Ты смотришь на меня из Окон Овертона.
Уверенно живешь меж пятым и шестым.
А я стою в окне, где держит оборону
Давно ушедший мир, ты не согласен с ним.
Мы движемся с тобой одной дорогой судеб,
Но окна, как на зло, все разные у нас.
Ты разобьешь мое, когда меня не будет,
Тебе помогут "все" разравнивать Парнас.
А я уйду туда, где нет чужих строений,
Где окна не нужны и радостен весь мир.
И ты давай блуждай в потоках настроений,
Что льются на тебя из окон.
Не из лир
Струится звук миров, затянутых в границы.
Там ограничен вздох и лязгает металл.
А может улетим? Ну разве мы не птицы?
Ты помнишь? Говорил, что в нашем сне летал.
Сегодня обещали снег, его ждала я,
Но тучи ускоряли бег, как алабаи
Мохнатой тяжестью теснясь над небоскребом,
Не захотели шерсть терять в краю убогом.
И только мелкий, мелкий дождь трусил по лицам.
И было мерзостно и мне и даже птицам.
А тучи уносились вскачь подальше в поле,
И там на пашню улеглась снегами Воля.
Раскинув белых покрывал шальные ложа,
Она на радостных невест была похожа.
Грозди мокрой сирени под ветром качались упруго,
Гнули головы низко тюльпаны подобные чашам.
И черемухи цвет опадал. Будто белая вьюга
Закружила весной, заблудив по оврагам и чащам.
Облака припадали к земле, погружались в озера,
И зарницы грозы разрывали надменные своды.
Воды рек полыхали, читался испуг в наших взорах,
И к друг другу прижавшись, мы больше не звали свободу.
Узкую щель для неба оставил мне город.
Чутко закат окрасил бок небоскреба.
Я же сижу в квартире это мой короб,
Это моя упаковка пока, до гроба.
Сменить короб на коробчонку,
Читая Чонкина, поглаживая собачонку.
Узкую щель свободы оставил мне разум.
Все остальное во мне заполняет мусор.
Я собираю правду по шагу, по пазлу,
Но все же боюсь прививки общественных вкусов.
Выкинуть мусор, сортировать по суткам,
бросить на баррикады аватар предрассудков.
В узкую щель в сердце любовь заползла змеею
Жалит, пугает, ловко так крутит, давит.
Я откажусь от боли, лицо печалью умою,
Стану Давидом..., камню любовь не страшна и COVID
Стою в академии, на площади в пандемию
Миллионами глаз осмотренный…
Игра в анемию.
Шторы пронизаны солнечным светом,
Черная псина грустит на полу.
Мне бы напиться прозрачности лета,
Сладости солнца впитать пахлаву.
Мне бы лететь вместе с пухом проспектом,
Уткой плескаться в озерной воде.
Летнего счастья разжиться секретом
И уподобиться горной слюде.
Свет отражать переливами цвета,
Тайну храня в каждом слое души.
Как же мне хочется жадности лета,
Где даже ливни свежи, хороши.
Нет в них стенаний, как в ливнях осенних,
Нет недосказанных слов, как весной.
Летние ливни — в них страсти сплетенье
Зрелой любви неприлично земной.
«И когда
несли, я видел небо.
А на небе видел облака...»
Мне вчера приснилось... / OllegLukoye
Твой ускользает силуэт, а лунный свет цветет,
Во снах играет смерть со мной, покой сбивая влёт.
Ты улыбаешься, потом смеётся тень вдали.
И кажется, что сны мои придумывал Дали.
Я книга на
твоем столе, ты прочитал, а зря.
И в тесный темный шкаф убрал, но вот идет заря,
Я выбираюсь из под букв и на веранде чай
Мы пьем с собакой и котом, ты нас не замечай,
Броди по вымыслам своим, за бабочкой следи,
От холода твоей души я снова среди льдин.
Но вот касается меня крылом твой Махаон
И я танцую средь полей, где зацветает лён.
Ты смотришь.. лён в твоих глазах сменяет полотно,
И вот уже несут меня к погосту … снова но...
Один поэт сказал, что так, виднее небо тем
Кого хоронят, облака наверно их тотем.
Я посмотрела в небеса, пересчитала птиц
И покатилась по щеке слеза из-под ресниц...
Вот век
засеребрился в тон событий.
И свет
таинственный упал на плечи года.
Еще
не тонущий, еще почти что сытый
Метался
люд по громогласным сводом.
Еще "Медузы
плот" носили волны,
Еще молитва не
была случайной,
Но думы были мизерны
и полны
Стяжательных мотивов и отчаян
Был слог, что порождал смущенный разум.
И шепоток, перерастая в гул,
Все ширился, тая в себе заразу
Растления души. А ветер дул,
Он превращался в розги, сек он лица,
И жизни океан терпел удары,
И не было возможности напиться
Светой воды. Звучали вновь фанфары
Побед неправедных, не знавших покаянья.
И танцы над могилами врагов
Вновь стали в моде. Горя заклинанья
Творили изверги над головами вдов.
И вот сквозь серебро взметнулось пламя,
Окрасился тот век слезой багряной.
Потом, как водится, слезу вписали в знамя.
И больше не был павший упомянут.
Над святыми местами время
Застывает промозглой погодой.
Суетится людское племя,
День печальный становится годом.
Тысяч тысячи, миллионы
Истоптали святую землю.
И целуют и бьют поклоны,
И надеются, что им внемлет.
Горы рыжие. Он был рыжим?
Ноги сбитые, жар, дорога..
Кровь невинную в небе вижу.
Милость просит босой у Бога.
Малость малую всем, не квоте.
А кругом как водится танки,
Агрегаты для мин и против...
Бьются в страхе слепом подранки.
И торгуют и убивают
Все как прежде. Ты будто не жил.
В храме ( кажется ближе к раю)
Автомат прижимают нежно.
Чайка
целует своё отражение
И отрываясь
взмывает в восторге
В небо, в заката
скупое вторжение.
Где в ожидании
пурпура оргий
Медленно реет, мечтая
о Боге.
Лебедь задумчиво смотрится
в глянец
Озера, с небом созвучно
темнеет,
Бредит фламинго, почти
иностранец.
Ивы заплакали, сумраком
веет...
Может писал ту картину Вермеер….
«Семейный портрет в интерьере»
Я окантую день Висконти.
Психологический пассаж
Его картин мой чудный зонтик
От быта. Кадры- вернисаж:
Картины, книги, типы, лица
И титры, что звучат сонетом.
В них каждый синема-патриций,
Воспитанный софитным светом.
Там тень классических трагедий,
Беспутств случайных череда
Монументальнее элегий.
Маячат правые в садах.
Еще приятны коммунисты,
Что низвергают буржуа,
Но жадный призрак конформиста
Уже кусает удила.
Я окантую день Висконти…
Гол сокОл на кровати моей летает,
То ли тает во мне, то ль читает меня.
Он мне чем-то напоминает Кая.
Уже льдинки в сердце его звенят.
Нежность, ножность от слова нож.
Ноги разрезают пространство и время.
Это было все, но явилась ложь.
Быстро нацией стало племя.
И пол царства верят в чужого царя.
И пол царства сулят в подарок.
Если жжёшь мосты, то руби якоря,
Поднеси к фитилю огарок.
И когда ты коршуном да колом
Врежешься в породу людскую,
Я тебе посоветую, лучше лом
За пазуху и в пучину морскую.
А пока летай, милый мой, летай,
Зависай над моей постелью.
Ты еще различаешь меня, мой Кай,
Но скоро изменишь цели.
Клепаный танк давно устарел,
Пилотки солдатские спят в музее.
Но снова бумажный солдатик смел
И места уже заняты в колизее.
Я прижмусь к шершавой твоей щеке,
Втер времени вреден живым...
Вижу новую струйку в старой реке,
Ты по ней плывешь недвижим.
Все мы встроены в мир, где снова дым
Вкусовою приправой к хлебу.
Летая со мною что херувим,
Поклонись Борису и Глебу.
Убиенные братьями в ряд святых.
Сколько их уже в новый ряд?
Вот мне кажется, будто и ты затих.
И я вдыхаю твой яд.
Ты очарован
Ровным
Ритмом,
Моментом,
Тоном
Рифмой жизни.
В тебе печальнейшие тризны
Звучат зарницей
возле Ниццы.
И циником
Цепляя цинк
Чужого горя,
Не сгорая,
Не ведая
Где веды рая,
На ниве творчества
Черствея,
Ты славишь
Слова вещество.
И разлагая естество,
Еле заметную мечту,
Ты мечешь
Песни игом
в книгу,
В полупустую
портупею.
(прочтя её я отупею).
В ней горстки призраков
И рока.
В ней коркой
Славы недалекой
Ты кормишь снова пустоту.
Я таскаю тоску на плечах, за плечами,
Я иду по песку и теряюсь ночами.
И в наушниках "Тоска" Джакомо Пуччини
Помогает тонуть мне в знакомой пучине.
И в вагоне метро, растворяясь в пространстве
Музыкальных аллюзий, чтя постоянство,
Я встречаю случайно печальные взгляды,
Безалаберных слов собираю плеяды.
Парадиз - дерзновение вольных по духу,
Мы же строим святыни, рифмуя разруху.
Продлевая улыбку в чужом отраженьи,
Отдаем мы себя, не страшась поражений.
Мы лавируем между любовью и долгом.
И мне кажется век этот длится так долго.
Безотчетность отчетов и челяди чванство
Прикрывается лозунгом и мезальянсом.
И случайную маску лицом называя,
Я спрошу себя: "Кто ты? Кто ты такая?"
Случайности в излучину стремились
Я сотку себе шаль из молитвы и мантр,
Трансформирую боль в фото ветхих альбомов.
И останется в прошлом один только кадр,
Пожелтевший, как будто от сока лимона.
И кислинка от грусти мне свяжет язык.
Чуть поморщившись, сброшу незримые путы.
Ты опять будешь прав и велик материк,
И уставшие стопы приятно разуты.
Я сотку себе коврик для новых молитв.
И пройдусь по нему, будто тексты читая,
Пусть узоры скользнут отпечатками бритв,
Но вчерашняя правда, как сахар растает
В тёплом омуте веры, в пристрастьях богов,
В заклинаниях, звёздах начерченных мелом.
На подносе и так слишком много голов…
Больше некому выйти к толпе в чём-то белом.
Крестный ход в Киеве 27 июля 2016:
Коломна,
домики с колоннами,
Монастыри, три
речки... и гроза.
И мы с тобой, как древние
паломники
Бредём в полях куда глядят
глаза:
Рябинник грозди жёлтых шапок
гнёт,
Всё пахнет тайной и горчит
полынью.
Деревья прячут сонмы птичьих
гнёзд
И дальний монастырь в туманах
лынит.
Пред нами разомкнёт дорогу
мост,
Чтоб баржа преградила взгляду
путь.
Тапёр в калачной объявляет
пост.
И в жарком небе купола, как
ртуть.
Коломна, помолись и за меня,
Я
в реках твоих смыла прах надежды,
И
больше не жалея, не кляня,
Оставила на
берегу одежды.
художнику Андрею Дёмину
Всё множатся во мне фрагменты Петербурга,
Объятия колон и космос площадей,
И всадник надо мной, под ним звенит подпруга,
В нём ужас и восторг, он главный лицедей.
А ветер, растеряв слепой восторг в фасадах,
Вновь полетит стремглав, приветствуя Проспект.
И мы с тобой вдвоём, как выходцы из Ада
Плывём Фонтанкою, и призраки карет
Плывут за нами вслед, теряя пассажиров,
И видится седок с курчавой головой.
Истории прокат не требует кассиров.
Сам Питер – кинозал, мы зрители с тобой.
Вот самолёт, французишка- стюард
И в грязной электричке на Париж.
Потом пробег до Нотердама. Как бастард
Он смотрит робко, растеряв престиж.
И Елисейских солнечных полей
Не осознав величие и сладость,
Ты вновь летишь, уже теперь левей
В Венецию на горе и на радость.
Планшет зажав, айгоу подключив,
По спящим лабиринтам чуть петляя,
Ты чувствуешь чужой речитатив
И мозгом и спиной и нет там рая.
Есть торгаши, безумье потолков
В дворцах и виллах, власти пресыщенье
И только в Академии покров
Святыни творчества не вызовет сомненья.
Ночной залив спасёт твою судьбу
Неясны очертания , но ярки.
И море, отвечая на мольбу,
Даёт покой и пару строк Петрарки.
И арки вилл ритмическим мостом
Вдруг приведут сознание к восторгу
Италия в величии простом
Блестящих снов вдруг развернёт когорту.
Соборы, своды, воды горных рек
И красных крыш поющие просторы.
И ты признаешь, славен был тот век,
Когда в Великих Дух обрёл опоры.
Венеция не панацея от тоски,
И перелёт не перелом в судьбе.
Ты сам себя зажал в тоски тиски.
И Гранд канал прорыл давно в себе.
Каскады крыш не скроют твой мирок,
Ты сам в себе, хотя кружишь в гондоле.
День тень твою пропустит в водосток,
Дождь не омоет горести в подоле.
Бесстрастны купола, как бремя век,
Лишь прикрывают таинство прозренья.
Но ты поймёшь, как мелок человек
На паперти соборов Возрожденья.
Флоренция
Флоренция! И Арно как вино.
Давид как страж, посаженный на цепь.
И невозможное растопит «всё равно»
И Данте в восхищение рецепт.
В соборе грусть, на паперти пиит,
И в арке обрамляющей Уфицци.
И кажется с тобою говорит
Весь тесный город с запахом корицы.
Теснятся Медичи убийственной толпой,
Теснит бессмертных армия туристов.
Величие божественной золой
Усыпало подножья гор тенистых.
И Питти точно помнит полонез,
Всё так же сострадает клавикордам.
И сад Боболи..., правильный разрез
Его просторов правит глазом гордо.
В нём карлик ожиревший как столица
В историю выезжает черепахой,
Деревья в поцелуях прячут лица
И ванны сплошь, как память вертопраху.
Там Флора посещает сад ирисов
И розами дымятся склоны града.
Полотна как прибежища Нарциссов
Несут печати царственных парадов.
Так чашей будто полной сладких ягод
К себе приманивая видом и приданьем
Флоренция — культурная наяда,
Несёт в себе и пир и прозябанье.
В Ментоне
Ментон, безлюдный пляж и тихий город,
И улицы ползущие змеино
Тебя над гаванью возносят, чтобы скоро
Ты оказался в мраморной долине
Кресты и статуи, безмолвье, только зной
И на французком надпись: "Трубецкие".
Над старой потемневшею плитой
Слога сплетают поцелуй России.
-А рядом вот Волконские, смотри!
Кириллица венчает нас с Ментоном.
История играет попурри,
Окрасив след французский русским тоном.
https://arts.in.ua/artists/sneg/f/48103/
зарисовки из поездок
Вдоль «Тропы здоровья» ямы…
То не ямы – то окопы,
То войны Великой раны.
Не дождались Пенелопы
Из советских городишек
Одиссеев. Здесь пропали
Вани, Яковы… Парнишек
С палкой к танкам отправляли.
То не ямы вдоль дороги,
То могилы встреч и свадеб.
Помолчи минуту, Гоги,
Может, здесь лежит твой прадед.
Ты, Тарас, в мундире новом
Честь отдай мундирам старым,
Что хранятся под покровом
Парков Киевских и паром
Частых утренних туманов
Выдыхают память века.
Не услышать звон стаканов.
Выпьем, вспомним Человека.
Гофрированный лист проснувшегося клёна,
Безумие цветов, воскресших абрикос.
И жажда жизни вновь так страстна обострённа
Грозит наш здравый смысл отправить под откос.
Кошачий ля мажор... И в танцах голубиных
Мы видим зов мечты иль первородный грех.
Покажется, что вновь мы обрели любимых
И пенится опять в нас наслажденья смех.
Я не помню день первый, не помню второй.
Помню только последний, который с тобой.
Я не помню ни моря, ни солнца, хотя,
Помню пляж и сиротских бесстрашных котят.
Уношу в себе взгляды, касания тел,
Уношу звуки смеха и муз беспредел,
Но не помню ни волн, ни купаний,
Ни посёлка, ни комнат, ни зданий.
И вот вскипает сад предгрозьем,
Вздымая ветви в плясках ветра.
Поёт душа, забывши прозу,
Слагая стих, где пеной вера
Вздымается из страха счастьем.
И тяжко небо тянет синью.
Как будто первое причастье
Раскаты грома. Дождик ринет
На поле, речку с берегами,
По крыше прогрохочет дерзко,
Омоет камень , что веками
Кого-то прах таит безвестно.
Вот так наверно пред сраженьем,
Смешав любовь и безрассудность,
Господь смотрелся в отраженье
Лица, в белёсую безусость.
И пахло Русью! Пахло смертью.
И первые уже упали,
И будто под ударом плети
Вздымались лошади. Там Кали,
Аид, Анубис, слуги Мары
Cошлись на поле в предвкушенье.
И Бог повёл свои отары
К Бородино, на воскрешенье.
Нельзя говорить об этом на сайте, но как не думать, как не думать?… Вот только с дачи вернулась... В полтавской области дача, как приедешь туда, приходят односельчане…
Один рассуждает:
- Вот в этом году посадили больше картошки, как россияне придут, разорят всё , должно нам хватить…. У дочери семья, у сына, да ещё внучка уже отделилась, да нам с матерью, мы посчитали должно хватить на всех, как-то продержимся.
Другая подъехала на велосипеде:
- А ты чего не украинский флаг вывесила, а какой-то пиратский? А и правильно, а то как москали нагрянут, пожгут всё.
- Какие это москали, - спрашиваю, - я что ли приду? Я же маскалька.
- Да какая ты маскалька, уже четверть века на Украине - ты наша.
С соседом на меже встретились:
-Ох, ты же ничего не знаешь, нашего на востоке остановили, он пустую фуру гнал, автоматом пригрозили, говорят, будешь перевозить, подвели к ангару, дверь открыли а там горы трупов. А парень молодой, он в обморок и свалился, его водой отлили да и отпустили как слабонервного.
Киевляне подъехали, рядом дача.
- Ты знаешь, что здесь только российское радио ловит? Ну мы наслушались, ну наслушались, говорят что мы все Бендеровцы… А ты представляешь сейчас в армию даже с больными почками берут и со зрением минус шесть … ужас! А ты радио не слушаешь? Сегодня же 22 июня, а Путин, говорят символы любит, вдруг уже началась....
И как не думать…, как не думать?
Июньские дожди и склоны юно
Зелёным бархатом приманивают глаз,
И в облаках луна, ан нет - топаз
Всё смотрит скорбно на могилу Юнга.
Хамелеон, рождая мели вкруг,
Худеет на глазах, меняют сели
Его горбатый стан. И еле-еле
Видна ещё тропа, где власть испуг
Берёт над душами боящихся полёта,
Где чаек скорбный крик, как эхо снов,
Где, потеряв себя, несём покров
Из страха вечности.
И сладки капли пота...
Храм Растрелли на горе,
И расстрелы во дворе.
По белёсой по стерне
Едут всадники в огне.
Там художник - наповал.
Краски, кисти растерял,
Кадмий красный растирал
по рубашке...
Киев, вот переплет!
Девятнадцатый год.
Художник Мурашко.
А может, шашкой
Полоснул удалой?
А может, красноармеец?
Кто утверждать посмеет?
Что в той кутерьме,
Отсидев в тюрьме,
Испуганный лицеист
Не дырявил батист
Нижней рубашки
Художника Мурашко.
Храм искусства на горе,
В нём картины на стене
И по ранней по поре
Экскурсанточки в окне.
Колорит рубашки
Художника Мурашко
обсуждают.
И тяжесть облаков, и лёгкость дальних гор,
И бархатная спинка Карадага…
А я пишу, шутя, на гальке разный вздор,
И терпит всё подмокшая бумага.
Просолена слегка, отмокшая душой,
Согретая, просушенная солнцем,
С ленивой завистью смотрю я на большой
Корабль. Лениво добираюсь я до донца
Бутылки крымского прогретого вина.
Глотну зарю, взахлёб закат впитаю
И загрущу опять, и не моя вина,
Что предпочту бычков банальному минтаю.
Август 2003.
***
Плотность яблок граничит с непознанной плотью,
Что платье скрывает несмело.
Мелом натёрты облака в небе.
Нёбо чуть сводит от вкуса неспелого…
Песни снов моих звучат в твоём взгляде.
***
Персики созрели в твоём саду.
Стоит ли говорить о ветвях, тянущихся к земле.
Тление уже коснулось плодов.
Вдовьи вопли плетут постылые сны,
Но персики в саду твоём – это так много…
***
Сливы, подёрнутые инеем,
Каплями слов несказанных свисают.
Ветер спутал ветви и веки
Прячут глазное яблоко от ясности дня.
Иным представляется мир внутри …
***
Чёрные головы подсолнухов плачут,
В землю роняя семя.
Ряды склонившихся тянутся к горизонту.
И закат накрывает пурпурным плащом
Повинные головы.
***
Змеиный язык дороги жалит небо.
Солнце горит болью укуса,
Но закатная лазурь надеждой
Замыкает кольцо бытия,
Проникая в чешую асфальта.
Пустошью чувств разлеглось ожидание,
Поступь неровная ревностных слов.
Кто бы измерил пустот нежелание,
Шелест от крыльев испуганных сов,
Кто бы измерил молчание вечера
И глубину погружения в сны.
Осень и тлен, колыхание веера…
Душит неверие в верность весны.
http://arifis.ru/work.php?topic=1&action=view&id=21499
Потоки слов неуловимой ртутью
Скользят в вечернем сумраке, теряясь.
