Один, один, совсем один – и нынче, и всегда…
В моей руке – вина графин, луна – в кругу пруда.
Поднялся ветер и затих. И тень моя – со мной.
С луной и тенью на троих мы выпьем в час ночной.
О том, что истина в вине, готов я рассказать.
Но не постичь меня луне, и тени не понять.
Им размышлять о жизни – лень и подводить итог.
Зато луна рождает тень – и я не одинок.
Я никого уже не жду – мои друзья со мной:
Луна качается в пруду, тень пляшет за спиной.
И, может быть, настанет день, когда, покинув мир,
Я соберу луну и тень на свой последний пир.
Мы будем пить, и будем петь, покуда не пьяны,
И будет тень моя лететь в объятия луны.
Ну а напьемся – будем спать на разных облаках.
Поскольку пьяным наплевать
На тень, упавшую в кровать,
На лунный пруд, что вдруг затих у полночи в руках,
И на поэта, что в своих запутался стихах…
Традиционно пью на кухне чай –
Неспешно,
деловито,
порционно.
И думаю, как будто невзначай,
Но тоже чересчур традиционно –
О том, как полусонная жена
Меня с утра доводит до кондиций,
О том, что жизнь моя сопряжена
Со множеством посредственных традиций.
По средам – суп,
по четвергам – рагу,
По пятницам – куриные пельмени
(их приготовить я и сам могу,
но не хочу –
из-за привычной лени).
В субботу чистим старые ковры.
По воскресеньям говорим о быте…
Хотя порой сбивают комары
Привычный ход расписанных событий.
Мы сном традиционно дорожим.
Уже лежим.
Уже сопим в подушки.
Но комары врываются в режим,
Штурмуя наши ушки и макушки.
И наш подъем ужасен и суров.
Мы мечемся по комнате устало
И хлещем,
хлещем,
хлещем комаров
в бездумном раздраженье –
чем попало.
Не трожь меня с супругою!
Не трожь!
Незванный гость!
Полуночный татарин!
Размеренность нарушена.
И все ж
Я комарам почти что благодарен.
За то, что тру ладонями виски,
За то, что выпал из привычной кармы,
За то, что разлетелся на куски
Покой благоустроенной казармы.
За то, что жизнь –
не схема из НИИ,
Где каждый шаг –
графой из терминала.
Но в глубину открытого астрала
Уже ползут сомнения мои:
Что эти комариные бои
В традицию войдут.
И все пропало…
1. …Зима, однако, прорвалась
Через декабрьские грозы:
Ушла рождественская грязь –
Пришли крещенские морозы.
И успокоилась душа
От этой радости случайной.
И руки вновь владеют тайной
Бумаги и карандаша…
2. И снова снег похож на соль,
А не на сгустки манной каши.
И стихла головная боль.
И подзатих давнишний кашель.
Гляжу на мир сквозь корку льда –
Без кашля, без привычной боли,
И вспоминаю поневоле
Свои сибирские года.
3. Нас не пугали холода –
Они по жизни были рядом,
Как хлеб, как воздух, как вода,
Как тополя за палисадом.
Они всегда в сибирский быт
Входили частью составною,
Как кот с коробкой обувною
И браконьерский динамит.
4. Морозы наступали так:
Под вечер в небе на Сочельник
Вдруг проступал луны пятак
В каком-то радужном свеченье.
И хрупким становился снег,
И ртуть в термометрах оконных,
Устав от дней осенних, сонных,
Вниз устремляла свой разбег.
5. К утру уже никто не мог
Узреть за ледяною коркой
Похолодания итог.
Зима ворочалась за шторкой,
И было страшно выходить
За дерматиновые двери.
Мы просыпались в новой эре,
В которой нам, по крайней мере,
Дней двадцать предстояло жить.
6. И вот он – выход на мороз:
Глядят на мир смешным манером
Из под шарфа глаза и нос,
Все остальное – под мохером.
Унты и катанки сперва
Смешат всех тех, кто глуп и молод,
До той поры, покуда холод
Не заползет под рукава.
7. Теперь-то - все. Теперь-то – да.
Теперь-то точно не до смеха.
Покрыты брови коркой льда.
И от ходьбы такое эхо,
Какое может быть в горах
Или в пустом литейном цехе.
Хрустят тропинки, как орехи,
При запредельных холодах.
8. Но каждый раз сибиряки,
презрев термометр и насморк,
с морозной поступью тоски
сражались не на жизнь, а на смерть.
Лыжни прокладывались в лес,
И в дворовых коробках дети
Мелькали клюшками при свете
Скупых декабрьских небес.
9. Я пережил те холода.
Они по жизни были рядом,
Как хлеб, как воздух, как вода,
Как тополя за палисадом.
Теперь живу давным-давно
В краях, где не бывает стужи.
Гляжу в декабрьские лужи
Сквозь приоткрытое окно.
10. Меня не беспокоит ртуть.
Унты и катанки – в Мегете.
И их надеть когда-нибудь,
Наверно, мне уже не светит.
И не придется никогда
От зимней свежести проснуться,
Залезть в тулуп и окунуться
В мои родные холода…
11. …Зима, однако, прорвалась
Через декабрьские грозы:
Ушла рождественская грязь –
Пришли крещенские морозы.
И успокоилась душа
От этой радости случайной.
И руки вновь владеют тайной
Бумаги и карандаша…
Я не хочу несбыточного. Мне бы
Узнать, пока не кончен разговор:
За что грызут с остервененьем небо
в вечерний час большие зубы гор?
Имеют ли значение и вес
Мои стихи вон в том глухом распадке?
И кто кропит росою этот лес,
пока я сплю в брезентовой палатке?
Ответь мне, подозрительная рысь,
Устроившая дом на горной круче,
Не от моей ли скуки завелись
на майском небе сумрачные тучи?
Мне нужно знать, причем, наверняка,
Пока века не превратились в годы,
С чего решили эти облака,
Что я устал от солнечной погоды?
Мои вопросы рыскают окрест,
Волнуя мир таежный понемножку…
Скажите, как луне не надоест
торить в озерах лунную дорожку?
Вода ручья, ты чья или ничья?
Весна пришла или опять случилась?
В какой начальной школе бытия
петлять тропа лесная научилась?
Дым от костра - противник тишины
или союзник майского тумана?
Куда в вечерний час устремлены
Обрывки дум Восточного Саяна?
Зачем ущелье голосом моим
Вчера весь день упрямо откликалось?
И так ли уж я здесь необходим,
Как мне с утра сегодня показалось?
1. ВОЛЬНЫЕ ПЕРЕВОДЫ ИЗ ЛИ БО
* * *
Что делать мне – ума не приложу –
Когда вернусь к пристанищу чужому?
Сложу подкрылки и стихи сложу
О несчастливой птице Чжоучжоу,
Которая стремится в облака
Порывом ветра, пробкой из бутылки,
Как будто хочет знать наверняка –
Зачем даны бескрылому подкрылки?…
* * *
Прозрачен пруд, покуда рыбкам снятся
Святые сны под треск ночных цикад.
Но встанет солнце – рыбки разрезвятся,
Подымут ил и воду замутят.
Зачем искать обрывки вечных истин
В чужих краях? Итог – везде итог:
Вода чиста – омою шапки кисти,
Вода грязна – ступни омою ног…
* * *
Журавль в небе, чайки на волне…
А я мечтаю о вине и хлебе.
А ведь когда-то так хотелось мне
Быть журавлем в официальном небе.
Но все, что важным виделось тогда,
С годами то смешит, то раздражает.
Качает чаек вечности вода
И журавля в себе не отражает…
В гостях у монаха Юня
Теряются склоны в тумане,
А он безмятежен и тих.
И путь его призрачный странен
Для узеньких тропок моих.
Он пением сыт соловьиным,
Согрет ожиданием дня.
Я молча спускаюсь в долину.
А он провожает меня…
Пришел к другу-даосу, но не застал его дома
Колокола в лесу молчат:
Я удалился от селенья.
Залаял пес на водопад,
Вспугнув нечаянно оленя.
Упала с персика роса.
И я опять, скользя по кругу,
Вошел в сосновые леса.
И стало грустно мне без друга…
Ночные мысли
Легла луна у изголовья вдруг,
А, может, иней – осени наследство.
Я вверх гляжу – и вижу лунный круг.
Я вниз смотрю – и вспоминаю детство…
Беседка разлуки
У Беседки разлуки в весеннем леске
Грустен вид набухающих почек.
Впрочем, ива сочувствует нашей тоске
И пока распускаться не хочет…
2. НОЧНАЯ ПРОГУЛКА ЛИ БО
Средь ночь собрались к беседке Чжэнлу,
Попрыгали в утлые лодки
И резво гребем сквозь июньскую мглу
С запасами рисовой водки.
Беседку когда-то построил Се Ши,
Служивший в те дни генералом, -
Не ради престижа, а так – для души,
В местечке за Каменным валом.
Он варваров бил и поэтов любил,
Что нам, как поэтам, приятно.
Мы резво гребем, выбиваясь из сил,
Чтоб утром вернуться обратно.
А слева и справа мерцают огни:
На страже рыбацкие лодки.
И как-то немного созвучны они
Количеству выпитой водки.
А каждый из нас, без сомнения, пьян,
Но благостен, тих и кроток.
На скалах – цветочки, что ярче румян
На щечках у местных красоток.
Ну, ладно: не ярче. Красней киноварь
Любого природного цвета.
Но так говорить повелось еще встарь
У доблестных цзиньских поэтов.
А рушить традиции в лунную ночь –
Занятье степного народца.
Вот водки испить мы, конечно, не прочь,
А прочее – пусть остается!
К столу! Хоть отсутствует стол, но – к столу!
Да здравствуют хмель и поэты,
Что ночью собрались к беседке Чжэнлу –
Пропьянствовать там до рассвета!
Да здравствуют ночь и огни фонарей,
И жизнь, и цзиньлиньские крыши,
И русский поэт Широглазов Андрей,
Который все это опишет!
Мне кажется, что я – уже того:
Немного умер или нечто вроде.
Вот, предположим, прихожу к Володе,
А там темно, и нету никого.
Да даже, если, скажем, кто-то есть,
Он все равно меня не замечает:
В прихожей суетливо не встречает,
Не предлагает выпить и поесть.
Мне кажется, что я – уже не я,
А кто-то третий, пятый, сто десятый,
С какого-то учета вечно снятый
И лишний на задворках бытия.
И критики, поэзию кляня,
Не о моих стихах надменно судят.
И женщины меня уже не любят,
А равнодушно смотрят сквозь меня.
Но я-то здесь, еще чуть-чуть живой,
Совсем чуть-чуть – на уровне сознанья.
И все еще имею притязанья
На славу и душевный непокой.
Меня еще легко задеть плечом
В прихожей, опахнуть пальтовой тканью.
Я даже абсолютно в состояньи
Еще на кухне спорить ни о чем.
Так отчего ж такая се ля ви
Со мной на склоне жизни приключилась?
Как это все, скажите, получилось:
Ни дружбы, ни успеха, ни любви…?
И даже от фантома своего
Не убежишь, провозглашенный бездарь!
Вот, скажем, в ночь рванешься из подъезда,
А там темно. И нету никого.
Рубежи, на которых мы прочно встали
И стоим, не взирая на…
Не относятся нынче ни к «Северстали»,
Ни к тому, чем живет страна.
И поем и печалимся мы не реже,
Чем какой-нибудь растакой.
Но какой-нибудь, он живет в зарубежье:
Хоть и близко, а далеко.
Мы не делим людей на себя и прочих
Обитателей нашей страны.
Просто те рубежи, на которых прочно
Мы стоим – стране не видны.
У страны свои рубежи и вехи.
И мундирчик свой при чинах.
Ну, а мы из тех, кто видит прорехи
На ее лампасных штанах.
Ну, а мы из тех, кто сажает зерна
Вдалеке от посевов лжи,
И кому с рождения не зазорно
Охранять свои рубежи.
Что нам те, кто любит всю ночь трезвонить
О желании встать с колен…
Нам бы Родину только не проворонить.
Остальное – зола и тлен.
Остальное тихо лежит вне списка
Наших рубежных забот.
Мы из тех, кому не нужна прописка –
Временная, на год…
Нас отсюда не сдвинуть. Мы встали прочно.
И стоим, не взирая на…,
Ибо знаем: Родина – непорочна.
Ну, а все остальное – страна…
Что-то слышится родное
В грустной песне ямщика…
Может, это паранойя,
Или смертная тоска?
Но мне чудится порою
Сквозь эпохи и века,
Как звенят веселым строем
Бубенцы издалека…
На Канатчиковой даче,
Неподвластные уму,
Миражи мои фигачат
Из Калуги в Кострому.
Тройка мчится, тройка скачет
Через зимушку-зиму.
Скоро «тройка» всех упрячет
На Тайшет и Колыму.
И пахнет чужою болью,
И кровавая сопля
Запорхает красной молью
Через нивы и поля.
И ворвется крик неволи
В тесный кубрик корабля:
«Где ты, русское раздолье?
Где ты, русская земля?»…
Тройка скачет, тройка мчится,
Вьется пыль из-под копыт.
Будет маленький возница
Позаброшен-позабыт,
Будет в камере томиться
И на севере зарыт…
Тройка скачет, тройка мчится,
Колокольчиком звенит.
Знать, акустика плохая
В голове моей, и я
Слышу маты вертухая
Через трели соловья.
Песен грусть и речь лихая
Наравне во мне звучат.
Колокольчик не стихает,
Но и ружья не молчат.
Я смеюсь, а после плачу,
А потом опять смеюсь.
На Канатчиковой даче
Я просматриваю Русь.
Словно в телепередаче,
В голове моей больной
Тройка мчится, тройка скачет
И зовет меня с собой
То ли в угольный забой,
То ли вдаль – искать удачу,
За кибиткой расписной…
* * *
Что делать мне – ума не приложу –
Когда вернусь к пристанищу чужому?
Сложу подкрылки и стихи сложу
О несчастливой птице Чжоучжоу,
Которая стремится в облака
Порывом ветра, пробкой из бутылки,
Как будто хочет знать наверняка –
Зачем даны бескрылому подкрылки?…
* * *
Прозрачен пруд, покуда рыбкам снятся
Святые сны под треск ночных цикад.
Но встанет солнце – рыбки разрезвятся,
Подымут ил и воду замутят.
Зачем искать обрывки вечных истин
В чужих краях? Итог – везде итог:
Вода чиста – омою шапки кисти,
Вода грязна – ступни омою ног…
Я ХОЧУ СОСНОЙ РОДИТЬСЯ…
(восточная песня-1)
Светлячки от нас с тобою скрылись на луне.
(Я хочу сосной родиться на твоей горе).
Лунный свет плывет на запад в гулко тишине,
на восток стремятся тени лилий во дворе.
Звонко лает пес на гостя. Персики в цвету.
Старый лис крадется тихо к заячьей норе.
Этой ночью я старинный свиток не прочту.
Я хочу сосной родиться на твоей горе.
Ночь проходит. На пионе - капелькой роса.
(Я хочу сосной родиться на твоей горе).
Скоро этот лес разбудят птичьи голоса.
Как весеннее прекрасно море на заре!
А пока луна играет маковками гор
и мешает спать под утро местной детворе.
Птицы нынче не закрыли двери на запор.
Я хочу сосной родиться на твоей горе.
Тихо тает надо мною Млечная река.
(Я хочу сосной родиться на твоей горе).
Как похожи на дракона эти облака:
он как будто искупался в лунном серебре.
Лунный свет плывет на запад. И четвертый час
на восток стремятся тени лилий во дворе.
Я прождал тебя напрасно и на этот раз.
Я хочу сосной родиться на твоей горе.
ОДИНОКИЙ КРИК ФАЗАНА
(восточная песня-2)
Лист плюща от ветра наизнанку,
Все слабее голоса цикад…
Потянулись гуси из загранки,
Гуси возвращаются назад.
Луг стал неухоженным и топким.
Сношенный халат не перешить…
И петляет по осенним тропкам
Моей жизни яшмовая нить.
В клочьях предвечернего тумана
За холмом, скрывающим луну,
Слышен одинокий крик фазана,
Видно, потерявшего жену.
Господи, когда же он уймется?
Мне и без него охота выть…
Потому что осенью прервется
Моей жизни яшмовая нить.
Скоро зарастет травой забвенья
Хижина моя, наверняка…
Жизнь – неуловимой мгновенье,
Мелкое коленце тростника…
Я гляжу на птичьи кочевья,
Слышу стук валька невдалеке,
Ускользая в осень, как деревья,
В мутной утонувшие реке…
ЗАВОДЬ НЕПРИМЕТНАЯ СЕРДЦА МОЕГО
(восточная песня-3)
Здесь у нас на севере
Времена печальные.
Друг решил отправиться
К югу налегке.
Написал на веере
Я стихи прощальные,
Но сломался веер мой
У меня в руке.
В одинокой хижине
Вещи все угрюмые,
Мысли невеселые
И неярок свет.
Я сижу и думаю,
И пока я думаю,
Слышу, как избу мою
Гложет короед.
Ветер в соснах мечется
Пьяным дурачиною.
Все заметней наше с ним
Кровное родство.
Ведь к началу месяца
Затянулась тиною
Заводь неприметная
Сердца моего.
Голову украшу я
Листьями забвения.
Ты меня не спрашивай
О разрыв-траве.
Тростником по озеру
Стелятся мгновения,
Пятнами багряными
Дождь на рукаве.
Здесь у нас на севере
Времена печальные.
Друг решил отправиться
К югу налегке.
Написал на веере
Я стихи прощальные,
Но сломался веер мой
У меня в руке.
Покуда Пегас мой в стойле
И на устах печать,
Ваша любовь не стоит
Того, чтоб ее замечать.
Ваша любовь – обуза,
Плот на моей мели,
Покуда в отлучке Муза
И Лира моя в пыли.
Я верен своей привычке
Орфеем спускаться в Ад,
А вы подносите спички
К окуркам моих утрат,
А вы взрываете полночь
Избытком душевных сил,
Пока я пытаюсь вспомнить
О том, что давно забыл.
Покуда я пленник будней
И шьюсь среди голытьбы,
Ваша любовь не будет
Частью моей судьбы.
Я не то чтобы стоик –
Мне стоит только начать…
Но ваша любовь не стоит
Того, чтоб ее замечать.
Пока на Парнасе свалка,
Все тщетно – пиши-не пиши…
Мне нужна, скорее, весталка,
А не жрица моей души.
По пятницам я – затворник
В разладе с собой самим.
Вы приходите во вторник,
Во вторник поговорим…
Рота, стройся! Рота, целься!
Эй, конвойный, не зевай!…
Убегает вдаль по рельсам
Заблудившийся трамвай.
Ни кондукторов, ни штрафов…
По дороге в никуда
Для изысканных жирафов –
Безбилетная езда…
Вечный путь конкистадоров:
Дело сделал и – адью!
Из тюремных коридоров
На Харонову ладью,
Что давным-давно готова
К переправе в лучший мир.
Пропустите Гумилева!
Он – почетный пассажир…
Покорителю Сахары
Машут с берега реки
Куны, гашеки, гайдары
И латышские стрелки…
Комиссар пригладит пейсы,
Даст команду: «Заряжай!»
Убегает вдаль по рельсам
Заблудившийся трамвай:
Из тюремных коридоров,
Сквозь языческую муть…
Страшен путь конкистадоров –
Вековечный русский путь…
(из цикла «Реминисценции)
Осенний мир состарился до срока,
Туманам и дождям благодаря,
И в воздухе разносится широко
Мертвящее дыханье октября.
Уже пора накидывать на плечи
Отцовский плащ и думать, не спеша,
Какую ясность льет зимы предтеча
На нас с небес. Промокшая душа
По вечерам приемлет только Блока,
Туманам и ненастью вопреки.
Душа моя, хлебни хмельного тока
Еще и широглазовской строки!
Ну не до дна, ну пусть совсем немного…
Пока я жив и к смерти не готов,
Пока светла осенняя тревога
В румянце туч и шорохе листов.
Давай же, пей – и рифмы, и слова.
Они честны, они не понарошку…
Заплаканная осень, как вдова
В одеждах черных, бродит за окошком…
Встреча старых друзей –
Как музей,
Из которого вынесли вещи.
Старые клещи
Обид и бессмысленных кличек.
Грусть перекличек:
«А Вовке бы стукнуло сорок…»
Школьный пригорок,
Который с годами стал ниже…
- Рыжий – бесстыжий!
- А Верка
Нашла недомерка!
Сверка доходов:
- Владелец газет, пароходов
Не соизволил…
Директор его не неволил.
Впрочем, отныне
Его незабвенное имя
Есть на атласе
В компьютерном классе…
- А Васе
Не пофартило:
Он шило меняет на мыло
Где-то в Печоре…
Лакуна в пустом разговоре.
Это Серега
Чего-то там вякнул про Бога,
Ну, и немного
Завелся Ренат:
«Ты мне не брат!»…
Верка режет салат.
Без недомерка
Она – та же самая Верка,
Как и сто лет назад…
Встреча старых друзей:
Колизей,
Шебутная арена…
- Мне бы ложечку хрена…
- Зачем? Ты и сам – старый хрен!
И звонок – как рефрен:
«Перемена!».
- Командуй, комсорг-тамада!
- Ну, за то, чтоб всегда…
- Непременно!
Кто-то бьет кулаком по столу,
Кто-то плачет в углу
О своем неустроенном быте,
И радость открытий
Не желает искать компромисс:
- А Сашка-то лыс!
- А Маринка совсем подурнела…
- И – за дело!
Ты помнишь, какая была?
Мужика увела
У доверчивой Верки.
А на той половине села -
Одни недомерки.
Непонятно: кто муж, кто жена…
А Маринка – страшна!
Встреча старых друзей…
Из князей
Кто-то плюхнулся в грязь.
Хрясь! –
И лучшие годы насмарку.
Кто-то сел в иномарку,
Урвав свой кусок у страны,
Где у школьной стены
Мы сидим за дощатым столом,
Наливаясь вином
И давно позабытою бражкой…
Ах, как тяжко
Глядеть на житейские мели…
Как мы все постарели!
Зачем я приехал сюда?
Пересохла вода
В деревенской запруде.
И химичка не будет
Витийствовать в позе орла
О разбитом сосуде,
Что кто-то смахнул со стола –
Померла…
А казалось, что жить будет вечно…
Как же жизнь быстротечна!
А Верка все также мила…
Жаль, когда-то меня увела
У нее боевая Марина,
Которая наобещала мне сына,
Да так его и не родила…
Встреча старых друзей…
Все резвей
Наше злое застолье.
С безнадегой и болью
Бросаемся в песенный бой:
«Хаз-Булат удалой,
где твоя одинокая сакля?»
Я – участник спектакля
С поникшей к столу головой.
Я ведь свой здесь,
Не так ли?
Постаревший, но все-таки свой…
Гармонист, разверни-ка меха!
Наша жизнь – чепуха,
Поменяем ее на венгерку!
Приглашу-ка я Верку.
Не щурься со злобой жена:
Наша Верка верна
Своему недомерку.
Впрочем, мне на него наплевать.
Я хочу танцевать,
С куражом, до суставного хруста.
Слишком пусто
Текут мои будние дни…
Наконец-то мы в мире одни…
Знаешь, Верка, мне очень тебя не хватает!
Встреча старых друзей…
Ну, зачем я приехал сюда?
Мешок неприятностей
Лопнул по швам,
И ринулись в дыры рваные
Запивки,
Отзывки моим словам,
Сопливки с душевными ранами,
Отшивки глазков,
Непрерывки звонков,
Наливки невзгод и горестей,
Фальшивки цитат:
Мол, вовеки веков
Нет в мире печальней повести,
Чем повесть о том,
Как порвался мешок…
О том, как пошло-поехало…
О том, как все мыслилось хорошо.
И шло.
До мешка с прорехами.
Мешок неприятностей
Лопнул по швам.
И швы топорщатся нитками,
Ей-ей, нешутейных
Семейных драм
С понятками,
Прятками,
Пытками…
И прыткими пальцами не зажать
Дыру:
Костромское качество…
На Калке опять
Вспоминалки про мать,
Но рать
Раздолбают начисто…
Судьба полосатая исподтишка
Устроила фарс с картинками:
«Порватость мешка
за неснятость грешка
с последующими поминками».
Мешок неприятностей
Лопнул по швам,
И хлынули дружной шоблою
Усталки,
Шагалки по головам,
Дресталки от пива с воблою,
Скакалки зарплат,
Унижалки заплат
И брат
Без царя в телевизере
С набором цитат:
Мол, по жизни богат
Лишь тот,
Кто играет на мизере…
Протиснулся стыд,
Проклюнулся срам,
Психоз прошмыгнул одноразово…
Мешок неприятностей
Лопнул по швам.
И все.
И кранты Широглазову…
В перекрестье страшных лет
В доме рядом с храмом
Жил да был один поэт,
Звался – Мандельштамом.
Голубей кормил с руки,
Над Сенатом реял,
Двух столетий позвонки
Своей кровью клеил.
Не видал земли иной,
Но, томимый знаньем,
Стекла вечности зимой
Согревал дыханьем.
Был один на всех путях
И во всей Вселенной.
Горькой пеной на губах
Провожал Елену.
Смертный воздух пил ковшом
В смертную годину,
Алебарде с палашом
Подставляя спину.
В небе оптовых смертей
Стал звездой прозрачной:
Ни записок, ни вестей…
И в пыли чердачной –
Длинный список кораблей,
Паруса Гомера,
Красота, столярный клей,
Хищность глазомера,
Череда полулюдей,
Музыка над нами
(Это Шуберт на воде,
Моцарт в птичьем гаме),
Зарешеченный Парнас,
Жизни быстротечность…
А спроси: «Который час?»,
Он ответит: «Вечность…».
Он ответит. Ты спроси
О заветном самом…
Жил поэт и на Руси
Звался Мандельштамом.
Иудейское родство –
Желтое на белом…
А ушел, и без него
Русь осиротела…
Январь. Достать чернил и плакать.
Не в шутку плакать, а всерьез,
Кляня рождественскую слякоть
За неметель, за немороз…
Открыть окно и краем ночи
Уйти в живаговскую тень
И вдруг понять, что мир непрочен
И дольше века длится день,
Что поступь дачного соседа
Беде мешает опочить,
И пораженье от победы
Все невозможней отличить…
Январь. Природы тупиковость.
Но ровной лесенкой слова:
«Талант –
единственная
новость,
которая
всегда
права»…
А как же может быть иначе?
Пусть всюду крики воронья,
Цель творчества – самоотдача,
В обход наветов и вранья.
Но вновь материя по духу
Ползет змеей газетных слов,
Мешая внутреннему уху
Услышать будущего зов…
Январь. Микстуры и таблетки –
В карман, на полку, на потом…
Так размечают смерти клетки,
Так начинают жить стихом.
А мир все гаже, все газетней:
С ним петь не стоит в унисон…
Я спал, постлав постель на сплетне.
Даруй мне, Боже, вечный сон!
Я заслужил его, поскольку,
Не сняв тернового венца,
Я был живым, живым и только,
Живым и только – до конца…
А помнишь ли ты, Степанида,
Как в вихре столетий и дней
Ринальдо покинул Армиду,
Дидону покинул Эней?
Пусть все это литература -
Полет мотыльковый к огню…
Но ты ж, Степанида, не дура:
Ты видишь, куда я клоню…
Ты чувствуешь первооснову
Моих аллегорий и слов:
Вон Симонов бросил Серову,
Вон Водкина бросил Петров,
Кефал убивает Прокриду,
Пронзив ее острым клинком…
Такой вот сюжет, Степанида,
О жизни счастливой вдвоем…
Побег от рождения мира –
Творитель истории всей.
Кориска бежит от сатира,
С Итаки бежит Одиссей,
С Олимпа бегут, из Аида,
От счастья бегут и от бед…
Так думаю я, Степанида,
Пока ты готовишь обед.
Пока ты варганишь биточки
И льешь из-под крана струю,
Я молча сижу в уголочке
И думаю думу свою.
Живут Филемон и Бавкида
В лесу, словно липа и дуб,
А я ухожу, Степанида,
Как только доварится суп…
1.
Эта история случилась в самом начале
Золотого века русской поэзии,
Когда богатые люди скучали
В гостях у родственников в Верхней Силезии,
А бедные люди пропитания для
Проводили лучшие годы,
Возделывая чужие поля
И свои огороды.
Русские корабли бороздили моря –
По-хозяйски, а не в роли просителя.
А Европа с опаской смотрела на царя-
Освободителя.
Рынок ломился от масла и кож,
Высоко ценилась галантерея.
А внутри петербургских масонских лож
Не было ни одного еврея.
Высший свет наблюдал, хохоча,
За превращением гения в старого мерина,
А Державин, упустивший в степи Пугача,
Огрызался как-то потерянно.
И уже стоя в гробу левой ногой,
он увидел в лицее Пушкина
И шепнул ему на ухо: «Ты тоже изгой:
У тебя волосы с завитушками».
А все решили: благословил,
Чтобы звезда поэзии засияла ярче…
И никто не услышал, как Пушкин переспросил:
«Ну, чего тебе надобно, старче?»
2.
В общем, это было давным-давно…
В Туле, Рязани или Тамбове
Жил талантливый мальчик, но
Не был он голубым по крови.
Хотя мог часами говорить об отце
Из обедневшего дворянского рода.
Но мама – крестьянка. И в Царскосельский лицей
Ему не было хода.
Однако, талант его обещал
Развиться до высот классицизма.
Но на таких Державин внимания не обращал
По причине катастрофического снобизма.
Мальчик был высок и красив на вид,
Как древнегреческий воин:
Ладно сшит,
Крепко скроен.
Ему бы кивер да аксельбанты на грудь,
А в кошелек – монеты…
Но он выбрал иной жизненный путь –
Путь поэта.
Благо, в именьице без веранды и без крыльца,
Пережившем разные передряги,
От отца
Осталась куча чистой бумаги,
Литровая банка хороших чернил
И перьев гусиных связка.
И мальчик решил,
Что кончается быт и начинается сказка.
3.
Друзья, которые нам отпущены, -
Благословение или кара?
Одному – Кюхельбекеры, Дельвиги, Пущины,
А другому – Антип и Варвара.
Один – птенцом в царскосельский выводок
С перспективою на полет.
Другой – ублюдок и выродок.
И каждый урод
Норовит посмотреть свысока,
Изнемогая от брезгливости…
Да, порой тяжела рука
Божественной «справедливости»…
4.
Мальчик рос нелюдимым и замкнутым,
Пестуя комплекс Эдипов,
И спасался воздушными замками
От Варвар и Антипов.
Глаза закрывал и летел на Запад –
В края Эсхила, Софокла, Лукреция…
Но неистребимый чесночный запах
Настигал его даже в Греции.
Он тянулся к проблескам красоты,
Мечтал об античном чуде,
Но видел кругом лишь щербатые рты
И обвисшие груди.
