Виктор Ляпин
Из подборки на семинар Ю.В.Казарина (часть четвертая, заключительная)
***
Пьёт плохое вино. Забинтован треножник.
Был когда-то в фаворе. А, может, и врёт.
Беспредельный, пылающий свет подорожников
нарисует — сотрёт, нарисует — сотрёт.
Режут кольца морщин. Счастье лживо и ложно,
счастье вечно зудит про бабло и тряпьё.
Что за прихоти бездаря — свет подорожников?
Нарисует — сотрёт, нарисует — сотрёт.
Он уйдёт в снегопад, напившись безбожно.
Как всегда одинок, не продав ничего.
Но останется в воздухе свет подорожников.
И прозрачная кисть дорисует его...
***
...Где волчица-осень бежит, ощерясь,
по унылой пустоши бездорожья,
палых листьев отблеск, дыханье, шелест
загребая лапами осторожно.
Роще стали в тягость её касанья,
в дорогих лохмотьях глядится в лужи.
Не попишешь — пусто под небесами.
Весь багрец и золото съела стужа.
И волчица-осень бежит, дичая
по ночным полям — там, где снегу литься.
...Словно в старом сердце одни печали.
И лишь ждёт разлуки, чтоб с ними слиться...
***
С мандельштамовской Федрой-Россией,
с необъятными, необъяснимыми
островами дворовых и ссыльных,
с повестями, по кельям хранимыми,
с вечным Клавдием за занавеской,
с пьяным Гамлетом, с грязными иглами,
с горьким взглядом свинцового блеска,
пока детки из дома не выгнали,
всюду, всюду — в молчанье, в томленье —
эта вьюга с шагами саженными,
упоенье твоё, ослепленье,
нищета твоя вечно блаженная.
По дороге трясясь несчастливой,
вдруг очнёшься в далёкой провинции,
где вдоль пруда — священные ивы,
и таблички навечно привинчены...
где закат за лучинником тонет,
прославляя шикарное времечко,
и долдонит, долдонит, долдонит
петушок в бестолковое темечко...
***
Отдаю в твои руки слова.
Возвращаешь их мне снегопадом,
одиночеством спящей реки,
над которой борей поутих.
И октябрь уже отколдовал.
И ноябрь листопадом отпадал.
Быстро красные ветры с руки
сдули легкую грусть паутин.
Кто-нибудь обязательно ждёт
пышногрудого мягкого снега.
Иней лиственницам на подол
щедро сыплет своё серебро.
Постоим под хрустальным дождём,
под искрящим дождём-оберегом.
И не важно, что всё подо льдом —
...там травинки затихли хитро:
там пылает июльский костёр,
там туманы в итильских глубинах.
Там вдыхает, зардевашись, заря
пьяный обморок скошенных трав.
Воздух мятой, как мёдом, натёрт
и пыланье в глазах голубиных.
И луга васильками сорят
на скрипучий настил переправ...
***
Душа моя, душа моя, что спишь?
Окрасил окна вечер неизбывный.
Но эта тишь пристанища и тишь
весны — даны на миг тебе, наивной.
Не ведала. Блудницей божьих ног
не отирала мирром со слезами.
Ждала. Спала. ...Не пустят на порог.
И не сотрут безумных предсказаний.
Затапливая в воздухе печаль,
луна в берёзах льётся осторожно.
Пылает Благовещенья свеча
над тишиной и мглою бездорожья.
Душа моя, прости, моя душа,
что не прочёл посланий вербных ворох,
и, заповедным воздухом дыша,
держал тебя в фальшивых разговорах.
Всё потерявший, веру не храня,
бездумно живший, зло и беззаконно,
без прав спастись, без света над иконой,
один в ночи. ...Но не оставь меня...
Из подборки на семинар Ю.В.Казарина (третья часть)
***
Бабочка опустится в ладонь.
Солнце жаром выльется на плёс.
...Лодками заставленный затон.
И по лодкам мчится рыжий пёс.
Сделай сладким мой глоток вина
(был он небом, солнцем и лозой),
напои июлем допьяна,
золотой, небесной бирюзой.
У шмеля в цветке роскошен одр,
свежий хмель медовей всех пастил.
...Только то ли Павел, то ли Пётр
день убавил, с горки покатил.
Расширяя небо вдалеке,
уплывает лето в даль излук.
...Бабочка затихнет на руке,
поглядит — и выпорхнет из рук...
***
и я бегу к тому столу, который вечностью сожжён,
чтоб пить парное молоко и тёплый белый хлеб ломать.