Сочится чувство сквозь неровность фраз.
В них сам Басё врастает в суть времён
И детство улыбается сквозь томик
Стихов, забытых мамой на подушке.
И слово « Суламифь» наполнит чувством
Уже давно забытые пространства.
Где чуден каждый шаг,
А запах трав тревожит подсознанье.
Непознанное счастье обладаний…
Мы ошибались.
Мы спешили.
Забывали.
И только Карадаг всё помнил, превращая
Ошибки наши в камешки на пляже.
Мы собирали их, несли, роняли,
Топтали обнажёнными ногами
И восхищались...
На всё воля твоя, о Господи,
Скажешь мне: пропади – пропаду.
Вот пришла бы к тебе в гости я,
Принесла золотую руду.
Из души бы намыла старательно
Драгоценного серебра,
Принесла бы тебе обязательно
Всё что на сердце сберегла.
Возвратила бы веру я верную
И надежду, но только любовь
Для себя сохранила, наверное.
Может мне пригодится вновь?
Ну зачем тебе, милый Боженька,
То, чего у тебя полно.
Припаду к твоим светлым ноженькам,
Ты оставь мне чувство одно.
Мне не надо на счастья, ни радости,
Ни других роскошеств, богатств.
Ты оставь мне любовные сладости
Вместо злата и райских царств..
Помани мечтой, в утренних тонах,
Нарисуй узор из печальных птиц,
Забери к себе , раствори мой страх,
Посвяти ему несколько страниц,
Расскажи ты мне, как мы будем петь
На крутом холме, над Москвой рекой.
Расскажи о том, как поставим сеть,
Как прибьются к нам вечность и покой.
Как венец земной нам подарит власть
Над судьбой души и над смертушкой,
Расскажи ты мне, как я буду спать
У тебя во сне, Пересветушка.
Ты мой свет в очах, ты мой страх и хан,
Ты моя печаль, радость и любовь.
Погребальный нам Бог пошлёт бархан,
Из песков любви возродимся вновь.
***
Сквозь дождевую пыль по серебру асфальта,
Летящей кисеёй по бархату полей,
Сквозь пенящийся лес – зелёное контральто,
Сквозь гибкий, звонкий строй поющих тополей,
К солёным берегам, к одесскому Привозу,
К прибрежной полосе гремящих кабаков,
Слагая лёгкий стих, записывая прозу,
Мы ехали с тобой, как пара мотыльков.
Остановка на просёлочной дороге.
В ночь густую, проснувшись, вступлю. В небе стынут акаций грозди!
Пусть меня никогда не разбудят словом бранным иль словом в прозу.
Только свитые ритмом, запахом слова сладкие теплым именем
пусть приходят в момент пробуждения. Небо звёздное станет выменем.
Приложусь к млечнозвёздной радости
и не будет во мне усталости.
Той усталости мегаполиса
с хрипотою души и голоса.
Той усталости от рабочих дрязг,
от дорог, машин в коих ты увяз.
Небо звёздами переполненное,
в городской черте не знакомое,
Где созвездия все по полочкам…
-Погаси ты свет, не будь сволочью.
***
Повеселели кладбища в полях
Плодясь и покоряя взгляд венками,
Камеями блистая средь озимых.
Необозримо разложились земли,
В их зелень и разорванную даль
Дольменом вписан безголовый храм.
И рамкой камыши венчают небо,
Болотным облаком любуется гусыня.
В унынье по изгибам косогора
Скользит молоковоз
В заре вечерней.
И ткёт замысловатую печаль
Челнок луны
***
Когда цветут сады - земля парит
На парусах из кружевных соцветий
И я готова заключить пари:
Стал легче шар земной! И нет на свете
И в тьме космической волшебнее тех дней,
Когда тычинки подставляют губы
Под поцелуи пчёлок и шмелей
И не нужны уже шарфы и шубы
***
Гром пробежался над районом, затих над водами Днепра
И ветер врезался с разгона в крутые берега. « Пора»-
Сказал поэт, шагнул под ливень, и будто посуху пошёл,
Наверное стихи раскрыли над ним зонты. Запел щегол,
Забыв о клетке , а по аллеям дробь дождя…
Замёрзли лапки у левретки и, кажется, промокла я…
Поэт всё шёл... И лысый череп его омыт был от души.
Пошла за ним, дождю не веря, стихи уж больно хороши…
Любовь это величайший дар Богов.
Вода это величайший дар Богов.
Так говорили и так говорят, я расскажу тебе притчу о воде чтобы ты понял что такое любовь.
Шло племя людское по пустыне и долго уже оно не встречало на своём пути ни источника, ни колодца, и жажда становилась всё нестерпимей.
Отставший человек брёл покачиваясь, еле переставляя отяжелевшие ноги..., но вдруг его потускневший взор привлекло мерцание на склоне бархана.О великая сила любопытства! Он свернул с проторенного пути и нашёл кувшин. Кувшин был полон прозрачной жидкости. Что страх неизвестного перед жаждой и он, закрыв глаза, глотнул.
Три параллельных мира возникли из этого глотка...:
Нега разлилась по языку, нёбу, тело впитывало прохладную влагу и воскрешалось. Он вспомнил о красивой девушке из племени и поспешил к ней. Он хотел предложить ей этот дар, спасти её от неминуемой смерти в этой безводной пустыне. Но рядом с девушкой стоял его брат и угощал её водой из такого же кувшина. В ярости бросил свой кувшин человек и ушла в песок спасительная влага.
Нега разлилась по всему телу от первого глотка и он в радости своей воскликнул.
- О прекрасная из девушек и родственники её, о соплеменники мои придите ко мне я поделюсь с вами божественным даром.
Люди пили воду и славили его но скоро вода закончилась и жажда вновь запустила свои щупальцы в тела соплеменников.
-Что же так мало воды было у тебя, - сказали люди и отвернулись от него.
А прекрасная девушка только грустно смотрела на него своими иссушенными жаждой глазами.
Первый глоток вернул к жизни его тело, второй сознание, он посмотрел на людей печально идущих по безводной пустыне, на красивую девушку и подумал, я мог бы выпить это сам но тогда я останусь один, я мог бы поделить этот дар с ней, но печаль потери соплеменников навсегда омрачит нашу жизнь, что же делать мне?
И привиделся ему старец.
-Разве может кувшин воды удовлетворить твой народ, найди источник и пусть он дарит людям жизнь вовеки веков.
-Но как же найти мне источник в этой безводной пустыне.
-Ты умираешь от жажды а в тебе ещё целый кувшин воды, земля трескается от засухи но в ней неиссякаемые источники. Почувствуй путь воды внутри себя и ты поймёшь пути подземных рек.
Лёг человек на землю и сказал
-О великая земля я часть тебя, пусть вода пульсирующая во мне укажет мне реки текущие в тебе.
И он нашёл источник и напоил народ и основал род.
Кафе, как говорят, под открытым небом разместилось между плотным рядом кипарисов и стеной из плохо обтесанного камня, с которой мягко сползали семейства вьющихся растений. Под нудно взвизгивающую музыку несколько дамочек в коротких юбках, пытались ритмично двигать бёдрами, все столики были заняты компаниями, шуршащими разговорами, и только за одним, прилепившимся к самой стене, были свободны три стула, на четвёртом, внимательно глядя в чашку кофе, сидел мужчина.
-Можно? – выразительно, делая вид, что я уже опускаю на стул свой пиджак, спросила я
- Конечно, конечно, – как-то даже испугано поспешил сказать он и от этого, стало казаться, что и он и его стул уже совсем вросли в возвышающуюся серую громаду стены.
«Скоро растения поглотят тебя и твой кофе и даже твоё излишне интеллигентное лицо» - мстительно подумала я, направляясь к танцполу, точнее к танцбетону . Покрытие было отвратительным, грозило убить мои ещё новые туфли и выдержав два с половиной танца, совершенно не удовлетворённая, я вернулась к столику, хотелось пить…
Но за столиком появился ещё один посетитель, точнее развалился, хотя вид его говорил о способности к интеллектуальному труду, наглости ему было не занимать.
- Как потанцевали? – спросил он меня тоном ворчливого, старого знакомого,- Наверное трудно представлять себя Маргаритой на балу, на фоне этого убого антуража?
- Почему Маргаритой? – автоматически включая оборонительную позицию «вопросом на вопрос» слегка ошарашенная его неожиданным натиском, отозвалась я.
- Как же, каждая киевлянка мечтает быть Маргаритой, разве это не ваш любимый роман?
- Нет, мне больше нравится «Белая гвардия», а линия Мастера и Маргариты в романе весьма пунктирна, другое дело линия Пилата, но там Маргариты нет. – пыталась я отшутиться, делая вид, что его проницательность относительно моего постоянного места жительства дело само собой разумеющееся.
Принесли мой кофе и я уставилась в тёмную жидкость, пытаясь не обращать внимания на активного соседа по столу.
Но тут неожиданно в разговор вступил первый, казалось теперь, что он как-то вдруг увеличился в размерах и в виде монументального барельефа выделился на фоне стены. Стёкла его очков чуть поблескивали холодным голубым светом.
-Так вы говорите линия Пилата главная?
- Ну конечно,- живо ответила я, будто этот разговор был естественен для меня, как паучок, пытающийся вскарабкаться на блюдце под моей чашкой кофе.- А с какой радости умирающий, верующий человек будет брать клятву со своей жены, что она обязательно опубликует этот роман, уж неверное не ради чертовщины и любовных интрижек. А как написана линия Пилата! Объёмный слог, выразительный на столько, что перечитав эту линию романа, в ночь на Рождество, на утро я была совершенно уверена, что смотрела фильм, столь зримым было описание. Язык по образности пожалуй равен языку «Белой гвардии», а это был любимый текст Булгакова, тогда как в линии Мастера много действий и почти нет Слова….
«Я варю кофе, просыпайся» – голос мужа вошёл в мое сознание.
Молча смотрели на меня два человека, сидящие у стены увитой плющом, смотрели так, будто я отдалялась от них, растворяясь в светло-голубых бликах прохладного осеннего солнца.
-Запиши – сказал муж ,как- то подозрительно разглядывая меня после рассказа о сне во время завтрака, - запиши, а то забудешь.
Кстати, я действительно в этом году в Рождественскую ночь перечитывала Булгаковский текст о Пилате, вот и сон приснился...
25.01.2012
P.S. Сегодня слушала по интернету лекцию Мариэтты Чудаковой о "Мастире и Маргарите", она утверждает, что в восстановленном ею первоначальном тексте романа ни Мастера, ни Маргариты вообще не было...
13.12.2013
В воздухе влажном важно застыла лавра,
Днепр в отраженье вобрал городские гирлянды.
Города нет, только во тьме как лава
Стекают к подножьям холмов нарядны
Церкви, дома, гостиницы массой света.
Цепями огней мерцают дороги, машины.
И кажется, что вот сейчас, не спросясь совета,
Я в высь поднимусь, обернувшись плащом мышиным
Неба, над городом маревом тёмным висящим.
И буду смотреть с высот на красоты земные.
Покажутся мне соборы, мосты – настоящим.
Ведь сверху мы небу видимся чуть иными…
Новогодний Киев http://fotki.yandex.ru/users/msisneg/view/515406/?page=0
Терракотовой статуэткой замер кот.
Заколдован и мир окна.
В неподвижности вечера открывает рот
Тьма за окном и говорит тебе: «На,
Возьми поскорее всё: тоску и любовь ночей,
Забери голых веток шторм
И кота, что теперь ничей.
Пойди в магазин и купи торт,
Бутылку вина и пуговицу пришей...
Приосанься, накинь прабабкину шаль,
Сочини историю, где душка Кощей.
А злобу гони. Зачем тебе эта шваль?
Прихвати, да взашей, взашей..."
Терракотовой статуэткой на окне кот,
Только лезвия глаз разрезают тьму.
От нежданной тоски по виску пот.
Почему же так больно, убей, не пойму, не пойму…
рассуждения после....
***
Поэт - поющая струна протянутая в повседневность
как в колокольном долгом "ля" в словах его густая медность...
В его случайном разговоре слова бывают так ранимы
В них сонмы смыслов рваны, мнимы,
А жесты –песни пантомимы
не громки, но не ополимы.
Хотя порой так пышут жаром
беседы. Как пчела нектаром
поэт насытиться не может
эмоцией. Впитавши кожей
случайный взгляд иль похвалу
вкушает будто пахлаву
улыбки собеседниц юных
средь залов задымлено-шумных.
потом уходит в никуда.
И не впопад роняя: «Да»
Бормочет ритмами блуждая…
Забыта девушка младая
в угоду ветреной Эвтерпе.
И в поэтическом вертепе
Он превращает себя в лиру
вручённую, порой, сатиру.
Перечитав чужих стихов...
Книги чужие врастают в меня эпитафией
Надписью скорбной на теле моей души.
Где же для собственных текстов найдётся парафия,
Коль рЕзвы у профи все выпады, славны туше.
Всё уже сказано, сделано, даже записано
Всё уже было недавно, давно или может вчера
Но только во мне зерном упрямым маисовым
Мысль прорастает, украв для себя вечера.
Мысль обретает объём, не вмещается в голову,
И выбирается в мир, погружается в звук.
Он застывает в словах, как кипящее олово
форму заполнив. Снова стиха виадук
Соединив в себе плиты значений и смыслов
Слово чужое оправив металлом души
Встанет над жизнью огромным таким коромыслом
Но только взгрустнется: А так ли они хороши?
Эти слова, что зажаты меж рифмой и ритмом
Мысль проскользнёт ли меж Сциллой, Харибдой в прилив?
Может омыть лучше думы винищем? Иль спиртом?
Чтобы корабль не напоролся на риф.
***
Как чудны отношения поэтов,
Сначала все щебечут в пируэтах,
Потом чуть отойдя, поджавши губы
Злословят не щадя и даже грубо.
Всё это в норме, даже без сомненья,
Но если ты в глаза вдруг бросишь мненье.
Они тебя все обвинят в измене
Стиху, поэзии и даже Мельпомене.
***
Зачем растить метафоры,
Придумывать сравнения
В стихи как будто в амфоры
Спускаться с суеверием.
Зачем из сочной ягоды
Творить вино игристое.
И строить будто пагоды
стихи в душе неистово.
Не лучше ли картошечку
Садить, потом выкапывать
Огурчики к окрошечке…
Берёзовыми капами
На днях считать события
Из бытовых случайностей.
И ждать судьбы прибытия
На пристанях усталости.
К чему преодоление,
К чему слогов метание.
Великое моление
Во взгляде и молчании.
Поэтические чтения.
Вот молодые люди
без всяческих прелюдий
кидают на головы слушателям
ушат.
Нет не выливают то, что в нём,
кидают в проём
между сознанием и под
плод
своих измышлений – тяжёлый ушат.
Мышат
мыслишек пускают рифмованным следом,
дом
возведя из слов,
закрыв на засов
совесть.
Весть
кустарного изготовления,
позиционируя как явление,
кидают прямо на зрителя.
Тиля
Уленшпигеля не испугал бы их ушат.
А у меня уши трещат.
(Ушат на них не налазит) :)
Но есть такие люди (Елена Шелкова) с большой наверно буквы,
Которые на блюде несут не сор от брюквы.
Они несут такое, что хочется заплакать
Их мысли, ритмы, строчки, что росписи под лаком
Тончайшего рисунка роскошные сплетенья
Рифмуются и звуки и мысли светотенью.
И вот заложит уши от высоты поэтик.
У некоторых слово не признаёт синтетик.
Свободное дыханье строки парит как птица.
Стихи тогда послушать – воды живой напиться.
Настроение 1 или отрыв
Серое до черноты небо притягивалось к земле, но лишь крупные капли дождя, вырвавшись из мякоти туч впивались в набрякшее осенней пахотой тело земли.
Её крик , скорее истошно торжествующий вопль зычно пронёсся над влажно чернеющем полем. Он смешивался с гулом ветра и застывал тягучим звоном внизу живота каждого слышащего его.
Она скинула модельные сапоги, купленные в лучшем магазине города и нетвёрдо ступив на обжигающую холодом землю, вдруг гордо выпрямилась, легко оттолкнулась утончёнными до прозрачности босыми ногами .. и...полетела…
Внизу оставалась страсть сырая как осеннее вспаханное поле и желание ветхое как жухлый дубовый лист в октябре…
Он смотрел ей вслед удивлёнными, затуманенными водкой и планом глазами и в его сердце поднималась тёмной горой тоска по её розовым пяточкам уже еле различимым в низком осеннем небе.
Настроение 2 или вдохновение
Ветер гудел и грозил сорвать дом на горе с его насиженного места, он пробирался в каждую щель тоненькими змейками сквознячков и они пели от удовольствия, почёсывая свои спинки о неровности в рамах.
Двое сидели на полу. Женщина мягко склонила голову как будто прислушиваясь к ветру, мужчина обвив её рукой, прислонившись к ножке кровати, второй рукой делал движения, похожие на жесты дирижера.
- Запиши это.- шепотом сказала она.
Он ничего не ответил, лишь только взмахи его руки стали более уверенными, потом он освободил и вторую руку и, забыв о женщине, встал во весь рост. Он будто дирижировал оркестром. Движения становились всё мощнее и отрывистие. Ветер, подчиняясь мужчине, шквальными волнами навалился на дом и змейки сквозняков превратились в натянутые струны, визжа и грозя порваться они стонали на все голоса.
Вдохновение смешанное с удовольствием отражалось на лице мужчины.
Дом зашатался, крыша приподнялась.
-Остановись! – крикнула женщина.
Но увлечённый сотворением, мужчина не слышал её.
Он взмахнул неведомо откуда взявшейся дирижерской палочкой и смерч, обрушил на землю всю красоту своей разрушительной силы.
Стоящие под горой люди удивлённо наблюдали как среди ясного неба, буря родилась над домом на горе. Внезапно возникший смерч приподнял дом и понёс его белой пушинкой к горизонту.
Когда мгла рассеялась, люди увидели женщину. Она стояла на краю обрыва, прижимая руки к округлившемуся животу, не отрывая взгляда от светлого пятна уже растворяющегося в дымке горизонта.
Настроение 3 или преодоление
.пыльно на душе, пыльно…
...платье обветшалое на ржавом крючке, полинявшие занавески , облупившаяся штукатурка, ...пыльно в душе пыльно…
Из тёмной щели за старым шкафом смотрит на меня зелёный глаз желания.
Его взгляд сливается с моим и яркий цвет заливает комнату давно забытой волной удовольствия, платье наливается шёлковым блеском, пыль растворяется лёгким туманом, и вещи предстают в непривычном уже для них обнажении. Лёгкий вздох приводит в движение занавески, они упруго колышутся, обволакиваемые движением воздуха…
Сквозняк, шумная возня и гордый кот выходит на середину комнаты моей души, всем своим видом отражая любовь и ласку, уже разлитую в воздухе.
Ветер! Хлопает дверь и ветхая штукатурка хлопьями осыпается на пол, а на стенах проявляются росписи: «Весна» Боттичелли.
Солнце проникло в мою душу и мы, я и кот, и весна и её сопровождающие нимфы разлеглись на косых тёплых лучах, и чуть покачиваясь, ведём беседу о вечной любви..
Накопилось некоторое количество стихов написанных, я бы сказала, в разговорном жанре...
Образ жизни...
Растила детей, подсолнухи, огурцы, картошку,
Мыла детей, полы, посуду и окна
Кормила детей, собак, кошек и нищих
Наших, подъездных, дворовых, пришлых.
Проходила мимо витрин, не перейдя Рубикона
Двери, продавщиц, смотрящих на неё как на мошку.
Проходила мимо бананов, красивых гардин,
Маленьких черных платьев, ювелирных приколов.
Проходила, ведя за собою, детей, собаку, отца.
Проходила и даже не поворачивала лица,
Думая сколько стоят лекарства, для маминых уколов,
А вечерами смотрела сериал про Гардемарин
И представляла себя в кринолине, а его в камзоле.
А он приходил и не было у него сил умыться
Вела его в ванную и долго и нежно мыла.
Потом говорили, вспоминая Мефодия и Кирилла,
А он умилялся «Какая ты умная, киця!»
Вот только диплом филфака не нужен в поле…
Без глупостей...
Любви хотела? Как банально просто.
Рука в руке и прочие бирюльки,
А ведь пора уж место на погосте
Приглядывать и суп варить в кастрюльке.
Кормить собачку и ругать соседку.
Мечтать? Зачем в такие глупости пускаться?
Ты лучше собери котам объедки.
На мир глазами верных папарацци
Взирай попиксельно, на плазменном экране.
К чему реальность – видимость милее.
Сама подумай, от любви лишь раны.
Что с ней, что без неё все околеешь.
Так что давай без глупостей смиренно
Топчи дорогу от стола к сортиру.
Любовь для сериалов. Современно
Достаток и хорошая квартира.
Ремонтом развлекайся, делай евро.
Коль денег не хватает клей обои.
А ты любовь! Ну прям ножом по нервам.
Кто верит в эти глупости – изгои.
Ранним пенсионерам.
Ну что там осталось? Всего-то годов три десятка,
Как раз только рыбок кормить и выгуливать псов.
Проспим, прохрапим эту малость до дна, без остатка,
От жизни закрывшись на ключ , да ещё на засов.
Любовь молодым оставляя, в приданное дочке.
Азарт и разгул потихоньку сплавляем сынам.
И что остаётся? Сидеть на веранде комочком
Ненужным, никчемным и верить причудливым снам.
Не веруем в жизнь в пятьдесят? Как на печке Емеля
Сидим, заставляя себе подносить пироги.
Вот только с утра голова тяжела от похмелья.
