Встав под утро по важным делам,
Недосып волоча, будто груз,
Я увидел: он был уже там –
Обтекаем, крылат, рыжеус.
Я от наглости оторопел:
Что ты делаешь тут, паразит, –
В туалете, что кафелем бел
И китайским фарфором блестит?
Насекомый! Надменной ногой
Как посмел осквернить ты мой дом,
Ипотечную ссуду за кой
Каждый месяц плачу я с трудом?
Пусть – крылат! Пусть ты птица почти,
Но в тебе же духовности нет!
Ты Шекспира сначала прочти,
А потом уж лети в туалет!
А без этого ль можно, скажи,
Ползать в лоне двуногой семьи?
Разве я нарушал рубежи,
Где живут домочадцы твои?
Никогда, согласись, никогда!
Чужд мне твой тараканий простор,
И ментальность твоя мне чужда,
И культура, и прочий фольклор!
Вот поэтому я не входил
В лабиринты твоих городов –
И дигидро-трихлор-диметил
Распылил я, угрюм и суров...
День взошёл и ушёл не спеша,
Новой ночи приблизилась мгла,
И плыла тараканья душа,
Позабыв про земные дела...
Позабыв про земные дела,
Сохраняя бессмертную суть,
Всё плыла, и плыла, и плыла,
И лишь хлоркой воняла чуть-чуть.
____________________________
* * *
В движениях давно уже не скоры,
С остатками ушедшей красоты,
Стареют знаменитые актёры –
Любовники, герои и шуты.
Стареют гранды публики и кассы,
Носители наград и степеней,
Кречинские, Раскольниковы, Вассы,
И с каждым днём их осень холодней.
Век новых отрастил себе кумиров –
Любой красив, певуч и легконог,
А у моих Тригориных и Лиров
Дыханья нет на длинный монолог.
Когда-то в день и пару пьес, и боле
Они играли, не сочтя за труд,
А вот теперь живут на корвалоле,
На юбилеях с кресел не встают;
По месяцам не выезжают с дачи,
А после – чёрных рамок остриё,
Венки, цветы, процессии – и, значит,
Скудеет поколение моё.
И, наконец, в финале представленья
Туда, где ни сияния, ни тьмы,
Все отыграв надежды и сомненья,
С привычной сцены спустимся и мы.
И лишь одну мечту уносит каждый
За горизонты далей и времён,
Что Бог поднимет занавес однажды
И все живыми выйдут на поклон!
Он вырос некрасивым, но приметным
Среди московских каменных трущоб.
Он пел про юность на Большом Каретном,
Про долг, и честь, и многое ещё.
На всех своих орбитах неформален,
Он стал актёром как-то между дел.
Сказал Любимов: «Пьёт... Но гениален!» –
И он играл, любил, и пил, и пел.
И загремели Гамлет, и Хлопуша,
И слава, и скандальная молва,
А он, себе и музыке послушен,
Россию перекладывал в слова.
В нём хриплая, бунтующая сила
Творила свой прекрасный беспредел:
Швыряла в пропасть, в небо возносила!
И он играл, любил, и пил, и пел.
Его душа работала двужильно
В пересеченье света и теней.
Он стал звездой Таганки и Мосфильма,
Рвал паруса и вздыбливал коней.
И так он был Мариной озабочен,
Что где там спальня! – континент гудел! –
Летал в Париж с букетами – и очень
Её любил! ...Играл, и пил, и пел.
Ему хотелось удостоверенья,
Что он поэт! Чтоб подпись и печать!
В СП хотелось! – но Андрей и Женя
Предпочитали сдержанно молчать.
Потом писали, что и были б рады,
Да запретил тот самый «здравотдел»!
Высоцкий умер в дни Олимпиады.
Наотмашь умер – как играл и пел.
Страна умолкла, сжав сердца и губы,
Не веря, что она отныне без...
Когда уходят те, кого мы любим,
Молчание спускается с небес.
Что он поведал Богу, я не знаю.
Всевышний сутки молча просидел,
Потом сказал:
– Я грешника прощаю!
Я б тоже там играл, и пил, и пел...
