101.1
Вот рыцарь юный, будто с поля брани,
С оружьем мощным и в броне стальной.
Но никогда он не был даже ранен,
С врагами не вступал в кровавый бой,
(Доспехами его владел другой).
Скакун кусает удила, храпит,
Коня такого не смирить уздой,
Но рыцарь, как влитой, в седле сидит,
К сражениям готов, приняв достойный вид.
101.2
Носил он на доспехах крест кровавый,
Чтоб помнить господина своего,
Кто в битве голову сложил со славой.
И мёртвого он обожал его,
И чтил так, как живого, оттого
Крестом отметил щит и свой наряд.
И не боялся рыцарь никого,
Хоть был суров и так печален взгляд,
Он знал – всегда вперёд и нет пути назад.
101.3
Ведь он героем приключений чудных
Царицей Глорианой избран был,
Для битв жестоких, путешествий трудных,
Чтоб славу ратную в боях добыл
И милость Глорианы заслужил.
Ведь он и сам на горестном пути
Заветы Королевы не забыл:
Врагов – Драконов, Рыцарей найти,
Умений новых власть и силу обрести.
101.4
С ним рядом, на ослице белоснежной
Укутанная в тонкую вуаль,
Прекрасная девица, облик нежный,
Укрыв от солнца в сумрачную шаль,
Отправившись за ним в такую даль.
Похоже, в трауре она была,
В лице таилась скрытая печаль.
На поводке овечка чуть брела
За нею следом в след, как молоко бела.
* * *
101.1
A Gentle Knight was pricking on the plaine,
2 Y cladd in mightie armes and siluer shielde,
Wherein old dints of deepe wounds did remaine,
4 The cruell markes of many'a bloudy fielde;
Yet armes till that time did he neuer wield:
6 His angry steede did chide his foming bitt,
As much disdayning to the curbe to yield:
8 Full iolly knight he seemd, and faire did sitt,
As one for knightly giusts and fierce encounters fitt.
_________________________
Остальное из оригинала можно посмотреть по адресу
http://www.gutenberg.org/cache/epub/6930/pg6930.txt
100.2
О, моя Муза, помоги мне прежде,
Ты свитки древние свои прочти,
О том, как в заповеданной надежде
Принцессу Фей на горестном пути
В стране волшебной принц хотел найти,
Испытывал страданья каждый миг.
Ты новичка неловкого прости,
О, Муза, говорить я не привык,
Направь мой слабый ум и обостри язык.
100.3
О, сын Венеры, Купидон! Так смело
Сжигающий сердца любви огнём,
Он сыплет в нас безжалостные стрелы,
Как в Марсе гнев, любовь пылает в нём,
В страстях любви-войны мы все живём.
Мне помоги ты, опусти свой лук,
И вместе с Марсом, с матерью, втроём
Нас всех избавьте от жестоких мук,
Пусть радостен всегда, беспечен сердца стук.
100.4
И также Ты, твои лучи в эфире,
Изящное величье Божества,
Цариц таких не сыщешь в нашем мире.
Лишь где-то есть большие острова,
Где светит Феба луч Твой, но едва
Мой слабый взор мог различить его,
Мелки мои и мысли, и слова,
Чтобы достичь величья Твоего,
И песнь моя, увы, ничтожнее всего.
* * *
100.2
Helpe then, {o^} holy Virgin chiefe of nine,
2 Thy weaker Nouice to performe thy will,
Lay forth out of thine euerlasting scryne
4 The antique rolles, which there lye hidden still,
Of Faerie knights and fairest _Tanaquill_,
6 Whom that most noble Briton Prince so long
Sought through the world, and suffered so much ill,
8 That I must rue his vndeserued wrong:
O helpe thou my weake wit, and sharpen my dull tong.
_________________________
Остальное из оригинала можно посмотреть по адресу
http://www.gutenberg.org/cache/epub/6930/pg6930.txt
Радость, молния Господня,
В твой святой небесный дом
Вступим смело мы сегодня,
Упоённые огнём.
Ты искусно сопрягаешь
Всё, что жребий разделил,
Вновь друзей соединяешь
Веяньем чудесных крыл.
Хор.
Обнимитесь, сёстры, братья!
Примиритесь, наконец!
И небесный наш Отец
Ваши освятит объятья!
Если выпала удача
Друга верного найти,
Иль подругу, это значит –
Ты на жизненном пути
Душу полюбил родную.
С нами радуйся! А тот,
Кто один грустит, тоскуя,
Со слезами пусть уйдёт.
Хор.
Мудрым заповедь известна –
Жизнь Любви посвящена!
К звёздам ввысь ведёт она,
Где царит Отец небесный.
Все создания живые
От Природы радость пьют;
И все добрые, все злые,
Все к груди её прильнут.
Нам она вино и счастье
Дружбы и любви даёт;
Чéрвям – только сладострастье,
Ангел – к Богу припадёт.
Хор.
Преклонитесь, миллионы,
Пред Создателем всего!
Мир, ты чувствуешь Его
Сквозь созвездья небосклона?
Радость – главная причина
Звёзд вращенья в небесах.
Радость – мощная пружина
В вечных мировых часах.
Выманит цветок из почки,
Солнца увлечёт в полёт,
Возродит из чёрной точки
Бесконечный небосвод.
Хор.
Звёзд поток, за ними следом
Шар земной, кружась, плывёт.
Братья, радостно вперёд
Так же шествуйте к победам.
Радость гению поможет
В суть природы заглянуть.
Добродетель с нею тоже
Выдержит тернистый путь.
На святой вершине Веры
Знамя плещется её,
В погребальные пещеры
Шлёт напутствие своё.
Хор.
Будьте стойки, миллионы!
Пусть терпение сердец
Сверху видит Бог - Отец
И воздаст вам по закону.
Быть нельзя на равных с Богом,
Лишь подобным можешь быть –
Хоть и в бедности убогой –
В радости учись ты жить.
Злоба, гнев да сгинут вместе,
Да врагу мы всё простим!
Да погибнет радость мести!
Боль и слёзы победим.
Хор.
Пусть долги свои забудет
Мир, да будет примирён!
Братья! Бог над нами, Он
Так, как мы судили, судит.
Радость пенится в бокалах,
В золотой крови вина.
Стали кротки каннибалы,
Слабость – мужеством полна.
Кубок пусть по кругу ходит,
Брызжет пеной золотой,
Братья, там, на небосводе
С нами пьёт и Дух Святой!
Хор.
Радость вьётся хороводом
Звёзд весёлых над тобой,
С нами пьёт и Дух Святой
Там, над звёздным небосводом!
В горе – мужество и твёрдость,
Тем, кто плачет, помоги,
Пред высоким троном – гордость,
Пусть хоть смерть грозит. Не лги,
Правду – и врагу и другу.
Братья! Лживым болтунам
Стыд, позор! Но чтим заслугу
Честных. Слава их делам!
Хор.
Братья, в круг Святой сплотитесь,
Этим золотым вином,
Клятвой, верности огнём –
Звёздным Судиёй клянитесь.
Милость к падшему злодею,
И на плахе с этих пор
На поруганную шею
Не обрушится топор!
Всем умершим – воскрешенье!
Вместе будем пить вино,
Грешникам в аду – прощенье,
Пекло будет снесено.
Хор.
Братья! Смерть – не навсегда!
В саване пусть сладок сон!
Каждый может быть прощён
В час Последнего Суда.
Friedrich Schiller. An die Freude
Freude, schöner Götterfunken,
Tochter aus Elysium!
Wir betreten feuertrunken,
Himmlische, Dein Heiligtum.
Deine Zauber binden wieder,
Was die Mode streng geteilt,
Alle Menschen werden Brüder,
Wo Dein sanfter Flügel weilt.
Chor.
Seid umschlungen, Millionen!
Diesen Kuß der ganzen Welt!
Brüder, überm Sternenzelt
Muß ein lieber Vater wohnen!
__________
Полностью оригинал (и перевод И.В. Миримского)
можно посмотреть здесь
http://ru.wikipedia.org/wiki/Ода_к_радости
или здесь, (оригинал и подстрочный
перевод на английский)
http://en.wikisource.org/wiki/Ode_to_Joy
Хор.
Братья, в круг Святой сплотитесь,
Этим золотым вином,
Клятвой, верности огнём –
Звёздным Судиёй клянитесь.
Милость к падшему злодею!
И на плахе с этих пор
На поруганную шею
Не обрушится топор!
Всем умершим – воскрешенье!
Вместе будем пить вино,
Грешникам в аду – прощенье,
Пекло будет снесено.
Хор.
Братья! Смерть – не навсегда!
В саване пусть сладок сон!
Каждый может быть прощён
В час Последнего Суда.
Friedrich Schiller. An die Freude (Finale)
Chor.
Schließt den heil’gen Zirkel dichter,
Schwört bei diesem goldnen Wein:
Dem Gelübde treu zu sein,
Schwört es bei dem Sternenrichter!
Rettung von Tyrannenketten,
Großmut auch dem Bösewicht,
Hoffnung auf den Sterbebetten,
Gnade auf dem Hochgericht!
Auch die Toten sollen leben!
Brüder, trinkt und stimmet ein,
Allen Sündern soll vergeben,
Und die Hölle nicht mehr sein.
Chor.
Eine heitre Abschiedsstunde!
Süßen Schlaf im Leichentuch!
Brüder, einen sanften Spruch
Aus des Totenrichters Mund.
_______
В переводах Оды, сделанных Ф.И. Тютчевым и
И.В. Миримским финал Оды не переведён.
(Р. Митин)
Сквозь Миры, что из Хаоса Дух сотворил,
С ветром звёздным отважно я путь устремил,
Там, в начале
Волн прибрежных причалю,
Брошу якорь туда, где дымы не вились,
Где Творения грань вздымается ввысь.
Юных звёзд наблюдал я рожденье,
Бесконечное в небе движенье, круженье,
Звёзды плыли,
Их безвестные цели манили,
Но вдали – ни зги, ни звезды,
Там немые просторы пусты.
Там царит Пустота, но туда я лечу,
Ускоряясь вослед световому лучу,
Неутомимо
Мчатся туманности мимо,
Солнца, вихри – системы планет,
Мрак межзвёздный, потоки комет.
Вдруг впереди – странная Тень средь пустоты,
Путь преградила – «Путник, что ищешь здесь ты?»
«Я к порогу
Мирозданья ищу дорогу!
Бросить якорь туда, где дымы не вились,
Где Творения грань вздымается ввысь.
«Твой напрасен был путь, Звездоплаватель, стой!
Бесконечность – за мною и перед тобой!»
«Здесь – пределы
Для орлиной Фантазии смелой!
Якорь бросить и парус свернуть,
Здесь прервать междузвёздный свой путь».
Friedrich Schiller. Die Größe der Welt
Die der schaffende Geist einst aus dem Chaos schlug,
Durch die schwebende Welt flieg ich des Windes Flug,
Bis am Strande
Ihrer Wogen ich lande,
Anker werf, wo kein Hauch mehr weht
Und der Markstein der Schöpfung steht.
Sterne sah ich bereits jugendlich auferstehn,
Tausendjährigen Gangs durchs Firmament zu gehn,
Sah sie spielen
Nach den lockenden Zielen,
Irrend suchte mein Blick umher,
Sah die Räume schon - sternenleer.
Anzufeuern den Flug weiter zum Reich des Nichts,
Steur ich mutiger fort, nehme den Flug des Lichts,
Neblicht trüber
Himmel an mir vorüber,
Weltsysteme, Fluten im Bach
Strudeln dem Sonnenwandrer nach.
Sieh, den einsamen Pfad wandelt ein Pilger mir
Rasch entgegen - "Halt an! Waller, was suchst du hier?"
"Zum Gestade
Seiner Welt meine Pfade!
Segle hin, wo kein Hauch mehr weht
Und der Markstein der Schöpfung steht!"
"Steh! du segelst umsonst - vor dir Unendlichkeit!"
"Steh! du segelst umsonst - Pilger, auch hinter mir! -
Senke nieder,
Adlergedank, dein Gefieder!
Kühne Seglerin, Phantasie,
Wirf ein mutloses Anker hie."
Сквозь это слово,
сквозь этот час
кровь бьётся снова
Вселенной в нас.
моря и сушу
та кровь зальёт,
разбудит душу
багряный мёд.
Копыто гунну
он сотворил,
дал готам руны,
всем – пару крыл,
не сомневаться!
лети вперёд,
заставь вращаться
небесный свод,
и это слово,
преданий свет,
кровавит снова,
другого нет.
Пусть зреют злаки,
кричит пастух,
всё это – знаки,
знамений дух,
небес безмерность,
далёкий лик,
и это верность,
лишь этот миг,
В те царства вера,
что в небесах,
знамений мера
звенит в сердцах,
взамен метанья
святой Завет,
восторг, молчанье,
другого нет.
Gottfried Benn. Durch jede Stunde
Durch jede Stunde,
durch jedes Wort
blutet die Wunde
der Schцpfung fort,
verwandelnd Erde
und tropft den Seim
ans Herz dem Werde
und kehret heim.
Gab allem Flügel,
was Gott erschuf,
den Skythen die Bügel
dem Hunnen den Huf –
nur nicht fragen,
nur nicht verstehn;
den Himmel tragen,
die weitergehn,
nur diese Stunde
ihr Sagenlicht
und dann die Wunde,
mehr gibt es nicht.
Die Äcker bleichen,
der Hirte rief,
das ist das Zeichen:
tränke dich tief,
den Blick in Bläue,
ein Ferngesicht:
das ist die Treue,
mehr gibt es nicht,
Treue den Reichen,
die alles sind,
Treue dem Zeichen,
wie schnell es rinnt,
ein Tausch, ein Reigen,
ein Sagenlicht,
ein Rausch aus Schweigen,
mehr gibt es nicht.
Всё в белой, мёртвой тишине застыло,
Лишь в небесах орла немой полёт.
Ночь, ветер смерти песнь поёт уныло,
И спящие ручьи сковал хрустальный лёд.
Всё умирает, как всегда, глотает
Всё Времени бездонный океан.
Лишь Вечности лицо с небес сияет,
Цветных покровов огненный туман.
Georg Heym. Nordlicht
Stille, Grabesstille über der weißen Fläche -
In den Lüften einsam ein Adler zieht.
Unter dem Eise schlafen die Bäche
Nachtwinde singen dem Jahre das Sterbelied.
Es stirbt, wie viele andere starben,
Es sinkt hinab ins Meer der Zeit.
Die Nacht durchloht in glühenden Farben
Das Angesicht der Ewigkeit.
Они бредут по городам ночным,
Давя их чёрной, грузною стопой.
И сажа, пыль, туман и сизый дым
Висят моряцкой грязной бородой.
Качаются их тени. Океан
Людских домишек покрывает тьма,
Ползут по мостовой, как злой туман,
Скользят, ощупывая все дома.
Ногами гасят площадей огни,
Стоят, спиной на башни опершись,
Там хлещет дождь, где высятся они,
И к небу бури вой взлетает ввысь.
Вокруг их ног запутался мотив,
Людского моря погребальный стон –
Великой песни смерти воплотив
Пронзительный, глухой и звонкий тон.
Вдоль берега реки они бредут,
Как чёрная змея, она течёт,
И пятна фонарей по ней плывут
К гнетущим, мрачным небесам вперёд.
А дальше, перегородив мосты,
Они теснят толпящийся народ,
Как будто козлоногие скоты,
Что разгребают ил и грязь болот.
Один встаёт, и над луны венцом
Навешивает чёрное сукно,
И ночь тяжёлая литым свинцом
Дома вжимает в темноту, на дно.
И крыши городов хрустят, трещат,
Огонь взвивает вверх из черноты,
Усевшись наверху, они вопят,
Как бешеные, дикие коты.
Окно открыто в келье полутёмной,
Там роды, женщина вопит от мук,
И на подушках вверх – живот огромный,
И бесы длинные стоят вокруг.
Она дрожит, цепляясь за постель,
Качается от крика всё кругом,
Вот чрево разверзает рану – щель,
И лоно рвётся надвое плодом.
А бесы тянут вверх жирафьи шеи
И на новорождённого глядят,
Мать поднимает плод и цепенеет,
Пред нею – безголовое дитя.
Но демоны огромны, в небеса
Растут, их рвут ударами рогов,
Огонь вокруг копыт, горят леса,
Дрожит земля, гром в лоне городов.
Georg Heym. Die Dämonen der Städte
Sie wandern durch die Nacht der Städte hin,
Die schwarz sich ducken unter ihrem Fuß.
Wie Schifferbärte stehen um ihr Kinn
Die Wolken schwarz vom Rauch und Kohlenruß.
Ihr langer Schatten schwankt im Häusermeer
Und löscht der Straßen Lichterreihen aus.
Er kriecht wie Nebel auf dem Pflaster schwer
Und tastet langsam vorwärts Haus für Haus.
Den einen Fuß auf einen Platz gestellt,
Den anderen gekniet auf einen Turm,
Ragen sie auf, wo schwarz der Regen fällt,
Panspfeifen blasend in den Wolkensturm.
Um ihre Füße kreist das Ritornell
Des Städtemeers mit trauriger Musik,
Ein großes Sterbelied. Bald dumpf, bald grell
Wechselt der Ton, der in das Dunkel stieg.
Sie wandern an dem Strom, der schwarz und breit
Wie ein Reptil, den Rücken gelb gefleckt
Von den Laternen, in die Dunkelheit
Sich traurig wälzt, die schwarz den Himmel deckt.
Sie lehnen schwer auf einer Brückenwand
Und stecken ihre Hände in den Schwarm
Der Menschen aus, wie Faune, die am Rand
Der Sümpfe bohren in den Schlamm den Arm.
Einer steht auf. Dem weißen Monde hängt
Er eine schwarze Larve vor. Die Nacht,
Die sich wie Blei vom finstern Himmel senkt,
Drückt tief die Häuser in des Dunkels Schacht.
Der Städte Schultern knacken. Und es birst
Ein Dach, daraus ein rotes Feuer schwemmt.
Breitbeinig sitzen sie auf seinem First
Und schrein wie Katzen auf zum Firmament.
In einer Stube voll von Finsternissen
Schreit eine Wöchnerin in ihren Wehn.
Ihr starker Leib ragt riesig aus den Kissen,
Um den herum die großen Teufel stehn.
Sie hält sich zitternd an der Wehebank.
Das Zimmer schwankt um sie von ihrem Schrei,
Da kommt die Frucht. Ihr Schoß klafft rot und lang
Und blutend reißt er von der Frucht entzwei.
Der Teufel Hälse wachsen wie Giraffen.
Das Kind hat keinen Kopf. Die Mutter hält
Es vor sich hin. In ihrem Rücken klaffen
Des Schrecks Froschfinger, wenn sie rückwärts fällt.
Doch die Dämonen wachsen riesengroß.
Ihr Schläfenhorn zerreißt den Himmel rot.
Erdbeben donnert durch der Städte Schoß
Um ihren Huf, den Feuer überloht.
Под ветром, накренясь вслед за волною,
Баркасы режут моря серебро.
Сетей тяжёлых мокрое нутро
Сверкает краснопёрок чешуёю.
Курится город, сумерки, причал,
Баркасы тянутся домой, к нему.
Багровые огни плывут в дыму,
Где тёмный берег плещется у скал.
Пластом лежит вдали густая тень,
И синеву на плоскость моря льёт.
Склонясь к воде, сиянье моря пьёт
В венке златой листвы ушедший день.
В воде трепещет облачко златое –
Янтарный лес встаёт из глубины,
И на изломах сумрачной волны
Дрожит ветвями с жёлтою листвою.
Утопленники, длинными власами
Запутавшись в ветвях, в воде висят.
Созвездья под ночными небесами,
Мерцая, начинают свой парад.
Georg Heym. Gegen Norden
Die braunen Segel blähen an den Trossen,
Die Kähne furchen silbergrau das Meer.
Der Borde schwarze Netze hangen schwer
Von Schuppenleibern und von roten Flossen.
Sie kehren heim zum Kai, wo raucht die Stadt
In trübem Dunst und naher Finsternis.
Der Häuser Lichter schwimmen ungewiß
Wie rote Flecken, breit, im dunklen Watt.
Fern ruht des Meeres Platte wie ein Stein
Im blauen Ost. Von Tages Stirne sinkt
Der Kranz des roten Laubes, da er trinkt,
Zur Flut gekniet, von ihrem weißen Schein.
Es zittert Goldgewölke in den Weiten
Vom Glanz der Bernsteinwaldung, die enttaucht,
Verlorner Tiefe, wenn die Dämmerung raucht,
In die sich gelb die langen Äste breiten.
Versunkne Schiffer hängen in den Zweigen.
Ihr langes Haar schwimmt auf der See wie Tang.
Die Sterne, die dem Grün der Nacht entsteigen,
Beginnen frierend ihren Wandergang.
Буксир, реки замасленные воды,
На баржи грузят бочки смоляные.
Из тёмных складов запахи дрянные,
И дыма шлейф на фоне небосвода.
Вот с музыкой плывут два парохода,
Сгибают трубы, проходя под аркой.
Клубится гарь, и воздух – душный, жаркий,
И грязь, и смрад кожевенных заводов.
И, не спеша, вперёд мы проплывали
Медлительно под низкими мостами.
Буксир тащил баржу, пыхтя, сигналя.
Бубнили эха отзвуки над нами,
Ночной маяк вздымался ввысь в канале,
Где берега курчавились садами.
Georg Heym. Berlin I
Beteerte Fässer rollten von den Schwellen
Der dunklen Speicher auf die hohen Kähne.
Die Schlepper zogen an. Des Rauches Mähne
Hing rußig nieder auf die öligen Wellen.
Zwei Dampfer kamen mit Musikkapellen.
Den Schornstein kappten sie am Brückenbogen.
Rauch, Ruß, Gestank lag auf den schmutzigen Wogen
Der Gerbereien mit den braunen Fellen.
In allen Brücken, drunter uns die Zille
Hindurchgebracht, ertönten die Signale
Gleichwie in Trommeln wachsend in der Stille.
Wir ließen los und trieben im Kanale
An Gärten langsam hin. In dem Idylle
Sahn wir der Riesenschlote Nachtfanale.
Он стискивает псу кровавый зёв.
И пена на губах суха, горька.
Пёс мёртвую траву рвёт из песка.
Язык свисает синий меж зубов.
Огонь сжигает жёсткий пищевод,
Стекает вниз по каплям. Впереди
Зияет яма чёрная. В груди
Нутро окатывает едкий лёд.
И солнца жар печной глаза спалил,
В них пляшет блик, зелёное пятно.
Бредёт сквозь мглу он из последних сил.
Вот блик кривой исчез. В глазах черно.
Железной лапою гортань сдавил
Страх ледяной… Он падает на дно.
Georg Heym. Der Hunger
Er fuhr in einen Hund, dem groß er sperrt
Das rote Maul. Die blaue Zunge wirft
Sich lang heraus. Er wälzt im Staub. Er schlürft
Verwelktes Gras, das er dem Sand entzerrt.
Sein leerer Schlund ist wie ein großes Tor,
Drin Feuer sickert, langsam, tropfenweis,
Das ihm den Bauch verbrennt. Dann wäscht mit Eis
Ihm eine Hand das heiße Speiserohr.
Er wankt durch Dampf. Die Sonne ist ein Fleck,
Ein rotes Ofentor. Ein grüner Halbmond führt
Vor seinen Augen Tänze. Er ist weg.
Ein schwarzes Loch gähnt, draus die Kälte stiert.
Er fällt hinab, und fühlt noch, wie der Schreck
Mit Eisenfäusten seine Gurgel schnürt.
Он долго дышал, он дышал тяжело,
И долго смотрел на свет ясных небес,
Всё громче вокруг ликованье росло –
“Он здесь! Он живой! Он во тьме не исчез!
Из водной могилы он выплыл на сушу,
И с помощью Божьей он спас свою душу! ”
Вот витязь под клики проходит вперёд,
Колени пред троном царя преклонил,
И кубок царю золотой подаёт,
Рукою царь дочку свою поманил –
И кубок царевна тотчас наполняет
Искристым вином вплоть до самого края.
– “Здоровья Царю! И всем радости вам,
Кто дышит, кто видит наш солнечный свет!
Так страшно внизу, и так холодно там,
Душе там погибель, спасения нет!
Увидеть я то никому не желаю,
Что боги во тьме милосердно скрывают.
– Стремительно внутрь затянуло меня,
И стало в скалистом колодце крутить,
Гремящей водою затмило свет дня,
И, видно, секунды осталось мне жить,
И вихря могучая, властная сила
Меня под водой, как пушинку, носила.
Я к Богу Спасителю страстно воззвал,
Когда так зовём, помогает нам Бог –
И смерти немедленной я избежал,
За риф под водой ухватиться я смог.
И там предо мною на ветке коралла
И кубок висел, закатившись за скалы.
И вижу – внизу, в глубине ледяной,
В глухой и немой фиолетовой мгле
Чудовища, гады висят подо мной,
Таких не увидишь у нас, на земле –
Полу-саламандры и полу-драконы
Глядят пучеглазо из глотки бездонной.
Клубится внизу в черноте хоровод –
Причудливых гадов разверзнулся ад,
И змеи, и рыбы ужасных пород,
Бесформенный молот, расплющенный скат,
Подводных гиен кровожадные пасти
Грозят растерзать без пощады на части.
И с ужасом жутким я понял тогда,
Что помощь ко мне не придёт,
Что скоро конец – ледяная вода
Живую, горячую душу зальёт,
И буду висеть я средь чудищ подводных,
Колеблемый вихрем потоков холодных.
Вдруг чувствую – рядом со мной, за спиной
Паук многоногий, огромный ползёт,
И бросил я в страхе спасительный свой
Коралловый риф и рванулся вперёд…
О, счастье! Поток подхватил меня с силой
И выбросил вверх из подводной могилы.”
Царя поразил необычный рассказ,
Пловцу говорит он – “Вот кубок, он твой!
Вот перстень, в нём горный, прекрасный алмаз,
И будет тебе он наградой второй,
Лишь если ты снова судьбу испытаешь,
Все тайны подводного царства узнаешь.”
Тут дочка встаёт у отца на пути,
И кротко, в слезах умоляет его:
“Отец мой, родимый, пловца отпусти,
Устал он… Ужель из двора твоего
Достойного рыцаря нам не найдётся,
Кто подвиг отважный исполнить возьмётся? ”
– “Ныряльщик, ты – рыцарь достойнейший мой!
Царевна тебя защищает, она
Сегодня же станет твоею женой –
Но, если вновь кубок достанешь со дна!”
– И кубок немедленно царь подымает,
И в страшный колодец обратно бросает.
И видит в ней витязь и радость, и страх,
Он видит – царевна слабеет, дрожит,
И снова отвага сверкнула в глазах,
В нём словно небесная сила горит,
И кинулся вниз он с энергией страстной,
На жизнь, иль на смерть за наградой прекрасной.
Уходит волна и приходит назад,
И бьётся о чёрные скалы прибой,
Но тщетен царевны встревоженный взгляд –
Гремит за ударом удар громовой,
Взлетает, спадает вода неизменно,
Но витязя нет, только белая пена.
“Кто сможет в морскую пучину нырнуть,
Где чёрный беснуется водоворот,
И кубок мой царский обратно вернуть?
Пусть рыцарь, иль воин тот выйдет вперёд,
Храбрец тот награды высокой достоин,
И кубок получит тот рыцарь, иль воин ”.
Сказал Царь, и кубок с утёса швырнул
В шипящее жадно морское жерло,
В кипящую пеной крутую волну,
Где воет угрюмо подводное зло.
“Ну, что, господа, вопрошаю я снова,
Смогу удальца отыскать я такого? ”
Но рыцари, воины молча стоят,
Не видно отваги в глазах,
На дикое, бурное море глядят,
Боясь обнаружить и робость, и страх.
–“ Молчите? В последний я раз вопрошаю,
Награду ныряльщику провозглашаю! ”
Но все неподвижны, глухи и слепы,
И все безответны, вдруг витязь младой
Отважно выходит вперёд из толпы,
Он сбросил одежду, он полунагой.
Полна изумленья, толпа зашумела:
– “Кто этот прекраснейший юноша смелый? ”
Как только ступил он на скользкий откос,
И вниз посмотрел на крутое жерло,
Там вдруг загремело, как тысяча гроз,
Там что-то бурлило, кипело, росло –
И, вверх воздымаясь по скошенным склонам,
Вода извергалась из тёмного лона.
И вспенился вдруг, закипел океан,
Как будто бы пена смешалась с огнём,
И брызнул до неба бурлящий фонтан,
Так бешено билась потоками в нём,
Так дико вода, завывала, стонала,
Как будто бы море из моря рождала.
Но, вот всё вдруг стихло, одна лишь видна
Дыра в белой пене – чудовищный рот,
И чёрная пропасть зияет, без дна,
Как будто бы там в преисподнюю вход.
Вода в эту бездну неслась вал за валом
И в глотке гигантской, крутясь, исчезала.
Теперь, не позднее! – Неверной судьбе,
Иль Господу Богу он душу вручил,
И ужаса крики раздались в толпе –
Крутящийся вихрь смельчака проглотил.
И глотка сомкнулась, добычей насытясь,
В таинственной бездне исчез юный витязь.
Слабеет, замедлился водоворот,
В груди только сердце тревожно стучит,
И жутко, томительно время течёт,
И каждый в толпе, как молитву, твердит –
“Удачи тебе! О, наш юноша смелый! ”
Внизу только глухо и грозно шумело.
– “И брось в эту глотку хоть царский венец,
Скажи – Кто достанет из бездны его,
Тот станет царём, будь то бедный юнец –
И ты не найдёшь среди нас никого.
Ведь Зло, что в том омуте проклятом воет,
Не выпустит душу обратно живою.
Терпели крушения здесь корабли,
Лежат их обломки на дне,
Спасенья от вихря найти не смогли,
Могилу сырую нашли в глубине.”
– Но вот начинается снова движенье,
Воды бесконечное в бездне круженье…
И вспенился вдруг, закипел океан,
Как будто бы пена смешалась с огнём,
И брызнул до неба бурлящий фонтан,
Так бешено билась потоками в нём
Вода, воздымаясь по скошенным склонам,
И вверх извергаясь из тёмного лона.
Смотрите! Сквозь пену бурлящей волны…
Там – лебедя шея?.. Но нет, то рука,
И мокрые плечи внизу там видны,
То витязь отважный, он с кубком! Река
Подводного вихря его пощадила,
И вот он плывёт, напрягая все силы.
Friedrich Schiller. Der Taucher.
"Wer wagt es, Rittersmann oder Knapp,
Zu tauchen in diesen Schlund?
Einen goldnen Becher werf ich hinab,
Verschlungen schon hat ihn der schwarze Mund.
Wer mir den Becher kann wieder zeigen,
Er mag ihn behalten, er ist sein eigen."
_______________
Полный текст этой баллады Шиллера можно найти по адресу
Из поэмы Королева фей. Book 1, Canto 4
Царица Зла надменна и горда,
Сияет золотом её высокий трон,
Её глаза с презрением всегда
На всех глядят. Свирепый зверь – Дракон
У ног её лежит, ужасен он.
Сжимает зеркальце она рукой
И смотрит на себя со всех сторон,
И всё любуется она собой,
Своей волшебной, несравненной красотой.
Неправдою захвачен был престол,
Царицей назвалась она сама,
И узурпатором на трон взошёл
Синклит – тиран, жестокость, зло, тюрьма.
И Люциферою, чьё имя Тьма,
Прозвал её народ. Шесть «Мудрецов» –
Её страною правят без ума,
Советники – собрание грехов,
Закона нет, лишь ловкость хитрых подлецов.
* * *
So proud she shyned in her Princely state,
Looking to heauen; for earth she did disdayne,
And sitting high; for lowly she did hate:
Lo vnderneath her scornefull feete, was layne
A dreadfull Dragon with an hideous trayne,
And in her hand she held a mirrhour bright,
Wherein her face she often vewed fayne,
And in her selfe-lou'd semblance tooke delight;
For she was wondrous faire, as any liuing wight.
And proud Lucifera men did her call,
That made her selfe a Queene, and crownd to be,
Yet rightfull kingdome she had none at all,
Ne heritage of natiue soueraintie,
But did vsurpe with wrong and tyrannie
Vpon the scepter, which she now did hold:
Ne ruld her Realmes with lawes, but pollicie,
And strong aduizement of six wisards old,
That with their counsels bad her kingdome did vphold.
И астр полудённое тленье,
и древних заклятий зов,
медлительное вращенье
божественных в небе часов.
Ещё раз стада золотые
в святых небесах цветут,
и крылья еле живые
куда нас зовут, несут?
Ещё раз желание – это
пьянит, убывая, жизнь,
и розы, и смотрит лето,
как чертят небо стрижи,
Ещё раз простыми словами –
давно полагается знать:
лететь, как стрижи, над волнами
и ветром ночным дышать.
Gottfried Benn. Astern
Astern , schwälende Tage,
alte Beschwörung, Bann,
die Götter halten die Waage
eine zögernde Stunde an.
Noch einmal die goldenen Herden
der Himmel, das Licht, der Flor,
was brütet das alte Werden
unter den sterbenden Flügeln vor?
Noch einmal das Ersehnte,
den Rausch, der Rosen Du ,
der Sommer stand und lehnte
und sah den Schwalben zu,
noch einmal ein Vermuten,
wo längst Gewißheit wacht:
die Schwalben streifen die Fluten
und trinken Fahrt und Nacht.
Ушла ненастная пора,
Нет ветра, холода, дождей,
Лучится красотой своей
Уж солнце яркое с утра.
Вокруг резвится детвора
Весёлых птиц, зверей, людей,
Ушла ненастная пора,
Нет ветра, холода, дождей.
Висит вуаль из серебра –
Дрожит фонтан, журчит ручей,
Сияньем солнечных лучей
Весь белый свет укрыть пора –
Ушла ненастная пора.
Charles d'Orléans. Rondel
Le temps a laissié son manteau
De vent, de froidure et de pluye,
Et s'est vestu de brouderye,
De soleil luyant, cler et beau.
Il n'y a beste ne oyseau,
Qu'en son jargon ne chante ou crie ;
Le temps a laissié son manteau
De vent, de froidure et de pluye.
Rivière, fontaine et ruisseau
Portent, en livree jolie,
Gouttes d'argent d'orfaverie,
Chascun s'abille de nouveau :
Le temps a laissié son manteau.
Зовусь я Франсуа Вийон,
Я осуждён – суров закон,
Над виселицей вознесён
Мой зад – свой вес узнает он.
François Villon. Quatrain
Je suis François, dont il me poise
Né de Paris emprès Pontoise,
Et de la corde d'une toise
Saura mon col que mon cul poise.
Тишина! И тонкий лунный
Свет заполнил зимний лес,
Хоровод лучей, как струны,
Тянется ко мне с небес.
Тишина! Ни крика птицы,
Ни журчания ручья,
Еле слышно шевелится
Лес, дыханье затая.
Тишина! Под ясным небом
Там, вдали среди зимы
Крыши хат, укрытых снегом,
Как могильные холмы.
Тишина! Лишь хруст мороза,
Сердце лишь в груди стучит,
Сквозь непрошеные слёзы
Звёзды светятся в ночи.
Theodor Fontane. Alles still!
Alles still! Es tanzt den Reigen
Mondenstrahl in Wald und Flur,
Und darüber thront das Schweigen
Und der Winterhimmel nur.
Alles still! Vergeblich lauschet
Man der Krähe heisrem Schrei.
Keiner Fichte Wipfel rauschet,
Und kein Bächlein summt vorbei.
Alles still! Die Dorfeshütten
Sind wie Gräber anzusehn,
Die, von Schnee bedeckt, inmitten
Eines weiten Friedhofs stehn.
Alles still! Nichts hör ich klopfen
Als mein Herze durch die Nacht -
Heiße Tränen niedertropfen
Auf die kalte Winterpracht.
Спят облака, едва колышет
Хвоёй уснувшая сосна,
Так тихо всё, я будто слышу,
Как спит природы тишина.
В лесу ничто не шевелится
В истоме солнечного дня,
И только дождь грибной струится,
Чуть слышно каплями звеня.
Theodor Fontane. Mittag
Am Waldessaume träumt die Föhre,
Am Himmel weiße Wölkchen nur,
Es ist so still, daß ich sie höre,
Die tiefe Stille der Natur.
Rings Sonnenschein auf Wies' und Wegen,
Die Wipfel stumm, kein Lüftchen wach,
Und doch es klingt als ström' ein Regen
Leis tönend auf das Blätterdach.
Целует небо землю,
Холмы, леса, поля,
В его объятьях дремлет
Цветущая земля.
Неслышный ветер веет,
Чуть шелестят леса,
Шурша, колосья зреют,
Все в звёздах небеса.
Душа моя крылами
Взмахнула и домой
Летит под небесами
Над тихою землёй.
Joseph Eichendorff. Mondnacht
Es war, als hätt der Himmel
die Erde still geküsst,
dass sie im Blütenschimmer
von ihm nun träumen müsst.
Die Luft ging durch die Felder,
die Ähren wogten sacht,
es rauschten leis die Wälder,
so sternklar war die Nacht.