И в будущем нашем не видно просвета, ни зги.
Ну где же та щука, которая выловит душу
Из мутного сна нежелания, серой тоски?
Давайте мы просто все печки на свете разрушим
И будем в костре запекать наш улов из трески.
И трескать с большим удовольствием скромный наш ужин,
Пропахший трудом и рассветом, и счастьем удач.
Не нужен покой в пятьдесят, мне поверьте, не нужен
И отдых оставьте, давайте мы пустимся вскачь….
А что говорите нога охрамела и сердце?
Колени не гнуться и сиднем сидится уже?
Попробуйте в пресные дни хачапури и перца.
Иль просто по пляжу пройдитесь, где все неглиже.
Всё будет...
Когда в комнатах выросли уже ёлки,
А за окнами простирается белая пустыня
По которой вороны как богомолки,
А редкие люди, вспоминая имя…
Это значит, утро пришло после встречи
Нового, очередного, уже пришедшего.
Это значит, забыли уже предтечу
Такого злого и бессердечного.
А в Новом, конечно, будет лучше
Любвиобильнее и теплее,
В моде будут пабы и суши,
И бомжи от холода не околеют.
Все будут сыты, довольны и даже с работой.
Вот только в подъезде утром попахивает рвотой.
Разговор на тренировке по гребле.
Ты знаешь с кем гребёшь? Сказал владелец джипа.
Чьи потные носки ты нюхаешь гребя?
Твое весло дешевле, больше скрипа
От кед твоих китайских. Мне родня:
Сам!... Знаешь я о ком?
О том, что за одним столом с Самим...!
Так вот греби, молчи, я с Лицами знаком
Из первых! И знакомства в СМИ!
А то, что я гребу всё кое-как,
Так то не твоего ума дела, дурак.
Скверная...
Я не поехала за грибами и они уже отошли,
Я не сфотографировала букет и он завял,
Я привязана к дому и крепок обхват шлеи
И дел каких-то дурацких девятый вал.
Не нарисованный натюрморт сияет в моей душе
Красками не купленными в худ. салоне,
Недели проходят по заданному клише.
Глядь и жизнь моя уже не в начале, на склоне.
Надо что-то сделать, может загнать мяч
В ворота и радостно так запрыгать,
Но только что-то не получается вскачь
сегодня и я как последний барыга
Торгуюсь сутра с желаниями начать,
Сделать что-то приятное для души и тела.
Мечтаю, мечтаю, а потом погружаюсь в чат…
Что нынче делала? Только в экран смотрела.
***
Ну вот, замкнулся круг, вернулись к ёлке.
Опять достать коробку из кладовки,
Рукою ощутить игрушек хрупкость,
И уподобившись старушке балаболке,
Рассказывать о каждой.., Без сноровки
Перебирать стекляшки бус.. Пусть
Старый дед мороз уж исхудал без ваты
И оловянных ног не достаёт солдатам,
Пусть на Снегурочке уж не блестит парча
Зато, касаясь ёлочных игрушек, как пираты
Кружит вкруг детвора… Булатным
Меч покажется картонный и пращой
Давидовой предстанет вдруг рогатка...
Где ж прячется счастливая улыбка?
Быть может в той в коробке запылённой
Спит счастье. Радость как заплатка
На жизни, что изношена на плитках
Дней... И станет вдруг улыбка та соленой…
От слёз полней…
***
Вот пустота опять тотем выводит
На глади дня, где рябью ходят мысли
И правит балом одичавший Один.
И ключевой воды милее Рислинг
Стремления никчёмны и безлики
И лаконичен бег забитых дней,
Где первые побеги базилика
Ещё не стали ближе и родней
Чем инея холодные рисунки.
Весна? К чему она? Когда
Всё холодно, душа играет в жмурки
От серости оглохли города
Не слышно соловья, сороки. Гуси
Не пролетят на глыбами строений.
Ну разве что в заброшенной Тарусе…
Так то ж не город - только самомненье.
на Ивана Купала
Так море чувств безбрежно, полно.
В нём водят рыбы плавникам
Там закипает в счастье лоно,
А горе лечится венками,
Что плавно на волнах качнувшись
Уходят в глубь страны подводной,
Где память сном чужим кочует
Рождая реквием и оду,
Но вот коснётся луч восходный
Вод темени забвенья полных
И снова оживает водный
Мир жемчугом на жадных волнах.
***
Начать с последнего движенья
С полуулыбки с влажных рук,
С паденья будто с восхожденья,
С рыданий на плечах подруг.
Начать с оборванного слова,
Начать с чего уж суждено.
Начать последнего улова
И верить что обожжено
В божественно горниле время,
Что трубы медные пустяк,
И что предательство не меря
Пройдёт как посуху простак.
По морю вышитому гладью
Любовных мук, разлук и встреч.
Начать, и над вчерашней гатью
Лететь с тобой, теряя речь.
***
Слетают слова нежеланные, ненужными серыми фразами,
Исчезла улыбка в безвременье, забитого бренностью дня,
Но я собираю упрямо картинку разбитую, пазлами
Того небывалого счастья, что грело когда-то меня.
Что вспыхнуло, может от взгляда, от слова или от голоса
Что стало и домом и миром и солнцем моим и судьбой,
Но только последним уделом, налитого спелостью колоса
Становится серп, потом мельница... Мы это проходим с тобой.
***
В квартире посветлело что ль?
Иль солнце посетило двор?
Девчонка примеряет роль
Влюблённой. У мамаши спор
С отцом гневливым:
-Разве счастье нам надо перебить советом ?
Рычит отец речитативом:.
-А вдруг её дружок с приветом?
Она ж проходит горделиво
Неся рассветную улыбку
На голоса чуть-чуть сонливо
Ответить делает попытку,
Но улыбается, поёт
Кружится весело по дому
Люблю, люблю! Какой полёт!
Звонок! - летит к двери проёму.
***
Вишнёвый сад в жемчужинах соцветий.
Ещё не вспыхнул белый цвет лавиной.
И кажется, что не было столетий,
И что Ли Бо ещё не спит под глиной.
И серебро дождя струится с неба,
Ещё стена времён не так прочна,
И сладок вкус у рисового хлеба
И не написан стих, что я прочла…
***
Когда любовью станет любование,
Когда цветущий сад заменит милого
Тогда душа в последнем покаянии
Взовьётся ввысь, покинув сердце стылое.
Когда в цветке, как в чаше для крещения
Омоешь взгляд и полетишь за птицею,
Тогда придет поэзия прощения
И счастье вновь вспорхнёт перепелицею.
***
Над полем парит груша
Облаком сочных соцветий,
Пчёлы поют, послушай,
Им ведомо всё на свете.
В поле поёт трактор,
Землю вздымая влюблено,
Весной это главный фактор
Чтоб жить продолжать опалённым.
Пусть сердце сгорело раньше
Дотла, до серого пепла,
Мы просто стали чуть старше.
Ты слышишь? Душа запела…
***
По плотным водам тяжестью скользя
Бесшумно двигаясь, как древняя ладья
Не то везя подарки, толь грозя,
Уверенно как будто попадья
По улице, плывёт по речке лодка,
Она и часть и целое с рекой.
Ещё видна тумана поволока
И не растратил день ночной покой.
Вот так бы вечно ощущать всем телом
Движение своё сквозь вязкость дней,
А мы спешим куда-то ошалело
И мир нам не становится родней.
Дети не видевшие восходов, не помнящие заката
Ни одного, живущие у экрана, стены, плаката.
Дети не помнящие лунной и звёздной выси,
Не отличить нам следов. Волчьи, лисьи?
Дети кварталов серости и стандарта,
Дети постмодернизма или поп-арта.
Слово для нас игрушка – так для азарта
Можно перекрутить и написать на парте.
Нет сокровенного, кровь не бурлит в венах -
Так холодна..., а душа превратилась в гиену.
Падаль вкуснее, съедобнее, пахнет приятно
Точно от бака перед парадным родным – понятно.
Запахи леса, поля – странны, чужие.
Запахи города ближе – они не живые.
Жизнь проживая безжизненно, старцы-младенцы
К дереву духа примкнули как иждивенцы.
И в лабиринте дорог и других строений,
Под шелест шин и звуки рекламных прений.
Лоббируя рьяно свои интересы, чужие задачи,
Мы «делаем шопинг», гейтуем нахальны, уже не зрячи.
Мы реагируем только на броскость клипов
Что нам оттенки, зелень каштанов, липы.
Это у Брейгеля было – слепые в яму…
В норме у нас всё. В яму? Ну может с пьяну...
И хладнокровно и ровно врастая в карьеру,
Только в болезни ещё вспоминаем Венеру.
Секс мы рифмуем упрямо с Сикстинской мадонной.
Долго им падать ещё? Эта пропасть бездонна…
Косноязычна ночь…
Слова бессильны.
Коснись меня,
паломником прильни,
открой врата
торжественно и вязко.
Свяжи нас
чувства языком забытым,
превозмогая косность
и желанье.
Жаль губы обнажённые мои,
касаясь тайны.
Талою водою,
водопадом
Пускай сольются
вёсны наших чувств,
Создав
иную жизнь…
Набухнет завязь.
И уха вечности
коснётся звук
рождённый…
Косноязычна ночь…
Предыстория в послесловии или случай с изданием.
Повторное издание моей книги, надеюсь, будет в корне отличаться от первого качеством и количеством, нет, не в поэтическом смысле, а в смысле соблюдения правил орфографии и пунктуации. В первом варианте эта книга, состоящая всего из 67 стихотворений, умудрилась вместить в себя 326 ошибок. Что само по себе наверняка уникально, а несколько мистических совпадений делают историю этого издания занимательной.
История началась в середине августа 2004 года.
Сижу, как всегда, ещё не проснувшись, но уже в Интернете, вдруг звонок телефона.
- Ты едешь на Волошинский фестиваль, -спрашивает АГ
-Нет, - говорю я лениво, - книги у меня нет.
- А давай мы тебя издадим, мы сейчас как раз серию поэтических книг выпускаем.
В голове проносится мысль, что у меня валяется денежная заначка, которую я ещё не успела скормить бесконечно-обжорливому быту.
- Давай, - говорю я – а только к фестивалю не успеете. Он же в первых числах сентября?
- Успеем – уверенно выдавливает в телефон АГ.
- Ну ладно, завтра скину на мыло стихи, у тебя корректор есть?
- Всё есть, давай тексты.
Вот такой быстрый диалог, решил судьбу книги «На земле», но надо вам обратить внимание, на мой вопрос о корректоре. Дело в том, что тексты свои я набираю как бы между делом, точнее между жарящейся курицей, варящейся кашей, полосканием белья и протиркой пола. Делается это всё одновременно, поэтому, сами понимаете, набор качественным в таких условиях не может быть априори, да и куда важнее не спалить курицу, чем правильно набрать очередное стихотворение. А если к этому добавить ещё и мою патологическую безграмотность, то что твориться в текстах можно только попытаться представить.
Книгу издать успели. Вечером я отбывала в свой любимый Коктебель на Волошиский, а утром мы с мужем поехали забирать тираж.
Я радостно гружу в машину перевязанные стопочки новоиспечённой книги, дома разворачиваю тоненькое, приятно оформленное детище и застываю в ужасе… Нервно перелистываю страницы и начинаю плакать так печально и безысходно, что стоящий напротив муж с ужасом кидается ко мне.
- Что с тобой?
- Ошибки! Посмотри, все мои ошибки на месте….
Надо сказать, что пишу я безграмотно, но ошибки заметить при желании в состоянии, но ужас состоял в том, что если я видела невообразимую массу ошибок, то сколько же их было на самом деле?!!!
Потом последовала бурная сцена, во время которой я говорила, что сожгу тираж, муж соглашался, я сказала, что никуда не поеду, на что мне было заявлено, что коль я собралась ехать, то надо ехать:
- Можешь не ходить на свой фестиваль, но покупаться в море тебе только на пользу, - внушал муж.
И я поехала, не сожгла тираж и даже взяла с собой десяток книжек.
Но одна навязчивая мысль преследовала меня неотрывно. Сколько же ошибок на самом деле?
Сажусь в поезд, а сама только и думаю, как бы найти того , кто сможет пересчитать ошибки. Человек боится неизвестности. И обретение цифры, могло уменьшить мой ужас перед этим изданием.
Занимаю своё место, раскладываю вещи и начинаю ёрзать, рассматривая окружающих, с целью определения наиболее грамотного индивидуума.
У окна сидел человек весьма преклонных лет, интеллигентного вида, и то и дело аккуратно поправлял, свою, пытающуюся упасть, резную трость. Он явно не одобрял моё несколько бурное водворение в купе.
Но я решилась.
- Простите, - выговорила я уничижительно-извиняющимся тоном, - вы не преподаватель?
- Да, - снисходительно говорит он.
- А что вы преподаёте?
Наглость вопроса ввела его в некоторое замешательство, но возраст видно уже успел окрасить мудростью его эмоции и он ответил:
- Я преподаю корректуру.
- Ой! – почти выкрикиваю я – а вы бы не могли проверить мне одну маленькую книгу, я заплачу!
Всё это выглядело на столько странно, что он как бы сам себе удивляясь взял мою книгу, прочитал (во время этого процесса я страшно волновалась, украдкой пытаясь понять по его лицу, какие эмоции порождает прочитанное), и отдавая её обратно, с дружески-заговорщицким выражением лица, сказал:
- Знаете, я бы мог проверить её, но стихи… Ошибки не мешали, когда я читал, да и потом через пятьдесят лет за этой книгой будут гоняться как за библиографической редкостью.
Он так это сказал…, что я успокоилась.
Я, конечно, попыталась спросить у АГ на фестивале, почему не было корректора, но он как всегда мило улыбаясь устало махнул рукой и сказал:
- А мы посмотрели, их там столько.. решили так.. не править…
Ну что было сказать, искренность меня всегда обезоруживает.
Но приключения на этом не закончились.
Начался фестиваль весело, встретила кучу интернетзнакомых, поселилась в гостинице прямо над пляжем, номер на четверых, я одна, гостиница пуста, но горячая вода есть, ну что ещё надо.
Идём как-то мы с очередных чтений, а ЕС, поэтесса очаровательная во всех отношениях, жалуется, что в её гостинице горячей воды нет, а я почему-то возьми и брякни:
- Переезжай ко мне у меня и горячая вода и комната на четверых.
Она и переехала.
Сидим мы с ней друг против друга на кроватях, мило щебечем, она раскладывает вещи, достаёт свою поэтическую книгу. Смотрю, у неё книга вышла в той же серии, что и моя. Спрашиваю, так невзначай:
- Ты довольна тем, как издали?
И тут это милое создание как подменили. Возмущённый взгляд метнул молнию и настойчиво обвинительным тоном:
- Ты представляешь! В моей книги чужое стихотворение! Да ещё какое?!! Я таких слов, как в нём, никогда в стихах не использую!
Меня как шпилькой укололи, я возьми да и выпали, пока она эпитетов не подобрала для стихотворения:
- Это, наверное, моё!
Она замирает на полуслове, лихорадочно перелистывает книгу и начинает читать.
Стихотворение оказалось моим. Конечно на фоне её нежной любовной лирики фраза «и боль потери аж до рвоты» звучала просто не прилично…
Книги с ошибками ещё веселее дарить, чем книги без ошибок, когда начинаешь извиняться, люди радуются поводу простить, так что фестиваль прошёл хорошо. Но, приехав домой, я попросила славного поэта ВР, подрабатывающего корректором, посчитать ошибки, их оказалось 326, причём к моим ошибкам добавились ещё и чужие, в общем коллективно мы с издателем чуть не дотянули до числа равного количеству дней в году, было бы ещё интереснее.
Подступает туман истончённой тоской по мечте,
Не читается больше граница меж явью и сном.
И два вяза подобны чуть грустной влюблённой чете,
Что в слиянии губ растворяют нечаянный ком
Тот, что болью порою подходит солёной к глотку
И уходит слезами в забытые прошлые дни.
Нас ласкает туман, рассыпая росу по платку,
И ложится на плечи, и кажется в мире одни
Мы и вязы. Нас узами снов обвязав,
Покровитель – туман отменяет на башнях часы
И ведёт в облака… Даже мзду за услугу не взяв,
Ускользает в проулки. Хвостом чёрно-бурой лисы
Машет в тихих дворах и приветствуя радость зори,
Обнажает мосты, открывая проезды и реки.
Отоспавшийся город напомнит портрет Самари-
Колорит Ренуара впитали проспекты, аптеки.
Подступает туман
Как всё красиво нынче - снег и звёзды..
У лошадей заиндевели ноздри
И паром вырывается дыханье
А озеро представилось лоханью
Казалось, закипит сейчас вода,
И в ней исчезнут утки без следа…
И город, наконец, дома отмоет
От пятен окон. Покорясь покою,
Погаснут фонари в ночном тумане
И я исчезну в тёмном океане
Неточных силуэтов, слов и снов
Ночной зимы, фантазий без оков...
* * *
Скользя, туман втекал в моё окно,
Застывшей грустью омывая взгляд.
Как будто чёрно-белое кино
Крутили во дворе. Застывший сад…
В нем растекались линии ветвей.
Дома казались призраками ночи.
И только звук колюче, что репей,
Колол мой слух.
И был тот день короче…
(а под последний стишок, он из старых, кто-то музыку и фото подобрал
http://www.playcast.ru/viewFull/1409105/87b9b569917ca1b07489aac8b2e2385fd1414713pl)
Когда проступает прошлое потерянным башмаком из под старого снега,
Когда оттепелью ты веришь в весну и не видишь бессмысленности побега,
Тогда кажется, что всё можно начать сначала,
Воплотить так сказать всё о чём мечтала.
Развести огонь в застывшей душе как в печке,
Слепить себе глиняного человечка…
А может колоса на глиняных ногах
И смотреть на него и ахать: ах да ах…
Можно даже поговорить по телефону
С прошлым…: «Алё, не слышно, что-то фонит!»
Додумать не сказанное, представить не виденное
Справить юбилей отсутствия… Леденея
Перелистнуть календарь, пересчитать года
И подумать: уже поздно, уже никогда…
Уже некогда жить….
Эти глупые сны в новогоднюю ночь,
Видно запахи ёлки витают в сознаньи.
То летишь от чего-то, куда-то и прочь,
То, спеша, покидаешь знакомое зданье.
Всё мелькает невнятно и радостно вдруг,
И находишь давно позабытые вещи.
Вот приходит нежданный и брошенный друг
Или даже Олег - тот кто значился Вещим.
Утро встретит понуро: салфетки, салаты
Недопитые рюмки, не гуляный пёс...
Посчитаешь в уме, как дожить до зарплаты
И опять отсыпаться… на сказочный плёс.
Мельчают желания, чаянья меньше чаинок.
Но иноком бродит вчерашний не чайный конфликт.
Обида плывёт по течению вен. И личинок
Бесплодных желаний не счесть, когда тянет на флирт.
Литровку прозрачного зелья зальём себе в чрево,
И рёвом звериным наружу прорвётся тоска.
К чему теперь флаги? Букетик из Львиного зева
Прикроет надгробие, рядышком ляжет СК.
Из грязных стаканов... И ржавым ножом нарезая,
Нетрезво кивая нестриженой мне головой,
Ты вымолвишь вдруг, обращаясь к надгробию: «Зая».
И имя не вспомнив, ругнешься красивый и злой.
Ну сколько их было и «Рыбок », и «Маленьких», «Сладких»
И ладные были, живые, любись хоть когда.
Теперь фотографии их, что на камне заплатки,
Оградка, колбаска и слово: «Теперь никогда…»
Когда-нибудь , может, ко мне ты придёшь,крест погладишь,
Припомнишь случайный конфликт и колбаску, меня…
И скажешь тихонько: «Какие же славные Бляди…»
И ляжешь на холм так устало, уже не кляня….
В амбаре чувств полным-полно мышей
И зёрнам не дожить до посевной
И скоро пустота введёт покой
В порядок неосознанных вещей.
Пусть Срок наступит позже, чем весна.
Когда полынь поселится на пашне,
Когда берёза вырастет на башне,
И выпьет соки из земли сосна.
Но первый шаг уж сделан. Съели мыши
Последнее зерно для посевной.
В душе растет убийственный покой
Дыхание становится всё тише…
Сарацином и служкой династии Цинь,
Крестоносцем, Батыем, сжигающим Спас,
Тем солдатом, что вымолвил тихо: «Хатынь»,
Моджахедом, что девочку белую спас.
Я была темнокожим сирийским стрелком,
Белый конь Александра меня обгонял.
Выходила корриду смотреть на балкон.
Вместе с Ним прогнала я из храма менял.
Только время ушло – затуманилась быль,
Балансирую между забыть и не знать.
Моё слово, как будто ненужный костыль,
Моя память – чванливая старая знать.
Помню только снега за уральским хребтом,
Помню только пески, минарет и ковыль.
И не знаю, что было тогда и потом,
Помню только ту жизнь, что стирается в пыль.
Перевод на украинский Валерии Богуславской
Я БУЛА
Сарацином, слугою династії Цинь,
Хрестоносцем, Батиєм, що Спаса спалив,
Тим солдатом, що стиха промовив: “Хатинь”,
Моджахедом, що біле дівча пожалів.
Я була темношкірим сирійським стрільцем,
Білий кінь Александра мене обганяв,
Споглядала кориду зі спокійним лицем,
Разом з Ним проганяла із храму міняйл...
Тільки час проминув – чи було це, чи ні.
Між забути й не знати – рівняння, тире.
Моє слово – як милиця, зайва мені,
Моя пам’ять – бундючне шляхетство старе.
Пам’ятаю сніги за Уралом круті,
Мінарет, ковилу, і такир, і піски.
