х х х
Оле
Словно дом опустевший, мой сад.
Пруд застыл в ожиданьи мороза.
Уж теперь не до летних услад.
Поздно, друг мой, теперь уже поздно.
Вот и кончился дачный сезон.
Ночь длиннее, а день всё короче.
И пора уже, хочешь – не хочешь,
нам съезжать... Что ж, последний поклон.
Это поздняя осень, дружок.
Это значит, что песенка спета.
И летит уже первый снежок -
белый пепел сгоревшего лета.
Мухтарама Улугова
* * *
С
трудом с тобою мы теперь
друг друга имя произносим.
Ни дом и ни душа, поверь,
былого света не выносят.
Как
твердо удалялись прочь
шаги. Безвыходно молчанье.
Но было вечером невмочь,
который мы поврозь встречали.
Ни
смеха и ни слез. Назло!
("Нет-нет!" – протестовало сердце).
Другим уж именам везло,
их безразличному соседству.
Но
в снах с тобой мы не вольны -
напрасны все старанья были.
Друг друга в них искали мы,
искали мы и находили.
Мухтарама Улугова
* * *
Ты
вчера заходил просто так
и зевал беспрестанно в кулак.
Я
сегодня от нежных ветров,
от ласкающих солнца лучей
ухожу, и спадает покров
бедной сказки. Теперь ты ничей!
Как
на зеркале, пыль на душе…
Ты не скуку сумел погасить.
Отраженье померкло уже,
скоро вовсе тебя позабыть.
Есть
друзья? Им почет и хвала!
К ним стучи своей скукою в дверь.
Я тебя не за этим ждала…
Но ни слова, ни слова теперь!
Прощание с Ферганой
Оберегают
землю травы
от поцелуев ив склонённых,
а ветер, озорник лукавый,
ласкает травы, как влюблённый,
лицо земли так нежно гладит...
Цветок плывёт по водной глади,
и я с тоской слежу за ним.
Кружась, он проплывает мимо.
Срывается непоправимо
души моей цветок. Скорее
прижми меня к груди, жалея,
о, Фергана! Прощай, прощай!
Горы
Обняв
и твердь, и небеса,
цепь гор раскинулась вдали.
Их величавая краса
царит над зеленью долин.
Заходит
солнце только там,
находит только там покой,
и не разбудит птичий гам
лесов тяжело-гордый строй.
И
льнет усталая река
к подножью неприступных гор.
Ручья же песнь совсем легка,
а смысл ее – какой-то вздор.
И
не к лицу горам внимать
журчащей песне ручейка.
Он песне, что поет река,
научится. Но потерять
за это должен в ней себя.
Жалобы Гурамишвили
Царь
долго вспоминал про тот цветок,
что был так чист, так бел, так беззащитен!
Не взять его с собой Вахтанг не мог,
когда в ущелье вновь цветок увидел.
И
думал царь: "В розарии богатом
цветок очнётся и роскошный сад
окутает нежнейшим ароматом.
Как амбра, гиацинта аромат!"
Но
горем омрачился царский лик –
родной земли не напитавшись соком,
увял
цветок и головой поник,
как юноша в краю чужом, далеком…
Вот
так родимой Грузии вдали,
от гор вдали, синеющих высоко,
землею милой взор не утолив,
как тот цветок, угасну я до срока.
Д. Гурамишвили (1705-1792) –знаменитый поэт, много
лет вынуждено проживший и скончавшийся вне родины
Кафе над Риони
Я
вспоминаю кафе голубое…
Годы прошли, позабыть я не смог.
И до сих пор драгоценной мечтою -
чайные розы и чайный дымок.
Воспоминанья
уносят туда,
где акварель чайных роз и витает
чайный дымок и, как наши года,
вслед за Риони в лазурь уплывает.
Вижу
опять этих глаз синеву,
слышится голос Риони далекий,
слышится, видится, как наяву, –
двое, мечтательны и одиноки.
В
синем дыму в том кафе голубом
за голубым мы сидели столом…
Где
твой загаданный брат по судьбе,
мать и любимая? Где они, где?
Тот, кто великим быть обещал,
где тот ребёнок? Кем ныне он стал?
Это
не он ли в кафе голубом
рядом сидит с постаревшим лицом?
Словно
одетые в чёрное тени,
бродим с тобою во мраке без цели.
И не над нашей ли это судьбой
колоколов вдруг послышался бой?
О,
как давно, как недавно все было!
Может, с Риони кафе то уплыло?
Но отчего позабыть я не смог
чайные розы и чайный дымок?
Шорох
реки вспоминаю далекий,
что не мешал, и твой взор синеокий.
Снова я вижу – в кафе голубом
сходимся мы и садимся вдвоем.
იმ ცისფერ კაფეს ვიგონებ ახლაც, დღემდე იმგვარად დარჩა ის, მგონი; დღემდე მეც ძვირფას ოცნებად მახლავს ჩაის ვარდები და ჩაის ბოლი. ისმის რიონის შრიალი შორი, ჩვენს ლურჯ თვალებში შემოუსვლელი, ცისფერ კაფეში შევდივართ ორნი, ცისფერ მაგიდას შემოვუსხდებით. იფეთქებს ფიქრი, ვით ჩაის ბოლი, დაეძებს ლანდებს და ია-ვარდებს, შეუერთდება რიონის რონინს და ლაჟვარდებში გაინავარდებს. ცისფერ კაფეში ვოცნებობთ ორნი, ჩაის ვარდების ჩანს აკვარელი, ― სად არის შენი ნანატრი ტოლი? ― სად გყავს დედა ან საყვარელი? ― რა იქნა დიდი მომავლის ბავშვი, ხედავ, ბერდები და თან ყვითლდები! ცისფერ კაფეში და ცისფერ კვამლში ჩვენ ჩვენს ბედ-იღბალს დავაკვირდებით. და იმ წუთამდის, ვიდრე ზარების გაგვაღვიძებდეს ხმა საოცარი, ვრულავთ ბინდ-ბუნდში, როგორც მგზავრები შავით მოსილნი და შაოსანნი. ცისფერ კაფეში... ეს იყო ძველად... დღემდე იმგვარად დარჩა ის, მგონი, დღემდე მეც მახსოვს გულის დამწველად ჩაის ვარდები და ჩაის ბოლი. დღემდე მიტაცებს შრიალი შორი. ჩვენს ლურჯ თვალებში შემოუსვლელი... ცისფერ კაფეში შევდივართ ორნი, ცისფერ მაგიდას შემოვუსხდებით…
Ладо Асатиани
К портрету
Мананы Орбелиани
Чёрные
очи закрыли, в чёрное платье одели...
Как тебе спится ныне в тёмной твоей колыбели?
Ночь над тобою чёрные крылья свела, Манана.
Грузии роза точёная – как ты увяла рано!
А
под твоим портретом слышится из колыбели,
тихим струится светом лепет, похожий на пенье.
Я
дочке дал твое имя не ради прихоти праздной,
чтоб на тебя походила горячей душой прекрасной.
