В сонете 113 "написано" следующее:
Если бы быть брошенной означало: быть оставленной в покое,
запереть дверь и вновь обрести себя;
вытащить на свет и стереть пыль с собственного домашнего божка,
слишком долго валяющегося в углу;
почитать Брамса, почитать Чосера, расставить классическую
шахматную задачу на доске, растянуть съежившийся ум
на дыбе мысли, чтобы он снова обрел свои размеры -
то можно было бы сказать, что в убытке (т.е. в том, что тебя бросили - С.)
есть своя прибыль.
Но бесплодный разговор и обмен
бритыми "за" и "против" с плешивыми умами
пользуются нейтральным дневным светом и колеблют
волю, слишком слабую для того, чтобы сражаться за право на отдых.
Я провожу бессмысленные и бесконечные дни, наполненные болтовней, -
ни с тобой, ни с самой собой.
В сонете 92:
Я знаю, что лицо Фальши и ее язык,
умащенный елеем, правдоподобный в своем лукавстве,
дорог людям, которые не причисляют меня к себе (или: к которым я прошу меня не причислять - С.),
и которые обязаны своим ежедневным кредитом её улыбке.
Такие люди были вызволены из великой нужды
её (фальши -С.) ухищрениями, если их финансовые отчеты были верны.
Ныне, благодаря их почтительности ( к ней, фальши - С.), они, находясь за столом (досл. "над столом" - С.),
бросают находящимся под столом то, что им причитается.
Что до меня, то я охотнее обойдусь без помощи Фальши,
чем буду терпеть её присутствие (игра слов: в англ. досл. "чем съем её присутствие" - С.); пусть лучше мой дом обвалится,
но я никогда не подниму щеколду,
чтобы не дай бог не услышать ее жеманные интонации в моей прихожей,
чтобы она никогда не ворвалась ко мне, сквозь миазмы
выдохшихся пачулей в моей парадной.
(последние две строки можно понимать и так:
"и никогда я не навяжу ей поединка, пробравшись сквозь миазмы" и т.д. -С.)
***
Пока только подстрочники самых последних выложенных здесь сонетов Миллей; это отнюдь не значит, что остальные переводы, выложенные здесь на днях, верны.
Да, это будет, о надменный прах*:
Тебя приволокут ко мне на двор,
Когда ударит кровь в лицо и в пах,
А нет - когда она разъест мотор.
Раз не сегодня - позже. Раз не тут,
На травке, мы уляжемся с тобой,
То под травой на ложе нас сведут:
Всему - свой срок и час, мой дорогой.
И будь уверен: кое-что грубей,
Чем страсть, темней, чем ночь, тебя там ждет -
Постыдное лобзанье челюстей,
Презрительным оскалом полный рот.
У жизни паствы нет: назад спешит,
К луне с драконом, каждый конвертит**.
-------------
*ср. в сонете 70 (1) : "what thing is this, that, built of salt and lime...thing hastening headlong to a dusty end..."
**человек, поменявший религию
Подстрочный перевод
И все же настанет время, о надменный прах,
Когда ты подчинишься и придешь ко мне в постель.
Это случится тогда, когда кровь будет бушевать,
или тогда, когда она заржавеет вокруг испорченного двигателя.
Если не сегодня, значит позже. Если не здесь,
на зеленой траве, со вздохами и восторгами,
значит под ней. Всему своё время, мой дорогой.
Нас положат ночью вместе.
И будь уверен: грубее и ожесточеннее,
чем жар и пот жаждущего тела,
будет тот постыдный поцелуй, скрытый еще кое-чем, помимо ночи,
(поцелуй), в котором задействована вся длина презрительного рта.
У жизни нет друзей: её конвертиты рано или поздно
соскальзывают обратно, чтобы кормить луной дракона.
Yet in an hour to come, disdainful dust, You shall be bowed and brought to bed with me. While the blood roars, or when the blood is rust About a broken engine, this shall be. If not today, then later; if not here On the green grass, with sighing, and delight, Then under it, all in good time, my dear, We shall be laid together in the night. And ruder and more violent, be assured, Than the desirous body's heat and sweat That shameful kiss by more than night obscured Wherewith at length the scornfullest mouth is met. Life has no friend; her converts late or soon Slide back to feed the dragon with the moon.
Подстрочный перевод
Утром, когда на мне была драгоценная корона,
я кусала пальцы и капризничала.
(Теперь, вечером,) растряся беду так, что с неё упали плоды,
я чувствую себя счастливей и свободней.
Ноги, бегущие по корридорам, мужчины, наскоро
застегивающие портупеи, глухо топоча вниз по лестнице,
испытания, гремящие цепи моста и цоканье
копыт по тротуару - всё это очистит воздух.
Такой приятно-уединенной эта комната не была
многие месяцы, месяцы из приглушенных часов;
почти убаюканная свистопляской, я могла бы лежать безмятежно
и спать, до полной победы, до полного поражения,
до тех пор, пока дверь не откроется, дело не будет представлено,
и я не предстану Госпожой Ада - или собой.
Стихотворный перевод
Увенчана короной золотой,
Я грызла ногти, хмурилась с утра.
Теперь, подняв со дна сундук с бедой,
Я стала и свободна, и бодра.
По коридорам - топот сильных ног,
И звяк надетых наспех портупей,
Под лязг цепей качнувшийся мосток,
И стук копыт - мой воздух стал свежей!
Уютней стал мой номер во стократ
Чем был тогда, при страже на часах.
Блаженно засыпаю под набат,
Проснусь - приму победу. Или крах.
Откроют дверь, и я пред толпой
Явлюсь - Хозяйкой Ада - иль собой.
Whereas at morning in a Jeweled Crown
I bit my fingers and was hard to please,
Having shook disaster till the fruit fell down
I feel tonight more happy and at ease:
Feet running in the corridors, men quick—
Buckling their sword-belts, bumping down the stair,
Challenge, and rattling bridge-chain, and the click
Of hooves on pavement—this will clear the air.
Private this chamber as it has not been
In many a month of muffled hours; almost,
Lulled by the uproar, I could lie serene
And sleep, until all's won, until all's lost,
And the door's opened and the issue shown,
And I walk forth Hell's Mistress—or my own.
Живущим - смерть на бис не претерпеть:
Предельное страдание - одно.
Раз мой уход мучителен, как смерть,
То больше умереть мне не дано.
И если грубый Времени приказ
Рассвет-разлучник крикнул нам в окно,
То Время исчерпало зла запас,
И будет впредь со мною заодно.
Ты перейдёшь в траву, в цветов тела,
А я, как дух из мяса и костей,
Найду в местах, где счастлива была,
Свою любовь, и наклонюсь над ней,
И, руки заломив, как и теперь,
Я ускользну, прикрыв тихонько дверь.
или
Немыслимо, чтобы последний вздох
Нас дважды заставляли повторять.
Я покидаю рук твоих замок -
Мне больше не придётся умирать.
И если грубый Времени посол,
Восход, что у двери стоит, как тать,
Уже мне сделал худшее из зол, -
То больше ему нечего отнять.
Ты станешь злаком, розовым кустом,Я - духом полнокровным во плоти,
И буду я кружить над цветником,
И по полям неубранным брести,
По следу буду гнать блаженства тень -
И ускользать в неистребимый день.
I
В зрачке усталом прутьев строй кружится,
Пантера знает их наперечёт.
Пантеры мир - из прутьев вереница,
За их пределом мир уже не в счёт.
Сменила клетка дикое раздолье.
Пружинистые мягкие шаги
Вкруг центра - оглушённой мощной Воли -
Как в танце, чертят малые круги.
Пантера приоткроет веки сонно -
И примет снимок роговица глаз.
Вот он бежит по членам напряженным...
Дошёл до сердца - и угас.
Пружинист ход, но в клетке нет раздолья.
Вкруг центра клетки - мягкие шаги,
Как вечный танец оглушенной Воли,
Наматывают малые круги.
Бывает, приоткроет веки сонно -
Запечатлеет мир зрачков слюда.
И мир пройдет по членам напряженным,
И канет в сердце зверя - навсегда.
Вариант последнего катрена:
Вариант
Бывает, приоткроет веки сонно -
И в глаз войдет картинка, а затем
Пройдет по членам зверя напряженным,
И в сердце канет - насовсем.
Её взгляд так устал от мелькания прутьев (решетки),
Что ему больше невмоготу.
Для неё существует (только) тысяча прутьев,
за этой тысячей прутьев нет никакого мира.
Мягкий ход шагов, в которых сила и гибкость,
Вращается маленькими кругами.
Он как танец силы вокруг середины,
которая вмещает ее огромную оглушённую волю.
Лишь иногда бесшумно раздвигается завеса зрачков,
и тогда (в них) входит картинка.