Und meine Seele spannte
weit ihre Flügel aus,
flog durch die stillen Lande,
als flöge sie nach Haus.
Берега островов, обагрённые солнцем заката,
Исчезают вдали вслед за тающим днём.
И лесов золотые короны объяты
Полыхающим в небе вечерним огнём.
Расщеплённые громом деревья залиты
Мрачным светом – горят, словно кровь,
Уплывая во мрак. Так в сердце разбитом
Вспыхнет вдруг и погаснет снова любовь.
Но мы плыли вперёд, в багрянеющий вечер,
Сердце кровью глухо стучало в висках.
Наши пальцы под солнцем светились, как свечи,
И мы видели жилы сквозь кожу в руках.
Начиналася ночь. Кто-то плакал. Мы плыли,
Распустив паруса, без надежды, во тьму.
И мы молча смотрели, как в ночь уходили
Освещённые скалы назад, за корму.
Только там, наверху, в бесконечном просторе
Тучка долго парила пурпурным пятном –
Дивной песнею над засыпающим морем,
Глубь души укрывая чарующим сном.
Georg Heym. Die Seefahrer
Die Stirnen der Länder, rot und edel wie Kronen
Sahen wir schwinden dahin im versinkenden Tag
Und die rauschenden Kränze der Wälder thronen
Unter des Feuers dröhnendem Flügelschlag.
Die zerflackenden Bäume mit Trauer zu schwärzen,
Brauste ein Sturm. Sie verbrannten, wie Blut,
Untergehend, schon fern. Wie über sterbenden Herzen
Einmal noch hebt sich der Liebe verlodernde Glut.
Aber wir trieben dahin, hinaus in den Abend der Meere,
Unsere Hände brannten wie Kerzen an.
Und wir sahen die Adern darin, und das schwere
Blut vor der Sonne, das dumpf in den Fingern zerrann.
Nacht begann. Einer weinte im Dunkel. Wir schwammen
Trostlos mit schrägem Segel ins Weite hinaus.
Aber wir standen am Borde im Schweigen beisammen
In das Finstre zu starren. Und das Licht ging uns aus.
Eine Wolke nur stand in den Weiten noch lange,
Ehe die Nacht begann, in dem ewigen Raum
Purpurn schwebend im All, wie mit schönem Gesange
Über den klingenden Gründen der Seele ein Traum.
О, осень золотая,
Последняя краса,
Так пышно отцветают
Увядшие леса!
Так всё вокруг пустынно,
Безлюдно, я мою
Знакомую долину
Совсем не узнаю.
И осень отпевает
Как будто бы меня,
И яму разверзает
У моих ног земля.
Пусть тут, травой у липы
Сплетёт меня покой,
И осень пусть засыплет
Меня своей листвой.
***
O Herbst, in linden Tagen
Wie hast du rings dein Reich
Phantastisch aufgeschlagen,
So bunt und doch so bleich!
Wie ode, ohne Bruder,
Mein Tal so weit und breit,
Ich kenne dich kaum wieder
In dieser Einsamkeit.
So wunderbare Weise
Singt nun dein bleicher Mund,
Es ist, als offnet’ leise
Sich unter mir der Grund.
Und ich ruht uberwoben,
Du sangest immerzu,
Die Linde schuttelt’ oben
Ihr Laub und deckt’ mich zu.
Наш белый пароход. Он резал килем
Реки кроваво-красную волну.
Пылал закат. Тревожа тишину,
К нам звуки музыки по ветру плыли.
Плывём тесниною в речном затоне –
Шатёр ветвей у берегов реки,
Как белый снег, каштана лепестки,
Кружась, летели в детские ладони.
И снова ширь. Там, где закат лежит,
И сумерки укрыли острова,
И волны глухо бьются в камыши.
На западе пустом видна едва
Лишь дыма полоса – как для души
Умершего тропа… и неба синева.
Georg Heym. Die Dampfer auf der Havel
Der Dampfer weißer Leib. Die Kiele schlagen
Die Seen weit in Furchen, rot wie Blut.
Ein großes Abendrot. In seiner Glut
Zittert Musik, vom Wind davongetragen.
Nun drängt das Ufer an der Schiffe Wände
Die langsam unter dunklem Laubdach ziehn.
Kastanien schütten all ihr weißes Blühn
Wie Silberregen aus in Kinderhände.
Und wieder weit hinaus. Wo Dämmrung legt
Den schwarzen Kranz um einen Inselwald,
Und in das Röhricht dumpf die Woge schlägt.
Im leeren Westen, der wie Mondlicht kalt,
Bleibt noch der Rauch, wie matt und kaum bewegt
Der Toten Zug in fahle Himmel wallt.
Стон голубей в лесу, во тьме зелёной
Вблизи, вдали. И в листьях заблудились
Снопы лучей. Уж птички пробудились,
Свистят в хмельной листве переплетённой.
Седые пауки в хвощах проснулись –
На паутинах уж блестит роса,
И, закрывая мошкам небеса,
Их сети голубые протянулись.
Пустая ель, расколотая громом
Давным-давно, но ветви зелены.
И чёрный лебедь рядом, у сосны
Гнездо укрыл крылами – крепким домом.
В таких местах живут лесовики,
Тут всё покрыто тёплым, мягким мхом.
Чу! Старый леший спит в дупле пустом,
А оленёнок пьёт с его руки.
Georg Heym. Aus grüner Waldnacht
Aus grüner Waldnacht ruft Gegurr der Tauben
Bald nah bald fern. Der Sonne Lichter irren
Ins Blätterdunkel. Kleine Vögel schwirren
Durch das Geranke und die Hopfentrauben.
Die großen Spinnen wohnen in dem Farne.
Voll blauen Scheines glänzt ihr Netz wie Tau.
Sie gleiten schnell auf ihren schwanken Bau,
Und weben enger ihre weißen Garne.
Ein hohler Baum, vom Donner einst gespaltet
Vergeßner Zeit. Doch grünt noch sein Geäst.
Im Laube wohnt ein Schwan, der auf das Nest
Den schwarzen Mantel seiner Schwingen faltet.
Der alte Waldgott schläft im hohlen Baum.
Die Flöte graut von Moos, die ihm entsank.
In seiner Hand verflog der dünne Trank
Der kleinen Rehe in dem langen Traum.
Там, далеко на кромке небес
Вдруг потемнел встревоженный лес.
Холодно стало, темно,
Спрячься, закутайся в чёрную ночь,
Съёжься, как в коконе. Ждать уж невмочь,
Встань и задёрни окно.
Что это там на мосту?
Скрежет кривых копыт,
Звёзды от страха бледны,
Старой, горбатой луны
Серп наверху кружит,
Щерится вниз, в пустоту.
Georg Heym. Halber Schlaf
Die Finsternis raschelt wie ein Gewand,
Die Bäume torkeln am Himmelsrand.
Rette dich in das Herz der Nacht,
Grabe dich schnell in das Dunkele ein,
Wie in Waben. Mache dich klein,
Steige aus deinem Bette.
Etwas will über die Brücken,
Er scharret mit Hufen krumm,
Die Sterne erschraken so weiß.
Und der Mond wie ein Greis
Watschelt oben herum
Mit dem höckrigen Rücken.
Родниковый,
Васильковый
Чистый ручеёк течёт.
Светом плещет
И трепещет -
Он сиянье солнца пьёт.
Веселится,
Вниз стремится,
Скачет по камням крутым.
И грохочет,
Как хохочет,
В бездну падая за ним.
Georg Heym
Die Quelle
Aus der Quelle
Rinnet helle
Eines Bächleins klare Flut.
Es ergießt sich,
Überschießt sich
In der heißen Sonnenglut.
Niemals weilend,
Lustig eilend
Übers schroffe Felsgestein,
Zischend, sausend,
Donnernd, brausend,
Stürzt sich's in die Kluft hinein.
Так ты мертва? Но шевельнулась грудь!
Вот вздох. Дыши! А вот ещё один,
Она жива, пытается вздохнуть!
Но нет – то тень от дрогнувших гардин.
На шее белой синие следы –
Удушья пятна от злодейских рук,
Как ожерелье странной красоты,
Как украшение предсмертных мук.
Грудь нежная твоя обнажена,
Становится она всё холодней.
Рассыпана волос твоих волна,
И гребня серебро мерцает в ней.
Это тебя я жарко обнимал,
Порывов страсти удержать не мог?
Возле тебя так сладко отдыхал,
И из грудей твоих пил терпкий сок?
Это был я, кто в ярости слепой,
Как адский факел дьявольский, горел?
И, как дурманом, опоён тобой,
Восторгом, или злобою кипел?
А, может быть, всё это смутный сон?
Спокоен я, далёкий от страстей.
Чуть слышен дальний колокольный звон,
И тихо, как под сводами церквей.
Мне чудится – она меня зовёт!
Где ты теперь? Ответь мне, дай ответ!
Но тело голое бело, как лёд,
И сверху льётся бледный, синий свет.
Зачем ты, молча, страшно так лежишь?
В лице нет ни кровинки, ни одной.
Ты умерла? Иль просто тихо спишь?
Чу! Ведь она качнула головой?
Всё, ухожу! – Он кинулся к дверям,
Вечерний ветер налетел тотчас,
Ей волосы рассыпал по плечам,
Как пламя чёрное, взлетел, угас…
Georg Heym. Bist du nun tot?...
Bist du nun tot? Da hebt die Brust sich noch,
Es war ein Schatten, der darüber fegt,
Der in der ungewissen Dämmrung kroch
Vom Vorhang, der im Nachtwind Falten schlägt.
Wie ist dein Kehlkopf blau, draus ächzend fuhr
Dein leises Stöhnen von der Hände Druck.
Das ist der Würgemale tiefe Spur,
Du nimmst ins Grab sie nun als letzten Schmuck.
Die weißen Brüste schimmern hoch empor,
Indes dein stummes Haupt nach hinten sank,
Das aus dem Haar den Silberkamm verlor.
Bist du das, die ich einst so heiß umschlang?
Bin ich denn der, der einst bei dir geruht
Vor Liebe toll und bittrer Leidenschaft,
Der in dich sank wie in ein Meer von Glut
Und deine Brüste trank wie Traubensaft?
Bin ich denn der, der so voll Zorn gebrannt
Wie einer Höllenfackel Göttlichkeit,
Und deine Kehle wie im Rausch umspannt ,
In Hasses ungeheurer Freudigkeit?
Ist das nicht alles nur ein wüster Traum?
Ich bin so ruhig und so fern der Gier.
Die fernen Glocken zittern in dem Raum,
Es ist so still wie in den Kirchen hier.
Wie ist das alles fremd und sonderbar?
Wo bist du nun? Was gibst du Antwort nicht?
- Ihr nackter Leib ist kalt und eisesklar
Im blassen Schein vom blauen Ampellicht. -
Was ließ sie alles auch so stumm geschehn.
Sie wird mir furchtbar, wenn so stumm sie liegt.
O wäre nur ein Tropfen Bluts zu sehn.
Was ist das, hat sie ihren Kopf gewiegt?
Ich will hier fort. - Er stürzt aus dem Gemach.
Der Nachtwind, der im Haar der Toten zischt,
Löst leis es auf. Es weht dem Winde nach,
Gleich schwarzer Flamme, die im Sturm verlischt.
Солнцеворотным был тот день,
Твоих волос играла тень
Волною золотою.
Дрожали тени на песке,
Скакали мы, рука в руке
Тропою луговою.
И поступь лёгкая коней,
Как танец двух волшебных фей,
Влекла нас за собою.
Был летний день-солнцеворот,
Когда в кострах трава цветёт
Судьбою огневою.
Georg Heym. Sonnwendtag
Es war am Sommersonnwendtag,
Dein braunes Haar im Nacken lag
Wie Gold und schwere Seiden.
Da nahmst du mir die feine Hand.
Und hinter dir stob auf der Sand
Des Feldwegs an den Weiden.
Von allen Bäumen floß der Glanz.
Dein Ritt war lauter Elfentanz
Hin über rote Heiden.
Und um mich duftete der Hag,
Wie nur am Sommersonnwendtag,
Ein Dank und Sichbescheiden.
Мы будем спать внизу, в дворцах подводных,
Средь мертвецов, одни в стране теней,
И в глубине покоиться холодной,
Где вечный сон всё глубже и темней.
Там демоны царят в чертогах мокрых,
Царят кругом покой и тишина,
Лишь рыбки иногда в открытых окнах
Скользнут, в кораллах чуть плеснёт волна.
Лепечет что-то море лодке нашей,
Вечерний ветер парус шевелит,
И дышит океан, совсем не страшен,
Вздымая плавно тёмные валы.
Вдруг море провалилось вниз до дна,
Чудовищный водоворот возник,
Вращается отвесная стена.
Обломки шхуны в ней видны, и в них
Вцепились остовы седых матросов.
За что их, бедных, бездна пожрала?
Вращаются по бешеным откосам,
Глядят в нутро бездонного жерла.
Всё ближе к нам кружит водоворот,
Дрожит, скрипит, качается челнок,
Вперёд, назад, кругом, толчок и вот –
Водоворот нас в бездну поволок.
И море зев закрыло, как паук.
Лишь пена на волнах. И небосвод
Дрожит слегка. И только горний звук –
Орёл кричит, свершая свой полёт.
Georg Heym
Der Tod der Liebenden im Meer
Wir werden schlafen bei den Toten drunten
Im Schattenland. Wir werden einsam wohnen
In ewgem Schlafe in den Tiefen unten
In den verborgnen Städtchen der Dämonen.
Die Einsamkeit wird uns die Lider schließen,
Wir hören nichts in unsrer Hallen Räumen.
Die Fische nur, die durch die Fenster schießen,
Und leisen Wind in den Korallenbäumen.
Des Meeres Seele flüstert an dem Kahn.
Des Abends schattige Winde sind die Fergen
Pfadloser Öde, wo der Ozean
Sich weithin türmt zu dunklen Wasserbergen.
In ihren Schluchten schweift ein Kormoran.
Darunter schwankt das Meer hinab zum Grunde.
Es dreht sich um. Und aus der glatten Bahn
Ragt Wrack auf Wrack bis tief im Riesenschlunde.
Auf morschen Rahen sitzen die Matrosen.
Gerippe, weiß, die ein der Maelstrom zog.
Zuschauern gleich in der Arena Tosen,
So schaun sie in den bodenlosen Trog.
Der Maelstrom wandert nahe an dem Bord
Des Bootes hin. Es schwankt. Es wehrt sich noch.
Da schießt es ab. In weiße Tiefe fort.
Ein Punkt, versinkt es in des Trichters Loch.
Wie eine Spinne schließt das Meer den Mund.
Und schillert weiß. Der Horizont nur bebt
Wie eines Adlers Flug, der auf dem Sund
In blauem Abend hoch und einsam schwebt.
Как лес, шеренги острых кос стоят.
И сине-красная волна знамён.
И плотная толпа со всех сторон.
И сжат кулак, и гневен каждый взгляд.
Под серым небом – мрачный бастион.
Бойниц угрюмых веет смертный хлад.
Там, наверху звучат шаги солдат,
И грозны жерла бронзовых ”canon”.
Ворот железных заскрипел запор –
Послов к народу комендант послал.
Но поздно, ждут теперь их смерть, позор.
И с криком яростным Париж восстал.
Вперёд, на штурм, дубина и топор!
И катится в ответ за залпом залп.
Georg Heym. Bastille
Die scharfen Sensen ragen wie ein Wald.
Die Straße Antoine ist blau und rot
Von Menschenmassen. Von den Stirnen loht
Der weiße Zorn. Die Fäuste sind geballt.
Ins Grau des Himmels steigt der Turm wie tot.
Aus kleinen Fenstern weht sein Schrecken kalt.
Vom hohen Dach, wo Tritt der Wachen hallt,
Das erzne Maul der grau’n Kanonen droht.
Da knarrt ein Tor. Aus Turmes schwarzer Wand
Kommt der Gesandten Zug in schwarzer Tracht.
Sie winken stumm. Sie sind umsonst gesandt.
Mit einem Wutschrei ist Paris erwacht.
Mit Beil und Knüttel wird der Turm berannt.
Die Salven rollen in die Straßenschlacht.
Дым выдыхает розовым столбом
Вверх паровоза чёрное нутро.
Рывок поршней, и пара серебро –
Как в небе облачка весенним днём.
Там, на закате, солнца красный шар
Садится за леса в густую тень.
Далёкий, зимний, уходящий день
Горит в снегах, как золотой пожар.
Грохочут поезда, и вёрстами, и днями,
Спешат, бегут сквозь чёрный зимний лес.
Их дым встаёт, как огненное пламя,
А там дерёт его восточный ветер,
Как златопёрый, мощный гриф небес,
Что рвётся сильной грудью в тёмный вечер.
Georg Heym. Die Züge
Rauchwolken, rosa, wie ein Frühlingstag,
Die schnell der Züge schwarze Lunge stößt,
Ziehn auf dem Strom hinab, der riesig flößt
Eisschollen breit mit Stoß und lautem Schlag.
Der weite Wintertag der Niederung
Glänzt fern wie Feuer rot und Gold-Kristall
Auf Schnee und Ebenen, wo der Feuerball
Der Sonne sinkt auf Wald und Dämmerung.
Die Züge donnern auf dem Meilendamme,
Der in die Wälder rennt, des Tages Schweif.
Ihr Rauch steigt auf wie eine Feuerflamme,
Die hoch im Licht des Ostwinds Schnabel zaust,
Der, goldgefiedert, wie ein starker Greif,
Mit breiter Brust hinab gen Abend braust.
Она мертва, и освещён свечами
Унылый гроб, и иноков кольцо
Кружит вокруг, и пальцы временами
Кладут они на мёртвое лицо.
Блаженны лишь умершие, в покое
Недвижимо лежат, как будто спят,
И слышат крыльев шум над головою –
То ангелы под сводами кружат.
Лишь иногда слышны рыданья звуки,
Блаженство, святость, радость впереди,
И кротко, с миром скрещенные руки
Легко лежат на замершей груди.
Georg Heym. Die Messe
Bei dreier Kerzen mildem Lichte
Die Leiche schläft. Und hohe Mönche gehen
Um sie herum, und legen ihre Finger
Manchmal über ihr Angesicht.
Froh sind die Toten, die zur Ruhe kehren
Und strecken ihre weißen Hände aus,
Den Engeln zu, die groß und schattig gehen
Mit Flügelschlagen durch das hohe Haus.
Nur manchmal schallt ein Weinen durch die Wände,
Ein tiefes Schluchzen wälzt sich in der Lust.
Man kreuzet ihre hageren Finger-Hände
Zum Frieden sanft auf die verhaarte Brust.
I
Гремит грозою чёрной океан,
Горой валы взмывают в небеса,
Беснуются, трепещут паруса,
Грядёт свирепый южный ураган.
Там кто-то странный на ветру стоит
С растрепанной, седою головой,
Крылами охватив простор морской,
Он, словно птица, над водой летит.
Там море жёлтым выкрасил Китай,
Драконьи джонки скачут на волнах,
Огни от фейерверков в небесах,
Стук барабанов, крики птичьих стай.
А он летит сквозь бурю, дождь и град,
Плащ раздувает ветер штормовой,
На мачте корабельной за спиной
Он слышит – мёртвые часы стучат.
Замёрзла пустота в его глазах,
Лицо – как лес, иссушенный огнём,
И маска мёртвой вечности на нём,
И времени мерцает тусклый прах.
Года на лбу прогрызли сеть морщин,
Как будто дерева увядшую кору,
И, как огонь, трепещет на ветру
Сияющий венец его седин.
Матросы высохли, внутри пусты,
Как мумии. Они на вёслах спят,
Как корни, пальцы, руки их висят,
Насквозь вросли в прогнившие борты.
Их волосы взвивает ураган,
Чуть шляпы держатся на головах,
У каждого на шейных позвонках
Качается заветный талисман.
Он им кричит – не слышат никогда,
Ведь каждый так давно ослеп, оглох,
В ушах висит зеленоватый мох,
Танцует на ветру туда-сюда.
II
Ты, странника фантом, тебе привет,
Любимой тень ведёт под землю, в ад.
В собор огромный спустится поэт,
Где чёрный вихрь раздул огонь лампад.
И сердце, как лампада на цепях,
Качается, мерцает и дрожит.
Его тоска, омытая в слезах,
Тяжёлым камнем на душе лежит.
Кровавый свет мерцает средь могил,
У алтаря склонился там чернец,
Открыта грудь, кинжал её пронзил,
Таков конец истерзанных сердец.
По штольням привидение плывёт,
За ним вслепую следует поэт.
Черно вокруг, лишь по стенам ползёт
Откуда-то проникший лунный свет.
Он слышит, стонут чьи-то голоса,
Иль то рыдает дальний водопад.
И капли вниз, как мёртвая роса,
По лестницам витым во тьму скользят.
Вдруг старой двери проскрипел запор.
Ряд факелов. Гроб чёрный на плечах
Носильщиков. Сквозь длинный коридор
Он медленно плывёт. О, чей в нём прах
Сокрыт навек? Кто он? Лишь слабый тон –
То флейты отражённый скорбный звук,
И эхо тёмное за ним, как стон,
Как реквием предсмертных тайных мук.
Мерцает, еле теплится свеча,
Угрюмо ветер по углам скулит,
Пыль в коридорах по полу влача
И поднимая прах с могильных плит.
Тоска, унынье…Странник свой полёт
Там, наверху, стремит в ночной простор.
Над ним, где твёрд и тёмен небосвод,
Мерцает звёзд магический узор.
Georg Heym
Der fliegende Holländer
I
Wie Feuerregen füllt den Ozean
Der schwarze Gram. Die großen Wogen türmt
Der Südwind auf, der in die Segel stürmt,
Die schwarz und riesig flattern im Orkan.
Ein Vogel fliegt voraus. Sein langes Haar
Sträubt von den Winden um das Haupt ihm groß.
Der Wasser Dunkelheit, die meilenlos,
Umarmt er riesig mit dem Schwingenpaar.
Vorbei an China, wo das gelbe Meer
Die Drachendschunken vor den Städten wiegt,
Wo Feuerwerk die Himmel überfliegt
Und Trommeln schlagen um die Tempel her.
Der Regen jagt, der spärlich niedertropft
Auf seinen Mantel, der im Sturme bläht.
Im Mast, der hinter seinem Rücken steht,
Hört er die Totenuhr, die ruhlos klopft.
Die Larve einer toten Ewigkeit
Hat sein Gesicht mit Leere übereist.
Dürr, wie ein Wald, durch den ein Feuer reist.
Wie trüber Staub umflackert es die Zeit.
Die Jahre graben sich der Stirne ein,
Die wie ein alter Baum die Borke trägt.
Sein weißes Haar, das Wintersturmwind fegt,
Steht wie ein Feuer um der Schläfen Stein.
Die Schiffer an den Rudern sind verdorrt,
Als Mumien schlafen sie auf ihrer Bank.
Und ihre Hände sind wie Wurzeln lang
Hereingewachsen in den morschen Bord.
Ihr Schifferzopf wand sich wie ein Barett
Um ihren Kopf herum, der schwankt im Wind.
Und auf den Hälsen, die wie Röhren sind,
Hängt jedem noch ein großes Amulett.
Er ruft sie an, sie hören nimmermehr.
Der Herbst hat Moos in ihrem Ohr gepflanzt,
Das grünlich hängt und in dem Winde tanzt
Um ihre welken Backen hin und her.
II
Dich grüßt der Dichter, düsteres Phantom,
Den durch die Nacht der Liebe Schatten führt,
Im unterirdisch ungeheuern Dom,
Wo schwarzer Sturm die Kirchenlampe schürt,
Die lautlos flackert, ein zerstörtes Herz,
Von Qual durchlöchert, und die Trauer krankt
Im Tode noch in seinem schwarzen Erz.
An langen Ketten zittert es und schwankt.
Sein roter Schein flammt über Gräber hin.
An dem Altare kniet ein Ministrant,
Zwei Dolche in der offnen Brust. Darin
Noch schwelt und steigt trostloser Liebe Brand.
Durch schwarze Stollen flattert das Gespenst.
Er folgt ihm blind, wo schwarze Schatten fliehn,
Den Mond an seiner Stirn, der trübe glänzt,
Und Stimmen hört er, die vorüberziehn
Im hohlen Grund, der von den Qualen schwillt,
Mit dumpfem Laut. Ein ferner Wasserfall
Pocht an der Wand, und bittre Trauer füllt
Wie ein Orkan der langen Treppen Fall.
Fern kommt ein Zug von Fackeln durch ein Tor,
Ein Sarg, der auf der Träger Schultern bebt
Und langsam durch den langen Korridor
In trauriger Musik vorüberschwebt.
Wer ruht darin? Wer starb? Der matte Ton
Der Flöten wandert durch die Gänge fort.
Ein dunkles Echo ruft er noch, wo schon
Die Stille hockt an dem versunknen Ort.
Das Grau der Mitternacht wird kaum bedeckt
Von einer gelben Kerze, und es saust
Der Wind die Gänge fort, der bellend schreckt
Den Staub der Grüfte auf, der unten haust.
Maßlose Traurigkeit. In Nacht allein
Verirrt der Wandrer durch den hohen Flur,
Wo oben in der dunklen Wölbung Stein
Gestirne fliehn in magischer Figur.
Взгляд неподвижен. Он как будто блеет.
За край телеги свесился босой ногой.
Сосёт, глотает кровь дырявою щекой.*
Слизь, пена на его губах белеют.
Он прыгает с телегой по ухабам,
И кандалы звенят подобно бубенцам.
Смешно и весело детишкам – сорванцам
И над толпою их поднявшим бабам.
Щекочут пятки, он не дрогнет. Вот
Толчок, телега встала с резким стуком.
Конец пути – и чёрный эшафот.
Как пепел – лоб, холодный пот. И мукой –
Гримасой страшной искривлённый рот.
Все крика ждут. Молчание, ни звука.
_______
* Робеспьеру при аресте выстрелом раздробили челюсть.
Georg Heym. Robespierre
Er meckert vor sich hin. Die Augen starren
Ins Wagenstroh. Der Mund kaut weißen Schleim.
Er zieht ihn schluckend durch die Backen ein.
Sein Fuß hängt nackt heraus durch zwei der Sparren.
Bei jedem Wagenstoß fliegt er nach oben.
Der Arme Ketten rasseln dann wie Schellen.
Man hört der Kinder frohes Lachen gellen,
Die ihre Mütter aus der Menge hoben.
Man kitzelt ihn am Bein, er merkt es nicht.
Da hält der Wagen. Er sieht auf und schaut
Am Straßenende schwarz das Hochgericht.
Die aschengraue Stirn wird schweißbetaut.
Der Mund verzerrt sich furchtbar im Gesicht.
Man harrt des Schreis. Doch hört man keinen Laut.
Под Верхоянском, по просторам сонным,
В степи бесплодной тяжкими шагами
Бредут, гремя железными цепями,
День изо дня угрюмые колонны.
Кайлами, как Циклопы,* под землёю
Звенят они в раскопках по ночам.
Хрясь! Бич охраны хлещет по плечам,
Пронзительно свистя над головою.
Потом назад, под тусклым лунным светом
Плетутся молча в грязные загоны,
И – в мёртвый сон! Безумный, страшный…Это
Пожары снятся, кровь и крики, стоны,
И голова царя – на пику вздета
И в волнах мятежа, качаясь, тонет.
__________
* Циклопы служили Зевсу, ковали оружие Громовержца
для борьбы с Титанами
* * *
Mit weißem Haar, in den verrufnen Orten,
Noch hinter Werchojansk, in öden Steppen,
Da schmachten sie, die ihre Ketten schleppen
Tagaus-tagein, die düsteren Kohorten.
In Bergwerksnacht, wo ihre Beile klingen
Wie von Zyklopen. Doch ihr Mund ist stumm.
Und mit den Peitschen gehn die Wärter um.
Klatsch. Daß klaffend ihre Schultern springen.
Der Mond schwenkt seine große Nachtlaterne
Auf ihren Weg, wenn sie zur Hürde wanken,
Sie fallen schwer in Schlaf. Und sehen ferne
Die Nacht voll Feuer in den Traumgedanken,
Und auf der Stange, rot, gleich einem Sterne,
Aus Aufruhrs Meer das Haupt des Zaren schwanken
Лежит с утра он. Солнца красный луч
Упал на грудь, и каплями с небес
Сочится редкий дождь из тёмных туч.
Лишь птицы писк – молчит, как мёртвый, лес.
Лежит мертвец в последнем сне - забвенье,
А лес шуршит, вода с ветвей стекает,
Жуков могильных лишь жужжанье – пенье,
Грызущих плоть, сон вечный навевает.
Как сладостно уснуть, забыть страданья,
На свет и землю мягко распадаться,
И быть ничем, покинуть мирозданье –
Дыханьем ночи лёгким возрождаться.
И – в царство спящих, к тем собраньям тайным,
Где мёртвых мир внизу, к дворцам, палатам,
Чьи отраженья по волнам кристальным
Влечёт поток к пирам, столам богатым.
Где в чашах пламень тёмно-синий вьётся,
Где древних лир звенят златые струны,
Где сладостный мотив из окон льётся,
Где волны отражают отблеск лунный.
И, кажется, он спит с улыбкой странной,
Мертвец – он Бог, сражённый сладким сном,
Жуки и черви копошатся в ране
Кровавой – под насквозь пробитым лбом.
И рана тёмным пламенем цветёт,
Как чаша с кровью – бархатный цветок,
И на краю, прервав к цветам полёт,
Сидит, прильнув, усталый мотылёк.
Georg Heym. Der Schläfer im Walde
Seit Morgen ruht er. Da die Sonne rot
Durch Regenwolken seine Wunde traf.
Das Laub tropft langsam noch. Der Wald liegt tot.
Im Baume ruft ein Vögelchen im Schlaf.
Der Tote schläft im ewigen Vergessen,
Umrauscht vom Walde. Und die Würmer singen,
Die in des Schädels Höhle tief sich fressen,
In seine Träume ihn mit Flügelklingen.
Wie süß ist es, zu träumen nach den Leiden
Den Traum, in Licht und Erde zu zerfallen,
Nichts mehr zu sein, von allem abzuscheiden,
Und wie ein Hauch der Nacht hinabzuwallen,
Zum Reich der Schläfer. Zu den Hetairien
Der Toten unten. Zu den hohen Palästen,
Davon die Bilder in dem Strome ziehen,
Zu ihren Tafeln, zu den langen Festen.
Wo in den Schalen dunkle Flammen schwellen,
Wo golden klingen vieler Leiern Saiten.
Durch hohe Fenster schaun sie auf die Wellen,
Auf grüne Wiesen in den blassen Weiten.
Er scheint zu lächeln aus des Schädels Leere,
Er schläft, ein Gott, den süßer Traum bezwang.
Die Würmer blähen sich in seiner Schwäre,
Sie kriechen satt die rote Stirn entlang.
Ein Falter kommt die Schlucht herab. Er ruht
Auf Blumen. Und er senkt sich müd
Der Wunde zu, dem großen Kelch von Blut,
Der wie die Sammetrose dunkel glüht.
Он скачет ночами на чёрном коне,
Летит мимо окон на злом скакуне:
Сынок, засыпай, отвернись от окна,
Там чёрная ночь, холодна и страшна!
Он озером скачет, как ветер, летит,
Там юная, бледная Дева стоит,
Трепещет сорочка её на ветру,
Растает, как призрак, она поутру.
Он скачет всё дальше, долиной речной,
Взглянул из реки на него Водяной –
И с шумом в холодную воду нырнул,
Мелькнул в глубине, в темноте утонул.
Когда запылает багряный восход
И первый петух на селе запоёт,
Скакун задрожит и копытом своим
Могилу, храпя, станет рыть перед ним.
Joseph Eichendorff. Nachtwanderer
Er reitet nachts auf einem braunen Roß,
Er reitet vorüber an manchem Schloß:
Schlaf droben, mein Kind, bis der Tag erscheint,
Die finstre Nacht ist des Menschen Feind!
Er reitet vorüber an einem Teich,
Da stehet ein schönes Mädchen bleich
Und singt, ihr Hemdlein flattert im Wind:
Vorüber, vorüber, mir graut vor dem Kind!
Er reitet vorüber an einem Fluß,
Da ruft ihm der Wassermann seinen Gruß,
Taucht wieder unter dann mit Gesaus,
Und stille wird's über dem kühlen Haus.
Wenn Tag und Nacht in verworrenem Streit,
Schon Hähne krähen in Dörfern weit,
Da schauert sein Roß und wühlet hinab,
Scharret ihm schnaubend sein eigenes Grab.
«Уж поздно, наступает ночь,
Тебе, красавица, помочь?
Скакать в лесу нельзя одной,
Я провожу тебя домой!»
«Мужчин коварство и обман –
Им лишь бы закрутить роман,
Растерзана душа моя,
Беги! Ты знаешь ли, кто я?»
«Прекрасна ты и статен конь,
Горит в твоих глазах огонь,
Сражён я прелестью твоей!..
Мой Бог! Ты – ведьма Лорелей!»
«Да, ведьма я, и замок мой
Вон там, на скалах над рекой,
Уж поздно, наступает ночь,
Ты не уйдёшь отсюда прочь!»
Joseph Eichendorff. Waldgespräch
"Es ist schon spät, es wird schon kalt,
Was reitst du einsam durch den Wald?
Der Wald ist lang, du bist allein,
Du schöne Braut! Ich führ dich heim!"
"Groß ist der Männer Trug und List,
Vor Schmerz mein Herz gebrochen ist,
Wohl irrt das Waldhorn her und hin,
O flieh! Du weißt nicht, wer ich bin."
So reich geschmückt ist Roß und Weib,
So wunderschön der junge Leib
"Jetzt kenn ich dich - Gott steh mir bei!
Du bist die Hexe Lorelei."
"Du kennst mich wohl - von hohem Stein
Schaut still mein Schloß tief in den Rhein.
Es ist schon spät, es wird schon kalt,
Kommst nimmermehr aus diesem Wald!"
Степь лежит под мутным небом, так бесцветна и безбрежна,
Расстилается повсюду саван бесконечный, снежный.
И в плену, под мёрзлым снегом тёрн засохший коченеет,
Там, где тускло вдоль дороги кости польские белеют.
Вдруг с санями кавалькада – видно, важный едет кто-то,
Что за поезд бесов мчится, что за дикая охота?
Громко хлопая плащами, всадники вперёд летели,
Пики, бороды по ветру треплются под стон метели.
Пролетели, на равнину сумрак, тишина ложатся,
Только белые снежинки тихо падают, кружатся.
«Русский царь! Российский кайзер!» – каркнул хрипло ворон чёрный,
Что сидел, осыпан снегом, на сучке колючем тёрна.
И за ним промёрзший воздух, словно эхо, повторяет –
«Он без права на победу и тростинки не сломает!» *
_________
* Das geknickte Rohr wird er nicht zerbrechen und den glimmenden
Docht nicht auslöschen, bis er dem Recht zum Sieg verholfen hat.
Евангелие Mt 12, 20
Трости надломленной не переломит и не погасит тлеющий фитиль,
пока ему не предоставлено право на победу.
Gottfried Keller. Nikolai
Unabsehbar auf der Steppe lieget nah und lieget ferne
Ohne Ton die Himmelsglocke, sonder Farbe, sonder Sterne.
Unaufhörlich Schneegestöber niederweht auf Dorn und Steine,
Deckend in den Wagengleisen bleiche polnische Gebeine.
Horch, was sauset im Galoppe wie ein Geisterzug vorüber?
Langgestreckt schwirrt an der Erde eine wilde Jagd hinüber.
Mäntel flattern, Reiter flogen, bärt'ge Reiter windgetragen,
Rings umschwebt von ihren Lanzen ohne Räder glitt ein Wagen.
Leise zittert noch die Heide; doch dann wird es stille wieder,
Nur der Schnee in weissen Flocken fällt mit stummer Last hernieder.
Und ein Rabe sitzt im Dorne, rauscht empor und krächzet heiser
Durch die ausgestorbnen Lüfte: "Russenkaiser! Russenkaiser!"
Wieder hallt es in den Höhen, und die grauen Lüfte sprechen,
Wie mich dünkt, mit kaltem Hauche: "Wie ein Rohr wird er zerbrechen!"
Знакома дева мне была,
И лишь любовь во мне росла;
Сейчас растлён я снова, снова,
И шлюха из меня готова.
О, не найти мне, не найти
Моей невинной доблести;
Ведь был любви я посвящён,
Где цвет любви? Потерян он.
* * *
An old maid early eer I knew
Ought but the love that on me grew;
And now Im coverd oer & oer,
And wish that I had been a Whore.
O I cannot, cannot find
The undaunted courage of a Virgin Mind;
For Early I in love was crost,
Before my flower of love was lost.
Мне отчий дом приснился –
Я вышел на крыльцо,
Весенний пух кружился
И падал на лицо.
Долина предо мною
Знакомая цвела,
Я счастлив, жизнь весною
Прекрасною была.
Очнулся я – светилась
Сквозь тёмный лес луна,
Вокруг меня дымилась
Чужая сторона.
Летят снежинки с неба,
Кружат над головой,
Земля бела от снега,
И я – старик седой.