Чтоб Грузии сердце билось неистово и непрестанно,
покуда достанет силы в груди её, о Манана!
Хочу, чтоб она повторила изящество и обаянье
твоё на этом портрете, Манана Орбелиани.
Чтоб путь её был светел, чтоб шила грузинское знамя,
как ты, и жила на свете, вовеки покоя не зная.
Чтоб пела грузинские песни, ночные видела звёзды,
меня не забыла, если рано или поздно
засыпят родной землею возле Тбилиси где-то.
Ты
в тёмной лежишь могиле в чёрное вся одета.
Я тоже усну навеки поздно или рано...
Спит в своей колыбельке нераспустившейся розой
маленькая Манана.
ლადო ასათიანი
Р.-Л. Стивенсон
По мотивам стихотворения
"Бродяга"
Как
я хотел бы жизнью жить другой, –
чтоб меж кустов бежал ручей, играясь,
и облака за дальний холм скрывались,
и дальняя дорога предо мной.
Я
стал бы хлеб мочить в речной воде
и спать в кустах, и ночью видеть звезды…
О, может быть, еще начать не поздно
ту жизнь, которая необходима мне?
Я
б научился понимать язык
зверей и птиц, созвездий и растений
и, сопричастный общему движенью,
бессмертья тайну я тогда б постиг.
Я
не ищу богатства. На любовь
надежды нет. Покинутый друзьями,
я уплываю вместе с облаками,
и дальний путь передо мною вновь.
История любви
(маленькая поэма)
Высокое волненье
издалека мне
голос твой принес.
А.Фет
1.
Опять,
стараясь удержать удары сердца,
мечется перо, ломает клеток строгие законы,
и горблюсь я, к столу опять прикован –
который день пишу тебе письмо.
Так далеко
мне до тебя – немею...
Метро, наверно, миллионы станций
до рук твоих, до глаз, до слов: «Останься»,
а может быть, до шёпота: «Не верю».
Но наши руки – как необходимо
им встретиться случайно и коснуться,
и замереть. И радостно проснуться, чтоб суметь
в пожатии сказать простое: «Здравствуй».
И нашим
взглядам, как прожекторам,
в ночное небо прянуть и столкнуться.
До твоего лица мне дотянуться
и окунуться в высоту его – пора!
Вот так над
чёрной тишиной морей
вдруг возникает тонкий луч летящий,
скользящий по неровностям теней,
а с мыса
дальнего ему другой ответит,
и встретятся они, и над волной,
пронзая ночь и влажный ветер, светят…
С внезапно
подступившей немотой
стоим с тобой и слепнем (только так!),
волнуемся, но ты с собою сладишь
и жесткость моего воротника
чуть вздрогнувшими пальцами погладишь.
И я возьму
с твоей ладони белой
губами жаркими глоток живой воды.
Ты только ничего не говори
и ничего не делай.
Не сделай
так, чтоб за моей спиной
вдруг рухнули дома и пали звёзды,
и мир, объятый страшной тишиной,
вдруг выплеснул в лицо мне слово «Поздно».
2.
Не уходи,
любовь, не уходи!
Не прерывай, останови мгновенье.
И дальше жизнь, но до конца лишь он –
тот миг один в огромном промедленье.
Будь той
звездой, которая превыше
всего. И я наедине с собой,
но только б слышать, слышать, слышать,
твой голос с поднебесья голубой.
О, этот
голос! Возникай скорей
и вырывай из рук орудье смерти.
И по щекам, и гневное: "Не смейте!"
И чистый звук свой в тишине пролей…
Ты
понимаешь, трудно в этот вечер
без незнакомых рук твоих и слов,
без никогда не сбывшихся звонков
и, кажется, не сбудущейся встречи.
3.
Если ты мне
звонишь по ночам
телеграммами рифм,
если рифы домов обойдя,
вся печаль моих слов
припадет к твоим слабым плечам,
если пальцев твоих озабоченность вечер
опускает холодным компрессом на лоб,
то черты твои вдруг надо мною встают,
словно вечность,
как залог наших будущих встреч
в бесконечности снов.
4.
Я твержу
твое имя ночами,
за тобою сурово слежу
и молчать не могу, и в отчаянии
рассказать тебе что-то спешу.
Я хочу, чтоб ты видела, слышала
этот снег за окном.
Ветер бьется по крышам –
он тоскует о ком?
Он тоскует и мечется
у ночного огня.
Где же, где же ответчица
За него, за меня?
5.
На
фотографии, что у меня стоит
у томика стихов твоих на полке,
с ресницами опущенными, с челкой
у женщины такой несчастный вид.
По детски
взгляд беспомощен и хрупок.
Она не знает – подскажите ей!
Скажите ей, что мне хватило б суток
от этой вьюги до её дверей.
6.
Чем дальше,
тем трудней тобою не дышать
и одному решать немыслимость задачи.
Проходит столько дней, и столько дней я плачу,
и старости моей слезам не помешать.
Приходишь
столько раз во сне моём счастливом,
и я в него вхожу, как всходят на крыльцо,
чтобы на стук узнать, как чисто и ранимо
ты распахнешь не дверь – любимое лицо.
И если
столько лет мне сон один и тот же
(и явь, и сон сплелись – не разорвать кольцо),
хотя бы дай ответ, на что это похоже.
Похоже на любовь? Ответь, в конце концов!
. ………………………………………………….
Твой поцелуй,
Твоё: «Прости»…
Казалось, не перенести …
Прощай! Из снов моих лети!
Я отпускаю. Отпусти
и ты меня.
Эпилог
1.
За окном, там внизу и во мгле,
в набегающей чёрной волне,
в налетающем ветре слышны
мои прежние нежные сны.
Под окном куст сирени цветёт,
о не сбывшемся песни
поёт
чей-то голос. О, пусть он
замрёт,
а душа превращается в лёд.
2.
А может быть, и нет любви
и не было вовек на свете –
все выдумали старики,
да книги, да стихи, да дети..
Саров-Москва-Алупка
64 г. …
Р.S.
Я долго так и безнадёжно
её любил. Но, правый Боже!
Ведь это из другого века
воспоминанье. Время – лекарь.
Давно оплакал и простился.
Я стал другим, я изменился.
Порой лишь, ночью без огней,
её присутствие во мне
печальной нотою звучало,
и это только означало,
что память наших давних встреч
я смог в душе своей сберечь.
Всё то, что было и прошло,
то, что в поэму не вошло...
Спросить? Но кто теперь ответит?
Уж нет её на белом свете...
1.12.2010 г
* * *
Ещё немного
– жизнь пройдёт
и более не повторится,
и ты отправишься в полет
душа моя – ночная птица.
Ни пары не
найдя, ни стаи,
мир этот грешный
оставляя...
Прошу её:
«Не оглянись!».
Послушается
ли - не знаю…
Ещё немного жизнь продлится.
Успеть простить, успеть проститься,
успеть бы только помолиться -
* * *
Спасибо
тебе, мой Бог,
за этот дар, что Ты дал,
и я его не промотал. А мог.