Она проходит через напряженную тишину членов
и исчезает (досл. прекращает существовать) в сердце.
Sein Blick ist vom Vorübergehn der Stäbe
so müd geworden, daß er nichts mehr hält.
Ihm ist, als ob es tausend Stäbe gäbe
und hinter tausend Stäben keine Welt.
Der weiche Gang geschmeidig starker Schritte,
der sich im allerkleinsten Kreise dreht,
ist wie ein Tanz von Kraft um eine Mitte,
in der betäubt ein großer Wille steht.
Nur manchmal schiebt der Vorhang der Pupille
sich lautlos auf –. Dann geht ein Bild hinein,
geht durch der Glieder angespannte Stille –
und hört im Herzen auf zu sein
Вы, Олимпийцы! Мой ночник погас.
Узрите - слишком поздно! - что со мной
На ложе спит сильнейший среди вас,
Похищенный враждебной вам Землей.
Сбирайте стан златой! Но вам урон
Уж нанесён: я бога понесла.
Нацельте лук! Но будет сын рожден,
Отмеченный от пят и до чела.
Его врасплох вам, боги, не застать,
И не смутить из черных лун дождём,
Не будет он и грома трепетать,
Раздавшегося ясным тихим днём.
Не страх он примет, как настанет срок,
А боль Земли - на то он полубог.
Вариант замка:
Я сыну состраданье передам,
Разлад мой - не пристал полубогам.
Подстрочник
(переводчики, ради бога, читайте оригинал).
Олимпийские боги, смотрите-ка, мой ночник
погас. Уразумейте, с опозданием, что тот,
кого вы называете своим царем, похищен в лагерь
воюющей (с вами) Земли. Он сейчас со мной на ложе.
Созывайте свои золотые полки, но вы уже понесли потерю.
В упоении, я лежу в его сильных объятиях.
Потрясайте небо копьями, но я рожу сына,
отмеченного знаками божества (на) пятах, лбу, бедрах.
Не затевайте потрясти и смутить ЕГО (т.е. сына)
великолепием метеоритов или зрелищем
почерневших лун и солнц, или громким звуком
внезапного грома тихим днём.
Он познает боль и сострадание, потому что он - мой,
но никогда не испытает разлада. Это и значит быть полубогом.
Olympian gods, mark now my bedside lamp
Blown out; and be advised too late that he
Whom you call sire is stolen into the camp
Of warring Earth, and lies abed with me.
Call out your golden hordes, the harm is done:
Enraptured in his great embrace I lie;
Shake heaven with spears, but I shall bear a son
Branded with godhead, heel and brow and thigh.
Whom think not to bedazzle or confound
With meteoric splendours or display
Of blackened moons or suns or the big sound
Of sudden thunder on a silent day;
Pain and compassion shall he know, being mine,—
Confusion never, that is half divine.
Какую власть имеет эта смесь
в моём эфире, если пики гор,
где груди смертных рвутся к вышине,
глотая воздух, взятый напрокат,
отсюда - просто бисерный узор,
пока крылаты стопы, шлем крылат?
Два текста Ницше, два перевода
Йорик-цыган 1 (чуть вольно местами)
Эшафот, палач умелый
C той же рыжей бородой,
Ядовитых взглядов стрелы -
Я привык, мне не впервой.
Я вхожу все в ту же воду,
Выхожу сухим, как гусь,
И кричу в лицо народу:
Я бессмертен! Я вернусь!
Попрошайки, птичья стая!
Нет, не будет вам жратвы.
Я страдаю, я страдаю,
Мрете, мрете, мрете вы!
Снова будет все, как было,
Сам из праха соберусь.
Эй, палач, не жалко мыла?
Я бессмертен, я вернусь.
Эту песню мне в Севилье
Пел цыган под струнный стон.
Тускло фонари светили,
Свеж был наглый баритон.
О врагах с благим презреньем
Думал я: честной народ!
Нет в проклятье искупленья?
Знaчит, радость вас спасет!
Йорик-цыган 2, восст. частично по черновикам Ницше
Перекладина, веревка,
И зловонных взглядов гной,
И попа скороговорка -
Я привык, мне не впервой.
Тыщу раз висел на рее
И всходил на эшафот.
Что за прок в петле на шее?
Смерть цыгана не берет!
Вам завидно, волчья стая!
Вам не взять, что мне дано.
В каждой жизни я страдаю,
Вы - уходите на дно.
Я на свет приду, как прежде,
Я вернусь в круговорот.
Люд честной, оставь надежду!
Смерть цыгана не берет.
Эту песню мне в Севилье
Грязный пес-цыганин пел.
Тускло фонари светили,
Голос пса был свеж и смел.
Я сидел в оцепененье,
Будто в море, дно достав,
Толщи вод я слышал пенье,
Вечно болен, вечно здрав.
Оригинал 1.
Dort der Galgen, hier die Stricke
und des Henkers roter Bart,
Volk herum und gift'ge Blicke -
Nichts ist neu dran meiner Art!
Kenne dies aus hundert Gängen,
Schrei's euch lachend in's Gesicht:
Unnütz, unnütz, mich zu hängen!
Sterben? Sterben kann ich nicht!
Bettler ihr! Denn euch zum Neide,
ward mir, was ihr - nie erwerbt:
Zwar ich leide, zwar ich leide -
Aber ihr - ihr sterbt, ihr sterbt!
auch nach hundert Todesgängen
Bin ich Atem, Dunst und Licht -
Unnütz, unnütz, mich zu hängen!
Sterben? Sterben kann ich nicht!
Einst erklang, in Spaniens Ferne
Mir das Lied zum Klapperblech,
Trübe blickte die Laterne,
Hell der Sänger, froh und frech.
Froh gedacht' ich meiner bösen
Feinde da mit sel'gem Hohn:
Kann ein Fluch euch nicht erlösen,
Tut's ein heller Freuden-Ton.
Оригинал 2.
Dort der Galgen, hier die Stricke,
Henker hier, und Henkers Art,
Rothe Nasen gift’ge Blicke —
Und des Priesters Würden-Bart:
Kenne euch aus hundert Gängen —
Spei’ euch gerne in’s Gesicht —
Wozu hängen?
Sterben? Sterben—lernt’ ich nicht.
Bettler ihr! Denn, euch zum Niede
Mir ward, was ihr—nie erwerbt.
Zwar ich leide, zwar ich leide
Aber ihr—ihr sterbt, ihr sterbt!
Auch nach hundert Todesgängen
Find’ ich mich zurück zum Licht —
Wozu hängen?
Sterben? Sterben—lernt’ ich nicht.
Smutsiger Hund...(зачеркнуто)
Faul smutsig Hund Zigeuner (зачеркнуто)
Sang das Lied (зачеркнуто)...doch echt (зачеркнуто)
Also klang, in Spaniens Ferne,
Mir das Lied zum Klapper-Blech.
Düster blickte die Laterne,
Hell der Sänger, froh und frech.
Wie ich horchend in die Tiefe
Meiner tiefsten Wasser sank,
Dünkte mich’s, ich schliefe, schliefe
Ewig heil und ewig krank.
Молчанье склепа, и муаровый налет
На новой мебели в морщинистую складку.
Но кровля рухнет, коль опора даст осадку,
И этот зал в пыли забвенья погребет.
А слов триумф, а рифм чарующий обман,
Толпу волнующий иерогли́фов лепет,
И крыл такой привычный, старый трепет?
С меня довольно, спрячьте томики в чулан.
В проклятом первом гуле, в ми-бемоль-мажор
Песнь взмыла в небо, оттолкнувшись от опор,
И злато труб сошло на паперть храма с неба,
И звук пропетый на пергаменте застыл.
Бог Рихард Вагнер принимает нашу требу,
Но скрыта благодать в слезах чернил.
или
Муара траур, бархатный налет
На креслах и рояле зачехленном.
В беспамятстве обрушится колонна -
И зал в обломках кровли погребет.
А что же рифм магический дурман,
Чарующий иерогли́фов лепет,
Толпе даривший столь знакомый трепет?
Снесите ваши томики в чулан!
Смеется хаос, первозданный ор.
Звук золотой меж мысленных опор
До симулякров, мыслям тем под стать,
Дохлынул - и на буквицах застыл.
Бог Вагнер излучает благодать,
Сокрытую в рыданиях сивилл.
Филологический (т.е. построчный) перевод этого ребуса
Молчание, уже траурное, муара
Кладет более, чем одну складку на мебель,
Которую сдвиг главного столпа
Должен обрушить, за недостатком памяти.
Наша, такая старая, триумфальная борьба китайской грамоты/тарабарщины/колдовских книг,
Иероглифы, которые восхищали толпу,
Распространяя знакомый трепет крыла!
Задвиньте-ка их лучше в шкаф.