Это Пушкин, когда был пьян
И бегал за девками в голом виде,
Любил деревню и русских крестьян.
А мальчик их не-на-ви-дел.
Он уходил с котомкою в лес.
И там, в березовой чаще,
Бог спускался к нему с небес.
Но черт появлялся чаще.
5.
Раньше, когда у России еще не появились плеши
И она щеголяла кучерявою головой,
В каждом лесу жил леший,
В каждой избе – домовой.
Люди не слышали про страну Камерун,
Не пели песню про «Эллис»,
Но все еще помнили – кто такой Перун,
И кто такой – Велес…
Бывало, баба в поле от солнышка загородится
Ладонью мозолистой, и тут же вдали
Появляется Богородица –
Защитница Русской земли.
Баба застынет, как штырь,
И истово молится…
А через год здесь уже монастырь
Пресвятой Богородицы.
Вот такой вот духовный бурун
По реке, текущей в Освенцим:
Слева – леший, справа – Перун,
А впереди – Мария с младенцем.
6.
Летнее утро. Знакомый лес.
Мальчик спиной прислонился к березе.
А за спиной элегантный бес
В импозантной позе:
«Вам суждено остаться в веках,
вас ожидает признание.
Только не забывайте ставить на черновиках
Время их написания.
Тредиаковский и Кантемир
Скоро забудутся, как хазары,
А ваши песни зазвучат на весь мир
В переложении для шестиструнной гитары.
И школьники в каком-нибудь Череповце
Или в его окрестности
Будут списывать сочинение об отце
Российской словесности.
А великий композитор неопределенной ориентации
По имени Петр Ильич,
Возможно, однажды забацает
На вашу поэму оперу-спич.
Вас будут любить и носить на руках
Из салонов в собрания…
Только не забывайте ставить на черновиках
Время их написания…»
7.
Мальчик был для беса открыт,
Как бутылка «Фетяски»:
Он же думал, что кончился быт
И начинаются сказки…
Он же не знал, что книжная полка
Подруга для нищего – та еще…
А у легендарного тамбовского волка
Так много товарищей…
Мальчик слушал, мальчик кивал,
Впитывал капли духовной отравы
И в голове своей рисовал
Картинки будущей славы.
Вот он идет, а следом летит:
«Гений… Мессия…»
Вот он отлит в благородный гранит
У кинотеатра «Россия»…
Вот статью в журнал о гиганте духа
Пишет его наследник.
А его именьице – не дом-развалюха,
А дом-заповедник…
А бес все шептал и шептал о веках
Славы, успеха, признания:
«Вы только не забывайте на черновиках
ставить время их написания…»
8.
Время, как волна о причал,
Билось и откатывалось с зевотой.
Но мальчик этого не замечал –
Он работал.
Каждое утро вставал чуть свет,
Умывался наскоро, ел урывками…
Но к обеду – элегия или сонет.
А к ужину – листы с драматическими отрывками.
Сутулость. Чахоточный цвет лица.
В глазах – лихорадочный блеск реформатора.
А в результате – будущий праздник для чтеца-
Декламатора.
Старые шлепанцы – как вериги,
Ветхий халат – наследие деда…
А по комнате – книги, книги,
Взятые напрокат у спившегося соседа.
Энциклопедия, дамский роман,
Переписка царицы с Вольтером,
Байрон, Шенье, Дидро, Шеридан
Вперемешку с Херасковым и Гомером.
Чтение – творчество, в голове – мешанина:
Троянский Айвенго штурмует Париж…
А у Расина
На кухне живет говорящий стриж…
Впрочем, все это не отражается на
Стройности стихотворного лада.
И из-под пера выходит страна
Прекрасная, как Эллада,
Вся пропитанная мечтой,
Стремящаяся все выше и выше…
Куда там Пушкину! Тем более что
О Пушкине мальчик тогда еще и не слышал…
9.
Россыпи рифм и лесенки строчек
Не заменяют полового влечения.
И однажды мальчик почувствовал, что хочет,
Но не придал этому никакого значения.
Разве что вспомнил, как у амбара
Видел однажды видеоклип:
Кривую Варвару
Пользовал пьяный Антип.
Зрелище было не из приятных
Для романтических детских глаз:
Оба потные, оба в пятнах
И все непотребное – напоказ.
Мальчик решил, что поставит прочерк
На сексе и ограничится ролью зрителя.
Но снова почувствовал, что хочет,
И принял позу Мыслителя.
Он понял, что по натуре своей – не монах
(Вот она – вакхическая Эллада!),
И если оно шевельнулось в штанах –
Значит ему что-то надо…
Он отложил в сторонку сонет
И разгладил на лбу морщину…
Мальчику было 17 лет.
Он превращался в мужчину.
10.
Сосед-алкоголик зашелся от счастья,
Выслушав бессвязное лепетание,
И тут же решил проявить участье
В половом воспитании.
Он сказал: «У меня племянница – душка,
Вся в завитушках и блестках…
Впрочем, редкая поблядушка…
Ой, пардон, вертихвостка…
Вы с ней поладите, как Орфей с Эвридикой…
Не все ж тебе спать с бумагами…
Вот тебе фрак с засохшей гвоздикой
И сапоги с крагами.
Прими от старого друга совет:
Пора выбираться в люди.
Это, конечно, не высший свет,
Но и не хрен на блюде!»
Мальчик слушал, мальчик кивал
Грустно и сдержанно, как на тризне,
Но в голове уже рисовал
Картинки новой сияющей жизни.
Бал. Кивера. Золоченые шпоры.
Свет канделябров комкает тьму.
И тут появляется он. И взоры
Устремляются только к нему.
Барышни ахают и краснеют,
Но он глядит на них с высоты:
Он пришел лишь за тем, чтобы встретиться с нею –
Девушкой своей юношеской мечты.
Греческий профиль, белые плечи,
Тонкие пальцы, чувственный рот.
Только посмотришь, а дышать уже нечем:
Куда-то делся весь кислород…
И вот уже в разгаре фиеста!
Все расступаются. Оркестр в ударе.
Место
Божественной паре!
11.
Нарушив идиллию собачьей свадьбы
И спугнув ворон с насиженной елки,
Мальчик с соседом выехали из усадьбы
На старой двуколке.
Хорошее это дело – мчаться вперед,
Позади оставив проклятое прошлое,
И знать, что еще немного – и произойдет
В твоей жизни что-то хорошее.
И уже соловьями поют петухи
Что-то красивое и протяжное…
А может, и вправду стихи
В жизни – не самое важное?
12.
Жизнь парадоксальна, как последние могикане
Для случайно попавшего в Канаду татарина…
Она звалась не как-нибудь, а Татьяна
Ларина.
Тонкие пальцы, чувственный рот,
Мучимый вечной жаждою…
В Тамбове о ней говорили: «Дает,
Но далеко не каждому».
Впрочем, отец в долгах, как в шелках,
И не позволяет не то чтобы… Но даже целоваться.
Поэтому в определенных кругах
Она слыла недотрогой и цацей.
Ее берегли, как зеницу ока,
Чтобы выдать за богатую старую задницу,
Которой станет настолько одиноко,
Чтобы взять бесприданницу.
Но старая задница ломберный столик
Предпочитала девичьим чарам.
А тут вдруг дядюшка-алкоголик
С молодым янычаром.
(Ох уж этот девятнадцатый век,
Особенно первая половина:
Для провинциальных девушек что турок, что грек –
Все едино…
А уж если волосы, как повилика,
И выглядит, как придурок –
Во фраке высохшая гвоздика –
Ну, точно: турок!).
13.
Мальчик взглянул и лишился речи –
С крыльца сходила сама мечта:
Греческий профиль, белые плечи,
Да и все другие места…
У барского дома – не на подножке в трамвае.
Все романтичней: батист, каблучок…
Мальчик выдохнул: «Так не бывает…»
А эхо откликнулось: «Эх, дурачок…»
Сосед-алкоголик вздохнул сердито
И подтолкнул: «Ну же, сукин ты сын!»
А мальчик восторженно: «Афродита…»
А Ларина раздраженно: «Полный кретин…»
14.
Пока соседа приветствовал брат,
Радостно намекая, что он здесь лишний,
Татьяна мальчика пригласила в сад –
Посмотреть на цветущие вишни.
Хотя Япония была далеко,
Было в ней что-то от гейши
(В том смысле, что в себе она как-то легко
Сочетала разные вещи).
И по дорожкам прокладывая маршруты,
И говоря слова, которые вряд ли запомнятся,
Ларина думала: «Чем черт не шутит,
Может, сегодня обломится».
Но мальчик парил высоко в небесах
И пел про себя романсы,
Пока Татьяна на сексуальных весах
Взвешивала свои шансы.
К концу прогулки они подошли к нулю,
И исход романа стал ясен.
Ларина выдохнула: «Аля-улю,
Вы здесь, а я – в Гондурасе.
Простите, но ваш затрапезный вид
Говорит о бедной внутренней оболочке.
И мне кажется, что у вас не стоит
Не только воротничок у сорочки.
А эта гвоздика в поношенном фраке…
А краги а-ля маркиз Карабас…
Когда в Тамбове воют собаки,
Они вспоминают случайно не вас?
Мальчик потупился: «Да, я не Крез
И не граф Монте-Кристо,
И на душе у меня мороз
С температурою минус триста.
Зато когда я пишу стихи –
Они гениальны. И Спаситель безропотно
Тут же прощает мои грехи
В розницу и оптом».
И он прочел ей четыре стиха,
Написанных на лесной опушке.
Татьяна выслушала и сказала: «Ха!
Тоже мне… Пушкин…»
15.
Собственно, об этом можно было и не писать, но
Глупость нуждается в наказании.
К тому же имя было произнесено,
И оно засело у мальчика в подсознании.
Он не сиживал за фрейдистским столом,
Не грыз психологические сушки,
Но с того времени сексуальный облом
Для него был связан с фамилией Пушкин.
И поневоле, чуть не пойдя ко дну
В районе жизненного экватора,
мальчик прислушивался: «…Чуть не увел жену
У генерал-губернатора…
…Сослан… Михайловское – это у Пскова…
…У Бенкендорфа богатый улов…
…Керн… Голицина… Воронцова…
… «Арзамас»… Кишенев…
…Гончарова сошла с ума…
…За арапа – хуже, чем за китайца…
…Эпиграммы… Плачет тюрьма…
…Поэма, высосанная из пальца…
…Батюшков лучше… Русский Гольдони…
…Причины дуэли пока не ясны…»
Мальчик вскидывал к ушам ладони
И хотел тишины.
К черту любовь! Творчество – лучик
В царстве теней. И, читая журналы,
Мальчик чувствовал, что его стихи лучше.
Но чтобы печататься – таланта мало…
16.
Солнце всходит, и солнце заходит,
А в полдень всегда висит над ольхою…
Как это страшно, когда ничего не происходит:
Ни хорошее, ни плохое…
Постоянство – как Божья кара,
На плечах – тяжесть гранитных глыб…
День за днем – все та же Варвара,
День за днем – все тот же Антип…
Сосед-алкоголик обижен на неудавшийся эксперимент:
Книг не дает и смотрит волком:
«Ин-тел-ли-гент!
А фиг ли толку!»
Стихи – это все, что остается
От прошлой жизни в жизни этой.
Единственный страх – что вдохновение не вернется,
Уйдя к другому поэту…
С деньгами по-прежнему крайне сложно:
Одежда в дырах, еда убогая…
Хотя – жить можно,
Если не претендовать на многое.
А попробуй на многое попретендуй
Без денег в Российской империи
В каком-нибудь тысяча восемьсот …надцатом году
Суровых событий в преддверии…
17.
Сосед-алкоголик умер внезапно,
И несколько дней в деревенском храме
Винный запах
Витал над хорами.
Свалила соседа все та же хвороба,
Что и прочих людей выпивающих…
И мальчик долго стоял у гроба,
Скорбя о единственном своем товарище.
О чем он думал в этот момент –
История не сохранила.
Возможно, вспоминал неудавшийся эксперимент,
А может быть, на него как раз накатило
И он лихорадочно рифмовал:
«смерти»-«не верьте», «тяжко»-«бедняжка»…
Впрочем, на поминках все больше молчал
И налегал на бражку.
И вдруг закашлялся, на паркет
Выплеснув кровь из натужной глотки.
Ничего не поделаешь: привет
От чахотки…
18.
А через неделю после прощания
В один из погожих июльских дней
Присяжный поверенный огласил завещание.
И у мальчика пробежал холодок по спине.
Видимо, вспомнив про дедов халат и тапки-вериги,
Сосед, задержавшись у смертных дверей,
Оставил мальчику все свои книги
И несколько сот рублей.
И мальчик, решив, что теперь богат,
Принес к крыльцу хворост в охапке
И торжественно сжег халат
И верижные тапки.
19.
Когда в могиле одна нога
Утрамбовывает землицу,
Другой ноге пора на юга,
А уж никак не северную столицу.
Чахотка – это солнце и Ялта,
Песок и мадера-«катанка»,
А Балтика хороша для прибалта,
Ну а для русского – каторга.
Но поэзия ценит терновый венец
И пропитана суицидом…
Мальчик решил положить конец
Комплексам и обидам.
В Питере – общество, в Питере – знать,
А в Тамбове поэзия – вместо фистала.
Но справедливость должна восторжествовать
Во что бы то ни стало!
К черту Ялту, песок, вино
(Не в кружке счастье, пусть счастье – кружками)!
Решено:
В Петербург! К Пушкину!
Я – лучше, но и он – не идиот.
Прикоснувшись к моим стихотворениям,
Он поймут, непременно поймет,
Что имеет дело с гением…
20.
У беса от смеха развязался шнурок
На прикопытном ботинке:
«Визит полководца рифмованных строк
в редакцию журнала «Веселые картинки»!
Пушкин – не Овен, Пушкин – Близнец:
К нему со стихами – как в море на вело…
Вот бутылка мадеры и огурец –
Другое дело!
Или милая барышня в неглиже:
«Иди ко мне, мой Ганибал!»
А от провинциальных талантов и стихотворных клише
Он еще в лицее устал…
Впрочем, прощайте, мой певчий птах!
Я даже не говорю «до свидания»…
И по-прежнему не забывайте на черновиках
Ставить время их написания!»
21.
Солнце всходит и солнце заходит,
Если судить по солнечным пятнам
На пыльной стене. И Пушкин находит
Это занятным…
Если пятно от бюро к Амуру
С мелкой рябью фарфоровых прядок,
Значит, еще не время свою шевелюру
Отрывать от подушки и приводить в порядок.
А если пятно начинает светлить
На старых портретах лица,
Значит, время перекусить
Или опохмелиться…
Но это редко. Чаще – сквозь тернии
К звездам, назло всем цензурным стражам!
И вдруг дворецкий: «Из Тамбовской губернии
К вам господин с саквояжем».
И можно, конечно, сказать: «Проси!»,
Но как же борьба со стражами?
О, Господи, сколько их на Руси –
Господ с саквояжами!
В своих поступках, в своих делах
Волен я или не волен?
Короче, этому, из Орла,
Скажите, что барин болен.
«Да он из Тамбова». Ах, все равно…
Пусть хоть из ставки варяжей!
Пока в работе «Борис Годунов» -
Никаких саквояжей!
22.
«Барин болен… У барина страшный жар…
Ждут лекаря… Извините-с…»
У дворецкого прирожденный актерский дар –
Хоть сразу без экзамена в ГИТИС.
«Что передать-с?» «Я зайду потом,
Когда барин пойдет на поправку…»
Мальчик нахлобучивает пальто
На теплую безрукавку
(Это Варвара, роняя слезы,
Сунула напоследок в баул вещицу:
«Говорят, в Петербурге зимой морозы –
Пригодится…»).
Вечер. Нева. Средоточие льдин.
В кармане крохи от соседского стольника.
Мальчик один. Абсолютно один
В без пяти минут городе Родиона Раскольникова…
23.
Отсутствие беса
Сказывается на присутствии духа:
То бишь полнейшее отсутствие интереса
К античной лирике и «борматуха».
А что еще делать, если «барин болен»
И на хорошее пойло не хватает бабла?
Поневоле
Ночи начнешь проводить у стола…
А за стеною все вьюжит и вьюжит
(«Вы в Петербурге, мон шер…»),
И никакая безрукавка не спасает от стужи,
Поскольку холод – в душе.
Незваный гость хуже татарина…
И цинизм по жилам гоняет хмель:
«Как-то я облажался с Лариной,
Надо было ее сразу в постель…».
А барин болен, болен – и баста!
Четвертый месяц все жар да жар…
«Высший свет – это каста,
А я – клошар…».
Для них поэзия – это игра,
А для меня – кровавые пятна
На грязной сорочке… Все. Пора
Обратно…
24.
Если жизнь поставил на кон –
Привыкай к перебору, поэт…
Рубикон пройден. Да здравствует Рубикон!
Обратной дороги нет…
С точки зрения мудреца
Ученье – тьма, неученье – свет.
А раз вышел, то нужно идти до конца:
Обратной дороги нет.
Высокий путь средь античных звезд
С поэзией тет-а-тет
Обычно приводит на русский погост:
Обратной дороги нет.
Однажды сказка вгрызается в быль
И гибнет в свой сказочный срок…
А за спиной оседает пыль
Всех обратных дорог…
25.
Солнце всходит и солнце заходит,
Ну а утром всходит опять…
Когда жизнь на исходе –
Так не хочется умирать.
В подворотнях темнеют сугробы,
На Неве ледоход.
Какая там к лешему крышка гроба –
Подождет!
Домой! На Тамбовщину! К милой Варваре!
К Антипу, ждущему у плетня!
Прозябание в петербургском кошмаре –
Не для меня…
К солнцу, что в полдень всегда у ольхи!
К Лариной! Ленскому! Плюшкину!
Богу – богово, а стихи –
Пушкину…
26.
Чахоточный бред обрывается вдруг.
Надежды тают, как свечи…
Впервые от мальчика отступает испуг,
Поскольку пугаться нечем.
Какой там Тамбов… Какой там Антип…
Вся простынь в его кровянке
Уже ничего не нужно – дойти б
До Фонтанки...
Знакомый маршрут: два моста, тротуар…
Медленно, как сквозь Лету.
«Я знаю: у барина снова жар…
Передайте ему вот это…
Не к спеху… Не срочно… Ну, в общем, как
Только окрепнет телом…
Тут много бумаг,
Но может, прочтет между делом…
Простите, что был так навязчив тогда
И нынче навязчив тоже…
Прощайте… Я больше вас никогда
Не потревожу…»
27.
Мальчик умер, когда Дантес
Заканчивал последние приготовления к балу.
И непонятно откуда взявшийся бес
Шептал занудливо и устало:
«Вы будете там, где парят в облаках
Надежды и упования
За то, что не забывали ставить на черновиках
Время их написания…
Вас встретят Гомер, Катулл и Эсхил
Со своими поэтическими внучатами.
Ведь Пушкин однажды прочтет стихи
И их напечатает…
И школьники в каком-нибудь Череповце
Или в его окрестности
Будут списывать сочинения об отце
Российской словесности…
И вся филологическая рать
Взовьется в восторженном шуме…»
Но мальчик уже перестал дышать.
Мальчик умер.
28.
У Пушкина море своих проблем:
Нелегко быть гением, балагуром и мужем…
Александр Сергеевич нужен всем.
Всем нужен!
Сплетни, слухи, жена, долги,
Насморк и осенняя слякоть.
Но раз ты великий, то жаловаться не моги.
Не моги плакать.
«Евгений Онегин». Не то и не так!
Концовка про лишнего человечка
Горою скомканных в злобе бумаг…
В печку!
Все крепче и крепче путы земли,
Веселье тает, как свечка…
А это что? Посвящение Натали?
В печку!
Чужие занозы, чужие грехи
Тянут на Черную речку…
Что там в саквояже? Чужие стихи?
В печку!
29.
Солнце всходит и солнце заходит…
Устав от детсадовской шумной игры,
Маленький мальчик мастерит пароходик
Из ольховой коры.
Скоро ручьи потекут по Тамбову:
Лето – время дождей…
И поплывет пароходик ольховый
По дождевой воде.
А маленький мальчик подумает: «Ах!»
И задохнется от счастья,
Которое, как всегда, не в стихах,
А в соучастье
С этим небом, с этим дождем,
С этой небесной синью.
А за спиной у мальчика дом
У кинотеатра «Россия».
А за спиной у мальчика век
Прозы и неантичности,
Где под ольхою лежит человек,
Раздавленный культом личности,
Где… Впрочем, мальчику наплевать
На эти житейские частности…
Он задохнулся опять и опять
от своей сопричастности
к этому миру вокруг ольхи,
где равные все и славные…
30.
А может быть, правда, что наши стихи
В жизни – не самое главное?…
2003-2005 гг.
Однажды я своих друзей прославлю –
Возьму перо и запишу в блокнот:
«Олег Горшков идет по Ярославлю…»,
И тут же с удовольствием представлю –
Теперь мой друг частично не умрет.
А, может, это он меня прославит,
Вплетя мой ник в словесную игру:
Мол, так всегда: кто с Широм, тот и правит…
И тут же с удовольствием представит,
Что я теперь частично не умру.
Ну а пока что мы частично живы,
Отчасти пьем и часто раздаем
Души своей прекрасные порывы
Своим друзьям, что так неторопливы
При возвращеньи взятого внаем…
И все же мы частично не умрем.
Единогласно. Без альтернативы…
Я пробираюсь в сторону свободы:
Свободы от… потом – свободы для…
И всякие моральные уроды
Мне предлагают показать проходы
К горам Шобятакжил и Будубля.
Но я ищу спасение на ощупь,
Вонзая посох в палую листву,
Чтоб не попасть в национальный ощип
И выйти за родительскую площадь
К далекому культурному родству.
Мои пути – окольны и неторны,
Но там, куда ведут мои пути, -
Звучат валторны,
Куролесят гворны,
Повторны сны
И Норны непокорны
Желанию облегчить и спасти…
Бреду во тьме искусственных препонов,
Картонных масок и кривых зеркал.
Но мимо всех законов и притонов
Мне в Будубля укажет путь Платонов,
В Шобятакжил укажет путь Шагал.
Не заблужусь. И выйду на равнину
С подветренной, культурной стороны –
К Петрарке, Достоевскому, Расину,
«Улиссу», «Заводному апельсину»,
к концу дороги, где повторны сны…
(Написано в последний день весны
в пути из Чертвозьми к Отцу-и-Сыну).
Пришел к колодцу.
Крикнул: «Эй!»
(А вдруг да отзовется…).
И отозвалось:
«Вам, Андрей,
Грешно кричать в колодцы.
Вы – мастодонт
И корифей,
Певец в российском стане.
Ну, что такое ваше «Эй!»
В литературном плане?».
Так, недоделанный хорей
Со сленговым уклоном…
У нас в колодце
Это «Эй!»
Считают моветоном…»
Я отшатнулся сам не свой
От странного колодца
И запоздало
Крикнул: «Ой!»
(А вдруг не отзовется…)
Но отозвалось:
«Милый мой,
когда придете в чувство,
рассмотрим с вами
слово «Ой!»
с позиции искусства…
Стиль, без сомнения,
Хромой.
Поэту не пристало…»
Но я уже бежал домой,
Сверкая, чем попало…
Переведя на даче дух
И ощутив усталость,
Я сел на стул
Со вздохом: «Ух!»…
И с печки отозвалось…
Судить о человеке по картинам,
Которые висят в его гареме –
Бессмысленно. Он ничего не знает
Доподлинно: ни сути, ни верхов…
Брюссельские шпалеры над камином
(Не подлинник, но очень близко к теме)
Хозяин сам наивно полагает
«Идиллией из жизни пастухов».
Он говорит без дрожи, без опаски
Про краски, про тона и полутени –
Но это бред… Шпалерная фактура
Каминный зал корежит, как киста:
Великий Кир в набедренной повязке
Еще пасет стада своих сомнений,
Но властный взгляд и страстная натура
Уже видны сквозь зеркало холста.
И вечный комплекс брошенного сына,
И вечный бой, и вечные страданья,
И Персия в крови своих соседей,
И заяц с телеграммой в животе –
Все это там – над кладкою камина,
В гареме у границы мирозданья,
В багете, на стене, в хозяйском бреде
И в ложно идиллическом холсте…
Все это там – внутри большого дома,
Который я покинул с облегченьем,
Который обречен на вымиранье,
В котором кровь струится со стены.
Там бродит Кир по комнатам знакомым –
Пока еще отчаянно ничейный.
Но весь гарем уже живет за гранью
Большой эзотерической войны.
Но кокон эстетического бреда
Локализует зарево в каминной,
И даже капля крови на манжете
Хозяину не скажет ни черта:
Он снова пригласит меня к обеду,
Поскольку собирается в гостиной
Повесить исторический сюжетик:
Эль Греко. «Бичевание Христа»…
А если б царь Синнахериб иначе наставлял Рабсака?
«На город Иерусалим обрушить ассирийский гнев!
Стереть его с лица земли, да так, чтоб ни одна собака
Не выскользнула из ворот под сень оливковых дерев!»
А если б не случился мор, и иудейские колодцы
На радость войнам и коням холодной полнились водой?
Что было бы, не окажись столь суеверны инородцы?
Что стало бы, не появись Господь за облачной грядой?
А если б волею судеб охрип крикун Иезекия
И, проклиная свой бронхит, не докричался до небес?
Разрушен был бы древний Рим? Вошла б София в древний Киев?
Родился б грозный Чингис-хан? Убил бы Пушкина Дантес?
Каким ты в жизни был, Рабсак? Любил детей? Страдал от пьянства?
Имел в Ниневии жену? Или ходил в холостяках?
Ты утвердил иудаизм, родил ислам и христианство,
Покуда царь Синнахериб мечтал прославиться в веках.
Ты иудеям подарил век грандиозной передышки,
Ты повернул своих коней и ход истории. А сам,
Наверно, выдохнул в сердцах: «Какой поганый городишко!
Ни баб, ни денег, ни воды… А чем-то нравится богам…».
Е. Дерлятко
…А потом я уехал в Фигерас на разбитом зеленом «Рено»,
потому что уехать в Фигерас я задумал давным-давно,
ибо все мои глупые шашни с разбитной половиной Земли –
только путь в Галатееву башню сумасшедшего дома Дали.
Слишком долго водил меня Эрос по кривым барселонским путям.
А потом я уехал в Фигерас – поклониться кистям и костям.
Там квартира сдается, как милость, с незатейливым видом во двор.
Там республика кровью умылась, там скончался старик Сальвадор.
Мне, наверно, не стать фигеристом (ну, какой из меня фигерист!):
третий месяц считает туристом меня каждый испанский таксист.
Не поймет добродушная серость, что я – русский в чужой стороне.
Я затем и приехал в Фигерас, чтобы пасть на Испанской войне.
Я ведь с детства – припадочный малый и «Гренаду» твердил наизусть…
Намекала мне мама устало, что достала испанская грусть,
что геройство полезно, но в меру, что в Испании мирно сейчас…
…А потом я уехал в Фигерас от навязчивых маминых фраз…
Был маршрут мой извилисто-долог, каменист и борделисто-хмур.
Но волОк я себя через вОлок городов, языков и культур.
И вела меня глупая вера, что на выпуклом шаре Земли
Все дороги приводят в Фигерас – к сумасшедшему дому Дали.
…Кухня, комната, ванна, веранда. Вот и кончен мой длинный маршрут.
И до замка святого Фернанда по прямой – 18 минут.
Я пришел. Мне нисколько не страшно умереть за чужую страну…
Но молчат бастионы, и пашни позабыли давно про войну.
…Лишь Дали с Галатеевой башни сиротливо глядит на луну…
Пересыхает времени река:
Века в своем теченье бестолковом
Разбились на протоки. Их уже
И дети – вброд, и турки – на рысях…
Я – командир Засадного полка
На вечном русском поле Куликовом.
Сижу в кустах на дальнем рубеже
И чувствую, как в горних воздусях
Рождается божественный наезд
На ту свинью, которая не съест…
Над засекой кружится дельтоплан,
По волоку летят автомобили
(И рать моя от мысли увядает,
Что их не нужно волоком волочь),
И каждый третий выпитый стакан
Вгоняет в кровь пассивное бессилье,
А утренняя чаша не «вставляет»,
А лишь усугубляет нашу ночь.
А в сумерках славянская душа
Из «гой еси» перетекает в «ша!»…
Темно в душе… Отчаянье и страх.
Кириллица утратила апостроф.
И в Киеве адепты чуждой веры
В Софию тащат старого «батька».
Непрядва Стиксом булькает в кустах,
Ругая куликов и алконостов,
Туристов, гусляров и браконьеров.
И ратников Засадного полка.
И лишь монах-верижник из Твери
Задумчиво хрустит картошкой-фри…
Засадный полк… Надсадная тщета
Явиться в мир спасительной дружиной,
Пружиной часового механизма
С запястья седовласого Творца…
Но даль пуста. И каждая верста
Недостижимой кажется вершиной
(Не то чтоб выше пика Коммунизма,
Но и не ниже труб Череповца).
Сидеть в засаде – невеселый труд:
То ум вскипит, то ноги затекут…
Но это так… Вечерняя тоска
И шастанье в карман за нужным словом…
На самом деле мы готовы с детства
Пройти свои верижные пути…
Я – командир Засадного полка
На вечном русском поле Куликовом.
И никуда от этого не деться…
И никуда при этом не уйти…
Ведь все равно какой-нибудь Мамай
Услышать должен наше «Не замай!»…
О, мы реализуем давний план!
Славян не заточить на Рюген-остров…
И пусть века в теченье бестолковом
Распнут страну на западном кресте,
И пусть над нами кружит дельтоплан,
Кириллица утратила апостроф,
А шастанье в карман за нужным словом
В конце времен приводит к немоте –
Настанет час, и полк шагнет вперед:
За Веру, за Россию, за народ…
Марина идет по дороге,
От жизни грешной отрешась.
Уныло летит ей под ноги
Чужая татарская грязь.
Чужая скрипит колымага
И мат из чужого окна…
Елабуга – это не Прага,
Елабуга – это дыра…
Марина не видит, не слышит,
Не любит, не верит, не ждет.
Дыхание жизни все тише,
И смерть – у соседних ворот.
Все вытерпит только бумага,
Пока не дойдет до костра…
Елабуга – это не Прага,
Елабуга – это дыра…
Не то, чтоб по жизни непруха,
А просто усталость и страх.
От мужа ни слуха ни духа,
И дочь у чертей на рогах…
И день непогодой распорот,
И ночью ни света, ни звезд…
Елабуга – это не город,
Елабуга – это погост…
В Елабуге нету маститей.
Но кто ж у Поэта в долгу?
