Этот текст не вошёл ни в одно из русских изданий "Цветов Зла". Как вы думаете, почему? Ведь он такое антибуржуазный! Неужели забаните или отмолчитесь?
ОШЕЛОМЛЕНИЕ
Гарпагон у отцова одра Богу душу
Отдающего, в сердце своём говорит:
«Старых досок на гроб хватит. Новых под тушу
Я такую не дам. Кто ж деньгами сорит?»
Селимена воркует: «И сердцем добра я,
И Господь красотой меня не обделил».
Её сердце! Коптят, эх, не Ангелы рая
Колбасу эту! Кто б её вкус похвалил?
Себя светочем мнящий, но чадный газетчик
Говорит бедняку, аки бес сея мрак:
«Где твой Бог, воскрешающий мёртвых? Ответчик,
Отвечай, что молчишь? В Бога верит дурак».
Мысли ведомы мне одного извращенца,
Что, зевая от скуки, в разврате погряз,
Но скулит и канючит – вот этот визг щенца:
«Добродетельным стану я, но… через час!»
Бой часов раздаётся вдруг металлозвонный:
«Через час? На висках уж твоих седина,
А ты глух, слеп и мёртв, труп живой, ан зловонный,
Муравьями подрытая, рухни стена!»
Но вот исполненные духа отрицанья
Слова, ирония с гордыней где слышны:
«Чёрная месса разве стоит порицанья?
Яства запретные пикантны и вкусны!
Воздвиг каждый из вас мне храм в глубинах сердца,
В мечтах кто задницы моей не лобызал?
По складкам вокруг губ я вижу иноверца!
Однако же я вам ещё не всё сказал.
Лицемеры! Схитрили, урвали и рады?
Жульничать с Сатаной? Это уж через край!
Захотели за раз получить две награды:
На земле – капитал, а на небе что – рай?
Да не будет! Но надо, чтоб дичь заплатила
Птицелову! Я что же, охотился зря?
Кто тебе жить трудом, раб дрянной, запретил, а?
Выбирать надо было, вон, поводыря.
Провалитесь теперь, как один, все под землю
В мой дворец, в чьём названье – всего один слог –
В Ад! Мольбам о пощаде жестоко не внемлю.
Представляет собой Ад один цельный Блок,
Из греха состоящий вселенной всей – слава
В нём моя и гордыня моя тоже в нём.
А глядит дом греха на вас надменноглаво,
Не как киник, искавший людей днём с огнём.
В небе грянул набат. Ангелов хор победный
Ему вторил: «Блажен Бич Господень, что гнал
Вон из храма менял – в Меч теперь он небедный
Обращён, своё место, петух, чтоб ты знал!»
От переводчика. Привожу знаменитый сонет Малларме "Le vierge, le vivace..." ("Лебедь") в моем переводе и изводе. Что такое перевод, более или менее ясно, а что такое извод? Это метод анаграмматического (шире – энграмматического) синтеза поэтического произведения методом максимально точной рифмы. Перевод (он без заголовка) вызвал в своё время дискуссию (см. «Литературная учёба» №6 1982), а извод синтезирован из значимого слова «Последний» - «Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний» (Откр: 1,10). Отсюда видно, что знаменитый шедевр Малларме – перевод с русского. Я обнаружил оригинал.
***
Неправда! Разве он не в силах разорвать
Хмелеющим крылом покров остекленелый,
Пленительную гладь, где стиснул иней белый
Полетов стылый лед, которым не бывать!
Таинственный, и вновь без права выбирать
Среди надмирных грез высокого удела,
Где нет чтоб воспарить, чем ждать оцепенело,
И нет, чтоб улететь, чем в корчах умирать!
В насильственный простор отринув содроганье,
Он гордо отряхнет предсмертное страданье
И не поднимет впредь заиндевелых крыл.
И Призрак, чьи черты светились там все боле
Бессильем ледяным, презрительный, застыл,
Как Лебедь, что уснул в бессмысленной неволе.
