самолетик царапает синеву
ветер гоняет соринки птиц
а по реке утюги плывут
вечно на полпути
а в душе мира полно ибо ее саму
так же несет утюгом по волнам река
с града-Кукуева незнамо в какую тьму
стало быть и пускай
а в сердце любви полно отчего мне
трудно даются точки над буквой ё
черная женщина вышед из пены дней
в сердце моем поет
а ты стреми полет выше да половчей
инверсионный след в небе черти петлей
мебиус-птица мой оперенный червь
маленький самолет
а я постою здесь брошенный наугад
словно Муму весел и как Герасим угрюм
буду махать рукой проплывающим утюгам
говоря м-м-м...
В сердце моём собран различный хлам,
хлама по всем углам и посерёд куча:
всё суета и лом, ветошь и бой стекла, —
молча курю бамбук под «Бесаме Мучо».
Сердце моё — свалка прямых улик;
свистом летящих стрел реплика в мой адрес —
так говорит асбест старых советских книг,
накрепко бечевой стянутый крест на крест.
Я — Себастьян. Так и стою нагой.
Как мне еще стоять, если стоять не в чем?
Ни повести плечом, ни шевельнуть ногой
от немоты немот в сердце моём певчем.
Может быть только тот в три полосы узор —
древних обоев клок в сердце навек вложен —
что-то такое в нём мой уходящий взор
должен вот-вот найти — лучшее быть может.
Сердце моё, имя тебе Неразб.
(это такая часть речи вообще, речи.)
Явок, имён и проч. не называй сестра,
спой мне ещё припев песни «Целуй крепче».
Back In The U.S.S.R
(The Beatles)
эту страну мою, с ее словом
с ее светлым (ну брось в меня камень) именем
разом забыли — и, видимо, поделом ей
а я помню — наверное, поделом мне
ей отлились все слезы, и она утонула —
пучина над ней сомкнулась; она превратилась в рыбу
рыба, тебе не солоно? рыба хвостом плеснула
и уплыла себе желтой подводной глыбой
рыба, рыба, где твоя изможденная правда?
сыто ли сердце, как прежде, благой ложью?
слава и мерзость твои завсегда рядом —
мы с тобой, рыба, одной крови, костей, кожи
рыба!... ан нет ее... звездочки в темном просторе,
дальние, больше не дарят свою нежность
где ж это чертово море? а нет никакого моря
там, где был некогда берег теперь безбрежье
Пустить из пальца пулю в рот
и перебраться жить в деревню —
не для чего-нибудь, не «от»,
а вдруг решив: настало время
(пришло ли? вышло?) и привет,
пора привесть делишки к пшику,
опять же, пуля в голове,
экран критической ошибки
и воздух воздухом в горсти
(сказать по совести — не горний)
Попутку взять и в ней трястись,
и в ней себя внезапно вспомнив,
найти название — исход.
Плывя в необъяснимом сплине,
проехать нужный поворот
и напрямки пойти по глине.
Туфлей нарочно не беречь,
войти в настывший дом незванно,
топить доской худую печь,
лежать на «косточках» дивана;
держать открытыми глаза,
хотеть единственное — яблок,
задумать яблоневый сад,
вертясь на жестком с боку на бок.
Уснуть с улыбкой на устах
(финал дурацкой эскапады)
и с верой в то, что что-то там
как прежде — рядом...
Застройщику привидится во сне
что в шлепанцах и клетчатом халате
стоит он у расстеленной кровати
и ровно в то же время спит на ней.
При этом из-за собственной спины,
глядит на двух себя со стороны.
С какого-то неявного рожна
такое растроение героя
застройщика несказанно расстроит,
поселит холодок и чувство дна.
Смущенный безотчетностью вины
он сам отныне станет строить сны.
Решительно из самых лучших чувств,
и вместе с тем задетый за живое,
он для начала мглу себе присвоит,
окутав ей обычную свечу.
Подсвечиваем снизу, имярек
по счету три начнет подъятье век.
Впервые заклубятся облака,
пока еще какими-то рывками,
но слово и вода, а с ними камень
уж грезят о явлении белка.
Из моря, первозданно хороша,
полезет жизнь, кусаясь и киша.
И вот уже разумный протеин
обрящется в своем монтажном рвеньи,
он прирастет этажностью строений,
она же превозможет рост руин.
В апофеозе этого пути
к орбите первый спутник полетит.
Проектику творения познав
и прокляв созидательские корчи,
застройщик, через это ставший зодчим,
раздвинет горизонты яви сна.
Иных планет чарующая близь
стремит его с мельчающей Земли.