«Простите… Простите… Простите…
Я больше уже не могу
Ни сдержанной быть, ни беспечной,
Ни верящей в силу добра…
Елабуга – это не вечно…
Елабуга – лишь до утра…
А утром – другая Россия,
С которой мой сын не знаком.
Там солнце и Рейнер Мария
В обнимку с седым ямщиком.
Там сушки румяны и ломки.
Там песни и звон хрусталя…»
Елабуга. Август. Потемки.
Марина. Бумага. Петля.
2. Бабушка Маруся. 1904 год
1.
Марфа Кирилловна Зверева
(Позже – Маруся Попова)
Удобряла семейное дерево
Бережно и толково.
Частые роды – как очередь
Из пулемета «Максим»…
Но выжили только три дочери
И один сын.
Четыре ростка из семени –
Немало для наших широт:
По меркам военного времени –
Взвод…
А когда оно – не военное?
Когда не жалит, не жжет?
«Мята обыкновенная»
от тифа не бережет…
Как мотыльки в полете,
Таяли от огня
Дяди мои и тети –
Шебутная моя родня…
(Во времена эпохальные
Всегда не хватает врачей…).
Я чувствую их дыхание
На своем плече.
Но когда я быстро и резко
Оборачиваюсь на свет –
Чуть колышится занавеска,
А родни моей нет…
2.
Тысяча девятьсот четвертый
Антироссийский год…
Все полетело к черту:
Родина, Дума, народ…
Русско-японский кипеш…
Плеве убит, как лох…
Тут не захочешь, а выпьешь,
А рождаться – помилуй Бог!
Но отцу не прикажешь
И мать не уговоришь…
Ладно, не все так страшно…
Штурмует Париж,
Вывешена на стену
«Гладильщица» Пикассо
И выглядит второстепенно
«Свадьба» Анри Руссо.
Чехов поставил точку
В пьесе «Вишневый сад»
И отбыл без проволочки
В свой персональный ад.
В моде – пакетик с чаем,
Термос и бритва «Жилетт».
Кубрик забит бичами,
Бегущими в Новый Свет.
Америка ест Панаму,
Япония – Порт-Артур…
Петляет дорога к Храму
Между чужих культур.
И только младенцы – чудо!
На гребне лихих годин
Орут в унисон Неруда,
Косыгин и Дэн Сяопин.
А где-то за Киевской Русью
И за Уральским хребтом
Ловит кроха Маруся
Титьку беззубым ртом…
1. Дедушка Макар. 1900 год
Когда родился дедушка Макар,
Вся молодежь в Москве и на Урале
Мечтала эмигрировать в ЮАР –
Тушить пожар в далеком Трансваале.
В Китае шли «боксерские» бои,
В Италии угрохали Умберто,
А Кэрри Нейшн пивших на свои
Преследовал с упорством экстраверта.
Фрейд толковал шизоидные сны,
На Лейбница накатывался Рассел
И весь Париж в последний день весны
Мечтал попасть на выставку Пикассо…
Когда родился дедушка Макар,
Норвежец Мунк очнулся на Галгофе,
В кино шел «Гамлет» с Сарою Бернар,
А Кейси Джонс скончался в катастрофе.
В Маньчжурии российские войска
Выменивали рис на папироску.
Пуччини грызла смертная тоска,
Перетекая в оперную «Тоску».
Толстой под Тулой трупы оживлял,
Америка носилась с револьвером,
И проститутка пьяная в подвал,
Шатаясь, шла с революционером…
Усталый мир тащился в новый век.
И вместе с ним шагали до привала
Сезанн, Матисс, Моне, Тулуз-Лотрек,
Сибелиус, Ростан, Леонковалло…
Еще не скоро битва за Берлин
И торжество всемирной паутинки…
Но в чистом небе – первый цеппелин,
А на прилавках – первые пластинки.
Открыт радон, и пламенный Гимар
Чудит в парижском метрополитене.
И громко плачет дедушка Макар
В крестьянском доме на далекой Лене…
… И до моих смешных стихотворений
всего сто лет – то в блуде, то в постах…
И родовое кладбище в крестах…
Даль сужается до улицы,
По которой я иду…
Курят умники и умницы
У прохожих на виду.
Небо в лужах отражается
Логотипом «СеверСталь»…
И еще сильней сужается
Перевернутая даль…
Телефон на пачке «Далласа» –
Чей-то-там, но не жены…
Тополя побриты налысо,
Как последние скины.
В городской защите Лужина
Нет незанятых полей:
Даль намеренно заужена
Видом голых тополей…
Воскресенские страдания
И ирапская тщета…
Все вопросы мироздания
Начинаются со ста.
А добавишь у «Заречного»,
Вытрешь водочку со щек –
Даль сужается до вечного
«А не выпить ли еще?»…
И веселье продолжается
В заколдованном кругу
Между далью, что сужается,
И крестом на берегу,
Между музыкой Куштурицы
И разливом «блатняка»…
Даль сужается до улицы,
До подъезда, до звонка…
В. Д.
Финал ноябрьского дня
Был как-то смазан и засвечен:
И день смеркался без меня,
И без меня сгущался вечер…
Весь этот призрачный мирок
Над козырьком соседской крыши
Как бы маячил между строк
Моих сырых четверостиший…
Дождила осень, и по ней
Я плыл вне времени и точки,
Воспринимая сырость дней
Сквозь сырость стихотворной строчки.
И на мои черновики
Ложилась грязь осенней вязью:
Я переписывал куски,
Сражаясь насмерть с этой грязью.
Случайный образ хороня,
Я погружался в плавность речи…
А день смеркался без меня,
И без меня сгущался вечер…
И только пошлый прошлый век
Все ухмылялся с книжной полки…
А ночью выпал первый снег.
Он был сухой и очень колкий…
Только Родина и осталась…
Остальное – зола и тлен.
Не раздует мою усталость
Ветер путинских перемен.
Не раздует, не растревожит…
А когда случится беда,
Только Родина и поможет
Пережить мои холода.
И когда переменный ветер
Разметает родной язык,
Только Родина и ответит
Мне на мой отчаянный крик.
Все разъехалось, разбежалось,
Разменялось вслед за страной…
Только Родина и осталась…
Только Родина и осталась…
Только Родина и осталась…
Но она осталась со мной.
Доремифасольно,
Сольно,
Горлу больно,
Но пою…
Смирно! Вольно!
Смирно! Вольно! –
Добровольно,
Мать твою…
Зал
В глаза:
«Упал – отжался!».
Закачался –
В шапку медь…
А ведь я не нанимался
До икоты смертной петь…
До минор
(Фурор! И «браво!») –
Как приправа
К «ре-соль-ля»…
Стайка мальчиков
Кровавых
Подлетает издаля.
Растерялся,
Задержался,
Бац! –
И пальцы меж ладов!
А ведь я не нанимался
Видеть этих пацанов…
Был наем:
Даем «халтуру»,
Попоем,
Бухнем
И – ша!
Так чего же я –
Как Гуру
После дозы гашиша?
Эти бардовские пассы,
Волоски из бороды –
Мимо кассы,
Мимо яссы
Шахомировской* орды.
Эти рваные рубашки,
Этот нож
Для толстых кож –
За бумажки,
За рюмашки,
За «ну, ты, мужик, даешь!»…
… За кулисы –
Как в берлогу –
Под хлопки
И матерки…
Не подох –
И слава Богу!
Наливайте,
Мужики!
*Господин Шахомиров – глава управления по делам культуры г. Череповца.
Я поднимался выше, выше,
Я головой достал до крыши,
Взглянул на занятые ниши
И поэтический колхоз,
Послушал, как скребутся мыши
Во тьме чужих четверостиший,
Потом в открытый космос вышел
И там, как зернышко, пророс…
зашевелилось
заворочалось
заскреблось и замяукало
занудно зашикало
заливисто залаяло
и затихорилось
день тихорилось
два
а на третий
взорвалось
вспыхнуло
эхом прокатилось
по закоулкам души
и вырвалось
огляделось
отряхнулось
приосанилось
и стало ждать
день ждало
два
а на третий
пригорюнилось
опечалилось
потеряло осанку
и поблекло
лежит теперь
в столе
среди прочих
есть не просит
и то хорошо…
хотел шагнуть
даже мышцу напряг
икроножную
да вдруг испугался
и гильотина судьбы
просвистела
перед самым носом
и разрубила тень
моего одиночества
на две неравные части
та которая за ножом
скорчилась и растаяла
а недорезанная
шарахнулась в сторону
и попыталась слиться с небом
но попытка не удалась
и уже никогда не удастся
потому что
по эту сторону лезвия
небо и тени – поврозь…
Лохта. На небе висят бахромой
Тучи. И звездные святцы
Трудно читать. На страницах лесных –
Крупные кляксы болот…
До Белого озера по прямой
Всего километров пятнадцать,
Но в этих краях не бывает прямых:
Здесь нужно все время в обход…
Вправо пойдешь – потеряешь коня,
Влево – не потеряешь,
Но забредешь в такой бурелом,
Что будешь и сам не рад.
Редкие звезды глядят на меня
Целую ночь. И, знаешь,
Кажется, будто пропитан злом
Этот вселенский взгляд.
Вписан зигзаг неяркой луны
В темный озерный эллипс –
Точно как я в деревенский уклад
Вписан своей женой…
Здесь иногда забредают в сны
Мокошь, Перун и Велес,
А наяву до сих пор чудят
Леший и водяной…
Здесь ковыляют собакой хромой
Бывшие святотатцы:
Тело блохастое лупит под дых
Голод скверных широт…
Лохта. На небе висят бахромой
Тучи. И звездные святцы
Трудно читать. На страницах лесных –
Крупные кляксы болот…
Размытый путь, кривые образа.
Я вышел в даль в сопровожденьи СОБРа.
И милые сиротские глаза
на нас смотрели косо и недобро.
Я шел вперед неспешно и устало,
душа была прозрачна и чиста,
а надо мной задумчиво сияла
звезда вершин Кавказского хребта.
А позади уже тоскливо пел
мулла на поврежденном минарете.
Я ни о чем уже не сожалел,
но пальцы потянулись к сигарете.
Я закурил. И тут же этот мир
в моих глазах рассыпался и лопнул:
“Гаси огонь!” - мне крикнул командир
и по спине ладонью сильно хлопнул.
И в тот же миг прошла моя тревога,
как вертолета призрачная тень.
И я на командира, как на Бога,
взглянул через поваленный плетень.
Горели впереди грузовики,
скользила тишь по обнаженным нервам.
Еще бы фрицы у реки -
и было б все, как в 41-ом...
Б. Окуджаве
Мы славно живем, мы забыли о битой посуде,
И в комнате нашей отныне покой и уют…
А в доме напротив живут очень странные люди:
Они нас не любят и в гости к себе не зовут.
Они, на работу спеша, никогда не смеются
И прячут озябшие руки в карманах пальто.
И в сторону смотрят, чтоб с нашим окном разминуться:
Они нас не любят, и сами не знают – за что…
На общих пирах мы поврозь на одной фотопленке,
И в общих делах по уборке родного двора
Мы вечно метем тротуар друг от друга в сторонке
И листья ссыпаем по разные точки костра.
Мы любим весь двор, да и двор нас по-своему любит:
Юнцы не грубят и кивают в ответ старики…
Но в доме напротив живут очень странные люди:
Они нас ужасно не любят, всему вопреки.
И долгой зимой, и коротким засушливым летом
Нам грустно, что все не кончается наша вражда.
Но люди из дома напротив не знают об этом
И нас не полюбят, наверно, уже никогда.
Они наблюдают за нами с позиции судий
И думают, глядя, как мы создаем свой уют,
Что в доме напротив живут очень странные люди:
«Они нас не любят и в гости к себе не зовут»…
В. Шемшученко
Кольцевая дорога никуда не ведет:
Ни туда, ни обратно, ни назад, ни вперед.
И по ней не добраться ни к венцу, ни к Отцу –
Можно только скитаться без конца по кольцу.
Кольцевая дорога – закольцованный мир…
Здесь Москва-недотрога и тельцовый кумир,
Здесь английского слога невысокий полет…
Кольцевая дорога никуда не ведет.
Окольцованной птицей я лечу над страной,
Где однажды родится новоявленный Ной.
Все на свете от Бога. Кроме думских острот.
Кольцевая дорога никуда не ведет.
От Кольца до Садовой я пройду босиком
В рубашонке холщовой с посошком и мешком,
Чтобы истиной строгой огорошить народ:
«Кольцевая дорога никуда не ведет!»…
Но в холщовой рубахе не дойти до Кремля:
Современные ляхи остановят меня
И посадят в кутузку, и заклеят мне рот:
Чтоб не шарился русский у Кремлевских ворот.
Без ответов вопросы… И, смягчая мой плен,
Угостит папиросой меня старый чечен.
Скажет: «В поисках Бога ты попал в переплет.
Кольцевая дорога никуда не ведет»…
Кольцевая дорога никуда не ведет:
Ни туда, ни обратно, ни назад, ни вперед.
И по ней не добраться ни к венцу, ни к Отцу –
Можно только скитаться без конца по кольцу.
Идя путем фатальным и летальным
По пыльным тропкам выжженной страны,
Я научился выглядеть нормальным
В глазах друзей, начальства и жены.
Я научился русское ненастье
Переносить с улыбкою шута
И делать экивоки новой власти
Из глубины газетного листа.
Пройдя сквозь революции и войны,
Похоронив надежды и мечты,
Я научился выглядеть спокойным
У края, над обрывом, у черты…
Дожди и слякоть…
Кусты под ветром гнутся
К табачной будке…
Данила-плотник
Стучит неравномерно:
Устал чего-то…
Не надо плакать:
Они еще вернутся
К нам, эти утки…
Пойдем, охотник,
Отпразднуем в таверне
Конец охоты!
Дожди и грязно…
По мокрым тротуарам
Никто не рыщет:
Ни пес, ни кошка…
Лишь пешеходы в восемь
Бегут к маршрутке…
Однообразно
Проходит время в старом
Моем жилище:
Гляжу в окошко -
Там умирает осень
Вторые сутки…
Дожди и грустно…
Соседки одичали:
Читают Кристи…
А я на Пруста
Взираю одиноко.
И непременно
Отвечу устно
Урок своей печали
Осенним листьям –
Глядишь, отпустят
Немного раньше срока
На перемену…
Дожди и ветры…
Вино и сигареты…
Куда податься?
В осеннем сквере
Пустынно, словно в храме
Чужого бога…
Квадратных метров
В привычном кабинете
Всего двенадцать:
Я их измерил
Шагами и глазами:
Совсем немного…
Дожди и хокку
По стеклам, по тетради,
По монитору…
Души котомка
Развязана, но нечем
С собой делиться…
Куплю сороку,
Но не потехи ради –
Для разговору…
И буду долго
Беседовать о вечном
С болтливой птицей…
Дожди, и вечер
Привычно наступает
На все мозоли…
В квартире сухо,
Но мысли протекают
С душою вместе…
Бунтует печень:
Лапшу не принимает
И равиоли…
А в сфере духа
Мозги не принимают
Программу «Вести»…
Дожди, и годы,
Прожитые напрасно,
Развалом спичин
Я отмечаю.
И мой напряжный разум
Мотает вольты…
Прогноз погоды
По-прежнему ужасно
Оптимистичен…
Хотите чаю,
Товарищ Широглазов?
Ну что ж, извольте…
Бог на рыбалке
человеков ловит
закинул удочку веры
в спальный микрорайон
и терпеливо
ждет поклевки
час ждет
другой
а никто не клюет
вроде и заветами
прикармливал
и на червячка
поплевал
бесполезно
человеки
легли на дно
или в метро спустились
а в метро дьявол
раскинул сети
из черных заклятий
и посмеивается
в бородку
какой богатый улов
так и живем
между крючком
и сетью
эй Бог
подними поплавок
червячок твой
сегодня
больно высоко
в небе
я вот прыгал-прыгал
да так и не достал
а на метро
уж давно не езжу
дьявола боюсь
Игорю Цареву
Дожди, и сыро
в душе моей и в доме,
где я – желанный…
«Войны и мира»
помятый пятый томик,
формат – карманный…
Андрей с Наташей,
Москва, чудные речи
о том и этом…
На нашей даче
заняться больше нечем
дождливым летом…
Толстой неспешен,
как старая ворона
в стихах японца…
И безуспешен
поход Наполеона
к восходу солнца…
Владыка мира
очнется на соломе –
досадный промах…
Дожди, и сыро
в душе моей и в доме
моих знакомых…
Ничто не исчезает в этом мире…
И лишь семья – загадка бытия:
Когда нас стало четверо в квартире,
Куда-то делись двое – ты и я…
Метаморфозы сумрачного быта:
За пограничным стеклышком глазка
Забыто все. А то, что не забыто,
Забудется в ближайшие века.
И мир новорожденный станет шире
От нашего невольного вранья…
Когда нас стало четверо в квартире,
Куда-то делись двое – ты и я…
Мы разошлись. Как в море корабли.
Как в небе самолеты. Как прямые
В задачнике. Иначе не могли,
Поскольку оба – глупые и злые.
Мы десять лет обидные слова
Таскали за душой. Скитались. Злились.
А вот вчера внезапно созвонились.
«Я был не прав…». «Я тоже не права…».
И встретились. И рухнула стена.
И было пылким позднее свиданье…
Но так и не нашла моя вина
С твоей виной взаимопониманье.
Андрею Кокову и Вере Никольской...
* * *
В японском стиле
себе жилье построил
на горном склоне.
Сплю на большой циновке
и сочиняю танка...
* * *
Остров Ольхон на Байкале – кусок чужой планеты, вписанный в местный микромир…
Здесь все чужое:
обрывистые скалы,
вода и небо...
Зачем я согласился
приплыть сюда сегодня?
* * *
Сарма – один из самых страшных байкальских ветров. По слухам, он унес больше жизней, чем все остальные вместе взятые…
Затихла буря.
Испуганные скалы
к дороге жмутся,
как будто бы дорога
их от Сармы укроет...
* * *
В горах озера
совсем другого цвета,
чем на равнине...
В них слишком долго звезды
собою любовались.
* * *
За шесть тысяч километров от Череповца вспоминаю Вологодчину и ежусь от предчувствия скорого возращения…
Здесь даже рыбы
задумчивы и сонны -
не только люди...
Наверно, ядовиты
болотные туманы.
* * *
За поворотом
проселочной дороги
меня сегодня
и старый друг не встретит,
и новый не окликнет...
* * *
Едва ли стоит
привязываться к месту
своей ночевки...
С утра перед тобою
лежат все тропы мира.
* * *
В речном походе
случайная деревня
на косогоре
порой напоминает
разрушенную Трою...
* * *
Тунка – сказочное место, кусок Бурятии, куджа можно попасть только из Иркутской области и Монголии…
Саяны делят
Тункинскую долину
с Хамар-Дабаном...
Эй, горы, вам не нужен
арбитр в вашем споре?
* * *
Туманным утром
тальник над горной речкой
напоминает
бамбуковую рощу...
И ты уже в Китае.
* * *
Недалеко от байкальского поселка Выдрино есть реликтовая тополиная роща с огромными деревьями…
Прости, мой тополь,
я как-то не заметил
твоей кончины...
Наверное, ты высох,
когда я был в отъезде.
* * *
Байкальский климат очень разнится от иркутского, хотя по прямой город и море разделяют всего 60 километров…
В долине осень.
Иркутск - в кленовых листьях,
дожде и грусти...
А здесь, на горных склонах,
в разгаре зимний праздник.
* * *
Похоронила
весенняя лавина
мои посадки...
Не скоро разрастется
кедрач на этом склоне.
* * *
Сарма утихла.
И солнце полирует
песчаный берег.
Но чайки не вернулись
еще на мелководье...
* * *
Река Иркут в своих саянских верховьях ничем не напоминает ту реку, на которой стоит мой родной город…
Иркут задумчив:
а стоит ли стремиться
к домам и дачам?
Не лучше ли остаться
среди гольцов саянских...
* * *
Ольхонский берег
взирает равнодушно
на нашу лодку:
в его зрачках мы - точки
в конце тысячелетий...
* * *
Говорят, художники очень не любят рисовать Байкал: он меняется каждую минуту…
Седой художник
безвольно опускает
к земле ладони...
С природой состязаться
не в силах человеку.
* * *
Как будто кто-то
ковер пушистый кинул
в горах Саянских:
вся в золоте пшеничном
Тункинская долина...
* * *
Раньше, подъезжая к Байкалу, ты окунался в дикую красоту култукского серпантина, а теперь на каждом повороте дороги – торговцы…
Шумит базаром
обзорная площадка
на серпантине...
И даже горный воздух
насквозь пропах деньгами.
* * *
Китой – река, на которой стоит город Ангарск. Весной он бывает ужасным: тают саянские ледники…
Едва заметен
среди широкой поймы
Китой сегодня...
А ведь совсем недавно
он разрушал деревни.
* * *
Как жадно ловят
холодные озера
крупицы солнца!
Но даже в жаркий полдень
им не дано согреться...
* * *
Я в садовода
нежданно превратился:
хочу, хоть тресни,
вписать свое зимовье
в бамбуковую рощу...
* * *
Порою скалы
приходят к водопою -
воды напиться...
А люди бьют тревогу:
опять землетрясенье!
* * *
Когда под вечер
служитель из дацана
домой уходит,
приходят в гости к храму
соседние вершины...
* * *
Я этот остров
приметил прошлым летом,
а нынче встретил
и очень огорчился:
он стал намного меньше...
* * *
Траву раздвинув,
на озеро любуюсь...
А две лягушки,
меня в траве заметив,
поспешно удирают.
* * *
Зима в горах наступает всегда очень неожиданно. Вот только что вокруг был осенний ковер из ярких листьев, а уже перед глазами – белые холмы…
Скоропостижно
в горах скончалась осень.
И белый саван
укрыл сегодня землю,
совета не спросивши...
* * *
Наверно, к счастью
в горах Хамар-Дабана
я заблудился:
нечаянно наткнулся
на озеро лесное...
* * *
Весь вечер стойко
воюю с комарами
и замечаю:
не так уж и красивы
озерные пейзажи...
* * *
Однажды я с местными рыбаками переплыл Байкал, чтобы оказаться в Листвянке, где построен так называемый Бардовский приют, но там мне были не очень рады…
Давно Листвянка
исчезла за кормою
рыбацкой шхуны...
Там в Бардовском Приюте
меня не приютили.
* * *
Не только Рерих
мог вволю любоваться
в горах природой...
Я тоже приобщился
к Великому молчанью.
* * *
В озерных плавнях
с утра тревожно бродит
осенний ветер...
Как будто потерялся
и ищет выход к морю.
* * *
Лютует стужа:
ее не хочет слушать
горячий ключик -
все норовит раздвинуть
пошире эти льдины...
* * *
Здесь на полгода
уснуло даже время
в своей берлоге -
уж больно непогода
ко сну располагает...
* * *
Моя машина
не выдержала гонки
по бездорожью...
И надо ж ей заглохнуть
в таком унылом месте!
* * *
Еще недавно
здесь не было дороги,
а вот поди ж ты...
Наверное, в чащобе
решили строить дачи.
* * *
Я так и думал,
что кроме сыроежек
грибов не встречу...
Все белые собрали
те, кто встает пораньше.
* * *
Спустившись на равнину…
Неторопливо
плывут на север льдины
по тихой речке...
И с ними уплывает
кусок моей печали.
* * *
Дежа-вю в горах бывает очень часто. Лично я много раз оказывался в «знакомых» местах, в которых до этого никогда не был…
Я эти скалы
негаданно-нежданно
в пути увидел
и вспомнил, что однажды
они мне как-то снились...
* * *
Я кинул камень
с высокого обрыва
и долго слушал.
Но как ни напрягался -
не донеслось ни звука.
* * *
В жаркий полдень в самом центре Тункинской долины…
Бреду по полю,
и мне навстречу горы
бредут по полю.
Мы встретимся не скоро,
но будем рады встрече...
* * *
Я этот остров
обычно объезжаю,
а тут причалил...
И тут же был обруган
какой-то злобной птицей.
* * *
На вашем месте
я тут бы поселился
и жил прекрасно.
Но что-то все мешает
мне самому решиться...
* * *
В озерах горных
лечить свои печали
весьма удобно.
Жаль только - не добраться
до них в часы печали...
* * *
Еловый сланник
стремится в поднебесье.
А снизу ели
сурово окликают:
«Вернись, пока не поздно...»
* * *
Кто эти люди,
прошедшие недавно
по краю поля?
Их вид цветущей сливы
нисколечко не тронул...
* * *
Зима в разгаре.
На соснах расцветают
кувшинки снега.
А горы прячут камни
в пушистые перчатки...
* * *
Встречаю раннюю весну в таежном зимовье…
Весенний запах
витает над тайгою
и понемногу
и я в своей избушке
насквозь пропах весною...
* * *
Байкал стремительно обживается: турбазы, дачи, гостиницы… От этого пропадает его космическое очарование…
В байкальский космос
я так уйти пытался,
но безуспешно:
в мое уединенье
ворвался звук мотора...
* * *
Я целый месяц
беседовал с одними
бурундуками,
но как-то не заметил,
что стал скучать по людям...
* * *
Какие мыши
вселенского масштаба
ольхонский берег
нетерпеливо грызли
до моего прихода?
* * *
Какие боги
в небесном магазине
определяют -
кому жить на Ольхоне,
кому - среди болота?
* * *
Сказал знакомым,
что еду на рыбалку -
вдруг заподозрят
меня в шизофрении:
весь день сидел и думал...
* * *
Еще зимою
не смог я эту елку
срубить на праздник.
Уж больно силуэтом
меня напоминала...
* * *
Зима в тайге…
Вчера построил
я у своей избушки
старинный замок...
Пусть изо льда и снега,
зато какой красивый!
* * *
Едва заметна
тропа среди развалин
чужого храма...
Последний путь монаха
в разрушенную келью.
* * *
Я понимаю:
коллеги по работе
мне не поверят.
Но ведь и вправду горы
на жизнь мою похожи...
* * *
Кусок Алжира
в ольхонские пейзажи
попал случайно:
издалека похожи
на пальмы эти сосны...
* * *
Когда лавина
со скал летит в долину,
я замираю:
а вдруг усталый путник
ее случайно встретил...
* * *
Мое знакомство
с далеким перевалом
не состоялось...
Он ждал меня сегодня,
а я проспал побудку.
* * *
Когда шаманы
приходят в эти земли
вершить камланье,
Байкал их понимает,
но просит петь потише...
* * *
Переговоры
с рекой не увенчались
пока успехом...
Но я - мужик упорный.
С утра продолжим встречу.
* * *
В мою избушку
с утра приходят вести:
линяет соболь,
кедровки голодают,
медведь купил берлогу...
* * *
В лесном болотце
знакомые лягушки
ждут пополненья...
Наведаюсь к ним в гости.
Зовите на крестины!
* * *
Наверно, были
в родне моей японцы...
Какой же русский
готов болтать часами
с осеннею листвою...
* * *
Чуть не сорвался,
пытаясь перепрыгнуть
поток ревущий
по каменным ступенькам
на незнакомый берег...
* * *
По гороскопу
я - Огненная Лошадь,
а это значит,
что временами тянет
меня шагнуть с обрыва...
* * *
Растут ромашки
у самого подножья
Хамар-Дабана...
Им тоже неуютно
наверно, на равнине...
* * *
В июльский полдень
у сонного Байкала
сижу бездумно...
Принять бы позу «лотос»,
да плохо гнутся ноги.
* * *
Ах, до чего я
люблю горланить песни
у водопада!
Никто меня не слышит,
никто не скажет: «Дурень»...
* * *
Сегодня волны
облизывают берег
так сексуально,
что даже мне внезапно
домой вдруг захотелось...
* * *
Под вечер волны
слегка угомонились,
и стало стыдно
за то, что днем сегодня
домой я собирался...
* * *
Я зря боялся:
ночами на болоте
совсем не скучно...
Вот только до рассвета
уснуть не удается...
* * *
Пустынный берег...
Сосна вонзает в небо
свои иголки,
а корни крепко держат
ее за скальный выступ.
1.
Спускают воду с рисовых полей.
В саду Синсэн никто не ждет Кукая:
И без него распутица такая,
Как будто бог провинции моей
Гостит в Большом святилище Идзумо…
Все тоньше, тоньше, тоньше серп луны.
Кузнечик на печном крюке угрюмо
Безмолвствует. Из дальней стороны
Пришел монах и веточкой бадьяна
Украсил мой запущенный алтарь.
Зажгу фонарь учителю Хаяно –
На этот раз 12-й фонарь…
2.
Спускают воду с рисовых полей.
Стучат вальки, и в их ритмичном стуке
Мне чудятся трехстишья Мотидзуки
Времен мятежной юности моей…
(О, это ощущение полета
Над бездной рэнга, где возможно все:
Где дремлет на окраине Киото
Банановая хижина Басе,
Где птицы перелетные узоры
Весною ткут на облачном станке,
Где поэтичны наши разговоры
Про новый рис и новое сакэ…)
3.
Спускают воду с рисовых полей…
Вальки стучат размеренно и гулко.
И танец Бон уходит по проулку
С осиротевшей улицы моей.
О чем-то клены шепчут на ветру.
Усыпан мокрый двор цветами хаги.
И пальцы снова тянутся к перу,
А мысли снова тянутся к бумаге…
Ушел монах с сандалией в руке
Дорогой Дзена к Западным пределам.
Фонарь в саду. Кузнечик на крюке.
Долой стихи! Пора осенним делом
Заняться… Одиноко пью сакэ…
Как незаметно раздаривает время свои приметы…
И майской вишне нетрудно обернуться осенней астрой…
Еще недавно ловили светлячков мы над речкой Сэта,
А нынче сядет на мыс Ирагодзаки последний ястреб.
Переночует на одиноких скалах и двинет к югу.
Его проводит опальный и печальный поэт Такоку.
Неси-ка, Сампу, чернила и бумагу – напишем другу:
Ему, наверно, невесело в Ацуми и одиноко…
Уже построен сороками на небе воздушный мостик:
Пастух Ткачиху без устали целует под лунной лампой.
Крепчает ветер. И вряд ли постучатся сегодня гости.
И эту осень мы встретим как обычно: Басе и Сампу…
На нашей ширме почти неразличимы углы дацана:
Все обветшало, поблекло, износилось. И слава богу!
Ты знаешь, Сампу, мне снова снятся горы и крик фазана,
А зов мисканта томит бродяжью душу. Пора в дорогу…
Когда уйду я, ты выпусти на волю сверчка из клетки.
Мы славно пели июньскими ночами смешным дуэтом.
Пускай отныне сверчок поет лягушкам в саду, на ветке:
Цветущий хаги вполне достоин песни сверчка поэта…
Пойду на север. Хочу одну легенду проверить былью.
Уйти от «сефу», чтобы достичь «каруми» - не так и сложно…
Мой старый посох успел за это лето покрыться пылью.
Домашней пылью, ты представляешь, Сампу, а не дорожной!