Спасибо тебе, мой Бог!
Спасибо
тебе, мой Бог,
что Ты меня уберёг
от зависти и корысти,
но грешных путей и мыслей
я не избежал. Не смог.
Прости же меня, мой Бог!
Идолов я
творил,
сквозь ложь дорогу торил,
но вывел на путь иной
ангел-хранитель мой.
В отчаянье
я лежал...
К тебе я тогда воззвал,
и Ты мной не пренебрёг.
Спасибо тебе, мой Бог!
Тобою
утешен -
Ты радость и свет.
Но грешен я, грешен…
А Ты – милосерд.
* * *
Ив. Шмелёву
Не буди
меня,
не прерывай этот сон.
Я хочу досмотреть,
и пока не окончился он –
не буди.
Погоди!
Так немного
осталось.
Пусть ещё он продлится,
хоть самую малость.
В нём душа
так легка
и наполнена светом,
будто чьим-то дыханьем
ответным согрета.
Я прошу - не буди,
дай остаться средь этого лета.
Слышишь, благовест
смолк,
только воздух дрожит над закатом.
Только сердца восторг,
только слёзы любви и утраты.
Яблочный спас
Августа жар, но с ночною прохладою.
Спас на пороге. Яблоки падают.
Милая девочка – сердцу отрада,
Ах, ничего мне другого не надо.
Девочка-солнышко, русые волосы,
Хочешь, спою тебе песню вполголоса?
«Любит – не любит, чёт или нечет...».
Старость - всего лишь юности вечер.
Вот приближаются семьдесят лет:
– Где здесь хозяин?
– Хозяина нет.
Он юной девушке там, на крылечке,
Что-то на ушко заветное шепчет.
Да, как тогда, как тогда, как тогда!..
Годы ушли, как сквозь пальцы вода.
Девочка-солнышко, девочка-лето,
Вот и смеркается. Песенка спета.
И не заметишь, как лет через пять
Будешь с волненьем сама повторять:
«Любит – не любит…». И вспомнишь поэта,
что научил тебя песенке этой.
Яблоки падают, падают, падают…
Кто не гадает, тот и угадывает.
Сад
Пошли мне сад
на старость лет.
М. Цветаева
Шиповник так благоухал…
А.Ахматова
«Только б окнами в сад выходило
одинокое это житьё,
всё простил бы, но мимо и мимо
жизнь, которая необходима,
ну а этой живу столько лет,
той, которая ад мой и бред.
Лишь за мутным стеклом алкоголя
мне мерещатся сад мой и поле…
И надежд на спасение нет».
Так писал я лет тридцать назад…
И без разницы – кто виноват
был тогда. Но звезда привела
меня, вечно бездомного, к Дому.
Долго жить, даже если нет сил,
не теряя надежды и веры!
«Всё проходит» - мудрец говорил,
но зато возвращаются ветры.
Всё проходит, но всё и придёт.
И пусть срок не покажется длинным.
Снова, Анна, шиповник цветёт,
старый сад зеленеет, Марина.
Сад просила. Ну, вот он – владей!
Никому не скажу, даже имя.
Что судьба моя перед твоей?
Что несчастья мои пред твоими?
Вы горчайшую чашу испили
за грехи ли свои, за стихи ли
иль за то, что так много любили?
Все одно - отпущаюше ныне.
…Луч
закатный коснулся руки
дышит сад тишиной и покоем.
Сад и старость – всему вопреки.
Сад и старость – блаженство какое!
Другая жизнь
Изведав все напасти
коварства и любви
и всю науку страсти
пройдя в былые дни,
теперь
спокойным взором
вбираю Божий мир.
Со всем простился вздором.
И ты прощай, кумир!
Со
всем совсем прощаюсь
и лишь с тобой одной
я словно возвращаюсь
в мой старый дом родной.
Давай
с тобой присядем
в том доме окна в сад,
и пусть звучит Вивальди –
все шесть его сонат.
Со
сладкою истомой
виолончель поёт
для всех сердец бездомных,
что ничего, пройдёт.
Играет
занавеской
июльский ветерок...
Назвать тебя невестой
давно уж вышел срок.
Давно все сроки вышли.
Что делать мне с тобой?
Я
снова третий лишний
судьбой, а не игрой.
Как
невозможно снова
пластинку завести,
так невозможно слово
одно произнести…
Но
не спеши с уходом –
смотри, как за тобой
по книгам и комоду
полоской золотой
плывет
уже без силы
вечерняя заря.
Виола с клавесином
пускай договорят.
Колышет
занавеску
прохладный ветерок...
Продлись в прощальном блеске,
о, мой последний срок!
Продлись,
продлись мгновенье
и в прошлое вернись.
Там начиналось пенье,
там начиналась жизнь.
Одно
осталось средство –
забросить все ключи,
и ночью робко детство
в окошко постучит.
Лето в деревне
1.
Вот
опять это летнее скерцо
из соседнего слышно болотца.
Распахнулись оконца и дверцы,
и закатное тихое солнце
после стольких дождей
долгожданно.
Столько
дней дождь по крыше шуршал.
Ни души. Лишь ноктюрны и вальсы.
Мой Шопен в деревенской глуши утешал:
"Не горюй, не спеши, оставайся "…
2.
А
теперь поутру во сосновом бору
то и дело "Ау!" и "Ау!".
(Что там ищут – грибы иль друг друга?)
И туман поднимается с луга...
Разгуляется день. От жары и от лени
мы с собакой скрываемся в тень
наблюдать облака,
слушать птицы неведомой пенье.
Запрокинув
за голову руки,
погружаюсь, как в сон, в этот зной.
Из деревни доносятся звуки
жизни внятной, но всё же иной.
И
звенят над цветами стрекозы,
и пасутся сомлевшие козы,
и
ползёт муравей по травинке,
и ребёнок бредёт по тропинке,
и плывут, и плывут облака,
и минуты текут, как века,
не спеша, не спеша. Не спеша
возвращается в детство душа…
3.
За
оврагом, в лесу, на опушке
вечерами кукуют кукушки,
и невольно им сердце внимает –
может, вправду года мне считают,
может, ищут кого-то – кто знает?
Посмотри,
как пронизан насквозь
тёплый вечер оранжевым светом!
Разве всё уже в жизни сбылось?
Разве это последнее лето?
Всё
короче становятся дни,
будто кто-то крадет их украдкой.
Время – вор, но его не вини.
Се блаженство и всякое – кратко.
4.
Миновала
пора упований -
не проси, не надейся, не жди.
Но
послушай, как бьется в груди
и ауканье, и кукованье.
То
ли годы ещё не помеха?
То ли юности долгое эхо?
5.
До
свиданья, домишко убогий.
На прощанье присесть на пороге.
Всё, что прибыло, пусть не убудет,
всё, что убыло, мы не забудем.
Все нашлись – и кукушки, и люди,
потому так и тихо в лесу...
И
когда, как из щедрой горсти,
звезды августа, падая, гаснут,
ничего не хочу я просить,
лишь одно прошепчу:
"Благодарствуй".
