Башир ужасно спешил. Тучи сгущались, ветер усиливался с каждой минутой, тропа становилась чем дальше, тем более узкой и покатой, в туманной пропасти под ногами тоскливо и яростно перекликались целлюлизы, а идти предстояло ещё долго. Между тем время поджимало. Счетчик Гейгера вяло пощёлкивал на запястье, мешок ритмично бил по спине, отсчитывая шаги, и казалось, что всё под контролем, но, судя по тому, как высоко успела взойти над горизонтом третья луна, шёл седьмой час, и, значит, в запасе оставалось минут сорок. Максимум семьдесят (Баширу, как и всем на этой планете, было прекрасно известно, что вовремя никто не начинает никогда).
Впереди показались Великие Столбы; если поднажать, вполне можно успеть к раздаче бонусов… Пещера, где расквартировано Передовое Сообщество (или, как они сами себя величают, псы), находится в Лощине трепета, это не так далеко от окружной, нужно только преодолеть перевал Тухлова и, опустившись до Среднего уровня, сделать затем резкий поворот вправо, а там уж рукой подать.
…В пещере хоть нет дождя, всё какое-то облегчение. Можно расстелить на земляном полу крылья палатки, сверху разложить на просушку вещи и, обняв ноги, просто сидеть — ещё зябко ёжась, но уже чувствуя, как проникает в тело и разливается по нему живительное тепло… Можно купить за пять шекелей плошку сбитня, прихлёбывать через край, разговаривать со знакомыми (в том, что кто-то из них неминуемо окажется в том же месте в тот же час, сомневаться не приходилось)… Можно слушать, как завывают стихосложенцы, неожиданно выбрасывая вперёд и вверх то одну растопыренную пятерню, то другую, как того требует осенённый традицией обычай; или как бормочет себе под нос погружённый в подобие транса песнец, аккомпанируя себе на сямисэне или домре… А можно выйти к центральному костру самомý.
Именно это, последнее, и собирался сделать Башир сегодня: выйти в круг. Чтоб они все узнали наконец, кто ходит с ними одними тропами, кто ест то же, что и они, просо… кто, в конце концов, обняв копьё, спит вместе с ними в одной лодке, когда рулевой уверенно выбирает единственно верный путь по узкой протоке, а рабы, прикованные к банкам, под заунывные вопли супервайзеров каждым новым гребком могучих вёсел приближают передовые отряды к будущему торжеству…
Чтоб каждому из присутствующих (а так же всем, кому они потом расскажут) раз и навсегда стало ясно: он, Башир, не такой, как они; он — лучше!
Но сперва это надо доказать. Потому что другой такой же (нет, не такой же, Башир именно что докажет!) соискатель общего признания выйдет из пещерного сумрака на свет пламени. А то и два соискателя. И он (они?) так же, как и Баш, сегодня впервые рискнёт обнародовать свое сокровенное.
Каждый из них, включая Баширку, по очереди — строфу за строфой, куплет за куплетом — будет, перекрикивая соперника и делая угрожающие выпады, исторгать из себя собственные произведения: до тех пор, пока другой (или оба, если их двое) не сломается, не сдастся и в круге света не останется лишь один.
Главное, чтоб не отсырела гитара (чехол давно пора заштопать, да всё как-то не до того было), да, это главное… А то поплывёт настройка, и всё, можно забыть о триумфе.
Почти сразу за перевалом Башировы мысли прервал выскочивший на тропу нутрициоид. Мощные усы, выдающие матёрого самца, грозно топорщились, а клюв щёлкал, как бы выбивая сложный, полный синкопических сбивок сигнал к атаке. Нервно хлеща себя по бокам раздвоенным хвостом, зверь поднялся на задние лапы и бросился на Башира.
Выхватив самопальный терапевт из рессорной стали (купленный у вэвэшников после товарищеского матча по воле-боли), Баш ушёл от первого выпада, парировал второй, а затем резким и тем не менее безошибочно точным движением вогнал оружие по рукоять туда, где внутри плоской головы недоразвитые лобные доли соединяются у хищников данного вида с безобразно разросшимся гипоталамусом. Монстр обмяк и сразу сделался кротким и ласковым, как ягднёнок. Виляя кнутообразной своей вилкой и всячески ластясь, он явно выражал теперь намерение сопровождать нового друга, куда бы тот ни проследовал, однако Баш мягко, но решительно произнес стоп-слово, и незадачливое животное уныло поплелось в сторону близлежащего водопоя.
Теперь,
чтобы успеть, следовало бежать. Сдёрнуть с плеча чехол с инструментом, чтоб не
мешал, и, держа его наперевес, бежать, как преследуемый сытью быстроногий выец.
Мчаться сквозь дождь и мрак, оскальзываясь на размякшей глине… нестись, как
будто за тобой гонятся все гвардейские эпителии Обновлённого Мира со своими
цепными антиномиями!
…Перед началом самые уважаемые псы, из числа основателей, обычно раздают всем
присутствующим мотивационный доппаёк (то, что известно как бонусы, но в
действительности является скорее пособием по безразличию): просяные колобки или
рисовые, с примесью отрубей, лепёшки; без этого бóльшая часть слушателей просто
не пришла бы на квартирник — считая, что интерес к чему-либо, кроме спаривания
и жратвы, является роскошью, которую они, соль земли и основа стабильности
племени, просто не могут себе позволить. Казалось бы, мир с ними, без них
просторнее, но нет, Передовое Сообщество, болезненно реагируя на вялую
посещаемость, отчаянно борется за каждого, кто хоть однажды выразил мимолётную
заинтересованность. Так икунь, зубы которого загнуты внутрь пасти, лишь едва
прикусив личинку феноменологии обыкновенной, медленно, но верно заглатывает
добычу, и напрасны будут все её попытки ускользнуть! И… хотя лично Баширу
приманка не требовалась, относился он к данному обычаю псов с пониманием: время
сейчас такое…
Время, время… Пускай. Сегодня он даже не поинтересуется на входе, была ли раздача, просто молча выйдет к Костру, где его уже дожидается противник (или два противника), расчехлит — прямо так, не раздеваясь — гитару, любовно проведет ладонью по лаковому боку, еле слышно вздохнёт и…
Внезапно с ближней скалы на Башира спикировала пышногрудая пулитцерия. Обе её головы весьма эффектно разевали пасти, но не они представляли главную угрозу: чудовище предпочитало убивать сокрушительным ударом тазовой кости, легко перебивающим становой хребет даже вставшему на дыбы взрослому висюку. «Единственное, чего ни в коем случае нельзя, когда имеешь дело с пулитцерией, это подпускать её к себе слишком близко!» — бывало, говаривал Баширу отец, когда они ещё охотились вместе… И — о, причуда жребия! — именно одна из них, воспользовавшись минутной утратой бдительности и подобравшись вплотную, положила конец яркой и насыщенной батиной жизни.
«Итак, пришла пора расплаты, тварь… За всю вашу породу поганую!» — прорычал Башир и швырнул обоюдоострый сепулькатор. Перевернувшись в воздухе, тот сверкнул в лучах восходящего Люциуса («Неужели уже так поздно?!») и снёс окаянной бестии левую переднюю псевдоподию. Отчаянно заверещав от нестерпимой боли, она метнулась к обрыву и, прыгнув, исчезла; секунду спустя снизу донёсся хлопóк раскрывшихся крыльев. Можно было двигаться дальше… да не просто двигаться, а — так быстро, как только возможно!
…Соперники… Интересно, один ли сегодня достанется Баширу или всё-таки два? Хм… Конечно, два почётнее, да только справится ли он с обоими, после таких-то переживаний! Ни репетиций, ни подготовки… ни даже самой завалящей медитации, чтобы привести себя в норму. Придётся собрать в кулак всю свою… волю? Но воля его и так достаточно крепка. Нет… Пожалуй, не так нужно действовать. Пусть тот, другой (или другие) начинает, а ты, Баш, посмотришь… Внимательно смотри, не пропускай ничего: у тебя будет всего минута или две, чтобы изучить сильные и слабые стороны противника. Когда же начнёшь отвечать, используй эти наблюдения, и пусть Безошибочность на время станет твоим вторым именем! Потому что шанс у тебя будет лишь один: его даст каждому из вас сама публика — именно она почти сразу, раньше каждого из состязающихся, поймёт, почувствует, кто дал слабину… и не простит ему этого.
…Ах, как же порой тянет очутиться подальше от жестоких Реалий! Заглянуть за Великую Грань! Омыть утомлённую душу под струями Неизъяснимого! — и навсегда забыть вот это вот всё, но… «Есть такое слово, сынок…», — как любил некогда говаривать батя. (Никогда, впрочем, не уточняя, какое именно.)
В двухстах бигфутах от Среднего уровня Башир заметил впереди неясную фигуру. Расстояние между ней и Баширом сокращалось, но очень медленно, и спустя минуту или две стало ясно, что это человек, сломя голову бегущий в ту же сторону, что и Баш. Низкорослый и тщедушный, человечек из последних сил удерживал в тонких ручонках огромный футляр, и было удивительно, как он может ещё и бежать с такой ношей.
«Эй! — прохрипел Баш. — Постой, я тебе ничего не сделаю!»
Человек оглянулся, и стало ясно, что это девушка: в такой же, как и Баш, блестящей от воды штормовке, такая же, как он, насквозь мокрая и сердитая.
«Да у тебя мания величия, парень! — неожиданно звонко откликнулась она. — Вообще-то, я не убегаю, а просто бегу.»
— Куда?
— На квартиру псов.
— Выступаешь?
— А сам как думаешь?
И то верно… Ещё б она не выступала — волоча этакую виолончелюгу!
— Впервые?
— Ну.
— Значит, ты одна из баттлеров?
— Догадливый…
Говорить на бегу было делом не из лёгких, но Баширу почему-то казалось, что от разговора этого зависит многое… очень многое.
— Слушай… а кто против тебя?
— Один, не помню, кто-то из вэвэшников, занемог, у них в трибе поветрие, а второй… — она назвала тот самый сценический псевдоним, который Башир, придумав для себя, неделю назад послал в ПС почтовым вятичем; значит, анонсировали уже, ух ты! — однако…
— Как же так? Если он заболел, выходит, баттл отменяется? Перенесут или…
—
Ни фига подобного, — перебила она (как и Башир, бешено работая ногами и
стараясь не выронить при этом свой груз), — у них новые правила, для
интенсификации процесса… Если прибудет хотя бы один соревнующийся, только один,
а остальные не смогут или, допустим, передумают участвовать, то победа
автоматом присуждается этому единственному.
Тут девушка споткнулась… а споткнувшись — испуганно всплеснула руками, и,
разумеется, этого оказалось достаточно, чтобы футляр с виолончелью вырвался из
её рук и покатился в сторону от тропы, туда, где далеко-далеко внизу еле слышно
бушевала полноводная Бронетантра.
Закричав, девчонка, будто распрямившаяся пружина, прыгнула вслед и… поймав,
обхватив футляр обеими руками, вместе с ним поехала под уклон: к живописно
выщербленному краю пропасти.
Уронив чехол с гитарой в чахлую придорожную траву, Башир кинулся на помощь. Девушка уже висела над бездной, судорожно вцепившись в торчащий из склона корень исполинской атараксии. Одной рукой. Во второй по-прежнему была зажата ручка тяжеленного футляра, отчего всё хрупкое тело странным образом перекосилось. С трудом разомкнув судорожно сжатые зубы, конкурентка произнесла:
— Запомни хоть ты… Меня зовут Светоч. Ну, ты понял: сокращение от «Светочка»… Прощай, Башня, было приятно…
— Бросай, слышишь? Бросай бандуру свою! И дай руку!
— Нет. Это всё, что у меня есть… И всё… всё, что у меня когда-либо будет.
Сказав это, она разжала ладонь и… даже успела помахать Баширу. А потом её не стало. Просто не стало, и всё: внизу тьма, разве ж там что-то увидишь…
Не замечая, как ледяная стужа медленно втыкает сквозь брюки стальные иглы в его тестикулы, Башир сидел в раскисших зарослях и невидяще смотрел перед собой. Долго… Минуту или две.
После чего поднялся и, подобрав чехол с гитарой, медленно побежал… Вернее, сначала медленно, а потом всё быстрее: время не ждёт, а на регистрацию в качестве участника состязания необходимо попасть вовремя.
7 декабря 2017 г.
Жила-была девочка, совсем как настоящая, только из воска. Вся беленькая, лишь ладошки и пяточки розовенькие, Алей звать.
Как настоящая, вставала по утрам, умывалась, одевалась и шла в садик. Не одна, конечно, а с бабушкой. На полпути бабушка отваливала пить пиво в павильоне-автомате, а Аленька…
Тут бы самое время сказать, что Аленька жила двойной жизнью и в садик не ходила, но нет, отнюдь, всё честь по чести, шла в садик и приходила каждое утро — именно в него. Большой яблоневый сад, что тянулся вдоль Варшавского шоссе от Сумского проезда до са́мого Балаклавского проспекта.
Зимой-то в нём было стрёмно: холодно, ветер… да и на уроки физкультуры дети с лыжами из близлежащей школы ходят то и дело, неуютно. А вот весной и осенью самое то. Весной цветы, осенью яблоки, хорошо.
С девочкой были неразлучны два её пуделя-близнеца, Бисмарк и Насморк. Который Бисмарк, тот чёрный был, а Насморк — белый. Носятся вокруг, круги нарезают, но Аленька идёт важно, как большая, высоко подбородочек вздёрнув, и солнце сверкает на её свежевымытых волосах.
Придёт на место, разденется, ляжет в траву и загорает. Пробегают мимо мальчишки… Эх, если б они знали, что тут, в траве, девочка загорает, одна! — ух, они бы ее задразнили, затыркали, задёргали… Да только откуда им знать? Девочка-то без платья! А раз без платья — откуда может быть ясно, что это девочка!
…Ну лежит себе какой-то пацан, такой же, как все, загорает, пацан как пацан… ну, и пусть лежит себе. А это Аленька. Хотела книжку читать, но потом глаза прикрыла и сама не заметила, как уснула. Насморк и Бисмарк вокруг носятся, а она знай спит себе неподвижно. Лишь солнце на её волосах играет.
Однажды чуть не доигралось, между прочим… Было начало августа, и кроме него, начала, никого не было, даже мальчишек: все на каникулах. Ах да, ещё там был — ДЕНЬ, вот! Причём жаркий-прежаркий. И Аленька… как бы сказать, поплыла.
Сначала стали таять пальчики, потом потекли ручки да ножки… Потом ослабла шейка, а глазки ввалились и через некоторое время совсем исчезли. Запали белые щёчки и перестали быть такими уж белыми, безобразно расплавился ротик и обнажились хорошенькие белые зубки, которые, однако, тоже просуществовали недолго. Про всё остальное я вообще молчу…
Так бывшая Алина лежала бы до сих пор, да шёл мимо, на её счастье, один художник. Идёт, видит в траве какая-то гадость светлая поблёскивает, а рядом Бисмарк и Насморк хором воют, запрокинувши мордочки. Присел он рядом, оценил обстановку, достал из кармана пакет целлофановый, а из другого совочек пластмассовый (всегда их с собой носил, всегда-всегда: вдруг кому-то срочно потребуется помощь), собрал жижу в пакет, не переживая особо, что с землёй до кучи (главное — чтоб весь воск собран был, чтоб ни капельки, ни комочка не пропало, а земля, от неё вреда никакого, кроме пользы, ага), и понёс домой.
Дома у художника никого не было: жена ушла, детей завести не успели, да и ладно, собаки своей — и то не было: с кем оставишь, если на пленэр уехать надо будет, пусть и всего на два дня хотя бы! Собаку выводить надо, регулярно, это вам не женщина, которая годами небрежение терпеть может… если оно того стоит, разумеется.
Но — уютно: телевизор есть, как полагается, и даже цветной. «Рубин Ц230». (Ну, или как минимум «Горизонт-714». )
Освободил чертёжную доску от завалов ватманского листа, клеёнку расстелил, вывалил на неё содержимое пакета и… стал думать.
День думает, два думает… может, даже и три думает. Видит, ничего не поделаешь, сама собой не оживёт девочка, нужно что-то предпринять… Причём делать это нужно скорее, а то ведь её наверняка хватились давно, ищут, убиваются, по моргам звонят…
Ладно, поскольку слово материально, решил художник не думать о плохом, а просто взял и примерно в рост бывшей девочки фигурку из глины изваял, а потом — трах-бах, и сделал по этой кукле гипсовую форму! Растопил воск, залил внутрь через оставленную напротив макушки еле заметную дырку, и готово! Лучше прежнего получилась девочка.
Ну, это потом стало ясно, что лучше, а пока — изнутри пищит: выпустите, мол, эй! — и даже пытается «саркофаг» раскачивать, того не понимая, глупая, что если упадёт, то всё разлетится вдребезги: и гипс, и ты сама, дура!
Понятное дело, художник не стал выпускать её сразу: подождал, пока затвердеет… за что и получил в торец — сразу, как только наконец вызволил. И правильно: что тебе сказано, то и сполняй немедленно, а то ишь какой! — я, говорит, лучше знаю, что для тебя благо… Ты делай, что тебе говорят, и не выступай, понял?
Не глядя на него (однако прикрывшись газетой), она прошла в спальню, заглянула в шкаф, наскоро порылась в вещах жены (тех, что та не захотела забирать, когда уходила), оценивающе прищурилась и… через пять… нет, через шесть с половиной минут вернулась в большую комнату преображённая.
На ней был укороченный сарафан белого ситцу и белый же приталенный пиджак из не пойми чего синтетического — в тонкую красную полоску. Ступни вставила в вишнёвые лодочки, а волосы (не найдя ничего другого, художник изготовил их из льняной пряжи, которая — о, удача! — для пущей аутентичности висела на прялке, да-да, настоящей прялке, несколько лет назад подобранной на обочине трассы где-то под Костромой) заколола пластмассовой бабочкой, тоже красной.
Смерив художника взглядом, она вздёрнула подбородочек, крикнула мимоходом сквозь форточку: «Бисти, Наци, вы здесь? Ух вы, мои у-умнички!» (они, бедняги, как привязанные ждали её у подъезда, но к художнику войти стеснялись, ему приходилось выносить им еду на улицу: гречневую кашу с кусочками колбасы, больше у него ничего не было)
…и — пошла, пошла… пошла к выходу.
Он метнулся было открыть перед ней дверь, но девочка одарила его таким взглядом, от которого стало одновременно и жарко, и холодно… и слабость навалилась, такая слабость… и понимание, что всё зря.
Нет-нет, конечно, хорошо и даже отлично, что девочка жива и здорова (кстати зовут её теперь Алина Дмитриевна), это прекрасно даже, что такая девочка ходит в сад! — а там время от времени как бы нехотя раздевается… и, будто делая кому-то величайшее одолжение, ложится…
Теперь она носит шляпу. Настолько широкополую, что, когда загорает, использует её в качестве зонтика от солнца. Положит на живот и грудь (а на глаза тёмные очки, а на нос — листок яблони) и читает. А потом смежает веки.
…Пудели с отчаянным весельем, отрепетированным в течение долгих лет до полной естественности, наматывают вокруг неё круг за кругом, она же безмятежно спит, белая-белая, и солнце сияет в её волосах… а толку!
6 декабря 2017 г.
Если вы думаете, что сейчас будет любовное послание какой-то козе, то нет. Просто на нас тут хотят повесить это дело, а не надо! Машина — была, не отрицаю, но вот остальное всё — это не к нам.
Нас двое. Двое быстрее всё делают. Пока один отжимает стекло, второй пасёт по сторонам, всё ли тихо; первый уже в салоне, кнопкой капот пытается открыть, тот, естественно, не открывается, замок заблокирован, фиг ли, сигнализация! — не беда, напарник уже тут как тут, монтировкой тот капот отводит чуток… совсем чуточку, однако ножницы уже пролезают… ну, и так далее. Без напарника кисло, вот те крест.
И в этот раз мы, как обычно, были вдвоём. Именно вдвоём! — а не, как этот говорит, «человек пять» его били… Да и никто его не бил. Так, толкнули… он и упал. В сугроб, на мягкое.
…Не, ну а вы вот что́ предлагаете? Работа уже фактически сделана, сирену отломали нахрен и выбросили, не нужна она как бы, с зажиганием, в принципе, тоже почти разобрались… и тут с заднего сиденья поднимается этот хмырь в бежевой курточке (мы вообще сначала подумали, что баба, но, как щетину заметили, сообразили, что мужик… хотя и неровный какой-то… явно не наш, ну!) и с ходу начинает лопотать. Ничего не понятно, одни «вабене» какие-то и «порфаворе»… Вот по этому «вабене» я и догадался, что тут у нас итальянец, самый что ни на есть натуральный: помните, мультик был про капитана Врунгеля, а в нём два гангстера? — один из них, который мелкий, говорил всю дорогу «вабене», «вабене»… А этот, в бежевом, ещё и в ноль похож как раз на него!
Ну, мы не то чтоб обрадовались (сами понимаете, не вовремя нарисовался), но развеселил он нас, это да. Сидит такой, глазами лупает, ничего не понимает, перегаром от него несёт, на голове воронье гнездо, после здорового сна-то, а в руке ещё и букет роз, нормально?
Розы немного прижухли: мороз… и в салоне тоже не май-месяц, между прочим. Этот тоже кашляет уже, но из последних сил щерится — и всё чего-то объяснить норовит. «Цветы, — говорю, — мне?» — он ещё шире заулыбался, обрадовался, видать, что с ним разговаривают, истосковался человек по общению… «Ладно, — говорю, — ты их пока у себя подержи, хорошо? Ну, ферштейн? А сам выметайся, нам ехать пора!» — и за рукав его беру, легонько.
А он совсем развеселился, вырывается, мою ладонь зачем-то ловить начал, тут я уже обеими руками беру его, вынимаю наружу и…
Не-не, вот этого не надо, никто его не бил в лицо, это кто-то после нас уже… Да вы его больше слушайте! Он же пьяный был, пьяный! Ну, не пьяный, но с такого бодуна, что всё равно не соображал ничего.
…Напарник замки на педалях и руле перекусил, уже на водительском месте сидит и, перегнувшись, в бардачке ищет, чё есть послушать, блин, а я тут время теряю… Тогда-то я и оттолкнул этого клоуна, один раз! Два? Может быть… А потому что не удалось мне от себя с первого раза оторвать его, вот почему… Короче, бережно усадил его в снег, вместе с букетом, и скорей систему впрыска оптимизировать: есть у нас маленькая канистра, специальная, так я её туда же, под капот — и к той системе шлангом подсоединяю, ситуация-то типовая… Осталось рядом провода бросить, а в салоне замок на коробке раздавить гидротисками, и — чё, всё, погнали!
А этот никак из сугроба вылезти не может, барахтается там, причём как-то уже вяло: то ли сморило его заново, то ли… Да откуда ж нам знать! На нём не написано, что у него сердце…
Хорошо, а мы-то при чём?! Мы его не поили, так ведь? И в машине спать не укладывали… и не били, говорю же! Наоборот, я, когда понял, что сам он не встанет уже, руку ему даю, он за неё уцепился, тяжёленький такой дяденька… «Грацие», — говорит. Но тут напарник меня из открытой двери в плечо пихает, поехали, мол, хорош… Ну, и поехали. А этот остался, конечно. И никто его не бил. При нас, во всяком случае.
— Расскажите о своих отношениях с Драбкиной.
О каких отношениях? Никаких отношений не было. Целовались пару раз — это не отношения. У неё с Кoцаным отношения, это да. А если у них отношения, то я-то тут каким боком? Коцан, знаете… Если я к ней только подойду теперь, он меня… Короче, никаких отношений. Были, а теперь нет. И куда она пропала, не знаю, вы у Коцаного спроси́те… Тоже пропал? Ну… тогда Кота можно спросить, они с ним вась-вась, типа… Не-не, я только так, краями, привет-пока…
Мотоцикл? Не, не попадался. Хотя не знаю: вёл-то Серёга…
А я чё? Сзади спал, на месте придурка итальянского. Серёга-то видел что-нибудь? Потому что я тем более не видел… А, Серый, салют! Присаживайся… Вот, вы лучше у Серёги узнайте… Что? Говорю же: как я мог видеть, раз я спал!
Никого мы не подрезaли! Серый, ты что молчишь? Рожай чего-нибудь, а то что я один-то?.. Было в дороге что-нибудь, пока я спал, эй? Слышишь?.. Это чё у него? Какой такой шок?
— Вернёмся к господину Спаллетти. Вы утверждаете, что, когда видели его в последний раз он был…
Да абсолютно! И жив, и здоров, клянусь мамой! В смысле, не знаю, что у него там было с сердцем, но… Да ведь он мне «грацие» сказал, Серёга свидетель! Серый, ну скажи…
Говорите, нашли в Кирове? В каком конкретно? В том, который… ну, реальный такой Киров? Или Калужской области?.. Во-от. А нас повинтили где? В Орле! Ну, и где Орёл, а где Киров?!
…Почему под задним сиденьем лепестки от роз? Да потому что, я ж говорю, он там спал, на заднем сиденье, с букетом этим! — спал, да не проспался, видимо… Не вывозили мы его ни в какой лес! Это другие какие-нибудь… Кто опознал, по какой фотке?.. Дайте мне глянуть на его показания! Не, я просто хочу видеть своими глазами: типа, такой-то и такой-то, подтверждаю, и подпись. Ах, не успели снять, помер, бедненький? Ну, а сказать можно всё, что угодно…
Слушайте, мы с напарником вообще не по этой части. Наше дело — вон, машины всякие… А на экскурсию в лес — это не к нам. Серёга! Ну скажи им!
— Вам известно, что мы нашли тело Любови Драбкиной в кювете как раз по пути вашего предполагаемого…
Любку? Любку — нашли? Нифигассе… Что ж вы со мной крутите-то?!.. Ну, всё. Мне полагается адвокат, разговор окончен…
Да знаю, знаю я, что она и Коцаный… хорошо, Концевич… живут в одном подъезде, так и чё! Кто этого не знает-то?
Да. И машину — от этого самого подъезда… и итальянец…
А при чём тут Концевич-то? Э, не-ет, на Концевича я показывать не буду.
Да и нечего показывать! Серёга и я видели, как они с Любкой заходили в подъезд… Ладно, Серёга, может, и не видел, он в бардачке рылся… разве только через боковое зеркальце, да и то… А я как раз канистру под капотом устраивал и лицом к подъезду стоял… Концевич? Думаю, не видел. Видел бы — подошёл бы поздороваться, он такой… Я ему денег должен немного…
Нет, я не утверждаю, что итальянец выдумал. Но ведь он и ошибиться мог, так? Бухой, да ещё и с приступом… Не имею ни малейшего представления, кто конкретно. Значит, после нас повстречался, факт… А насчёт Коцана — скорее всего, они с Любкой в это время сидели и мирно выпивали с кем-нибудь…
Да с кем угодно. В этом подъезде ещё знаете сколько наших живёт! И Вано, и Кот, и Пузо… и Герман ещё… Почему именно с Коцаным? Что?.. Не-не-не, такого я не говорил, не пишите!! Если только итальянец сам не…
Были знакомы? Кто? Любка с этим?! Да ты гонишь мне…
В цветах открытка была для неё?.. А чё он, раз так, не у неё, а в машине спал? Корпоратив поздно кончился?.. Ах, делика-атный?.. Значит, и машина его? Ишь ты… Мы думали, бомжик.
Любка… Да что у них общего! — он же для неё старый… плюс ещё и по-русски ни полслова.
…У кого тупым предметом размозжена? У Любки тупым предметом голова размозжена?!.. Так, постойте… Но — кто? Кому понадобилось… Какие враги? У неё враги? Не было никаких врагов, глупости… Ах ты ж… Думаете, это чиполлино её так?..
Мы?! Говорю же, мы в это время уже Подольск проезжали… Всё, я не буду больше разговаривать.
…А, вспомнил! — когда ехали, машина вдруг вильнула, я ведь даже проснулся от этого, да?
Серёга! Ты ещё сказал тогда, что вот, байкеры, мол, блин… и — матом их… А потом замолчал и…
[Запись прервана.]
9 декабря 2017 г.
Атакованный гигантской лепрозорией, Ханиф не заметил изготовившегося экслибриса и немедленно поплатился: несмертельный, но очень болезненный разряд, имитирующий действие яда, скомкал стройное тело спазмом, а затем претендент мешком рухнул на татами. Ренат выключил симулятор, монстры исчезли, сквозь стремительно тающие в воздухе остатки иллюзии проступили знакомые стены пещеры.
— Нет, парень, так не годится, — вздохнул тренер. — Влюбился ты, что ли? О чём думаем, а? Чем голова занята? Я же вижу, ты сегодня не здесь, витаешь где-то… Ну, так давай перенесем на завтра! Или на послезавтра! Потому что мне моё время дорого и тратить его впустую смысла никакого не вижу.
— Господин Старший унций… — начал было канючить Ханиф, но тот в зародыше прервал все оправдания невинным, казалось бы, вопросиком: — Ты когда в последний раз убивал-то?
— Я?
— Да, ты. Не мама, не бабушка. Лично ты.
— Ну… В прошлом месяце.