Душа теперь возалчет новых дел —
возжаждут ум и пламенное сердце
строительно-монтажных трансценденций
туда, где и Всевышний не радел —
в неведомые дали и просторы,
к последней пяди мира, за которой
один забитый досками предел.
Эдак и так ладен,
Шит по бокам гладью,
Мне цеппелин даден —
Не насовсем, на день.
Школьный рюкзак сзади
Ровно и всей клади.
Тихо всплывем — сядем,
Фиг ли чего ради?
Просто летим, глядя
Как леденцы градин
Из облаков рядят
Фронтом косых прядей.
Аргонавты готовы немедля отправиться в путь,
приготовлен к отплытию хищного вида корабль —
ощетинился веслами — жаждой добычи добыч
каменистому берегу Колхов обязан Арго.
Но вокруг широко не марина, а желтый песок —
это значит, что море ушло, но большая вода
отступила всего на какую-то тысячу лет,
и поэтому следует в полной готовности ждать.
Если даже песчаные дюны — не дюны, а дно
и соленой водой переполнены ноздри и рты,
и холодным пятном расплывается солнечный диск,
ожидание — длящийся вечно решающий день.
Ожидание — внутренний способ полета стрелы.
Изнутри, в антрацитовом зеркале сомкнутых век
наблюдатель увидит черты неподвижной ладьи,
но вселенная движется, значит корабль плывет.
Для героев, которыми правит прекрасная цель,
для готовых ее отстоять, остается одно:
превратиться в рисунок на вазе и плыть за руном,
притяженье планеты оставив в начале пути.
И будет то, что было «а потом...» —
пускай конец окажется хорошим,
пускай никто из нас не будет брошен,
как бедный зайка Агнии Барто.
Мы проживём до старости вдвоём,
деля постель и вечную работу,
и, прислонясь, останемся на фото.
А боль — фантом, на небыли быльё;
всё танец Умы Турман и Траволты,
и шерри-бренди, солнышко моё!
Не бойся, засыпай, я отстою
просроченной любви своей избыток —
растянутой восьмёркою убитой
Он не забыл отметить наш союз.
Иначе я восьмерку сам убью,
чтоб дивный саунд первой нашей встречи
без всяких батареек длился вечно.
Ведь мы одни в кукушкином краю —
обнимемся давай с тобою крепче,
спокойной ночи, баюшки-баю.
— А я вот свою морскую свинку
хотел порадовать — в тазик
с водой запустил...
— И что она сказала?
— Буль-буль...
(Детский анекдот)
— Она что утонула, что ли?!!
(Мой племянник 5 лет)
— Она утонула.
(В.В. Путин. Из интервью телеканалу CNN 22.08.2000)
«И повелел Господь большому киту поглотить Иону;
И был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи»
(Иона 2:1)
Зачем он белеет, какого руна
Не ведая страха, покрышки и дна,
Несет к горизонту свои этажи,
Как будто, мятежный, покоя бежит,
Как будто не ясно ничто наперед?
Отверста марина, корабль плывет.
На мостике твердо стоит капитан,
Без устали перится вдаль капитан.
Он в белом (на то он и есть капитан)
Изящен как ваза династии Тан.
За край окоёма глядит капитан —
Брега осиянные видит он там.
Иное матросы ботиночки в ряд,
У них — у матросов — в зрачках якоря.
На вахте они, не жалея штиблет,
Танцуют положенный кордебалет.
Пожертвовать каждый готов животом —
Пощады из них не желает никто.
В машинном Гефестовы топки гудят,
Там люди, как выводок адских котят
Припадочно мятутся в чадной пыли —
Отрава бодрит, просветляет и злит —
Они подбегают к ревущей печи
И кормят с лопаты, Свиридов звучит.
Поверхность на две половины деля,
Буравит пучину стена корабля.
Упруги размахи гребного винта,
Но днище становится брюхом кита,
Лоснятся тугие обводы-бока
И чудится песнь в обертонах гудка.
Атлантика! — воды волшебной дыры
Где все корабли превращаются в рыб,
И вдоволь планктона, и знают суда
О том, что земля — это просто вода,
И все корабли попадут на пиры
Великого ловчего — Ловчего Рыб.
Услышав мой баян нездешний,
Распорядитель умолчаний
Повел нервически плечами
И ползунком меня уменьшил.
Распорядитель откровений
Вдруг разлетелся птичьей стаей,
В тумане моря он растаял,
Пугая криками «Не верю!»
Приостанавливались люди,
Бросали камешками взгляды —
Им невдомек с какого ляду
Сие явление на блюде.
А я при всем честном народе
Перебираю ини-яни
На пластилиновом баяне —
Я крокодила Гены вроде.