и надо мной пылает свет, и проплывают миражом
отец и мать, отец и мать, отец и мать, отец и мать...
и этот сон на берегу, на безнадёжном берегу,
с которого нам не отплыть, где белый саван, бездны бязь.
и я бегу к тому столу, но никогда не добегу.
сгорела воздуха река, и чаша неба разошлась.
не вкусен хлеб, не сладок дым; и, позаброшен и ничей,
из детства вася-дурачок в лапту играет на углу.
кому-нибудь (слепым, глухим) — отдай дыхание свечей,
огонь взметающих свечей к тому столу, к тому столу...
***
Ну что, моя радость, всё было прекрасно.
Не плачь, моя радость — почти что волшебно.
Снопов листопадных развязаны прясла.
Рябина пылает матроной блаженной.
Не скажется в праздниках осени сырость.
Помчались по Камам, по Волгам-Узолам
к пьянчужкам-Тряпичкиным тыщи рассыльных
в златых, изумрудных, багряных камзолах.
Расскажут, распишут, что ты совершенство,
что руки ломаешь в печали напрасной,
что всё в этой осени было волшебно.
Почти что бессмертно. Почти что прекрасно.
ПАСХА
Ели шапки снеговые съели,
вспухли влагой застругов холмы,
и скребут последние метели
содранные скатерти зимы.
...И никто не умер. Все, как птицы,
копошатся в солнечном саду,
разгребая старые криницы,
радостно скользя на тонком льду...
Ты кричишь — тебя никто не слышит.
Только ёлки держат за рукав.
Только воздух вешней синью дышит,
и сквозь лёд пульсирует река.
...И никто не умер. Веруй, если
дал синицам крошек в январе.
Все вернулись. Вот они. Воскресли.
Смотрят в небо. Пасха на дворе.
***
Как ласточка-ночь, утопающая в снегах,
что мчалась поспешно, безумна и неосторожна,
что не принесла ни свободы, ни свитков в руках,
что только кружила, кружила над тающей бездной творожной.
Как ласточка-жизнь, заплутавшая в дальних краях
и всё растерявшая — явки, напевы, пароли;
твердящая всем почтальонам: "Не я в этих письмах, не я",
"Не мне эта пьеса, не мною расписаны роли".
И вспомню — забыть не смогу, и вернуть и спасти не смогу:
плывущий, мерцающий воздух в живой пелене журавлиной,
летящий, летящий на свет на другом берегу,
томящий, как ветер, гортанной своей окариной.
Из подборки для семинара Ю.В.Казарина (вторая часть)
***
По ночам шёпоток с третьей койки в палате
(доходяга, смирённый судьбой и постом):
"Нe рыдай Мене, Мати, не рыдай Мене, Мати"
про себя, в одеяло, чтоб не слышал никто.
Обнищавшие стены. Родня не приходит.
Никуда не спешит. Днями слушает птиц.
А один – о девицах, другой – об охоте,
третий – вовсе откинулся из заграниц.
Все с ним делятся: – Что ты скукожился? Хватит.
Апельсины, бананы – гуляй, не хочу.
Только каждую ночь: "Не рыдай Мене, Мати".
Что он просит – беспомощный, странный ворчун?
Чтобы мать там, где ныне, томилась не слишком,
чтобы с дальней роднёй не случилось беды,
чтобы вновь хоть во сне пробежаться мальчишкой
до озёрной, парной, заповедной воды.
Он здесь дома – в обшарпанной, голой палате.
Вот подлечат – и некуда будет идти.
– "Не рыдай Мене, Мати, не рыдай Мене, Мати".
– От рыданий твоих мне не легче, прости.
***
Из лжи, во лжи и ложью погоняя.
...Иконы превратились в зеркала.
В разбитой церкви стены полиняли.
...Вязь паутин в пустых полях легла.
От прошлых осеней — ни слова, ни движенья.
Стоять на берегу, глядеть, как льётся свет,
как тают ласточки в слезах Преображенья:
собрали скудный скарб, мелькнули — и привет...
Затих над речкой лепет их свирельный.
И солнце не разводит на песках
сиянья-августа густые акварели.
...Песок в руках, и время в сквозняках.
Спасибо, что дарил. Не взять в ладони
текучий воздух счастья твоего.
В раскрытом облаке кораблик птиц утонет.
Сомкнётся белый пух. И больше нет его.
Вино и праздники. Шумят, гремят посудой.
Две фразы вечные, как в пиджачке ключи.