Романс
Как
эта встреча случилась – не знаю.
Вечер и речи, и губы твои…
Всей своей жизнью тебя умоляю –
остановись на пороге любви.
Не
осуждай ты меня и досаду
женскую в сердце своем не таи.
Нет, не гулять нам по снежному саду.
Остановись на пороге любви.
Свечи
мои догорят, догорают,
мимо летят безнадежные дни.
Где же ты раньше была, дорогая?
Остановись на пороге любви.
Завтра
уедешь, а встреча – не знаю.
Снова и нежность, и губы твои…
Что же ты медлишь? Тебя умоляю –
остановись на пороге любви.
***
Душа
на излёте любви
вдруг так захотела покоя.
Теперь уж зови, не зови -
Сентябрьское поле.
Уже
не свистят по кустам,
а каркает ворон.
И все разбрелись по местам -
осенним загонам.
И
это безумство прошло.
Блаженная воля!
Как тихо и хорошо
над скошенным полем.
О
чём эти рощи вздохнут,
когда я успею заметить –
за мной паутинки плывут –
обрывки серебряной сети?
И
это безумство прошло,
как несколько прочих.
И снова вода под веслом
в сплошном многоточье.
Теперь
даже боли не в счёт.
А поле былого сраженья
(вот скоро зима заметёт)
покроется снегом забвенья.
Романс
Зачем ты снишься мне? Прошу, не посещай
ты снов моих – всё спалено любовью.
Мне на тебя смотреть так грустно и так больно,
ведь я сказал: "Прощай", ведь я сказал: "Прощай".
Что
в снах моих тебе? Я не зову туда,
где счастлив был тобой на краткое мгновенье.
Там тишина стоит, лишь ветра дуновенье
чуть шевелит золу… Туда я не зову.
Отраден
мне и дорог мой покой,
и сны мои пусты – любви уж не ищи там.
Но как узнала ты, что сердце беззащитно
перед тобой? И снова снишься мне.
Ужели
я невольник этих снов?
О, как в ночи встречались наши души!
Зачем опять приходишь в них? Послушай,
зачем ты снишься мне? Зачем, зачем, зачем?
* * *
На старой
заброшенной даче
мне ветер ночами поёт.
Уже не зову и не плачу,
лишь имя ласкаю твоё.
Я стал
как-то тих и покоен
с природой один на один.
Пора перволетья с настоем
черёмух, акаций, рябин.
Цветут
тополя. И к досаде
ворчливых и сонных людей
все пухом покроется за день –
тропинка, крыльцо до дверей.
Он ляжет в
раскрытую книгу
на выгоревшие листы,
и я неожиданно вскрикну –
опять померещишься ты.
Сегодня мне
ночью приснилось
(как видно, не убежишь) –
загадочно ты появилась
и в лунном проёме стоишь.
Во всем
тополином, белесом,
спадающем круто с плеча.
И я пробудился. За лесом
три раза петух прокричал.
И пух,
словно память потери,
и, верно, боялся беды,
струился в открытые двери,
твои застилая следы.
Переславль-Залесский
Мне
бы ссориться с тобой,
потом мириться...
Переславльскою водой
ледяной умыться!
Мне
бы слушать у холма
звон над озером.
Сорваны колокола,
брошены о земь!
Но
ладонью трону я
тело их живое.
Слышу – стонут и гудят
всей земною болью.
Не
ищи по городам,
не ищи по селам –
отошла уже пора
звонарям весёлым.
– Что же ты грустишь, чудак?
Время-то какое!
–
Просто так, ах, просто так -
думы и былое.
За
окошком свет зари
долгий и тревожный.
Мы - поэты, звонари
так судьбою схожи.
Так
же видно далеко,
так же одиноко,
но высоко и легко,
когда работа.
Но на это уповать
не хватает силы…
И зачем всё это знать
женщине красивой?..
Спишь, голубка? -
За
Москвой затихают птицы.
Не поссориться с тобой
и не помириться.
1969, 2010
* * *
Последний
августовский день,
ещё печалиться мне рано –
ещё московским тротуаром
летит божественная тень!
И
ты, птенец, лети и пой,
пока пруда не стынут воды,
пока возвышенной свободы
даруют нам глоток живой.
А
завтра? За какою далью –
не знаю. Заслонив лицо,
сойду на тёмное крыльцо,
чтоб глаз не увидали.
И
сыростью или сиротством
пахнёт из глубины колодца.
На дне его звезда забьётся
и на небе замрёт.
Cонет
Дай
мне лекарство нежности твоей
и жар сними неутоленной страсти.
Как излечиться от такой напасти?
Прильни душой к душе моей скорей.
Сними
скорее с губ своих замок,
твоей груди и плеч открой мне царство,
чтоб не казалось горьким мне лекарство,
ведь горькое лекарство мне не впрок.
Но
если ты, любви моей не вняв,
оставишь погибать в несчастье брата,
то ты нарушишь клятву Гиппократа,
и я умру, разлуки яд приняв.
Но есть противоядие одно –
* * *
Продолжение
следует там,
где июнь, позабыв осторожность,
так прошелся ожогом по коже,
что оставил простор лишь губам.
Видно жив ещё этот птенец
безголосый
и полоумный,
ночью плакавший полнолунной,
слёз с лица не успевший стереть.
Значит
снова робеть и неметь
перед прелестью жеста и взгляда,
задохнуться от слова "не надо ",
от улыбки одной замереть.
Значит
можно пуститься опять
в карусель долгожданного чуда
и легко поддаваться причудам,
и невнятное бормотать.
Так
привет тебе, сладкая боль
золотых и горячих отметин!
Все, что было со мною на свете,
даже долгую смерть перед этим,
назову благодарно судьбой.
* * *
Казалось, не преодолеть
сугроб зимы и тьмы кромешной.
Казалось, что в краях нездешних
бегут ручьи порою вешней,
вороний грай, возня скворешен,
что вечно взором безутешным
на небо серое глядеть.
Казалось...
Но напрасны были
все страхи – ты пришла, весна!
И вновь небес голубизна,
и солнца нежное касанье
щеки. И дети, как щенки,
по лужам носятся, играя.
Заледенелая душа!
Хлад жизни преодолевая,
весенним воздухом дыша,
о, может быть, и ты, оттая,
цветок невзрачный наблюдая,
уловишь робкий аромат
любви.
Ответ
«Пришла прекрасная пора,
Вам сорок лет – ура, ура!»
Поздравление знакомой
Какое там "Ура, ура!"-
прошла прекрасная пора.
Всю ночь без света я сижу
и с грустью за окно гляжу.
Там под окном торговый склад,
А раньше был Юсупов сад -
до Харитония тянулся,
до самых Волковых палат.
Кому, зачем не приглянулся?
Поди сыщи, кто виноват...
Там крыши снежные видны.
Тоскливо, серо, но вины
не чувствую, лишь виноватость.
Пред кем – не знаю.