І не знаю, що до, а що потім в бутті,
Пам’ятаю життя, що розбили в друзки.
Владу Клёну памяти...
Да, мы встречались там... Ты помнишь ветер?
И шум дождя и спины лошадей...
Меня тогда ты может не приметил,
Фелистимлянин, или же халдей?
Кем был тогда ты? Тоже был красивым?
Или печаль согнала краску с глаз?
Ты должен вспомнить прошлые мотивы
Сейчас, когда твой взор опять угас…
Суррогатом желаний,
Ланью безрогой,
Робким утёнком,
Комплексом редким
Рождается стих.
Тихоней мается
Сначала на листе.
Стило начертит
Чёткие столбики
Бликами, чётками.
Рифмованный мир –
Мироточащий риф,
Материализации духа –
Порнуха, мистерия.
Истерия духа –
Слуха феерия.
Но написанное и топором…
Раствором водки рисовой
Не вытравишь.
Посвящается Фёдору Фёдоровичу Федоренко, старожилу села Саивка Полтавской области.
http://arifis.ru/work.php?action=view&id=18143
***
Марокканский кофе,
Канский фестиваль.
Мыслеформы профи –
Брошенный рояль.
Дачное безделье,
Ноут на печи
И прозрачно зелье,
Да трещат грачи.
Чёрная собака
Ночи не черней.
В небе Зодиака
Призраки речей.
В речке юркнут звёзды
Стайкой мелюзги.
Под Полтавой поздно,
Не видать ни зги.
В селе.
А воздух прян, застыли травы
И густ кисельный водоём.
Варю целебные отвары
И дышит сад в дверной проём.
И абрикосы смачно треснув,
Вливают в землю сладкий сок.
Паденье долго и отвесно…
И давит полдень на висок.
Вот соловей изящно-дерзкий
В тени шелковицы грустит.
Сады в рубиновых подвесках,
А мазанка как белый кит,
Плывя в жаре июньских дней
Мне чем-то кажется родней.
***
Горшок ли, крынка, глэчик может?
Мне малоросский говор сладок.
Как ветерок струит по коже,
Так слово полное загадок
Трепещет древнерусской песнью,
Мерцает мягкостью и солью
И оседает пряной вестью
В раздумьях русского застолья.
***
Июльский жар! И вдруг рычанье грома,
Порывы ветра, жалобы листвы.
И нетерпеньем жадно дышит крона,
Всё ожиданье - дерево и Вы.
И Вы, усталый путник лета жизни,
Вдруг улыбнётесь свежести дождя.
Вам мало надо для любви к отчизне:
Улыбка, Бог, июльский дождь и я.
***
На крыльце корзина с кукурузой,
У крыльца бисквитной горкой флоксы.
Мне не надо «Тоску» и Карузо,
Мне бы слушать вой ветров и мопса…
***
Приходит Петрович, говорит: «Когда в Кейптауне…»
А у меня в Полтавской губернии подсолнух в окне…
Говорит: «Когда пересекали экватор…»
А я мучаю картошку как аматер.
Не знаю как её полоть
Чтобы не повредить плоть
Её беленькую.
А Петрович по маленькой
И опять ругаться: «Куба, Сингапур…»
Уже небо как пурпур,
А я всё капитан картофельного флота…
Да ну её(картошку) в болото!
Не полото?!
И так вырастит.
Перехожу на иврит.
Раз она по русски не понимает в Полтавской губернии.
(http://arifis.ru/work.php?action=view&id=15139
http://arifis.ru/work.php?action=view&id=15140
Акула. Из серии "На корабле". 60 -ые годы.
Фотография Николая Петровича Горкуна.
Передан фотоархив мне в селе Саивка Полтавской области.)
Дачно-живописные этюды
http://arifis.ru/work.php?action=view&id=15141
http://arifis.ru/work.php?action=view&id=12748
http://arifis.ru/work.php?topic=3&action=view&id=18145
Акации цветение обильно!
Так больно глазу -
ослеплён бессильем.
Роса сверкает,
кается душа,
что позабыла красоты сиянье.
А цвет акаций словно предстоянье,
пред раем.
И роятся тучи пчёл...
Чело светлеет от обилья света,
уходит тень вчерашнего навета
Витает сладость в воздухе
и духе.
Но творчество подобно подлой шлюхе
Всю шелуху собрав,
ровняет строфы,
офорты требует создать,
иль что иное
Такое материальное,
земное,
что меркнет сразу божья благодать.
О как всё глупо, как всё больно,
И крикнуть хочется – довольно!
Но слог рычит неподконтрольно.
И пахнет тленом сон.
Я только тень от взгляда. Вечер
И стынут плечи. Человече!
Ужели троица на вече
Решила, что ты сор.
Где сон и сор царят в сознаньи,
Там неизбежно вымиранье.
И психология пираньи
Поставит жизнь на кон.
А я мечтаю о прекрасном,
О мире чистом… но напрасно…,
Здесь для души предложен кастом,
Где чистота, как вор.
Перекуём, переиначим,
Построим печи, потом дачи
Загоним душу будто клячу,
Застрелим… не в укор...
Ох, этот тяжек сон,
И дурно пахнет сор,
И жертвенником кон
Когда на царстве вор.
Укоры будто корь…
Домашняя картинная галерея 4
О эти хляби послеснежья - дорожные мечты озёр,
А гуси грубо белоснежны - гогочут. Их главарь - позёр
Взирает величаво-дерзко на шествие своих подруг.
Те озабочены подвеской серёжек на берёзе. Вдруг
С шумом расправляя крылья гусыня вздумает лететь.
Весенне скупо тронет зелень травы не скошенную медь
И белокаменностью нежной засветится вдали собор.
Там домики к нему с надеждой прильнули. Первый вешний сбор
Устроят скорые сороки, поля с испариной дыша
Вздыхают, борозды глубоки - в них люльки неба...
или вот так:)
Устроят скорые сороки, поля в испарине вздохнут
И споро засвистит, раздольно над пастбищем пастуший кнут
Семейная картинная галерея 3
Холодный тяжкий март, снег плотен, стыло, мокро
И красная луна восходит в небе мглистом,
А женщина стоит задумчиво и кротко
В платочке голубом - лицо спокойно, чисто.
Там домик у реки - всё светится окошко.
Остатки белых стен – ворота у погоста
Давно разрушен храм, но памятью по крошкам
Сбирается рельеф возвышенно и просто
Стоящей на холме да с маковками церкви.
И звон колоколов по праздникам весёл…
Сейчас же старый крест могильный будто Цербер
Хранит свою печаль, Харон забыл весло
И путников земных не переправить больше.
Замешкались в пути, и тропки замело.
Всё вроде как всегда, но чуть старее, плоше.
И одиночество тягучее зело.
Продолжая тему семейной картинной галереи.
По мотивам картин Сергея Сергеевича Пономарёва «Нора», «Гнездо», «Вечная любовь».
Вот два квадрата, два окна в мир неба и летящей жизни.
В одном огонь, руины дна, венок прощения капризный.
В другом лазурь, любовь, гнездо и женщина в желанной позе
Кому изведать суждено мечты сбывающейся в бозе?
Цветы и город, но в одном венок несёт сквозь пламя вестник
В другом окне мужской полёт к любимой в города и веси.
В окне лазурном он, она, и город цел и груди полны,
В другом, оставлена одна и лишь ребёнок счастье помнит.
А вот и вечная любовь. Лицо под маской макияжа
И тело полное её уже не украшает пляжа.
А пляж пурпурно обагрённый, вдали качает темень сон
И смерть в античном балахоне, услуживая как гарсон,
Готова поддержать в паденьи.
Что вечность?
Только повторенье.
Кранаха рыжекудрые мадонны
И донны Гойи, серебро Эль Греко...
Стремительны видения, бездонны
Архивы детства прожитого века.
Серова угловатая актриса,
Европа похищаемая Зевсом.
Ван Гога тёмной массой кипарисы.
И сам Ван Дейк с манерностью повесы.
Я снова сплю, уткнувшись носом в книги.
Коллаж из репродукций на фанере.
Они моя любовь, мои вериги,
Им поклоняюсь. Каждому по вере...
О мексиканцы! Пламенный Сикейрос
И росписи подробные Риверы.
Я тиражирую в себе как пошлый ксерокс
Всю мощь той незнакомой, странной веры.
А шлюхи от Лотрека, лица Моди
И Писсаро конечно в переливах…
Мне в детстве улыбалась на комоде
Богиня в обнажённости красивой.
А на стене уральский Константинов
Его пейзажи полные видений.
Апостол Пётр и прочие картины -
Источники для страхов поздних бдений...
***
Не лекарем и не поэтом, а просто стареньким дьячком
Ты уходил в ворота лета, чтобы в кровать упасть ничком.
Ты опускался в подземелья метро, текущего рекой,
И я ушла, неся похмелье, дарёное твоей рукой...
Но связь улыбок продолжалась, когда я юркнула под плед,
Придя домой, к себе прижала стихов твоих печатный след.
Перебирая взглядом строчки, касаясь языком строки,
Я проживала жизнь из точек и многоточия реки
Случайных жестов, слов, улыбок. Все невозможности сплетя,
Стелила нам постель ошибок, в сон погружаясь и летя...
***
Вот улыбка твоя ускользает из памяти вязкой.
И движения губ так невнятны и будто случайны.
Ночи быстрые, долгие дни - всё мне кажется сказкой.
И безвольные руки скользят, и ресницы печально
Прикрывают тоску, устремлённую мимо пиццерий,
Мимо мокрых прохожих и кажется близких друзей.
Забываю твой голос, и только рука панацеей
Ощущает касанье твоё .Эта жизнь – Колизей
Всё идёт по сценарию, нам не известному правда,
Всё случается так, как наверное быть и должно.
Но зачем эти встречи осенние тайно, украдкой?
Разве жизнь воскресит то, что в прошлом уже сожжено?
***
Слепым котёнком тыкается грусть
В мои немые мысли, губы, руки.
И хочется сказать безвольно: «Пусть…»
Пусть полозом скользят чужие звуки,
Пусть сорная трава растет сквозь сон,
Пусть обжигает равнодушье вечер.
Лишь только память с ночью в унисон
Сзывает все слова твои на вече…
Но время ожидания стеной
Уже возводит памятник разлуки
И мир вчерашний перешёл в иной -
Без слов любви. И прошлого излуки
Теряются на карте дней моих.
Плотины мелких дел растут с избытком.
И нет уже рассвета для двоих,
И одиночества привычнейшая пытка
Господствует в холодной синеве
Осенних дней и первых снегопадов.
Я закрываю ставни и извне
На проскользнуть надежде, и не надо.
Пусть всё замрёт, зима помощник мой
Я заключу контракт оледененья.
Пусть за окном скользит любовь с сумой
И не дождётся вовсе потепленья.
***
Солёный лёд наверно у морей.
Не пробовал? И я не знаю вкуса…
Я только приглашала поскорей
Уехать от застывшего искуса
Безвкусных льдов окраин городских.
Туда, где море не перечет взгляду,
И позволяет фразам слиться в стих.
Где счастье и любовь пришлись бы к ряду.
***
Солнечная дорога легла между ног, вдоль дивана...
Можно пройдусь немного по ней в заоконный рай?
А может проехаться в тройке, воспользоваться рыдваном?
Солнечной пылью промчаться и заглянуть за край.
Может за край океана, может за край дивана, может случайной кошкой
мне проскользнуть к тебе в твой неуютный угол.
Ворваться с лучами солнца и раствориться в чашке, и хлеба последней крошкой
Прилипнуть к твоим губам. Но ты расставляешь пугал…
Вот пугало нежеланья, вот пугало непониманья, вот пугало дыр носочных…
И пулей у впадин височных мчится твоё: не дам!
Не дам поцелуя ночью, не дам и любви между прочем!
Но что ты себя порочишь? Не тратишь время на дам?
А я вместе с солнцем нагло улягусь в углу дивана
И сразу как будто случайно, нетрезво и чуть печально
Уйдут все твои «не надо» и во главе каравана
Уйдёт и частица «не».
Ты скажешь: Любимая, надо! И всё начнётся сначала
И счастье придёт не во сне.
Её глаза тигрового настоя
Слепят одним движением ресниц.
Мужчинам дарят бездну непокоя
И рифмы бег - мельканию страниц.
Изгиб бедра достоин созерцанья,
Пушистый смех, бесспорно, ей к лицу.
И ей прощают годы опозданья,
Как глупый пафос юному чтецу.
03.11.2002.
Это стихотворение перевёл на венгерский Иштван Терек
http://blog.xfree.hu/myblog.tvn?n=mimja
Я тут давиче вписалась в чёрный список, напоролась, записалась, удивилась.
Вот хотела похвалить ответы Лады, да у Эллочки ко мне пропала милость.
Диалоги так блестяще отражают всю игривость и игорность стихотекстов…
Если не гетеры, круасаны, то прискорбно скромно будет тесто
Из которого замешивает Бродско авторесса, озабоченная бытом.
В стихотесте перемешивая щедро римский антураж да с местным быдлом,
Все свои бесплодные стенанья о квартире, не отложенной заначке.
Эти рассуждения для дзена неотъемлемы наверно.. Каждый прачка
Своих мыслей.
Множество запасов пёстрых знаний, ярких иностранных атрибутов,
А в окне видны лишь рыбьи кости да менты, мандатные редуты…
Сколько вёсен ещё, сколько лет или летних мечтаний,
Сколько прочих дорог, чемоданов и порванных сумок?
Сколько строк приживёте своих и чужих опознаний?
Вы играли в крокет, где фламинго и множество лунок?
В зазеркалье стремились? В него ли, к нему ли? А может
Вы хотели сбежать, улыбаясь одной лишь себе,
В знаменательный день, что бездушно и замертво прожит,
Где забыли цветок и предсмертную фразу Рабле.
Вы целуете лёд своих губ сквозь зеркальную стенку.
Вы танцуете танго, любуясь своим куражом.
В зазеркалье? Зачем? Чтобы снова искать все оттенки
В отражении милом и снова себя тиражом
Издавать в рукописном и прочих изданьях.
Лишь себя замечая в теряющей разум стране.
Сколько сможете вы продержаться в дворце обаянья,
Прячась в крепости слова или прочей почётной броне?
Перевод на украинский Валерии Богуславской
САМОЗАКОХАНІЙ ПОЕТЕСІ
Скільки весен іще, скільки літ і про літо омріянь,
Скільки інших доріг, і валіз, і розідраних сумок,
Скільки ще слід прожити і власних рядків,
і чужих перемірянь?
Чи ви грали в крокет, де крокують фламінго
між лунок?
В задзеркалля ви прагнули? В нього, до нього,
чи, може,
Намагались втекти, щоб усміхнену бачить – себе
У знаменний свій день,
що всі інші намарні примножить,
Де забутий ромен і слова передсмертні Рабле?..
Ви цілуєте лід своїх губ крізь переріз люстерка,
Ви танцюєте танго в якомусь різновиді змов.
В задзеркалля? Навіщо?
Щоб усі поверталися стерна
У ваш бік? Щоб, у любім відбитку
себе тиражуючи знов,
Видавати рукописи, плинної слави заради,
Помічати себе лиш у країні, що втратила глузд.
Скільки ще протриває палац, де панують
ці ваші принади,
Ця фортеця, словесна броня, – я вгадати за вас
не берусь.
Дочери
Поворот головы и улыбка - как мало нам надо.
Чтоб мечтать до утра и от счастья смеяться во сне.
И кружить по листве неприлично осеннего сада.
И шутить, что такой поцелуй и не снился смазливой весне.
Город дерзкий убежищем станет и тайным собратом,
В преступлении сводником ловким, родным простаком.
Помнишь, в ванне лежащее голое тело Марата?
Помнишь ли, трибунал или вовсе с таким не знаком?
Судьи строгие судят, а мы так бесстыдно беспечны.
Только б снова увидеть , коснуться и слово сказать..
Все ошибки влюблённых до боли стары, человечны.
Пусть прикроет их город и ангелом будет им мать.
Утро. Ялта. Армянскую церковь видно издалека но путь долог, по громыхающим улицам через сонно –крикливый просыпающийся базар, вверх извилистыми проулками,по нескончаемой торжественной лестнице. Чудовища охраняют тишину каменных плит собора. С трепетом вошла я в огромную приоткрытую дверь, похожую на таинственные врата.. Начиналась служба, на скамье сидел только один человек. Служитель приветливо встретил и предложил остаться. Я неуверенно села на скамью. Небольшого роста , с мягкой милой улыбкой священник откашлялся и… И вдруг на меня обрушились волны великого всеобъемлющего и какого -то не человечески - прекрасного горя, казалось, что весь мир изливает свою безысходную печаль в этой церкви. Священник пел на армянском, нет на свете языка более способного передать величие скорби. Образы невинно убиенных женщин и детей поплыли перед глазами, смуглые лица бледны до прозрачности, всепрощающие удивлённые глаза – океаны смотрят неотрывно, словно самые глубокие водоёмы наполнили густой, вяжущей и всё же прозрачной грустью. Слёзы потоком хлынули из глаз. Они лились по лицу, мочили блузку, капали на джинсы, я не плакала, не всхлипывала, слёзы просто лились нескончаемым чистым потоком. Голос священника замолк, как бы свернулся под куполом и чары пропали. Осталась невыразимая тоска по смугло-прозрачным лицам и звуку одновременно возвышающему и раздирающему тебя изнутри.
Может, я тоже буду рано утром
Ходить и кричать по улице редким прохожим
О том, что мир устроен не мудро,
О том, что жизнь вообще на жизнь не похожа.
Может, я кину в небо, рыдая громко,
Проклятьем гулко звучащим, дерзким.
Матом покрою грубо и ломко
Головы испуганных горожан трезвых.
Вступлю в партию шалав избитых,
Болью пропитанных, спермой и злостью.
И вы, толпы праведных иезуитов,
Подавитесь словом, будто костью!
Бесконечное слово "любовь" обрело окончанье.
И венчало оно только лёд, тишину и преданье.
Бесконечно крутило кино снов, движений, желаний.
Бесконечное дно и теперь мои чувства в изгнаньи.
Слова гибкая сталь полоснула и кровью молчанье
Потекло между губ. Он ушёл – вот моё примечанье.
Слово ловко свернуло во мне клуб из нервов и дрожи
Встречи – сёстры, прощания все не на что не похожи.
Бесконечная стынь и пустыня. Стенаний не надо.
Буду дьяволом в этом аду. Дьявол носит ведь Прадо?
Бесконечна любовь – проводами протянута в вены.
Только выдержу ли напряжение?
Песня сирены.
Все смеялись, один только плакал, к чему вдруг про это?
Все заплакали, он засмеялся. Узнали поэта?
Он смеялся, они замолчали, внимая предвзято
Плакал он, а они отвернулись, читая плакаты.
Вот летит длинношеий, скользя по асфальту.
Лист в руках теребя, выпуская созвучные альту
Звуки песен грудинно замешенных вскриков и всхлипов.
Обрывая с души неуверенно тексты для клипов.
Он летает на кухне в чаду подгорающей пищи,
Он летает в гробу, у потомков признание ищет.
Он летает во сне, на Яву и конечно же пишет
Только лёт его вреден ему, он становится тише.
Он уже не сжигает еду и не топит соседей,
Вот уже в зоопарке один тихо кормит медведей.
Кто-то выстрелит в грудь или просто забьёт для порядка.
И останется тлеть в изголовье пустая тетрадка.
Скользит рука по ветхим переплётам…
Осваивая методы слепых, я трогаю нечёткость милых впадин.
В них образ букв предшествует полёту
Мыслительных сентенций.
Старых ссадин
Коснутся пальцы на обложках книг,
И вспомнится:
мальчишка,
парк,
пикник,
а книга как защита,
будто щит!
Но занесённый меч его поник.
Он прочитал названье: «Афродита»
О боги! Неужели миф любви
Так стоек:
Греки,
войны,
Троя…
Он отступил…
Я крикнула: «Лови!»
И бросила свой щит к ногам героя.
Скользит река…
Прочитана давно
И даже позабыта книга судеб.
А я читаю:
сад,
цветник,
окно…
И кто-то там играет в домино
Всё складно,
но Его уже не будет.
Друзьям юности.
Слово последнее вышло из уст и осталось
Лаской случайной на лбу у заснувшей сиделки.
Вздох - это малость в которой и сила и слабость…
Вновь заиграло оконце в больничной тарелке,
Бликами полнилась тень на стене от халата
И как стилет прорезал солнца луч пыльный воздух.
И показалось, что вздох это только утрата
Той тишины, что лежала на тумбочке в розах.
Кто–то за дверью палаты вдруг прыснул от смеха
Звук разбудил задремавшие чувства сиделки,
Но не достиг уж остывшего уха морпеха.
Хоть на часах его двигались цифры и стрелки.
Может то было в Баку, может в Смеле иль в Бресте
Может в году сорок пятом, а может и ближе
Только рыдать уже точно придётся невесте
Горе щенком несмышлёным ей руки оближет.
И не родившийся мальчик сожмётся в комочек,
Горе познав слишком рано и тяжесть утраты.
Будет стоять в документе болезненный прочерк
Так иногда поступают с ребёнком солдаты
Те, что уходят от близких в больничных палатах
Или сражёнными падают тихо на травы
Лица убитых отцов это только плакаты.
Как вы не правы, солдаты, порою, не правы.
Как в бездонном безобразии
Я с обозом заблудилась.
Не видать теперь оказии…
Где же будет Божья милость?
Где начнётся, где закончится
Слово бранное в молитве?
Где пройдет река – Глыбочица?
Где рубеж в бесстыдной битве?