Пора в дорогу… Туда, где шепчут сосны под небом звездным…
………………………………………………………………………..
Еще не поздно учиться быть сосною………………………………
…………………………………………………….Еще не поздно…
Запоздалые слезы
бегут по морщинкам лица
и срываются вниз,
разбиваясь о траурный бархат.
Вот и кончилось все.
Наступила зима патриарха.
Я не понял еще.
Просто вижу - хоронят отца.
Просто слышу: скрипят
сапоги в гробовой тишине,
и сосед говорит
о заслугах усопшего друга.
И еще не прошло
у меня ощущенье испуга,
и еще не пришло
ощущенье сиротства ко мне.
А кладбищенский снег -
самый чистый и праведный снег.
Он скрывает от нас
всю тщету наших глупых попыток -
залатать эту боль
километрами жизненных ниток
и сбежать от судьбы,
будто этот возможен побег...
Когда придет последняя любовь,
чтоб вытащить меня из этой давки,
и равнодушный голос почтальона
мне бросит: “Распишитесь”, как пароль,
я опущу смущенные глаза
и не поставлю подпись в глупой справке.
Я не хочу быть станцией доставки.
Назад верните эту бандероль.
Моя душа конкретна и проста.
В ней места нет абстракциям и чувствам.
И если жизнь - троллейбус на маршруте,
я буду спать, уткнувши нос в стекло.
И никогда меня не поглотит
то, что не предусмотрено искусством,
и никогда со мною не случится
чего со мной случиться не могло...
Я слишком долго пил “на посошок”,
чтобы уйти из этого бедлама.
От дружеских вечерних разговоров -
привычное похмелье по утрам.
Но вот опять полуночный звонок:
“Вставайте. Распишитесь. Телеграмма”.
Да, это я. И адрес мой. И имя.
Но я не жду подобных телеграмм...
Минута слабости прошла.
И я очнулся,
спросил у Оли: “Как дела?”
и улыбнулся.
Она меня не поняла
и промолчала.
Была, решил я, не была -
начну сначала!
И понеслись, как прежде дни -
резвы, как ветер.
И были мы с женой одни
на белом свете.
Никто с женой нам не мешал,
никто не трогал...
И я себе пообещал
найти дорогу.
И я искал ее три дня,
искал три ночи,
чтоб подходила для меня,
чтоб покороче...
В такие скверные дела
я окунулся...
Минута слабости прошла,
и я очнулся.
Одиночество приходит
незаметно, как война,
и всегда меня находит
с сигаретой у окна.
Я курю, роняя пепел
на манжеты пиджака,
в сорокаметровой клети
и в районе сорока.
Одиночество небрежно
заполняет коридор
и со мною неизбежно
затевает разговор:
то пеняет на погоду,
то предложит папирос...
Я не рад его приходу,
но не гнать же на мороз!
Отвечаю, мол, не Сочи,
и мороз - по декабрю.
Говорю, что, между прочим,
папиросы не курю,
и душа давно отпела,
и в неполных 40 лет
мне ужасно надоела
эта суета сует.
Одиночество хохочет:
“Не капризничай, дружок.
Ты не ведаешь, как в Сочи
ждут декабрьский снежок
и с тоскою вспоминают
дни июльской суеты
и задумчиво мечтают
оказаться там, где ты.
Так что ты на это дело
посмотри с других высот.
Говоришь - душа отпела?
Не грусти - еще споет.
Просто - скверная эпоха,
но и в ней возможно жить.
И не так уж это плохо -
с одиночеством дружить”.
Одиночество приходит
незаметно, как война,
и всегда меня находит
с сигаретой у окна.
И маячат до рассвета
в тусклой раме бытия
два печальных силуэта -
одиночество и я.
Не хватает любви…
Бабы есть,
А любви не хватает…
От чужого тепла
Рыхлый снег бытовых передряг
Пусть не сразу,
Не весь,
Пусть частями,
Но все-таки тает,
Только вот без любви
До конца не растает никак.
Не хватает огня…
Видно кончился
Газ в зажигалке…
И пустой коробок
С этикеткой
«Великий Ростов»
Наблюдает за тем,
Как смешны,
Бесполезны и жалки
Все попытки мои
Прикурить
От сожженных мостов.
Ох уж эти мосты!…
Роковое клише неудачи,
Популярное там,
Где никто
Не сжигает мосты…
Не хватает любви –
Вот такое условье задачи.
И решить ее мне
Не помогут
Ни время,
Ни ты…
Весна. Почкуются набухи
И травенеют пробивни,
Торчки серьгуются на ухе
У безпонтошной ребятни.
Пуши браздистые вздымая,
Грязится лет из-под сарая,
И гает.ru грязистый лет
Метафорованный народ.
Весна. Грачуют воробьи
В садово-ягодной Нескуке,
Рычат собачистые руки,
Точкуя став над буквой «и».
И ноги, от ходьбы устав,
Над буквой «и» точкуют став.
Весна. Ручьеют текуны
И половодятся разливы,
И с воскресенья прощены
Души прекрасные порывы.
От душ порывистый прекрас
Перетекает в хлебный квас.
И на тарелковый фарвор,
Окрошкою половникуя,
Текует Боговая всуя
На метафорный разговор.
И говорует странный весь,
Зафразив став на слове «здесь».
Здесь веры груз
Уравнен страхом.
Здесь душный рус.
Здесь русит пахом.
Здесь лобовое толокно
Глядит с улыбкою в окно.
А в нем относит неуставом,
Поскольку мает наступай.
Здесь николайствует Бердяй
Над философским православом.
Здесь гений красной чистоты
Всем говорит: «Иди на ты!»
Весна. Как звучно в этом многе
Для слива русского в сердцах!
Я чаюсь.ru, в своей берлоге
Просып медведит на часах.
Нора барсучит по ворочке,
Раскрывом первятся листочки,
Поэзят авангардом строчки
И Мур дремучится в лесах.
МОНОЛОГ ПОЭТА
Моя сигарета, описав магический круг,
застывает в пяти сантиметрах от моего подбородка.
Моя сигарета - мой последний, единственный друг,
или, если хотите, надежная перегородка
между миром бессонных ночей и натруженных рук
и похмельным мирком “фанерного” околотка.
В моей сигарете - терпкая горечь растраченных лет
и едкая сладость последней вечерней затяжки.
Я и моя сигарета - это картина “Поэт,
роняющий пепел на свои обнаженные ляжки
в преддверии славных годов и великих побед
на фоне стены в подтеках от клюквенной бражки”.
Моя сигарета умрет, не дожив до конца
загадочной фразы “Она была родом из Вятки”,
в последний момент осветив половину лица
от куцых усов до бездарно седеющей прядки
пшеничных волос, до которых ужасно не падки
унылые девушки города Череповца...
МОНОЛОГ СИГАРЕТЫ
Ненавижу поэта из города Череповца
Как вещь и как женщина: когда он уходит в свои «картины»,
Он способен поджечь меня не с того конца
И при этом докурить почти до середины.
Тоже мне: рифм Эльдорадо и мыслей Клондайк!
Мне то что с эльдорадового Клондайка,
Если для него я – не «Лайка», не «Лайки Страйк»,
А, как и он – такая же пустолайка!
Эй, мифотворец, зануда, читатель своей чепухи,
Беспонтовый водитель компьютерной колымаги!
Я так люблю обугливать твои злые стихи,
Когда ты кладешь меня мимо пепельницы на бумаги.
Смотри, как они дымятся, мой невнимательный друг,
Пока твои строчки вышагивают ариальной походкой:
«Моя сигарета, описав магический круг,
застывает в 5 сантиметрах от моего подбородка…»
ГОРЫ. ОДИНОЧЕСТВО
Пронзает горы
порожистая речка
моей печали...
Лишь облака сегодня
смогли ее увидеть,
да рассомаха
пришла воды напиться,
хлебнула грусти
и зарычала грозно
на отраженье неба...
А скалы мрачно
пытаются плечами
сдавить стремнину
и мшистыми руками
разбрасывают камни...
Какие птицы
живут на этих кручах -
мне не известно...
Но как-то неспокойно
от их гортанных криков.
ЗИМОВЬЕ
Вокруг зимовья
все как-то пропиталось
японским духом...
И даже скаты крыши
как будто закруглились.
Еще немного -
и стану самураем,
ушедшим к Будде:
уж больно этот скальник
похож на истукана...
Жаль расставаться
с натоптанной тропинкой...
Никто не знает,
что до ручья в распадке
пятьсот четыре шага...
А если кто-то
однажды обнаружит
мое жилище,
он будет долго,
наверно, удивляться
и хмурить брови:
"Какой отшельник
срубил себе избушку
на этой круче?
Как жаль, что разминулись
мы с ним на этом свете..."
А впрочем, вряд ли
прохожий потревожит
молчанье Будды,
когда меня укроет
ковер осенних листьев:
я это место
открыл лишь трем кедровкам.
И то случайно...
Ведь с этого утеса
идет дорога в небо.
ЛОТОС И КУВШИНКА
Стремится лотос
на лунную дорожку
попасть скорее:
наверное, задумал
сбежать сегодня к звездам...
Не спит, страдая,
ревнивая кувшинка:
весь вечер караулит
беспечного супруга...
Шумит под ветром
озерная осока:
"Вс-с-сю жизнь не будеш-ш-шь
держ-ж-жаться возле муж-ж-жа.
Когда увянеш-ш-шь,
он наконец реш-ш-шится...
Что будеш-ш-шь делать?"
А звезд на небе -
как тины на болоте.
И лунной тропкой
расходятся навечно
кувшинкины надежды
и лотосовы думы...
ФИЛОСОФСКАЯ БУХТА
Пустынный берег...
Сосна вонзает в небо
свои иголки,
а корни крепко держат
ее за скальный выступ.
В июльский полдень
у сонного Байкала
о смысле жизни
сижу и размышляю,
перебирая камни...
Вот этот белый
достоин левой кучки,
а этот черный
достоин кучки правой.
Тут главное - не спутать...
А серый камень
пущу по водной глади:
хороший блинчик
сегодня получился...
Горжусь своим уменьем!
У этой бухты
ни имени, ни клички
ни псевдонима...
Но раз уж я здесь думал,
пусть будет Философской...
пограничная стража
стоит возле дома напротив
охраняет тебя от меня
эй привет пограничная стража
как делишки
зеленка не слишком ли близко
от невспаханной нынче нейтралки
и вообще обещают ли к вечеру смену
или ночь проведешь на посту
впрочем это я так
размышляю на фоне заката
и отчаянно смелые речи
веду лишь в своей голове
пограничная стража не дремлет
у нее деревянная скалка
у нее нехорошие мысли
и прищуренный яростно глаз
как шпион иностранной державы
я в подъезде соседнего дома
в воротник подбородок укутав
одиноко курю беломор
хорошо на границе весною
воробьи окунаются в лужи
ребетня мастерит пароходы
из сухой тополиной коры
бабки стайкой клюют свои сплетни
мужики чинят старую волгу
лишь шпион иностранной державы
нудно ждет подходящий момент
и зачем я пошел в диверсанты
повстречав возле дома напротив
босоногую мату хари
диверсантку семнадцати лет
кто же знал что ее у подъезда
стережет пограничная стража
лучше б жил со своею радисткой
я у самого сильного горя
по ночам подавал позывныне
шифровал и аванс и получку
со связным бы устраивал встречи
и открытки в швейцарию слал
но увы получивши заданье
неудобно идти на попятный
эй не спи пограничная стража
докурю и сейчас выхожу
Мы курим с деревенским мужиком
солому вперемешку с самосадом,
и разговор сиреневым дымком
задумчиво плывет над палисадом.
Я равнодушно внемлю старику,
хотя в душе своей и не приемлю
всех этих разговоров про муку,
про дождь и обнавоженную землю.
Но мать учила: “Старость уважай!”
И я цзежу: “Неважная погода.
И будет хуже этот урожай,
чем урожай 2000-го года”.
У старика тотчас теплеет взгляд,
он размыкает старческие губы:
“Гляди, как низко ласточки летят.
К дожжу”. И улыбается беззубо.
Пусть будет дождь! И вздуется река!
И грянут на посевы водопады!
Я уважаю старость старика...
Пусть будет дождь, раз это ему надо!
Пусть не разъест его лопату ржа,
пусть, наконец, исправится погода,
пусть будет лучше этот урожай,
чем урожай 2000-го года!
Он счастлив. Он готов меня обнять
за то, что я поддакиваю дружно,
за то, что я прекрасно понял мать
и делаю опять не то, что нужно.
А что мне нужно - скажет ли старик,
когда приду прощаться, уезжая?
Да нет. Для старика я - только миг
в пути от урожая к урожаю.
Лет через пять он тихо отойдет
от хвори непонятной и случайной.
А я вздохну: “Похоже, этот год
на смерти что-то очень урожайный...”
Глядят из глубины веков и из черновиков
на то, как я спешу, грешу и пачкаю тетради
Макар Попов, Лука Попов и Африкан Попов,
и Широглазовы - Иван, Маркел, Трофим, Геннадий.
Мне 36. Я мастодонт, легенда, корифей,
но мимо станции Зима я проезжаю, плача:
Здесь был расстрелян прадед мой - Таюрский Тимофей,
и все регалии мои тут ничего не значат.
Изрезан дальний горизонт отрогами Саян,
спешит сибирская Ока в мою ворваться фразу.
А где-то там, в лесном краю, лежит село Уян,
где каждый третий до сих пор, представьте, Широглазов!
Я не был там, я не был там, представьте, никогда.
Представьте, не был никогда, да и уже не буду.
Я разменял свои года без всякого труда,
и сдал на склад свои года, как винную посуду.
Могилы предков заросли высокою травой,
мне с Вологодчины до них никак не дотянуться.
Не ждет меня моя родня - я для нее чужой.
Ну, как я мог с роднею так в пространстве разминуться?
О, Боже мой, я за собой не сжег своих мостов.
Не покидайте же меня, прошу вас, Бога ради,
Макар Попов, Лука Попов и Африкан Попов,
и Широглазовы - Иван, Маркел, Трофим, Геннадий!
Он уходил через Анды.
За спиной оставалась страна,
вырезанная, как гланды,
из горла во время сна.
Снилось ему, как рвутся
сетки южных широт,
а не успел проснуться -
кровью наполнен рот.
Он уходил через горы
ниткой пастушьих троп.
Были короткими сборы
и вынужденным автостоп.
Были в газетах снимки,
жгли петитом слова:
"Миллион за поимку
Преступника № 2!"
Но у чилийцев Иуда
не народился на свет...
"Прощайье, сеньеор Неруда,
великий чилийский Поэт!
Вы душу открыли настежь,
осмыслили нашу речь,
а нынче нам дарить счастье -
поэтов своих беречь..."
Он уходил в потемках.
Ламы несли багаж:
стихи в седельных котомках,
ружья и патронташ.
Вздыхали единородцы:
"Власть не простит талант...
Он никогда не вернется
на эту сторону Анд..."
Он уходил в Аргентину
ниткой пастушьих троп,
скорбно сутуля спину,
морща высокий лоб -
грустный божественный данник,
шкипер без корабля,
нобелевский изгнанник,
человек планеты Земля.
Главное - верить...
А гайки и прочий хлам -
лишь атрибуты шаманства
и мессианства.
Уж лучше гайки, чем поиски по утрам
себя самого,
потерянного за годы пьянства.
Профессор московский
сгорбился, пряча рост.
Писатель из Санкт-Петербурга
нелеп в рабочей фуфайке.
Вот вам, ребята, бинтики:
сделаете нахлест,
так будет намного легче
в траве отыскивать гайки...
(Я-то могу без гаек:
я вырос в этих краях,
в моей голове впечатаны
проложенные маршруты.
Но со столичными жителями
счастья искать на паях
можно, только используя
шаманские атрибуты...)
Главное - верить...
Не во имя, а просто так:
не требуя, не надеясь,
не задействуя разум...
Профессор, не стойте на кляксе -
это неверующий Слизняк,
а лохмотья в углу когда-то
были неверующим Дикобразом.
Мы с ними порою спорили.
Высокомерие, спесь
летали над барной стойкой
вороней амбарной стайкой...
Но время расставило точки:
я по-прежнему здесь,
а их погосты увенчаны
забинтованной гайкой.
Все на кругИ возвращается...
Если свинья не съест,
Божья рука не потянется
к острой оккаммовой бритве.
Стойте! На этом месте - покаянье и крест.
Это вы так из гордости...
Что плохого в молитве?
(Молятся. Неумело.
Наверное, в первый раз.
Каяться не приучены:
ох уж эти столицы!)
Ладно, вяжите бинтики
и помните, что Дикобраз
перед смертью советовал
все-таки причаститься...
Главное - верить
и никогда ничего не просить -
и тогда превращаешься
из пресмыкающегося в демиурга...
Но, помилуй мя, Господи,
я этого не смогу объяснить
ни профессору из Сокольников,
ни писателю из Санкт-Петербурга...
Для них я всего лишь сталкер,
Сусанин, абориген,
шаман со священными гайками
и крестиком на цепочке,
Чингачгук Вологодчины,
северо-западный Диоген,
изрекающий истины
из аммофосовской бочки.
Мы из одной галактики,
но, похоже, с разных планет.
И вкладываем в понятия
разное содержанье...
Когда мы дойдем до Комнаты
и окажется, что ее нет,
им в жизни не догадаться,
что это я исполняю желанья!
Я. Затурханный бытом,
жалкий,
зачатый в стогу,
пьющий дешевое пиво
за тысячу верст от Рима...
Никто им помочь не может,
а я вот могу. Могу!
И плакать готов от счастья...
Но счастье проходит мимо.
Они не поймут. Я знаю.
Им не войти в этот Храм.
И все же кричу в пустыне
чужого непостоянства:
"Главное - верить!
А гайки и прочий хлам -
лишь атрибуты
шаманства и мессианства...".
Вестимо, Фима, Киров - хуже Рима
и в Рио интересней, чем в Орле...
Но и в Орле и в Кирове терпимо,
особо если любишь пантомиму
"Полет хмельной валькирии". Парле?
Есть прелесть и в отсутствии константы!
Опять же - положительный момент:
везде провинциальные таланты
стремяться в высь. И только эмигранты
чем дальше "донт", тем меньше "андестенд"...
Оно понятно: Мюнхен - не Находка...
Не тот язык, совсем не та печаль.
И в строчку - ностальгическая нотка:
Арбат, зима, ушанка, сетка, водка...
Все остальное - лишняя деталь.
Пока у них валькирии летали,
пока их опекал социализм,
они писали. Как они писали!
А ныче без малюсенькой детали
бездействует словесный механизм.
Вестимо, Фима, все мы - пилигримы,
гонимы веком, ветром и страной...
Но наши грозы их обходят мимо,
а отчие шумы невосполнимы
привычной зарубежной тишиной.
И водка из горла и без закуски
учетверяет творческий процент...
Мы - на подъеме, а они - на спуске:
еще, конечно, шпрехают по-русски,
но все заметней западный акцент.
Их музы некрасивы и сутулы,
в подтяжках грудь - души эквивалент...
Эх, напоить бы да рывком со стула...
Полет валькирий из Нью-Йорка в Тулу,
а там уж как придется. Андестенд?
- Карету мне, карету!
- Началось...
Зачем кричать? Карета - у порога.
- Прочь из Москвы!
- Да, барин, ради Бога,
коль вам в столице места не нашлось -
езжайте в Тверь. Из детского протеста.
Но только, барин, думается мне:
вам и в Твери уже не будет места,
и дальше - в Пошехонской стороне...
Куда же вы собрались, на ночь глядя -
без котелка, накидки, без сапог?
Уже ли ваш любимый старый дядя
в тверских краях не в шутку занемог?
Ах, полноте, вам родственный узы
едва ль знакомы. Книжные тома
вы не привыкли почитать обузой -
и вот вам горе - горе от ума.
Ах, все-то вы в сомненьях и печали,
в двугривеннике видите алтын.
А вашу Софью тискает Молчалин -
красивый и настырный сукин сын.
- Карету мне, карету!
- Подаю!
Помчитесь в Тверь или куда подальше?
От женской лжи?
Великосветской фальши?
Я удивляться вам не устаю...
Ну где же вы видали честных дам?
В каких таких далеких заграницах?
А судьи - что в деревне, что в столицах
привержены к неправедным судам.
Так стоит ли искать по белу свету
для чувств своих укромный уголок?
- Прочь из Москвы!
Карету мне, карету!
- Ах, зря вы не прислушались к совету.
Вот ваши сапоги и котелок...
- Мне скучно, бес!
- Кому сейчас не скучно?
Мне тоже скучно, Фауст. И в аду
бывают дни, когда все несподручно,
все невпопад, все как-то на ходу...
- Как - и в аду?
- Да, на мою беду
в среде чертей не все благополучно...
- Какой, однако, странный поворот
в беседе нашей...
- Почему же странный?
Перелистав столетия и страны,
я не нашел нигде такой народ,
который бы все время пел осанны,
творил молитвы, зная наперед,
что в жизни все когда-нибудь пройдет,
и ждал с небес мешки бесплатной манны.
Так и в аду - безверие и глушь.
Чертям осточертела чертовщина.
И ничего не ждешь от глупых душ:
задашь вопрос - услышишь матерщину.
С тоски заводишь адскую машину,
и отправляешь всех в горячий душ.
- Да, вечный бой. Покой вам...
- Только снится!
И ты бы видел, Фауст, наши сны!
- Ах, нет - уволь...
- Мне невозможно спиться,
а то бы спился к черту - так грустны
мгновенья наступающей весны...
- Тебе уже пора остановиться.
Ведь ты МЕНЯ хотел развеселить,
а впал в унынье.
- Фауст, я в печали,
и потерял связующую нить
беседы нашей...
- Черти измельчали.
- Прошу меня покорно извинить!
О чем мы собирались говорить?
О вере? О божественном начале?
- Мне скучно, бес...
Как близок путь от счастья до беды...
Как годы пролетают мимо, мимо...
Нет времени испить глоток воды
с источника Святого Серафима,
припасть к мощам и обрести покой
и жить во имя, ради и во благо,
покуда под рукой течет рекой
бумага. Терпеливая бумага.
Она готова вынести на свет
и боль мою и строки покаянья...
Но времени опять безбожно нет
и нет в душе любви и состраданья.
Вся жизнь моя - овражистый пустырь,
и с каждым днем овраги шире, шире...
А мне б уехать в город Алатырь
и позабыть о суетливом мире.
Окончить путь в мужском монастыре
под крылышком отца Иеронима...
Но дух томится в тесной конуре,
а годы пролетают мимо, мимо...
Велик и грозен счет моих долгов.
Но может быть на станции доставки
зачтется мне без подписи и справки,
что я прошел четыреста шагов
по краюшку дивеевской канавки...
перегорело
как лампочка
вспыхнуло
хрустнуло
расшиперилось усиками
и перегорело
сижу в потемках тоски
жую сигарету
лень зажигалкой чиркнуть
потому что перегорело
и далеко отошло
так далеко
что без тапочек
не дотянуться
а тапочки под диваном
а диван на 8 этаже
перегорело
раньше бы лампочку поменял
а нынче не хочется
потому что не только перегорело
а еще и отошло
с концами
и руки крест на крест
и ленточка по халату
«спаси и сохрани»
не сохранил
не спас
вот и перегорело
змейкой из коридора к окну
запах паленой проводки
перегорело
окончательно и бесповоротно
раз и навсегда
ныне и присно
а ведь обещало
светить вечно
а погасло и не спросишь:
и не стыдно вам в самом деле
не успело приблизиться
а уже отошло
планировал на годы
а перегорело за неделю
а в потемках тоски
заблудиться сложней
чем в лесу
силуэты надежды
маячат на фоне облома
а зажмуришь глаза
проступают сквозь сумерки жизни
силуэты вчерашней любви
как ни оттягивай
а придется вставать
и чинить
чертыхаясь
проводку
потому что
как бы далеко ни отошло
всегда возвращается
как бы ни перегорало
всегда поправимо
вот докурю сигарету
выплюну
зажигалкой чиркну
и пойду искать
неисправность
главное –
тапочки отыскать
в них как-то спокойней
Великий японский поэт Сайге (псевдоним Сато Нарикие, дословно обозначающий - "идущий на Запад") в 22 года неожиданно для всех прервал блестящую карьеру при дворе и ушел в странствующие монахи. Около 50 лет он был в пути и нашел свой конец (как и предсказывал в своих стихах) в ночь полнолуния японского месяца "кисараги" в горном монастыре Хиракава. Идзуми, Мурасаки, Акадзомэ - предшественники Сайге, самые известные поэты хэйанской эпохи.
Монашеству буддийского замеса
не чуждо созерцание бумаги...
Нефритовая тушечница, посох
и образы, как птицы, - на лету...
Сато Нарикие идет на Запад,
чтоб умереть порою "кисараги"
в задумчивое время полнолунья
под буйной сенью сакуры в цвету.
Покуда Тайра спорит с Минамото
в унылый век упадка Фудзивара,
покуда в горном храме Хиракава
еще не найден сумрачный приют,
Сато Нарикие идет на Запад -
великий пленник собственного дара -
неся в душе смирение столетий
и пламя поэтических минут.
Все дальше пик хэйанского расцвета:
неразличим за облачной грядою...
Идзуми, Мурасаки, Акадзомэ
оплакивают в небе журавли...
Сато Нарикие идет на Запад,
и ивовые ветви над водою
давным-давно в числе его знакомых
по ту и эту сторону земли.
А впереди - Басе, Бусон и Исса,
Кесо и Исикава Такубока,
улитки путь по склону Фудзиямы
и долгая охота на овец...
Сато Нарикие идет на Запад
с задумчивого Дальнего Востока
сквозь языки, века и континенты
тропою человеческих сердец...
РУССКАЯ КНИГА ВОПРОСОВ
ТУМАН
Лесной туман - он думает о лесе?
А лесу хорошо в лесном тумане?
Когда туман уходит, то на листьях
чьи слезы остаются до рассвета?
Когда народ выдумывает сказки,
сюжеты он берет не из тумана?
Мои слова, завязшие в тумане,
услышит ли вечерняя кукушка?
А если я в тумане потеряюсь,
кто будет мне указывать дорогу?
Зачем туман сегодня эти ели
одел в такие странные одежды?
В тумане пень похож на водяного?
Или под пень работает русалка?
А правда ли, что боги обитают
в тумане у подножия Олимпа?
Случайно ли в сентябрьском тумане
сосна напоминает амазонку?
Уйти в туман - геройство или глупость?
Я не пойму: дурак я или витязь?
ТРОПА
В какой начальной школе бытия
петлять тропа лесная научилась?
Кто первый обозвал тропу «тропой»?
Ну а дорогу кто назвал «дорогой»?
Кто проторил тропу в моем лесу,
пока я размышлял о мирозданьи?
Кто надо мной смеялся из кустов,
когда тропа закончилась болотом?
Лесной тропы задумчивый изгиб...
Как он осознает себя изгибом?
Куда я шел по этой узкой тропке?
Туда, куда в конце концов пришел?
Вся наша жизнь - не эта ли тропа,
ведущая оленей к водопою?
Четвертый раз споткнулся на тропе -
свернуть или продолжить путь по лесу?
Двух девушек я встретил по пути...
Но стала ли тропа моя короче?
На сколько троп я стал вчера богаче,
блуждая по кирилловским лесам?
ОЛЬХОН
Кто наточил Ольхонские Клыки,
грызущие байкальские пейзажи?
О чем просил камлающий шаман
задумчивого бога перевала?
Что получил камлающий шаман
от своего задумчивого бога?
А прав ли я, бросая пятачок
в слепую пасть байкальского бурхана?
Когда тебя причислили к чужим,
удобно ли уйти, не попрощавшись?
Когда в Ольхон врезается Сарма,
не люди ли - причина урагана?
Кто раздевал ольхонские гольцы?
Кто искривлял ольхонские деревья?
А если я уеду на Ольхон,
то кто меня заставит воротиться?
Я посетил священную скалу,
но стал ли я от этого счастливей?
Мне кажется, что здесь моя земля?
Или опять обманывает зренье?
ВЕЧЕР
Дым от костра - противник тишины
или союзник майского тумана?
Под вечер льют расплавленную медь
или меняют золото на небе?
Кто разбросал сосновые стволы
у окончанья солнечной дороги?
Я видел, как скончался этот день.
А он меня заметил перед смертью?
Кто опрокинул солнечный желток
на серый круг вечерней сковородки?
Последний луч сентябрьского солнца
мне подарил не Пабло ли Неруда?
Когда от скал в Байкал сползает тень -
не чайки ли зовут ее с собою?
О чем расскажут совы соловьям
при встрече солнца с полною луною?
Когда за мной захлопнется туман,
кто будет разгонять вечерний воздух?
Кто призывает первых комаров
на ужин к нашей маленькой палатке?
ГОРЫ
Не слишком ли задумчив перевал
для камня, снега и тропинки в небо?
За что грызут сентябрьское небо
в вечерний час большие зубы гор?
Со зла ли безымянная гора
вернула мне застенчивое эхо?
А так ли он заманчив - этот снег,
как мне вчера под вечер показалось?
Среди красот Саянского хребта
какие стоит унести с собою?
Когда в горах сгущается туман,
не духи ли выходят на поверхность?
А правда ли, что нынче у вершин
все разговоры - о вчерашнем ветре?
Я все хочу спросить у этих гор -
не Рерих ли любимый их художник?
Как холодно в горах по вечерам -
быть может, космос в гости к ним приходит?
О чем молчат альпийские луга,
когда на них ступают эдельвейсы?
УТРО
Какая птица вывела меня
из сказочного леса сновидений?
Кто окропил росою этот лес,
пока я спал в брезентовой палатке?
На сколько дней задержится со мной
восторг, меня под утро посетивший?
Скажите, разве это справедливо,
что весь рассвет достался только мне?
Кто научил смешного паука
свить паутину на моей палатке?
Кто разогнал мои ночные страхи,
кто расплескал мою ночную грусть?
Наверняка на небе кто-то есть...
Откуда же, иначе, это утро?
Я заварил в котле таежный чай...
Эй, белки! Вы ко мне придете в гости?
Зачем с утра считала мне года
далекая таежная кукушка?
Когда я собирался в этот лес,
не ангел ли меня держал за шкирку?
ОЗЕРО
О чем грустит озерная трава
на фоне августовского заката?
А если я сегодня не просплю,
на сколько рыб уменьшится протока?
Смогли бы мы без леса вдалеке
узнать - где нынче озеро, где небо?
Мне кажется или и вправду здесь
крупнее комары и кровожадней?
Спят на боку язи и караси?
А щуки спят с закрытыми глазами?
Сказала ли утятам обо мне
под утро мной испуганная утка?
За что меня не любит водяной?
За то, что я смешу его русалок?
Как холодно на озере с утра...
Не одолжить ли шубу у ондатры?