— В начале прошлого месяца, если быть точным. А сейчас уже этот кончается. Значит, около двух… Хорошо, полтора. Полтора месяца без убийств! Милый, ты о чём вообще думаешь-то? На носу соревнования, а ты… Ты понимаешь, что без регулярных тренировок тебе как спортсмену, да что там как спортсмену, даже просто как воину, рядовому гражданину — цена агора*?!
Ханиф опустил голову. Слов нет, Старший прав: не тренируясь хотя бы раз в три-четыре дня поражать пускай лёгкие цели — как ты можешь надеяться отразить укол экслибричьего жала или, скажем, отрубить голову кинувшемуся на тебя ленточному фасцию! Однако… вот не лежит душа, и всё тут. Рассеянно ковыряя циновку пальцем ноги, юноша, чтобы не смотреть тренеру в глаза, уставился, будто увидел нечто новое, на затвор своего ручного демотиватора, с деланой озабоченностью смахнул ладонью воображаемую пылинку… Обратив наконец внимание на эти беспомощные хитрости, Ренат подошёл и решительно отобрал пукалку.
— У нас на Бакланах мужчины (если ты до сих пор на затвердил это назубок!) славятся тем, что, любя время от времени позабавиться сказками, они тем не менее ни на минуту не забывают истинного положения вещей, парень. Знаешь ли ты имена трёх котов, на которых базируется любой успех?
— Собранность, Сообразительность и…
— Хорошая попытка, курсант. Жаль, мимо.
— А как же… я слышал, когда…
— Плевать, что ты слышал. Возможно, когда-то, давным-давно, это и было правдой. Но сегодня мы живём в мире изменившихся обстоятельств. А это значит, что и приоритеты к настоящему моменту сместились таким образом, что…
Снаружи послышался шорох. Учитель замолчал, а ученик инстинктивно присел на корточки. С осторожной грацией, неуклюжесть которой выдавала громадные размеры, невидимое в предвечернем тумане НЕЧТО топталось перед входом. От его дыхания мусор, скопившийся за порогом, ритмично вспархивая и вновь опускаясь, с каждым новым толчком воздуха всё ближе и ближе подкатывался широким веером к замершим в ожидании людям. Прошло минут десять. Наконец существо вздохнуло особенно тяжко, так что двое поперхнулись поднявшейся пылью, и… затихло. Подождав ещё минуты три, Ренат нарушил молчание:
— Итак, первый кот — это, конечно, Любовь. Любовь мужика и бабы. Любовь мужика к бабе и бабы к мужику. Всё на свете делается ради Любви, прямо или косвенно. От начала времён каждый поступок, каждое предприятие, каждый подвиг совершается только затем, чтобы потом встать подбоченившись перед своей ненаглядной (которая в это время набивает себе цену, демонстративно пялясь в зеркало или рассматривая маникюр) и скромно (якобы скромно) потупиться… Чтобы, как следует поломавшись, через некоторое время она смилостивилась и проговорила, делано шепелявя: «Ну, умничка, умничка… Иди сюда, дай пацалую!». О да, я утрирую: так проще ухватить суть… И, кстати, самки поступают точно так же, как самцы, просто подвиги у них иные…
Соответственно, когда приходит время и ты вступаешь в общую борьбу за место под солнцем, именно Любовь наполняет тебя мощью. Она и есть мощь.
Однако… скажем, лень — тоже мощное животное. Взрослый самец лéня, если случайно заденет тебя боковым гребнем, пополам переломит. Случайно, вот именно… Ведь он никогда не сделает этого специально! Наоборот: чтобы никому не причинить невзначай вреда или беспокойства, предпочитает убегать от самых мелких тварей. А будучи загнан ими в ловушку или окружён, цепенеет и покорно позволяет пожирать себя заживо. И… поэтому-то на сегодняшний день их и осталось всего ничего. Поучительно, не находишь?
Лично я не хочу быть сожранным, да и для тебя такой судьбы не желаю, усёк? Поэтому запомни имя второго кота: Страх.
Да-да, не удивляйся. Страх — естественное состояние любого живого существа. Не тот парализующий ужас, который, мешая действовать, сковывает по рукам и ногам в миг, когда от тебя требуется действие! — нет, я говорю всего лишь о Страхе, о нашем надёжном щите…
Думаешь, для понимания смысла проще было бы назвать его Инстинктом Самосохранения? Возможно… если бы смысл исчерпывался одним лишь этим инстинктом.
Но Страх — это не только он. И не столько. Это… скажем так: спокойное… но в то же время и страстное, да! — желание исполнить своё предназначение в этом мире. Точнее, осознанная решимость не дать никому помешать тебе выполнить это предназначение. Любой ценой не дать…
Страшный удар потряс пещеру, и сверху посыпались отколовшиеся от свода глыбы. Быстрота — вот что сейчас было важнее любых иных качеств: и воли, и опыта… и даже мудрости. Люди знали это, но их тела́ — больше чем знали: чуяли; поэтому среагировали именно тела, а не люди. Тела — в мгновение ока юркнули под консоль симулятора, а когда камнепад стих, затаились.
…Пыль понемногу оседала, и всё же пока ещё видимость вокруг была практически нулевая. Что, впрочем, не мешало слышать, как вернувшееся животное старательно принюхивается, пытаясь угадать положение источников столь аппетитного запаха. А пахло сейчас в пещере будь здоров. И отнюдь не Любовью…
Минут двадцать или двадцать пять прошло в полной тишине. Однако ещё через четверть часа положение казалось уже просто смешным… и Ханиф не выдержал-таки, прыснул. Тотчас он получил от Рената локтем в челюсть, да так зубодробительно, что, не сдержавшись, поклялся (про себя, разумеется), что, когда подрастет, обязательно сделает тренеру «красный тюльпан». Или как минимум «рубашку с короткими рукавами».
В ноздри проник нестерпимый запах (более всего похожий на аромат гречневой каши, да только усиленный в десять тысяч раз), и двуногие принялись надсадно кашлять. Всё сразу стало ясно, и это действительно было — ВСЁ: только одна форма жизни пускает из особых полостей мощного своего тела токсичный газ, чтобы по спонтанной реакции будущей добычи установить точное место её укрытия, и это…
Отменный экземпляр тупорылого апокалипсиса (отдалённо напоминающего реликтового муравьеда, но гораздо, невообразимо бóльших габаритов) хлестнул тьму пещеры титанической плетью острого языка, превосходящего массой любую тропическую клитемнестру, и не промахнулся. Сдавленный вопль Старшего унция свидетельствовал об этом с неумолимой определённостью. Вздрогнув от ужаса (на этот раз именно от него), Ханиф увидел, как тело Рената, стиснутое кольцами отвратительно розовой «змеи», отрывается от пола пещеры.
— Учитель, а как же третий? Третий кот! Любовь, Страх и… что третье?!
На секунду гримаса ярости на лице тренера уступила место сардонической ухмылке.
— А ты сам-то как думаешь? — захрипел он. — Что, совсем никаких идей? Ну, напряги голову! Оно же перед тобой, дубина, перед самым твоим носом… Ну! Неужели так и не догадаешься?
Кровь вперемешку с чёрной жёлчью из проткнутой печени бежала из уголков рта, унций то и дело захлёбывался, и всё же ему удавалось… раз за разом — неимоверным усилием воли удавалось заставить себя говорить… сбиваться, путаться, но — снова и снова повторять это:
— …Главное наше оружие, парень… Запомни: наш меч — и наша метла! Хотя и почти все теперь морду воротить предпочитают, чистоплюи… И ведь вся, абсолютно вся в жизни грязная работа всегда на нём, на этом третьем коте, а вместо благодарности…
Неуловимо быстрым рывком липкая «змея» выдернула Рената наружу, и больше Ханиф его не видел.
А утром в составе поисковой партии явились мама с бабушкой, и тут такое началось… такое… В общем, досталось по первое число. Даже вспоминать боязно.
8 декабря 2017 г.
________________
* 1/100 шекеля
Нас таки двое, да. Мы авторы всяких там, понимаешь, текстов, потому-то у нас и вечно нет денег, а значит, ожидаемо, потому же — снимаем на двоих однокомнатную квартиру в гетто на юго-западе одной очень известной столицы. Посреди единственной, общей, комнаты (какой смысл перегораживать! — всё равно интимная сфера в полном запустении, зато и скрывать нечего) стоит круглый стол, на столе — оставшаяся с прошлого Нового года ёлка…
Вот, корили себя несколько месяцев напролёт, какие же мы лодыри, мол, какие возмутительные амёбы, никак ёлку разобрать не можем (она у нас искусственная) … а что в итоге показало время? А время показало нашу глубинную стратегическую правоту: теперь, когда декабрь в разгаре, а все люди ещё только чешутся у себя ели ставить (и заранее ленятся!) — у нас уже давно всё готово. Только пыль с игрушек вытереть, и — красота!
На люстрах — моей и его — висят круглые таблички, каждая составлена из трёх «рыбок», символизирующих китов, на которых стоит этот мир: хаос, космос и герпес. Почему их две? Ну, нас же двое.
Гости (в основном, гостьи) приходят, видят, интересуются, что это такое, получают ответ, впадают в задумчивость и… как правило, с повторным визитом не спешат (хорошо их понимаю).
Ещё у каждого из нас свой ноутбук. Запаролированы оба. Дружба дружбой, а…
Однажды он залез ко мне в исходящие, копипастнул первый попавшийся адресок и ради прикола послал знакомой издательнице фотожабу, в которой приделал мою бо́шку какому-то скачанному из сети нудисту, — вот ведь пёс! — да так хорошо приделал, что она, Алия Фазильевна предложила контракт, почти сразу же… На неприемлемых в конечном счёте условиях — хотя мы с «хабибти» всё равно остались друзьями… и тем не менее.
Да и зачем же проникать друг к другу тайком, если всё равно и я, и он даём читать один другому наши опусы! (Разумеется, только после того как работа окончена.) И, конечно, то и дело глумимся над отдельными фрагментами, ну, а что! Правильно, я считаю: не давай товарищу расслабляться, заботься о сохранении его тонуса! — пусть не забывает, как держать удар… Например, этот комик на днях употребил где-то у себя слово «дермантин», так ржачно… Правда, моё веселье быстро сошло на нет, после того как он ткнул меня носом в мой неологизм «координальные» (координальные разногласия, типа)… Ну, не беда. Я у него ещё нарою что-нибудь этакое, дайте только срок…
Собственно, разве главное — это форма! Он ведь и содержательно… Такое может отчебучить порой, что даже мне, ко многому привыкшему, становится нехорошо. А хуже всего то, что этот олух каждой из наших посетительниц (особенно тем, которые ему понравились) норовит всучить какое-либо из своих сочинений: мол, пускай лучше сразу всё обо мне поймёт, а заодно и я по её реакции догадаюсь, с кем имею дело… «Дурень, — каждый раз ему вдалбливаю (а толку чуть), — ты пойми, нет на свете женщин, которым понравится ТАКОЕ! Ты, — говорю, — раньше времени никому из них вообще ничего из написанного не показывай! Пусть сначала замуж за тебя выйдут, а уж потом читают. Да и если выйдут, тоже особо не торопись…».
Но он торопится, даже не дожидаясь выхода, что ж… Не удивительно, что до замужа ни с кем дело не доходит. Зато ротация велика, держит в тонусе, не даёт расслабляться… Ну, и удары тоже держим. А они у каждого из нас двоих чуть ли не каждый месяц случаются.
…На днях сказала мне тут одна, что я никогда не смогу «стать её детям хорошим отцом» — это после того, как вернулась из спа-салона, глядь, а мы втроём бой подушками устроили, диванными. (Ну, и что с того, что на одной шов пополз! Зато весело было.) Мне, говорит, двоих сыновей вполне достаточно, мне третий дурак, да ещё и взрослый, не нужен… И она права, чёрт возьми.
А ему очередная курица заявила вот что (кстати, дело было при мне): мол, да, она готова «вверить свою судьбу», но — только тому, кто «обеспечит достойное будущее». Офигеть… Да с чего ты решила, подруга, что сама именно такого будущего достойна? В телерекламе услышала?
…Конечно, нам с соседом нельзя вверять никакие судьбы, даже самые завалящие. Мы писатели, властители дум… Правда, пока, в основном, дум друг друга, но не беда, лиха беда начало. Зато потом, когда наша пурга заполонит весь мир и эти богини, у которых мы кастинг, типа, не прошли, опомнившись, засыплют нас официальными приглашениями на новые пробы, мы будем холодны, как лёд. Как металлические поручни на морозе. Как эти злые глаза в ясный солнечный день, когда её дети не хотят уходить из тайпарка, а ей самой пора к тренеру…
Но сейчас у нас есть лишь наша ель, наш дурацкий столик, за которым сидеть некому, наши ноутбуки, наши пенополиуретановые коврики, наши воробьиные порции тофу на ужин и наша мужская гордость. Которой самое место под ёлкой, вместо ватного Деда Мороза! — и пусть теперь исполняет наши заветные желания: может, у неё это лучше получится.
…Ничего, вчера подсмотрел его пароль, теперь можно, например, потереть все архивы со старыми письмами и постами в Живом журнале: я знаю, он над ними трясется («для истории», говорит, когда-нибудь может потребоваться) … Ладно, не стереть, но заархивировать под какими-нибудь нейтральными именами. И спрятать так, чтоб не нашёл! А ещё лучше — многотомный архив создать и тома раскидать по системным папкам. Предварительно присвоив невидимость…
Хотя какой смысл что-то прятать от того, кто про меня всё знает. Когда он садится напротив, ужинать, то по его хмурым взглядам я понимаю всё, что он обо мне думает, предвижу всё, что он хочет… хотел бы сказать. Если бы хоть какой-то смысл в этом всё-таки наличествовал… Но увы.
Нет никакого смысла снимать большую однушку, если ты можешь удовольствоваться и вполовину меньшей. А я могу, почему нет! — я вообще не люблю, когда слишком просторно. К тому же здесь ещё и одна стена зеркальная: раньше эту конуру снимала балерина.
Купить стол полукруглой формы в наши дни не проблема. Придвинуть его к зеркалу (предварительно демонтировав оставшийся после балерины станок). От центра прямой стороны стола — на метр-полтора вверх вертикально протянуть ленту двустороннего скотча (только не этой тоненькой ерунды, а матёрого, на вспененной основе! повышенной прочности!) и — налепить на скотч еловых веточек (их легко набрать сколько хочешь возле любого ёлочного базара). Для пущей надёжности потом можно сверху еще и эпоксидкой зафиксировать. А для имитации пушистости (да и просто флёра таинственности ради!) — пшикнуть пару раз на получившуюся конструкцию зелёной краской из баллончика, поближе к «стволу»… Подожди пару дней (чтобы всё как следует схватилось) — да и вешай на здоровье свои шарики: эта ель теперь века простоять сможет… Уже тебя здесь не будет, а она останется пыльно мерцать в сумраке кельи, иллюзорно помноженной на два. Потому что разобрать эту ель — значит, скорее всего, разбить то зеркало.
И… Ведь, судя по всему, нам и в этом году никаких гостей не светит, да, сосед?.. Зато от тебя-то, по крайней мере, мне вряд ли светит отделаться. Как и тебе от меня. Так что готовься, ну! — что ещё сказать… Праздник уже скоро.
Не против отмечать его вместе со мной?
А?
10 декабря 2017 г.
Бурятов Есен Мартыныч шёл по улице и бормотал, пытаясь удержать в голове лезущие туда, толкающиеся и беспорядочно теснящиеся строки:
Жизнь — она не сто́ящее дело,
Вон, ведь и природе ближе сон:
И листва на клёнах поредела,
И…
Внезапно зажурчал рингтон, нужно было ответить.
— Да!
— Это я, — ответила труба, — ты вечером когда будешь?
— Ой не знаю. Сегодня у нас мероприятие…
— У вас каждый день мероприятие. Нужно ребёнка забрать от бабушки.
— Ну!
— А я не могу. У меня сегодня сдача проекта.
— Прекрасно… А заранее предупредить никак?
— Вот, предупреждаю. Заранее.
— Ясно всё с тобой…
В сердцах он с силой надавил на значок отбоя, так что экран, и без того уже треснувший в двух местах, предупреждающе хрустнул. Не, ну что за жизнь, а?!
Попытавшись вернуться в состояние внутренней сосредоточенности, убедился, что оно тут как тут: ждёт наготове, дай только возможность отрешиться от повседневного, и…
И листва на клёнах поредела,
И с небес…
Мобильник опять пробудился ото сна.
— Наверно, связь плохая, — сообщил он родным голосом, когда Есен Мартыныч поднёс его к уху. — Так я на тебя надеюсь.
— Слушай, да не могу я сегодня, ну ты что, в конце концов! — Е Эм даже поперхнулся. — Ты понимаешь, что Рейн из Кёльна прибывает?
— А ты понимаешь, что от этого проекта зависит, поеду ли я в Мексику одна или мы втроём? И увидит ли ребёнок раз в жизни Акапулько и музей подводных скульптур — тоже целиком и полностью…
— Слушай, ну, пусть ещё денёк у мамы побудет! Той только в радость…
— Ей, может, и в радость, а ему? Ты знаешь, что она его Римму Казакову наизусть учить заставляет?! А я хочу, чтобы мальчик нормальным мужиком вырос, а не такой закомплексованной бледной немочью, как некоторые…
— Это вот ты зачем сейчас сказала? Чтобы меня унизить? Хорошо, ты меня унизила, дальше что? Говорю тебе, сегодня не могу! Никак, ясно?
Бурятов выключил телефон и задумался.
Да, мама всегда любила Казакову. А вот он с детства предпочитал старую добрую Ахматову. Оттого-то, должно быть, и увлёкся в итоге её «сиротами»…
Кажется, всему милее сон:
И листва на клёнах поредела…
В очереди строк образовалась маленькая заминка (ну, наподобие «за мной занимала вон та, в бежевой курточке, а вас я вообще не помню»); впрочем, уже в следующий миг недоразумение разрешилось и процесс возобновился опять:
…и трава на склонах поседела.
Даже строки Рины Левинзон…
Он вздрогнул: при чём тут Рина Семёновна, это его строки! Ну-ка…
И трава на склонах поседела,
И сарай на площади снесён…
Тьфу ты, не идёт… Никак не идёт из головы эта патовая ситуация с вечером. Он включил чудо техники, ввёл пин и приготовился. Через полминуты, как и следовало ожидать, раздался сигнал вызова.
— Слушай-ка, — как ни в чём не бывало заворковала бла-бла-благоверная, — тут одну курточку хорошенькую продают, совсем новую, зато цена… таких сейчас просто не бывает, я не преувеличиваю! И, если можно…
— Погоди, а с ребёнком-то что будем делать?
— А, расслабься: Алина Дмитриевна не возражает против ещё одного дня. Максимум двух. Потом она на конференцию улетает.
— Почему двух? Завтра заберём.
— Если ты сможешь. У меня завтра корпоративчик.
— А я делегацию писателей Лаоса в Малый зал веду…
— Ну вот! Потому и двух. Если не больше.
— Слушай, я же не виноват, что график…
— А ты никогда не виноват! Другие виноваты, один ты весь в белом! Как Эл Добычин, заедаемый средой, ага…
— Ну что ты городишь! Я разве когда дистанцировался? Наоборот, как лучше хочу… Просто потерпеть надо, немножечко потерпеть… И мыслить стратегически: сегодня вот это вот всё, зато завтра… хорошо, послезавтра, пускай даже послепослезавтра, но всё ведь будет же! Поверь, даже в наше время люди неплохо устраиваются в этой сфере, нужно только терпение… и труд, само собой! Вот именно поэтому я и верчусь, как…
Короткие гудки. Ну что за хамство — не давать оправдаться! Зло берёт.
И листва на клёнах поредела,
И… из моды вышел тот фасон,
Что когда-то милая носила!
…Перевал. Равнина. Взгорье. Падь…
Мир велик… а я, видать, мессия;
Некуда, короче, отступать.
Он перевёл дух и огляделся. Небо над головой утробно рокотало, а из клубящихся туч уже летели первые — редкие, но крупные, как пули, — градины.
8 декабря 2017 г.
— И как только это всё у тебя в голове помещается! — воскликнул Дима, перевернув очередную страницу.
— Хочешь узнать?
— Ну… хотелось бы.
— Поклянись, что никому не расскажешь.
— Клянусь.
— Хм. Как-то слишком легко ты поклялся… Здоровьем дочери клянись.
— Э, не-ет… Таких клятв я не даю. Никому и ни по каким поводам.
— Да? Ну что ж. Тоже правильно.
Пауза.
— Так что, не расскажешь?
— Мне нужна нормальная клятва.
— Блин… Ну, хочешь, своим здоровьем поклянусь?
— Своим… Чёрт с тобой…
Пауза.
— И чё?
— Чё чё?
— Давай, рассказывай, чё!
— Так ты поклянись сначала!
— А… Ну, короче, клянусь своим здоровьем, что никому не расскажу про… про то, что ты мне сейчас расскажешь.
— Принято. Рассказываю… Погоди, сейчас…
Александр встал, на цыпочках подошёл к двери и, осторожно открыв её, выглянул наружу. В коридоре никого не было, только с соседнего этажа доносились пронзительные крики и лязг сталкивающихся тазиков: у девочек был банный день.
Заперев дверь на ключ, Александр вернулся и снова подсел к столу, где на расстеленной газете лежала копчёная скумбрия. Подлив водки, он опрокинул в себя полстакана, остаток отодвинул в сторону и шумно втянул воздух. «Ну, короче, так, — начал он. — Нам понадобятся молоток, чем больше, тем лучше, и стамеска. Можно и долотом, но стамеской сподручнее… Или ещё отверткой тоже можно…
— Да что можно-то?
— Сейчас увидишь… Есть у тебя стамеска и молоток?
Пара секунд обычного для Димы лёгкого ступора… и вот Дима уже лезет под кровать, шумно передвигает там невидимые коробки с открытками, наконец достаёт почти архаичный уже пластмассовый чемоданчик, так называемый «дипломат», и, после того как ребята удаляют влажной тряпкой толстенный слой пыли и открывают сокровищницу, внутри оказывается гора инструментов. Разумеется, здесь есть молоток (и не один), но вот со стамеской сложнее…
— Отвёртка есть, — задумчиво говорит Дима, — и даже довольно большая.
Александр сосредоточенно вертит в руках протянутую ему отвёртку.
— Сойдёт, — говорит он и допивает оставшиеся полстакана.
Затем откладывает девайс в сторону и… проникновенно смотрит Дмитрию в глаза.
— Дима… — Александр замолкает: наверно, подбирает слова получше. — Все эти годы ты был мне хорошим другом. Пожалуй, я не знаю в этом мире никого лучше тебя…
Ух ты… Обычно подобное людям в лицо не говорят, да и вообще не говорят, ни в лицо, ни в спину, ни дистанционно… Не удивительно поэтому, что Дима застеснялся и отвёл взгляд.
— Не, ну ты что… — заводит он волынку. — Что ты такое говоришь-то! Мне неловко, и вообще…
— И вообще заткнись! — прерывает Александр, мгновенно разрушая очарование момента. — Я тебе не для того это сказал, чтоб мы теперь друг другу в любви объяснялись. Всё проще: ты хороший, честный человек, а поэтому, подчёркиваю, я могу тебе доверять. При этом ты ещё и такого склада личность, что, пожалуй, даже в состоянии поверить кое-как в…
— Слушай, да не тяни ты резину! — взрывается Дмитрий. — Сперва клянись ему тут, теперь это… Не хочешь рассказывать, ладно, обойдусь!
— Я хочу, хочу. — успокоил Александр, слегка улыбаясь. — Ты не горячись. Короче, суть такова…
Он ещё раз сходил к двери, убедился, что никто не подслушивает, а потом придвинул свой стул к Диминому.
— Итак, напоминаю, ты поклялся. Ну, что ж… — Он вздохнул. — Если вкратце: я не тот, за кого себя выдаю.
Дима выкатил шары.
— А ты себя что, выдаёшь за кого-то? Не замечал…
— Тьфу ты… Да за человека же!
— Что «за человека»?
— За кого я себя выдаю, тормоз? За человека, ну!
Дима расплылся в улыбке.
— Во даёт… А на самом деле ты кто? Кормовая свёкла, что ли?
— Почему свёкла! Обычный киборг.
— Ага, терминатор ещё скажи…
— Не терминатор. Ни разу никого не убивал, это запрещено и у вас, и у нас. Просто киборг.
— Слушай, хватит, а? Не смешно. Несёшь какую-то хрень… Нажрался, что ли? — Дмитрий критически обвёл взглядом следы пиршества. — Вроде не с чего…
— Не нажрался и не несу. Ты спросил, я тебе отвечаю. Просто потому, что ты достоин правды… Как «это всё» умещается в моей голове? У меня там с лёгкостью умещается весь объём знаний, накопленных человечеством, а также оптимизированная сумма жизненного опыта всех людей, которые когда-либо жили. Нет, вру, не всех, но — всех за всю историю наблюдения. Помимо того у меня там хранятся сведения ещё о нескольких десятках тысяч обитаемых миров, некоторые из которых существуют куда дольше вашего и находятся на неизмеримо более…
— Ладно! — Дима с размаху хлопнул твёрдой, как вобла, ладонью по столешнице, так что даже бутылка накренилась, но он успел её придержать. — Хочешь играть в игры? Давай в игры… Значит, ты киборг, так? А докажи!
— Во-от! — Александр щёлкнул пальцами. — Предвидя эту просьбу, я и попросил отыскать необходимое оборудование.
— Молоток, что ли? — Дима недоверчиво хмыкнул.
— Не только. Ещё и стамеску. Хотя отвёртка тоже подойдёт…
— И чё дальше?
Александр наклонил голову к самому Диминому носу и развернул её боком и немного затылком; потом отогнул средним пальцем ухо, а указательным — со значением постучал себя чуть пониже расположенной за ухом выпуклости.
— Тебе придётся открыть крышку.
Дима близоруко прищурился.
— Не вижу ничего…
— Правильно, не видишь: она под кожей ведь… Но это не важно. Ну-ка… — Он взял со стола молоток с отвёрткой и протянул их Диме. — Значит, так. Приставь отвертку вот сюда, — он ещё раз показал, куда именно, — а потом изо всей силы хреначь по ней молотком. Крышка там, внутри, отскочит, и тогда ты по изменению формы поймёшь, где именно надо сделать надрез, чтобы…
— Да ты ополоумел! Не буду я этого делать. Мне в тюрьму садиться неохота, знаешь ли.
— Какая тюрьма?.. По-твоему, я заинтересован в том, чтобы полицию поставить в известность? и тем самым миссию провалить? Не заинтересован, совсем… В общем, моё дело предложить, твоё — отказаться. Хотел доказательств? Вот тебе доказательства. А внешне я от вас ничем не отличаюсь; у меня все характеристики и ходовые качества так настроены, чтобы даже человеческие болезни и травмы имитировать, — и как я докажу тебе! Нет уж, извини… Пока не вскроешь, не убедишься.
Дима сидел, глядя перед собой. Если это и была так называемая внутренняя борьба, то, во всяком случае, она никак, кроме разве что в одночасье поглупевшего лица, себя не проявляла. Наконец он будто бы очнулся ото сна:
— Давай лучше ещё выпьем!
— Давай. — Александр с насмешливым видом разлил то, что ещё оставалось в пузыре и убрал посуду под стол.
Они выпили, не чокнувшись.
Помолчали. Александр встал:
— Пойду-ка прогуляюсь. Свежим воздухом подышать охота.
— Погоди… — Дима явно колебался. Наконец поднял на Александра глаза. — Не. Я так не могу.
— Так я ж и не настаиваю.
— Ха… Но зачем ты вообще рассказал мне это, а?
— Ты задал вопрос, на который нельзя было ответить честно, не обрисовав всей ситуации.
— Честно, ага… И что мне прикажешь теперь делать с этой честностью твоей? На хлеб её мазать?
— При чём здесь хлеб! Просто имей в виду. Помни. Или, если угодно, наплюй и забудь.
— Как же, забудешь такое! Я теперь только об этом и буду думать…
— О чём?
— О том… Как там в твоей голове всё упаковано.
— Если хочешь, можешь посмотреть.
— При помощи молотка и отвёртки? Нет уж… Мне, чем за колючкой, больше на воле нравится.
— При чём тут воля?
— А при том… При том, что человек от такого удара немедленно скопытится!
— Правильно. Даже всенепременно, как ты говоришь, скопытится.
— Вот! О чём и речь…
— Так то́ человек.
Дима хлопнул себя по коленям:
— Опять за своё… Да не верю я в это!
— Хорошо. Давай рассуждать логически: если всё выдумки… если перед тобой такой же человек, как ты сам, зачем же, в таком случае, я предлагаю нанести мне такой непоправимый вред, подумай-ка!
— Не знаю. Может, захотел покончить со всем… А поскольку самому на себя руку поднять боязно, решил друга привлечь, так сказать… Чужими-то руками жар загребать — оно всяко приятнее!
Лицо Александра осталось бесстрастным. Помедлив, он пожал плечами.
— Что ж… В любом случае, мы никогда, видимо, не узнаем, где правда, где нет.