ПОСЛЕДНИЙ
Ой ли обманут опальной судьбой
Лебедь хмельной ясновидной неволи?
В долгой агонии бился от боли
Девственный князь высоты голубой.
Клин лебединый не звал за собой:
«Мы улетаем! Доколе? Доколе?»
Лютая слава светилась всё боле,
Боль воссияла – то видел любой!
Белая более белого снега
Билась во льду лебединая нега,
Только сковала её не земля.
Сон ледовитый взломал ли надменно,
Муку последнюю больше не для,
Лебедь поэзии? Быль – неизменна?
СООТВЕТСТВИЯ
От переводчика. Первый из вариантов является классическим переводом с французского. Зачин второго сонета, по которому воссоздан русский со-оригинал, синтезирован анаграмматическим методом из фрагмента: «золотой жертвенник, который перед престолом» (Откровение: 8,3).
1.
Природа – древний храм, где от живых колонн
Обрывки смутных фраз исходят временами,
Мы входим в этот храм в смятенье, а за нами
Лес символов немых следит со всех сторон.
Как эха длинный вопль, блуждающий по кругу
В бездонной пустоте среди безмолвных гор,
Сливается с другим, так, словно зыбкий хор,
В нас запах, звук и цвет ответствуют друг другу.
Есть запах чистоты. Он пахнет, как дитя,
И зелен, как трава, и тих, как зов гобоя,
Но много есть иных, развратных, что шутя
Способны расколоть сознание любое!
Так ладан и сандал, так мускус и бензой
Влекут лавины чувств и мыслей за собой!
2
Я изваял столпы и основал колонны
Живого храма – глаз на вшедшего уклоны,
И странные порой доносятся реченья
До уха моего от тех, кто неба склоны
На себе держит, смутного значенья
Исполненные: друг в друга включенья
Есть звуков, запахов, цветов… Хрупки заслоны,
Экспансия сильней взаимного влеченья.
Запахи юные, как детские пелёны
Есть и как зов свирелевый зелёны,
Иные же взыскуют вовлеченья
Всех чувств и запахов, развратны и солёны,
Так амбра, мускус, нард, бензой чувствам мученья
Способны причинить, уму же – помраченья.
СПЛИН
Когда низкое небо, как столб атмосферный,
Тяжко давит на мозг, словно качкой морской,
Так что после бессонницы утра свет серный
Ещё хуже чем мрак, где ты шарил рукой,
Когда робкой Надежды взлёт неимоверный
Потолок подземелья, где больше мирской
Не должно быть надежды, её путь неверный
Преграждает как нетопырю, и в такой
День промозглый, когда утра сумрак пещерный
Проливает опять неизбывной рекой
Хлябь, а прутья дождя не как дом эфемерный
Паука, что в мозгу интересно – какой
Жертвы ждёт? – вдруг набат, словно вопль боговерный
Раздаётся бродяг, что с сумой да клюкой
Прошли жизненный путь, так что рай достоверный
Уже виден им – близок желанный покой!
Тогда мне катафалки чредою безмерной
Начинают мерещиться, нет никакой
Уж надежды, сам Ужас вонзает – хруст скверный –
Чёрный стяг свой в мой череп, склонённый Тоской.
СТРАСТЬ К МИСТИФИКАЦИИ
Когда выходишь ты с ленивостью беспечной
Под звуки музыки, что бьются в потолок,
То бёдра твои с их гармонией навстречной
Не в силах описать поэта бедный слог.
И когда я смотрю с влюблённостью обречной
На этот низкий лоб, который так полог –
Он пышной люстрой озаряем яркосвечной!
То взор твой развращён как к прелести прилог.
Молюсь: как хороша и странно свежа в вечной
Юдольной суете та, память о ком – клок
С овцы паршивой и в чьей грешно-человечной
Душе уже взимал червь с персика налог.
Кто ты – корзина смокв с мякМтью безупречной,
Надтреснутый сосуд, надкусанный яблок,
Молох, что жертвою не сыт новоиспечной?
