Я, будто невесте, Неве обручён,
Я городом этим дышать обречён,
И связь, что меня с Петербургом роднит,
Тверда, как заснеженный невский гранит.
Мой город – плывущий в веках исполин,
Громада мостами изогнутых спин,
А голос его – хрипловатый клаксон,
Когда он сквозь ночь проплывает, как сон.
Он – недруг и самый мой преданный друг,
Пожизненный неисцелимый недуг,
И, словно чахоткою, я нездоров
Колодцами питерских гулких дворов.
Отсюда сбежать я пытался туда,
Где южного солнца полны города,
Но снова, как прежде, бреду наугад
Вдоль стылых решёток знакомых оград.
К свинцовому небу и граю ворон
Я кем-то безжалостно приговорён,
Но, словно на месте застигнутый вор,
Приемлю безропотно свой приговор.
К нам прилетают чайки. Это странно,
Ведь мы от моря в сотне километров.
Они приносят запах океана
И гул его тугих солёных ветров.
Ночное прогоняя наважденье,
Хохочет чайка и рыдает крачка,
И в краткий миг такого пробужденья
Я ощущаю килевую качку.
Я вспоминаю пену на причале
И как сказать спешу, но не умею,
И женщину с поникшими плечами.
Как много нас не связывает с нею!
Но мы уходим, нужно торопиться.
На это есть серьёзная причина –
Светлеет небо на востоке, птица
Уже над горизонтом различима.
Протяжна песня ветра и надсадна.
Ах, как коварна здешняя погода!
И вновь бросает палубу нещадно
Не то "Секрета", а не то "Пекода".
Как славно разглагольствовать устало
Об этих штормах, о работе трудной
И заступить на вахту у штурвала,
Хотя родился крысой сухопутной,
Хотя навеки с городом повенчан,
И чай в пакете мыслить полумерой
И пожалеть живущих где-то женщин,
В тебе не разглядевших флибустьера.
***
Как жаль, что нужно всё же просыпаться,
Привычно думать о насущном хлебе...
И ощущать штурвал в дрожащих пальцах
И слушать хохот чайки в тусклом небе.
РАЗМЫШЛЕНИЕ О ТАТУИРОВОЧНОМ БЕЗУМИИ В МЕТРО В ЧАС ПИК ЗА ЧТЕНИЕМ НИКОЛАЯ ЗАБОЛОЦКОГО
Среди татуированных людей
Она напоминает одуванчик.
Не тем, что так воздушен сарафанчик,
Не внешностью – нездешностью своей.
Она порхает, словно мотылёк,
В людской толпе, чиста и простодушна,
Среди синюшных плеч и рук синюшных,
И ей её нездешность невдомёк.
Но в этих человеческих тисках
Бессмысленных восточных каллиграфий
И надписей пошлее эпитафий
На русском и на прочих языках,
Среди драконов и гремучих змей,
Среди оскаленных тигриных пастей
Её инопланетность лишь опасней,
Ещё безжалостнее и больней.
"Зубрила и отличница, поди,
Плывёт в своей невинности бесстыжей!"
"Набила бы себе спины пониже
Хотя бы Волка из "Ну, погоди!"
Она не слышит, к выходу спеша.
Бояться ей ли зависти и грязи?
Она сумела не обезобразить
Сосуд, в котором светится душа.
Я уже помышлял об интрижке,
Заглядевшись в метро на неё,
Как она, оторвавшись от книжки,
Уступила мне место своё.
Где ж ты, юность моя, потерялась?
На каких полегла рубежах?
Здравствуй-здравствуй, нежданная старость
С волосами в носу и ушах.
Все гормоны в крови отыграли,
И, кряхтя, как скрипучий паркет,
Уж теперь оглянусь я едва ли
Аппетитнейшим формам вослед.
Не по возрасту эти замашки —
Я давно уж не хищник в прыжке.
Утром чавкаю манною кашкой
И по часу сижу на горшке.
Мне б дошаркать своею дорогой,
Задержавшись на миг на краю...
Нет, малыш, эту кружку не трогай —
Я в ней шелюшть оштавил швою.
Ярче молнии, как говорится,
Пронеслись эти мысли пестро.
Как же клеить девиц, коль девицы
Уступают мне место в метро?
"Когда Большой Сфинкс засмеётся, жизнь на Земле иссякнет"
(Говорят, что эти слова начертаны на базальтовой скале Абу-Симбел в Египте)
Как это будет? Солнечная вспышка?
Гигантская волна? Землетрясение?
Я точно знаю: всем нам скоро крышка,
И глупо даже думать о спасении.
Коварный вирус, генные мутации,
Прожорливая неземная бестия?
Скорей всего, конец цивилизации
Положит кнопка нажимного действия.
А будет так: реакция деления,
Ударная волна на шар похожая,
И от всего земного населения —
Бухой сосед в трусах да иглокожие.
Печальная история... Однако
Мы сами эту мину заложили,
И так легко забыли о Садако,
Что участь эту, право, заслужили.
