Бессмертник песчаный,
простой и нечаянный,
ты повод для шуток и слёз,
ведь если без ника,
ты просто цмин дикий,
внучатый потомок мимоз.
Но гордый твой логин
напомнит о Боге,
о вечной трагедии дней.
Сухими устами
шепнёшь нам о драме
травинок в скольженьи теней,
сплетении листьев,
свержении истин,
свершении бега во тьме.
Мы эти травинки
на жёлтом суглинке,
и корни – в подземной тюрьме.
Но вырастим стебель
под самое небо
и выпустим шпаги листа,
и станет бессрочным
наш лиственный почерк
на жизненном древе Креста.
Так сходится чётко
с концами серёдка.
По смерти мы длимся сквозь сон
в иные суглинки,
и эти травинки
дороге звучат в унисон.
Дорога ведь тоже
Господнее ложе
и чьи-то миры и витки,
отрезки бессмертья
на общей планете,
где кратки и мы, и цветки.
Рождество седых сосулек,
мерно дышащих сугробов
(в кратком выдохе – ab ovo:
аз – омега, и опять...),
звёздных бусинок и крошек,
твёрдых, сахарных, – попробуй
и увидишь: робкой слюнки
ну никак не удержать!
Смело смелет их на пудру
маг рассыпчатой пороши,
мудрый волхв – один из тройки
(тот, кто ниже и плотней).
И мерцает змей позёмки:
шелест, шёлк змеиной кожи...
Хвостовая дробь сосулек
погремушкою – за ней.
И машины, и антенны,
и дворы многоэтажек –
это всё декор для сцены.
Суть – в бруснике и драже
звёздных камешков хрустящих,
хрупких ледяных бумажек
и, конечно, в том, что выше
и невидимо уже...
По метельным плавням снега,
по медлительной позёмке,
по зыбучим и скользящим
простыням пространства – ввысь,
где морозных звёзд Омега
Альфу сфер проходит звонко,
невесомо и незряче
вьюжным ветром уносись.
Всё тебе сполна раскроет
белой прелести стихия,
ворожа и претворяя
души в чистый белый свет.
И пленительным покоем
так прохватит ностальгия,
словно снежного раздрая
слаще счастья просто нет.
Это магия и вера
золотой звезды зазорной.
Как заглядывает в окна,
норовя просыпать в чай
голубую атмосферу
сумерек! Какою вздорной
ласкою в нас сердце молкнет,
размякает невзначай!
И какого бога ради
мы в глаза глядим друг другу
и, руки касаясь током,
к страсти лезем на рожон?
Тёплым мороком в засаде
нас засасывает вьюга,
унося к своим истокам,
в белой прелести озон.
На озере. Звук рыбы сонной.
Тяжёл серебряный карась.
Ковчег Луны качают волны,
словно просмОленный баркас.
И тонко вскрикивает птица
ночная. В тёплой тишине
растений дымчатые лица.
Камыш в мохнатом шушуне
подозреваем, узнаваем
и шумно весел, как всегда.
И вторит музыка живая,
незнамо в чём, зачем, куда
летящая, идёт кругами
по чешуе и по воде.
И говорит с волною камень,
и верба дИвится звезде.
Свидетели – трава и плавни
и тени рыб на глубине,
дрожащая дорожка плавная,
плывущая в прозрачном сне.
Но ты и сам свидетель искренний
Природы красному письму,
и сыплет светлячками-искрами
Архангел сердцу твоему.
* * *
В тот миг он райским был, их Гефсиманский сад.
Платаны в нём росли, и яблоки светились,
как хрупкие шары. И созревал закат.
И вился Синий Птах, ушедший от Тильтиля.
В тот миг он райским был. В траве ползли жуки,
и стрекоза плыла, как невесомый ангел.
И вился виноград. Библейские стихи
Он освещал Собой, закланья чистый Агнец.