Из улыбающегося грохота, первобытного, ненавидимого,
Между них, главных ясностей, внезапно хлынул
До самой паперти, рожденной для их (ясностей) подобий,
(Звук / бог) громких золотых труб, упал в бессилии на пергамент,
Бог Рихард Вагнер, излучающий благодать (триумф / посвящение в сан),
С трудом скрываемую даже чернилами в рыданиях сивилл.
Le silence déjà funèbre d’une moire
Dispose plus qu'un pli seul sur le mobilier
Que doit un tassement du principal pilier
Précipiter avec le manque de mémoire.
Notre si vieil ébat triomphal du grimoire,
Hiéroglyphes dont s'exalte le millier
A propager de l'aile un frisson familier !
Enfouissez-le-moi plutôt dans une armoire.
Du souriant fracas originel haï
Entre elles de clartés maîtresses a jailli
Jusque vers un parvis né pour leur simulacre,
Trompettes tout haut d'or pâmé sur les vélins,
Le dieu Richard Wagner irradiant un sacre
Mal tu par l'encre même en sanglots sibyllins.
Жизнь - цветущих дней транжирка,
Смерть - альфонсова порода.
Жизнь снимает здесь квартирку,
Сyтенер торчит у входа.
Если Жизни ты потрафишь -
Раз-другой найдешь лазейку,
Но в конце концов заплатишь
Цену Жизни до копейки.
Будешь на полу пластаться,
Смерть возьмет тебя за глотку,
Будешь плакать, пререкаться,
За подол хватать красотку.
"Что же, разве было плохо?"
Вопли, стоны ей не новы.
Дверь прикроет с тихим вздохом -
Раз два три - и всё готово.
ВАРИАНТ 2
Жизнь - цветущая бабенка,
Урка Смерть за нею ходит.
Жизнь снимает комнатенку -
Он в подъезде колобродит.
С ней подружишься - от урки
Улизнешь, вжимаясь в стену.
Он разок сыграет в жмурки,
А потом стрясет всю цену.
Будешь ты под ним пластаться,
Встанет он тебе на глотку,
Будешь с Жизнью пререкаться,
За подол хватать красотку.
Но упреки ей постыли:
Ведь клиенты все похожи...
Пробормочет "славно было..." -
И погасит свет в прихожей.
William Ernest Henley
Madam Life's a Piece in Bloom
MADAM Life's a piece in bloom
Death goes dogging everywhere:
She's the tenant of the room,
He's the ruffian on the stair.
You shall see her as a friend,
You shall bilk him once and twice;
But he'll trap you in the end,
And he'll stick you for her price.
With his kneebones at your chest,
And his knuckles in your throat,
You would reason--plead--protest!
Clutching at her petticoat;
But she's heard it all before,
Well she knows you've had your fun,
Gingerly she gains the door,
And your little job is done.
Немая Ночь, невидимый узор,
где скрыто многоцветие блажное,
где белизна, багрянец, красок хор
в единстве горнем черного покоя, -
поставь же и меня главой законным
над Множеством, тобою побежденным.
Что, зрением моим играет свет?
Мой надоевший силуэт
останется пятном на пестром фоне,
среди предметов? Вот мои ладони,взгляни, они лежат, как инструмент,
и перстень золотой
так прост. Взгляни, вот надо мной
доверчиво склонилась лампа. Жилки
моих запястий - как дорог развилки,
ветвятся на свету, как в темноте.
Вариант начала
Немая Ночь, невидимый узор,
тонов переплетение без строя,
из белых и цветных предметов хор
на вышине Единства и Покоя.
Вариант стр. 5-10
Ты мне поможешь, Ночь? Меня ты свяжешь
со Множеством осиленным? Иль скажешь,
что зрением моим играет свет,
что недостоин я? Мой силуэт
останется торчать на пестром фоне
пятном несмытым? Вот мои ладони
R.M.Rilke
Gebet
Nacht, stille Nacht, in die verwoben sind
ganz weiße Dinge, rote, bunte Dinge,
verstreute Farben, die erhoben sind
zu Einem Dunkel Einer Stille, - bringe
doch mich auch in Beziehung zu dem Vielen,
das du erwirbst und ueberredest. Spielen
denn meine Sinne noch zu sehr mit Licht?
Würde sich denn mein Angesicht
noch immer störend von den Gegenstaenden
abheben? Urteile nach meinen Händen:
Liegen sie nicht wie Werkzeug da und Ding?
Ist nicht der Ring selbst schlicht
an meiner Hand, und liegt das Licht
nicht ganz so, voll Vertrauen, über ihnen, -
als ob sie Wege wären, die, beschienen,
nicht anders sich verzweigen, als im Dunkel?...
Жму руку, Стакс. Бессильна смерть-старуха!
В ком духа нет, тот не испустит духа.
Heinrich
von Kleist (1777-1811)
Glückwunsch
Ich gratuliere,
Stax, denn ewig wirst du leben;
Wer keinen Geist besitzt, hat
keinen aufzugeben.
1810
На женский монастырь к ***
Представьте, как благословен
целебный воздух этих стен:
В них ни одна сестрица
Не умерла девицей.
Вариант 2
Как чуден, чист, благословен
Должно быть, воздух этих стен:
Со дня закладки не бывало,
Чтоб в них девица умирала.
Вариант 3
Здесь самый воздух - душ и тел целитель.
Благословенна дев святых обитель!
Сном смерти, сколько помнят старожилы,
Ни разу дева в ней не опочила.
Gotthold Ephraim Lessing (1729-1781)
Auf
das Jungfernstift zu ***
Denkt, wie gesund die Luft, wie
rein
Sie um dies Jungfernstift muß sein!
Seit Menschen sich
besinnen,
Starb keine Jungfer drinnen.
1771
Куда исчезла ты, мой свет в окне,
трель серебристая, Айола, Йола, Йона?
Как холодно...Как будто бы на мне -
тот самый шарф из синего шифона,
который не носил я никогда.
Мелькнула у киоска... Где же ты?ты вверх не смотришь...Вот! На этом месте
я просыпаюсь. У меня ж нет дочки...
А может, вижу сон, что нету дочки?
Don Paterson ( born 1963)
A Threshold
Where have you gone, my little saving grace?
Iona or Iola of the laugh
like falling silver . . . Now nothing’s in its place,
and all’s as light and cold as that blue scarf
I lost or left without, or I don’t own.
Everything shames me. Every card declined.
You slid between the stalls and you were gone
though I scoured the field for hours, hoping to find
you sat with “the silent children of the fair”
or some such nonsense,
though I always knew
you’d taken another hand, the way kids do,
not looking up. This place again. It’s where
I wake up and recall I have no daughter
or fall asleep and dream I have no daughter.
I
Нет, вся я не умру! Ты, гордое богатство,
Меня переживешь: останутся шкафов
Твердыни прочные и снежное убранство
Белья постельного и платьев из шелков.
Еврейское добро в натруженные руки
Прими и сохрани, соседушка моя.
Доносчица лихая! Мне твой сын и внуки
И ты сама теперь - любимая семья.
И пусть подольше вам послужат мои вещи:
Они - не лиры звон, не песен звук пустой.
И помните меня! А мне о вас зловещий
Стук сапогов тогда напомнил за стеной.
Ушла без похорон. Зачем мне бой литавров?
Обмойте мой уход, судьбы подарок вам.
Пусть серебро мое и бронза канделябров
Украсят пир ночной. Но утренним лучам
Вас не застать, я знаю, в праздности приятной.
Работа закипит в натруженных руках!
Искать вы будете монеты и брильянты
В диванах, креслах, одеялах, сундуках.
Подушку распоров, пускай твой сын заметит,
Как ваших пятерней привычный вид исчез.
То кровь моя перо и пух к рукам прилепит,
Даруя крылья вам, как ангелам небес.
II
Non omnis moriar, мое богатство
меня переживет: шкафов твердыни,
полотен, кружев и белья убранство,
и платья из шелков любимой сини.
В вещах еврейских ройтесь, не в убытке
Окажетесь, наследники-соседи.
Хоминова, львовянка, женка шпика,
Добро мое да примут твои дети!
Пускай вам долго служат эти вещи.
Они - не лира, не слова пустые.
Меня не забывайте. Мне же вещий
Тот стук о вас напомнил, дорогие.
Так сядьте же за стол и сдвиньте чаши.
По мне поминки справьте и обмойте
Нежданный дар судьбы, богатство ваше.
Гуляйте ночь, а утром переройте
всё мягкое. Каменья и банкноты -
в диванах, креслах, даже в гобеленах!
Как закипит в руках у вас работа
в тумане пыли, волоса и сена!
Вспоров подушки, кто-нибудь заметит,
Что ваши руки - белые от пуха.
То кровь моя вам пух к рукам прилепит
И обратит в крыла святого духа.