Я ворочаюсь в бессоннице
Рупор разминает слоган
Кто взойдёт теперь на звонницу?
Глядь - народ в отары согнан.
И куда ж его болезного?
То ль на стрижку, то ль на мясо?
Что найдут в толпе полезного
Волки, делящие рясу?
Как-то смотрела интервью с Градским ( испытываю к нему уважение, как профессионалу и несомненно одарённому человеку). Он сказал, что когда поёт и берёт верхнюю ноту, ощущает связь с чем-то или кем-то высшим. Я верю. Так, наверно, и стихи: когда попадаешь на нужный тон или, скажем, неожиданную высоту, тогда и происходит нечто не зависящее даже от автора. Стихи из всех искусств, имеющих в своём арсенале чёткие смысловые понятия, наиболее близки к музыке, а музыка ближе всего к божественному, к музыке сфер (использование различными религиями звуковых сочетаний для введения в транс и сопровождения молитв).
В создании стихов, которые выходят на уровень Поэзии (не будем учитывать ремесленные рифмованные поделки), участвуют силы, не контролируемые нашим сознанием, а следовательно, возможна и обратная связь, т.е. не только выплеск собственных ощущений в пространство, но и считывание информации; другое дело, мы чаще не знаем, что и откуда считываем. Разве поющий ребёнок (до года) знает, что он поёт и что это хорошо – он просто поёт. Иногда судьба ставит и взрослого человека в положение ребёнка.
Моя самая любимая чужая мысль: кто-то из больших писателей (с фамилиями у меня так же плохо, как с грамотностью), описывая деревенского дурачка, написал «Он был глуп по-своему, не так, как все». На Руси юродивые несли Божье откровение.
Если следовать материалистической точке зрения, то идеальное произведение отмечено единством формы и содержания. Но настоящее, по моему мнению – это как раз то, что проступает сквозь форму и содержание, не имея материального обозначения. То, в чём чувствующий человек непременно узнает истинное, порой даже не неосознаваемое.
«Что слово?
Жмых от мысли.
Мысль – лишь тень
От откровенья, посланного Богом.»
-пишу я в одном из своих стихотворений.
И наоборот. Схема идеального творчества:
1.Откровенье, посланное Богом.
2.Осознание откровения, попытка зафиксировать его мысле-формой.
3.И последний этап. По возможности наиболее близко
зафиксировать это словами. На данном этапе неплохо бы найти соответствие формы и содержания.
Мне кажется, суть творчества в материализации духовного.
Человек творчества – мост между духовным и материальным миром.
Искусство это попытка человечества дотронуться до духовного (можно сказать, коснуться Бога) – это искушение, испытание, опыт и проба.
Но! Поскольку средства выражения духа в материальном мире сильно ограничены, то непременно материализация духовности будет иметь искусственный характер.
Итак, продукт творчества есть эрзац Духовности.
Рука, как перебитое крыло,
Влачилась на банальностях рассудка.
И было как-то нестерпимо жутко,
И всё казалось, что не рассвело.
И стих писался мрачен, дик и сух,
И суть метафор цокала копытом,
И было что-то там внутри разбито,
И, видимо, огонь любви потух.
Но целовала раны мирозданья
Душа, вперяя губы в облака,
И крыльев шум свистел издалека.
Восход окрасил тяготы лобзанья
В кровавые лохмотья бедняка,
Избившего стопы о прах познанья
Чужих дорог, чужого опозданья.
И взгляд последний был издалека.
Город – опрокинутое небо.
Сети млечнозвёздные дорог.
Ты мой космос, где я был и не был,
Где душой метущейся продрог,
Растерялся в спешке ежедневной
Заблудился в еженочье встреч,
Где я был неверной переменной,
Проклиная нежность твоих плеч.
Я летел кометой без названья,
Лишь меняя цифры на маршрутах.
В поисках признанья, покаянья,
Защищаясь шорами из шуток.
А потом увидел… может в небе?
Купола и таинство распятья.
Видно город, где я был и не был
Для меня раскрыл свои объятья.
Глаз пустотел
Не видит плоти.
Когда б хотел
То Паваротти
Слепил бы грусть
Или веденье.
Но отвернусь,
Кляня паденье
То нравов общих,
То нужду,
И на всенощных
Пустоту.
Глаз пустотел, а ухо глухо
Во рту от водки зло и сухо
Уход как манна, но ИМХО
Кричать «осанна» не дано,
Нам не дано предугадать…
Кого ругать?
Где наша гать?
И прошлое, как шлюха, тать
Готово правду закопать,
И запороть, и затоптать.
Чтоб мнился розовым утёс
Откуда прыгнул верный пёс,
Чтоб сценой обернулся плёс.
И пеной память шторм унёс.
Я помню, бежали волки
И снег был для них - батут.
А я всё искал двустволку
И страх был ядрён и крут.
Потом, я помню, смотрели
В меня ледяные глаза.
И выстрел сквозь гул метели,
И шуба с плеча сползла.
Я помню, была я волком
И вспышку огня в груди
Потом прошептали: «Well come»
Мой милый, меня не буди…
Мучительно жить не зная
Какими глазами смотреть,
Наверно из волчьего рая
Я выросла ровно на треть.
Осеннее солнце моргает глазищем,
А хмурые тучи пристанище ищут.
Остывшее солнце садится на дёсны
Беззубого свода. И дальние сосны
Вонзают верхушки в небесную мякоть.
Дожди бахромою упали. И слякоть
Разъела дороги, обочины, стёжки.
И жмутся к ногам бесприютные кошки
Последние грозы вросли корневищем
В осенние тучи , что по небу рыщут.
Иерихонские трубы турбинами взвыли.
И взлетела Земля закусив удила.
Распускались цветы из металла и пыли,
А любовь, умываясь слезами, спала.
И сквозь сито надежды просеяли время,
Отделили от плевел златое зерно.
Чёрный всадник поправил заботливо стремя,
Белый всадник уже поправляет седло.
Яркий свет в плотных сгустках пылинок мучений
И последнее солнце в закрытых глазах
Догорает. Спектральный парад излучений
Разлагает на атомы прожитый страх.
С лесистого склона горы в долину плавно скатывается старое кладбище. Надгробия испещрены надписями, состоящими из волн и завитушек, кажется, что когда-то море подходило так близко, что прибой оставил отпечатки на сером камне, а выброшенные на берег водоросли превратились в лишайники и мох. Каменный водоём, покрытий плотным ковром опавшей листвы, каменные норы, с остатками давно погасших очагов. Тропа заросла и иногда надо идти согнувшись, чуть ли не проползая под очередной веткой преграждающей проход. Лес заставляет склонить голову перед памятью ушедших в небытиё поколений. Начинают чаще мелькать просветы среди деревьев. И вдруг, вырвавшись из тесноты лесной тропки, ты оказываешься над… Мир в дали, проросший из голубой дымки, спит в ковше из малахитовых гор. Ветер обжигает лицо решительными порывами, ковыль стелется серебристым туманом, а впереди возвышается рукотворная стена, обрывающаяся над пропастью. И тебе некуда идти кроме как к монументальным воротам, придавленным дугой полуразрушенной арки.
Уже перед воротами ранее пыльная пересыпанная жёлтым камнем дорога обнажается. Ноги неуверенно ступают на гладкую серую поверхность, рассеченную двумя округлыми желобами. Тяжелые створки нехотя приоткрываются, ветер помогает им сопротивляться, но человек упрям. Преодолев сопротивление стихии и древности, попадаем в покинутый людьми город. Следы древних повозок как змеи скользят по улице, зажатой между глухими заборами. Редкие закрытие наглухо ворота, арка, площадь и совершенно неожиданное, стоящее особняком каменное сооружение - мавзолей дочери хана притягивает утомлённых жарой под свои своды.За мавзолеем обрыв, нет не просто обрыв а конец одного мира и начало другого. То ли каньон, то ли ущелье, рассечённое языками осыпей, прошитое извилистыми нитями троп вызывает ощущение полёта и тревожные мысли о границе миров. Чуть правее видны первые террасы пещерного города. Ступаешь по каменистой почве, не подозревая, что идёшь по крышам заброшенных человеческих жилищ. Неожиданно появляющиеся тёсаные ступени заставляют с замиранием сердца спускаться под землю. Тонкие стены отделяют просторные залы от многометрового обрыва, небо смотрит в неровные отверстия в стенах, колонны, давно покосившиеся ещё поддерживают слоящийся каменными пластами потолок, камеры для хранения зерна так чисты, что кажется сейчас послышатся тяжёлые шаги старого караима, несущего мешок из сурового полотна, и он покосится на тебя тёмным глазом. Хочется отступить назад, пропуская тень.
Фото http://infostore.org/info/3538600?rs=0&s=3&p=1
Инкерманскому бомжу Сашке рыжему,
бывшему монаху посвящается.
Там в Инкермане камень мягок
В пещерах батюшки, бомжи.
И я тихонечко прилягу,
Примяв колосья рыжей ржи.
Провалы башен синим взглядом
В меня посмотрят не таясь.
Себе поверю - счастье рядом
Есть Бог на небе, в мире - князь.
Его владения огромны,
В них поезда скользят змеёй,
И на холмах седые волны
Текут ковыльною струёй.
В карьерах тихо спят озёра,
И с камнем дружит человек.
Он в тёплые уходит норы.
И в цифрах путается век.
Вода с оттенком коньяка
Из старой фляги,
С изломами течёт Ока
Кораблик, флаги.
Могилка, старый чёрный крест,
Замшелый камень.
И звон колоколов окрест.
И кто-то ранен
То ли любовью, толь судьбой…
И у Марины
Источник есть. А нас с тобой
На именины
Зовёт уставшая вдова,
Что помнит точно
Что надо наколоть дрова,
Что медлит почта.
Про диссидентские дела
Ещё судачит.
И помнит, где кого была
Когда-то дача.
Кто с Шостаковичем играл,
Кто с Паустовским
В картишки… В чей квартал
Въезжал по-свойски
На чёрной волге кто-то там.
И кто расстрелян…
Таруса – память старых дам
Поёт молебен.
Вот гудит во мне муха – смерть,
С головой седой ходит день.
Хочется рассвет в ночь стереть
И приставить к горлу ремень.
Я ношу в себе чей-то взгляд,
Моюсь по утрам пустотой,
Посылаю прошлое в ад,
Пью в грядущем горький настой.
Песни пёсьи льются во мне.
В лунь девятую встану босой.
Помнишь женщин – кисти Милле
Не отмоешь их и росой.
Оригамна мятость бумаг,
Аракален оракул мой – стенд.
Вот летит ко мне бумеранг,
Превращая жизнь мою в след.
Вот проснулась от вчерашней фразы:«Что такое поэтическая логика?» Гутковский закинул её в мозги, зараза. А теперь, хоть справляйся в соннике. Дальше течёт мысль утренняя под птичий гам, под больную голову, вчера в Бабуине всю обкуренную. И вспоминаю слово я – фестиваль (вал поэтический)… Мне хватило двух штормовых. Смех, почти истерический, поцелуи, бьющие прямо под дых. Стихи конечно были, но дело не в них. Вчера Пригов так завывал! Как псих, которой не тих. Но уже староват запал, хотя под пиво послушаешь - воспаришь. Слово на ладах распнет раз двадцать, пищит, верещит, а смысла – шиш. Но имя есть, с ним не бодаться. А Коровин душечка так обнимал и не только меня, не подумайте дурно. А кто-то так напряжённо снимал, не девочек, камерой щёлкал бурно. Ах, да стихи, конечно были. Евса как всегда, строга и напевна. Поэтические корабли точили кили. Кто-то читал смешно, кто нервно.
Это я о чём? Спасибо Кабанову (столько морд знакомых повидать успела), подвёл к поэтическому крану, а то от прозы душа горела.
Я помню зарю нового литературного процесса. Почему зарю? Да сама не знаю. Но ощущения тогда были чистыми и отношения тоже. Это потом начались счеты, кто кого печатал, кто кого и где упоминал. А в то время, в конце двадцатого века в Киеве, да и в самом начале двадцать первого поэты встречались на поэтических вечерах просто так из любви к поэзии, к своим стихам, и самая корыстная мысль их звучала примерно так: «если я послушаю их, то они обязательно послушают меня».
Так вот на заре, я бы сказала на очередной заре, потому как это была очередная заря после очередной ночи, а ночь называлась: экономический кризис после развала Союза. Тогда, когда люди видели, что кто-нибудь рисует, они говорили: «Ну надо же, а я думал этим уже никто не занимается». А когда человек обнаруживал в себе поэтическую жилку и начинал писать стихи - он уже чувствовал свою исключительность и говорил: «Да ведь сейчас никто стихи не пишет». И где-то они были правы. В начале девяностых, когда прилавки были пусты даже в всегда сытой Украине, люди были заняты выживанием. И только не многие в силу привычки обращаться к духовным источникам, ещё оставались верными культуре.
Но потом, потом всё изменилось. Относительная сытость вошла в дома вместе с интернетом. Уже не надо было слушать других, чтобы испытывать иллюзию услышанности, надо было только разместить свой текст на каком-нибудь сайте и гордо говорить я автор, такого-то сайта. Пишущих стало много и очень много.( Люди старшего поколения прошедшие через стресс перемены строя испытывали потребность поделиться пережитым,а молодым казалось (и в общем-то правильно, ведь они формировались в других социально-экономических условиях), что их переживания столь необычны, что непременно стоит об этом поведать миру). И когда исключительность самого писания пропала, люди пишущие стали усиленно создавать новые признаки исключительности. Вот тогда и закончилась заря и начались будни погони за исключительностью.
Журналы (выходящие теперь маленькими тиражами, их читатели потерялись в борьбе за выживание, а новый, обрастающий жиром читатель, предпочёл интернет) стали собирать междусобойчики, появилось деление на своих и чужих. В узкий круг тяжело втиснуться, но исключительность того стоит. И началось. Кто с кем знаком, кто за кого слово замолвит, самые изворотливые создают свои журналы и антологии, печатают в них тех кто может их в свою очередь напечатать или пособить в оном.
В общем пошла торговля исключительностью. Если человек пишущий не блещет особым дарованием, ему достаточно организовать фестиваль или поэтические чтения и о нём заговорят и не как о хорошем организаторе, нет, ведь это подорвёт его претензии на исключительность в литературном мире, а как о хорошем и даже замечательном поэте. Да, конечно бывают и счастливые исключения. Когда талантливый организатор и издатель оказывается и хорошим поэтом, но как же странно смотреть на то, как он старается угодить другому, более маститому печатнику, естественно тоже стихотворцу, расхваливая его и тут и там, только для того чтобы из его менее талантливых рук получить грамоту за свои несомненно талантливые стихи.
Мрачно, однако, наблюдать эту мышиную возню.
P.S. Литературные фестивали стали обрастать конкурсами, когда пишущих участвовать стало много, а потребность выделить своих стала ещё более актуальной...
Вот ссутулившись, медленно, бесповоротно.
От ворот до порога, а там и ночь.
В темноте натыкаюсь на что-то рвотное
Скользкое, вонючие, отсюда прочь
Бы бежать, но включаю свет я
Господи прости, что лампаду жгу!
Вот зажмурюсь от многоцветия
И уже во тьме ему руку жму.
Он сидит в углу и не брит, не мыт
Но глаза горят и печаль струят.
Может это тот, что вчера убит,
Вырвался из лап и из рук наяд.
Что же мне теперь делать с этим вот -
Скорбным, что восстал, руку протянул,
Хоть разит его перегноем рот…
Может он вчера просто утонул?
Я помню случайные кадры нежданной нирваны.
Явления шли предо мною к экрану экран.
И пёс, чуть скуля, мне зализывал рваные раны,
Но то, что я видела било меня наповал.
Осмеянным постингом в грудь мне вошло откровенье.
И с Библией рядом царил в интернете Коран.
И чатилось с прошлым моё не седьмое виденье,
Но в памяти жутко и тёмно экранил провал.
О рыцарь, идущей случайной, не верной дорогой,
Твой меч заржавел и попал ты не в те времена.
Постой на распутье, попей из колодца немного
И песню печальную длинно и нежно запой.
И птицы слетятся, быть может за мясом, за пеньем.
И вспомнит прощальный поход иноверца страна.
Доспехи твои превратятся в наряд с опереньем
И чаша минёт, и не встретишь старуху с косой.
Кто в чёрном плаще, кто в пурпурной нескромной одежде,
А кто в неглиже с ноутбуком в руках, торопясь,
Мы тянемся все неуклюже и робко к надежде,
Но время касается лиц, их теперь не узнать.
Все мелочи, злые и сладкие действа, и ляпы
Бросаем на кон и блефуем, натужно смеясь.
Но вот открывается двери и влажные лапы
Приходят к убогим, венчая их званием - знать.
Вот станем мы первыми в царстве небесном последнем.
И будем взирать на опутанный, брошенный мир.
Раздастся звонок и вы встретите в вашей передней
Того, кто оставил в письме неизвестный вам ник.
Вы будите долго смотреть и внимать чуть понуро.
"Вам текст с монитора привычнее ангельских лир"
И бряцая шпагой он спуститься медленно, с дуру
Вы крикнете: «Я не даю подаяния!». Снова Велик
Будет день, да и ночь обратится вновь в суру.
И будет вам стыдно за этот нечаянный крик.
И далее он и учитель и странник и гуру
Неузнан пойдёт, нарушая запреты, и плеть
Иль дубинка ментовская или какая иная
Его призовёт к исполнению правил. И лик
Поднимет к отцу он,к нему бессловесно взывая.
Но вот приговор. И толпа набежала смотреть.
Его вы как спам удалили, сорвали одежды,
Терновый венец возложив из законов и схем.
И вот он несёт монитор и в последней надежде
Уже переходит на древнееврейский язык.
Но вы равнодушно строчите из клавиатуры,
Из слов собирая послушный и пошлый гарем.
А он уж распят на остатках древнейшей культуры.
И вечность заносит над вами белеющий клык.
Скажи, мой милый, как ты мог
Не вынести любви урок,
Не пронести его сквозь тьму?
Я не пойму, я не пойму…
Скажи, зачем ты в тайну звал,
Даря цветок, даря опал,
Зачем смеялся над судьбой
Уже не мой, уже не свой.
Уходишь, жажду унося,
Оставив правду на сносях.
Прощения не просишь ты
У пустоты, у щедроты
Моей искомканной души.
Давай круши! Любовь глуши
Ударами взрывной волны.
Мы все пред Господом равны.
Дарящий боль и тот, кто пал.
Оставил запах лишь напалм.
Он то, что остаётся в нас
Когда уж мир в глазах погас.
Больно ходить по осколкам
Дней, поколений, мечты
Падают, падают полки,
Старится ложе четы.
Плиты ложатся навзничь
И проседает земля…
Кустики вербы у лазни
Выжженные поля…
Память изъедена молью
«Помнишь?» –и гул пустоты
Режет сознанье бемолем…
Кто с музыкантом на ты?
Кто из осколков сможет
Склеить чужой витраж
В день тот, который прожит,
Вступит, как верный страж.
Прошлого словосмысла
Тайную круговерть
Впустит, пока не прокисло
Вино. И разрешит смотреть
Равно и ровно на горе…
Тихо и важно на боль…
Я с музыкантом в ссоре,
Я позабыла пароль…
Рука - касание одно…
И дно желаний невозможных…
Как подогретое вино
Глотками ласки осторожной
Вливается в мою гортань,
Так мягко-терпко льются хрипы.
О! Я впущу… Ты не порань
Моей души весенней липы.
Позволь зазеленеть листве,
Позволь набрякнуть нежным почкам,
Играть всем чувствам как плотве.
Ты слышишь? В нас любовь лопочет…
А навстречу летят доберманы,
Острой мордой прицелившись в пах.
И экраны, повсюду экраны
И в глазах только страх, только страх.
Пианино без клавиш чернеют.
Музыканты забыли про звук.
Их костры больше души не греют.
Всё - разлука и встречи разлук.
А навстречу летят бультерьеры
С неприветливым взглядом тойот.
И барьеры, повсюду барьеры
И вчерашнее солнце встаёт.
Дым подпирает небо,
Воды уснули в реке,
Где-то коляска Феба
Громом гремит в виске.
Виски и белая лошадь
Скачут во мне наугад.
Снегу не запорошить
И местечковых Уганд.
Кто-то летит в Калькутту
Кальку снимая с души.
Я же целую Брута
И не курю анаши.
Дым костыли для неба,
Воды немые почти.
Верят январь и верба,
Что прилетели грачи.
Короткометражные дни
Зимнего холодного сна.
Как многоэтажны они.
Хочешь трёхэтажный – так на!
Словом, украшая забор.
Или распиная себя.
Этот мой душевный запор
Словно лобовая броня.
Бранным окончанием слов,
Мёртвой сталью проданных глаз.
Из каких армейских котлов
Ела кашу матерных фраз?
Эта бесконечная ночь…
А в рассвет так хочется –«Мать..!»
Я твоя примерная дочь,
Чёрный сгусток, бранная рать.
Я прощу монотонно-гудящий несмазанный кулер,
Утомлённый за день, чуть мигающий мне монитор.
И торжественно кнопку нажму и как опытный киллер
Прикажу схоронить словомысли и выйду во двор.
И когда, поперхнувшись от первого вздоха ночного,
Я прочищу мозги заднепрянским ночным ветерком
Я подумаю: что же я сделал такого?
За весь день? Почему не гулял босиком?
Почему не смеялся гортанно над шуткой удачной,
А улыбку печатал и в чате строчил словеса
Почему я весь день нелюдимый и сгорбленно-мрачный
Всё смотрел в монитор, и забыл, как горят небеса
На рассвете, закате, как ласков безудержно-синий.