* * *
Мастер был он! Нет, не так...
Был поэт, и был он гений –
отпрыск многих поколений,
что носили лапсердак,
торговали, чем могли,
Тору вечную читали,
в страхе Бога почитали
и детишек берегли.
Он поэтом – сразу был!
В нём навзрыд рождалось слово!
А художество отцово
не постиг, не полюбил:
неподвижна гладь реки,
в небе облака не тают!
Но зато он клавиш стаю
с юных лет кормил с руки.
В чистоте, в уюте рос,
за границами учился,
а домой как ворoтился,
жизнь пошла наперекос.
Но сумел он не пропасть,
где в ничто скользили люди:
после марбурговых штудий
новую он принял власть! –
и взлетел на крыльях cтрок
сквoзь ветра и перемены!
Были женщины, поэмы,
и паёк, и поводок.
Был грузин, умён и лжив,
были съезды, блеск регалий,
и друзья, что исчезали,
и война – и был он жив...
Накопив с годами стать,
гениальностью отмечен,
он в стихах был прост и вечен,
но умел и промолчать.
В безвоздушности парил,
бездну называл свободой.
Иудейские невзгоды
не отягощали крыл.
Ни концлагерей, ни ям
призраки над ним не висли.
Открестился – в полном смысле:
«Не моё!», – сказал друзьям.
Ни строкой не помянул
он убитых и сожжённых.
Новый круг – стихи, и жёны,
и oпалы грозный гул.
Hаписал pоман большой
о стране и о поэте.
Кляли те, молчали эти,
третьи вняли всей душой.
В книге много тем и тел,
страсти, страха, дней опричных.
Он же лавров заграничных
получать не захотел.
Cтрусил? Или от гнезда
отвoдил беду? – и в Бозе
опочил, в стихах и прозе
сжав прocтрaнcтвa и года.
Что ж, в избытке мёд и яд
из сосцов страны испил он.
Вижу фото над могилой:
длинный лик и скорбный взгляд.
И две даты – как края
вавилоновой постройки...
Впрочем, пусть он спит спокойно.
Только Бог ему судья.
Так, помесь Байрона с хандрой
И всюду лишний… Эх, приятель,
Среди неведомых вершин
Не меряй всё на свой аршин!* * *
Шли два поэта древним городом,
Два разных – как лицо и лик.
Один, немного схожий с вороном,
Был славою равновелик
Палаццо с именами гордыми,
Мостам в отметинах времён,
Химерам с каменными мордами,
Ажурной строгости колонн...
Но мало уделял внимания
Им гений и лауреат.
Он не обдумывал заранее
Улыбок, реплик и цитат,
И потому звучал естественно
Его небрежный говорок,
Порой сменяемый торжественным
Напевом чуть картавых строк.
Стихи читал он просто вроде бы,
И так читал их он один,
Отторгнутый от русской родины,
Но с ней мучительно един.
И боль, таланту соразмерную,
Себе, быть может, вопреки,
В стихи он прятал – как, наверное,
Калека прячет полруки.
Второй же сбоку брёл стоически,
Вставляя фразы невпопад.
Он не был личностью одической
И дома вырастил свой сад.
Но и его планиду пёструю
Шторма кидали вверх и вниз,
И стрелы, хищные и острые,
Лишь чудом мимо пронеслись.
Он выжил между лютой стужею
И пыльной горечью разрух...
И я не знаю, чья же лучшею
Была судьба у этих двух.
* * *
Христос воскресе! ...Плакали и пели,
Убогим клали сласти и рубли,
Близь церкви умывались из купели,
Наполненной от матери-земли.
И крестным ходом, со свечой из воска,
Брели под колокольный перезвон,
В своих платочках, светлых и неброских,
Похожие на лики у икон...
Я их – и постарей, и помоложе,
Счастливых и у горя на краю
Несуетно хранящих имя Божье –
Немало повидал за жизнь свою.
И, чуждый этой вере от рожденья,
Я, выросший вдали от слова «Бог»,
Дивился связи силы и терпенья,
Чьего единства я постичь не мог.