Дмитрий поднял на него тяжёлый взгляд:
— Но ты-то знаешь.
— Я-то? Знаю, да…
— Скажешь?
— Я тебе уже всё сказал.
Дима побагровел и начал подниматься со стула.
—
Нет, ты мне скажешь… — Правой рукой он сжимал молоток, в левой была зажата
отвёртка.
В это время снаружи стали ломиться. Александр пошёл и отпер. Вошла
Тоня-Пинкертоня, вся красная, распаренная, завёрнутая поверх бюста в огромное,
не по росточку, махровое полотенце; глазки её, как обычно, подозрительно шарили
по всему, до чего дотягивались.
— Что это вы тут одни сидите? Сёднь ведь финал… Первенство корпуса всё-таки, а?.. А-а! — Она увидела пустую бутыль и поскучнела. — Уже… Я-то думала, может, позовёт кто, вместе посидели бы… А вы в два рыла… Чего ремонтировали-то? — она кивнула на инструменты в Димкиных руках.
— Мы… — начал Дима, но Александр опередил его: — Думали, выключатель сломался, собрались чинить, а это, оказывается, свет вырубали… А потом он возьми, да и включись…
— Значит, электричества не было? Как же я не заметила-то! — мы же все только что из душевой… Странно.
— Так его и отключали-то всего на минуту или две.
— Да? — Она подозрительно оглядела Александра, но тот выглядел настолько серьёзным, что Тонька вздохнула, шмыгнула носом и сделала вывод: — Должно быть, лицо в это время намыливала… Ладно, мальчики, развлекайтесь.
Развернулась и пошла, работая бёдрами. Александр проводил её до порога и, когда дверь шумно захлопнулась, доверительно сообщил:
— Расстроилась Антонина: синьку зажали… А ведь правда, неудобно как-то, могли бы и пригласить… Не баба, огонь! Да и одинокая… — Он подмигнул.
— Ты, я так понимаю, глаз положил на Тоньку! Аккуратнее с ней, слышишь? Не знаю, какая она там одинокая, а с комендантом запирается чуть ли не каждый божий день…
—
Это ещё ни о чем не говорит, между прочим. Мы же с тобой тоже вот заперлись.
Дмитрий замолчал. Потом открыл рот, как будто что-то вспомнил… Потом помрачнел.
Отшвырнув инструменты в угол, прошёл к двери, и, одевшись по-уличному, вышел.
Дверь, впрочем, почему-то оставил полуоткрытой.
Не убирая со стола, Александр лёг на свою койку и повернулся лицом к стене.
11 декабря 2017 г.
В Нижнем я был дважды, и оба раза — по поводу здоровья: здравоохранение в этом городе уж больно классное! А мне ещё и посчастливилось иметь там знакомого врача, замечательную женщину по имени… А впрочем, нет, не скажу, пусть будет интрига.
Короче, гуляем однажды (в мой второй приезд) недалеко от кремля, по одной из центральных улиц (я ещё не выучил их названий), на душе легко, МРТ сделана, формальности соблюдены, можно расслабиться… и вдруг мы с Ядвигой (ну, вот и проговорился) случайно замечаем, как девушка в доме напротив, через дорогу, моет окна. На высоте четвёртого этажа (а каждый этаж ого-го! — потолки-то в «сталинском» доме высокие) она — одной ногой в комнате, другой на идущем чуть ниже уровня подоконника карнизе — стоит в проёме и, небрежно держась за раму, моет… Страшно ведь, высоко; внизу машины завывают и взрёвывают, дети из вечерней школы возвращаются, крик, гвалт страшный, да ещё и суда вдали, на реке, трубят, как слоны, — поди устои тут на ногах! — легко потерять равновесие, оступиться… а ей и дела нет! Стоит себе, моет, и штаны её пижамные — красные-красные в лучах солнца! Прямо как маки…
Мы с Ядей переглянулись и хором говорим: «Слушай, я хочу к ней в гости, давай…» — но до конца фразу, ясное дело, не договорили, заржали, как ненормальные, аж люди от нас шарахнулись, и — туда, через дорогу, в арку… Чуть самосвал какой-то не сбил нас! Но обошлось…
Во дворе — кажется, всего в двух шагах от этого уличного столпотворения, а тише… тише настолько, что даже не верится… Ну, не совсем тихо, нет: тут и мамы с малышами на площадке, и дети постарше бегают… Девочки прыгают через натянутую резиночку, повторяя вновь и вновь странную считалку:
Нижний, книжный,
Третий — не лишний:
Манит, тянет…
Прикинув, где ориентировочно находится та квартира, мы устремились к подъезду; из него как раз выносили на помойку старую мебель, так что нам даже дверь открывать не пришлось: гостеприимно распахнутая, она впустила нас на широкую лестницу. Отполированный ногами многих поколений кафель на лестничных клетках образовывал затейливый узор, а ступени были до того вытерты, что в каждой образовалась вполне ощутимое углубление (намочи их попробуй — кто-то обязательно костей не соберёт!)… Квартирные двери были настолько высоки и внушительны, что на нашем месте любой бы оторопел, но мы ведь не в том настроении, да? — поэтому, взлетев по ступенькам, через минуту уже трезвонили в ту квартиру, где, по нашим прикидкам, обитала смелая девица.
Открыл нам неожиданный мужчина в фартуке. Борода, усы и улыбка располагали, это хороший знак! Здравствуйте, — крикнули мы хором, — извините, пожалуйста, за беспокойство, мы сами не местные («Наполовину, — сразу пояснила Ядька. — Вот он неместный, а я наша»), пустите с вашей девушкой познакомиться: ну пожа-алуйста!»
Бородач расплылся в улыбке, но тут же грозно нахмурился (понарошку, конечно): «А откуда, позвольте полюбопытствовать, молодые люди, вам известно, что у меня есть девушка?» — «А мы её только что видели!!» — «Да? Странно… У нас сегодня генеральная уборка, вроде бы она не выходила никуда… Галя! — («Г» он очень мило произносил как звонкое «Х».) — Галина! Тут какие-то твои друзья опять! — и, наклонившись к нам, доверительно добавил: — Друзей заводит в мгновение ока, за всеми и не уследишь… — Тут в просторный холл из комнаты впорхнула давешняя окнемойщица, и мужчина переключился на неё: — Вот, полюбуйся».
Галя подняла пушистые бровки: «Но я их не знаю… Ребята, вы к кому?» — «Галя! Видите ли, Галя… или Галина…», — наперебой заговорили мы с Ядей, но, смешавшись, застопорились. Она наконец улыбнулась тоже: чисто-чисто, прямо как этот дяденька, но только ещё более беззащитно: «Ну, что ж… За столом расскажете: нам как раз пора передышку сделать. Итак, на повестке дня — чай! И никакие возражения не принимаются», — после чего вприпрыжку убежала, а мужик пригласил: «Раздевайтесь ребята, я сейчас», — и скрылся в, судя по идущему оттуда пару и запахам, кухне. Делать нечего: взялся за спуск, не говори, что обрюзг… ну, и так далее; мы разделись. Бледные соски Яди мгновенно сморщились от вечерней прохлады помещения, да и я с ног до головы пошёл гусиной кожей, но… может, дальше будет теплее? Взявшись для пущей храбрости за руки и осторожно переступая по влажному паркету босыми ногами, мы вошли в ту комнату, что находилась справа.
Это явно была гостиная, причем довольно необычной формы. Не владея специальной терминологией, могу только сказать, что, когда войдя поворачиваешь налево, оказываешься прямо напротив огромного (того самого!) окна в дальней стене, а если не поворачивать, то прямо по курсу видишь нечто вроде туалета… в котором сидит человек.
Это не то чтобы жирный, но довольно сильно разбухший субъект то ли средних лет, то ли чуть постарше. Абдоминальный жир свешивается с его боков, а он и в ус не дует: сидит себе на толчке и читает газетку. Некогда коротко стриженый, но уже слегка заросший, без бороды и усов, однако до такой степени небритый, что это уже граничит с бородой и усами… ещё почти молодой, но уже безнадёжно старый, он сидит (правда, опустив верхнюю крышку, и на том спасибо!) — а за окном (которое в дальнем конце комнаты, угу) то и дело пролетает стайка белых домашних голубей, исправно очерчивающая круг за кругом.
— Кто это у вас? — тихо спрашиваю подошедшую Галю, уже снявшую свои малиновые штаны, и оставшуюся в полупрозрачных трусиках.
— Да это Засс. Вы ему не мешаете, не шепчите.
— Вроде дворянская фамилия, нет?
— А мы с Григорием даже и не знаем. В подъезде нашли, сидел и орал, жалобно так… На пижамке нагрудный кармашек, на нём бирка: «Засс». Всё. Ну, и… взяли к себе. Отогрели, выходили… Эй, Зассобой, чаю будешь? — Тот и ухом не повёл. — Жалко его, прямо сердце не на месте… Случись что с нами, куда он такой пойдёт?
Обречённо махнув рукой, она отвернулась и вытерла глаз тыльной стороной кисти. Потом, со словами: «Простите, тушь…», — убежала, видимо, в ванную.
Пришел Григорий, нарочито деловой и энергичный: ну-ка, дескать, где тут пир горой, где дым отечества… мм? «А мы не знаем!» — говорит Ядя. «Тогда прошу всех за мной!» — заявляет хозяин и с комичной торжественностью ведёт нас в комнату, которой мы ещё не видели (вход в неё находится в дальнем конце, слева), а там тако-ое…
И икра чья-то, не знаю чья, я в этих делах не разбираюсь, и сёмга, и палтус, и маленькие кексики (те самые, что всегда продаются в школьных столовых да ещё в поездах дальнего следования), и даже хамо-он!
— Откуда, — спрашиваю, — изобилие?
— А, — говорит, — не обращайте внимания. У Гали то ли мама умерла, то ли бабушка, я не помню… За долгие годы привыкли экономить, каждый рубль считать, буквально, потому что ведь оно как: больницы, сиделки… уход послеоперационный, реабилитация и прочая байда… А теперь вдруг стало незачем, и… у нас теперь всегда так.
— А плиту? — спрашиваю.
— В смысле, какую плиту? О чём ты?
— Ну надгробную же! надгробную плиту вы ей соорудили? или памятник?
Он помрачнел и задумался. Потом, рассеянно толкнув меня плечом, вышел из столовой в гостиную. Мы услышали его далёкий, печальный и протяжный, крик: «Галина! Ты где?.. А вот ребята говорят, нужен ещё и памятник… Галка-а!»…
Холодало. «Пойду всё-таки накину что-нибудь», — шепнула Ядя и выскользнула из комнаты.
Я
остался один. Подцепил с подноса шпротину, положил на кусочек чёрного хлебушка
и стал вдумчиво перетирать это чудо зубами, пытаясь не думать… Если бы это было
так просто!
Вернулась Галя, одна. Сердитая. «Вы что это тут моему мужу мозги канифолите!
Думаете, раз пришли, то всё можно? Хватит с нас того, что восемь лет — как один
кошмар нескончаемый… — Она всхлипнула. — Даже новый матрас не могли позволить
купить себе…»
— Однако же, — говорю, — ведь этого вашего Засса вы как-то содержите…
— Так затем и взяли, чтобы образовавшуюся пустоту заполнить, неужели вы не понимаете? — Она всплеснула руками. — Господи, да зато он такой тихий, такой покладистый! Никогда никому ничего плохого… И, потом, от него тоже польза есть. Всё в этом мире взаимосвязано, всё для чего-нибудь да нужно…
Она отодвинула стул, развернула его сиденьем к выходу и села верхом, положив, будто прилежная школьница, руки перед собой на гнутую спинку.
— Хорошо, допустим. И какую пользу приносит конкретно он?
— Он? — Галина склонила головку набок и смерила меня взглядом: насмешливо, вроде даже оценивающе. — О-он… Он — наших у тех свидетель.
— У кого «у тех»?
—
Да не у тех! — Она от души расхохоталась. — Утех. Понимаешь, глупый? Мы, перед
тем как… ну, этим самым заняться, его за окном приковываем. К специальным таким
кольцам. Чтобы смотрел.
Я — смотрел на неё… Смотрел и всё никак не мог переварить услышанное. Потому
что это… это… ну, я прямо не знаю, как это… как такое можно-то!
Но, видимо, было можно.
Она вздохнула и взглянула в окно. Там была осень.
— Видите ли… — она снова перешла на «вы», — его во дворе ребята дразнят. А ему необходимо самоуважение. Но ведь для этого нужны какие-то объективные предпосылки, верно ведь? А их нет… А так — ну… — Она замялась. — Так он хоть какого-то опыта набирается. И потом приятелям дворовым-то и рассказывает. И уже, считай, отношение к нему хоть чуток, а меняется в лучшую сторону: вот, даже прожжённым у них прослыл, до некоторой степени… Ну, что вы молчите! — Она умоляюще взглянула на меня, губы её дрожали. — Молчит, как, я не знаю вообще… как будто о́н.
— Григорий?
— Да при чём тут Григорий! Как Засс. Он за всё время, что у нас живёт, ни слова из себя не выжал. Ни на один вопрос не ответил, ни мне, ни Григорию. Как будто нас нет! Или, наоборот, как будто это мы есть и… со стеной разговариваем.
— А что это он у вас читает?
— А, всё подряд. Сначала собрания сочинений читал, стены полностью были ими заставлены, потом на газеты старые переключился.
Вошёл Григорий, улыбающийся. Немного виновато, но лукаво… ох, и лукаво же…
— Ага! Вы, я вижу, уже почти всё скушали, надо бы мне поспешить, а то не наверстаю! — ухватив двумя пальцами длинный ломтик какой-то рыбы, он запрокинул голову, сверху вниз заправил эту сочащуюся жиром ленточку в образовавшееся на месте лица отверстие и, набив таким образом полный рот, с наслаждением явным настолько, что трудно было не заподозрить некоторой демонстративности, принялся жевать. Тут вернулась Ядя, надевшая свитерок, и все дружно уселись за стол…
Когда минут через сорок (максимум через час десять) мы с Ядвигой вышли из подъезда, время было уже позднее. Зажгли фонари, но в их мертвенном свете не видно было ни мамаш, ни их карапузов, ни собак, ни пенсионеров. Лишь две худенькие девочки, балансируя на той эфемерной грани, что отделяет дитя от тинейджера, всё ещё прыгали через натянутую, как тетива, резинку и приговаривали, приговаривали:
Нижний, книжный,
Третий не лишний.
Мя нет, тя нет,
За собой тянет…
Пора было на вокзал: я опаздывал на поезд.
10 декабря 2017 г.
А в это время несколькими уровнями выше, в запутанной квартире улучшенной планировки, в одной из комнат на просторной софе под углом друг к дружке — головы рядом, ноги порознь — расположились двое. Девочка в шерстяных носках (втайне стесняющаяся не по возрасту развитых молочных делёз, но вместе с тем успевшая накопить в утонченной душе стратегический запас досады на то, что все мужики такие робкие), обращаясь к мальчику с бородкой (по юности aka самодостаточности предпочитающему слушать лишь себя, мальчика, и терпеливо ждущего очередного повода вставить слово), говорила так:
— Что реформы на самом деле никакие не реформы, а пшик, очередная ширма, скрывающая старые песни о главном, лично мне стало ясно уже в девяносто четвёртом, когда Желтобрёхов начал свою работу на посту премьера не с чего иного, как с запрета подчинённым носить на работе джинсы, — так что потом уже ничему не удивлялась… кроме разве что всеобщей инертности! Ведь, если ты помнишь, мы с детства привыкли думать (да всех в этом убеждении и воспитывали), что наш человек — особый человек: разумеется, живущий своим прудон, с обострённым чувством собственного достоинства, склонный (по крайней мере, в теории) бороться несправедливостью, где бы её ни обнаружил… И вдруг — хоба, очнулись, а вокруг лишь бескрайнее стадо, готовое на всё… но ради лишь одного единственного: чтобы их хотя бы на время, здесь и сейчас, оставили в покое! И, конечно, на такой вот питательной среде немедленно начинают размножаться целые полчища… ну, этих муфф, как их, название ещё такое, плохо запоминающееся… Короче, та сама пена дней — на житейском-то море…
Молодой человек, до настоящего момента рассеянно перебиравший чётки, встрепенулся:
— Да, море… Всегда завораживала его способность опять и опять умиротворяться после бури! А попутно и всех вокруг умиротворять… Я в жизни разные моря видал: Азовское, Балтийское… на Чёрном много раз бовуар, на Белом — всего однажды, зато целых два года безвылазно! И везде одно и то же: бескрайняя толща… которой всё равно, что с тобой будет. Не этак вот демонстративно всё равно, как, например, кому-нибудь… которая и не любит, и от себя отпускать не хочет… не так, а — по-настоящему всё равно: как будто тебя нет и не было!
Девочка только вздохнула: мужчины… Иной полтора года уже в гости ходит, а всё никак хотя бы обнять не догадается! Она отхлебнула пива из пластиковой баклажки («Не, ну а что такого-то: за кант Европы!») и попыталась вставить свои пять копеек:
— Справедливо, не спорю, но отдельным-то, конкретным людям не всё равно! Они ведь не просто сами готовы на любое унижение — они хотят, чтоб и ты за компанию с ними целовала кнут, которым вас очередная железная рука от нечего делать лупит… А если ты не желаешь, то… им ведь обидно: получается, ты в белом — в то время как они-то запачкались! — типа, несправедливо… И тебя насильно подпихивают к этому… к этой штуке… Мол, участвуй в общественной жизни, участвуй! Коли выпало появиться на свет в каком-нибудь, скажем, Муффо-энске — наслаждайся тем, что есть, а не умничай! И, с кем бы вместе бремя своё по жизни нести ни выпало, нанси с честью! — не отрывайся от коллектива, мразь. И… ты ведь сам понимаешь: чем больше пружину сжимают, тем…
Мальчик, честное слово, терпел до последнего, но… ведь нельзя же так долго говорить одной! («Действительно, фихте умничаешь-то?! — дай же и мне, такому экстраординарному и ни на кого не похожему, сказать веское слово»):
— Вот именно! И я об этом: в любой среде накапливаются огромные запасы инерции, и эта инерция является залогом того, что рано или поздно гасятся любые волны… в смысле, любые колебания, метания… Никакие «уберись в комнате, Барт» не прут! Потому что это инерция не чего-нибудь, а покоя, даже Покоя, с большой буквы. И тут мы подходим к вопросу, определяющему главное цивилизационное отличие между Востоком и Западом: чьи интересы приоритетнее — общей массы или отдельного элемента? Казалось бы, ответ очевиден, ведь Целое больше любой своей части, однако…
— Однако, да! — Внезапно девушка воодушевилась настолько, что даже приподнялась на подложенной под живот подушке. В комнате сделалось жарко, и носки, походя сдёрнутые, полетели в угол. — Именно ОДНАКО: перевес уже не кажется таким очевидным, когда выясняется, что отдельный элемент обладает сознанием, идейными установками и волей, а толпа — гигантская амёба, не способная ни на простейшее умозаключение, ни на сострадание, ни, тем более на самоотречение… зато, чуть кем какой критический анализ невзначай обнародуется, подымающая хайдеггер на тему того, что, мол, нефиг: мы всегда жили именно так, а значит — априори правы, как далеко бы ни зашли! Должно быть, оно в человеческом геноне заложено…
Мальчик протянул клешню, девочка передала пивасик. Потом, не умея сдержать переполняющие эмоции, вскочила с места. Теперь она стояла (лицом к этому вечному спорщику): невысокого росточка, красная, распаренная, в клетчатой байковой рубашке и пижамных штанах, переливающихся в закатных лучах всеми оттенками серого. Мальчик рывком спустил ноги на палас (как если бы на безликий городской асф альтюсселся вдруг феноменально крупный гуссерль, отбившийся невзначай от стаи, а теперь полный решимости обосноваться на новом месте) и, запрокинув голову, сделал судорожный глоток, не отводя глаз от как по волшебству преобразившейся подруги; она продолжила:
— Пора, пора уже найтись какому-нибудь общественному деятелю, хоть какой-то публичной фигуре, чтобы честно, в открытую заявить: хорош заискивать перед народом! Поскольку народ это… инертная среда, ты говоришь? Вот именно, инертная! Со стороны (например, глазами доброжелательного чужака) вполне может восприниматься как целенаправленно поддерживаемое равновесие мудро устроенной системы, не спорю! Но нам-то, находящимся внутри, в са́мой, как говорится, гуще, отлично известно, с чем имеем дело… С тупой ограниченностью! И с равнодушием? Более того: с равнодушием травоядного к мейясу… Ты ждёшь от них душевного те планк, а это просто сонная масса, бездумно отрицающая любые проявления жизни, кроме воспроизводства себя самой: это да, это она любит и умеет. Что же до всего остального, то… А ну, слоттердай-ка мне бадью: присосался, ишь!
— Но послушай, — мальчик вернул ей баллон, и она с жадностью приникла губами, — иногда и масса выкидывает неожиданные штуки! Как, например, в девяносто третьем, когда на выборах в кнессет с больши́м отрывом победила ЛДПИ!
— Что ж тут неожиданного? — в запальчивости девочка сделала шаг вперёд и довольно чувствительно («Рaзвалился тут, как на ку рорти! Лучше слушай, а не батай попусту!») пихнула мальчика руками в плечи, так что он, не удержав равновесие, упал на спину. — Если всё устроить по-честному, то популюс обязательно, при любом раскладе выберет наиболее последовательного и убедительного популиста — со всем его художественным уиздом! Поэтому-то, когда утих гром победных лиотар (ну, по поводу торжества свободы волеизъявления!) и те, от кого в этом мире кое-что зависит, поняли, какую фигню спороли, отпустив вожжи… короче, после той, первой попытки электорат больше не рискуют предоставлять самому себе, не-ет… Так окучивают, что любо дорого! — прямо продохнуть не дают… Потому что иначе, чёрт его знает, может, и не таких выберет себе представителей в другой рассел: ещё почище… чтоб потом — как в песне: «ясперс сил у ясина…». Полный брэгг! Немудрено, что люди спивакся начинают именно в массовом порядке, не как-нибудь…
Качнувшись вперёд, мальчик вернулся в сидячее положение — чтобы тут же встать и схватить оппонентку за плечи.
— Пусть так, — воскликнул он, — и что же тебя не устраивает?
— Да то, что нами будет управлять не пойми кто, выбранный не пойми кем!
— Народом! Его большинством! Которое в случае чего любую секцию, любой элитарный клуб может легко снести со своего пути, как кучу гегель! — мальчик уже несколько секунд, сам того не замечая, тряс девочку за плечи; голова её безвольно, как у куклы, моталась на шее, очи затуманились, рот приоткрыт, дыхание прерывисто… — Не нравится решение большинства? Но это большинство, и приходится уважать его решение, так уж повелосев! С кем ты? Сколько ни выби райл, по-любому, за тебя выберут…
Девочка вцепилась мальчику в отвороты вельветового пиджака, грязного и поношенного, но всё ещё хранящего следы былого лоска; взгляд её сверкнул внезапным торжеством.
— А-а! — воскликнула она, — в этом-то вся сёрл. Для того чтобы говорить о каком-то сознательном решении, нужно сперва отыскать субъекта этого решения! Пусть даже такого, который слышал звон, да не знает, где онфре… Где этот неведомый исполинблад? А нету… Можно было бы уважать море сторонников того давнего… скажем так, очень неожиданного варианта! — если б они в один прекрасный день потеряли берега, вышли из домов, подмяли бы под себя озёра, реки и случайные ручейки всех остальных течений… но так небывайтхед. — Слова выплёскивались ритмичными толчками, словно бьющий из глубины гейзенберг; мальчуган ослабил узел галстука: атмосфера накалялась. — Но ведь мы имеем дело не с ответственными личностями, а с безликой массой, ни одна из составляющих которой давно уже не подкрепляет свой, с позволения сказать, выбор не только какими бы то ни было практическими действиями, но даже элементарным выходом из уютной тени анонимности. Легко этак-то, когда тебя не видно и не слышно, на чету белеющих берроуз медитировать! — фуко на сердце от песни весёлой… Но вот когда мир был более или менее юнгом, людей на Земле жило мень ше и каждый из них был, что называется, на счету, тогда-то в толпе было не так легко затеряться! — Запёкшийся рот парня, окружённый растрёпанными зарослями, беззвучно шевелился, словно бы помимо воли владельца отслеживая ход девочкиной мысли, тезис за тезисом («О, мой мосс!»). — Это в наши дни общество… впрочем, какое там общество! — аморфный океан дерьма клюэн щёлкает направо и налево, попустительствуя сам себеккет, позволяя голосовать за броские слоганы, за безответственные обещания… да и просто за смазливую внешность кандидата, если уж на то пошло! — а потом, глядь, уже последний фройд без соли дерридают, и каждый кьеркегол как сокoл (зато справедливо, типа). Но когда-то… когда-то любой из тех, у кого было избирательное право, отлично понимая, что в случае принятия недостаточно взвешенного… то есть трезвого… — ища синоним, девочка запнулась, и глаза от обуревающих её шюцств заво лакло слезами, — в случае недостаточно взрослого, я бы сказала, решения принявший его может быть немедленно вычислен и этак бодро СПРОШЕН — ярым новгородским вечем или, скажем, афинской агорой! — мол, а что это за странная блажь у тебя возникла, дорогой товарищ? Ну-ка, аргументируй её, симондон штопаный, а не то живо настучим в бубер, и будешь ты в итоге иметь бледный витгенштейн… вот тогда, естественно, человек подходил к личному выбору с совершенно другим уровнем ответственности. — Девочка смолкла, но лишь для того, чтобы кульминация, достигнутая через миг, «выстрелила» убедительнее и мощнее: — Да, мир и сегодня по-прежнему юм, бодр и яр… во всяком случае, так он себя позиционирует, хоть и порядком замшеллинг! — однако, если присмотреться, то легко разглядишь оплывшую физиономия потасканного позёра, прячущего следы бесчисленных «побед» при помощи профессионально накладываемого грима. — Мальчик сомнамбулически кивал в такт каждой фразе, и с каждым новым кивком голова его опускалась ницше, а то, что давно уже буркхардт себе под нос вне связи с импровизированной лекцией, становилось всё невнятнее. — Что же касается характерного для новейшей истории самодовольного торжества так называемого «мнения коллектива», то… ведь составляющих коллектив особей (которые, типа, сорель земли, а потому задают хаттингтон и вообще всячески сами от себя пруста) лучше всего характеризует тут и там используемый самыми широкими кругами болтунов термин «коллективное бессознательное». Понимаешь? «Бессознательное»! Мало того что диагноз… Это, что ни гваттари, приговор. Пусть и не самой идее демократии (когда
идей явный недебор, тогда каждая на счету, пускай она и дискредитирована), но — возможности её, демократии, практической реализации в нашей, как ты весьма образно назвал её, среде. Неизвестно поче мур реальная практика сводится к очень древней и очень простой формуле: не наше дело! Будет деннет — будет пища, и хоть трава не расти, а о фреге насущном пусть другие думают, агамбен?.. Чтобы люди осознали, мол, дело-то серьёзное и не время шутки шутить, они сперва должны до смерти перепугартман. А потом — да, конечно: обджойсшись на молоке, на воду дуют… Мирно соссюрществовать со всем этим? Спасибо за шрёдингер. Век не забуду вашу доб латур… Нет, я не Бёрн он, я де бройль! — и… что? Ну! Ведь ни мне, ни тебеньямин… Только и левинас, что спасаться бергсон. Понять бы ещё, как нейманно… Ну, ничего: когда выясню, я тебя позовульф.
…Навалилась усталость. Так бывает, факт: на душе бланшо, серто и арто, но начинаешь зачем-то лезть в дебри, и закономерно напарываешься на то, за что «боролся»… Вот только что был, мерцал, искрился во всём этом какой-то марен, и вдруг — как отрезало.
Фукуянные дни.
Что, может, кофмана, а? Па ланте каждому? Нет, после…
Девочка бессильно упала (хотя у пау ли? скорее стекла) на пол; рядом, украдкой стянув с ног модные клоссовски, устроился поудобнее этот недотёпа (обречённый вечно пропускать мимо ушей любые намёки); дети достали из-за тумбочки давным-давно припрятанные там (как раз на такой случай!) пыльные 0,7 мерло-понти (если честно, порядочное бурдьё), включили тиллих — и теперь рассеянно наблюдают за мельканием новостного блока, где в данный момент демонстрируется сюжет об очередной вспышке лихорадки Эвола.
А со двора опять доносятся крипки…
14 декабря 2017 г.
Время — вот то́, чего точно у нас в достатке
Лишь о понятиях договориться нужно:
Что́ это, "время", и кто это — "мы"… На тапке —
Вон, таракана остатки: "высокий муж", но
Упс, уничтожен бесцельно.. А "жизнь отдай" он
За "идеалы" — ему было б легче?.. В эру
Игр — уходить надо б как-то! (хоть как от Дайан
Китон, опустим подробности, к Мие Фэрроу)
Главное — не нагнетать.. И не бойся кар ты!