Почему я забыл, как неловко качает ольха
Свои ветви, как лето безумно красиво
И как странно огромен широкий размах лопуха.
Время опять собирать
Камни в подол рубахи.
Из них возводить кровать,
Или помост для плахи.
Время опять мне носить
Тяжесть вины смертельной.
Прячется в стёртую нить
Слог монограмм постельных.
Время уносится вспять,
Тайны с грехов снимая.
Боже, ужели опять
В чреве твоём я немая?
Вот кривомыслие моё…
Как перегной для кривотолков.
Идёт поэзии прополка и правомыслие встаёт
Как древний символ… И осколков
От лбов разбитых не собрать. Поёт
Пиит для словостоков
Судно ему несут в кровать. И йод
На ранку, всё без толку.
Он в мыслях не находит брод...
Уймёт поэта –балаболку
Лишь отлучение. Карать! – кричит народ
И травит волка.
Волчицу – проще мне сказать,
Ведь непокорность, самоволка
Её сестры родная мать.
Я имя повторю изгибом тела,
Припухлостью губы впитаю зов.
И пелена, исписанная мелом,
Пообещает мне любовный кров.
Мой голос задрожит от возбужденья,
Дыхание прервётся невзначай.
И будет рай свидетелем паденья.
И попрошу у Господа на чай.
Кто-то сделал плейкаст с этим стихотворением, мне он понравился.:)
http://www.playcast.ru/view/1313945/13f3ffea5c6f3c682f9275e81e152d1c502ab7bcpl
Промокший парк, текущие аллеи.
Шуршащий гул ручья стремился к морю.
И пили мы вино, глотки лелея.
Я слушала твой бред, шутя и споря.
Ты сочинял судьбу, пьянея сказкой.
Про смерть и жизнь, и про измены женщин.
Не верила, пила и жадно с лаской
Высасывала сок из сладких вишен.
Ты говорил я слов не замечала,
Смотрела как кривились твои губы.
И думала, вот если б всё сначала,
Я б на нудистский пляж носила шубы.
Просочитай луну и дождь,
Омой вином лик на иконе,
Люби как первобытный вождь,
А сердце подари вороне.
Испепели в себе раба,
Распни сознанье добровольно.
И у позорного столба
Ты улыбнешься чуть фривольно.
Хлопья снега охапками пуха слетали во мглу,
Хлопотали озябшие птицы на ветках рябин.
Будто выстрелы хлопали простыни. Белому злу
Уподобился куст хризантем. Стал алмазом рубин.
Лопотал с первым в жизни восторгом строптивый малыш,
И лопаткой пытался поймать первый радостный снег.
Улыбнись, мой хороший, лохматости окон и крыш.
Снегом время застывшее кружит, смиряя наш век.
Вот плескалась во мне мысль…
Улетела, умчалась вдруг.
А потом заскреблась – кыш!
Кто такая? Враг или друг?
Птица, рыба иль просто мышь?
Ей спасательный кинуть круг?
Или крикнуть как кошке: «Брысь!»
Толи плавает, толь летит,
Толи крылья есть, толь плавник.
Может даже пушистый хвост
И не мал он и невелик.
Острый может у мысли нос?
Может мышь, но компьюторна –клик:
Стёрла всё. У неё аппетит!
Эту мысль я поймать не могу
Ни за хвост, и не за плавник.
Может с ней отношенья порвать?
Может ей расстегнуть воротник…
Предложить одеяло, кровать
И устроить вечерний пикник…
Я ей всё, а она ни гу-гу!
Ну не мысль, а плейбой – озорник!
Поменять бы ей впору ник !
P.S. То был мысл!!!!:)))
30.11.2006 2:11:49
Так робок силуэт последних хризантем
И хрупок солнца луч в октавах ноября.
А твой белёсый взгляд лишь отраженье тем.
И кажется, что снег твоей душе родня.
Кристаллизован свет в мгновенья и века.
Ложится снег в цветок осеннего огня,
Неся живому смерть, коснувшись лишь слегка.
Он терпко-белый миф из будущего дня.
Вечерней мессой я, и звуком снов твоих
Войду в уставший мир и приведу коня.
И полетим с тобой… Ты помнишь тех троих?
Их звёзднотёмный зов прекрасен… Жди меня.
Густели небеса, опаздывал рассвет.
И ветви тополей касались крыльев ставней.
Журчащий ручеёк облизывал кювет,
И грому в рождество был скрип сосновый равен.
На подоконье кот мостился половчей,
Меняя в серой тьме окрас своих подпалин.
Лилась неровно трель – казалось, соловей
Прислушивался к снам, сочившимся из спален.
Шуршал привычно ёж, что в ежевики куст
Забрался до утра, прельстившись вкусом ягод.
Две тени во дворе, и тихий шёпот уст –
Идиллия любви, без посторонних Яго.
В лабиринтах любви вновь мечусь я клубком Ариадны,
Минотавр равнодушья преследует душу и плоть.
И делами земными, да будь они трижды неладны,
Переполнены сутки, и некогда сад прополоть.
Спотыкаюсь о камни подводные или простые,
Что лежат на дороге, как будто на самом виду.
Влагу жизни несу, посмотрю, опять сита пустые,
И опять, мучим жаждой, обратно к колодцу иду.
Говорят, что любовь – это Бог и закон, и спасенье,
Что едина она, отражается в трёх зеркалах.
Что дорога любви обещает в конце вознесенье;
Я ж на тропках топчусь и подолгу стою на углах.
- Милый, может, не умерли мы ещё?
Только странно, трава проросла сквозь плечо…
Только вот у тебя в уголке у рта
Зацвели незабудки вчера с утра.
Слышишь, бьётся сердце твоё в груди.
- Обозналась ты, пароход гудит
И плывёт по реке, что меж нами течёт,
Омывая твоё и моё плечо.
- Может, живы мы, ведь вздымается грудь.
- Это просто песок осыпается чуть,
Это ветер и воды размыли его,
Мы с тобою уходим в него...
сквозь него…
Перевод на украинский Валерии Богуславской
РОЗМОВА
– Милий, може, і не померли ми ще?
Тільки дивно, трава проросла крізь плече...
Тільки от у тебе в куточку рота
Квітнуть незабудки – не було їх доти.
Чуєш, б’ється серце в грудях у тебе.
– Помиляєшся, то пароплав пливе попід небом,
Проминає рікою, що між нами тече,
Омиває твоє і моє плече.
– Може, ми ще живі, бо здіймаються груди...
– Ні, пісок осипається, нас він не збудить.
В нім водою і вітром підточена вісь.
Ми удвох шарудінню його піддались,
Ми крізь нього – наскрізь...
Ока закуталась в туман,
Опушкой меха вьются ивы.
А солнце – чистый басурман,
Идёт на холм волной, наплывом,
Багрянцем покрывает даль
И окровавленные воды
Всё моют лунную медаль,
Смывая пошлость и невзгоды.
Глаз удивится наготе
Стволов берёзовых над речкой,
Услышу счастье в простоте
Неспешной среднерусской речи
Тарусских дачниц. Разговор
Вдоль поплывёт, рекой Окою,
Его подхватит птичий хор
И я возьму его с собою.
В вечернюю шальную вязь,
Где скрип ворот- дорога тайны.
И просыпается боязнь,
Когда темнеет домик крайний.
Когда стихает перезвон
Вечерний, то уж нет отваги
И кажется, что не резон
Спускаться в тёмные овраги.
Что проще побежать домой
Через бугор с церквушкой тихой,
Но посмеявшись над собой,
Оврагом я несусь зайчихой.
И хлещет руки иван-чай,
Крапива жжёт лицо и пятки.
Берёзы, будто невзначай,
С меня сбивают шарф и шляпку,
Но мужество в кулак собрав,
Презрев опасных псов соседских,
Вся в репейках в обрывках трав
Я выхожу к лужайке детской.
И приосанившись небрежно
Вдруг сообщаю малышне:
«В овраге тёмном есть валежник
И что-то светится на дне»
Домой вхожу я в окруженьи
Благоговейных детских глаз
И угощаю всех печеньем,
Спеша продолжить свой рассказ.
Ну вот, опять мне моет окна
Незваный гость.
И струек тоненьких волокна
Стекают в горсть.
Ну вот, опять поля у шляпы
Опали вниз.
Осенний дождь, ты жалкий, клятый,
Твой друг – карниз.
На грани холода и зноя,
Ещё не снег.
Как будто пьяница в запое.
Неровен бег
Твоих послушных плотных капель –
То звон, то тишь.
В дорогу омываешь цапель,
Стеной стоишь.
Не люб, не дорог и не нужен,
Всем невтерпёж.
Тебя с любовью вспомнят в стужу,
Когда уйдёшь.
А девочки уходят на войну
Чужой страны, чужого режиссера.
Их грустные глаза таят вину
Пред павшими и не таят укора.
Не выбирали жизнь в земном раю,
Случайно оказались в самом пекле.
Какой по счёту будет смерть в строю?
И для чего судьба всё вяжет петли?
И крикнет «Мама» русским языком,
И сквозь раввина взгляд уйдёт на север,
Застынет под Тарусой за стеклом
Резной избы, где дед осиротеет.
Глаз пустотел -
Не видит плоти.
Когда б хотел
То Поваротти
Слепил бы грусть
Или веденье.
Но отвернусь,
Кляня паденье
То нравов общих,
То нужду,
То на всенощных пустоту.
Глаз пустотел,
А ухо глухо,
Во рту от водки
Зло и сухо.
Уход как манна!
Но ИМХО
Кричать «осанна»
Не дано.
Нам не дано предугадать…
Кого ругать?
Где наша гать?
А прошлое, как шлюха, тать
Готово правду закопать,
И запороть, и затоптать.
Чтоб мнился розовым утёс
Откуда прыгнул верный пёс,
Чтоб сценой обернулся плёс,
Гдя я рыдал уткнувши нос
В твои глаза,
В твои колени,
А ты – ползла,
К нему, к измене,
Как к родной мамке,
Как к иконе!
Пятно на майке…
Пятна крови….
Вот боль любви, вот сладость секса,
Но фабула сильней контекста.
И мезальянс яснее правды.
И всёрешающие кадры
Мнят крысолова, как улов,
Но не доступен с мясом плов.
Низложен друг,
И каждый шаг
Последним мниться.
Но дурак у реактивного снаряда
Всё вьётся,
Как весной наяда.
В нём принципы
Цепной собаки
У коей жизнь в одной лишь драке.
Служенье долгу
Слишком долго
И долг изменчив, как предатель.
И беспощаден обыватель,
Крупицы разума круша.
И ни при чём тут анаша!
За что? За веру?
Иль неверье?
Иль за карьеру
Канитель та?
И тенью стали города
И девушки идут туда
Не омывать от ран страдальцев,
А убивать нажимом пальцев!
Ложна идея,
Ложь идейна!
Идёт неделя, за неделей
И леденеет, леденеет
После налёта детский глаз.
Но кто кому теперь указ?
Таруса. Презентация Книги.
Стихи – Ахмадулиной, акварели – Мессерера.
(Прошу прощения за весьма возможные орфографические и синтаксические ошибки.)
Пятнадцатого числа месяца июля две тысячи шестого года в выставочном зале города Таруса проходила презентация Книги…, имеющей почти полуметровый вертикальный размер, весящей никак не меньше нескольких килограммов, содержащей в себе 15 папок несброшюрованных листов, 43 стихотворения Беллы Ахмадулиной и 27 акварелей Мессерера, вышедшей тиражом 300 экземпляров и стоящей 10 000 рублей с учётом скидки для Тарусской публики.
Народу набилось множество, половина уместилась на стульях, остальные стояли плотным полукольцом, подпирая развешенные на стенах подлинники – акварели Мессерера.
Раскрытая Книга лежала на отдельном столе покрывая почти всё его пространство. Её благоговейно листали, придирчиво щупали репродукции великолепного качества,
пытались читать стихи, набранные непривычно огромным шрифтом, и спрашивали, не будет ли она продаваться в меньшем размере.
Первый выступающий кратко но эмоционально - пафосно обрисовал вслушивающейся публике предыдущие презентации данного издания и тут же посоветовал жителям Тарусы непременно назвать площадь именем Беллы Ахмадулиной. Он был спонсором этого проекта и по всей видимости ему не терпелось поскорее быть занесённым на скрижали истории. Так сказать получить дивиденды ещё при жизни.
Второй говорил о «возвращении весомости поэзии» и сравнивал её т.е. поэзию с деньгами, которые изначально стоили столько сколько весил металл заключённый в монете. Исходя из его рассуждения, можно было подумать, что стоимость книги должна равняться стоимости бумаги, затраченной на неё, чему явно не соответствовала в данном случае цена 10 000 рублей при весе Книги (на глаз) около 4 –х килограмм. Возможно выступающий хотел сказать, что 43 стихотворения и репродукции 27 акварелей эквивалентны 10 000 рублей, но не слишком ли это мало за красоту и боль души творческого человека, что вложены в эти произведения?
Следующий выступающий рассказал, что Белла любилa писать стихи на больших листах бумаги крупным детским почерком и что эти листы потом распинали на крыше Тарусской дачи, ждали, когда они скукожатся, пожелтеют от солнца и ветра и потом дарили эти сувениры
друзьям.
Может издатели Книги хотели покрыть стихами крыши Тарусы? Для экспериментов с распятием текстов толстая бумага Книги вполне могла бы подойти.
Восторженно срывающимся голосом дама истонченная до нервности видимо постоянной передозировкой искусством воздала хвалу акварелям Мессерера, после чего слушатели пришли к выводу, что репродукции акварелей достойны изъятия из Книги и помещения в рамочки.
В общем цели и задачи данного издания слушающим остались не ясны.
Выступление Беллы Ахмадулиной было не продолжительно. Немного сбивчиво, видимо постоянный гул рождавшийся возле стола с Книгой долетал и до неё, но очень красиво, читая она как бы подхватывала в воздухе, своими маленькими ручками пытающиеся ускользнуть строки, она прочитала несколько стихов. Точнее можно сказать, что она прозвучала стихами, так как весь её образ, взгляд, повороты головы, всё это звучало вместе со словом, рождая удивительную гармонию, поэтическую ауру, которая заставляла слушателей вытягивать шеи и стараться не дышать вовсе, чтобы не пропустить малейшие оттенки её выступления.
По завершению всего мероприятия к Белле Ахмадулиной выстроилась внушительная очередь, желающих получить автографы. Многие принесли книги, специально заготовленные, 83 года издания 25000 экземпляров, 88 г. -100000 экземпляров.
Спрашиваю.
-Белла, какие вам книги более дороги , те с которыми к вам подходят жаждущие получить Ваш автограф, вышедшие в скромном оформлении, но серьёзными тиражами или та, что сейчас монументально возлежит на столе.
Лёгкое недоумённое пожатие плеч:
-Эта? Эта ну разве что в музеи куда-нибудь, а мой читатель беден….- грустно отвечает поэтесса.
Вы наверное хотите знать купил ли кто-нибудь Книгу, весом в несколько килограммов. Да купили. Одна тонкая никому не известная девица купила её так, как покупала, наверное, негритянские маски в каком-нибудь Тунисе. И одна дама значительных размеров, известная всем на столько, что в кулуарах даже обсуждали купюрами какого достоинства, она отсчитала 10 тысяч рублей. Эта дама потом долго ходила по залу, с лёгкостью прижимая своей могучей рукой книгу весом в несколько килограмм к не менее могучему бедру, словно демонстрируя свою покупку. И видимо, считая себя вправе наводить удобный ей порядок, пыталась отогнать желающих взять автографы. Наверное купив эту весомую во всех отношениях книгу, она чувствовала, что имеет теперь права несравненно большие, чем обладатели книг, весом всего несколько сот грамм.
Сновал, возвышаясь над всеми, спонсор, желая скорее посадить в свой большой чёрный автомобиль большую поэтессу и одновременно маленькую женщину в чёрной шляпке. Нежно прижимая коробку с «Хенеси» браво вышагивал вполне удовлетворенный муж - автор акварелей.
А маленькая женщина в чёрном, рукой отяжелённой огромными янтарями всё раздавала и раздавала автографы.
И уже действительно не имея больше сил написать что либо большее, чем одно слово, старательно выводила:
БЕЛЛА
Расширенным зрачком под шляпкой тёмной жгуче
Вы смотрите во след растерянным годам
И кажется, что в вас бесстрастно-неминуче
Пульсирует стихом Российский Нотр Дам.
Покорною тропой приокского овражья
Вы выйдите на холм, дарующий покой.
Скульптурный мальчик спит, неровно, чуть протяжно
Ему прочтёте стих и тронете рукой
Его изгиб спины, холодные лодыжки
И улыбнётесь так, как буд-то бы во сне
Вы встретили себя и не узнали в книжке
Свои стихи, что здесь
писали по весне.
Таруса, июль 2006 г.
(Рассуждения по поводу СЛЭМа
на Кабановском фестивале.
Стихи быстрого реагирования)
Мой креативный друг!
Ругнись активно!
И помяни наш акт,
Пускай интимный,
Площадно, матерно,
Но ново,
Не щадя…
И приз дадут
Надутые набобы!
Но распродав себя,
Предав распятью
То,
Что было пять раз
или семь за раз.
Что купишь ты взамен?
В огне гиен,
Что скажешь ты Пилату?
Ты выкинь плату…
Пока в палату номер шесть
На койку
Одинокой сойкой
Тебе судьба не предложила сесть.
Безотчётно, беспорывно, бесконтактно
Я вдыхаю жажду воли от весны.
Несерьёзно, невозможно, и бестактно
Она входит, и уж думы не постны.
Как несносно, нерезонно, безобразно
Нагло ломится в сердечко благодать.
И конечно же совсем не сообразно,
Бестолково дарит веру в нашу мать.
В эту старую бесстыжую природу,
В эти солнце, воды, веси, небеса,
В нагло-юную влюблённую породу
Тех людей, что вечно верят в чудеса.
C онный разум,
Н ежданная речь.
Е сть и ум –
Ж ернова и меч.
А потом фраза
Н а сто стихов.
А сто первый – пауза для грехов.
Дайте мне сделать паузу -
Узкую пусть, пустячную.
От пуза поесть горячую
Кашу молочную. Яузой
Пойти прокатиться корабликом,
В мечты окунаясь, витая,
В кафе, может? спинку минтая
Съесть, расширяя паузу. Праздником
Одарить себя – арию Эвридики
Послушать, жуя расслабленно.
Пауза станет долгой… Но
Горло уже не сдавлено. Лики,
Икая, лезут мне в голову.
Жизнь продолжаю, уже не солоно.
Пауза, прочь, ты теперь вдалеке.
Бабочкой в старом дырявом сачке,
Мелкой горошиной в жухлом стручке,
Ручкой поломанной в старом пенале
Лежи, не черкни! Тебя поломали.
Всё замирало.
Грустная собака
беззвучно плакала
от жажды
колбасы и ласки.
Пустела остановка,
замолкали
обрывки фраз
в морозных испареньях.
И холодели губы без желанья.
Глаза пытались врать.
И как спасенье -
последняя маршрутка.
В брызгах фар
растаяла неловкость.
Темнота.
И грустная собака…
Плачу я.
Робко прошу
У бога крошку
Счастья!
Сейчас я -
паршивая овца,
Завтра царица.
После завтра -
трицератопс.
Опс –
И вымру.
Но к утру
Опять явление,
На удивление.
Как шелудивый пёс
Блудливо
Тыкаюсь в нос,
Ностальгирую.
Каюсь, юлю
Молю:
Духи
Великого уха
Вселенной!
Не хочу быть тленной!
Хочу как Ленон!
В неон реклам!
Я не хлам!
На колени
Не ленясь,
Не ломаясь.
Хрясь!
Молюсь…
Прошу
Убого:
Крошку,
Окрошку
Картошку
Всего понемножку,
Понарошку…
Счастья ложку
В бочку дёгтя….
Ох сиротскую душу грешную,
Ой потешил ты. Ну, тя к лешему.
Растревожил ты ночку тёмную,
Как же душу мне не уёмную
Спать заставить вновь да безропотно?
От таски такой внутри копотно.
Копоть чёрная скрыла мысли все,
Петь хотела я , слова вышли все
Только дрожь пошла да позёмкою,
Слёзы катятся, платья комкаю,
Как бы мне теперь утро ясное
Как бы мне теперь солнце красное
Как бы мне теперь руки нежные
Но метёт судьба бури снежные.
Толь сугробы всласть, толь урочища
Заметает ночь, полнит полчища
Тайных дум моих, тайных суженых
Стаи чувств моих неразбуженных.
Лозунги
Лезут,
Зудят,
Яд
Для народа
Верхам в угоду
Раздают.
Скандируют:
Одни - ТАК!
Другие - НЕ ТАК!
В стране бардак.
А жить то как?
Человек чудак.
Ловкачи
Делят калачи.
Дырка остальным,
Дым
Обещаний,
Обнищание...
Где растопырка?!
А ну ка прытко
Голосуй,
Холуй.
Может, кто-то смеётся над жизнью, средой, собой,
У меня же на смех нет желания, звуков, сил.
Можно выбрать свой путь, чужой, случайный, любой,
Только допинг последний сегодня разбил, разлил.
Пусть смеётся тушканчик в клетке, немой сосед.
Я же сед (не брюнет, не блондин), так банально стар.
Может, я улыбнусь случайно среди бесед.
Я морщинист, щербат и улыбка не super star.
Хохот внучки мне странен, безумно и дико чужд.
Что такого смешного находит в себе, вокруг?
Только в памяти вдруг промелькнёт исчезающий уж -
Струнка счастья с движеньем знакомым любимых рук.
