(по следам Твардовского)
Близкой гари запах резкий,
Ветки голые в лесу.
Рваной памяти отрезки
Нет, не склеишь в полосу.
Чёрный столб до небосклона,
Мёртвый КрАЗ, стена, ангар -
Как бы фото из смартфона
"Март, 6-е, Угледар".
Здесь судьба, старуха-сводня
Нас свела. Идёт игра.
Здесь всегда одно "сегодня",
Нет ни "завтра", ни "вчера".
Здесь жетон и крест нательный
Уживаются вполне.
116-й отдельный
Третий год уж на войне.
Потрепало нас, а, впрочем,
Не до жалоб, твою мать.
Но снабжение - не очень -
Ополчуги, что с нас взять?
Не в привычке физкультура,
Нет ни пуха, ни пера,
Не спецназ, не десантура,
А окопная махра.
Только полк, признаюсь честно,
Нечто больше для меня.
Здесь и жизнь и смерть - совместно,
Значит, ближе, чем родня.
Скажем, если, любi друзi,
Кипиш где-то - тут как тут
Реактивный спорщик Кузя -
Балагур и баламут.
На АК наводит глянец
Локи - хрен его поймёшь,
Рядом - явный псих Испанец
И бывалый воин Ёж.
Митингует взводный Юра,
Мол, поймите, наконец -
У хохла же пуля - дура,
Дрон со сбросом - молодец!
Снова в чернозёмах где-то
Вязнет полк стрелковый наш.
Вечер. Скуришь сигарету,
Неспеша зайдёшь в блиндаж,
Психанёшь, что вновь Егоров
Разбросал своё добро,
И обрывки разговоров
Долго слышатся на БРО*:
"...я в ротацию не еду,
не сказали ничего..."
"...я так думаю, что к лету
завершится СВО..."
"...не смешите моё ухо!
Ты влюбился, идиёт?
В белобрысую Настюху?
Так она же не даёт!"
"...я вернулся с полигона,
а комбат мне говорит:
"Пред эншой** полка Самсоном
будешь, падла, слёзы лить...""
"...это, Карик, было нервно -
прямо в кузов был прилёт..."
"...после выборов, наверно,
фронт быстрей пойдет вперёд..."
Где-то звяканье посуды,
Где-то матерная речь,
Слухи, сплетни, пересуды -
Чем ещё себя развлечь?
Ведь наутро тем ребятам,
Случай выпадет любой -
То ль на карточку зарплата,
То ли снова бросят в бой.
От посадки до котельной
Наш рубеж. Хватило б сил.
116-й отдельный
Под огнём не отходил.
Кто-то в чатиках радеет
И конца желает злу.
Явно, Родина роднее
Нам, чем блогерам в тылу.
Кто живой - тот лямку тянет,
Павшим - память и почёт.
Ну, а к тем, кто на майдане,
Мы имеем длинный счёт.
Может быть, наступит осень,
И увидите вы нас.
Мы придём и очень спросим
За Россию и Донбасс.
* батальонный район обороны
**НШ - начальник штаба
2024г
МОБРЕЗЕРВ
Растоптать неумелых врагов
Они вышли, не пряча браваду.
Предавали и веру и кровь
За чужую красивую правду,
Как однажды у них повелось
С изначальных когорт-легионов,
И сверкала хрустальная злость
С их арийских знамён и шевронов.
И они продолжали идти,
Не боясь ни потерь, ни расплаты,
Только встали у них на пути
Негеройского вида солдаты.
Города ожидали весну
Сквозь февральский заснеженный запах,
Но опять, как в Большую Войну
Поезда отправляли на запад.
Там вгрызались окопами в твердь,
Там редели стрелковые роты.
Мужики уходили на смерть,
Как до этого шли на работу.
Там тяжелой плитою приказ
Там земля набивалась в карманы,
И ломались в который уж раз
Чьи-то очень надёжные планы.
Там дороги бойцов нелегки,
Там огонь нашей памяти вечен,
И ценою за наши грехи
Слёзы самых прекрасных из женщин.
Нас два года находит свинец,
Каждый день просит нашего мяса.
Проступает скалой Осовец
За усталой спиною Донбасса.
Февраль 2024г
Я невидим зрачку урагана,
Я сыграл предпоследний сезон.
Пусть других чужедальние страны
Манят пальмами за горизонт.
Что хотелось - того уж не надо,
Что ушло - тем уже не томим.
Пусть другим - карнавалы и клады.
Только море пусть будет моим.
Потому что я верю упрямо,
Что придут, если вдруг позову
Два любимых моих капитана,
Те, что держат меня на плаву.
А пока вы сидите за партой,
И незыблем наш с вами союз,
Но уже отпечатаны карты,
И проложен пунктирами курс.
Для попутных ветров и везений
Паруса поднимайте смелей,
Капитаны Сергей и Арсений -
Капитаны больших кораблей.
Будут встреч дорогие минуты,
Будут весточки издалека,
Но неведомы мне их маршруты
Через волны, созвездья, века.
Я примкну к поколению ждущих,
И однажды усвою сполна
Алгоритмы гаданья на гуще,
И как в доме звучит тишина,
Как звучит, ни на что непохоже
Ход часов на тоскливой стене.
Мои мальчики - Сеня, Серёжа,
Иногда возвращайтесь ко мне...
И вы со мной в кино стреляли в немцев,
из пальца целясь в рожу палачу,
за смерть и пытки молодогвардейцев
шептали вы сквозь слёзы "Отомщу!"
Герои фильмов отдавали душу,
ведя, к примеру, "Ил" свой на таран,
а мальчики клялись "И я не струшу!
Не отступлю! Не сдамся! Не предам!"
Но предали. Самих себя - вчерашних,
хотя и близко не грозила смерть.
Всего лишь нужно было выбрать НАШИХ!
И вы назвали это - "повзрослеть".
Уехали "От этой авантюры,
хоть был момент - мы верили в неё!",
Спасать свои карьеры, бизнес, шкуры,
оставив, впрочем, за собой жильё..
Но чтоб не быть ни крысою, ни трусом,
а, как бы, ради мира и любви
вы задницу прикрыли Иисусом,
женой, детьми и фразой "Не убий!".
Нет, я не ждал, что стар и млад, как в сказке,
насупив бровь, пойдут в военкомат.
Я уважаю разные отмазки,
и, к счастью, здесь пока не Сталинград.
Но ехать к тем, кто въехал к нам на танке,
махать флажком и кланяться врагу,
поддакивать, напялив вышиванки -
вот этого простить я не могу!
Возможно, и не вправе упрекать я,
пусть каждый выбирает для себя,
но у меня теперь другие братья,
Система ценностей, привычки и друзья.
Хотя они не шопились в Европе
и жили иногда нехорошо,
но с ними я стоял в одном окопе,
терял СВОИХ, делил один "рожок".
Пускай они ни разу не эстеты,
и нас роднят не Церковь и не спорт,
у них иные университеты -
Дебальцево, Славя́нск, Аэропорт.
Другие варят трубы под обстрелом,
сажают розы и идут в забой.
Кто мог бы сделать ноги, но не сделал,
а жил гуманитаркой и водой.
Но вы вернётесь - поздно или рано,
нанюхавшись в аграрном том раю,
и бодрые поедут караваны
вдруг вспомнивших про Родину свою.
Как вы по нам скучали на чужбине,
придётся нам выслушивать потом,
как тяжко вам жилось на Украине
с позорным дэнээровским клеймом.
Мол, глазик вон, кто вспомнит день вчерашний.
Оно не тонет - факты говорят.
Дадут вам статус "самых пострадавших",
а с ним и должностишку и оклад.
Вы нужных слов нагородите груды -
Искать где лучше - разве это зло?
Вы просто незаметные иуды,
Которых нам заметить повезло.
2017
Плахе, Цы́гану, Северу, Мотороле, Питеру, всем павшим и живым.
вроде и не планировал толком
как-то всё получилось само,
что рассветы над бывшим посёлком
пахли гарью сожжённых домов.
там осколками выкошен клевер,
там вода из колодца свежа,
там друзья мои – Цы́ган и Север
на горячем бетоне лежат.
там в блиндажной прокуренной стыни
разговорах, лохмотьях бинтов
на свои недостойные спины
мы примерили судьбы дедо́в.
годы, фильмы, удачи, ненастья
нас вели в эту «Зону АТО».