И мне далось не логикой, не мерой,
А будто взмахом изумлённых крыл:
Бог если был, то был силён их верой,
А если не был, всё равно он был!
Несли они не страх, не покаянье,
Но тихое величие своё,
И был их Бог – любви иносказаньем,
Прекраснейшей метафорой её.
Друг друга читали мы с ним на сайте в течение лет.
Потом он внезапно умолк, и год уж молчание длится.
Боюсь узнавать – почему, но, кажется, знаю ответ,
И верить ему не хочу, и вновь захожу на страницу...
Он там, в сочиненьях своих, и нежный, и умный, и злой.
Нарочно простецкая речь сменяется блеском столичным.
Когда же о чьих-то стихах он вдруг отзывался порой,
То слог становился иным – изысканным и ироничным.
Он был словно яркий клубок запутанных мыслей и дел.
В стихах узнавались его раздумья, любови, печали,
Но даже о том, где живёт, спросить я его не успел,
А встреться на улице мы – друг друга бы мы не узнали.
Светись, ноутбука экран! А что там в соседнем дворе
И даже за дверью входной – да разве же нам это важно? –
Как будто бы чья-то рука нас движет в безвестной игре,
Как будто мир – комикс, а мы рисунки в квадрате бумажном.
Наверно, и вправду людей всеядный всосал Интернет,
Чтоб мы насыщали его обильно, безлико, безвольно;
И всё он хранит, но не жизнь. Прощай же, ушедший поэт,
В молчанье ушедший, – и мне от этого горько и больно.
* * *
Не гасите Вечные огни
И имен не трожьте полустёртых.
Помните, что в памятные дни
* * *
Когда на заре засияло светило,
Прозрение свыше меня посетило:
Я понял, что утром какие-то вещи
Наполнены сутью сакральной и вещей!
К примеру, легчайшее сооруженье,
Дразнящее память и воображенье,
Два чудных объёма хранящее нежно, –
Кто сунул его под подушку небрежно?
А туфельки в цвет голубого опала?...
Вчера эта парочка здесь танцевала,
Дурачась в тустепе, скользя в менуэте, –
Кто их, торопясь, разбросал на паркете?
Полоска бикини – ажурное чудо! –
Сама ли она упорхнула оттуда,
Где стала помехой в движении к цели,
И что ей приснилось в изножье постели?
Но истинно ценный источник познанья –
Прелестное, спящее рядом созданье,
С которым мы вместе освоили этот
Во всех положениях творческий метод!Блудный сын малороссов, сбега́вший то в Ниццу, то в Питер,
Пироман, накормивший огонь сочиненьем о мёртвых.
А ведь всё начиналось с глупейшей поэмки про Ганса,
И казалось, что мир посетила ещё одна бездарь,
Что пределы его – три-четыре любовных романса,
Но нежданно открылись в нём гений, ирония, бездна.
Я страны этой странной не мог и представить доселе.
Здесь так много всего: от молитвы до чёрных обрядов,
От супружеской скуки до буйных казацких веселий,
От ничтожных чинов до сановно-крутых казнокрадов.
Несвятая земля, порожденье шута-демиурга,
Я сегодня с тобой – то ль на гульбище, то ли на тризне;
Ведьма-панночка с Вием – страшнее ль они Петербурга,
Где ворует мертвец, сам ограбленный кем-то при жизни?
Слишком много смертей. Будто чаянья жизни порушив,
Автор смотрит туда, где растут лишь одни асфодели*,
Где, тряся телесами в ошмётках прабабкиных кружев,
Старосветские трупы ещё умереть не успели.
Ах ты, славненький Чичиков! – ты-то далёк мистицизма,
И совсем не идёт бесовщина тебе никакая,
И собой недурён, и в наличии ум и харизма,
А вот нате! – летишь, мертвяков по России скупая!
Занесло ж меня в край, где лишь тьма и безумие свищут,
И крыла их драконьи – как душная чёрная крышка.
И ни солнца, ни ветра. Лишь тупо бормочет Поприщин:
«У алжирскава бея под носом огромная шишка...»