Как я люблю? Сравненья перечту.
Люблю до той предельной глубины,
И шири, и небесной вышины,
Где дух, немея, смотрит за черту.
Еще люблю, как жизни простоту,
Спокойный быт, где явь сменяет сны.
Так любят правду те, кто ей верны.
Так чистый духом любит прямоту.
Люблю с наивной верой детских дней,
Питавшей плач, забытый поутру,
Люблю со страстью юности моей,
В слезах и в смехе, в холод и в жару.
И если Бог захочет - лишь сильней
Я полюблю тебя, когда умру.
Вариант:
Люблю со страстной верой детских дней,
Где жили боль, святые и кумир,
С воскресшею наивностью моей,
Всем бытием, где плач сменяет пир.
И если Бог захочет - лишь сильней
Я полюблю, оставив этот мир.
Elizabeth Barrett Browning (1806 – 1861)
How Do I Love Thee? (Sonnet 43*)
How do I love thee? Let me count the ways.
I love thee to the depth and breadth and height
My soul can reach, when feeling out of sight
For the ends of being and ideal grace.
I love thee to the level of every day’s
Most quiet need, by sun and candle-light.
I love thee freely, as men strive for right.
I love thee purely, as they turn from praise.
I love thee with the passion put to use
In my old griefs, and with my childhood’s faith.
I love thee with a love I seemed to lose
With my lost saints. I love thee with the breath,
Smiles, tears, of all my life; and, if God choose,
I shall but love thee better after death.
Сегодня ночью мне снился
чудесный, радостный сон:
ручей звенел, серебрился,
и сердце моё - в унисон.
И как же ручей, сокрытый
в тенистых ущельях скал,
живой водой неиспитой
меня в ночи напитал?
чудесный, радостный сон:
пчелиный рой суетился,
и сердце моё - в унисон.
Прилежных рабочих роты
в цехах белоснежных сот
вершили труды, заботы,
душистый делали мёд.
Сегодня ночью мне снился
чудесный, радостный сон:
луч солнца пел, золотился,
и сердце моё - в унисон.
Небо от жара пылало,
как в очаге головня.
Солнце меня обжигало,
петь понуждало меня.
Сегодня ночью мне снился
чудесный, радостный сон:
мне в сердце Господь вселился,-
запел я с Ним в унисон.
Antonio Machado
Anoche cuando dormía
soñé ¡bendita ilusión!
que una fontana fluía
dentro de mi corazón.
Dí: ¿por qué acequia escondida,
agua, vienes hasta mí,
manantial de nueva vida
en donde nunca bebí?
Anoche cuando dormía
soñé ¡bendita ilusión!
que una colmena tenía
dentro de mi corazón;
y las doradas abejas
iban fabricando en él,
con las amarguras viejas,
blanca cera y dulce miel.
Anoche cuando dormía
soñé ¡bendita ilusión!
que un ardiente sol lucía
dentro de mi corazón.
Era ardiente porque daba
calores de rojo hogar,
y era sol porque alumbraba
y porque hacía llorar.
Anoche cuando dormía
soñé ¡bendita ilusión!
que era Dios lo que tenía
dentro de mi corazón.
Теперь вам ясно, что дыханье - мой исток?
Моё названье - речи ветерок.
Вдохните глубже. Этот запах - смерть цветов.
Исходит аромат из грота слов.
Грот опустел. О, счастье вновь дышать!
Вдохнуть весь мир - и выдохнуть опять.
Elisabeth Langgässer. Die Rose
Begreift ihr nun? Mein Ursprung ist der
Hauch.
Ein Hauch ist nichts. Und ist der Name auch.
Erfüllt es tief. Mein Ende ist der Duft.
Sehr sanft entlässt ihn meines Namens Gruft.
Die Gruft ist leer. O neu gehauchtes
Glück.
Die Welt strömt ein. Ich atme sie zurück.
Не уходи в покой ночи́ благой,
восстань, восстань, кто немощен и стар,
и пей взахлёб луч гаснущий дневной!
Хоть мудрый скажет: "Черный мрак немой
всесилен, но бессилен слов пожар!"-
он не спешит в покой ночи́ благой.
Кто добрым был - ныряет в вал седой,
спеша раздать последний жизни дар,
и пьёт взахлёб луч гаснущий дневной!
Кто зол - гонял по небу диск блажной,
но понял, что нанёс ему удар,
и не идёт в покой ночи́ благой!
Кто скучен был - глазниц проём пустой
наполнил ярким светом звездных чар
и пьёт взахлёб луч гаснущий дневной!
Отец мой на вершине ледяной!
Молю: пошли мне слёз проклятый жар.
Не уходи в покой ночи́ благой,
останови луч гаснущий дневной!
Dylan Thomas (1914-1953)
Do not go gentle into that good night,
Old age should burn and rave at close of day;
Rage, rage against the dying of the light.
Though wise men at their end know dark is right,
Because their words had forked no lightning they
Do not go gentle into that good night.
Good men, the last wave by, crying how bright
Their frail deeds might have danced in a green bay,
Rage, rage against the dying of the light.
Wild men who caught and sang the sun in flight,
And learn, too late, they grieved it on its way,
Do not go gentle into that good night.
Grave men, near death, who see with blinding sight
Blind eyes could blaze like meteors and be gay,
Rage, rage against the dying of the light.
And you, my father, there on the sad height,
Curse, bless, me now with your fierce tears, I pray.
Do not go gentle into that good night.
Rage, rage against the dying of the light.
1.
Не поднимай завесы расписной,
что носит имя жизни, хоть на ней
мир намалеван праздный и пустой.
Над бездной, за фасадом из теней
маячaт Страх с Надеждою-сестрой,
что ткут завесу от начала дней.
Я знал того, кто занавес поднял:
он мнил за ним по вкусу своему
найти предмет. Увы, как ни искал,
всё ж не нашёл - ни сердцу, ни уму.
На нашей сцене тени правят бал,
пятном был ярким дух-энтузиаст,
но истины он так и не познал,
как не познал её Екклезиаст.
Не поднимайте занавес цветной,
что носит имя жизни, хоть на нём
всего лишь мир подобий расписной
над бездною безвидной и пустой
лишь Страх с Надеждой, ткущих тень вдвоём.
кулису ту. Не зная, почему,
он там, за ней, прекрасное искал,-
но не нашёл по вкусу своему!
Он шёл по сцене, где справляют бал
лишь тени - был он яркий им контраст,
но высшей правды так и не познал,
как не познал её Екклезиаст.
3.
Не поднимайте полог расписной,
что жизнью мы зовем, хотя на нём
подобья лишь видны, и вразнобой
цвета набросаны. Распознаём
за ним мы Страх с Надеждою над тьмой,
прядущих мир теней своих вдвоём.
Мне был знаком дух трепетный. Поднял
он полог, чтоб для сердца своего
найти отраду. Тщетно он алкал!
Увы! -он не нашёл там ничего.
И здесь, на тусклой сцене, идеал
средь призраков искал энтузиаст,
но истину ту самую познал,
что много лет назад - Екклезиаст.
Percy Bysshe Shelley
«Lift not the painted veil which those who live»
Lift not the painted veil which those who live
Call Life: though unreal shapes be pictured there,
And it but mimic all we would believe
With colours idly spread, — behind, lurk Fear
And Hope, twin Destinies; who ever weave
Their shadows, o’er the chasm, sightless and drear.
I knew one who had lifted it — he sought,
For his lost heart was tender, things to love,
But found them not, alas! nor was there aught
The world contains, the which he could approve.
Through the unheeding many he did move,
A splendour among shadows, a bright blot
Upon this gloomy scene, a Spirit that strove
For truth, and like the Preacher found it not.
1-й вариант текста и перевода
杜牧: 寄揚州韓綽判官
青山隱隱水迢迢，秋盡江南草未凋。
二十四橋明月夜，玉人何處教吹簫。
Горы зеленые в дымке густой, воды затихли вдали.
Хоть уже осень на юге давно, травы еще не слегли...
Где раздается ночная свирель, яшмовой девы мотив?
*Название известного моста в Янчжоу, городе на северном берегу реки Янцзы
2-й вариант текста и перевода
青山隱隱水迢迢，秋盡江南草木凋。
二十四橋明月夜，玉人何處教吹簫。
Горы зеленые в дымке густой, воды в далёкой дали.
Осень в Цзяннани* подходит к концу, травы уже полегли.
"Мост двадцати четырех" под луной. Ночи в Янчжоу ясны.
Горы зеленые в дымке густой, воды в далёкой дали.
Осень в Цзяннани* подходит к концу, травы уже полегли.
"Мост двадцати четырех" под луной. Ночи в Янчжоу ясны.
Помнишь тот славный свирельный мотив? Деве сыграть повели.(Без соблюдения "джазовой" пунктуации автора )
Качели ставил для ребят.