ключевое понятие «НАСМЕРТЬ»
разделило на «после» и «до».
человек убивал человека,
но и мёртвые – тоже стоят.
там шахтёров, студентов и зеков
переплавили в Русских Солдат.
автоматы, «джихады», «секреты»,
дружбы, ссоры, простая еда…
всех нас держат развалины эти,
мы однажды вернёмся туда.
2017
Для тебя так привычно сниться
Обнажённой ли, в неглиже...
Совершенные ягодицы -
Наважденье моё уже.
Мы меж ЭТИМ и ТЕМ зависли,
Мы спаслись твоей красотой.
Ты губами лечила мысли,
Что окажешься ты не ТОЙ.
Но, бродя в полусне немало
В междуречье добра и зла,
Ты меня каждый день спасала,
Ты меня, наконец, спасла.
Наконец я допущен знаться
С драгоценным теплом твоим...
Колдовское число 13
Стало нынче и мне родным.
Пусть останется время фальши
В каталоге моих потерь.
Забываю о том, что РАНЬШЕ,
Раздевая ТЕБЯ теперь.
И отныне - за датой дата,
Всё уложено, решено.
Ты пришла в этот мир когда-то,
Чтобы стать для меня женой,
Чтобы дней скоротечных звенья
Отсекли темноту и страх.
Я желаю тебе забвенья
В недостойных моих руках.
Я был готов на вечность и на время,
От алтаря до смерти, до беды.
Горячий Юг взрастил весною семя,
Но Север уничтожил все плоды.
И был я оскорблён и искалечен,
И с болью с глаз сходила пелена,
Но из страны Невероятных Женщин
Ко мне вдруг переехала Она.
И я простил моей нежданной Еве
Жестокий мир телестиальных мук.
В Её чертах преобладает Север,
Но мой язык нашёл тропу на Юг.
Четыре месяца – и много и немного
Мы обходили правила игры,
Я позабыл про заповеди Бога,
Узнав Её снаружи и внутри.
Мы как сектанты прятались от мира,
Проваливались в чёрную дыру.
Мы ездили на Юг – в мою квартиру,
Но разлучал нас Север поутру.
А время за окном неумолимо
Вело других к порогу декабря,
Но мы вдали от них меняли климат
И путали листки календаря.
И я не отделил зерно от плевел,
Но лишь открытой кожей узнаЮ –
Где прошлого осколки – это Север,
А где постель Любимой – это Юг.
06.12.14
Прозрачный след молекул нашей встречи,
Фатальное признанье селяви.
Моя война была её предтечей –
Полжизни ожидаемой любви.
Она со мной должна была случиться –
Как раз с такой фигурой и лицом,
И где-то между шеей и ключицей
Я потерял и прошлое и сон.
Смотрю в окно забытым Белым Бимом
На тающую точку вдалеке,
И кружевные трусики любимой
Я до утра сжимаю в кулаке.
И помнят вновь мои язык и руки,
Чем рисковал я в бытность дураком.
Недели обязательной разлуки
Уходят вдаль пустым товарняком.
Я так давно испытан этой жаждой,
Как самый безнадёжный наркоман.
И только жду, что ты придёшь однажды,
Чтобы вернуть свой белый талисман…
2014
Где она спит без меня – не имею ни малейшего представления –
Может быть в Чехии, или в Аргентине.
Она говорит о Моне, когда сажаю её на колени я,
Она плачет, скучая о взрослом сыне.
Она всё время пытается уйти с экранов небесных локаторов,
Избавиться от родового проклятья.
Из-за неё повсеместно растёт производство транквилизаторов,
И пока не выходят из моды платья.
Она живёт по книгам давно не существующего издательства,
Говорит с придыханием в каждой фразе.
А ещё я недавно получил непреложные доказательства
Того, что волосы она не красит…
Мне было недавно завещано
Бесстрашно стоять на твоём.
За тело возлюбленной женщины,
Которая мне не даёт…
Сплетение пальцев и мнений,
Зачатое общей бедой –
Сомнения задних сидений,
Вакансии задних рядов.
Мы до тошноты независимы,
Какая погода ни будь –
Её не оспорены истины,
Её не обласкана грудь
В тумане чужих непрощений,
Бессониц, тревожных вестей –
Фрагменты её сообщений
Из асоциальных сетей,
Секунды мобильного голоса,
Предчувствия смертных грехов,
Оттенка невнятного волосы,
Фантомы вчерашних духов.
И время уходит, лишая,
Возможности склеить края…
Такая до боли чужая,
Такая до дрожи моя.
Посвящается моему другу С.Долине
Где жизнь течёт легко и без эксцессов,
Где толерантны люди и коты,
Где чистота, Кличко и «мерседесы»,
Жил Пастор несусветной доброты.
Почувствовав внутри душевный кризис,
Решил оставить благодатный Рейн,
И вот, зажав под мышкой «Катехизис»,
Отправился на миссию в «Юкрейн».
Он возжелал спасать Мыкол и Ганок
Путём привода в Протестантский Храм,
И основал в раю для вышиванок
Кружок германофилов-лютеран.
Так пел псалмы, что сладко ныли уши,
От огорченья дохли соловьи.
С ним за руку здоровались чинуши,
И даже влез на местное ТиВи.
Он вёл туземцам речь о духе братства,
Он был весьма активен и горяч,
И вот возникла небольшая паства,
И среди прочих – некий бородач.
Крестьянин ценит дойную скотину
В связи с неравнодушием к еде.
Любил и Пастор неньку Украину,
А также млеко, яйки и т.д.
Планировал под старость жить на ренту,
Используя наивных чудаков,
Зело громил с трибуны конкурентов –
Мормонов и других еретиков.
Но годы шли, и постепенно, втайне,
Он заскучал по дому, как и все,
Стал тосковать по Баху и «Рамштайну»,
По пиву и копчёной колбасе.
Все «за» и «против» рассчитал заране,
Ведь Пастор был, конечно, не баран.
Тем более, что братья-лютеране
Семь лет сдавали толику на Храм.
Он по пути решил кутнуть в Париже,
Чтоб как-то перестроиться, и вот,
Поскольку не умел ходить на лыжах,
Купил один билет на самолёт.
Стояли в кирхе вопли, плач и стоны,
Все были, ясен пень, поражены.
А бородач потом ушёл в мормоны,
И взял на содержанье три жены.
2014
Он так взлетел, что должен был упасть
Кристаллом огранённого алмаза,
Но даже горы снежные Кавказа
Едва ль его вместить сумели страсть.
Друзья, дуэли, карты и «бордо»,
И звуки струн, и смертный вой картечи,
И тот Поэт, что был его Предтечей,
И женщины всех видов и сортов.
Он, как и ТОТ, пренебрегал судьбой,
Был так же нерасчётлив, неустроен –
Бродяга, мот, бретёр, художник, воин,
Насмешник, волокита и святой.
Он, как и ТОТ, не мог не быть убит,
Как должное приняв свинец на вдохе,
Вобрал в себя и дух и яд эпохи,
Не знавшей несущественных обид.
Исходом никого не удивил,
Став вечной темой сплетен и истерик,
Оплакали его Нева и Терек,
И принял брата демон Азраил.
Вся жизнь – на строчки, за листком – листок.
Чего в них больше – красоты ли, грусти?
Он был ещё один Великий Русский,
Соединивший Запад и Восток.
Он где-то там. Сквозь толщу двух веков
Ничтожны сожаленья, комплименты.
Нервозный взгляд, рука, гусарский ментик,
Тетрадка недописанных стихов…
2014
Картины яркими мазками
В манере позднего Дега -
За тонким слоем амальгамы
Лежат иные берега.
Там стройный Элвис рокабиллит
Адам с женой едят хурму,
Чувствительный палач из Лилля,
Не прикасаясь к колуну,
Взахлёб рыдает над «Му-му».
Там няню спаивают Пушкин,
Гомер, Есенин и Золя,
Гремит железной погремушкой
Братоубийца Труляля,
Ругает новые порядки,
И на пол сплёвывает зло,
Чеширский кот играет в прятки
С Алисой, Олей и Яло.
Там сонмы нас, молящих Бога,
Не сдюживших, берясь за гуж.
И всех помянет мёртвый Гоголь
В десятом томе «Мёртвых душ».
А Парацельс освятит мощи,
Орудуя кривым ножом.