А будь воля моя, я б другое воздвиг изваянье:
Будто гроб на цепях, и сидит будто Гоголь во гробе,
Бесконечно испуган, и грудь его ищет дыханья,
И подъято чело, и воздеты руки его обе...
Ну, пожалуй, пора! В этот раз свой любимый туризм
Я досрочно прерву, а потом, излечившись от стресса, –
К нашим, к бывшим, к советским! – туда, где царит оптимизм
И где даже расстрел служит целям мечты и прогресса!
_____________________________________________________
*асфодели – в греч. мифологии цветы, растущие по берегам Леты,
символ царства мёртвых;Камеи – драгоценные или полудрагоценные камни с рельефным изображением людей и животных – всегда восхищали меня. Лучшие из них настолько совершенны и уникальны, что им дают имена, как людям или ураганам. Одну из таких камей я видел в начале 80-х годов прошлого века в Переделкине. Её хозяйка, известнейшая переводчица, на чьей даче я гостил, рассказала мне историю, которую я здесь привожу, не называя из соображений такта имён её действующих лиц.
Много десятилетий назад в развалинах церкви – их после революции тысячами разрушали по всей России – молодой комсомолец нашёл желтовато-розовый камешек с изображением единорога. Этот камешек он подарил своей возлюбленной, юной, но уже печатавшейся поэтессе. Полюбовавшись на мифического зверя, она сунула камешек в какую-то шкатулку и надолго о нём забыла. Шкатулка со всем её содержимым, впрочем, сохранилась, и уже после войны другой поклонник красавицы поэтессы, художник-реставратор и по совместительству недурной ювелир, сказал, что камеей стоит заняться. За пару недель он сделал неплохую золотую оправу с цепочкой, и камея стала медальоном. Будучи красотой под стать своей хозяйке, она удостаивалась внимания друзей дома и коплиментов зверю-единорогу в золотой рамке. Спустя ещё лет пять-шесть поэтесса, известная также как переводчица немецкой и скандинавской поэзии, вышла замуж – не впервые, но окончательно, по её выражению.
«Окончательным мужем» стал человек сильный, красивый и талантливый, десять лет отсидевший в сталинских лагерях, научившийся там чифирить, пить всё, что горит, драться, говорить на классической фене, – и тоже поэт. Удивительно, но лагерь его не сломал. Выйдя на свободу, вчистую амнистированный, он вдруг начал писать много и хорошо, не боялся ни бога, ни чёрта, ни КГБ и верил, что ХХ съезд партии – это действительно великий перелом в жизни его страны. Его стихами зачитывалась молодёжь, а зачинатели бардовской песни перенимали его интонации. По странной прихоти судьбы он был вознесён советской пропагандой. Его даже сделали значимой персоной в руководстве Союза писателей, но приручить так и не смогли. В конце 50-х годов он был назначен главой советской творческой делегации в Австрию, но вдруг заартачился и заявил, что поедет только с женой. Власти поморщились, но согласились, поскольку руководство группы уже было согласовано по всем каналам, в том числе, и по внешним. Её даже включили в состав делегации, тем более, что немецкий она знала в совершенстве...
Отговорив положенное количество часов и речей в дискуссиях с западными коллегами, посетив должное количество проф- и партсобраний австрийских товарищей по классу, члены делегации получили наконец пару дней для прогулок по Вене в приватном, так сказать, порядке. Честно поделив время между магазинами белья и платья, куда хотелось нашей героине, и пивными, куда неудержимо влекло её руководящего мужа, супруги однажды попали в квартал дорогих ювелирных лавок, чьи витрины сверкали и переливались такими блесками и красотами, что даже летнее венское солнце не могло затмить сияния этой пуленепробиваемой Голконды! Однако наша героиня вычитывала в витринах такие цены, от которых хотелось убежать быстрее и дальше! Тем более, что муж уже давно просился в пивной бар...
В этот самый момент из зеркальной двери ближайшего магазина выглянул маленький, толстенький человечек, и именно у него она спросила, как пройти к пабу. Человечек услужливо открыл рот – и окаменел, почти ощутимо сфокусировав свои светлые и выпуклые глазки на медальоне с единорогом, который поэтесса лишь сегодня – впервые в поездке! – надела, считая его слишком легкомысленным для официальных встреч. Мужу эта немая сцена быстро надоела.