Как всё сложно и страшно, сказать не берусь, нельзя.
И сказать-то кому, для чего, да и как, зачем?
Может, это просто земная судьба, стезя?
Может, я - это тот, кто случайно вдруг стал ничем?
И шумят во мне города, дороги, леса,
И смеются вдали мои мама, отец и ты,
Может, жизнь - это звук от косы, топора, весла?
Или просто луг, на котором мы все - цветы.
Вот уходит февраль и приходит тепло, весна.
Только холодно мне и глаза не видят совсем.
Где ты детство, юность и ночи в любви, без сна?
Может, я потерялся, а мир этот глух и нем.
Мимо бежит ночь,
Мимо бежит утро,
Где моя взрослая дочь?
Кто ей прочтёт Камасутру?
Мимо бежит жизнь,
Мимо бежит время.
Сын мой, покрепче держись,
Ногу вставляя в стремя.
Мимо пройдёт дождь,
Треснет земли корка.
Дремлет забытый вождь
И усмехается горько.
В броском азарте будней
Мы рассекаем в блуде.
И образуем связи
В робости и боязни.
Адреналин дренажит
Мысли и души даже.
Вены вскрывая в раже,
Совесть ведём на продажу.
В жадном азарте будней
Жажду грехов разбудим.
Мы же из грязи в князи,
Нам ли бояться казни.
Что сомненья, когда осторожно
Ты меня поцелуешь в висок,
И всё сложное станет несложно,
Ну а думы, так думы – песок.
Утекут, улетят белой дымкой.
Мы останемся только вдвоём.
Боль душевную белой косынкой
Мы покроем и песню споём
Из гортанных созвучий исконных,
Из спасительных всхлипов души.
Вспоминая богов неиконных,
Ты мне скажешь: «Греша, не греши».
Вот если бы сейчас метнуться ввысь!
И пролететь над сонным, снежным градом,
И прихватив с собою только кисть,
Шутя парить заиндевевшим садом.
Смеяться звонко, гулко, глубоко
И эхом отражаться в небоскрёбах.
И улыбаться тихо и легко,
И отдыхать на крышах и в сугробах.
Вот если бы сейчас метнуться ввысь!
Но жизнь твердит: к реальность вернись.
Не видя лиц, вслепую по сети,
Ощупываю буквами страницы,
Прошу строфу - голубушка, лети
Ищи душе иль брата, иль сестрицу.
Слога фонят случайной маетой,
Служа, несут сакральные посланья.
И пусть лицо засветится у той,
Что помнит степи и момент закланья.
Сквозь пыль веков и путаность систем,
Сквозь время и пространство, сквозь потери
Прорвётся зов, услышан будет тем,
Кто помнит, как завидовал Сальери.
Люблю я острый запах листьев,
Когда сентябрьскою порой
Смывает пыль, как будто кистью
Весёлый дождик грозовой.
В спирали завивая лужи,
И умывая морды псам,
Его дождинки с ветром кружат
По старым паркам и лесам.
Топорщатся мысли
Порнухою слов,
Порталом соблазнов.
Портвейном дешёвым.
Топорной работой
Покорной души.
Торной дорогой
Вхожу в штопор.
Поздняя зима белым опахалом
Медленно качает лёгкий призрак ночи.
Старенький фонарь сумрачным опалом
Стай белёсых мошек освещает клочья.
Тёплая зима ранним утром схлынет,
Сыростью рассеет солнце робость снега.
Снега белый сон только ночью ныне.
Мир температурит – перегрев от бега.
Когда восстанут мёртвые, и к Богу
Вернутся души, прихватив тела,
Тогда заляжет Он в свою берлогу,
Смахнув наш мир, как крошки со стола.
Насытившись или пресытив рвенье,
Он отлежится триллион, другой
И снова затоскует по паденью,
И в новый вступит мир босой ногой.
Не то вступив, не то чуть оступившись,
Качнётся, чуть поморщившись, создаст…
И вновь начнётся пиршество из пиршеств!
И захрустит тот мир, как первый наст.
Ходит мальчик Растеряша
И теряет всё подряд.
Потерялась даже каша
В школе. Дети говорят.
Он в столовую пришёл,
Сел за стол, собрался есть,
А тарелки не нашёл.
Это, верно, чья-то месть!
Утром убежал носок
И пиджак куда-то делся!
Плачет мальчик – мир жесток.
Встал на стул и огляделся.
Что он видит – вот картина
На столе лежит носок,
Под диваном спит ботинок,
А на люстре поясок.
Растерялся, было, мальчик…
Стало стыдно ему вдруг.
Положил он вещи в шкафчик,
Стал порядку верный друг.
Он теперь не Растеряша.
И зовут его все Яша!
К нам прибился долматинец.
Вот теперь у нас зверинец!
Две собаки и хомяк.
Детям это добрый знак.
Только папа не доволен -
Долматинец своеволен.
Он не слушает команд
И на шее носит бант.
«Место» - это оскорбленье,
Игнорирует –«Ко мне»,
Со стола берёт печенье,
Целый день торчит в окне.
Не охранник, а подлиза,
Лает птицам на карнизе
И гуляет по квартире,
Будто он хозяин в мире.
Папа этим не доволен.
Он сердит и просто болен.
Написали объявленье.
Посулили всем варенье,
Кто хозяина найдёт,
Долматинца уведёт.
И нашлась хозяйка сразу!
В благодарность даже вазу,
Подарила за него,
За любимца своего.
Снова в доме тишина
И собака лишь одна.
И воспитана прилично
Все команды – на отлично
Исполняет. Спит весь день.
Ей играть ужасно лень.
Папа жизнью вновь доволен,
Жизнерадостен, не болен.
Только детям стало скучно
Когда шумно в доме – лучше!
В сумраке рек, в глубине голубой,
В травах, ласкающих лик под водой,
В иле тягучем иль в донном песке
Ловим мы счастье до боли в виске.
Вот отраженье рождает надежду.
В воду войдём, наспех скинув одежду,
Контуры тела изменит вода.
В весе теряем, блестим, как слюда.
И, подчиняясь движенью природы,
Чувствуем привкус желанной свободы.
Удин ликует! И пращура дух
Чувства сбирает, как вещий пастух.
Русью русалочной, очною ставкой
С Чудью из леса, пугливою Мавкой
Тело, ликуя, вливается в душу.
Мы покидаем с презрением сушу.
Но ненадолго. Прибрежный песок
Сухостью скрипнет. Тугой поясок
Тело затянет, одетое в платье…
Как бы хотела среду поменять я!
Под балконом каждый год
Ежи водят хоровод.
Строем водит ёж ежат
(У них тоже детский сад?)
На экскурсию к соседу
В понедельник или среду.
А вчера сошлись два братца
Начали шипеть, кусаться!
Предложу им молока
Поругаю их слегка.
Под балконом снова мир!
Победил молочный пир.
Снова в страстную холодную пятницу
Ноет душа, как последняя пьяница…
Ищет душа всепрощенья и ласки,
Не покаяния – счастья на Пасху.
Жаждет, омывшись от горя слезами,
Всласть целоваться, пускай с образами,
Глохнуть от радости, песен взахлёб.
Жажда желаний, любовный полёт.
Вот и в страстную не плачется пятницу.
Скоро воскреснет… Новые платьица…
Свечи желания в ночь воскресения
В сказке любви обещают спасение.
Нет времени, нет меры, нет границы.
Там ты и я - две пешки на столе.
Текут долгов забытых вереницы,
Рисуя жизнь - узоры на стекле.
Там континенты – комнаты в квартире,
А дальний друг чуть ближе, чем сосед.
И в темноте зловещие сатиры
Ведут конспект безмысленных бесед.
В Рождественской заснеженной котельной
Бушует зло и выжидает свет.
И жжет ночами, давит крест нательный
Когда приходит правильный ответ.
19.12.2005
Перевод на украинский Валерии Богуславской
ПЕРЕД РІЗДВОМ
Ні часу, ані меж, ані ваги, ні міри.
Там ти і я – два пішаки малі.
Течуть боргів незборених пунктири
І тчуть життя, як письмена на склі.
Кімнати у квартирі – континенти,
І за сусіда ближчий дальній друг.
Сатира ловить в муроці моменти,
Бездумні бесіди здає у друк.
У різдвяній засніженій котельній
Нуртує зло у світла на краю.
Пече і тисне хрест натільний вельми,
Поки віднайдеш відповідь свою.
Там в темноте, на линии огня,
На тонких нитях, пущенных меж нами,
Моя душа металась, всех кляня,
И клятвы нарушала с образами.
Там на весу, Исайю помянув,
Новьём покрыв разрывы в белом платье,
Моя душа рыдала, нос уткнув
Или в подушку, или же в распятье.
И тот, что с рылом, рыкал за спиной,
А тот, что в белом, молвил так несмело.
Душа любить хотела, но собой
Пожертвовать, не каясь, не сумела.
К молитве жадно припадая ртом,
Металась и просила о пощаде.
И верила, что вот сейчас, потом
Она найдёт ответ земной шараде.
То кремирую себя регулярно,
Вновь сжигаю всё дотла и до пепла.
То себя распродаю в день базарный,
Предлагая по дешёвке, нелепо.
Разрушаю всё, и снова я строю
Светлый замок на развалинах жизни.
И вдруг кажется вечерней порою,
Что я чем - то подражаю отчизне.
В сотый раз всё низвергая ударно,
Вдруг задумаюсь о боге и свете…
Может троица решит кулуарно
Вновь закинуть в этот мир свои сети.
В скорбных поисках святых и пророков,
Смело судьбы изменяя твореньям…
Как хочу я постоять у истоков.
Посмотреть на это тайное бденье.
Вот сумерки ложатся на ладонь,
Добавив недосказанность к пейзажу,
И хрипло отзывается гармонь
На звонкий лай собак, что в эпатаже
Бегут за заблудившею овцой.
Изгиб Оки теряется в тумане.
А вечер надвигается совой,
Раскинув крылья. С дыркою в кармане
Крадётся сумрак, по небу струясь,
Рассыпав звёзды. Огоньки в предместье
И светлячки, над лопухом роясь,
Им подражают. Сидя на насесте,
Пеструшки ожидают в гости сон.
И кот, вальяжно развалясь на грядке,
Трёт спину о созревший патиссон
Мечтая о господстве и порядке.
А снег летел в настойчивом стремленье
Прильнуть к губам и раствориться влагой
Или застыть в хрустальном упоенье
На ветках голых, а потом с отвагой
Метнуть себя в жаровни стёкол спален,
Сложив узор любви и совершенства,
И вдруг исчезнуть в ясности проталин,
Познав на миг иллюзию блаженства.
А снег летел, пути не разбирая,
Стучал в сердца замёрзшие прохожих
И замирал у кромки вод, у края…
Стихии вод, так на него похожих.
Пляски огненных драконов над хребтом хамелеона,
Горизонта цвет восходный – шкура старого лимона.
Серебром припало море, рябь щекочет гладь стальную,
Бирюзовостью иллюзий отливает, поцелуем
Бесконечное пространство плотной водной ипостаси.
Я безудержно тоскую, уезжая восвояси.
От солёного раздолья в пыльный город отчуждённый,
От стихов и восхождений в запылённый, обожжённый
Прозой жизни град кишащий из обыденных сердец.
Но навек в себе сокрою коктебельский мой ларец
С тайной песней впечатлений, ксерокопией теней
Эчкидага, Карадага, давних призраков морей,
Разлохмаченных поэтов, возбуждённых поэтесс,
Переполненных кафешек и хорошеньких повес.
И тогда зимою скучной, тучной, вьюжной, неминучей
Мне не страшен холод дум, что всегда змеёй ползучей
Забираются под вьюги зябкой тенью ко мне в душу.
Я открою свой ларец – и опять под тёплым душем
Впечатлений, наслаждений, тёплых летних ощущений
Окажусь. И снова горы, сеть лукавых совпадений,
Всё покажет ларь на дне.
Я лоза – вино во мне.
У меня анемия души,
Только плачет слезами безволья.
Как ни злись, ни спеши, ни греши,
Не выходит она из подполья.
У меня анемия ума.
Путь так долог, а мысли в отъезде.
Из значений и слов кутерьма,
Им бы выпить, да не с кем в подъезде.
Анемия судьбы и мечты,
Анемия у боли и смеха.
Будто пауза, пост у черты,
И вся жизнь – как сплошная прореха.
Как дыра в чёткой нужности дней,
Как сопливая дура на трассе,
Даже плакать не будут по ней
И не вспомнят, сойдясь на террасе.
Не помянут случайным кивком,
И не выпьют за то, «Чтобы пухом...»
И никто не всплакнёт вечерком…
Что ж… Так здравствуй, с косою старуха!
И воцарилась тишина…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот только булькала вода,
Журчала в дебрях унитаза.
Сосед ходил туда-сюда,
Из-за окон чужая фраза
Назойливо жужжала мухой.
Сопела псина за стеной,
И где-то фильм гудел порнухой,
Из стонов звуковой прибой
Врезался в сонное сознанье.
И всё же… Сгустки тишины
Дождём стучались, покаяньем.
И были все мы прощены…
А тишина спускалась белым снегом,
Баюкала озябшие дворы,
И жизнь сменяла скачки мерным бегом,
И мир входил в житейские миры.
А чистота шокировала взгляды
Своей незащищённостью святой.
И благосклонно в белые наряды
Оделся лес, пленившись простотой.
Косяками ходят смыслы,
Грузят спину коромыслом
Очень умненькие мысли.
Только смыслы мыслей кислы.
Метастазы мирозданья
Расползлись, как по заданью
В книги, славя прозябанье
В мирозданье вне сознанья.
Косяками ходят думы
Пустотелы, полоумны.
Грациозно будто пумы
Думы порождают шум.
Вкруг - красивость изречений,
Недосказанность учений.
Каждый умник, знахарь, гений
Изъяснений без значений.
Косяками ходят люди,
Пребывающие в блуде.
Души их – филе на блюде.
Костяка уже не будет.
Вот пророк речёт - пора
Всех погнать их со двора.
Судный день – кричи «Ура!»
Правит правда, хоть стара.
Что-то приснилось мне – звуки ли, руки,
Будто они со мной после разлуки.
Что-то явилось мне – может быть, кто-то.
Помнишь ли зоопарк, пасть бегемота?
Служка кидает батон в розовый гротик
Помнишь, любимый, тот небывалый ротик?
Что-то приснилось мне – бешеный шёпот.
Помнишь, тогда за стеной гаденький ропот.
Взгляды потом с утра – острые, злые
Память твоя и моя – окна немые.
Детство чужое во мне – домик на Вые.
На Красном камне в окне – рамы пустые
Там деревянный мосток, кустики вербы,
Город маячит вдали – это всё нервы…
Снятся мне призраки снов, призраки веры,
Вспышки шанхайских костров бабушки Веры,
Лица любимых, подруг, встречи, разлуки.
Видишь, любимый, во сне – тянутся руки.
А птицы слух мне щекотали трелью,
Коты топтали флоксы под балконом.
А ты стоял за сердцем, как за дверью,
Твоя любовь во мне гудела звоном.
И ветерок прохладным шёлком гладил
Мои колени ласковой рукою.
Пот проступал от слов в моей тетради,
Но я была тогда ещё немою.
Мне в рассрочку ссудили думы
И лежат они, будто плёс
Вдоль реки моей жизни. Руны
Эти тайно храню, как пёс.
Чтоб неверность чужого следа
Не испортила первоздань.
Чистота их – моя победа,
Их глубинка – моя Рязань.
Сердце с чисто российскою дурью
Думы думает и поёт
Над рекою. В любую бурю
Ставит вéщей судьбы перемёт.
Мне в рассрочку ссудили веру.
И плачу я дороже в сто крат
За простые догадки. Карьеру
Я закончу, как древний Сократ.
И когда поднесут мне цикуту,
Улыбнусь, извинюсь, что не смог
Я закрыть за собою каюту,
Смело выставив мир за порог.
В астрале запах астр острее во сто раз,
И образы проказ обречены без фраз.
В астрале ралли снов с оттенком новизны
И сотни рваных ртов вопят. Упразднены
Здесь чёткие слова, и нет добра и зла.
Коль вспомнишь о душе, узнаешь – там зола.
В астрале странен день, потерянный вчера,
Всегда прозрачна тень и светлы вечера.
Божественен урод и безобразен царь,
Там по морю, что в брод, благодеянья – гарь.
В астрале страсти зов сметает берега,
А тихая любовь, как мощная река.
В астрале каждый стар в страдании своём
Все одиноки там. Влюблённые – вдвоём.
В астрале запах остр…
Не в ногу, не с той и не так
Шагаю я рядом и вдоль,
Пытаясь свою протоптать
Тропинку, несущую боль.
Не вместе, отдельно, вразрез.
Разорван контакт и компáс
Поломан. И под полонез
Танцую канкан. Про запас
Пытаюсь собрать компромат
На лица и взгляды слепых.
А в ногу, пожалуй, лишь мат,
Что бьёт так исправно под дых.
Паутинною сетью окутан рыжеющий лес,
По-утиному осень лепечет печально: прощай,
В плотной тине тумана звенит оглушительно всплеск,
«Па» картинное – сказочный дуб; он, как будто Кощей,
Копит листья на ветках, прессуя богатство цветов,
И кропит злато-сéребро утром дыхание рос.
А с кровавых рябин ещё будет сходить сто потов,
В кротком спазме испуга пред словом холодным – мороз.
Изнасиловав душу, убив пару сотен желаний
И взорвав за собою последний израненный мост,
Я закрою на ключ отпечатки былых пониманий,
Отрешусь от любви, буду кроток, понятен и прост.
Я впишусь в этот мир примитивным заученным слогом,
Я вольюсь в океан незаметным лесным ручейком.
Вместо оды я стану продажным и пошлым, как слоган,
Буду тюлькой простою, что в сети идёт косяком.
Купюры осени сметая,
Ругая денежный обвал,
Держа метлу, как хвост минтая,
Усатый дворник лист гонял.
И вот хранилища златые
Под неуёмною метлой
Пустели. Бабки – понятые
Следили, как лопат конвой
Сопровождал купюры в тачке.
И конфискована была
Вся радость осени- чудачки
И даже фрукты со стола.
Я отпою себя в своих стихах.
Покаюсь горько, отрекусь на веки.
И позабуду, что такое страх,
Когда положат пятаки на веки.
Я отпою себя в своих стихах.
Изыски чувств я предпочту покою.
И как последний перелётный птах,
Я попрощаюсь песенной тоскою.
Я отпою себя в своих стихах,
Любовь простив и улыбнувшись горю.
Оставив след свой только в прошлых снах,
И удалившись тихо и не споря.
Я отпою себя в своих стихах,
Омывши строчки талою водою.
Покинув мысль в нетронутых листах,
Я ухожу, судьбу признав мечтою.
Сросшиеся с ношей - пасмурные рикши,
Мы живём, скучая в перерывах снов.
Голос свой негромкий делаем всё тише,
Скорбно припадаем к памяти основ.
Игры подсознанья – зыбкие болота,
А любовь случайна, редким сквозняком
Принесёт печально ласки от кого-то
И завяжет память чувства узелком.
Следуя покорно в новый сумрак будней,
Редко улыбнёмся прошлому всерьёз
Памятник из ликов возвести забудем,
И развеет время запах прошлых гроз.
Солнце гладит плечи, грудь, бедро,
Поцелуем обжигает нос.
Мы вчера прогретое «Бордо»
Охлаждали россыпями рос.
Чёрная собака - мой ковёр.
Белым отливает утром плёс.
Этот август - подлый сутенёр,
Заглянул мне в душу. И всерьёз.
Лето сладко на закате дней
Нежит и катает на волнах.
Ты люби, мой сказочный Эней,
Как меня любили только в снах.
Лакомым, ласковым локоном,
Ладаном, ласточкой, облаком,
Сладкой лавиной летящею,
Словом, стрелой настоящею,
Лезвием, гладящим шею,
Я прикоснусь, я посмею!
Речью, рекою, рукою,
Ложью лизну и открою
Сердца глубины губами.
Страсть и страдание с нами.
Иду по краю, себя караю,
Крою усердно свою судьбу.
Ступени к раю грехом мараю
И пропускаю всю голытьбу.
Ума рубашку мне дал папашка,
И чувство долга саднит в башке.
Но видно аду варю я кашку,
Нося идеи в слепой кишке.
Питаюсь мыслью – нутро наружу,
А в сердце стужа – ужастик блиц.
Любовь из сердца стекает в лужу
Из букв ненужных, для чуждых лиц.
Бешеный рокот судьбы, стук событий.
Будто в туннеле метро – нет открытий.
Только натянутость рельс, бег трусцою,
Крысы, готовые съесть нас с тобою.
Как инсталляции слов клубы-будни,
Сотни вещающих ртов, веды, блудни.
Бешеный темп – ураган, бог – ди-джеем.
Только и бьётся в ушах – «темп, живее!»
Хочу рассказать про Крым.
Это конечно не Рим,
НО….
В Тавриде прекрасно!
Ужасные скифы,
Опасные рифы,
Дома Романовых
И новых…
Толи русских, то ли украинцев
Не принцев,
Просто буржуев…
Туннели поцелуев,
Алые скалы,
Ночные опалы
Ялты,
Блики смальты,
Дворцы тёсанные,
Дачи, разбросанные
По побережью,
Парков безбрежье.
Всё в одной корзине.
Путеводитель купи в магазине
И по дорогам…
К вершинам, отрогам,
Вокруг Ай-Петри
Наматывай петли.
В рощах можжевельника
Рай для бездельника,
Для кошек,
Для ранних мошек –
Зима, как март.