Я так давно ищу наощупь
С волшебным мясом пирожок.
2012
***
Мой резвый Росинант уходит буквой «Г».
Машу руками в приступе азарта,
Крича притом на птичьем языке,
Как азеры, когда играют в нарды.
Не нужно более бубнить стихи под нос,
И класть, как препарированный Данко,
Свой самый главный орган на поднос,
Лупя по нём берёзовой киянкой.
Немного подустал от ржавых мятых лат,
Хочу интриг, вина и танцев-шманцев.
Теперь я лжив, циничен и богат,
И притесняю вдов и голодранцев.
Я выбрал даму треф, гадалке вопреки,
Но вот любовь ушла, и Санчо с нею.
Я больше не штурмую ветряки,
Тобосский волк твой рыцарь, Дульсинея.
Не предлагай мне прелестей твоих,
О, девочка, лишившаяся шара!
Мой Росинант не вынесет двоих,
Он в этом так похож на Боливара.
2012
Повержен Ахиллес, спасибочки Елене,
Трофей для Лили Брик – простреленный поэт.
Стальные femme fatale не кушают пельмени,
Едят чистейший свет.
Их мундштуки длинны, их оскорбленья едки,
Их возят в Opera двухместные авто.
О, как прекрасен снег на беличьей горжетке,
На норковом манто.
Их души сплетены из золочёных нитей,
Их память состоит из выжатых мужчин:
Известный драматург, купцы обоих гильдий
И полицейский чин.
Герои изойдут на трюфели с икрою,
Рулетку и «Cartier», ведь после них – потоп,
И новые глупцы спешат разрушить Трою,
Москву и Конотоп.
Для них любой из нас - единственный и первый,
Талантлив и красив, покуда при деньгах.
Качают этот мир отъявленные стервы
В подвязках и чулках.
2012
***
Из заветной книги не сотру
Дом отца, родные палестины.
На пасхальном травяном ветру
Льнут к пригорку дЕвицы-осины.
Что-то шепчут, листьями дрожа,
Только я их шёпоту не внемлю,
Пролегла холодная межа,
Серебром осыпалась на землю.
Попрошу зелёных недотрог
Отпустить грехи без покаянья,
И подбросить бархатных серёг
В деревянный ящик подаяньем.
На закат дорога далека,
Я сегодня здесь уже не буду.
Тихий звон. Осины. Облака.
Меж ветвей качается Иуда.
2012
Наверх не лез и на суде не врал.
Не там родился, как остзейский немец.
Влюблённый моногамный натурал,
По-нынешнему – полный извращенец.
Любил животных. Ненавидел крыс.
На полках собирал макулатуру.
Неутомимый шут и скандалист.
Метался меж Христом и Эпикуром.
Производил копания в душе,
И много раз, не осуждая строго,
Вытаскивал из снега алкашей,
А это значит – всё же верил в Бога!
Не понимал где норма, где межа.
Стоял за правду, но не очень часто
(Как правило, сидел или лежал).
Писал стихи, пока не склеил ласты.
Пусть дети скажут: «Он ушёл не в срок…».
Нет, лучше так: «Он не щадил здоровье…».
И этот текст без двух последних строк
Закажут нацарапать на надгробье.
2012
Ты наблюдала осуждающе,
Как я натягивал штаны.
Мы были вечером товарищи,
Теперь страдаем от вины.
Звала по имени по отчеству,
И в эту мятую постель
Тебя толкнуло одиночество,
Плохая закусь и «Мартель».
Лилось рекой бесплатной зелие,
Поскольку был корпоратив.
Теперь ужасное похмелие
И страх ближайших перспектив.
Небось, расскажешь бабам в офисе,
А те накапают жене.
Хоть ты, конечно, ничего себе,
Уже за сорок, но вполне.
И мне с тобою очень нравится,
Но мезальянс у нас таков:
Ты – секретарша-бесприданница,
Я – зам по сбыту Михалков.
2012
***
А ты теперь с акцентом говоришь,
Уж сколько лет как импортная дама.
Не стоит мессы нынешний Париж,
Случайный секс не стоит Амстердама.
Но перед прошлым не валяясь ниц,
И статус-кво семейный не оспоря,
Я помню полукружья ягодиц
И вижу дюны Северного моря.
И твой уют игрушечной страны,
Быть может даже самой лучшей в мире,
Качнётся вдруг местоименьем «мы»
Из старой однокомнатной квартиры.
А дальше по накатанной лыжне.
Я как тогда уже не пламенею,
Но покупая розочки жене,
Беру голландские, которые длиннее...
Ты дальше прочих изгнана из рая,
И всё бредёшь, «особый путь» кляня.
Я Родину, как мать, не выбираю,
Но верю, что ТЫ выбрала меня
Из всех неполноценных и запойных.
Ты с Библией соседствуешь Коран,
Твой полу мир разнообразят войны.
Ты – жертвенник, ты – капище, ты – Храм.
Ты так животворяща и тлетворна,
Что без молитвы быть в тебе нельзя.
Опять твои не прорастают зёрна,
Опять недолговечные князья
Юродствуют, кликушествуют, пляшут.
А я с колен шепчу тебе – прости…
Твоя земля – отравленная чаша,
Но мимо губ её не пронести.
Ты – вечный ад для маленьких и слабых.
Я мал и слаб. Спасибо, что ты есть,
Что есть цена твоей великой славы,
Что каторжным клеймом благая весть
На всех твоих залитых кровью датах,
В разорванных инфарктами сердцах.
Я шёл к тебе контуженным солдатом,
Зачавшим позже моего отца.
В тебе скипелось ложное величье
Столиц, из ночи делающих день,
И вечное немое безразличье
Пустеющих недужных деревень.
Скитается Христос и спит Гагарин
В плену твоих равновеликих зим.
Я – твой великоросс, я – твой татарин,
Я – твой белоголовый угро-финн.
Из-за тебя и брат идёт на брата,
Хотя обоим ты не по нутру.
А я прошу – роди меня обратно,
Ведь я ещё не раз в тебе умру.
2012
***
На вкус и запах снег как будто прежний,
Но даже эта мысль - не в первый раз.
А в том году, в котором умер Брежнев,
Меня водили во 2 «В» класс.
Терялись часто с валенок галоши,
За что ругали словом «ротозей»,
И я бывал, как правило – Серёжа,
И только очень изредка – Сергей.
Домой являлись «грязные, как черти»,
И даже странно – помню до сих пор,
Что не боялись ни ремня, ни смерти,
Но до смерти боялись «Чёрных штор».
Всегда имелось вдоволь манной каши
На зависть негритятам США,
Во весь опор с экранов мчались НАШИ,
Не наших убивая и кроша.
Мы были бестолковы и беспечны
В свои 80-е года,
И всё казалось правильным и вечным,
И мама с папой были навсегда.
Но верю я, что мальчик тот не сгинул,
Живёт во мне, покуда я живой,
И всё, что было для него рутиной,
Обласкано сопливою тоской.
И пусть рука перебирает чётки
Красивых заграниц и новых вер,
Но шепчет мозг отравленной печёнке –
Мне повезло, я жил в СССР.
2012
Вкус кубинских плодов, терпкий запах казахской полыни,
Бесконечная даль не проложенных прежде дорог…
Волны бились о борт отплывающей “Санта-Марии”,
И дрожала земля, в первый раз провожая “Восток”.
Уходила земля, растянувшись струною гитары,
Резко падала вниз под огнём реактивных турбин,
Для матросов мешки из холстины готовили старой,
Но ложилась судьба в основание книг и картин.
Ни награды, ни титул – одна неразумная вера,
Наплевать на почёт и всё золото робких вождей,
Лишь бы слышать, как с мачты кричат долгожданное “Теrra!”,
Лишь бы трогать металл воплощенных абстрактных идей.
Обрубали концы, сжав в кулак свои страхи и нервы,
Проходили сквозь стены, глотая обиды и дым,
Тот, кого зачинали с расчётом, что быть ему первым,
Тот, кого, как ни тщись, невозможно представить вторым
Крестьянин (ну, тот самый), торжествуя,
Пусть выпьет йаду, съемши белены.
Донецкая реальность конфликтует
С картинами открыточной зимы.
Здесь не несут красавиц сани-тройки,
Не видно большеглазых медвежат.
Лишь девятиэтажки-новостройки,
Да под ларьками пьяные лежат.