Как узнают, что скоро улетать,
крикливые утиные подростки?
За два часа до утренних лучей
всегда ли так неспешно ходит время?
БАЙКАЛ
А правда ли родиться суждено
мне тонкою сосною у Байкала?
Кто по утрам, когда природа спит,
пьет воду из большой байкальской чаши?
Когда во сне мне снится Багульдейка,
я сплю, или как раз наоборот?
Зачем оставил часть своей души
я на камнях Курминского залива?
Вампилов утонул или ушел
по звездам на утиную охоту?
Я сам решил приехать на Байкал,
или Байкал привел меня за руку?
Когда Култук встречается с Сармой,
в Америке рождаются тайфуны?
А вдруг не влезет в фотоаппарат
вот этот мыс, похожий на часовню?
Когда прибой слизнул мои часы,
у времени сменились очертанья?
Когда Господь задумал этот мир,
он не с Байкала начал ли творенье?
ПОЛЕ
Скажите, не на эти ли поля
саврасовские птицы прилетали?
Для тех, кто вырос в Средней полосе,
поля вокруг - как для меня Саяны?
Когда стремится к небу колосок,
он знает об осеннем увяданье?
Зачем по полю эти облака
едва заметной тенью пробежали?
О чем вчера под ветром волновались
на поле вологодские хлеба?
Комбайн убивает эту рожь
все утро, или все-таки спасает?
Как мыши полевые назовут
в своих мышиных мифах тракториста?
За что овраг прорезал это поле?
За дело или ради удальства?
Я б на денек махнулся с комбайнером...
Но сможет ли он написать стихи?
Какой цирюльник сможет это поле
за две недели налысо побрить?
ОСЕНЬ
Какую взятку сунуть журавлям,
чтобы они на месяц задержались?
Грустит ли поздней осенью медведь,
укладываясь спать в своей берлоге?
Находит ли осенняя река
смешным кленовых листьев облетанье?
Спросить бы ненароком у груздей -
не скучно ли им с грустью рифмоваться?
Когда идут осенние дожди,
они всегда наш город выбирают?
Все лето осень прячется в горах...
Вы там ее случайно не встречали?
Когда я шел с корзиною пустой,
кто мне сказал: «На всех не напасешься»?
Местами дождь... Ну почему все время
я вечно обитаю в тех местах?
Не правда ли, осенние цветы
нас как-то примиряют с первым снегом?
А видели ли эти снегири
когда-нибудь одетые деревья?..
ДОЖДЬ
Под этим нескончаемым дождем
как чувствуют себя ромашки в поле?
Не от моей ли скуки завелись
на майском небе сумрачные тучи?
Ну, сколько можно думать о дожде,
застывшем между вторником и маем?
Ну, кто со мной сегодня под дождем?
Ужели только галки и вороны?..
Промокло все: и куртка, и душа...
Откуда же взялись сухие мысли?
Кто изобрел осенние дожди?
Какой небесный гений авангарда?
А радуга - она была всегда
или была подарена Адаму?
А может ли компьютер сосчитать
количество дождинок в этом ливне?
Не правда ли, в окно смотреть на дождь
приятнее, чем, скажем, из палатки?
Успела ли очнуться от дождя
придавленная радугой равнина?
ПРОВИНЦИЯ
В количестве таком по всей России
кто разбросал «медвежьи углы»?
Ну чем тебя, мой город, оправдать?
Не тем ли, что я жил в тебе так долго?
Кто этот город заразил тоской?
Тот, кто устроил праздники из буден?
Зачем вчера окликнула меня
в трамвае нелюбимая работа?
Зачем в мой паспорт вписан Луначарский?
Что делает в нем Роза Люксембург?
А так ли уж похожи друг на друга
приятели, года и воробьи?
Ах, почему же больше не хотят
селиться птицы в нашей подворотне?
Ты так грустишь о прошлом, милый друг,
что пить готов разбавленное пиво?
Моя рука, меня ты предаешь,
когда ладони эти пожимаешь?
На всякий случай я сошел с ума...
А что еще мне оставалось делать?
РОЖДЕСТВО
Писать стихи в рождественскую ночь -
смертельный грех или святое дело?
У ангела - зеленые крыла?
Или сегодня прилетал не ангел?
А если я ни в чем не виноват,
то почему мне снится Преисподня?..
Никто мне не желает подарить
банановую хижину в Китае?
Кого искал рождественский мороз
в микрорайоне нашем по подъездам?
Когда встречает ангел Дед Мороза,
о чем они весь вечер говорят?
Всю ночь за нашей стенкой выли черти...
А, может быть, эстрадные певцы?
Бог пригласил меня на день рожденья?
Или приду - а могут не пустить?..
Ну почему соседские подарки
всегда дороже, лучше и милей?
Мне не спалось в рождественскую ночь...
Неужто я такой великий грешник?
ПОЭЗИЯ
Не правда ли, чернильное пятно
на пальце - поэтическая метка?
Когда поэтов больше одного,
то ждать ли в этот год землятресенья?
Ах, почему, поднявшись на Парнас,
я никого не встретил по дороге?
Вы для моей страны не современны...
Как вам, к примеру, царство Пессоа?
А может быть поедем в Занзибар
или на остров из того блокнота?..
Вы знаете, а вам стихи - к лицу...
Но для чего на шляпке эти рифмы?...
Любимая, когда ты шла сюда,
тебе случайно ямб не попадался?
Теперь, когда Ольхон я описал,
у рыбаков хватает вдохновенья?
Кого мне рок определил в Дантесы?
Какой Сальери мне готовит яд?
А где душа? Опять умчалась в небо?
А я сиди, как дурень, без души?
КНИГИ
А стоит ли бороться и искать,
чтобы потом найти и не сдаваться?
Ну в чем опять я нынче виноват?
В том, что прочел всего Хемингуэя?
В который раз стремятся обмануть
меня вот эти книжные страницы?
Я заблудился в книжном лабиринте...
Хочу ли я, чтобы меня нашли?
Скажите, это Гоголевский парк?
Вы не встречали здесь Тараса Бульбу?
Когда стихи стучались в вашу дверь,
вы им специально двери не открыли?
Когда закрыли книжный магазин,
устроила ли улица поминки?
Когда мой дом покинул Герман Гессе,
не стал ли я беднее словом «ом»?..
Я вынырнул из томика Басе...
А хорошо ли мне на мелководье?
Кленовый лист в романе Амаду,
ты пропитался португальским духом?
ОБЛАКА
С чего решили эти облака,
что я устал от солнечной погоды?
Сумеет ли дождливая весна
перерасти в безоблачную осень?
Сбиваются ли в стаи облака,
когда плывут за птицами на север?
Кто ощипал небесного гуся?
Не праздник ли сегодня там, на небе?
За перевалом облачной гряды
зовется как небесная равнина?
Не в облаках ли обрели покой
забытые языческие боги?
Скажите, если не было дождя,
зачем на небе тучи собирались?
Куда девалось облако в штанах,
когда в тридцатом умер Маяковский?
Вернутся ли на север облака
из этой бесконечной кругосветки?
Кто на закате проливает кровь
четвертый день на облачную скатерть?
ВЕНЕЦИЯ
А стоит ли Венеция того,
чтоб тут поэтов русских хоронили?
За что же итальянцы нарекли
изогнутую лодочку «гондолой»?
Не здесь ли разводили в старину
сварливые алхимики русалок?
Весь день меня преследовала тень...
Не Бродский ли подсматривал за мною?
Кто в море погружает день за днем
задумчивый собор Святого Марка?
Эй, гондольер, тебе сеньор Харон
случайно не приходится роднею?
А интересно, раннею весной
здесь вечерами так же одиноко?
Я приобрел спасательный жилет...
Теперь мне можно две бутылки водки?
Скажите, почему нельзя с мостов
плеваться в проходящие гондолы?
А если этот город уплывет,
Европа без него осиротеет?
МОНАСТЫРЬ
В каком обличье обитает Бог
в источнике Святого Серафима?
Зачтется ли мне то, что я прошел
по краюшку Дивеевской Канавки?
А, может быть, я жил лишь для того,
чтобы со мной вот это приключилось?
На православных обращает Бог
какое-то особое вниманье?
Когда я вспоминаю Алатырь,
какая часть души моей трепещет?
Когда монахи смотрят на меня,
они меня хотя бы замечают?
Пока я был в мужском монастыре,
мой дом хранили ангелы? А после?
Глаза икон, глядящие в меня
почти что год - они какого цвета?
Когда плывут по небу купола,
они хотят вернуться в порт приписки?
Монахи, вы не знаете - когда
мое томленье духа прекратится?
ДВОЕ
Мир существует только для двоих...
К чему же остальное населенье?
Вот и пришли иные времена...
Зачем же мы простились у фонтана?
Способна ли найти моя вина
с твоей виной взаимопониманье?
Когда фотограф нас запечатлел,
мы собирались жить на снимке вечно?
Мы повстречались только для того,
чтобы понять, насколько мы чужие?
Ах, почему же так недолговечны
слова, цветы и вечная любовь?
Когда меня ударил бес в ребро,
чем занимался наш семейный ангел?
Где обитает прошлая любовь?
Нельзя ли с ней однажды созвониться?
Когда до счастья было двести метров,
кто нам сказал, что сбились мы с пути?
Когда нас стало четверо в квартире,
куда девались двое - ты и я?
ДОМ
Когда я постучал в родную дверь,
кто изнутри мне крикнул: «Заходите!»?
Когда в трубу колотит домовой,
на что он этим самым намекает?
Я снова обживаю новый дом...
И он когда-то станет общежитьем?
О чем всю ночь шепталась с домовым
на кухне наша маленькая кошка?
Нет злых собак у нас. Так почему
к нам третий месяц гости не приходят?
Весной сирень у нас не расцвела...
Ее мы недостаточно любили?
Кто подарил мне этот глупый вид
на серый город с моего балкона?
А раз дома похожи на людей,
то где мои трехкомнатные щеки?
Когда жильцы в кроватях видят сны,
дома друг друга водят на прогулку?
Когда я жил на этом чердаке,
где обитал мой непутевый ангел?
ПРУД
Неужто возле этого пруда
прошли мои отроческие годы?
Когда лягушки квакают, они
поют или ругаются с гусями?
Как часто звезды смотрят в этот пруд
во время расцветания кувшинок?
Эй, водомер, измерив этот пруд,
ты не придешь мои измерить годы?..
А осенью, когда идут дожди,
страдают ли лягушки ревматизмом?
Научит ли когда-нибудь утят
любить свой пруд стареющая утка?
Когда коровы гадят в этот пруд,
против чего коровы протестуют?
Не здесь ли поругался Дуремар
во время оно с ключницей Тортиллой?
Не здесь ли пилигримы-облака
по вечерам в осоке отдыхают?
Куда плывет беспечный головастик?
Искать себя? Или себе подобных?
ТРАМВАЙ
Когда я ем счастливые билеты,
откуда счастье смотрит на меня?
Ну почему кондукторы в трамваях
все время косо смотрят на меня?
Не правда ли, на кладбище похоже
по вечерам трамвайное депо?
Вы слышите, как жалуются рельсы
друг другу на июльскую жару?
Когда трамвай искрит на поворотах,
водитель понимает - что к чему?
Вам не встречались пьяные трамваи?
А рельсы с человеческим лицом?
Как много злых людей на остановке...
Что их могло так сильно разозлить?
Когда по проводам проходит ток,
трамвай всегда испытывает радость?
Скажите, я доеду до кольца,
или трамвай уходит в бесконечность?
О чем грустит задумчивый трамвай,
когда встречает ветреный троллейбус?
МОРЕ
Ну почему мне грустно всякий раз,
когда я где-то слышу слово «море»?
А помнит ли алуштинский песок
ступней моих тяжелых очертанья?
Кто по ночам командует приливом?
Я, или одинокая луна?
Кто собирал по всей стране блондинок,
чтоб поместить их всех на этот пляж?
Живу в Крыму. Вы чувствуете, как
от этих слов повеяло прибоем?
За что весь день гранитный парапет
пощечины от моря получает?
Шаланды на песчаном берегу
печалятся о пойманной кефали?
Ну почему всегда вокруг меня
толпою собираются медузы?
Кого искал все утро этот краб?
Меня, или пропавшую подругу?
На сколько лет меня переживет
вот эта пальма посреди бульвара?
ВЕСНА
Вы прожили на свете 40 лет...
А сколько весен? Только 18?
А, может быть, нуждается в леченьи
природа, заболевшая весной?
Стесняются ли мартовские липы
в лесу своей весенней наготы?
Когда медведь вылазит из берлоги,
он рад тому, что кончилась зима?
Не больно ли весенним облакам,
когда деревья в них вонзают ветви?
Прощают ли весной сухие пни
живым деревьям летние обиды?
Куда текут весенние ручьи?
О чем грустят последние синицы?
Кто укололся ежиком травы?
Кто за апрель платил деньгами листьев?
Не знаете случайно, для кого
вчера расцвет багульник на болоте?
Чем кончилась весенняя капель?
Какая капля в ней была последней?
РЕКА
Вы знаете, что горная река
для человека - лучший собеседник?
Кому передавали ледники
с рекой свои холодные приветы?
Где прячется лесной Гаргантюа,
бросавший в реку камни и деревья?
Старалась ли таежная природа
придать реке такой красивый вид?
Зачем пыталась перекуковать
шум водопада глупая кукушка?
К кому плывет стремительный таймень,
сражаясь героически с теченьем?
Когда туман касается воды,
не небо ли спускается на землю?
Осенний лист, плывущий по реке,
мечтает ли доплыть до океана?
Когда мне снится горная река,
хочу ли я проснуться на равнине?
Вся жизнь моя - кипящий водопад...
Как починить разбитые байдарки?
ОДИНОЧЕСТВО
Слепое одиночество дождя
сродни ли одиночеству поэта?
Позвать ли в собеседники стакан?
Поймет ли он мои больные мысли?
С чего бы вдруг решила поболтать
моя неразговорчивая совесть?
Ну отчего такую будит грусть
простая пыль на трубке телефона?
Чем кончится субботняя тоска?
Не менее тоскливым воскресеньем?
Идет ли мне трехдневная щетина?
Хоть кто-нибудь скажите мне - идет?
Я стал вдаваться в телесериал...
Не слишком ли тоска подзатянулась?
По радио сказали: будет дождь...
О, Господи, не все ли мне едино?
Простите, я могу приобрести
сервиз кофейный на одну персону?
Ну сколько можно подбирать багеты
к картине «Одиночество и я»?
ВРЕМЯ
Куда они спешат, мои часы,
укравшие бесценные минуты?
Безвременье, ты только для меня,
или никто часов не наблюдает?
На сколько лет состарили меня
календари, часы и гороскопы?
Года между рождением и смертью
зовутся жизнью или суетой?
Кукушка, что кукует каждый час,
вам иногда не кажется ехидной?
Простите, не подскажите ли вы,
который век - седьмой или двадцатый?
Какой дурак будильник изобрел?
Наверное, сторонник мазохизма?
Когда меня убьет из-за угла
часов настенных маятник жестокий?
А хочешь, я куплю секундомер,
чтоб воровать у времени секунды?
А стоит ли так часто посещать
могильный склеп семейных фотографий?
СНЫ
А, может, все как раз наоборот?
И эта жизнь мне просто часто снится?
Мне снилась вилла с видом на Байкал...
О, Господи, зачем же я проснулся?
Во сне я горько плакал. Почему?
Неужто слезы зреют в подсознаньи?
Дурные сны, я вас не призывал.
Зачем же вы мне снитесь постоянно?
Удобно ли во сне просить руки,
ну, скажем, у английской королевы?
Вращается ли в космосе Земля,
пока я сплю в купе на верхней полке?
Зимой, когда медведю снятся сны,
они клубятся над его берлогой?
Во сне ты улыбалась, как дитя...
И с кем ты мне сегодня изменила?
Ну почему мне вот уже полгода
не снятся эротические сны?
А может быть, кому-нибудь и я
попробую присниться этой ночью?..
ДЕРЕВНЯ
Скажите, куры, вам не надоело
заливистое пенье петуха?
Куда плывут сибирские деревни
по морю свежевспаханных полей?
Ну, неужели я и впрямь такой,
каким меня облаили собаки?
Цветение картофельных полей -
искусство или что-то прикладное?
Скажите мне, пшеничные поля,
вам не хватает русского Ван-Гога?
Эй, пугало, тебе не надоело
пугать ворон и думать о душе?
Угрюмый дом, суровое подворье...
Не слишком ли беспечен я на вид?
Где летом обитает домовой?
На сеновале? В бане? За колодцем?
Я бы пошел работать пастухом,
но кто же мне доверит это стадо?
Когда вы мне даете самогон,
могу ли я обидеть вас отказом?
ГОРОД
Какую рыбу хочет изловить
мостов и улиц сетью этот город?
Скучает ли гранитная река
о навсегда потерянной свободе?
Что ищут утром толпы горожан?
Вчерашний день? Утраченную радость?
Кто черпал из колодезных дворов
святую воду русского искусства?
Справляют ли старинные дома
поминки по разрушенным соседям?
Речной трамвай - он детище реки
или ее болезненный отросток?
А остро ли наточен нож реки,
рассекший этот город на две части?
Вы видели, как злобно по ночам
людей глотают хищные подъезды?
На город надвигается зима...
Нельзя ли ее как-то отодвинуть?
Мне светофор командует: «иди»!
Куда идти? В котором направленьи?..
СУМЕРКИ
О чем мечтает сумеречный лес,
впечатанный в сентябрьское небо?
Из сумерек доносится вопрос:
«Куда же ты собрался на ночь глядя?»
Не правда ли, чуть-чуть тревогой веет
от вечера, что нынче наступил?
За что сегодня эти фонари
измучили огнем вечерний сумрак?
Кто целый час смеркал окрестный вид?
Что именно вокруг меня смеркалось?
Не правда ли, вечерняя луна
на девочку невинную похожа?
Кто заливает тушью облака
за полчаса до наступленья ночи?
Не скучно ли по вечерам плащу,
забытому на даче под навесом?
Похожи ли под вечер комары
на пепел от сгоревшего заката?
Скажите, как луне не надоест
торить в озерах лунную дорожку?
ФОНАРИ
Ругается ли уличный фонарь
на скверные собачьи повадки?
О чем шептался пьяница под утро
с потухшим накануне фонарем?
А так ли он уютен, этот город,
как думают фонарные столбы?
А, может, были эти фонари
в ином существованьи моряками?
Мечтают ли фонарные столбы
попасть в холодный мир полярной ночи?
Чугунный штырь фонарного столба
не родственник ли знака восклицанья?
Скажи, ты навсегда остолбенел,
фонарный столб на улице Проезжей?
За что нас осветили фонари,
когда мы в полумраке целовались?
Как смотрят городские фонари
на фонари промышленных окраин?
Ну что вам рассказать о фонарях...
Вам интересно, кто их выключает?
ЧЕРЕПОВЕЦ
Скажите, в магазине «Океан»
бывают человечьи приливы?
Куда девал пастушью дуду
задумчивый пастух с автостоянки?
Пропахли кровью рыночные деньги...
Простите, сколько стоит этот труп?
А может быть, Рубцов о ресторане
сказал: «О, «Русь», храни себя, храни!»?
А можно ли сказать, что я сейчас
работаю в Засеровском районе?
15 фонарей или 16
от булочной до дома моего?
Истории о стерляди шекснинской -
не вымысел ли местных рыбаков?
Эй, нищие, а долго привыкать
сидеть весь день с протянутой ладонью?
А что, проспект, вонзающийся в Храм,
быть должен обязательно Советским?
А если проиграет «Северсталь»,
вас посетят мгновенья светлой грусти?
ЛЮДИ
Простите, ваша пламенная речь
не для меня сейчас предназначалась?
Вы что, мадам, опять пришли ко мне
в печали, налегке и без бутылки?
Когда вас вызывали на «ковер»,
вы оценили красоту рисунка?
Простите, вы сказали - «зуб за зуб»?
А если у меня вставная челюсть?
Достойна ли властителя умов
пустая перебранка в магазине?
За веру, за Россию, за царя...
А кто за Широглазова Андрея?
Когда вы посмотрели на меня,
вам ничего сейчас не показалось?
Как попадают в мир очередей?
И часто ль возвращаются обратно?
И сколько раз вы спросите меня,
не я ли подписался за Донскую?
А стал ли справедливей этот мир,
поделенный на дачные участки?
МЫСЛИ
Кто измеряет груз моих обид?
И каковы на вкус мои печали?
В каких краях зимуют миражи?
За что мне вечно врут мои надежды?
Кто караулит дверь моей тюрьмы?
Не скучно ли ему? Не одиноко?
Проклятые вопросы бытия
имеют ли проклятые ответы?
Застенчивость всегда стоит за стенкой?
У подлости всегда косой прищур?
Когда добро приходит с кулаками,
самозащита не запрещена?
Не правда ли, все письмена на небе
записаны онегинской строфой?
А так ли лжив по жизни сивый мерин,
как принято приписывать ему?
Не химик я. Зачем же снятся мне
квадратики таблицы элементов?
Растащат ли потомки на цитаты
мои неторопливые стихи?
ТАЙГА
Кто отпоет почившего дрозда?
Его соседка - грузная кукушка?
Что мне сказал забавный бурундук,
когда я заглянул в его хоромы?
Кто обозвал Глубокой эту падь?
И вечно ли была она Глубокой?
Что там стучит внутри горбовика?
Совок? Или дюралевое сердце?
О чем грустит задумчивый кедрач,
бредущий по ноябрьскому снегу?
А знает ли таежное шоссе
о том, как по утрам оно красиво?
А сколько их - таежных деревень,
раскиданных по маленьким распадкам?
А помнит ли байкальская тайга
о том, что я в ней как-то заблудился?
Кто покупал кедровое пальто
застенчивому богу перевала?
А правда ли, что лешие в тайге
по вечерам играют на гитаре?
КОНЦЕРТЫ
Отвиснет ли у вечности губа,
когда я стану очень знаменитым?
Вы думали о том, как я красив
на сцене с шестиструнною гитарой?
Когда я подарил вам целый мир,
вы стали хоть немножечко богаче?
Вы пробовали душу отскребать
от равнодушья зрительного зала?
Я не хочу печалить вас ничем...
Так почему ж печалю и печалю?
Позвольте вас в душе приговорить
хотя бы к часовому непокою?
Я так хотел вам подарить себя...
Зачем вы отказались от подарка?
Я чувствую, что скоро полечу.
А вы со мной? Или у вас проблемы?
Эй, зритель в восемнадцатом ряду,
ты понял, как опасно равнодушье?
Я не могу спасти и сохранить.
Но можно я хотя бы попытаюсь?...
СЕМЬЯ
Когда я рассердился на детей,
не бес ли в этот день меня попутал?
Вы знаете, что счастье пахнет детством?
Так почему же нет у вас детей?
Моя семья - великая держава.
Ну, кто рискнет пойти на нас войной?
Кто изобрел семейные проблемы?
И получил ли он на них патент?
А если «я» у нас всего четыре,
то верно ли название - «семья»?
А можно мне семейные заботы
оставить тут у вас на полчаса?
Удобно ли спросить у сыновей -
считают ли они меня махатмой?
За что я в этот вечер отразился
в глазах жены усталым и больным?
А. Пошехонову
Никого, ничего, только ветер и пыль,
только громко скрипит деревянный костыль,
только пот по щекам, только дрожь по рукам
и неровной волной седина по вискам.
Никого, ничего, только призрачный путь
по дороге, где не с кем друзей помянуть.
Потому что друзья растворились вдали
и ушли по пыли далеко от Земли.
Я бы тоже ушел, да не вышел мой срок
досчитать до конца километры дорог.
Очарованный странник, дошедший до звезд,
все никак не найдет себе тихий погост.
Ни креста, ни листа, что накроет уста -
лишь гнилые пролеты большого моста.
Мне еще предстоит разминуться с трудом
на мосту не с Хароном, а с Вечным Жидом.
Мы друг другу в глаза поглядим в сотый раз,
совершим на мосту мусульманский намаз,
потому что давно в этих пыльных краях
Иегова с Исусом зовутся Аллах.
И опять разойдемся по нашим путям,
не давая покоя усталым костям -
два печальных изгоя заоблачных сфер:
очарованный странник и жид Агасфер.
И опять никого - только серая пыль,
только громко скрипит деревянный костыль,
только пот на щеках, только ветер в руках
и ехидный божественный смех в облаках.
Я теряюсь навечно в дорожной пыли -
очарованный странник российской земли.
И скрипит мой костыль, и крепчает печаль.
И не так уж она очарована - даль...
Ну вот и настал долгожданный момент
на долгой дороге ввысь:
ко мне приходит корреспондент -
поговорить за жизнь.
И хоть я отравлен севером
и прессу видал в гробу,
я делаю пальцы “веером”
и говорю за судьбу.
Он медленно так открывает тетрадь -
там в столбик вопросов пять.
Ну что бы такое ему рассказать,
чтоб был в состоянье понять?
“Стихи, - говорю, - не главное,
а главное - жить в Москве”.
И вижу движенье плавное
извилин в его голове.
Он хлопнуть меня норовит по плечу,
а в глупых глазенках - страх:
а вдруг я на самом деле шучу,
когда говорю о стихах?
Но шансы должны быть равные...
Из мысли делаю две:
“Стихи, - повторяю, - не главное,
а главное - жить в Москве”.
Он ткнулся в тетрадь и надыбал вопрос,
и выдал, картавя чуть-чуть:
“Скажите, когда вы решили всерьез
встать на творческий путь?”.
“Да так-то стою недавно я,
недели, может быть, две.
Но все же стихи - не главное.
А главное - жить в Москве”.
Гляжу - у него раздраженье из глаз,
и ручка дрожит в руках.
“Ну вот, - говорю, - хорошо, а сейчас
поговорим о стихах.
Стихи - это горстка золота
на тысячи тонн песка.
Стихами душа исколота,
как вена у дурака.
И каждый занюханный корреспондент
какой-нибудь драной “Речи”
считает, что строит тебе монумент.
Таская к нему кирпичи.
Такая вот жизнь забавная,
такой вот бардак в голове.
А в общем, стихи - не главное.
А главное - жить в Москве”.
* * *
холодно спать без пижамы,
даже если рядом
чужое горячее тело,
которое жарко дышит
в мою волосатую грудь:
спина все равно мерзнет…
* * *
сказала: «уф-ф-ф!»
и уснула,
а мне страдай от бессонницы
и сочиняй утренний монолог
без упоминания имени:
вечером узнать позабыл,
утром спрашивать неудобно,
а назвать «моей киской» -
язык не повернется…
* * *
метаморфозы случайного секса:
родинка на левом плече –
сперва возбуждала,
а теперь раздражает…
переход из физиологического
в филологическое:
лилипутский патриотизм –
«ро-о-одинка»…
слово-то какое глупое…
* * *
чужое тело
не торопится стать своим…
оно вообще никуда не торопится:
беззаботно лежит
в позе «янки в ираке»:
локтем – в ребро,
коленкой – в бедро,
подбородком – в ключицу…
это ж надо – так раскорячиться…
* * *
холодно спать без пижамы,
да и не хочется:
сразу не отключился –
теперь не уснуть…
встать что ли, залезть в интернет,
пробежаться по поэтическим сайтам…
спина все равно мерзнет…
1.
Муж в кладбищенской земле,
сын - в Крестах или далече,
Пушкин выехал на речку,
а вернется ли - Бог весть.
Томик Блока на столе.
Входят гости: “Добрый вечер!
Не разжечь ли в доме печку,
да стихов ли не прочесть?”
Заходите, я вам рада,
с вами лучше, чем одной.
Нынче небо Петрограда
отливает белизной.
Белый саван над Сенатом.
Красок нынче нет иных.
И патологоанатом
пятый год без выходных.
Терпким запахом потерь
пропитался дом и вскоре
прозвучит на Черной Речке
выстрел. Пушкин упадет.
Кто-то снова стукнул в дверь.
Кто там? Гости или горе?
Не зажечь ли в доме печку
и не сжечь ли в ней блокнот?
На дворе - ХХ век,
а за дверью горбит спину
дьявол или человек -
все едино, все едино.
Раз назвал Иуду братом -
открывай и получай...
Пьет патологоанатом
за столом грузинский чай.
Тихо капает вода,
или это бьется сердце.
С фотографии старинной
смотрят Блок и Иванов.
А ко мне опять беда:
Пушкин с пулей иноверца.
Муж с неподанной повинной.
Сын в браслетах кандалов.
Заходите. Я вам рада.
С вами лучше, чем одной.
Вы ко мне сюда из ада,
или это вы за мной?
Белый саван над Сенатом...
Не порвать, не распороть...
Ждет патологоанатом
поэтическую плоть.
2.
Анна Андреевна входит в свою осень.
Анне Андреевне снится всю ночь Осип.
Хилые плечики, с горбинкой нос, уши:
“Я после смерти стихи написал. Слушай.”
Анна Андреевна тянет к нему руки.
Да уголовники бьют по рукам, суки.
Анна Андреевна хочет спросить: “Где ты?”
Но на общение Бог наложил вето.
Анна Андреевна курит табак флотский.
К Анне Андреевне ходит один Бродский.
Хилые плечики, прыгает, как мячик.
Анна Андреевна щурит глаза: “Мальчик...”
Анну Андреевну что-то грызет, гложет:
Вот и еще один сел не за что, Боже...
Впрочем, об этом не стоит грустить, Анна.
Он еще будет бургундское пить в Каннах.
Анна Андреевна входит в свою осень.
Анне Андреевне снится опять Осип.
Анна Андреевна тянет к нему руки,
да за стеною соседи шумят...
Баста! Я от прозы отрешился:
Сколько можно жарить петухов!
Грянул гром, и я перекрестился
На алтарь лирических стихов.
Надоело графом Монте-Кристо
Штурмовать заполненный трамвай…
Лирика – как бомба террориста
С таймером, настроенным на май!
Бах! И я, как прежде, - с прибабахом…
Бросив прозаическую муть,
Я четвертый день терзаюсь страхом –
В пафосе любовном утонуть.
(Впрочем, страх поэта не догонит.
Если захлебнусь потоком фраз,
Сам себе скажу: «Гавно не тонет!»
И всплыву. Испытанно не раз.)
Баста! Я ломаю переборки,
Я сегодня – фето-символист.
Свистнул рак на жизненном пригорке,
И душа откликнулась на свист!
Быт свирепствует, и нервы на пределе…
(Поэтесс не убивают на дуэли).
Дел домашних шебутная вереница…
(Жжет глаголом виртуальная страница).
Гуттаперчивость семейного бюджета…
(Интернетовское дуло пистолета).
Дети радуют, но с каждым днем все реже…
(По стеклу души – рецензионный скрежет).
Поэтесс не убивают на дуэли…
(На работе вечно держат в черном теле).
