Скорректировав на йоту
Окружающую жуть,
Снег пошел, как на работу
Я по улице хожу.
Словно церемониймейстер
Нам фигуру прописал:
Мы в одном и том же месте
Совершаем ритуал.
А меня ещё с июля
Жгла предчувствия игла:
Снег и раньше шёл, чистюля,
До того, как я смогла.
В нём такой кондовый стержень,
Что на сердце хорошо.
В нём – тычиночка надежды
И аванса корешок.
Он такой отважный парень,
Если – с неба и светясь.
Он со мной красивой парой
Получается сейчас.
И, во всём поняв друг друга
У прохожих на виду,
Так и движемся по кругу:
Снег идёт – и я иду.
сколько б я ни бился в кураже
новый месяц серебрист и зыбок
двух созвездий белые драже
мне в стакан расплесканный подсыпал
спать и спать мне
влажного белья
впитывать казенную проказу
за окном дремучие поля
и смешные бубенцы оказий
за окном те тридевять земель
что со мной стесняются водиться
рождества стремительная ель
и белужья мертвая водица
спать и спать
и месяц карантин
но за поездною летаргией
проступает прикавказских льдин
главная стезя и литургия
город мой
на карте черный крест
сном моим истерзан и пронизан
кто-то первый выпросит на въезд
возле моря вызревшую визу
и знаток чужих смертельных вин
перепрыгну вековой овражек
вымою из глаза клофелин
и домой приду и накуражусь
Разложу космические сети,
Растяну улыбку вполлица.
Может, приземлится собеседник
К моему судочку холодца.
Я начну, покачивая телом,
Огород страданий городить,
Как однажды ночью захотела
Инопланетянину родить.
Ты мою точеную фигуру
Не бросай на черную межу.
Я тебе еще про де Соссюра
Пару анекдотов расскажу.
Ты да я, мы все одно – приматы,
Хоть ты и свалился свысока.
Тут, конечно, не трава помята
Тут помята чья-то ДНК.
Ты мне – кто?
Со звездочкой задачка?
НЛО над шпаковским жнивьем?
У меня под ковриком заначка,
Значит, до зарплаты доживем.
..... Кисловодску с любовью.
Там, где зарею пронизало
Бештау тонкие черты,
Стыжусь пред таинством нарзана
Своей природной наготы.
Нарзан со мною тоже светел,
Воды оправдывая суть.
Нарзан содержится в поэте,
И это - правильный сосуд.
Я говорила про детали:
Заря, Бештау, нагота.
Все это боги рассчитали,
По красоте оголодав.
И вот, без слов и одолженья,
Но с удальством веретена,
Нарзану выпало движенье
В сети моих координат.
И нет той радости названья,
Когда, пристыжен и прощен,
Поэт содержится в нарзане,
И это - правильный расчет.
Для естества, но чаще для души
Делю харизму с кулинарным шармом,
А сколько мне открытий и вершин
Сулит стихов подмоченная карма!
И тут и там писатель возбуждён,
И мне бы на гора судьбу такую,
Но я решила твёрдо: обождём! –
Нигде-нигде стихов не публикую.
И вот ещё один посыл в груди,
Что требует монументальной позы:
Я, дерзких слов поток отгородив,
Не выдаю и долгосрочной прозы.
Не внемля ни проклятью, ни мольбе,
Я холодна, как мраморная дева:
В издательствах ли, в прессе, на столбе –
Нет моего нетленного шедевра.
Довольствуясь в гражданской простоте
Здоровыми щавелевыми щами,
Я ухожу и от публичных тем, –
Я ни о чём с трибуны не вещаю.
И верно то, что хоть я и пишу,
Никто не встрепенётся, перестань я.
И вот за этот – внутренний! – маршрут
Ко мне неравнодушно Мирозданье.
Оно простило мне, что я – поэт,
И на плече моём лежит, балдея,
И благодарно за нейтралитет...
И в этом – вся поэтская идея.
На исходе кавказского лета
Презирая домашний уют,
Не считайте меня за поэта, –
За поэзию в морду дают.
Не считайте. Уверенно, чисто –
Как могли б только Вы не считать! –
Как на ветке не считаны листья.
Ибо все, что считаем – тщета.
Пусть поэзия светит, не грея,
Но, поправ свежевыжатый джус,
От холодного, с воблой хорея
В Вашем обществе не откажусь.
Мне и ямбом заняться пора бы!
И мечтаю покорная я,
Что черкнете мне пару парабол
И предложите партию в ямб.
Так смахните слезу с эполета!