Стоять им тут - и тут.
Ей ясен был мой мрачный взгляд,
когда копал я грунт.
Два ярда между двух стропил.
Стучал мой молоток,
Я вбил столбы и грунт прибил
вокруг костлявых ног.
Вот в воздухе повис канат,
надежный желтый жгут
с сиденьем. Отошел назад,
чтоб оценить мой труд.
Там, на трапеции, - дитя,
что в дом наш не войдет.
Мы знали: ей два дня спустя
дадут обратный ход .
Здесь - пустота*. Здесь нет жильцов,
как нет у них жилья.
Есть только честный стук часов,
конструктор наших "я".
Радарный светится экран,
бежит развертки луч,
от тьмы ко тьме, сквозь океан,
меж двух скалистых круч.
Пусть в этой вере нет тепла, -
есть много вер других.
Их всех, как стрелы, извлекла
она из ран своих.**
Пусть дочь не покидала тьмы,
не знал я, как сравнить
мираж того, что есть все мы -
и тех, кому не быть.
Качнул сиденье. Пустота,
запев, идет вразгон
меж двух небес, туда-сюда,
и шаркает о дёрн.
Вариант 1-го катрена:
Качели ставил сыновьям,
и почему грустил,
в саду копая пару ям,
ответ ей ясен был.
*Вне всякого сомнения, в буддийском смысле.
Увлечение Патерсона этим учением хорошо известно.
**Наилучшее объяснение этому видится переводчику
в буддийской "Параболе стрелы", на основании которой
можно уподобить теоретические религиозные учения стрелам, от которых
истинной мудрости нужно поскорее избавиться.
https://en.wikipedia.org/wiki/Parable_of_the_Poisoned_Arrow
Don Paterson (born 1963). The Swing
The swing was picked up for the boys,
for the here-and-here-to-stay
and only she knew why it was
I dug so solemnly
I spread the feet two yards apart
and hammered down the pegs
filled up the holes and stamped the dirt
around its skinny legs
I hung the rope up in the air
and fixed the yellow seat
then stood back that I might admire
my handiwork complete
and saw within its frail trapeze
the child that would not come
of what we knew had two more days
before we sent it home
I know that there is nothing* here
no venue and no host
but the honest fulcrum of the hour
that engineers our ghost
the bright sweep of its radar-arc
is all the human dream
handing us from dark to dark
like a rope over a stream
But for all the coldness of my creed
for all those I denied
for all the others she had freed
like arrows from her side**
for all the child was barely here
and for all that we were over
I could not weigh the ghosts we are
against those we deliver
I gave the empty seat a push
and nothing made a sound
and swung between two skies to brush
her feet upon the ground
Ядовитый, лживый, длинный,
без костей язык змеиный,
чтоб его на этом свете
в мелкий фарш смололи черти.
Мелет он, что от голубки
я удрал к соседней юбке,
что любимую оставил,
что рога я ей наставил!
Видит Бог и Вакх-отец,
чтоб я сдох, врёт мой истец.
Видит Вакх-отец и Бог,
Врёт истец мой, чтоб я сдох.
Мне свидетель - муж Юноны,
чтивший брачные законы,
олимпийский туч гонитель,
и Европы похититель!
Мне свидетель - муж Венеры,
Марс, в любви не знавший меры:
лук и стрелы Купидона
мне страшней стрел Аполлона!
Часто жертвой Купидона
я бывал во время оно,
но - свидетельницы Музы -
договора прочны узы!
И ответ готов держать я!
И пускай меня в объятья
тащат все девицы разом -
не моргну я даже глазом!
Ты - алмаз в златой оправе!
Я, в своем законном праве,
говорю: во всей вселенной
нет красы столь совершенной!
Глазки, ушки, носик, ротик,
плечи, грудки и животик,
и что ниже - не совру я-
как из мрамора статУя!
Посему: будь холод - жаром,
наводнение - пожаром,
тяжкий труд - хмельным досугом,
а здоровья цвет - недугом,
Пусть хоть турок Папой станет -
моё слово не обманет!
Буду мужем я примерным.
Не изменишь - буду верным!
Scolares Vagi, de "Carmina Burana"(?) XIII A.D. (?)
Lingua mendax et dolosa
lingua procax, venenosa,
lingua digna detruncari
et in igne concremari,
Que me dicit deceptorem
et non fidum amatorem,
quam amabam, dimisisse
et ad alteram transisse!
Sciat deus, sciant dei:
non sum reus huius rei!
sciant dei, sciat deus:
huius rei non sum reus!
Unde iuro Musas novem,
quod et maius est, per Iovem,
qui pro Dane sumpsit auri,
in Europa formam tauri;
Iuro Phebum, iuro Martem,
qui amoris sciant artem;
iuro quoque te, Cupido,
arcum cuius reformido;
Arcum iuro cum sagittis,
quas frequenter in me mittis:
sine fraude, sine dolo
fedus hoc servare volo!
Volo fedus observare!
et ad hec dicemus, quare:
inter choros puellarum
nihil vidi tam preclarum.
Inter quas appares ita
ut in auro margarita.
humeri, pectus et venter
sunt formata tam decenter;
Frons et gula, labra, mentum
dant amoris alimentum;
crines eius adamavi,
quoniam fuere flavi.
Ergo dum nox erit dies,
et dum labor erit quies,
et dum aqua erit ignis,
et dum silva sine lignis,
Et dum mare sine velis,
et dum Parthus sine telis,
cara mihi semper eris:
nisi fallar, non falleris!
Кто-то богатства себе собирает червоные груды,
Много присвоив себе пашенных славных земель.
Бодрствует он неустанно: враждебных соседей страшится,
Ночи проводит без сна, в море завидя суда.
К жизни спокойной и мирной меня моя бедность склонила.
Пусть неустанно огонь светит в моем очаге!
Сам я, сельчанин, как время придет, позабочусь о саде,
И винограда лозу спорой рукой подвяжу.
Не обмани же, надежда, пошли урожай мне отменный:
Горы душистых плодов, полную бочку вина.
Чту я бессмертных: я камню, затерянному на скрещенье
Сельских дорог1, поднесу мною сплетенный венок.
Мал ли, велик урожай, что мне год уходящий подарит -
Жертву от плода земли богу прилежно воздам.
Светловолосая пашен хозяйка, Церера, прими же
Наш из колосьев венец в храме твоем на врата.
И побагренного стража, Приапа2, я ставлю меж яблонь:
Пусть охраняет от птиц плодообильный мой сад.
Лары3, хранители этой, когда-то богатой, а ныне
Уж истощенной земли, наши примите дары!
Телку, огромного стада жемчужину, резали в жертву
Прадеды. Ныне овцу с тощих берите земель!
Будет овца нашей жертвой под возгласы сельского люда:
“Дайте побольше с полей! Дайте побольше с лозы!”
Так-то хотел бы я жить, и, спокойно довольствуясь малым,
Не поднимать больше пыль долгого к славе пути.
Песьей звезды4 тяжкий зной под прохладной древесною тенью
Я бы хотел избегать рядом с журчащим ручьем.
И помогать при закланье придерживать скот мне не стыдно,
Как и не стыдно быков мне самому погонять.
Также бесчестья не вижу я в том, что ягненка-сиротку
Или козленка, найдя, сам я домой отнесу.
Волки и воры! Не троньте вы нашу худую корову!
С тучного стада вам впрок долю свою получать.
Каждой весной воздаем молоком добродушной богине,
Палес-пастушке мы шлем каплю с удоя скота.
Боги, за трапезу с нами садитесь, не брезгуйте жертвой,
Не презирайте наш стол, грубый из глины прибор!
Точно такие, из глины, сосуды служили когда-то
Пращуру, что сотворил первый из грязи кувшин!
Я не алкаю, однако, былых урожаев дедовских,
Как не алкаю богатств, нажитых в нашем роду.
Малая толика – вдоволь тому, кто о ложе лишь мыслит.
Членам уставшим простой высшая радость топчан!
Что за блаженство, лежать и внимать, как беснуются ветры,
К нежному стану прильнув милой хозяйки своей!
Или зимой, когда ветер ненастье приносит, и воды
Льет ледяные, заснуть под услаждающий шум!
Вот моё счастье. Богатство же пусть будет жребий
Тех, кто в походе снесёт гнев разъяренный стихий.
Пусть сгинет злато и горы несметных сокровищ, коль слёзы
Девице должно пролить, нас провожая в поход!
Море и сушу тебе покорить надлежит, о Мессала5,
Чтобы добытым добром свой изукрасить очаг.
Я же, сраженный красавицей, к дому прикованный цепью,
Стражем надежным сижу прочно у наших ворот.
Пусть же зовут меня, Делия, к делу негодным ленивцем,
Счастлив я рядом с тобой, что мне хула и хвала?