Жжет глаголом виртуальная страница…
(Лица, лица, а покой нам только снится).
Интернетовское дуло пистолета…
(Скоро лето, а семья почти раздета).
По стеклу души – рецензионный скрежет…
(В парикмахерской – как клоун на манеже).
Быт свирепствует, и нервы на пределе,
Дел домашних шебутная вереница…
Поэтесс не убивают на дуэли:
Жжет глаголом виртуальная страница…
Не иронизирую,
не морализирую,
а сижу и творчество
систематизирую.
Две тетради красные,
две тетради синие:
гласные, согласные,
клеточки и линии...
В кожаном блокнотике
пять страниц эротики -
слабое подобие
итальянской готики.
В стопочку - "байкальское",
и небрежно в "разное"
нечто португальское
пессоаобразное.
Влево - агрессивное,
вправо - рефлексивное
(жаль, что пачка правая
более массивная...).
Три поэмы в папочке
по полу вальсируют.
Рядом с ними тапочки
быт символизируют.
Я их завизирую,
систематизирую
(я на этих тапочках
жизнь свою базирую).
На диване - "лирика",
под диваном - "Физика",
что когда-то Ширика
превращала в шизика.
Все мои чудачества
переходят в качество...
Хорошо, что физика
позабыта начисто!
Не агонизирую,
не анализирую,
а сижу и творчество
систематизирую.
В принципе, не сложное
дело каталожное,
но мурашка кожная
бегает, тревожная,
меж лопаток рыщет,
ищет дверь в астрал:
"Что-то ты, дружище,
мало написал..."
ну ни слова в простоте
трубу прорвало
стоит с тряпкой
"чем занимаетесь?"
"мелиорацией
осушаю бытовое болото"
возвращается из магазина
с пустой кошелкой
щляпку поправляет
изящной рукой
"мой рубль сегодня
не конвертируется"
ну ни слова в простоте
дал Бог соседку
"с днем конституции
Марья Ивановна"
"а кто такой Костя Туцин?"
и не поймешь
серьезно она или издевается
муж ушел три года назад
а сегодня ночью
звонок в дверь
"вы не помните
у него глаза серого цвета?"
"не помню"
"я так и знала"
до утра заснуть не мог
мучился
"серые или какие?"
а утром чуть свет к соседке
"а вам собственно зачем?"
"да вот купила обои
и не пойму
почему не нравятся"
одолжил денег
пришел отдавать
а она не берет
спрашиваю "почему?"
"да вид у вас нынче
как у нищего с паперти
купите себе Тургенева
или сходите в театр"
ну ни слова в простоте
купил Тургенева
сходил в театр
постирал носки
позвонил старинному другу
"чего это ты вдруг?"
"да соседка" говорю
и не к месту: "располагает"
трубку положил
закурил и думаю
"и вправду чего это я?
хоккей пропустил
пиво не пью
Тургенева читаю
странно все это"
а за окном дождь
и соседка с дурацким зонтиком
гуляет прямо по лужам
вышел
иду рядом
мокну
совсем с ума сошел
"а вы выздоравливаете"
говорит соседка
"лицо осунулось
глаза посветлели
и на нищего с паперти
больше не похожи
идите под зонтик
будем вместе
оплакивать осень"
ну ни слова в простоте
дал Бог соседку
два часа осень оплакивали
а потом чай пили
с вишневым вареньем
и Марья Ивановна
погладив меня по плечу
сказала
"ну вот и все
а теперь идите
пишите"
вот
сижу и пишу
Иван Петров любил любить прочитанные книги.
Иван Петров учил учить беспечных школяров.
А школяры, устав держать в одном кармане фиги,
пытались фиги затолкать в другой карман штанов.
Иван Петров носил пенсне и белую сорочку.
Он говорил: “Пишите так. А здесь - пишите так”.
И школяры писали ТАК, старательно и в строчку,
и выводили на столах - “Иван Петров - дурак”.
А впрочем, все совсем не так, как есть на самом деле,
поскольку есть немало дел, что сделаны на треть.
Иван Петров хотел хотеть безумствовать в борделе,
но абсолютно не хотел, как ни хотел хотеть.
А школяры глядели вдаль и думали о мести:
рубили плахи, жгли костры, точили топоры...
Вот так они и жили - врозь, а в то же время - вместе.
Так и вошли в мои стихи - Петров и школяры
Ей было четырнадцать. Может быть, меньше,
когда к ней пришло пониманье стиха
как глупой отваги порядочных женщин
за двадцать минут до свершенья греха.
Ей стало неловко, но в дебрях сознанья
уже прорастал золотой колосок
извечного русского женского знанья
о злой неизбежности вечных тревог.
Потом было Слово. Но не было Дела -
лишь подступы к теме, лишь поиски рифм,
чужие стихи, из которых глядела
метафора - сложная, как логарифм.
Бессонные ночи. Бессмысленный лепет.
Разрозненный Блок. Однотомный Шекспир.
И сладкий, как яблоко, внутренний трепет
при виде калитки в придуманный мир.
Семнадцать. На полке - две общих тетради:
пример поэтических опытов. И
прозренье, что тетка живет в Ленинграде
в пяти километрах от ЛГПИ.
Созрело решенье: попытка - не - пытка.
Дорога не главное - важен итог.
И снова - надежда, и снова - калитка
в придуманный мир поэтических строк.
Филфак - это жизнь минус жизненный опыт,
чужих откровений дорожная пыль.
Филфак - это ропот, похожий на шепот,
рождающий филологический стиль.
Магический шелест старинного свитка
и шорох бумаги, на коей донос
почти что дописан. Ну вот и калитка
в придуманный мир поэтических грез.
А, впрочем, дорога - не главное. Важен
итог. Но спускается лесенка строк:
“Он был так вальяжен,
он был так отважен,
но смылся, узнав
про трехмесячный срок”.
Девчонка. Три двести и сорок четыре.
Глазами в отца-подлеца - в поллица.
Грошовый уют в коммунальной квартире
унылого города Череповца.
А что там у нас в поэтическом мире?
Там тема Печали и тема Конца.
А, впрочем, житейского опыта нитка
скрепляет стихи попрочнее тенет
филфаковских бредней. Попытка - не пытка.
Рывок - и чуть-чуть приоткрылась калитка
в придуманный мир стихотворных высот.
И вот уже тридцать. Колонны вокзала
сменила на миг заоконная муть:
привычка цепляться за жизнь показала
единственно правильный жизненный путь.
В столице поэт - кто родился в сорочке,
райцентр - для тех, кому дорог навоз.
Да здравствует Вологда, где “одиночке” -
красивой, в богато расшитой сорочке,
и пишущей - можно пробиться всерьез.
Достаточно петь об осеннем листочке,
порхающем меж вологодских берез...
Недавно я с ней познакомился лично.
Она процветает, хотя не цветет.
По-прежнему пишет. Довольно прилично.
И все, что напишет - тотчас издает.
А пишет она удивительно прытко:
уверенной, властной, набитой рукой.
И даже стремится (попытка - не пытка)
в анналы попасть со своею строкой.
Я сдуру спросил: “Ну а как там калитка?”
Она рассмеялась: “Забила доской”...
Слова, выстраиваясь в ряд,
меня молили о порядке,
но я имел другой наряд
в своей семейной разнарядке.
Слова кричали: “Запиши!
Мы не достойны равнодушья!”.
Но по листам моей души
молчанье разливалось тушью.
Я был под властью этих клякс,
бродя по дому непоседой.
Мне позвонил какой-то Макс
и отравил меня беседой.
Из детской группа “Ленинград”
на лбу мне множила морщины,
вливая в кровь денатурат
отборной русской матерщины.
Слова врывались в этот бред:
“Мы беззащитны перед матом.
Ведь ты - филолог и поэт,
а не паталогоанатом.
Пиши! До скрежета зубов,
до дрожи утомленных пальцев.
Мы превратим твоих сынов
в соратников из постояльцев.
Пиши!” И снова тишина.
И снова - затхлое молчанье.
Бутылка красного вина -
пик бытового одичанья.
И только в дыме папирос -
следы словесного мерцанья.
Но разбивается вопрос
бесплотным знаком восклицанья.
И не добраться до основ...
И вновь пустует свято место...
Текст - он обходится без слов.
О Боже мой, как много текста...
Домашние к жизни моей глухи,
собаки моей кроме.
Вторую неделю чужие стихи
перевожу с коми.
Хотя переводчик я не ахти -
мне эта шинель по росту:
я рифму ищу, а рифму найти
порой бывает непросто.
Но что мне буйство чужих стихий,
когда я в своем доме!
Вторую неделю чужие стихи
перевожу с коми.
И деньги, конечно, имеют вес,
но только дело не в этом...
Просто имею я интерес
к коми-пермяцким поэтам.
В их проникаю образный мир,
первым из будущих судий.
Это, конечно, еще не Шекспир,
но и уже не Дудин.
Домашние снова качают права,
им не понять моей дури:
хочу в чужие проникнуть слова,
к чужой приобщиться культуре.
И пусть они к жизни моей глухи -
сожмусь, чтоб не портить крови...
Вторую неделю чужие стихи
перевожу с коми.
* * *
Бог поглядел с тоскою на восток,
налил в стакан сто грамм холодной водки
и опрокинул солнечный желток
на серый круг вечерней сковородки.
* * *
Задумайтесь, пока метет пурга
и отменили питерские рейсы -
о чем молчат альпийские луга,
когда на них ступают эдельвейсы?
* * *
Поскольку я писал без перерыва
И возносил приветствия луне,
Я думаю, что это справедливо,
что весь рассвет достался только мне…
* * *
Я кашлянул в звенящей тишине,
И от шального эха стало жутко…
Расскажет ли утятам обо мне
под утро мной испуганная утка?
* * *
Мне кажется, что я уже не рад
Тому, что прихватил с собою «Никон»…
А вдруг не влезет в фотоаппарат
вот этот остров в зарослях черники?
* * *
Когда прибой слизнул мои часы,
у времени сменились очертанья,
и на мои пшеничные усы
упала тень чужого мирозданья…
* * *
Через каких-то несколько минут
На этом поле станет очень чисто,
и мыши Геростратом назовут
в своих мышиных мифах тракториста.
* * *
Четвертый день октябрь, не спеша,
несет дожди на ветхом коромысле.
Промокло все: и куртка, и душа...
Откуда же взялись сухие мысли?
* * *
Я счастлив был почти четыре дня:
читал стихи, смеялся анекдотам,
покуда не окликнула меня
в трамвае нелюбимая работа…
* * *
Мне надоело жить и не тужить.
Хочу тужить, стихи свои листая.
Никто мне не желает подарить
банановую хижину в Китае?
* * *
Ужель светильник разума угас
И все поэты протянули ноги?
Ну, почему, поднявшись на Парнас,
я никого не встретил по дороге?
* * *
Весь мир идет к достойному концу,
Но всем назло останемся в живых мы.
Вы знаете, а вам стихи - к лицу...
Но для чего на шляпке эти рифмы?...
* * *
Иссякло вдохновение. Беда…
А я еще над Созиным смеялся…
Любимая, когда ты шла сюда,
тебе случайно ямб не попадался?
* * *
Пусть у меня другие интересы,
Но разузнать я буду очень рад –
Кого мне рок определил в Дантесы?
Какой Сальери мне готовит яд?
* * *
Зачем я прочитал про «кубок Феба»!?
Оставив тело в северной глуши,
Моя душа опять умчалась в небо.
Теперь сиди, как дурень, без души.
* * *
Вы свой приход на завтра отодвиньте
И поживите от меня вдали.
Я заблудился в книжном лабиринте...
И не хочу, чтобы меня нашли…
* * *
Когда в тридцатом умер Маяковский,
И все рыдали на похоронах,
Почти полдня по улицам московским,
Глумясь, носилось облако в штанах…
* * *
Я весь погряз в сомнениях своих.
Я знать хочу до умопомраченья:
Мир существует только для двоих...
К чему же остальное населенье?
* * *
Как наша жизнь устроена хитро…
Я знаю точно (бросьте кривотолки!):
Когда меня ударил бес в ребро,
Мой ангел был в банальной самоволке.
* * *
Ничто не исчезает в этом мире,
И лишь семья – загадка бытия.
Когда нас стало четверо в квартире,
Куда-то делись двое - ты и я…
* * *
Я знаю, что в последний день весны,
Вернее – в ночь, по нашему проулку,
Когда жильцы в кроватях видят сны,
дома друг друга водят на прогулку.
* * *
Пусть за глаза «придурком» называют,
Признаюсь перед всем Череповцом,
что мне встречались пьяные трамваи
и рельсы с человеческим лицом.
* * *
Я к водке не испытывал влеченья,
Но все же выпил посошок с сосной,
Поскольку знал: нуждается в леченьи
природа, заболевшая весной.
* * *
Коня, коня! Полцарства за коня!
Я полечу из мест, где вы живете,
поскольку точно знаю: для меня
вчера расцвет багульник на болоте…
* * *
Я как-то вдруг случайно осознал
сквозь телевизионную сутулость,
что стал вдаваться в телесериал...
Не слишком ли тоска подзатянулась?
* * *
Идут года, и ты уже не ждешь
Ни радости от жизни, ни кручины.
По радио сказали: будет дождь...
О, Господи, не все ли мне едино!
* * *
Я спас себя. Ну, а других спасти
Уже не смог по подлости закону…
Простите, я могу приобрести
сервиз кофейный на одну персону?
* * *
Живешь, шутя, и даже спишь, шутя…
А смерть придет – шутя, сойдешь в могилу…
Во сне ты улыбалась, как дитя...
И с кем ты мне сегодня изменила?
* * *
Я вляпался в собачий непокой,
Разбив апофеоз собачьей драки.
Ну, неужели я и впрямь такой,
каким меня облаяли собаки?
* * *
Вечерний лес усталостью прошит.
Иду и размышляю сквозь усталость:
Кто целый час смеркал окрестный вид?
Что именно вокруг меня смеркалось?
* * *
Прогонишь из костей остатки сна,
Шагнешь во тьму и выдохнешь: «О, Боже!
Ну, до чего вечерняя луна
на девочку невинную похожа!».
* * *
Вот и еще один месяц
тихо подходит к концу.
В поисках детской смеси
брожу по Череповцу...
* * *
Наконец-то я решился
на поступок героический:
встал под утро и побрился
бритвой электрической.
* * *
Я подумал и решил,
съев в кафе тарелку супа,
что работать за гроши -
это более, чем глупо...
* * *
Онемевшими руками
я вцепился в небосвод.
Боже мой, как с дураками
в этой жизни мне везет!
* * *
Детективное агенство
“Широглазов и семья”
ищет в мире совершенство
и счастливые края!
* * *
Я боюсь сам себя за припадки тоски,
за недобрую страсть к оружью
и за мысли, что рвут на куски виски,
потому что хотят наружу...
* * *
Я задумался. И пока
мои мысли рвались наружу,
я нечаянно обнаружил
в небе перистые облака...
* * *
Вы простите меня, дурака,
но я вывел закон такой:
покойник - от слова “пока”,
а не от слова “покой”...
* * *
Все. Конец. Хочу в тюрьму.
Хватит извращаться!
Вы не знаете - к кому
это обращаться?
* * *
Фонарь на краю света...
Я его зажигаю каждый вечер
и каждое утро гашу.
Больше некому...
* * *
Постучал - и мне открыли,
мне открыли - я вошел,
я вошел - и в этом мире
сразу стало хорошо...
* * *
-Эй, кукшка, сколько лет
жить мне причитается?
Замолчала птица. Нет!
Это не считается!
* * *
За этот год, что по-своему свят
в моем переменчивом мире,
я глупых книг прочитал 50,
а умных - только 4.
* * *
Мои ненаписанные стихи
в вихре дней, пробегающих мимо -
это тоже стихи, но стихи-
пантомима...
* * *
Все стихи с пометою “Вологда”
были созданы мной, между прочим,
в закутке у мусоропровода
между двенадцатью и пятью ночи...
* * *
Если наступит такая пора,
что будет всем хорошо -
я из поэтов уйду в доктора
или куда ишшо...
* * *
Я с каждым годом становлюсь мудрей,
неспешно продвигаясь раз за разом
от станции Какой-То-Там-Андрей
до станции Тот-Самый-Широглазов...
* * *
Там, где слышны кривотолки
на полублатном языке,
лучше быть умным в ермолке,
чем дураком в армяке!
* * *
Опять я вляпался в общественную жизнь
и трачу драгоценные минуты
на поиски одной бездарной рифмы
к поскуднейшему слову “юбиляр”.
* * *
А вам бы все считать мои грехи,
ругать меня свиньей неблагодарной.
Вот кончу пить - и напишу стихи.
А вы трезвы, но все равно бездарны...
* * *
На себя не лгу специально,
но открою вам секрет:
я опасен социально,
потому что я - поэт!
* * *
За каплю покаянья на лице
готов простить повешенных на стеньге.
Но то, что я живу в Череповце,
нельзя простить ни за какие деньги!
* * *
Память мы увековечили,
закалили свою сталь...
Больше нам дождливым вечером
делать нечего. А жаль...
* * *
…Мои всегдашние причуды
с трудом ложатся на твое
остервенелое мытье
послеобеденной посуды…
* * *
О, как патриотичны черепане!
О, как порою думают они:
«А это ведь Рубцов о ресторане
сказал: «О, «Русь», храни себя, храни!»
* * *
Увидев свет в зашторенном окне,
Она затормозила у развилки
Своих дорог и вновь пришла ко мне
В печали, налегке и без бутылки.
* * *
Я после слов поставил многоточье
И задремал за кухонным столом.
Но не сумел присниться этой ночью
Какой-нибудь блондинке за углом…
ОДИН ДОМА-2
Один. Дома. Два.
Полтретьего. Чай. Глазунья.
И вдруг... какая-то тварь -
нежданная, как Везувий.
Негаданно так вошла,
бутылку, как портупею,
сжимая, чтобы дотла
разрушить мою Помпею.
Сидим. Выпиваем. Три.
Беседа: рыбалка, дамы...
А с улицы - блеск витрин
и злые огни рекламы:
"Летайте "Боингом" в Рим!".
Да чтоб он сгорел - не жалко!
Четыре. Сидим. Говорим:
дамы, вино, рыбалка...
Мало. Я - за гонца.
Он спонсор. Ему до фени,
что ночью из Череповца
тучи воруют тени.
Страшно. Темно. Ларек -
как обитаемый остров.
"Два "белого" и сырок".
"С вас - пятьдесят девяносто".
Полпятого. Снова пьем,
все больше и больше тупея.
Качнулся и вздрогнул дом.
Прощай, родная Помпея!
Твой непутевый сын
уходит в пары алкоголя,
как пленный солдат-грузин
под знамена Де Голля.
Мне уже не помочь.
Не поминай меня всуе.
Я ухожу в эту ночь -
огромную, как Везувий...
ПИСЬМО ИЗ ГОРОДА Ч.
Конечно, я выжил и в этой бездарной глуши...
И даже на фоне моих бытовых зуботычин
идет дислокация войск на плацдарме души,
хоть, в общем-то, чувств контингент
и слегка ограничен...
Я даже пишу о своей пересыльной тюрьме -
не то, что стихи - так, скорее, печальную повесть...
Ведь даже для тех, кто живет по колено в дерьме,
есть радостный миг осознанья: дерьма - не по пояс!
Читать перестал. Все равно забываю сюжет,
едва прикасаюсь щекой к персональной подушке.
А, впрочем, и к лучшему: весь поэтический бред
приносит одни огорченья, особенно - Пушкин.
С собой не дружу. Лишь порой, забегая в клозет
и видя свое отраженье на дне унитаза,
киваю себе и, смывая остатки газет,
прощай, говорю, дор-р-рогой гражданин Широглазов!
Конечно, я выжил...
* * *
Тупею.
Медленно, не торопясь.
С чувством, с толком, с расстановкой.
Примериваю портупею,
и в кухне, на табуретку садясь,
представляю себя с винтовкой.
Забываю,
что когда-то был признан своим двором
единственным специалистом по икебане.
И по вечерам старательно разбиваю
кегли тяжелым шаром
в занюханом кегельбане.
Стараюсь
быть в курсе семейных драм
и деталей рыбного лова.
Старательно обтираюсь
холодной водой по утрам
по системе Порфирия Иванова.
Высоты,
которых хотел достичь,
не видны из окон родных Пенатов...
Теперь перед каждым концом работы
я произношу поэтический спич
о пользе перетягивания канатов.
При этом
я замечательно лажу с людьми,
и общаясь с собственным сыном,
говорю ему: "Можно не быть поэтом,
черт возьми,
но когда-то ведь нужно стать гражданином!".
И даже
мой пепельно-серый кот
питает ко мне особое уваженье
за то, что в продаже
есть хек, закованный в лед,
а я - специалист по его обнаруженью.
Наверно,
мне достался не самый удачный век
для просто жить и потачивать лясы,
потому что порой мне бывает ужасно скверно,
как человеку, потерявшему товарный чек
у самого окошечка кассы.
Но это
всего лишь минутная блажь
и томление духа на почве былого.
И вот уже закуривается сигарета,
и вологодский пейзаж
убивает готовое вырваться слово,
и придуманной жизни смешной антураж
воцаряется снова...
* * *
Я опустился до глагола “ложить”,
до фильмов с участием Сильвестра Сталлоне,
до того, что взял и попробовал жить
пассажиром автобуса с абонементным талоном.
Я еще не забыл значения слова “трувер”,
но уже сомневаюсь: а прав ли я в этой трактовке.
Я дожил до того, что меня приветствует мэр
в благодарность за его предвыборные листовки.
Я уже начинаю смеяться, когда не смешно,
но привычнее хмыкнуть, чем просто пожать плечами.
Мне уже вечерами привычнее пить вино,
чем стихи сочинять и общаться с друзьями ночами.
Я уже не хочу, чтобы мне говорили “старик”:
меня коробит от панибратского обращенья.
Я как-то на удивление быстро привык
по 12 часов находиться внутри одного помещения.
И если меня еще иногда навещает тоска -
это всего лишь отзвук былого непостоянства.
Меня вполне устраивает пространство,
видимое в прорезь дверного глазка...
ОСЕНЬ
Осень. Первый рабочий блин
после отпуска вышел комом.
Жена с детьми укатила к знакомым.
На кошку напал сентябрьский сплин.
А я, приняв на грудь аспирин,
решил на досуге заняться домом.
Осень. Этюд в свинцовых тонах.
Ливень минорен, как песни неволи...
То ли обои поклеить, то ли,
путаясь в лицах и именах,
фотоальбомом заняться... Ах,
жизнь не кончается пудом соли!
Осень. Замешиваю крахмал.
Снимки раскладываю по стопкам.
Боже! Каким черепным коробкам
под силу, сунувшись в этот развал,
вспомнить любого, кого знавал
в пору блужданья
по жизненным тропкам.
Осень. У кошки проснулся жор.
И, холодильные ноты листая,
я дирижирую спинкой минтая
(во мне пропал большой дирижер!).
И кошкин минор превратился в мажор:
мелодия милая и простая...
Осень. Крахмал превращается в ком.
Сплин заразителен, как желтуха.
Кошку свою потрепав за ухо,
я принимаю позу “ничком”
на ветхом диване и точным щелчком
убиваю зверя по имени Муха.
А после прикидываюсь дурачком
и привычно теряю присутствие духа...
Осень...
ОСЕНЬ. 20 ЛЕТ СПУСТЯ
“Местами дождь”... И капли на листах -
как мушки в янтаре на пышной даме.
Я, как всегда, гуляю в тех местах,
где по прогнозу дождь идет “местами”.
Он будет лить до самого утра.
Из принципа. А утром перестанет.
Он знает, что к утру меня достанет
и я взорвусь. И тут ему игра
со мной наскучит... Мокрые ботинки -
и так достойный повод для тоски.
А тут еще две юные блондинки,
заметив мои белые виски,
спешат скорей со мною разминуться,
чтоб за спиною прыснуть в кулачки.
Вот черт возьми! Пусть только рассмеются -
я им устрою!.. Мокрые очки
от возмущенья даже запотели,
встав на пути невидимой стеной.
Ну что это такое, в самом деле:
и дождь идет, и хохот за спиной!..
Иду домой. Осенние прогулки
привносят в жизнь уныние и злость.
Как будто ты хотел пшеничной булки,
а получил, как пес, баранью кость.
Вот и сиди в своей собачьей будке,
зализывая раны на боку!
Осенний дождь идет вторые сутки...
Какой по счету на моем веку?..
ДОМОЙ!
Возвращаюсь домой из какого-то дома, где на столе
окурки торчат из кильки крестами чужих молелен.
Я иду и пока еще перпендикулярен земле,
хотя по количеству выпитого
должен быть ей параллелен.
Память выхватывает из тумана лицо.
Всего лишь лицо - ни имени, ни ощущенья щеки на ладони...
Кто эта женщина, предлагавшая закусить холодцом
“Русскую” водку? Творенье какого Фальконе?
Впрочем, Фальконе по жизни ваял в основном мужиков,
был абсолютно конкретен и точен в малейших деталях.
А здесь - на коричневом фоне 12 зеленых мазков,
и голос, зовущий остаться в неведомых далях.
На кой она мне - эта даль. Возвращаюсь домой.
Мой автопилот подает мне сигнал поворота
на улицу без названия между училищем и тюрьмой.
Между тюрьмой и училищем у меня всегда начинается рвота.
Ну вот и облегчился.
Девушка, не сердись на меня, силь ву пле,
я в своей правоте вовсе не так уж уверен.
Просто я горд, что перпендикулярен земле,
хотя по количеству выпитого должен быть ей параллелен.
* * *
Прогнивший остов могильных крестов,
железных оградок ржа...
На Старом кладбище - “нету местов” -
одни сторожа.
На Новом кладбище - глина и грязь,
и местность коробит взгляд.
Шофер обернулся: “Приехали. Слазь!”
“Да нет уж, давай назад”.
“А что тебе здесь - подруга, родня?”
Машина ныряет под мост...
“Ты знаешь, мне кажется, третьего дня
чужая родня схоронила меня.
Ищу, понимаешь, погост...”
“Ты что - сумасшедший?”
“Да, вроде бы, нет”.
“Тогда не мели языком!”
“Да это я так...” Улетает в кювет
кладбищенский глиняный ком.
Вороны угрюмо глядят на ворон,
и, обгоняя такси,
где-то Шопен чужих похорон
выводит последнее “си”...
ЭТО РЯДОМ...
меня послали к черту
но я не огорчился
могли послать и дальше
а к черту это рядом
вон там за поворотом
в пятиэтажном доме
на третьем этаже
он и живет страдая
от язвенной болезни
уже четвертый год
СТАКАН
Зашел на кухню утром рано,
а на столе граненым чудом
стоит стакан.
И у стакана
предназначенье: быть сосудом.
Или горшочком для герани.
Или предметом натюрморта.
Стоит стакан и свои грани
вовсю выпячивает гордо.
И есть пронзительная тонкость
в его стеклянной худобе:
как будто он -
не просто емкость,
как будто он -
сам по себе...
Его я взял.
И так и этак
вертел, не разжимая рук.
И даже дунул напоследок
в его нутро.
И понял вдруг,
что эта вещь, как говорится,
“в себе” среди других вещей
и право есть у ней гордиться
неповторимостью своей.
Вчера он был однообразный,
а нынче -
это тот стакан,
который некто Широглазов
хотел разбить, когда был пьян.
Но не разбил,
своим причудам
не дав простора на земле.
И вот стоит граненым чудом
стакан на кухонном столе!
(Уже стихотворенье скомкав,
вдруг передумал.
Бросив взгляд,
решил оставить для потомков
сей уникальный экспонат...).
ЖЕНЩИНА
Женщина пришла ко мне под утро.
Я ей намекнул: “Ты кто такая?”
А она: “Простите, я ошиблась”.
Я в ответ: “Ну что ж, тогда входи”.
Женщина была на удивленье,
ну а я совсем не удивился:
ну, подумаешь - пришла под утро.
В жизни были встречи и смешней!
Женщина сняла в прихожей туфли,
походя поправила прическу
и спросила: “Где здесь умывальник?”
Я сказал: “Везде полно воды”.
Женщина жила со мною долго:
восемь дней - уже почти что вечность
для того, кто думает, что время -
выдумка китайских мудрецов.
Женщина ушла перед рассветом,
тихо так ушла, не попрощавшись.
Я дышал размеренно и ровно,
претворяясь спящим и смешным.
Женщина жила со мною долго -
восемь дней. И как-то надоела.
С той поры когда стучатся в двери -
я не тороплюсь их открывать...
Я И МОЯ СИГАРЕТА
Моя сигарета, описав магический круг,
застывает в пяти сантиметрах от моего подбородка.
Моя сигарета - мой последний, единственный друг,
или, если хотите, надежная перегородка
между миром бессонных ночей и натруженных рук
и похмельным мирком “фанерного” околотка.
В моей сигарете - терпкая горечь растраченных лет
и едкая сладость последней вечерней затяжки.
Я и моя сигарета - это картина “Поэт,
роняющий пепел на свои обнаженные ляжки
в преддверии славных годов и великих побед
на фоне стены в подтеках от клюквенной бражки”.
Моя сигарета умрет, не дожив до конца
загадочной фразы “Она была родом из Вятки”,
в последний момент осветив половину лица
от куцых усов до бездарно седеющей прядки
пшеничных волос, до которых ужасно не падки
унылые девушки города Череповца...
* * *
И жизнь - кино. И даже смерть - кино.
И ноты ждут раскрытые пюпитры.
Вот докурю - и выброшусь в окно
ногами в заключительные титры.
Мне нынче абсолютно все равно -
какой меня “уделает” фотограф...
Вот докурю - и выброшусь в окно.
На кой мне черт такой кинематограф!
Стихотворение треснуло, как лобовое стекло,
и развалилось медленно и абсолютно неслышно.
Опять ничего не вышло. А ведь могло, могло
получиться легко и ясно, но... ничего не вышло.
Время вернулось в комнату: к "тику" прижался "так":
им на секундной стрелке как голубкам на крыше...
Медленно пробираюсь сквозь разбитый филфак:
рифмы, наметки образов, осколки четверостиший.
Зэком сажусь на корточки в чистом от слов углу
и думаю о поэзии, о ее божественном смысле:
странное наказание - босиком по стеклу,
особенно если это мои же разбитые мысли....
Странное наказание... За какие грехи?
Все, что за мною водится, не выходит за рамки
заповедей и кодексов... Вдребезги бить стихи -
это не из Божественной, а из другой программки...
Кошка играет с рифмами, придуманного мыша
таская по всей квартире: стол, шифоньер, гардина...
Если не ошибаюсь, это пара к слову "душа".
Впрочем, какая разница... Теперь-то не все едино?
Что там у нас на улице? Кажется, рассвело.
Чувствую подсознательно, что день этот будет лишним.