..Лет через десять уже — усмехнёмся криво…
Если же нет.. не играет ведь "бог" тот в карты
(Также — не курит он.. не открывает пиво…)
Если ж играет… ну что же.. тогда нет шанса…
Вряд ли… но если такое.. тогда не мешкай
И — уклоняйся, тем более.. Тут вмешаться
Комик любой уж, я чай, будет пас
С усмешкой
Я хочу рассказать вам одну историю. Начнём с того, что это было за полгода до того, как ваш покорный слуга впервые бросил пить. Следовательно, на тот момент не успел ещё, пьяным ходил. Кроме того, в меня влюбилась однокурсница, это было ужасно. И я знал, и она знала, что я знаю, но — что тут поделаешь! — мне нравилась другая, а эта… Чёрт возьми, она ведь была человеком, достойным любви, причём любви всерьёз… Ну да это так, вступление.
Однажды эта особа (сегодня, сейчас я в состоянии представить себе, чего ей это стоило! — но тогда мне было лишь чуточку не по себе и… я даже слегка презирал её, слышите? был настолько самодоволен, что нечто вроде брезгливости испытывал: ну как же, девушка — и вдруг такая прямолинейность! — а ведь девушке полагается быть лицемерной актрисой, в режиме нон-стоп набивающей себе цену… короче, молодой идиот — «ну, хорош, хорош, хватит самоуничижения, все и так уже поняли, что ты сожалеешь»)… так вот, однажды она позвала меня на дачу. Чтоб это не выглядело совсем уж откровенным приглашением разделить койку, была выбрана чужая дача. Дача че́ла одного, который якобы эту девушку клеит, а она пока не решила, принять ли его ухаживания, и поэтому нужен некий, скажем так, свидетель, в присутствии которого мэн не решится её мацать.
Звучало логично. Поскольку я чувствовал себя виноватым перед девчонкой, то даже обрадовался возможности хоть чем-то компенсировать равнодушие к ней.
(Сейчас
у меня есть гипотеза, что никакое не равнодушие… что я, вероятно, даже и любил
ту козу, да-да, любил! — просто сознание моё всеми правдами и неправдами
защищалось: девушка была настолько лучше — ярче, умнее, честнее и, самое
гнилое, мужественнее меня, что… сами понимаете, общего будущего у нас с ней
быть не могло. Во всяком случае, у нас тогдашних.)
В назначенный день, в урочный час я прибыл к её подъезду, там уже стоял
автомобиль того кренделя, с которым предстояло провести выходные, мы
познакомились. На первый взгляд (равно как и на второй, третий и десятый —
впоследствии) показался очень милым и порядочным человеком. Вышла наша
красавица с парой до отказа набитых сумок, всё это добро мы закинули в
багажник, где уже лежал и мой рюкзачина, и отправились в путь.
Впрочем, путь — одно название: уже через полчаса были на месте. Выгрузились, Олег загнал машину в гараж, далее мы занесли вещи внутрь дома, и я начал присматриваться. Дача оказалась фешенебельным коттеджем (впрочем, уже по одному тому, что у чела «мерседес», можно догадаться, что у него за избёнка) и, что гораздо важнее, местом, спроектированным оригинально, вдумчиво, с большой заботой об удобстве тех, кому выпадет честь убивать там время. Ни до, ни после не доводилось мне отдыхать столь комфортно, в полном смысле этого, что правда, то правда, порядком истрепавшегося, слова.
Наскоро пожарив мясо (лепту внесли все: я, например, нанизывал, Олег колдовал у мангала, а наша… хм, нет, я не выдам её имени, незачем… она-то это мясо и замариновала), мы отправились на второй этаж и сели бухáть. Больше там совершенно нечего было делать. (Не в телевизор же пялиться!)
Накидавшись под хорошую закуску (каковая далеко не исчерпывалась шашлыком), мы отвалились от дастархана на подушки и примолкли. Говорить не хотелось (вполне естественно — учитывая осознаваемую предположительно всеми участниками пира двусмысленность ситуации: два джентльмена и одна юная леди в далеко отстоящем от караванных путей особняке). Попытались петь (а капелла: гитару никто взять не догадался), но скоро сдались (ввиду жалкости попыток) и… как последние недотёпы, засобирались «на боковую».
Олег, хороший во всех смыслах хозяин, ранее выделив каждому (каждому!) по комнате, теперь показал, где ложиться, где взять бельё и… куда в случае чего бежать ночью: если «понадобится»… Короче, не мужик, а золото. Гений гостеприимства, я серьёзно.
Наша дама выпила едва ли полбанки, однако, будучи дамой, всё же умудрилась, пока Олег меня просвещал, вырубиться непосредственно возле места застолья. Это событие сняло напряжённость, и мы с Олегом разговорились. Он рассказал о специфике своего бизнеса, я — про особенности своего мироощущения… Короче, ну, можете себе представить: остаток вечера (или же прелюдия ночи, как посмотреть)… Лишние отсеялись (мы к тому моменту успели договориться до того, что «от баб все беды»), оставшимся, «самым стойким бойцам», ничего не надо друг другу доказывать, можно просто получать удовольствие: от каждой стопки беленькой, от малосольного огурца в жирной после шашлыка ладони, от полного крупных звёзд сочно-синего неба за окном… Даже комаров не было: то ли осень уже слишком поздняя для них стояла… то ли дом стоял на пригорке… м?
Утром…
Ну, можно не рассказывать: все и так знают о данном состоянии не понаслышке…
Было ужасно. Кроме того, я решил как можно скорее слинять домой: уже вчера
стало ясно, что хитрюшка заманила меня в уединённое место исключительно для
того, чтобы напоить и, воспользовавшись раскованностью (как правило, идущей
рука об руку с опьянением), соблазнить… А, пожалуйста! Упрекайте меня в чём
угодно: в безмерной самоуверенности, в инфантилизме, цинизме и тому подобном…
но, клянусь, дело обстояло именно так.
(И я сегодняшний нисколько не осуждаю её тогдашнюю: она была влюблена, а любовь
творит странные вещи. Судить влюбленного — то же, что судить сумасшедшего.)
Во всяком случае, за весь вечер Олег ни разу не проявил себя как ухажёр, а позже, в ходе нашей с ним импровизированной догонки, прямо подтвердил мои подозрения: версия о его, Олежкиных, домогательствах — ложь от первого до последнего слова. Он всего лишь её сосед по лестничной клетке, друг детства — и она попросила его устроить для нас, для меня и её, совместный уикенд. Нормально? Ни на вот столечко правды, оказывается!
Ч-чёрт… Это тогда я был зол на неё, сейчас-то отлично понимаю: что ещё остаётся делать, если твой парень (я) такой дундук!
А парень… что парень! Парню — как и любому влюбленному педанту (тоже влюбленному, да, но не в неё!) — было, скорее всего, просто жаль…
Жаль — собственных сил, энергии, времени, УЖЕ растраченных на кого-то другого… каковая растрата, в случае если парень сейчас переключится на новый объект, окажется ведь бессмысленным расточительством, ну!
(…Погодите, погодите, наберитесь терпения. Я понимаю, что скучно, но это надо… надо. Чтобы составить представление — и таким образом подготовить почву для правильного восприятия последующего экшена.)
Короче, я решил валить. Но — не уезжать же просто так! В том смысле, что… ну, раз уж приехал, нужно же как-то… выжать, что ли, из ситуации максимум пользы. Например, подышать воздухом… Я не шучу (и не издеваюсь над вами, уважаемые читатели, вовсе нет): воздух — в восприятии того, кто только что вышел в телаге и трусах из тёплого (ибо центральное отопление же), но душного помещения — волшебный…
Морозный и вкусный, он не столько поступает в организм через ноздри, сколько сам собою льётся прямо в гортань, попутно очищая рот от миазмов вчерашнего и — насыщая тебя лучше любой пищи, как-то так!
(Всё, всё, перехожу к сути дела.)
Вернувшись в дом, я оделся как следует, собрал рюкзак. Потом оставил его на крыльце (захвачу на обратном пути), а сам вышел за калитку.
Всюду, куда дотягивался взгляд — прямо, слева, справа… снова слева — простиралось пустое пространство. Земля и небо, разделённые прямым, как линейка, горизонтом. Такого не бывает, скажете вы. Бывает, скажу я. И, честно говоря, мне уже пофиг, верите вы мне или нет: надоело оправдываться.
Сзади раздался шорох. «Погуляем?» — услышал я. Ч-чёрт…
Видимо, проснулась от моих сборов. Вид довольно бледный, если не сказать большего. Даже жалко её стало, дуру несчастную…
Она взяла меня за руку (ну, не вырываться же!) — и мы пошли вперёд.
«Знаешь, — нарушила она молчание, когда каждый из нас сделал шагов по семьдесят, — я вот недавно вычитала, что с точки зрения современной физики на свете существуют только поле и волна. Правда, красиво?»
— Это ты к чему? — спрашиваю.
— Так, ни к чему. Просто, как подумаешь… дух захватывает! Кругом одни поля и волны. И любой предмет — всего лишь совокупность структурированных волн. Даже живое существо, даже сам человек!
— А как же мы, ну… удерживаемся-то? В смысле, почему не распадаемся на отдельные… ну, эти, что там есть-то?
— Да сама не понимаю, там научным языком было… Но, знаешь, я иногда его чувствую.
— Что?
— Вот это самое поле. И его действие на меня. Даже сейчас… Хотя почему даже! Особенно сейчас: когда ничего не мешает…
— А я?
— Ты… Скажи, а ты ведь сейчас улизнуть хотел, да?
— Ну, не прямо сейчас… Чуть позже.
— А как же наш уговор?
— Слушай… Мы вчера, после тебя уже, посидели, нормальный парень…
— Ясно… А ты?
— Что я?
— Ты — нормальный парень?
Я, не понимая, да и устав гадать, чего ей от меня надо, молчал. Мы как-то незаметно остановились в полукилометре от участка или, может, чуть дальше, и теперь дача казалась ещё более аккуратненькой, чем вчера, когда мы к ней подъезжали, но именно поэтому — ненастоящей. Как детские впечатления. Моя спутница обошла меня сбоку и встала прямо передо мной. Она взяла меня рукой за подбородок и подняла его, так чтобы иметь возможность заглянуть мне в глаза. Она ждала ответа. Чтобы отвязаться, я сказал:
— Наверно, нормальный.
Она отпустила моё лицо и, вздохнув, отвернулась. С трудом удалось мне расслышать её реплику:
— Это-то и страшно.
И
вдруг я почувствовал… ЭТО. Оно заполняло меня, как воздух заполняет воздушный
шар: преодолевая упругость, напористо, против воли (хотя какая там, к чертям,
воля у шарика!)… Поле или не поле, но что-то явно присутствовало: и вокруг, и…
всюду. И во мне самом.
Видимо, девушка ощутила то же самое. Грустная последние несколько минут, она
вдруг удивлённо подняла брови, а потом лицо её озарилось (вот не люблю избитые
слова, но — именно озарилось!) чудесной улыбкой — прекрасной легко читаемым
отсутствием подтекстов и задних мыслей. Раскинув руки, влюблённая закружилась
на месте, потом вдруг подскочила ко мне и схватила за руки.
— Ты чувствуешь? Я же вижу, чувствуешь!
Только и оставалось, что улыбнуться ей в ответ. Она с готовностью приняла мою улыбку и тут же вернула её совсем уже лучезарным отражением, расцветшим на некрасивом, но таком славном личике, как некий причудливый бутон. Она была счастлива, я чувствовал это, как… как себя.
Она сказала.
— Знаешь, сейчас во мне столько любви, что я… я на всё готова, чтобы ты это почувствовал.
…Поле продолжало действовать, но как-то странно: внезапно я ощутил страшный зуд в теле, как будто то, из чего я состою (чем бы оно ни являлось), из последних сил удерживается, чтобы не распасться на… ладно, пускай на такие же волны, но помельче: как ни назови, всё равно муторно…
И, словно преодолевая неимоверное сопротивление, но с каждым мигом освобождаясь от него быстрее и увереннее, я проговорил:
— На всё?
Она с готовностью подтвердила:
— На что угодно. Клянусь, что на этом самом месте немедленно исполню всё, чего ни попросишь.
Небо над нами было необъятным, подлинно, не по-книжному: взгляд действительно не мог охватить его в один приём, приходилось описывать глазами длинные дуги… Поверхность, на которой мы стояли, казалось, пульсировала и таяла под ногами… Странные подобия судорог пронзали тело во всех направлениях, оставляя после себя тревожное покалывание… И непонятно зачем, за каким, собственно, хреном произнёс я, звонко и чётко, следующее:
— Окей. Разденься догола и пляши.
…Что? Кто это сказал?.. Нет. Даже в кошмарном сне невозможно представить, что я способен сказать такое! И тем не менее… Это не был кошмар, это была явь. Да, я сказал… и меня услышали.
Она как-то сразу сникла. Потом подняла на меня злые глаза, и на её побледневшем лице сильнее, чем обычно, проступили большие, разлапистые веснушки.
— Так. — Она глядела прямо в глаза, и я чувствовал, что теперь уже не вправе отвернуться. — Конечно, слово есть слово, но… зачем это? А?
Теперь мои вмиг пересохшие губы оказались способны обронить лишь банальность:
— Прости. Сам не знаю, как вырвалось… Не надо этого, я передумал. Что-нибудь другое давай.
Она пожала плечами.
— Не могу. Ты сказал то, что сказал, а я поклялась, что исполню. И да, действительно… трудно было предположить, что тебе захочется чего-то подобного, но…
Она начала раздеваться. Бросился её удерживать — и получил такой удар в челюсть, что, как стоял, так и сел… А она уже скинула куртку, свитер, водолазку… затем брюки, колготки… Упал к порозовевшим от холода ногам чёрный шёлковый бюстгальтер (готовилась к нашей встрече, факт). Теперь она стояла в одних трусах, обняв себя поверх груди не по сезону загорелыми руками. Проследив направление моего взгляда, пояснила:
— Все лето на огороде, под солнышком… и вот результат… Итак, продолжаем?
— Не надо, прошу, — высипел я. Тонко, почти за порогом слышимости, и всё же она услышала.
— Да нет, надо. Я, в отличие от некоторых, всегда держу данное слово.
И, переступив ногами — раз и два — оказалась совсем раздетой.
— Сапоги хоть оставь! — взорвался я неожиданно прорезавшимся визгом. — Пашня как камень уже, ну… Зачем, для кого эти жертвы?!
Девушка снова пристально взглянула на меня, затем обречённо кивнула.
— Ты прав. Пожалуй, действительно не для кого… Так уж и быть.
Сунув ноги в резиновые сапоги, растерянно оглянулась, потом встала ко мне спиной, изобразила несколько неуверенных па и вдруг, нелепо размахивая руками, рванула к дому.
Подхватив её одежду, я ринулся следом… но она двигалась быстрее.
Я бежал и бежал, постепенно наращивая темп, и бретельки её лифчика больно били меня по руке мелкими пластиковыми детальками… но я не настигал её.
Наоборот, расстояние между нами неуклонно росло. Уже неразличимы стали контуры её фигурки далеко впереди, лишь бледное пятнышко на тёмном фоне… лишь светлая точка… которая постепенно слилась с небом. И я остался один.
С тех пор прошло четверть века («прошло» или «прошла»? как правильно?) — да что там четверть, больше прошло… Но я до сих пор бегу вслед за этой девушкой.
И поле… это странное, давящее, но и наполняющее необъяснимой лёгкостью, поле до сих пор действует на меня!
А дом всё дальше.
11 декабря 2017 г.
Бойцы быстро заметили произошедшую во мне за время рабства у Архипыча перемену. «А ты, Ваше высокородие, кажись, на человека стал похож!» — заявил мне вскоре один из них, каптенармус Зенитка, и остальные случившиеся рядом солидарно закивали. Зенит же (это было его настоящее имя: назвали в честь спортивного общества) в задумчивости поскрёб нежную, как у всех блондинов, редкую щетину на подбородке и добавил: «Нужно тебя теперя к делу пристроить».
Что и было проделано с поистине ошеломляющей быстротой: меня поволокли в незапертую по случаю генеральной уборки культмассовую, усадили за стол, дали в руку перо и на куске обоев заставили нацарапать следующее: «Как я есть перековавшийся барчук и вследствие того полезный член, требую предоставить мне мастерскую.»
Посчитав данный текст вполне достаточным, они понесли его к самомý и долго оставались внутри мазанки, принадлежащей вдове одного унтера, у которой наш «отец родной» и столовался, и прочее… Наконец тот лично вышел из хаты, пальцем поманил меня к себе, ласково приобнял слоновой ручищей и сообщил: «Решено. Открываем собственный народный промысел: будет и на нашей улице праздник, если дураками себя не покажем… За организацию отвечаешь головой. Ну, а за всем, что тебе необходимо, обращайся вон к нему», — и указал на Зенитку. Тот с энтузиазмом откликнулся: мол, спокуха, не подведу.
Что мне было необходимо? Да, в общем-то, только помещение! А оно вот, налицо: подворье Парамона (которому уже без надобности). Сейчас же я со своим скромным багажом, состоявшим из саквояжа с «Вестником семиотики» за 98-ой год, бабелевской «Конармией» и сменой чистого белья внутри, направился к месту моей новой локации и обосновался.
Ещё ко мне была приставлена девчонка Либертина (некогда Агафья, но: «Будучи передовой представительницей, не посчитала возможным остаться в стороне от веяний», — бойко отрапортовала она при первом знакомстве), долженствующая фактом своего присутствия в доме свидетельствовать о резком изменении моего статуса. В обязанности её ничего не входило, поскольку был я — в силу, возможно, застенчивости — до смешного неприхотлив, но Любка (как я скоро начал звать мою «ученицу», и она не выказала ни малейшего неудовольствия по этому поводу) ревностно старалась помогать, чем считала нужным. В основном сидением на крыльце и лущением дни напролёт того гороха, мешок которого («Для рывка, а там уж согласно реальной отдаче!» — солидно пояснил Зенит), нам дали в качестве пайка на три месяца. Эта славная дурёха поклялась, что умеет готовить из данного бобового «всё-всё, даже кисель!» — что впоследствии бывало многократно подтверждаемо на практике.
Заседание, созванное по «моему» вопросу, постановило: делать нужно коняшек. Во-первых, это проще простого, заявили они, во-вторых, идеологически выдержано, а в-третьих… тут возникла заминка с шёпотом на задних рядах, пока наконец не поднялся Рафка Красный угорь и не выдал: «Красиво же, ну!».
Меня снабдили официальным предписанием за подписями четырёх весьма заслуженных кавалеристов, и я почёл за лучшее не ломаться, а делать что говорят.
…Главная трудность состояла в том, чтобы конь — при всей неизбежной стилизации — был узнаваем. Не знаю, как выкручиваются народные промысловики с бóльшим опытом, полагаю, тихо-мирно копируют веками выверенные образцы, то есть используют то, чего у меня нет и, если я в самом скором времени что-нибудь не придумаю, так и не появится — поскольку, кроме меня, изготовить их пока некому!
Мои же кони раз за разом выходили похожими исключительно на собак и отступать от этого правила упорно не желали. Даже наличие гривы смотрелось некоей ошибкой природы, пятой ногой! — портившей экстерьер отличной овчарке.
Любка готовила мне глину (добывал и привозил её все-таки я сам, не женское это дело, тем более не девичье) и вздыхала, её доброе, честное, горячее сердце не могло смириться с несправедливостью: такой хороший человек — и вдруг оказывается, нет таланта! Бяда-а…
Пришёл как-то раз вечером наш архистратиг недоделанный, а я, рассупонившийся, сижу на полу и допиваю второй кувшин того, что Любовь наловчилась из гороха то ли «гнать», то ли «ставить»… в общем, пойло жуткое. Пришёл, увидел, загрустил, сел рядом, голову мне на плечо положил, и чувствую я, что он тоже уже хороший… «Что же, — говорит, — расстрелять мне тебя, что ли? Торжественно, перед строем, а? Ведь, ты ж пойми: если, после того как ты не выполнил поставленную задачу, я этого не сделаю, ребята не поймут! Они же меня, МЕНЯ уважать перестанут! А разве ты хочешь, чтобы меня перестали уважать? Нет? Вот и я не хочу».
Совсем пригорюнился, замолчал… Отхлебнул из моего кувшина (со дна! самого отстоя) и продолжает: «Был у меня конь, всем коням конь! — вот если бы я его тебе показал, ты бы живо понял, каким должен быть настоящий-то скакун… Трёхлетка, чёрный, как ворона, имя ему дал — Отелло: не только за колер, но и за нрав бешеный. Однажды так меня укусил, когда я вместо любимого белого налива антоновку ему дал, что фельдшер едва зашил, так кровь хлестала… и всё равно любил я того Отеллу больше любого друга! И вот — убили его… Котька Бомонд толчёного стекла в овёс подсыпал из зависти, люди видели… Ну, Котьку, знамо дело, в расход, но коня-то не воротишь… И повелел я его похоронить, коника моего ненаглядного. Стоя! В полный рост, значит: как памятник самому себе… И ведь похоронили, черти, никто не пикнул. Вот что значит уважение! А ты… ты, канцелярская твоя суть, так и останешься древком без знамени».
Обидно мне сделалось, и говорю: «Вы, скорее всего, во многом правы, Судислав Ярополкович, но, войдите же в мое положение…» — тут он цыкнул на меня, встал и пошёл мимо двери… Потом выровнялся, попал в самый проем — да так стремительно, что с крыльца полетел. Любка его поднимать, он её оттолкнул, обернулся: «Душа чернильная!» — прорычал, и только мы его и видели. Ушёл в ночь… хотя долго еще слышалась странная песня, доносимая ветром. Мне запомнилась только первая строчка припева: «Надежда — мой конь под землёй…».
Прошла неделя. Вроде бы что-то стало получаться (даже Люба заметила)… Ну, радоваться рано, не спорю, и всё равно я как-то воспрянул, а она — так вообще ходит именинницей, ещё бы: раз я теперь постепенно становлюсь искусник, то и она — отчасти искусница, помогала же, значит заслужила!
Видимо, от неё-то и слух пошёл: ПОЛУЧАЕТСЯ, дескать, у нового «кýльтора», — парни наведываться начали. Ну-ка, — лезут под руку, — покажь, как наших боевых товарищей изображаешь, в парадном виде али так, в повседневном? Я и так, и этак… ребята, — говорю, — имейте совесть, мой дар ещё в процессе становления, а вы уже с ревизией пожаловали! — нельзя же так, нахрапом… Именно так и можно, — отвечают, — и даже нужно: на человека надавить надоть, тогда в ём скрытые ресурсы пробуждаются, а без этого одна копоть, и боле ничего.
Настал день, когда я посмотрел на очередного своего уродца и… вдруг понял, что никакой это не уродец, а совсем наоборот — великолепный экземпляр, хоть сейчас детишкам на загляденье… и, значит, вот он! вот — первый настоящий ОРИГИНАЛ, который не одному поколению будущих мастеров нашего Средневешневского художественно-ремесленного содружества (так, решил я, должно оно называться) будет завещано копировать! Лично мной — когда, уже дряхлый, немощный, буду покоиться на своём по-схимницки аскетичном одре и толпа последователей горестно замрёт, ловя каждое мое слово…
В этот момент прибегает Тимка Соколик, и, вижу, он по морде слезу размазывает… Тут я всё и понял.
Но на всякий случай спрашиваю: «Что?!» — «Всё», — говорит…
И действительно, всё. Лежит командир посреди горницы на столе (а мы, запыхавшись, в дверях стоим, отдышаться никак не можем: так всегда бывает, когда стараешься дышать потише; люди же косятся, некоторые грозно щурятся, а кто-то уже и кулак показыват: мол, нарушаете благолепие, олухи), а слово имеет Катька. Протерев полой чёрного своего жакета запотевшее пенсне, она берёт прыгающими пальцами документ, лежащий подле гроба, и все мы слышим: «Завещание, товарищи… Уважьте волю…». Она разворачивает сложенный вчетверо листок, вырванный из тетрадки, должно быть, какого-нибудь гимназиста, который, скорее всего, давно бросил учёбу и машет шашкой либо на нашей стороне, либо… не важно. Итак, Катя бережно держит листочек и начинает читать…
И тут выясняется, что нет у нашей «живой легенды» (теперь, впрочем, уже неживой) никаких особых пожеланий к соратникам, кроме одного: чтобы я «по фотографии, которая в кармане френча» (немедленно кинулись, нашли) изготовил его любезного Отелло в натуральную величину — чтобы его, Судислава Ярополковича, «закопали в сыру землю, как есть был везде и всегда»: верхом на коне. На том самом, которого я сделаю. А чтоб они вместе смотрелись, «как одни-едины, а не как дерьмо на льдине», дóлжно мне его, Судислава Ярополковича, тоже всего глиной обмазать, «чтоб я не хуже вороного моего был».
Орлы, как это услыхали, все на меня посмотрели разом: ну, что, мол, задача ясна? Я же обмер и пошевелиться боюсь: в натуральную же ж величину! — это вам не детскую игрушку вылепить… а я, между прочим, и ту игрушку ведь — сколько мурыжил, пока получилось нечто приемлемое! Кошмар… Они ведь меня за ноги повесят. Кишки выпустят, если не получится ничего… А как оно может получиться!
Ну, в таких ситуациях главное — время протянуть как можно дольше, а там видно будет… Может, нас вообще… опять, в который раз, вышибут отсюда превосходящие силы противника и просто-напросто не до этого станет, а?
Я — бочком, бочком — к двери… но меня не пускают. Тимка не пускает, стервец: тот самый Тимка, которого я, как говорится, от всей души утешал еще четверть часа тому… а вместе с ним и Солька Нэпман, и Оська Буридан. «Ты, — говорят, — может, или сбежать удумаешь, или руки на себя наложить, а нам последнюю волю покойного выполнить требуется».
Схватили с боков и ведут: обратно, значит, прямо ко мне, чтоб безотлагательно приступал (ибо время не ждёт, мертвецы тоже люди, они покоя хотят, как и мы, только что вечного, вот и вся разница), а сзади «батю» несут («Отчего он помер, “батя”-то?» — «Да в том-то и дело, что никто ни сном ни духом… Накануне здоров был, песни пел!» — «Про надежду?» — «Про неё самую…») — да ещё и лучшего отрядного жеребца ведут, Гамлета, на всякий случай: вдруг фотографии мне будет недостаточно…
Пришли. Караул мой встал у двери; ты, говорят, не робей, проси, чего тебе надо, и для работы, и так, мы всё приволокём, ты, глан-дело, не томи слишком долго, давай уж поскорее! — а то уж больно срамно, что похороны так затягиваются!
Глины, говорю, вот чего мне надо, да побольше.
Оська, да Солька, да Тимка (предатель этакий!) — они-то караулят, зато другие кое-кто… ну, поворчали для порядку, конечно, да и подались к оврагу… Вернулись, привезли. Страшное дело сколько! Поручил я одним мыть её, глину-то, другим процеживать, третьим разминать… Рядом Любка суетится, помочь хочет, да не знает как… Поднесла всем по кувшину своего зелья (где только гороху столько берёт на это непотребство, а? и когда ставить успевает! или гнать?) — они попробовали… Понравилось, попросили ещё… Часа через два смотрю, что-то разомлели мои помощнички, на ходу спят, ноги заплетаются. «Э, нет, — говорю, — так дело не пойдёт. Вы с пьяных глаз обязательно в чём-нибудь напортачите, а мне отвечай?! Ну-ка, по домам, живо! Проспитесь — тогда и назад… Может, я к тому времени уже всё самостоятельно сделаю!» — и выгнал всех. (И они подчинились: вот что значит уважение, да-с!)
А за окном, между прочим, уже поздний вечер, Любка в сенях дрыхнет, укрывшись попоной, а у меня… у меня тут покойник в гробу (полузакрытый крышкой, из уважения).
Хочу вам заметить, огня я пока не зажигал, только и есть света, что от окон меркнущих… И вот в этой полутьме крышка гроба внезапно соскальзывает и, коротко, но оглушительно брякнув, падает на пол. Ну, соскользнула и соскользнула, мне-то что! Бояться-то нечего: я же не дитя, чтобы в сказки про оживших мертвецов верить? Ну, и, значит, нечего… Правда? Да не совсем так.
Потому что в это самое время мертвец зевает, крякает и — садясь в гробу, с наслаждением потягивается.
Тут
уж я, хоть и не ребёнок, так заорал, что сам чуть не оглох, а командир — тот
вообще уши заткнул. Тише ты, говорит, сейчас все сбегутся, а нам с тобой этого
совсем не надо бы…
Кто ты бы ты ни был, — умоляю я, — пожалуйста, оставь меня в покое! Ведь я тебе
ничего плохого не делал никогда… а?
Ха! — говорит. — Посмотрите на него, плохого он не делал… Да кто б тебе позволил-то, заморыш! Ты лучше вот что… сядь и рассказывай, как прошло.
Ну, я осмелел немного: вроде бы прямо сейчас жрать меня живьём он не собирается… Рассказал, как умел. А там и мой черёд настал слушать.
У
меня, говорит «батя», есть одна склянка заветная, аптекарь подарил — прежде чем
его к стенке поставили за отравительство; в той склянке могучее снадобье: выпей
пару капель, и тебя никто не сможет разбудить, тело сделается твёрдым, будешь
лежать труп трупом, ничего не чувствуя… но по истечении суток — проснёшься как
ни в чем не бывало!
