язык полуснов, и меняя фигуры местами:
Белый шелк покрывала меняется с дремлющей тенью -
Ты напишешь: она выжигала тату на запястье глазами,
Ловко прятала душу в сосуд алебастровой смеси
С янтарем, и смеялась из раковин моря немого…
Это только начало романа, и если ты в силах – то смейся
Над неловкостью судий, гремящих скрижалями строго.
Из немногих цитат сохранилось лишь «не…», на подушке
Растворятся след от укуса и волосы спящей…
А в каком из сосудов душа – поищи свою душу,
В малахитовом ящичке нож - он почти настоящий,
Он наутро разрежет страницу на две половины,
Обмакнувшись в кровавый финал продолжения страсти
В изложенье служанки, расправив затекшую спину
Завершит сочинитель, любовник, виновник отчасти….
С.С.
1.
Разномастные лица: приснится же – струнный оркестр,
Я студенткою, ломкой от ветра, тебе обещаю – семестр,
Но не более, чем утомленные годы на сушке белья…
Я бледна, я уныло стучу каблуком по перрону, пускай колея
Между рельс опояшет три раза по пять незачетов; без разных затей,
Одноразово счастье, а я умудряюсь вернуться, везде
Различимы следы мои – кратеры от каблучков,
Крестной данных на путь нескончаемый… Был не таков,
Как другие, он прежде, чем бросить, к кольцу привязал,
Пропустил через тощий глазок, и гудящий вокзал,
Прикормил моих пчелок нугой: на одном волоске
Я захлебываюсь в кофе-слезах растворимой тоске,
Плач славянки без слов: попрощались, расселись в углах,
Заболтались о соли житейской, о разных делах….
2.
Мой диплом синеватый тисками - подмышками скрыт,
Помнишь – старославянский мой, азбучно - кислый, навзрыд,
Назубок был зазубрен, заточен под твой саквояж,
Прогрызающий камень науки, мой ветреный паж
В коридорах таскал мою сумку, искал башмачок,
Оставлял в деканате записки, «люблю» - между строк…
3.
А когда я ходила босая на правую ногу,
Я зашла попрощаться с тобой, альма-муттер,
Доискавшись до истины самой, до сути,
Попрощалась и с нею – единой для многих,
Села в бархатный люкс, прищемивший мне платье,
И пришпорила поезд, непрочный на сгибах,
Мы с тобою не встретиться вовсе могли бы,
Жаль, что было подковой ушиблено счастье, -
Нет, не снег - тяжелее; круглее, чем дура,
Избежавшая нежных объятий Амура,
И сбежавшая раньше последнего бала,
Потому что подкова некстати упала….
4.
Я питалась нектаром, слетающим с губ мотылька,
Терла пушечным дулом в районе больного виска,
Я бездомной улиткой слонялась по улицам и площадям,
Не имея угла в пустотелой потасканной амфоре; веря устам,
Веря в слово, которое высек в заглавии книг
Брат мой, пушкин для бедных, еще ученик….
Мезальянс: эти тонкие брови капризной дугой,
Голос нежно звенит, - «кроток конь, как возьмут да стреножат»,
Кроток конь, но усталый и старый такой
Борозды, а тем более прочего – портить не может…
Дело дрянь, сорри, брак, дело сделано, счастлив и конь,
Без нужды удила закусив, размышляя в тенечке:
Красота, ну а что на поскотине – мухи да вонь,
Дело дрянь..., вот пойдут у невесты сыночки да дочки
Красотою да удалью в бравых солдат-поваров,
Хорошо, если штабс-капитан на ура подвернется,
И взрастет в барском доме чужая бродячая кровь -
Все же лучше, чем если зазря на дуэли прольется…
…Если в тонкости - брови дугой - не вникать поутру,
Похмелиться чуток, не усердствуя для моциону,
Написать завещание чадам, «а вдруг, да помру?» –
Делать нечего - есть что делить, не по совести, так по закону…
Так я отсутствую – бьюсь словно жилка о кожу,
Перемежая свои сновиденья страхом,
"Как я попала сюда?" - обомлею на плахе,
В солнечном свете рассеиваясь; я похожа
Только сама на себя, мой палач и спаситель,
Снов моих кратких тюремщик, ловец моих песен,
День этот светлый для жизни и смерти чудесен -
Выбор за тем, кто идет за запутанной нитью,
В мрачным подземном краю, как под кожей у белки -
Рвусь через тысячи легких ворсинок на воздух
С дрожью земли под ногами – на теплую воду
Дую, и русла меняют уставшие реки…
Значит, я здесь навсегда – где бы не проступала
Легкой ступнею надежда моя – ты повсюду;
Рыбкой прозрачной вплываю в любую посуду,
Чтобы попробовать вкус этой жизни сначала…
В теплой шубке китайской затейливой пряности
На задворках души своей маясь от скуки,
Все равно - отдаюсь в эти теплые руки,
До того, как откликнутся звезды на «здрасте».