В Нём не было беды, предчувствие внутри
лишь подтверждало то, что заповедью стало,
и мир в Его душе мог Солнцем одарить! –
но тех, кто не дрожал пред властию металла.
И райский этот сад, он плыл, он был, он рос,
он поднимался над, как облако к престолу,
к небесному огню, к горячей силе звёзд,
откуда Он пришёл сюда простым Глаголом.
Это души стрижей за полётом отправились в ирий,
чёрно-белые перья поверх бело-чёрных полей
в русле марта. Как знаки подснежников, хлябей, снегири.
Из протаявшей лунки снегирь колокольную пей.
Это облака капли всё тянутся – грешно и сладко
и бело – к восхожденью в налитые влагой слои,
чтобы тучею стать, и под землю спуститься украдкой,
и наполнить ручьями карманы пустые свои.
Это нежное нёбо блаженствует мякотью яблок,
избегая всех знаний, способных нам лишними быть.
Это речь твоя просит о боли и мудрости яда,
заключённых в частице, что в точке смерзания спит.
Это так невесомо, прозрачно, и горько, и гулко,
это, в общем-то, гибельно – просто здесь гибель как свет
из колодца познания, в тесных души закоулках,
смежных с новой орбитой проснувшихся к жизни планет.
Потому и восходят стрижи в инобытные дали,
потому пребывают под лёгким присмотром дождей,
что у яблока – осень, у осени – лист календарный,
золотой и шуршащий, похожий на месяц в воде.
* * *
Черепашки каштанов рассыпались в роще моей,
и моллюски скорлупок осели в мурашные тропы,
и просвистаны ветром пути заповедных зверей
от воды ко звезде, по мифическим пущам укропным.
А посадишь в ладонь эти брызги дождя и луны,
заползающей в панцирь Перуновых тёмных доспехов, –
вот и вся тебе библия вечно-зелёной сосны
и языческий ужас крещёного молнией смеха.
И ничуть не желая остаться в душе без легенд,
и ничуть не устав одиночеству противоречить,
ты впускаешь в себя их, и глубже волнения нет,
чем дорога от камня до первой осознанной речи.
Потому что когда-то наступят потоп и «потом»,
но просвистанный светом – всеобщей печали не тронет,
и в разверзнутых хлябях найдёт сбережённый затон,
и к созданьям Господним по-братски протянет ладони.
Язык оказался смесью
вечно-зелёного шелеста с лепетом вечно-синих
волн...
И. Бродский
Заговорить Божественным наречьем,
на языке бледно-зелёных волн.
Всем диалектам мира он предтеча,
грамматикам – незыблемый закон.
На смеси пенья, шёпота и света,
вкрапления травы не избежав.
Он сам себе был первым из поэтов
в единственной из сущих там держав.
А ультразвуки лишь потом возникли,
и писк, и рёв, и стон, и щебет, и...
Слагался алфавит для первой Книги
пока не в Духе. Только на крови.
Уже он был страданьями оплачен,
уже был куплен тёмною бедой.
Но и сейчас для нас так много значит
беседа моря с первою звездой.
Знаешь, няня, ведь и Пушкину, бывало,
так взгрустнётся – мол, потомки не читают, –
что мороза он откинет покрывало,
крепкий градус «минус сорок» обретая.
Знаешь, няня, не в твоей тут кружке дело,
а в поэзии, настоянной на спирте:
слово Пушкино и пенилось, и пело, –
так сердечно вы с подружкой говорите.
Знаешь, няня, нынче модно отчего-то
стало гадости о гении прохрюкать.
Знал бы Пушкин, что не в масть его работа,
благодарен был бы хряку за науку.
Знаешь, няня, а давай пошлём в болото
и потомков, и писателей из хряков!
Был бы Пушкин в наших душах! А под сводом
нашей жизни приспособимся мы всяко.
* * *
Вновь из старых учебников эти полотна встают –
репродукции в памяти лучших картин Васнецова,
где сияет нам сказка и красок сверкает салют
и поистине дух образцовый.