И пропасть между слов: "не целовал Иудой"*,
..."но, как разбойник, ве..." ...Не лги. Молчи.
*«...не дам Тебе поцелуя, как Иуда, но как разбойник верую в Тебя...». («Вечери Твоея тайныя")
***
Вечно становишься, рвёшься, течёшь —
в капле упавшей и в космосе млечном.
Чертит художник нездешний чертёж.
Но растащили странички беспечно.
Только одна ты, собрав облака
в светлое русло безбрежной свободы —
в небе река и под небом река,
белые воды и синие воды.
Сонная мгла. И обрыв берегов.
Смытые фрески. Сожжённые годы.
Но сквозь живое пространство лугов
в небо растут твои млечные всходы.
Дали целуют, сливаются в свет,
с солнцем в ладонях и с осенью в лоне.
Им и не важно, мы есть или нет.
...Волга, татарники, церковь на склоне...
***
Ночная церковь шепчется в тиши,
что хлещет дождь, что страшно бури близкой,
что источились все карандаши
на ладаном пропахшие записки;
что батюшка забывчив стал и стар,
как схоронил жену, и пастве грустно,
и неискусно прячет перегар,
когда поёт о сущем неискусно.
И надо бы спасти, да кто здесь мы,
когда он, запечатан долгой болью,
в слезах бубнит и путает псалмы,
раздавленный, окутанный любовью?
Напишет молодой дьячок донос.
Отнимут паству. Сгинет во вселенной.
...Лишь тихий шёпот: "С глупых что за спрос?
Любовь неистребима и нетленна"...
Из подборки, обсужденной на семинаре Ю.В.Казарина
***
И волны к церкви, и церковь к небу,
и небо — к дальним огням затона.
Темнеет. Моросью. Мелким снегом.
Поют из церкви про мрак бездонный.
Синеет церковь. И тонет в хмари.
Уйдет по тропке звонарь печальный.
И выльет звёзды рука в тумане
на чернь реки и на пирс песчаный.
Всё происходит сейчас и с нами.
И то, что пели, и то, как жили,
и эта вечеря с именами,
что в книги бережно уложили.
По тропке спустишься — встретишь Лота,
и с ним рыбак неисповедимый,
что чинит днища подгнивших лодок,
как будто хочет уплыть в них в зиму...
***
Полнота совершенного дня
с тихим светом в заснеженных клёнах,
с синей церковью в дальних огнях,
в колокольные звоны влюблённых.
Звоны мерно плывут над рекой
и ложатся, вдыхая свободу —
на огонь над цветастой доской,
на крещенье, на встречу, на воду.
И прорублена к чёрной толпе
с Иоанновой кротостью странной,
осторожно целует купель
жгучий лёд по краям своей раны.
И убийца, насильник и вор
входят в реку с иконкой согретой.
И о чём-то ведут разговор.
...И уходят, крещёные светом...
***
...чьи рукописи всё-таки сожгли,
чей прах перекопали тракторами,
кто звёздами живыми не взошли
над неуничтожимыми мирами...
...оглохшие в осенней тишине,
на Святки занесённые снегами,
убитые на скошенной стерне,
босые ноги в росах обжигая...
те, кем не дышит тишь библиотек,
кто не успел взрастить из зёрен слово —
они придут? Ты знаешь? ...Сыплет снег.
Снег света. Снег причастья. Снег Покрова.
***
Когда бурю июль поднимает за Волгой
и река в крупных каплях о лодках хлопочет,
одинокая иволга в сумраке волглом
всё боится умолкнуть, не может, не хочет.
И зовёт и зовёт неизвестного бога,
чтобы мимо пронёс эту мглистую чашу,
чтоб в живое гнездо ещё пуха немного,
чтобы молния мимо и радуга краше.
Одинокая иволга всё позабыла,
что разбито гнездо, что разграблена чаща,
сумасшедшая иволга, та, что любила,
в мокрый сумрак кричит всё надрывней и чаще.
Кто ее остановит? И кто ей докажет,
что не он виноват в этой тьме и ненастье?
Докричится, сорвёт себе горлышко, ляжет
под шумящим дождём, потеряв своё счастье.
И старик на балконе с цигаркой недолгой
будет свет прикрывать от дождя неумело:
— Это иволга, иволга пела за Волгой.
Это иволга пела, это иволга пела.