– Кажется, у него начался перерыв, – вполне логично предположил он, – пошли, сами найдём.
И они повернулись и пошли вдоль сияющих витрин. Но толстячок вдруг разокаменел, закрыл рот, снялся с места и со странным клёкотом погнался за парой советских творческих работников. За секунду он догнал их и чуть ли не на коленях начал умолять зайти в его магазин «для частных переговоров», как она перевела супругу, не знавшему немецкого языка. При этом ей вспомнились предотъездные наставления остерегаться провокаций, и своими тревогами она поделилась с мужем. На него это подействовало самым странным образом:
– Провокации? – гаркнул он, и глаза его загорелись дьявольскими огоньками. – Я им покажу провокации! Пойдём! – и он решительно направился к двери, которую толстячок оставил открытой.
Предполагаемые враждебные действия классового врага продолжились мягкими креслами в прохладной глубине магазина, а сам хозяин, уже тщательно заперев дверь, с извинениями исчез на пару минут. Появился он из капиталистических недр своего заведения, держа в руках чёрную бархатную коробочку, потом торжественно открыл её – и в глаза советским пролетариям пера полыхнул фантастической красоты бриллиант! После этого толстенький австриец встал в гордую позу и произнёс речь, которую жена дословно перевела мужу. Смысл её сводился к следующему:
– Торговая фирма, которую я имею честь возглавлять уже в десятом поколении, известна в Австрии и во всей Европе почти полтора века. Дорожа нашей репутацией, мы никогда не позволяли себе обманывать доверие клиентов и вступать в любые нечестные или незаконные сделки. Поэтому бриллиант, который я предлагаю достойной фрау в обмен, и её камея абсолютно равны по стоимости. Этот южноафриканский бриллиант занесён в мировые каталоги под номером таким-то..., его цена на сегодняшний день равна – тут он произнёс баснословную цифру в долларах, тут же перевёл её в фунты, марки, франки и австрийские шиллинги, отчего вышеуказанная баснословность стала ещё баснословней, – и эта цена полностью соответствует тому сокровищу, которое достойная фрау имеет носить на своей... э-э-э... фигуре!
Закончив выступление, австриец положил на столик перед нашей парой чёрную коробочку с бриллиантом и тихо отступил за конторку, как бы давая время для размышления и принятия решений.
...Она взяла бриллиант и почувствовала, что на глаза наворачиваются слёзы. Но муж понял её состояние и в свойственном ему простом и решительном стиле сразу пресёк все будущие разговоры:
– И не мечтай! Потом на таможне не отмажемся. Они же спросят, где ты так крупно подработала, чтоб такое покупать. И что ответишь? На панели, что ли? Или кайлом вместе со здешними шахтёрами?! Они тут, конечно, хорошо получают, но не настолько же! Так что переведи ему: товарищи из СССР уважают мастерство своих народных умельцев и на иностранные алмазы, добытые потогонным трудом африканских негров, его не променяют! И, вообще, пошли отсюда, потому что пива хочется...