Шлет стрелы твоих глаз искуснейший стрелок!
Я знаю, есть глаза с тоскою неизречной,
В них нет никаких тайн, пустые как брелок,
Готовые на всё столь ради краткотечной
Забвения волны... Закат зрачков… Белок…
Не хватит ли того, что ты – виденье млечной
Разрыв-травы, а я – не сброшенный молок,
А Шарль Бодлер, поэт с душой неискалечной.
Прости меня, Париж, за честный эпилог!
От переводчика. Арсений Александрович Тарковский (я с ним был знаком по переписке) в своём посмертном трёхтомнике во втором томе публикует эпиграммы-рецензии на мои переводы из "Album Romanum". Вот интересно, догадается ли читатель. какая эпиграмма на какой сонет?
ПЛЕННИЦА
Ты бросилась бежать, проворна и легка,
Дав мне пощёчину за дерзкое вторженье,
Твой слишком гордый нрав не вынес униженья,
Когда тебе на грудь легла моя рука.
Беги же, так и быть, беда невелика.
Но знай: тебя найдёт моё воображенье,
Ибо мой быстрый взор, сковав твои движенья,
Тебя уже пленил, отныне – на века!
В том месте, где сейчас стояла ты, нагая,
Я глыбу мрамора воздвигну, дорогая,
И сняв за слоем слой отточенным резцом
Тяжёлую кору со статуи холодной,
Я обнажу твой стан, прекрасный и бесплодный,
И вновь упьюсь твоим разгневанным лицом!
САДОВЫВЫЙ ВОР
Поскольку местный фавн, хитрюга и обжора,
Крал мёд и виноград, хозяева садов,
Желая оградить плоды своих трудов,
Решили проучить бессовестного вора.
Лишь я не одобрял такого приговора,
Принципиальный враг капканов и кнутов,
Однажды, затаясь в саду среди кустов,
Я за ухо схватил воришку у забора.
Врасплох застигнутый, бедняга испугался,
Он был рыж, волосат и совсем не брыкался.
Виновато скуля, он кривлялся как мог.
И когда я его, проведя за ограду,
Отпустил, он задал стрекоча со всех ног!
Только топот копытец пронёсся по саду.
1
В своём уединенье шахматисты
Передвигают медленно фигуры,
Задумавшись, как римские авгуры…
Два вражьих цвета в ненависти исты!
Глубинными решеньями цветисты
Ходы: проворен конь, неспешны туры,
Ферзь всевооружён, царь строит… чуры (!)
Уклончив офицер, злы пехотисты.
Но даже если игроков не станет,
Быть архетип игры не перестанет.
Война с Востока, где звезда истечна,
На запад перекинулась. Настанет
Финал лишь партии, которая конечна,
А не игры, что – как другая! – вечна.
2
Царь слаб, нагл офицер, зело кровава
Царица, зато пешка – полиглот.
На чёрно-белом поле кашалот
Разинул пасть и крокодил зеваво.
Не ведают, что наперво-сперваво
Просчитаны ходы тех, чей оплот –
Коварство. Есть алмазный светолот,
Высвечивающий то что скрываво.
Только не ты ли Игрока другого
Орудие? Омара дорогого
Здесь вспомянём, его сравненье – мы
Для Бога то же, что для нас фигуры
На шахматной доске. Не балагуры
Над партией сидят до самой тьмы!
Белой чайкой вися среди мачт и снастей,
Моё сердце парило над далью лазурной,
Чуть качаясь, корабль шёл по глади безбурной,
Словно Ангел, хмельной от небесных лучей.
– Что за остров чернеет там? – Это Сифера.
Край, воспетый молвой. Вот он, значит, каков.
– Эльдорадо банальное всех пошляков!
– Говорят, родилась там из пены Венера…
Край сокровенных и благословенных грёз,
Ты прежде был страной цветущей и прекрасной,
Там прославлялся культ богини сладострастной,
Там лавр благоухал меж ароматных роз.