Я пришла, дайте чаю фарфоровой лужицей
Пододвиньте ко мне разноцветные сладости,
Ненадолго, погреться, к чему раздеваться -
Мне обратно, скитаться по смерзшимся улицам
С синевою галактик, соседних с кофейнями
И дымами из труб, эти птичие тропы -
Пух и трепет, и шепот, и валенки стоптаны
Дайте чаю с сиреневым жгучим вареньем,
На сиамских подошвах шурша успокоенно,
Свои детские валенки пряча подмышкой,
Сознавая, что самонадеянна слишком,
Соскользну с твоих плеч, по упругому склону…
Впрок – горячий румянец за тонкою кожей
Щек, набитых малиновым чаем, вприпрыжку -
Красть с небес твоих звезды, шалуньей-воришкой
Развлекать тебя сажей каминной и ложью
На губах, перепачканных сонной слюной,
Я комочком бездомным томлюсь перед дверью
Со словами «люблю», «не надеюсь», «не верю»
В потаенном кармашке луны ледяной…
Молвы первопрестольной, синевы…
И к суете застольного похмелья
Мы, гости долгожданные, поспели
Стоим, не обнажая головы…
Всего, чем небогаты мы в миру.
На всех нас никогда бы не хватило -
Водой святой пригоршней обносила,
Ее глоток был слаще на пиру,
Других твоих сокровищ и даров,
Других твоих затычин и затрещин,
Тюрьма с сумою – праведные вещи,
Нет щедрости границ и берегов…
У пристани, где колокольный звон
К заутрене – все золото на синем,
Благословенный город мы покинем,
Опередив молву, вон из столицы, вон…
Это - лес заблуждений, кто попал, тот вернется назад,
В этой, целой экосистеме координат
Не кривая дорога, а тот, кто мне дорог, мне голос подаст:
Я попала. Я выберусь. Максимум через час…
Ждите к ужину, легкому, словно прикосновенье,
Словно яд, облегчающий муки влюбленным,
Безусловный id для ундины и каждого клона,
На ветвях обвисающих прядями вниз, на коленях
Подаяния ждущих – пока обойду всю поляну,
Перестану их всех узнавать по лицу, перестану
Пачкать руки болотною гнилью, и плесенью… Выйти
Из игры, или все же идти за истлевшей, но вьющейся нитью?
Мне последней изменит тактильность – ты бесплотен в объятьях,
Осязаем лишь голос, уходишь в себя каждый пятый
Раз, два, три… Горизонт режет руки, сочится куда-то,
А вернее откуда-то кровь, остывая морями на карте…
Этот лес был задуман всенынешним нашим законом -
Don`t break law, заблуждаться на каждом шагу, безусловно,
Признак переступления через порог боли сердца...
- Вас все ждут. Стол накрыт. Картой мира. Извольте вглядеться.
И тут Поэт зарифмовал пожар,
И дар богов, и ветреность и леность,
А в дверь ломилась вероломно Муза –
Испортить вдохновенье норовя,
Поэт же, откровенно говоря,
Старался избегать любой обузы,
Имел обыкновение и дерзость
Не загребать руками Музы жар…
Не долго Муза у дверей ждала –
В соседний дом, к цирюльнику ушла…
Теперь в округе шепчутся девицы:
Что за цирюльник – и поэт и рыцарь!
К тому же ни отшельник, ни аскет –
Не то что, тьфу, смешно сказать – Поэт!
Птицам легко, недоптицам - легко поневоле,
Скоро ноябрь, а поскольку я ветром раздета
Переберусь в утепленную клетку, а летом
Буду расплескивать крылья над шелковым полем,
Буду висеть пряным облаком на акварели,
Луч пропуская сквозь глаз, а стрелу - через сердце,
А к ноябрю - в золоченую клетку, согреться,
Птицам легко, птицы легкие, прочь улетели...
Эта пристань имеет свои очертания в море, закат
Знаменует твой парус немыслимо-алый, непрочно-тугой,
Если примут русалочье тело твои берега,
То меня здесь не будет – я буду уже далеко…
Кто отважен, тот сердце на якорь поставит в порту,
И - на поиски мертвых сокровищ, в пустынном аду,
С бриллиантовой ложкой у рта, с папиросой во рту, -
Кто сказал, что меня больше нет, что я больше не жду
Жемчугов, сундуков с чешуею серебряных рыб,
И цепей из червленого золота - якорных пут?