Народ на многочисленные рынки
Спешит, чтоб приобщиться к ГМО,
А все неповторимые снежинки
Ложатся на собачее дерьмо.
Соседка по подъезду, некто Ольчик,
Едва залезла в шубу «под песец».
Не звякнет под дугою колокольчик
Тем более какой-то бубенец.
В иных краях, возможно, вьюга вьюжит,
В моих краях не вьюжит нихрена,
Так только, снега накидает в лужу,
Которая и так уже без дна.
Икнув в кулак, мешок взвалив на спину,
Идёт, сбиваясь с шага Новый Год.
Лишь он один оправдывает зиму,
Но, так сказать, и тот уже не тот.
Коньяк теперь не может быть армянским
(Название «Коньяк» - защищено)
Шампанское нельзя считать шампанским,
Оно теперь – «Игристое вино».
Так и любовь грешно назвать любовью,
Её почти проел синоним «fuck»,
Слеза не орошает изголовье
Субтильных дев, окончивших филфак,
Которые наднесь хватили лишку,
Упав под сень искусственной сосны.
Горит свеча на фоне толстой шишки,
И кажется – подохнешь до весны.
2011
А я мечтал отлёживать бока
Хоть пару дней под крышей тёплой хаты,
Но в штабе захотели «языка»,
И снова ночь, пурга и маскхалаты.
Вжиматься в снег, молиться и дрожать
На пару с Лёхой, бывшим уркаганом.
Я весь как есть, от фляги до ножа,
Распихан по подсумкам и карманам.
Передний край – не строим план на век,
Готовимся к Создателю, а впрочем
Уж нам-то с Лёхой жаловаться грех,
Нам повезло поболее, чем прочим.
Мы не робеем генеральских звёзд,
Не жмёмся, и не втягиваем шеи,
Не бегаем в атаку в полный рост,
Не роем бесконечные траншеи.
Мы слышали, как Ставку матерят,
Ух, нам такое приходилось слушать!
Такое видели – поверится навряд,
Разведка, ведь она – «глаза и уши».
Заветы Божьи – как удар под дых,
Нас рай не ждёт, вы посудите сами –
Мы резали беспечных часовых,
А после прикрывались их телами.
У ганса Рождество, у ганса шнапс.
Он в пятый раз прочёл письмо из дома.
А вот и мы! А вы не ждали нас!
Давайте руки, будемте знакомы.
Теперь его семнадцать вёрст переть
Без шума, по болоту и оврагам.
Нам не подходит доблестная смерть,
Нам смерть не посчитают за отвагу.
Но я и мёртвый выполню приказ,
Вокруг постов пройду путём окольным,
«Язык» мой будет очень языкаст,
Товарищ Сталин может спать спокойно.
С. Тихомирову
Вся жизнь моя – не сливки и не пенки,
Жена зудит, измотана, тоща,
Да вот ещё и травма на коленке –
Мениск и несращение хряща.
Лежу – то как бревно, то как полено,
И думаю о том, что счастья нет,
Как сто зубов болит моё колено,
Пью «кетанов», читаю интернет.
Болит в тюрьме спина у Тимошенко
Болеет В.В. Путин за «Зенит».
А у меня болит моя коленка,
А как на дождь – ещё сильней болит.
Змеиным ядом тру себя без лени,
И заявляю, гордость не тая:
МЕНЯ НЕЛЬЗЯ ПОСТАВИТЬ НА КОЛЕНИ!
(Одно-то ведь не гнётся у меня).
Кто-то спешил до срока,
Кто-то сорвался – ЗРЯ!
Серый хрусталь востока
Выкрасит в кровь заря.
Сзади – дожди и вьюги,
Частые сошки вех,
Сжаты до боли руки,
Взгляды с надеждой – вверх.
Всё, что так жгло-болело
Спрячем куда-нибудь,
Пальцы помажем мелом,
Скажем «Прощай!», и в путь.
Тут бы чуть-чуть везений,
Знаков небесных сфер.
Весел весной Есенин.
Англия. Англетер.
Сколько их тут, готовых
Шеей своей познать
Вескую тяжесть слова –
Цену ночей без сна.
Тонкая боль предплечий,
Ждёт шестикрылый гриф,
Мы же всё вяжем крепче
Стропы из слов и рифм.
На перевалах служим
Мессы глухим камням
С выбитой вязью «Пушкин»,
«Лермонтов», «Мандельштам»…
И за далёким светом
Стонем, хрипим, ползём,
Чертим для тех, кто следом,
Буквы СВОИХ имён.
Смотрим в упор на солнце
Взглядом сожженных глаз
Вот альпеншток воткнётся
В камень последний раз.
Ветром напьёмся вольным,
Крикнем на «птичку» - чиз!
Падать совсем не больно
Падать всё вниз, да вниз…
Четвёртый час терзает особист
из Ленинграда.
- Крупа, тушёнка, соль, лавровый лист…
не клал я яда!
Потом его денщик принёс
грамм триста сала,
почём мне знать, с чего понос
у генерала?
А тот опять про яд. И мат
до одуренья…
Вот дал работку мне комбат
после раненья!
Оно-то пуле всё равно -
Стрелок ли, повар
Вот прежний кухарь был - говно,
А жалко, помер.
Пехоте тяжко, спору нет,
но всё ж в окопах,
а я таскаю всем обед,
сверкая жопой.
Пришёл с позиции солдат –
поел, проспался,
а я - следи, чтобы наряд
не вынул мясо.
Начальству плохо, или чё -
хоть лезь на ветку.
Вот подлечу чуток плечо –
вернусь в разведку.
Он узнал, что такое победа,
Одиночество, святость и грех.
Он вернулся из ада на небо,
Снял оплавленный мятый доспех.
И, не трогаясь прелестью рая,
Где всё - ладан и прочий елей,
Он заплакал, с тоской вспоминая
Смерть бессмертных крылатых друзей.
Испарялась зловонная сера,
Чистота возвращалась к нему,
Опалённые пламенем перья
Обретали свою белизну.
Все святые, и Марки и Марфы,
Ликовали и пили кагор.
Зазвучали свирели и арфы,
И запел, где-то спрятавшись, хор.
Но чего-то ему не хватало,
И офирский не нравился блеск.
Брёл по кущам архангел усталый -
Боевая машина небес.
"Папа, а по облакам можно ходить?"
Один знакомый мальчик
В Центральном роддоме орёт детвора,
Палаты, палаты, палаты…
Толпятся под окнами прямо с утра
Хмельные и трезвые папы.
Немного сумбурно и шумно отчасти,
Но вот – неприметная дверь.
Живёт здесь среди ежедневного счастья
Привычная тихая смерть.
Потёртый металл акушерского кресла,
Стерильно – спасибо врачам.
Здесь ЧИСТЯТ от тех, кто зачат был не к месту
Чуть-чуть зазевавшихся мам.
Они ведь не люди – живые комочки
На смутном рентгеновском снимке,
Они не разбудят, крича среди ночи,
Не влезут в отцовы ботинки,
Не спросят: “А можно ходить в облаках?”,
Не скатятся с горки на попе,
Стальная кюретка в умелых руках
Их режет на части в утробе.
Обрывки малюсеньких ручек и ножек
В блестящем помойном ведре.
Порой их оплачут – не звери ведь всё же
На тесном больничном дворе.
Потом отвлекутся за тысячей дел,
У каждой – проблемы, заботы,
Кому - на экзамен, кому – на панель,
Кому – по работе в Европу.
К тому же – поддержка друзей и знакомых,
Довольный жених или муж…
Лишь изредка снятся, не зная – ЗА ЧТО ИХ?
Зародыши преданых душ.
(невесёлые выводы в связи с надвигающимся днём рождения)
Я снова не попал под объективы,
И от того погано на душе.
Распутные хмельные кинодивы
Не просят покатать их на «ПоршЕ».
Который год уж светские хронисты
Не кажут из кустов нахальных рыл,
Им наплевать – летал ли я в Элисту,
С кем был замечен, и кого побил.
Не мной назвали танкер и подлодку,
И будь Брэд Питт хоть трижды голубой,
Но Джоли чернокожую сиротку
Опять удочерила не со мной.
Я хлеб не нёс голодным, свет – невеждам,
Не слал любимым уши, как Ван Гог,
И вопреки мальчишеским надеждам,
Не избран я начальником ВСЕГО.