Понимаю вполне, что налёт романтичности в них,
что былин идиллических так схематичны герои,
что история здесь заколдована, выверен миг
по волшебному курсу, в фольклорную рамочку встроен.
Но смотрю я во многом и сейчас в этот миф на холсте
своим прежним, влюблённым и детским, не умственным взглядом,
и могучие витязи – сердцу действительно те,
настоящего, древнего лада.
На побоищах славных, чьи усыпаны травы костьми,
где червонны щиты и стервятник над кудрями виснет,
мой остался восторг, и тот витязь – мой первый кумир,
из возможностей трёх выбирающий пагубу истины.
Всё мне кажется, сила прапрадедов, их идеал
обязательно вселится в мальчиков русских, поскольку
где-то в чаще души щит их веры по-прежнему ал
и для милой своей оседлать они могут хоть волка.
* * *
А Тот, сокрытый в фиолете,
Кто искру Божью раздавал,
что Он имеет на примете,
когда взметнёт девятый вал,
любовь вдруг нА душу обрушит,
вдохнёт всеведенье в строку,
и захлестнёт листвою кружев,
и закружит вас на бегу?
Иль озорство Его исконной,
кипучей хлынуло волной?
Иль Он бежит судьбины сонной
и тёмной, вяленой, хмельной?
Или Он Сам влюблён и весел,
и потому, и потому
пригоден мир Ему для песен,
для ветра надобен Ему?
Это только прилив городской листвы,
это только сумерки произношенья…
Дмитрий Бураго
Это только прилив городской листвы,
это только сумерки произношенья –
и уйти в их сень, и отдаться мгновенью
искусительней терпкого слова «Вы»,
упоительно-гордого слова «Вы»,
из хурмы и прополиса слова «Вы»,
подчиненного вольному уст движенью.
Это только прелюдия, а не романс,
это только финики, а не арника.
Иногда совершенней – отдаться мигу,
чем копить по крупиночкам кашицу фраз
в глубине глотка, за полслова от крика.
И какое такое, скажите, «Вы»,
если просто лето и Вам семнадцать…
Бесконечного «ты» Вам не надо бояться!
Это даже божественно – Вам семнадцать
за три слова от сумерек синевы…
прослушать mp3 на СТИХИРА.РФ
* * *
И вот я стою и деревья на мне как рубаха.
Ольга Седакова (Москва)
Он зримо стоит. И деревья на Нем – как рубаха,
и звезд самоцветы Им вверчены в посох дороги.
Но нет почему-то приличной постыдности страха,
а есть только ночь, разломившая мысли о Боге
на бисер метафор, и Сам Он, пронзительно ясный,
как ясен рассвет для заката, успевшего выжить.
И взгляд не замедлил заметить, что Сущий наш – разный,
а мы о Нем судим, как в быте потопшие мыши.
Спасибо, что дал мне увидеть Себя не во злате,
не пошленьким старцем на облака ватном престоле.
И те, кто не смог удержаться, как овцы, в ограде,
мы тоже Твои – по несложному правилу боли.
Твой посох тяжел для спины, но полезен для воли –
пособие роста тому, кто способен держаться.
Причастье урока – суровая грудочка соли.
А кажется просто звездой средь ночных декораций.
14.08.07 г.
Ты в царство цветка осторожно на запах заходишь:
и влага, и свет.
Какая-то смутная, робкая гамма мелодий.
А времени – нет.
И жизнь источает такую игру настроений,
такой перелив,
что сам обернешься зеленою кровью растений
и голосом нив.
Сказать что на это? Когда б не поспела родиться
на голос и боль,
на хищный наш свет, я была бы цветком и живицей
на ветке любой.
И зрели б дарами нектар и пыльца золотая
в зеленом соске,
и пела б осанну оса, тяжело приседая
на теплом песке.
Но был бы, наверное, странен мне воздух безречья
сухой и немой.
И стало б кричать, и смеяться, и плакаться нечем
на ветке любой.