Расстилаясь по дну, мы корабль обнаружить могли б,
И, поднявшись со дна, в бесконечный отправиться путь,
В переменчивом танце ветров, принимая за курс
Направление ветра, звезды указующий перст,
Это небо меня ослепляет – на дно опущусь,
Вот и пристань, твой парус, и тянущий каменный крест…
…Если ты не найдешь мое тело в прибрежном песке,
Если пеплом рассыплется жемчуг в застывшей руке,
Если кто-то другой ворошит тощий трюм, я в бездонной тоске,
И безбрежной печали своей, улечу налегке…
"Ни одно место на Земле не стоит того, чтобы ради него бросить другое…"
Л. Чередниченко.
Откуда лист безродный занесло -
В моем глазу цветут леса и рощи?
Что может быть прощанья с прошлым проще,
То может плыть – в руке моей весло,
Платок, слезой пропитанное русло,
Хиазм дорог под пустырем небес;
Идем гулять с тобой в ближайший лес,
Не возвращаясь больше в мир сей тусклый…
Неплотно связан плот из всех берез,
Оставивших на берегах одежды,
Меж двух очей – и двух обманов между, -
Не зрения… Куда б не перенес
Он нас, я снова вижу медный лист,
Что был захвачен взглядом в перелеске,
Прости мне речи течь, мой лепет детский,
Я здесь сойду, в лесу, остановись…
Вытираю слезы своей любви,
Приношу ей чай, теплый плед и снотворное -
Засыпай моя радость, белым – черное,
Острой болью пиши ему письма по ровному
Равнодушному полю, останови
Кровоточие строк, как только заснешь,
Растворяя дыхание в сумраке раннем.
У постели твоей я сиделкой стану,
С головой накрою ушибы, раны,
Потому что ты никого не ждешь…
…Я стираю следы - ты пришла дождем,
Истекая слезами, споткнулась у двери,
Без любимой куклы своей – доверия,
Без звонка; ты жила в шалаше, в пещере,
И во сне ты плачешь, не знаю о чем…
Так что же ты выдул, мой милый художник по части иллюзий:
Звезду ли в бутылке из венецианской пастели,
Витраж ли в готическом храме, а может – ветра и метели?
Но прежде – ты выдумал музу…
И вот я спускаюсь по лестнице хрупкой с хрустальным бокалом,
Плеща вдохновение - каждой ступени по капле,
Ты думал, что осень, дожди, и надежда иссякла,
Что я по дороге устала,
Сижу в придорожном трактире и пью за продление рода
Бродяг и безумцев, мешая вино и сонливость,
Ты думал – была мне однажды ниспослана милость,
И канула в лету... Не в воду,
А в прошлое, в узкий бокал, в фиолетово-синий горошек,
Душистый нектар в забегаловке серой мышиной,
На то я и муза – я часто спускаюсь с вершины,
Под хохот, стук ложек,
И пьяный угар, я пью с каждым, кто подал мне руку,
И в узком окне, преломившем скольжение света,
Тобою придуманный мир оживает к рассвету,
Наполненный звуком,
Мерцанием цвета, возней перламутровых рыбок под самою крышей,
Рубином в оправе кольца на руке онемевшей;
Зачем ты придумал меня – многоликой, нездешней?
Тебя я увижу
В провале окна, занавешенном тусклой картиной:
Художник – мой выдумщик милый, спиной к постояльцам
Убогих подвалов; с тоской потаенной твоей беспричинной,
Позволь мне остаться
С тобой в твоих мыслях, в витрине иллюзий, на троне хрустальном,
В расщелине башни, на тонкой подошве, скользящей по краю,
И жить в этом миге, и быть твоей музою – павшей, опальной,
Шепча – «умираю…
Смеясь твоей прихоти новой – вели мне спуститься,
И пить из рожка, наслаждаясь отравленном соком
Искусственных ягод пунцовых, смотреть в эти лица…
О, мне одиноко….
1.
Этот шкаф, где бездельем томится домашняя утварь,
Этот тяжкий сундук, схоронивший причуды кокетки,
А на нем – сарафан, оживающий каждое утро…
Это все, под присмотром бессонницы, мрачной соседки,
Не вмещая реальность, хранит только верность утратам…
Я историю знаю по лицам любимых людей, и по датам:
Не пришлось накрывать круглый стол к именинам троюродной тетки,
Не вернулся кузен – ведь с войны часто не отпускают…
Мать, увядшая раньше соседок, ночами в шкафу ищет водку,
Разгоняя молитвою призраков; сладко внучка зевает,
Ищет грудь; и щемящее душу блаженство
Разгоняет морщины, как водную рябь на рассвете,
И лежит в сундуке немудреное бабки наследство –
Шелк, тесьма, кружева - приворотные девичьи сети…
2.