И это даже хорошо, говорит, что тебе коня привели: конь-то нам так и так
понадобился бы, да опасался, что узнают меня, когда за ним пойду! — а теперь и
ходить никуда не надо…
Вот чего я хочу: ступай сейчас в сарай и привяжи Гамлета вожжами (используй
несколько!) к стропилам. Только накрепко привяжи, чтобы все вожжи туго натянуты
были! — Гамлет не Отелло, он смирный, возражать не станет… Справишься?
«А что дальше?»
А дальше, говорит, я дам Гамлету несколько капель из той склянки: не две, не три, а, скажем, полторы дюжины, чтоб уж наверняка… Он заснёт и оцепенеет. Тогда ты, слушай внимательно, обмажешь его глиной. Хорошо так обмажь, от души: никто не должен догадаться, что внутри живой конь! — тебе же хуже, если догадаются… Будут спрашивать про Гамлета, скажешь, вырвался и убежал…
Значит, обмазал. Потом верхом на него, обмазанного, сяду я. Тогда ты и меня привяжи к потолку. Вожжи (в Парамошкином сарае их должно быть полнó: и на Гамлета, и на меня хватит) пропусти под мышками, так надёжнее… Потом я тоже выпью снадобья — две капли, не больше — и сразу усну (но не упаду, поскольку привязан), после чего и меня обмазывай. Мы с Гамлетом застынем, глина тоже, и готово дело: считай, мы конная статуя…
«Но зачем?!»
А затем, — говорит, — что я собираюсь публично ожить. Потому что… Ну, видишь ли… Как тебе объяснить! Короче, уважения много не бывает, так? А уважение держится на авторитете! Ну, а что до авторитета, то… — тут он хитро подмигнул, — то его ведь надо поддерживать… прямо как меня с этим конем! Ясно?
Мне стало ясно, да. И немножко противно, нда, однако же… ведь не станешь прекословить живой легенде!
Хорошо, говорю, а потом?
Потом, говорит, всё просто. Вожжи сними и спрячь, чтоб никто ничего не заподозрил, а после этого спать ложись. Больше тебе ничего делать не нужно.
Завтрашний
день у них пройдёт в подготовке к похоронам, а ко мне — сидящему, как они будут
думать, верхом на том, что ты изваял, — скорее всего, приставят почётный
караул. Через сутки мы с конём оживём и — на глазах у очумевших свидетелей
(которые потом всем и расскажут, о том, что видели!) умчимся в рассветную даль…
до ближайшей речки. Где наскоро вымоемся и, чистыми, как бы обновлёнными,
вернёмся назад: ещё более живыми, чем прежде, и — ещё более легендарными.
Погодите, говорю, ничего не выйдет: невозможно рассчитать всё так, чтобы вы с
конём проснулись одновременно, и… что если Гамлет проснется первым? Да он
немедленно вас сбросит! — а вы-то ещё спать будете…
Это ты молодец, говорит. Я, говорит, не сообразил, а ты, умная голова, сразу дотумкал… Тогда вот что, говорит, ты меня крепко-накрепко привяжи к седлу. Тогда усижу, говорит.
И… я так и сделал. Начал делать, если быть точным.
Пошёл
и привязал коня. Крепко-накрепко, шею особо, чуть повыше (чтоб не обмякла,
когда конь уснёт), а он — знай себе добродушно этак фыркает… Дали мы ему
капель, животное покачалось, пошаталось и, расставив широко ноги, будто
обмерло. Смотрит открытыми глазами — и не видит. Я холку потрогал, глядь, она
будто каменная уже. Пока, значит, всё как «батя» задумал.
Стал я животину глиной обмётывать. Только круп закрыл, и… как пыльным мешком
меня ударило. Стою и не знаю, что сказать…
Ты
чего? — шепчет командир. — Давай в темпе: ночь коротка, а успеть предстоит
многое…
Больше, чем вы думаете, отвечаю. Мне вот что в голову пришло: когда вы через
сутки, очнувшись, ускачете, а потом вымытые вернётесь, орлы-то наши сразу
Гамлета узнают ведь! Поймите, Гамлета — а не ожившего Отелло.
Что же ты, вражина, раньше сказать не мог? — шипит «батя» и пальцами скрюченными у моей физиономии водит: была б его воля, шею бы, как гусёнку, скрутил! — да не может, нужен я ему, нужон… Ладно, чёрт с тобой, говорит, после потолкуем, а сейчас я в соседнее село побегу: у них там один очинно неплохой жеребчик имеется, точь-в-точь Отелло… Прокрадусь, копыта мешками обмотаю, морду — вон, галстухом твоим перевяжу, и…
Хватятся, говорю! И в первую очередь сюда, к нам пошлют узнать, не видели ли чего… Да и это не важно.
— Как не важно?!
— Да вот так… Дело даже не в том, какой будет конь под слоем глины, а в том, что, когда очнётся и задвигается — тут-то подсохшая глина с него и посыплется, кусками… и сразу! поймите, сразу же станет ясно бойцам, что не глиняный тот конь, а живой!
— Что ж ты раньше не сказал, дурень?!
…Присел, жмени в патлы запустил, головой из стороны в сторону мотает, как лошадь, овода отгоняющая… а ничего не поделаешь: явь-то — не овод.
И что, спрашивает меня наконец, делать будем?
Вóт что, говорю, придётся нам с вами следовать вашему плану, изначальному.
— Как?! Но ведь…
— Погодите! Следуем вашему плану, а потом я попрошу их поторопиться (дескать, не дело это — так командира мытарить!), и тогда… будем надеяться, они похоронят вас сразу же.
— Ну! И что дальше?!
— Дальше? Речи, слёзы, поминки, застолье… Все под столы попадают: у меня тут Любовь чудеса творит с этим вашим горохом… А дальше, когда все уснут, я вас откопаю — и вы…
— Что я?
— Сбежите. Насовсем. Верхом на Гамлете.
— Что-о?!!
— Не, ну а как иначе-то?.. Вы-то что предлагаете?
Снова стал он себя за волосы дёргать… А ведь, дёргай не дёргай, ничего путного не выдергаешь… Согласен, говорит. Коня продам, новую жизнь начну.
…Облепил я Гамлета всего глиной, потом командир на него влез (осторожно — чтобы тот во сне не перекосился как-нибудь), я и его вожжами зафиксировал. Он снадобья-то выпил, обмяк и — склянку из пригоршни выпустил!
А я-то совсем забыл про неё, вот и не успел подхватить… она возьми и разбейся.
Наклонился я над ней, вдохнул нечаянно испарений этих, и… будто кто-то враз пóлог надо мной опустил.
…Просыпаюсь, потому что чувствую: трясётся всё подо мной. Глаза открыл — телега. И меня в ней везут. Куда везёте, братцы? — спрашиваю.
Они, Тимка, Рафка, Оська, Зенит, тормошить меня принялись, «стой» кричат обозу… Наши набежали, хохочут, удивляются. Ох и крепко же ты спишь! — орут. — А мы думали, конец, спёкся: от переживаний-то…
А командир, говорю, где?
Командира — посерьёзнели — мы, как и завещано было, ещё позавчера благополучно погребли, не волнуйся. Знатного ты Отеллу вылепил, вечная благодарность тебе от всего нашего соединения! Жаль, «батю» залепить не успел, самим пришлось, так что… не уверены, хорошо ли вышло. Ну да что тут поделаешь, если времени в обрез…
— Позавчера?!.. А глубоко закопали?
— Что, выкопать надумал, жалко стало работы своёй?.. Яму всем миром рыли, глубокая получилась яма-то… Мы когда их туда поставили, коня и «батю», да после торжественной части стали землёй забрасывать — в итоге метра полтора поверх «батиной» макушки легло. И, потом, — говорят, — даже и не в этом дело-то… а в том, что, пока ты дрых, соня, противник выбил-таки нас вон. Видишь, едем? Так это мы не просто так едем-то… Это мы отступаем. Спешно… Оттуда верстах в тридцати уж находимся. Сола вон убили…
Уронил я голову.
— А что, — спрашивают меня, — Гамлета не видел? Мы тогда с утра пришли, а его и не видать.
— Сбежал Гамлет, — отвечаю. — Поводья отвязались, он и рванул…
— Вот те на! — сокрушаются. — А мы-то его тебе подарить хотели, когда всё позади будет… Выходит, ты своего коня проворонил, валенок.
— Мой конь под землёй, — говорю.
— И то, — отвечают. — Коннику конниково, а кýльтору кýльторово…
Я лежу в телеге, голова моя прыгает на сене, подостланном скудно и неряшливо, и звёздное небо величаво поворачивается над дорогой. Откуда-то слышатся залпы орудий, похожие на отдалённые раскаты грома, но я не обращаю на них никакого внимания. Скоро снова рассвет.
18 декабря 2017 г.
Первое слово, которое он услышал — в том смысле, что оно выделилось из мешанины звуков и отложилось у него в памяти, — было слово «мущина». Тебе нужен мущина, сказала бабушка (хорошо, когда мущина в доме); все мущины такие сволочи, ответила мама, ну и т. д. Конечно, он не понимал, что это значит, да и не стремился понять: вокруг было полно всего, для обозначения этой массы предметов и явлений использовались гораздо более актуальные термины, а мущин, надо думать, в доме не было… так зачем же, спрашивается, о них думать!
Но вот однажды ему сказали: «Не плачь, ты же мущина!» — и, произведя простейшее логическое построение из имеющихся в активе посылок, он пришел к выводу, что он сво́лоч.
Ничего не поделаешь, приходилось соответствовать… Он сделался капризным и неуправляемым, вёл себя контрпродуктивно, чем полностью подтверждал правило. «…А чему удивляться: мущинка растёт! — с девочками-то проще…», — так он узнал, что с девочками проще. Правда, не ясно было, что именно проще… да и кто такие девочки, тоже пока оставалось в тумане. Была смутная догадка, что мама и бабушка имеют к девочкам какое-то косвенное отношение («Ну-ка, девочки, накрывайте на стол, я голодный, как волк!» — однажды весело прокричал дедушка, румяный, очень хороший дедушка, от которого вечно пахло мандаринами, пока однажды он не исчез и о нём не перестали упоминать вовсе; так вот, дедушка прокричал — и мама с бабушкой, отчего-то весёлые и довольные, с готовностью подчинились), и, что правда, то правда, с мамой и бабушкой довольно легко… хотя сравнивать-то пока не с чем.
Потом ему прочитали грустную сказку про мальчика, который так надоел односельчанам ложными вызовами, что, когда их помощь и вправду потребовалась, они не явились, и мальчика скушали волки. Сопоставив эти данные с ранее полученной информацией о том, что Красную Шапочку съел именно волк, а потом охотники сделали ему операцию и вынули бабушку обратно из брюха, сволоч постиг секрет исчезновения дедушки.
Оказывается, дедушка не был таким уж хорошим: будучи волком, он то и дело глотал бабушку (поскольку был голоден); самому мущинке пока ни разу не удавалось стать тому свидетелем, однако он верил, что дело обстояло именно так! — поскольку сразу всё объясняло. И то, что дедушки больше нет (наверно, очередная операция по извлечению бабушки прошла не совсем удачно), и то, что о дедушке с какого-то момента в доме ни слова (настолько всех утомил попытками слопать бабушку, что было принято коллегиальное решение больше не иметь с хулиганом ничего общего) … да и мамину нелюбовь к охоте («Это же варварство!»): охотники — это те, кто работает в больнице и делает операции (когда дедушку увозили в последний раз, мама громко сказала вслед тем, кто запихивал носилки в скорую, прямо в их широкие спины: «Конечно, до денег вы все охотники, ну а на́м что — сразу ложись и помирай, что ли?!» — и, хотя получила в ответ ободряющее: «Не гоношись, мать, ещё не вечер!» — всё же заплакала), они работают только по утрам, до того как им привозят деньги, а вечером к ним можно даже не обращаться, лучше сразу ложись и помирай. Это, конечно, грустно, но и охотников тоже понять можно: надо же им хоть по вечерам отдыхать от варварства (вспарывания животов, раздувшихся от бабушек и, порой, маленьких мущинок).
Так или иначе, он, мущинка, теперь знал главное: дедушки больше нет, но есть и другие волки, и они скушают, если будешь слишком часто звать на помощь! (Тем более, что во второй половине дня, после денег, делать это смысла нет.) На всякий случай он вообще перестал звать маму и бабушку. Даже когда ему пора было в туалет! — отчего всякий раз получалось, что туда (изо всех сил дёргая за руку) его, сво́лоча, всё равно доставляла именно разъяренная мама (или, как вариант, причитающая бабушка), но к тому моменту всегда бывало уже поздно.
Его стали таскать по охотникам (до денег): «Скажите, что с ним?! Ведёт себя так, будто всё назло делает!» — но разве ж люди в белых халатах что путное скажут! Их дело животы резать, не более.
Поскольку от него теперь почти постоянно плохо пахло, в садике к нему почти никто не подходил (кроме одной воспитательницы: когда пора было в очередной раз менять трусики и штанишки), и, таким образом, можно с удовлетворением констатировать, что от саморазвития больше ничто не отвлекало. Он как-то незаметно для самого себя научился читать и, кроме того, уже знал, что мать — то же самое, что мама. («Вот мы мать твою дождёмся и расскажем ей про твои фокусы, она тебя живо отучит в штаны гадить!» — блажила новая, неопытная нянечка.) Воспитательница, впрочем, утверждала, что «мать» — слишком грубо («Она же мама твоя! Мама!»), чего он никак не мог понять — учитывая, что видел ведь обложку книги, которую Ирина Георгиевна читала, когда все спали а он, сволоч, стоял в углу, наказанный: там русским языком было написано «Мать», а мущинка сильно сомневался, что в книгах может быть что-либо грубое, тем более на обложке! — во всяком случае, в хороших книгах, какие только и читают хорошие воспитательницы. Оставалось предположить, что сама воспитательница, мягко говоря, небезупречна в нравственном отношении, раз украдкой (когда все спят!) читает книжки с грубыми словами, но это никак не вязалось с тем, какая она была милая и терпеливая (все остальные начинали жутко орать, когда сво́лоча в очередной раз приходилось мыть и переодевать, а она лишь вздыхала), поэтому он решил, что книга «Мать» не груба сама по себе, но написана про плохих людей, которые употребляют грубые слова и вообще ведут себя не лучшим образом. Его догадка не замедлила подтвердиться: в саду имелся допотопный проектор для демонстрации диафильмов, и однажды, чтобы как-то занять девочек (к этому времени сволоч уже смутно понимал, что они такое) и остальных мущинок, им прокрутили один такой: представлявший из себя историю именно той самой матери и её сына! Так вот, оказывается оба они занимались антигосударственной деятельностью (о ней детям, воспитательницам и нянечкам то и дело с возмущением рассказывали по телевизору), главным образом — возбуждали ненависть по признаку принадлежности к той или иной социальной группе, препятствовали работе полиции и оказывали сопротивление при задержаниях. Не удивительно поэтому, что и они сами, и их подельники плохо кончили…
Юный мущинка заметил (после того как незаметно прошло лет семь… или десять? а может, и все сoрок! — так что и бабушка уже успела уйти вслед за дедушкой), что жизнь вообще довольно циклична: одно и то же повторяется по многу раз — и о том, что происходит (судя по телевизионным передачам) сегодня, сейчас, можно с лёгкостью прочитать в книжках, написанных столетия назад, получая при этом практически исчерпывающее представление о предмете (или явлении). В первую очередь это, разумеется, касалось девочек: по крайней мере, за последние сто с лишним лет они точно никак не изменились, об этом со всей определённостью свидетельствовали целые шеренги мощных томов — написанных не кем-нибудь, а, извини-подвинься, Толстым, Достоевским и Чеховым, которых не где-нибудь, а в школе изучают. Пушкиным отчасти тоже, Лесковым, Куприным… Сухово, мать его, Кобылиным. Даже Сергеевым-Ценским.
Это не то чтобы тревожило, скорее даже успокаивало (поскольку никаких сюрпризов ждать не приходится), но в то же время лишало тайны всё явление в целом, переводя его в исключительно предметную плоскость (мущинка, совсем как настоящий мущина, давно уже умел вовремя снимать штаны, пахло от него теперь хорошо, и девочки были не против).
Мать по-прежнему всегда была неподалёку, но как-то стушевалась; теперь её почти постоянно было жалко, и это сильно выматывало. В течение всех этих незаметно пролетевших лет она несколько раз пыталась заполнить зияющую на месте неизвестного отца мущинки пустоту то одним, то другим «настоящим мущиной», тем не менее — то ли никто из них не удовлетворял высоким требованиям, заметно уступая по уровню сволочизма самому главному в маминой жизни свoлочу (или, как она теперь часто говорила, светочу: «Ты же мой светоч, сыночек!»), то ли призрак волка (в овечьей шкуре) незримо стоял между ней и всеми этими немолодыми, усталыми субъектами (по виду — почти дедушками, а нам ведь известно, что под личиной любых дедушек скрываются волки, да?) — в итоге так и не преуспела, и, как следствие, всецело сосредоточилась на заботе о его, свoлоча, будущем. Вернее, это она так считала («Я о твоём будущем забочусь, сволоч!») — в действительности же выходило так, что это была забота о его настоящем. Например, о поиске для светоча-сволоча «подходящей» девочки, которая примется правильно заботиться о нём уже сейчас: чтобы наступило «хотя бы относительное спокойствие» — и тогда можно будет с лёгким сердцем «обрести покой», sic.
Между тем маме самой — чем дальше, тем больше — необходима была забота, но парадокс заключался в том, что, всю сознательную жизнь проявляя заботу сама (о нём, маленьком мущинке; о ряде мущин побольше, которые всегда оставались за кадром, однако о наличии их — подобно тому, как об элементарных частицах, разгоняемых на синхротроне, судят по сфотографированным трекам, — свидетельствовали обрывки брошенных в сердцах фраз; в конце концов, о дедушке с бабушкой, когда они ещё были), но с течением времени постепенно, одну за другой утрачивая точки приложения последних своих слабых сил, она и поныне демонстрировала полную утрату способности принимать заботу от других. Теперь, когда сволоч по двадцать раз на дню принуждаем был выслушивать, что ей, маме, ничего не надо, она лишь хочет дождаться той светлой минуты, когда станет бабушкой, ему всё с большей очевидностью делалось ясным его двусмысленное положение: допустив вышеозначенное превращение мамы, он тем самым со всей неумолимостью закона природы подготовит почву для маминого исчезновения.
Подобно тому, как гусеница, став бабочкой, не остаётся на месте, а улетает куда глаза глядят, мама, став бабушкой, немедленно последует за той бабушкой, которая была его, мущинки, бабушкой, пока не ушла, и тогда… тогда мущинка останется совсем один. Кто тогда будет следить за тем, чтобы какая-то чужая девочка заботилась о нём?! — да к тому же не абы как, а именно «правильно»… Вот то-то и оно, мама.
Поэтому светоч (сволоч этакий!) позаботился о том, чтобы исключить любую потенциальную возможность маминой метаморфозы. Прежде всего он избавился ото всех девочек (вполне достаточно оказалось намекнуть каждой, что он, мущинка, в глубине души такой же волчара, как и все прочие: в том смысле, что, сколько волка ни корми, он всё налево смотрит! — девочки таких намёков ой как не любят); потом…
Потом мама не выдержала ожидания и всё-таки ушла, не дожидаясь «светлой минуты».
Приступ случился под вечер, и охотников не нашлось…
Накануне состоялся особенно «крупный» разговор: ни с того ни с сего, накрывая на стол, мама вдруг шваркнула сковородкой по столу, так что все сырники раскатились по кухне, как детальки какого-то удивительного съедобного конструктора, и осведомилась: «Ты что, получаешь удовольствие, что ли, мать мучая?» — «Как-как?» — не расслышав, уточнил он, но она только махнула рукой.
Потом раздался звонок в дверь, и, когда сволоч открыл, в квартиру, по-хозяйски отодвинув его с дороги, ворвался высокий человек в широкополой шляпе и с развесистыми ницшеанскими усами. Стремительно пройдя в кухню, он с разбегу упал на одно колено и спрятал морщинистое скуластое лицо в складках материного фартука. «Не надо, Алёша, — проговорила она. — Поздно.»…
И вот теперь её не было.
…Сволоч подождал утра, потом сделал всё «как надо» и, когда это самое «всё» наконец осталось позади, вернулся домой, снял варежки, шапочку, шарфик, шубку, валеночки, свитерок, толстые ватные штанишки, кофточку, тёплые шерстяные носочки, рейтузы, байковую рубашечку, маечку и, оставшись в одних трусиках, исчез.
Там, куда он попал, были, оказывается, созданы для него все условия! Просто нет слов… Ни единого.
Вокруг тепло и влажно, это радует… И больше не нужно никем притворяться.
16 декабря 2017 г.
…Я услышал эти слова сегодня, в троллейбусе, когда впервые после болезни решил съездить на Москворецкий рынок: крепёж поискать, мне крепёж нужен. Так вот, когда мы проехали приборостроительный техникум, кто-то позади меня произнёс: «Когда я вижу нечто подобное, испытываю духовный трепет».
Нечасто услышишь в современном общественном транспорте такие слова, я невольно обернулся, пытаясь понять, кто из пассажиров мог выдать эту замечательную фразу. К счастью, гадать не пришлось: голос продолжил начатую мысль (правда, за налетевшей с улицы канонадой петард уже ничего не разобрать было) — а принадлежал он юноше лет, на вид, восемнадцати, стоявшего в компании сверстников.
…Бывают моменты, когда не ты решаешь, а что-то внутри тебя будто внезапно встрепенётся и — несёт, как порыв ветра, непонятно куда… Ведь, увидев, что мальчишки собираются выходить, я, честно говоря, испытал даже подобие облегчения (ну их, загадки всякие, меньше знаешь — крепче спишь), но вдруг это самое невесть что как бы подхватило меня под руки и буквально выпихнуло из салона вслед тем ребятам.
Получив в качестве приза дверью в плечо, я стоял и потирал его, непритворно морщась (двери в троллейбусах очень даже весомые), а пацаны продолжали горланить:
— Это ещё ничего не доказывает!
— Да? А как тогда объяснить, что он исчез?
— Лёг на дно, например! Решил подождать, пока всё утихнет…
Я решил рискнуть.
— Ребят! — они повернулись ко мне. — Простите, что влезаю. Вот ты… Да, ты. Только что я услышал, невольно, разумеется, как ты произнёс слова «духовный трепет»…
— А-а… — Парень криво усмехнулся, а все прочие засмеялись (довольно противно и как-то делано). — Ну, это надо игру знать, чтоб понять…
— Игру?
— Да. «Макс Пейн» называется, второй… По мотивам фильма сделана. Там один чувак, ну, вот этот самый Макс Пейн, он, короче, весь такой крутой, да? — и всех мочит… ну, и ему тоже прилетает неоднократно, так что до конца игры он добирается весь такой покоцанный… Ну чё ржете, идиоты! — обратился он к остальным, которые опять… вот именно, заржали, другого слова не подберёшь. — Это просто у нас один знакомый есть, — снова переключился он на меня, — у него погоняло Коцан, ну, Коцаный, вот они и ржут… А, да! — ну, и вот этот Макс, короче, в самом конце находит одну тётку, мёртвую…
— Слышь, — вмешался один из компании, — а у Коцаного-то теперь тоже мёртвая тётка в активе!
— Все опять с готовностью захохотали, явно уже выламываясь («Ой не могу, “в активе”! Держите меня семеро…»), но чувствовалось… вернее, начинало чувствоваться в этом какое-то подспудное напряжение. Тот, с кем я разговаривал, не обращая внимания, продолжал:
— Она, Мона Сакс, ну, так её зовут, должна была его убить, вообще-то, но там такая фишка… Короче, у них возникло что-то типа чувства… И вдруг — опа, она мёртвая… И оно как бы правильно, потому что нефиг, и всё такое… но ведь у них могло что-то получиться… а тут всё, гейм ова, и ничего больше не будет! И ещё музыка такая, лирическая…
— Так ты по этому поводу духовный трепет испытал?
— Ну… как бы да. Потому что… ну как: это и в жизни тоже так бывает…
— Как, например, в случае с этим Коцаным?
Парень напрягся:
— А вы что, знаете его?
Я улыбнулся. На мою улыбку никто не ответил. Все стояли очень и очень внимательные.
— Да вы что, ребята! Никого я не знаю. Вы же сами только что про него рассказали!
— Что мы рассказали, кто?
— Сказали, что есть такой, Коцаный, а вот ты, — я указал подбородком, — ещё радовался, что у него тоже девушка умерла.
— Я? Радовался?! Вы что, с дуба рухнули?
— Ну не радовался, так веселился… И, потом, ты это… не особо-то язык распускай.
— А то ЧТО?! — он отскочил и притворно заслонился руками. — Ой, дяденька меня щас убьёт!
Ратуйте, православные!
— Так, всё! — Парень с «духовным трепетом» встал между нами. — Закончили!
Потом спросил у меня:
— Так я ответил на ваш вопрос?
— Ну… не знаю, уместно ли продолжать. Кажется, я тут явно лишний.
Некоторые из парней хмыкнули. Остальные просто стояли, глядя в упор. Кто-то иронично склонив голову набок, кто-то набычившись. Бомберы, руки в карманах… Все в берцах, будто здесь Палестина какая-то… Будто завтра война.
«Духовный» поморщился:
— Ничего страшного. Так я вам ответил?
— Не совсем: так и не ясно, в чём именно заключаются предпосылки для духовного трепета в описанной ситуации? Где основания-то? Или, скажем так: что в этом духовного?
— Духовного? — Он поднял брови. — Ну, как же: у этого Макса сила духа будь здоров, и у этой Моны, вообще-то, тоже… И вот думаешь: сильные духом погибают, а такие вот, — он картинно обвёл рукой своих товарищей, которые, как ни странно, нисколько не оскорбились), — они в шоколаде… Ну, и от осознания всего этого духовный трепет… Разве нет? — теперь он смотрел выжидательно.
— Даже не знаю… Пожалуй, нет.
— Как так?!
— Да вот так. Ведь ты же сам сказал: и он убийца, и она убийца… Я правильно понял? Так что ж о них сожалеть?!
— Ну-у, — парень развёл руками, — если так рассуждать, то и пошу́тить не захочется…
— В смысле, пошути́ть?
— Да нет, именно пошу́тить. Ну, в шутер поиграть, в стрелялку… Там, типа, все́ ведь убийцы, таковы правила.
— Тогда логично: не захочется… Не вижу ничего привлекательного в подобных играх.
— Но ведь вам никто и не предлагает.
Больше говорить было не о чем. Я развернулся и побрёл к «зебре», собираясь перейти на другую сторону Нахимовского проспекта: моё «рыночное» настроение как-то незаметно улетучилось…
Потом неожиданно для себя обернулся и крикнул в удаляющиеся спины:
— «Душевный»!
Они обернулись. Мой собеседник, помедлив, отозвался:
— Чё «душевный»?
Я гаркнул на всю улицу, аж галки (их в этом году много) взмыли в воздух с ближнего дерева:
— Трепет бывает только душевный! А духовного трепета не бывает, учи матчасть!
И рванул через Нахимовский.
В голове свистел ветер, весело кололо в боку, и я чувствовал, как что-то внутри меня медленно, но верно выходит из пазов, развинчивается… и рассыпается на составные части.
И пусть.
12 декабря 2017 г.
Всё-таки открыл собственную мастерскую! Да, спустя много лет, но тем не менее.
Сначала дела шли не очень (сбыт, главным образом, подводил: контактов почти не
было), но скоро земля начала полниться слухом о моих «лошадках», потом пошли
заказы, и…
Накануне раздался телефонный звонок (у меня аппарат архаичный, он именно
звонит… и мне это нравится!) — снимаю трубку, мужской голос вежливо, назвав по
имени-отчеству, здоровается и, представившись как начинающий скульптор малых
форм, просит о встрече.
— А, простите, цель?
— Просто показать свои работы и, если позволите, узнать ваше мнение!
Ладно, я человек компанейский, приходи кто угодно, главное — чтоб не во время лепки, а всё остальное можно и перенести, лишь бы общение того стоило.
Назначил день (сегодняшний) и время: прямо с утра пораньше. Жду… Явился! Поднимается по лестнице с двумя грузчиками, волокущими тяжеленный ящик.
— Это у вас, простите, что?
— Мои работы!
— Как же вы их это самое… обратно повезёте?
— А ребята меня внизу подождут пока…
Ясно. Ребята ловко, в два ломика вскрывают ящик и удаляются, а гость начинает доставать «работы».