Эта малость тревожит сердце…
Но есть средство -
осенней стужи друг – вино!-
Не я сказал – с ним заодно.
В Козловском малом по соседству
в младенчестве он здесь бывал
в гостях у бабки Ганнибал…
Напротив в доме у окошка
за мною наблюдает кошка.
Трезва. А я вот пьян немножко.
Что было – сплыло и давно.
Что будет дальше – не известно…
Я для знакомицы любезной пишу.
А сердце – где оно?
* * *
Давно
я рук не заводил
за плечи женщины любимой.
За плечи женщины любимой
я рук давно не заводил.
Да,
да, друзья, всё так и было –
она была моею милой,
пожалуй, только не любила,
а мне казалось, что любим.
И
всё ушло куда-то, сплыло,
лишь с неба сыплет дождь унылый
и свет не мил, и свет не мил.
Гегард*
В
иноязычии моём,
чтобы акустику проверить
я пел, Гегард, с тобой вдвоем,
а петь – как будто снова верить.
Ужель мой голос в скалах этих
звучал? Теперь он замолчал.
Приют души остался в нетях.
Теперь
акустика не та…
И обступает немота.
_______________
*Храм в Армении XII-XIII вв.
в скале, имеющий редкую акустику.
Тбилиси
Тобою
пленён я опять и опять,
теченьем Куры и кипением жизни!
Стою истуканом, но как отыскать
слова благодарности этой отчизне?
С
ознобом в гортани, с ожогом во лбу.
Сума б не сойти! Разве можно иначе?
Любую невзгоду, лихую судьбу
в руках своих ты, о Тбилиси, занянчишь.
Так
небо мерцало, так город мерцал,
душа так парила в мтацминдовской выси!
Так жгла мне ладони ночная звезда,
и эта звезда называлась Тбилиси.
* * *
Те же
проводы и те же провода.
Ах, россейская дорога в никуда.
Что там мелет мельничное колесо?
Спит Емеля, мухи липнут на лицо.
Был народ и
нет народа – извели,
а пройдешь за огороды – пустыри.
Пустельга кричит, что будет недород.
Был народ и был тогда дород.
А дорога
вдаль ведет, ведет, ведет.
Закуси-ка полушалком тихий рот.
Закричать бы, только крик в груди угас.
И куда, кривая, выведешь ты нас?
А надежды,
как химеры Нотр-Дама.
Хочешь, дешево отдам я их, задаром?
Ах, дешевая продажа – не сезон!
Льется, льется колокольный перезвон.
Не сезон,
чего уж говорить,
но сезон с тобою горькую запить.
И плывет пасхальный перезвон:
Дон-н, дон-н.
1982 г.
* * *
Ю. Станкевичу
Нет у меня
друзей.
Один есть, но далече.
И от того не легче,
а тяжелей.
Безухое
Пьер, Атос, Рабле!
Он в тех пенатах
был не простым солдатом
армады технарей.
И он,
хвастун, чудак,
ни в чем не знавший меры,
с душой своею щедрой –
знать, надо так!
Работает,
как вол,
а пьет, как буйвол
(скорее тих, чем буен
в свои сто пять кило).
Он что
такое быт
вообще не понимает
и этим знаменит,
а жены убегают.
Рояль он в
избу вдвиг
(снимает у старухи).
Рахманинов и Григ
Ее ласкают ухи. И петухи.
А он питает слухи...
А чем питаться им?
Но был ведь
тоже ранен –
любимой не любим.
Я помню за стогами
в Тарусе, как он выл!
Ах, Юрка, не беда.
Мы выживем, коль сможем,
И разве в нас вина,
что жить, как все, не можем?
Друзей нет
у меня.
Один есть, но далече.
И все же легче!
Поэты
Имея дом, мы сиры и бездомны.
Имея город, мы взыскуем Града.
Имея голос, строги и безмолвны.
И за любовь измена нам награда.
Не потому ли нам дана отрада -
под шум дождя и шелест листопада,
и трепет звезд, и шорох снегопада
творить, переплетая быль и небыль?..
Есть некий час, когда диктует небо.
И вот за это мы должны платить.
* * *
А ты, душа,
на грани сна и яви
крути, как фильм, свои воспоминанья.
Нам написала жизнь такой сценарий,
который не приснится никому.
Крути скорей и я забудусь сном.
Ночь завершается и за окном светает.
И не
пытайтесь толковать потом -
ни снов, ни слов никто не разгадает.
Была ты мне
сестра или жена,
ты знала всё – и радость, обиды…
Но если партизанкой прожила,
молчи теперь и никого не выдай.
Бессонница
(моей собаке)
Два старика
в пустой квартире,
прижавшись спинами друг к другу,
одни в ночи и целом мире
прокручивают жизнь по кругу.
Один вздохнёт,
другой застонет -
какое-то воспоминанье…
Один о Лесси
или Долли,
другой о Тане или Анне.
Какие это
были муки!
Не жизнь – натянутые нервы.
Один
подумает: «Вот суки…»,
другой подумает: «Вот стервы…».
А за
окошком снег колючий
царапает стекло и рамы.
Давай с
тобой на всякий случай
не бередить былые раны.
Оставим это
пепелище
и вспомним милое, иное…
Ему шепну я: «Спи, дружище.
Коль счастья нет – покой и воля».
* * *
Не сбылось - не напрасно пророчилось.
Прочь пустые надежды гони.
Снова
взглядом косым одиночество
смотрит в низкие окна мои.
- Что глядишь? – ничего здесь не высмотришь.
Вдох -
строка, да и выдох – строка.
- Что строчишь? Ничего ты не выстрочишь.
Ровен шов, только нить коротка.
Помню,
помню – когда еще не было
у меня ни двора, ни кола,
как мерцало
полночное небо,
и надежды колокола.
Думал, будешь
мне друг и союзник,
чтобы выжить и устоять.
Ах, любовь! Я твой сторож и узник.
Нам пожизненный срок отбывать.
Значит надо
забыть и смириться,
и не думать о доле иной…
* * *
Вымерло всё
– на душе и в округе.
Не возвращаются больше на круги
ветры. За гранью, за этой чертой
я не услышу их стон или вой.
Над
колыбелью ребёнка чужого,
может быть, песню еще пропою.
Слово и слово - и песня готова:
– Баю-баю.
* * *
Забывал, забывал и забыл.
Подчистую забылось.
Да и я ли то был?
Может, просто приснилось?
Эта страсть, этот жар, этот пыл,
сумасбродство и самозабвенность
и отчаянье, и неумелость...
Говорю вам: «Не помню, забыл».
И кого опалил тот пожар,
поджигатель? Зажило – остыло.
И тебя мне нисколько не жаль.
Даже стыдно.
Вирус птицы
Ты никогда не сможешь заболеть
болезнью этой странной.
Ты не птица.
А если и летала, лишь во сне.
Но это было так давно...
Не правда ль?
На всякий случай, о, на всякий случай
пускай тебя заботливый хозяин
огородит от
вредного контакта
с залетным гостем из иных миров.