Я историю знаю по лицам любимых людей, и по датам
Именин, похорон, Благовещенья, и юбилеев.
Старый бабушкин крестик, тускло-медный, зеленоватый
Помнит сердцебиение, помнит тепло ее тела….
Перед Пасхой светлы образа – бабка чистит их мелом,
Облака перламутрово-розовы, вербины пчелки
Оживают под утро, и прячутся в шкаф, словно в келью,
В керосиновой лампе, на недосягаемой полке,
Где уже петушок, золотой, сладкий и безголосый,
Извлеченный средь прочих чудес из большого кармана
Утомленного странника, и долгожданного гостя -
Он придет, будет праздник, и я лепетать не устану
Переводчику тысяч желаний моих на обновки:
«А еще, мой кудесник, три новых монетки на счастье…»
Он рукой огрубевшей погладит льняную головку,
И браслетик в сундук; нет, сначала – надеть на запястье….
Дедов кот – легче облака, кошка – она невидимка,
Если пьет молоко, то становится облаком тоже,
Улетает, разбужена детским испуганным криком:
«Он ушел, но вернется, вернется…» Вернется… быть может.
3.
Я историю помню, она мне твердит – не купайся
После дня Ильина, не мочи в застарелой воде свои косы,
Чтобы в день, когда голову вьющимся хмелем украсят
Обжигала ладонь твоих локонов жаркая россыпь…
Тесным гребнем, и тонкой каймой опоясано поле,
Горизонт устает, растворяется к вечеру; к лесу
Передвинусь сама и клубок докачу подневольный,
Подгоняемый голосом звонким. Уже в поднебесье
Загорается ранний фонарик, коптящая лампа,
Светлячок подпоет, подыграет на ломтике лунном…
Я от страха спасаюсь всегда на коленях у папы,
Я всегда притворяюсь росинкой - прозрачной, бесшумно
Соскользнувшей с колен… Загляну на прощение в окна:
Интерьер моей памяти – шкаф и сундук, молчаливо
Обитающие в закоулках души моей, склонной
Ни на миг не забыть тех, кто, где б они ни были, – живы…
Ты веришь мне, когда стекаю вниз,
К твоим ногам, и скрещиваю ноги
У ног твоих... И взгляд бездумно-чист,
Не спрашивай меня, спроси у Бога
В каком ребре была бы от стрелы
Сквозная рана, где была доселе, -
Была в лесу и в поле – день пчелы,
Она так устает, что и не стелет,
А, вороша ненужную пыльцу,
Сдувает взмахом крыльев пыль и пепел,
Черты твои, присущие лицу
Перечеркнет… И Он из глины слепит
Подобие Свое – с моей стрелой,
С подобием моим у ног затекших:
«Так где же ты была?», - Была пчелой,
В былом, пережитом, стелила ложе
Для снов твоих, и строила дворец
Для бодрствований, и стругала стрелы,
Коров доила и пасла овец,
Я - женщина, а ты – мужское тело
Без имени пока, без прочих сих
Переплетений с судьбами иными,
Мир знает нас в лицо – всегда двоих
И лишь один, нещадно мной любимый,
Пронизанный насквозь – ты уязвлен
Моей тоской от самых пят по плечи
Стрелою меткой - жаль, что не влюблен,
Неуязвим… Поскольку бессердечен…
1.
- Куда уходят поезда?
Я опасаюсь опоздать...
Я упиваюсь дрожью шпал
Над венами земли притихшей,
Я в Праге, Вене и Париже
Тебя в отчаянье искал…
Где растворяется зима,
С кого ей пошлины взимать?
С застывших проводов и веток,
С осипших безголосых птиц,
С не возвратившегося лета,
И неисписанных страниц…
И где конец моих тревог,
И рельс упругий узелок?
2.
- Я уехала летом, меня призывали к ответу:
«Где ты бродишь, отчаянье дней моих, краткий напев,
И янтарь моих сосен в глазах, я, еще не прозрев,
Отыскал тонкий след золоченой осенней кареты,
Я на ощупь искал силуэт, и в тумане пробел
Выдавал не отсутствие смысла – отсутствие тела…»
Я уехала после дождя; нарисованы мелом
Верстовые столбы, и пунктиры созвездий,
Но ты не успел
Просчитать по руке путь судьбы; укатились на юг
В полушарие прошлого - кольца, колеса, браслеты…
Я блуждаю по осени только туманом одета,
Пропуская сквозь память тепло твоих ищущих рук…
Лети, лети, тебя же научили,
Испытывай на прочность крылья ветра,
И на нерастяжимость сухожилий,
Но главное – пытай себя на веру
В присутствие небес в твоем полете;
Пришли письмо оттуда мне с нарочным:
«Когда же Вы ко мне на чай зайдете?»