* * *
Mir träumt, ich ruhte wieder
Vor meines Vaters Haus
Und schaute fröhlich nieder
Ins alte Tal hinaus,
Die Luft mit lindem Spielen
Ging durch das Frühlingslaub,
Und Blütenflocken fielen
Mir über Brust und Haupt.
Als ich erwacht, da schimmert
Der Mond vom Waldesrand,
Im falben Scheine flimmert
Um mich ein fremdes Land,
Und wie ich ringsher sehe:
Die Flocken waren Eis,
Die Gegend war vom Schnee,
Mein Haar vom Alter weiß.
Сквозь окошки чудные очей
Пьёт душа волшебный свет лучей,
Пьёт, как влагу горнюю ключей…
Ночь придёт, темнее всех ночей,
Упадут края усталых век,
И душа, как старый человек,
Что прожил на свете целый век,
Ляжет, успокоившись навек,
И в очах два слабых огонька,
Чуть мерцая, трепеща слегка,
Как от вздоха крыльев мотылька,
Вдруг замрут, погаснут…Но пока
Всё ещё брожу я по полям,
И вечерним солнечным лучам
Так легко лететь к моим очам,
К потайным моей души ключам!
Gottfried Keller. Abendlied
Augen, meine lieben Fensterlein,
Gebt mir schon so lange holden Schein,
Lasset freundlich Bild um Bild herein:
Einmal werdet ihr verdunkelt sein!
Fallen einst die müden Lider zu,
Löscht ihr aus, dann hat die Seele Ruh;
Tastend streift sie ab die Wanderschuh,
Legt sich auch in ihre finstre Truh.
Noch zwei Fünklein sieht sie glimmend stehn
Wie zwei Sternlein, innerlich zu sehn,
Bis sie schwanken und dann auch vergehn,
Wie von eines Falters Flügelwehn.
Doch noch wandl ich auf dem Abendfeld,
Nur dem sinkenden Gestirn gesellt;
Trinkt, o Augen, was die Wimper hält,
Von dem goldnen Überfluß der Welt!
Жизни радости и горе
Вечно спорят – кто поборет,
В сердце вечное волненье,
Огорченье, наслажденье.
Блики жизни то светлее,
То мрачнее, то яснее,
Юность всё изведать хочет,
То хлопочет, то хохочет.
Сладкая любовь весною
То с тобою, то со мною,
Лето с тучными плодами
Рядом с нами, вместе с вами.
Осень всех терпенью учит,
Гонит тучи, хладом мучит,
А зима, преддверье смерти,
Вьюгой вертит круговерти.
Капля, чтобы в небо взвиться,
Вниз стремится, чтоб разбиться.
Должен я молчать? Да, да,
Радость ли, беда – всегда.
* * *
Lieb' und Leid im leichten Leben
Sich erheben, abwärts schweben,
Alles will das Herz umfangen
Nur verlangen, nie erlangen,
In den Spiegel all ihr Bilder
Blicket milder, blicket wilder
Jugend kann doch nichts versäumen
Fortzuträumen, fortzuschäumen.
Frühling muß mit süßen Blicken
Sie beglücken, sie berücken,
Sommer sie mit Frucht und Myrten,
Froh bewirten, froh umgürten.
Herbst muß ihr den Haushalt lehren,
Zu begehren, zu entbehren,
Winter, Winter lehr mich sterben
Mich verderben, Frühling erben.
Wasser fallen um zu springen.
Um zu klingen, um zu singen,
Muß ich schweigen. Wie und wo ?
Trüb und froh? nur so, so.
Да, ты знаешь, дорогая,
Как любовь меня терзает,
Хоть больна душа моя –
Счастлив я.
И, когда я пью-гуляю,
Лишь тебя благословляю,
Хоть горька вина струя –
Счастлив я.
О, спаси меня, святая,
Прочь из скверны, заклинаю!
Надо мной душа твоя –
Счастлив я.
**
Ja, du weißt es, teure Seele,
Daß ich fern von dir mich quäle,
Liebe macht die Herzen krank,
Habe Dank.
Hielt ich nicht, der Freiheit Zecher,
Hoch den Amethysten-Becher,
Und du segnetest den Trank,
Habe Dank.
Und beschworst darin die Bösen,
Bis ich, was ich nie gewesen,
Heilig an das Herz dir sank,
Habe Dank.
В цвет небес, синий цвет
Я влюблён с юных лет,
В этот цвет – неземной,
Первозданно - простой.
Пусть сейчас стынет кровь,
Но осталась любовь –
Только он, синий цвет,
Остальным места нет.
Синий цвет в небесах
Пьёт восторженный взор,
И в прекрасных глазах
Я люблю тот восторг.
Моя дума, мечта –
Синь небес, высота,
Там в любви растворюсь,
С цветом синим сольюсь.
Я умру – не прольют
Ни слезинки родной,
Пусть меня окропит
Небо синей росой!
Если ляжет туман
На могилу мою,
Пусть летит в синеву,
Ввысь – в небес океан!
***
Транслит
Циса пэрс, лурджса пэрс,
пирвелад кмнилса пэрс
да ар амквекниурс,
сикрмитан вэтрподи.
Да ахлац, рос сисхли
маквс гациэбули,
впицав мэ — ар вэтрпо
ар одэн пэрса схвас.
Твалебши мшвэниэрс,
вэтрпи мэ циса пэрс;
мосрули иги цит
гамокртис сиамит.
Пикри мэ санатри
мимицэвс циса кэдс,
ром эшхит дамднари
шэвэрто лурджса пэрс.
Мовквдэби — вэр внахав
црэмлса мэ мшоблиурс, —
мис мацвлад ца лурджи
дамапрквэвс цварс циурс!
Самарэс чэмса рос
гарс нисли моэцвас, —
игица шэсцирос
циагма лурджса цас!
Подстрочник И. Санадзе
В небесный цвет, синий цвет,
Первозданный цвет
И неземной [не от мира сего]
Я с юности влюблён.
И сейчас, когда кровь
У меня стынет,
Клянусь — я не полюблю
Никогда другого цвета.
В глазах в прекрасный
Влюблён я небесный цвет;
Он, насыщенный небом,
Излучает восторг.
Дума — мечта
Тянет меня к небесным вершинам,
Чтоб, растаяв от любви [очарования],
Слился я с синим цветом.
Умру — не увижу
Слезы я родной,
Вместо этого небо синее
Окропит меня росой небесной.
Могилу мою когда
Застелет туман,
Пусть и он будет принесён в жертву
Лучом [свечением] синему небу!
Эй, угольщик, ты слышишь –
Твоя жена
В лесу поёт и пляшет,
Совсем пьяна.
У нас цветком прелестным
В саду цвела,
Завидною невестой
Она была.
Но девичью невинность
От всех, всегда
Так крепко охраняла,
Была горда.
И вот, в потёмках бродит
В лесу – одна,
Теперь с бутылкой винной
Всегда дружна.
Эй, угольщик, ты слышишь –
Твоя жена
В лесу вопит, в дымину
Опять пьяна.
* * *
Das Köhlerweib ist trunken
Und singt im Wald;
Hört, wie die Stimme gellend
Im Grünen hallt!
Sie war die schönste Blume,
Berühmt im Land;
Es warben Reich' und Arme
Um ihre Hand.
Sie trat in Gürtelketten
So stolz einher;
Den Bräutigam zu wählen,
Fiel ihr zu schwer.
Da hat sie überlistet
Der rote Wein -
Wie müssen alle Dinge
Vergänglich sein!
Das Köhlerweib ist trunken
Und singt im Wald;
Wie durch die Dämmrung gellend
Ihr Lied erschallt!
Солнце, гасишь ты сиянье?
О, зажги мне звёзды, вечер,
Чтобы ночь не победила! –
Я пишу письмо для милой,
И свиданье, и свиданье
Недалече.
Ветерок колышет клёны,
Летний сад благоухает,
Мрамор статуй у фонтана
Меркнет в сумраке туманном,
Тень в кустарнике зелёном
Мягко тает.
Солнце, отложи сниженье,
Звёзды, не спускайтесь низко!
Хоть бы ночь меня хранила,
Лишь бы к милой проводила,
Нетерпенье…Наслажденье
Где-то близко.
* * *
Sonne willst du untergehen
O so schicke erst die Sterne
Daß die Nacht mich nicht bezwinge
Wenn ich ihr die Botschaft bringe
Wiedersehen, Wiedersehen
Ist nicht ferne.
Still beschauet mich ihr Bäume
Und ihr weißen Marmorbilder
Und ihr Quellen, lustge Bronnen,
Bald ist euch der Freund entronnen
Sinket nieder grünen Räume
Tauet milder.
Sonne bist du untergangen
O so schicke bald die Sterne
Daß die Nacht mich zu ihr bringe
Daß ich ihr die Botschaft singe
Wie verlangen und erlangen
Nicht mehr ferne.
Зима, погост, шуршит сухой бурьян,
Могильщик из бутылки отпивает,
Сейчас в могилу тело закопает
И тут же свалится, мертвецки пьян.
Но прежде красного вина стакан
Покойнику он выпить предлагает,
Рука трясётся, всё он проливает,
Весь саван белый промочил, болван.
И упоённо солнечный закат
Свет красный льёт на снежные холмы,
Бросая из-за туч прощальный взгляд.
Окрасил пурпур мантию зимы,
Порозовели губы мертвеца,
Смягчив углы застывшего лица.
Gottfried Keller. Winterabend
Schneebleich lag eine Leiche und es trank
Bei ihr der Totenwächter unverdrossen,
Bis endlich ihm der Himmel aufgeschlossen
Und er berauscht zu ihr aufs Lager sank.
Von rotem Wein den Becher voll und blank
Bot er dem Toten; bald war übergossen
Das Grabgesicht und purpurn überflossen
Das Leichenhemd; so trieb er tollen Schwank.
Die trunken rote Sonne übergießt
Im Sinken dieses schneeverhüllte Land,
Das Rosenschein von allen Hügeln fließt.
Von Purpur trieft der Erde Grabgewand,
Doch die verblasste Leichenlippe tut
Erstarrt sich nimmer auf der roten Flut.
Этой раннею весной
Чистым озером во мне
Разливается покой,
Тонет боль в его волне.
И легко моя душа
Плещется в груди моей,
Счастьем, радостью дыша
В неге солнечных лучей.
Но на дне внизу возник
И теперь бурлит всегда
Трепетный, живой родник,
В нём ключом кипит вода.
В струйках над ключом парит
Там русалочка одна,
Чудом сказочным горит
Золотых волос волна.
Gottfried Keller. Nixe im Grundquell
Nun in dieser Frühlingszeit
Ist mein Herz ein klarer See,
Drin versank das letzte Leid,
Draus verflüchtigt sich das Weh.
Spielend meine Seele ruht,
Von der Sonne überhaucht,
Und mit Lieb' umschliesst die Flut,
Was sich in dieselbe taucht.
Aber auf dem Grunde sprüht
Überdies ein Quell hervor,
Welcher heiss und perlend glüht
Durch die stille Flut empor.
Und im Quelle badest du,
Eine Nix' mit goldnem Haar;
Oben deckt den Zauber zu
Das Gewässer tief und klar.
Вот уж близок мрак ночной,
Ждёт зверей, людей покой,
Только я один не сплю,
Я страдаю, я скорблю.
В небе звёздочки видны,
Так прекрасен блеск луны,
Счастлив, рад весь Божий свет,
Только мне покоя нет.
Мне из звёздной всей страны
Лишь две звёздочки нужны –
Твои глазоньки одни,
Всюду светят мне они.
Отвернёшься от меня –
Потемнеет яркость дня,
Ночью звёзды не видны,
Потускнеет блеск луны.
Но, когда вернёшься вновь,
И свой свет зажжёт любовь,
Пусть не светят нам тогда
Ни луна и ни звезда.
Martin Opitz. Ode IV
Jetzund kömpt die Nacht herbey /
Vieh vnd Menschen werden frey /
Die gewüntschte Ruh geht an;
Meine Sorge kömpt heran.
Schöne gläntzt der Mondenschein /
Vnd die Gülden Sternelein;
Froh ist alles weit vnd breit /
Ich nur bin in Trawrigkeit.
Zweene mangeln vberall
An der schönen Sternen Zahl;
Diese Sternen die ich mein'
Ist der Liebsten Äugelein.
Nach dem Monden frag' ich nicht /
Tunckel ist der Sternen Liecht;
Weil sich von mir weggewendt
Asteris mein Firmament.
Wann sich aber neigt zu mir
Dieser meiner Sonnen Ziehr /
Acht' ich es das beste seyn /
Daß kein Stern noch Monde schein.
Русалку в сети раз рыбак поймал,
Но вырваться она сумела,
И нá берег, к подножью мокрых скал
Из глубины взлетела смело.
И рыбака проворно оплела
Холодными, как лёд, руками,
Хвостом плеснула, в море увлекла,
К губам приникнув зло губами.
Играла страстно с ним три дня она
И вытворяла, что хотела,
Потом разжала руки, и волна
Немое проглотила тело.
Русалка к берегу стремится вновь
И сладко песни распевает,
И рот её пурпурный, словно кровь,
На мертвенном лице зияет.
Gottfried Keller. Seemärchen
Und als die Nixe den Fischer gefaßt,
Da machte sie sich abseiten;
Sie schwamm hinaus mit lüsterner Hast,
Hinaus in die nächtlichen Weiten.
Sie schwamm in gewaltigen Kreisen herum,
Bald oben, bald tief am Grunde,
Sie wälzt mit dem Armen sich um und um
Und küßt ihm das Rot vom Munde.
Drei Tage hatte sie Zeitvertreib
Mit ihm in den Meeresweiten,
Am vierten ließ sie den toten Leib
Aus ihren Armen gleiten.
Da schoß sie empor an das sonnige Licht
Und schaute hinüber zum Lande;
Sie schminkte mit Purpur das weiße Gesicht
Und nahte sich singend dem Strande.
Над морем шторм, кромешный ад,
Гром, молния, и дождь, и град,
Английский парусник, фрегат
Укрыться в гавань был бы рад.
Рвёт паруса над головой,
Ревёт, беснуется прибой,
На острых рифах под водой
Корабль кромсает корпус свой.
И, зачерпнув бортом волну,
Фрегат, скрипя, идёт ко дну,
Весь груз, тьму Библий, в глубину
Несёт в подводную страну.
Собрался весь морской народ,
Моллюски, рыбы всех пород,
Но слов никто не разберёт,
Читают задом наперёд.
В очках учёная змея
(Сияет златом чешуя),
Сипит, сопит, слюной плюя –
Не разберу здесь смыслу я.
Плывёт утопленник, матрос,
Левиафан ему поднёс
Страницу мокрую под нос,
Ни звука тот не произнёс.
Gottfried Keller. Im Meer
Der Himmel hängt wie Blei so schwer
Dicht auf dem wildempörten Meer;
Ein englisch Segel, fast die Quer,
Schießt wie ein Pfeil darüber her.
Ein Messer, so das Meer sich schliff,
Da starrt ein scharfes Felsenriff
Und schlitzt das Engelländerschiff;
Das Meer tut einen guten Griff.
Viel tausend Bibeln sind die Fracht,
Die sinken in die Wassernacht;
Schon hat in blanker Schuppentracht
Das Seevolk sich herbeigemacht.
Da wimmelt es von Lurch und Fisch,
Sie sitzen am Korallentisch,
Her schießt der Leviathan risch:
Was ist das für ein Flederwisch ?
Die Seeschlang' als die Königin
Kommt auch und blättert her und hin,
Sie putzt die Brill' und liest darin
Verkehrt und findet keinen Sinn.
Sie ziehn den Steuermann empor
Und halten ihm die Bibel vor;
Doch der zu schweigen sich verschwor,
Das Meer durchbraust sein taubes Ohr.
Прекрасней солнце, чем любимой взор;
А губы так уж вовсе не коралл;
А груди – где там формы снежных гор?
Витки волос – как спутанный металл.
И розы бело-алые свежей,
Чем тон ланит её, он не таков;
А запашок возлюбленной моей –
Отнюдь не тонкий аромат духов.
Приятен мне любимой речи звук,
Но всё ж не музыки то звук отрадный;
И где божественной там ножки стук?
Она идёт и топает изрядно.
Но всё ж клянусь, милее мне она,
Чем та, что лестью вся оболгана.
* * *
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips' red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go;
My mistress when she walks treads on the ground.
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
Ветер ковылём колышет, ближе
Час прощального свиданья,
Лес осенним хладом дышит. Слышу
Грустного ручья журчанье, и плывут воспоминанья –
Скоро ли опять увижу
Звёздных глаз Твоих сиянье?
Лепестков безгрешных – нежных,
Милых губ невинных младость,
Как от лилий белоснежных, свежих –
Твоего дыханья сладость. Поцелуев Твоих благость,
Простодушных, безмятежных –
Как весны живая радость.
Дождь осенний бесконечен, вечен.
Тёмным облаком клубится
В небесах угрюмый вечер, ветер
Сушит слёзы на ресницах, и летят по небу птицы
Горю ль, радости навстречу
Одинокой вереницей.
Радость снова расцветает в мае,
Слышу птиц весёлых пенье,
С неба туча улетает злая
Одинокой чёрной тенью. Но с Твоим лишь возвращеньем
Я дышу, я оживаю,
Лишь с Тобой весны цветенье.
* * *
Wie sich auch die Zeit will wenden, enden
Will sich nimmer doch die Ferne,
Freude mag der Mai mir spenden, senden
Möcht Dir alles gerne, weil ich Freude nur erlerne,
Wenn Du mit gefaltnen Händen
Freudig hebst der Augen Sterne.
Alle Blumen mich nicht grüßen, süßen
Gruß nehm ich von Deinem Munde.
Was nicht blühet Dir zu Füßen, büßen
Muß es bald zur Stunde, eher ich auch nicht gesunde,
Bis Du mir mit frohen Küssen
Bringest meines Frühlings Kunde.
Wenn die Abendlüfte wehen, sehen
Mich die lieben Vöglein kleine
Traurig an der Linde stehen, spähen
Wen ich wohl so ernstlich meine, daß ich helle Tränen weine,
Wollen auch nicht schlafen gehen,
Denn sonst wär ich ganz alleine.
Vöglein euch mag's nicht gelingen, klingen
Darf es nur von ihrem Sange,
Wie des Maies Wonneschlingen, fingen
Alles ein in neuem Zwange; aber daß ich Dein verlange
Und Du mein, mußt Du auch singen,
Ach das ist schon ewig lange.
И Нимфы, что в цветах едва видны,
Спешат взглянуть на птиц вперегонки,
Плывущих вниз по хрусталю реки,
Глаза их изумлением полны,
Так все удивлены:
Не дети ли они небес святых,
Зеркально отражённых в лоне вод,
Быть может, пара лебедей таких
Возок Венеры в небесах влечёт;
Не солнца ли восход,
Исполненный животворящих сил,
Весной от дрёмы землю разбудил,
И жаром летним, полным чистоты,
Птиц ангельски-прекрасных породил –
Как породил цветы
Небесной красоты
Для Свадьбы той, что скоро уж придёт:
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
Edmund Spenser. Prothalamion 4
Eftsoones the Nymphes, which now had Flowers their fill,
Ran all in haste, to see that siluer brood,
As they came floating on the Christal Flood:
Whom when they sawe, they stood amazed still,
Their wondring eyes to fill:
Them seem'd they neuer saw a sight so fayre,
Of Fowles so louely, that they sure did deeme
Them heauenly borne, or to be that same payre
Which through the Skie draw Venus siluer Teeme:
For sure they did not seeme
To be begot of any earthly Seede,
But rather Angels or of Angels breede:
Yet were they bred of Somers-heat they say,
In sweetest Season, when each Flower and weede
The earth did fresh aray:
So fresh they seem'd as day,
Euen as their Brydale day, which was not long:
Sweete Themmes runne softly till I end my Song.
Чу! Жаворóнок уж поёт,
И Феб уже златой
Сейчас коней пошлёт в полёт –
Поить живой росой
С цветов, уж Ноготки вот-вот
Откроют венчик свой;
И всё вокруг тебя зовёт –
Любовь моя, глаза открой,
Открой, скорей, открой!
William Shakespeare. Aubade
Hark! hark! the lark at heaven's gate sings,
And Phoebus 'gins arise,
His steeds to water at those springs
On chalic'd flowers that lies;
And winking Mary-buds begin
To ope their golden eyes;
With everything that pretty bin,
My lady sweet, arise:
Arise, arise!
Но Нимфы все душистые венки,
Что собирал весёлый хоровод,
Рассыпали вокруг по лону вод;
И лебедей, и берега реки
Покрыли лепестки.
Реки Пеней я вспомнил дивный вид,
Чьи берега цветы заполонили,
Долину Темпе, где поток шумит,
И изобилие чудесных лилий,
Что так душисты были.
Тем временем две Нимфы стали снова,
Плести гирлянды из букетов новых,
И напевали, весело смеясь.
И вот венки для лебедей готовы,
И песня полилась,
И в те венки вплелась
Пред свадьбою, что близится, грядёт:
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
О, Птицы дивные! Вы соль земли,
Небес краса. Пусть Бог поможет вам
И благородным вашим женихам –
Соединиться в браке чтоб смогли
И счастье обрели.
Венера же, Владычица любви,
Пусть улыбнётся, вас благословит,
Зажжёт святой огонь у вас в крови,
Пусть бесконечно долго он горит,
От зла вас защитит.
Пусть сбудутся заветные мечты,
И будут помыслы всегда чисты,
И наслаждения на брачном ложе
Пусть принесут достойные плоды –
Детей, на вас похожих.
Пусть радости умножит
Прекрасный день, уж скоро он придёт,
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
Закончили они, но их подруги
Припев тот повторили – Да, вот-вот
Приблизится день свадьбы, он грядёт.
И эхом разнеслось по всей округе –
Да здравствуют супруги!
Поток реки нёс пару лебедей
Прекрасных, чистых, будто белый снег,
Лелеял нежно на груди своей,
Так, как детей лелеет человек,
И умерял свой бег.
За ними вслед простой народ речной,
Как звёзды в небесах вслед за Луной,
Их Госпожой, спешат скорей приплыть,
Построившись послушною чредой,
Стремясь им услужить,
Полезными им быть
Пред свадьбою, что близится, грядёт:
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
Вот прибыли они по лону вод
В весёлый Лондон, он – мой дом родной,
Хоть имя подарил мне Дом иной,
Прославленный старинный Дом и Род,
Защитник от невзгод.
Вот башни из древнейших кирпичей,
Вокруг здесь стряпчие теперь живут;
Прослывшие гордынею своей,
Царили прежде Тамплиеры тут,
Сразил их Божий суд.
А следом место – тут недалеко
Мой Благодетель жил, он высоко
Летал, но мог меня он понимать,
Ведь без друзей мне было нелегко,
Ах, не к чему опять
О грустном вспоминать
Пред Свадьбою, что скоро уж придёт:
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
Здесь благородный Лорд живёт сейчас,
Чьё имя долго в Англии гремело:
По всей Испании прошёл он смело,
И Геркулесовы столпы потряс,
И не в последний раз.
Он храбрых рыцарей английских цвет,
Он честь и гордость родины крепит,
И слава доблестных его побед –
Надёжный, мощный меч и крепкий щит,
Всегда нас защитит
И высоко стяг Англии поднимет –
Элизы славной и великой имя
Звенит над миром, вызывая страх.
И чья-то муза пролетит над ними –
Прославит всех в веках
В торжественных стихах
На Свадьбы день, что скоро уж придёт:
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
Из этих древних Башен Лорд со свитой
Выходит. Так Вечерняя звезда
Лучи купает волнах , и тогда
Сверкает Океан – простор открытый,
Дождём лучей омытый.
Над свитою два Рыцаря видны
С прекрасными и гордыми чертами,
Достойными Двора любой страны,
Достойные любви к прекрасной Даме –
У нас над головами
Так звёздами блистают небеса,
И Близнецов извечная краса.
На берег Темзы Рыцари идут,
Огнём любви наполнены сердца,
Их здесь Невесты ждут,
И будет праздник тут
В день Свадебный, он скоро уж придёт:
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
КОНЕЦ
Edmund Spenser. Prothalamion 5 - 10
Then forth they all out of their baskets drew,
Great store of Flowers, the honour of the field,
That to the sense did fragrant odours yeild,
All which vpon those goodly Birds they threw,
And all the Waues did strew,
That like old Peneus Waters they did seeme,
When downe along by pleasant Tempes shore
Scattred with Flowres, through Thessaly they streeme,
That they appeare through Lillies plenteous store,
Like a Brydes Chamber flore:
Two of those Nymphes, meane while, two Garlands bound,
Of freshest Flowres which in that Mead they found,
The which presenting all in trim Array,
Their snowie Foreheads therewithall they crownd,
Whil'st one did sing this Lay,
Prepar'd against that Day,
Against their Brydale day, which was not long:
Sweete Themmes runne softly till I end my Song.
Ye gentle Birdes, the worlds faire ornament,
And heauens glories, whom this happie hower
Doth leade vnto your louers blisfull bower,
Ioy may you haue and gentle hearts content
Of your loues couplement:
And let faire Venus, that is Queene of loue,
With her heart-quelling Sonne vpon you smile,
Whose smile they say, hath vertue to remoue
All Loues dislike, and friendships faultie guile
For euer to assoile.
Let endlesse Peace your steadfast hearts accord,
And blessed Plentie wait vpon you[r] bord,
And let your bed with pleasures chast abound,
That fruitfull issue may to you afford:
Which may your foes confound,
And make your ioyes redound,
Vpon your Brydale day, which is not long:
Sweete Themmes runne softlie, till I end my Song.
So ended she; and all the rest around
To her redoubled that her vndersong,
Which said, their bridale daye should not be long.
And gentle Eccho from the neighbour ground,
Their accents did resound?
So forth, those ioyous Birdes did passe along,
Adowne the Lee, that to them murmurde low,
As he would speake, but that he lackt a tong
Yeat did by signes his glad affection show,
Making his streame run slow.
And all the foule which in his flood did dwell
Gan flocke about these twaine, that did excell
The rest, so far, as Cynthia doth shend
The lesser starres. So they enranged well,
Did on those two attend,
And their best seruice lend,
Against their wedding day, which was not long:
Sweete Themmes runne softly, till I end my song.
At length they all to mery London came,
To mery London, my most kindly Nurse,
That to me gaue, this Lifes first natiue sourse:
Though from another place I take my name,
An house of auncient fame.
There when they came, whereas those bricky towres,
The which on Themmes brode aged backe doe ryde,
Where now the studious Lawyers haue their bowers
That whylome wont the Templer Knights to byde,
Till they decayd through pride:
Next whereunto there standes a stately place,
Where oft I gayned giftes and goodly grace
Of that great Lord, which therein wont to dwell,
Whose want too well, now feeles my friendless case:
But Ah here fits not well
Olde woes, but ioyes to tell
Against the bridale daye, which is not long:
Sweete Themmes runne softly till I end my Song.
Yet therein now doth lodge a noble Peer,
Great Englands glory and the Worlds wide wonder,
Whose dreadfull name, late through all Spaine did thunder.
And Hercules two pillors standing neere,
Did make to quake and feare:
Faire branch of Honor, flower of Cheualrie,
That fillest England with thy triumphes fame,
Ioy haue thou of thy noble victorie,
And endlesse happinesse of thine owne name
That promiseth the same:
That through thy prowesse and victorious armes,
Thy country may be freed from forraine harmes:
And great Elisaes glorious name may ring
Through al the world, fil'd with thy wide Alarmes,
Which some braue muse may sing
To ages following,
Vpon the Brydale day, which is not long:
Sweete Themmes runne softly till I end my Song.
From those high Towers, this noble Lord issuing,
Like radiant Hesper when his golden hayre
In th'Ocean billowes he hath Bathed fayre,
Descended to the Riuers open vewing,
With a great traine ensuing.
Aboue the rest were goodly to bee seene
Two gentle Knights of louely face and feature,
Beseeming well the bower of anie Queene,
With gifts of wit and ornaments of nature,
Fit for so goodly stature:
That like the twins of Iove they seem'd in sight,
Which decke the Bauldricke of the Heauens bright:
They two forth pacing to the Riuers side,
Receiued those two faire Brides, their Loues delight,
Which at th'appointed tyde,
Each one did make his Bryde,
Against their Brydale day, which is not long:
Sweete Themmes runne softly, till I end my Song.
FINIS
Из поэмы Королева фей. Book 2, Canto 12
Два дня проплыли по морским волнам,
Повсюду пусто, ни души живой,
Спокойно всё кругом, хвала Богам!
Когда же третий День сквозь мрак ночной
Взошёл дрожащим светом над водой,
Услышали они зловещий гул,
Пугающий, грозящий им бедой,
И вот гигантский вал хребет взметнул,
Подбросил их челнок и вниз швырнул.
Держитесь, Отче! – Кормчий закричал,
Держите твёрже курс, сейчас назад
(Господь, спаси!) вернётся этот вал.
То Жадности Жерло, так говорят,
Глубокой глоткой жрёт оно подряд
Всё, что беспечно рядом проплывёт,
Всё засосёт в кромешный, мутный ад,
Потом обломками его тошнит и рвёт,
Тот обречён, кто в эту глотку попадёт!
Недалеко от жуткого жерла
Утёс огромный – каменный Магнит,
Отвесная гигантская скала
Над водами глубокими висит,
Внушает страх её зловещий вид.
Кто ближе подплывёт, того она
К себе притянет, он не избежит
Объятий мощных, будет смерть страшна,
Обломки унесёт безжалостно волна.
Тогда направили они свой чёлн
Туда, где близок был водоворот,
Но был слабей напор жестоких волн,
На вёсла навалились и вперёд
Помчались, а затем, наоборот,
Челнок направив прямо в грозный вал,
Насквозь прошли, казалось, он вот-вот
Проглотит их, но бездны уж провал
Был пройден, тщетно он ревел и грохотал.
Но, проплывая, видели они
Крутящуюся жуткую дыру,
И входу в ад она была сродни,
Внутри, подобно Тартара нутру,
Черным-черно. Наверно, поутру
Влетают духи адские сюда,
Свершив ночные пакости. В нору
Кто попадёт из смертных – он тогда
Вертеться будет там до страшного суда.
* * *
Two dayes now in that sea he sayled has,
Ne euer land beheld, ne liuing wight,
Ne ought saue perill, still as he did pas:
Tho when appeared the third Morrow bright,
Vpon the waues to spred her trembling light,
An hideous roaring farre away they heard,
That all their senses filled with affright,
And streight they saw the raging surges reard
Vp to the skyes, that them of drowning made affeard.
Said then the Boteman, Palmer stere aright,
And keepe an euen course; for yonder way
We needes must passe (God do vs well acquight,)
That is the Gulfe of Greedinesse, they say,
That deepe engorgeth all this worldes pray:
Which hauing swallowd vp excessiuely,
He soone in vomit vp againe doth lay,
And belcheth forth his superfluity,
That all the seas for feare do seeme away to fly.
On th'other side an hideous Rocke is pight,
Of mightie Magnes stone, whose craggie clift
Depending from on high, dreadfull to sight,
Ouer the waues his rugged armes doth lift,
And threatneth downe to throw his ragged rift
On who so commeth nigh; yet nigh it drawes
All passengers, that none from it can shift:
For whiles they fly that Gulfes deuouring iawes,
They on this rock are rent, and sunck in helplesse wawes.
Forward they passe, and strongly he them rowes,
Vntill they nigh vnto that Gulfe arriue,
Where streame more violent and greedy growes:
Then he with all his puissance doth striue
To strike his oares, and mightily doth driue
The hollow vessell through the threatfull waue,
Which gaping wide, to swallow them aliue,
In th'huge abysse of his engulfing graue,
Doth rore at them in vaine, and with great terror raue.
They passing by, that griesly mouth did see,
Sucking the seas into his entralles deepe,
That seem'd more horrible then hell to bee,
Or that darke dreadfull hole of Tartare steepe,
Through which the damned ghosts doen often creepe
Backe to the world, bad liuers to torment:
But nought that falles into this direfull deepe,
Ne that approcheth nigh the wide descent,
May backe returne, but is condemned to be drent.
Вот вижу, пара белых лебедей,
Как вверх изогнутые две руки,
Плывёт легко вдоль берега реки.
Их перья – снега горного белей,
Изгибы гордых шей –
Как у Юпитера, когда он плыл
На встречу с Ледой лебедем простым,
Не в силах превозмочь любовный пыл,
Приличный лишь любовникам иным –
Повесам молодым.
Прекрасен белоснежных птиц наряд,
И капельки воды у них горят
На крыльях, как алмазная роса.
И так же, как когда встаёт заря,
Прекрасны небеса,
Сияет их краса
Пред свадьбою, что близится, грядёт:
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
И Нимфы, все в цветах едва видны,
На белых Лебедей спешат взглянуть,
Таких увидишь ли когда-нибудь,
Глаза их изумлением полны,
Так все удивлены:
Не дети ли они небес святых,
Не видывали их доселе тут,
Быть может, скоро пару Птиц таких
Венере в колесницу запрягут,
Пусть в небесах плывут
Над нами в звёздной, вечной глубине.
Подплыли ближе Лебеди ко мне,
Я Замер, сеть мерцающих лучей
Играла трепетно в речной волне,
И всё в душе моей
Становится светлей,
Как в Свадьбы день, что близится, грядёт:
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
Edmund Spenser. Prothalamion 3,4
With that I saw two Swannes of goodly hewe,
Come softly swimming downe along the Lee;
Two fairer Birds I yet did neuer see:
The snow which doth the top of Pindus strew,
Did neuer whiter shew,
Nor Jove himselfe when he a Swan would be
For loue of Leda, whiter did appeare:
Yet Leda was they say as white as he,
Yet not so white as these, nor nothing neare;
So purely white they were,
That euen the gentle streame, the which them bare,
Seem'd foule to them, and bad his billowes spare
To wet their silken feathers, least they might
Soyle their fair plumes with water not so fayre,
And mar their beauties bright,
That shone as heauens light,
Against their Brydale day, which was not long:
Sweete Themmes runne softly, till I end my Song.
Eftsoones the Nymphes, which now had Flowers their fill,
Ran all in haste, to see that siluer brood,
As they came floating on the Christal Flood:
Whom when they sawe, they stood amazed still,
Their wondring eyes to fill:
Them seem'd they neuer saw a sight so fayre,
Of Fowles so louely, that they sure did deeme
Them heauenly borne, or to be that same payre
Which through the Skie draw Venus siluer Teeme:
For sure they did not seeme
To be begot of any earthly Seede,
But rather Angels or of Angels breede:
Yet were they bred of Somers-heat they say,
In sweetest Season, when each Flower and weede
The earth did fresh aray:
So fresh they seem'd as day,
Euen as their Brydale day, which was not long:
Sweete Themmes runne softly till I end my Song.
Из поэмы Королева фей. Book 1, Canto 5
Покуда Ночь катилась над землёй,
Железной колесницы ржавый скрип
Будил собак повсюду за собой –
Разнёсся громкий лай и злобный хрип.
Вдруг стонущий, ужасный звук возник,
То вестник смерти, Филин закричал,
Издав своё Фу-Бу, зловещий крик.
Тут Волк завыл и заскулил шакал,
У всех злой Ночи лик страх, ужас вызывал.
Вот Ночь с колдуньей, молча, не спеша
С племянником изрубленным своим,
Под тяжестью его едва дыша,
Спускаются вниз кратером крутым.
Оттуда поднимался серный дым,
То был Аверн, дыра у входа в ад,
Откуда уж не выбраться живым,
Там духи адские вход сторожат,
Цепями Фурии ужасные гремят.
Так двигались они, на всём пути
Возка колёса по крови скользят,
К дворцу Плутона страшно подойти,
Дрожащие там призраки стоят,
И зубы их железные скрипят.
Толпятся демоны со всех сторон,
Ужасен их недвижный, жуткий взгляд,
Дивятся – кто же разума лишён,
Что в самый ад осмелился спуститься он.
Вот горькая река, то Ахерон –
Людского горя скорбный водопад,
А вот поток огня, то Флегетон,
Тут души грешные в огне горят,
Визжат, от боли корчатся, вопят –
Будь проклят Бог, что нас послал сюда,
Для вечных мук создал подземный ад,
Где тысяч кар ужасная чреда
Ждёт грешников земных навечно, навсегда.
А дальше тварь, ужасней всех зверюг,
То Цербер – трёхголовый адский пёс,
Клубились змеи – тысячи гадюк
На головах его вместо волос,
Кровавый, огненный язык пророс
Из каждой пасти мерзкой, хриплый вой
Раздался, грозно лапу он занёс,
Но тут поник он каждой головой,
Ведь Ночи власть сильна везде – и под землёй.
* * *
And all the while she stood vpon the ground,
The wakefull dogs did neuer cease to bay,
As giuing warning of th'vnwonted sound,
With which her yron wheeles did them affray,
And her darke griesly looke them much dismay;
The messenger of death, the ghastly Owle
With drearie shriekes did also her bewray;
And hungry Wolues continually did howle,
At her abhorred face, so filthy and so fowle.
Thence turning backe in silence soft they stole,
And brought the heauie corse with easie pace
To yawning gulfe of deepe Auernus hole.