Опять ничего не вышло. А ведь могло, могло
выйти легко и ясно, но... ничего не вышло...
Буянил ветер. Нагло. Напоказ.
И из-за ветра – пьяного паяца –
День умирал уже в четвертый раз.
День умирал и все не мог скончаться.
Металась заполошная гроза,
Круша предместье громовым кастетом,
И сумерки давили на глаза
Своим невыносимым полусветом.
День умирал. Уставшая земля
Уже звала нас к поминальной мессе.
И плыли по проспекту тополя
Прообразами траурных процессий.
Но день еще цеплялся за края
Железных крыш и выцветших заборов…
И я шагнул, как высший судия,
В открытый мир из тесных коридоров.
И ветер стих, как пьяная толпа
Перед уже свершившимся распятьем.
И молния, в предместье не попав,
Ушла гулять по местным предприятьям.
Все замерло. И в этой тишине
Окончил день свое существованье.
Так что вы говорили обо мне?
Что быть поэтом – это не призванье?
Что все стихи за здорово живешь
Напишет тот, кто грамоте учился?…
Потом случился августовский дождь.
Я звал его. И он как раз случился.
Злая доля поэта-отца:
По соседству с поэтом-сыном
Жить годами в пространстве едином,
Где все вещи – на два лица,
Где стучат вразнобой сердца
И где клин вышибается клином…
Два поэта – не бой быков,
А прихожая – не Севилья…
Но как больно встречаются крылья
Над ареной половиков,
И из разных черновиков
Одинаково бьет бессилье…
На обоях – следы чернил,
Под диваном – Басе и Янка.
А вокруг то звучит тальянка,
То «металлом» рычит винил.
И длинней, чем словесный Нил
Молчаливая перебранка…
Поэтический компромисс
Невозможен, как кит в Азове:
Софамильность и общность крови
Не всегда ведут в Парадиз
(Каждый знает, как сделать «чи-и-из»,
Не испытывая Любови)…
Горстка рифм в дрожащей горсти,
Робких образов Йокнапатофа
И душевная катастрофа –
Все поврозь… Лишь в конце пути
Обоюдное «ты прости»…
И одна на двоих Голгофа…
Он сам себе собой же и дарован.
О нем судить позволено ли нам?
Он сам собой настолько очарован,
что перестал смотреть по сторонам.
Он зрит в себя, Божественный Посланник,
в самом себе находит Благодать.
Он - демиург, он - Одинокий Странник,
ниспосланный глаголить и вещать.
Его дороги неисповедимы.
Зато исповедимы тупики:
чем дальше внутрь - тем все больше мимо
и смысла, и размера, и строки...
Давно известно: via - это vita.
Но криком в поэтическую высь
несется чудозвонно-нарочито:
“Я есмь сказал: дорога - это жизнь!”
И ахают в лицо провинциалки:
“Каких глубин коснулся наш кумир,
каким сияньем осветил наш жалкий,
бездарно авангардный серый мир!”
Вот он вошел во внутреннюю осень,
и застилает благостью глаза:
в его лесах живут святые лоси
и кустики торчат, как образа.
На все занозы у него - иголка,
на все вопросы у него - ответ.
Он по себе скитаться может долго,
собою очарованный поэт.
Он свысока жалеет свой народец.
В свои стихи, как в сказочный ларец,
он насовал так много Богородиц,
что хватит их на весь Череповец.
Он вхож давно в есенинские нивы,
привык колоть рубцовские дрова.
Ну разве что в знакомые мотивы
вставляет древнерусские слова...
(Ах, зря, филологический анатом,
ты этим фактом сильно возмущен.
То, что ты называешь “плагиатом”,
сегодня называют “связь времен”).
С высот чужих лирических открытий
легко судить собратьев по перу.
Мы для него - поэты общежитий,
пыль городская на сухом ветру.
Он нас клеймит своим печатным словом,
собою очарованный поэт,
небрежно заявляя: “Мы с Рубцовым”
и как бы намекая: “Я и Фет”...
Прости, Пророк, мы не смогли осмыслить
всю глубину колодезной воды.
Нам не дано в “твои” проникнуть мысли
по поводу иных времен Орды.
Прости за все: за сумрак заоконный,
за лучик света, что давно погас,
за то, что мы не столь традиционны,
какими ты хотел бы видеть нас.
Прости за наши вялые харизмы,
за наш мирок - бездарный и хмельной...
А мы тебя простим за “афоризмы”
в какой-нибудь “прощеный” выходной.
1.
Я ухожу из кухни через белую дверь листа
От стола, от кухонной утвари и кухонного чада.
В спину меня подталкивает маленькая мечта,
Уши мои настроены на волну листопада.
Я ухожу из кухни по мосту стихотворных строк
И бормочу суеверно: "Не рухни, не рухни, не рухни…"
Я не бегу от реальности. Просто приходит срок
Не разбрасывать камни, а уходить из кухни.
Чайник свистит отчаянно, и холодильник в углу
Трясется так основательно, что обязательно рухнет.
Сквозняк теребит занавески, тени ползут по столу.
Но это меня не касается - я ухожу из кухни.
Позади меня остается невымытый мной стакан,
Баночка из-под кофе и крошки белого хлеба.
Клубы сигаретного дыма сгущаются, как туман,
И вместе со мной уплывают в предрассветное небо.
Я ухожу из кухни, не попрощавшись ни с кем,
И даже впервые в жизни не расплатившись за ужин
Взглядом, вежливым словом. Мост на моем листке
Все прочнее и шире, а кухня - все меньше и уже.
Мне остается сделать всего 15 шагов.
Да не кончится паста в ручке, да не иссякнет бумага!
Я ухожу из кухни, где из моих мозгов
Варится каждый вечер мозголомная брага,
Где на стене красуется выцветший натюрморт,
Где дрожжевое тесто у батареи пухнет,
Где чужая гитара берет неверный аккорд.
В общем, ариведерчи! Я ухожу из кухни.
2.
Последний шаг необычайно труден,
Как выход в осень раннею весной,
Как переход из вологодских буден
В один сплошной иркутский выходной.
Здесь ни при чем умения и опыт,
Почерпнутый из взбаломошных книг:
Порой дверь в осень отворяет шепот,
Порой не открывает даже крик.
Цепочка рифм, венчающая строчки,
Ямб, амфибрахий, дактиль и хорей
Бывают посильней дверной цепочки.
А иногда у запертых дверей
Толчешься час, другой безрезультатно,
И в маленькую скважину замка
Ты видишь только световые пятна
И кляксы на обочине листка.
(Не дай вам Бог хоть раз увидеть это
Сжигаемое пламенем потерь
Бессильное безумие Поэта,
Разбитое о запертую дверь…)
Последний шаг. И вот я у порога.
Привет тебе, знакомый дермантин!
Я не один, со мной - моя тревога.
Хотя когда я приходил один?…
Да ты, конечно, помнишь, как вначале,
Пытаясь обозначить рубежи,
Я, как дурак, таскал сюда печали,
Сомнения, обиды, миражи,
Иллюзии, надежды, умиленья,
Пустые обещанья и дела.
Они вошли в мои стихотворенья,
А молодость… А молодость ушла.
Я стал мудрей. И в дальнюю дорогу
По жизни стихотворно-кочевой
Отныне я беру одну тревогу.
На всякий случай. Мало ли чего…
3.
Как домохозяйка
В ожидании следующей серии
"Мыльного" сериала,
я никогда не знаю,
что увижу за дверью
поэтического астрала.
За то время,
Что я занимаюсь поэзией
Осознанно и постоянно,
Мои темы
То скользили по лезвию,
То скакали по барабану.
Мои строчки
То расползались вширь,
То сжимались отточенно.
Слева - кочки,
Справа - Сибирь,
Впереди - Вологодчина.
Я и сам могу
Заблудиться в этом
Полубезумном развале,
Утонуть в снегу,
Захлебнуться светом,
Задохнуться в шали.
Когда-то
Я писал о войне,
А потом стал пацифистом.
Но мои солдаты
До сих пор во мне
Осуществляют конкисту.
А сколько ненужных
И глупых слов
Выпалил я в запале,
И в центре южных
Цветущих краев
Стало холодно, как на Ямале.
Впрочем,
Если обойти холода
И не наткнуться на конкистадоров,
Можно до ночи
Бродить у пруда
Или во мраке поэтических коридоров.
Трудно сказать,
что я создал
мир замечательный и безупречный,
но если дышать
этим воздухом,
то можно прожить вечно…
4.
Урок истории мира, которого нет.
Преподаватель без штанов, но во фраке
Шагами меряет пустой кабинет
Где-нибудь на филфаке.
15 шагов от стены до стены
(Совсем как от кухни до имени-отчества…).
"Товарищи студенты, вы непременно должны
разобраться в феномене Одиночества.
Потому что даже бездарь, когда одинок
И весь в комплексах и сомнениях,
Способен создать небольшой мирок.
А что говорить о гениях…"
Урок географии. "Перед вами
Карта Мечты, один к сорока.
Видите - горы, а между горами
Петляет извилистая река.
Горы носят названье Удачи,
Река именуется - Время-Не-Ждет.
Записывайте условия задачи:
Что будет раньше - речка заплачет,
Или гора упадет?"
Урок биологии. У доски - скелет.
На доске - тема урока:
"Млекопитающийся поэт
в разрезе судьбы и рока".
Остальные уроки отменены,
По домам разошлась шебутная продленка
По причине отсутствия моей страны
В чужих головенках.
5.
Дверь позади. И кухня позади.
Дела, работа пропитанья ради.
Реальны только клеточки тетради
И сладкое волнение в груди.
Все остальное - только глупый сон.
Он снится мне так долго, что порою
Мне кажется: не я разрушил Трою,
Не я построил древний Вавилон,
Не я придумал плуг и колесо,
Не я внедрил в футбол удар коронный,
А кто-то совершенно посторонний:
Ахилл, Пеле, Эрнандес, Пикассо.
Но это бред! Мой сон - не про меня.
Не мог же Одиссей, любитель танцев,
Так виртуозно обмануть троянцев,
Подсунув им коварного коня.
Конечно, нет. Я помню этот миг:
Мы вышли строем у коня из брюха,
И началась такая заваруха
Под звон мечей, рыдания и крик.
Переплелись трагедия и драма.
Ну а когда повеяло концом,
Мой вымпел первым взмыл перед дворцом
Заносчивого старого Приама.
А Вавилон… А славный Карфаген
Под тяжестью латинской колесницы…
Нет, я там был. И это только снится,
Что я никто и звать меня никем…
6.
На кухне лишь качнулась шторка
И чайник тихо засвистел,
А я уже шагнул с пригорка -
И полетел. Как много дел
Я должен сделать в этом мире,
Пока эфирная струя
Листы разносит по квартире
И из осколков бытия
Кроит мне призрачные крылья.
Мне не понятен этот крой,
Но из житейского бессилья
Он помогает мне порой
Взметнуться ввысь, ловя губами
Запойный воздух горних сфер…
А там, внизу, присел на камень
Усталый старый Агасфер.
Когда-то я, не зная броду,
Совался в воду - всех спасти,
И обещал ему свободу,
И предрекал конец пути.
Он ждет. А я взлетаю выше,
Чтоб не нарваться на упрек…
- Прости, но Он меня не слышит,
И путь по-прежнему далек.
А впереди заумный Толкин
Ведет эльфийские полки
(я столько лет убил без толку,
уча чужие языки…).
Они рассеются не скоро,
Ведь защищают их мирок
Не злая клятва Феанора,
А столбики моих же строк.
Прощайте, сказочные дети
И ты, филологов кумир!
Вы нынче, как и я, в ответе
За этот беспокойный мир.
Я не ковал кольцо всевластья.
Я просто нес через года
Мечту о радости и счастье.
Но на пороге, как всегда,
Она рассыпалась на части.
7.
Дом под горою -
итог вдохновения -
смотрит нескромно
на демиурга-ваятеля:
лирические герои
имеют обыкновение
жить автономно
от своего создателя.
Мне уже нечего
им предложить -
ныне опальным
за прошлые изречения.
Но этой встречи
не отложить:
она ритуальна
по обозначению.
Солнышко светит.
Резвый ручей
рифмы и даты
диктует тревожно.
Здравствуйте, дети
бессонных ночей,
истин, когда-то
понятых ложно.
Здравствуйте, внуки
моих миражей,
пасынки черных,
тяжелых мгновений.
Я к вам из муки
кухонных ножей,
я к вам из вздорных
пустых воскресений.
Кристалики льда -
это ваши глаза,
слез порошок
рассыпаю горстями.
Вам никогда
не простить меня за
то, что ушел я
иными путями.
Впрочем, прощения
я не прошу,
поскольку сам перенес
вместе с вами
участок лущения,
снеговую паршу
и ранний мороз
по полной программе.
Это было в Саянах,
когла на паях
с Вовкой в кедах
и с Мишкой
на таежных делянах
в диких краях
мы с кедров
сбивали шишки.
Эй, парнишка,
ты тоже здесь -
в зеленой штормовке
и с фляжкою у ремня?
Что-то от Мишки
в тебе неуловимое есть.
И от Вовки.
И от меня.
А ты, обитающий
в ножеточке,
пропустивший по случаю
и ушедший в астрал,
наизусть читающий
строчки,
может быть лучшие,
которые я написал,
Ты тоже меня
упрекнешь в измене,
поймаешь попутку
и умчишься в тартарары?
Или, былое храня,
подогнешь колени
и протянешь мне самокрутку
из дешевой махры?
Дом под горою
забыл о создателе,
словесный парад
отменила гроза...
Лирические герои -
такие предатели -
привычно молчат,
опустивши глаза...
8.
Пора возвращаться. И так уже встреч
было больше, чем нужно.
Я слышу, как микроволновая печь
звонком приглашает к ужину.
Прости, мой мирок, я уже не хочу
бродить по твоим тропинкам.
Устало взлетаю и тихо лечу,
покачивая ботинком.
На кухню. Сквозь толщу придуманных сфер.
Туда, где шкафы - образами.
Задумчивый Толкин и злой Агасфер
меня провожают глазами.
Ни тот, ни другой не пытаются встать
и крикнуть вослед: «Куда ты!?»
А мимо уже маршируют опять
придуманные солдаты.
Они не достигнут великих побед,
о них не напишет Гаршин,
поскольку однажды беспутый поэт
их бросил одних на марше.
Вдали догорают остатки села.
Разбита трофейная рухлядь...
Расчетливо спрятав под майку крыла,
я возвращаюсь на кухню.
В душе просыпается раненый зверь,
разбуженный старшим сыном.
Он тоже повадился шастать в дверь,
подбитую дермантином.
Он тоже умеет ключом строки
справляться с замком иллюзий.
Щелчок - и уже маршируют полки
и Толкин лежит в джакузи.
Щелчок - и доверчивый Вечный Жид
опять обретает надежду
и в Стиксе бессмысленно норовит
свою постирать одежду.
Щелчок - и мертвеют его глаза,
как стерлядь, на грязной Сухоне.
В момент, когда я возвращаюсь назад,
он уходит из кухни...
Я притушил горящие глаза
внезапною вторичностью столичной
и сквозь туман безличности ресничной
я стал смотреть на затемненный зал.
О, этот зал, который заказал
вершину театрального ранжира,
надменностью подобный пассажирам,
входящим по билетам на вокзал!
Он погружен в спасительную тьму.
И по партеру - тени. тени, тени...
И с креслами сливаются колени,
не доставаясь взору моему.
И вдруг - слеза шальная, а за ней
весь мир вступил в таинственные кущи,
и тени все расплывчатей, все гуще,
все дальше, нереальней и черней.
И я подумал с грустью: если вдруг
с балкона хлынет теневыводитель,
останемся лишь я, да осветитель -
мой старый друг, а зрители вокруг
исчезнут. И столичные танцоры
исчезнут. И столичный режиссер
исчезнет, потому что с давних пор -
он худший враг изящной Терпсихоры
и кончит жизнь тапером кабака...
Я незаметно выскользнул из зала,
пока меня вконец не доконала
дрянная фонограмма "Спартака".
И вышел в ночь. К созвездию ларьков.
К чужому равнодушью и везенью.
К планете, где я был всего лишь тенью
в бессмысленных глазницах земляков.
1. (Внутренний монолог редактора)
Жизнь – газетное клише:
Все банально и избито.
От томления в душе
Даже ем без аппетита.
Суета моих сует
Суетливей год от года,
И подшивкою газет
На столе лежит свобода.
- Как зовешься ты, тоска
Журналиста-обормота?
- Имя – «Вестник ФМК».
Место жительства – работа…
2. (Посетитель)
Он вошел и мнется у порога.
“Вам чего?”. “Да вот, принес стихи”.
Саньку пробивает на “хи-хи”.
Я гляжу значительно и строго.
“Хорошо. Оставьте. Мы прочтем.
Если подойдут - поставим в номер.
Но учтите: мы не все даем,
что нам носят. Место экономим”.
Он ушел, застенчиво прикрыв
нашу дверь с названием газеты.
Я беру из пачки сигарету
и бросаю Саньке: “Перерыв”.
“Шалый май в березовой тиши
завертел меня и одурачил...” -
я читаю жалобно, я плачу,
хорошо читаю, от души.
А Силинский смотрит на меня
и хохочет, весело хохочет.
“Рыжий конь, копытами звеня,
разогнал остатки зимней ночи...”
Вот и праздник в нашем закутке,
миг филологического счастья.
Глупость заразительна отчасти:
на поспешно вынутом листке
мы рифмуем “розы” и “морозы”,
и в весьма двусмысленный сюжет
вводим ДСП и табурет,
отрешась от повседневной прозы.
Ну а завтра... Завтра будет час -
час, когда вернется посетитель,
и с порога скажет нам: “Простите,
вы прочли?” А я в ответ: “У вас
чувство ритма есть и чувство меры,
рифмы свежи, образы порой
впечатляют. Правда, есть примеры,
когда ваш лирический герой
не прописан. Иногда повторы
нарушают основной мотив.
Но гордится может коллектив:
вы, мой друг, прославитесь, и скоро.
Впрочем, наш неражненький листок
для стихов совсем не предназначен.
Лучше попытать свою удачу
где-нибудь в журнале “Огонек”.
Он уйдет, уверенно прикрыв
нашу дверь с названием газеты.
Я возьму из пачки сигарету
и скажу устало: “Перерыв”.
3. (Монолог корреспондента)
Хоть я, друзья, и журналист,
Но знаю, тем не менее:
Моя газета – это лист
Для спецупотребления.
И этой мыслию томим,
В глухом своем бессилии
Я часто ставлю псевдоним
Взамен своей фамилии…
4. (Монолог героини 4-й полосы)
Весь день давал советы,
валяя дурака,
фотограф из газеты
“Вестник ФМК”.
Он мне кричал: “Ирина,
у вас такой анфас,
что даже Буратино
с ума сойдет от вас!
Да сядьте же красиво!
Печаль - долой с лица!
Не бойтесь объектива -
он не кусается!”
Такой занудный малый!
И все ему не так:
то освещенья мало,
то слишком бледен лак,
то задрожала шторка,
то мой наряд хренов...
Да, дорого подборка
обходится стихов.
И вот держу газету
и разбирает зло:
стихи опубликованы,
а фото не вошло.
5. (На ковре у начальника)
Меня начальник вызвал на ковер.
Я на ковре стою и размышляю
о том, что через несколько мгновений
услышу правду о самом себе.
Что ж, правда о себе не помешает!
С начальничьей высокой колокольни
я виден как в пустыне динозавр.
Мне зябко от открытости такой...
И вот пролог. “Вы, кажется, такой-то?”
Вам кажется? Тогда оно, конечно...
“А раз такой - какого же?..” Пропустим.
Тут правдой и не пахло никогда.
“А между тем есть мненье в коллективе,
что вы...” Вот это очень интересно,
поскольку нужно мненье коллектива
выслушивать и тут же уважать!
“Поэтому я вам рекомендую...”
Постойте, можно с этого момента
я буду конспектировать? “Не стройте
вы из себя, такой-то, дурака!”
Помилуйте, я из себя не строю,
я строю из других, и то - не часто.
А строить из себя - ведь это ж можно
к полтиннику ресурсы исчерпать...
“Идите, и займитесь на досуге...”
Уже бегу к заветному досугу!
Какой у нас застенчивый начальник:
опять меня уволить не посмел!
6. (Объяснительная корреспондента)
Никольск располагал к питью.
И я слегка расположился:
к бутылке водки приложился
и даже не подумал: “Пью”.
В гостинице стояла ночь.
И взяв один из псевдонимов,
меня спросил П. П. Любимов:
“Ну, Шура Банов, ты не прочь
продолжить наш хмельной банкет?”
И тут мне отказала смелость.
Хоть пить мне вовсе не хотелось,
я не сумел ответить “нет”.
И началось. За рыб. За баб.
За мост, который не достроен.
И тут я как-то поослаб,
поскольку, видно, так устроен.
И сон заботливой волной
меня укрыл. А в это время
пил шеф и с этими и с теми.
И вот его запал хмельной
иссяк. Он провалился в сон,
как в яму загнанный волчара.
А те, кто пили с ним на шару,
ушли туда, где самогон.
А утром я проснулся в пять
и тут же взял и обнаружил,
что кем-то здорово разгружен
примерно тыщ на двадцать пять.
И навалилась тут тоска,
и все покрылось черной краской:
Любимов П. с монтажной каской,
Никольск и Лундонга-река.
И даже (даже!) поллитровка
меня от грусти не спасла...
Вот так вот, братцы, и прошла
в тот раз моя командировка!
7. (Монолог жены редактора)
У меня - сенсорное голодание,
а ты, не успев начать разговор,
говоришь задумчиво: “До свидания!”
и устремляешься в коридор.
А я, обделенная информацией,
сама с собой заключаю пакт
о нападении и оккупации
страны по имени Факт.
Ты еще не знаешь мое терпение:
я способна за несколько дней
перейти в решительное наступление
и все досконально узнать о НЕЙ.
Подумаешь, бином Исаака Ньютона!
В каждой женщине спит Жеглов,
способный по перемене тона
и по последовательности слов
вычислить труса и негодяя.
Ты еще не успел уйти,
а я уже не подозреваю, а знаю,
что исповедимы твои пути.
О, ты не представляешь последствия
своего молчания. Если мне
придется взяться за следствие -
конец и тебе и твоей стране.
Ведь я, обделенная информацией,
уже с собой заключила пакт
о нападении и оккупации
страны по имени Факт.
8. (Сорвавшееся интервью)
меня послали к черту
но я не огорчился
могли послать и дальше
а к черту это рядом
вон там за поворотом
в пятиэтажном доме
на третьем этаже
он и живет страдая
от язвенной болезни
уже четвертый год
9. (Аванс)
Какое счастье - выдали аванс!
Все мужики приобрели осанку
и смотрят на прохожих свысока,
поскольку и в расцвете и с деньгами.
А женщинам уже ни до чего
нет дела, а тем паче - до работы:
у них в глазах считает калькулятор
пусть скромные, но все-таки рубли.
А я шагаю в книжный магазин,
хоть знаю, что, конечно, не потрачу
аванс свой на поэзию и прозу,
но факт наличья денег веселит...
10. (Монолог местной Цветаевой)
Деревья, мои приятели,
Я вам открою секрет:
Меня не любят читатели
Глупых местных газет.
Читатели – сочетатели
Разных в себе вещей,
Примерные обыватели,
Копатели овощей.
Музы моей каратели,
Они задают вопрос:
«Вы жизнь на стихи потратили
в шутку, или всерьез?»
Ответишь – пошлют по матери,
Чтоб слышали все окрест…
О легких деньгах мечтатели,
Искатели теплых мест.
Зануды, «сего податели»,
Предатели юных лет,
Меня не любят читатели
Глупых местных газет.
Для них только те писатели,
Кто пулю пустил в висок…
Моды перениматели,
Глотатели глупых строк.
Старатели, собиратели,
Держатели кобелей,
Своих мемуаров издатели,
Гулятели меж аллей.
Деревья, мои приятели,
Вам заслоняют свет,
Рачительные читатели
Глупых местных газет.
А я все ищу старательно
Ответ на глупый вопрос –
Жизнь на стихи потратил я
В шутку или всерьез?
11. (12 дня. Кабинет. Похмелье)
Я умер. Нет меня. Я умер.
Но телефон не умолкал.
Я трубку снял, и я сказал:
«Я умер. Нет меня. Я умер»,
Но снова телефонный зуммер
Отвлек от дел. Я заорал:
«Я умер! Нет меня! Я умер!»
Но телефон не умолкал…
12. (Рабочий день)
…Хотя, порою кажется и мне:
сойти с ума – не самый худший выход
из этого смешного положенья,
в котором я имею пребывать…
…Покой мне только снится. И во сне
все так спокойно, благостно и тихо…
…Вчера придумал третье спряженье.
Сегодня это буду обмывать…
…Ах, уберите вашу нонпарель!
Я к вам явился со своим петитом…
… «В столовую приходят всей бригадой:
такой у них сплоченный коллектив!
И суп, и колбасу, и вермишель
лущильщики съедают с аппетитом»…
…Послушайте, вот этого – не надо!
Да, именно «Облом», а не «Обрыв»!…
… «Вчера я опоздал на совещанье,
поскольку в кране кончилась вода.
Нельзя меня наказывать за это»…
…Не «токорЯ», а «тОкори»! ПонЯл?
… «Народ живет на грани обнищанья»…
Черт! Как попала эта ерунда
в редакцию?! Пришла по интернету?
Моя бы воля – всех поувольнял!…
…Мне не звонили из ГИБДД?
Позвонят – я с утра в командировке…
…О, Господи, зачем же я вчера…
И с кем? И где сейчас мои права?…
…Прыжок в балете? Может, «па-де-де»?…
…Протри коммунистической листовкой…
…Звонили. Я сказал, что ни хера…
…Часть туловища? Может, «голова»?…
…Силинский, объясни своей жене,
что здесь Череповец, а не Барвиха…
…Мы прославляем наши достиженья,
и будем впредь, конечно, прославлять!…
…Хотя, порою кажется и мне:
сойти с ума – не самый худший выход
из этого смешного положенья,
в котором я имею пребывать…
13. (Вместо эпилога)
Понуро плетется савраска печатной строки
По самому краю убогой газетной полоски,
И пьяный ямщик в середине офсетной повозки
Веселые песни орет, очумев от тоски.
Не в лад и не в такт под дугою звенят бубенцы,
В избе у дороги обиженно плачет ребенок.
И мечется слово в границах газетных колонок,
Не в силах пробиться наружу сквозь злые столбцы.
«Ты пишешь, что торчишь на какой-то Стихире. Это что – интернетовские дела? А нельзя ли поподробнее…»
Из письма.
Я расскажу, а ты послушай…
Все выглядит примерно так:
Михась Сычук с контрастным душем
И театральный особняк,
В одном углу – Борис Стругацкий
Бросает взгляд из-под ресниц
На список новых номинаций
И список рейтинговых лиц,
В другом – рекламные квадраты,
Чуть выше – главное меню
(О, стихотворные салаты!
О, поэмдоры на корню!).
«Произведения». Затишье.
Одни названия и страх,
Что не оценят, не услышат,
Что прочитают впопыхах.
Но стоит только щелкнуть мышью –
И вот ты по уши в стихах!
Здесь рифм разгул,
Здесь строф Валгалла,
Здесь каждый – гений и пиит:
И Гай Катулл,
И гей-катала,
И гой, впадающий в иврит.
Здесь даже правые левеют,
Попав в критический Гольфстрим,
Здесь Авель с Каином имеют
Один совместный псевдоним*,
Здесь заповедник личной лени
(Поэту вкалывать грешно…),
Здесь даже на привычной фене
Все выражаются дрянно:
Высокопарно, как в кино
Из жизни прошлых поколений.
Здесь в моде – сладкие уста,
Здесь Гамлет бы решил не скоро:
Быть иль не быть, читать с листа
Или с экрана монитора?
Здесь вероятность угадать,
Как слово наше отзовется,
Самсонов может просчитать,
Но и Самсонов ошибется
(Он что – пророк, ебена мать?
Или сидит на дне колодца?)…
Здесь небеса рокочут громом,
Здесь свет врифмован в табурет,
Здесь поэтично кличут ПРОМом
Гигиенический ПАКЕТ,
Здесь формируются таланты
И сортируется полет
На «проглядели номинанты»
И на «совсем наоборот».
Здесь после двух
На всех находит
(Тарификация ума),
Здесь русский дух
Тоскливо бродит
Среди латинского письма,
Здесь фотография молодки
Над стихотворной сединой
Плывет усталою подлодкой
Из глубины, но не домой,
Здесь пахнет виртуальной водкой
И гармональной ветчиной.
Пожалуй, все.
Россия.
Север.
Череповец.
Пиши мне. Жду.
P.S. Добро пожаловать на сервер!
Вернее, how do you do!
* Авин
Тиха украинская ночь...
Москва - как много в этом звуке.
Спит Гаолян. По Кандалакше
была дорога нелегка.
Далекий город Катманду
пусть не богат, но современен.
Сияй Ташкент - звезда Востока.
На Вологодчине - зима...
Мой друг уехал в Магадан.
В Череповце, от скуки мглистом,
я избран Королем поэтов.
Пусть будет подданным светло!
Вам рассказать про Сахалин?
Плывет кораблик по каналу.
Белеет парус одинокий.
На Вологодчине - зима.
Жена французского посла
из Александровского сада
плывет в тоске замоскворецкой,
качает буйной головой.
Скажи, тебя кто огорчил?
Но мысль отчаянная бьется:
Прощай, немытая Россия!
На Вологодчине - зима.
Что я могу еще сказать?
Все близкие давно в разброде.
Мы так близки, что слов не нужно.
О, эти черные глаза!
И дольше века длится день.
И невозможное - возможно.
Я вас люблю. Чего же боле?
На Вологодчине - зима.
Не дай мне Бог сойти с ума,
когда трубач отбой сыграет!
В года разлук, в года сражений
храни меня, мой талисман.
Но это - редкий поворот.
Онегин - добрый мой приятель.
Я пью до дна за тех, кто в море.
На Вологодчине - зима.
Скоро выпадет снег. Пусть не завтра, но выпадет точно,
потому что с утра под ногами хрустит тротуар,
и морозный рассвет возвратился из ссылки бессрочной,
и у дворника N изо рта поднимается пар.
Скоро выпадет снег - белой кистью по желтой палитре,
долгожданным письмом, прилетевшим в варяги из грек.
Потому-то с утра дворник N представляется: "Дмитрий.
Ни хочу быть инкогнито в день, когда выпадет снег...".
Скоро станет светло, как в столице во время салюта,
и огни фонарей примут декоративный окрас.
Я шагну из подъезда, опоздав на четыре минуты
на сошествие снега, вплывая из "вечно" в "сейчас"...
И квадратик двора обозначится четко и резко -
обработанный файл в фотошопе грядущей зимы.