В основном, это типовые цилиндрические крýжки, на которые приляпаны разнообразные (должно быть, соответствующие вкусам заказчиков) дополнения, причём миниатюрные женские груди составляют, наверно, процентов семьдесят от общей массы; но есть также и своё, явно «для души»: довольно-таки уродливое дерево — с единственным яблоком на нём и парочкой голых детей под (мальчик смотрит, засунув в ротик пальчик, а девочка предсказуемо тянется сорвать); забавный жираф, читающий охваченную пламенем газету (пламя похоже то ли на листья, то ли на чьи-то щупальца, но сама идея богатая); дехканин, запряжённый в арбу, на которой восседает ослик (или, вернее, ишак — учитывая общую ориентальность мотивов)…
— На кружки не обращайте внимания: просто я их после вас повезу продавцу на точку, вот вместе и упаковал…
— Да? А я уж испугался, простите…
Интересные фигурки (хотя с точки зрения собственно художественности — детский лепет), но сам мужик ещё интереснее: такой… не худой, а скорее сухой, жилистый; коротко стриженный и, скажем так, вообще спортивного склада на вид — при том, что не молод; в берцах (впрочем, их-то он в прихожей снял) и в камуфляже — однако вот нет же, не брезжит в глазах этот неискоренимый огонёк оценивания тебя как потенциального спарринг-партнёра — столь характерный для… собственно, для мужчин в камуфляже (да ещё, пожалуй, для женщин «в активном поиске»).
Может, попросту маскируется? Навряд ли: такое в себе не спрячешь…
И, главное, вижу: явно сказать что-то хочет. Не персонально мне (хотя, возможно, и мне тоже, но не в этом дело), а — вообще, СКАЗАТЬ. Высказаться! Однако то ли не знает как именно, то ли ждёт подходящего момента… Ну, и я тоже жду сижу.
«Вот, — говорит. — Что вы обо всём этом думаете?
«Кроме кружек?» — «Кроме кружек, да.»
Растерялся, честно скажу. Как-то уж очень оно с месте в карьер, ещё даже чаю не попили — и я с мыслями собраться не успел… Рассеянно верчу в руках обезьянку (перед ней лежат очки и граната, а она растерянно смотрит: не знает, что выбрать), потом поставил аккуратно (не дай бог ненароком разбить: автор ведь, похоже, такой, что сгоряча убить может, причём, вполне возможно, даже одним ударом) и начал мямлить.
«Ну, во-первых, — говорю, — давайте на «ты» перейдём: мы ведь почти ровесники!» — «Да ну не-е, — смеётся, — я так не могу, мне неудобно: кто вы — и кто я…» — «А кто? Кто вы?» — «Ну как… Я в жизни много чем занимался…» — «А сейчас чем занимаетесь?» — «Сейча-ас… Не, ну давайте лучше о скульптурах моих, хорошо?» — «Видите ли… Если в двух словах, то, простите, это очень сыро.»
Он как-то резко изменился в лице. (Вот, начинается!) Вид такой… Будто у школьного хулигана в кабинете директора? Точнее и не скажешь.
«Не, ну а чё сыро-то? В чём конкретно сырость?» — «Вот, возьмём, к примеру, этого слоника (беру слоника: у него вместо хобота шланг пылесоса, и он чистит маленькую собачку, гордо задравшую нос); по содержанию выше всяких похвал, но по форме пока неуклюже: не сбалансировано главное и второстепенное, везде стилистический сумбур, разнится степень проработки деталей в отдельных элементах, да и…» — «Так, я не понял, — перебивает, — всё плохо, что ли?.. Потому что сюжеты — они вообще не мои, их одна девчонка придумывает…» — «Ах вот оно что…»
Тут мы оба приуныли. В самом деле, что говорить, когда говорить нечего… Знаете что, — говорю, чтобы хоть как-то сгладить неловкость, — давайте чай пить!
Не отвечает. Встал, прошёлся по комнате… Остановился перед книжными полками и смотрит.
Долго смотрел, потом оборачивается: «И ты что, всё это прочитал?»
— Почти. А что?
— Да так… Ничего, что я на «ты» перешёл, а? Ты же сам предложил вроде бы…
— Конечно, ничего!
— Ну, и ладушки.
Походил ещё. Потом у стола останавливается, опёрся на него обеими руками, навис так — и спрашивает: «Значит, говоришь, чаю?.. То есть обсуждать мои работы ты не хочешь!» — «В твоих работах, — поясняю я, — вызывают интерес лишь идеи, а они, как ты сам только что мне сообщил, не твои, — верно ведь?»
В
течение нескольких секунд он молча смотрел на меня в упор, и я прямо
чувствовал, как внутри него борется два желания: желание зарядить с ноги и… ну
да, то самое желание высказаться.
Не знаю, чем он там, внутри себя, руководствовался, выбирая «из двух зол», но
лично я его выбором остался доволен. (Пока, во всяком случае.)
Отведя взгляд и присев на краешек стула, он подпёр голову рукой и стал смотреть в окно, за которым весело плясали крупные снежинки. Наконец я услышал:
— …Ведь от чистого сердца… Думал, вам хоть что-то понравится и я тогда подарю, а теперь… — Опять на «вы»? Довольно тревожный знак, между прочим. — Теперь, получается, хоть выбрасывай всё это…
— Ни в коем случае! — молниеносно среагировал я. — Моё мнение — это всего лишь моё мнение, другие люди вам могут сказать нечто совершенно иное…
— Да на кой мне другие, когда и так всё ясно!.. И, потом, я же ведь именно ваше мнение хотел узнать: увидел этих ваших расписных коньков в интернет-магазине, и они мне настолько понравились…
— Спасибо. Но, простите, врать — не мой конёк. Не считаю возможным.
— Не считает он… А говорить человеку такие вещи, от которых руки враз опускаются, считаете? Я теперь, может, вообще больше лепить не буду!
Вскочил и снова принялся по комнате расхаживать. Я сижу затаив дыхание и боюсь пошевелиться: а вдруг сейчас момент истины спугну, или ещё что похлеще… И тут он выдаёт:
— Короче, так. Если пройдёт несколько дней и я пойму, что после нашего с вами разговора утратил способность творить, я вернусь… И тогда мы с тобой по-другому поговорим, обещаю. Так что давай… Готовься.
Он вынул сотовый, нажал пару кнопок и, подождав, гаркнул в микрофон:
— Всё, пацаны, хорош расслабляться, поднимаемся… Гвозди и молоток прихватите.
Они поднялись, помогли ему собрать его добро, заколотили ящик и — все вместе стали спускаться, причём он, этот мужик, больше на меня даже не взглянул.
Я запер дверь, вернулся в комнату и выглянул в окошко… Ага, выходят… Двое выносят ящик, мой придерживает дверь. Далее грузят малые формы в бурую от грязи газель, все трое садятся в кабину и уезжают. (Этот — даже головы не поднял.)
Вот.
И теперь я, короче, не знаю, чё делать.
…В фильмах (особенно в старых, ещё с молодым Шварцем) герои часто говорят: «Доверься мне!» — и… действительно, оно того стоит. Очень приятно доверять абсолютно, бестрепетно…
У вас есть человек, которому вы доверяете именно так?
Или ваше безоглядное доверие распространяется на весь мир в целом?
Тогда я вас поздравляю… Причём вполне искренне.
За
окном истекает нечистыми своими соками предпоследняя декада этого года, скоро
встреча Нового, время поздравлений, так что… право же, не знаю, что и
добавить-то к уже сказанному.
…Мне когда этот мэн позвонил — я ведь, поговорив с ним и назначив встречу,
потом на всякий случай набрал одному хорошему приятелю: хар-рошему такому
приятелю, который всегда всё про всех знает, а если не знает, то «слышал из
достоверных источников», и спрашиваю, мол, слышишь, а что за чел такой-то? —
называю фамилию.
«Этот? — В голосе немедленно появляется апломб, этакая выпяченная губа, я будто бы вижу её… — Есть такой, да… Ничего особенного. Работает, кажется, в «ИТАР-ТАСС» или в «РИА Новости», в свободное время подрабатывает изготовлением какой-то сувенирки на дому… Совершенно безобидный человечек.»
«Точно?» — «Доверься мне.»
«Точно-точно?.. Помнишь, я тогда узнавал у тебя про ту мадам — и что ты мне ответил? и что потом в реале оказалось?..» — «Говорю же, можешь мне всецело доверять насчёт этого. А там совсем другой случай был… и, потом, меня целенаправленно ввели в заблуждение… И, кстати, я ведь уже извинялся, ну! А тут вообще всё прозрачно: отличный парень, видел его на одном мероприятии, и мы потом долго беседовали о Возрождении, все вместе… Короче, не бзди!»
…Что
ж, наверно, так и надо: самоуверенность и безапелляционность завораживают
людей, с которыми ты общаешься, значит, объективно полезны… а посему — так
держать, Пафнутий!
Не забыть бы ещё при случае сослаться на твоё экспертное мнение.
Или…
Или поехать, что ли, напоследок морду тебе набить?
…Алло! Ты где щас?
Дома?.. Кого-кого фаршируешь? Кро-олика?
Ну, жди тогда…
19 декабря 2017 г.
Спали мы, а за ночь — хоба, снег
Выпал-таки… Ладно. Телевизоры
Сразу же включаем. Сыпля снэк
В утлую посуду (самый мизер и —
Лишь бы не входил туда глютен!)…
Заливая молоком.. Хотим мы и
Чтобы, чем-то заняты не тем,
Мысли — прочь ушли медитативные!
Посему, глазёнки протерев,
Новости жуём из топа яндекса…
Я т-те не глухой ведь тетере́в!!
Я же таки правду — вижу явственно!!!
Вот она,
Везде:
И в дуплах ив,
И — по жизни — в омутах у берега…
Доплатив — бери и для плохих
Вариант: открытая америга!
Но… люблю снежок за тишину,
За пуховость одеяльца детского…
И — себя ж одёрну: "Тише, ну!" —
Коли приступ хамства молодецкого
Сдёрнет меня с койки от тоски
Да толкнёт наружу выйти сволочью,
Чтоб метать нервически снежки
В небо — как в овчинку поговорочью.
Пусть и дальше тихо. Будет. Тут.
А в окне — по-графски — пруд… и лилии
На стекле советские цветут:
Детства-то фантазии-то влили и -
Намертво впечатали в мозги…
И теперь Атосу — петь по жизни нам..
А за ним — по-прежнему ни зги..
Что и называется пожизненным.
Так, ко всем обращаюсь: садитесь за стол, налейте себе всё ж таки каждый кому что нравится и — прошу внимания!
Давайте выпьем за тех, кто по каким-то причинам не может этого сделать вместе с нами. Прежде всего, я имею в виду всех, кто сейчас вроде как один в четырёх стенах… что бы оно ни значило.
Это может быть монастырь духа — или старая добрая агорафобия; комплекс вины — или просто сфера ответственности; узость мысли — или взятые на себя обязательства… В любом случае, речь идёт о, скажем так, некоторых пределах, за которые человеку нет хода.
Заключение… Неприятное слово, и смысл удручающий, да? Но ведь это как посмотреть… А что, если трактовать его как, допустим, частный случай ограниченной среды обитания? Или нет, возьмём ограниченность вообще, как таковую! Возьмём, а?
Супер.
Ограниченность (объективного мира ли, человеческого ли воображения… да и разума, в конце концов!) предполагает отнюдь не только вынужденные рамки, но и, что важно, защиту от самых разных форм вторжения извне. Проиллюстрируем хотя бы на примере разума: вот есть у вас некая сумма верований — и вдруг она подвергается массированной атаке железных аргументов, неопровержимо доказывающих, что вы круглый дурак, а всё, что вы считаете правильным и значительным, ничтожно либо фальшиво… Впечатляет? А ведь именно это происходит практически каждый день с любой открытой системой. И, чтобы гарантировать нас от подобных потрясений, система должна быть закрыта наглухо.
Говорите, ужасно: пределы покидать нельзя, это же тюрьма получается… А что хорошего вне пределов?
…Там, снаружи — ноет метель, снег залепляет зенки, кругом непроглядная мгла и — до горизонта — бескрайняя пустошь, лишь по недоразумению утыканная кое-где жилыми массивами, каждый из которых не столько оазис на самом деле, сколько цитадель… И везде, везде — стаи одичавших собак, более опасных и безжалостных, чем любые волки. Это и есть ваша свобода? Вы хотите туда?
А зато внутри-то… сами видите: тепло, светло… и относительно комфортно. Всё, что нам нужно, уже, в принципе, есть — и есть оно именно здесь, внутри нашей горницы. Воздух, конечно, спёртый, что и говорить… да только ведь оно как: захочется свеженького, приоткроешь форточку — а ворвётся-то ледяной полярный вихрь. Все фиалки на подоконнике перемёрзнут!
Однако… нет, мы пьём — не за нас: истинно говорю, с нами и так все ясно. Мой бокал — во славу тех, кто именно там, вовне, ибо…
Ибо весь мир тоже может быть тюрьмой, если он достаточно бесприютен.
(Кстати — чтобы развеять все кривотолки: мы тут пьём только чай! В крайнем случае, компотик.)
Итак, мир… Думаю, не будет чересчур большой самонадеянностью с моей стороны утверждать, что в последние годы мир вокруг нас медленно, но довольно быстро сжимается. Да, именно так: медленно и, в то же время, быстро. Слишком медленно, чтобы уследить за этим. И — слишком быстро, чтобы этого не чувствовать.
Да, мы живём в мире больших возможностей, однако — и вы не посмеете это отрицать! — мы живем также и в мире стремительно уменьшающихся возможностей. (По сю пору ещё внушительных, соглашусь, но это ненадолго.)
Подлейте-ка мне ещё того компотика… Ага, пасип.
Так вот, о чём это я… В некотором царстве, в некотором государстве жил-был, один-одинёшенек, некий смотритель маяка. Тот маяк был настолько высок и, соответственно, лестница, по которой можно было попасть как наверх, к свету, так и вниз, во тьму, была до того длинна, а, с другой стороны, сухпайкa в каморке наверху было запасено в такое множество раз больше, чем может человек съесть в течение даже самой длинной жизни (в наличии имелись галеты, соевое мясо, сушёная морская капуста и даже тюк вяленых бананов), что Майку — так мы для простоты будем звать смотрителя — положительно не было никакого резона спускаться вниз.
Поначалу он где-то раз в год всё-таки делал это (исключительно для моциона: типа, «надо себя заставлять»), но впоследствии перестал: просто увидел однажды, как маленького мальчика, ни в чём не повинного, прямо на бензозаправочной станции внезапно облепили неизвестно откуда взявшиеся пчёлы, облепили и… и так же просто, само собой возникло в голове нечто вроде эха: а пошлo оно всё… на лёгком катере! (Ну, если уж мир ТАК устроен…)
Внизу, кстати, только порадовались: не хочет получать зарплату — поделим между собой, потому что «в сложившейся ситуации это будет самым правильным», а ему…
А ему просто ничего не было нужно. Ему и пища-то не особо требовалась, просто совсем не есть он пока не мог. Как и совсем не пить… Ну, так что же! Черпай по мере надобности из бочки, привинченной снаружи на двух мощных кронштейнах: дожди здесь часты… а когда перестают лить они — идёт снег. Та же влага, растопи и пей, если хочется.
Находился ли Майк в заключении? Формально нет: его никто не неволил. Но фактически — да, конечно: ведь его существование было ограничено пределами (и довольно тесными). Выпьем же за Майка!
Теперь немножко поговорим о людях, которые жили внизу. Имея под рукой море возможностей (отсюда и маяк, иначе зачем бы он был им нужен, если б не было моря!) — они относились к тому, что имели, как будто это было нечто само собой разумеющееся. Они истощили недра, добывая уголь для печей и руду для выплавки стали — с тем чтобы бестолково наплодить великое множество больших и малых кораблей и корабликов. На этих судах они бороздили море вдоль и поперёк, вылавливая всё, что ещё как-то шевелится и бессмысленно поджигая всё, что способно гореть. Зачем? «Чтобы не угасло!» — вот девиз, который был начертан золотыми буквами на знамени этой удивительной, ни на что не похожей местности.
Море житейское — оно, конечно, огромно (поэтому изгадить его, выморить и превратить в огромную парашу дело не быстрое), однако и оно тоже, как и всё на свете… КОНЕЧНО. И однажды ему пришёл конец.
Выловили последнюю макрель, перебили туну, подмели сельдь… Даже минтай исчез (не говоря уж о камчатских крабах). Да если б дело было только в минтае! — ведь и каланы, и бакланы безжизненно колыхались в сырой нефти, покрывавшей многие квадратные мили водяной поверхности у берегов; и туши китов, выбросившихся на берег, дополнительно отравляли токсичный туман продуктами собственного распада; и… ведь нельзя же забывать и об эрозии почв! Ох уж эта эрозия…
Нафига нам леса? Мы ведь рыбаки, а не охотники! И долой чащи-заросли: на их месте должны стоять горно-обогатительные комбинаты и сталелитейный заводы… Но раз нет лесов, нет и деревьев, да и траву-то всю вытоптали в ходе промышленной деятельности. Короче, исчезла растительность. А значит, нет и корней: тех самых, которые, крепко держась за почву, держат её сами и не дают выветриваться и размываться.
…Оглянуться не успели, а земля, к которой причаливали сейнеры да траулеры, в доках которой ремонтировались, в кабаках которой пропивалось заработанное, — земля, которой ещё недавно было так много, что и с высоты птичьего полёта глазом не окинуть, внезапно сжалась, расточенная штормами, обкусанная приливами, изъеденная паводками, до размеров небольшого пятачка, уходящего из-под ног. И лишь маяк — выстроенный на железобетонном основании — стоит ровно и знай освещает эту безрадостную картину…
А картина безрадостна совершенно. Потому что у них теперь не только суши всего ничего — у них ещё и моря кот наплакал, и то… где-то далеко внизу плещется смутно что-то, а что — и не видать: ушло, провалилось на три-четыре тысячи бигфутов вниз… а может, и на все восемь-десять. Вот и живут теперь… в новом, неведомом мире. Учатся по узким путям в одиночку шастать да по скалам карабкаться.
Ну, и кто из них в заключении: Майк, парящий в эмпиреях и наслаждающийся абсолютной внутренней свободой, — или остальные двуногие, ютящиеся на том клочке земли, который некогда был необъятным эдемом, и в панике жмущиеся к единственному, что ещё осталось тут надёжного: к распространяющей свет башне?
Нет, конечно же он под конец к ним спустился: не бросать же дураков в беде… Ведь вон даже в заповеди сказано: «Стой за своих», — верно ведь? «И в радости, и в горе», но особенно — всё-таки в горе: в радости и без тебя найдётся кому…
И что, вы думаете, ему там, внизу, были рады? Как бы не так. Немедленно набычились: ага-а, мол, зарплату пришёл забирать… а нету! Вовремя надо приходить, Михал-Альбертыч.
Посмотрел он пристально… потом плюнул, отдал им остатки галет и ушёл.
Куда? А чёрт его знает, куда. Выходит так, что больше-то и некуда…
Выпьем же за самодостаточность, ну-ка… плесните чайку!
А то что-то мысли путаются.
…У нас тут уютно, да? Но и на отдалённой нефтяной платформе — где кучка вахтовиков отсечена от внешнего мира чрезвычайной затруднённостью сообщения с оным — тоже вполне уютно! И на антарктической станции! И в горной обсерватории! Даже в "Белом лебеде" — и то, чёрт подери, уютно, более или менее… или, во всяком случае, МОЖЕТ быть уютно: неуют создают не столько внешние обстоятельства, сколько сами люди… Так выпьем же за тех людей, которые… которые хотя бы не делают этого специально!
Каждый из нас живёт в круге света, который излучает сам, — и круг этот со всех сторон сжат, стиснут океаном теней, которые отбрасывают все остальные… окружающие… так?
Нет.
Каждый из нас — и есть свет… И для того, чтобы везде-везде стало наконец светло, мы должны быть как можно ближе друг к дружке.
И тогда мы увидим, что, скажем, вот эта вот вся медленно, косо, будто «Титаник», уходящая под воду Атлантида — это миф, морок… А явь — это пушистый снег за окном и ёлка в доме.
Просто для того, чтобы понять это, нужно быть рядом. Со всеми вместе и с каждым в отдельности.
Невозможно, скажете вы?
А попробуйте!
…Да, мы все находимся в заключении: не можем разорвать пут обыденности, не имеем сил и смелости выйти за границы допустимого или хотя бы уточнить их… но мы, чёрт возьми, вместе! И пусть плачут охраняющие нас пассионарии, каждый из которых — ОДИН на своей продуваемой всеми ветрами вышке с пулемётом.
(Рад бы поставить ударение на первый слог, но… увы.)
Что же, давайте выпьем и за них: они — люди подневольные, как и все мы. А мы… честное слово, мы не злопамятны!
— Вам компота, Майк?
— Пожалуй. А лучше чаю с сушками.
19 декабря 2017 г.
Мне приснилось, что я сдал комнату. А поскольку квартирка-то однокомнатная, то живу теперь на кухне, и, кстати, хорошо! — тепло, уютно, бакалеей пахнет… А что тесновато, так у меня агорафобия вообще-то (пусть и в лёгкой форме, тем не менее).
Жильцы — что называется, молодая семья, сильно за двадцать каждому, она года на два старше его, но выглядит лет на пять младше, в общем, типичный случай… Он, Роман, «занят в IT-отрасли», она, Любка — учится на юриста и попутно фрилансит веб-дизайнером. Детей «пока рано, да и куда их!» — святая правда, некуда. Им и двоим-то в моей комнатке тесно.
Нет, ну конечно, они сразу же поставили перегородку, гипсокартонную: отделяющую собственно жилое пространство и от нашей общей (надо же им где-то готовить!) кухни, и от крошечного коридора, из которого, как легко себе представить, попадаешь либо на лестничную клетку, либо в санузел. Примерно представили себе? Ну, вот… Отгородились они, значит, и — коврик для ног положили на входе «к себе». Я не утерпел. Что, говорю, неужели у меня так грязно? («У меня», ха-ха!) Они замялись. Да не то чтобы, отвечает Люба, просто, ну, вы понимаете, мы у себя, внутри, обувь-то снимаем и босиком ходим, так что…
А у меня грибок, что верно, то верно. Из армии его привез, ага, получите и распишитесь… и мне теперь босиком ходить нельзя: чтобы не дай бог рецидив не возник. Только в носках — это в лучшем случае, но и их менять ежедневно (и не дай бог тебе ноги промочить: немедленно беги мыть, насухо вытирай потом и чистые, слышишь, чистые носки надевай сразу же!) — а лучше всё-таки в тапках…
И немудрено, что стало мне завидно (вот, мол, живут же люди), а где зависть, там и злость… Ну, короче, молча отвернулся, шасть в коридор, шапку, шарф, пальто хвать, и на выход!
Иду, листья жёлтые пинаю в задумчивости, на душе светло: уж больно погода сегодня солнечная выдалась, как нарочно к выходному дню! Весь бульвар будто насквозь лучами прострелян, и галки, галки… Сколько же в этом году галок! Откуда!
Однако холодно просто так бродить-то, денег, оказалось, я не захватил, кофе с круассаном даром нигде не получишь, так что… ничего, погулял полчаса, и хватит с тебя.
Возвращаюсь, отпираю дверь (а, надо сказать, делаю я это всегда тихо: не потому, что таюсь от кого, а просто привычка такая), снимаю ботинки, вдруг слышу: какой-то ритмичный шум… Так и есть, из «их» комнаты доносятся характерные звуки. Ну, понятно, дело молодое… но среди бела дня! Нарочито громко топая, прошёл на кухню и — так хлопнул дверью, что на голову дуршлаг с шумовкой посыпались. И жду.
Минуты через четыре (я засекал!) на кухню Рома является, морда пятнами красными пошла, в глаза на глядит, стыдно, и правильно. Мы, бормочет, думали, вы надолго ушли. А я что, говорю, моё-то какое дело, развлекайтесь, вы у себя в комнате имеете полное право делать всё, что угодно! Не ответил, обратно ушёл… И — что вы думаете! — через минуту слышу: у них там всё продолжилось.
Нет, ну нормально, а?!
…Так и повелось у нас с того дня. Отсутствую ли я, дома ли, им всё равно: едва с работ своих возвращаются — получаса не проходит, как начинается долбёжка эта… Причём как долго всякий раз долбятся-то! — у меня и в лучшие времена столько энтузиазма по данному поводу не бывало.
…Энтузиазм, господа, вот залог э… да всего. Не только, скажем, успеха жизненного, но и вообще. Любого успеха. И в конечном счёте — радости, испытываемой от самого процесса жизни.
Что сегодня, в настоящее, то есть, время, способно вызвать во мне энтузиазм? Ну, скажем, те же листья. Тот же бульвар. То же, кофе, не спорю… Но вся штука в том, что там будет не только кофе. Там будет играть музыка. Какая-нибудь Кристина, мать её, Агилера, да ещё и закольцованная, чтобы пытка никогда не кончалась… И девушки за стойкой будут коситься на тебя, перешёптываясь. И кондиционер будет дышать антарктическим холодом прямо в лоб. А на бульваре будет полно детей, демонстративно сыплющих матерными словами.
Я не жалуюсь. Просто не удивляйтесь, что я такая сволочь.
Просто мне не повезло…
А этим двоим повезло необычайно. Неимоверно, непропорционально, несправедливо повезло! Во-первых, они молоды… И это же — во-вторых, в-третьих и в-пятых. В-шестых — им повезло встретить такого покладистого человека, как я. В-девятых…
В девятых классах было полно́ красивых девочек, а мне почему-то нравилась невзрачная, её тоже звали Любкой. Однажды я подарил ей букетик ночной фиалки, но, думаю, она не знала, что это «её» цветы*. Думаю, она так никогда и не узнала…
В общем, жизнь (дома, с этой парочкой) превратилась в ад.
Уж и не знал, что делать. А потом просто взял и… проснулся.
Вы не забыли? Ведь это был сон!
А Любки больше нет. Разбилась, когда ехала с одним придурком на мотоцикле. Он по пьяни не справился с управлением и на полном ходу въехал под фуру. Сам-то успел пригнуться, убрать голову, а Любку — которая сидела сзади, обняв его ногами, а руки положив на плечи красной искусственной кожи, Любку — которая за всю свою короткую жизнь никогда никому ничего плохого не сделала! — её…
Больше нет, как я уже и сказал. Но есть бульвар, пронизанный светом, дети ходят сюда, с родителями и без, за оградкой ездят автобусы, галки мечутся в кронах… Иногда попадаются очень симпатичные собаки.
Одна, гладкошёрстная, окрас бурый с белыми пятнами, сегодня подбежала, когда я сидел на скамеечке, и положила морду мне на колени. На секунду, не больше, а такое счастье… Но её сразу позвал хозяин, и она убежала, да.
8 декабря 2017 г.
________________________________________
* «любка» - другое название ночной фиалки
Стены двора взмывали вверх и будто бы соединялись где-то в недостижимой заоблачной выси, но Сёма уже не видел этого, он полз, и кровь неровным пунктиром следовала за его свисающим носом. Консьержка, сидящая у двери за пластиковым столиком в пластиковом же креслице, покосилась на незнакомца, однако предпочла сохранить многозначительное молчание. Голуби были тут как тут - и уже с любопытством подбегали по одному на своих пунцовых ножках изучить незнакомое явление... чтобы немедленно отклониться от первоначальных маршрутов и убрести куда глаза галдят в поисках болея практической пользы, чем удовлетворение праздника любопытства.
Семён не хотел ползти, он предпочел бы передвигаться вертикально, тем не мания, боюсь, это бело не ему решать: немилосердно мутило, и он...
Впрочем, если позвоните, сперва я расскажу, как вышеупомянутый семян дошёл до жизни покой. Ничуть придётся с самого раннего у рта, когда больше я компания юмористически нестройных мойдодыр лютей, о детях в шлаковые смог и гни вы пусть не Кох улитках кол ежей, СОБР и лазь по сети тьма лень кую товар ню во зле да ль него кон цап арка, одна ковид нота куш бы лона пса и... но народ учло в Сёма лопаем, а луза пут ало ь с о ъ z r ж v n
14 декабря 2017 г.
и он был очень хорошим систерцием. Ему мало было формальной опеки над вверенной его заботам частью трибы, мало организации всех этих официальных мероприятий и прочей ерунды, он хотел быть своему отделению как бы мерцающим во тьме светочем, указывающим путь… Искренне хотел! — и поэтому приходилось соответствовать…
Кампании по возвращению Исконных Территорий приходят и уходят, некоторые феерически успешны, некоторые же, скажем так, чуть менее, но в любом случае для их подготовки необходима тщательная разведка. А значит — необходимы те, кто добровольно (никакой принудиловки, у нас свободная страна!) изо дня в день, используя для этого лишь свободные часы личного времени (ибо у каждого из нас есть общественные нагрузки, обязанности, да и просто Долг перед родимым стойбищем, Неоплатный Долг), станет осуществлять эту самую разведывательную деятельность (а о результатах в устной форме докладывать старшему презумпцию).