Там благородный мирт, маня блаженной тенью,
Укрыться приглашал от зноя близ воды,
Вечнозелёные роскошные сады
Там охлаждали взор своей прохладной сенью.
Увы, ну а теперь вдали была видна
Пустынная земля, скалистый дикий остров,
Огромная скала, похожая на остов,
Вот только странная была там вещь одна.
То не был древний храм, где жрица молодая
Походкой, что звала, манила и влекла,
Влюблённая в цветы, навстречу морю шла,
Грудь ветру распахнув… Отвёл бы взгляд куда я?
Когда же к берегу пригнал нас нежный бриз
И мы прибрежных птиц вспугнули парусами,
На виселице труп предстал под небесами,
Что принят нами был сперва за кипарис.
Уж птицы гадкие давно клевали тело,
А солнце всё сильней палило мертвеца,
То, что назвал бы я остатками лица,
Куда-то в пустоту далёкую глядело.
Вместо глаз – два провала. До самых колен,
– Уж чего, ну а мерзости было в излишке! –
Между ног провисали кровавые кишки,
Заменявшие трупу расклёванный член.
А внизу – сброд завистливых четвероногих,
Обделённых добычей, голодных и злых,
Чей главарь – самый крупный – ходил среди них,
Как палач на плацу меж подручников многих.
Обитатель Сиферы, проживший во зле,
Даже мёртвый ты молча сносил оскорбленья,
За какие такие ещё преступленья
Твоё тело не предано было земле!
Труп изрядно смердел. Ошалев от икоты,
Я хотел было нос посильнее зажать,
Но не выдержал, ибо не смог удержать
Омерзительно тёплую массу блевоты.
Бедный чёрт! Леденела от ужаса кровь.
Кто повесил тебя на скандальную сцену?
Вот какую ты платишь за прошлое цену,
Вот чем ты для меня обернулась, любовь.
Сияли небеса и море ликовало,
А у меня в глазах померкнул белый свет,
Картина мрачная, страшней которой нет,
Как наважденье мне покоя не давала:
На острове твоём, Венера, видел я
Лишь виселицы столп да тела поруганья,
О, Боже, дай мне сил смотреть без содроганья,
Как отвратительна душа и плоть моя!
(перевод Вадима Алексеева)
.
АЛЬБАТРОС
У тупой матросни есть дурная забава –
Альбатросов ловить. Эти птицы всегда,
Как недвижный эскорт, возле мачт величаво
Провожают над горькою бездной суда.
Только, пойманный в плен, он, не знавший насилья,
Окружённый глумливой и наглой толпой,
Этот принц высоты неуклюжие крылья,
Словно вёсла, теперь волочит за собой.
Как смешён, как уродлив он, вот так потеха!
Не уйдёт, пусть попробует только посметь!
Этот в клюв ему трубку засунет для смеха,
Тот кривляется, мол, тоже может взлететь…
О Поэт, ты царишь в синеве небосвода,
Недоступный стрелкам, непокорный судьбе,
Но ходить по земле среди пошлого сброда
Исполинские крылья мешают тебе.
XLVI I. ГАРМОНИЯ ВЕЧЕРА
1
Настал блаженный час, под гул богослуженья
Торжественно зажглись тяжёлые цветы,
Их запахи во тьме со звонами слиты,
Меланхоличный вальс и томное круженье.
Торжественно зажглись тяжёлые цветы,
И скрипки нежный стон дрожит в изнеможенье,
Меланхоличный вальс и томное круженье,
Алеют берега лазурной высоты.
И скрипки нежный стон дрожит в изнеможенье,
А в робком сердце страх бездонной пустоты,
Алеют берега лазурной высоты,
Закатные лучи застыли без движенья.
А в робком сердце страх бездонной пустоты,
В зеркальной глубине воскресли отраженья,
Закатные лучи застыли без движенья…
Как дароносица, во мне мерцаешь ты!