А жить мне без лютой и сладостной кары созвучий
и ритма – ну как?! –
хоть кажется, может, кому-то: поэзия – случай,
забава, пустяк...
15.04.05 г.
Кто ушел давно, безвозвратно, вестей не шлет,
это правда, не спорю. Но правда эта не вся,
ибо если время вприпрыжку бежит вперед,
то назад незаметно косится, в наш бок скользя.
И поэтому живы в Боге, в земле и в нас
все зарытые бережно в схроны до Дня Суда, –
так качает Изида Осириса и сейчас,
словно алым лотосом бурно цветет вода.
Мы свидетели чуда, не зная, увы, о том.
О раскрой неотмирно нам очи, Глядящий Вниз,
чтобы видели радугу просто Твоим мостом,
на котором ищет Елену святой Парис.
Так верны Эвридикам Орфеи средних широт,
и ничто из возможного будет ли чуждо тем,
кто у сна за порогом нашел свой волшебный грот,
вечно предан мечте!
29.11.07 г.
Пиколистья клематиса сушит осенняя ночь,
Пикселится звездастое небо в проломленной крыше.
Юлия Броварная "Точки. Net"
Клематисы горят в сухой ночи,
и пикселы рябят в Сети Вселенской
уловом звезд. Обычной SMS-кой
свой номер серафимам отстучи.
Ночные мотыльки войдут в эфир,
усов настроив легкие антенны,
и что с того, коль всё досадно тленно!
Зато как близок сердцу этот мир -
особенно в горящей тишине
златых созвездий. Запах маттиолы.
Свободный выдох русского глагола
о страсти, о прощенье, о вине...
Человечество! - вот оно как!
Ольга Иванова
Насчитав полтора чудака
и, как минимум, десять в уме,
ничего не давай им, пока
ты желанная карамель.
Человечеству - вынь да положь,
от него - подожди, погоди.
Обещало? Ядреную вошь,
да прогорклую муку в груди,
да пролитую слёзку во суп,
да просыпану сольку в стакан.
Не спеши, а не то не спасут.
Человечество - вот оно как...
Не исполни молитв неутешных,
Загради, запрети мне уста!
Сергей Раевский
Не исполни молитвы отчаянной,
загради, запрети мне уста,
пусть укромнее будет молчание
в оборвавшейся магии рта,
чтобы мысли шальные и странные
не туманили наших голов,
чтоб остались с тобой окаянными,
разведенными суммой углов,
чтоб не выплыли мы, паче чаяния,
чтоб маршрутка попалась не та.
Не исполни молитвы отчаянной,
загради, запрети мне уста!
До смешного светло и сыро.
Льются с неба вода и свет.
Мне сегодня тесна квартира,
И в уюте покоя нет.
Вот откуда придет спасенье –
Из раздвинутых ветром стен.
… Лужи тихо глотают тени,
Не давая тепла взамен.
Капли булькают и бормочут.
С крон стекают, дрожа, листы.
И восхода лимонный кочет –
Притяжение высоты.
Не обыденно и блаженно,
А как сердце, трепещет свет.
Мир до боли несовершенен,
Но другого пока что нет.
Но другой – не для нас, потешных:
Перегрызлись, шутя, щенки.
Виновато смотрю и нежно.
Ох, какие ж мы дураки!
28.09.03 г.
Летняя, лёжкая слеплена ягода
из облаков, звонких ливней и радуги,
легкого листика, доброго слова,
лая щенячьего и озорного,
шустрых ужей, поцарапанной кожи,
теплых лучей и дурманящей дрожи,
духа грибного и вызревшей хвои,
из пониманья, что жизнь – это двое
(лишь бы не меньше!), из сока и запаха,
из наливания спелого яблока.
Сладкая ягода, лёжкая, ладная,
в детских ладошках – большая, отрадная,
сказки вобравшая, краски и звуки,
чтоб опуститься доверчиво в руки.