Меня не покусал токсичный спайдер,
Поэтому героем я не стал,
И эту хрень – адроновый коллайдер,
Опять-таки, не я изобретал.
Не открывал всеобщие законы,
Не перепал мне в Каннах главный Лев.
Я воровал совсем не миллионы,
Но поимел одну из королев!
Ты за неделю создал мир, о, Боже!
А что же я за 37 годков?
Трёх карапузов, на меня похожих,
И сотню-две сомнительных стихов.
"Мужчина - это корабль, а любимая
женщина- его пристань"
Одна знакомая женщина.
Вначале ночь. Стволами тёмных сосен
Я покидал страну густых лесов.
Тянулись дни, зима сменила осень,
Когда гвоздями сбили мой остОв.
И, как бы кто ни тасовал колоду,
Я становился больше и сильней,
И, наконец, в чернеющую воду,
Как будто в ад сошёл со стапелей.
Я видел всё - соблазн портовых гурий
И палубы в разорванных телах,
Держал удар в тропические бури
И зимовал, закованный во льдах.
Почувствовал своей дублёной кожей,
Как льётся смерть в пробоины бортов,
Я всё познал - и на флагштоке "Роджер",
И безупречность алых парусов.
Привык к тому, что человек неистов,
А океан коварен и угрюм.
Да, было дело, я мечтал про пристань,
Но лишь затем, чтобы наполнить трюм.
А так, порой, забыв компАс и пеленг,
Я был готов, когда находит блажь,
Из рейда - в рейд, чтоб век не видеть берег,
И каждый день ходить на абордаж.
Когда-нибудь я не поймаю ветер,
Наткнусь на рифы, налечу на мель,
Уйду на дно, или замру навеки
На ОСТРОВЕ ПОГИБШИХ КОРАБЛЕЙ.
Не Клеопатрой и не Девушкой из Джаза,
Полфильма - Орлеаннейшей из дев,
А после - ни принцесс, ни королев,
Но всё же увенчали. Как-то сразу.
Что называется - ни вида, ни величья,
И что ни образ - новый брать барьер:
"Морозко", приснопамятный "Курьер"…
А мне - её любить. В любом обличьи.
И всё в ней недосказанно, неброско,
Без "жестов" и особенных страстей,
Да и не так уж много их, ролей,
И ни одной - в дешёвках девяностых.
Но каждый раз прожить - как сесть в обнимку с вечным,
На каждом кадре каждой из картин...
Не сыграно картонных героинь,
И ничего - про подвиг русских женщин -
Она для Штирлица морзянкой не стучала,
Не поднималась в бой за урожай.
Но есть Театр, в ней - Его душа
полутонА,
предчувствие,
"Начало"...
Ужалась ночь, и спряталась в кувшин,
С пяти – чириканья, мяуканья и гавки,
Сияют лица зданий и машин,
И бабки оккупировали лавки
Пришла одним блаженная пора
Лететь на all inclusive в Бора-Бора,
Ну а другим, натрескавшись ВЧЕРА,
Живым проснуться ЗАВТРА под забором.
Сломался ход у солнечных часов,
Пусть огородники возводят очи горе,
А дети плещутся в трусах и без трусов -
Так для того Господь и создал море.
На пляжах русский, немец и француз
Пугают рыбу бледными ногами,
А молодняк упорно лезет в куст,
И лезет ведь отнюдь не за грибами.
Но тут удар, оконных стёкол дрожь –
Такой заряд в божественной кувалде!
И вслед за ним – короткий крупный дождь,
Ни каплей не похожий на Вивальди.
Потом всё снова – крики, комары,
И белый пар над белой кружкой чая.,
Большой арбуз, вобравший цвет зари,
Который тоже что-то означает.
Несчастный мир с зимы и до зимы
Суёт к теплу озябшую конечность.
И каждый день ламбадой у стены
Рисует вертикально бесконечность.
Ликует буйный Рим... торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он -- пронзенный в грудь,-- безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена...
Лермонтов М.Ю. «Умирающий гладиатор»
- Бим! А принеси-ка мне тапки.
Бим исполнил охотно и лег перед хозяином. Тот снял
охотничьи ботинки и сунул ноги в тапки.
- Теперь отнеси ботинки.
Троепольский Г. «Белый Бим Чёрное ухо»
Мой выход. И зрители в давке
Кричат и роняют слюну,
Я – тот, на кого будут ставки
Не меньше, чем семь к одному.
Во мне первоклассные гены
Восьми поколений бойцов,
Я пью острый запах арены
И слушаю гул голосов.
Я радуюсь сердцем и нюхом,
Рычу до сведения скул,
Хозяин почешет за ухом,
Которое вырвал питбуль.
В награду мне – мясо и слава,
А может быть – смерть и позор.
Чуть-чуть, и начнётся забава,
Сегодня противник – боксёр.
Мы ждём с нетерпением гонга,
Сопим, раздувая бока,
И лаем свирепо и громко,
Срывая ремни поводка.
Предчувствую – чуда не будет –
Я опытней, больше и злей.
Спустили. Я сшиб его грудью
И массой приплюснул к земле.
Я морду изгрыз этой суке
И мышцу порвал на плече,
Он ползает с воем на брюхе,
Катаясь в грязи и моче.
От крови противно и горько,
Все звуки сливаются в звон.
Скорей бы утихли восторги,
Чтоб снова попасть в свой загон.
Заштопают рваные раны,
Привычно наложат бинты,
Забудь про Валгаллы-Нирваны –
Поспать бы, да больше еды.
Я знаю – уже очень скоро
Придёт мне назначенный срок,
Когда мёртвой хваткой за горло
Возьмёт меня наглый щенок.
Но пусть я бессмысленной дракой
Плачу за свою колбасу,
Зато не гоняюсь за палкой
И тапки в зубах не несу.
Он никогда не совершал чудес,
Не искупил заблудшего народа,
Но заслужил признательность небес
Заслугами совсем иного рода.
Он был спокойным, тихим человеком,
Трудился много и любил жену,
Не исцелил молитвою калеку,
Но и вреда не сделал никому.
И были счастливы его жена и дети,
Когда он дома был, ну а потом
Он мог пойти и заработать деньги
Своим простым, нехитрым ремеслом,
Чтоб не нуждались никогда его родные,
Всегда имели крышу и еду…
Он был хорошим мужем для Марии,
И был отцом заботливым Христу.
2004г.
Анне П.
Ноги у неё, видно, мамины,
Да ещё глаза в стиле аниме.
Назвали в честь бабушки Анной,
С детства владела катаной.
Муж её, Дмитрий – стройный, весёлый,
По всем большим городам и сёлам
Знакомился с девками в баре,
Руками играл на гитаре.
Образ жизни вёл беспорядочный,
Имел долг бильярдный и карточный.
Думал – жена дура такая,
А у неё дух самурая.
Он ей раз: «Ань, свари, мол, картошки!»,
А та ему – ХА! Катаной по бошке!
Глядя на бездыханное тело,
Не вздрогнула, не вспотела.
Следуя ежедневному плану,
Пошла в сад, сделала икебану.
Выпила морковного соку,
Сочинила танка и хокку.
Безмолвие, лишь редкий совий шорох,
Трёхбалльный норд привычен и суров,
Густела ночь, и спал при минус сорок
Архипелаг Курильских островов.
Фрагменты льдин срастались в барельефы,
Замёрзших шхун чернели муляжи,
Но в мрачных складках донного рельефа
Бурлила зарождавшаяся жизнь.
Не зная, что творится в бездне моря
Понёсся прочь испуганный баклан
Природа замерла в предчувствии, и вскоре
Проснулся похороненный вулкан.
Вначале пепел, фтор, двуокись серы,
Окрасил тьму невиданный цветок,
Пошёл из огнедышащей кальдеры
Тяжёлый магматический поток.
Нутро земли тряслось в жестокой ломке,
Натёки застывали в мрачный сюр,
И трескались на крупные обломки –
Сказался перепад температур.
Одновременно ледяные воды
Проникли в приоткрывшийся нарыв,
И полетели вверх куски породы –
Раздался непомерной силы взрыв.
Прошла волна, вздымая грозно гребни,
Вселяя в души панику и страх,
Тайфун накрыл прибрежные деревни,
И всё живое гибло на глазах…
Я это видел словно на картинке
В Алуште, в ресторане «Колесо»,
Там домогался питерской блондинки
Какой-то крепко выпивший кацо.