Стихотворение глазами искусственного интеллекта
...Гениальный Сергей Коркин создал с помощью искусственного интеллекта несколько картин, используя первые четыре строчки моего стихотворения "Неоскверняемый и неприкосновенный". Мне очень нравится. Спасибо, Сергей! Первая картина создана искусственным интеллектом в стиле фотореализма:
***
Неоскверняемый и неприкосновенный,
могучий, тихий, тающий, продрогший —
над мертвой чайкой (брошенной вселенной),
над пчелами в урчащей расторопше,
над за день опустевшим побережьем,
над первым, робким осени дыханьем,
над светом, обливающем орешник,
ты, свет, растёшь, прозрачно полыхая.
Над сломанными бурей сорняками —
растоптанными, в ранках, в струпьях, в глине,
как лекарь, водишь тёплыми руками,
спасаешь их, что и песка голимей.
А чайка? Невозможно, голо, страшно.
Лежит. И словно нет тебя при этом.
Разграбленный и мерзкий дом вчерашний.
Чем станет? ...Кормом? Прахом? Новым светом?
Беспомощный и рваный, слишком рваный
***
Беспомощный и рваный, слишком рваный
слог автора не оставлял попыток
быть островом, где ливня фортепьяно
грохочет в ложах листьев и улиток.
Он напирал на непреложность сути
в порывах бури, выбившей все стёкла
у старой дачи (резок, безрассуден,
безбрежен, нагл – ворчливый и отёкший).
Он пел, рычал, метался: "Здравствуй, осень!",
и дирижёр, которому сказали,
что лишь за страсть героев превозносят,
хлестал по спинам палочками в зале.
И публике-листве пришлось услышать,
как в молниях взрывались барабаны
и кто-то дикий колотил по крыше
вязанками консервных ржавых банок.
И выходила прима из кулисы,
с огнём в зубах, в шиньоне, вставшем дыбом,
и выла так, что в воздухе вилися,
из вспухших вод выскакивая, рыбы.
И мчалась глина, проклиная грозы,
и вниз с обрыва в волнах этой глины
бросались в реку мокрые берёзы,
как обезумевшие Катерины.
Осенние праздники. Много вина и свеченья.
***
Осенние праздники. Много вина и свеченья.
Чем больше вина и свеченья, тем горше прощанья.
Нежданные вспыхнут слова, поменяют значенье:
листва — пустота, одиночество — рай, откровенье — молчанье.
И сердце смирится с разлукой, чья боль утончённей,
чем песни Орфея и Псапфы, и плач журавлиный.
И дождь разойдётся, отчаянной пьяной чечёткой
по стёклам стуча каблуками и хлюпая глиной.
Забудутся тайны, которые нас согревали,
и близость, что длилась и длила, терзала, бесила.
Лишь радость пустынных лесов, и печаль в номинале —
без веры, без памяти, без отпущенья, без силы.
Осенние праздники. Пчёлами грезит вербейник.
Река обглодала скорлупки волнистых ракушек.
И греется поле под снежным покровом репейным,
и сад, как Эдем — брошен, продан, разграблен, надкушен.
Пусть ветер, рождённый из вод и вокруг этой сини,
спокойно кружит над медовыми прежде лугами.
Всю сладость собрал и упрятал пчелиный носильщик,
пыланье жасминов сменив на листвы оригами.
Прощай, моё лето. Не верь, не преследуй. Прощайся.
Кому ты ещё принесёшь свои росные травы?
...Гляжу, как чумной, на покрытый золой беспощадной
скелет от костра возле брошенной им переправы.
Виктор Ляпин. Стихи. (журнал "Нижний Новгород", №6, 2021)
* * *
Ты вписан в язык, ты всего лишь вписан в язык,
как в последний солнечный луч оконный блик,
как лодка в берег покатый,
как птица в лакуны заката,
как снег, что из прошлого мчит,
которого нет и не будет.
Но вот на губах он горчит.
И слово уснувшее будит.
И ты говоришь, но молчишь,
потому что и ты –
из такого же прошлого, из немоты.
Очень немного слов,
и тишина никакая:
жизнь, смерть; возможно, любовь.
Бредешь меж них, спотыкаясь.
***
ЛЕБЯЖЬЯ СТОРОНА
Леха, Леха, тракторист сердечный,
ты опять нам бревен не привез.
Запалить бы спичкою копеечной
весь ваш нищий, спившийся колхоз.
Что ж у вас тут, бог мой, за деревня,
где ни днем, ни ночью трезвых нет?
где и сельсоветчица-царевна
прокурила спиртом сельсовет?