28.09.02 г.
И опять я душой в океан устремлен,
В одиночество серых небес,
Где под музыку ветра был шхуной вспоен
И согрет парусами надежд.
Мне немногое надо: дорогу китов,
Непокорный, упрямый штурвал,
Над цветущею пеной – хлопки парусов,
Вдохновенно рокочущий вал.
И опять я душой в океан устремлен,
Я к родному истоку приник,
Где ликующим, звонким прибоем вспоен
Был под чаек пронзительный крик.
Мне немногое надо: полет облаков,
Пляску брызг над зеленой волной,
Да веселые лица друзей-моряков,
Да звезду над моей головой.
И опять я душой в океан устремлен.
В зыбкой дымке рассветная дрожь.
Я бескрайним соленым простором пленен,
Где ветра, как отточенный нож.
За бродяжьей, цыганской звездою пойду,
И не надо награды иной:
Раздели со мной вечер и эту звезду,
Сладкий сон под плывущей луной.
(Джон МЕЙСФИЛД)
SEA-FEVER
I must go down to the seas again, to the lonely sea and the sky,
And all I ask is a tall ship and a star to steer her by,
And the wheel’s kick and the wind’s song and the white sails shaking,
And a grey mist on the sea’s face and a grey dawn breaking.
I must go down to the seas again, for the call of the running tide
Is a wild call and a clear call that may not be denied;
And all I ask is a windy day with the white clouds flying,
And the flung spray and the blown spume, and the sea-gulls crying.
I must go to the seas again, to the vagrant gypsy life,
To the gull’s way and the wheel’s way where the wind’s like a whetted knife;
And all I ask is a merry yarn from a laughing fellow-rover,
And quiet sleep and a sweet dream when the long trick’s over.
(John MASEFIELD)
Глаза и губы, что тобою были,
И руки, что умели так ласкать,
Елеем усладили и омыли,
Чтоб с грешной плоти след страстей убрать.
Окутаны порывистые ноги,
Бежавшие желанию вослед.
Твой сомкнут взор. Тебя позвали боги.
Покоем дышит строгий силуэт.
От всех соблазнов мира ты уплыла!
Глубокий мрак печален и велик.
Ты вспоминаешь, что меж нами было,
Иль созерцаешь Смерти скорбный лик?
Причастия святого всепрощенье…
Какие муки мне подарит рок,
Блуждания, открытия, паденья,
Пока я не вкушу заветный сок?
Когда ослабнут стены чахлой плоти,
Пусть набреду на твой давнишний след.
Назло всему, наперекор природе –
Я истины увижу яркий свет!
(Эрнест ДОУСОН)
EXTREME UNCTION
Upon the eyes, the lips, the feet,
On all the passages of sense,
The atoning oil is spread with sweet
Renewal of lost innocence.
The feet, that lately ran so fast
To meet desire, are smoothly sealed;
The eyes, that were so often cast
On vanity, are touched and healed.
From troublous sights and sounds set free;
In such a twilight hour of breath,
Shall one retrace his life, or see,
Through shadows, the true face of death?
Vials of mercy! Sacring oils!
I know not where nor when I come,
Nor through what wanderings and toils,
To crave of you Viaticum.
Yet, when the walls of flesh grow weak,
In such an hour, it well may be,
Through mist and darkness, light will break,
And each anointed sense will see.
(Ernest DOWSON)
Снова «Ave» васильковой сини.
Солнцем запорошены глаза.
Пчелы в черном бархатном бикини
над ромашкой радостно жужжат.
«Do-mi-ne!..» – звучит оргАн пчелиный
(и букашки славят право жить!).
Полонез торжественный, старинный
сорняков. Веселые чижи.
Каждой твари – просто и доступно
о любви сиять перед Творцом.
… Чем с тобой пред вечностью искупим
от заботы темное лицо?
17.07.03 г.
1.
Слово! К тебе иду по созвучьям,
Каждым стихом сожжена и мучима.