Она исправно перевела. Австриец дрогнул лицом, но выдержку сохранил. Вышел из-за конторки, приблизился... Незаметно исчезла коробочка с бриллиантом, которую она положила на столик. Да-да, – негромко заговорил австриец, – он понимает советских гостей... Он всё понимает... При их реж..., простите, строе, увы, не рекомендутся вступать в деловые и торговые отношения без одобрения властей. Он просит прощения за свой порыв, но тому есть оправдания! Он – один из немногих в мире специалистов по камеям эпохи Ренессанса. Его публикации в этой области признаны в узком профессиональном кругу! И пусть ещё раз простят уважаемые герр и фрау, чьей фамилии он не имеет чести знать, но в одном они ошибаются: к созданию камеи, о которой идёт речь, русские умельцы отношения не имеют. Эта камея изготовлена в 16 веке; предположительно, в Италии; предположительно, в Мантуе; предположительно, гениальным Чезаре Спадавеккиа; предположительно, в 64 году вышеуказанного столетия, ибо только тогда знаменитый ювелир работал со звездчатыми топазами, которые мантуанские купцы поставили ему из Южной Индии, к сожалению, в крайне малом количестве. Всего в тот период в мастерской Чезаре Спадавеккиа изготовлено 12 камей. Из них только 3 сделаны им собственноручно. Остальные – учениками, но под его руководством и по его эскизам. Из этих трёх лишь одна камея изображала не традиционные профили в античном стиле, а мифического единорога. Для этого мастер употребил уникальный кристалл трёхслойного звёздчатого топаза, отчего фигура единорога выделяется на сером фоне, его грива и хвост отсвечивают жёлтым цветом, свойственным второму слою кристалла, а собственно единорог уже тёмнорозов... Вплоть до начала 19-го века история «Розового единорога» – под этим именем камея вошла во все каталоги – прослежена с высокой степенью достоверности. Сначала им владел род герцогов Эскабарриа, потом один из восточных шейхов, потом английский банкирский дом...
Толстенький австриец с упоением жонглировал веками и аристократами. Она едва успевала переводить мужу этот поток названий, имён и цифр. А тот всё крутил головой в желании вставить слово, и наконец это ему удалось:
– Неужели же русские умельцы не имеют к этому шедевру никакого отношения? – с вызовом в голосе спросил он.
И тут австриец не выдержал. С иронией, спрятанной в объективность и подчёркнутое спокойствие, он ответил:
– Имеют. Конечно же, имеют. Предполагается, что именно русские умельцы, находясь в Париже в 1813 году в составе оккупационного корпуса, вывезли «Розового единорога» в Россию. Насколько известно, в законные деловые отношения с тогдашним владельцем камеи русские умельцы не вступали. На этом задокументированная история великого изделия прерывается, и сейчас я счастлив, что русские умельцы не оборвали её окончательно.
Поэт побагровел. Он понял, какую пощёчину получил, и понял, что сам на неё напросился. И ещё он понял, что за полторы недели этого долбаного визита, которым ему было поручено руководить, рекомендованные свыше партийные формулы так въелись в его мозги, что он и сейчас, когда в них нет никакой нужды, мыслит этими формулами и штампами и потому так нестерпимо фальшивит в этой, в общем-то, по-человечески интересной ситуации.
– Переведи ему, – сказал он жене, – что мы весьма благодарны за содержательную беседу.
Он встал и протянул австрийцу узкую аристократическую ладонь, ногти на пальцах которой были изуродованы на лесоповале и в лагерных драках. И маленький толстенький австриец подал ему свою маленькую толстенькую ручку, и ногти на ней были тоже слоистыми и неровными, а на безымянном пальце не хватало фаланги. Две ладони встретились и разошлись. Австриец понял взгляд русского, которым тот провожал его руку, криво усмехнулся и сказал:
– Пусть уважаемая фрау переведёт мужу, что владельцы ювелирных фирм, имевшие неосторожность открыто выражать своё несогласие аншлюссу и нацистскому режиму, исправляли потом эту неосторожность в каменоломнях...
Она перевела. И тут муж явил всю широту и непредсказуемость русской души. Он повернулся к ней и прошипел:
– Да отдай ты ему эту чёртову камею! Ты без неё, что ли, не проживёшь? А у него от камушка крыша едет... Ты ж на неё декларацию не заполняла – как жена руководителя делегации? Ведь нет?
Она сняла камею, протянула её австрийцу и сказала, что они с мужем просят принять «Розового единорога» на память о встрече. И ей было совершенно не жаль камеи. А ещё в этот момент она простила мужу все грехи, какие узнала за ним за годы их брака.
Австриец жалобно улыбнулся и залопотал – она едва понимала это тихое лопотанье, – что никогда... что он восхищён... что он только сфотографирует... что это неоценимый вклад... а пока кофе, господа...