Сложите хоть сто тысяч оригами,
Хоть плачьте о себе, хоть зубоскальте,
Останетесь с друзьями и врагами
Тенями на оплавленном асфальте.
Нас, точно пыль, сметёт с ладони мира,
И твёрдый камень потечёт, как олово.
Безносый сфинкс под звёздами Каира
Хохочет, запрокидывая голову...
ANA – Authorised Neutral Athlete (разрешённый нейтральный спортсмен)
Я повторяю, как дурак:
Не так уж это и постыдно.
Подумаешь, нейтральный флаг!
А бунтовать недальновидно.
Спасибо, не отстранены,
Идут "нейтральные атлеты"
И жилы рвут за честь страны,
Чьё имя нынче под запретом.
И вот, шагнув на постамент,
Стоят ребята и девчата,
Молчат под звук... не гимна, нет, –
Какой-то греческой кантаты.
А нам уже и дела нет.
Поголосили и утёрлись,
Приняв за должное запрет
На флаг, на гимн, на честь, на совесть.
Август. Его задержать бы, но
Тихо уйдёт. Никого не спросит.
Словно прокрученное кино,
Лето закончится ровно в осень.
(Анита Альми)
Ровно в октябрь полетит листва.
В январь без пяти снегопад закружит.
Нами не сказанные слова
Станут узором оконных кружев.
Кошка прячет июль в усах.
Ещё полстакана вина осталось.
На вечно спешащих моих часах
Уже без четверти старость...
А дождя-то уже и нет,
Неожиданно весь пролился.
Наконец-то наш гидромет
С небесами договорился.
Если с неба всё льёт и льёт,
Если месяц не видишь солнца, –
Кто угодно с ума сойдет
Если ранее не сопьётся.
А теперь – погляди в окно –
Синева без конца и края!
Не Куинджи ли полотно
Начал маслом в чертогах рая?
Люди вышли со всех сторон
На умытые тротуары,
И звучит благовестный звон
Накопившейся стеклотары.
Воздух зыбок и невесом.
Перечёркнута проводами,
Встала радуга колесом
Обозрения над домами.
Семицветная карусель
В белоснежном круженье чаек...
Словно кто-то оттуда семь
Наших вечных грехов прощает.
Однажды приключится
Большой переполох –
На Светлую седмицу
Сойдёт на землю Бог.
Дары свои шутливо
Рассыпет напоказ
И счастья несчастливым
По горсточке раздаст.
И осчастливив прочих
Уже к исходу дня,
Он крохотный кусочек
Оставит для меня.
Кусочек счастья колок
И мал невмоготу,
Как сахарный осколок,
Растаявший во рту.
Редьярд Киплинг
Кровопийца
1897
Один дурак до небес вознёс
(Впрочем, как ты и я!)
Тряпки, да кости, да клок волос
(А с ними надменно задранный нос).
Но дурак называл её Дамой Грёз
(Впрочем, как ты и я).
О, сколько же было труда и слёз!
Без толку жизнь прошла.
Всё Даме своей на алтарь он принёс.
Но она его не принимала всерьёз
И, конечно, не поняла.
Он все потерял, как последний дурак
(Впрочем, как ты и я):
Веру, и честь, и порядочно благ
(Дурак ведь иначе не может никак),
Но к ней не приблизился он ни на шаг
(Впрочем, как ты и я).
Утратил мечту и увял совсем,
Сделался он бескрыл.
Ну а бескрылый он ей зачем?
Она и раньше не знала, зачем.
Он ей непонятен был.
Раздень дурака до его естества
(Впрочем, как нас с тобой) –
Дурость спадет, как с деревьев листва
(Впрочем, та Дама заметит едва).
Телом он жив, но душа-то мертва
(Как и у нас с тобой).
Чтобы свой стыд и боль утолить,
Должен ты мысль принять:
Прекрасная Дама не может любить
(Просто она не способна любить,
Как не способна понять).
------------------------------------------------
Rudyard Kipling
The Vampire
1897
A fool there was and he made his prayer
(Even as you and I!)
To a rag and a bone and a hank of hair
(We called her the woman who did not care),
But the fool he called her his lady fair
(Even as you and I!)
Oh the years we waste and the tears we waste
And the work of our head and hand,
Belong to the woman who did not know
(And now we know that she never could know)
And did not understand.
A fool there was and his goods he spent
(Even as you and I!)
Honor and faith and a sure intent
But a fool must follow his natural bent
(And it wasn't the least what the lady meant),
(Even as you and I!)
Oh the toil we lost and the spoil we lost
And the excellent things we planned,
Belong to the woman who didn't know why
(And now we know she never knew why)
And did not understand.
The fool we stripped to his foolish hide
(Even as you and I!)
Which she might have seen when she threw him aside -
(But it isn't on record the lady tried)
So some of him lived but the most of him died -
(Even as you and I!)
And it isn't the shame and it isn't the blame
That stings like a white hot brand.
It's coming to know that she never knew why
(Seeing at last she could never know why)
And never could understand.
Роберт Льюис Стивенсон
Вересковый эль
Галлоуэйская легенда
1890
Из колокольчиков вереска
В стародавние времена
Варили медовый напиток,
Что был хмельнее вина.