Всё - о Тебе, и когда об ином.
Лишь о Тебе мой за томом том.
Лишь о Твоих городах и людях.
Лишь о Твоих сентябрях и судьбах.
В чащу Твою - мой метельный волос.
В чашу Твою - мой запал и голос,
В лоно общей Души.
ГОлоса - не лиши!
Слово, в Тебе и добро, и крепость.
Слово - прозренье мое и слепость.
Всё потопает во тьме сырой,
Если ты, совесть моя, не со мной.
Словом расту и качусь по склону.
Словом свою распускаю крону.
В Слове - значенье мое и смысл.
В Слове - звучанье, и темп, и высь,
Высь от души - до Духа.
Только б не стало глухо!
Только б не стыть безголосой глыбой!
Слово, за всё от души спасибо.
Слово, я всё приняла - и снова
В мир выпускаю под видом слова.
Мысль - но под видом строки и ритма.
Звук - за которым всю сущность видно:
Сущность вещей и дел,
Сущность и душ, и тел.
Дух ли? - но Духа слог.
Звук ли? - но звук есть Бог.
Слово, Господь мой, Боже,
Верую - в звук по коже!
Жертва, распятье рук -
Гласных протяжный звук.
Храм, Иордань, Голгофа -
Ритмики катастрофа.
Дерево для Креста -
Совести нагота.
Всё - о Тебе. Тобою
И говорю, и вою,
Шествую по созвучиям.
И не желала б - лучшего!
2.
Вбиранье в сердце смысла, слова, знака,
незримого для глаз. То не бумага
со мною говорит, рукою водит
на языке, цветущем о свободе,
звенящем о свободе, льющем ливни
свободы и любви. Светло и сильно.
(Не путать со свободною любовью,
которою нас тяжесть тела ловит -
та прочность, плотность, грузность, недвижимость,
под коей дух не знает: мертв ли? жив ли?).
Свободно литься, виться, скрыться, сбыться -
не бабьим телом - воздухом: жар-птицей!
Ее стихия - воздух и огонь,
а тело - как скафандр, латы, бронь
(в них долго не проходишь). Взмах рукою -
и звуки наполняются любовью,
растут и просят выпустить из клюва
в восторженную ночь. А чтоб не сдуло,
сначала - на бумагу, в гущу слов.
Невиданный любовный мой улов!
Не неводом, не наговором неким.
Слова забрало поднимают (веки),
льют в очи свет и тщатся из темницы
(груди моей) взахлеб освободиться.
О, сколько жарких златотканых перьев!
Но не поднять глаза на них не смею:
чарует ночь сияньем страшным их -
и вновь без сна… И вновь бормочет стих…
То не бумага. Нет, то не бумага,
но шпаги духа звонкая отвага,
целующая звуком, словно жалом.
Светло, свободно, искрометно, шало.
И, между тем, для знающих язык -
так глубоко, что явно: не из книг,
но из Того, Что составляет книги, -
из Слова-Бога, Слова-Света. Блики
Его разнообразны и свободны.
Так многозначны! - Звуки? - Шифры! коды!
Какой "Толковник" растолмачит полно
всю звукопись Божественного лона?..
Мы - пробуем. Без сана и без права.
Из клюва ночи - звуков пестрых лава:
лови, вбирай, подхватывай в строку!
… Вот что на бабьем выдалось веку,
вот вам свободная любовь по-птичьи:
Поэзия во всем ее величьи.
3.
Перья-перья… Согласных стая -
многоцветная рать святая.
Гласных шествие в светлом нимбе
согласованно, в строгом ритме.
Только буковки, только звуки,
но божественны и упруги,
родники, рушники и реки,
снегири, светопады, снеги.
Стрелы солнечного дождя
к нам из жерла ночей летят.
Что там? Ангелы? Серафимы? -
Богом-Словом до слез любима
речи русской родная пажить
(тож славянская, да не ваша,
галичане и коломыйцы).