Они пили кофе, а австриец при свете трёх мощных бестеневых ламп фотографировал «Единорога», уложенного на чёрный бархат. Он хищно прыгал вокруг него, прицеливаясь здоровенной камерой, раскрасневшийся и счастливый, а закончив, быстро и точно вдел в ушко золотую цепочку, положил камею в невесть откуда взявшуюся перламутровую коробочку и с поклоном подал поэтессе. Она машинально положила её в сумочку, а австриец исчез и вернулся с красивым глянцевым буклетом с тиснёным заглавием на обложке.
– Я прошу господ принять экземпляр этого журнала, где напечатана моя статья о французских камеях, изготовленных во времена царствования Людовика XIV, – сказал он, потом поискал в журнале нужную страницу и рукой с изуродованными ногтями и пальцем без фаланги что-то написал по-немецки неожиданно красивым и плавным почерком. Он протянул журнал жене, но муж перехватил буклет, долго вглядывался в надпись, а потом поднял голову:
– А почему не написано, кому он это подарил? Где наша фамилия?
Австриец и без перевода понял вопрос, хотя по-немецки слово «фамилия» обозначает не совсем то же, что по-русски. Он виновато и жалко улыбнулся, а русский поэт снова побагровел. Они поняли друг друга. Австриец счёл, что для русского будет небезопасно, если власти узнают о его непонятных контактах на Западе, – и потому лучше не спрашивать его фамилию, которую он наверняка не захочет открыть. А русский понял, что австриец не желает узнавать его фамилию, чтобы не создавать ему лишних проблем, – и это австриец тоже понял. И тем более он удивился, когда русский вытащил из кармана пиджака небольшую книжку, на обложке которой была его фотография, раскрыл её и, что-то написав на титульном листе, протянул ему. При этом русский отчеркнул ногтем фамилию автора – свою фамилию, – напечатанную красивой вязью, и вдобавок громко и отчётливо её произнёс. При этом он протянул австрийцу ещё и журнал. Австриец взял и то, и другое, потом снова нашёл в журнале страницу со своей статьёй и, сверяясь с малознакомыми буквами кирилицы, дополнил дарственную надпись. И они ушли.
Уже в гостинице она спросила, что он написал австрийцу на сборнике стихов.
– Да обыкновенно написал... Что от всей души австрийскому другу... – буркнул он и, поняв, что не стоит врать, сказал правду. – Написал, что камеи прочны и красивы, но люди твёрже и красивее...
А когда она достала «Розового единорога» из перламутровой коробочки, то ахнула: вместо прежней цепочки, которая, впрочем, лежала тут же, в ушко оправы была вдета другая – тоже золотая, но переливающаяся розовыми и жёлтыми самоцветами, наверное, топазами. А ещё через полгода на их московский адрес пришла бандероль из Австрии, серая плотная бумага которой скрывала в себе журнал с уже знакомым глянцевым тиснением. Они не удивились, когда нашли в журнале статью, подписанную фамилией с обилием шипящих звуков и с дарственной, сделанной тем же красивым плавным почерком. В статье об итальянских камеях 15-16 веков среди прочего говорилось, что считавшаяся утерянной знаменитая камея «Розовый единорог» работы Чезаре Спадавеккиа по новым данным находится в России в одной из частных коллекций. Тут же прилагались изображения камеи: рисунок начала 17 века и два прекрасных цветных фото. Фамилия коллекционера, впрочем, не указывалась.
Я спросил хозяйку дачи, не было ли у них неприятностей из-за новой цепочки. Она усмехнулась:
– Да мы и не проходили через таможню, а шли как большие шишки через зал для делегаций. А год спустя искусствоведы в штатском откуда-то вызнали, что у нас есть эта камея, и мужа вызвали – почему-то в московский горком! – и спросили, не пора ли передать камею в Эрмитаж или Грановитую палату...
– И что он ответил? – поинтересовался я, заранее предвкушая удовольствие от той плюхи, которую получил горкомовский чинуша.
– А он не ответил! Он спросил: а что, секретарским жёнам уже нечего цеплять на посольских балах?! Покривились и отстали. Так что камея у меня. Потом невестке отдам!
– А мне можно увидеть «Розового единорога»? – спросил я. – Ну хоть на минуточку!...