...Ладно, брат. Тащи в кабину бредень
да снимай рубаху и штаны –
на реку твою ловить поедем
щук твоей лебяжьей стороны!
Пить нам, видно, воду-медовуху
и коровник ставить – до-о-о зимы.
Леха, Леха, друг, пропащий ухарь!
Раскрывай, дари свои холмы!
Где кукушка житный колос съела,
подавилась, жадная, спьяна.
Где стоит сметаной воздух белый
над пшеницей зрелой, как жена.
Где березы студят корневища,
сунув в родниковый, жгучий лед.
Где тобой распахано кладбище,
и оно тобой же зарастет.
Кто-то в мире пахарь, кто-то мытарь.
Наши пашни нам самим смешны.
Мы-то кто, Алеша? Леша, мы-то –
для твоей лебяжьей стороны?
Ты попроще, Леха, я поплоше –
но лежать нам рядом в борозде.
...Царство всем небесное, Алеша,
кто гуляет с бреднем по воде.
* * *
Ты бываешь, как осень, желанна,
но любить меня – все не с руки.
И как осень туманна и странна.
Ну и что ж? Ерунда. Пустяки.
Друг от друга обиды уносим.
Вот такая непрочная связь.
– Почему? Почему я, как осень? –
говоришь, то бурча, то смеясь.
Потому что она так же светит –
грустным пламенем поздних утрат.
Потому что она в сердце метит
и ледком охлаждает с утра.
Потому что к ее поцелуям,
как к прощаньям, привыкнуть не смог.
И отдавшись ей напропалую,
пропадаю, как легкий листок.
То грустишь, то твердишь ежечасно:
– Уходи. Позабудь. Не тревожь.
Ты бываешь, как осень, ненастна.
Мокрых веток жемчужная дрожь.
День прошел, словно путник безвестный.
Сам собой стерся горечи шов.
Ты бываешь, как осень, прелестна
в этой грусти сквозь сумерек шелк.
Разбежались. Сбежались. Влюбились.
И хоть эдак, хоть так, неправы.
Берега, что уснули, заилясь,
нежно кроет метелью листвы.
Собирались жить вечно. Как странно.
Словно дети поверили в ложь.
Ты бываешь, как осень, желанна,
и как осень, и даришь и жжешь.
Тонет вечер в дожде невесомом.
Заплутавшая чайка кричит.
И, густа от печалей бессонных,
Как вино твоя осень горчит.
* * *
Хлынет ливень, опоясанный
пышным листопадом.
Лес трясет цветными рясами,
как платками пагод.
Миг – и небо снова глянцево.
Дождь исчез, растаял.
И лишь шелест померанцевый
за собой оставил.
Лес дрожит от слез бессмысленных
и сквозь блеск нечеткий
вновь качает люльки с листьями
на ветвях-бечевках.
Только ветер рвет и мечется,
ярость страсти пенит,
заголяя, как буфетчицам,
у берез колени.
И предав черту оседлости,
позабыв проститься,
листья мчат в прощальной щедрости,
кружат в местном стиксе.
А малыш собрался хлеб нести
галкам, так и рвется –
как последний штрих волшебности
под озябшим солнцем.
* * *
Лес от неба отчеркнув,
в танец ветром заплетаем,
нарушая тишину
в соснах, сыплет снег и тает.
Чутких капель мокрый снег
сладок, чист и медоносен.
И очнется человек
возле теплой охры сосен.
Человек – ну, так себе,
не особо человечен.
Начудил в своей судьбе,
и не ангел, и не вечен.
И не более других
в чистых книгах отмечаем.
Дышит лес, от влаги тих.
Он навеки. Ты случаен.
Дятел бросит шишку в лоб
в красногрудом мщенье мелком,
и скакнет через сугроб
золотой кассандрой белка –
лучше б ты не льстился на
наши ели и красоты;
лучше б ты принес пшена –
хоть какой-то толк, хоть что-то…
* * *
Будет день, будет ангел, и скажешь
ты ему – грешен был или свят.
Сядешь в тень и ботинки развяжешь,
и спокойно посмотришь назад.
Прятать нечего, вся-то победа –
что совсем не погиб от греха.
Речь польется, и ваша беседа
будет, как откровенье, тиха.
После радостного, после злого
так приятно сидеть возле врат.
И промолвишь ты верное слово.
И заметишь, как спутник твой рад.
Под ветлою в прохладе приляжешь,
вспомнишь путь свой, пока не исчез.
...Будет день, будет ангел, и скажешь...
И поймешь – ангел то или бес.