Любовь в феврале
Признаться в любви в феврале,
когда этот ветер надсадный
опять поднимает во мне
тоску по осеннему саду.
Ну что ж,
что душа не всегда
вполне отвечает природе,
все ищет чего-нибудь вроде,
все рвётся куда-нибудь вне.
Я знаю - не
нравилось Вам,
что жизнь, бултыхаясь вагоном
от станций по перегонам,
делила свой хлеб пополам.
Любил это
странное братство.
На верхнюю полку забраться –
домишки летят вкривь и вкось...
Как я уезжал на авось!
Авось не оставит в обиде,
а там уж как выйдет, так выйдет.
Ты только сойди или выйди
на время, и всяк уже свой.
Народишко
лезет гурьбой
(был бой за билет на плацкарте).
…Ты водишь задумчиво пальцем
по карте - где был не с тобой.
Зачем же и
нынче опять
меня вдруг в дорогу потянет?
Все было. О чём вспоминать?
Букет полевой лишь не вянет.
Но с Вами
делю я печаль
осеннего сада. "Весною?!" –
вскричите. Как жаль,
что я поделился тоскою.
Но сад
независим от нас,
он раны свои подзалечит,
а листья, как карты, он мечет,
кося свой пронзительный глаз.
Игра не на шутку идет
и длится всю ночь напролет.
Ужели и
вправду тайком
сбежала ко мне по крылечку?
А волновался при встрече:
«Ты горлышком только платком
укутай, простудишься, радость».
Ведь ветер
российский сквозит.
И, право, такое пространство!
Осеннего сада убранство прекрасно,
но разве для Вас это вид
на жительство? Пусть Вам живётся.
Что ищете, то и найдётся.
Лишь эхом потом отзовётся
всё то, что сейчас я пишу.
В озябшие пальцы дышу.
– Согрелась? Признаться в любви?
– Теперь? Надо было в начале.
– Когда еще
злые печали
ходили меня стороной?
– Постой, но...
Путь Млечный едва освещает
тропинку, где след твой растает…
Не так говорятся слова,
как прежде они говорились,
но сны, что однажды приснились,
едва ли исчезнут, едва ль.
Признанье
моё в феврале
останется с Вами, конечно.
А мне? Что останется мне?
Всё небо и Путь этот Млечный..
Лето-72
Кончилось лето,
в котором дышать было нечем.
Осень пришла,
и любовь твоя минула –
нечем дышать!
Плен золотой
1.
В этой комнате, где
все кружилось и пело, и плыло,
где так долго водила нас страсть
по опасной черте,
где впервые ты мне
прелесть женского тела открыла
бескорыстно и смело.
Спасибо, спасибо тебе!
2.
Говорили с опаской
мне про плен половой…
Это нежность и ласка,
света сноп золотой,
это нежность и сила,
нарастающий вой
(о, куда заносило
нас с тобой, нас с тобой).
Нарастающий вой и истома, и стон..
Это он? Твой я снова,
мой плен золотой!
3.
Ты красива не яркой красой полудневного зноя
и не светом холодным серебряноликой луны.
Как струится, сквозит несказанное что-то, родное,
как смеешься, как смотришь, как плачешь, любимая, ты.
4.
Как ты зря всё решила,
ведь тело не может без тела,
и душа без души.
Как ты лжива вдруг стала и зла.
Что наделала ты! Что хотела?
Но опять пью тебя, как вино,
Лишь закрою глаза…
5.
Как вернуть мне теперь
твою нежно-лукавую душу?
Как была ты светла и мила,
и улыбкой свежа!
Кто проклятый пришёл,
эту радость нарушил
и гримасою свел то лицо,
на которое я не дышал?
6.
Приходи и поверь,
что обиды считать не годится.
Ты открылась мне тем,
что никак не хочу потерять.
Это черная тень,
как ночная зловещая птица,
отлетела, и больше ее не видать.
Приходи.
***
Новое чуждо
и дико,
старое – пепел и тлен.
Видишь, опять многолико
смотрят портреты со стен.
Слышишь? –
Поют или плачут
пьяные над рекой.
Ах, разнесут, рассудачат
эту старинную боль.
Кто ты –
чужой или милый?
Милый и снова чужой.
Звук бесконечный, унылый...
Вой.
1992 г.
Он ловит
последнюю рыбу свою,
он ищет последнюю в небе звезду,
предутренний холод тревожит.
Но эта не та сумасшедшая дрожь,
которой названия не подберешь,
а просто предутренний холод.
Не молод
уже, но ещё не старик.
Какую он тайну земную постиг,
когда подступил неисчерпанный миг?
Ведь так умирать не хотелось,
а пелось бы, пелось и пелось.
О чем он
задумался на берегу?
А может быть, просто сказал:
– Сберегу я
это мгновенье навеки –
предутренний холод, озноб, рябь реки.
Закрылись и дрогнули веки.
Пылится в
углу его аккордеон,
а муза и музыка прежних времен
хозяина здесь не находят:
– Володя, Володя, Володя!...
Ты отдал ту
дань, за которою даль
последней заставы и пьяный фонарь.
Пишу тебе после, и пуст календарь,
и я говорю: – До свиданья.
* * *
Золотая
середина – тридцать лет!
Это голова в сединах,
это памяти старинной
по ночам напрасный свет.
День, в
котором все едино
и ничей не ждешь привет –
золотая середина
грустных, горьких, долгих лет.
Лишь
обманчивое счастье
промелькнёт в моем ненастье,
оставляя
лёгкий след,
но подняться не поможет.
И печальна эта песнь.
Только
женщина и есть,
что любить меня не может.
Осенний мотив
Обними меня
так,
как во сне нелюбимых
любимые обнимают.
Как туман, из низин поднимаясь,
обнимает холмы,
и прощальной свирели мотив
возникает и тает.
Как пустые поля небеса обнимают,
как последний цветок
обнимает последний цветок.
Как покинутый лог
обнимается с рощей.
И ропщет
одинокий на ветке листок,
и дожди моросят
на застывшие воды озер,
и вороны галдят
над погостами старых церквей.
Обними меня так, как мрак
нелюбви твоей обнимает меня.
Два вальса на Чистых прудах
Первый вальс
В аллее
сквера опустевшей
мы кружимся с тобой вдвоём,
и лист последний, не успевший
спадает в чёрный водоём.
И он, упав
в ночную воду,
на миг вступает в этот вальс,
но потеряв уже свободу,
что так легко ему далась.
Друг к
другу осенью мы брошены
и лёгкой пригоршнью листвы
осенены, никем не спрошены,
благословенны и чисты.
И слышно
звуки мирозданья
в такую ночь ещё сильней
под обострившимся вниманьем
звукоснимателей-ветвей.
Здесь наше
каждое движенье
в глубокой памяти воды
останется листвы круженьем
как жестом высшей правоты.
Второй вальс
Минует век,
и я однажды,
уже и сед, и дряхл, и слеп,
приду сюда с внезапной жаждой
прошедшего увидеть след.