А.П.
Я помню кухню, запах кофе,
Зелёный вытертый диван,
Свои неискренние вздохи
Взамен не сказанным словам,
Что в невесомости повисли.
И губы тёплые твои,
Когда я шёл, почти без мыслей,
На первый зов Большой Любви.
Любви, украденной у мужа,
Любви, как будто на бегу…
А за окном – огни и стужа,
И двор, белеющий в снегу.
И время множилось на доли,
Прижавшись к тёмным тополям,
Где ты меня учила боли
Со сладким шёлком пополам.
И я платил без всякой сдачи
По самым первым из счетов.
Ещё не муж. Уже не мальчик,
Открывший сорок островов.
Как после ты смотрела строго
В мои неяркие костры.
Когда я вышел на дорогу,
И выжег изморозь внутри…
Шить сарафаны и лёгкие платья из ситца...
Так что же тогда носили мы?
Не помню, всё лица, лица...
И небо - такое синее,
Как небо под Аустерлицем.
К душе полагалось тело,
Оно носило неброское,
Но даже оно хотело
Чего-то античного, бродского
Тогда нас снимали с плёнкою,
В альбомах - такие лица!
На женщинах что-то лёгкое,
Возможно, как раз из ситца
Своё, говорят, не ноша, но
Своё ли? Не скажешь сразу.
Пощупаешь - как бы ношено,
Причём по второму разу.
В одном - и под дождь, и в полымя,
Рваньё - "Hugo Boss" ли, "Prada",
Ходить ведь не будешь голыми,
Носить-то чего-то надо...
День ото дня её пути всё Уже
Роняют тень кривые фонари
На суету, которая снаружи,
На пустоту, которая внутри.
Она могла бы... Но не видит повод.
Всё время с кем-то. И всегда одна.
И этот серый, вездесущий город
Её колодец высушил до дна.
Её тоска - древней развалин Рима.
Её мечты и слёзы - Вавилон.
Она живёт, но жизнь проходит мимо.
Нелепой раскадровкой за стеклом.
***
поздно оплакивать, поздно -
в голенях прячется страх
шестиконечные звёзды,
цифры на детских руках.
думалось, это не с нами -
Мюнхен. Москва. Тегеран.
жгут на кострах христиане.
жгут на кострах христиан.
верилось, канут навеки
братские горы костей.
новые сверхчеловеки
с правдой пещерных людей
череп измерят не сразу.
тот, кто успеет - сбежит...
строятся высшие расы,
колят готический шрифт,
в стаи сбиваются шустро...
глянем в начало начал -
что там сказал Заратустра?
лучше бы он промолчал.
скоро займутся как прежде
жерла концлагерных труб
чем они метят одежду?
крест? полумесяц? трезуб?
чьи это марши снаружи?
в окна не смотрим, дрожим
головы прячьте поглубже -
голову пОднял фашизм!
Вот еду по широкому по МКАДу.
Открыл лючок. Курю. И в унисон,
Под синтезатор, будто так и надо,
Поют душа и радио «Шансон».
В густом потоке разных механизмов
Модель и size о многом говорят,
И каждый, кто хоть что-то понял в жизни,
Спешит очистить крайний левый ряд.
Но вдруг клаксон пробрал меня до нУтра.
Упали обороты до пяти.
Гляжу в окно – летит тойота «Supra»,
Сигналит зло и хочет обойти.
И с мастерством, достойным Джеймса Бонда,
С огнём из труб и проворотом шин,
Уходит, гад, куда-то к горизонту,
Оставив лёгкий запах «Givenchy».
Да кто же так посмел унизить статус?
Да кто ж так подло в душу наплевал?
Нет, я не для того купил свой «Brabus»!
И целый год потом тюнинговал!
Ревел форсаж, и пот стекал по роже,
Дрожал карбон и полиуретан,
А в воздухе вращался «Zaporozgets»,
Попавший в турбулентный ураган.
Догнал мерзавца, хоть он прёт неслабо,
Всё нитроускорителем свистит...
Сравнялся. Жмусь. Гляжу… да это ж баба!
Но то была не баба. Трансвестит.
Нет больше мячей и прыжков через кольца,
Детишек восторженных нет.
Стекают лучи заходящего солнца
На гладкие спины торпед.
Легко огибая коварные мины
В искрящих садах глубины,
Бесшумными тЕнями мчатся дельфины,
Солдаты подводной войны.
Наш юный инструктор командой условной
Отдал нам прощальный приказ,
И вдруг показалось, что стала солёной
Вода, прИняв соль его глаз.
Берём мы в свидетели водные толщи,
Что зла на него не храним.
Пускай, ему кажется – он дрессировщик,
Для нас он – двуногий дельфин.
Им семьдесят миль до спасительной суши,
Из рубок не видно ни зги,
И мы отдаём теплокровные души,
Чтоб ваши пришли моряки
Всё ближе и ближе железные глыбы,
Всё ближе борта крейсеров…
Поверьте – любили мы вас не за рыбу,
Служили - не звукам свистков.
Твои сны исковерканы ярким безумьем Дали,
Расчленёнкой Пикассо. Большими панно и набросками.
Ты уводишь туда, где ложатся на дно корабли
Из мятежных полотен вершителя вод - Айвазовского.
У тебя на ладонях - следы бесконечных утрат,
Зеркала твоих глаз отражают сгорающих заживо,
Ты прекрасна как "Демон", ты глубже, чем "Чёрный Квадрат",
Ты безгрешней и выше ста тысяч капелл Микеланджело.
В твоём голосе - вакуум, в сердце - арктический лёд,
Ты живёшь между звёзд, сушишь волосы вЕтрами Африки
Ты бессмертна, ты старше наскальных охот,
Но придёшь в этот мир - после смерти компьютерной графики.
Твои линии - строгость... и сила рублёвских икон,
Элементы комет озаряют тебя фотовспышками.
Ты - загадка Джоконды. В Париже, под прочным стеклом.
Я - всего лишь медведь из лесов бородатого Шишкина.
***
В её глаза столичной недотроги
Какой-то ненормальной синевы
Вложил октябрь горькие итоги –
Всё то, что ей досталось от любви.
Подвявших роз букет позавчерашний,
Трёхстопный бред в красивой голове,
Завидный вид на Эйфелеву башню
И маленькую память о Москве.
Я умирал. Беззлобно и культурно,
Не принимая помощи извне,
И собирал по стокам и по урнам
Всё то, что от любви досталось мне.
Сжимались пальцы. Добела. До хруста.
Ломались о блокнот карандаши.
Осенний парк дарил мне краски грусти,
И подметал осколочки души.
Там жгли листву, но всё же стыли руки,
Я понимал, не пробуя сберечь,
Что эта несчастливая разлука,
Дороже станет всех счастливых встреч.
Как поцелуй Искариота,
Как то, чего не можешь взять,
Барьер - 6000 оборотов,
Педалью в пол - 160.
Все 30 метров преисподней -
Всё то, что выхватил ксенон -
Мой ближний свет, моё "сегодня",
Мой Назарет. Мой Вавилон.
И свист воздушных коридоров,
Их каждый угол и изгиб,
И тёплый свет ночных приборов,
И дрожь руля и Роберт Фрипп.
А сзади, тычась носом в ноги,
Крадётся чёрная дыра,
Как мили сожранной дороги -
Моё погибшее "вчера".
И вот глаза готовы сдаться,
Уже всё видев и устав,
Под тихий шёпот R16*,
Под мерный шелест серых трав.
Конец дороги. Стёрта карта,
Но так безудержно влечёт
Моё несбывшееся "завтра",
За горизонт. За поворот.
*размер колёсных дисков
За одиннадцать калачик
И батон за двадцать две,
А пацаны гоняют мячик
Во дворе.
А. Розенбаум
Побьёт Брюс Ли Шварцнеггера иль нет?
Вопрос тупой, а нам ведь было важно.
И, вот сейчас, спустя так много лет
Я ностальгирую по этой блажи.
Весь мир привычный быстро шёл на слом,
Трещал по швам, синея от натуги,
А я с рублишком – в видеосалон –
Брюс Ли, Ван Дамм и нинзя Шо Косуги*
Мой друг Серёга – на другой волне,
Его печаль – рельефы и объёмы,
У них в подвале негры на стене,
Как будто чудотворные иконы.