Подкрутите соломенный ус.
На исходе кавказского лета
Обретите и зоркость и вкус.
Как начинку внутри чебурека,
Как в термометре – светлую ртуть,
Разглядите во мне человека:
Он вот здесь, и вот здесь, и вот тут…
корешки лоснятся за рядом ряд
как в чужом гнезде вызревают яйца
говорят что рукописи не горят
но зато отчаянно как пылятся
тут сахара пыли и прочий чад
стеллажи не выученной печали
говорят что рукописи не кричат
ну а вы в такой тишине кричали б
на губе гюго тут и ни гу-гу
и муму забыли не утопили
и пасутся ко на бежином лугу
и чихают ко от сахарной пыли
видишь задымил в печке купорос
от кровавых слез паруса намокли
должником записан иисус христос
все никак не сдаст оголец апокриф
хочешь выпей залпом гремучий яд
этих книг как пьет из ведра борзая
говорят что рукописи не болят
просто мы о них ничего не знаем
Меткое слово уколет,
Словно обрубит главу.
В комнате прямоугольной
Я по вселенной плыву.
Словно казенных объедков
Времени вышло в обрез.
Ах, положите монетку
На содрогнувшийся рельс.
Ах, поманите ладошкой
И пригласите опять, -
Вот я, в четвертом окошке,
Что-то пытаюсь сказать.
Мне-то всего и осталось,
Что от инфаркта осесть.
Колкое слово «усталость»…
Вечности звездная взвесь…
2012
читаешь апрельский пергамент
и веришь как в новый завет
срастется земля берегами
не дав берегам овдоветь
поделят пасхальные осы
массандры тягучий кагор
проснется шатун ломоносов
в берлоге своих холмогор
закрутится в танце игристом
любви колдовская праща
споткнется наука убийства
о корень науки прощать
созреет сварливая буква
и станет законной женой
и родина гулко аукнет
матросской своей тишиной
тягучим кагором массандры
сгустится отчаянья йод
но жизнь помидорной рассадой
ко мне в огород забредет
заляпает штурманский лацкан
тоской переполненных сот
раскинется морем сарматским
и в ялту меня увезет
В размахе
Бесхитростно первом,
Чернилами обагрено,
Ломает упругие перья
Поэта стальное крыло.
Но, выбрав творения тайну,
Еще не говорен, не спет,
Землей укреплен и притянут
К своей ипостаси поэт.
И я
С торжеством и усердьем
Зерниной жемчужной парю,
Спелёнута градусной сетью
В движении по словарю.
И в этом полёте багряном
Над детской своей пеленой
Храню вдохновенье, как рану
Хранит безнадежно больной.
И верю,
Не хлебом единым
Живет сердцевина зерна,
Отчаянна и нелюдима,
Но птичьему чувству верна.
Сентябрь 2009, Кисловодск
Из племени индейцев,
из рода Валуа
произрастает детства
зеленый бриллиант.
Увитый колосками
на топком берегу,
свой изумрудный камень
я чутко стерегу.
Манит сгущенной далью
и вызывает зуд
пронзительный хрусталик
в прищуренном глазу,
не смыт росой вечерней,
слезой не утолим.
И сквозь его свеченье
я снова там, вдали,
где дней счастливых - омут,
где коркой тонкой - корь,
и где набил оскому
за мраморной щекой
вкус леденцовых гранул
в окрасе травяном,
где мама моет раму,
а папа пьет вино...
2008-2010 гг
Потир «Нарзана», столика налой...
Вагонный шик на кафедре плацкарта.
Я чуть жива, но женщина с метлой
Во мне раздула искорку азарта.
Не сбыться ей ни грешным, ни святым.
Ее со мной насущное связало:
Она, как Афродита – из воды,
Вошла в сюжет из пены привокзальной.
В своей простой не глянцевой красе
Тревожа клумб рассыпчатую супесь,
Она мела по смежной полосе,
Стирая граней каменную глупость.
И если провожающий ронял
Табачный прах и косточки кизила,
Тогда двора поруганный овал
Она мела с удвоенною силой.
Сама дородна, в ягодном соку,
Стуча метлой, как нервной кастаньетой,
Она старалась так, что по совку
Смела в ведро нечистую планету.
И там, на дне, причудливо сплелись
В дремучий хаос темноты и света
Холодный космос и лавровый лист
Из порционной супницы буфета.