Мы под глухим навесом потолочным,
Как никогда, приземлены, застынем,
Простудой захвораем, выпьем чаю;
Я так бледна по той простой причине,
Что, как и ты, по небесам скучаю…
Лети, лети, лечить свою простуду,
На тот конец Вселенной, на шесточек,
Сидеть, болтать ногами, бить посуду,
Поскольку мир – хоть мал, но все же прочен,
Он сохранит пересеченный профиль
Вокруг складного стульчика под ивой,
Где, приземлясь на горный склон напротив,
Ты пишешь мне: «зачем Вы молчаливы…»
Смертельно ранит август, не тужи,
Что этот день мы прожили не вместе,
И я, как и положено невесте,
Привыкла каждым мигом дорожить.
Сезон печальных фраз: все не сбылось,
Не склеилось, чужим ветрам досталось -
Огонь в глазах, и горькая усталость,
Добро и зло – не доброта и злость…
Осенний клин по матовой стреле
Определит тропу метеорита,
Не сыпь мне звезды, в ране приоткрытой
Еще саднит предчувствие, смелей
Пришпорь коня, догнать меня спеша;
Я отворяю ставень, хлещет август
В лицо дождем, и отнимает радость,
Что впереди сентябрь, не утешать,
А увещать, мол, был напрасен труд
Любить иных, мол, век девичий – вечен…
А я молчу, и мне ответить нечем –
Смертельной каплей августа сосуд
Наполнен, - сентября не ждут…
Хрупкие скалы, и волны скользящие с краю,
Вместо беды, он был первым, за ним – было море,
Он кораблем, и ветрами и парусом правил,
Был молчалив… Он хранил в себе много историй
О кораблях, растворившихся в волнах соленых,
О моряках, что держали над водами души,
Вплавь покидая моря; как смиряются волны
Перед слезою оставленных, брошенных, ждущих -
По берегам бродят хижины; и замирают
Волны, на выгнутых спинах держа утомленных
Путников, - если на письма их не отвечают,
Значит, что пьют за пристанище душ их из полных
Темных почтовых бутылок, роняя на землю
Капли густого вина; не вина, а причина -
Что ночевала бессонница нынче в постели,
Вместе с тобою, но ведь она – не мужчина…
Вместо того, усмирявшего взглядом стихию,
Прячущего между губ и печаль и насмешку
Над суетливостью моря; он знал, что глухи, и,
Все же просил покидающих судно не мешкать…
Штиль - перемирие ветра, и моря и суши,
И горизонт, подчеркнувший «туда» и «обратно»,
Любят достойных, и не обязательно лучших,
Любят вернувшихся… Имя других многократно
Пересечет океаны, ища нареченных,
Пересчитает все волны, и скалы ответят
Эхом, скатившимся камнем с отвесного склона -
Здесь никогда и никто не забрасывал сети…
«...И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей вовратился, пространством и временем полный.»
О. Мандельштам
Иссушенных отсутствием слова живого земель
Развернется пространство, коснется нечуткого уха,
Пропадет в пустоте…
Слышишь, в дом постучалось забвение, жалость, разруха?
Значит, ты покидаешь обитель свою, Коктебель,
Чтобы быть вечным гостем для странноприимных эпох,
Экспонатом, музейной вещицей, сусальной избою;
Да хранит тебя ангел – скучающий ветреный бог,
Подвернувший ступню на Парнасе, да будет с тобой
Невидимка-звезда, что на небе цветет по ночам,
На рассвете спускаясь в морские усталые волны,
И на дне притаясь, бесконечно томится и ждет
Возвращенья на берег. Пространством и временем полный
Одиссей, то есть ты, то есть ночи и дня колыбель,
Где с рассветом опять оживет первородное слово,
И пока не исчезнет в закатном огне Коктебель,
Будет вскормлено, окрылено, и отпущено снова.
…На пустом побережье опустится птица Сирин -
На обугленных скользких камнях птицы вьют себе гнезда
Не ища продолжению жизни особых причин, -
Птицы – фениксы, птицы любви – алконосты…
…Он сидит на пороге, он курит, летят в синеву
Кольца дыма, и небо над домом пестрит облаками,
Он мне пишет: «Пишу, потому что все там же живу»
И сжимается в точку росы пустота между нами….