By that same hole an entrance darke and bace
With smoake and sulphure hiding all the place,
Descends to hell: there creature neuer past,
That backe returned without heauenly grace;
But dreadfull Furies, which their chaines haue brast,
And damned sprights sent forth to make ill men aghast.
By that same way the direfull dames doe driue
Their mournefull charet, fild with rusty blood,
And downe to Plutoes house are come biliue:
Which passing through, on euery side them stood
The trembling ghosts with sad amazed mood,
Chattring their yron teeth, and staring wide
With stonie eyes; and all the hellish brood
Of feends infernall flockt on euery side,
To gaze on earthly wight, that with the Night durst ride.
They pas the bitter waues of Acheron,
Where many soules sit wailing woefully,
And come to fiery flood of Phlegeton,
Whereas the damned ghosts in torments fry,
And with sharpe shrilling shriekes doe bootlesse cry,
Cursing high Ioue, the which them thither sent.
The house of endlesse paine is built thereby,
In which ten thousand sorts of punishment
The cursed creatures doe eternally torment.
Before the threshold dreadfull Cerberus
His three deformed heads did lay along,
Curled with thousand adders venemous,
And lilled forth his bloudie flaming tong:
At them he gan to reare his bristles strong,
And felly gnarre, vntill dayes enemy
Did him appease; then downe his taile he hong
And suffered them to passen quietly:
For she in hell and heauen had power equally.
Если я жива не буду –
Птицы прилетят
Алые – насыпь им крошек,
Помяни меня.
Если не скажу спасибо
Я, в глубоком сне –
Я пыталась, губы-камни
Помешали мне!
* * *
182
If I shouldn't be alive
When the Robins come,
Give the one in Red Cravat,
A Memorial crumb.
If I couldn't thank you,
Being fast asleep,
You will know I'm trying
Why my Granite lip!
На морозе стынет тёмный лес,
Белым покрывалом снег лежит.
Ясен и прозрачен свод небес,
Льдом покрыто, озеро блестит.
Вижу на коряге, вмёрзшей в лёд,
Под водой русалочка висит
И, как будто бы, меня зовёт,
И сквозь лёд испуганно глядит.
Я стою на ледяном стекле
Над зелёной, мрачной глубиной,
Вижу я красавицу во мгле,
И трепещут руки подо мной.
Тщетно ищет выход, там и тут,
В неподвижном потолке глухом...
Никогда из мыслей не уйдут
Чёрный лес, русалка подо льдом!
Gottfried Keller. Winternacht
Nicht ein Flügelschlag ging durch die Welt,
Still und blendend lag der weiße Schnee.
Nicht ein Wölklein hing am Sternenzelt,
Keine Welle schlug im starren See.
Aus der Tiefe stieg der Seebaum auf,
Bis sein Wipfel in dem Eis gefror;
An den Ästen klomm die Nix' herauf,
Schaute durch das grüne Eis empor.
Auf dem dünnen Glase stand ich da,
Das die schwarze Tiefe von mir schied;
Dicht ich unter meinen Füßen sah
Ihre weiße Schönheit Glied um Glied.
Mit ersticktem Jammer tastet' sie
An der harten Decke her und hin,
Ich vergaß' das dunkle Antlitz nie,
Immer, immer liegt es mir im Sinn!
Мир звёздный, вечный
Сверху глядит,
Тихо, сердечно
Мне говорит.
Гаснет заря и вечерние тени
Тихо с заката текут на восток,
Ночь из таинственных звёздных сплетений
Над головою свивает венок.
Звёзды повисли
Там, в вышине,
Тайные смыслы
Льют вниз ко мне.
Плачет луна, её светлые слёзы
Страхи ночные сольют в облачка.
Веет покой. На небесные плёсы
Души плывут в золотых челноках.
Пенье святое
Льётся с небес
Светлой тропою
Вниз в тёмный лес.
Тщетно полуночный ужас священный
Тайно крадётся по тёмным лесам,
Хоть и склонились деревья смиренно,
Всюду как будто звучат голоса:
Мирно играя,
Светят огни,
Мягко сияют
В небе они.
Сверху и снизу лишь дружба святая,
Все отношенья просты и добры,
Звёзды сиянья, как руки, сплетают,
Неба и тверди едины миры.
Мир звёздный, вечный
Сверху глядит,
Тихо, сердечно
Мне говорит.
* * *
Sprich aus der Ferne
Heimliche Welt,
Die sich so gerne
Zu mir gesellt.
Wenn das Abendrot niedergesunken,
Keine freudige Farbe mehr spricht,
Und die Kränze stilleuchtender Funken
Die Nacht um die schattigte Stirne flicht:
Wehet der Sterne
Heiliger Sinn
Leis durch die Ferne
Bis zu mir hin.
Wenn des Mondes still lindernde Tränen
Lösen der Nächte verborgenes Weh;
Dann wehet Friede. In goldenen Kähnen
Schiffen die Geister im himmlischen See.
Glänzender Lieder
Klingender Lauf
Ringelt sich nieder,
Wallet hinauf.
Wenn der Mitternacht heiliges Grauen
Bang durch die dunklen Wälder hinschleicht,
Und die Büsche gar wundersam schauen,
Alles sich finster tiefsinnig bezeugt:
Wandelt im Dunkeln
Freundliches Spiel,
Still Lichter funkeln
Schimmerndes Ziel.
Alles ist freundlich wohlwollend verbunden,
Bietet sich tröstend und traurend die Hand,
Sind durch die Nächte die Lichter gewunden,
Alles ist ewig im Innern verwandt.
Sprich aus der Ferne
Heimliche Welt,
Die sich so gerne
Zu mir gesellt.
Был хладный день, и свежий Ветерок
Легонько веял и листвой играл,
И воздух мглистый еле пропускал
Гипериона огненный поток:
Когда я сбился с ног
В бегах, потом напрасно простоял
Я во Дворце, пустых надежд и дум
Был полон я и тщетно ожидал –
Не удалось. И чтоб отвлечь свой ум
Побрёл под ветра шум
Вдоль Темзы, слушал плеск её волны.
Играют берега речной страны,
Как самоцветы дивной красоты –
Цветами дивными они полны,
Душисты и чисты,
Украсят те цветы
День Свадебный, он скоро уж придёт:
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
Тут на речном, зелёном берегу
Вдруг стайку девочек увидел я,
То Нимф речных чудесная семья
Нарвать цветов собралась на лугу.
У каждой на боку –
Корзиночка, сплетённая умело,
На каждой – лёгкий и простой наряд,
И локоны, распущеные смело,
Как у невесты, чуть смущённый взгляд.
А пальчики спешат,
Скорей, не повредить бы стебелька
Ромашек, лилий – каждого цветка,
Фиалки нежной, колкой розы алой,
Поспеет всюду нежная рука.
Букет уж небывалый
Готов. Пора настала
Пред Свадьбою, что близится, грядёт:
Я Песнь пою, и Темза вдаль течёт.
Edmund Spenser. Prothalamion 1,2
Calme was the day, and through the trembling ayre,
Sweete breathing Zephyrus did softly play
A gentle spirit, that lightly did delay
Hot Titans beames, which then did glyster fayre:
When I whom sullein care,
Through discontent of my long fruitlesse stay
In Princes Court, and expectation vayne
Of idle hopes, which still doe fly away,
Like empty shaddowes, did aflict my brayne,
Walkt forth to ease my payne
Along the shoare of siluer streaming Themmes,
Whose rutty Bancke, the which his Riuer hemmes,
Was paynted all with variable flowers,
And all the meades adornd with daintie gemmes,
Fit to decke maydens bowres,
And crowne their Paramours,
Against the Brydale day, which is not long:
Sweete Themmes runne softly, till I end my Song.
There, in a Meadow, by the Riuers side,
A Flocke of Nymphes I chaunced to espy,
All louely Daughters of the Flood thereby,
With goodly greenish locks all loose vntyde,
As each had bene a Bryde,
And each one had a little wicker basket,
Made of fine twigs entrayled curiously,
In which they gathered flowers to fill their flasket:
And with fine Fingers, cropt full feateously
The tender stalkes on hye.
Of euery sort, which in that Meadow grew,
They gathered some; the Violet pallid blew,
The little Dazie, that at euening closes,
The virgin Lillie, and the Primrose trew,
With store of vermeil Roses,
To decke their Bridegromes posies,
Against the Brydale day, which was not long:
Sweete Themmes runne softly, till I end my Song.
Всевышний!
Вспомни о мыши,
Приниженной так Котом!
Выдели в царстве твоём
Мышиный, крысиный «Дом»!
В небесных уютных Шкафах
Пусть что-нибудь мирно грызут,
Пока мироздания Циклы
Зубцы свои провернут!
* * *
61
Papa above!
Regard a Mouse
O'erpowered by the Cat!
Reserve within thy kingdom
A "Mansion" for the Rat!
Snug in seraphic Cupboards
To nibble all the day,
While unsuspecting Cycles
Wheel solemnly away!
Шиповник, тёрн и барбарис,
И утренний обычный Бриз –
Роса дрожит – Пчела жужжит –
И Шмель – и та в иголках ель –
И Роза – я!
* * *
19
A sepal, petal, and a thorn
Upon a common summer's morn –
A flask of Dew – A Bee or two –
A Breeze – a caper in the trees –
And I'm a Rose!
Один невинный челночок
От Берега отплыл
Туда, где властный океан
Красой своей манил!
Плеснула жадная вода
Прожорливой волной –
Качнулись статные суда,
Погиб кораблик мой!
* * *
107
'T was such a little-little boat
That toddled down the bay!
'T was such a gallant-gallant sea
That beckoned it away!
'T was such a greedy, greedy wave
That licked it from the Coast;
Nor ever guessed the stately sails
My little craft was lost!
Из поэмы Королева фей. Book 6, Canto 10
Смотри – Короны свет меж облаков,
Она венчает звёздный небосвод,
(Тесею с Ариадной дар богов –
Кентавры на Лапифов шли в поход
Тогда, об этом память всё живёт).
Сейчас сияет в небесах она,
Чудесный, светлый, звёздный хоровод.
Вокруг неё небесная страна
Кружит, прекрасною гармонией полна.
* * *
Looke how the Crowne, which Ariadne wore
Vpon her yuory forehead that same day
That Theseus her vnto his bridale bore,
When the bold Centaures made that bloudy fray
With the fierce Lapithes, which did them dismay;
Being now placed in the firmament,
Through the bright heauen doth her beams display,
And is vnto the starres an ornament,
Which round about her moue in order excellent.
Мерцая тонкой красотой
Подобно серебру,
Сеть дивной лестницы витой
Дрожала на ветру.
И паутинок тонких вязь
Качала на весу,
Играя радугой, искрясь,
Алмазную росу.
В чудесный Дом соединить,
Пока восток алел,
Свою серебряную нить
Паук седой сумел!
Мерцая тонкой красотой
Подобно серебру,
Сеть дивной лестницы витой
Дрожала на ветру.
Madeleine Ley. Odelette
Araignée grise,
Araignée d'argent,
Ton échelle exquise
Tremble dans le vent. .
Toile d'araignée
– Émerveillement –
Lourde de rosée
Dans le matin blanc!
Ouvrage subtil
Qui frissonne et ploie,
Ô maison de fil,
Escalier de soie !
Araignée grise,
Araignée d'argent,
Ton échelle exquise
Tremble dans le vent.
1.
Тогда мы вместе были,
И нам среди ветвей
Пел сладко соловей,
Друг друга мы любили.
2.
Пою, душа рыдает,
Сеть грёз прядёт мечта,
И нить ясна, чиста,
Когда луна сияет.
3.
Тогда мы так любили,
Свистел нам соловей,
Но пел он из ветвей,
Что нас уж разлучили.
4.
Когда луна сияет,
Лишь о тебе мечта,
Душа ясна, чиста,
Бог нас соединяет.
5.
Давно нас разлучили,
Напомнил соловей
Мелодией своей,
Что раньше вместе были.
6.
Бог нас соединяет,
Лишь ты со мной, мечта,
Луна ясна, чиста,
Пою, душа страдает.
* * *
1.
Es sang vor langen Jahren
Wohl auch die Nachtigall,
Das war wohl süßer Schall,
Da wir zusammen waren.
2.
Ich sing und kann nicht weinen
Und spinne so allein,
Den Faden klar und rein
So lang der Mond wird scheinen.
3.
Da wir zusammen waren
Sang süß die Nachtigall,
Nun mahnet mich ihr Schall,
Daß du von mir gefahren.
4.
So oft der Mond mag scheinen,
Gedenk ich dein allein,
Mein Herz ist klar und rein,
Gott wolle uns vereinen.
5.
Seit du von mir gefahren
Singt stets die Nachtigall,
Ich denk bei ihrem Schall,
Wie wir zusammen waren.
6.
Gott wolle uns vereinen,
Hier spinn ich so allein,
Der Mond scheint klar und rein,
Ich sing und möchte weinen.
Знаком давно мне мотылёк,
Пчела несёт мне мёд.
Сердечно ждёт меня в бору
Простой лесной народ –
Смеются громче ручейки –
Бриз ошалел совсем;
Слезой туманишь мне глаза,
О, летний день, зачем?
* * *
The Bee is not afraid of me.
I know the Butterfly.
The pretty people in the Woods
Receive me cordially –
The Brooks laugh louder when I come –
The Breezes madder play;
Wherefore mine eye thy silver mists,
Wherefore, Oh Summers Day?
Из поэмы Королева фей. Book 3, Canto 12
Вот Ночь влечёт угрюмый саван свой,
И небеса в тяжёлых облаках,
И каждый смертный, мрачной темнотой
Испуган, спит, чтоб сном укрыть свой страх.
Но тут, как гром, раздался в небесах,
Как битвы знак, Трубы победный звук,
Известьем о поверженных врагах –
Она не дрогнула, презрев испуг,
Спокойно, смело осмотрела всё вокруг.
Но тут злой молнии сверкнул огонь,
Ударил гром, свирепый ветер взвыл,
И серы ужасающая вонь,
И чёрный дым вокруг неё поплыл.
Всё дрогнуло, как будто сорван был
Вселенной центр, рычаг оси земной.
Но ужас сей её не устрашил –
Пусть твердь небес трещит над головой,
Но Бритты храбрые не дрогнут пред судьбой.
* * *
Tho when as chearelesse Night ycouered had
Faire heauen with an vniuersall cloud,
That euery wight dismayd with darknesse sad,
In silence and in sleepe themselues did shroud,
She heard a shrilling Trompet sound aloud,
Signe of nigh battell, or got victory;
Nought therewith daunted was her courage proud,
But rather stird to cruell enmity,
Expecting euer, when some foe she might descry.
With that, an hideous storme of winde arose,
With dreadfull thunder and lightning atwixt,
And an earth-quake, as if it streight would lose
The worlds foundations from his centre fixt;
A direfull stench of smoke and sulphure mixt
Ensewd, whose noyance fild the fearefull sted,
From the fourth houre of night vntill the sixt;
Yet the bold Britonesse was nought ydred,
Though much emmou'd, but stedfast still perseuered.
Святых красою может искусить,
А смертный грешник взят давно в полон,
Чуть в речи странной слышен лёгкий тон
Италии? Далёкой ли Руси?
Венец бы Клеопатры ей носить,
Иль облик страстный снова повторён
В кошачьей, вечной красоте Нинон?
У Буридана надо бы спросить.
Тверда алмазно глаз холодных синь,
Грудь высока, достойная шахинь,
Горда походка, как у тех Гранд-дам,
Что при Дворах царят. Но вот вопрос –
Быть пленником сиянья рыжих кос,
Иль плёткою стегнуть ей по щекам?
Paul Verlaine. Une grande dame
Belle « à damner les saints », à troubler sous l’aumusse
Un vieux juge ! Elle marche impérialement.
Elle parle — et ses dents font un miroitement —
Italien, avec un léger accent russe.
Ses yeux froids où l’émail sertit le bleu de Prusse
Ont l’éclat insolent et dur du diamant.
Pour la splendeur du sein, pour le rayonnement
De la peau, nulle reine ou courtisane, fût-ce
Cléopâtre la lynce ou la chatte Ninon,
N’égale sa beauté patricienne, non !
Vois, ô bon Buridan : « C’est une grande dame ! »
Il faut — pas de milieu ! — l’adorer à genoux,
Plat, n’ayant d’astre aux cieux que ses lourds cheveux roux,
Ou bien lui cravacher la face, à cette femme !
Фрагменты из поэмы Королева фей. Book 6, Canto 10
Вершина там виднелася во мгле,
Лесами буйными окаймлена,
Ввысь вознеслась с презрением к земле
Высокая зелёная стена.
В ней певчих птиц весёлая страна
Раскинулась, над ней орёл парил,
Была она ему подчинена.
Он справедливо, как Король, царил –
Залог величия могущественных сил.
По склонам там, журча, бежит поток,
И чистоты серебряных стремнин
Доселе осквернить никто не мог,
Ни дикий зверь, ни грубый селянин,
Ни некий благородный господин.
На берегах ручьёв в тени ветвей
Встречали там Наяд, речных Ундин
Лишь птицы вольные; лишь соловей
Свивал журчанье волн с мелодией своей.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Чуть Элфин к той поляне меж кустов
Приблизился, как он услышал вдруг –
Как будто клики звонких голосов,
Свирели отдалённый резкий звук –
И Эхо откликалося вокруг.
А сквозь листву он еле разглядел
Танцующих Девиц весёлый круг,
Внутри меж них Пастух простой сидел,
К губам свирель прижав, и кто-то песню пел.
Он начал незаметный путь искать,
Чтобы из леса выйти на простор,
Но так, чтоб танцу их не помешать.
Вот на поляну устремил он взор,
И тут почувствовал стыда укор,
Но отвести не мог уж глаз своих –
Сто белых, как снега далёких гор,
Невинных, юных девочек нагих
Плясали на лугу среди цветов лесных.
Кружил, плясал девичий хоровод,
Как будто оторвались от земли,
Летали в танце девочки. Но вот
Три Девы юные в их круг вошли,
И в танец песню новую вплели.
И тут, как будто вешние цветы,
И девочки и Девы расцвели:
Спустилась к ним небесной красоты
Девица – идеал невинной чистоты.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
В восторге Калидор на всё глядел,
Такого никогда не видел он,
Но в глубине души всегда хотел.
Он был и восхищён, и удивлён –
То снится наяву волшебный сон?
Была то свита Королевы фей?
Кем образ Нимф и Фей был сотворён?
Тут вспомнил он о храбрости своей
И вышел из кустов, покинув сень ветвей.
Но девы, лишь увидели его,
Из виду вдруг исчезли словно дым,
Пуста поляна, нет там никого,
Остался лишь Пастух с рожком простым...
* * *
It was an hill plaste in an open plaine,
That round about was bordered with a wood
Of matchlesse hight, that seem'd th'earth to disdaine;
In which all trees of honour stately stood,
And did all winter as in sommer bud,
Spredding pauilions for the birds to bowre,
Which in their lower braunches sung aloud;
And in their tops the soring hauke did towre,
Sitting like King of fowles in maiesty and powre.
And at the foote thereof, a gentle flud
His siluer waues did softly tumble downe,
Vnmard with ragged mosse or filthy mud;
Ne mote wylde beastes, ne mote the ruder clowne
Thereto approch, ne filth mote therein drowne:
But Nymphes and Faeries by the bancks did sit,
In the woods shade, which did the waters crowne,
Keeping all noysome things away from it,
And to the waters fall tuning their accents fit.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Vnto this place when as the Elfin Knight
Approcht, him seemed that the merry sound
Of a shrill pipe he playing heard on hight,
And many feete fast thumping th'hollow ground,
That through the woods their Eccho did rebound.
He nigher drew, to weete what mote it be;
There he a troupe of Ladies dauncing found
Full merrily, and making gladfull glee,
And in the midst a Shepheard piping he did see.
He durst not enter into th'open greene,
For dread of them vnwares to be descryde,
For breaking of their daunce, if he were seene;
But in the couert of the wood did byde,
Beholding all, yet of them vnespyde.
There he did see, that pleased much his sight,
That euen he him selfe his eyes enuyde,
An hundred naked maidens lilly white,
All raunged in a ring, and dauncing in delight.
All they without were raunged in a ring,
And daunced round ; but in the midst of them
Three other Ladies did both daunce and sing,
The whilest the rest them round about did hemme,
And like a girlond did in compasse stemme:
And in the middest of those same three, was placed
Another Damzell, as a precious gemme,
Amidst a ring most richly well enchaced,
That with her goodly presence all the rest much graced.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Much wondred Calidore at this straunge sight,
Whose like before his eye had neuer seene,
And standing long astonished in spright,
And rapt with pleasaunce, wist not what to weene;
Whether it were the traine of beauties Queene,
Or Nymphes, or Faeries, or enchaunted show,
With which his eyes mote haue deluded beene.
Therefore resoluing, what it was, to know,
Out of the wood he rose, and toward them did go.
But soone as he appeared to their vew,
The vanisht all away out of his sight,
And cleane were gone, which way he neuer knew;
All saue the shepheard…
Из поэмы Королева фей. Book 1, Canto 2
Уже Возничий, натянув бразды,
Повлёк упряжку из семи коней
Вокруг оси – недвижимой звезды,
Что свет свой шлёт с небес для кораблей,
Плывущих над пучинами морей.
Вдруг радостный петух вскричал в ночи –
Феб в колеснице огненной своей
Уже летит. Как острые мечи,
Ночь прогоняя прочь, горят его лучи.
* * *
By this the Northerne wagoner had set
His seuenfold teme behind the stedfast starre,
That was in Ocean waues yet neuer wet,
But firme is fixt, and sendeth light from farre
To all, that in the wide deepe wandring arre:
And chearefull Chaunticlere with his note shrill
Had warned once, that Phoebus fiery carre
In hast was climbing vp the Easterne hill,
Full enuious that night so long his roome did fill.
Фрагменты из поэмы Королева фей. Book 1, Canto 4
Возок везли шесть избранных скотин,
На каждой свой Мудрец сидел верхом,
(Двойник скотины был тот господин).
И Лень была тут главным Мудрецом –
Мать всех пороков пополам с грехом
Взобралась на ленивого осла,
Поплёлся тот медлительным шажком –
Упряжка из-за них едва ползла.
В клобук монашеский одета Лень была.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Мудрец второй, Обжорство, ехал вслед
И управлял он мерзостной свиньёй.
Таких господ ещё не видел свет –
Он отличался страшной толщиной,
На шее – подбородок четверной,
И каждый день он столько пищи жрал,
Хватило бы на год семье иной.
Всё время он пыхтел, сопел, икал
И непотребно, как свинья, смердя, рыгал.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Мудрец был третий – Похоть. На козле
Косматом, бородатом он сидел.
Он был всегда слегка навеселе,
Кого нибудь растлить всегда хотел,
Зелёный, похотливый глаз блестел,
Подчас ловил он Дам прекрасных взгляд,
Смущал покой душ грешных, жарких тел,
Вливал в глаза тлетворный, сладкий яд.
Кто знает женщин, о, чего ж они хотят?
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Четвёртый – Скупость, вёз верблюд его
И на горбах два сундука таскал
Железных, так тяжёлых - оттого,
Что золото в них, низменный металл,
Но душу за него Скупец продал.
Скупой старик, презренный ростовщик,
И день, и ночь он золото считал.
Его верблюд двугорб, а он – двулик,
Ложь, истина – равны, он так считать привык.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
И следом – Зависть, волк её несёт,
Поймала жабу злую под кустом,
Зубами острыми её грызёт.
Кровь жабы – с ядом, в животе пустом
Яд жжёт живую плоть её. О том
Не знает Зависть, занята она,
Глядит она тайком в соседский дом,
Сосед богат – и злобой сражена,
Услышит о беде, и радостью полна.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Шестой Мудрец – свирепый, лютый Гнев
С горящей жаром головнёй в руках,
Под ним был мерзкий, злобный, дикий лев.
С огнём, горевшим в бешеных глазах,
Гнев головнёй крутил во весь размах
И, как пращу, над головой вращал,
Смертельно бледный, с пеной на губах.
Потом схватился с криком за кинжал,
И желчь в нём разлилась, затрясся, задрожал.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
За ними всеми сзади, на возке
(Ну, наконец, настал его черёд)
Сам Сатана сидит на облучке,
Нещадно он бичём дерёт, сечёт
Ленивую упряжку – Но! Вперёд!
А черни веселящейся толпа
Глазеет и чуть со смеху не мрёт.
Под их ногами – кости, черепа
Людей умерших, в ад ведущая тропа.
* * *
But this was drawne of six vnequall beasts,
On which her six sage Counsellours did ryde,
Taught to obay their bestiall beheasts,
With like conditions to their kinds applyde:
Of which the first, that all the rest did guyde,
Was sluggish Idlenesse the nourse of sin;
Vpon a slouthfull Asse he chose to ryde,
Arayd in habit blacke, and amis thin,
Like to an holy Monck, the seruice to begin.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
And by his side rode loathsome Gluttony,
Deformed creature, on a filthie swyne,
His belly was vp-blowne with luxury,
And eke with fatnesse swollen were his eyne,
And like a Crane his necke was long and fyne,
With which he swallowd vp excessiue feast,
For want whereof poore people oft did pyne;
And all the way, most like a brutish beast,
He spued vp his gorge, that all did him deteast.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
And next to him rode lustfull Lechery,
Vpon a bearded Goat, whose rugged haire,
And whally eyes (the signe of gelosy,)
Was like the person selfe, whom he did beare:
Who rough, and blacke, and filthy did appeare,
Vnseemely man to please faire Ladies eye;
Yet he of Ladies oft was loued deare,
When fairer faces were bid standen by:
O who does know the bent of womens fantasy?
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
And greedy Auarice by him did ride,
Vpon a Camell loaden all with gold;
Two iron coffers hong on either side,
With precious mettall full, as they might hold,
And in his lap an heape of coine he told;
For of his wicked pelfe his God he made,
And vnto hell him selfe for money sold;
Accursed vsurie was all his trade,
And right and wrong ylike in equall ballaunce waide.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
And next to him malicious Enuie rode,
Vpon a rauenous wolfe, and still did chaw
Betweene his cankred teeth a venemous tode,
That all the poison ran about his chaw;
But inwardly he chawed his owne maw
At neighbours wealth, that made him euer sad;
For death it was, when any good he saw,
And wept, that cause of weeping none he had,
But when he heard of harme, he wexed wondrous glad.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
And him beside rides fierce reuenging VVrath,
Vpon a Lion, loth for to be led;
And in his hand a burning brond he hath,
The which he brandisheth about his hed;
His eyes did hurle forth sparkles fiery red,
And stared sterne on all, that him beheld,
As ashes pale of hew and seeming ded;
And on his dagger still his hand he held,
Trembling through hasty rage, whe[n] choler in him sweld.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
And after all, vpon the wagon beame
Rode Sathan, with a smarting whip in hand,
With which he forward lasht the laesie teme,
So oft as Slowth still in the mire did stand.
Huge routs of people did about them band,
Showting for ioy, and still before their way
A foggy mist had couered all the land;
And vnderneath their feet, all scattered lay
Dead sculs & bones of men, whose life had gone astray.
Из поэмы Королева фей. Book 1, Canto 1
Двойные двери видит пред собой,
Одна – из плит чернёных костяных,
Серебряный орнамент на другой.
Он видит злых собак сторожевых –
Грозу врагов и путников чужих,
Заграду от непрошенных гостей.
Проходит Эльф спокойно мимо них
Туда, где в грёзах сна парит Морфей –
Он охранён от зла дремотою своей.
Баюкая его волшебный сон,
Там со скалы ручей, струясь, журчит,
И лёгкий ветер веет из окон,
И тихо вечный дождик моросит,
Как будто рой сонливых пчёл жужжит.
Ни шороха, ни звука за стеной,
Там город сонный, от врагов укрыт,
Затоплен бесконечной Тишиной.
Молчанье вечное, магический покой.
* * *
Whose double gates he findeth locked fast,
The one faire fram'd of burnisht Yuory,
The other all with siluer ouercast;
And wakefull dogges before them farre do lye,
Watching to banish Care their enimy,
Who oft is wont to trouble gentle Sleepe.
By them the Sprite doth passe in quietly,
And vnto Morpheus comes, whom drowned deepe
In drowsie fit he findes: of nothing he takes keepe.
And more, to lulle him in his slumber soft,
A trickling streame from high rocke tumbling downe
And euer-drizling raine vpon the loft,
Mixt with a murmuring winde, much like the sowne
Of swarming Bees, did cast him in a swowne:
No other noyse, nor peoples troublous cryes,
As still are wont t'annoy the walled towne,
Might there be heard: but carelesse Quiet lyes,
Wrapt in eternall silence farre from enemyes.
Вот рыцарь юный скачет на коне
С оружьем мощным и в броне стальной.
Пока ещё он не был на войне,
С врагами не вступал в кровавый бой,
(Доспехами его владел другой).
Скакун кусает удила, храпит,
Коня такого не смирить уздой,
Но рыцарь, как влитой, в седле сидит,
К сражениям готов, приняв достойный вид.
Он на груди кровавый крест носил,
Чтоб помнить господина своего,
Который в битве голову сложил.
И мёртвого он обожал его
И чтил так, как живого, оттого
Крестом отметил щит и свой наряд.
И не боялся рыцарь никого,
Хоть был суров и так печален взгляд,
Он знал – всегда вперёд и нет пути назад.
* * *
Gentle Knight was pricking on the plaine,
Y cladd in mightie armes and siluer shielde,
Wherein old dints of deepe wounds did remaine,
The cruell markes of many' a bloudy fielde;
Yet armes till that time did he neuer wield:
His angry steede did chide his foming bitt,
As much disdayning to the curbe to yield:
Full iolly knight he seemd, and faire did sitt,
As one for knightly giusts and fierce encounters fitt.
But on his brest a bloudie Crosse he bore,
The deare remembrance of his dying Lord,
For whose sweete sake that glorious badge he wore,
And dead as liuing euer him ador'd:
Vpon his shield the like was also scor'd,
For soueraine hope, which in his helpe he had:
Right faithfull true he was in deede and word,
But of his cheere did seeme too solemne sad;
Yet nothing did he dread, but euer was ydrad.
Где ты шумишь,
Холодный лес,
В котором милой след?
Где ты звенишь,
Ответ небес?
О, эхо, дай ответ!
Ответ небес,
Неси с собой
Мелодию мечты,
Лети к ней в лес
И песню спой
Любви и чистоты!
О, в сердце боль,
Там лес шумит,
В нём моей милой след,
Смирясь с судьбой,
Там эхо спит,
И песен больше нет.
И так в лесу
Я одинок,
Молю, вернись, любовь!
Стряхни росу
С усталых ног,
Спою тебе я вновь!
* * *
O kühler Wald,
Wo rauschest du,
In dem mein Liebchen geht?
O Widerhall,
Wo lauschest du,
Der gern mein Lied versteht?
O Widerhall,
O sängst du ihr
Die süßen Träume vor,
Die Lieder all,
O bring sie ihr,
Die ich so früh verlor!
Im Herzen tief,
Da rauscht der Wald,
In dem mein Liebchen geht,
In Schmerzen schlief
Der Widerhall,
Die Lieder sind verweht.
Im Walde bin
Ich so allein,
O Liebchen, wandre hier,
Verschallet auch
Manch Lied so rein,
Ich singe andre dir!
Вот я, укрыт одеждой Пастухов –
Так Муза проявила власть свою.
Теперь я поменять судьбу готов,
Сменю на трубы я свирель мою
И песнь о духе Рыцарства совью,
Пусть слава Рыцарей проснётся вновь,
Так Муза мне велит: я воспою
И Дам Прекрасных верную любовь,
И битвы лютые, и пролитую кровь.
* * *
Lo I the man, whose Muse whilome did maske,
As time her taught, in lowly Shepheards weeds,
Am now enforst a far vnfitter taske,
For trumpets sterne to chaunge mine Oaten reeds,
And sing of Knights and Ladies gentle deeds;
Whose prayses hauing slept in silence long,
Me, all too meane, the sacred Muse areeds
To blazon broad emongst her learned throng:
Fierce warres and faithfull loues shall moralize my song.
Под мост Мирабо уносит в ночь
Сена нашу любовь
Но верю я горе уходит прочь
И радость должна превозмочь
Полночь куранты бьют
Я остаюсь дни мимо бегут
Лицом к лицу и тебя обнять
Пока там внизу
Будет Сена устало журчать
Нам слёз в глазах не унять
Полночь куранты бьют
Я остаюсь дни мимо бегут
Любовь уходит как эта вода
Уходит любовь
Как медленна жизнь всегда
Как тяжелы ожиданий года
Полночь куранты бьют
Я остаюсь дни мимо бегут
Текут часы и проходят дни
Назад никогда
Как и любовь не придут они
И под мостом лишь волны одни
Полночь куранты бьют
Я остаюсь дни мимо бегут
Guillaume Apollinaire. Le Pont Mirabeau
Sous le pont Mirabeau coule la Seine
Et nos amours
Faut-il qu'il m'en souvienne
La joie venait toujours après la peine
Vienne la nuit sonne l'heure
Les jours s'en vont je demeure
Les mains dans les mains restons face à face
Tandis que sous
Le pont de nos bras passe
Des éternels regards l'onde si lasse
Vienne la nuit sonne l'heure
Les jours s'en vont je demeure
L'amour s'en va comme cette eau courante
L'amour s'en va
Comme la vie est lente
Et comme l'Espérance est violente
Vienne la nuit sonne l'heure
Les jours s'en vont je demeure
Passent les jours et passent les semaines
Ni temps passé
Ni les amours reviennent
Sous le pont Mirabeau coule la Seine
Vienne la nuit sonne l'heure
Les jours s'en vont je demeure
Дверь закрыта Тук тук
Сад сухими цветами шуршит
Гроб несут Кто в нём Люди вокруг
Ты стучала Не вышел на стук
Тихо тихо
И слышно как муха жужжит
Guillaume Apollinaire. La dame
Toc toc Il a fermé sa porte
Les lys du jardin sont flétris
Quel est donc ce mort qu'on emporte
Tu viens de toquer à sa porte
Et trotte trotte
Trotte la petite souris
Я сорвал вересковый цветок
Мёртвой осени Вспоминай
На земле наш окончился срок
Запах времени этот цветок
Помни жду я тебя прощай
Guillaume Apollinaire. L'adieu
J'ai cueilli ce brin de bruyère
L'automne est morte souviens-t'en
Nous ne nous verrons plus sur terre
Odeur du temps brin de bruyère
Et souviens-toi que je t'attends
I
Раздели грубо догола
Загнали в камеру силком
Брань стражников хрипла и зла
Кто ты такой теперь Гийом
В гроб Лазарем ложусь немым
И скоро ли воскресну я
И к песням возвращусь моим
Прощай прощай любовь моя
II
Теперь здесь номер ты
Немой
Такой для простоты
Восьмой
Сквозь переплёт окна
В стекле
Танцуя в бликах на
Столе
Скользят наискосок
Лучи
И кто-то в потолок
Стучит
III
И я медведем на цепи
Кружусь по яме каждый день
Шагай шагай вперёд не спи
Стальное небо солнце тень
Я по утрам как на цепи
Кружусь по яме каждый день
В соседней камере вода
Из крана дряхлого урчит
Тюремщик молча иногда
Ключами ржавыми бренчит
В соседней камере вода
Из крана дряхлого урчит
IV
Пишу стихи и маюсь я в тоске
Так стены серы и глухи
И муха по кривой ползёт строке
И пачкает мои стихи
О Бог ты знаешь всё О пожалей
За что послал ты это мне
Тоску и страх и боль души моей
И стул прикованный к стене
И эти бедные сердца в тюрьме
О не забудь в небесном далеке
О глупом немощном моём уме
Моём отчаянье тоске
V
Так медленно часы текут
Как слёзы на похоронах
Но скоро и они пройдут
И вспомнишь ты тогда в слезах
Как уходя часы текут
VI
Я слышу города шумы
Всё что осталось видеть мне
Лишь стены голые тюрьмы
Лишь небо серое в окне
Уходит день зажглись огни
Проходит стражник со свечой
Мы в камере опять одни
Я и рассудок ясный мой
____
* Здесь, как и в других своих стихотворениях,
Аполлинер не использует знаки препинания
Guillaume Apollinaire. À la Santé
I
Avant d'entrer dans ma cellule
Il a fallu me mettre nu
Et quelle voix sinistre ulule
Guillaume qu'es-tu devenu
Le Lazare entrant dans la tombe
Au lieu d'en sortir comme il fit
Adieu adieu chantante ronde
O mes années ô jeunes filles
II
Non je ne me sens plus là
Moi-même
Je suis le quinze de la
Onzième
Le soleil filtre à travers
Les vitres
Ses rayons font sur mes vers
Les pitres
Et dansent sur le papier
J'écoute
Quelqu'un qui frappe du pied
La voûte
III
Dans une fosse comme un ours
Chaque matin je me promène
Tournons tournons tournons toujours
Le ciel est bleu comme une chaîne
Dans une fosse comme un ours
Chaque matin je me promène
Dans la cellule d'à côté
On y fait couler la fontaine
Avec les clefs qu'il fait tinter
Que le geôlier aille et revienne
Dans la cellule d'à côté
On y fait couler la fontaine
IV
Que je m'ennuie entre ces murs tout nus
Et peints de couleurs pâles
Une mouche sur le papier à pas menus
Parcourt mes lignes inégales
Que deviendrai-je ô Dieu qui connais ma douleur
Toi qui me l'as donnée
Prends en pitié mes yeux sans larmes ma pâleur
Le bruit de ma chaise enchaînée
Et tous ces pauvres coeurs battant dans la prison
L'Amour qui m'accompagne
Prends en pitié surtout ma débile raison
Et ce désespoir qui la gagne
V
Que lentement passent les heures
Comme passe un enterrement
Tu pleureras l'heure où tu pleures
Qui passeras trop vitement
Comme passent toutes les heures
VI
J'écoute les bruits de la ville
Et prisonnier sans horizon
Je ne vois rien qu'un ciel hostile
Et les murs nus de ma prison
Le jour s'en va voici que brûle
Une lampe dans la prison
Nous sommes seuls dans ma cellule
Belle clarté Chère raison
Играла с кошкою она,
Синь сумрака плыла вокруг,
Как чудо, тень была видна
Кошачьих лап и женских рук.