Лишь бы глядеть на тебя, когда час мой последний настанет,
Лишь бы тебя мне держать в слабых объятьях моих!
Знаю: когда ты меня возведешь на костер, как на ложе,
Сдобришь обильной слезой ласки прощальную дань!
Будешь рыдать ты, я знаю, ведь грудь твоя не из железа
И не холодный гранит нежное сердце твоё.
Юноша слез удержать, провожая меня, не сумеет,
И возвратится в слезах дева домой с похорон.
Но не терзай моих духов, не рви ты волос своих пышных,
И по ланитам себя в горе безумном не бей.
Ныне еще нам позволено слиться в объятьи любовном!
Скоро пожалует смерть под покрывалом из тьмы.
Старость бессильная прежде подступит неслышно. Сединам
Не подобают слова, как и деянья, любви.
Ну а пока мы с Венерой дружны, нам пристало красавиц
Сон беспокоить ночной, из-за любви враждовать.
В этом я воин примерный. Знамена и ратные трубы!
Прочь от меня, ваш удел – алчную кровь проливать
Вместе с дождем золотым. Я ж, на куче плодов восседая,
Злата не знаю ярма, глада не знаю нужды.
------------------------------------------------------------------------------------
1Камни, лежащие на перекрестке трех дорог, считались священными
2 Статуэтки Приапов (богов плодородия) красили в красный цвет
3Божества, покровительствовавшие дому
4Альфа Большого Пса, т.е. Сириус. С ним римляне связывали период летней жары
5Римский военачальник, друг Тибулла
Albius Tibullus (50 a.E.V.? - 19 a.E.V.?)
Divitias alius fulvo sibi congerat auro
Et teneat culti iugera multa soli,
Quem labor adsiduus vicino terreat hoste,
Martia cui somnos classica pulsa fugent:
Me mea paupertas vita traducat inerti, 5
Dum meus adsiduo luceat igne focus.
Ipse seram teneras maturo tempore vites
Rusticus et facili grandia poma manu;
Nec spes destituat, sed frugum semper acervos
Praebeat et pleno pinguia musta lacu. 10
Nam veneror, seu stipes habet desertus in agris
Seu vetus in trivio florida serta lapis,
Et quodcumque mihi pomum novus educat annus,
Libatum agricolae ponitur ante deo.
Flava Ceres, tibi sit nostro de rure corona 15
Spicea, quae templi pendeat ante fores,
Pomosisque ruber custos ponatur in hortis,
Terreat ut saeva falce Priapus aves.
Vos quoque, felicis quondam, nunc pauperis agri
Custodes, fertis munera vestra, Lares. 20
Tunc vitula innumeros lustrabat caesa iuvencos,
Nunc agna exigui est hostia parva soli.
Agna cadet vobis, quam circum rustica pubes
Clamet 'io messes et bona vina date'.
Iam modo iam possim contentus vivere parvo 25
Nec semper longae deditus esse viae,
Sed Canis aestivos ortus vitare sub umbra
Arboris ad rivos praetereuntis aquae.
Nec tamen interdum pudeat tenuisse bidentem
Aut stimulo tardos increpuisse boves, 30
Non agnamve sinu pigeat fetumve capellae
Desertum oblita matre referre domum.
At vos exiguo pecori, furesque lupique,
Parcite: de magno est praeda petenda grege.
Hic ego pastoremque meum lustrare quotannis 35
Et placidam soleo spargere lacte Palem.
Adsitis, divi, neu vos e paupere mensa
Dona nec e puris spernite fictilibus.
Fictilia antiquus primum sibi fecit agrestis
Pocula, de facili conposuitque luto. 40
Non ego divitias patrum fructusque requiro,
Quos tulit antiquo condita messis avo:
Parva seges satis est, satis requiescere lecto
Si licet et solito membra levare toro.
Quam iuvat inmites ventos audire cubantem 45
Et dominam tenero continuisse sinu
Aut, gelidas hibernus aquas cum fuderit Auster,
Securum somnos igne iuvante sequi.
Hoc mihi contingat. Sit dives iure, furorem
Qui maris et tristes ferre potest pluvias. 50
O quantum est auri pereat potiusque smaragdi,
Quam fleat ob nostras ulla puella vias.
Te bellare decet terra, Messalla, marique,
Ut domus hostiles praeferat exuvias;
Me retinent vinctum formosae vincla puellae, 55
Et sedeo duras ianitor ante fores.
Non ego laudari curo, mea Delia; tecum
Dum modo sim, quaeso segnis inersque vocer.
Te spectem, suprema mihi cum venerit hora,
Te teneam moriens deficiente manu. 60
Flebis et arsuro positum me, Delia, lecto,
Tristibus et lacrimis oscula mixta dabis.
Flebis: non tua sunt duro praecordia ferro
Vincta, neque in tenero stat tibi corde silex.
Illo non iuvenis poterit de funere quisquam 65
Lumina, non virgo, sicca referre domum.
Tu manes ne laede meos, sed parce solutis
Crinibus et teneris, Delia, parce genis.
Interea, dum fata sinunt, iungamus amores:
Iam veniet tenebris Mors adoperta caput, 70
Iam subrepet iners aetas, nec amare decebit,
Dicere nec cano blanditias capite.
Nunc levis est tractanda Venus, dum frangere postes
Non pudet et rixas inseruisse iuvat.
Hic ego dux milesque bonus: vos, signa tubaeque, 75
Ite procul, cupidis volnera ferte viris,
Ferte et opes: ego conposito securus acervo
Despiciam dites despiciamque famem.
Блажен испивший чашу мук,
Когда отступит боль.
Блажен, кому подлунный мир -
Страдания юдоль.
Прости мне старомодный взгляд,
Прости печаль мою!
Глаза мои - получше тех,
Что раздают в Раю.
Ведь Ты смотрел в них, и Твой взгяд
Мой отражал раёк.
Что я все та же - подтвердит
Ореховый зрачок.
Изменчив был Ты рядом,
Непостижим - вдали,
Как дух восточных сказок
Там, на краю земли.
На высоту с предгорье
Меня мой дух занес.
И глубь отметил мне разлив
На ободах колес.
Но Время лет остаток
Стряхнет со своих плеч!
И в Вечность превратится то,
Что было мигом встреч.
Emily Dickinson 788
Joy to have merited the Pain —
To merit the Release —
Joy to have perished every step —
To Compass Paradise —
Pardon — to look upon thy face —
With these old fashioned Eyes —
Better than new — could be — for that —
Though bought in Paradise —
Because they looked on thee before —
And thou hast looked on them —
Prove Me — My Hazel Witnesses
The features are the same —
So fleet thou wert, when present —
So infinite — when gone —
An Orient's Apparition —
Remanded of the Morn —
The Height I recollect —
'Twas even with the Hills —
The Depth upon my Soul was notched —
As Floods — on Whites of Wheels —
To Haunt — till Time have dropped
His last Decade away,
And Haunting actualize — to last
At least — Eternity —
Увы! Не раз я видел, как свеча
Горела тускло, провожая милый прах,
И как, в пол церкви посохом стуча,
Страж черный вел процессию в слезах.
Вся наша жизнь - как островок средь вод,
Средь неспокойной и опасной тьмы.
Здесь каждый вал потери нам несёт!
Зачем друг друга пожираем мы?
Auguste Angellier, "Vanites"
Helas ! combien de fois j'ai deja vu le cierge
S'allumer tristement aupres d'un cher cercueil,
Et suivi l'huissier noir qui frappe de sa verge
Le pave de l'eglise aux tentures de deuil !
Notre existence breve est une etroite berge,
Et nous des naufrages sur ce rebord d'ecueil ;
A chaque instant, un flot en prend un qu'il submerge :
Et nous nous dechirons dans la haine et l'orgueil !
“И пошел Самсон в Фимнафу, и увидел в Фимнафе женщину из дочерей Филистимских” (Суд. 14:1)
“Филистимляне взяли его и выкололи ему глаза” (Суд. 16:21)
"И сдвинул Самсон два средних столба, на которых утвержден был дом" (Суд.16:29)
Весна
Самсон говорил себе:
Се, веет ветер пряный,
Лик золотой, медвяный -
Как пастушок средь стада,
Хор ручейков в долине -
Как грохот водопада.
У дщерей филистимских
Самсона ждет отрада!
Се, на земле и небе
Забыла тварь о хлебе,
От сокола до гада.
В сраженье смертном львица -
Красавцу-льву награда.
У дщерей филистимских
Самсона ждет отрада!
Се, горизонт пылает,
Се, солнце провожает
Молитвами цикада
И вестница ночная,
Вечерняя прохлада.
У дщерей филистимских
Самсона ждет отрада!