Обелиски лесов моих, рек,
Ты изрек:
«Я с тобой навек,
Одинок…»
Потому я и ты -
В полутьме
Пустоты…
Дай же мне
Руку в память о дне,
Где, таясь,
Блок, сигарный туман:
«Здравствуй князь…»
Дым, виясь,
Опустясь на колени, -
Ты отсутствовал век
И мгновенье…
Вечерние
Тени
Возле век,
Дым, тоска, удивленье, -
Ты ли, я ль?
Незнакомка, вуаль,
Расписание жизни вперед
На весь год
По ролям; мизансцены
Тебе удались,
Удались,
Удались….
Вверх и вниз,
С переменным успехом,
Были встречены смехом,
Слезами,
И взрывами колоколов -
Роль без слов.
Все, что сыграно нами:
Король и служанка,
Жизнь – изнанка
Парадных костюмов,
И шалей…
…Без печали
Возвращаясь к истокам:
Кто там?
Я и князь,
Дым и вечный разлад -
Лес и сад
Воздыханий…
Различая
Только твой силуэт,
Тень и свет –
Вечной данью
И пищей безумству богов
Ты готов
Быть одним
Из скитальцев, отринутых миром,
Проходить только мимо…
Летим,
И цепляемся тонкой душой
За вершины, за крыши домов,
Обелиски лесов.
Ты ушел….
Из емкостей – лишь в ящике Пандоры
Могла храниться прежде моя ревность,
И зависть, и к чему мой друг все это?
Не мягкий нрав, а мой сварливый норов?
Ты говоришь, что я – любовь и нежность,
Но в ящике - пороки всего света,
И что из них мое – решать лишь мне,
Я выбираю то, что мне нужней,
Что мне к лицу… И то, во что одета -
Моя душа – мое второе ты,
Из емкостей – всего кувшин воды
Небесно-чистой, я полью фиалку,
Мне прочего ненужного не жалко,
Не рви мой, друг, в саду моем цветы….
Простите, я не вижу Ваших глаз,
А значит и не слышу... Вы сказали,
Что любите меня, что я едва ли
Могу представить силу Вашей страсти,
«Простите», «до свиданья», снова «здрасьте»,
И вот уже не вижу даже Вас…
Вы – мимолетней облака, увы,
Вас в фильмах застаю я только в титрах,
Без вдохновенья – стих, без правил – игры,
Вы слезы вызываете и жалость,
И что – судьба, а что – всего лишь шалость,
И что – мираж, а что, по сути, Вы?
Прощайте… Впрочем, нет; короче – «да»
Длиннее изъяснительного – что есть
Любовь всей жизни, не роман, не повесть,
И без условностей, склоняюсь – «бы»
К свиданию в постели, и судьбы
Не прихоть: Вам – на запад, мне – сюда.
А если б знать, как могут лгать глаза,
Ах если бы! Велите мне остаться, -
В присутствии всех падежей – склоняться,
К тому, что Вы солгали, я добавлю,
Что Вас люблю. Люблю? Люблю едва ли.
Казнить, меня, помиловать, нельзя…
Памяти дедушки,
Некрасова Ивана Кирилловича...
Живое жито так в полях лежит, -
Перевирая «верность», скажут «вредность»
Снегов для не родившей всходов ржи;
Когда б суровость – не закономерность
Давнишних ран земли, ее печаль
О не пришедших боронить и сеять…
Приковывает взгляд и прячет даль,
Рождая слово, что одна на свете,
Как мать, как остальное – немота
В которой раздается крик младенца,
Пришедшего на свет, как простота
Желаний возвратившегося сердца
Превратностей свободы; путь любой
Замкнется на земельной скудной пяди,
Нет, не любуясь, а живя тобой,
Не вопреки, а возвращенья ради…
И горсть земли равна самой земле,
И семя малое хранится к урожаю,
Все горче на губах, все тяжелей:
«Благослови, я снова уезжаю…»
Я тоже прикасаюсь по утрам
К твоим ресницам, унимая дрожь их,
Я просыпаюсь прежде, чем Адам
Узрит в пределах рая всех прохожих,
И усомнится в правоте своей,
И утаит ребро, и скажет: «Боже,
Пусть ей не будет равных на Земле,
И пусть не будет на нее похожих,
И пусть не будет никогда ее…»
Пока ты спишь, я утешаюсь малым:
Что не тревожит сны твои мое
Небытие, что я твоей не стала…
Этот, пускай, гиацинт, слишком редкий и слишком тоскливо
и недоверчиво ждущий тебя, этот зябкий, укутанный в сумерки,
ждущий объятий, отравленный ультрамарином
с шеей надломленной, этот уродец, согласна…
Пусть это будет фиалка – пугливая птица,
крылья не в силах воздеть к равнодушному небу,
плачущая «где б ты ни был, о, где бы ты не был…»
не разбирая прохожих, закаты, рассветы…
Впрочем, а вот она – я. Пускай одуванчик,
облако, робко присевшее возле ботинка;
где мимолетно присутствие – там только призрак,
воспоминание… Что это было, не знаю….