Но приходилось ей скрывать
– Коварно так! – в руке своей,
Как будто дьявола печать,
Кинжалы острые ногтей.
И кошка белая, умна
В игре, хитра, как сатана,
Когтей скрывала острия.
Но в темноте исподтишка
Горели, злости не тая,
Четыре фосфорных зрачка.
Paul Verlaine. Femme et chatte
Elle jouait avec sa chatte,
Et c'était merveille de voir
La main blanche et la blanche patte
S'ébattre dans l'ombre du soir.
Elle cachait – la scélérate ! –
Sous ces mitaines de fil noir
Ses meurtriers ongles d'agate,
Coupants et clairs comme un rasoir.
L'autre aussi faisait la sucrée
Et rentrait sa griffe acérée,
Mais le diable n'y perdait rien...
Et dans le boudoir où, sonore,
Tintait son rire aérien,
Brillaient quatre points de phosphore.
На кладбище на злом ветру
Дрожат озябшие кусты,
В холодном свете поутру
Маячат чёрные кресты,
И на оградах у могил
Висят увядшие цветы,
Их снег уже запорошил.
И от кладбищенских ворот
К тем, кто недавно рядом жил,
Родных процессия идёт
Печальной, траурной тропой,
Рыдая, скорбь свою несёт.
А в небесах над головой
Клубится чёрных туч чреда,
Рождая ветер ледяной.
Со снегом пополам вода
В могилы в глубину прошла,
И тяжкий холод навсегда
Пронзает мёртвецов тела,
Покойного лишает сна.
—Навек – ни света, ни тепла! —
Ах, поскорей приди, Весна,
Чтоб землю, душу отогреть,
Окоченевшую до дна!
Пусть будут снова птицы петь,
Под лаской солнечных лучей
Пусть снова будет жизнь шуметь.
Буди расцвет лесов, полей
Что в зимний сон погружены,
Баюкай сменой дней, ночей
Усопших сумрачные сны!
Paul Verlaine. Sub Urbe
Les petits ifs du cimetière
Frémissent au vent hiémal,
Dans la glaciale lumière.
Avec des bruits sourds qui font mal,
Les croix de bois des tombes neuves
Vibrent sur un ton anormal.
Silencieux comme les fleuves,
Mais gros de pleurs comme eux de flots,
Les fils, les meres elles veuves,
Par les détours du triste enclos,
S’écoulent,—lente théorie,
Au rythme heurté des sanglots.
Le sol sous les pieds glisse et crie,
Là-haut de grands nuages tors
S’échevèlent avec furie.
Pénétrant comme le remords,
Tombe un froid lourd qui vous écoeure,
Et qui doit filtrer chez les morts,
Chez les pauvres morts, à toute heure
Seuls, et sans cesse grelottants,
—Qu’on les oublie ou qu’on les pleure!—
Ah! vienne vite le Printemps,
Et son clair soleil qui caresse,
Et ses doux oiseaux caquetants!
Refleurisse l’enchanteresse
Gloire des jardins et des champs
Que l’âpre hiver tient en détresse!
Et que,—des levers aux couchants,
L’or dilaté d’un ciel sans bornes
Berce de parfums et de chants,
Chers endormis, vos sommeils mornes!
Руки мои искупай
В тёплых ладонях своих,
Остро и нежно ласкай
Кромкой перстней золотых.
В странном ознобе я,
В неге закрою глаза,
Тает душа моя –
Тает в ресницах слеза.
Зло уплывает вдаль,
И утихает боль,
Ласковая печаль
Только для нас с тобой.
Paul Valéry. La caresse
Mes chaudes mains, baigne-les
Dans les tiennes...Rien ne calme
Comme d’amour ondulés
Les passages d’une palme
Tout familiers qu’ils me sont,
Tes anneaux à longues pierres
Se fondent dans le frisson
Qui fait clore les paupières
Et le mal s’étale, tant,
Comme une dalle est polie,
Une caresse l’étend
Jusqu’à la mélancolie.
Будь такой,
Стар иль млад,
Как тот дуб:
Он весной
Жизни рад,
Богатырь
В летний зной,
В осень он –
Как огонь
Золотой,
В листопад,
В зимний хлад,
Глянь, стоит –
Мощный ствол,
Твёрдый взгляд.
Alfred Tennyson. The Oak
Live thy life,
Young and old,
Like yon oak,
Bright in spring,
Living gold;
Summer-rich
Then; and then
Autumn-changed,
Soberer hued
Gold again.
All his leaves
Fall'n at length,
Look, he stands,
Trunk and bough,
Naked strength.
Над ним златого солнца блеск,
В когтях – утёса скрежет, треск
Ветвей, и снизу – моря плеск,
Кругом – лазурный небосвод.
Глядит с утёса вниз, найдёт –
На жертву молнией падёт.
Alfred Tennyson. The Eagle
He clasps the crag with crooked hands;
Close to the sun in lonely lands,
Ring’d with the azure world, he stands.
The wrinkled sea beneath him crawls;
He watches from his mountain walls,
And like a thunderbolt he falls.
Ручей по склонам вниз летит,
Туда, где плещут реки:
С тобой нам вместе не идти.
Навеки, о, навеки.
Ручей спешит – конец пути
На океанском бреге:
Нигде нам вместе не идти.
Навеки, о, навеки.
Твоим садам уж не цвести
Заснут, замрут побеги;
Не будут пчёлы мёд нести.
Навеки, о, навеки.
Летят года, прощай, прости,
Всё мчится в вечном беге;
Тебя мне больше не найти.
Навеки, о, навеки.
Alfred Tennyson. A Farewell
Flow down, cold rivulet, to the sea,
Thy tribute wave deliver:
No more by thee my steps shall be,
For ever and for ever.
Flow, softly flow, by lawn and lea,
A rivulet then a river:
Nowhere by thee my steps shall be
For ever and for ever.
But here will sigh thine alder tree
And here thine aspen shiver;
And here by thee will hum the bee,
For ever and for ever.
A thousand suns will stream on thee,
A thousand moons will quiver
But not by thee my steps shall be,
For ever and for ever.
Встаёт рассвет и алый цвет
Окрасил снежных гор вершины,
Горит восток, гремит поток,
Пустынны сонные долины.
И горна звук над лесом пролетает,
И вторит эхо и тает, тает и тает, тает.
Чу, снова вдруг за звуком звук,
Слабее, чище, раздаются
Там, далеки и так легки:
То Эльфы плачут и смеются.
Горнист, играй, пусть эхо отвечает,
И затихает и тает, тает, и тает, тает.
На склонах гор, на дне озёр
Оно затихнет, умирая.
В душе моей – всё, всё сильней
Ответ твоей души, родная.
О, горн, играй, пусть эхо отвечает,
Пусть отвечает и тает, тает, и тает, тает.
* * *
The splendor falls on castle walls
And snowy summits old in story;
The long light shakes across the lakes,
And the wild cataract leaps in glory.
Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying
Blow, bugle; answers, echoes, dying, dying, dying.
O hark, O hear! how thin and clear,
And thinner, clearer, farther going!
O sweet and far from cliff and scar
The horns of Elfland faintly blowing!
Blow, let us hear the purple glens replying;
Blow, bugle; answer, echoes, dying, dying, dying.
O love, they die in yon rich sky,
They faint on hill or field or river;
Our echoes roll from soul to soul,
And grow forever and forever.
Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying,
And answer, echoes, answer, dying, dying ,dying.
(Для Музыки)
Ты помнишь ли зелёные поля,
Где с небом голубым слилась земля,
О, там, давно?
Ты помнишь ли тот дивный звук, тот звон,
Вечерний, колокольный дин-дон-дон,
О, там, давно?
Боль или радость в том ты находил,
Что мир шептал, когда ты юным был,
О, там, давно?
Тот шёпот сфер в дыхании твоём,
Когда покинул ты небытиё,
О, там, давно?
Прекрасен был рождения рассвет
Там, далеко, где вспыхнул жизни свет,
О, там, давно?
О, чары мёртвых слов, вас не забыть,
Лишь Музыка могла б вас оживить,
О, там, давно?
Alfred Tennyson. Far - Far - Away
(For Music)
What sight so lured him thro' the fields he knew
As where earth's green stole into heaven's own hue,
Far – far – away?
What sound was dearest in his native dells?
The mellow lin-lan-lone of evening bells
Far – far – away?
What vague world-whisper, mystic pain or joy,
Thro' those three words would haunt him when a boy,
Far – far – away?
A whisper from his dawn of life? a breath
From some fair dawn beyond the doors of death
Far – far – away?
Far, far, how far? from o'er the gates of birth,
The faint horizons, all the bounds of earth,
Far – far – away?
What charm in words, a charm no words could give?
O dying words, can Music make you live
Far – far – away?
Орёл перелетел отроги снежных гор,
И далее стремит уверенный полёт,
Туда, где солнце жжёт, где ясен небосвод,
Где оживёт его зрачков угрюмый взор.
Взлетает высоко он в ледяной простор,
Над тучами летит; искристый воздух пьёт,
Над бурею паря, где гром с размаху бьёт,
Где чертят молнии зловещий свой узор.
Но снизу вдруг, в упор – гром, молнии стрела
Разит в крыла. И вот, глотая пламень злой,
Он в бездну падает, кружась, вниз головой.
Да, счастлив тот, чья смерть была, как у орла,
Мгновенна и ярка, кто жизнь свою провёл
В полёте смелом, горд, свободен, как орёл!
José de Heredia. La mort de l'aigle
Quand l'aigle a dépassé les neiges éternelles,
A ses larges poumons il veut chercher plus d'air
Et le soleil plus proche en un azur plus clair
Pour échauffer l'éclat de ses mornes prunelles.
Il s'enlève. Il aspire un torrent d'étincelles.
Toujours plus haut, enflant son vol tranquille et fier,
Il plane sur l'orage et monte vers l'éclair
Mais la foudre d'un coup a rompu ses deux ailes.
Avec un cri sinistre, il tournoie, emporté
Par la trombe, et, crispé, buvant d'un trait sublime
La flamme éparse, il plonge au fulgurant abîme.
Heureux qui pour la Gloire ou pour la Liberté,
Dans l'orgueil de la force et l'ivresse du rêve,
Meurt ainsi d'une mort éblouissante et brève !
Бедняжка, как устала ты,
Вкусив земной любви экстаз,
Полна стыда и чистоты,
Не открывай прелестных глаз!
Внизу в саду фонтан поёт,
Лепечет страстно в тишине,
Он день и ночь журчит, он льёт
Любви томленье в сердце мне.
В нём Аполлон
Свой свет вознёс,
Ввысь устремлён
Сноп ярких грёз,
Ниц льётся он
Потоком слёз.
И с брызгами твоя душа
Пусть вся в фонтан страстей взлетит,
И сладострастья, чуть дыша,
Огонь ещё раз ощутит.
Изнемогая, пусть она
Затем с потоком упадёт,
И с грустной тайною до дна –
До сердца моего дойдёт.
В нём Аполлон
Свой свет вознёс,
Ввысь устремлён
Сноп ярких грёз,
Ниц льётся он
Потоком слёз.
О, как в ночи прекрасна ты,
Так сладко на груди твоей
Внимать рыданиям воды,
Шуршанью, шёпоту ветвей!
Фонтан журчит, встаёт луна,
Блаженно спит ночная даль –
В моей любви отражена
Природы тихая печаль.
В нём Аполлон
Свой свет вознёс,
Ввысь устремлён
Сноп ярких грёз,
Ниц льётся он
Потоком слёз.
Charles Baudelaire. Le jet d'eau
Tes beaux yeux sont las, pauvre amante !
Reste longtemps, sans les rouvrir,
Dans cette pose nonchalante
Où t’a surprise le plaisir.
Dans la cour le jet d’eau qui jase
Et ne se tait ni nuit ni jour,
Entretient doucement l’extase
Où ce soir m’a plongé l’amour.
La gerbe épanouie
En mille fleurs,
Où Phoebé réjouie
Met ses couleurs,
Tombe comme une pluie
De larges pleurs.
Ainsi ton âme qu’incendie
L’éclair brûlant des voluptés
S’élance, rapide et hardie,
Vers les vastes cieux enchantés.
Puis, elle s’épanche, mourante,
En un flot de triste langueur,
Qui par une invisible pente
Descend jusqu’au fond de mon coeur.
La gerbe épanouie
En mille fleurs,
Où Phoebé réjouie
Met ses couleurs,
Tombe comme une pluie
De larges pleurs.
Ô toi, que la nuit rend si belle,
Qu’il m’est doux, penché vers tes seins,
D’écouter la plainte éternelle
Qui sanglote dans les bassins !
Lune, eau sonore, nuit bénie,
Arbres qui frissonnez autour,
Votre pure mélancolie
Est le miroir de mon amour.
La gerbe épanouie
En mille fleurs,
Où Phoebé réjouie
Met ses couleurs,
Tombe comme une pluie
De larges pleurs.
Падаю, падаю я,
Близится гибель моя,
И жизнь моя надо мной,
Вздымаясь стеной, встаёт
И рушится в смертный полёт
Секунд-дней-годов чередой.
И память о прожитых днях –
Виденья в закрытых глазах
Рождаются, гаснут, текут.
Так камни в колодце, на дне
Рождают круги в глубине,
Во тьму за собою влекут.
Я падаю. Там, в зыбкой мгле...
Дыханья туман на стекле...
Плач солнц, колыханья дождей
И сполохи звёздных небес...
Лечу в это чудо чудес,
Лечу всё быстрей и быстрей.
* * *
Je tombe je tombe je tombe
Avant d’arriver à ma tombe
Je repasse toute ma vie
Il suffit d’une ou deux secondes
Que dans ma tête tout un monde
Défile tel que je le vis
Ses images sous mes paupières
Font comme au fond d’un puits les pierres
Dilatant l’iris noir de l’eau
C’est tout le passé qui s’émiette
Un souvenir sur l’autre empiète
Et les soleils sur les sanglots
O pluie O poussière impalpable
Existence couleur de sable
Brouillard des respirations
Quel choix préside à mon vertige
Je tombe et fuit dans ce prodige
Ma propre accélération
В воде сияет неба синева,
В волне челнок колышется едва,
И кренится под весом рыбака –
Касается он волн ногой босой,
Рябит вода, свет солнца золотой,
Дойдя к слоям придонного песка,
Рисует струек, струек светотень,
Там, в голубой воде, где затаился день,
У чёрных рыб в глазах – застывшая тоска.
Louis Aragon. Les Poissons noirs
La quille de bois dans l’eau blanche et bleue
Se balance à peine Elle enfonce un peu
Du poids du pêcheur couché sur la barge
Dans l’eau bleue et blanche il traîne un pied nu
Et tout l’or brisé d’un ciel inconnu
Fait au bateau brun des soleils en marge
Filets filets blonds filets filets gris
Dans l’eau toute bleue où le jour est pris
Les lourds poissons noirs rêvent du grand large.
Это для тех, кто влюблён,
Кто от любви утомлён,
Лес эти шепчет слова,
Под холодок ветерка,
Ветки колыша слегка,
Тихо лепечет листва.
Тихо и нежно шептать,
Что-то чуть-чуть лепетать –
Так ветерок шелестит
В поле поникшей травой,
Речка так лёгкой волной
На перекатах журчит.
Жалуясь, плача, дыша,
Это тоскует душа
Общая наша, ведь так?
Это – моя и твоя,
Нашей любви не тая,
Жалоба льётся во мрак?
* * *
C’est l’extase langoureuse,
C’est la fatigue amoureuse,
C’est tous les frissons des bois
Parmi l’étreinte des brises,
C’est, vers les ramures grises,
Le choeur des petites voix.
Ô le frêle et frais murmure !
Cela gazouille et susurre,
Cela ressemble au cri doux
Que l’herbe agitée expire…
Tu dirais, sous l’eau qui vire,
Le roulis sourd des cailloux.
Cette âme qui se lamente
En cette plainte dormante,
C’est la nôtre, n’est-ce pas ?
La mienne, dis, et la tienne,
Dont s’exhale l’humble antienne
Par ce tiède soir, tout bas ?
О, утренняя звезда,
Не прячь красу свою!
– С утра всегда
Перепела поют. –
О, взгляни на меня,
Сияет твоя краса!
– Влечёт свет дня
Жаворонков в небеса. –
В лазурном блеске зари
Пока ещё не тони.
– О, посмотри,
Крылами трепещут они. –
Неси с лучом своим
Туда, вдаль мои мечты.
– Огнём живым,
Росой омыты цветы. –
Там грёзы милой моей
Колышутся сонной волной.
– Скорей, скорей!
Вот солнца уж край золотой! –
* * *
Avant que tu ne t’en ailles,
Pâle étoile du matin,
– Mille cailles
Chantent, chantent dans le thym. –
Tourne devers le poète,
Dont les yeux sont pleins d’amour;
– L’alouette
Monte au ciel avec le jour. –
Tourne ton regard que noie
L’aurore dans son azur;
– Quelle joie
Parmi les champs de blé mûr ! –
Puis fais luire ma pensée
Là-bas - bien loin, oh, bien loin !
– La rosée
Gaîment brille sur le foin. –
Dans le doux rêve où s’agite
Ma mie endormie encor...
– Vite, vite,
Car voici le soleil d’or. –
Ночною порою
В высокой траве,
В цветах, что закроют
Для вас лунный свет –
Святые созданья!
В полуночный час
Оставьте мечтанья,
Ведь звёзды на вас
Глядят, призывая,
Подобно очам
Той девы, взывает
Которая к вам –
От грёзы очнитесь
Под сенью цветов,
Красой насладитесь
Священных часов.
С волос отряхните
Ночную росу,
И в ней освежите
Святую красу.
Следы поцелуев
Омойте росой,
(Любовь знал такую
И ангел святой).
Омойте вы крылья –
Лететь без усилья
Вам долгую ночь –
И смойте вы прочь
Любовные ласки –
Для юных сердец
Не чудо из сказки,
А тяжкий свинец.
Лигейя! Лигейя!
Венец красоты!
Душою моею
Владеешь лишь ты.
О, вместе с тобой
С мелодией слиться?
Иль в воздух ночной –
И вольною птицей
Над морем парить
На волнах эфира,
С восторгом следить
Гармонию мира?
Лигейя! И где бы
С тобой ни летать,
Мелодия неба
Нам будет звучать.
Заснули, приникли
Все к сладкому сну –
И звуки возникли,
Тебя обманув –
И струи дождя,
Скользя над цветами,
Танцуют, летят,
Рифмуются сами,
И тянутся вверх
Под шёпот травы,
Как музыка сфер –
Как будто, увы!
Скорей, дорогая,
Туда, торопись,
В воде отражаясь,
Уж звёзды зажглись
В прозрачных озерах,
И в них, в глубине
Увидишь ты скоро –
Ключи бьют на дне,
Смешались их тени
С лучами луны,
Там девы – виденья
На бреге видны –
Укрыты цветами,
Уснули в тиши,
Проснутся ли сами?
Тогда надыши
Напевные числа
Им в уши легко,
И, полные смысла,
Войдут глубоко –
И ангел проснётся
Под хладной луной,
Невольно очнётся
От дрёмы ночной,
И снов заклинанья
Уносятся прочь,
А чисел качанья
Пусть длятся всю ночь.
* * *
"'Neath the blue-bell or streamer-
Or tufted wild spray
That keeps, from the dreamer,
The moonbeam away-
Bright beings! that ponder,
With half closing eyes,
On the stars which your wonder
Hath drawn from the skies,
Till they glance thro' the shade, and
Come down to your brow
Like- eyes of the maiden
Who calls on you now-
Arise! from your dreaming
In violet bowers,
To duty beseeming
These star-litten hours-
And shake from your tresses
Encumber'd with dew
The breath of those kisses
That cumber them too-
(O! how, without you, Love!
Could angels be blest?)
Those kisses of true Love
That lull'd ye to rest!
Up!- shake from your wing
Each hindering thing:
The dew of the night-
It would weigh down your flight
And true love caresses-
O, leave them apart!
They are light on the tresses,
But lead on the heart.
Ligeia! Ligeia!
My beautiful one!
Whose harshest idea
Will to melody run,
O! is it thy will
On the breezes to toss?
Or, capriciously still,
Like the lone Albatros,
Incumbent on night
(As she on the air)
To keep watch with delight
On the harmony there?
Ligeia! Wherever
Thy image may be,
No magic shall sever
Thy music from thee.
Thou hast bound many eyes
In a dreamy sleep-
But the strains still arise
Which thy vigilance keep-
The sound of the rain,
Which leaps down to the flower-
And dances again
In the rhythm of the shower-
The murmur that springs
From the growing of grass
Are the music of things-
But are modell'd, alas!-
Away, then, my dearest,
Oh! hie thee away
To the springs that lie clearest
Beneath the moon-ray-
To lone lake that smiles,
In its dream of deep rest,
At the many star-isles
That enjewel its breast-
Where wild flowers, creeping,
Have mingled their shade,
On its margin is sleeping
Full many a maid-
Some have left the cool glade, and
Have slept with the bee-
Arouse them, my maiden,
On moorland and lea- луг
Go! breathe on their slumber,
All softly in ear,
Thy musical number
They slumbered to hear-
For what can awaken
An angel so soon,
Whose sleep hath been taken
Beneath the cold moon,
As the spell which no slumber
Of witchery may test,
The rhythmical number
Which lull'd him to rest?"
Режем, грабим, пляшем, братцы,
Отдыхаем от тюрьмы.
Завтра в петлях нам болтаться,
Веселимся нынче мы!
Легко, свободно мы живём,
Не сеем и не пашем;
В ночном лесу для нас жильё,
Злодейство там творим своё
Под лунным солнцем нашим.
А ветер, буря – ерунда,
Мы веселы везде, всегда.
Пируем сладко у попов
(Прости, Господь!) сегодня;
А завтра новый пир готов –
Нам шлюх готовит сводня.
Когда, бочонка выбив дно,
Мы глотки заливаем,
Тогда с чертями заодно
На брудершафт мы пьём вино,
И, как в аду, гуляем.
Вопят, прирезаны, папаши,
От ужаса дрожат мамаши,
Скулят затоптаные дочки –
Вот наслажденья каждой ночки!
Ха! Если над вами сверкнём топорами,
Визжите, ревёте, как пред мясниками,
На бойне обречённый скот
Так под секирою ревёт.
Придёт и к нам последний час,
Палач своё получит!
По быстрому пусть вздёрнет нас,
Не стоит долго мучить.
На посошок глоток вина хлебнуть дадут,
Эхма, братва, вперёд! В аду нас черти ждут.
* * *
Stehlen, morden, huren, balgen
Heißt bei uns nur die Zeit zerstreun.
Morgen hangen wir am Galgen,
Drum laßt uns heute lustig sein.
Ein freies Leben führen wir,
Ein Leben voller Wonne;
Der Wald ist unser Nachtquartier,
Bei Sturm und Wind hantieren wir,
Der Mond ist unsre Sonne,
Mercurius ist unser Mann,
Der's Praktizieren trefflich kann.
Heut laden wir bei Pfaffen uns ein,
Bei masten Pächtern morgen;
Was drüber ist, da lassen wir fein
Den lieben Herrgott sorgen.
Und haben wir im Traubensaft
Die Gurgel ausgebadet,
So machen wir uns Muth und Kraft
Und mit dem Schwarzen Brüderschaft,
Der in der Hölle bratet.
Das Wehgeheul geschlagner Väter,
Der bangen Mütter Klaggezeter,
Das Winseln der verlaßnen Braut
Ist Schmaus für unsre Trommelhaut!
Ha! wenn sie euch unter dem Beile so zucken,
Ausbrüllen wie Kälber, umfallen wie Mucken,
Das kitzelt unsern Augenstern,
Das schmeichelt unsern Ohren gern.
Und wenn mein Stündlein kommen nun,
Der Henker soll es holen!
So haben wir halt unsern Lohn
Und schmieren unsre Sohlen,
Ein Schlückchen auf den Weg vom heißen Traubensohn,
Und hurra rax dax! geht's, als flögen wir davon.
Рос на лугу один цветок,
Он был не низок, не высок,
Он был простой фиалкой.
Пастушка на прогулку шла,
И пела песню, весела,
Юна, стройна,
И так мила собой.
Ах, ах! подумал цветик мой,
Был бы я розан дорогой,
Не бедная фиалка.
Тогда она меня сорвёт,
И к нежной груди, ах, прижмёт!
Ах, хоть на миг!
Зачем я не такой?
Она не видела его,
И наступила на него;
Ах, бедная фиалка!
Погиб, растоптан цветик мой;
Но рад был смерти он такой,
Из-за неё,
И под её ногой.
Johann Wolfgang Goethe. Das Veilchen
Ein Veilchen auf der Wiese stand,
Gebückt in sich und unbekannt;
Es war ein herzigs Veilchen.
Da kam eine junge Schäferin
Mit leichtem Schritt und munterm Sinn
Daher, daher,
Die Wiese her, und sang.
Ach! denkt das Veilchen, wär' ich nur
Die schönste Blume der Natur,
Ach, nur ein kleines Weilchen,
Bis mich das Liebchen abgepflückt
Und an dem Busen matt gedrückt!
Ach nur, ach nur
Ein Viertelstündchen lang!
Ach! aber ach! das Mädchen kam
Und nicht in acht das Veilchen nahm;
Ertrat das arme Veilchen.
Und sank und starb und freut sich noch:
Und sterb' ich denn, so sterb' ich doch
Durch sie, durch sie,
Zu ihren Füßen doch.
Высоки горы,
Грозны бойницы,
Крепки затворы,
Горды девицы –
Всё покорится!
Смело вперёд,
И всё твоё!
Штурм! Трубы, знамя!
Тараном двинуть!..
Только не знаем,
Завтра погибнуть,
Иль веселиться –
Вот жизнь солдата!
Башни, девицы
Должны быть взяты.
Смело вперёд,
И всё твоё!
Скоро, ребята,
Снова в поход!
* * *
Burgen mit hohen
Mauern und Zinnen,
Mädchen mit stolzen
Höhnenden Sinnen
Möcht ich gewinnen!
Kühn ist das Mühen,
Herrlich der Lohn!
Und die Trompete
Lassen wir werben,
Wie zu der Freude,
So zum Verderben.
Das ist ein Stürmen!
Das ist ein Leben!
Mädchen und Burgen
Müssen sich geben.
Kühn ist das Mühen,
Herrlich der Lohn!
Und die Soldaten
Ziehen davon.
И ангел Израфел, струны сердца которого –
лютня и голос его сладчайший из всех
созданий Аллаха. – Коран
Нашёл в Небесах приют
Ангел, певец Израфел;
И струны сердца-лютни льют
Мелодию чарующую,
Волшебные гимны поют.
И звёзды забыли песню свою,
Их стройный хор онемел.
Взбираясь ввысь,
Пылала луна,
Она в певца влюблена.
Средь звёзд слились
Плеяды, все семь, затем Орион,
За ними летел Скорпион –
Он звуками был поражён,
Как в дивный сон погружён.
И знает сонм небесных тел,
И все, кто слышит гимны его, –
Сладчайший певец Израфел
Огонь тот зажечь сумел,
Из сердца извлёк своего;
Волшебный голос его взлетел
По струнам живым превыше всего.
Ты, ангел, летаешь там в небесах,
Где Бог есть Любовь, где все влюблены,
Где взвешены мысли на мудрых весах,
Где Гурий сияет чарующий взгляд,
И где, божественной тайной полны,
Прекрасные звёзды в небе парят.
И в гимны страсть ты призови,
О, Израфел, мудрейший певец,
Бушует пусть она в крови;
Тебе, Израфел, лавры любви,
Тебе, Израфел, победный венец:
О, здравствуй и долго живи!
С тобою небо принесло
Пылающую гармонию:
Любовь, печаль, добро и зло –
Всё струны лютни воспоют:
Пусть звёзды свет безмолвно льют.
Твои Небеса, о, да! Но тут
Мир радостей наших и бед;
Тут счастья небесного нет –
Цветы простые, земные растут,
Сиял бы лишь солнца свет.
Но если бы я взлетел
Туда, где парит Израфел,
А он взял судьбу мою,
Он так бы легко сыграть не сумел
Земную мою мелодию;
Но взял бы я лиру, и я бы посмел
Гармонию спеть небесную.
Israfel
And the angel Israfel, whose heart-strings
are a lute, and who has the sweetest voice
of all God’s creatures. — Koran.
IN Heaven a spirit doth dwell
Whose heart-strings are a lute;
None sing so wildly well
As the angel Israfel,
And the giddy stars (so legends tell),
Ceasing their hymns, attend the spell
Of his voice, all mute.
Tottering above
In her highest noon,
The enamoured moon
Blushes with love,
While, to listen, the red levin
(With the rapid Pleiads, even,
Which were seven)
Pauses in Heaven.
And they say (the starry choir
And the other listening things)
That Israfeli’s fire
Is owing to that lyre
By which he sits and sings,
The trembling living wire
Of those unusual strings.
But the skies that angel trod,
Where deep thoughts are a duty,
Where Love’s a grown-up God,
Where the Houri glances are
Imbued with all the beauty
Which we worship in a star.
Therefore thou art not wrong,
Israfeli, who despisest
An unimpassioned song;
To thee the laurels belong,
Best bard, because the wisest:
Merrily live, and long!
The ecstasies above
With thy burning measures suit:
Thy grief, thy joy, thy hate, thy love,
With the fervor of thy lute:
Well may the stars be mute!
Yes, Heaven is thine; but this
Is a world of sweets and sours;
Our flowers are merely – flowers,
And the shadow of thy perfect bliss
Is the sunshine of ours.
If I could dwell
Where Israfel
Hath dwelt, and he where I,
He might not sing so wildly well
A mortal melody,
While a bolder note than this might swell
From my lyre within the sky.
Здесь ты один, в душе твоей
Мир мрачных мыслей; средь камней
Могильных пред тобой сейчас
Заветный, самый тайный час.
Но одиночества тут нет,
Здесь души мёртвые не спят,
Твои друзья из прошлых лет
Плывут теперь вокруг тебя,
И воля их твоей сильней,
Молчи, покорен будь пред ней.
А ночь ясна, но так темна,
Чуть светят звёзды и луна,
И вечный свет надежд с Небес
Для нас, живых, почти исчез;
Звёзд тусклых красные лучи
Болезненно плывут в ночи,
Их зло, уныние и боль
Останутся навек с тобой.
И ты от мрачных размышлений,
И от загадочных видений
В твоей душе – уж не уйдёшь,
Росой с травы их не смахнёшь.
Дыханье Бога, ветерок
Дрожит в ветвях, горит восток;
Ты видишь, напрягая зренье,
Что на холме ночным знаменьем,
Как тайн таинственных обман,
Повис предутренний туман.
Spirits Of The Dead
Thy soul shall find itself alone
'Mid dark thoughts of the grey tomb-stone;
Not one, of all the crowd, to pry
Into thine hour of secrecy.
Be silent in that solitude,
Which is not loneliness – for then
The spirits of the dead, who stood
In life before thee, are again
In death around thee, and their will
Shall overshadow thee; be still.
The night, though clear, shall frown,
And the stars shall not look down
From their high thrones in the Heaven
With light like hope to mortals given,
But their red orbs, without beam,
To thy weariness shall seem
As a burning and a fever
Which would cling to thee for ever.
Now are thoughts thou shalt not banish,
Now are visions ne'er to vanish;
From thy spirit shall they pass
No more, like dew-drop from the grass.
The breeze, the breath of God, is still,
And the mist upon the hill
Shadowy, shadowy, yet unbroken,
Is a symbol and a token.
How it hangs upon the trees,
A mystery of mysteries!
Вот гладиатор предо мной лежит:
На руку он опёрся, осуждён
На смерть; без пользы рядом меч и щит,
И борется с агониею он.
Он негодяем подло был сражён,
За каплей капля кровь его течёт,
Как первый дождь в грозу; он обречён,
И вот арена вкруг него плывёт,
А праздная толпа восторженно ревёт.
Уходит жизнь, пощада не нужна,
Его душа и сердце далеко,
В тумане взор, арена не слышна –
Пред ним Дунай, раскинут широко,
Вот дом его, так дышится легко,
Играют дети, с ним его жена –
А он, мечом пробитый глубоко,
Лежит в крови, ждёт смерти. – Вот она!
О, Гот, восстань! Да будет месть твоя страшна!
* * *
I see before me the Gladiator lie:
He leans upon his hand – his manly brow
Consents to death, but conquers agony,
And his drooped head sinks gradually low –
And through his side the last drops, ebbing slow
From the red gash, fall heavy, one by one,
Like the first of a thunder-shower; and now
The arena swims around him: he is gone,
Ere ceased the inhuman shout which hailed the wretch who won.
He heard it, but he heeded not – his eyes
Were with his heart, and that was far away;
He recked not of the life he lost nor prize,
But where his rude hut by the Danube lay,
There were his young barbarians all at play,
There was their Dacian mother – he, their sire,
Butchered to make a Roman holiday –
All this rushed with his blood – Shall he expire,
And unavenged? – Arise! ye Goths, and glut your ire!
Чары кончились! Трезвою мукой полны
Лихорадочной жизни теченья;
Мы смеёмся безумно – стонать мы должны,
Лишь в бреду ищем мы утешенья.
Мысли честные, ясные – надобно жить
По жестоким законам Природы;
Если хочешь ты мудрым мужчиною быть,
Через муки иди и невзгоды.
* * *
The spell is broke, the charm is flown!
Thus is with life’s fitful fever:
We madly smile when we should groan;
Delirium is our best deceiver.
Each lucid interval of thought
Recalls the woes of Nature’s charter;
And he that acts as wise men ought,
But lives, as saints have died, a martyr.
Конец! Я видел то во сне:
Не будет больше счастья мне,
Уж не надеюсь больше я;
Под зимней вьюгою застыл
Мой жизни путь, тосклив, уныл;
Прощай, Любовь и Радость бытия!
Прощай и Память обо всём моя!
Remembrance
’Tis done!—I saw it in my dreams;
No more with Hope the future beams;
My days of happiness are few:
Chill’d by misfortune’s wintry blast,
My dawn of life is overcast;
Love Hope, and Joy, alike adieu!
Would I could add Remembrance too!
И, как на камень гробовой,
Спеша, прохожие глядят,
Ты на странице этой свой,
Быть может, остановишь взгляд.
Скользнёт твой взгляд когда-нибудь
По строчкам выцветших чернил,
Меня ты вспомнишь? Не забудь –
Я сердце здесь похоронил.
Lines written in an album, at Malta
As o'er cold sepulchral stone
Some name arrests the passer-by:
Thus, when thou view'st this page alone,
May mine attract the pensive eye!
And when by thee that name is read,
Perchance in some succeeding year,
Reflect on me as on the dead,
And think my heart is burried here.
О, пирамида моря, мне внемли,
И голосами чаек дай ответ!
Когда твой склон был тучами одет,
Что лоб от солнца твой уберегли?
С тех пор, как повелела Мощь Земли
Заснуть, поднявшись из морских тенет?
Сон под грозой, или под солнца свет,
Иль в тучах, чтоб тебя укрыть могли!
Ответа нет, молчишь? Ты в мёртвом сне,
И твой удел – две вечности прожить.
Сейчас – вверху, была ты в глубине,
Внизу – с китом, вверху – с орлом парить!
И лишь землетрясения волне
Под силу твой гигантский вес носить!
To Ailsa Rock
Hearken, thou craggy ocean-pyramid,
Give answer by thy voice—the sea-fowls' screams!
When were thy shoulders mantled in huge streams?
When from the sun was thy broad forehead hid?
How long is't since the mighty Power bid
Thee heave to airy sleep from fathom dreams –
Sleep in the lap of thunder or sunbeams –
Or when grey clouds are thy cold coverlid!
Thou answer'st not; for thou art dead asleep.
Thy life is but two dead eternities,
The last in air, the former in the deep!
First with the whales, last with the eagle-skies!
Drowned wast thou till an earthquake made thee steep,
Another cannot wake thy giant-size!
Или твоё извечное шептанье
У берегов; иль мощно вал войдёт
В пещеры, чуть приливы призовёт
Могучее Гекаты заклинанье.