А я в спортзале школы №5
Кричал “кия!” и кланялся татами,
Пытаясь всё чего-то разгадать
В портрете черно-белого Оямы**.
Казалось бы – ведь это просто спорт –
Качай железо, бей по груше пяткой,
Но спор, кто круче – Брюс или Арнольд,
Решался иногда наглядной дракой.
Качки мечтали покорить Олимп,
Клепая самодельные гантели,
А мы в Китай, к монахам Шао Линь
Вполне серьёзно убежать хотели.
И было нам, наивным, невдомёк,
Что это всё, по крайней мере, глупо,
Что пацану нужнее кошелёк
И шмотки, актуальные для клуба.
Те времена давно покрыла пыль.
Хотя я повзрослел и “состоялся”,
Но, думаю, Брюс Ли бы всех побил –
Годзиллу, Нео, Бэтмена
И Шварца.
------------------------------------------------------------------------------------------
*Шо Косуги – популярнейший в ту пору исполнитель ролей
разного рода нинзя, и хороших и плохих.
**Мацутацу Ояма – основатель карате киокушинкай,
его портреты висели, наверное, во всех
секциях восточных единоборств,
даже никак с этим стилем не связанных.
Заберите меня, я не выдержу больше недели. Вы бы знали, как бредит прикрученный к койкам народ. Видно, это весна, и число обострений в апреле, говорят старожилы, всегда неуклонно растёт. Здесь в углах - безысходность, здесь движутся серые тени, здесь таится тоска даже в самых безумных глазах. Сквозь прорехи пижам одиноко синеют колени. А когда сходит тьма - вместе с нею спускается страх. И тогда не уснуть - скрип зубов, злая ругань и стоны. От неизгнанных бесов не спрячет магический круг. Врут киношники, врут! Здесь отсутствуют Наполеоны, но зато изобилье дрожащих беззубых пьянчуг. Я брожу день деньской, вытирая слюну рукавами, мне всё кажется странным, всё кажется наоборот. Но, чего тут поделать, ведь утром таблетки - горстями, да ещё санитар лезет грязными пальцами в рот. Здесь кого ни возьми - все просты и наивны, как дети. Но всю ночь по палатам горит электрический свет. Здесь такие дела происходят порой в туалете... мне за три сигареты вчера предлагали минет. Мы всё больше молчим, только слышно, как шлёпают тапки. Нам одно развлеченье - смотреть сквозь решётку в окно, и когда мой сосед-эпилептик забьётся в припадке, то сбегается публика, будто им крутят кино. И, что хуже всего, сомневаюсь порой в настоящем, и реален ли я - сомневаюсь сильней и сильней. Заберите меня, или, хоть, навещайте почаще, я ведь просто скучаю по лицам нормальных людей. Привезите мне книжку... ну, ту, про какие-то "Копи..." Привезите вареников. С мясом. Но можно и без. Почему все ребята отмазались по плоскостопью, и лишь вы с военкомом придумали мне энурез?
Я слеплен из чёрного снега
В разгар депрессивной зимы -
Презренный безногий калека,
Мне снятся безумные сны.
Противно, что миру я в тягость,
О смерти молю без конца,
Какую-то красную гадость
Воткнули мне в центр лица.
Вонзили, как злые чеченцы
В лицо мне гнилую морковь,
Щемит снеговицкое сердце,
Стекает холодная кровь.
Лепили меня на забаву,
Для радостей подлых своих -
Хотелось им снежную бабу,
А вышел - урод-снеговик.
Торчат сучковатые палки -
Не дали мне правильных рук,
И кружатся жадные галки,
Надеясь вцепиться в мой труп.
Стою я страшилою редкой,
Болит и страдает нутро -
Ведь самой жестокой насмешкой
Надели на череп ведро.
Взываю к жестокому солнцу,
Чтоб вышло скорей из-за туч,
И, сжалясь над бедным уродцем,
Послало убийственный луч.
Я б стал отвратительной лужей,
Неся роковую печать.
Ведь лужа умеет не хуже,
А, даже, и лучше, страдать...
Так долго ждать свидания! И ноги
Влачить по мостовой за гидом Ирмой,
И слушать подготовленный турфирмой
Рассказ о главной пражской синагоге,
Куда попасть мне станет в триста крон.
Поток времён, поделенный на граммы,
И летопись в обличьи стенограммы,
Обилье барельефов и корон
И лавочек богемской стеклотары.
Потом – кафе, где можно скушать пончик,
И в два часа маршрут почти закончить,
С последущим разбитием на пары.
Ходить, ходить до ноющих колен,
Для вида примерять видоискатель,
Не чувствовать холодных зимних капель
Под надписью, что здесь, мол, жил Шопен.
Потом спасаться с видом мокрых куриц,
Перебирая долго сувениры,
Купить один, затем ещё четыре,
Влюбляться в узость ломких старых улиц
И в запах настоящей колбасы,
В глаза атлантов, полных вечной грусти
И в камни, говорящие по-русски,
В уставшие от времени часы,
Ослепшие от тысяч фотовспышек –
Бессменные мерители эпохи.
И, наконец, истратив ахи-охи,
Осознавая зрительный излишек,
Брести в отель – убить остаток дня,
Мечтая о подобье «дольче виты»,
И вдруг… прижать к глазам Святого Витта,
Веками ожидавшего меня!
Стоять, застыв, с поднятой головою,
Не замечая воплей сына Глеба.
А дальше – жить, неся осколок неба,
Пробитого готической стрелою.
Потом пять дней бросаться в красоту,
И горсть монет – на память и удачу…
Но я не тёр счастливую собачку
Меж страждущих на Карловом мосту.
2007г.
"Эти безумцы сделали дуэль самоцелью, поединок - неким алтарём... Пистолет в их руках превращался в культовый символ, и даже оскорбление походило на молитву... Безумная храбрость этих зловещих и хищных людей не могла не восхищать... Имена бретеров были на слуху... В них отразилась эпоха, где не было места ни мелким чувствам, ни пустяковым обидам, ни лёгким грехам, ни простым восторгам..."
Из статьи "Оружие чести". Журнал
"Вокруг Света", декабрь 2005.
Я выйду в людный зал, притягивая взоры,
Хозяин подбежит, неся обычный вздор,
Сверкнут улыбки дам, прервутся разговоры,
И шёпотом волна: "Бретёр...бретёр...бретёр..."
Всегда желанный гость на рауты и танцы,
Всех подвигов моих, боюсь, не перечесть,
Вельможным господам за честь со мною знаться,
А жёнам их за честь терять со мною честь.
Куда бы ни пришёл - везде "свободный столик-с",
Ногой - любую дверь, в кабак и бельэтаж,
Я знаю от и до, и чту "Дуэльный кодекс"
Сильнее, чем закон, и даже "Отче наш".
Я верю в "Не убий", но в то же время верю,
Что вызвать подлеца - не грех и не порок,
В любое время дня готов идти к барьеру
С двенадцати шагов. С шести. Через платок.
Мой друг и секундант, бесстрастно-утончённый
Назначит место, час и право выбирать,
И сердце, как всегда, забьётся учащённо,
Почувствовав рукой резную рукоять.
Прогалина в лесу, знакомый врач в карете,
Короткий взгляд назад - уже в который раз,
Сухой щелчок курка и сладкий миг до смерти,
А после - хоть потоп и ссылка на Кавказ!
Мне не сдают тузов, но всё равно играю,
Безумный идеал восторженных юнцов,
Я весь недолгий путь хочу пройти по краю,
И выплеснуть бокал судьбе своей в лицо.
Плюс 38, и глазками-щёлками
Зной этот выпить смогу ль?
Город у моря по имени Щёлкино
Плавит курортный июль.
Все девять месяцев злости и слякоти -
Руны созвездия Рыб,
Тёплый песок и арбузная мякоть, и
Скальный котёл - Казантип,
Цепкость воды, любованье закатами,
Калейдоскоп дежавю,
Дети и жертвы советского атома
Строем несут пахлаву.
Жёлтые травы с упрямою силою
Держатся, стебли склонив,
Спины холмов, аскетично-красивые,
Жесть искривлённых олив.
Бабушка Таня - уж 70 с гаком ей -
Жрица незыблемых цен:
- Персики 20, - и слышится "аканье" -
Гневный московский акцент.
Это - мой Крым. Без открыточной зелени,
Тени и южных чудес.