И сорвется душа с неготовой сорваться нарезки,
правя трезвое "я" в беспричинное пьяное "мы".
И лопатный Димон проведет этот день без лопаты,
и подруга его будет долго летать на метле,
потому что зима - это то, чем мы с детства богаты,
что порой нас ведет куролесить по прочей земле.
Барселона, проснись! Рассыпайся пивнушками, Бремен!
Пой, австрийский оркестрик, про слезный аборт корабля!
Скоро выпадет снег и опустится русское время
на октябрьский мир колокольным напевом Кремля...
Светало. Вставало светило.
И тело, пройдя через мрак,
внезапно себя ощутило
готовым для будущих драк.
И вздрогнули в юртах монголы,
и страх - по семитской спине:
зачатки великой крамолы
уже шевельнулись во мне.
Я встал, отшвырнув одеяло,
и крикнул в оконную гнусь:
“Ну, кто там с мечом и забралом
опять посягает на Русь?
В какой развеселой кибитке
к нам катит шальная беда,
и чьи ядовитые свитки
на наши летят города?
Кто пробует снова и снова
посредством поступков и слов
коварно разрушить основы
моих православных основ?
Кто хочет владеть и княжить
на землях наших отцов?
А поворотись-ка, враже,
открой мне свое лицо!”
Я крикнул. И стало тихо.
Умолк иноземный гул.
И в комнату черное Лихо
вошло. И уселось на стул.
Уселось и мирно спросило:
“Ты не устал, мужик,
переводить свои силы
на этот истошный крик?
Ты звал, и я появилось.
Но прежде, чем рваться в бой,
кого же, скажи на милость,
ты видишь перед собой?
Ты сам у себя в полоне,
и сам себе - худший враг.
Ведь это твои ладони -
жесткие, как наждак,
глаза со зрачками психа,
в которых застыл дебош…
Я – твое русское Лихо.
Ужели не признаешь?»
Прочь, порождение мрака!
Дай мне сразиться с врагом!
«Охолонись, рубака.
Нет никого кругом».
Светало. Вставало светило.
И тело, пройдя через мрак,
внезапно себя ощутило
готовым для будущих драк.
Расправив могутные плечи
Я вышел вершить дела.
И пал от цирроза печени
На самом краю села…
Лежал я светло и тихо
Несбывшимся бунтарем.
И плакало русское Лихо
Над русским богатырем…
Никитин, Фет, Есенин и Рубцов...
При буйстве рифм и совершенстве линий,
Язык отцов, ты так необразцов
На фоне схематической латыни.
Ты, как страна - изломан и избит,
Но как бы ни старались иноверцы,
Ты не избыт, не предан, не забыт,
Не похоронен в загрубевшем сердце.
Среди англоязычного письма
Ты - как босяк из горьковской ночлежки,
Где идиш и арабская тесьма
С тобой на нарах дремлют вперемешку.
А торжествует глупый новояз.
Еще чуть-чуть и он расправит плечи,
И будут люди толковать про нас,
Что говорить нам незачем и нечем.
Давай, мели, Емеля-басурман!
Что не молоть, пока твоя неделя...
Нам незачем за словом лезть в карман:
Оно у нас снаружи и при деле.
Оно способно стать и кулаком
И кукишем, повернутым к Европе.
Мы всякий полный shop сведем тайком
к "шо б я так жил", а после - к "полной жопе".
И, растеряв последнее лицо,
Shop снова станет "лавкой". Круг замкнется.
И все вернется. Да, в конце концов,
Все это обязательно вернется:
Никитин, Фет, Есенин и Рубцов...
За это, право, стоит побороться!
новое поколение выбирает пепси,
кундеру и мураками,
пелевина и «тату»…
новое поколение
тащится и стебется,
водку меряет «дринками»,
кайфует и курит бамбук…
новое поколение никогда не скучает:
жизнь – не скушная повесть,
а стройные видеоряд…
на восемь минут сюжета –
три минуты рекламы:
пейте, ешьте и пойте –
сильнее, выше, быстрей…
новое поколение не выбирает блока:
на понятийном поле
растет одна лебеда…
вечером в ресторане
каждая незнакомка
после седьмого «дринка» -
подруга на эту ночь…
новое поколение честно ведет подругу
чисто в свою квартиру
на восьмом этаже:
типа, входи и помни,
типа, любовь до гроба,
типа, мы все азиаты
и скифы в одном лице…
я ворожу на кухне над растворимым кофе,
выпав из видеоряда
в свой персональный блокпост:
типа, такой далекий,
типа, интеллигентный,
типа, писатель про заек
и начитанный вдрызг…
новое поколение нагло скрипит кроватью,
дерзко хамит в окошко
группою «ленинград»,
новое поколение
говорит незнакомке:
«кстати, в нашем подъезде
живет один стихоплет»…
«ой, - говорит подруга, -
надо ж, как интересно»…
«ах, - говорит подруга, -
я тащусь со стихов»…
новое поколение
гордо кивает: «понял!
это мой лепший кореш.
одевайся – пошли»…
входят в ночной блокбастер
люди из зазеркалья…
стадия – тяга к культуре
(постсексуальный синдром)…
новое поколение
на престарелой кухне…
я выпиваю водки
и блокирую ночь:
«девушка пела в хоре,
типа, в таком – церковном,
типа, для всех усталых,
типа, в чужом краю,
типа, для всех забывших
про персональную радость
из-за того, что в гавани
нет ни фига кораблей»…
и новому поколению
кажется: радость будет,
и корабли до гавани
как-нибудь догребут,
и эмигранты в мюнхене
вспомнят о тульском прянике,
и станет им очень радостно
в мюнхенских кабаках…
новое поколение
щурится и мурлыкает:
все, мол, мы в балаганчике
тащимся от пьеро,
все по аптекам бегаем
(ну а чего, не без этого),
всех, мол, зовут в объятия
ночь, фонари, метро…
шумно сегодня, весело
в тихом моем блокгаузе:
новое поколение
крыльями шелестит,
булькает водка «дринками»,
книжка хрустит страницами,
медленно начинается
очередной запой…
с утра обещают цунами...
говорят: "закройте форточки
и отойдите от окон..."
чудные они: кто же в такой момент
будет прятаться в ванной
за водопроводный кран?
вопросительные макушки
в форточки вписаны
иероглифом любопытсва...
с утра обещают цунами...
сперва обещали счастливую жизнь
после смерти за императора,
сажали в самолеты
и отправляли в никуда.
потом обещали счастливую смерть
после жизни во имя прогресса:
в окружении любящих коллег по службе
и социальных работников...
а сейчас обещают цунами...
обещать - это такая профессия,
верить обещаниям - такая судьба...
тихо ползет улитка по склону Фудзи:
ей обещали встречу
с древним улиточным богом...
усиками шевелит -
ловит в вечернем эфире
позывные райской раковины...
старая "мазда" борозды не испортит:
стоит на вечной парковке
у склада металлолома...
хозяин купил другую машину:
он обещал жене...
хозяйские дети
репетируют "смерть самурая":
ржавым гвоздем на дверце
пишут английское слово...
они обещали вести себя хорошо,
но не сказали - куда?
детское счастье -
клясться наполовину...
с утра обещают цунами...
путин в далеком свердловске
снова надел кимоно,
подпоясался черным поясом
и поклонился сансэю...
далеко урал от хоккайдо:
гнать волну бесполезно...
утро на кунашире
выдалось штормовым...
кутается пограничник
в бушлат с чужого плеча:
уж полгода ему обещают смену,
а смены все нет и нет...
с утра обещают цунами...
по краю телеэкрана
ползет тревожная сводка,
и радио деловито
бубнит в гостиничный номер:
"закройте форточки и отойдите от окон..."
все притаилось и ждет...
и только нищий на углу
спокойно достает из кармана
смятую сигарету,
разминает ее пальцами
и подносит ко рту...
что ему шквальный ветер:
по его сумасшедшей жизни
прокатывались цунами
природного пострашней...
какой замечательный нищий...
какой удивительный нищий...
какой поразительный нищий...
закрываю номер на ключ
и выбегаю на улицу:
"закурить не найдется?"
показывает: найдется,
садись, мол, на тротуар...
курим и ждем цунами -
я и японский нищий...
молча пускаем в небо
американский дым...
раз обещали цунами -
значит, его не будет:
вселенские катастрофы
приходят иcподтишка...
он это знает точно,
потому что - житейский опыт...
я это знаю точно,
потому что родился в россии...
остальные же азиаты
иероглифом любопытства
маячат в открытых форточках
и ждут гигантской волны...
им обещали цунами...
1.
У подножья горы, окруженный игрушечным лесом
и маленьким стадом коров,
чьи глаза выражают неведомо что,
отражая высокое небо,
я стою и смотрю, как мои облака,
наплевав на привычную розу ветров,
уплывают туда, где когда-то я так
непростительно не был...
А чуть ниже, в долине,
все куда-то идет и стремится своим чередом
вдоль горбатой реки, где однажды водились форели,
вдоль моста, за которым как раз и находится
мой неухоженный дом,
из которого я удалился без видимой цели...
Впрочем, цель - это то, чем я, в принципе,
так никогда и не буду богат
по причине славянской души и высокого роста.
Мне достаточно знать, что Женевское озеро
не пересохнет в ближайшие лет 50,
а Швейцарские Альпы не рухнут в ближайшие лет 90...
Там, внизу, я давно перестал понимать,
что я делаю в этой стране,
где лоскутные гномы нарыли уютные норы.
Иногда я вообще допускаю,
что подпольно живу на ущербной Луне,
и тогда я трезветь ухожу в близлежащие горы.
Я иду налегке: ни мозгов в голове, ни старинных долгов,
ни опять же особо продуманной цели побега -
через лес, через поле, через зону альпийских лугов,
где сидят расхитители
вечного австро-швейцарского снега...
Расхитители, эй, поделитесь с убогим своим барышом:
европейская слякоть достала по самое это.
Я к вам прямо с Луны с офигенным небесным Ковшом.
Я хочу исчерпать эту снежную тему
за одно беспокойное лето...
Я хочу доказать сам себе, что я, в принципе, сам по себе,
и себя самого посвятить
в этот маленький рыцарский орден
под названием «Горы и я»,
и своей удивительно скучной судьбе
дать по сытой швейцарской,
довольно упитанной морде...
2.
Когда я гляжу на горы, а горы глядят на меня,
а синее небо над нами смотрит на нашу встречу,
я кажусь себе всадником, которому подарили коня
и безвозмездно выдали шпоры, седло и уздечку...
Удаль моя славянская бросает меня вперед -
прямо на острые скалы, врезанные в Европу.
Я знаю, что мне до хижины не успеть за один переход,
но башмаками упрямо топчу альпийские тропы...
Вот и ледник, застывший, как в янтаре паук -
он охраняет логово какого-то единорога.
Если дойду до хижины, там меня встретит друг,
а не дойду до хижины - друг потеряет немного...
Друга зовут, по-моему, Пьер, а может быть Жан.
А, может быть, оба имени в нем слились воедино.
Он в Женеве начистил рыло кому-то из парижан
и теперь от полиции прячется у подножья вершины...
Вот представьте: ползет полиция
через рыхлый альпийский снег,
чтобы взять Жан-Пьера с поличным –
с пудовыми кулаками,
а Жан-Пьер совершает из хижины очередной побег,
выставляя ребят с кокардами
стопроцентными дураками...
Полицейские громко ахают:
дескать, служба наша - не мед,
и спускаются, чертыхаясь, в свой уютный кантончик,
а Жан-Пьер, глядишь, в Баден-Бадене
«Жигулевское» пиво пьет,
уплетая за обе стороны вкусный немецкий пончик...
Вот к нему-то, старому мерину, и иду я, презрев бодун,
по форелевым рекам шлепая своими босыми ступнями.
Он почему-то думает, что алхимик я и колдун,
раз ничего не делаю в долине целыми днями...
Встретимся - будет весело. Ну а ежели все-таки нет
(скажем, я не дошлепаю, или он не дождется...),
я через горы Жан-Пьеру громко крикну: «Привет!!!»
И, вероятно, что-нибудь в ответ мне да отзовется...
3.
Бывает, когда я вижу небольшое альпийское небо,
запертое в ущелье большими замками хребтов,
я в облаках различаю церковь Бориса и Глеба
и про себя отмечаю, что к встрече с ней не готов...
Церковь Бориса и Глеба хороша на яру днепровском
или в лесах рязанских или в лугах степных.
А в облаках швейцарских
нужно быть, скажем, Юровским,
чтобы стрелять глазами в сторону русских святых...
Я опускаю очи вечнозеленому долу -
пусть миражи соборов тают в квадрате гор.
Я не впаду сегодня в облачную крамолу:
церковь в горах швейцарских - это не мой собор...
4.
Рассказать бы друзьям-альпинистам –
что такое альпийская хижина -
то-то бы альпинисты цокали языком.
Она, по российским меркам,
к ливонскому замку приближена.
Потому-то, на всякий случай, всегда стоит под замком.
Швейцарцы - люди наивные: они стопроцентно уверены,
что если замок на двери - значит, никто не войдет,
а ежели кто случайно, или ключи потеряны -
он и в своей палатке холодную ночь переждет...
Ах, доброта альпийская, эх, простота швейцарская...
Вы про меня послушайте (про Жан-Пьера не говорю):
есть во мне что-то гадкое неистребимо татарское -
вижу закрытые двери - обязательно их отворю...
Я и ползу-то тропами, зная, что мне обломится,
сам себя подгоняю: «Скорей же, скорей, скорей...»
Жан-Пьер поглядит в окошечко:
что за * там ломится?
Эй, открывай, злоумышленник!
Это я - Широглазофф Андрей!
- Ну и дела, - он скажет мне и чертыхнется весело.
- Ну, заходи, - он скажет мне, дверь распахнув пинком.
- Я вспоминал, - он скажет мне, -
грустную твою песенку,
жаль с языком, - он скажет мне, - я твоим незнаком...
Из навесного шкафчика он притаранит водочку,
из рюкзачка тушеночку вытащит - и на стол.
- Эх, - я отвечу Жанчику, - к водочке б да молодочку,
да, извини, напарницу я тебе не нашел...
Будет камин потрескивать громко чужими лыжами,
Будет пурга за окнами злиться и завывать...
Жаль, не дойду я вовремя до этой ливонской хижины,
да и Жан-Пьера выдумал, чтоб веселей шагать...
5.
На самом деле в этой стране нет у меня друзей -
уж слишком разрушен в лихих боях души моей Колизей,
уж слишком похож на нелепый бред
мой повседневный быт
(впрочем, это сказал поэт, который давно забыт).
Я на распутье пяти дорог выбрал дорогу вниз,
решив на халяву в чужих краях обрести Парадиз.
А, правда - в дыме моих сигарет и в соли моих обид
(впрочем, это опять не я, а тот, который забыт)...
И где-то лежит моя тихая Русь в складках своих болот
(что-то сегодня я в плагиат кинулся, идиот)...
Душу не греет халявный Рай. Глупый бюргер Адам
мне наливает сухое вино, а мне по нутру «Агдам»...
Ева с улыбкой встречает меня, куда бы я ни пошел,
и от ее белоснежных зубов мне как-то нехорошо.
Горы и те меня предают - у них прилизанный вид.
Метровые буквы глядят мне вслед:
НИКТО НЕ БУДЕТ ЗАБЫТ!
На что мне память этих озер –
пусть помнят швейцарский сыр -
унылую пищу для тех, кто не может прожить без дыр.
А я все ищу запрещенный плод
на склонах альпийских гор
и как сумасшедший, пока пишу,
вглядываюсь в монитор...
6.
Никто не ждет меня вверху, никто не ждет внизу,
никто не вскидывает ввысь тревожные глаза.
А если вдруг я попаду в альпийскую грозу -
никто не хватится: а вдруг убьет его гроза!
А я гляжу с вершины вниз спокойно, словно бог,
и знаю, если погребет лавина или сель
лежащий у подножья гор швейцарский городок,
мне будет глубоко плевать на эту карусель.
Хотя мне будет, ей же ей, немного не хватать
вот этой кирхи у реки и дуба у плетня.
А на людей... А на людей мне будет наплевать,
как им сегодня наплевать на грустного меня...
7.
Впрочем, что это я все время пеняю на эту страну -
страна как страна, не лучше других и даже не хуже.
А ночью, когда озера отражают в себе луну,
они иногда похожи на наши российские лужи...
А горы даже красивше, чем, скажем, Средний Урал -
величественнее, выше и грациознее с виду.
Другое дело, что лично я их в гробу не видал,
но это - мои проблемы и им совсем не в обиду...
А реки - они и в Африке реки: изгиб воды,
галька на повороте, ивы горбатят спины.
А когда на мартовском солнце тают альпийские льды,
по рекам швейцарским также плывут весенние льдины...
Бывает совсем не трудно представить, закрыв глаза,
что ты идешь по Алтаю к телецкому Семизерью.
Другое дело, что кто-нибудь при этом старается за
изгородью зеленой хлопнуть соседской дверью...
А так - неплохое место, а так - страна как страна.
И что мне в ней не живется - капризному славянину!
А на языке все вертится фраза: «А на хрена,
спрашивается, ты покинул когда-то свою равнину?»...
8.
Ну, надо же: дошлепал до хижины в горах!
Горжусь своим уменьем - шарахаться по тропам
бесцельно, без оглядки на европейский страх,
привыкший к турпоходам и прочим автостопам...
Кавказ - куда коварней, Алтай - и вовсе дик,
а Альпы - это Альпы: идешь, как по дороге.
А тридцать километров - почти что напрямик,
рукой подать до цели, не говоря про ноги...
Идешь и напеваешь про шарик голубой,
а хижина - все ближе, а суета - все дальше.
Шагаешь и шагаешь, а в небе над тобой
все меньше европейской великосветской фальши...
А хижина закрыта, как и предполагал:
висит замок амбарный, не тронутый Жан-Пьером.
Долой его! И в двери вхожу я, как Шагал
входил в дома к известным французским модельерам!
Я буду здесь отшельничать, пока не надоест,
а надоест - отшельничать пойду в другое место.
Бездомному спасение - лишь в перемене мест,
как некогда заметил еще былинный Нестор...
Утратившему Родину открыты все пути,
и лишь одна дорога заказана навеки -
туда, где сыпет месяц монеты из горсти
в спокойные озера и задумчивые реки...
9.
Швейцарская кавалерия: деревья летят, как всадники,
сквозь ступенчатые поля и ухоженные виноградники,
резко осаживая коней там,
где начинаются палисадники...
Швейцарская артиллерия: деревья торчат зенитками,
а между ними петляют дороги суровыми нитками.
Но идет ли война - долины
не скажут даже под пытками...
Швейцарская фортификация: у каждого дома - акация,
на ней - аккуратненький ящик,
в котором находится рация,
из которой в швейцарские семьи
поступает вся информация...
Лишь только открою двери я - на меня летит кавалерия.
Лишь только пройду мимо мэрии –
на меня глядит артиллерия.
Лишь только решу искупаться я –
в голове заработает рация.
И мое присутствие в этих краях -
тщательно спланированная провокация...
10.
Мне эта мысль пришла в районе трех,
а через час в раздолбанном «фиате»
я мчал по трассе в маленький Монтре,
где жил Набоков - старый мой приятель.
Как «Лужина», «Лолиту» или «Дар»
листал я городишки и кантоны,
бросая на стерильный тротуар
окурки и трамвайные жетоны.
Я был один. Как раньше. Как всегда.
Я не сливался с этим миром, даже
когда в меня кидали города
свои индустриальные пейзажи.
И мой «фиат» летел, как луноход,
сквозь лунный мир - к истоку всех истоков -
в Монтре, где обитает мой народ
в табличке «В этом доме жил Набоков».
11.
Я съехал с дороги на частное поле,
уселся на краешек частной травы
и долго страдал от навязчивой боли
в районе беспутной моей головы.
Вдали возвышались Альпийские горы,
внизу черепицей краснел городок.
А боль обживала мои коридоры
и нагло стучала в пустой котелок.
Она заслонила недуги другие,
и мне от нее не уйти никуда,
поскольку для русского ностальгия -
она навсегда, навсегда, навсегда...
12.
Какое счастье - сесть на край скалы таким манером,
чтоб видеть только горы, лес и облака
и радоваться, если вдалеке блеснет река
серебряным мазком на фоне грязно-сером.
Какое счастье - вниз спуститься по проселочной дороге
и долго не сворачивать за скальный поворот
и думать: вот сейчас-то чудо и произойдет.
Всего лишь сто шагов - и ты у счастья на пороге...
13.
Я давно живу, как на дымящемся кратере:
просыпаюсь мгновенно, а засыпаю в носках...
Зато фразу «да пошел ты к этакой матери!»
я могу сказать на двенадцати языках.
Хорошо это или плохо - какая разница!
Главное - выбрать подходящий момент.
Забавно, но «какая у вас шикарная задница!»
по-французски звучит как комплимент.
А вот по-немецки любые нежности
на русский слух - как лающий мат,
как будто с незнакомкою о промежности,
а всего-то сказал про выразительный взгляд...
Впрочем, тонкости филологии -
это глупости. Я понял давно:
кроме русского все языки - убогие.
Но на русском мне думать запрещено.
А без русского я живу, как на кратере:
просыпаюсь мгновенно, а засыпаю в носках.
И все чаще «да пошли вы к этакой матери!»
повторяю на 12 языках...
14.
Пришло письмо, откуда не ждал,
туда, куда писем не пишут.
И бритвой по горлу - Саяны, Байкал,
тайга и снежные крыши...
И снова Монблан - как Мунку-Сардык,
и Рейн - как Ушаковка...
Но водку пить я как-то отвык.
А плакать как-то неловко.
Здесь люди не любят случайных слез.
для местных - страшная тайна:
как может далекий китойский плес
перехватить дыханье.
У местных бюргеров слово «грусть» -
синоним слова «убытки».
Подумаешь, горе какое! Пусть
меня разденут до нитки!
Я буду смеяться в чужие дома,
в чужую зимнюю слякоть...
Но вот от письма... От простого письма
мне нынче хочется плакать.
Я крепкую лодку возьму напрокат
и по озерной глади
кораблик-письмо запущу наугад,
а следом - свои тетради.
Плывите, стихи на родном языке,
за этой последней вестью
из дома, что спит на великой реке
с жильцами своими вместе.
Плывите на запад, на юг, на восток,
врезайтесь в гранитный берег
бортами неровных чернильных строк
Швейцарий, Австралий, Америк.
Несите мои былые грехи
и будущие невзгоды.
Я больше не буду писать стихи
для чужого народа...
Я буду убытки свои считать,
мне будет от этого грустно.
Мне будет, кому обо всем рассказать
но не в стихах, а устно.
А писем не будет. Я умер вчера,
зарыт и забыт друзьями.
Сентябрь. Швейцария. Альпы. Жара.
Угрюмый могильный камень...
1
Я родился во время оно
одним из двухсот пятидесяти миллионов
в городе, где гражданская оборона
свешивалась лозунгами с балконов.
Я глядел на мир в оба глаза,
а когда меня били, видел сквозь слезы
авангардную живопись ангарского газа:
желтые лужи и голубые березы.
И если бы с детства меня окружали рубли,
как отряды Минина польского ворога,
я бы стал сибирским Сальвадором Дали,
но беличьи кисти стоили дорого.
А еще я хотел научиться играть на скрипке,
но в магазине “Музтовары”
я дотягивался, даже привстав на цыпки,
только до горна и до гитары.
А скрипка - она для еврейских детей -
чистеньких, не придавленных бытом.
Понял я это и через несколько дней
стал антисемитом.
2
Я люблю наблюдать с увлечением,
в письменный стол уперев локоток,
за любопытным стечением
обстоятельств в мутный поток.
Вот вроде бы и не было разнарядки
на скрипачей и художников в ДХШ.
Но что мне осталось для творчества, кроме тетрадки
и отточенного карандаша?
(Я до сих пор не слышу криков победных
в честь мою в залах и на площадях,
потому что поэзия - это искусство для бедных,
а бедные кричат исключительно в очередях...)
Я загнал свое детство на сеновал:
вливая в звездное небо душевные соки,
я именно здесь по ночам сочинял
свои первые строки.
И хоть я давно поменял сеновал на чердак,
по-прежнему моя Афродита из пены
выходит на берег под лай собак
и запах свежего сена...
3
Кто-то в Поэзию входит, как в храм,
и тянет к иконам молитвы с натугой.
А мне было скучно по вечерам,
и я решил обзавестись подругой.
Опять же наличье еврейских детей
и неприятное чувство,
что я могу остаться в хвосте
очереди в искусство...
Мне как-то несвойственно таскать по храмам грехи
и вываливать их на голову хорошеньким музам.
Я даже готов разогнать стихи
шарами по лузам.
Открывается дверь, заходит поэт -
из храмовых - видно сразу.
- Здравствуйте. Я - Афанасий Фет.
- А я - Андрей Широглазов.
- Пойдемте туда, где звезды висят
над ясенем или грабом...
- А, может быть, лучше по сто пятьдесят
и - по бабам?
4
Впрочем, я, кажется, лирически отступаю
от сюжетной канвы.
Возвращаюсь к маю,
в который меня выдернули ногами вперед головы.
Возможно, я упирался
внутри из последних сил.
Во всяком случае, я помню, что наружу не собирался,
но моего мнения никто не спросил.
А когда на машине “Волга”
из роддома меня привезли домой,
я понял что жизнь - это надолго
и устроил предупредительный вой.
И когда родители мне говорили “агу”
и называли “зайчиком”,
я обреченно думал, что уже не смогу
стать просто обыкновенным мальчиком.
5
Впрочем, старался, как мог:
за детсадовской верандой матерился вполголоса,
покуривал сигареты “Дымок”
и девчонок прилежно таскал за волосы.
Но, видимо, количество прочитанных книг
перерастало в какое-то качество.
И незаметно мой повседневный язык
от матерщины освободился начисто.
Все чаще я стал говорить слова,
смысл которых ускользал от приятелей
и едва-едва
не попал в список маменькиных сынков и предателей.
Когда меня видели со стопкой книг
бредущего в библиотеку,
мне в лучшем случае показывали язык,
а в худшем - давали по чебуреку.
Впрочем, обидная кличка “Псих”
хранила меня, лучше милиции:
все знали, что я могу кинуться и на пятерых,
если довести меня до подходящей кондиции.
А потому дворовая знать,
личность мою обкумекав,
постановила меня считать
чем-то средним между юродивым и калекой.
6
Я бы мог написать детективный роман
о том, как много можно прочесть,
пока водопроводный кран
подает моим родителям добрую весть:
их сын решил постирать носки,
вымыть шею и ноги...
А у меня под футболкой - разрозненные листки
из книги о приключениях Тарантоги.
Или вот еще детективный сюжет:
все интересные книги - в шкафчике у коридора,
по всей квартире выключен свет,
а у меня под одеялом - фонарик и “Три мушкетера”.
А сколько раз мне пришлось под арестом
из читального зала на свет выходить...
Это покруче, чем “Место
встречи, которое нельзя изменить”!
7
Последний раз я был примерным и приличным,
когда мне дали октябрятский барабан.
Он был дурацким и неэстетичным,
но выделял меня из массы, как наган.
Я сам себе казался многомерным,
значительным, большим, как глыба льда,
и был таким приличным и примерным,
каким уже не буду никогда.
Я гордо шел с отрядом по майдану,
ремень суровый чувствуя плечом...
Потом мне стало все по барабану,
хоть барабан тут был и не при чем...
Я в пионеры вышел по привычке
не лезть без нужды на чужой рожон
и в слове “братство” ставить стал кавычки,
когда бывал немного раздражен.
А в комсомол вступил я ради смеха:
бывало, выйдешь в люди и орешь,
и так потешно возвращает эхо
святое комсомольское: “Даешь!”
И митинги и комплексные планы
мне поставляли повод для хи-хи...
Но и они давно по барабану,
поскольку планы - это не стихи!
8
Я не помню первой своей строки.
Наверное, это было что-нибудь вроде
“Все “вэшники” - *и!”
или “Поспели веники на огороде”...
Во всяком случае и в детстве своем лучистом
и в глупой юности я был всегда
стопроцентным несоциалистическим реалистом
и говорил “нет”, если слышал “да”.
Кстати, о стечении обстоятельств в реку...
если во время библиотечных марш-бросков
я не получал бы по чебуреку,
из меня получился бы какой-нибудь Михалков.
А так выходит, что банальный фонарь под глазом
вкупе со скрипачами времен Исхода -
это Андрей Широглазов
образца тысяча девятьсот восьмидесятого года.
9
Кстати, я заметил,
проведя полгода в психологическом следствии,
что чем впечатлительнее дети,
тем равнодушней они впоследствии.
Видимо, существует эмоциональный лимит
и в качество переходит количество.
Лампочка - и та перегорит,
если не выключать электричество.
А я - не лампочка, я немного сложнее,
и свои эмоции,
выйдя на твердый берег, оставил на океанском дне я
(штришок для составителей поэтической лоции!).
Нет, правда, я был впечатлительным ребенком
для мастера слова и рифм полководца...
Хорошо еще, что где тонко -
там и рвется...
А так бы погряз в соплях и слезах
и задавил свою гениальность,
если бы не спустил на тормозах
эмоциональность...
10
В городское литературное объединение,
где заседали проза, поэзия, драма,
привела меня на съедение
мама.
Меня окружили квадратные мэтры,
киломэтры, санти- и мили-,
профессиональной поэзии ветры
меня, как осенний листок, закружили.
Мне было 14 - возраст придурка:
самое время гонять и буцкать...
В то время ангарская литературка
была филиалом литературки иркутской.
Я предстал перед ней в голом виде,
и писатели, от важности синие,
сказали, что ничего из меня не выйдет,
хотя и в пустыне случаются инеи.
Они сказали, что поэтическая сорочка
на меня не налезет, увы.
Впрочем, заметили, что есть одна строчка
про “зеленый ежик травы”...
11
Остервенело я рвал страницы сухие
и дрожащей рукой в огонь их бросал...
А интересно, когда стихи горят - это стихия
или ритуал?
Во всяком случае, длительность
их горения - 10 секунд с момента,
когда они покидают ладонь.
Но если вмести с ними занимается впечатлительность -
это уже почти что вечный огонь.
Все сначала - это национальное,
даже если шею в петлю...
Но вот все спесиво-официальное
я с тех пор не люблю.
12
Вы скажете: я не прав, да?
Может быть. Но это - в подкорке...
Слава Богу, что через месяц “Комсомольская правда”
снизошла до меня в небольшой подборке.
Я еле дождался литобъединенческого часа
и сказал: “Мы с вами не единоверцы!
Знайте: отныне пепел Клааса
стучит в моем сердце!”
Мне в спину еще звучали слова
о случае одноразовом,
но я уже знал, что пришел сюда Широглазовым А.,
а ухожу А. Широглазовым.