А иногда, легонько, колыханье
Малейшую ракушку бережёт
Там, где её на берег принесёт
Твоих ветров Небесное дыханье.
О, вы, чей взгляд трудом тупым засушен,
Волной морской омойте взор и душу!
О, кто от грохота устал страдать,
Чьи нудной музыкой забиты уши,
Сюда – под шум прибоя размышлять,
И вечный зов морской сирены слушать!
_____
* Геката – богиня Луны, покровительница колдовства
On the Sea
It keeps eternal whisperings around
Desolate shores, and with its mighty swell
Gluts twice ten thousand Caverns, till the spell
Of Hecate leaves them their old shadowy sound.
Often 'tis in such gentle temper found,
That scarcely will the very smallest shell
Be moved for days from where it sometime fell.
When last the winds of Heaven were unbound.
Oh, ye! who have your eyeballs vexed and tired,
Feast them upon the wideness of the Sea;
Oh ye! whose ears are dinned with uproar rude,
Or fed too much with cloying melody –
Sit ye near some old Cavern's Mouth and brood,
Until ye start, as if the sea nymphs quired!
Давно, с тех пор прошли века,
Решил дворец построить Кубла Хан:
Там, где Алфа, священная река,
Стремит свой бег сквозь скалы, глубока,
И падает в угрюмый океан.
Тогда земли большой пологий склон
Стенами был надёжно окружён:
И были там цветущие сады,
Полны душистых, сказочных цветов;
И были там ручьи, полны воды,
Сбегающей к оазису с холмов.
О, эта бездна глубока; и вниз уводит
Меж кедрами наклонный путь опасный!
О, место дикое в таинственной природе!
Там дева под луной, как тень, проходит
И стонет – Где мой демон страстный!
Из бездны, где река неслась, бурля,
И где, дрожа, дышала тяжело земля,
Фонтан, как мощный демон, вдруг возник:
В порыв его, прервавшийся на миг,
Куски огромных глыб, влетев, как град,
Вздымались вверх и падали назад:
Танцуя средь утёсов, глубока,
Швыряла их священная река.
Затем река сквозь брызги и туман
В пещеры дикие осколки глыб влечёт,
Извилистой змеёй в лесах, долах течёт,
Втекает с шумом в мёртвый океан:
И Кубле в шуме том была слышна
Весть, дедов голоса – грядёт война!
Тень от дворца Кубла Хана
В волнах морских плыла;
В эхе пещер у фонтана
Песня слышна была.
Чудо чудес отражала вода –
Светом наполнен, чертог изо льда!
Когда уже отпылал закат,
Я деву увидел во сне:
Это была Абиссинии дочь,
И звуки цимбал летели в ночь,
И песнь она пела мне.
И я возрождался, впивая
Мелодию, голос её,
Восторг, дыхание рая!
Сбылось неземное виденье моё –
Воздушные замки в небе висят,
Чертог изо льда! Этот солнечный Дом!
Смотрите! Но кинулись люди назад,
Кричат они – Чур, меня, чур! Свят, свят!
Глядите, глаза его чудно горят!
Вы трижды его очертите кругом,
И в ужасе взор опустите вы свой –
Ведь вскормлен он медвяною росой,
Напоен он райским, святым молоком.
______
* Эта поэма пригрезилась Кольриджу во сне.
Утром он стал её записывать, но вошёл кто-то
и помешал ему.
Потом он не смог вспомнить полный её текст.
Kubla Khan
In Xanadu did Kubla Khan
A stately pleasure-dome decree :
Where Alph, the sacred river, ran
Through caverns measureless to man
Down to a sunless sea.
So twice five miles of fertile ground
With walls and towers were girdled round :
And there were gardens bright with sinuous rills,
Where blossomed many an incense-bearing tree ;
And here were forests ancient as the hills,
Enfolding sunny spots of greenery.
But oh ! that deep romantic chasm which slanted
Down the green hill athwart a cedarn cover !
A savage place ! as holy and enchanted
As e'er beneath a waning moon was haunted
By woman wailing for her demon-lover !
And from this chasm, with ceaseless turmoil seething,
As if this earth in fast thick pants were breathing,
A mighty fountain momently was forced :
Amid whose swift half-intermitted burst
Huge fragments vaulted like rebounding hail,
Or chaffy grain beneath the thresher's flail :
And 'mid these dancing rocks at once and ever
It flung up momently the sacred river.
Five miles meandering with a mazy motion
Through wood and dale the sacred river ran,
Then reached the caverns measureless to man,
And sank in tumult to a lifeless ocean :
And 'mid this tumult Kubla heard from far
Ancestral voices prophesying war !
The shadow of the dome of pleasure
Floated midway on the waves ;
Where was heard the mingled measure
From the fountain and the caves.
It was a miracle of rare device,
A sunny pleasure-dome with caves of ice !
A damsel with a dulcimer
In a vision once I saw :
It was an Abyssinian maid,
And on her dulcimer she played,
Singing of Mount Abora.
Could I revive within me
Her symphony and song,
To such a deep delight 'twould win me,
That with music loud and long,
I would build that dome in air,
That sunny dome ! those caves of ice !
And all who heard should see them there,
And all should cry, Beware ! Beware !
His flashing eyes, his floating hair !
Weave a circle round him thrice,
And close your eyes with holy dread,
For he on honey-dew hath fed,
And drunk the milk of Paradise.
Мне мнилось иногда, что кровь бежит моя
Ручьём, журчит, бурлит, как родника струя;
В ней сердца трепет, как рыдание, дрожал...
Но рану я напрасно на себе искал.
Как будто бы кружит по улицам змея,
Дымясь,плывёт струя кровавого ручья;
И тварей всех земных он жажду утолял,
И всё кругом багровым светом освещал.
Я тщетно думал утопить в вине
Меня терзающий ужасный сон,
Но слух и зренье обострил мне он!
С любовницей забыться бы во сне,
Но с иглами постель, изранен я,
И пьёт там кровь мою любовь моя!
Charles Baudelaire. La fontaine de sang
Il me semble parfois que mon sang coule à flots,
Ainsi qu'une fontaine aux rythmiques sanglots.
Je l'entends bien qui coule avec un long murmure,
Mais je me tâte en vain pour trouver la blessure.
A travers la cité, comme dans un champ clos,
Il s'en va, transformant les pavés en îlots,
Désaltérant la soif de chaque créature,
Et partout colorant en rouge la nature.
J'ai demandé souvent à des vins captieux
D'endormir pour un jour la terreur qui me mine ;
Le vin rend l'oeil plus clair et l'oreille plus fine !
J'ai cherché dans l'amour un sommeil oublieux ;
Mais l'amour n'est pour moi qu'un matelas d'aiguilles
Fait pour donner à boire à ces cruelles filles !
Вояки два, рассоренные вдрызг,
Сверканье стали; взмахами клинков
Распорот воздух, дождь кровавых брызг,
И вопли, как у молодых глупцов,
Которые в когтях любви вопят.
Клинки сломались, зубы то на что?
Смотри, мадам! Сцепились вновь, опять
Кровь брызжет, вой двух взбешенных котов.
Кто из-за самки горло перегрыз,
Тот и герой, хоть морда вся в крови.
В овраг скатились по колючкам вниз,
Здесь бездна, ад для дружбы и любви.
Мадам, сюда! Прощай, любви угар,
Здесь будет вечен ненависти жар!
Charles Baudelaire. Duellum
Deux guerriers ont couru l'un sur l'autre, leurs armes
Ont éclaboussé l'air de lueurs et de sang.
Ces jeux, ces cliquetis du fer sont les vacarmes
D'une jeunesse en proie à l'amour vagissant.
Les glaives sont brisés! comme notre jeunesse,
Ma chère! Mais les dents, les ongles acérés,
Vengent bientôt l'épée et la dague traîtresse.
O fureur des coeurs mûrs par l'amour ulcérés!
Dans le ravin hanté des chats-pards et des onces
Nos héros, s'étreignant méchamment, ont roulé,
Et leur peau fleurira l'aridité des ronces.
Ce gouffre, c'est l'enfer, de nos amis peuplé!
Roulons-y sans remords, amazone inhumaine,
Afin d'éterniser l'ardeur de notre haine!
Со старой башни над рекой,
Лишь только чёлн плывёт,
Дух рыцаря взмахнёт рукой,
Напутствие он шлёт.
«Смотри, здесь плоть была, сильна,
И сердце, полно сил,
И рыцарская кость мощна…
И кубок полон был.
Полжизни плыл я против волн,
Потом тянул года.
Пусть твоей жизни утлый чёлн
Вперёд плывёт всегда!»
Johann Wolfgang Goethe. Geistergruss
Hoch auf dem alten Turme steht
Des Helden edler Geist,
Der, wie das Schiff vorüber geht,
Es wohl zu fahren heißt.
"Sieh, diese Sehne war so stark,
Dies Herz so fest und wild,
Die Knochen voll von Rittermark,
Der Becher angefüllt;
Mein halbes Leben stürmt' ich fort,
Verdehnt' die Hälft' in Ruh.
Und du, du Menschenschifflein dort,
Fahr immer, immer zu!"
Кто скачет темнеющим долом лесным?
Встревоженный всадник с ребёнком своим;
Он держит и греет его на руках,
И гонятся следом тревога и страх.
Сынок, почему так тревожен твой взгляд?
Отец мой, ты видишь лесного царя?
Он в чёрной короне, с зелёным хвостом.
Сынок, это тени в тумане простом.
«Дитя дорогое, останься со мной!
В волшебные игры сыграем с тобой;
Прекрасны цветы на моих берегах,
Роскошны наряды в моих сундуках».
Отец мой, ты слышишь лесного царя?
Он шепчет мне в уши, подарки суля.
Спокойно, сынок, то не шёпот в ушах,
Усохшие листья под ветром шуршат.
«Ты хочешь, мой мальчик, со мною пойти?
Дочурки мои ждут тебя на пути;
Русалки мои там, на Рейне ночном,
Споют для тебя, и уснёшь сладким сном».
Отец мой, отец мой, ты видишь, как те
Русалки речные скользят в темноте?
Сынок мой, сынок мой, я вижу – во мгле
Деревья седые клонятся к земле.
«Люблю тебя, мальчик! Так волю мою
Исполнить не хочешь? Я власть применю!»
Отец мой, отец мой! Меня он схватил!
Так жжёт меня, душит, что нет больше сил!
И всаднику страшно, и всадник спешит,
В руках его мальчик так стонет, кричит…
Добрался до дома он только впотьмах,
Но мёртвый был сын у него на руках.
Johann Wolfgang Goethe. Erlenkonig
Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?
Es ist der Vater mit seinem Kind;
Er hat den Knaben wohl in dem Arm,
Er faßt ihn sicher, er hält ihn warm.
Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht?
Siehst Vater, du den Erlkönig nicht?
Den Erlenkönig mit Kron’ und Schweif?
Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif.
„Du liebes Kind, komm, geh mit mir!
Gar schöne Spiele spiel’ ich mit dir;
Manch bunte Blumen sind an dem Strand,
Meine Mutter hat manch gülden Gewand.“
Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht,
Was Erlenkönig mir leise verspricht?
Sei ruhig, bleibe ruhig, mein Kind;
In dürren Blättern säuselt der Wind.
„Willst, feiner Knabe, du mit mir gehn?
Meine Töchter sollen dich warten schön;
Meine Töchter führen den nächtlichen Reihn
Und wiegen und tanzen und singen dich ein.“
Mein Vater, mein Vater, und siehst du nicht dort
Erlkönigs Töchter am düstern Ort?
Mein Sohn, mein Sohn, ich seh es genau:
Es scheinen die alten Weiden so grau.
„Ich liebe dich, mich reizt deine schöne Gestalt;
Und bist du nicht willig, so brauch’ ich Gewalt.“
Mein Vater, mein Vater, jetzt faßt er mich an!
Erlkönig hat mir ein Leids getan!
Dem Vater grauset’s, er reitet geschwind,
Er hält in den Armen das ächzende Kind,
Erreicht den Hof mit Mühe und Not;
In seinen Armen das Kind war tot.
Тоска была,
Душа плыла
В потоке унылых дней,
Пока нежно-юная Юлэлей не стала невестой моей –
Пока златовласая Юлэлей не стала милой моей.
Ах, звёзд лучи
Тусклее в ночи,
Чем глаз её тихий свет!
Таких завитков
Из ночных облаков
Не совьёт пурпурный рассвет,
Как локоны скромной моей Юлэлей, такого на свете нет –
Ах, ясноглазой моей Юлэлей, таких на свете нет.
Умчались вдаль
Боль и печаль,
Покой в душе моей.
Астарта* и днём
Сияет огнём,
Сияет всё сильней,
Как только женственная Юлэлей обращается взглядом к ней –
Обращается юная Юлэлей фиалковым взглядом к ней.
Астарта* – богиня плодородия, материнства и любви,
олицетворение планеты Венера.
Eulalie
I dwelt alone
In a world of moan,
And my soul was a stagnant tide,
Till the fair and gentle Eulalie became my blushing bride –
Till the yellow-haired young Eulalie became my smiling bride.
Ah, less, less bright
The stars of the night
Than the eyes of the radiant girl!
And never a flake
That the vapor can make
With the moon-tints of purple and pearl
Can vie with the modest Eulalie's most unregarded curl –
Can compare with the bright-eyed Eulalie's most humble and careless curl.
Now Doubt – now Pain
Come never again,
For her soul gives me sigh for sigh,
And all day long
Shines, bright and strong,
Astarte within the sky,
While ever to her dear Eulalie upturns her matron eye –
While ever to her young Eulalie upturns her violet eye.
Садится солнце в тучи, тишина,
И сад вечерний ароматы льёт;
Виолончель божественно поёт,
И томной музыкой душа полна!
И сад вечерний ароматы льёт;
И в сердце нотам в тон дрожит струна,
И томной музыкой душа полна!
Прекрасен и печален небосвод.
И в сердце нотам в тон дрожит струна,
И чёрное небытие грядёт!
Прекрасен и печален небосвод;
И туч кайма – кровава и мрачна.
И чёрное небытие грядёт,
Судьба моя печальна и страшна!
И туч кайма – кровава и мрачна...
Ты в памяти одна, о, счастие моё!
* * *
2 - первоначальный вариант:
Неверный ветер листьями шуршит,
Цветок вечерний ароматы льёт;
Виолончель божественно поёт,
И томный вальс мне голову кружит!
Цветок вечерний ароматы льёт;
И нотам в тон струна в душе дрожит;
И томный вальс мне голову кружит!
Прекрасен и печален небосвод.
И нотам в тон струна в душе дрожит,
И чёрное небытие грядёт!
Прекрасен и печален небосвод;
На западе венок кровавых туч лежит.
И чёрное небытие грядёт,
И прошлого черты стереть спешит!
На западе венок кровавых туч лежит...
Ты в памяти одна, о, счастие моё!
Charles Baudelaire. Harmonie du soir
Voici venir les temps où vibrant sur sa tige
Chaque fleur s'évapore ainsi qu'un encensoir ;
Les sons et les parfums tournent dans l'air du soir ;
Valse mélancolique et langoureux vertige !
Chaque fleur s'évapore ainsi qu'un encensoir ;
Le violon frémit comme un coeur qu'on afflige ;
Valse mélancolique et langoureux vertige !
Le ciel est triste et beau comme un grand reposoir.
Le violon frémit comme un coeur qu'on afflige,
Un coeur tendre, qui hait le néant vaste et noir !
Le ciel est triste et beau comme un grand reposoir ;
Le soleil s'est noyé dans son sang qui se fige.
Un coeur tendre, qui hait le néant vaste et noir,
Du passé lumineux recueille tout vestige !
Le soleil s'est noyé dans son sang qui se fige...
Ton souvenir en moi luit comme un ostensoir !
Боюсь, цветам приносит вред
Мой ветер яростный в саду;
Пусть льётся, льётся солнца свет,
А ветер – перестанет дуть.
Прекрасные цветы растут,
Растут под солнцем, в тишине;
Похоже, я напрасно жду –
Плодов всё нет и нет.
* * *
I fear'd the fury of my wind
Would blight all blossoms fair and true;
And my sun it shin'd and shin'd,
And my wind it never blew.
But a blossom fair or true
Was not found on any tree;
For all blossoms grew and grew
Fruitless, false, tho' fair to see.
В объятьях шлюхи жребий твой –
Вести с собой постыдный торг;
Моя судьба – искать восторг
В объятьях тучи грозовой.
Но светом солнца, дивных звёзд,
Пылающих в глуби небес,
Сожжён мой взор, весь мир исчез,
В глазах лишь пелена от слёз.
Пространства ширь и глубину
Постичь хотел напрасно я;
Сжёг жар небесного огня
Крыла в минуту лишь одну.
Сгорев с любовью к красоте,
Я в бездну с высоты упал;
Но у подножья острых скал
Напишут ль имя на кресте?
Charles Baudelaire. Les plaintes d'un Icare
Les amants des prostituées
Sont heureux, dispos et repus ;
Quant à moi, mes bras sont rompus
Pour avoir étreint des nuées.
C'est grâce aux astres nonpareils,
Qui tout au fond du ciel flamboient,
Que mes yeux consumés ne voient
Que des souvenirs de soleils.
En vain j'ai voulu de l'espace
Trouver la fin et le milieu ;
Sous je ne sais quel oeil de feu
Je sens mon aile qui se casse ;
Et brûlé par l'amour du beau,
Je n'aurai pas l'honneur sublime
De donner mon nom à l'abîme
Qui me servira de tombeau.
Дождливый, хмурый день тоскливый,
Холодный ветер терпеливо
С руин стены срывает цепкую лозу,
Роняет мёртвый лист, как горькую слезу.
Дождливый, тусклый день тоскливый.
И жизнь так холодна, тосклива,
А ветер, дождь – упорны, терпеливы;
К руинам прошлого цепляюсь тщетно я,
Надежду вихрь унёс, уходит жизнь моя,
И дни так холодны, тоскливы.
О, сердце, прекрати стенанья,
Ведь тучам не унять небес сиянья;
Такая же судьба у всех, всегда,
И в жизни дождь бывает иногда,
И дни бывают так тоскливы.
The Rainy Day
THE day is cold, and dark, and dreary;
It rains, and the wind is never weary;
The vine still clings to the mouldering wall,
But at every gust the dead leaves fall,
And the day is dark and dreary.
My life is cold, and dark, and dreary;
It rains, and the wind is never weary;
My thoughts still cling to the mouldering past,
But the hopes of youth fall thick in the blast,
And the days are dark and dreary.
Be still, sad heart, and cease repining;
Behind the clouds is the sun still shining;
Thy fate is the common fate of all,
Into each life some rain must fall,
Some days must be dark and dreary.
Что мужи от жён хотели?
Быть довольными в постели.
Жёны что всегда хотели?
Быть довольными в постели.
Пугает нас любовный взгляд,
Ибо наполнен он огнём;
Взглянёт лукавый флирт на нас
И победит, утонем в нём.
Лукавство, леность, пустота –
Вот чем укрыта Красота.
Счастье в цепи закуёшь –
Крылья жизни оборвёшь;
На лету его коснись,
В Жизни Вечность окунись.
Several Questions Answered
What is it men in women do require?
The lineaments of Gratified Desire.
What is it women do in men require?
The lineaments of Gratified Desire.
The look of love alarms
Because 'tis fill'd with fire;
But the look of soft deceit
Shall Win the lover's hire.
Soft Deceit & Idleness,
These are Beauty's sweetest dress.
He who binds to himself a joy
Dot the winged life destroy;
But he who kisses the joy as it flies
Lives in Eternity's sunrise.
Под небом бледным, как всегда,
Бессмысленная Жизнь орёт,
Грохочет, пляшет без стыда.
Но вот уже на небосвод
Ночь всходит, чувственна, мрачна,
И криков, грохота уж нет –
Стирает, гасит всё она.
Усталый говорит поэт:
«Ну, наконец! О, вот оно,
Забвенье. Отдых и покой!
Уж сердце странных грёз полно,
То реквием прощальный мой,
Ты, ночь, крылом меня укрой,
Здесь так прохладно, так темно...»
Charles Baudelaire. La fin de la journée
Sous une lumière blafarde
Court, danse et se tord sans raison
La Vie, impudente et criarde.
Aussi, sitôt qu'à l'horizon
La nuit voluptueuse monte,
Apaisant tout, même la faim,
Effaçant tout, même la honte,
Le Poète se dit : " Enfin !
Mon esprit, comme mes vertèbres,
Invoque ardemment le repos ;
Le coeur plein de songes funèbres,
Je vais me coucher sur le dos
Et me rouler dans vos rideaux,
Ô rafraîchissantes ténèbres ! "
Закрыто солнце мглой. И ты лик свой
Укутай в тёмную вуаль, моя Луна!
И будь покойна, иль мрачна, раздражена
Тоскою, бездной скуки пред тобой.
Такой тебя люблю! Или свой лик открой,
Как хочешь. Будь тогда слегка видна,
Дурачься, соблазняй, полуобнажена.
Клинок прелестный мой, ножны долой!
И пламя дерзкое зажги в своих зрачках,
Зажги желание в юнцах и стариках,
Больная страсть моя, тобою обладать!
И будь ты – алая заря, будь мрак ночной,
Но нервом каждым трепетать и обожать
Я обречён! О, Вельзевул мой дорогой!
Charles Baudelaire. Le Possédé
Le soleil s'est couvert d'un crêpe. Comme lui,
O Lune de ma vie! emmitoufle-toi d'ombre
Dors ou fume à ton grй sois muette, sois sombre,
Et plonge tout entière au gouffre de l'Ennui;
Je t'aime ainsi! Pourtant, si tu veux aujourd'hui,
Comme un astre éclipsé qui sort de la pénombre,
Te pavaner aux lieux que la Folie encombre
C'est bien! Charmant poignard, jaillis de ton étui!
Allume ta prunelle à la flamme des lustres!
Allume le désir dans les regards des rustres!
Tout de toi m'est plaisir, morbide ou pétulant;
Sois ce que tu voudras, nuit noire, rouge aurore;
Il n'est pas une fibre en tout mon corps tremblant
Qui ne crie: O mon cher Belzébuth, je t'adore!
Сердце, сердце, что с тобою?
Устремилось ты куда?
Снова чувство неземное?
Изменилось ты когда?
Что покой твой омрачило?
Всё долой, что ты любило,
Нет усердья твоего.
Как дошло ты до того?
Красота тебя сковала,
Нежной, юной девы сласть,
Взгляд простой, но чуть лукавый,
Безграничная в нём власть.
Кабалы хочу избегнуть,
Быть мужчиной, прочь отвергнуть
Эту страсть. Но милый взгляд
Мигом тащит к ней назад.
И на этой нитке тонкой,
Но её не разорвать,
Будешь, глупая девчонка,
Ты силком меня держать?
И теперь в волшебной сказке
Жить мне по твоей указке?
Перемен мне не снести!
Дай уйти, любовь, пусти!
Johann Wolfgang Goethe. Neue Liebe, neues Leben
Herz, mein Herz, was soll das geben?
Was bedränget dich so sehr?
Welch ein fremdes, neues Leben!
Ich erkenne dich nicht mehr.
Weg ist alles, was du liebtest,
Weg, warum du dich betrübtest,
Weg dein Fleiß und deine Ruh –
Ach, wie kamst du nur dazu!
Fesselt dich die Jugendblüte,
Diese liebliche Gestalt,
Dieser Blick voll Treu und Güte
Mit unendlicher Gewalt?
Will ich rasch mich ihr entziehen,
Mich ermannen, ihr entfliehen,
Führet mich im Augenblick,
Ach, mein Weg zu ihr zurück.
Und an diesem Zauberfädchen,
Das sich nicht zerreissen läßt,
Hält das liebe, lose Mädchen
Mich so wider Willen fest;
Muß in ihrem Zauberkreise
Leben nun auf ihre Weise.
Die Verändrung, ach, wie groß!
Liebe! Liebe! laß mich los!
Бродил в лесу я
Туда, сюда,
Без всякой цели,
Невесть куда.
В тени, вдруг, вижу
Растёт цветок,
Звездой мерцает
Синий глазок.
Хотел сорвать, но
Чуть слышу я:
«Я ведь увяну,
Не тронь меня!»
Мелкие корни
Я вырыл все,
Отнёс цветочек
Я в сад к себе.
В спокойном месте
Вновь посадил;
Расцвёл мой цветик,
Ростки пустил.
Johann Wolfgang Goethe. Gefunden
Ich ging im Walde
So für mich hin ,
Und nichts zu suchen ,
Das war mein Sinn.
Im Schatten sah ich
Ein Blümchen stehn ,
Wie Sterne Leuchtend ,
Wie Äuglein schön.
Ich wollt es brechen ,
Da sag`t es fein :
Soll ich zum Welken ,
Gebrochen sein ?
Ich grubs mit allen
Den Würzlein aus ,
Zum Garten trug ichs
Am hübschen Haus.
Und pflanzt es wieder
Am stillen Ort ;
Nun zweigt es immer
Und blüht so fort.
Бродил я по листьям,
Где лес зеленел,
И слышал – цветочек
Так песенку пел:
«В ночном молчанье
Я сладко спал,
О чём-то страшном
Во сне шептал».
«Для нового счастья
Проснулся я,
Но мир насмешкой
Встретил меня».
The Wild Flower's song
As I wander'd the forest,
The green leaves among,
I heard a Wild Flower
Singing a song.
'I slept in the earth
In the silent night,
I murmur'd my fears
And I felt delight.
'In the morning I went,
As rosy as morn,
To seek for new joy;
But I met with scorn.'
Как ты бледна, луна! И так устала ты
Взбираться в небеса ночной порой,
Уставившись на землю с высоты,
Средь звёзд, тебе чужих, бродить одной, –
Всегда изменчив и безрадостен твой глаз,
И стоит ли ему глядеть на нас?
To the moon
ART thou pale for weariness
Of climbing heaven, and gazing on the earth,
Wandering companionless
Among the stars that have a different birth, –
And ever-changing, like a joyless eye
That finds no object worth its constancy?
Как мать-природа
Сияет вокруг!
Как блещет солнце!
Смеётся луг!
Цветы пробились
На всех ветвях,
И птичий щебет
Кругом в кустах.
Многоголосый,
Весёлый хор.
О жизнь! О радость!
О страсть! Восторг!
Любовь, Любовь! Ах!
Прекрасна так,
Как розы утра
На облаках!
Любовью дышит,
Цветёт земля,
Цветочной дымкой
Полны поля.
О, как люблю я,
Дитя, тебя!
Как ты, мой ангел,
Любишь меня!
Так любят птицы
Петь и летать,
Цветы – тычинки
Росой умывать.
Как я всем сердцем
Тебя люблю,
Верни мне юность,
Радость мою,
Дай мне стремленье
Петь песни вновь.
Пусть будет вечна
Твоя любовь!
Johann Wolfgang Goethe. Mailied
Wie herrlich leuchtet
Mir die Natur!
Wie glänzt die Sonne!
Wie lacht die Flur!
Es dringen Blüten
Aus jedem Zweig
Und tausend Stimmen
Aus dem Gesträuch,
Und Freud und Wonne
Aus jeder Brust.
O Erd, o Sonne!
O Glück, o Lust!
O Lieb, o Liebe,
So golden schön,
Wie Morgenwolken
Auf jenen Höhn!
Du segnest herrlich
Das frische Feld,
Im Blütendampfe
Die volle Welt.
O Mädchen, Mädchen,
Wie lieb ich dich!
Wie blickt dein Auge!
Wie liebst du mich!
So liebt die Lerche
Gesang und Luft,
Und Morgenblumen
Den Himmelsduft.
Wie ich dich liebe
Mit warmem Blut,
Die du mir Jugend
Und Freud und Mut
Zu neuen Liedern
Und Tänzen gibst.
Sei ewig glücklich,
Wie du mich liebst!
Хищным демоном ночью во сне
Возвращусь я к тебе в тишине,
Затеню я крылами луну
И бесшумно в альков я скользну,
Лунным светом тебя обольёт
Поцелуй мой холодный, как лёд,
Голодны будут ласки мои,
Как объятья могильной змеи.
Бледно-синее утро придёт,
И рука твоя в страхе найдёт
Отпечаток пустой, ледяной.
Пред тобой пусть иные нежны,
Мои чары сильны и мрачны,
Ужас пусть овладеет тобой.
Charles Baudelaire. Le revenant
Comme les anges à l'oeil fauve,
Je reviendrai dans ton alcôve
Et vers toi glisserai sans bruit
Avec les ombres de la nuit,
Et je te donnerai, ma brune,
Des baisers froids comme la lune
Et des caresses de serpent
Autour d'une fosse rampant.
Quand viendra le matin livide,
Tu trouveras ma place vide,
Où jusqu'au soir il fera froid.
Comme d'autres par la tendresse,
Sur ta vie et sur ta jeunesse,
Moi, je veux régner par l'effroi.
Был лета расцвет,
И звёзды в ночи
Струили с орбит свой свет.
Бледней их лучи,
Чем блеск луны.
Среди планет
Подобных ей нет
В полях звёздной страны.
Взгляну на неё,
На улыбку её;
Она холодна, холодна –
Как саван летучий,
Проносит тучу,
Смотрю я – вот там одна
Вечерняя светит Звезда,
Далека и горда,
Всегда дорога мне она;
Восторг в душу льёт
Её небесный полёт.
Огня её светлее нет,
Живее в ночи
Её лучи,
Чем лунный холодный свет.
Evening Star
'Twas noontide of summer,
And mid-time of night;
And stars, in their orbits,
Shone pale, thro' the light
Of the brighter, cold moon,
'Mid planets her slaves,
Herself in the Heavens,
Her beam on the waves.
I gazed awhile
On her cold smile;
Too cold- too cold for me-
There pass'd, as a shroud,
A fleecy cloud,
And I turned away to thee,
Proud Evening Star,
In thy glory afar,
And dearer thy beam shall be;
For joy to my heart
Is the proud part
Thou bearest in Heaven at night,
And more I admire
Thy distant fire,
Than that colder, lowly light.
Черны мои сны,
Закончена жизнь,
Надежда, засни,
Желанье, уймись!
Забыто, ушло,
Что видел и знал,
Добро или зло…
О, грустный финал!
И я - колыбель,
Качаюсь в ночи
Под склепа капель,
Молчи, молчи!
* * *
Un grand sommeil noir
Tombe sur ma vie :
Dormez, tout espoir,
Dormez, toute envie !
Je ne vois plus rien,
Je perds la mémoire
Du mal et du bien...
O la triste histoire !
Je suis un berceau
Qu'une main balance
Au creux d'un caveau :
Silence, silence !
Вечная тоска
Нежилых равнин,
Тусклый блеск седин
Снега и песка.
Неба медный цвет,
В дымке, чуть видна,
Льёт неверный свет
Чахлая луна.
Тяжкий свод небес
Хмурый сумрак льёт,
Будто бы плывёт
В дымке дальний лес.
Неба медный цвет,
В дымке, чуть видна,
Льёт неверный свет
Чахлая луна.
Лишь вороний крик,
Ветер, волчий вой,
Ветхой ветки скрип
На сосне сухой.
Вечная тоска
Нежилых равнин,
Тусклый блеск седин
Снега и песка.
* * *
Dans l'interminable
Ennui de la plaine
La neige incertaine
Luit comme du sable.
Le ciel est de cuivre
Sans lueur aucune.
On croirait voir vivre
Et mourir la lune.
Comme les nuées
Flottent gris les chênes
Des forêts prochaines
Parmi les buées.
Le ciel est de cuivre
Sans lueur aucune.
On croirait voir vivre
Et mourir la Lune.
Corneille poussive
Et vous, les loups maigres,
Par ces bises aigres
Quoi donc vous arrive?
Dans l'interminable
Ennui de la plaine
La neige incertaine
Luit comme du sable
Ах, оставь меня страданьям;
Буду здесь сидеть. Истаяв,
Духом бестелесным стану,
Облик плотский потеряю.
Кто-то тень мою увидит,
Лесом в сумерках блуждая,
И сквозь ветра свист услышит,
Как мой голос замирает.
* * *
Leave, O leave me to my sorrows;
Here I'll sit and fade away,
Till I'm nothing but a spirit,
And I lose this form of clay.
Then if chance along this forest
Any walk in pathless way,
Thro' the gloom he'll see my shadow
Hear my voice upon the breeze.
Навёл на жаворонка ствол,
Ты в ярость Небеса привёл.
Тот с ветки соловья собьёт,
И херувим уж не поёт.
Того, кто птичку смел обидеть,
Всегда мы будем ненавидеть.
* * *
Three Things to Remember
A Robin Redbreast in a cage,
Puts all Heaven in a rage.
A skylark wounded on the wing
Doth make a cherub cease to sing.
He who shall hurt the little wren
Shall never be beloved by men.
Два ворона старых сидят на заборе.
Два ворона старых сидят на заборе,
О том, что причина и следствие, спорят,
О кознях погоды,
Законах природы.
Один был заика, зануда другой,
Один был зануда, заика другой,
Но мысли кружились над головой.
Загадку зануда одну загадал.
Загадку зануда одну загадал:
Зануда спросил, –
«Заика, скажи,
Зачем у осы в заду кинжал?
Зачем в причинном месте кинжал?»
– «Прич-чина, – заика тогда сказал,
– В з-заду,
B B B B B B B B B B B B B B B B -заду».
Тут близко оса пролетала как раз: –
«В ззззззззззззз зззззззз зззззззззззз ЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ».
Свой чёрный на бледный они вдруг
Сменили раскрас,
И сделали крылья тотчас.
Зачем?
Прич-чина B B B B B B B B B B B B B B B B-заду.
Прич-чина B B B B B B B B B B B B B B B B-заду.
«В ззззззззззззз зззззззз зззззззззззз ЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ».
* * *
Two Old Crows
Two old crows sat on a fence rail.
Two old crows sat on a fence rail,
Thinking of effect and cause,
Of weeds and flowers,
And nature's laws.
One of them muttered, one of them stuttered,
One of them stuttered, one of them muttered.
Each of them thought far more than he uttered.
One crow asked the other crow a riddle.
One crow asked the other crow a riddle:
The muttering crow
Asked the stuttering crow,
"Why does a bee have a sword to his fiddle?
Why does a bee have a sword to his fiddle?"
"Bee-cause," said the other crow,
"Bee-cause,
B B B B B B B B B B B B B B B B-cause."
Just then a bee flew close to their rail: –
"Buzzzzzzzzzzzzzzzzzz zzzzzzzzz zzzzzzzzzzzzzzz ZZZZZZZZ."
And those two black crows
Turned pale,
And away those crows did sail.
Why?
B B B B B B B B B B B B B B B-cause.
B B B B B B B B B B B B B B B-cause.
"Buzzzzzzzzzzzzzzzzzz zzzzzzzzz zzzzzzzzzzzzzzz ZZZZZZZZ."
«Где Алладин?» – спросил её,
«Хочу я вызвать Джина».
– «Ты в сердце поищи своём,
Там лампа Алладина».
Но сердце в ведьминых руках
Истлело тленом дымным,
И сдуло ветром тонкий прах
Пушинкой тополиной.
«За пухом тем беги всегда
Ты по холмам пустынным,
Беги до Страшного Суда.
Там лампа Алладина».
* * *
The Sorceress!
I asked her, "Is Aladdin's lamp
Hidden anywhere?"
"Look into your heart," she said,
"Aladdin's lamp is there."
She took my heart with glowing hands.
It burned to dust and air
And smoke and rolling thistledown
Blowing everywhere.
"Follow the thistledown," she said,
"Till doomsday, if you dare,
Over the hills and far away.
Aladdin's lamp is there."
Однажды мотыльком я был,
И паучиху полюбил.
О, радужное платье,
Так бархатны объятья!
Сожрала вмиг мои крыла,
Опутав мне коленки,
И в кокон свой уволокла
По винтовым ступенькам.
Изгрызла в клочья сердце мне,
Злу паучишек учит.
Вернётся призрак мой во сне,
Она за всё получит.
The Spider and the Ghost of the Fly
Once I loved a spider
When I was born a fly,
A velvet-footed spider
With a gown of rainbow-dye.
She ate my wings and gloated.
She bound me with a hair.
She drove me to her parlor
Above her winding stair.
To educate young spiders
She took me all apart.
My ghost came back to haunt her.
I saw her eat my heart.
Кто к Смертной Жизни был рождён,
Землёй быть пожран должен он,
Чтобы воскреснуть в мир иной.
Ещё не наступил час мой!
Два пола – стыд свой одолеть,
С утра восстать, в ночь умереть,
Но Бог им Смерть на Сон сменил,
На труд и плач их отпустил.
Ты, Мать, безжалостной рукой
Слепила жалкий остов мой,
Потом, в обманчивых слезах,
Хотя во рту, в ушах, в глазах
Была земля, меня взяла
И Смертной Жизни предала:
Иисус распят, меня он спас.
Ещё не наступил мой час!
To Tirzah
Whate'er is Born of Mortal Birth,
Must be consumed with the Earth
To rise from Generation free:
Then what have I to do with thee?
The Sexes sprung from Shame & Pride
Blowd in the morn; in evening died
But Mercy changd Death into Sleep;
The Sexes rose to work & weep.