Вот здесь,
вот здесь она ступала,
а здесь шептала: "Милый мой..."
И тихо музыка звучала.
Но и теперь она со мной!
И льдышки
пальцев вновь целуя,
я тычусь глупо в пустоту.
Прохожий смотрит, негодуя:
– Старик-то спятил. Ну и ну!
А я,
забывшись, в нашем вальсе
кружусь, кружусь... И надо мной
в каком-то предпоследнем часе
неистовствует листобой.
Архангельское
В.С.Попову
В Архангельском
такая тишина!
Аллеи убраны увядшею листвою,
Но эта тишина полна тобою -
Торжественная старина.
Какая-то
необходимость есть
В том, чтоб однажды, города покинув,
Свой дом, своих родных, своих любимых,
Внезапно мы оказывались здесь.
Наедине с
всегда прекрасным лесом,
Но есть пора прекраснее в сто крат,
Когда туман серебряной завесой
Окутывает молчаливый сад.
Когда лесов
особая прозрачность
Особую нам ясность придает,
И мыслей набегающих черед
Неспешностию нужной обозначен.
Вот так
брожу я среди старых лип.
Скорей уже рассудком, а не сердцем,
Прошедшего стараюсь каждый миг
Понять и в настоящее вглядеться.
Я знаю –
то, что истиной зовём,
Не более чем ложь подчас на деле.
И тут слова: "Как лучше мы хотели".
Но чья-то жизнь опалена огнем!
И если пламя
праведных судов
Нет-нет, да и займется языками
Далеких инквизиторских костров
И "С нами бог!" звучит над головами,
То нам,
поэтам, надо знать тогда –
Пора восстать, пора сказать: – Неправда!
И пусть сидят, не открывая рта,
Те, у кого в ушах набита вата.
Но иногда,
очнувшись от сражений,
Как хорошо вдруг оказаться там,
Где только листьев робкое скольженье
И ветви липы тянутся к губам.
* * *
Ни снов, ни
звуков – всё заменено
бездумностью преступной и весельем,
которые беспечно, как вино,
испепеляют дорогое семя.
И нет любви
– священной простоты,
легко приемлю все законы нищих:
– Есть просто я, есть просто ты...
Не хлеб насущный – пища съедобная!
"Самоубийство
– грех".
Твержу я эту мудрость непрестанно.
Но думаю: "А вдруг он пуст, орех.
Чем я тогда на этом свете стану?
Чем станет
клён в тускнеющем зрачке,
чем вскрики птиц в оглохшем к миру слухе?
И ты, любимая, чьё имя, образ чей!
Ужели и ему дано потухнуть?"
И после дней
лихих самоубийств
в тиши о чем-то горько я заплачу.
Вот так плачу. Но снова белый лист
сулит удачу. Или неудачу.
* * *
Ay,
любимая, ay!
Летящий за окошком город
так обнажает этот голод –
дышать тобою наяву.
А где-то,
погружён в снега,
меня никак забыть не хочет
мой лес и по ночам бормочет
обрывки моего стиха.
Увы,
покинут навсегда,
но память благодарно ищет
заросший двор, мое жилище
и клен у низкого окна.
Чужие там
теперь огни,
чужие горе и веселье...
Мне грустно это новоселье,
мне память, Боже, сохрани.
Стою, застигнутый
врасплох
тобой, Москвой. О, дай, о, дай мне
еще, как кислорода вдох,
продленья этого свиданья!
Пронзительна (опять не знать
ни день, ни час), так боль пронзительна!
Ведь мы, любимая, транзитны,
и нам когда-то отбывать.
Но мы
живём. И надо жить
и верить в доброе начало
людей, листвы, пустых причалов,
самих готовых плыть и плыть.
И преодолевая
час полуночи и час разлуки,
в ночные вслушиваюсь звуки.
Ты слышишь ли как я зову?
Ау, любимая!
1967 г.
Прощание
В такие
дожди – разлука.
В такую разлуку – дождь.
Как
выпущенная из лука
стрела, уходящая прочь,
я этот дом покину
(от сердца не оторву!).
Томительно и длинно
приснится, как наяву.
И яблони
брызнут цветом,
как счастье, которое раз
бывает. Зато уж метко –
у самых, у самых глаз.
Но с
памятью – с этой раной –
новую радость петь...
Вернусь сюда бумерангом,
увидеть и умереть.
1966 г.
Свидание
Разлучение наше мнимо:
Мы с тобою не разлучимы,
Тень моя на стенах твоих.
А.Ахматова
Снова вижу тебя, мой город,
припадаю к тебе без сил,
потому что свой вечный волок
столько лет без тебя тащил.
Неожиданно возвращенье.
Вижу мутной реки теченье,
слышу труб духовое пенье
над безмолвным духом могил.
Возвращенье невыносимо!
Ты налей мне, мой друг, вина.
Вновь покажется, что видна
даль, которая плещет синим!
…На крутом повороте шею
я сверну и под чей-то вой
прошепчу, если успею:
"Отвезите меня домой.
В город мой".
1972 г.
Возвращение
(Триптих)
1.
Претерпеть надо было вначале
всё, что выпало мне, поседеть,
чтоб без прежней тоски и печали
вновь в саровское небо глядеть.
Эти запахи, краски и звуки
жадно пью пересохшей душой,
и, как не было этой разлуки,
по дороге иду полевой.
И простор, окаймленный лесами,
и песчаный сосновый откос –
всё, что было взлелеяно снами,
всё любимо, любимо до слёз.
И не мне ли ты вышел навстречу
в ярком блеске осенних одежд?
Так давай же отпразднуем встречу
и свершение наших надежд!
2.
И был всегда какой-то зов
сквозь сорок лет с тобой разлуки,
сердцебиение при звуке –
при имени твоём, Саров.
И этот холм, и это поле
с крутой излучиной реки…
Как узнику мечталась воля,
так мне мерещились они.
И если мне
бывало лихо
и бед наваливался ком,
Протяжка, Кремешки, Маслиха
посасывал под языком.
И
отпускало, отпускало,
и боль тихонько отступала...
Как много
надо и как мало,
чтоб дальше продолжалась жизнь.
3.
Уж не во
сне, а наяву
перед тобой, Саров, стою
и на колени опускаюсь,
и, не раскаиваясь, каюсь.
Обетованная земля!
В каких краях меня носило…
Саров, ты молодость моя!
Моя судьба, моя Россия.
2005 г.
Дом друзей
В.Колесову
Бывает, одному уже нельзя,
еще немного –разорвется сердце.
Я знаю дом и в нем мои друзья.
О, сколько раз испытанное средство!
Звоню. Мне
открывают. Я вхожу.
– Ах, это ты! – И со стола тетради.
Про ненадолго что-то им твержу,
они не слушают: – Садись же, бога ради.
Садись к
столу. Как жив? Что написал?
Вино сухое в чашки наливают.
А я прошу: – Ты б что-нибудь сыграл.
И что-то он протяжное играет.