Бобби Мятые уши, как за глаза величали его, был одним из таких скромных героев. Собственно, героизм был у него в крови (да и прозвище своё он получил не за красивые глаза! — благодарные братья по стойбищу раз и навсегда увековечили таким образом память о той ночи, когда именно Бобби первым заметил головной отряд мигрирующих в связи с осенним гоном серполобых архивариусов, в существование которых давно никто не верил, считали мифом, а они оказались мрачной реальностью, и если бы не Бобби, пронзительным воплем отвлёкший на себя внимание альфа-самца, возглавлявшего колонну, страшно и подумать, что было бы! — ведь чудом, чудом спаслись все, и даже сам Боб с трудом, но вывернулся из смертоносных объятий карминовомордого вожака… лишь нежное, трогательно торчащее ухо было необратимо изуродовано (одно! только одно, а не оба-два!) случайным касанием чудовищной лапы). Почему в крови? Он был одним из тех счастливцев, что родились уже после триумфального завершения Великого Эксперимента: теперь героизм (равно как и свернутый в колечко хвостик) был заложен в каждого самца на генетическом уровне (девочкам достались имманентно присущие тяга к бессмысленной жертве и ряд аккуратных надлобковых присосочек, обеспечивающих прочность и долговременность отношений, а также значительно повышающих качество духовного трепета).
«Хороший систерций — мёртвый систерций», — вполголоса шепчут самые старые, а значит, самые циничные из отказников… Не будем осквернять сознание критикой этой максимы, вместо этого по достоинству оценим незаметный (при том, что почти регулярный!) подвиг самоотверженного пионера — с каждой новой вылазкой всё дальше углублявшегося в дебри, находящиеся за Границами Познания, и каждый раз доставлявшего из опасного путешествия диковинные свидетельства того, что мир вокруг стоит усилий, потраченных на его исследование (и на последующую колонизацию, без этого никуда).
Вот и сегодня… Впрочем, нет, сегодня пока ничего интересного найдено не было. Обычное дело: заплетённые лианами до полной неразличимости сотовые башни (согласно мифу, а мифы не опускаются до лжи, прежде здесь жили человекообразные пчёлы, по рою на каждое здание) — угадывать присутствие каковых башен приходилось по косвенным признакам. Например, по наличию вплотную к ним изобильных россыпей гладких прозрачных кусочков неизвестного материала, также почти полностью теряющихся в густом подлеске и океане травы (прекрасное было бы подспорье для изготовления ножиков, если бы не удручающая хрупкость; обломки годились только на снаряжение стрел, да и то с оговоркой: не каждый пойдёт на то, чтобы наконечник, проникая в тело, хотя бы даже и врага, разламывался там на острейшие клинья, варварство же… а мы не варвары!) — но ещё прежде, пожалуй, по сразу обращающей на себя внимание некоей особой правильности взаимного расположения круто взмывающих вверх участков поверхности, похороненных под сочной изжелта-зелёной массой. Наугад выбрав один из ближайших, Роберт в несколько ударов прорубил сепулькатором некоторое подобие туннеля и упёрся в стену.
Двигаясь по ней и попутно очищая от зарослей, он минут через двадцать добрался до прямоугольной дыры, оснащённой прямоугольными же заслонками, изготовленными неведомым полубогом из того же чудесного материала, осколками которого так легко пропороть ботинок, если не смотреть себе под ноги. Осторожно потянув одну из тех заслонок на себя (что было просто: требовалось лишь покрепче ухватиться за прикреплённую к ней ручку), он проник внутрь и, пробираясь, в основном, вслепую (было темно, а аккумуляторы следовало экономить), поднялся
по ступенькам (ряд жёстких, холодных на ощупь параллелепипедов, закреплённых один над другим, каждый со сдвигом вперёд по отношению к предыдущему) на несколько пролётов и наконец увидел заслонку (из тех, что поменьше, и не транспарентные, как те, что внизу, а металлические; подобные были здесь везде, одинаковыми группами — через равные участки лестницы), которая, под углом отойдя от проёма, гостеприимно открывала дао внутрь любому дерзновенному исследователю, была бы охота.
Исследователь не замедлил воспользоваться безмолвным приглашением — и. оказавшись внутри пещеры (странная прямизна всех линий и поверхностей уже не могла его удивить: опыт-то сказывается), принялся собирать в випмешок всё пластиковое, что подворачивалось под руку: пластик в Обновлённом Мире ценился дорого… Много магических вещей, назначение которых либо туманно, либо непонятно вовсе; много гниющих отбросов (видимо, брошенных в отсутствие бывших хозяев непрошеными гостями: хвостатыми имфузомами и сумчатыми трубодырами); много сваленных в удручающем беспорядке на пол разноцветных одеял… Потянувшись к одному из них, относительно хорошо сохранившемуся (можно привести в порядок и в дальнейшем использовать), Роберт отдёрнул руку: оно шевельнулось. «Кольчатый рубероид, не иначе!» — мысленно облившись по́том, рисёчер начал медленно пятиться к двери: с кольчатым рубероидом шутки плохи, захочет попробовать тебя на зуб — не убежишь, не скроешься, двигается молниеносно… но нет, из-под мягких складок выползла девушка. Спутанные волосы лоснились от жира, кожа была вся в тёмных пятнах, а синяя юбка и красный топ хоть и довершали впечатление, но не делали его менее безотрадным. «Неужели дореформенная? — удивился Боб: на животе не было присосок. — Но… как же так? Она же юная совсем, тут что-то не сходится…» — а тем временем самка, увидев его, широко раскрыла и без того жуткие глазищи. Скаля зубы, она сунула руку за спину… Слишком хорошо знающий, что может за собой повлечь подобное движение, Бобби выхватил портативный уловитель, сеть выстрелила, и через секунду зверёк (потому что дикая же, догадался он: юная, но без присосок, выходит, дикая!) бился на полу, пытаясь освободиться, но только сильнее запутываясь. Подойдя, присев на корточки и приставив ей нож чуть ниже подбородка, эксплорер чётко, раздельно произнёс: «Меня зовут Роберт, я, блин, си́стер трибы Пограничных Воинов… ну, то есть большая шишка у нас, понимаешь? А ты — кто?».
Секунду она смотрела в его лицо, потом плюнула. Прямо на новенький мокасин фирмы «Кандидас».
Стерпеть такое?! Нет уж… Рывком подняв девчонку с пола, Роберт провел короткий хук («Не, ну а чё она!») — и та рухнула без сознания. Он сел рядом и задумался. Положение было двусмысленным. С одной стороны, нужно было продолжать поиски, но с другой… С другой — как честный человек он теперь был обязан принять какое-то участие в незавидной судьбе хамки.
Существо будто почувствовало, что Боб размышляет именно о нём: очнулось и теперь молча глядело, без выражения и как бы даже мимо… но внезапно он разглядел в глубине зрачков еле заметные яркие точки — в течение двух секунд неимоверно разросшиеся и заполнившие собой всё пространство, в котором он находился.
…Когда Мятые уши не отозвался на вечерней поверке, презумпции не обратили на это особого внимания: ну, загулял, родимай, с кем не быват! (Поскольку парень на хорошем счету, десять суток ареста по прибытии в стойбище исчерпают это лёгкое недоразумение.) Но когда он не объявился и назавтра, стало ясно, что дело плохо. Была снаряжена поисковая экспедиция, штатные следопыты быстро отыскали путь, которым следовал незадачливый дилетант и привели отряд на место. Там часть рассредоточилась по периметру, а остальные пошли наверх…
В прямоугольной пещере, куда привела их цепочка феромоновмаркеров, стоял смрад горелой плоти, все стены и потолки были покрыты сажей, а на полу, сплетясь будто в страстном объятии, лежали два обугленных до неузнаваемости тела. Одно из них по форменным биркам на шее (на том, что осталось от его шеи) опознали как разыскиваемого. Всё ясно: выпили, то-сё, потом курили в постели… Дело можно закрывать.
И что? Значит, так и кончается судьба чудесного парня?! Да, пожалуй, что именно так.
Его звали Роберт. Когда-то…
А теперь его зовут Ричард, и они с Шиншиллой (так зовут дикарку) по поддельным документам живут у вэвэшников.
…В той башне и сейчас полно трупов, хватит на десять, на сто, на тысячу эротических композиций! А перевесить бирки со своей шеи на чужую — дело нехитрое…
Он работает заготовителем кормов, она — упаковщицей покупок в каком-то молле.
Вот, собственно, и всё.
17 декабря 2017 г.
Снег за окном вагона-ресторана размазался почти горизонтально, летящая мимо каша дёргалась, как борода прикованного снаружи Деда Мороза. Новый год к нам мчится, скоро всё случится, пели в одной популярной песенке э… с-симпатичные ребята…
Помутневшим как-то внезапно взглядом он обвёл компанию, сидевшую через проход чуть дальше. Не компанию, а так… Пара пацанов, тоже с бородами, да ещё и в свитерах, хар-рошие такие ребята… Колёса молотили по стыкам, как ударник, дорвавшийся до соло, поезд «Челябинск – Санкт-Петербург» летел не хуже любой красной стрелы, и… почему бы не познакомиться-то? Всё равно чёрт-те сколько томиться тут, запертому в огра…
Вагон качнуло, и Ро́скатов расплескал содержимое рюмки на скатерть. В ограниченном пространстве, о! Буфетчица, та покосилась неодобрительно, затем решительно подошла к нему. «Мужчина, эй… Вам уже хватит!» — он посмотрел на неё, как будто впервые. Как будто не она минут за сорок до этого подсела к нему, почти сразу же откликнувшись на приглашение «сделать паузу, скушать кекс» (кексы здесь и вправду были чудесные), а вскоре уже смеялась, запрокидывая голову, когда он ей на ухо… Нет, то была явно не она.
Ребята обернулись и теперь заинтересованно наблюдали бесплатный цирк. Этому следовало положить конец, раз и навсегда: Роскатов не любил, когда над ним смеялись, и всякий раз торопился переломить ситуацию таким образом, чтобы смех как можно скорее уступил место уважительному отношению, пусть и вынужденно. Вытянув из внутреннего кармана пятихатку, он не глядя швырнул её на столик, рывком поднялся и, преодолев ничтожное расстояние в три больших, преисполненных внутреннего достоинства, хотя и не вполне ровных шага, навис над «геологами» (так он окрестил их про себя, для простоты).
— Вы п-позволите?
Они переглянулись, после чего младший (седины у него почти не было, вот что, в то время как у второго она присутствовала в изобилии) подвинулся, и Роскатов упал на сиденье.
— Что будете пить? — по прошествии минутной паузы поинтересовался второй.
— Ну как… Вы же слышали: амба. Больше мне нельзя: вон, не разрешает…
— Ничего, мы её сейчас уговорим… А, Вась?
Молодой Вася с готовностью растянул уголки рта, невидимые сквозь заросли, в широкой улыбке:
— Да, конечно. Тетя Зуля, нам ещё по сто пятьдесят!
— И ему?
— А как же! Гость в дом — Бог в дом! — он улыбнулся ещё шире.
— Это какой бог? — заинтересовался Роскатов.
— Бог един, — назидательно встрял как бы старший.
— Не имею ничего против! — Роскатов развёл ладони в стороны. — А сами-то вы, парни, откуда едете?
— С Вятки.
— В смысле, с Кирова?
— Нет такого города — Киров! С Вятки…
Поезд летел, и время летело, а «старший» (оказавшийся Петром) рассказывал:
— Родом-то я с Абакана («А я из Кемерово», — добавил живчик Василий), но отец был военным, переводили его часто, поскольку начальству задницу не лизал, ну, мы с мамой и сёстрами тоже, значит, постоянно то здесь, то там… Вот даже я, например, в пяти школах успел поучиться, хотя ведь почти самый младший в семье… А всего нас батя семь буратин настругал: двое мальчиков и пять девочек…
— Значит, не коренной, — Роскатов подлил себе ещё. — То-то, я смотрю, говора-то вашего знаменитого не чувствуется!
— А у нас сейчас даже среди местных он не особо лезет, тем более если кто молодой: все в разъездах, кто учиться подастся, кто на работу, дома бывают урывками и помалу, вот и не удивительно, что не пристаёт… Старики-то, те да-а! — Пётр от души расхохотался. — Вот недавно учителя своего школьного навещал, а он уже преклонного возраста совсем, еле ходит — и, что характерно, родился, вырос и всю жизнь безвылазно проторчал в Вятке; так я от него за пару часов таких перлов наслушался! — прямо пожалел, что диктофона с собой нету…
— Слушай-ка… А почему всё-таки в Вятке, а не в Кирове?
— Нет такого города!
— Погоди, погоди… В девяностые годы, я слыхал, опрос населения проводили, и большинство…
— Даже дважды! И оба раза большинство слило этот вопрос, дело известное… ну и что! Всё равно не желаю…
Время шло. Через ресторан шатаясь проследовал дядя в форменной рубашке с погонами, но в трениках и так называемых «сланцах», обдав сидящих («Мужики, Нижний был уже?») сложной смесью запахов; за ним мирно трусил мраморный дог, позвякивая гроздью медалей. В обратном направлении, оглушительно перекрикиваясь, пробежали несколько юношей в спортивных костюмах (покрытых надписями «Россия» гуще, чем иной уголовник со стажем — расплывшимися от времени портаками). Просеменила мама (или, кто знает, возможно, и молодая бабушка!) с ребёнком, самозабвенно сосущим на ходу настоящий железнодорожный костыль… А коньяку оставалось всего ничего, и злоба опять начала подниматься со дна души Роскатова взбаламученным илом.
— Значит, вокс попули тебе не указ? — угрожающе начал он, подняв взгляд на Петра от почти пустого графинчика, но тут Вася вскочил на ноги и, тыча пальцем в окно, заорал:
— Что это?!
Было отчего офигеть: бок о бок с вагоном в мутной мешанине тьмы и вихрей неслась восьмёрка быстроногих… нет-нет, не оленей, а именно леней!
…Ярко окрашенные в пунцовый и карминовый оттенки красного, горделиво топорщились ребристые гребни (по два боковых и одному спинному у каждой особи); вольно развевались пушистые хвосты, цвет которых плавно перетекал от блёкло-бурого у основания к самому яркому оттенку лазоревого на кончике; ритмично вздымались и опадали крапчатые бока, широко раскрытые пасти жадно хватали морозный воздух, а в огромных перламутровых глазах исступленно плескался столь характерный для этих животных неизбывный ужас. Правил ими прекрасно сложённый и аккуратно упакованный по всем правилам Устава тактических освободительных операций в парадный комбинезон молодой, бритый наголо эпителий. Небрежно повернув умное и открытое лицо к людям за столиком, он явственно подмигнул им и, подняв левую руку, изобразил при помощи пальцев букву «V» (впрочем, почти сразу же зачем-то загнув указательный).
В правой гвардеец сжимал вожжи; встряхнув ими, он, судя по всему, таким образом отдал рысакам команду поднажать, и, в следующее же мгновенье легко оставив позади прямоугольники света, падающего из окон, упряжка бесследно исчезла в океане пурги.
Буфетчица как ни в чём не бывало протирала бокалы полотенцем, явно знававшим лучшие времена. Несколько запоздалых посетителей мирно беседовали, изредка отправляя в рот порцию снеди или делая очередной глоток. Всем было положить. Либо они были слепы.
Пётр и Вася (который, вернувшись после того, как отлучался в туалет, невзначай отсел от Роскатова к Петру) во все глаза пялились теперь на своего визави, приоткрыв мохнатые рты, и тот чувствовал, что от него ждут какой-то реакции. (А ещё — что для наблюдателей со стороны его собственный вид вряд ли отличается сейчас в лучшую сторону.)
Было ясно (и, пожалуй, не только Роскатову, но и обоим «геологам»), что каждый из троих действительно видел… то, что видел. А значит, коньяк ни при чём.
Наконец, дёрнув кадыком, Пётр выдавил:
— Э… ребят, который час, между прочим? А то мне рано вставать…
Ребята принялись судорожно искать смартфоны.
До Нижнего оставалось всего ничего.
9 декабря 2017 г.
Представьте себе Москву:
песочницы, дети-рёвы…
"В котором тут я живу?" —
снесли уже…
Небоскрёбы
термитниками торчат, —
зеркальны, безлики, голы:
достойны твоих внучат…
А над горизонтом горы.
Такое же всё: колец
центрально-садово-бульварных
идиллия…
Не жилец,
я всё же не раз бывал на
хорошеющих с каждым днём
площадях:
там ряды торговы,
и…
для ясности мы замнём…
(А над горизонтом — горы.)
…Такие же люди… Горд
обязан быть теми людьми ты! —
поскольку весь этот город
слепили они, термиты.
А горы…
Уж так без них
народ тосковал за МКАДом…
И — всё себе объяснив,
без двери и без замка дом
оставив наш общий — упс! —
творения шаловливых
ручонок (и стиль, и вкус),
надсадно дыша, на глыбах
монтируем…
Не спешим:
вершины, они на го́ре…
Но… взглянешь на всё с вершин,
и —
тошно служить агоре.
Хлоя Сомова была художницей. Она рисовала стихи. На листах формата А3 выводила её рука причудливые буквы, и так получались слова, а из тех — складывались удивительные строки. Например, такие:
Ночью.
Когда некто выключил микрофон.
Лебедь тумана в окно вылетает вон.
Сосны.
Они дожидаются у воды.
Волны стирают и грани, и все следы.
Можем.
Когда посвящаем себя весне.
Петь перед морем и соснами, как во сне.
Если
И без микрофона звезда светла,
Ночь разберётся в оттенках её тепла.
Более или менее похожего на вышеприведённое накопилось восемь больших картонных коробок, набитых так, что их стройные кубические формы неприлично круглились. Пора было делать выставку.
Что же, пацанка сказала — пацанка сделала… Знакомая охотно предоставила помещение в библиотеке, где проводила вечера культурной терапии для детей и пенсионеров; бывший одноклассник, работавший в фирме, торгующей мелкооптовыми партиями пенокартона, лично привёз кучу обрезков, из которых так удобно вырезать макетником рамки (заодно и романтический ужин сымпровизировали, не отпускать же человека голодным, но это никого не касается, и, потом, если кому интересно, всё, как всегда, было чисто платонически); потом немного кнопок, немного шпагата… немного двухметровой стремянки от библиотечного завхоза: нужно ведь картины к таким специальным трубкам, тянущимся у самого потолка, привязать! — и готово дело. Осталось на лазерном принтере афишки распечатать, ну, чтобы расклеить по окрестностям, да ещё о флаерах не забыть…
Хлоя — прекрасный человек: умный, тонкий, ответственный… но некрасивый. И этот изъян перечёркивает её достоинства в глазах абсолютно всех, она уверена, представителей мужского пола (кроме одноклассника, но он не в счёт: нельзя же воспринимать всерьёз того, кто торгует пенокартоном, да ещё и не в собственной фирме). Соответственно, парня (ну, в смысле, друга… ну, вы поняли!) у девушки до сих пор нет, и с этим надо что-то делать, а выставка… ну да, к чему отрицать, хорошая возможность перезнакомиться с кучей народа, и — кто знает… может быть…
Но нет, лучше не думать об этом заранее! Хло и не собиралась, просто… ну, мыслям ведь не прикажешь.
Настал день открытия. К заявленному времени в крохотный зал, где висели «стишизики» (стесняясь на людях, так она называла свои творения лишь наедине с собой, но ей нравилось), пришло полтора человека. Это была молодая женщина, воцерковленная, судя по туго бинтующему голову платку и характерному кипарисовому крестику (подобные часто привозят из Иерусалима или, скажем, Нового Афона) с маленьким, ангелоподобным ребёнком, который немедленно завладел вниманием тех (то есть обеих остальных), кто был в зале… ибо Хлоя уже не первый год чувствовала время от времени укоризненные сигналы материнского инстинкта, пробудившегося как свидетельство вступления в соответствующий возраст и теперь — побуждавшего при любой возможности ревниво наблюдать за чужими «успехами» в данной области… ну, а мамаша есть мамаша, с ней всё ясно… Не ясно лишь одно: зачем на выставку пришла!
Может быть… одиночка? То есть того же самого, что и Хлоя, добивается? Что же делать-то? Вот ужас… О, Хло хорошо знала этот тип, две-три её подруги были именно такими «охотницами» поневоле, что наложило глубокий отпечаток и на характеры их, и на манеры поведения. Когда-то очень разных, теперь девок роднил благоразумно приглушённый блеск внимательных глаз и поистине боксёрская скорость реакции: если шансов почти ноль (ребёнок же!) — то не до разборчивости; видишь мужика — действуй молниеносно.
Впрочем, подумав, художница решила не переживать заранее: может, ещё и обойдётся… Может, человек действительно искусством интересуется. Ну, а если… что ж. Тогда и будем искать выход. Пока же…
Хм. Формально открытие пора начинать: люди, пришедшие вовремя (пусть двое, пусть даже один из них только недавно ходить научился), не должны страдать оттого, что остальные опоздали… или вообще не придут (возможно ведь и такое). Итак, речь.
Встав со стула, Хло ещё раз поздоровалась со «всеми присутствующими» (те, в лице женщины (дитя бесилось и ничего вокруг себя не видело), ответили ободряющей улыбкой) и в нескольких словах, не без юмора и самоиронии (это располагает, а Хлоя любила, чтобы к ней были расположены, да и кто ж этого не любит!) обрисовала свой творческий путь, свою творческую манеру и свои творческие планы… Вернее, хотела обрисовать. Родилась, мол, в Нальчике, потом выросла, решила, что «достойна большего», у них в классе почти все девочки после школы разъехались кто куда (о мальчишках сведения тоже есть в наличии, но отрывочные); приехала сюда, огляделась по сторонам, устроилась продавщицей дамских сумочек, ну, и…
Хло как раз собиралась перейти к рассказу о периоде, когда к ней впервые начали «приходить чудеса», но в этот момент дверь скрипнула и совсем иного рода чудо возникло на пороге. Это был высокий стройный парень с гитарой в чехле, и волосы его были как солнце… С него текло (видимо, на улице начался ливень, здесь ведь нет окон, не уследишь), Хло бросилась было хлопотать, но с другого боку, словно коршун на наседку, налетела уже конкурентка («Вы, девушка, не беспокойтесь, вы хозяйка вечера, ничего, я позабочусь о… как вас зовут-то? Ро-ома, какая прелесть! Роман. Опасное имя… А, между прочим, кто вы по гороскопу? У вас такая твёрдая, мужественная рука…») и — ну, оттёрла же, что ты будешь делать, а! Всё, всё псу под хвост…
Скомкав автобиографию (пока эта обхаживала ЕЁ рыцаря), Хлоя рассказала спинам и затылкам (а также детёнышу, который достал уже визжать и выламываться!) о том, что для рисования стихов лучше выбирать цвета спокойные и неброские (а то яркость лишь оттянет зрительское внимание от содержания к форме), и о том, что в будущем она, Хло, планирует перейти на более крупные произведения (может, на поэмы А1, кто знает!) — однако свинтусы забыли даже о том, что надо хотя бы притворяться слушающими, и терпение лопнуло. Вполголоса, но вполне чётко произнеся вдруг то, что никогда в жизни ещё никому не говорила (не то воспитание): «А идите-ка вы в жопу, дамы и господа!» — Сомова выбежала из помещения, на ходу сорвав с себя дурацкий бейдж (уж насчёт последнего-то идея точно была ни к селу ни к городу!).
В туалете немного пришла в себя. Смыла тушь («Кому это всё надо!») и, промокнув лицо комом бумажных полотенец, медленно пошла назад, равнодушно (что было удивительно самóй) прикидывая, в каких выражениях сейчас будет оправдываться за свой, скажем так, выплеск. Когда же, заранее вооружившись натянутой улыбкой, вошла к покинутым ею столь поспешно посетителям, выяснилось, что они… ничего не заметили. Мамка, сидя вполоборота ко входу, водила пальцем по ладони белокурого викинга, разоблачившегося уже до майки (рубашка сохла тут же, расправленная на переносном масляном обогревателе), викинг, тот тоже не скучал, слушал, раскрыв рот (вот лопух! — его окучивают, а он и уши развесил), и лишь ребёнок взглянул с некоторым удивлением (что бы он в этом понимал, поганец!)… Тáк, значит, да? Что нéт меня, что есть, вам всё равно, да? Погодите, сейчас я вам устрою, голубчики…
Хлоя встала на середину и громко сказала: «Здесь не баня, знаете ли».
Никакого результата: сидят и треплются.
«Эй! Я ведь к вам обращаюсь!»
Теперь заметили. Повернули головы, смотрят недоумённо и настороженно.
«Я говорю, здесь не баня!»
До него дошло наконец, вскочил, схватил рубашку, стал напяливать, а она влажная, слушается плохо, а хищница-то! — головёнку этак подняла, прищурилась и давай…
«Вам, что же, надо, чтобы Рома заболел?.. Ведь не догола же он разделся, в конце-то концов… Ситуация ведь особая… Что вам, жалко, что ли? Роман, оставьте это… Не одевайтесь, давайте лучше пойдем в другое место, подальше от этой укушенной…»
«Укушенной»?! Кто бы говорил!
Предательские рыдания опять подступили к горлу. Хлоя закрыла лицо, села и… внезапно ощутила прикосновение. Взглянув, она увидела протянутый платок. Кажется, более или менее чистый. Солнцеволосый стоял в одном шаге и, протягивая, улыбался. Виновато, о господи… Свершилось, клюнул!
Тварь сердито запихивала своего малыша в курточку, резко, как обычно в подобных случаях, дёргая того в разные стороны, так что бедняжка явно из последних сил сдерживался, чтоб не зареветь. Чудом справившись с хитрыми даже для взрослых застёжками-крючками, она поднялась с корточек и: «Навка, пойдём!» — исчезла из Хлоиной жизни навсегда.
«Навка? Она сказала ему «Навка»?» — Рома ухмыльнулся: «Ага. Знаете, как его зовут? Навуходоносор!» — Ничего себе… Видимо, сегодня был её день, её, Хлои, не кого-нибудь, поэтому даже сейчас она нашлась, выдала экспромтом: «В школе его будут дразнить “На в ухо!”» — на что полубог с готовностью расхохотался. «Слушайте, — тут он посмотрел на неё тем самым взглядом, который ни с чем не спутаешь (она, может, всю жизнь ждала, чтобы кто-то посмотрел на неё ТАКИМ взглядом! и вот…): — Я, конечно, понимаю, у вас выставка («Ещё и фуршет планируется!» — пискнула она сдуру), но давайте… давайте сбежим, а?»
Она посмотрела ему в глаза, и он всё понял. И она поняла, что он всё понял. (И, уж извините за штамп, он тоже понял, что она поняла.)
«А давайте!»
(«И гори она огнём, эта самая жизнь!»)
Подхватив кардиган, висящий на оленьих рогах возле входа, она бросила всё как есть (продукты в пакете между рамами, не пропадут), выключила дверь, заперла свет, и они полетели… Она не понимала, где она и что с ней, сначала они были в одном месте, потом в другом, где он вышел на сцену и расчехлил инструмент… потом его (в смысле — ЕГО) знакомые везли их в третье, где были какие-то обои в мелкий цветочек, и её рвало прямо в ванную, а он нежно держал, отводя с лица волосы и утешая, а проснулась она уже утром, когда в окно било яркое послеполуденное солнце, и храп того, кто рядом, кто теперь вечно будет рядом, казался самой лучшей музыкой, которую только можно себе представить.
Она села в постели (разобранной на брошенном на пол, кажется, спальном мешке: кровати здесь не было), потянулась к туманно мерцающим очкам, нащупала их, нацепила… Всё стало явным и вещественным. И ноябрьский вечер, и закатное солнце, и конура одинокого гения. Которого ей предстояло осчастливить (что немного пугало: теперь, когда она разглядела его более подробно; впрочем, не страшно, ко всему новому нужно сперва привыкнуть, правда ведь?)…
Увидев валяющуюся тут же общую тетрадь, заложенную карандашом, она не долго думая открыла её, надеясь узнать владельца поближе, но там были только неряшливые линии и какие-то крючки (ноты, догадалась она с восхищением: никогда прежде не бывала знакома ни с кем, кто сам писал бы нотные знаки, и вот поди ж ты, сподобилась)… Она с трудом напрягла отказывающийся повиноваться разум (а может, то было сердце, кто знает, чем люди пишут в действительности!) — и на бумагу (на последний чистый лист) полились строки:
Москва, Москва, была ты милосердна
И зла была,
А я мечтала, чтоб Париж, и Сена,
И — два крыла…
И вот огни… и набережной холод,
Но — не Париж,
А зимний ад вокруг. И мир расколот…
И ты паришь
На этом месте протянувшиеся к взвизгнувшей от неожиданности Хлое пальцы грубо выдернули тетрадь из её рук, и любимый голос… любимый голос рявкнул: «Тебе кто разрешил? Я спрашиваю, кто тебе разрешил вот это вот?!»
Рома сидел посреди скомканной простыни, повсюду какие-то тёмные крошки, он небрит, его орган (и хотелось бы поставить ударение на второй слог, но истина дороже) сморщился и валяется (да-да, именно валяется!) на нечистом сатине, как дохлая лысая мышь, приоткрывшая серый ротик, а этот… этот ещё минуту назад самый родной на Земле человек… этот придурок, этот урод ещё смеет предъявлять ей, Хло, какие-то претензии? Да ты себя в зеркале видел, родной? Сначала стань в этой жизни Кем-то, кто имеет Право, а потом уже ротик открывай…
Не помня себя от бешенства, Хлоя распахнула одеяло настежь и, стараясь не смотреть на успевшее побуреть пятно, оделась. Рома тупо смотрел. Потом вяло спросил:
— Куда собралась-то?
— Отсюда!