Thou Mother of my Mortal part,
With cruelty didst mould my Heart.
And with false self-deceiving tears,
Didst bind my Nostrils Eyes & Ears.
Didst close my Tongue in senseless clay
And me to Mortal Life betray:
The Death of Jesus set me free.
Then what have I to do with thee?
Люблю, когда танцуешь ты,
Как гибкая змея,
Вокруг тебя, как будто бы
Мерцает чешуя.
И локонов поток течёт
Каштанно-голубой,
Их аромат к себе влечёт
Манящею волной.
Как шхуна на ветру, спеша,
Вздымает паруса,
Взмывает ввысь моя душа
И рвётся в небеса.
Двумя алмазами глядят
Глаза куда-то вдаль,
И тонким холодом блестят
В них золото и сталь.
В твоих движеньях дивный ритм,
В небрежной красоте
Так чуткая змея скользит,
Навита на шесте.
Ты, томной грацией полна,
Качаешь головой,
Лениво так кивает нам
Слонёнок цирковой.
Склоняешь ты назад, вперёд
Стан тонкий, стройный свой,
Так лёгкая ладья плывёт,
Колеблема волной.
Морские струи плавят лёд
У острых ледников,
Так влага уст змеи течёт
На край твоих зубов.
И будто пряное вино,
Искристое я пью,
Как небо звёздное, оно
Втекает в грудь мою.
Charles Baudelaire. Le Serpent qui danse
Que j'aime voir, chère indolente,
De ton corps si beau,
Comme une étoffe vacillante,
Miroiter la peau!
Sur ta chevelure profonde
Aux âcres parfums,
Mer odorante et vagabonde
Aux flots bleus et bruns,
Comme un navire qui s'éveille
Au vent du matin,
Mon âme rêveuse appareille
Pour un ciel lointain.
Tes yeux, où rien ne se révèle
De doux ni d'amer,
Sont deux bijoux froids où se mêle
L'or avec le fer.
A te voir marcher en cadence,
Belle d'abandon,
On dirait un serpent qui danse
Au bout d'un bâton.
Sous le fardeau de ta paresse
Ta tête d'enfant
Se balance avec la mollesse
D'un jeune éléphant,
Et ton corps se penche et s'allonge
Comme un fin vaisseau
Qui roule bord sur bord et plonge
Ses vergues dans l'eau.
Comme un flot grossi par la fonte
Des glaciers grondants,
Quand l'eau de ta bouche remonte
Au bord de tes dents,
Je crois boire un vin de Bohême,
Amer et vainqueur,
Un ciel liquide qui parsème
D'étoiles mon coeur!
Когда за кораблём огромный альбатрос
Парит над горькою пучиною морской,
Бывает иногда скучающий матрос
Поймает в сеть его приманкою простой.
И вот, распластанный на палубе, в грязи
Лазури властелин в позоре и тоске
Крылами белыми беспомощно скользит,
Бессильными, как вёсла на песке.
Крылатый пилигрим, как слаб ты, неуклюж,
Краса морей – сейчас уродлив и смешон!
Один шутник суёт цигарку тебе в клюв,
Кривляется другой, как ты, хромает он!
Таков и ты, поэт! Как этот принц ветров,
Ты можешь в небесах над миром воспарить;
Внизу же, на земле – свист, гиканье шутов,
Размах огромных крыл едва даёт ходить.
Charles Baudelaire. L’Albatros
Souvent, pour s'amuser, les hommes d'équipage
Prennent des albatros, vastes oiseaux des mers,
Qui suivent, indolents compagnons de voyage,
Le navire glissant sur les gouffres amers.
A peine les ont-ils déposés sur les planches,
Que ces rois de l'azur, maladroits et honteux,
Laissent piteusement leurs grandes ailes blanches
Comme des avirons traîner à côté d'eux.
Ce voyageur ailé, comme il est gauche et veule !
Lui, naguère si beau, qu'il est comique et laid !
L'un agace son bec avec un brûle-gueule,
L'autre mime, en boitant, l'infirme qui volait !
Le Poète est semblable au prince des nuées
Qui hante la tempête et se rit de l'archer ;
Exilé sur le sol au milieu des huées,
Ses ailes de géant l'empêchent de marcher.
Три ворона сели на ветку сосны,
Пей, пей, подливай, всё до дна выпивай,
Три ворона сели на ветку сосны,
Не зевай.
Три ворона сели на ветку сосны,
И были они, как сажа, черны,
Не зевай, запевай, пой, пой, пей, пей, подливай.
И каркнул ворон: «Летим куда?
Нужна на завтрак нам еда!
– Вон там, на зелёном поле лежит
Убитый витязь, щитом накрыт.
У ног его верные псы лежат,
Его, как живого, они сторожат.
И соколы реют вокруг него,
К нему не подпустят они никого».
Тут юная дева к нему подошла,
Она его милой подругой была.
Кровавые раны целует она,
Но не прервать ей вечного сна.
Его на спину себе кладёт
На берег морской его несёт.
Хоронит, пока не настала тьма;
И умирает под вечер сама.
Пошли вам Бог таких соколов,
Такую жёну, таких верных псов!
______
* Припев повторяется в каждой строфе
The three Rauens
There were three rauens sat on a tree,
Downe a downe, hay downe, hay downe,
There were three rauens sat on a tree,
With a downe.
There were three rauens sat on a tree,
They were as blacke as they might be,
With a downe derrie, derrie, derrie, downe, downe.
The one of them said to his mate,
"Where shall we our breakefast take?"
"Downe on yonder greene field,
There lies a knight slain under his shield.
"His hounds they lie downe at his feete,
So well they can their master keepe.
"His haukes they flie so eagerly,
There’s no fowle dare him come nie
Downe there comes a fallow doe,
As great with young as she might goe.
She lift up his bloudy hed,
And kist his wounds that were so red.
She got him up to upon her backe,
And carried him to earthen lake.
She buried him before the prime;
She was dead herself ere euen-song time.
God send every gentleman
Such haukes, such hounds, and such a leman.
Шёл под вечер я полями,
Вились вороны кругами,
Каркнул тут один другому:
«Здесь недалеко от дому
Князь зарезанный лежит,
Неизвестно кем убит.
Пёс и сокол это знают,
Да княгиня молодая»;
– «Верный пёс в чащобе рыщет,
Сокол перепёлок ищет,
У вдовы – милёнок бравый...
Попируем мы на славу,
Будем косточки глодать,
Очи синие клевать,
Кольца локонов златых
Соберём для гнёзд своих».
«Вдовушка по нём не плачет,
Верный пёс в чащобе скачет,
Сокол – тешится на воле...
Кости князя мокнут в поле».
The Twa Corbies
As I was walking all alane,
I heard twa corbies making a mane;
The tane unto the t'other say,
"Where sall we gang and dine the day?"
"In behint yon auld fail dyke,
I wot there lies a new-slain knight;
And naebody kens that he lies there
But his hawk, his hound, and his lady fair.
"His hound is to the hunting gane,
His hawk to fetch the wild-fowl hame,
His lady's ta'en another mate,
So we may make our dinner sweet.
"Ye'll sit on his white hause-bane,
And I'll pike out his bonny blue een;
Wi ae lock o his gowden hair
We'll theek our nest when it grows bare.
От луж, прудов, лугов, долин, лесов – наверх!
Над морем, над землёй, поверх холмов и туч,
Туда, где сквозь эфир стремится солнца луч,
Высокою стезёй к границам звёздных сфер.
Мой дух, ты высотой безбрежной вдохновлён.
Как опытный пловец, паря над глубиной,
Восторгом опьянён, сливается с волной,
Так ты паришь, с мечтой своей соединён.
Оставь внизу, покинь мирскую грязь и вонь,
Лети в тот, чистотой наполненный простор,
И пей, как знатоки старинный пьют ликёр,
Разлитый в небесах божественный огонь.
Останьтесь там, внизу печальная земля
И жизнь убогая – дней беспросветных мгла!
И счастлив тот, кого два крепкие крыла
Несут в цветущие небесные поля.
Как жаворонок, он над утренней росой,
Над травами полей порхает высоко,
И льётся песнь его, и может он легко
Понять живых цветов и трав язык немой.
Charles Baudelaire. Élévation
Au-dessus des étangs, au-dessus des vallées,
Des montagnes, des bois, des nuages, des mers,
Par delà le soleil, par delà les éthers,
Par delà les confins des sphères étoilées,
Mon esprit, tu te meus avec agilité,
Et, comme un bon nageur qui se pâme dans l'onde,
Tu sillonnes gaiement l'immensité profonde
Avec une indicible et mâle volupte.
Envole-toi bien loin de ces miasmes morbides ;
Va te purifier dans l'air supérieur,
Et bois, comme une pure et divine liqueur,
Le feu clair qui remplit les espaces limpides.
Derrière les ennuis et les vastes chagrins
Qui chargent de leur poids l'existence brumeuse,
Heureux celui qui peut d'une aile vigoureuse
S'élancer vers les champs lumineux et sereins ;
Celui dont les pensers, comme des alouettes,
Vers les cieux le matin prennent un libre essor,
– Qui plane sur la vie, et comprend sans effort
Le langage des fleurs et des choses muettes !
Луна красна и дымен окоём,
Туман струится в танце над землёй,
Лягушек крик над сонною водой;
Чуть ветерок колышет тростником.
Закрыли вновь кувшинки лепестки,
И тополя, как призраки, вдали
Как будто оторвались от земли;
Во тьме кустов блуждают светлячки.
Вот совы пробудились, их полёт
Колышет тёмный воздух. В высоте,
В зените возникает слабый свет;
Зажглась Венера. Тихо Ночь идёт.
Paul Verlaine. L'heure du berger
La lune est rouge au brumeux horizon ;
Dans un brouillard qui danse, la prairie
S'endort fumeuse, et la grenouille crie
Par les joncs verts où circule un frisson ;
Les fleurs des eaux referment leurs corolles ;
Des peupliers profilent aux lointains,
Droits et serrés, leur spectres incertains ;
Vers les buissons errent les lucioles ;
Les chats-huants s'éveillent, et sans bruit
Rament l'air noir avec leurs ailes lourdes,
Et le zénith s'emplit de lueurs sourdes.
Blanche, Vénus émerge, et c'est la Nuit.
О, радость бытия!
О, жить,
Лететь – лечу я!
Свободной быть!
Вот битва, дым со всех сторон,
Но я его найду, там он,
Любовь моя – он для меня рождён,
Его любить!
Вот он стоит один совсем,
Лечу туда.
Не побеждён он был никем
И никогда,
Божественно хорош ты, дорогой,
Прекрасен гордый облик твой,
О, мой герой, ты будешь мой,
О, навсегда!
Вот он – любовь моя!
Судьба зовёт!
Вот я – я вся твоя,
Свершён полёт!
Сладка любовь, сбылись мечты!
На поцелуй ответишь ты?
Но что в груди лежит, застыв,
Холодное, как лёд?
What the Bullet sang
O JOY of creation,
To be!
O rapture, to fly
And be free!
Be the battle lost or won,
Though its smoke shall hide the sun,
I shall find my love – the one
Born for me!
I shall know him where he stands
All alone,
With the power in his hands
Not o'erthrown;
I shall know him by his face,
By his godlike front and grace;
I shall hold him for a space
All my own!
It is he – O my love!
So bold!
It is I – all thy love
Foretold!
It is I – O love, what bliss!
Dost thou answer to my kiss?
O sweetheart! what is this
Lieth there so cold?
Видишь на стене, в Кремле,
Что-то движется во мгле,
Свился там туман кольцом,
Будто призрачным венцом;
Батюшки, ведь это Царь,
Православный Государь!
Слышишь с башен гром и звон,
Мёртвого разбудит он,
Шаг солдат по мостовой,
Грозный барабанный бой;
И проснулся Белый Царь,
Батюшка, наш Государь!
Слышит он, кричат: «Давай!
Мёртвый иль живой, вставай!»,
Разорвал он саван свой,
Драгоценный, золотой,
Он воскрес, Великий Царь,
Православный Государь!
Слушай, Волга, слушай, Дон,
Посылает войско он
По болотам и лесам,
По горам и по морям;
Царь – отец, надёжа – Царь,
Наш Великий Государь!
Смотрит он с высоких гор,
В южный тот морской простор,
Там, где наши корабли
У краёв чужой земли
Уж плывут! О, ты, наш Царь,
Батюшка, наш Государь!
Слышишь грозный глас Царя:
«Кораблей строитель я,
Путь морской завещан нам
К Геркулесовым столбам!
Так сказал я, Белый Царь,
Православный Государь!»
« Я освобожу Босфор,
Русским будет с этих пор,
Я запор собью с ворот,
Будет плавать здесь мой флот.
Так сказал я, Белый Царь,
Православный Государь!»
Православных христиан
Долго мучил ты, Султан!
Но железный твой закон
Мною будет сокрушён!
В том клянусь я! Я – твой Царь,
Православный Государь!
The White Czar
Dost thou see on the rampart's height
That wreath of mist, in the light
Of the midnight moon? O, hist!
It is not a wreath of mist;
It is the Czar, the White Czar,
Batyushka! Gosudar!
He has heard, among the dead,
The artillery roll o'erhead;
The drums and the tramp of feet
Of his soldiery in the street;
He is awake! the White Czar,
Batyushka! Gosudar!
He has heard in the grave the cries
Of his people: "Awake! arise!"
He has rent the gold brocade
Whereof his shroud was made;
He is risen! the White Czar,
Batyushka! Gosudar!
From the Volga and the Don,
He has led his armies on,
Over river and morass,
Over desert and mountain pass;
The Czar, the Orthodox Czar,
Batyushka! Gosudar!
He looks from the mountain-chain
Toward the seas, that cleave in twain
The continents; his hand
Points southward o'er the land
Of Roumili! O Czar,
Batyushka! Gosudar!
And the words break from his lips:
"I am the builder of ships,
And my ships shall sail these seas
To the Pillars of Hercules!
I say it; the White Czar,
Batyushka! Gosudar!
"The Bosphorus shall be free;
It shall make room for me;
And the gates of its water-streets
Be unbarred before my fleets.
I say it; the White Czar,
Batyushka! Gosudar!
"And the Christian shall no more
Be crushed, as heretofore,
Beneath thine iron rule,
O Sultan of Istamboul!
I swear it; I the Czar,
Batyushka! Gosudar!
Погиб мой товарищ, мой друг дорогой,
Сражённый нелепою пулей шальной.
Весёлый красавец, всегда он пел,
И радостно голос его звенел,
В отряде всеобщим любимцем он был,
Был честным, правдивым, ему одному
Мы так доверяли. И он нас любил.
Мы ехали ночью на тот перевал
На конях, с дозором туда, на восток,
Проверить пикеты свои. Потому
Мы вброд перешли через горный поток,
Беспечно он песню свою напевал:
«На шашке у милого алый цветок,
И белую розу отдам я ему...».
Шальная пуля свистнула вдруг
Из тёмного леса, и голос затих,
И кто-то упал там, где был мой друг,
И кровь застыла в жилах моих,
И больше не слышал я ничего,
Мы все замолчали, и он молчал,
Ни звука, лишь дождь уныло стучал.
Мы снова подняли его в седло,
Сквозь дождь и туман в наш лагерь, в село
Назад привезли... Там, в палатке врача
Лежал он спокойно, как будто спал,
И я видел, пока не погасла свеча:
Как розы, белели щёки его,
И в сердце алый цветок расцветал!
И я видел, как будто пуля летит,
Свой роковой ускоряя полёт,
Туда, где город далёкий ждёт,
Туда, где под солнцем тот дом стоит,
Туда, то сердце пуля пронзит,
Без ропота, плача умолкнет оно;
И колокол стонет там, далеко, без конца
О тех, кто прошёл от креста до венца,
О том, что ей так умереть суждено.
Killed at the Ford
He is dead, the beautiful youth,
The heart of honor, the tongue of truth,
He, the life and light of us all,
Whose voice was blithe as a bugle-call,
Whom all eyes followed with one consent,
The cheer of whose laugh, and whose pleasant word,
Hushed all murmurs of discontent.
Only last night, as we rode along,
Down the dark of the mountain gap,
To visit the picket-guard at the ford,
Little dreaming of any mishap,
He was humming the words of some old song:
‘Two red roses he had on his cap
And another he bore at the point of his sword.’
Sudden and swift a whistling ball
Came out of a wood, and the voice was still;
Something I heard in the darkness fall,
And for a moment my blood grew chill;
I spake in a whisper, as he who speaks
In a room where some one is lying dead;
But he made no answer to what I said.
We lifted him up to his saddle again,
And through the mire and the mist and the rain
Carried him back to the silent camp,
And laid him as if asleep on his bed;
And I saw by the light of the surgeon’s lamp
Two white roses upon his cheeks,
And one, just over his heart, blood-red!
And I saw in a vision how far and fleet
That fatal bullet went speeding forth,
Till it reached a town in the distant North,
Till it reached a house in a sunny street,
Till it reached a heart that ceased to beat,
Without a murmur, without a cry;
And a bell was tolled, in that far-off town,
For one who had passed from cross to crown
And the neighbors wondered that she should die.
Чудесный сон приснился мне,
Принцессой я была во сне,
Меня там Ангел сторожил:
Но от любви не защитил!
И плакала я много дней,
Тая любовь в душе моей,
Он слышал ночью плач и стон,
И слёзы утирал мне он.
Мой кроткий Ангел улетел,
Когда рассвет там розовел;
Нужна мне крепкая броня,
Она пусть защитит меня!
И вот вернулся он опять:
Меня, в броне, уж не обнять...
И голова моя седа,
Исчезла юность навсегда.
The Angel
I dreamt a dream! what can it mean?
And that I was a maiden Queen,
Guarded by an Angel mild:
Witless woe was ne'er beguil'd!
And I wept both night and day,
And he wip'd my tears away,
And I wept both day and night,
And hid from him my heart's delight.
So he took his wings and fled;
Then the morn blush'd rosy red;
I dried my tears, and arm'd my fears
With ten thousand shields and spears.
Soon my Angel came again:
I was arm'd, he came in vain;
For the time of youth was fled,
And grey hairs were on my head.
Чтобы на Запад путь найти,
Я должен Гневные Врата пройти,
Другой дороги нет;
И Милость добрая вперёд,
Простив грехи, меня ведёт:
И вижу я рассвет.
Где копий и мечей война?
Росой растаяла она,
Раскаянье пришло;
И солнцу радость вновь дана,
Оно, восставши ото сна,
На небеса взошло.
Morning
To find the Western path,
Right thro' the Gates of Wrath
I urge my way;
Sweet Mercy leads me on
With soft repentant moan:
I see the break of day.
The war of swords and spears,
Melted by dewy tears,
Exhales on high;
The Sun is freed from fears,
And with soft grateful tears
Ascends the sky.
Глухая ночь, четвёртый час;
Но шар земной несёт, крутясь,
Моря и земли на восход,
Откуда снова день придёт.
Фонарь у шхуны на борту
Мерцанье шлёт сквозь темноту,
Ни звука, лишь плеснёт весло,
И море дышит тяжело.
Four by the clock
Four by the clock! and yet not day;
But the great world rolls and wheels away,
With its cities on land, and its ships at sea,
Into the dawn that is to be!
Only the lamp in the anchored bark
Sends its glimmer across the dark,
And the heavy breathing of the sea
Is the only sound that comes to me.
Полжизни прожил я, прошли года,
Как будто вихрь весенний пролетел;
Но сделать то, что с юности хотел:
Воздвигнуть башню песни – никогда
Не удавалось мне, хотя тогда
Привычек жизни праздной не имел,
Но горя и забот избегнуть не сумел...
И вот стремления умчались в никуда.
Я с полгоры смотрю на путь пройдённый свой,
Вон подо мной он в сумерках лежит, –
Вот огоньками светит город мой родной,
Звенит церквами, крышами дымит. –
И под осенний вихрь я слышу, надо мной
Уж Смерти водопад с высот гремит.
Mezzo Cammin
Half of my life is gone, and I have let
The years slip from me and have not fulfilled
The aspiration of my youth, to build
Some tower of song with lofty parapet.
Not indolence, nor pleasure, nor the fret
Of restless passions chat would not be stilled,
But sorrow, and a care that almost killed,
Kept me from what I may accomplish yet;
Though, half way up the hill, I see the Past
Lying beneath me with its sounds and sights, –
A city in the twilight dim and vast,
With smoking roofs, soft bells, and gleaming lights. –
And hear above me on the autumnal blast
The cataract of Death far thundering from the heights.
Скажи, Звезда, чей свет тебя несёт
И, ускоряя огненный полёт,
К какой пещере в ночь тебя влечёт,
И где закончишь бесприютный путь?
Скажи, седая, бледная Луна,
По небесам ты странствуешь одна,
Какая ночи, дня ли глубина
Зовёт тебя в покое утонуть?
О, Дух усталый, отдохнуть пора,
Отвергнут, бродишь ты с утра и до утра,
В горах иль в море тайная нора
Та кроется, где сможешь ты уснуть?
The world's wanderers
Tell me, thou Star, whose wings of light
Speed thee in thy fiery flight,
In what cavern of the night
Will thy pinions close now?
Tell me, Moon, thou pale and gray
Pilgrim of heaven's homeless way,
In what depth of night or day
Seekest thou repose now?
Weary Mind, who wanderest
Like the world's rejected guest,
Hast thou still some secret nest
On the tree or billow?
Звёзды остро мерцают, в зенит
Поднялася луна между ними чудесно
Сиять.
И гитара звенит,
Её ноты сухи, пока Джейн не споёт эту песню
Опять.
Как простор междузвёздный, безбрежный
Освещает, смягчает свет лунный
В ночи,
Так милее твой, Джейн, голос нежный,
Оживляя бездушные струны,
Звучит.
Диск луны всё огромней,
Спит она, и межзвёздный пустой замирает
Простор,
Ни один лист не дрогнет,
Пока нот чистота, как росу, рассыпает
Восторг.
Песня звонкая льётся легко,
Снова пой, в твоём голосе слышен
Настрой
Того мира, там далеко,
Где луч лунный и чувства мелодией дышат
Одной.
To Jane
The keen stars were twinkling,
And the fair moon was rising among them,
Dear Jane!
The guitar was tinkling,
But the notes were not sweet till you sung them
Again.
As the moon's soft splendor
O'er the faint cold starlight of Heaven
Is thrown,
So your voice most tender
To the strings without soul had then given
Its own.
The stars will awaken,
Though the moon sleep a full hour later,
Tonight;
No leaf will be shaken
Whilst the dews of your melody scatter
Delight.
Though the sound overpowers,
Sing again, with your dear voice revealing
A tone
Of some world far from ours,
Where music and moonlight and feeling
Are one.
Ночь, ветра вой и стон,
Угрюмо летят облака;
Вой ветра, как вопль похорон,
Ночь долгая, как века;
Лес тянет голые ветки вперёд,
И шторм печальные слёзы льёт,
И море в унылые скалы бьёт, –
Вой, скорбь мировая, тоска!
A Dirge
Rough Wind, that moanest loud
Grief too sad for song;
Wild wind, when sullen cloud
Knells all the night long;
Sad storm, whose tears are vain,
Bare woods, whose branches strain,
Deep caves and dreary main, _
Wail, for the world's wrong!
Светило гневное встаёт,
Одето в золото и кровь.
Как копья и мечи, вперёд
Его лучи стремятся вновь
Короной яростных страстей, войной огней.
Day
The sun arises in the East,
Cloth'd in robes of blood and gold;
Swords and spears and wrath increas'd
All around his bosom roll'd,
Crown'd with warlike fires and raging desires.
Садится солнце, гомон птиц затих,
Нетопыри беззвучно в воздухе скользят,
И жабы выползают из углов сырых;
Дыханье вечера, бродя вперёд, назад,
Слегка реки уснувшей морщит гладь,
Но не мешает ей в тиши дремать.
Не выпала роса, на берегу реки
Деревья шелестят сухой листвой,
Движенья воздуха изменчивы, легки;
Солома, пыль летят над мостовой,
Их крутит и бросает вверх и вниз
Вечерний, беспокойный летний бриз.
Неверный образ города лежит
Внизу в реке, его влечёт вода,
Теченьем искажённый, он дрожит,
На месте оставаясь навсегда;
Пойди...
Ты изменяешься, но неизменен он.
Вот солнце в бездне тонет, вот оно
Уж скрыто в тёмных, грозных облаках,
Подобных груде гор громадных, но
Растущих вверх в дымящихся клубах;
Над ними в синеве, спокойно, как всегда,
Сияет острая вечерняя звезда.
Evening (Ponte al mare, Pisa)
The sun is set; the swallows are asleep;
The bats are flitting fast in the grey air;
The slow soft toads out of damp corners creep;
And evening's breath, wandering here and there
Over the quivering surface of the stream,
Wakes not one ripple from its summer dream.
There is no dew on the dry grass tonight,
Nor damp within the shadow of the trees;
The wind is intermitting, dry, and light;
And in the inconstant motion of the breeze
The dust and straws are driven up and down,
And whirled about the pavement of the town.
Within the surface of the fleeting river
The wrinkled image of the city lay,
Immovably unquiet, and for ever
It trembles, but it never fades away;
Go to the…
You, being changed, will find it then as now.
The chasm in which the sun has sunk, is shut
By darkest barriers of enormous cloud,
Like mountain over mountain huddled - but
Growing and moving upwards in a crowd,
And over it a space of watery blue,
Which the keen evening star is shining through.
Злой ветра стон,
Студёная ночь;
Приди, о, сон,
Сдуй беды прочь:
Но вот! Гляди на восход,
Там солнце украдкой встаёт;
Крылами рассвет шелестит
И над землёю летит.
И вот! В небосвод,
Прямо в крутой зенит,
Скорбных полна забот,
Песня моя звенит:
Гремит у Ночи в ушах,
И День заставит рыдать;
Стонет в безумных ветрах
И с бурями хочет играть.
Как демонов вой,
Мой горький стон,
Ночь, пойду за тобой,
Как только отступит сон;
Оставлю рассвет за спиной,
Пусть тьма остаётся со мной;
Ведь резкие солнца лучи
Пронзают мой мозг, как мечи.
Mad song
The wild winds weep,
And the night is a-cold;
Come hither, Sleep,
And my griefs unfold:
But lo! the morning peeps
Over the eastern steeps,
And the rustling birds of dawn
The earth do scorn.
Lo! to the vault
Of paved heaven,
With sorrow fraught
My notes are driven:
They strike the ear of night,
Make weep the eyes of day;
They make mad the roaring winds,
And with tempests play.
Like a fiend in a cloud,
With howling woe
After night I do crowd,
And with night will go;
I turn my back to the east
From whence comforts have increas'd;
For light doth seize my brain
With frantic pain.
У розы скромной угроза в шипах,
Барашка смирного - в острых рогах;
И лилея одна, когда влюблена,
Красотой, без шипов, поражает она.
THE LILY
The modest Rose puts forth a thorn,
The humble Sheep a threat'ning horn;
While the Lily white shall in love delight,
Nor a thorn, nor a threat, stain her beauty bright.
И свежее млеко, новую кровь
Природы на воле я пью;
Природа, мать! Твоя любовь
Жизнь возродит мою.
Колышат волны наш челнок
Ритмично вниз и вверх,
В горах чуть светится восток,
Мерцает лунный серп.
Почему потуплен, взгляд мой?
Снова плен у грёзы сладкой?
Прочь, мечты! Не мучьте вновь;
Здесь есть жизнь, и есть любовь.
И на волнах сверкает
Россыпь мерцаний звёздных,
Мягкий туман смывает
Тени предгорий грозных.
Утренний ветер ласкает
Склоны в прибрежных садах,
Озера гладь отражает
Грозди плодов на ветвях.
Johann Wolfgang Goethe. Auf dem See
Und frische Nahrung, neues Blut
Saug ich aus freier Welt;
Wie ist Natur so hold und gut,
Die mich am Busen hält !
Die Welle wieget unsern Kahn
Im Rudertakt hinauf,
Und Berge , wolkig himmelan,
Begegnen unsern Lauf.
Aug , mein Aug , was sinkst du neider ?
Goldne Träume , kommt ihr weider ?
Weg , du Traum ! so Gold du bist;
Hier auch Lieb und Leben ist.
Auf der Welle blinken
Tauschend schwebende Sterne,
Weiche Nebel trinken
Rings die türmende Ferne.
Morgenwind umflügelt
Die beschattete Bucht,
Und im See bespiegelt
Sich die reifende Frucht.
Я видел – Златоглавый Храм,
И там, столпившись у ворот,
Молясь, в отчаянье, в слезах
Стоял испуганный народ.
Я видел – длинная змея,
Шипя, скользя, ползла, ползла,
Вползла на древние врата,
И вот с петель их сорвала.
И внутрь ужасную длину
Свою втянула злая тварь,
Скользя по плиткам на полу
Туда, где был святой алтарь,
И плюнула в Вино и Хлеб
Злым ядом, рвотою своей.
И повернул тогда я в хлев,
И лёг я там среди свиней.
* * *
I saw a Chapel all of gold
That none did dare to enter in,
And many weeping stood without,
Weeping, mourning, worshipping.
I saw a Serpent rise between
The white pillars of the door,
And he forc'd and forc'd and forc'd;
Down the golden hinges tore,
And along the pavement sweet,
Set with pearls and rubies bright,
All his shining length he drew,
Till upon the altar white
Vomiting his poison out
On the Bread and on the Wine.
So I turn'd into a sty,
And laid me down among the swine.
В день снежный я вышел в лесу погулять,
Просил я снежинку со мной поиграть:
Играла, оттаяв, и рада была;
Зима это страшным грехом назвала.
SOFT SNOW
I walked abroad on a snowy day:
I ask'd the soft Snow with me to play:
She play'd and she melted in all her prime;
And the Winter call'd it a dreadful crime.
Тигр! О, Тигр! Жгущий страх,
Ты – огонь в ночных лесах,
Кто бессмертный сотворил
Формы мощные твои?
Что за глубина, иль высь,
Где глаза твои зажглись?
Кто крылами в жар влетел,
Кто схватить огонь посмел?
Укротил кто боль и страх,
Смертный ужас сжав в руках?
Кто из крепких вен и жил
Сердце грозное скрутил?
И услышав жуткий стук,
Кто не выпустил из рук
Молот свой и отковал
Мозга огненный металл?
Твой создатель – тот он был,
Кто ягнёнка сотворил?
Слыша твой могучий вой,
Был доволен он собой?
Тигр! О, Тигр! Жгущий страх,
Ты – огонь в ночных лесах,
Кто бессмертный сотворил
Формы мощные твои?
THE TIGER
Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye
Could frame thy fearful symmetry?
In what distant deeps or skies
Burnt the fire of thine eyes?
On what wings dare he aspire?
What the hand dare seize the fire?
And what shoulder, and what art,
Could twist the sinews of thy heart?
And when thy heart began to beat,
What dread hand? and what dread feet?
What the hammer? what the chain?
In what furnace was thy brain?
What the anvil? what dread grasp
Dare its deadly terrors clasp?
When the stars threw down their spears,
And water'd heaven with their tears,
Did he smile his work to see?
Did he who made the Lamb make thee?
Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye,
Dare frame thy fearful symmetry?
Прилив качает вверх и вниз
Придонной водоросли тень.
Над бездной бурных вод крылом навис
Угрюмый день.
Избыток вод в пустом просторе
Её влечёт вперёд, потом назад.
Нависший день с презреньем вперил в море
Унылый взгляд.
Вот так твои, лоза златая,
Плоды влечёт слепой прилив любви,
Жестоко, широко и вверх, и вниз качают
Сомнения мои!
FLOOD
Goldbrown upon the sated flood
The rockvine clusters lift and sway.
Vast wings above the lambent waters brood
Of sullen day.
A waste of waters ruthlessly
Sways and uplifts its weedy mane
Where brooding day stares down upon the sea
In dull disdain.
Uplift and sway, O golden vine,
Your clustered fruits to love's full flood,
Lambent and vast and ruthless as is thine
Incertitude!
Когда кровавые шрапнельные плевки
Весь день со свистом небо бороздят,
И слепо королю послушные полки
Бросаются в огонь за рядом ряд;
Когда безумие крошит бедняг солдат
И в груды громоздит кровавые тела;
– Кругом весна! А здесь кромешный ад...
Природа! Для того людей ты создала?
– О, Бог! Не радуйся в лазурных небесах,
Не спи в баюканье простых молитв земных,
Услышь несчастных грешников своих!
Проснись! Ты видишь, матери в слезах,
В отчаянье, в тоске опять к тебе бредут,
И грош последний в храм тебе несут.
Arthur Rimbaud. Le mal
Tandis que les crachats rouges de la mitraille
Sifflent tout le jour par l'infini du ciel bleu ;
Qu'écarlates ou verts, près du Roi qui les raille,
Croulent les bataillons en masse dans le feu ;
Tandis qu'une folie épouvantable broie
Et fait de cent milliers d'hommes un tas fumant ;
- Pauvres morts ! dans l'été, dans l'herbe, dans ta joie,
Nature ! ô toi qui fis ces hommes saintement !...
- Il est un Dieu, qui rit aux nappes damassées
Des autels, à l'encens, aux grands calices d'or ;
Qui dans le bercement des hosannah s'endort,
Et se réveille, quand des mères, ramassées
Dans l'angoisse, et pleurant sous leur vieux bonnet noir,
Lui donnent un gros sou lié dans leur mouchoir !
Я слышу – юные сердца рыдают,
К любви взывает каждый взгляд,
И слышу, как трава степей вздыхает:
О, нет, не возвратить назад!
Сердца, вы – как трава степная,
Любви напрасно у судьбы просить!
Она, как ветер буйный, пролетает.
О, нет, назад не возвратить!
Watching the Needleboats at San Sabba
I heard their young hearts crying
Loveward above the glancing oar
And heard the prairie grasses sighing:
No more, return no more!
O hearts, O sighing grasses,
Vainly your loveblown bannerets mourn!
No more will the wild wind that passes
Return, no more return.
Пирс стонет и ветер свистит,
И море ходит вверх и вниз,
На гальке холодно блестит
Серебряная слизь.
Студёному морю навстречу
Подставлю себя самого,
Согрею дрожащие плечи
И детские руки его.
Тревога спускается тёмная,
И будит холод в крови,
А в сердце моём огромная,
Глубокая боль любви.
On the Beach at Fontana
Wind whines and whines the shingle,
The crazy pierstakes groan;
A senile sea numbers each single
Slimesilvered stone.
From whining wind and colder
Grey sea I wrap him warm
And touch his trembling fineboned shoulder
And boyish arm.
Around us fear, descending
Darkness of fear above
And in my heart how deep unending
Ache of love!
Пойду я в синий вечер по тропе,
Где рожь роняет колоски свои.
Пойду по мокрой от росы траве,
Пусть ветер треплет волосы мои.
Иду без дум, мне дышится легко,
Любовью полнится одной душа моя.
Бродягой полевым уйду я далеко,
Как с женщиной, в Природе счастлив я.
Arthur Rimbaud. Sensation
Par les soirs bleus d'été, j'irai dans les sentiers,
Picoté par les blés, fouler l'herbe menue :
Rêveur, j'en sentirai la fraîcheur à mes pieds.
Je laisserai le vent baigner ma tête nue.
Je ne parlerai pas, je ne penserai rien :
Mais l'amour infini me montera dans l'âme,
Et j'irai loin, bien loin, comme un bohémien,
Par la Nature, - heureux comme avec une femme.
Жил Олег князь, княжа в Киеве,
Мир имея ко всем странам.
Как-то осенью, вернувшись из похода в Греки,
О коне, любимом им когда-то,
Вспомнил он, хотя 3 года
С той поры прошло,
Когда один кудесник предсказал ему,
Что конь его любимый
Станет для него причиной смерти.
Было ведь, тогда он
Вопрошал кудесников с волхвами:
"От чего мне умереть придется?"
И ответ узнав, сказал он:
"Никогда я на него не сяду
И его я не увижу боле".
Но велел кормить коня и холить,
Содержать его в своей конюшне княжей.
А теперь, когда года минули,
Вспомнил он коня и предсказанье,
И спросил: "Где конь любимый,
Я велел блюсти его и холить?"
И старейший конюх отвечает: "Умер он"...
Олег же посмеялся,
Укоряя предсказанье волшье:
"Всё неправильно глаголят волхвы,
Всё то ложь, вот ведь живу я, а конь умер".
И велел седлать коня другого,
Говоря: "Пойду, увижу его кости".
И пришёл Олег в пустое место,
Где коня лежали кости голы,
И лежал там белый конский череп.
И сошёл с коня, и посмеялся снова:
"От сего ли лба смерть было взять мне?"
И вступил ногой на конский череп...
Но змея из гола лба возникла
И ужалила Олега в ногу...
И с того он сильно разболелся
А потом и умер вскоре.
И великим плачем плача, люди
Понесли и погребли Олега
На горе Щековице в могиле.
И до сих дней известно это место,
Называется Олеговой могилой.
Было же всего его княженья - 30 лет,
Да вот ещё 3 года...