После всего рассказанного хозяйкой дачи казалось невероятным, что где-то здесь живёт это топазовое чудо, прошедшее через века и через жизни многих известных или простых людей. Я был готов к тому, что хозяйка откажет мне в силу каких-то чрезвычайных или, наоборот, самых простых обстоятельств. Ну, например, что камея ненадолго одолжена невестке. Или что «Розовый единорог» уехал на выставку в Мексику или в Японию. Но хозяйка просто ответила – А почему нет? Конечно можно! Хоть сейчас! – и я понял: невероятное иногда сбывается...
Мы прошли через несколько комнат и попали в помещение, где были собраны самые невероятные вещи: слоновые бивни и моржовые клыки, изукрашенные прихотливой резьбой, ножи и сабли разных форм и стилей, керамические блюда с восточной спецификой, хрустальные и серебряные кубки и чаши – все те приношения, которые получил когда-то в зените своей поэтической славы её муж-поэт, давно уже отошедший в лучший мир. Тут же на полках стояли его книги и книги, подаренные ему, причём, на самых разных языках. От имён тех, кто презентовал ему свои книги, у меня закружилась голова! Маленький мемориальный музей – подумалось мне, – хотя в нём явно не хватает экспонатов лагерного периода... И наконец хозяйка подвела меня к стоящему в углу комнаты здоровенному сейфу, впрочем, вполне обыкновенного конторского вида. Выудив откуда-то кривоватый ключище, она с натугой повернула его, пошарила в глубине – и на свет явилась перламутровая коробочка – именно такая, какой я себе её и представлял! Небрежно и привычно хозяйка открыла её – и с шуршанием вызмеилась, сверкая в лучах сильной лампы, золотая цепочка, вся в жёлтых и розовых блёстках. Затем явилась и камея. Хозяйка держала её на весу, и розовый единорог, тряся гривой медового цвета, искоса, но пристально и чуть угрожающе, смотрел на меня... Он был вдвое меньше моего мизинца, но в нём чувствовались таинственность и величие. Потом хозяйка убрала его в коробочку, коробочка спряталась в сейф, и кривой ключ снова проскрипел своими бороздками. Мы повернулись, чтобы уйти, и тут я вспомнил то, о чём всё время хотел спросить:
– А что написал тогда, в Вене, в первом журнале австриец?
– Вы молодец! Угодили в точку! – с удивлением и даже, пожалуй, с уважением сказала хозяйка. – Муж даже не поверил, когда я перевела ему...
Она сняла с ближней полки пыльный и потрёпанный журнал, и он привычно открылся на нужной странице. Хозяйка прочла вслух и тут же перевела недлинную фразу: «Глубокоуважаемым гостям из России, господам С...вым! Я всю жизнь занимался камеями и в конце концов понял, что люди лучше и красивее...»
Я ахнул:
– Но они же не могли списать друг у друга! Они ведь друг друга даже не понимали! Но почти слово в слово... Как так?...
– Значит, понимали. Поэт всегда понимает другого поэта, – задумчиво сказала хозяйка, и мы вышли из комнаты, где жил «Розовый единорог».
* * *
Сталь стволов в вечереющей стыни.
Речка Чёрная. Белая твердь...
И кровит у России доныне
Навсегда не прощённая смерть.
Что ж запало империи в память,
Что за мука ей в душу легла,
Если дважды столетняя замять
Кровь поэтову не замела?
Всё сперва так смешно и знакомо:
Сплетни, письма, рогатый супруг...
А умрёт он в мучениях дома,
И жандармов поставят вокруг.
Ночью гроб увезут на повозке,
Ибо велено люд не смущать.
Будет долго плакать Жуковский,
Будет Вяземский долго молчать.
Будет много молчавших и певших,
Не желавших его забыть,
Защитить его не успевших,
Не допущенных хоронить.
Всей империей не сумели
Удержать роковой курок,
И винятся у смертной постели
Бродский, Тютчев, Ахматова, Блок.
С горя пьют из щербатой кружки
Чудной лёгкости волшебство...
Пушкин умер. Да здравствует Пушкин