Исчез вокзал, по буковке истлев,
Пунктир путей в неведомое канул,
А женщина стояла на метле,
Как капитул на первенстве декана,
Как на китах уверенно стоит
Слона астрономическое тело,
Там, где метлы жестяный сателлит
Вобрал в себя соавторство материй,
Там, где надменно царствовал объем
Свинца, иода, кадмия, селена…
Откуда я смотрела на нее
Из глубины едва живой вселенной.
Не с намерением промысловым
И не в силу интимных причин -
По любви мое крепкое слово
Над простором Отчизны звучит.
Рассчитав для скупого релиза
Биографии скудной миньон,
Я из позднего социализма
Начинаю сказанье мое.
Помню черной степи Байконура
Изнуряющий злой суховей, -
Я со станцией «Мир» затонула
В океанской густой синеве.
Помню, золотом империала
Тяжелела мошна под плащом, -
Я уже и тогда умирала,
Умирала и раньше еще,
И скупой азиатской слезою
На могилке рыдал Тамерлан.
О бездонная скорбь мезозоя!
Я еще до тебя умерла.
Где ни кинь путеводные крошки
На земли раскаленный овал,
Нет меня в историческом прошлом,
Не жива я нигде, не жива.
Что же там, у последнего донца,
Где завязки утробная нить?
Но не помнится мне, не дается
Первобытный исток ощутить.
Я, из всех биографий печальных
Искушенная, верная новь,
Своего векового молчанья
Не ищу старомодных основ.
Потому что кипит ли планета,
Колыхается ль вирусов рать,
О великое счастье поэта
Без причин, просто так умирать!
2008 - март 2010
Не будет в городе тепла,
А только ветра вой ползучий,
И мутный свет фонарных ламп
Меня, замерзшую, изучит.
Вопьется белый день в окно
И разойдется коридором,
И чувства бледное сукно
Раздышится его узором.
Не раскрывай двойной сундук
Простых, как жизнь, воспоминаний!
Они еще цветут в саду,
Где нет ложбины между нами.
Они еще свежи, чисты,
Друг с другом слиты в упоенье
И не забыли первый стыд
И первое сердцебиенье.
Скорее! Паруса размах
Поможет опрокинуть ставни!
Я выйду к пристани впотьмах
И новый день себе свистаю.
Сомкнется палуба у ног,
Но разомкнутся побережья,
И будущего черенок
В тумане зеленью забрезжит.
И утро, юбкой шевеля,
Сбежит по кедровым пластинам.
…А я? Скажи, жива ли я
На этом береге гостином?
Здесь холод тверже и новей,
И улицы в остеклененье.
И тот ли город в синеве
Сведет разбитые колени?
И снова, снова полетят
Зимы кочующие осы,
И остудит их терпкий яд
Ответы на мои вопросы.
2009-2010гг
«Увидеть и не понять – это все равно что придумать.
Я живу, вижу и не понимаю, я живу в мире,
который кто-то придумал, не затруднившись
объяснить его мне,а может быть, и себе…
Тоска по пониманию… Вот чем я болен –
тоской по пониманию».
А & Б. Стругацкие, «Улитка на склоне».
…когда в пески дремучей Гоби
прольется дождь, солоноват,
на плитах каменных надгробий
проступят белые слова,
которые дотошный пращур
собрал заботливо в планшет -
что ищущий своё обрящет,
что нищий долею блажен.
И станет ясно нам до жути
под азиатскою звездой,
как тонок жизни влажный жгутик
и гениален простотой.
Но с вожделеньем к новоязу
внимая эху праздных слов,
мы провороним эту ясность,
как пьяный лодочник весло.
Лишь раскрошив последний грифель
до срока греческих календ
над саркофагом новых скифов,
иссохших в первобытный тлен,
потомок, сероглаз и ловок,
очертит правильный овал:
«…И чтобы выжить, нужно Слово,
а умереть – слова, слова…»
Мой друг ихтиолог резвился дельфином,
На грудь повязав лоскуток,
Не пил он ни водку, ни пиво, ни вина -
По-трезвому просто утоп.
Мой друг орнитолог зачах и истаял,
Радируя из очага,
Что к нам прилетела гриппозная стая
И ей на людей начихать.
Мой ласковый друг - озорной офтальмолог
Дожил до водянки мозгов,
Он съел натощак концентрат простамола
И импортный офтальмоскоп.
Он бился за жизнь из последних силёнок,
Но тоже уложен в гробу -
Такой холостой и немножко зелёный,
И в тапочки чьи-то обут.
А может, в труде до солёного пота
Таится какой-то изъян?!
…Наверное, я не пойду на работу,
Увидев, как дохнут друзья.