— Ну-ну…
Помолчал. Потом, зевнув, пояснил:
— Мне просто деньги очень нужны… Вчера хорошо так посидели, а я не планировал, вообще-то… Помнишь, ты обещала располовинить?
Дрожа от отвращения, Хлоя открыла сумочку, выкопала оттуда кошелёк и, с трудом отодрав вечно заедающую кнопку, достала несколько банкнот.
— Этого хватит?
— Мм… да нет. Ты что, в самом деле не помнишь?.. Тут где-то одна четвёртая… так что… надо бы ещё.
Она дала сколько надо.
…Дóма у подъезда ждал одноклассник, на нём был нелепый, совершенно не шедший ему костюм. Озабоченно баюкаемый, словно младенец, букет белых лилий тоже смотрелся вполне чужеродным элементом, но это было не важно.
Он встал ей навстречу и виновато (виновато! виновато, ч-чёрт!) сказал: «Вот… Боюсь, уже погибли: ночью был заморозок».
— Так ты что, всю ночь меня ждал тут?.. А машина? В ней ведь теплее!
— Машина за углом: просто ближе всё уже занято было, и… ну, ведь разминулись бы…
Она опустилась перед ним на… нет-нет, всего лишь на корточки и — носовым платком, Роминым носовым платком, нащупанным во внутреннем кармане кардигана, стёрла с нелепо квадратного мыска («Да ты и весь нелеп, господи! Как же нелеп!») бурую кляксу. Впрочем, и стирать не пришлось: та, уже сухая и твёрдая, сама собой отпала при первом касании.
«Ой, ну что ты делаешь! — одноклассник присел возле, и теперь так же нелепо смотрелись уже оба, он и она. Но это было не важно. — Хорошие ботинки, правда? Никакая грязь не пристаёт.
15 декабря 2017 г.
У нас на помойке позавчера такой случай был. Алька (да вы все её знаете: она ещё, как напьётся, всякий раз драться лезет) схватила мою кофту. А я же такая, что чужой земли не надо нам ни пяди, но мою кофту не хватай! Я её первая увидела.
Сбоку на стойке висит на плечиках аккуратненько (сразу видно, выбросили интеллигентные люди), сиреневая с люрексом, цветочки на ней вывязаны, постирать бы только… И тут эта: лезет своей вонючей рукой и хватает.
Ну, я сначала говорю вежливо: Аля, говорю, ты же меня знаешь! — я же ж эту кофту лучше порву, а тебе не дам. Аля хорошего отношения не понимает, второй рукой ухватилась и к себе, значит, этак полегонечку подтягивает… Ну, у меня терпение ангельское, но не позволять же людям на шею садиться! Рву на себя. Однако кофта крепкая, да и Алька вцепилась от души, не поддаётся. Тогда я… Вы слушаете? А то, я смотрю, вы украдкой на часы посмотрели. А это, между прочим, не есть хорошо. Не по-джентльменски, ну: я ведь рассказываю… Эх, мужчины! Всё-то вы нас обижаете, всю жизнь…
А с нами там ещё Ульфат был, ой, до чего же хороший человек, такой душевный, такой ласковый… Вы, — толкует он нам (чуть ли не каждый божий день учит нас, учит!..) — неправильно живёте. Женщина, дескать, так жить не должна, женщину на руках носить требуется…
Вот ведь! Понимает… И этот самый Ульфат кинулся нас растаскивать. Ну, не растаскивать: как он растащит, один-то! — а встал между нами вот этак, руки выставил, мол, дамы, ведите себя достойно. Тут мы, конечно, одна на другую и кинулись.
А он-то не пускает! Мы с ней одна к другой рвёмся, о кофте забыли совсем, ноготками-то к щёчкам дрyжка дрyжки примериваемся… У него руки сильные: мужик! — да только ведь и мы уже в раж вошли… Всеми грудями навалились с двух сторон и прём, а он удерживает…
Мимо идут какие-то. Один увидел, смотрите, говорит, этот вон к нашим женщинам пристаёт, нормально?! Всем скопом набежали на него, опрокинули в снег и ногами… А я их узнала, они у нас во дворе вот точно так же какого-то иностранца отпинали. В багажник засунули и увезли… Сейчас ведь у каждого второго студента машина имеется, не то, что раньше, когда копить полжизни надо было, а потом ещё столько же в очереди стоять… Так вот, те же самые — теперь и нашего Ульфата…
Все бьют, а двое, те, что поприличнее да получше одеты, в сторонке стоят, посмеиваются да вполголоса переговариваются. Я их разговор хорошо запомнила, особенно слова одного, с румянцем во всю щёку.
«Ты, Терентий, — говорит, — ошибаешься. И самое ужасное, что эту свою ошибку постоянно транслируешь через все доступные тебе каналы: в очном общении, в соцсетях… в колонке своей еженедельной… А ведь это полная хрень, ну, пурга твоя насчёт того, что все люди братья и надо всех любить. Во-первых, любить все́х невозможно, это не любовь называется, а доброжелательное равнодушие (и снисходительное попустительство в придачу — если фигня какая и надо меры принять), но дело даже не в этом…
Смотри. Вот ты на меня наезжал с утра, мол, почему я с соседом не поздоровался, хороший, мол, дядька ведь… Может, и хороший, я этого не знаю. Однако вижу, что на нём куртка с оранжевыми полосами на плечах. Похожая на дворницкую униформу…
Нет, стой, я не утверждаю, что он работает дворником, поскольку не знаю этого точно, но — а вдруг! Что? Ни фига подобного… При чём тут справедливость? Ерунда какая-то… Я ведь не обязан общаться с этим человеком, так? Потому что с кем хочу, с тем общаюсь, а с кем не хочу, с тем нет. И не обязан никому ничего обосновывать!
Идём дальше. Может быть, он и не дворник. Но он похож на дворника? В этой куртке — да. А мы знаем… да-да, я предвижу, какую ты щас вонь разведёшь, но — ведь знаем же, что ситуация… или, не знаю, обстоятельства… сложились так, что вот уже много лет подряд почти сто процентов дворников или около того — это… зная твою щепетильность в подобных вопросах, скажу так: представители социокультурной среды иного типа — отличающейся от нашей, как… я не знаю… как пальма от яблони, ну! И зачем, спрашивается, мне корешить с кем-то, если у нас с ним никаких общих тем нет и быть не может? — ведь небо и земля… С ними даже о бабах по душам не поговоришь: не так понять могут.
…Ладно, сосед этот не явный дворник, но… откуда я знаю! А вдруг… Да, он наш, местный, не спорю, однако — если он, местный, смог в наше время дворником устроиться (ну, допустим!) и теперь нормально уживается со всеми ними, то… чем он, собственно, лучше? Если он для них свой, значит, чужой для нас, тут двух мнений быть не может.
Ты вот о чём подумай: я и ты, мы — не просто мы, а — представители! Мы представляем нашу социокультурную среду! нашу, если угодно, цивилизацию! И с этой точки зрения — любое размывание естественных, заметь себе, границ между средами является чем? Предательством, брат! Предательством твоих отцов, дедов и вообще всех далёких пращуров, которые данную среду что? Сфор-ми-ро-вали!»…
Терентий этот как-то притух, даже жалко стало мальчика, но тут те, кто Ульфата бил, оставили его лежать и быстро, не оглядываясь, пошли, пошли… мимо нас, мимо школы, мимо качелей, во-он туда, во двор… А Ульфат наш лежит. Взяли мы его с двух сторон, Алька под мышки, я за ноги, и несём в травмпункт, тут рядом. Но ведь тяжело же… Остановились передохнуть через два квартала. Тут он и умер.
13 декабря 2017 г.
Мантикора бежал через пустошь…
Вообще говоря, за подобное начало рассказа ещё Каин Авеля убил, — честное слово, надоело! Но… что же делать, если там действительно была пустошь! и по ней действительно неиллюзорно бежали! и звали бегущего Мантикора!
Такое причудливое прозвище он получил за гриву каштановых волос, плавно переходящих в косматую бороду (так что бледное лицо было заключено в подобие овальной шерстяной рамы), и за алый комбинезон — который ввиду нехватки свободного времени иногда по целым месяцам носил не снимая.
Бежал Мантикора, потому что его преследовал отряд эпителиев. Вёл их эпидермис Хорьх, у них с Мантикорой были давние счёты… Личные счёты, да.
Пустошь началась неожиданно. Вернее, она просто возникла — там, где быть её, казалось, не должно в принципе.
Как и все в этой счастливой сказочной стране, Мантикора всегда передвигался лишь одним известным способом (в смысле, тут попросту не существовало никаких иных): торопливо шёл или бежал по дао, причём с одной стороны всегда бывал отвесный либо нависающий склон, уходящий в туман наверху, а с другой зияла бездна, на дне которой чуть слышно перекатывался через ослизлые глыбы какой-нибудь могучий горный поток. Безусловно, иногда попадались и лощины, и даже небольшие плато, но в целом порядок был таков и только таков: ничего лишнего… и ничего нового. И тут вдруг — когда Мантикора бежал этак вот, чуя спиной, как расстояние между ним и гвардейцами неминуемо сокращается, — на пути неожиданно возникла стена тумана; когда же Мантикора — оказавшись внутри влажной звуконепроницаемой толщи, вынужденно прервав бегство и перейдя на осторожный шаг (еще не хватало, в пропасть ухнуть!) — достиг места, где туман рассеивался (сразу, будто и не было его), оказалось, что склон, уходящий вверх, тоже куда-то делся. Как и бездна.
…Дао? Дао был на месте. Но теперь он не ограничивался одной лишь шириной дороги, заключённой между бездной и склоном: везде, куда ни глянь, был один сплошной дао. Во все стороны.
Однако размышлять было некогда: судя по тому, как медленно Мантикора продвигался в тумане, эпителии уже практически дышали в спину: они-то уж наверняка неслись во весь опор! Поэтому все вопросы следует отложить на потом и — бежать, бежать! — как можно скорее и в том же направлении. Во всяком случае, до тех пор, пока не выяснится, что есть варианты получше.
…Мантикора бежал уже три недели (без сна и отдыха, ничего: «Нам это не в новинку»), лишь раз или два в день доставая, прямо на бегу, из пояса безопасности пару галет и наскоро перетирая их ужасными (что правда, то правда, дантиста лет семь не посещал) зубами. (В питье не нуждался: давно бросил пить.)
Комбинезон, изумительный (ибо надёжный же: сносу нет!) и недорогой, давно утратил свой чистый, радостный цвет, пойдя от непрерывного потения и одновременного просыхания затейливыми блёкло-белёсыми разводами; в высоких, тоже весьма надёжных, ботинках при каждом ударе ноги о землю глухо хлюпали остатки истлевших носков, перемешавшиеся с потом и отшелушивающимися по ходу бега всё новыми и новыми слоями мозолей; волосы, Мантикорина гордость, совсем потеряли вид и беспорядочно торчали заскорузлыми рожками и сосульками… Но всё это были пустяки. Угнетало другое: полное отсутствие ориентиров.
Вокруг не было ничего. Так не бывает, скажете вы? Бывает. Вот, например… Ну, вот же! Посмотрите сами. Видите?.. Ну, а я вам про что толкую!
Вот и Мантикора ничего не видел — ничего, кроме равномерных аккуратных борозд, тянущихся через паханную-перепаханную землю до самого горизонта, куда хватало глаз. Однажды показалось, что далеко-далеко, на самой границе земли и неба маячит нечто вроде домика, но нет… видимо, это был мираж — потому как почти сразу же пропал и больше не появлялся. Иллюзия, что ж… Их у нас много.
Мантикора бежал — а в его мозгу плавали, чисто рыбы в аквариуме, спокойные, сонные мысли. О том, что неплохо бы завести семью, а то пацаны уже косятся: ты чё (шёпотом спрашивают некоторые), из этих, что ли… нет? А чё семью не заводишь?
Такая вот мысль… Потом ещё о Последних: не, ну чё они никак не угомонятся-то, а? Ну всем же уже должно было стать понятно, даже самым что ни на есть тугодумам, что прежняя жизнь кончилась, амба, больше её не будет! — а они по-прежнему, в массе своей, держатся так, будто им все должны и они, Последние (из-тех-кто-застал-нормальную-жизнь), только по врождённой деликатности не напоминают. Да ещё и, чуть что, права качать на каждом шагу принимаются: и в распредпунктах, и у вечернего общетрибного костра… Всё-то им неймётся, всё-то они норовят уличить человека в том, что он, мол, «не прав»… А того не понимают, несчастные, что уличённый-то, с поличным пойманный на какой-нибудь мелкой пакости человек вдвойне опасен! — ты же его не только перед всеми, ты его в собственных глазах унизил, он тебе теперь этого никогда не простит… А ведь сейчас не советские времена, дедушки и бабушки, сейчас за вас вступиться некому: каждый сам за себя…
О направлении мысль тоже мелькнула: мол, верным ли путём бегу… Но Мантикора отогнал её сразу же: ещё не хватало — сомнения допускать! Нет уж… Сомнения — это смерть (и в заповеди сказано: «Да не усомнишься ни во мнении своём, ни в вере, ни в решении, ибо если возникли они в голове твоей, были на то причины веские, достаточные; кто же не доверяет себе — тот и недостоин доверия.»)… Пусть наши враги сомневаются: легче будет эту вшивую банду в честном бою победить! (А ещё лучше прокрасться в их лагерь ночью и, пока они сонные… хрясь… хрясь… Знай ножик вытирай о штанину, благо она немаркая.)
Он бежал, а набрюшник, между прочим, постепенно съёживался. С каждым новым, пролетающим незаметно, днём всё больше и больше… Уже — хоть и тихо, но явственно — не шуршали осторожно, но стучали там, внутри, колотясь друг о дружку, задубевшие от времени галеты: их оставалось мало. Вчера Мантикора запустил туда руку и не глядя пересчитал… Ну, не так уж и плохо, пожалуй: хватит на неделю (или даже на две: если принимать одну в сутки)… Однако — дальше-то что?
…На днях его укусили. Что-то чёрное, отвратительно мелкое, падло, чуть заметное, но юркое и суетливое, прянуло с земли, когда Мантикора пробегал мимо, кольнуло в икру прямо сквозь плотную, потную материю и немедленно скрылось в невидимой норке. Среагировал инстинктивно, это норма: хвост (непременная принадлежность любого самца с тех пор, как Великий Эксперимент увенчался успехом), обычно свёрнутый в тугое колечко наподобие жареной колбасы, только гораздо большего диаметра, распрямился, хлестнул по кривой дуге воздух, и в незащищённую (специально: имея в виду как раз такой случай) часть шеи сзади впрыснулась из жала доза универсального противоядия, так что… Всё обошлось, это верно, да вот беда: в период реабилитационной, на клеточном уровне, перестройки метаболизм убыстряется. Соответственно, одной галеты в сутки (чего в другое время было бы достаточно) сейчас не хватит. Две — вот необходимый минимум! Значит, всё же неделя… А дальше?
Мантикора бежал, а пейзаж вокруг (если это уместно назвать пейзажем) не менялся. Всё то же белое небо, всё та же бурая земля, с которой, поднимаемые время от времени редкими порывами ветра, вспархивают тут и там мелкие сухие комочки и невесомые былинки. Бледное утро сменяется палящим днём, на смену дню приходит дышащий прохладой вечер, а потом на мир опускается ночь… Затем настанет утро, дальше — день, дальше… дальше…
Вдруг открылась дверь… Чевоо? Какая ещё дверь-то?! Кругом пустота, ты помнишь, а, сказочник?
Помню.
Открылась дверь, и из пустоты вышла девочка-переросток. Очень длинная, очень худая и очень серьёзная. Тельняшка туго обтягивала её бугорки, будучи заправлена в штаны от спортивного костюма, подтянутые выше пупа, отчего щиколотки, бултыхающиеся в явно отцовских или старшебратниных кроссовках, трогательно торчали на всеобщее обозрение. Чёрные волосы убраны под голубенькую косынку, на безымянном пальце левой руки — пластмассовый перстенёк из «киндера»…
— Ты откуда, а? — прикрикнула она. — Здесь нельзя, слышишь? Работы идут!
— Какие работы? — невольно улыбнулся беглец: настолько это дитя не вязалось с самим понятием «работа».
— Профилактические! — она упёрла кулачки в бока. — Ну! Я кому сказала, проваливай!
— Как, куда?
— Куда? Отсюда — вот куда! А как… Не знаю. Да и какое мне дело! Абсолютно никакого… Сюда ты как попал?
— Сам не пойму… Сквозь туман.
— Сквозь тума-ан?.. Ничего себе, вон ты, оказывается, как далеко забрался-то… Ну, вот что: разворачивайся и — давай… туда, откуда пришёл. Нельзя здесь…
— А вперёд?
— Тьфу ты, какой непонятливый! Говорю же, нельзя. Назад давай… И поторапливайся: сейчас сюда придут, попадёт тебе… Ой, уже идут! — она оглянулась и присела от ужаса. — Прячься!
Мантикора пригнулся, потом сел на корточки, не зная, что делать дальше. Девочка легла на землю ничком и закрыла голову руками. Она не шевелилась. Вокруг по-прежнему никого и ничего не было. Ощущение неприятного покалывания появилось вдруг во всём теле, но тут же прошло.
13 декабря 2017 г.
Тихо падает снег. Сквозь подслеповатые стёкла виден только маленький участок изгороди да скошенный зад хетчбэка под окном, но Самсон Концевич знает, что и на крыше душевой, и на будке Кусая, и на сарайке, что некогда соорудил специально для генератора ещё дедушка — везде медленно, но неуклонно утолщаются снежные «бутерброды»: серый слой позавчерашнего, уже слегка подтаявшего и тут же схватившегося, а сверху белый, пушистый — свеженького… который к послезавтрашнему дню сделается таким же серым: шоссе близко, ничего не поделаешь. И всё же сейчас (как, впрочем, и всегда во время снегопада) привычный мир предстает перед ним, Самсоном Концевичем, таким, чёрт возьми, обновленным, что… просто не хочется кукситься!
Самсон — инвалид. Или, как сейчас учатся говорить все вокруг, лицо с альтернативными возможностями — но эта лукавая формулировка кажется Самсону издевательской: ну ни хрена ж себе альтернатива… Хотя и слово «инвалид» тоже ему не по нраву: уж больно плотно ассоциируется с тем угловатым недоразумением на колёсах, что производила специально для их брата советская промышленность! Не-ет, тут нужно какое-то иное обозначение…
Есть некоторая патетическая вдохновенность в старом добром «калеке»! Да только калека — это тот, кого именно что покалечило… а Самса — он ведь с рождения такой. Одна нога короче, другая, соответственно, длиннее, да ещё и деформированы обе.
Будто некий создатель человеков, внезапно раздражившись именно в тот момент, когда лепил Самсу, в сердцах скомкал почти готовое изделие, не глядя отшвырнул, тут же забыв о содеянном… а Самса — вот, никуда не делся, живёт… Короче, если так рассуждать, «калека» — в тему! Хотя…
Как ни назови, а на выходе имеем что имеем: абсолютно всё, что нужно для повседневной жизни, Самсон умеет делать сам, однако этого оказывается явно маловато, когда дело касается мотивации… в смысле — мотивов: в достаточной степени побудительных для того, чтобы люди «выстраивали с ним отношения».
Иными словами, приходили в гости по собственному желанию, а не из чувства долга.
Грустно, но факт: никто не посещает. Кроме, разумеется, сотрудников (чаще сотрудниц) службы соцобеспечения, но — вот именно, те-то не в счёт: для них это работа! А так чтобы… просто так: в шахматы сыграть, поговорить по душам или чаю с сушками выпить — такие визитёры к Самсе если и забредают, то, как говорится, «раз в год по обещанию».
…Нет, ну бывает, бывает… Бывает, сердобольная одноклассница заглянет «на огонёк» (хотя какой там огонёк-то! — Самса при свете только читает, в остальное же время экономит электроэнергию). Впрочем, одноклассница эта — из тех, общение с которыми, прямо скажем, не на вес золота: глу-упая! — просто оторопь берёт, до чего.
Порой явится сосед: одолжить денег («Тебе ведь их тратить не на что, сам посуди!») или рассказать, какие все остальные соседи сволочи, — ну, этого-то лучше б вообще не видеть…
Однажды Самсон — сперва долго собираясь с духом, потом юля́ вокруг да около — наконец так и заявил… за что немедленно последовало возмездие: соседушка медленно встал со стула, потом, глядя прямо в глаза и нахально улыбаясь, подошёл и опрокинул Самсоново кресло, так что Самсон, упав на спину, сильно ударился головой, а потом… ни за что не догадаетесь! Притащил из коридора маленький Самсонов холодильник и — аккура-атно так навалил тот Самсону на грудную клетку (рёбра от такого, может, и не пострадают, но подняться самостоятельно точно не получится). И ушёл.
Вернулся через три часа. «Ну, — говорит, — понял?» — «Что понял?» — «А, выходит, не понял. Ну, полежи, полежи», — и ещё на три часа…
Потом всё же убрал «Саратов», даже руку подал, помог на кресло перебраться… Но с тех пор Самса не больно-то скучает по данному типу. (Тем более что, уходя в тот раз, он напоследок предупредил: «Вякнешь кому — дело твоё, но ведь ничего не докажешь: скажу, что давно замечал у тебя странности, что ты постоянно выдумываешь разную ерунду — вот и сейчас всё выдумал… Твои слова — против моих, ну! А когда все уйдут… я ведь вернусь, ты вот о чём подумай.»)
Aва, вот кого Самсону хоть немного чаще видеть хотелось бы! Честное слово, мог бы и почаще… Нет, я понимаю, что у тебя дела, но… и ты пойми, Авессалом (угораздило же родителей такие имена выбрать! — просто наказание): у тебя одна пара ног на двоих — это ведь к чему-то обязывает?
Хорошо, пускай нет, и всё же ты мог бы… Погодите, я только что слышал какой-то…
Скрип калитки… Aвка, ты?!
Да, это ты! Скоро Новый год — и ты не мог не вспомнить своего старшего братишку, тихо спивающегося в одиночестве, пока никто не видит. Ты привёз и водку, и мандарины, которые я так люблю! и творог! и конфеты «Белочка»… Ну, «Белочку»-то зря, пожалуй: могу ведь не так понять… Хотя вряд ли: во-первых, всё именно так (а на правду не обижаются), и, во-вторых… слишком они вкусные, конфеты эти, чтоб зацикливаться на названии.
А орешки кешью есть? А колбаса? А батарейки? Помнишь, я просил тебя мизинчиковых, которые три А, для пульта от телека… ты их купил?
А журналов? Глянцевых журнальчиков, «освещающих» жизнь обыкновенных людей — тех, у кого есть обыкновенные ноги! Неплохо было бы узнать об этой вашей жизни что-нибудь новенькое…
А календарь на будущий год?
А селёдку в горчичном соусе?
А хороших фильмов?
А колбасу привёз? Что? Про колбасу я спрашивал? Ясно… Ну, так привёз? или сэкономил?
Ведь я же знаю, деньги-то у тебя есть: несмотря на свою молодость, ты уже откуда-то узнал, как их зарабатывать (честным извозом? так называл ты это в прошлый свой приезд, да? — ох и далеко же, видать, завёз тебя тот извоз, если потребовалось несколько месяцев, чтобы вернуться!) … И что же, надеюсь, ты не забыл привезти пряничков?
Помнишь, когда мы были детьми, папа с мамой часто их покупали: каменные от времени — но такие вкусные! может быть, как раз именно благодаря своей неимоверной твёрдости… а?
Не знаешь? Я тоже не знаю… Но, во всяком случае, современные пряники, раздражающе мягкие, всё же лучше, чем вообще никаких.
Ты слышишь меня? Или тебе сейчас не до того: буксуешь на обочине подъездной дорожки, пытаясь не зацепить хетчбэк соседа? Снег скрадывает звуки, я могу и не услышать…
Или ты уже в доме (а не отвечаешь, потому что сперва ботинки снять надо: снег забился в узлы, ты распутываешь их, в зубах зажаты снятые второпях перчатки) … Брат, это ты?
…Родителей теперь нет, а ты всё дальше, дальше… Не то чтоб я жаловался, просто хочу понять, как это вышло.
Только не обижайся, братишка, прошу, не обижайся… Где ты?
…Шумит ветер, налетает порывами… Калитка нет-нет, да и скрипнет. Протяжно так…
Кусай (которого хоть и пора кормить, но — рискованно же: как потом выберешься, если колёса завязнут!) уныло затаился в будке. Со стороны шоссе время от времени доносится еле слышный шум проносящегося транспорта.
Тихо падает снег.
19 декабря 2017 г.
Девушки поют
не просто песни:
каждая поёт свою судьбу!
…Полные безумия и спеси
силы ада вертятся в гробу,
Песни же, звеня, летят над пашней —
над немой, невинной и сухой;
завтрашний, сегодняшний, вчерашний —
в поле день шагает за сохой.
Девушки поют,
поют не сами:
подпевают из-за облаков
ангелы смешными голосами,
тонкими, как острия ростков;
девушка — их помощи открыта,
на подъём, как облако, легка;
в челноке разбитого корыта
над землёй плывёт — издалека…
А пока поют —
мужчинам чинным
штопать замусоленный уют:
чем ещё занять себя мужчинам,
если ненаглядные — поют!
…"Милый, не томись! Ступай напейся"…
Он — сидит, дыханье затаив:
только б не кончалась эта песня!..
"Это можно: всё в руках твоих…"
1999
https://www.realrocks.ru/chekalov71/music/883712/
Бабушка прошла –
обронила булочек несколько...
Людям всё равно,
ветерок их гонит по Невскому...
Бабушка стара,
спрашивать за булочки не с кого...
Дождик моросит,
холодно потерянным булочкам...
Постовые все –
по стаканам спрятались, будочкам!
...Булочки лежат,
муторно у булочек в будущем...
Булочки лежат...
Пять минут – никто не позарился...
Позади собор,
впереди заката пожарище...
Дождик моросит,
булочек хорошеньких – жаль ещё...
Девять дней прошло...
Проходил я мимо случайно там –
ни следа от них!
...Северный, прожорливый чайна-таун
переварит всё: лишь бы впрок...
Да что ж так печально-то?!..
2009
https://www.realrocks.ru/chekalov71/music/883716/
Ещё вся осень впереди.
И дым листвы,
и дом — куда, устав бродить,
кидались вы
не раз, не два:
вдруг полыхнёт
чужим окном! —
и вас отпустит. Из тенёт —
на свободу!..
Ещё вся осень впереди.
И суета,
и непонятности в груди,
и те места,
куда мы вырвемся с тобой —
не раз, не два:
по отсыревшей мостовой —
на свободу!
…
Ещё вся осень впереди,
немало дней…
Один все улицы пройди,
спеша за ней!
Не верь цветам безумных зорь!
Не верь словам!
Беги оттаявшей слезой —
на свободу!
…
Ещё вся осень впереди
1999
https://www.realrocks.ru/chekalov71/music/883810/
(приблизительный пересказ песни Эвы и Ману́)
Когда зари
Придёт пора,
Во сне вздохни - тебя услышу и примчусь.
...Хоть не зови,
А всё ж игра невинных чувств
Уже сродни нечаянной любви!
Когда с утра
Придёт пора -
Вздохни в тени
И мне шепни
О всплеске чувств...
[...мне шепни]
О всплеске чувств,
О той поре,
Когда решится это всё.. Ведь не сейчас:
Ведь лишь учусь
Водить в игре... и вот - учась -
Задумался о подлинности чувств..
Но запрети
Поре прийти -
И зря в костре
Сгорать заре! -
Смолой сочась...
И взаперти
Душа - в пути...
Так не тяни
И мне шепни
О вихре чувств!
[О буре чувств...]
Когда зари
Придёт пора,
Глаза утри - ведь непременно я примчусь.
...Шепнув, замри..
Но мишура невольных чувств,
Она - как будто бабочки внутри...
оригинальный текст ("Kun aika on") на финском языке:
Kun aika on,
Niin saavuthan
Sä silloin luo, mä ilmoitan kun on päivä tuo,
Kun aika on,
Niin heti saat sen tietää.
Mä en voi olla kertomatta en.
Kun aika on,
Niin auringon
Näät nousevan
Ja kuulet mun
Sua kutsuvan.
[...Kuulet mun]
Sua kutsuvan.
Kun aika on,
Taas leikitään, sinut jälleen nään. Sinä saavuthan,
Kun aika on,
Niin uudelleen sä kaiken saat,
Mä leikistämme silloin totta teen.
Kun aika on,
Niin auringon
Näät nousevan
Ja kuulet mun
Sua kutsuvan.
Kun aika on,
Niin auringon
Näät nousevan
Ja kuulet mun
Sua kutsuvan
[Kun sua kutsuvan].
Kun aika on,
Niin saavuthan
Sä silloin luo, mä ilmoitan kun on päivä tuo,
Kun aika on,
Niin heti saat sen tietää.
Mä en voi olla kertomatta en.
Мысль одна уж давно не даёт покоя:
Пускай мой мир менять фортуне не с руки,
Парка Воронцовского периметр
…Вечно: то заповедь "не убий",
С грядки скоро огурцы нам
Некто, в раздумьях застывший на том мосту,