ИЗ ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ
И живяше Олегъ миръ имеа ко всем странамъ, княжа в Киеве. И приспе осень, и помяну Олегъ конь свой, иже бе поставил кормити и не вседати на нь. Бе бо въпрашал волъхвовъ и кудесникъ: "От чего ми есть умрети?" И рече ему кудесник один: "Княже! Конь, его же любиши и ездиши на нем, от того ти умрети". Олег же приим во уме, си рече: "Николи же всяду на нь, ни вижю его боле того". И повеле кормити и и не водити его к нему, и пребы неколико лет не виде его, дондеже на грекы иде. И пришедшу ему Кыеву и пребывьшю 4 лета, на пятое лето помяну конь, от него же бяхуть рекли волсви умрети. И призва старейшину конюхом, рече: "Кде есть конь мъй, его же бех поставил кормити и блюсти его?" Он же рече: "Умерлъ есть". Олег же посмеася и укори кудесника, река: "То ти неправо глаголють волъсви, но все то льжа есть: конь умерлъ есть, а я живъ". И повеле оседлати конь: "А то вижю кости его". И прииде на место, идеже беша лежаще кости его голы и лобъ голъ, и сседе с коня, и посмеяся рече: " От сего ли лба смьрть было взяти мне?" И въступи ногою на лобъ; и выникнувши змиа изо лба, и уклюну в ногу. И с того разболеся и умре. И плакашася людие вси плачем великим, и несоша и погребоша его на горе, еже глаголеться Щековица; есть же могила его и до сего дни, словеть могыла Ольгова. И бысть всьх льт княжениа его 33.
На Дунае Ярославны голос слышится с зарёю,
Одинокою кукушкой горько плачет и тоскует:
"Полечу я над Дунаем незаметною зозулей,
Омочу рукав шелковый я крутой волной Каялы,
И утру тебе я раны, окровавлены жестоко,
Горестной водой Каялы, князь мой, радость моя, лада!"
Ярославна утром плачет у Путивля на забрале,
Причитая: "О, Ветрило! Почему так сильно веешь
Легковейными крылами, мечешь вражеские стрелы
Прямо на дружину лады, воинов его отважных?
Мало ли тебе лелеять корабли на синем море,
Зыбким облаком и громом велевать в долинах горных?
О, Ветрило мой могучий! Почему, крылом повея,
Мою радость и веселье по ковылию развеял?"
Ярославна утром плачет над воротами Путивля,
Причитая: "Днепр-Словутич! Ты пробил свои пороги
Через каменные горы вплоть до степи половецкой,
Святославовы ладьи ты перенёс со славным войском,
Перенёс их прямо к цели, на волнах своих лелея.
Принеси же, Днепр могучий, князя, радость мою, ладу,
Чтобы слёз к нему на море я не слала утром рано!"
Ярославна утром плачет у Путивля на забрале,
Причитая: "О, Светило! О, Владыко светоносный!
Всем ты трижды светло, Солнце! Всем тепло ты и прекрасно!
Почему же, Господине! Князя, радость мою, ладу,
Воинов его бесстрашных жаждою горючей поишь?
Почему же распростёр ты жаркие лучи над ними,
Обессиливаешь луки во поле безводном, вражьем?"
______
* У меня есть также полный перевод
Слова о полку Игореве.
Его можно посмотреть на моём сайте
http://rvmitin.narod.ru
Р. Митин
* * *
ИЗ СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ
На Дунаи Ярославнынъ гласъ ся слышитъ,
зегзицею незнаема рано кычеть:
"Полечю - рече - зегзицею по Дунаеви,
омочю бебрянъ рукавъ въ Каяле реце,
утру князю кровавыя его раны
на жестоцемъ его теле".
Ярославна рано плачетъ
въ Путивле на забрале, аркучи:
"О ветре, ветрило!
Чему, господине, насильно вееши?
Чему мычеши хиновьскыя стрелкы
на своею нетрудною крилцю
на моея лады вои?
Мало ли ти бяшетъ горе подъ облакы веяти,
лелеючи корабли на сине море?
Чему, господине, мое веселие
по ковылию развея?"
Ярославна рано плачеть
Путивлю городу на забороле, аркучи:
"О Днепре Словутицю!
Ты пробилъ еси каменныя горы
сквозе землю Половецкую.
Ты лелеял еси на себе Святославли носады
до плъку Кобякова.
Възлелей, господине, мою ладу къ мне,
а быхъ не слала къ нему слезъ
на море рано".
Ярославна рано плачетъ
въ Путивле на забрале, аркучи:
"Светлое и тресветлое сълнце!
Всемъ тепло и красно еси:
чему, господине, простре горячюю свою лучю
на ладе вои?
Въ поле безводне жаждею имь лучи съпряже,
тугою имъ тули затче?"
У моря долго девица
Страдала в вечерний час,
Глядя, как солнце садится,
Вздыхала много раз.
Сударыня! Охать не стоит,
Известно всё наперёд;
Сейчас оно тут утонет,
А завтра сзади взойдёт.
* * *
Das Fräulein stand am Meere
Und seufzte lang und bang,
Es rührte sie so sehre
Der Sonnenuntergang.
Mein Fräulein! sein Sie munter,
Das ist ein altes Stück;
Hier vorne geht sie unter
Und kehrt von hinten zurück.
Скор суд, и вот я тут –
За кругом круг
Воры бредут,
За другом друг,
На сбитых ногах
Вдоль стены,
На глупых кругах
Внутри тюрьмы.
Кручу, как слепой Самсон,
Судьбы жернова.
Дурацкий закон
За круг, за два
Размелет, сотрёт
И высушит кровь,
И веру убьёт,
И любовь.
Идём, и грубые башмаки
Камнями гремят,
Крутим круги,
В зубах цигарки дымят.
В карцер – за слово одно,
Или сквозь зубы стон.
А там – тюремное дно,
Лишь душный сон.
Всё это – цирк дураков,
Смирюсь с судьбой,
И я готов
К беде любой.
Если властям насолить,
Тогда, как дурак,
Будешь ходить
Точно так.
Вперёд, братишки, идём,
Вы – цвет ворюг!
Вместе с жульём
Иду за кругом круг,
Как все, курю, не спеша.
Гуляем мы!
Жизнь хороша
И внутри тюрьмы.
Paul Verlaine
Autre (Impression fausse)
La cour se fleurit de souci
Comme le front
De tous ceux-ci
Qui vont en rond
En flageolant sur leur fémur
Débilité
Le long du mur
Fou de clarté.
Tournez, Samsons sans Dalila,
Sans Philistin,
Tournez bien la
Meule au destin.
Vaincu risible de la loi,
Mouds tour à tour
Ton coeur, ta foi
Et ton amour !
Ils vont ! et leurs pauvres souliers
Font un bruit sec,
Humiliés,
La pipe au bec.
Pas un mot ou bien le cachot
Pas un soupir,
Il fait si chaud
Qu'on croit mourir.
J'en suis de ce cirque effaré,
Soumis d'ailleurs
Et préparé
A tous malheurs.
Et pourquoi si j'ai contristé
Ton voeu têtu,
Société,
Me choierais-tu ?
Allons, frères, bons vieux voleurs,
Doux vagabonds,
Filous en fleurs,
Mes chers, mes bons,
Fumons philosophiquement,
Promenons-nous
Paisiblement :
Rien faire est doux.
Ты страшен, как собор, огромный лес,
Здесь ветер грозно, как орган, гудит,
И от сердец, извечно скорбных, до небес
Возносит из глубин своё De profundis.
Я ненавижу океана гул и стон,
Безумный хохот волн и ветра вой.
Как неудачник он, унижен, оскорблён,
Рыдает, проклиная жребий свой.
Я полюбил бы ночь, без этих звёзд,
Чей свет беззвучно говорит сквозь пустоту.
И я ищу простую, нагую темноту.
Но темнота – пустой межзвёздный холст,
Где душ умерших сонмы чёрных глаз
С привычной простотой глядят на нас.
Charles Baudelaire. Obsession
Grands bois, vous m'effrayez comme des cathédrales ;
Vous hurlez comme l'orgue ; et dans nos coeurs maudits,
Chambres d'éternel deuil où vibrent de vieux râles,
Répondent les échos de vos De profundis.
Je te hais, Océan ! tes bonds et tes tumultes,
Mon esprit les retrouve en lui ; ce rire amer
De l'homme vaincu, plein de sanglots et d'insultes,
Je l'entends dans le rire énorme de la mer.
Comme tu me plairais, ô nuit ! sans ces étoiles
Dont la lumière parle un langage connu !
Car je cherche le vide, et le noir et le nu !
Mais les ténèbres sont elles-mêmes des toiles
Où vivent, jaillissant de mon oeil par milliers,
Des êtres disparus aux regards familiers.
Лишь глины ком был наш Адам,
Он был глуп, туп, бездарен.
Той глины Бог нарыл, когда
Лепить стал божьих тварей.
Господь в нос вдунул Дух ему,
Ещё чуть-чуть осталось,
И он вдруг ожил, потому
Чихнул - в носу чесалось.
Хотя с руками, с головой,
Он был полуболваном,
Но истину нашёл тут Ной,
Стакан дал истукану.
Как только наш облом хлебнул,
Так воспарил он духом.
Так квасит тесто поутру,
Творя пирог, стряпуха.
Друзья! Да, верим мы стихам
Хафиза дорогого,
Нас вводит звон стаканов в храм
Источника святого.
Johann Wolfgang Goethe. Erschaffen und Beleben
Hans Adam war ein Erdenkloß,
Den Gott zum Menschen machte,
Doch bracht' er aus der Mutter Schoß
Noch vieles Ungeschlachte.
Die Elohim zur Nas' hinein
Den besten Geist ihm bliesen,
Nun schien er schon was mehr zu sein
Denn er fing an zu niesen.
Doch mit Gebein und Glied und Kopf
Blieb er ein halber Klumpen,
Bis endlich Noah für den Tropf
Das Wahre fand – den Humpen.
Der Klumpe fühlt sogleich den Schwung,
Sobald er sich benetzet,
So wie der Teig durch Säuerung
Sich in Bewegung setzet.
So, Hafis, mag dein holder Sang,
Dein heiliges Exempel
Uns führen bei der Gläser Klang
Zu unsres Schöpfers Tempel.
Мышь семенит,
В сумерках серая тень,
Мышь семенит,
И уходит день.
Где-то звонят,
Завтра рано вставать,
Где-то звонят,
Узники, спать!
Спи без забот.
Моя мышка, приснись!
Спи без забот,
Кошмары, брысь!
Ночь и луна,
Мы крепко храпим,
Ночь и луна,
А мы – спим.
Тени ползут,
То ли ночь, то ли нет?
Тени ползут,
Вот он, рассвет!
Мышь семенит,
День брызжет огнём,
Мышь семенит,
Лодырь, подъём!
Paul Verlaine. Impression fausse
Dame souris trotte,
Noire dans le gris du soir,
Dame souris trotte,
Grise dans le noir.
On sonne la cloche :
Dormez, les bons prisonniers,
On sonne la cloche :
Faut que vous dormiez.
Pas de mauvais rêve :
Ne pensez qu’à vos amours,
Pas de mauvais rêve :
Les belles toujours !
Le grand clair de lune !
On ronfle ferme à côté.
Le grand clair de lune
En réalite !
Un nuage passe,
Il fait noir comme en un four,
Un nuage passe
Tiens, le petit jour !
Dame souris trotte,
Rose dans les rayons bleus,
Dame souris trotte :
Debout, paresseux !
Ложбина в зелени, и весело ручей поёт,
Он яму круглую размыл в земле, в траве,
Цепляясь за цветы серебряной струёй...
И солнце горное, лучей слепящий свет.
И молодой солдат, раскинувшись, лежит
На травяном ковре зелёно-голубом,
Он бледен, рот полуоткрыт, он спит...
И льётся солнца свет сияющим дождём.
Как малое дитя, с улыбкой на губах,
Он спит, продрогнувший, на сломанных цветах.
Согрей его, земля! Природа, не буди!
Он спит и запаха не чувствует цветов,
На солнцепёке спит, уставший от трудов...
И яма красная, дыра в его груди.
Arthur Rimbaud. Le dormeur du val
C'est un trou de verdure où chante une rivière,
Accrochant follement aux herbes des haillons
D'argent ; où le soleil, de la montagne fière,
Luit : c'est un petit val qui mousse de rayons.
Un soldat jeune, bouche ouverte, tête nue,
Et la nuque baignant dans le frais cresson bleu,
Dort ; il est étendu dans l'herbe, sous la nue,
Pâle dans son lit vert où la lumière pleut.
Les pieds dans les glaïeuls, il dort. Souriant comme
Sourirait un enfant malade, il fait un somme :
Nature, berce-le chaudement : il a froid.
Les parfums ne font pas frissonner sa narine ;
Il dort dans le soleil, la main sur sa poitrine,
Tranquille. Il a deux trous rouges au côté droit.
Горные вершины,
Покой,
Сонные долины
Ночной
Ветерок тревожит;
Птицы спят, не слышен ни один шорох,
Подожди, скоро
Отдохнёшь тоже.
Johann Wolfgang Goethe. Wandrers Nachtlied
Über allen Gipfeln
Ist Ruh,
In allen Wipfeln
Spürest du
Kaum einen Hauch;
Die Vögelein schweigen im Walde,
Warte nur, balde
Ruhest du auch.
В полярном краю суровом
Сосна одиноко растёт,
И дремлет; седым покровом
Укрыл её снег и лёд.
И грезит о пальме стройной -
В далёкой стране она
В пустыне безмолвной, знойной
Печально стоит одна.
* * *
Ein Fichtenbaum steht einsam
Im Norden auf kahler Höh.
Ihn schläfert; mit weißer Decke
Umhüllen ihn Eis und Schnee.
Er träumt von einer Palme,
Die, fern im Morgenland,
Einsam und schweigend trauert
Auf brennender Felsenwand.
Перед своим зверинцем
С принцессами и принцем
Король сидел
На троне, в златой короне.
Пред ним, на высоком балконе
Круг дам огнецветно блестел.
Как только махнул он рукою,
Тут тотчас царственной стопою
Лев из клетки выходит,
Арену обходит.
И, толпу оглядев,
Сел лев.
Лениво зевнул,
И гривой тряхнул.
Потом потянулся,
И лёг, растянулся.
Король вновь рукой махнул,
Открылась скрипуче
Вторая дверь.
Как гром из тучи,
Из клетки прянул
Могучий зверь.
Тигр джунглей злобный,
Завыл утробно,
Зло хлещет хвостом.
Но, льва увидев, потом
Идёт он прямо,
Ко льву подходит,
Робея, глаз не сводит,
Ворча недовольно.
Затем, мурлыча невольно,
Ложится рядом.
И под королевским взглядом
Двери двойные широко открылись.
Рыча кровожадно, вдруг устремились
Два леопарда, порог перепрыгнув,
Прямо на тигра.
В когтистые лапы схватил их тигр…
Но рявкнул лев,
И тотчас кошки, присмирев,
Лишь зло глядят друг на друга,
Но не выходят из круга
Грядущих кровавых игр.
Сверху перчатка падает вдруг
Прямо в ужасных кошек круг.
Её уронила дама одна,
Её вина.
Она обращает к соседу взор,
С усмешкой, глядя через плечо:
«Ко мне вы клянётесь в любви, сеньор?
Тот же, кто любит меня горячо,
Пусть перчатку мою принесёт!»
И рыцарь быстро к арене идёт,
Вступает смело в застенок мерзкий,
Шагает твёрдо.
И через звериные злобные морды
Перчатку взял рукою дерзкой.
И с изумленьем и восхищеньем
Все смотрят в безмолвном волненье,
Он спокойно приносит перчатку назад.
С восторгом рыцаря все встречают,
И дама дарит нежнейший самый,
Самый влекущий и страстный взгляд,
В награду любовь обещает…
Он перчатку швыряет в лицо ей прямо.
«Мне не надо вашей награды, дама!»
И уходит тотчас, не прощаясь.
Friedrich Schiller. Der Handschu
Vor seinem Löwengarten,
Das Kampfspiel zu erwarten,
Saß König Franz,
Und um ihn die Großen der Krone,
Und rings auf hohem Balkone
Die Damen in schönem Kranz.
Und wie er winkt mit dem Finger,
Auf tut sich der weite Zwinger,
Und hinein mit bedächtigem Schritt
Ein Löwe tritt,
Und sieht sich stumm
Rings um,
Mit langem Gähnen,
Und schüttelt die Mähnen,
Und streckt die Glieder,
Und legt sich nieder.
Und der König winkt wieder,
Da öffnet sich behend
Ein zweites Tor,
Daraus rennt
Mit wildem Sprunge
Ein Tiger hervor.
Wie der den Löwen erschaut,
Brüllt er laut,
Schlägt mit dem Schweif
Einen furchtbaren Reif,
Und recket die Zunge,
Und im Kreise scheu
Umgeht er den Leu
Grimmig schnurrend;
Drauf streckt er sich murrend
Zur Seite nieder.
Und der König winkt wieder,
Da speit das doppelt geöffnete Haus
Zwei Leoparden auf einmal aus,
Die stürzen mit mutiger Kampfbegier
Auf das Tigertier,
Das packt sie mit seinen grimmigen Tatzen,
Und der Leu mit Gebrüll
Richtet sich auf, da wird's still,
Und herum im Kreis,
Von Mordsucht heiß,
Lagern die greulichen Katzen.
Da fällt von des Altans Rand
Ein Handschuh von schöner Hand
Zwischen den Tiger und den Leu'n
Mitten hinein.
Und zu Ritter Delorges spottender Weis'
Wendet sich Fräulein Kunigund:
"Herr Ritter, ist Eure Lieb so heiß,
Wie Ihr mir's schwört zu jeder Stund,
Ei, so hebt mir den Handschuh auf."
Und der Ritter in schnellem Lauf
Steigt hinab in den furchtbar'n Zwinger
Mit festem Schritte,
Und aus der Ungeheuer Mitte
Nimmt er den Handschuh mit keckem Finger.
Und mit Erstaunen und mit Grauen
Sehens die Ritter und Edelfrauen,
Und gelassen bringt er den Handschuh zurück.
Da schallt ihm sein Lob aus jedem Munde,
Aber mit zärtlichem Liebesblick?
Er verheißt ihm sein nahes Glück?
Empfängt ihn Fräulein Kunigunde.
Und er wirft ihr den Handschuh ins Gesicht:
"Den Dank, Dame, begehr ich nicht",
Und verläßt sie zur selben Stunde.
Когда бы знали вы,
Как я страдаю!
Покоя и любви
Теперь не знаю,
Вон там расстались мы,
Смотрю туда я.
Меня любили вы,
Где вы, не знаю.
Круженье головы,
И грудь сжимает.
Когда бы знали вы,
Я так страдаю!
* * *
Nur wer die Sehnsucht kennt,
Weiß, was ich leide!
Allein und abgetrennt
Von aller Freude,
Seh ich ans Firmament
Nach jener Seite.
Ach, der mich liebt und kennt,
Ist in der Weite.
Es schwindelt mir, es brennt
Mein Eingeweide.
Nur wer die Sehnsucht kennt,
Weiß, was ich leide!
I
Слышишь колокольцев звон,
Дивный звон?
Под дугой они звенят, счастье, радость нам сулят!
Серебром они звенят
В тихом воздухе ночном!
Звёзды в небесах парят,
В чудных россыпях горят
Там в просторе ледяном,
Ряд за рядом, ряд, ряд,
Тайных рифм кристальный взгляд
Наполняет, повторяет этих колокольцев звон,
Снова динь дон, динь дон,
Динь, динь дон,
Серебристый, музыкальный этот звон.
II
Колокольчики звенят,
Веселят!
И на свадьбе молодым радость и любовь сулят!
В нежном воздухе ночном
Вновь о счастье неземном
Льётся сладостный мотив,
И в песне той
Жизнью полон каждый стих,
С лунным светом вместе льётся дождь любви
Золотой!
О, из звуков тех возник
Полнозвучный светлой музыки родник!
Как звенит,
Веселит!
Будет он судьбу встречать,
И в восторге побуждать
Вновь к качанью и звучанью –
Динь, дон, динь, дон,
Снова динь, дон, динь, дон
Динь, динь, дон –
Этот звонкий, золотой перезвон!
III
Слышишь звонкий грозный лязг,
Бронзы лязг?
Сердце дребезгом наполнил, душу ужасом потряс!
И в истерзанных ушах
Бьётся, стонет адский страх!
Бедный колокол охрип,
Вместо звона крик, крик
Дребезжит.
Грохот, треск, пожар над нами,
О, как жадно, беспощадно воет яростное пламя!
Скачет выше, выше, выше,
Вот уже огонь на крыше,
Стены в бешеном стремленье
Лижет, как в костре поленья,
Вместе с дымом до луны он добежит!
Вот набат, бам, бам!
Голос твой взывает к нам,
Стонет он!
Этот звон, и лязг, и стон
Разливает ужас он,
Заставляет воздух биться в унисон!
Слушай и услышишь сам
Адский звон
И грохотанье,
Жуткий, грозный лязг и гам,
Слушай и узнаешь ты
По бряцанью,
Дребезжанью
Про отлив-прилив беды.
И узнаешь ты тогда, по спаданью, воздыманью,
Ходит как вверх-вниз беда,
Вниз, вверх, бам, бам, там
Бьёт набат, бам, бам –
С лязгом бронзы гневно, грозно бьёт набат!
IV
Слышишь ты чугунный звон
С похорон?
Что за мир тяжёлых мыслей погружает в душу он!
И как мы в ночном молчанье,
Слыша тон его печальный,
Так дрожим, так страшен грозный звон!
Он на кладбище зовёт,
Ржавым горлом издаёт
Только стон.
Что за люди там на башне?
С ними кто-то чёрный, страшный!
Это он,
Тот, кто звонит мерно, мерно?
Звонит глухо, монотонно,
Упивается безмерно:
Камни катит в сердце он.
Нет, не люди то, не звери,
Их узнает тот, кто верит
В упырей.
И король их тот, кто греет
Душу злую, веселеет
Под чугунный гимн-звон!
И звонит он дон, дон,
Колокольный гимн-звон!
И вопит, и скачет он:
Топ, топ, тук, тук,
Тайных рифм тяжёлый стук,
Колокола гимн-звон,
Гимн-звон:
Мерно бум, бум, бум,
Тайных рифм чугунный гул.
Под биенье дон, дон,
Снова дон, дон, дон –
Как рыданье, дон, дон,
Снова дон, дон, дон,
Бьёт он мерно, бум, бум,
Одержимой рифмы звон,
Под качанье бум, бум –
Мерно бум, бум, бум,
Как стенанье, дон, дон,
Снова дон, дон, дон, дон –
Дон, дон, дон –
Этот стонущий, гудящий долгий звон.
The Bells
I
Hear the sledges with the bells –
Silver bells!
What a world of merriment their melody foretells!
How they tinkle, tinkle, tinkle,
In the icy air of night!
While the stars that oversprinkle
All the heavens, seem to twinkle
With a crystalline delight;
Keeping time, time, time,
In a sort of Runic rhyme,
To the tintinnabulation that so musically wells
From the bells, bells, bells, bells,
Bells, bells, bells –
From the jingling and the tinkling of the bells.
II
Hear the mellow wedding bells,
Golden bells!
What a world of happiness their harmony foretells!
Through the balmy air of night
How they ring out their delight!
From the molten-golden notes,
And an in tune,
What a liquid ditty floats
To the turtle-dove that listens, while she gloats
On the moon!
Oh, from out the sounding cells,
What a gush of euphony voluminously wells!
How it swells!
How it dwells
On the Future! how it tells
Of the rapture that impels
To the swinging and the ringing
Of the bells, bells, bells,
Of the bells, bells, bells, bells,
Bells, bells, bells –
To the rhyming and the chiming of the bells!
III
Hear the loud alarum bells –
Brazen bells!
What a tale of terror, now, their turbulency tells!
In the startled ear of night
How they scream out their affright!
Too much horrified to speak,
They can only shriek, shriek,
Out of tune,
In a clamorous appealing to the mercy of the fire,
In a mad expostulation with the deaf and frantic fire,
Leaping higher, higher, higher,
With a desperate desire,
And a resolute endeavor,
Now- now to sit or never,
By the side of the pale-faced moon.
Oh, the bells, bells, bells!
What a tale their terror tells
Of Despair!
How they clang, and clash, and roar!
What a horror they outpour
On the bosom of the palpitating air!
Yet the ear it fully knows,
By the twanging,
And the clanging,
How the danger ebbs and flows:
Yet the ear distinctly tells,
In the jangling,
And the wrangling,
How the danger sinks and swells,
By the sinking or the swelling in the anger of the bells-
Of the bells –
Of the bells, bells, bells, bells,
Bells, bells, bells –
In the clamor and the clangor of the bells!
IV
Hear the tolling of the bells –
Iron Bells!
What a world of solemn thought their monody compels!
In the silence of the night,
How we shiver with affright
At the melancholy menace of their tone!
For every sound that floats
From the rust within their throats
Is a groan.
And the people – ah, the people –
They that dwell up in the steeple,
All Alone
And who, tolling, tolling, tolling,
In that muffled monotone,
Feel a glory in so rolling
On the human heart a stone –
They are neither man nor woman-
They are neither brute nor human-
They are Ghouls:
And their king it is who tolls;
And he rolls, rolls, rolls, rolls
A paean from the bells!
And his merry bosom swells
With the paean of the bells!
And he dances, and he yells;
Keeping time, time, time,
In a sort of Runic rhyme,
To the paean of the bells-
Of the bells:
Keeping time, time, time,
In a sort of Runic rhyme,
To the throbbing of the bells –
Of the bells, bells, bells –
To the sobbing of the bells;
Keeping time, time, time,
As he knells, knells, knells,
In a happy Runic rhyme,
To the rolling of the bells –
Of the bells, bells, bells:
To the tolling of the bells,
Of the bells, bells, bells, bells –
Bells, bells, bells –
To the moaning and the groaning of the bells.
В стужу и зной,
Витязь лихой,
С песней, легко шагая,
Долго бродил,
Но не находил,
Где та Страна Золотая.
Странника пыл
Теперь остыл,
Уж борода седая,
Искал он везде,
Никто не знал, где
Такая Страна Золотая.
Устал он и сник,
И встало пред ним
Видение – тень ночная.
«Тень, скажи мне,
Где она, где
Эта Страна Золотая?»
«Через хребты,
В мир темноты,
Долинами Лунного края
Смело иди,
Если хочешь найти,
Там Страна Золотая!»
El Dorado
Gaily bedight,
A gallant night
In sunshine and in shadow,
Had journeyed long,
Singing a song,
In search of El Dorado.
But he grew old -
This knight so bold -
And - o'er his heart a shadow
Fell as he found
No spot of ground
That looked like El Dorado.
And, as his strength
Failed him at length,
He met a pilgrim shadow -
"Shadow, said he,
"Where can it be -
This land of El Dorado?"
"Over the Mountains
Of the Moon,
Down the Valley of the Shadow,
Ride, boldly ride,"
The shade replied -
"If you seek for El Dorado."
Железный рыцарь в маске, на коне
Мне сердце дряхлое пронзил копьём во сне.
Кровь хлынула дымящейся волной
На дивный луг цветов передо мной.
Мой взор угас, оцепенел язык
И умер я, издав последний крик.
Зловещий рыцарь спешился с коня
И твёрдою рукой коснулся он меня.
И палец жёсткий в рану мне проник,
И в сердце странный трепет вдруг возник.
Как будто жёг меня он пальцем ледяным.
И сердце возрождалось – молодым!
Боль, трепет, страх остались позади,
Вновь билось сердце юное в груди!
Я молод вновь, я ожил! Я воскрес
Под действием божественных чудес!
А рыцарь, вновь поднявшись на коня,
Громовым голосом напутствовал меня.
В душе звучит с тех пор тот трубный глас:
«Смотри! Я возродить могу лишь только раз».
* * *
Bon chevalier masqué qui chevauche en silence,
Le Malheur a percé mon vieux coeur de sa lance.
Le sang de mon vieux coeur n'a fait qu'un jet vermeil,
Puis s'est évaporé sur les fleurs, au soleil.
L'ombre éteignit mes yeux, un cri vint à ma bouche
Et mon vieux coeur est mort dans un frisson farouche.
Alors le chevalier Malheur s'est rapproché,
Il a mis pied à terre et sa main m'a touché.
Son doigt ganté de fer entra dans ma blessure
Tandis qu'il attestait sa loi d'une voix dure.
Et voici qu'au contact glacé du doigt de fer
Un coeur me renaissait, tout un coeur pur et fier
Et voici que, fervent d'une candeur divine,
Tout un coeur jeune et bon battit dans ma poitrine !
Or je restais tremblant, ivre, incrédule un peu,
Comme un homme qui voit des visions de Dieu.
Mais le bon chevalier, remonté sur sa bête,
En s'éloignant, me fit un signe de la tête
Et me cria (j'entends encore cette voix) :
" Au moins, prudence ! Car c'est bon pour une fois. "
Чу! Что-то в голове поёт,
Когда рассудок наш молчит.
То песня крови так звучит
Чредой далёких странных нот.
Чу! Кто-то плачет в тишине.
То кровь и плачет и поёт,
Когда любовь в душе умрёт,
Или замрёт в глубоком сне.
О, винных лоз живая кровь!
И ты, вино из наших вен.
О, пойте, плачьте! А любовь,
Рассудок – пусть уснут. Взамен
Вино и кровь из вен и лоз
Творят пусть свой апофеоз!
Paul Verlaine. Vendanges
Les choses qui chantent dans la tête
Alors que la mémoire est absente,
Ecoutez, c'est notre sang qui chante...
O musique lointaine et discrète !
Ecoutez ! c'est notre sang qui pleure
Alors que notre âme s'est enfuie,
D'une voix jusqu'alors inouie
Et qui va se taire tout à l'heure.
Frère du sang de la vigne rose,
Frère du vin de la veine noire,
O vin, ô sang, c'est l'apothéose !
Chantez, pleurez ! Chassez la mémoire
Et chassez l'âme, et jusqu'aux ténèbres
Magnétisez nos pauvres vertèbres.
Плачь, душа моя!
Тихо плачет дождь,
Слабый, как и я,
Как душа моя.
Слабый шум дождя,
Слёзы мокрых крыш.
Плачет, уходя,
Пение дождя.
Плачу без причин.
Сердце, почему,
От каких кручин
Плачешь без причин?
Сердцу так страдать
Горя хуже нет!
Отчего, не знать,
Попусту страдать.
* * *
Il pleure dans mon coeur
Comme il pleut sur la ville ;
Quelle est cette langueur
Qui pénètre mon coeur ?
Ô bruit doux de la pluie
Par terre et sur les toits !
Pour un coeur qui s'ennuie,
Ô le chant de la pluie !
Il pleure sans raison
Dans ce coeur qui s'écoeure.
Quoi ! nulle trahison ?...
Ce deuil est sans raison.
C'est bien la pire peine
De ne savoir pourquoi
Sans amour et sans haine
Mon coeur a tant de peine !
Ты, музыка, пьянишь, как пенистый прибой!
И я плыву туда,
Где дымку пьёт эфир, где над волной морской
Чуть светит мне звезда;
Моя душа и грудь той музыкой полны,
Что слышу я, когда
Мой парус вьётся там, над гребнями волны,
Где пенится вода;
Девятый вал встаёт, мой парус в клочья рвёт,
Снастями зло звеня;
И ветер штормовой, и бездны страстный взлёт
Баюкают меня.
Иначе – штиля гладь безбрежно разольёт
Отчаянье моё!
Charles Baudelaire. La musique
La musique souvent me prend comme une mer !
Vers ma pâle étoile,
Sous un plafond de brume ou dans un vaste éther,
Je mets à la voile ;
La poitrine en avant et les poumons gonflés
Comme de la toile,
J'escalade le dos des flots amoncelés
Que la nuit me voile ;
Je sens vibrer en moi toutes les passions
D'un vaisseau qui souffre ;
Le bon vent, la tempête et ses convulsions
Sur l'immense gouffre
Me bercent. D'autres fois, calme plat, grand miroir
De mon désespoir.
Лучи луны,
Сойдя с небес,
Негой полны.
Волшебный лес
Лепечет вокруг…
О, милый друг!
Блестит вода,
Ветви черны,
В глуби пруда
Отражены.
Отрадно мне…
Как в чудном сне.
Тих небосвод,
В душе покой.
Цветенье звёзд,
Зефир ночной
Пьёт сонный лес…
О, час чудес!
Paul Verlaine. L'heure exquise
La lune blanche
Luit dans les bois ;
De chaque branche
Part une voix
Sous la ramée ...
Ô bien-aimée.
L'etang reflète,
Profond miroir,
La silhouette
Du saule noir
Où le vent pleure ...
Rêvons, c'est l'heure.
Un vaste et tendre
Apaisement
Semble descendre
Du firmament
Que l'astre irise ...
C'est l'heure exquise.
Приснился всадник мне во сне,
Летит, как вихрь, на скакуне,
В руке – часы, и снится мне,
Что держит меч всадник лихой
В руке другой.
Летит в комках с копыт земля,
Его в безвестные края
Через холмы, через поля,
Ущельем из конца в конец
Мчит жеребец.
Он мастью чёрно-алый огонь,
Без шпор и узды тот конь,
И хлыстом такого не тронь!
Храпя, седока он несёт
Всегда вперёд.
Под шляпой синим огнём
Злой глаз горит, и в нём
Вот-вот яркий блеск сверкнёт,
Как будто враг навёл
Оружья ствол.
Как бьёт крылом орлан,
Когда налетит ураган,
И снежный воет буран,
Хлопал под ветра плач
Всадника плащ.
Под ним сквозь мрак ночной
Белый скелет зиял пустотой,
И под пронзительный вой
В чёрной ночи сверкал
Зубов оскал.
Paul Verlaine. Cauchemar
J'ai vu passer dans mon rêve
-Tel l'ouragan sur la grève,-
D'une main tenant un glaive
Et de l'autre un sablier,
Ce cavalier
Des ballades d'Allemagne
Qu'à travers ville et campagne,
Et du fleuve à la montagne,
Et des forêts au vallon,
Un étalon
Rouge-flamme et noir d'ébène,
Sans bride, ni mors, ni rêne,
Ni hop! ni cravache, entraîne
Parmi des râlements sourds
Toujours! Toujours!
Un grand feutre à longue plume
Ombrait son oeil qui s'allume
Et s'èteint. Tel, dans la brume,
Eclate et meurt l'èclair bleu
D'une arme à feu.
Comme l'aile d'une orfraie
Qu'un subit orage effraie,
Par l'air que la neige raie,
Son manteau se soulevant
Claquait au vent,
Et montrait d'un air de gloire
Un torse d'ombre et d'ivoire,
Tandis que dans la nuit noire
Luisaient en des cris stridents
Trente-deux dents.
Уплывая вдаль,
Облака горят,
Тихую печаль
Вновь разлил закат.
Алая печаль,
Шлёт прощальный взгляд
Сквозь лучей вуаль
Тлеющий закат.
Солнце, облака
Сумрачно красны,
Тени на песках
Тайнами полны.
Странная тоска,
Странные, как сны,
Призрачно мрачны
Тени на песках.
Paul Verlaine. Soleils couchants
Une aube affaiblie
Verse par les champs
La mélancolie
Des soleils couchants.
La mélancolie
Berce de doux chants
Mon coeur qui s'oublie
Aux soleils couchants.
Et d'étranges rêves,
Comme des soleils
Couchants sur les grèves,
Fantômes vermeils,
Défilent sans trêves,
Défilent, pareils
A de grands soleils
Couchants sur les grèves.
Осень идёт,
Скрипка поёт,
Душе моей
Долго рыдать,
Снова страдать
Вместе с ней.
Ночь настаёт,
Душно мне, бьёт
Полуночный час,
Вспомнится мне
Ушедших дней
Боль ещё раз.
Выйду во двор,
Ветер, как вор
Под буйный свист
Пылью завьёт,
Меня несёт,
Как мёртвый лист.
Paul Verlaine. Chanson d'automne
Les sanglots longs
Des violons
De l'automne
Blessent mon coeur
D'une langueur
Monotone.
Tout suffocant
Et blême, quand
Sonne l'heure,
Je me souviens
Des jours anciens
Et je pleure.
Et je m'en vais
Au vent mauvais
Qui m'emporte
Deçà, delà,
Pareil à la
Feuille morte.
Зло океан гудит,
Волны угроз полны,
И сквозь пену волны
Мрачно луна глядит.
Молнии яркий жгут,
Жуткий, жгучий зигзаг
По морю хлещет, как
Длинный кровавый кнут.
Каждый свирепый вал
В риф, содрогаясь, бьёт,
Страшно вода ревёт
В пропастях грозных скал.
Гром расколол небосвод,
Крутится чёрный смерч,
Словно слепая смерть
По океану бредёт.
Paul Verlaine. Marine
L'Océan sonore
Palpite sous l'oeil
De la lune en deuil
Et palpite encore,
Tandis qu'un éclair
Brutal et sinistre
Fend le ciel de bistre
D'un long zigzag clair,
Et que chaque lame,
En bonds convulsifs,
Le long des récifs
Va, vient, luit et clame,
Et qu'au firmament,
Où l'ouragan erre,
Rugit le tonnerre
Formidablement