В санатории «Марат»
Одни кошачьи свадьбы.
Самой погулять бы…
В местной «Ясной поляне»
Глаза нулями!
Пальмы перед дворцом,
Лев Толстой молодцом.
Посматривает из-под лохматых бровей.
Думаю: «Я – муравей
Живу во дворце Романова
Покрашенном заново,
А Толстой брал разрешение
Чтобы, прошу прощения,
Только мимо проезжать территории
Санатория
Люксембург Розы.
Раньше здесь Романовы принимали позы
Отдыхающего самодержавия.
Читаю истории скрижали я.
Где теперь та знать?
Не сыскать, не узнать.
А Толстому памятник.
Свет его мысли проник
В нас
И светит как Спас.
В иных усадьбах хозяева - Новые….
Фортовые,
Из прежних бандитов,
Набрали кредитов
И строят дачи
Кто кого богаче.
И даже разрешения на проход не проси!
Как начнёт охранник тебя поносить…
Что им свет мысли,
Посторонний – брысни!
Пришла в «Кичкинэ»,
А мне – «НЕ!!!
Нельзя, частная территория.»
«А достопримечательность?» - спорю я.
А охранник: «Вас вывести?»
Славные вести!
Опять испрашивай «высочайшего» позволения
На осмотр имения.
Маяковский пишет: «В «Чаире» розы…»
Охранник даже не меняет позы,
Когда только спрашиваешь: «Это «Чаир»?»
У Них там сегодня пир.
(во время чумы)
Кто такие МЫ?
Народ?
Ему самоотвод.
Даже не подходите к подворью!
А вдруг вы болеете корью!
Пропуск есть?
Это историческая месть.
Хотя, конечно, я не Маяковский.
Парень свойский,
но трибун,
Я не посетитель трибун.
За что мне может быть честь?
Чтобы в Чаире спать и есть.
Пойду, погуляю в Мисхор.
Под пальмовый хор,
Под скрип кипарисов,
В чащобу тисов.
Или попытаюсь проникнуть в «Дюльбер».
Ты маловер!
Думаешь опять охрана?
А я рано,
Вместе с толпой обслуги
Как подруге:
«Здрасьте»,-
Охранной мордасьте.
И бочком на запретную территорию.
А если выгонят, скажу: «Сорри». – я.
«Не знала, что нельзя здесь гулять»
А может я новая знать?
Хотя по мне не видать…
Нет на плечах норки,
На ногах почти опорки.
Сойду за дворника
Из восточного дворика.
Приключения!
Устала, поем печенья я.
Присяду на таврский могильник напротив Ленина.
Завтра не буду ходить, куда не велено.
А санаторий «Днепр» с открытой душой,
В Харакский парк хоть на постой.
Беседка с античными колоннами,
Смотровые площадки, лавочки сонные.
Парк регулярный возле Романовской дачи –
Секвойи, тисы, кедры, правда, не плачут,
Наверное, здесь не имеют права.
Плачут в Массандре, от Ялты справа,
Если с моря смотреть.
Там церковь Николы горит как медь
Начищенная.
Силище!
Сияет огромным куполом!
И старый парк – не скука вам!
Точно, как одичавший Эдем.
Кипарисов гарем,
Заросли бамбука
И плачущий кедр – классная штука!
Ветви, как водоросли
Вниз отросли.
Сам изогнут, как водяной!
Правда, кругом один разбой.
Застраивают парк дачами.
Рубят деревья – чуть не плачем мы –
Поклонники садов и парков.
А богатеям даже не жарко.
Утрата Никитского сада – вообще фурор!
Сам президент отобрал мыс Монтодор!
На территории заповедника
Заборы и девочки в белых передниках.
Редко когда приедет Сам.
«И сам не ам и другому не дам»
И Юсуповский дворец в президентский венец.
Раньше водили экскурсии,
А теперь… В курсе я! –
Забор, глухие ворота….
А кому посмотреть охота,
В Кареиз, под Ленина и из далека…
Любуйтесь, и так честь велика!
Можете даже посмотреть на крышу.
Новый президент. Но пока не слышу.
Чтобы он это безобразие изменил.
Видимо Крым ему тоже мил.
Поеду в Семеиз –
Кошачий сюрприз.
Гора – Кошка
Выглядит, как обложка
Глянцевого журнала.
Да и живых немало.
В основном тигровой окраски.
Одевайте каски,
Когда в Таврское укрепление пойдёте.
Камни держатся лишь на йоте.
А огромные, как великаны!
Доставай стаканы.
Разложим закуску на таврской могиле.
Сильные мужики у них однако, были!
Укладывали на мёртвых такие каменюки!
Наверное, чтоб не страшны были загробные муки.
«Ну, давай на разлив!»
С видом на Голубой залив,
На метеостанцию.
Сейчас устрою танцы я
На средневековой стене укрепления!
Нет, только не надо пения!
Или пойдём в обсерваторию.
Споём местным собакам ораторию
Над могилами скифов.
Сфоткаемся на фоне рифов
Ай-Петри,
Где ветра как вепри.
Посмотри вниз!
Скальный карниз.
Опасно!
Но как прекрасно…
Съезжу, конечно, в Воронцовский парк.
Арки, водопады – шварк, да шварк.
Один бурлит, другой звенит, третий ругается.
Сосна итальянская – красавица,
Как атомный взрыв
(ствол, правда, чуть крив).
Внизу стройна, а в верху, как гриб.
Ливанский кедр – могучий изгиб.
Разлапился голубой.
Такой большой!
Пойду, погуляю по тропе Боткина.
Хуже водки. На
Скале тропочка -
Еле помещается попочка.
Страшновато…
Ноги, как вата.
Внизу Ялта, над ней облака,
А я к скале прижимаю бока.
А она (скала) вся в поту.
(может реакция на высоту?)
На скале пена.
Поверьте поэту! Вена
Пульсирует у виска.
Как пройти до домика лесника?,
До водопада Учансу?
А потом по тропочке на весу?
Сначала пот от страха,
Вспоминая Аллаха,
Потом водопадный душ - парко
НО уже не жарко.
Холодно от тумана над пропастью.
Рукой, как лопастью
Балансирую.
Прости меня Господи сирую!!!
Не дай поскользнуться, упасть.
Что за напасть!
Остатки лавин на дорожке!
Последнее мужество собираю, ещё немножко,
И вниз к домику Чехова.
Расскажу, будет смеху вам.
Как было страшно…
Бывали на перевале Чёртова лестница?
Призрак Пушкина там не мерещится?
Держащийся за хвост татарской лошади.
А я ходила. Пощади Господи!
Лезла по мокрым камням.
(Конфетку от страха – ням-ням,
Как в самолёте.)
В тумане, в горах, на автопилоте.
Там и козе трудно пройти!
Историк, фантазию укроти!
Может, Пушкин там и был,
Мёд ли с пивом с кем-то пил.
Но вот чтобы лошадь!
Не позволит площадь.
Где на скале разместиться копытам?
Может, та лошадь внизу зарыта?
Ведь перевал – почти вертикаль,
Ступени в стене выступают – маль, маль!
А вы – с лошадью…
Разум та – адью!
В Байдарские ворота!
Вот там - хоть рота!
Строем – ать, два
Хоть взлётно-посадочная для У-2.
А с лошадью по Чёртовой лестнице,
Нет, уж лучше сразу повесится.
А императрица Мария Фёдоровна
Церковь поставила.
Службы правила, соблюдая правила,
В нижней Ореанде с двенадцатого года.
А потом Октябрьская непогода.
И сделали из церкви склад.
Сейчас, правда, пошло всё на лад.
Поп службу служит,
Смальта слепит, голову кружит.
В Куполе Христос
Красив и прост.
Потрясающее впечатление!
Повод для чтения:
Говорят, была звонница на дубе,
На живом дереве, не на срубе,
Пять колоколов настраивал кто-то,
Имени не знаю, а знать охота.
Приеду домой завалюсь литературой.
Всё перечитаю, не буду дурой.
У Гомера про Греков и Тавров.
Сколько в Крыму видов лавра?
А видов дуба просто не счесть!
Представляете, даже каменный есть.
Про турков – осман и про местных татар,
Про Генуэзцев торгующих дар,
Про горы, долины,
Полезные глины,
Про царскую рать…
Киммерийскую стать,
Про Кутузовский глаз
И как свершают намаз
Как пала Киркинитида,
Крым! Нет лучше, пожалуй, Таврида!
Ты остров из острых приправ.
Кто любит тебя – трижды прав.
Памятью полнится пьяная площадь,
Валится с ног, как уставшая лошадь.
Воплями вон выливается воля.
Дайте вдохнуть ароматы мне поля.
Соромно совесть свербит в сороковник.
С болью я локтем уткнусь в подоконник.
Я наблюдаю, как алая лошадь
В упряжи старой проходит сквозь площадь.
Я забываю про грустные стены,
Я забываю про телеантенны.
Помню про шелест ковыльный в полях,
Помню, как будет развеян мой прах.
Оригами, мигая глазами, качались на нитках.
В горизонты квартиры вливались вороны на липках.
Париками смотрелись охапки-остатки на кронах
Жухлых листьев, растрёпанных осенью, жареных клёнов.
И орава ворон, монотонно качалась под гомон,
Как в собранье миров голубая Земля странным комом
Колыхалась в ветрах притяжений, полей, отторжений,
Отвечая на качку кипящим плевком извержений.
Оригами на ниточках жизни со сдавленным ором
Кружим в жизни, как вороны осенью – грустно, c укором.
Ограничен полёт оригамного племени ниткой,
А прыжок без неё называют последней попыткой.
Так осенние листья в круженьи свободном паденья
Обретают бессмертие, в тлен возведя единенье.
28.09.2004
В глубинах луж лежало небо.
И радуга, как нимб земли,
Светилась над полями хлеба.
Комбайны, будто корабли,
Скользили в золотом просторе.
Дышалось сладко и легко.
И кот Чеширский на заборе
Слизнул с улыбки молоко.
Как в гранёном стакане гранатовый сок,
Солнце в окнах высоток играло кагором,
Алым цветом ладони твои и песок
Покрывало, загаром - вечерним, багровым.
Мы входили в озёрную чашу вина,
Городскую усталость смывая закатом.
И огнём отливала твоя седина,
Струйки вод щекотали, играли стаккато.
В тёплой мягкости складок воды и небес,
Ощущая таинственность нашей природы,
Мы поверили в чудо божественных пьес,
Забывая коварство осенней погоды.
18.08.2004
Гулким осенним утром,
Раненой яркой птицей,
Ярым армейским штурмом
Крик резанул по лицам.
И повторили стены,
И отозвались собаки.
И люди как будто гиены,
Готовые для атаки,
Все обратили взгляды
Туда, где плакал ребёнок.
О том, что мамы нет рядом.
О том, что мир этот тонок.
12.10.2003
Под музыку Чайковского и Баха,
Среди мерцанья фар и стоп-сигналов,
Над Киевом парили мы без страха,
Как парочки влюблённые Шагала.
И разлетался город в стёклах зданий,
Огнями многочисленных созвездий.
И в млечный путь рекламных обаяний
Врезался свет от нашего L-200.
Потоки улиц, светлячками знаков
Нам диктовали правила познанья.
Остановившись, мы купили раков,
Не выдержав голодного урчанья
В глубинах естества. И безыскусно
Мы ели на обочине дороги,
Отстав от всех. И было как-то грустно,
Спокойно так. И стали мы как боги.
Что смотрят издали на гонки выживанья.
В статичности своей освобождались
От скоростей, сигналов. Опозданья
Нам стали даже милы. И не каясь,
Мы сели на обочине дороги.
Взглянули ввысь. Увидели звезду.
И поняли, что гонки так убоги.
И что забыли яблоко в саду.
20.12.2003.
Снег с нежностью китайского фарфора
Нижинским фуэте кружил на сцене.
Готической мелодией собора
В софитах, поклоняясь Мельпомене,
Парили херувимами снежинки
На фоне декораций Киев-града -
Чуть жухлых, как на старом фотоснимке.
И негативом призрак авангарда
Носился в запорошенном Печерске.
И всё казалось, где-то канонада
Звучит. И будто бы на фреске
Желтели купола. Исчадьем ада
Мне рисовались сгустки чёрных зданий.
И век двадцатый, может - двадцать первый
В сердцах рождался. Сколько испытаний
Предложит он, строптивый и неверный...
20.01.2004
Рыжие бабы на змее распутства и крови,
Рыжие боги на наших грехах как на рее.
Мы распинали событья. И хмурили брови
Ангелы белые, тихо и чувственно рея.
Родом из рыка, из лона волчицы, гиены
Наши мечты, освящённые падалью века,
Рвали нам души, но были клочки те нетленны.
И расцветали в нас снова светила ацтеков.
Рылом свинячим нам хрюкали в спину измены,
Чёрным плащом укрывали и прятали в страх.
Но наши белые братья по вере степенно
Крыльями чистыми ночь разгоняли. В стихах
Словом лечили, слезами торили дорогу,
"Ом" омывали священным созвучьем «Аминь».
Труден наш путь от неверия к вере и к Богу.
Трудно сказать чёрным сумеркам белое «Сгинь».
05.01.2004
Я беззвучно крадусь в переулках, в изгибах сознанья,
Натыкаясь на прах в этажерках минувшего дня.
Ветхость сказочных снов и забытой любви обаянье,
Всё сегодня со мной, всё опять освещает меня.
Я беспомощно помню касание губ и улыбок.
Я щемяще тоскую, уже о забытых друзьях.
Мой багаж так велик, что под грузом стихов и ошибок
Задыхается ум и безвольно стоит на путях.
И не выбросить мне эти взгляды и ноты былого.
Не узнать где брильянт, а где просто пустая бурда.
Буду вечно ходить, вспоминая, лаская другого,
Безуспешно искать в старом хламе забытое «Да»
06.01.2004
Что слово – жмых от мысли,
мысль лишь тень
от откровенья…
Как будто кошка сон
бежит бесшумно
по краю бытия,
неся контексты,
сотканные богом.
Так дух любви,
спасительно касаясь
края сердца,
На грани яви
рьяно шепчет в душу:
"Отзовись.
Открой сосуд, испей".
Но тщетен зов,
Закрыт приют для чувств.
За стенами желаний
Не разглядеть нам искры
вечных сил.
Как жаль…
Всплакнём,
а их уж след простыл.
02.11.2003
В оргазме уличных потоков,
С газетою в руке
Час пик рождался у истоков
Дверей, входил в пике.
И мялись люди мягкой ватой,
Не слыша сердца стук.
Спеша вложить кошель с зарплатой
В тепло любимых рук.
Метро торило путь скандалам,
Врезалось в недра руд.
Закат казался стягом алым.
И в ностальгию люд
Вводили старые трамваи,
Совковый антураж
Хрущёвок вечных. Засыпая
Народ считал свой стаж
Работы честной на заводе.
И в буднях трудовых
Вновь снился май, и снова вроде
Про Ильича свой стих
Читает девочка. И праздник.
Поток из флагов ал.
И ты ещё тогда, ударник,
На деньги не попал.
14.10.2003
А я смотрю на северо-восток,
Там небо выше и белей берёзы.
И словно ранний паводок поток
Из слов любви метущихся серьёзен.
Сегодня ты божественно красив,
Курносый нос и маленькие глазки.
Речь не умна и мысли как курсив.
Смешны и неуклюжи твои ласки.
Молчишь лишь хорошо, чуть-чуть дразня.
Ты русский вот что важно, остальное
Притрётся всё. И может быть меня
Ты тоже спросишь: «Что это такое?
При чём же здесь твой северо-восток?»
А я скажу: «Притом, что я оттуда».
И мы с тобой вдвоём один поток
Из праведности, чести и из блуда.
Разве знаете вы, как красивы
Эти рыжие тыквы под осень,
Они радость божественной силы!
Так огромны! Их еле выносят,
Обнимая как царственных женщин,
Грузят тыквы в телеги и в МАЗы.
Вы заметили бежевых трещин
Сеть на брюшках, как целая фраза.
Роспись бога на каждой огромной
Тыкве цвета небесного света
Удивись каждой тыкве! Ну трогай
Скажет возчик. И будто бы лето
Поплывёт на телеге меж нами
Тыквы - звёзды медового цвета,
Светят миру крутыми боками.
07.09.2003
Перевод на украинский Валерии Богуславской
ГІМН ГАРБУЗУ
Вам відомо, наскільки красиві
Ці руді гарбузяки під осінь
У божественнім повносиллі?!
Величезні! Заледве виносять
Ув обіймах царів пишнотілих,
У гарби їх вантажать і МАЗи.
Помічаєш – в прадавньому стилі
Письменами рунічними фрази,
Підпис Бога під текстом шпаринним
На горбі в колір Божого світла?
Подивуйсь. “Не займай, бо ще скинеш!” –
Попередять – і літо розквітле
У гарбі попливе попереду.
Гарбузи – зорі кольору меду –
Крутобокі, просвічують світ нам.
Поржавели макушки у леса,
Охрой взялся калиновый куст,
И тумана стальная завеса
Опустилась прохладою уст.
Золотинки рябиновых ягод,
И холодная ласка озёр,
Всё прощается будто бы на год.
Ах, сентябрь, ты такой фантазёр!
На деревьях развесил игрушки.
Груши, яблоки как звездопад.
По утрам чуть морозишь опушки,
Огороды вскопал на свой лад
Но среди этих красочных буден
Вдруг мелькнёт пожелтевший листок,
И шепнёт: «Воскресенья не будет,
Ты пойми, что всему есть свой срок.»
07.09.2003
И тяжесть облаков, и лёгкость дальних гор,
И бархатная спинка Карадага.
А я пишу шутя, на гальке разный вздор,
И терпит всё подмокшая бумага.
Просолена слегка, отмокшая душой,
Согретая, просушенная солнцем.
С невинной завистью смотрю я на большой
Корабль. Лениво добираюсь я до донца
Бутылки крымского, прогретого вина,
Глотну зарю, взахлёб закат впитаю.
И загрущу опять, и не моя вина,
Что предпочту бычков банальному минтаю.
В кисельной пустоте рассветного пространства,
Под мокрой губкой дряблых облаков,
Я не искал ни жертвы постоянства,
Ни жалких обожаний дураков.
Я погружался в мерное качанье
Качелей вечности, и бархатный прибой
В меня вошел как первое прощанье,
Как первое касание рукой.
Рыжие камни белого города,
Юбка Одессы волн бирюза,
Брюхо песчаника штольнями вспорото,
Краны портовые режут глаза.
Плавно качаются диски медузные,
Иглы следят за моею рукой,
Чайки холёные, чуточку грузные
Крыльями режут прибрежный покой.
Море молочное, марево сонное,
Шелест волны шелком лижет стопу.
Небо в тумане – мягкость бездонная.
Кто по воде мне проложит тропу?
Июнь 2003 г.
Кровельное железо
Лезло
в уши стуком капель.
Цапель
неровные крики,
Стыки,
мерно стучащие,
Торчащие
голые руки берёзы
И козы,
нудно блеющие
Тлеющие
угли костра…
Остра
тишина с утра.
Рваною
раной
с анестезией
кричу с Россией.
…………………………………..
Прости ей
скорей
рейтинги,
тюнинги,
Не видит ни зги
зигзагом,
оврагом,
Гулагом
гулящая.
Парящая
гомоном,
гонором
глупых народов.
От родов
вдов
одуревшая,
от городов сгоревших,
лишённых воды.
Оды,
мессы пою,
пью
кровь твою,
Бог!
Ч т о б ы ты с м о г!
С п а с т и Р о с с и ю.
20.03.03.
Снова сольются событья в спонтанном полёте,
Лето сплетёт свои сети, срывая соцветья.
Вы меня встретите в вечности, если умрёте.
Скоро ли? Сколько вы лет подождёте? Столетье?
Нежно ли лижет вам щёки чужая собака?
Нужно ли вам вспоминать про меня воспалённо?
Как погибала в грядущем шальная Итака?
Просто поставьте мне свечи, вздыхая влюблённо.
Я мотыльком замелькаю, монашкою в церкви.
Ваша душа меня вызовет, зов огласив.
Я на минуту вернусь, отогреюсь. Не меркли
Наша любовь и желанья вплетённые в игриша ив.
20.03.2003
Связь с обществом
в общественном туалете
под общим кровом.
В номере на билете,
что предъявляю
контролёру со взглядом суровым.
Я виляю,
могу быть спесивым,
но предъявляю
номер,
выданный мне на время.
А помнишь деда, что умер…
И номер его, как бремя,
лежавший на теле
и на душе.
Номер на его деле,
сшитом по принятому клише.
А номер в очереди
за хлебом?
Что впереди
под решётчатым небом?
Номер?!,
Выбитый на моей груди
обществом,
смердящим общественным туалетом.
Мне снились сны подобные игре
И витязи погибшие в огне
И женщины живущие в норе
И мальчики забытые в стерне
И лошади, бегущие волной
Безумием летящие средь трав
И обожженные чужой войной
Упавшие, лишённые всех прав
И церковь с минаретом и муллой
Мне снился поп свершающий намаз
И снился мне неслыханный покой
И сам господь простил нам всё сто раз
Вот пробуждение прогнало сгусток сна
Вновь мыслей груз. Но на дворе весна.
Борисов-Мусатов -
остов
От мира усадеб,
свадеб
девиц в кринолинах.
В картинах
сонный туман -
обман.
Поэзия мёртвых,
а не живых,
подвластных невзгодам.
Он дам
по усадьбам кружил.
Жил,
революции не замечая,
не примечая,
Себя убивающих
в тающих
дымкой садах.
Ах!
Борисов-Мусатов…