Осень
Самсон молол на мельнице у филистимлян и говорил себе:
Громы небесные с ливнем и градом,
Гряньте с высот на Самсоново темя!
Перед глазницами - вихрь искристый,
В небо уставясь невидящим взглядом,
Я проклинаю негодное племя,
Род филистимский,
Языческий род ненавистный!
Мал сей народ и убог, но как слепни
Жалит меня этот сброд без Закона.
Где ты, Самсона великая сила?
Тело моё, ради мести окрепни,
Ты порази их мечом Гедеона1,
Ты порази их
И выверни с корнем стропила!
Своды небес пусть просыпятся градом,
Хоть сам я сгину, Господь, в своем гневе,
Но отплачу по заслугам Дагону2.
Дай с нечестивым разделаться стадом,
Дай истребить их, жующих во хлеве,
Выдай поганых
Владык филистимских Самсону!
-----------------------------------------------------
1Гедеон - пятый по счету судья израильский, победитель мадианитян
2Дагон - бог филистимлян
Gustaf Fröding (1860 - 1911)
Bibliska Fantasier
Vår
Simson sade vid sig själv:
SI, världen all sig gläder,
de milda vårens väder,
de komma och försvinna
och markens blomster spira
och vattubäckar rinna,
jag vill gå ned i Thimnath
och söka mig en kvinna!
SI, luftens fågel flyger,
si, skogens rådjur smyger
sin kära vän att finna,
si, öknens starka lejon
hos bergens lejoninna,
jag vill gå ned till Thimnath
och söka mig en kvinna!
SI, purpurröd till färgen
går solen bakom bergen
och himlens skyar brinna
och aftonsvalkan kommer
som nattens bådarinna,
jag vill gå ned till Thimnath
och söka mig en kvinna!
Höst
Simson malde på de filisteers kvarn och sade vid sig själv:
Stormarna dåna och haglen de falla
tungt på min hjässa, som eld är min panna,
rött för mina ögon, de blinda, det flammar,
hatet förtar mig, min blod är som galla,
kommer och låter oss heligt förbanna,
heligt förbanna dem,
de filisteers eländiga stammar!
Litet är folket och smått är dess sinne,
dock är det stor i att pina och stinga
Herrans nazir, som fick kraften förlänad,
Herre, behåll dem din vrede i minne,
slå dem till jorden med Gideons klinga,
slå och förtrampa dem,
slå dem som hagel slår luftens fänad!
Stormar låt dåna och hagel låt falla,
låt mig få dö för din stormvinds vrede,
men giv mig hämnd, ty min strupe fötöstar,
låt mig fögöra dem, förstarna alla,
slå och förkrossa de usle och lede,
giv mig i händerna,
giv i mitt våld filisteernas förstar!
Тогда подобно будет Царство Небесное
десяти девам, которые, взяв светильники
свои, вышли навстречу жениху
Мф. 25:1-2
Средь болот на въезде в Шлезвиг,
Где ютится бедный люд,
В серых хижинах облезлых
Хлеб жуют да горя ждут.
Нет надежды на французов,
Бросили датчане край!
Шведы с русскими в союзе
Делят черствый каравай.
С четырех сторон открытый,
На отшибе дом стоит.
Там спокойно, деловито
Матушка псалом поёт:
“Боже, ты - моя защита
От скорбей и горьких вод”.
Так над Библией раскрытой
“Жениха” старуха ждёт.
Сын, зевая нарочито,
Свой светильник не блюдет.
“Боже, возведи нам стену!”-
Матушка поёт псалом.
“Бог покров нам и защита,-
Старая псалом поёт. -
“На врага воздвигнет щит он
И стеной нас обнесёт!”
Просвещенный ум и бойкий,
Над старухой сын трунит:
“Что-то, маменька, с постройкой
Святый Боже не спешит”.
“Боже, возведи нам стену!”-
Старая псалом твердит.
“Смертный загодя хлопочет,
Но, кто верою живет,
Знает: если Бог захочет, -
живо стену возведёт!”
Кони ржут, гремят повозки.
Занялся недобрый день.
В двух шагах молотит воздух
Барабанов дребедень.
“Боже, возведи нам стену!”
Матушка поёт псалом.
Ворвалась в дома погибель.
Всюду ругань, плач и вой.
Но избушку на отшибе
Все обходят стороной.
Вечереет. Нелюдимый
Серп мерцает в вышине.
Полк ушёл, но невредимый
Дом остался в стороне.
“Боже, возведи нам стену!”-
Старая псалом твердит.
Поднялась метель. В оконце
Бьет шальной, колючий норд.
На рассвете вместе с солнцем
Люди ждут враждебных орд.
Да, опять казачьи сани
Бороздят гольштинский снег.
На постой явились с брани
Чуть не триста человек.
“Боже, возведи нам стену!”-
Матушка псалом поёт.
Глаз старуха не смыкает,
Весь псалтырь уже пропет.
Полк ушёл. “Сынок, светает!
Погляди, как там сосед?”
Дверь с трудом открыв, он вышел.
Оглянулся – всё бело,
А домишко выше крыши
Белым снегом замело!
“Боже, возведи нам стену!”-
Пела матушка псалом.
Дом исчез на снежным валом...
Что же, был в молитве толк?
“Полюбуйся!”-мать позвал он.
И, уверовав, умолк.
Девятнадцатого века
Шёл четырнадцатый год.
Бог избавил человека
От скорбей и горьких вод.
“Боже, возведи нам стену!”-
Пела матушка псалом.
Clemens Brentano (1778-1842)
Kosakkenwinter (Die Gottesmauer)
Draus vor Schleswig an der Pforte
Wohnen armer Leute viel.
Ach! des Feindes wilder Horde
Werden sie das erste Ziel.
Waffenstillstand ist gekündet;
Dänen ziehen aus zur Nacht;
Russen, Schweden sind verbündet,
Brechen ein mit wilder Macht.
Draus vor Schleswig, weit vor allen
Liegt ein Hüttlein ausgesetzt.
Draus vor Schleswig in der Hütte
Singt ein frommes Mütterlein:
»Herr, in deinen Schoß ich schütte
Alle meine Sorg' und Pein!«
Doch ihr Enkel, ohn' Vertrauen,
Zwanzigjürig, neuster Zeit,
Hat, den Bräutigam zu schauen,
Seine Lampe nicht bereit.
Draus vor Schleswig in der Hütte
Singt ein frommes Mütterlein.
»Eine Mauer um uns baue!«
Singt das fromme Mütterlein:
»Dass dem Feinde vor uns graue,
Nimm in deine Burg uns ein!«
»Mutter«, spricht der Weltgesinnte,
»Eine Mauer uns ums Haus
Kriegt fürwahr nicht so geschwinde
Euer lieber Gott heraus!«
»Eine Mauer um uns baue!«
Singt das fromme Mütterlein.
»Enkel, fest ist mein Vertrauen,
Wenn's dem lieben Gott gefällt,
Kann Er uns die Mauer bauen,
Was Er will, ist wohl bestellt.«
Trommeln rumdidum rings prasseln;
Die Trompeten schmettern drein;
Rosse wiehern, Wagen rasseln;
Ach, nun bricht der Feind herein!
»Eine Mauer um uns baue!«
Singt das fromme Mütterlein.
Rings in alle Hütten brechen
Schwed' und Russe mit Geschrei,
Fluchen, lärmen, toben, zechen.
Doch dies Haus gehn sie vorbei.
Und der Enkel spricht in Sorgen:
»Mutter, uns verrät das Lied!«
Aber sieh! das Heer von Morgen
Bis zur Nacht vorüberzieht.
»Eine Mauer um uns baue!«
Singt das fromme Mütterlein.
Und am Abend tobt der Winter,
Um die Fenster störmt der Nord.
»Schließt die Laden, liebe Kinder!«
Spricht die Alte, und singt fort.
Aber mit den Flocken fliegen
Nur Kosakenpulke 'ran;
Rings in allen Hütten liegen
Sechszig, auch wohl achtzig Mann.
»Eine Mauer um uns baue!«
Singt das fromme Mütterlein.
»Eine Mauer um uns baue!«
Singt sie fort die ganze Nacht.
Morgens wird es still: » O schaue,
Enkel, was der Nachbar macht!«
Auf nach innen geht die Türe;
Nimmer käm' er sonst heraus:
Daß er Gottes Allmacht spüre,
Liegt der Schnee wohl haushoch draus.
»Eine Mauer um uns baue!«
Sang das fromme Mütterlein.
»Ja! der Herr kann Mauern bauen!
Liebe, gute Mutter, komm,
Gottes Wunder anzuschauen!«
Sprach der Enkel und ward fromm.
Achtzehnhundertvierzehn war es,
Als der Herr die Mauer baut';
In der fünften Nacht des Jahres
Hat's dem Feind davor gegraut.