Прежде, чем брошу тебя – я убью свои вещи,
Перетяну удушающим прочным узлом свои блузки и платья, -
Так ты забудешь, как был изумлен и помешан
Живостью строчек и молний, как было тепло лишь от части
Целого - мира моих жемчугов, всевозможных крючков потаенных,
Как, прикрывающе душу, впивалось мне в плоть едким шелком,
Вторило кружеву тела, и стонам бессонных,
Глянцевых плоских обложек журналов – белье, но не только…
Прежде, чем брошу тебя, будут отняты жизни -
Вздохи мои - ароматы коко, и Green Tea, сладкий Pleasure;
Я растопчу, размечу, отомщу – стану лишней,
Я закричу и порву свои связки на горестном: «нежность»…
Прежде чем брошу тебя, меня здесь не будет – убудет
Только сумятицы будней; вздохнет с облегченьем пространство
Комнат, уже обезумевших от наваждения, к сути
Лишних вещей не питающих страсти, осталось убраться…
Ты бледен, и бедность тебе не идет,
Но время идет и оно беспощадно:
Ты – прошлое памяти, бывший банкрот,
Ты необратимо вернуться обратно
Не смог бы. Продраться сквозь прутья окна,
Сквозь сеть, что кругами, как камень по водам,
Я кажется больше уже не одна,
Я склонна судить, что любовь – это мода.
Привыкнув менять по утрам имена,
Наряды, и записи в книжке карманной
Я снова и вновь не одна, не одна,
Я жертва и плоть суеты и обмана…
Ты стар, и пустая звенящая медь
Нагрянувшей осени выжгла на лицах
Твоем и моем – прихотливую сеть
Морщинок, обоим досталось по тридцать.
Без пары колец на руках и воды
На дно утянувшей слезливую память.
Какая печаль – это больше не ты,
Блаженство какое, - уже не исправить
Ты бледен, как весть предстоящей зимы,
И пыль на трюмо – как предчувствие вьюги
И сжалится время, и встретимся мы
Когда позабудем совсем друг о друге…
Глаза - в глаза... Я поле обойду,
На месте битвы вырастет орешник,
Когда услышишь - "Я люблю, как прежде",
Не верь мне - я тебя уже не жду…
Зато не лгу тебе, когда смотрю
Глаза - в глаза, я не люблю другого,
Любовь слепа, но дорого мне слово -
Три года ровно по календарю,
Я стала старой - словно триста лет
Ждала тебя, глаза в глаза смотрела,
На бранном поле не нашла я тела,
На белом свете затерялся след…
Когда три тыщи лет - не долгий срок,
Цвет глаз твоих я воскрешаю снова,
Цена любви моей - всего лишь слово -
Над степью угасающий дымок…
С дерзостью на тонком поводке,
С ревностью на золотой булавке,
Избегая суеты и давки,
От тебя, быть может, вдалеке...
И такой не страшен поворот -
Я могу смотреть, не узнавая,
(Ведь моя булавка золотая
Мне одной покоя не дает).
Следующий предсказуем ход:
Поводок на палец намотаю -
Я уже невдалеке гуляю,
Не боясь собак других пород.
Вас изловят и вчетверо сложат, мой друг,
Вас прочтут, Вас запомнят, Вас вырвут из рук,
Вас спалят на костре, Вас потом воскресят,
Вознесут до небес, и настигнет Вас ад
В безмятежном полете, в безумной мечте;
Вас прочтут по-другому, другие, не те -
Что способны увидеть одну пустоту;
Наконец, Вы найдете меня, но не ту,
Для которой слагалась баллада в ночи,
Вы закроете рот поцелуем: "Молчи,
Притворись, и прими, и прочти еще раз –
Про себя, про разлуку, про время, про нас…"
У противоречивости края
Что берега молочных рек - покаты,
Была грустна история когда-то,
Когда ее рассказывала я:
Кисельных щек румянец в ширину
Полей, и поясов с крахмальной кистью -
Спи ангел мой, и пусть тебе приснится
Густая рожь, клонящаяся к сну
И плутень - хмель; смешливый перестук
Гусиных лап у нашего порога;
Я расскажу тебе еще немного
Как противоречиво все вокруг…
И речь моя туманит берега,
И льется вспять, обманывая время,
И семечко в земле пугливо дремлет,
Пока качает колыбель рука…
Эпистола, серебряная шпажка,
Укол пером у самого предплечья -
Мой день прикосновением помечен
Крыла, когда-то бывшего бумажкой…
Где сонный хор цикад, песчинок стайка,
Где огненные волосы заката,
Соприкасались с пенною когда-то
Волной, над ней выписывала чайка:
«Люблю, люблю…» Терзались чет и нечет,
Несбыточностью общего мгновенья
И усмехалась моему влеченью
Эпистола – прообраз пылкой речи.