Они пили и с ног валились
И лежали большой семьёй
День за днём в забытьи блаженном
В жилищах своих под землёй.
Жесток был король шотландский,
И они не сносили голов.
На разбитое войско пиктов
Он охотился, как на козлов.
Подножия гор на мили,
Настигая врагов своих,
Он усеял телами мёртвых
И телами ещё живых.
Снова раскрасил лето
Вереска красный цвет;
Но не осталось на свете
Помнящих эля секрет.
В детских своих могилках
Под тяжестью горных льдин
Маленькие пивовары
Лежали все как один.
Цветами краснело болото
Солнечным летним днём;
Кричали кроншнепы, и пчёлы
Нектар собирали на нём.
Только король хмурит брови –
Хозяин этих земель,
Он правит цветущим краем,
Но не пьёт драгоценный эль!
К счастью, однажды слуги,
В степи совершая обход,
Подъехав к упавшему камню,
Наткнулись на этот сброд.
Ни слова не проронили,
Грубо пойманы наконец
Последние из коротышек –
Сын и старый отец.
Король восседал угрюмо
На огромном коне своём.
Смуглолицые коротышки
На него глядели вдвоём.
И на самом краю обрыва,
Где к небу утёс воздет,
Он сказал: «Вас оставлю, черви,
В живых за напитка секрет».
Так они и стояли,
Старый и молодой.
Вокруг полыхал вереск,
Внизу грохотал прибой.
Внезапно старик очнулся
От мыслей и проскрипел:
"С глазу на глаз два слова
Королю я сказать бы хотел".
"Мне сладок остаток жизни,
А честью я не дорожу.
О тайном рецепте пиктов
С радостью я расскажу".
Тонким своим голосом
Походил он на воробья.
"Я с радостью выдам тайну.
Боюсь только сына я".
"Молодость смерти не знает
И жизнью не дорожит.
Боюсь я, что сын мой юный
Предательства мне не простит.
Прикажи им связать ремнями
И в море его утопить.
И тогда я открою тайну,
Которую клялся хранить".
Стянули шею и ноги
Мальчишке тугие узлы.
И его, широко размахнувшись,
Сбросили вниз со скалы.
И море его поглотило,
Ведь был он так невелик.
Стоял на скале последний
Из древнего рода старик.
"Я сказал тебе чистую правду:
К испытанью был сын не готов.
Не верю я в стойкость слабых
И безбородых юнцов.
Теперь никакая пытка
Рта мне не отомкнёт.
Тайна забытого эля
Вместе со мною умрёт".
13.10.2017
Robert Louis Stevenson
Heather Ale
A Galloway Legend
1890
From the bonny bells of heather
They brewed a drink long-syne,
Was sweeter far then honey,
Was stronger far than wine.
They brewed it and they drank it,
And lay in a blessed swound
For days and days together
In their dwellings underground.
There rose a king in Scotland,
A fell man to his foes,
He smote the Picts in battle,
He hunted them like roes.
Over miles of the red mountain
He hunted as they fled,
And strewed the dwarfish bodies
Of the dying and the dead.
Summer came in the country,
Red was the heather bell;
But the manner of the brewing
Was none alive to tell.
In graves that were like children's
On many a mountain head,
The Brewsters of the Heather
Lay numbered with the dead.
The king in the red moorland
Rode on a summer's day;
And the bees hummed, and the curlews
Cried beside the way.
The king rode, and was angry,
Black was his brow and pale,
To rule in a land of heather
And lack the Heather Ale.
It fortuned that his vassals,
Riding free on the heath,
Came on a stone that was fallen
And vermin hid beneath.
Rudely plucked from their hiding,
Never a word they spoke;
A son and his aged father –
Last of the dwarfish folk.
The king sat high on his charger,
He looked on the little men;
And the dwarfish and swarthy couple
Looked at the king again.
Down by the shore he had them;
And there on the giddy brink –
"I will give you life, ye vermin,
For the secret of the drink."
There stood the son and father,
And they looked high and low;
The heather was red around them,
The sea rumbled below.
And up and spoke the father,
Shrill was his voice to hear:
"I have a word in private,
A word for the royal ear.
"Life is dear to the aged,
And honour a little thing;
I would gladly sell the secret,"
Quoth the Pict to the king.
His voice was small as a sparrow's,
And shrill and wonderful clear:
"I would gladly sell my secret,
Only my son I fear.
"For life is a little matter,
And death is nought to the young;
And I dare not sell my honour
Under the eye of my son.
Take him, O king, and bind him,
And cast him far in the deep;
And it's I will tell the secret
That I have sworn to keep."
They took the son and bound him,
Neck and heels in a thong,
And a lad took him and swung him,
And flung him far and strong,
And the sea swallowed his body,
Like that of a child of ten; –
And there on the cliff stood the father,
Last of the dwarfish men.
"True was the word I told you:
Only my son I feared;
For I doubt the sapling courage
That goes without the beard.
But now in vain is the torture,
Fire shall never avail:
Here dies in my bosom
The secret of Heather Ale."