Город у моря, по сути - селение
С мёртвой коробкой АЭС.
Город у моря. Ветрами просоленный,
Принявший будто своих,
Несколько лет уж, как ставший синонимом
Лета. Для нас четверых.
2006 г.
------------------------------------------------------------------------------------------
Этот городок создавали для строителей и работников Крымской АЭС. АЭС с одним энергоблоком была полностью построена и готова к запуску, но так и не была запущена после Чернобыля. В результате городок остался как бы не у дел, сейчас понемногу превращается в курортный. Там начинался известный фестиваль "Казантип" - по названию одноимённого мыса возле Щёлкино. До сих пор заключительную дискотеку проводят в ядерном реакторе станции - это типа очень круто и кислотно. Саму станцию уже несколько лет активно режут на металлолом. Сталкеры водят желающих на экскурсию. Мрачное, величественное, но, конечно, очень печальное зрелище.
Про русскую женскую долю
Со всех колоколен кричат,
А я вот словечко замолвлю
За женщину с озера Чад.
Живётся ей горько и тяжко,
Страданий печать на лице,
То зебра укусит за ляжку,
То злобная муха цеце.
Хибарка худа и дырява,
Хозяйка поплачет чуток,
И в поле – детишек орава,
Банан же и чахл и убог.
Мужик-то подался в зулусы
Тому уже восемь годков,
Украв на прощание бусы
Из миссионерских зубов.
Стирает, колдует, готовит,
И всё-то бегом, всё бегом…
Слона на скаку остановит,
И хобот завяжет узлом.
А коли уж врежет пол-литра –
Утащит каймана ко дну,
Отнимет добычу у тигра,
И в беге уделает гну.
Ударит с плеча, не по-женски
Берцовою костью в там-там,
И Гришка, шаман деревенский,
От зависти треснет по швам.
Пред этой вот долюшкой ниц бы
Упасть, головёнку склоня,
А вы – про горящие избы,
А вы – про коня, про коня…
"...Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья".
"Ад. Песнь Третья"
"И видел я, как лёгок, горделив
Бежал корабль далёкою путиной
И погибал, уже входя в залив".
"Рай. Песнь тринадцатая".
Порядок дней не нужен и привычен,
Как звенья из цепи семи колец,
И даже тень забытой Беатриче
Ночами не тревожит наконец.
Благими мыслями не вымостив извилин,
Иллюзий лет не вычленить, пускай,
И с теми быть, кто счастлив и бессилен,
Ведь не для всех чистилище и рай.
Путь за завесу, близкий или дальний-
Не отойти, дорогу уступив…
В моём аду не будет упований
И сгинут корабли, входя в залив.
2005 г.
Дождь за окнами - как сахар
По бумаге, или просо.
Я - Большая Черепаха,
Я хочу Галапагосы,
Я бы с радостью была бы
Частью их экосистемы,
Но отбиты напрочь лапы
После встречи с рубкой Немо.
Вечный зов в районе паха,
Вечный страх не выжить в зиму,
Я - Большая Черепаха,
Три слона мне топчут спину.
В тех краях, где кипарисы,
Отложу на пляже яйца,
Караваджо и Матисса
Утащу в свой тёмный панцирь
Слушать Армстронга и Баха,
Сочинять катрены бредней,
Я - Большая Черепаха,
Матерьял супов и гребней.
Проживу сто лет без толка,
Без особо важной цели.
и ползу я долго-долго...
и ползу я еле-еле...
Астурийцы! Сражались вы смело -
Эти земли получите в дар!
Но не сменит бельё Изабелла*,
Если нам не видать Гибралтар.
Нынче выжившим - многие лета,
Нынче братья - и гранд и вассал,
Мы пришли, чтобы сталь из Толедо
Испытала дамасскую сталь.
Что теперь неприступные стены?
Дон Пелайо**, мы стали сильней!
Посмотрите, как падает пена
С нежных губ андалузских коней.
Будут в рощах цвести апельсины,
Будут дома нас жёны ласкать,
Но протяжный напев муэдзина
Не услышит сегодня закат.
Пусть трепещут все ангелы ада,
Меч из ножен, и стяг - на копьё!
С нами Бог, перед нами - Гранада!
Изабелла не сменит бельё!
2006г.
*известная история последнего этапа Реконкисты - продолжавшегося 8 веков освобождения Испании от власти арабов. Изабелла Кастильская дала обет не менять исподнего до тех пор, пока не падёт Гранада - последний оплот мавров на Пиренейском п-ве.
**легендарный вождь Астурии - единственной области Испании, никогда не покорившейся арабам.
Он ушёл. Парусами, походным костром
Стал твой муж, и оплакан Итакою всею.
Но ты смотришь на море в затишье и шторм.
Двадцать лет. Он придёт. Не забудь Одиссея.
Не забудь. Он в тебе не увидел блудницу,
Хоть ты ею была. Злыми змеями вьются
Плети, крики «Распни!», ощерённые лица…
В трёх шагах от креста не оставь Иисуса.
Не оставь. Пусть ревнует Святая Елена
Шумом волн. Когда бита последняя карта.
От триумфа побед до позорного плена
В Ватерлоо любом не бросай Бонапарта.
Не бросай. Даже видя голодные сны,
Тиф, разруху, экстаз стихотворного слова,
Ты в кровавом гротеске гражданской войны
И в подвалах ЧК не предай Гумилёва.
Не предай, если страшно и сломаны крылья,
Потянись через боль, сквозь эпохи и страны…
Не бросайте его, Пенелопы, Марии,
Ведь БЕЗ ВАС ЕГО НЕТ, Жозефины и Анны.
2005г.
Вот, казалось бы - ветры и пряные запахи сельвы.
Орхидеи и пальмы, и белая цепь Кордильер...
Но она улыбнётся тому, кто окажется первым,
И её угощают, и властно выводят за дверь.
В её спальне под утро - остатки сигар и лосьона,
И пятно на плече - верный признак небритости щёк.
Она что-то поест под извечные "Mi corazon"-ы
И начнется опять ее выбор белья и чулок
А потом, как всегда - быть наградой коррид и родео,
Где-то после восьми - вполовину разбавленный джин.
Её сердце вместит и печальные вздохи Ромео,
И неистовство мавров. И просто усталых мужчин.
Вот, казалось бы - небо. Но - боль от внезапных падений.
И большая любовь, и на тумбочке - деньги за труд.
И цена на помаду, и главные тайны Вселенной,
И спрессовано время в одиннадцать долгих минут.
Не продохнуть. Шёлковый шарф Айседоры -
Петлями улиц. Город, как ни крути…
Где-то в повздошье плещется Ялтой море.
Только до моря – тысяча лет пути.
Мне бы добраться, лечь на песок и слушать,
Слушать, как волны гладят мои следы.
Порт Севастополь – это всего лишь суша,
Пусть по соседству с массой Большой Воды.
Я автономен – градусы, мили, галсы,
Шрамы на коже – знаки чужих широт,
Можно поплавать на надувном матрасе,
Можно с Седовым, чтобы под ногти – лёд.
Можно увидеть в тайных узорах пены
Клады Кортеса, крабов в углах кают,
Можно махнуть на глубину, к сиренам,
Можно послушать, что они там поют.
Здесь, истончаясь, рушатся все запреты,
Кажется новым то, что, как мир, старо,
Вместо «печенье» тянет сказать «галеты»,
Здесь не хоронят, просто к ногам – ядро.
Братья-дельфины, белый пунктир фрегата,
Как серебро на леске сверкнёт макрель…
Быть земноводным – это такая плата,
Плата за счастье двух отпускных недель.
Ворох вещей на пляже – часы, одежда,
Ласточкой прыгнуть с пирса по счёту «три»…
Море не знает то, что оно безбрежно,
Море не знает то, что оно – внутри.
взмах – на крыло – пятна буйков,
небо поманит просветами туч,
фотоудар в иглы зрачков –
чёрного солнца призрачный луч
капли и свет – всё в круговерть,
синий металл поверхности моря
скорость и дождь, ветер и смерть
стук – метроном – паденьем ускорен
перья и кровь, белые волны
верх или низ – был или не был
угол крыла острым изломом
через глубины - к новому небу
камнем на дно – гибель случайна
крик над водою – радостный стон
молнией вверх – быстрая чайка
по имени Джонатан Ливингстон