Спицы пламенной колесницы.
Крыльев огненных колоски.
Как спасение от тоски -
вера-снадобье, звуки-зелье,
речи русской родные трели.
Выше, жарче, мощней, стихия
врачевания словом! Крылья -
Силы, Власти, Начала. СлОва
соловьи, скоморохи, совы.
Рас-сыпаются. Рас-ходилась
речи русской родная сила.
Хороводная.
Плясовая.
Сумасбродная.
Огневая.
Созидающая до звезд
Божьих смыслов широкий мост.
Бесконечные рати таин
в этих буковках. Лучезарен
и пречист от пера до строчки
речи русской родимый кочет,
птица жаркая,
птица-утро.
Птице жалко ли
выдать чудо?
Всем, кто в чудо небес не верил, -
златотканые Божьи перья!
Всем, кто звук ни во что не ставил, -
звукопадов святые стаи!
Подставляйте глаза и уши:
слово - четче, ясней, упруже.
Подставляйте уши и очи:
слово - глубже, ёмче и звонче.
Постигайте стихию жара -
златотканого неба кару.
Постигайте стихию пенья
как великий урок терпенья,
как высокий урок вниманья.
Звуки-птицы и звуки-зданья,
звуки-травы, каменья, шпили,
речи русской родные крылья.
И восходят полки тех смыслов
выше радуги-коромысла,
выше звезд и Вселенной крова -
к пра-звучанию Бога-Слова,
Что журчит и стенает нами,
нашим поиском, страхом, снами,
нашей памятью, болью, зреньем,
малых деточек сотвореньем,
светом, радостью и стихом.
Словно крылья любви - легко.
4.
Когда Оно проходит по тебе
(По голосу, по смыслу, по судьбе,
По Евиному страстному началу)
Так, чтоб подбросило и закачало,
Широкими и жесткими шагами,
Тяжелое и мощное, как камень,
Певучее, как солнечные стрелы,
Дыханием твое сжигает тело,
Разуплотняя и развоплощая,
Рокочущая сила роковая, -
Твой Евин сад плодами обрастает,
А ты, в дыханье превращаясь, таешь
От этой боли - огненного змея.
… Посмею ли сказать Тебе: "Не верю"?!
5.
Легко - поется,
Светло - дается:
До боли в сердце.
В иное Дверца,
Но - открываю…
6.
Под тяжестью Твоей не покачнуться бы!
Внимая плачу, смеху и мольбе,
Остаться - лишь тростиночкой певучею,
Но - полною звучанья о Тебе.
Шепча в ничто свое лихое знание,
Величественной Силы торжество,
Не быть Его огромностью раздавленной
И не прельститься славою Его.
Осознавать, где Бог, а где творение,
Не надмеваться ролью со-творца
И чувствовать земное тяготение
Чуть менее, чем древний зов Отца.
На души откликаться со-звучанием,
На Слово - всей вместимостью, пока
Поддерживаешь властно это здание
Клонящегося к небу тростника…
7.
Из комнаты уйти, из отчества,
из линий рук и головы,
из веры, из графы "и прочие",
из материнства и любви.
Из голоса, из новой родины,
из мимики и языка,
из сада, из дорог, что пройдены
иль намечались мне пока.
Из откровенного признания,
из тайны сладкого тепла,
из октября очарования,
которым только и жила
весь год спустя. Из клятв и праздников,
работы, дома, быта, гор,
из реализма и романтики,
из времени - наперекор
всему и всем, презрев их правила
о долге, возрасте, пути,
уйти бессрочно. Как ужалило
вдруг состояние уйти.
Нахлынул "воздух" безвоздушности,
разреженный, высокий, без
земли, людей, кому-то нужности.
Как будто умер - и воскрес
иным. Семьи вне и призвания,
не помня, кто, зачем и с кем.