Мы тихо
подпеваем. На стене
качается японская игрушка
и наши песни, замирая, слушает
О встречах, о разлуке, о войне...
И,
прислонившись к твоему плечу,
взгляну в глаза тепло и виновато
(о чем болело лучше промолчу).
- Давайте выпьем. Пью за Вас, ребята.
1965 г.
* * *
Цветов не
рвут.
Поляны пусты.
Не слышно птиц,
лишь воробей
нахохлившийся, грустный,
задумчивый среди ветвей.
1966 г.
Воспоминание о Грузии
Кавказ встречал нас свежим ветром с гор,
в долинах знойная земля пылала жаром,
на перевалах удивлённый взор
снег наблюдал, и жадно грудь дышала
особенной, пьянящей высотой,
как тем вином, что в Ципе подавала
грузинка-девочка нам смуглою рукой.
Мы, трогая прохладу кувшина,
вино протяжно пили и молчали...
И странные селений имена
нам открывались смыслом изначальным.
А с гор
стекали шумные стада,
и воздух красной пылью наполнялся,
гортанной речью, звуками кнута...
Пастух на мой вопрос: – Куда?
мне что-то прокричал и засмеялся,
махнул рукой и тотчас потерялся
средь пыли, криков, звона бубенцов.
Вот так из
поколенья в поколенье
они идут дорогами отцов.
Неведомы им страхи и сомненья.
Не помню я–
в каком из тех селений
навстречу вышел мальчик, лепеча,
протягивая сладкий плод в ладони.
Рождённый в мире без вражды и крови,
он нёс добро – начало всех начал.
И выбегала
молодая мать,
готова от смущения зардеться...
Но красок нет таких, чтоб описать
всего двоих – мадонну и младенца!
А Грузия звала нас дальше в путь,
в столицу древнюю, где монастырь печальный,
в котором юноша монаху-старику
шептал своё последнее желанье.
И, наконец, Дарьяльское ущелье
нас принимало в сумрачность свою,
где мутный Терек с тщетной жаждой мщенья
волною бил скалистую броню.
Закрытый тучами Казбек нам показался строго
на миг один, и снова только тьма.
Прощанье с Грузией, последние слова,
молчание перед дорогой дальней...
Спасибо же,
что в закоулках сна
ты явишься таким воспоминаньем!
И светом вновь наполнишь мне глаза,
и солнцем напоишь мое ненастье,
и то, что было много лет назад,
покажется мне настоящим счастьем.
И сколько
бы не утекло воды с тех пор,
но если вдруг печаль мне сводит плечи,
идёт ко мне кудрявый мальчик с гор
и что-то шепчет на своем наречье.
Крымские стихи
* * *
Прости мне,
море, – мельтешил
я, позабыв твою огромность,
твою немую благосклонность,
чтоб вечно я к тебе спешил.
Над статуй
гипсовым убожеством
при свете судорожном луны,
как гениальные художники,
вы, кипарисы, вознесены!
Брожу по
улочкам Алупки,
рву туфли по ночным камням,
и кажется, что мне аукает
зеленым огоньком маяк.
От пляжной
суеты бегу,
от лёгкости и от бездумности,
на самом дальнем берегу
опять шепчу ему: – Прости.
В камнях,
где тихая вода,
перехитрить пытаюсь краба,
и ничего мне так не надо,
как эта детская игра.
Взобравшись
на скалу, слежу
за проходящими судами
и в этом странном замирании
чего-то жду.
* * *
Вы не
знаете, что с чайкою?
Отчего она так носится
и кричит, и так отчаянна,
будто хочет в море броситься?
Вы не
знаете, что с морем?
Что за стон стоит зловещий?
Кто сегодня - быть! - покойник?
Кто к закланию обещан?
Над горами
одичалый
ветер тучи рвёт о скалы!
Потемневшие причалы
холодны и скользки стали.
Чайки,
ветер, волны мощные
всё пространство сразу заняли,
и беспомощные лодки
на пустынном пляже замерли.
***
Все лето,
говорят, в Крыму
стоит неважная погода,
и ветер мутную волну
старательно вгоняет в гроты.
И в этом
музыка веков,
и в этом тяжкий труд столетий.
Но как понять, куда он метит
упрямостью своих валов?
От
пристаней – от этих рук,
спасительно протянутых, –
уйти, чтоб оказаться вдруг
в игру немую втянутым.
И быть в
плену у этих волн,
у этой старой музыки.
О, океан, он ею полн,
а мы её лишь узники.
Но тронуть, как смычком, веслом
вскипающие звуки,
и будет в брызгах всё лицо,
в солёных брызгах руки!
Времена года
Апрель
Нас так много, любителей этого времени года.
Мы идём, ослеплённые солнцем, как счастьем, –
в каждой луже на части разбитое счастье сверкает.
А весна расправляет нам ласково плечи,
лечит старые раны,
и у женщин, идущих навстречу,
на губах расцветают такие обманы...
Ах, мама, Вы не боитесь за вашего сына?
Город вдруг наполняется звоном и смехом,
город вдруг нам становится домом
с открытыми настежь дверьми,
в голубое покрашенным сверху.
И вглядитесь вы пристальней –
вот отходят автобусы от остановок,
словно баржи от пристани,
от галдящих, от вслед им глядящих торговок,
вот сосульки-самоубийцы покидают карнизы свои,
и предсмертные их записки
старательно солнце читает...
Птичьи стаи свершают последний рывок,
так и мы, возвратясь издалека,
чемоданы бросаем свои на порог
и счастливо вздыхаем – "Дома...".
Этот мир удивителен, словно рожденье детей –
первый вдох, первый крик, первый день –
продолжителен он, необдуман, не взвешен…
Мы идём. Под ногами идущих людей
Шар земной открывается чист и безгрешен.
Сентябрь
Это осень спускается. Осень.
И заламывает кустарник
свои руки в низкое небо.
А лето, как
песенка простенько спетая,
под чем-то тенистым с зеленым листом,
как зависть прохожего к мотоциклисту,
а он, хулиган, выжимает все сто!
Это осень
спускается, что ж,
мы становимся строже, взрослее
обнажившиеся
аллеи
нас почти уже не тревожат.
А в лесу теперь отпевание,
и, как с клироса, с высоты
замирание и дрожание,
отрешение от суеты.
Отрешенье от чьей-то подлости
и от пошлости собственных слов.
От ненужных и горьких подробностей
отнесло.
Сизый дым
застилает реки...
Но, как спасение, как награда,
на мои воспалённые веки
упадет твоих пальцев прохлада.
1965 г.
* * *
Ещё живу,
любовью не задет,
она курлычет где-то в поднебесье.
Но ночью вдруг проснусь, и этой песне
невольно сердце тянется вослед.
А ты,
избранник, спящий беззаботно,
проснись скорей и разложи костры!
Разбуженный её ночным полетом,
я буду так же счастлив, как и ты.
Распяв себя
на тысячи сомнений,
пускай не припаду к её губам.
Но только б знать,
но только б слышать пенье
и в тишине внимать её крылам.
1963 г.