Косою строчкой и дождем косящим.
И липнущая к горлу капля яда
Перекрывала доступ света к саду,
Отказывая в жизни в настоящем.
Ты письменно и устно многословен,
Ты засыпаешь, но не спит твой голос,
Спешит, пространство рассекая, поезд,
Где голос дремлет в каждом изголовье,
Где каждый был пронзен прикосновеньем
И ждал, внимая увяданью сада,
Исход дуэли - я привыкла падать
Играя страсть неравную на сцене…
Файл-фору к "Форд'у" при-аттачте,
и не без визга
в дрейф ляжет Девушка на тачке,
лингвистка.
Девушка на тачке (Татьяне Коньковой)
AC
И это все, но много ли мне надо?
Помада, пудра, в бардачке – Jornada,
И в свете пауз двойственность обочин
Мое спасенье – не в угоду прочим,
А просто так – не много и не мало:
Машину у одной припарковала,
Другая - горизонт моих скитаний…
«О, это снова Вы, простите… Таня?»
Ни в пушкинском, ни в бунинском контексте
Мне в мире как просторно, так и тесно,
Лишь откупаясь впрок от вдохновенья,
Я в ворде сохраню стихотворенье.
Все это было, от себя немного –
«Покорный мой слуга… Итак, дорога….»
1.
И женщина, и дьявол, и дитя
Откликнутся на имя «Маргарита»,
Когда ты ждешь ее, и дверь открыта,-
Она придет мгновение спустя…
Придет в канун твоих беспечных снов
Своим молчаньем тишину тревожа,
Не став твоей любовью – частью ложа,
К рассвету выйдет вновь из берегов
В твоей крови оставив примесь трав,
И на каминной полке - склянку с ядом,
Чтоб быть с другим – но быть с тобою рядом,
Чтоб быть всегда с тобой, твоей не став...
2.
И мириады слов небытия
Потребуют иного воплощенья,
И Маргарита – легче сна и тени
Подаст тебе согретого питья
С осадком пережитых горьких лет
На дне дневных забот неутомимых
(Но только ночью не проходит мимо,
Когда в окне подвальном гаснет свет).
Под скрежет ставен, сердца дрожь и скрип
Она уйдет опять – уже иначе,
Кроваво-красно-терпким обозначив -
Как женщина – горячих губ изгиб
Одним движеньем - не уловит взгляд:
Она все так же дьявольски свободна,
Отрава всех ночей – и дверь неплотно
Прикроет, не закрыв пути назад…
3.
Где в кресле под невидимым лучом
Она светилась счастьем и вязала,
Беспомощно-лукаво и устало
Склонялась, засыпая, на плечо…
И ты ворчал, что сущее дитя -
Не успевает скинуть шаль и платье,
Не успевает приходить в объятья,
И любит так – в себя не приходя…
Ты скажешь снова: «Прошлого не жаль»,
Словами сожаленье подытожа,
И судорожно руку вскинешь – «Боже,
Она ушла, оставив в кресле шаль…»
4.
Безмолвный мир одной твоей души
В пределах сна удерживая взглядом,
Рукой коснется лба, присядет рядом,-
«О, Маргарита, путь мне укажи
К вершине и паденью - сон спустя
Ты станешь мне не музой, а сиделкой…»
Так плачешь только ты, и дождик мелкий,
И женщина, и дьявол, и дитя…
Меркурий спит... Разверстые уста
Подобны извергающему ливни
Больному небу... Жизнь моя пуста,
Хотя в ней есть второй и третий лишний,
И пять дорог, ведущих в никуда,
И семь примет, чтоб снова возвратиться,
Тринадцать карт, и сорок дней суда,
И несть числа летящим мимо птицам...
Меркурий спит, не досчитав до ста,
Забот неутомимых мнимый пленный,
И этот мир на трижды трех китах -
Простое уравнение Вселенной...