Вот так же "умирала" ранее,
когда писала - не совсем,
конечно. Только повторение
сей пытки затянулось так,
что состояние безвременья
скорее боль, а не пустяк:
столь трудно воскресать из Божьего,
и возвращаться в мир земной,
и облекаться плотной кожею,
и задыхаться тишиной,
покинув краски, звуки, молнии
далеких сфер, иных начал…
Вы знаете? Вы тоже вспомнили
обетованный наш причал?
О, этот ужас лба, конечностей,
всего, что давит и гнетет,
вас уводя из мира млечности
в мир телефонов и забот…
Невыносимо: вдохновение,
пожар разреженных слоев,
и бесконечное горение
в потоке образов и слов,
и Божье - страшное, огромное,
распахнутое и без дна -
охватит высотой агонии -
а я, песчиночка одна,
вместить пытаясь невместимое,
крушусь, теряю свой покров…
Суровая, неумолимая,
о, Слова тайная любовь!
Если мы покоряемся, нас убивают:
Душу сжигают, ногами ее попирают,
В игр своих грязных вгоняют Прокрустово ложе.
Каждый тебе – и судья, и палач, и вельможа,
Каждый – твой князь, и его лишь главенствует мненье,
Мысли твои замедляя и цвет вдохновенья.
Станешь ты скоро сырой и понурой калошей,
Ношенной всеми, на всех до занудства похожей.
Если мы покоримся – узнаем, на что
Плачется – вешалке – в грязных потеках пальто.
Нужно ли нам становиться чужою игрушкой?
Участи этой нет лживей, подлее и хуже.
Эти церкви пахнут ладаном.
Эти лица дышат верою.
На бульварах листья падают.
На верхушках сойки белые.
Звоны тихи да малиновы.
Чем еще душе украситься!
А застынут льдины синие –
То-то будет света празднество!
По хотеньицу по нашему
Полощитесь, вихри вьюжные,
Возноситесь, хлопья, башнею,
Одари любовью, суженый!
Что не вечно, рассыпается,
А нетленно лишь духовное…
Свете тихий, со свиданьицем!
Над бульваром – солнце полное.
Гори, свеча души, гори!
Уже потухли фонари,
Но ты видна и спелым днем…
Когда в тебя мы не плюем.
Из цикла "Такие разные судьбы..."
Инне
Случаются времена.
Случаются имена.
Случись со мной, любовь!
… Иль Богу это – слабо?
У меня ни снов, ни смуты
в зеркалах движений сердца.
Гордых фрезий терпкий запах
под окном, влекущим в март.
В коготки следы обуты,
и звучит на крыше scherzo:
рыжий кот-на-гнутых-лапах
за-парижских не-мансард.
Оделяю взор крутой и
сочной кашей закоулков.
Чернозем исходит влагой
непородистых дождей.
Ненасытно пахнет хвоей.
Откровенно, щедро, гулко
правит слово-на-бумаге
шатким мнением людей.
Эй, гавроши серых улиц –
воробьев орущих орды,
вас приветствую и рАвно
одаряю всех теплом:
мокролапых пестрых куриц,
псов улыбчивые морды,
недругов же и подавно,
как бы ни было в облом.
Туч немереные рати,
звонких луж, борьбы и смеха
жадной жизни сыплет свиток –
здесь вражде и места нет:
это просто спорят братья,
это просто дразнит эхо,
это в ковш любви налито
пламя будущих побед.
Сквозила серо-голубая даль
на том конце аллеи возле парка.
И был январь. А может быть, февраль.
И, значит, вечер выдался нежарким.
Но – необыкновенно хорошо
на сердце. Без причины. Просто рядом,
в коляске – сын, теплом заворожен,
и ни о чем тревожиться не надо.
И просто огоньки вдали зажглись.
Уют и сумрак. Тени пахнут синим.
И крик ворон осваивает высь,
чтоб приземлиться у реки, в низине.
Собака лает. Человек прошел.
Ну, что такого? Все обыкновенно.
Бывает же бездумно хорошо,
беспочвенно светло и вдохновенно!