»Eine Mauer um uns baue!«
Sang das fromme Mütterlein.
Видит сон безногий, как он пляшет,
Старый вол на бойне - как он пашет,
Соловей немой - как трель ночная
Ввысь несется, в черном небе тая.
Темный ум, хоть дважды два не знает,
Миллионы звезд, шутя, считает.
Грезит сталь, что стала мягче пуха,
Видит в зеркале красу старуха.
Трезвенник упившийся хмелеет,
Ледяное сердце сладко млеет.
Звон стекла раздался, и, нагая,
Входит Правда с факелом горящим.
Вскинулся в ночи беспечно спящий:
Сон бежит, на стекла наступая,
Искры вьются, трубы завывают,
Мозг, в ночи разбуженный, терзают.
Горе вам, чей сладкий сон разрушен,
Горе, горе одиноким душам!
Clemens Brentano (1778-1842)
Wenn der lahme Weber träumt, er webe,
Träumt die kranke Lerche auch, sie schwebe,
Träumt der stumme Nachtigall, sie singe,
Dass das Herz des Widerhalls zerspringe,
Träumt das blinde Huhn, es zählt die Kerne,
Und der drei je zählte kaum, die Sterne.
Träumt das starre Erz, gar linde tau'es,
Und das Eisenherz, ein Kind vertrau'es,
Träumt die taube Nüchternheit, sie lausche,
Wie der Traube Schüchternheit berausche;
Kömmt dann Wahrheit mutternackt gelaufen,
Führt der hellen Töne Glanzgefunkel
Und der grellen Lichter Tanz durch Dunkel,
Rennt den Traum sie schmerzlich übern Haufen,
Horch! die Fackel lacht, horch! Schmerz-Schalmeien
Der erwachten Nacht ins Herz alls schreien;
Weh, ohn' Opfer gehn die süssen Wunder,
Gehn die armen Herzen einsam unter!
Солдат
Если погибну, думай обо мне:
Там, где-то далеко, в чужих краях,
Частица Англии лежит в земле,
Английский плодородный славный прах.
Сын Англии, её родная кровь,
Тот прах, что так цветы её любил,
Омытая в её озерах плоть
В полуденных лучах её светил.
И думай, что, очистившись от зла,
Забьется с вечным пульсом в унисон
То сердце, что мне Англией дано,
Оно отдаст вам сны, светлее дня,
И смех друзей, и кротости закон
В сердцах под небом Англии родной.
IF I should die, think only this of me:
That there's some corner of a foreign field
That is forever England. There shall be
In that rich earth a richer dust concealed;
A dust whom England bore, shaped, made aware,
Gave, once, her flowers to love, her ways to roam,
A body of England's, breathing English air,
Washed by the rivers, blest by the suns of home.
And think, this heart, all evil shed away,
A pulse in the eternal mind, no less
Gives somewhere back the thoughts by England given;
Her sights and sounds; dreams happy as her day;
And laughter, learnt of friends; and gentleness,
In hearts at peace, under an English heaven.
Два человека
"Моя сестра на небе", - малыш старику сказал.
"Её самый главный ангел к себе поиграть позвал!
Конечно, она вернётся. Вернется на хутор, к нам.
А нет - я, как стану взрослым, поеду к ней в гости сам."
В пожаре лампы бледном кудряшек нимб золотой
старик осторожно гладит шершавой, худой рукой.
Tvaa maenniskor
Min syster aer i himlen, sa den lille kavat,
Guds vackraste aengel aer hennes lekkamrat
Hon kommer nog tillbaka till oss igen och bor,
men annars ska jag fara dit naer jag blir stor.
Och piltens lockar glaenste i ampelns bleka brand..
och farbror stroek dem varligt med sin magra tunga hand.
Немецкая девочка
В салоне у рояля
в хрустальном свете призм
геройствует, рыдая
немецкий романтизм.
Там смыслы так глубоки,
так слог витиеват!
Сдержав зевок, я улизнул
неслышно в зимний сад.
Скамейки стан всплывает
сквозь сумрачный туман,
и слезы проливает
без удержу фонтан.
Вот пальма видит Гейне
в своём нечутком сне,
а там - Новалиса цветок
маячит в стороне.
Вот кактус молча мыслит
загадку бытия,
и кайзера Вильгельма бюст
белеет средь хламья.
О Шуберт, Вагнер, Штраус,
о сумрачная песнь!
Объелся я германством,
теперь хоть в петлю лезь.
Вдруг рядом зашуршало,
раздался тихий смех,
из листьев высунулся нос,
за носом - человек.
Смешливая девчушка
лет так семи-восьми,
в атласных белых рюшках
и юбках до земли.
И стало нам понятно,
чего мы оба ждем,
что "поиграем в прятки"
мы думаем вдвоём.
Что ж, в прятки - значит в прятки.
Завидев уголок,
она неслышно с пятки
ступает на носок,
мы в замке великана,
кругом - хрустальный зал,
она - принцесса Эдельвейс,
я - страшный Рубецаль.
"Ах вот ты где, Принцесса!"
О горе! О беда!
Во рту у людоеда-
голодная слюна.
Теперь не до веселья!
И тут на нас нашло
как головокруженье,
шальное волшебство.
Мы в диком вальсе скачем,
справляем ведьмин бал,
она - принцесса Эдельвейс,
я - черный Рубецаль.
Меж тем закончен вечер,
и из салона вниз
спускается вспотевший
и красный романтизм.
И нам пора прощаться,
принцесса, навсегда!
Хоть ты не так серьезна,
как эти господа,
И древнему геройству
ты славу не поёшь,
под мрачные аккорды
власами не трясешь,
сдружила ты соседей,
веснушчатый гонец!
прощай, смешная фея,
принцесса Эдельвейс.
Gustav Froeding (Густав Фрёдинг),
En tysk flickunge
Daerinne i salongen
de gjorde fin musik,
det skrek och skroet i saengen
och droep av romantik.
Det var sе mycket “Weinen”
och “Gluth” och “Heldenmuth”
– jag gaespade i mjugg och gick
i Wintergarten ut.
Jag laat musiken laata
och soekte mig en baenk
och sеg fontaenen graata
sitt vemodsvеta stдnk.
Och palmen stod och droemde
om Heinrich Heines tid.
Det var “die blaue Blume” visst,
som himlade bredvid.
En kaktus stod och taenkte
pе “varats” gaata tyst,
och under lagern blaenkte
en Kejsar-Wilhems-byst.
“Der Heldenmuth”, “das Denken”
och romantikens laat!
– jag var sе led vid allting tyskt
och svor en “Schwere Noth”.
Dе hoerdes naagon froesa
– vad nu, finns haer en katt? –
dе stack det fram en naesa,
dе klang det som ett skratt.
Dе stack det fram en naesa,
en kaeck och fin och spaed,
dе kek det fram en liten en
bakom ett mandeltraed.
Det var en liten pyssling,
kokett och gracioes,
en tummelitens syssling,
en liten lustig toes,
och oever vita gazer
foell hennes blonda haar
– det var en dam pе si sе daer
en aatta, nio еr.
Vi laeste i varandra,
vi kunde gott foerstaa,
att det var kurra goemma, som
vi baegge taenkte paa.
Naavael, sе goemma kurra,
sе kurra goemma daa!
Hon svaengde som en snurra,
hon skuttade paa taa.
Och jag smoeg listigt efter
med laanga tysta steg,
och hon kroep in och goemde sig
och hoell sig still och teg.
Hon lagade sig varligt
bland blommorna en baedd
– det var saa rysligt farligt,
hon var saa rysligt raedd.
Vi lеddes, att hon raakat
i naagon jaettes sal
– hon var prinsessan Edelweiss
och jag var Ruebezahl.
Och stackars hon blev funnen,
o sorg, o noed, o kval!
– det vattnades i munnen
pе jaetten Ruebezahl.
“Kom fram, kom fram, prinsessa,
nu skall jag aeta dig!
Var snaell och goer dig riktigt soet,
ty jag skall aeta dig!”
Hon kom pе alla fyra,
prinsessa som hon var.
Dе grep det oss en yra,
en trolsk och underbar.
Vi svaengde och vi slaengde
som pе den vaersta bal
– den vita froeken Edelweiss,
den svarte Ruebezahl.
Dе tystnade musiken,
“det Heldenmuth” tog slut
och hela romantiken
kom roed och svettig ut,
och vi, vi maaste skiljas,
“ade, ade, ade!”
Vеrt laanga sorgliga farvael
var allt en syn att se.
Ade, ade, prinsessa,
vi aero vaenner vi!
Du svettas ej som dessa
heroiskt tyskeri,
aer ej Thusneldas dotter
med kejsar Siegesgreis,
men fen som drager folk till folk,
prinsessan Edelweiss.